Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Предисловие

Джон Робертс принадлежал к разряду выдающихся историков, а его однотомный учебник всемирной истории можно назвать первым такого рода трудом, вышедшим на английском языке. Когда я еще подростком из небольшого города в первый раз прочитал этот учебник, меня поразил объем заключенных в нем знаний: Дж. Робертс не просто излагает историю человечества, он рассказывает ее читателю; он предлагает величественный эскиз развития человека, разбирается в неожиданных поворотах судьбы, во внезапных отходах от основного направления, во всем требующем особого объяснения уже потому, что не согласуется с происходившим прежде. Он верит, причем глубоко, в способности человека к проведению преобразований. При этом никогда не представлял историю вещью целесообразной, никогда не утверждал, будто какое-то событие нашей истории указывает на один-единственный возможный исход. Дж. Робертс понимает всю сложность истории. При этом он излагает ее незамысловатым языком так, чтобы наиболее широкому слою людей представился шанс поразмышлять над тем, откуда взялся мир, в котором мы живем сегодня. Короче говоря, он представлял собой образец историка, с которого я хотел бы брать пример.

Мне очень польстило, когда много лет спустя из издательства «Пингвин» поступило предложение попробовать полностью переделать текст для шестого издания шедевра Дж. Робертса. В 2007-м, после того как Джон Робертс умер, я написал дополнение к пятому изданию: задача оказалась для меня очень сложной, так как работа состояла в добавлении мелких фрагментов текста к незаконченному варианту переделанного учебника, который сам автор составил как раз к моменту своей кончины в 2003 году. По этой причине мне пришлось взяться за написание полностью исправленного варианта книги, который, оставаясь предельно отражающим намерения автора, послужил бы продвижению наших знаний истории в направлениях, о которых Дж. Робертс не мог знать, когда занимался своим трудом. Поэтому произведение, которое вы читаете теперь, представляет собой нечто большее, чем доработанное издание, переработанный текст основан на новых знаниях и новых толкованиях событий. Надеюсь, вы признаете его новой книгой по всемирной истории, предназначенной для читателей нового века.

Оригинальное издание данной книги появилось в 1976 году, а работу над ним Дж. Робертс начал в конце 1960-х годов. Оно получило благоприятные отзывы и в Великобритании, и в Соединенных Штатах Америки, и уже тогда кое-кто из авторов рецензий назвал его «шедевром» и «непревзойденным трудом по всемирной истории нашего времени». Нашлись и те, кто назвал этот труд слишком «наукообразным» для более широкой аудитории (один рецензент даже признался, что он «чересчур сложен» для его студентов младших курсов). Другие историки подвергли его критике – в соответствии с веяниями того времени – за чрезмерную «элитарность» или непомерную сосредоточенность на возвышении Запада. Но основная читающая публика высоко оценила достоинства Дж. Робертса как мастера синтеза и композиции; его книга с самого начала стала бестселлером, и с тех пор куплено больше полумиллиона ее экземпляров. Как раз читатели, а не рецензенты, выбрали этот труд самым популярным на сегодняшний день печатным исследованием всемирной истории. Джон Робертс продолжал перерабатывать свою книгу на протяжении нескольких этапов развития историографии в Великобритании, где он жил и трудился. Его собственные воззрения значительных изменений не претерпели, хотя в тексте можно отметить явные следы доработки. Все больше внимания он обращал на историю мира за пределами Европы, так же как на начало современной эпохи (и особенно на XVI век). В пожилом возрасте Дж. Робертса, похоже, больше, чем в молодые годы, стали занимать проблемы культурного различия и неоднозначные события истории. Однако фундаментальными изменениями все это назвать трудно, ведь львиная доля текста между первым и пятым выпусками осталась нетронутой.

Переработка текста, заслужившего всеобщее восхищение, предусматривает постоянное (и очень тактичное) общение с его автором. Мы с Дж. Робертсом были единодушны практически по всем подходам к истории: общему необходимо отдавать приоритет относительно частного, а исторические процессы, продолжающие оказывать воздействие на нас сегодня, имеют большее значение, чем те, которые этого не делают (даже если они видятся важными в свое собственное время). Робертс так сформулировал свой подход к исторической науке: «С самого начала я стремился осознать, а где же можно вычленить элементы всеобщего влияния, оказавшие широчайшее и глубочайшее воздействие на судьбы народов. Не собирать же сызнова архивы традиционно важных событий! Я старался опускать подробности и вместо них освещать важнейшие исторические процессы, которые затронули судьбы наибольших масс народа, произвели существенное наследие для грядущих его поколений, чтобы показать их сравнительный масштаб и отношения одних с другими. Я не стремился составлять хронометраж истории всех ведущих стран или всех сфер человеческой деятельности. Я полагал, что место для исчерпывающего описания фактов прошлого находится в энциклопедии… Я старался обратить внимание читателя на проблемы, представляющие большую важность, а не те, о которых мы уже прекрасно знали. На Людовике XIV, при всей его знаменитости в истории Франции и Европы, поэтому можно остановиться покороче, чем, скажем, на китайской революции».

Общее, определяющее, существенное… Именно эти понятия служили ключевыми аспектами всемирной истории Дж. Робертса, и я надеюсь, что мне удалось их сохранить в центре внимания не в меньшей степени, чем это сделал он. Когда у нас возникали разногласия (чаще всего вызванные новыми приобретениями в нашем понимании истории), беседа превращалась в обмен противоположными мнениями, и тогда я обычно настаивал на своем (хотя иногда он тоже одерживал верх в силу откровенного упрямства). Например, мы оба полагали, что развитие всемирной истории в период с XVI до XX века проходило при полном господстве возвышающегося Запада. Разногласия между нами, однако, возникали относительно корней этого «великого ускорения»: Дж. Робертс считал, что значительная их часть уходит глубоко в прошлое, в древность, в то время как я нахожу их главные ответвления гораздо ближе к поверхности – в середине 2-го тысячелетия н. э. Практические же последствия для текста такого частного несогласия представляются совсем несущественными: моя доработка разделов Дж. Робертса, посвященных Греции и Риму, не подверглась влиянию того, согласен ли я или нет с тем, что господство европейских обществ в XIX веке было вызвано событиями, происходившими в античные времена.

Внесенные мною радикальные изменения для шестого издания коснулись следующих разделов: я переписал некоторые абзацы Книги первой ради включения видных открытий в археологической и антропологической сфере знаний, посвященной заре человеческой жизни на земле, совершенных за последнее десятилетие. Мне пришлось расширить повествование об Индии и Китае в Книгах второй – четвертой. Я добавил новые сведения о главных маршрутах переселения народов в Книгах четвертой и шестой, а также переписал рассуждения по поводу Центральной Евразии, древнего ислама и Византийской империи позднего периода. А исторический очерк, посвященный науке, технике и экономическим вопросам в Книгах седьмой и восьмой, удалось существенно расширить. Наконец, я подробнее осветил представление об общественной и культурной роли женщин и молодых людей, где оно на самом деле просилось. И сделал это на основе самых современных знаний. Совершенно не приходится сомневаться в том, что историческая наука будет постоянно обогащаться новыми толкованиями и новыми знаниями, причем вполне возможно, что теперь более высокими темпами, чем оно происходило в прошлом (история, как говорится, представляется совсем не тем, чем она была раньше). Но многие непререкаемые истины остаются в качестве великих объединяющих принципов истории человечества. Мы с Дж. Робертсом едины во мнении, например, о том, что обмены и взаимодействие между человеческими культурами по большому счету играли роль более важную, чем враждебность между ними, и что такое положение вещей, скорее всего, сохранится в будущем. Приведу здесь еще одну мысль Дж. Робертса: «Нам постоянно предлагают чье-то толкование смысла известных всем событий. Например, последнее время все только и слышат, что о столкновении цивилизаций, которое якобы уже идет, или мир к нему движется. Появлению такого предположения, разумеется, в огромной степени поспособствовало свежее заблуждение по поводу существовавшего всегда отличия и вновь обретенного за последние несколько десятилетий возмущения исламского мира. Я обозначил свои собственные причины для опровержения такого воззрения… как не соответствующего действительности и пропитанного чрезмерным пессимизмом. Однако все единодушно признают, разумеется, существование сразу нескольких источников напряженности в отношениях между тем, что огульно называется «Западом», и многими исламскими сообществами. Как сознательно, так и бессознательно, а иногда даже совсем не преднамеренно, пагубное влияние с Запада в настоящее время разрушает основные традиции народов и пагубно сказывается на их существовании. Среди них традиции ислама, складывавшиеся на протяжении нескольких столетий (понятие «глобализации» как таковое совсем не следует рассматривать как изобретение последних нескольких лет)».

Джон Робертс попытался представить свою книгу инструментом осознания того, как взаимодействовали целые народы и отдельные люди, а также как такие взаимодействия обусловили смысл и значение всегда предполагающих многообразие результатов. Я надеюсь, что мое переработанное издание послужит той же самой цели. Если изучение истории приобретет смысл для как можно большего числа читателей, тогда можно будет говорить не только о ближайшей, но и удаленной перспективе человечества, рассчитывая на бесконечность человеческого потенциала с точки зрения готовности его к переменам.

Профессор O.A. Уэстад, июль 2012 года

Книга первая
Доисторические времена

Когда начинается история человечества? Так и хочется ответить «с самого ее начала», но известно, что и все прочие простые ответы на сложные вопросы в скором времени оказываются не соответствующими действительности. Как однажды высказался один великий швейцарский историк по другому поводу, история представляет собой как раз тот предмет, приступить к разговору о котором с его начала невозможно. Мы можем проследить цепочку человеческих предков до появления на Земле позвоночных животных или даже до фотосинтезирующих клеток и прочих примитивных организмов, с которых началась жизнь как таковая. Можно вернуться еще дальше в прошлое к практически невообразимым событиям, когда появилась наша планета, и даже к происхождению самой Вселенной. Но это еще не «история».

Тут нам поможет здравый смысл: история представляет собой сказание о человечестве, о том, что оно сотворило, пережило или чему порадовалось. Все мы знаем о том, что собаки и кошки не сподобились обзавестись историей, а людям это удалось. Даже когда историки пишут о естественных процессах, находящихся за пределами воли человека, таких как планетарное потепление или похолодание, а также распространение заболеваний, они делают это исключительно ради того, чтобы помочь нам понять, почему мужчины и женщины жили (и умирали) именно так, а не иначе.

Другими словами, нам предстоит всего лишь определить момент, в который первые люди вышли из тьмы далекого прошлого на свет божий. Но сделать это совсем не так просто, как кажется. Во-первых, необходимо определиться с тем, что мы ищем, однако практически все попытки выделить человечество с опорой на внешние особенности в конечном счете оказались субъективными и ущербными из-за неопровержимых аргументов по поводу «обезьяночеловека» и «утраченных звеньев эволюции». С помощью физиологических анализов удалось как-то классифицировать накопленные сведения, однако определить, что можно считать человеком, а что нет, не удалось. Некоторые ученые высказывали предположение о том, что исключительность человека заключается во владении им членораздельным языком, хотя приматы располагают речевым аппаратом, ничем не отличающимся от нашего собственного; когда производятся звуки, означающие смысловые сигналы, в какой момент они становятся речью? Еще одно знаменитое определение состоит в том, что человек умеет изготавливать орудия труда. Однако в ходе наблюдений возникли сомнения по поводу нашей исключительности в этом отношении, причем после того, как доктор Джонсон высмеивал Босвелла, приводившего ему такой аргумент.

Безоговорочно единственным в своем роде и убедительным признаком человеческих особей следует считать совсем не обладание ими определенными способностями или физическими чертами, а то, как они ими пользовались. Вот здесь-то как раз и начинается наша история. Неоспоримым достижением человечества можно считать его исключительно активную деятельность и творчество, его совокупную способность к осуществлению перемен. У всех животных сложился свой собственный стиль жизни, даже достаточно сложный подчас, чтобы назвать его некоей культурой. Но только человеческая культура находится в постоянном развитии; объем ее наращивался через сознательный отбор и селекцию внутри общины, а также в силу случайных и естественных факторов, через накопление массива жизненного опыта и знаний, всегда ставившихся на службу человека. Человеческая история началась, когда впервые произошел сознательный прорыв генетического и поведенческого наследия, которое до тех пор обеспечивало единственный путь выживания в складывавшихся условиях. Понятно, что разумные люди творили свою историю в четко заданных пределах. Эти пределы в настоящее время выглядят на самом деле весьма широкими, но когда-то они были настолько узкими, что представляется невозможным определить первый шаг, уведший развитие человечества за рамки, определяемые естественной природой. Долгое время у нас сохранялось совсем смутное представление о давнем прошлом, непроглядное потому, что мы располагали весьма разрозненными свидетельствами, с одной стороны, и не знали точно, что нам вообще следует искать.

1
Первоосновы

Корни истории тянутся в древность, когда человек еще не появился, и трудно (но крайне важно) понять, насколько давно это было. Если представить себе век нашего календаря в виде минуты на циферблате громадных часов, отсчитывающих ход времени, то получится так, что европейцы начали осваивать обе Америки всего лишь около пяти минут тому назад. Чуть раньше, чем за четверть часа до этого возникло христианство. За час с небольшим люди обосновались в Южной Месопотамии, и этот народ в скором времени создал старейшую на земле известную нам цивилизацию. Она существовала задолго до самого древнего письменного документа; судя по нашим часам, люди приступили к регистрации на письме прошлого тоже намного меньше чем час назад. Где-то часов через шесть или семь и гораздо дальше можно рассмотреть первых узнаваемых людей современного физиологического типа, уже сформировавшегося в Западной Европе. Перед ними, приблизительно на две или три недели раньше, появляются первые следы созданий с некоторыми человеческими признаками, чей вклад в последующую эволюцию рода людского все еще вызывает сомнения.

Насколько глубже в сгущающийся мрак нам стоит погрузиться ради того, чтобы понять происхождение человека, однозначного ответа все еще не существует. Но все-таки стоит задуматься на минутку о еще больших промежутках времени только потому, что на их протяжении произошло очень многое, пусть даже не поддающееся точному объяснению, но определившее контуры всего последующего. Ведь получается, что человечеству предстояло перенести в исторические времена конкретные возможности и их пределы, причем в прошлое, гораздо более далекое, чем тот 41 миллион лет или около того, когда совершенно определенно существовали живые существа, обладавшие как минимум некоторыми признаками человеческих особенностей. Притом что нас это непосредственно не касается, нам придется попытаться понять, что представляли собой преимущества и недостатки, с которыми люди появились среди приматов в качестве будущих творцов перемен. Формирование практически всех физических и большей части умственных способностей, принимаемых нами как данность, к тому времени уже обозначилось: одни возможности исключались, а другие сохранялись. Решающим процессом следует назвать саму эволюцию человеческих созданий как отдельной ветви среди приматов, так как на данной развилке их рода мы начинаем искать пункт, где обнаруживаются истоки нашей истории. Именно здесь можно надеяться найти первые признаки того настоящего, сознательного воздействия на природную среду, знаменующие собой первую стадию человеческих достижений.

Основой истории человечества стала сама земля. По изменениям, запечатленным в окаменелых останках растений и животных, в географических очертаниях и геологических пластах, можно прочитать поэму драматического масштаба, разворачивающуюся на протяжении сотен миллионов лет. За эти сотни миллионов лет образ нашего мира множество раз менялся до неузнаваемости. Огромные материковые образования то сходились, то расходились, море то наступало на сушу, то отступало от нее, периодически огромные территории покрывали давно исчезнувшие растения. Появлялись и размножались на земле многочисленные разновидности растений и животных. Теперь от них практически ничего не осталось. Однако все эти «драматические» события происходили для человека невообразимо медлительно. Некоторые на протяжении миллионов лет. И даже самые стремительные процессы потребовали столетий. Обитавшие в такие периоды животные не могли их ощущать точно так же, как бабочка в XX веке за свои три недели или около того жизни не способна почувствовать смену времен года. Как бы то ни было, на земле обретало свои черты разнообразие сред обитания, обеспечивающее существование многообразных живых существ. Причем биологическое развитие двигалось вперед немыслимо медлительно.

Главным определяющим фактором перемен следует назвать климат. Приблизительно 65 миллионов лет назад (с этого достаточно удаленного времени ученые пытаются начать отсчет нашей исторической эпопеи) начинается закат продолжительной теплой климатической фазы. В то время существовали благоприятные условия для огромных рептилий, и тогда же Антарктида откололась от Австралии. Никаких ледовых полей в то время нигде на нашей планете еще не появлялось. Постепенно происходило охлаждение атмосферы, и новые климатические условия не подходили для жизни крупных рептилий, неспособных к ним приспособиться. Однако существует предположение о том, что все произошло внезапно, например, в результате столкновения с гигантским астероидом, в результате чего все эти рептилии мгновенно погибли. Однако новые условия подошли другим видам животных, в том числе млекопитающим, уже тогда существовавшим наряду с гигантскими рептилиями, крошечные предки которых появились приблизительно 200 миллионов лет назад. Теперь они унаследовали землю или значительную ее часть. Пережив многочисленные срывы и случайности в ходе селекции, эти виды смогли самостоятельно развиться в млекопитающих, заселивших наш мир. К ним относимся и мы сами.

В примитивном виде магистральные пути такой эволюции на протяжении миллионов лет с большой вероятностью определялись астрономическими циклами и несколькими случайными событиями, такими как извержения крупных вулканов или столкновения с астероидами. Главным фактором выступал климат, менявшийся из-за положения Земли относительно Солнца или краткосрочных обстоятельств. Просматривается появление громадного шаблона периодических температурных сдвигов. Их крайности в форме радикального похолодания, с одной стороны, и засухи, с другой, послужили преградой на пути некоторых возможных направлений развития жизни на земле. Вместе с тем в другие времена и в других местах возникновение достаточно благоприятных условий обеспечило появление некоторых разновидностей живых существ, расплодившихся и освоивших новые среды обитания. Единственный важный период этого предельно затянувшегося процесса, который должен нас заинтересовать, наступил совсем недавно (в доисторической перспективе): без малого 4 миллиона лет назад. Потом начался период изменений климата, который, как мы считаем, протекал стремительнее и интенсивнее, чем все остальные наблюдавшиеся в предыдущие времена. «Стремительнее», следует снова напомнить, понятие относительное; эти изменения протекали десятки тысяч лет. Такой ход перемен тем не менее отличается от существовавших на протяжении миллионов лет намного более устойчивых условий, которые складывались в прошлом.

Ученые давно говорят о «ледниковых периодах», длившихся от 50 до 100 тысяч лет, когда обширные области Северного полушария (в том числе почти вся Европа и Америка до современного Нью-Йорка) покрылись льдом, толщина слоя которого превышала полтора километра. На текущий момент они обнаружили где-то 17–19 (точное число служит предметом спора) таких «континентальных оледенений», причем первое из них относят в прошлое на 3 с лишним миллиона лет. Мы живем в теплый период, наступивший после последнего из обледенений, закончившегося приблизительно 10 тысяч лет назад. Доказательства этих обледенений и их последствий в наше время легко обнаружить на всех океанах и континентах, на их основе и составляется доисторическая хронология. К внешней шкале ледниковых периодов вполне можно привязать ориентиры эволюции человечества.

Ледниковые периоды облегчают понимание того, как климат служил определяющим фактором жизни и ее эволюции в доисторические времена. Однако упор на их определяющее прямое воздействие представляется ошибочным. Никто не спорит о том, что медленное продвижение льдов играло решающую и зачастую судьбоносную роль для всего, лежащего на их пути. Многие из нас до сих пор живут в местах, ландшафт которых отутюжен и изрыт ими сотни тысяч лет назад. Мощные подтопления, возникшие вслед за отступлением льда по мере его таяния, должны были вызвать катастрофические последствия местного масштаба, уничтожая среду обитания существ, как-то приспособившихся к суровым арктическим условиям. Одновременно они содействовали созданию новых возможностей для жизни. После каждого оледенения в районах, освободившихся в результате таяния льдов, получали распространение новые биологические виды. Однако можно предположить, еще большую важность для глобальной истории эволюции ледники представляли за пределами областей, непосредственно покрытых ими.

Изменения окружающей среды вслед за похолоданием и потеплением происходили за тысячи километров от самого ледника, и их последствия становились определяющим фактором. И процесс постепенного высыхания почвы в связи с климатическими изменениями, и распространение лугов, например, соответственно определили возможности распространения на новые территории видов, особенно тех, что могли стоять прямо и передвигаться на двух ногах. Некоторые из тех видов сыграли свою роль в эволюции человека, а все самые важные стадии этой эволюции, выделенные на текущий момент, происходили в Африке, которой обледенение совершенно не коснулось.

Климат и сегодня все еще может служить очень важным объяснением бедствий, вызванных засухой. Но такие воздействия, даже когда они затрагивают судьбы миллионов людей, не способны привести к таким фундаментальным последствиям, как медленное преобразование самой географии мира и снабжение продовольствием всего живого, которое климат обусловливал в доисторический период. До самого последнего времени климатическими условиями определялось, где и как жили люди. При этом на первый план выходило владение техническими приемами (не потеряли они своего значения и в наши дни). Овладение в древности необходимыми навыками, такими, например, как рыбная ловля или добывание огня, позволяло отдельным человеческим родам осваивать новую окружающую среду. Возможность собирать разнообразные пригодные для еды растения в местах собственного проживания позволяла разнообразить питание и, в конечном счете, перейти от собирательства растений к охоте на животных, а потом и к их разведению. Тем не менее задолго до ледниковых периодов и до появления существ, из которых предстояло развиться человечеству, климат подготавливал для этого почву, и тем самым через селекцию формировалась генетическая наследственность самого человечества.

Прежде чем обратиться к по-прежнему немногочисленному (но неуклонно обогащающемуся) набору доказательств, полезно еще раз оглянуться на далекое прошлое. 100 миллионов или около того лет назад примитивные млекопитающие делились на два главных вида. Одни из них – мышевидные – оставались на земле; другие поселились на деревьях. Таким образом ослабла борьба за жизненные ресурсы, и представители каждого вида выжили, чтобы населить наш мир существами, которых мы знаем сегодня. Ко второй группе относятся ранние приматы (просимианы – полуобезьяны). Мы являемся их потомками, ведь они считаются предками первых приматов.

Не стоит чересчур увлекаться разговором о «предках» в каком-то, кроме самого общего, смысле. Между просимианами и нами миллионы поколений и многочисленные тупиковые пути эволюции. Главное состоит в том, что наши самые дальние известные предки жили на деревьях потому, что выжившими на следующем этапе эволюции числятся генетические виды, удачнее всего приспособленные к опасностям леса. В таких условиях скорее выживал тот, кто обладал способностью к познанию. Выжили те, чья генетическая наследственность реагировала на неожиданности, внезапную угрозу глубокой тени, путаные зрительные образы и коварные зацепы, а также приспосабливалась к ним. Виды, склонные пасть жертвами при таких обстоятельствах, прекратили свое существование. Среди тех, кто чувствовал себя надежно (с точки зрения генетики), отметим некоторых представителей биологического вида с длинными пальцами, которые впоследствии развились в кисти рук с оттопыренным в сторону большим пальцем, а также человекообразных обезьян, уже переживавших эволюцию в направлении приобретения стереоскопического зрения и притупления обоняния.

Прочеловекообразных обезьян следует отнести к мелким животным. Обыкновенные тупайи все еще существуют, и по ним можно составить некоторое представление о том, как выглядели эти обезьяны; они были далеко уже не обезьянами, но еще и не людьми. Все же миллионы лет они несли в себе черты, сделавшие возможным появление человека. На протяжении всего этого периода на их эволюцию существенное влияние оказывал географический ареал обитания, который регулировал контакты между различными видами, иногда совершенно изолируя их и таким образом обостряя различия.

Изменения происходили достаточно медленно, но, скорее всего, как раз фрагментация среды обитания стала причиной изоляции зон, в которых мало-помалу появились узнаваемые предки многих современных млекопитающих. Среди них находим первых классических обезьян и человекообразных обезьян. Появились они не раньше 60 миллионов лет тому назад или около того.

Появление этих классических и человекообразных обезьян ознаменовало огромный эволюционный прорыв. У представителей обеих семей отмечалась повышенная гибкость конечностей, подходящая для совершения осмысленной работы, недоступная любому из их предшественников. Среди них начали развиваться особи, отличавшиеся размером или акробатическими способностями. Физиологическая и психологическая эволюция в этом случае просматривается с трудом. Как и развитие более острого и стереоскопического зрения, наращивание управляемых хватательных способностей должно было подразумевать эволюцию сознания. Вероятно, некоторые из этих существ могли различить цвета. Мозг первых приматов выглядел уже намного сложнее, чем мозг любого из их предшественников; к тому же он был больше по объему. В какой-то момент мозг одного или нескольких этих видов стал достаточно сложным, а физические силы животного достаточно развились для того, чтобы пересечь линию, за которой мир как масса неопределенных ощущений как минимум частично становится миром объектов. Как только такое случилось, был сделан решающий шаг к освоению мира, вместо того чтобы механически реагировать на него.

Приблизительно 25 или 30 миллионов лет назад, когда в результате засухи стали сокращаться области лесов, соревнование за уменьшившиеся лесные ресурсы стало более жестоким. Возможность для жизни пришлось искать там, где леса переходили в степи. Некоторые приматы, недостаточно сильные, чтобы оставаться в своих лесных домах, смогли в поисках еды в силу определенных генетических особенностей переселиться в саванны и приспособиться к жизни там, справившись с трудностями и воспользовавшись открывшимися возможностями. Вероятно, осанка и движения у них больше напоминали человеческие, чем, скажем, у горилл или шимпанзе. Привычное вертикальное положение тела при ходьбе на двух ногах позволяло им переносить тяжести, в том числе еду. При этом появилась возможность использовать опасное открытое пространство саванны и ее ресурсы, которые собирали, чтобы потом переправить к безопасному стойбищу. Практически все животные поглощают добытую еду там же, где ее находят; человек же поступает иначе. Так как при ходьбе передние конечности оставались свободными, их можно было использовать наряду с дракой для других целей. Нам не дано знать, каким был первый «инструмент», но, как и человек, приматы замечены в том, что подбирают предметы, подворачивающиеся под руку, и размахивают ими как средством устрашения, используют их в качестве оружия или с их помощью ищут и раскапывают потенциальные источники еды.

Следующий шаг эволюции выглядит предельно внушительным, так как ведет нас к первому указанию на появление биологической семьи, к которой принадлежат и человек, и человекообразные обезьяны. Имеющиеся данные фрагментарны, зато служат свидетельством того, что приблизительно 15 или 16 миллионов лет назад весьма успешная разновидность приматов широко распространилась по всей Африке, Европе и Азии. Вероятно, они обитали на деревьях, некоторые представители были невелики ростом и весили приблизительно 18 килограммов. К сожалению, имеющиеся свидетельства их существования указывают на его конечность во времени. У нас отсутствуют сведения об их прямых предках или потомках, зато своего рода развилка на пути эволюции приматов явно просматривается в судьбе их более поздних родственников, часто называемых гоминидами, появившихся приблизительно 5 миллионов лет назад. В то время как одно ответвление должно было привести к появлению человекообразных обезьян и шимпанзе, другое ответвление привело к формированию людей. Этот род назвали гоминины. Похоже, что процесс разделения этих групп шел относительно медленно, растянулся на миллионы лет, с эпизодами межпородного скрещивания. В течение того времени большие геологические и географические изменения должны были оказывать благоприятное или пагубное влияние на появление новых эволюционных моделей.

Древнейшие дошедшие до нас окаменелые останки принадлежат особям, вполне возможно, послужившим предками мелким гоминидам, которые впоследствии широко распространились на просторах Юго-Восточной Африки после продолжительного периода потрясений. Их относят к семейству, в настоящее время называемому австралопитеки. Возраст древнейших осколков их окаменевших останков оценивается старше 4 миллионов лет, однако древнейший уцелевший череп и почти что полный скелет, обнаруженный рядом с Йоханнесбургом в 1998 году, считается как минимум на полмиллиона лет их моложе. Такой возраст не намного (с учетом громадных отрезков времени и приблизительности доисторической хронологии) отличается от датирования Люси, прежде числившейся самым полным скелетом обнаруженного (в Эфиопии) австралопитека. Останки остальных разновидностей «представителей австралопитеков» (как их обычно называют), обнаруженных на большой территории от Кении до Трансвааля, можно отнести по времени к различным периодам на протяжении следующих 2 миллионов лет, и они оказали громадное влияние на формирование археологических воззрений. После 1970 года, благодаря обнаружению останков представителей семейства австралопитеков, период времени происхождения человека продлили еще на 3 миллиона лет. С ним до сих пор не все ясно, и поэтому среди ученых продолжаются споры. Но если у человеческих видов обнаружится общий предок, то он явно будет принадлежать к особям данного класса. Однако с обнаружением австралопитека и тех остальных особей, которых в отсутствие более подходящих терминов нам приходится называть его «современниками», впервые во всей ее сложности встала проблема различения классических, человекообразных обезьян и других существ, обладающих некоторыми человеческими признаками. На возникающие вопросы с течением времени все труднее находить достойные ответы. Ясная картина все никак не складывается, зато постоянно следуют новые открытия.

Собраны практически все сведения об австралопитеке. При этом так получается, что жил он в одно и то же время с некоторыми относящимися к австралопитекам другими разновидностями, больше похожими на человека существами, которым дали родовое имя гомо. Несомненно, что гомо относится к австралопитекам, но этот класс сначала совершенно определенно появился 2 миллиона лет назад на определенных африканских территориях; останки, приписываемые возможным предкам, однако, с помощью радиоактивного анализа были датированы приблизительно 1,5 миллиона лет до этого времени.

И если специалисты ведут спор и даже могут по-прежнему выдвигать предположения в этом плане, пока мы располагаем фрагментарными доказательствами (все, что дошло до нас с тех далеких времен, когда жили гоминиды и с которых прошло приблизительно 2 миллиона лет, можно разложить на большом обеденном столе), неспециалистам лучше категорически не высказываться. Тем не менее совершенно понятно, что у нас появились все основания с уверенностью судить о той степени, до которой некоторые особенности, позже наблюдаемые у людей, уже проявлялись больше 2 миллионов лет назад. Нам известно, например, что кости ноги и стопы у представителей рода австралопитеков, пусть даже они были мельче современных людей, больше напоминали человеческие, чем обезьяньи. Мы знаем, что они ходили вертикально, а также обладали способностью бегать и переносить тяжести на большие расстояния, на что обезьяны не способны. Кончики пальцев их рук выглядели плоскими, что характерно только для кончиков пальцев людей.

Такие особенности свидетельствуют о значительном прогрессе на пути приобретения человеческого облика, пусть даже фактически наши разновидности принадлежат к иной ветви древа эволюции гоминида.

Именно древнейшему представителю класса гомо, и никому иному, мы обязаны появлением первых реликтовых инструментов. Использование инструментов человеком не ограничивается, но их изготовление долгое время считалось признаком принадлежности к человеку. Его изобретение считается важным шагом к добыванию пропитания из окружающей среды. Орудия труда, найденные на территории Эфиопии, считаются самыми древними из имеющихся в нашем распоряжении (им около 2,5 миллиона лет). И среди них имеются камни, грубо обработанные методом откалывания пластинок от гальки с образованием острого края. Эту гальку, похоже, часто брали с собой преднамеренно и, скорее всего, специально приносили на то место, где ее обрабатывали. Началось сознательное изготовление инструментов. Примитивные каменные рубила определенного типа более поздних времен обнаруживаются по всему Старому Свету доисторической поры. Около миллиона лет назад они широко применялись в долине реки Иордан. Из Африки начинает поступать поток предметов, которые можно считать самым масштабным массовым свидетельством о существовании там доисторического человека и его предшественников. Они к тому же стали главным источником информации об их распространении и особенностях культуры. На месте раскопок в ущелье Олдувай в Танзании обнаружены следы первого искусственного сооружения, представляющего собой нагромождение камней, возраст которого оценен в 1,9 миллиона лет. К тому же удалось обнаружить доказательства того, что его обитатели питались мясом. Этими доказательствами служат кости животных, разбитых, чтобы извлечь из них и употребить в пищу костный и головной мозг.

Находки в Олдувае послужили материалом для множества предположений. То, что древнейшие гоминины сносили камни и продовольствие в одно место, сочетается с остальными свидетельствами, служащими основанием для предположения о том, что их детеныши не выносили длительных путешествий за пропитанием со своими матерями, как это могли детеныши приматов. Вероятно, мы имеем дело с первым следом человеческого домашнего стойбища. Среди приматов только люди располагали такими местами, где постоянно находились самки с детенышами, пока самцы занимались поиском пропитания, которым снабжали. Такого рода стойбища служат намеком на неясные пока контуры распределения ролей в хозяйственной деятельности по половому признаку. В этой связи напрашивается вывод о возникновении определенной степени человеческой предусмотрительности и планирования будущего, ведь добытое пропитание самцы не употребляли сразу ради удовлетворения своего животного голода, а оставляли для своей семьи, находившейся совсем в другом месте. Промышляли ли гоминины охотой или обдирали плоть со скелетов падали (в настоящее время доподлинно известно о том, что представители рода австралопитеков падалью не брезговали) – это совсем другой вопрос, но в Олдувае мясо крупных животных не залеживалось и употреблялось в пищу весьма оперативно.

Впрочем, такие поражающие воображение факты остаются единичными свидетельствами образа жизни далекого прошлого. Они не могут служить неопровержимыми доказательствами того, что подобные стойбища в Восточной Африке являются типичными сооружениями, под защитой которых стало возможным появление человечества; мы узнали о них лишь в силу особых сложившихся там условий, которые обеспечивали выживание, а также последующего обнаружения останков древнейшего гоминина. При наличии такого рода свидетельств возникает соблазн без достаточных на то оснований отнести кое-кого из этих гомининов к прямым предкам человека; однако они едва ли могут претендовать на право считаться его предшественниками. Уверенно можно сказать только то, что эти существа отличались неоспоримыми эволюционными достижениями в той созидательной сфере, которые уже освоили люди, но не знали такие человекообразные существа, как питекантропы (или обезьяночеловеки). При этом совсем немногие ученые в наши дни решатся категорически отрицать то, что мы происходим непосредственно от гомо хабилис (человека умелого) – как первого древнего вида, которому приписывается применение орудий труда.

К тому же не составляет труда предположить, что изобретение стойбищ облегчает выживание биологических видов. Там они могли рассчитывать на отдых и восстановление сил, подорванных болезнями и травмами. Тем самым они одновременно оставались в стороне от процесса эволюции, основанного на отборе по физическим преимуществам. С учетом всех остальных их преимуществ можно объяснить, как проявления способностей гомо сапиенса смогли появиться и сохраниться на территории практически всех континентов в последующий миллион лет или около того. Однако нам доподлинно неизвестно, оставлены эти следы сознательной деятельности представителями распространившегося по планете одного вида гомо сапиенс или стали результатом того, что сходные создания появились в результате эволюции в разных местах. В целом же, однако, господствует мнение, что навыки изготовления орудий труда на территорию Азии и Индии (быть может, и Европы) принесли переселенцы из Восточной Африки. Появление и сохранение в настолько многочисленных местах этих гомининов должно служить показателем превосходных способностей адаптироваться к меняющимся условиям обитания. Но, в конечном счете, нам неизвестно, в чем состояла поведенческая тайна, с помощью которой внезапно (с точки зрения доисторических времен) возникли такие способности, позволившие им освоить пространства Африки и Азии. Ни одно другое млекопитающее не освоило таких просторов и не чувствовало на них себя вполне уютно до появления нашей собственной ветви человеческого рода, распространившегося по всем континентам, кроме Антарктиды. Такое достижение остается только за данным биологическим видом.

Новая, совершенно определенная ступень в эволюции человека ознаменовалась радикальным изменением его телосложения. После расхождения путей эволюции гомининов и человекообразных существ, произошедшего 5 с лишним миллионов лет назад, потребовалось меньше 2 миллионов лет на то, чтобы у одного из наиболее перспективных родов гомининов в два раза по сравнению с австралопитеками увеличился размер мозга. Один из наиболее важных этапов этого процесса, причем поворотный в эволюции человека, уже удалось пройти виду под названием человек прямоходящий (Homo erectus). Он заселил большие пространства и чувствовал себя на них уверенно на протяжении миллиона лет и к тому времени освоил территории Европы и Азии. Древнейшие особи этого вида, найденные к настоящему моменту, имеют возраст приблизительно полтора миллиона лет. Зато последние свидетельства его существования (из Индонезии) служат основанием для предположения, что он все еще жил 10–15 тысяч лет назад, то есть намного позже того, как наш собственный вид распространился практически по всей земле. Таким образом, человек прямоходящий успешно освоил гораздо более обширные территории с разнообразными природными условиями, чем предыдущие родственные ему виды, а также обитал на них дольше, чем человек разумный, числящийся предком современного человека. Многие признаки снова служат указанием на африканское происхождение человека прямоходящего и переселение его отсюда на территорию Европы и Азии (где впервые обнаружили его следы).

Кроме окаменелостей, представить себе ареал распространения новых разновидностей человекоподобных помогает выделенное особо орудие, обнаруживаемое в областях, до которых человек прямоходящий дошел, а также где вообще не ступала его нога. Это так называемое «рубило» из камня, главное предназначение которого видится в том, чтобы с его помощью сдирать шкуру с крупных животных и разделывать тушу (использование этого приспособления в качестве топора в обычном его виде с рукояткой представляется маловероятным, но название устоялось). Происхождение человека прямоходящего как результат генетических изменений в ученых кругах считается неоспоримым фактом.

Подвиды человека прямоходящего обитали на земле на протяжении очень продолжительного периода. И пусть совсем немногие ученые в настоящее время причисляют какой-либо из них (по крайней мере, подвиды, не относящиеся к африканской форме) к нашим прямым предкам, точная разделительная линия между ними и нами отсутствует. В доисторических временах она не обнаруживается, но данным фактом можно легко пренебречь или вообще забыть о нем. Притом что разнообразные подвиды человека прямоходящего, с которыми мы уже имели дело, представляют собой создания, осанка которых по сравнению с предшественниками существенно выправилась, их мозг по объему приблизился к мозгу современного человека. Невзирая на наши весьма скудные знания об организации их мозга, все-таки существует корреляция между объемом и интеллектом с поправкой на размер тела. Поэтому представляется разумным придание решающего значения в эволюции видам с большим мозгом, когда рассматривается вопрос о громадном превосходстве в этом деле медленного накопления человеческих качеств.

Более крупный мозг предусматривает как расширение навыков, так и прочие изменения. Увеличение утробного размера потребовало такого изменения таза самки, чтобы обеспечить рождение потомства с большой головой; а также более продолжительного периода роста после рождения, так как физиологическое развитие самки было недостаточным, чтобы обеспечить внутриутробное дозревание органов плода до физической годности. Человеческим детенышам после рождения требовалась длительная материнская забота. Затяжное пребывание в состоянии младенчества и полное вызревание в свою очередь подразумевали продолжительную зависимость от родителей. Только через сравнительно долгое время детеныши приобретали способность добывать себе пропитание. Как раз на период формирования древнейшего человека прямоходящего приходится продление допустимой инфантильности, нынешним проявлением которой можно назвать иждивенчество молодых людей, сидящих на шее общества на протяжении длительных периодов приобретения высшего образования.

Биологические изменения к тому же требовали обеспечить выживание разновидностей через выкармливание младенцев и заботу о них, содержавшуюся в средствах пеленания, необходимых в весьма большом количестве. При этом происходило дальнейшее и радикальное определение роли самцов и самок. Самки в основном стали заниматься вынашиванием и выхаживанием детенышей, тогда как добывание пропитания становилось делом все более сложным, требующим кропотливого и практически постоянного сотрудничества всех самцов рода. Вероятно, свою роль сыграло то, что крупным существам требовалось больше пропитания, причем более качественного, чем прежде. Значительные изменения должны были коснуться и сферы психологии человекообразных приматов. Сопутствующим обстоятельством нового в истории животного мира формирования индивидуума следует назвать затяжной период пребывания в состоянии младенчества. Возможно, оно усиливалось социальной ситуацией, в которой все большую важность приобретало обучение и углубление памяти ради овладения более сложными навыками. Где-то на данном этапе мы начинаем утрачивать понимание механизмов эволюции (если они на самом деле тогда существовали). Мы находимся рядом со сферой, в которой генетическое программирование гоминидов подверглось нарушению в силу процесса познания ими мира. Отсюда берут начало большие перемены, означавшие отход от животных физических способностей и переход к формированию собственной традиции и культуры, завершившиеся сознательным отношением к действительности. Так возник механизм эволюционной селекции, хотя нам не дано назвать место, где такое изменение произошло.

Еще одно важное психологическое изменение состоит в утрате самками гомининов такой особенности самок остальных животных, как эструс (или течка в период половой активности). Нам неизвестно, когда это произошло, но с того момента ритм половых сношений самок гомининов радикально отличается от такого ритма у остальных животных. Человек числится единственным животным на земле, полностью утратившим механизм эструса (ограничения периода привлекательности самки для самцов, в который она готова к совокуплению с ними). Между такой исключительностью и продлением периода младенчества у детенышей легко прослеживается эволюционная связь: если бы самки гомининов придерживались обычного жизненного распорядка, который у других животных определяется эструсом, то они не смогли бы уделять своим детенышам постоянного внимания (периодически оставляли бы их на произвол судьбы), без которого все потомство было бы обречено на гибель. Естественный отбор генетических видов, обходящихся без эструса, играет свою роль в выживании рода человеческого; без такого вида было не обойтись, хотя продолжительность процесса его появления должна была составить миллион или полтора миллиона лет, так как сознательная составляющая в нем присутствовать не могла.

Такое изменение сыграло радикальную роль в эволюции человека. С повышением привлекательности самок для самцов и их отзывчивости в спаривании значительно возрастает роль индивидуального выбора. Сам выбор партнера теперь в меньшей степени регулируется природными циклами; мы оказались на пороге протяженного и совсем неясного пути, ведущего к предположению о существовании любви между противоположными полами. Наряду с длительным младенческим иждивенчеством и новыми возможностями индивидуального выбора предусматривается устойчивая и постоянная семейная единица в составе отца, матери и потомков. И такое учреждение встречается только лишь в человеческом сообществе. Кое-кто даже ведет досужие рассуждения о том, что запреты на кровосмешение (получившие практически универсальное распространение, хотя точное их определение может воплощаться в различных вариантах) восходят к признанию опасностей, происходящих со стороны социально незрелых, но в половом отношении вполне созревших самцов, в течение длительных периодов времени пребывающих в тесном общении с самками, постоянно готовыми к совокуплению.

В таких вопросах лучше всего проявлять предельную осмотрительность. Имеющиеся свидетельства дают нам совсем немного знаний. Более того, они касаются очень протяженного отрезка времени, громадного исторического периода, в ходе которого происходила значительная эволюция в физической, психологической и технической сфере древнейшего человека. Древнейшие виды человека прямоходящего могли значительно отличаться от последних их видов, которых некоторые ученые отнесли к архаическим формам следующей стадии эволюции ветви гомининов. И все-таки в своих размышлениях все ученые соглашаются с общим предположением о том, что изменения у гомининов, выявленные, пока человек прямоходящий находился в центре нашего внимания, представляются особенно важными в определении тех направляющих, по которым шла эволюция человека. Он обладал невиданными до него способностями воздействовать на среду своего обитания, какими бы незначительными для его разума они ни казались для нас нынешних. Кроме рубил, служащих нам основанием строить предположения о сложившихся у них обычаях, поздние виды человека прямоходящего оставили нам древнейшие сохранившиеся следы рукотворных жилищ (хижин, иногда достигавших в длину 15 метров, построенных из веток деревьев с каменными плитками или шкурами на полу), обработанных кусками дерева, первого деревянного копья и самой первой емкости в виде деревянной миски. Способность к созиданию в таком масштабе служит явным намеком на новый уровень умственных возможностей, на наличие процесса осмысления предмета до его изготовления и определение возможных подходов к изготовлению. В повторении простых форм, треугольников, эллипсов и овалов, в огромных количествах образцов каменных инструментов просматривается настойчивая забота о том, чтобы произвести не просто утилитарные предметы, отвечающие определенной цели. Вероятно, эти первые практически безуспешные потуги имели эстетический смысл?

Величайшим доисторическим техническим и культурным достижением можно назвать овладение некоторыми из этих существ методами постоянного поддержания огня. До недавних пор древнейшее достоверное свидетельство о поддержании огня поступило из Китая и относится к периоду 300–500 тысяч лет назад. Однако в результате последних открытий в Трансваале получены доказательства, убедившие ряд ученых в том, что гоминины пользовались огнем задолго до упомянутого выше времени. Сохраняется уверенность в том, что человек прямоходящий так и не научился извлекать огонь и что даже его потомки еще долгое время не смогли овладеть этим навыком. Вместе с тем непреложным фактом можно назвать то, что он умел пользоваться огнем. Важность такого умения высоко оценена в фольклоре многих народов, появившемся позже; практически во всех посвященных огню произведениях первым им овладевает героическая личность или сказочное чудище. При этом происходит нарушение порядка, установленного сверхъестественными существами: у автора греческой легенды Прометей похищает огонь у своих богов. На основании этого строится предположение, совсем неоднозначное, что первый огонь человекообразные существа могли взять в месте горения природного газа или вулканического извержения. В культурном, хозяйственном, общественном и техническом смысле огонь послужил инструментом революционного изменения жизни доисторического человека. При этом не следует забывать, что «революция» в доисторические времена осуществлялась на протяжении тысячи лет. Огонь принес тепло и свет, то есть позволил улучшить условия обитания в холодное время и продолжительность бодрствования в темное время. В физическом смысле одним из очевидных следствий этого стало переселение в пещеры. Хищников теперь можно было отпугивать с помощью костров (и вполне возможно, что человекообразные существа научились использовать факелы для загонной охоты на крупных животных). Появилась возможность совершенствовать технологию: на огне обжигали наконечники копий для придания им большей прочности, готовили пищу из не перевариваемых в сыром виде растений, когда они становились провизией. С помощью огня пресным и горьким растениям придавался вполне приличный вкус. В результате стимулировался интерес к разнообразным съедобным растениям; ботаника как наука еще не появилась, но интерес к ее предмету рос постоянно.

Использование огня к тому же самым непосредственным образом отразилось на умственном развитии древнего человека. Появляется еще один фактор усиления тенденции к сознательному подавлению и ограничению его поведения, сыгравший важную роль в эволюции человека. Сосредоточение внимания на огне как средстве для приготовления пищи, источнике света и тепла к тому же играло глубокую психологическую роль, сохранившуюся за ним до сих пор. С наступлением темноты вокруг очагов собиралось сообщество, уже практически бесспорно ощущавшее себя малым, но значительным единством существ, обитавших в неорганизованном и враждебном окружении. Человеческий язык, о происхождении которого нам до сих пор ничего не известно, должен был формироваться как раз в условиях такого рода нового для живого мира группового общения. Эта группа сама по себе заслуживает оценки с точки зрения ее состава. В какой-то момент появились специалисты по перемещению и поддержанию огня, они внушали сородичам страх и мистическое благоговение, так как от них зависела жизнь и смерть сородичей. Они брали на себя заботу о перемещении и сохранении великого избавляющего от многих проблем инструмента, и тем самым преобретали положение господ. И все-таки глубочайшая тенденция этой новой силы всегда заключалась в освобождении человечества от гнета природы. С помощью огня древний человек начал преодолевать железную последовательность смены ночи и дня и даже данность времен года. При его содействии осуществлялось дальнейшее нарушение великих объективных естественных ритмов, которые были оковами нашим предкам, не владевшим огнем. Можно было позволить себе поведение, не ограниченное природными циклами. Появилась даже ощутимая сфера неизвестного дикой природе досуга.

Еще одним великим достижением человека прямоходящего стоит назвать охоту на крупную дичь. Происхождение такой охоты следует отнести к древности, когда гоминиды питались падалью, превратившись из вегетарианцев во всеядные существа. С переходом на употребление мяса у древнего человека появился источник пропитания с высоким содержанием белка. Это освободило едоков мяса от непрерывного поглощения растительной пищи и тем самым позволило экономить усилия на пропитание. Итак, перед нами один из первых признаков способности к сознательной сдержанности, когда еду несут домой, чтобы разделить с соплеменниками на следующий день, а не употребляют ее на месте в день добычи. В самом начале археологических дневников числятся один слон, а также несколько жирафов и болотных буйволов, мясо которых употребляли в пищу обитатели долины Олдувай, но в течение долгого времени в отходах в этих местах встречается гораздо больше костей животных помельче. Приблизительно 300 тысяч лет назад картина полностью поменялась.

Вот тут-то и можно поискать ключ к загадке пути, по которому на смену австралопитека и его родственников пришел более крупный и лучше приспособленный к жизни человек прямоходящий. Привыкание к новой пище позволяет расширить ее потребление, но при этом возникают новые условия бытия: когда мясом питается все племя, за дичью приходится идти на охоту. Так как гоминины начинают жить более или менее за счет других видов животных, их переход к относительно паразитическому стилю жизни требует более подробного исследования территории обитания, а также устройства новых стойбищ, когда удается выявить места, которые предпочитают мамонты или шерстистые носороги. Все эти сведения нужно было собирать и как-то сообщать другим сородичам; навыки требовалось передавать и сохранять, так как приемы, применяемые для заманивания дичи в ловушку, а также умерщвления и разделки огромных животных древности, выглядели просто несопоставимыми по сложности с теми, которыми владели их предшественники. Более того, эти навыки предусматривали согласованные действия, ведь только большое число сородичей могло выполнить такую сложную задачу, как загон – возможно, с помощью факелов – дичи на место (например, в болото, где тяжелый зверь завязнет в трясине, или к пропасти), где охотники смогут с ней справиться. Добивать попавшее в ловушку животное приходилось скудным арсеналом примитивного оружия, а когда жертва погибала, возникали новые проблемы. Пользуясь одной только палкой, камнем и кремнем, эту жертву надо было разделить на несколько частей и доставить к стойбищу сородичам. После доставки добытого мяса на стойбище наступала пора досуга, когда насытившийся добытчик пропитания на какое-то время освобождается от заботы о непрерывном его поиске в округе.

Трудно не заметить, что речь мы ведем о периоде истории человека, сыгравшем ключевую роль в его эволюции. По сравнению с предыдущими миллионами лет эволюции темп изменений, пусть все еще невероятно медленный с точки зрения грядущих человеческих обществ, в этот период ускоряется. Перед нами еще не люди, какими мы их себе представляем, но существа, начинающие приобретать человеческие черты. В своей колыбели зашевелился самый опасный из хищников планеты. К тому же просматривается нечто похожее на человеческое общество, основанное не только на сложных совместных охотничьих предприятиях, но и на передаче из поколения в поколение накопленных знаний. Место генетической мутации и естественного отбора как основных источников изменения гомининов занимают культура и традиция. Продолжением эволюции теперь предстоит заниматься группам приматов, обладающим самой крепкой «памятью», в которой хранятся передовые приемы выживания в любых условиях. Решающую важность приобретает жизненный опыт, так как овладение приемами, которые должны пригодиться в первую очередь, ведется с опорой как раз на такой опыт, а не (как это все больше принято в современном обществе) на эксперимент и анализ. В силу одного только этого факта выросло уважение к представителям рода старшего возраста с богатым жизненным опытом. Они знали, как сделать нужные вещи и какие методы себя оправдывали, и использовали их, чтобы всем вместе было легче содержать стойбище и охотиться на крупную дичь. Понятно, что речь идет об относительно молодых наших предках. Очень немногие из них тогда жили дольше сорока лет.

В ходе отбора преимущество получали те группы человекообразных существ, представители которых не только овладели цепкой памятью, но и могли адекватно формулировать нужные понятия в виде речи. О предыстории появления членораздельной речи нам известно очень мало. Современные принципы языкового общения могли сформироваться только через много лет после исчезновения человека прямоходящего. Тем не менее во время охоты на крупных животных ее участникам было не обойтись без своего рода общения, и все без исключения приматы пользуются несущими смысл знаками или сигналами. Насколько рано стали общаться между собой гоминины, никто утверждать не берется, но с полной определенностью можно предположить, что они начали это делать с помощью разбивки криков, подобных тем, которыми пользовались остальные животные, на отдельные звуки, составлявшиеся в различной последовательности. Отсюда происходит возможность передачи мыслей и появления примитивного фундамента языкового строя. Совершенно определенно можно вести речь о том, что мощному ускорению эволюции должно предшествовать появление групп живых существ, обладающих способностью к накапливанию опыта, приобретению и совершенствованию навыков, обсуждению замыслов с помощью членораздельной речи. Опять же мы не можем отделять один процесс от всех остальных: обострения зрения, повышения физических возможностей для того, чтобы выживать в непростом мире, умножения артефактов при помощи инструментов – все это развивалось одновременно на протяжении сотен тысяч лет, в течение которых происходила эволюция членораздельной речи. Все вместе эти процессы способствовали мощному расширению умственных способностей до тех пор, пока однажды стало возможным концептуальное осмысление действительности и появилось абстрактное мышление.

До сих пор с уверенностью нельзя ничего сказать о поведении гомининов до появления человека. Мы движемся в тумане, смутно представляя созданий более или менее напоминающих человека, знакомого нам. Их рассудок как инструмент отражения внешнего мира – тут уж сомневаться не приходится – совершенно непостижимо отличается от нашего собственного сознания. Тем не менее целый ряд черт человека прямоходящего совсем не отличается от черт современного, а не доисторического человека. И это больше всего в нем поражает. Физически он обладает мозгом, по объему сопоставимым с нашим собственным. Он изготавливает орудия труда (и делает это с применением нескольких технических приемов), сооружает укрытия от непогоды или использует естественные укрытия, обогревая их с помощью огня, а время от времени покидает, чтобы отправиться на охоту или на поиск пропитания. Он проделывает это в составе группы себе подобных, подчиняющихся дисциплине, позволяющей выполнять достаточно сложные задания; при этом он обладает некоторыми способностями обмена умозаключениями с помощью членораздельной речи. Первоначальные биологические единицы занятых охотой групп могли послужить прототипом ядра человеческого рода, основанного на учреждении стойбища и разделении труда по половому признаку. К тому же могла возникнуть некоторая сложность общественной организации, так как ее представители должны были своим трудом прокормить таких родственников, как хранители костра и особи, занимавшиеся сбором хвороста для него, или старики, память которых служила хранилищем знаний, необходимых их «сообществам». Для справедливого распределения совместно добытого пропитания тоже должна была существовать своего рода общественная организация. Ко всему сказанному остается только добавить, что определить точный момент окончания доисторического периода или провести разделительную линию, с которой все началось, не удается, однако без них последующую историю человечества вообразить практически невозможно. Когда африканский родственник человека прямоходящего, возможно, обладавший немного большим и более сложным мозгом, чем другие, развился в человека разумного, он сделал это с огромным успехом, и наследие его надежно хранится в его хватке. Называть его человеком или воздержаться, значения не имеет.

2
Homo sapiens – человек разумный

Появление человека разумного важно тем, что в тот момент наконец-то постигается присутствие на земле человечества, пусть даже несовершенного по форме. Однако данный эволюционный шаг все равно представляется нам очередным отвлеченным событием. Здесь завершается пролог и начинается главная драма, однако нам не дано ответить на вопрос, когда ее постановщик поднял занавес. Мы имеем дело с процессом, а не отправной точкой во времени, причем сам процесс протекал не повсеместно и не синхронно. На текущий момент в нашем распоряжении находятся всего лишь считаные физические останки древних людей типов внешне современного вида или близко относящихся к современному человеку. Кое-кто из них практически бесспорно на протяжении больше 100 тысяч лет существовал одновременно с другими гомининами. Кое-кто представлял ошибочные начала и тупиковые ветви, ведь человеческая эволюция протекала в условиях жесткого естественного отбора. При всем своем ускорении по сравнению с предыдущими временами эта эволюция шла очень медленно; нам предстоит иметь дело с периодом, превышающим, очевидно, 200 тысяч лет, на протяжении которых (и нам доподлинно неизвестно, когда именно) появился наш первый прямой «предок» (хотя местом его появления ученые практически единодушно считают Африку). Постановка правильных вопросов часто дается непросто; без точного определения остаются технические, физиологические и умственные этапы развития, на которых мы прощаемся с человеком прямоходящим, и возникшие на протяжении многих тысячелетий варианты тогдашних видов, и первые особи человека разумного – все жили свой срок на нашей земле.

Редкие останки древнейших людей наделали много шума. Ни у кого не вызывает сомнения тот факт, что люди нового типа расселились на территории Евразии во время потепления между двумя периодами обледенения приблизительно 250–180 тысяч лет назад. Климат в эту пору настолько отличался от нашего нынешнего, что в субтропической долине Темзы паслись слоны, а в Рейне плавали гиппопотамы. По черепу из Сванскомба, название которого происходит от британского города, рядом с которым нашли его обломки, можно судить о том, что его обладатель располагал крупным по объему мозгом (приблизительно 1300 кубических сантиметров), хотя в остальном он мало походил на мозг современного человека. Скорее всего, его следует отнести к породе Гейдельбергского человека (Homo Heidelbergensis, названного в честь немецкого города, где его останки были впервые найдены). Эти группы причислены к некоему виду человека прямоходящего, вероятно приходящемуся предком неандертальцам и нам самим (африканской ветви). Они стремительно заселили Африку и Евразию, причем достигли уровня развития, невиданного у предыдущих типов людей. Они практически наверняка были первыми особями, научившимися разжигать костер, и по этой причине им принадлежит важная роль в дальнейшем развитии человечества.

Затем опускается занавес очередного ледникового периода. Когда через 130 тысяч лет или около того он поднимется с наступлением следующего периода потепления, пережившие его люди появятся снова.

Происходило много споров о том, как они должны были внешне выглядеть, но бесспорным считается огромный шаг вперед. В этот момент мы входим в эпоху, о которой собрано достаточно много, пусть даже отрывочных, сведений. Создания, которые мы теперь можем назвать людьми, жили на территории Европы больше 100 тысяч лет назад. В районе Дордонь на территории Франции обнаружены пещеры, в которых древние люди периодически обитали около 50 тысяч лет после того.

Культурные традиции этих народов сохранились на протяжении всего периода кардинальных климатических изменений; первые их следы принадлежат к периоду межледникового потепления, а самые ранние относятся к середине последней ледниковой эпохи. Можно себе представить непрерывные захватывающие дух перемены в популяции животных и растений на соседних территориях; для такого длительного выживания населявшим эти пещеры племенам требовалась большая гибкость ума и адаптивность к меняющимся условиям существования.

При всей внешней схожести с нами этих народов, считающихся творцами всех этих культурных традиций, физическое их отличие от современных людей легко заметить. Первая находка их останков произошла в долине Неандерталь на территории Германии (поэтому древних людей данного типа обычно называют неандертальцами), и череп отличается настолько забавной формой, что в течение долгого времени ученые думали, будто имеют дело с черепом современного идиота. Теперь нам известно значительно больше об этих наших братьях побочной ветви эволюции. В 2010 году ученые смогли разгадать карту генома неандертальцев, при этом они использовали генетический материал, изъятый из останков трех древних скелетов. Мы теперь знаем, что неандерталец (научная классификация – Homo Neanderthalis) изначально появился в результате расселения по обширной территории из Африки древнейших форм человека. Возможно, произошло это полмиллиона лет назад. В результате многочисленных генетических преобразований возникла популяция протонеандертальцев, из которых, в свою очередь, приблизительно 200 тысяч лет назад развилась классическая форма, и останки как раз этой формы найдены в Европе. Европейские неандертальцы сформировались почти одновременно с человеком разумным, к виду которого мы с вами принадлежим. Остальные виды древних людей, отнесенных к неандертальцам, заселили Азию, предположительно, до самого Китая. Очевидно, на протяжении длительного периода времени неандертальцы представляли в высшей степени живучую ветвь эволюции человека.

Прародители неандертальцев и современных людей выделились на территории Африки в отдельные группы приблизительно 350 тысяч лет назад. Вполне можно предположить, что к тому времени некоторые представители их вида уже освоили просторы Евразии. 100 тысяч лет назад предметы материальной культуры человека неандертальского вида распространились по всей Евразии, причем по ним можно судить о разнообразии существовавших тогда приемов и форм. Неандертальцы, как и остальные особи, которых специалисты причисляют к анатомически современным людям, передвигались на двух ногах и обладали мозгом большого объема. Они знаменуют мощный эволюционный рывок и демонстрируют новое усложнение сознания, которое нам не дано вообразить, тем более измерить. Одним из показательных примеров стоит считать использовавшиеся неандертальцем приемы выживания в неблагоприятной природной среде: исходя из имеющихся в нашем распоряжении доказательств в виде скребков для обработки кожи, можно предположить, что ископаемые люди наряжались в шкуры и мех животных (притом что образцов такой одежды не сохранилось, хотя самое древнее одетое в шкуры тело, обнаруженное в России, отнесено приблизительно на 35 тысяч лет назад в прошлое). Однако даже такое важное свидетельство в пользу прогресса с точки зрения приспособления к неблагоприятным природным условиям представляется ничтожным по сравнению с появлением в быту неандертальцев похоронного обряда. Похоронный обряд уже сам по себе представляет большой интерес для археологов, ведь в могилах лучше всего сохраняются предметы материальной культуры ископаемого общества. Причем в захоронениях неандертальцев можно обнаружить нечто большее – в них содержатся первые свидетельства зародившегося обряда или этикета.

Сдерживание домыслов представляется делом очень сложным. Ведь авторы некоторых из них напрочь забывают о реальных доказательствах. Возможно, некой верой древних людей в тотем объясняется кольцо из рогов, внутри которого похоронен неандертальский ребенок, обнаруженный под Самаркандом. Кое-кто из ученых выдвинул предположение о том, что в тщательно продуманном обряде похорон можно обнаружить невиданную до сих пор заботу об усопшем, в которой отразилась большая взаимная зависимость соплеменников во время очередного наступления ледникового периода. С усложнением жизни могло обостриться ощущение утраты из-за смерти соплеменника, но можно предположить и нечто большее. Ученым довелось обнаружить скелет неандертальца, утратившего правую руку за несколько лет до смерти. Он должен был очень зависеть от остальных членов племени, но его как инвалида окружили заботой, чтобы он не погиб.

Напрашивается, несмотря на всю его опасность, вывод о том, что обставленные особым обрядом похороны служат свидетельством существования представления о загробной жизни. Понятно, что после этого придется признать наличие у гомининов беспредельной способности к абстрактному мышлению, а также факт появления одного из величайших и устойчивых мифов о том, что жизнь саму по себе следует считать иллюзией, что реальная действительность находится где-то еще и недоступна нашему зрению, а окружающие нас вещи – совсем не то, чем они нам кажутся. Тем не менее, не углубляясь во все эти умозрительные дебри, придется все-таки признать идущие своим чередом важные перемены. Точно так же, как следы обрядовых действий со зверями, останки которых встречаются в пещерах неандертальцев то тут то там, тщательно организованные похороны могут означать очередную попытку установления контроля над окружающей средой. Человеческий рассудок уже должен был находиться в состоянии готовности к формулированию вопросов, на которые он искал ответы, а также пытался давать эти ответы в виде обрядов. Осторожно, на ощупь, неуклюже (именно так мы себе представляем этот процесс, считая древнего человека неспособным к глубоким размышлениям) человеческий разум уже появляется; величайшее из всех путешествий в неизведанное началось.

Неандертальцы на более поздних ступенях развития жили организованными группами. Они не только заботились о больных соплеменниках и хоронили своих усопших, но и объединялись в небольшие бригады под единым управлением, вели совместную охоту на дичь и владели как минимум примитивной формой общения друг с другом. Около 100 тысяч лет назад у них возникли местные отклонения; судя по результатам анализа их ДНК, например, у некоторых групп неандертальцев, обитавших на территории современной Европы, кожный покров стал светлее, чем у остальных групп. Еще один подвид первобытного человека обнаружен на территории Сибири. Его назвали денисовским человеком по названию пещеры на Алтае. Денисовцы генетически отличались от неандертальских предков современного человека. Неандерталец к тому же оставил нам первые свидетельства ужасного человеческого изобретения в виде войны с себе подобными. Ее могли вести в связи с практиковавшимся тогда людоедством, когда особенно ценилось употребление в пищу мозга жертв. По аналогии с более поздними людскими сообществами можно предположить, что здесь снова дело касается возникновения какого-то осмысления души или духов; такого рода действия иногда предпринимаются ради приобретения магической или духовной силы побежденного.

Вразрез со всеми достижениями эволюции неандертальцев приблизительно 60 тысяч лет назад пришло время их заката. Вслед за продолжительным и самым широким их господством на земле унаследовать всю планету в качестве полноправных хозяев им не дали. Решающую роль в их исчезновении могло сыграть изменение климата. То же самое можно сказать о приемах их охоты. Жизнь неандертальцам досталась очень опасная. Охота в основном на крупную дичь могла дорого им обходиться – археологи обнаружили большое число захоронений молодых неандертальцев, получивших смертельные увечья от загнанных мамонтов. Потребность в привлечении всех родовых групп к совместной охоте, чтобы добыть пропитание, могла лишить неандертальцев времени, необходимого для приобретения новых навыков и знаний. И можно предположить, что в конце концов неандертальцы уступили в борьбе за жизненные ресурсы своим генетическим двоюродным родственникам, появившимся в Африке, – человеку разумному (Homo sapiens), принадлежащему нашему виду.

Нам предстояло стать преемниками неандертальцев и всех остальных видов человекообразных существ по всему миру, когда 60 тысяч лет назад наш прямой предок двинулся с территории Африки осваивать новые для него земли. Но по результатам генетических исследований оказалось так, что мы до сих пор не избавились от наследия этих прежних форм человеческой жизни. Нам известно, что человек разумный и существа, которых мы относим к широкому подвиду неандертальских групп, подверглись скрещиванию – до четырех процентов нашей собственной ДНК имеет неандертальское происхождение. Но происходило ли такого рода кровосмешение с другими группами, идентичность которых мы все еще не можем проследить наверняка? Для определения места и последствий скрещивания различных групп человекообразных существ до того, как наши предки покинули Африку, потребуется еще немало времени. В этом направлении просматривается одна из самых захватывающих областей исследования доисторических времен, а также сфера приложения усилий ученых, сулящая большие открытия для нашего понимания происхождения живущих сегодня людей. После того как удалось составить карту генома неандертальца, стало ясно, что некоторые самые важные противостоящие заболеваниям гены, которыми теперь располагают люди, приобретены отнюдь не у наших собственных видов предков. Некоторые исследователи считают, что сам факт того, что мы могли скрещиваться с другими человеческими подвидами, во многом способствовал заселению земли людьми, так как это обеспечило «гибридную силу», которая помогла нам освоить все континенты, за исключением одной только Антарктиды.

Человек разумный демонстрировал исключительную состоятельность своего вида тем, что в течение приблизительно 100 тысяч лет после первого появления в Африке (примерно 160 тысяч лет до н. э.) он расселился по всей территории Евразии и в конечном счете освоил весь мир. Но по происхождению он совершенно определенно считается африканцем; мы теперь можем проследить родословную по мужской линии каждого живущего человека до общего предка, который жил в Восточной Африке чуть больше 60 тысяч лет назад. Эти предки с самого начала анатомически определили внешность современных людей с меньшими по размеру лицами, облегченными скулами и конечностями, более стройным, чем у неандертальцев, телом. Относительно небольшая группа представителей гомо сапиенс сначала вторглась на территорию Леванта и Ближнего Востока, а потом главным образом вдоль морского побережья проследовала до Восточной и Юго-Восточной Азии, в конечном счете около 50 тысяч лет до н. э. достигнув Австралазии. К тому времени они начинали заселять Европу, где на протяжении нескольких тысяч лет им пришлось терпеть соседей-неандертальцев. Приблизительно в 15 000 году до н. э. они перешли по перешейку, позже сменившемуся Беринговым проливом, и оказались в Америке.

Перед тем как покинуть Африку, человеку разумному (его видам) пришлось пройти длительный период развития, значительно превышающий время его обитания за пределами Африки. На протяжении более 100 тысяч лет человечество неспешно разрабатывало средства, способные послужить своему выдвижению на господствующее место в мире остальных живых существ. Развитие человека шло совсем не гладко и не ровно. Наших предков насчитывалось совсем немного, а существовать им приходилось подчас в весьма неблагоприятных условиях, даже по сравнению с представителями других видов человекообразных существ, обитавших на том же континенте. Один ученый сравнил эволюцию нашего рода со слабым мерцанием свечи в доисторическом мраке. Даже если люди уже овладели способностью к передаче знаний, практически все они ушли в небытие вместе с их племенами, погибшими в результате того или иного катаклизма. Однако в какой-то момент, меньше 100 тысяч лет назад, человек разумный в Восточной Африке достиг решающей ступени, на которой накопление новаторских решений и обмен информацией между племенами приобрел постоянный характер. В известной степени такой результат могло обусловить развитие членораздельной речи, которая даже в ее самой зачаточной форме служила инструментом облегчения познания нового и отложения его в памяти.

Примерно 65 тысяч лет назад в Африке существовали практически все необходимые для экспансии человека средства: сложные орудия труда, транспорт для совершения путешествий на протяженные расстояния, этикет и обряды, сети, ловушки и рыболовные снасти, кухонная утварь и хижины. Какие-то из приобретенных навыков, несомненно, удалось позаимствовать в ходе общения с генетически отличными группами человекообразных существ. В последующем развитии человека, как до, так и после того, как первые группы ушли из Африки, должны были случиться «узкие места», когда наша популяция могла сокращаться до нескольких тысяч особей. Однако некоторая форма преемственности сохранилась.

По-прежнему остается неясность в оценке причин выбора времени и способа распространения человека разумного на новые территории, и палеоантропологи остерегаются давать однозначные заключения по поводу окаменелых останков. Некоторым из них не нравятся утверждения, выдвигаемые без должных свидетельств, о нашей принадлежности к небольшому количеству людей, переселившихся из Африки примерно в одно и то же время. Как бы там ни было, большинство ученых соглашается с тем, что в период от 50 тысяч до 9 тысяч лет назад современные люди расселились по всей земле. Этот период обычно называется «поздним» палеолитом от греческого выражения «древнекаменный». Оно созвучно более знакомому термину «каменный век», но как и в случае с остальными понятиями, входящими в неупорядоченную терминологию доисторического времени, возникают трудности с использованием такого термина без подробного определения его значения.

Разделение «позднего» и «раннего» палеолита большого труда не составляет; границей служит физический факт того, что на самом верху геологического пласта залегают новые слои, и поэтому окаменелые останки и артефакты, найденные в них, относятся к более поздним периодам истории, чем те, что находятся в слоях, расположенных на уровнях поглубже. Таким образом, ранний палеолит означает эпоху более древнюю, чем палеолит поздний. Практически все предметы материальной культуры, сохранившиеся со времен палеолита, изготовлены из камня, а появление артефактов из металла позволяет использовать реляцию римского поэта Лукреция, назвавшего все, что относится к эпохе после каменного века, предметами бронзового и железного веков.

Речь, естественно, идет о культурных и технических ярлыках; великая польза от них заключается в том, что они направляют внимание на деятельность человека. В какое-то время орудия труда и убийства изготавливались из камня, затем делать их стали из бронзы, а еще позже – из железа. Только эти термины грешат собственными недостатками. Одной из бросающихся в глаза особенностей можно назвать то, что на протяжении огромных отрезков времени, когда каменные артефакты представляют самый большой привлекающий внимание массив свидетельств прошлого, мы имеем дело по большей части с гоминидами. Эти гоминиды в разной степени обладали некоторыми, но не всеми, человеческими качествами; многие каменные орудия изготовили совсем не люди. К тому же все больше трудностей вызывал тот факт, что научную терминологию внедрили европейские археологи, и она не совсем подходила для обозначения накапливающихся материальных свидетельств, касающихся остальной части планеты. Последний ее недостаток состоит в том, что она нивелирует важные отличительные черты отдельных периодов даже в истории Европы. В результате потребовалась доработка научной терминологии. Внутри каменного века ученые определили (в соответствующей последовательности) ранний, средний и поздний палеолит, за которыми идут мезолит и неолит (последний из которых размывает деление, относившееся по прежним схемам к появлению металлургии). Временной отрезок до конца последнего ледникового периода в Европе к тому же иногда называют древнекаменным веком, и снова возникает путаница, так как у нас существует еще один принцип классификации, основанный на простой хронологии. Человек разумный появляется в Европе примерно в начале раннего палеолита. К тому же как раз в Европе обнаружено самое большое количество фрагментов скелетов, и на этих остатках долгое время основывалось различение подвидов человекообразных особей.

В течение этого периода в Европе много было сделано для того, чтобы составить классификацию и выстроить последовательность культур, различающихся утварью. Климат тогда периодически менялся; погода обычно была холодная, хотя можно отметить заметные колебания. Предположительно около 20 тысяч лет назад случилось самое резкое за миллион лет похолодание. Такие климатические изменения до сих пор представляются мощным определяющим фактором эволюции человеческого общества. Предположительно 30 тысяч лет назад началось изменение климата, принесшее сильные холода и позволившее людям переселиться в Америку из Азии по мосту изо льда или по земле, обнажившейся в силу того, что ледниковые покровы взяли на себя большую часть воды, которая в наше время наполнила моря, и уровень моря опустился намного ниже, чем он выглядит теперь. Они двигались на юг в течение нескольких тысяч лет вслед за дичью, добыча которой влекла людей внутрь необжитого еще ими континента. Америку (и Северную, и Южную) с самого начала осваивали переселенцы. Но с отступлением ледяных покровов побережья пути передвижения и запасы продовольствия претерпели огромные преобразования. Все приняло вид, каким оно было на протяжении веков, но на этот раз возникло кардинальное отличие. Там появился человек. А с ним пришел разум нового порядка, причем его носитель научился использовать новые и растущие ресурсы ради выживания в меняющейся окружающей среде. Происходит изменение истории, когда сознательная человеческая деятельность по подчинению природы начнет приносить все более существенные плоды.

Относительно ресурсов, которыми располагали первобытные люди, судя по их тогдашним орудиям труда и оружию, такое заявление может показаться необоснованно громким. Хотя по сравнению с их предшественниками они уже обладали широким диапазоном новых способностей. Основные свои орудия труда человек разумный изготавливал из камня. Причем эти орудия предназначались для применения по более конкретным предназначениям, чем орудия предыдущей эпохи. И изготавливали их совсем иначе – методом отстукивания пластинок от заранее тщательно подготовленного стержня. Признаками растущего ускорения человеческой эволюции служит разнообразие и затейливость изготовления орудий труда. В позднем палеолите к тому же началось использование новых материалов. В добавление к дереву и кремню мастера «доисторических цехов и арсеналов» стали применять кость и олений рог. С внедрением новых материалов появилась возможность для изготовления новых изделий; изобретение швейной иглы из кости послужило большим шагом в разработке нового вида одежды, отслаивание длинных каменных пластин позволило кое-кому из наиболее ловких мастеров усовершенствовать свои кремневые лезвия до уровня буквально произведений искусства. Появляется к тому же первый искусственный материал в виде смеси глины с костным порошком. Совершенствуется оружие первобытного человека. К концу позднего палеолита все чаще встречаются мелкие изделия из кремня, а по их совершенствующейся со временем геометрической форме можно предположить, что из них изготавливали наконечники все более совершенного метательного оружия. В ту же самую эпоху происходит изобретение и широкое внедрение устройства для метания копья (копьеметалки), лука со стрелами и гарпуна с зазубринами, изначально применявшегося для поражения млекопитающих, а позже – для добычи крупной рыбы. Зазубренный гарпун служит свидетельством расширения охотничьих угодий человека на водную сферу, и тем самым увеличиваются его потенциальные ресурсы для пропитания. Задолго до этого, предположительно 600 тысяч лет назад, гоминины собрали для употребления в пищу моллюсков. Свидетельства этого обнаружены не только в Китае, но и повсюду, где это было возможно. С изобретением гарпуна и, возможно, несохранившихся до наших дней таких орудий, как сети и крючковые снасти, появилась возможность для освоения новых и более богатых водных продовольственных источников (некоторые из которых появились после температурных изменений последних ледниковых периодов). К тому же успешнее пошла охота на животных, возможно, в связи с ростом лесов вслед за отступлением ледника, а также с обогащением знаниями о поведении и миграции северного оленя и дикого рогатого скота.

Возникает соблазн обратиться к подтверждению всего вышеизложенного самыми наглядными и таинственными из всех переживших ископаемого человека позднего палеолита свидетельств в виде его живописи. В существовании прикладного искусства ископаемого человека сомневаться не приходится. Первые люди или даже человекообразные существа могли изображать рисунки на глине, наносить их на свои тела, ритмично двигаться в примитивном танце или в определенном порядке раскладывать полевые цветы, но о подобных развлечениях нам ничего не известно потому, что, если что-то подобное когда-то происходило, время все уничтожило без следа. Некое существо приблизительно 40–60 тысяч лет назад взяло на себя труд по созданию небольших запасов красной охры, но их предназначение остается загадкой. Появилось предположение о том, что два углубления на могильном камне неандертальца следует считать древнейшим сохранившимся предметом искусства, но первые многочисленные и убедительные свидетельства предстают в виде рисунков на стенах европейских пещер. Первые из них нанесены больше 30 тысяч лет назад, и их число постоянно растет до тех пор, пока у нас не появляется сознательного искусства, отличающегося величайшими техническими и эстетическими достижениями, свалившимися на нас как-то сразу, без ссылки на предшественников, практически уже в зрелом состоянии. Наскальная живопись существовала на протяжении нескольких тысяч лет, а потом этот вид искусства исчез. Ушел, не оставив ни предка, ни потомка, хотя совершенно очевидно использование его приверженцами многих основополагающих приемов изобразительного искусства, находящих применение даже сегодня.

Его обилие во времени и пространстве должно служить основанием для надежды на обретение новых художественных открытий. Африканские пещеры в изобилии украшены доисторическими картинами и резными украшениями, нанесенными 27 тысяч лет назад. Количество таких расписанных пещер значительно увеличилось во время правления королевы Англии Виктории; в Австралии наскальные рисунки появились как минимум 20 тысяч лет назад. Распространение искусства эпохи палеолита, таким образом, совсем не ограничивалось территорией Европы, зато то, что удалось обнаружить за ее пределами, подверглось не такому системному исследованию. Мы до сих пор не располагаем достаточными сведениями, позволяющими нам определить возраст наскальных рисунков в других уголках мира. Не сложилось у нас представления и о благоприятных условиях, обеспечивших сохранение в Европе предметов старины, у которых могут найтись современники на других континентах. К тому же нам не дано знать, что могло исчезнуть; существует широкая область предположений о том, какие существовали жесты, звуки или предметы из нестойких материалов, недоступные нынешним исследователям. Тем не менее единственные в своем роде произведения искусства Западной Европы периода позднего палеолита, производящие колоссальное впечатление, ученые исследовали самым подробным образом.

Недавние находки служат подтверждением того, что разновидности искусства получили распространение в различных частях Европы раньше, чем считалось до сих пор. Возраст знаменитой фигуры женщины с массивной грудью (почти наверняка представляющей собой символ плодовитости), найденной в Юго-Восточной Германии в 2008 году, оценили в 40 тысяч лет. На территории Юго-Западной Франции и Северной Испании обнаружили мелкие фигурки из камня, кости или, иногда, глины, предметы с нанесенным орнаментом (в том числе орудия труда и оружие), а также росписи на стенах и крышах пещер. В этих пещерах (и в художественном оформлении объектов) преобладающими сюжетами служат изображения животных. Значение этих узоров, прежде всего тщательно продуманная последовательность наскальных рисунков, вызвало самый живой интерес ученых. Бесспорно, главную в хозяйстве доисторических охотников роль играли всевозможные звери, фигуры которых тщательно прописаны на рисунках. По крайней мере, на примере росписи французских пещер к тому же предельно правдоподобным выглядит сознательный порядок изображений, в каком они преподносятся древними рисовальщиками. Но дальше разумные аргументы заканчиваются. Понятно, что художество времен позднего палеолита предназначалось для передачи объема той информации, который позже человек научится передавать на письме, но значение рисунков до сих пор остается неясным. Все выглядит так, что древние рисунки связаны с духовной или колдовской практикой: африканская скальная роспись убедительно демонстрирует связь с колдовством и заклинаниями. А выбор удаленных и труднодоступных уголков пещер (как и изображения в некоторых европейских пещерах) упорно наводит на мысль о том, что здесь проводился некий особый ритуал, сопровождавшийся нанесением изображений или наблюдением за ними. (Без искусственного освещения в этих темных пещерах было совсем не обойтись.)

На происхождение религии обнаружен намек в неандертальских захоронениях, а еще ярче он проявляется в могильниках народов позднего палеолита. Их захоронения выглядят более изысканными; здесь при пристальном взгляде на изображения поневоле приходят соответствующие выводы. Возможно, на них представлены первые сохранившиеся древние реликвии организованной религии.

Зарождение, развитие и гибель самых ранних творческих удач человечества, обнаруженных на территории Европы, продолжалось на протяжении весьма длинного периода времени. Приблизительно 45 тысяч лет назад появляются художественно оформленные и раскрашенные предметы, часто изготовленные из кости, в том числе слоновой. Затем 4 или 5 тысячелетий спустя человек подходит к примитивному изобразительному (фигуративному) искусству. Вскоре после этого он достигает пика доисторических творческих достижений, образец которых дошел до нас в виде огромных украшенных рисунками и резьбой по камню пещер или «святилищ» (как их назвали), с их стадами животных и таинственными повторяющимися символическими профилями. Эта фаза подъема продлилась приблизительно 5 тысяч лет, то есть поразительно долгое время для поддержания на достойном уровне настолько устоявшегося стиля и содержания. Такой продолжительный срок, практически равный всей истории нынешней цивилизации на нашей планете, служит показателем неспешности, с которой за древние времена менялась традиция, и невосприимчивости этой традиции к внешнему воздействию. Возможно, к тому же дело объясняется географической изолированностью носителей разных направлений доисторической культуры. Последняя фаза существования этого искусства, отличавшегося присущими ему особенностями от других, сохранилась в истории приблизительно до 9000 года до н. э.; на ее протяжении других животных в качестве предмета изображения все больше заменяет олень (несомненно, таким способом отражается исчезновение северного оленя и мамонта из-за отступления ледника), а перед завершением первого творческого прорыва человека на территории Европы происходит заключительный мощный всплеск творчества в форме роскошно украшенной утвари и оружия. В последующий период человечество не произвело ничего подобного по масштабам или качеству; самые заметные сохранившиеся реликвии тогдашнего человека представлены несколькими украшенными булыжниками. До наступления следующего века расцвета искусства пройдет еще 6 тысяч лет.

Сведений о крахе этого великого человеческого достижения нам досталось очень мало. Поздний палеолит освещается очень тусклым светом, причем с погружением в тысячелетия древности темнота стремительно сгущается. Тем не менее впечатление, оставляемое резким контрастом между тем, что было прежде и что наступило после, поистине поразительное. Таким образом, внезапное вырождение искусства остается загадкой. До наших дней не дошли точные даты или даже ясная последовательность событий: все закончилось совсем не в тот или иной год. Наблюдается всего лишь постепенное прекращение творческой деятельности человека на протяжении долгого времени, и, в конечном счете, это прекращение выглядит абсолютным. Некоторые ученые обвиняют во всем климат. Возможно, утверждают они, вся суть явления наскальной живописи была связана с попытками повлиять на миграцию или популяцию огромных стад дичи, за счет которых существовали племена охотников. По мере прекращения последнего ледникового периода, когда ежегодно северный олень отступал немного на север, самцы человека изобретали новые, в том числе магические приемы воздействия на них, но постепенно ледовые поля уходили все дальше, исчезла окружающая среда, к которой они успешно приспособились. Ледник таял, а с ним и надежда на подчинение себе природы. Человек разумный не опускал руки; совсем наоборот: он научился приспосабливаться и брался за решение новых задач. Но на какое-то время следствием адаптации к новым условиям можно назвать хотя бы его культурное обнищание, или отказ от ископаемого творчества.

В таком предположении легко увидеть много всего причудливого, но трудно удержаться от восхищения по поводу такого рода поразительного достижения. Народ говорил о чередующихся громадных пещерах как о «кафедральных соборах» мира палеолита, и такая аналогия представляется вполне оправданной, если уровень достижений и масштаб вложенного труда измерять в сопоставлении со свидетельствами прежних триумфов древнего человека. Гоминиды с их ископаемым великим творчеством теперь остались далеко позади, а мы унаследовали неопровержимые доказательства беспредельной силы человеческого разума.

Многое, известное нам о позднем палеолите, подтверждает предположение о завершении уже решающих генетических изменений и превращении эволюции в явление психологическое и стадное (социальное). Распределение основных расовых сообществ в мире, продолжавшееся вплоть до начала новейших времен, по большому счету сформировалось в окончательном виде уже к концу позднего палеолита. Географическое и климатическое деление произвело на свет особенности пигментации кожи, структуры волос, обводы черепа и костной структуры лицевой его части. Азиатские местные особенности просматриваются в самых древних китайских останках человека разумного. Все основные обитавшие в определенном районе группы сформировались приблизительно за 10 тысяч лет до н. э. на территориях, где они доминировали до Великого переселения народов, которое послужило одним из факторов возвышения европейской цивилизации к мировому господству после 1500 года н. э. Наш мир заселялся людьми на протяжении древнекаменного века. В самом конце люди проникли на девственные континенты, где никогда не жили их предки или родственные существа.

Уже приблизительно 50 тысяч лет назад первобытные люди достигли Австралии, и произошло это примерно в то же время, когда люди нашего вида поселились в Европе. То были потомки людей, по большей части переселившиеся с Ближнего Востока, преодолев весь путь вдоль побережья, когда им пришлось приобрести навыки пропитания за счет сбора богатых белком морепродуктов. Современные ученые считают, что древние переселенцы для высадки на новый континент пользовались лодками, хотя уровень моря в районе индонезийского архипелага тогда был значительно ниже, чем сегодня, поэтому существовали многочисленные перешейки и стоял полный штиль. После высадки на материк Австралия, куда они прибывали через острова Тиморского моря и моря Банда, эти люди стремительно освоили всю его территорию. В то время этих людей вполне устроил увиденный ими живописный пейзаж; его составляли огромные озера и полноводные реки, в которых водились многие теперь уже вымершие виды, подходящие для промысла. Среди них стоит упомянуть массивных подобных сумчатому вомбату зигоматурусов (по размеру напоминающих современных карликовых гиппопотамов) и 200-килограммовых кенгуру прокоптодонов.

Заселение человеком нового для него мира началось намного позже. Народ из Азии, предположительно несколькими небольшими, тесно связанными родственными узами группами, прибыл на Аляску по перешейку из Северной Азии приблизительно 17 тысяч лет назад. Они принесли с собой орудия труда и технику их применения, разработанные на территории между Алтайскими горами и долиной Амура в Южной Сибири за предыдущие тысячелетия. Они затем заселяют всю территорию обеих Америк, сначала их прибрежные районы, а немного позже проникают внутрь континента. Некоторые представители первых американцев в скором времени научились строить маленькие суда. Другие племена специализировались на промысле мамонта и мастодонта. Древнейшие следы человеческого жилья, обнаруженные в Чили, относятся ко времени 11 тысяч лет до н. э.; северные районы американского Среднего Запада и, вероятно, узкие полосы Атлантического побережья заселялись примерно в одно и то же время.

Представляется так, что в конце последнего ледникового периода человек разумный уже приобрел все качества весьма предприимчивого создания. Среди континентов не освоенной человеком оставалась одна только Антарктида (он обустроится там в 1895 году н. э.). Как бы там ни было, в период позднего палеолита обширные территории оставались относительно слабозаселенными человеком. По математическим прикидкам, во времена неандертальцев на территории Франции обитало 20 тысяч человек; их численность здесь могла составить 50 тысяч из, предположительно, 10 миллионов человек во всем мире 20 тысячелетий назад. Один ученый описал это время так: «Человеческая пустыня, кишащая дичью». Люди промышляли охотой и собирательством, и для прокорма племени требовались обширные территории. В благоприятные времена гомо сапиенс занимались исключительно охотой и собирательством; появились новые доказательства, позволяющие предположить, что переселенцы в Европе с самого начала имели неродственное спаривание в десять раз чаще неандертальцев. Но, несмотря на это, популяция человека в его очень большом мире оставалась малочисленной.

Если верить такого рода статистике человеческого населения, сам собой напрашивается вывод о том, что культурные изменения шли в ту пору очень медленно. Притом что достижения человека в древнекаменном веке могли осуществляться значительно более ускоренными темпами и охватывать многочисленные сферы его деятельности, этому человеку все еще требуются тысячи лет на то, чтобы передать приобретенные им знания через барьеры географической и социальной разобщенности.

А ведь некий человек мог бы за всю свою жизнь не познакомиться с представителем другой группы или племени, не говоря уже о представителях другой культуры. Барьеры, уже существовавшие между различными группами человека разумного, служат особенностью исторической эпохи, отличавшейся тенденцией к культурному обособлению, хотя никакой замкнутости между группами при этом возникнуть не могло. Зато стимулировалось образование большого разнообразия стилей человеческой культуры, сохранявшегося до последнего времени, когда в ход исторического развития вмешались факторы технической и политической глобализации.

О сообществах, в которых существовал человек позднего палеолита, до сих пор известно очень мало. Несомненным считается то, что они были размером больше, чем группы совместного проживания в предыдущие эпохи, а также меньше кочевали. Развалины древнейших сооружений принадлежали охотникам времен позднего палеолита, населявшим территории нынешних Чехии, Словакии и южных областей России. Приблизительно за 10 тысяч лет до н. э. в некоторых уголках нынешней Франции на территории нескольких скоплений стоянок могло размещаться от 400 до 600 человек, но, судя по отчетам археологов, такие явления они относили к категории аномальных.

Таким образом, можно предположить факт существования некоего человеческого объединения наподобие племени, хотя о его организации и иерархическом строении сказать фактически нечего. Зато можно со всей определенностью говорить о продолжающемся в древнекаменном веке процессе разделения труда между мужчиной и женщиной. Получается так, что охота становится делом более сложным, требующим новых навыков, зато оседлый образ жизни обещает новые возможности для сбора съедобных растений женщинами.

При всей туманности наших представлений о конце древнекаменного века, все-таки следует признать важность аспекта состояния земли. Тогда должны были все еще происходить геологические изменения (например, пролив Ла-Манш появился в своем нынешнем виде приблизительно за 7 тысяч лет до н. э.), но мы живем в эпоху относительной топографической стабильности, при которой в целом сохранился рельеф местности мира, существовавший приблизительно за 9 тысяч лет до н. э. К тому времени уже сформировался мир, который с полным на то основанием заслуживает названия «мир человека разумного». Потомки приматов, спустившиеся с деревьев, давно достигли решающей степени независимости от сезонных изменений природы через приобретение навыков в изготовлении орудий труда, в применении подручных материалов для изготовления жилища и огня для бытовых целей, научившись приемам охоты и приручению диких животных. В результате таких преобразований человек создал достаточно высокий уровень общественной организации, позволяющий заняться совместным сложным созидательным трудом. Их новые потребности вызвали разделение хозяйственных ролей между мужчинами и женщинами. В ходе преодоления этих и других материальных проблем возникла потребность в обмене мыслями с помощью членораздельной речи, в изобретении обрядовых традиций и представлений, из которых произросли религия и, по большому счету, великое искусство. Кое-кто даже утверждал, что человек позднего палеолита пользовался лунным календарем. На выходе из доисторических времен человек уже представляет собой разумное существо, владеющее развитой логикой, то есть способностью к предметному и абстрактному мышлению. Тут сам собой на ум приходит вывод о том, что как раз разумной деятельностью человека объясняется последний и самый большой шаг в его доисторической эволюции, состоящий в изобретении земледелия.

3
Предпосылки цивилизации

Человеческие существа обитают на нашей планете как минимум в двадцать раз дольше созданной ими цивилизации. После завершения последнего ледникового периода создались все условия для завершения великого перехода от дикости к цивилизации, и этот переход служит непосредственной прелюдией к истории. На протяжении 5–6 тысяч лет одни коренные перемены следовали за другими, но, бесспорно, самым важным событием следует назвать увеличение кормовой базы. Ничто другое не вызывало такого резкого ускорения развития человека, а также не приносило столь глобальных результатов до тех пор, пока не произошли изменения, названные индустриализацией, которая продолжалась последние три столетия.

Один западный ученый подвел итог этих изменений, которые ознаменовали окончание доисторического периода, термином «неолитическая революция». Здесь опять возникает некоторая путаница в потенциально вводящей в заблуждение терминологии, хотя упомянутую выше революцию нам следует причислять к доисторическому достижению. За эрой палеолита археологи обнаруживают мезолит, а за ним неолит (кое-кто из них добавляет четвертую эру под названием халколит, под которым они подразумевают фазу развития человеческого общества, пользовавшегося одновременно предметами материальной культуры из камня и меди). Различие между палеолитом и мезолитом представляет настоящий интерес только для специалиста, ведь эти два термина служат для описания фактов культурного развития; с их помощью распознается возраст артефактов как свидетельств наращивания ресурсов и способностей. Нам стоит обратить внимание только на термин «неолит». В самом узком и точном смысле слова он означает культуру, представители которой переходят от орудий труда из точеного или полированного камня к орудиям, изготовленным методом скалывания чешуек (притом что к его определению можно добавить дополнительные критерии). Такой переход может показаться не настолько потрясающим, чтобы послужить оправданием восхищению неолитом, охватившему некоторых специалистов по доисторическим временам, тем более говорить о какой-то «неолитической революции». На самом же деле, хотя данное словосочетание все еще иногда используется, его не следует применять уже потому, что оно должно охватывать слишком широкий круг различных предположений. Как бы там ни было, была предпринята попытка с его помощью сформулировать произошедшее важное и сложное изменение, сопровождавшееся многими местными вариантами. Поэтому стоит подумать о его общем значении.

Можно начать с замечания о том, что даже в самом узком техническом смысле фаза неолита человеческого развития начинается, расцветает или заканчивается совсем не повсеместно и не одновременно. В одном месте она может продлиться на несколько тысяч лет дольше, чем в другом, и его начало отделено от того, что происходило прежде, не четкой линией, а таинственной зоной культурных изменений. Далее, в ее пределах не все общества обладают тем же самым диапазоном навыков и ресурсов; кто-то открывает способ изготовления глиняной посуды, а также полированные каменные орудия, другие продолжают одомашнивание диких животных, начинают собирать или выращивать зерновые культуры. Непременным правилом служит медленная эволюция, и к моменту появления владеющей грамотой цивилизации не все общества достигают одного и того же самого уровня. Тем не менее неолитическая культура служит матрицей, на основе которой появляется цивилизация и обеспечиваются предварительные условия, на которые она опирается. А эти условия ни в коем случае не ограничены производством искусно обработанных каменных орудий труда, в честь которых назван неолит.

Если уж разбираться с этим изменением, следует дать толкование слову «революция». Пусть даже мы оставляем позади медленную эволюцию последнего геологического периода под названием плейстоцен и перемещаемся в эпоху ускоряющегося развития в доисторическую пору, увидеть линии раздела нам пока что не дано. В более поздней истории они тоже встречаются довольно редко; даже когда люди пытаются провести какие-либо разграничительные линии, у представителей немногих обществ когда-либо получалось полностью порвать со своим прошлым. Нам остается разве что наблюдать медленное, но радикальное преобразование поведения человека и последовательную организацию мира, а не внезапный новый отход от сложившегося было порядка вещей. Весь процесс состоит из нескольких решающих изменений, в силу которых выделяется единство последнего доисторического периода, как бы мы его ни называли.

В конце позднего палеолита человек физически сформировался практически в том виде, в каком мы его знаем сейчас. Ему, разумеется, еще предстояли кое-какие изменения в росте и весе, наиболее заметные в тех областях проживания, где он приобретал новую статность и где благодаря улучшению питания увеличивалась продолжительность его жизни. В древнекаменном веке мало кто из мужчин и женщин доживал до сорока лет. А если такое удавалось, судьба им доставалась незавидная: в наших глазах это выглядело бы как преждевременное старение людей, измученных артритом, ревматизмом, с поломанными из-за несчастных случаев костями и испорченными зубами. Изменения такого положения вещей к лучшему могли происходить очень медленно. С изменением рациона питания продолжалась эволюция очертаний человеческого лица. (Вероятно, только после 1066 года н. э. прямой прикус у англосаксов сменился вертикальным перекрытием зубных рядов. Эту метаморфозу ученые считают исключительным следствием перехода населения на пищу с высоким содержанием крахмала и углеводов. Соответственно, поменялся внешний вид современных англичан.)

Население различных континентов имело физические особенности телосложения, но нельзя сказать, что оно настолько же отличалось умственными способностями. Во всех уголках мира человек разумный проявлял непостижимую гибкость, ведь его наследуемые признаки адаптировались к любым климатическим и географическим поворотам отступающей фазы последнего ледникового периода. В самом начале формирования относительно постоянных поселений заметного размера, в ходе изготовления и применения примитивных орудий труда, с расширением сферы применения членораздельной речи, а также с наступлением зари сознательного творчества в изобразительном искусстве лежат некоторые рудиментарные элементы состава, которому было суждено, в конечном счете, сформироваться в качестве цивилизации. Но этого всего было еще недостаточно. Прежде всего, не обойтись было без того, чтобы хозяйственный результат как-то превышал суточное потребление рода, то есть нужен был излишек товара.

О таком изобилии даже мечтать не приходилось, разве что на исключительных, особенно благоприятных территориях для ведения охоты и собирательства, за счет чего поддерживалась жизнь человечества, и только приблизительно 10 тысяч лет назад люди узнали иную жизнь.

Возможной она стала после изобретения земледелия.

Из-за величия такого преобразования его оправданно называют «земледельческой революцией» или «революцией в сфере собирательства съестных припасов», и эти определения не требуют дополнительных разъяснений. В этих метафорах заключается факт, объясняющий, почему в эпоху неолита возникли условия для появления цивилизации. Даже освоение металлургии, распространившейся в некоторых сообществах во время их существования в фазе неолита, не могло сыграть такой решающей роли в эволюции человека. Освоение земледелия действительно внесло коренные изменения в условия человеческого существования, и его значение в первую очередь следует брать в расчет при оценке значения неолита в истории человека. То есть значение, когда-то кратко сформулированное в выводе о том, что мы имеем дело с «периодом между завершением образа жизни человека-охотника и началом хозяйственной жизни, основанной на повсеместном использовании металла, когда в практику жизни вошло земледелие со скотоводством, и медленными волнами оно распространилось практически по всей территории Европы, Азии и Северной Африки».

Суть земледелия со скотоводством заключается в возделывании зерновых культур и выращивании домашнего скота. Как земледелие появилось на свет, в каком месте и в какие времена – остается большой загадкой. Определенная окружающая среда, должно быть, оказалась более благоприятной; в то время как некоторые народы занимались охотой на равнинах, освобождающихся отступающим льдом, другие народы совершенствовали навыки, необходимые для освоения новых, плодородных долин рек и прибрежные бухты, богатые съедобными растениями и рыбой. То же самое можно сказать о возделывании полей и уходе за стадами. В целом старый свет Африки и Евразии больше подходил для выращивания животных, поддающихся одомашниванию, чем континенты, которые позже назовут Северной и Южной Америкой. Поэтому нет ничего удивительного в том, что занятие сельским хозяйством началось сразу в нескольких местах, и велось оно в различных формах. Древнейший пример земледелия, основанный на культивировании примитивных сортов проса и риса, обнаружен в долинах рек Янцзы и Хуанхэ на территории Китая и относится где-то к 9-му тысячелетию до н. э. Однако на протяжении тысячелетий вплоть до всего лишь нескольких веков назад увеличение продовольственных ресурсов у человека в доисторические времена достигалось уже имеющимися методами. Причем осваивались они очень медленно, а применялись в рудиментарном виде. Участок целинной земли взрыхляли для посадки зерновых культур, примитивное наблюдение и селекция позволили начать сознательное повышение урожайности сортов, виды растений пересаживали в новые районы, а человеческий труд применялся для обработки почвы методом вскапывания, осушения и орошения. Этими методами удалось увеличить объем продовольственного производства, которое обеспечивало медленный и устойчивый рост народонаселения, зато потом наступили великие перемены, связанные с внедрением химических удобрений и современной генетики как науки.

Недавние находки в местечке Цзяху, расположенном в долине между великими реками Китая, пролили новый свет на древнейшие земледельческие поселения человека. Там археологи обнаружили фундаменты 45 домов и тысячи предметов материальной культуры, относящиеся как минимум к 7-му тысячелетию до н. э. Среди них можно назвать большое количество музыкальных инструментов разного рода. Там археологи нашли к тому же инвентарь для возделывания полей, в том числе лопаты, серпы и другие сельскохозяйственные орудия, и эти находки помогли нам понять высокую степень развития рисоводства, существовавшую уже в то время в Цзяху. Теперь напрашивается вполне обоснованный вывод о том, что рисоводство зародилось в одной из областей Центрального Китая, где оно послужило основанием для расцвета неких первых цивилизаций, позже распространившихся оттуда на остальные области Азии. Археологические свидетельства из Китая к тому же указывают на близкую связь, существовавшую между возделыванием зерновых культур и развитием ума: когда хлеборобы жили вместе в обустроенных деревнях, у них появилось больше возможности для вызревания знания, сохраненного и распространенного на жителей других мест.

Случайно сохранившиеся свидетельства и направления исследований западных ученых до недавнего времени способствовали появлению такого положения вещей, что о древнем сельском хозяйстве на Ближнем Востоке и в Анатолии скопилось намного больше знаний, чем о земледелии на территории остальной Азии в доисторическом периоде. Тем не менее мы располагаем убедительными основаниями для того, чтобы определяющим районом считать как раз Ближний Восток. И предрасположенность условий, и собранные доказательства указывают на особое значение для развития земледелия области, позже названной Плодородным полумесяцем; речь идет о дугообразной территории, простирающейся на север от Египта до Палестины и Леванта, через Анатолию к холмам между Ираном и югом Каспийского моря, замыкая долины рек Месопотамии или нынешнего Ирака. Сегодня большая часть этого полумесяца выглядит совсем иначе: ничего не осталось от пышного пейзажа данной области, когда 5 тысяч лет назад климат здесь представлялся для растительности самым благоприятным. Тогда в Южной Турции рос дикий ячмень и злаки рода пшеницы, а долина Иордана давала богатые урожаи дикой пшеницы двузернянки сорта «эммер». В Египте в давние исторические времена выпадали достаточно обильные дожди для промысла крупной дичи, а в сирийских лесах за тысячу лет до н. э. все еще встречались слоны. Данная область сегодня все еще остается плодородной по сравнению с окружающими ее пустынями, а в доисторические времена она выглядела еще более манящей. Наличие злаковых трав, ставших предками более поздних зерновых культур, на этих землях прослеживается дальше всего в древность. В Малой Азии обнаружены доказательства сбора человеком урожая (хотя не обязательно культивирования) диких трав приблизительно за 9,5 тысячи лет до н. э. Вполне преодолимую проблему, похоже, представлял бурный рост лесов, начавшийся вслед за отступлением последнего ледникового периода; увеличение народонаселения могло активно стимулировать усилия по расширению жизненного пространства с помощью вырубки этих лесов для возделывания зерновых культур, когда угодий для охоты и собирательства стало явно недостаточно из-за демографического фактора. Приблизительно за 7 тысяч лет до н. э. новые продовольственные культуры и методы их возделывания должны были попасть в Европу. Налаживать контакты внутри этого региона, понятное дело, было относительно проще, чем за его пределами; обнаруженные в Юго-Западном Иране, но изготовленные из обсидиана, привезенного из Анатолии, оборудованные лезвием орудия труда ученые отнесли как минимум к 8-му тысячелетию до н. э. Но не стоит весь этот процесс списывать исключительно на рассеивание передовых навыков. Сельское хозяйство позже появилось в обеих Америках, причем явно без какого-то ввоза земледельческих приемов извне.

Скачок в эволюции от собирания диких злаков к их возделыванию и сбору урожая представляется несколько важнее по сравнению с переходом от охоты на дичь к ее стадному разведению, хотя приручение диких животных видится тоже таким же грандиозным шагом вперед. Первые следы разведения овец прослеживаются в Северном Ираке и относятся приблизительно к XC веку до н. э. По холмистым, богатым травами иракским полям дикие предки коровы породы джерси и свиньи породы глостерская пятнистая преспокойно бродили на протяжении многих тысяч лет. Лишь изредка они подвергались нападениям со стороны охотников. На самом деле свиньи встречались на протяжении всего Старого Света, а вот в Малой Азии и на большом протяжении самой Азии особенно многочисленными были стада овец и коз. Вследствие систематического использования развился контроль над их размножением, а также последовали остальные хозяйственные и технические нововведения. Новые возможности у человека появились, когда он научился использовать шкуры и шерсть; доение самок послужило причиной возникновения молочного хозяйства. Верховая езда и использование тягловых животных возникнут позже. С приручением домашней птицы нам, любезный читатель, тоже придется подождать.

Повесть о человечестве теперь далеко ушла от того момента, в который было просто подметить влияние такого рода перемен. С приходом земледелия и животноводства в поле зрения как-то вдруг попадает вся материальная ткань, на которой лежала последующая история человечества, которой на самом деле еще не существовало. Величайшее из преобразований человеком окружающей среды всего лишь только начиналось. В обществе собирателей-охотников для прокорма семьи требовались огромные участки земли, тогда как в примитивном земледельческом обществе хватало около 10 гектаров. С точки зрения одного только прироста населения стало возможным просто гигантское ускорение. Обеспеченный или практически обеспеченный продовольственный излишек к тому же позволял создание поселения с невиданной до сих пор плотностью жителей. Более многочисленное население смогло селиться на меньших площадях, и появились настоящие деревни. Ремесленников, не занятых добычей продовольствия, стало легче прокормить, а они тем временем занялись совершенствованием своих собственных навыков. За 90 веков до н. э. в Иерихоне уже существовала деревня (причем, быть может, с алтарем). Тысячу лет спустя ее площадь расширилась приблизительно до трех-четырех гектаров, застроенных глинобитными строениями с весьма мощными стенами.

Должно пройти еще много времени, прежде чем у нас появятся основания, позволяющие рассмотреть по большому счету организацию общества и особенности поведения древних земледельческих общин. Практически никто не возражает по поводу того, что решающее влияние принадлежало местному разделению человечества. Физически человечество выглядело самым однородным за все его времена, зато в культурном отношении развитие шло в самых разнообразных направлениях, так как приходилось иметь дело с неодинаковыми проблемами и адаптировать своеобразные ресурсы. Адаптивность различных ветвей человека разумного в условиях, складывавшихся после отступления последних ледовых полей, выглядит просто поразительной, и ископаемые люди продемонстрировали разнообразное мастерство, невиданное в периоды предыдущих обледенений. Жизнь их проходила по большей части на основе обособленных, устоявшихся традиций, главную роль в которых играла непоколебимость заведенного порядка. При таком порядке появилась новая устойчивость деления по культурному признаку и на этнические группы, медленно формировавшиеся еще во времена палеолита. Потребуется намного меньше времени в исторической перспективе, чтобы эти местные особенности сошли на нет под воздействием прироста населения, ускоренного общения и появления торговли – всего лишь максимум 100 веков. Внутри новых земледельческих общин представляется вероятным кратный рост социального расслоения, и поэтому пришлось согласиться на новые принципы коллективной дисциплины. Кое для кого из членов общины должно было появиться свободное от постоянных трудов время (хотя для других, фактически занятых на добывании пропитания общинников, время для досуга могло сократиться). Совершенно определенно социальные различия проступали все четче. Их можно связать с появлением новых возможностей из-за излишков полезных вещей для обмена, а тут совсем недалеко оставалось и до торговли.

Те же самые излишки к тому же могли подвигнуть человечество на самое старинное после охоты развлечение – ведение войны. Охота издревле считалась увлечением царей, а власть над миром животных прославляется как признак первых героев, подвиги которых у нас принято воспевать в изваяниях и легендах. Только вот куда заманчивее представлялись набеги и завоевание, сулившие добычу в виде живых людей и материальных благ. Наряду с этим вполне возможно, что истоки конфликта, не затихавшего на протяжении столетий между кочевниками и оседлыми народами, лежат именно в этом искушении. Из потребности в организации защиты посевов зерновых культур и стад домашнего скота от двуногих хищников могла возникнуть политическая власть. Можно даже позволить себе рассуждения по поводу неясных корней происхождения аристократии, которые следует искать в успехах (причем достаточно частых) отдельных охотников-собирателей среди представителей прежнего общественного строя, в использовании уязвимости оседлых племен, привязанных к своим возделываемым полям, через их порабощение. Тем не менее, хотя в настоящем доисторическом мире, скорее всего, закон отсутствовал и правила жестокость, стоит помнить о компенсирующем факторе: этот мир выглядел еще не совсем полным. Замещение охотников-собирателей земледельцами не должно было происходить насильственным путем. Свободными просторами и малой плотностью населения в Европе накануне перехода к земледельческому укладу можно объяснить отсутствие археологических свидетельств борьбы с его противниками. Вероятность соперничества вызревала очень медленно по мере увеличения численности населения и сокращения потенциальных ресурсов для ведения сельского хозяйства.

Наряду с внедрением земледелия изменение жизни доисторического человека произошло еще и благодаря открытию им металлургии, но все процессы тогда происходили очень медленно и сказывались в весьма отдаленной перспективе. С самого же начала перемены выглядели отнюдь не стремительными и принципиальной роли не играли. Причиной топтания на месте можно назвать скудность изначально обнаруженных залежей руды и большая их удаленность друг от друга: на протяжении долгого времени металла выплавляли немного. Первыми нам приходят свидетельства использования доисторическим человеком меди (поэтому название периода освоения человеком металлургии «бронзовым веком» выглядит не совсем корректным). Приблизительно между LXX и LX веками до н. э. из меди впервые выковали без предварительного нагрева предметы обихода, и затем в Чатал-Гуюке, или Чатал-Хююке, на территории Анатолии ее начали плавить. Хотя самые древние артефакты, изготовленные из металла в виде кованых медных булавок, обнаруженные в Египте, относятся приблизительно к XL веку до н. э. С открытием метода изготовления сплава меди с оловом, чтобы получить бронзу, появился металл, который было относительно легче выплавлять, а лезвия из него дольше держали заточку. Бронзу уже использовали в Месопотамии вскоре после XXX века до н. э. Бронза оказалась весьма востребована, и поэтому приобрели относительную важность рудоносные области. В свою очередь произошел новый поворот в торговле, в рынках и маршрутах. Новые осложнения, разумеется, возникли после обнаружения железа, которое появилось после того, как на основе некоторых культур совершенно определенно развились цивилизации – послужившие очередным отражением пути, на котором исторические и доисторические эпохи перетекают друг в друга без видимой причины. Очевидная ценность железа бросается в глаза, но ему отводилась не менее важная роль применительно к орудиям земледелия. Заглядывая далеко вперед, стоит отметить, что открытие приемов обработки железа обусловило мощное расширение жизненного пространства человека и повышение урожайности почвы: как бы ни преуспел человек неолита в очистке лесистой местности методом ее выжигания для полей, на тяжелых почвах в его распоряжении находился только каменный топор или рыхлитель, а также олений рог или деревянная палка-копалка. Переворачивание пластов земли и глубокая вскопка стала возможной только после изобретения метода вспашки (на Ближнем Востоке приблизительно в XXX веке до н. э.), когда на помощь людям удалось мобилизовать мышечную силу домашних животных и когда вошли в широкий обиход железные орудия труда.

Теперь уже известно, насколько скоро – определение это закономерно на фоне предыдущего доисторического развития, когда в некоторых местах эволюция требует несколько тысяч лет – глубокое взаимное проникновение и взаимодействие начинают влиять на темпы и направления перемен. Задолго до того, как эти процессы в некоторых областях исчерпали себя, уже появились первые цивилизации. Специалисты по доисторическим временам человека, случалось, спорили о том, распространялись ли новшества из одного-единственного источника или появились спонтанно, самостоятельно в различных местах. Однако из-за сложности доисторического фона все эти споры стали казаться пустой тратой времени и эмоций. Оба взгляда, сформулированные людьми неосведомленными, представляются далеко не убедительными. Говорить, будто в каком-то одном месте, и только в нем, существовали все условия для формирования новых явлений и что они затем просто переносились в другие места, так же неуместно, как заявлять, что при совершенно неодинаковых обстоятельствах с точки зрения географии, климата и культурного наследия те же самые изобретения якобы снова и снова подбрасывались людям. Зато все говорит о том, что на Ближнем Востоке в сосредоточенном виде существовали факторы, в силу которых в некий решающий момент этот район превратился в неподдающийся оценке активный и важный центр новых разработок. При этом не следует отрицать, что подобные отдельные разработки могли произойти в другом месте: первую глиняную посуду, как оказывается, изготовили в Японии приблизительно в C веке до н. э., а сельское хозяйство возникло в Америке, допустим, в L веке до н. э. вне какой-то связи со Старым Светом.

Выходит, что доисторический период рода человеческого завершается в каком-то рваном, неопрятном виде; в очередной раз четкой разделительной линии с историей отыскать не удается. В конце доисторической эпохи и накануне первых цивилизаций перед нами предстает мир человеческих обществ, отличных друг от друга больше чем когда-либо прежде, зато в покорении природы и искусстве выживания они добились до сих пор невиданных успехов. Некоторые из этих сообществ войдут в историю. Уже на протяжении прошлого века на севере Японии исчез народ айнов, унеся с собой стиль жизни, как считают, сложившийся еще 150 веков назад. Англичане и французы, отправившиеся в Северную Америку в XVI веке, обнаружили там охотников-собирателей, жизненный уклад которых вряд ли отличался от уклада жизни их собственных предков, отстоявших от них на 10 тысяч лет. Представьте себе, Платон и Аристотель жили и умерли еще до того, как доисторический период в Америке сменился великой цивилизацией майя Юкатана, а для эскимосов и австралийских аборигенов история началась только в XIX веке.

Никакая грубая разбивка хронологии поэтому не поможет расшифровать настолько хитрый эволюционный узор. Но самая важная его черта просматривается достаточно ясно: к LX или L веку до н. э., по крайней мере, в двух областях Старого Света сложились все существенные слагаемые цивилизованной жизни. Их глубинные корни ведут на сотни тысяч лет дальше в прошлое, в века господствовавшего медленного ритма генетической эволюции. На протяжении эпохи позднего палеолита поступь перемен ускорилась многократно в силу постепенного повышения важности культуры, но по сравнению с тем, что случилось дальше, это было ничто. Цивилизация должна была вынести сознательные попытки на совершенно новую высоту, с которой можно было бы управлять людьми и организовать среду их обитания. Она послужила построению основ совокупных умственных и технических ресурсов, и результаты ее собственных преобразований еще больше ускоряют процесс перемен. Затем предстоит ускоренное развитие во всех областях, в техническом контроле над окружающей средой, в формировании мысленной схемы восприятия мира, в изменении общественной организации, в накоплении богатства, в росте населения.

Представляется важным правильно оценить наши перспективы в этом деле. Носители некоторых современных точек зрения считают столетия европейского Средневековья периодом затянувшегося оцепенения. Ни один специалист по истории Средних веков не согласился бы с ними, конечно, но человек XXI века, находящийся под впечатлением стремительности происходящих на его глазах перемен и знакомый с относительной неподвижностью средневекового общества, должен признать, что искусство, развившееся из романтики Ахена Карла Великого до уровня пышности Франции XV века, претерпело коренные изменения за 5 или 6 веков; за период приблизительно в десять раз продолжительнее первое известное искусство Европы позднего палеолита испытало для сравнения совсем незначительные стилистические изменения. В более глубокой древности темп развития был еще медленнее, о чем говорят долгое время сохранявшиеся в неизменном виде образцы орудий труда. Еще более коренные изменения постичь нам гораздо сложнее. Насколько нам известно, за последние 120 веков не отмечено ничего нового в человеческой физиологии, сопоставимого с колоссальными преобразованиями раннего плейстоцена, зарегистрированными для нас в горстке реликтовых окаменелостей в виде нескольких экспериментов природы. Причем на них ушли сотни тысяч лет.

В известной степени с такого противопоставления мы как раз и начали изложение нашего повествования: двигателями перемен для нас выступают Природа и Человек. Человечество упорно выбирает, и даже выбирало в доисторические времена, путь перемен, то есть сложный путь сознательной адаптации. Итак, выбор такого пути сохранится на протяжении исторических времен, причем придерживаться его человечество будет еще упорнее. Именно поэтому самым главным в судьбе человека следует назвать попытку осознания действительности; когда давным-давно с помощью сознания удалось переломить медленный марш наследственной эволюции, перед человеком рухнули все преграды. С момента выделения первых черт человека порядок его эволюции определяется окружающей природой и условиями взращивания; предположим, разделить их не удастся никогда, однако перемены все больше решаются созданной человеком культурой и сложившимися в его обществе традициями.

Ради уравновешивания этого бесспорного факта следует тем не менее учесть два замечания. Прежде всего, у представителей нашего биологического вида с самого ближнего палеолита практически не отмечено усовершенствования врожденных способностей. Сложение человеческого тела существенно не менялось все последние 400 веков или около того, и удивительно, если бы то же самое случилось с примитивными человеческими умственными способностями. Настолько короткого периода времени едва ли достаточно для генетических изменений, сопоставимых с теми, что произошли в предыдущие эпохи. Стремительность, с которой человечество достигло столь многого с доисторических времен, можно обосновать вполне просто: среди нас все еще можно найти многих из тех, за счет чьих талантов человечество тянется вверх, к тому же, что еще важнее, человеческие достижения представляются плодом сложения усилий всех причастных к ним. Они опираются на наследие, само накапливающееся в силу, как всегда, общего составного интереса. В запасе у первобытных сообществ накопилось намного меньше наследственных преимуществ. Поэтому мощь их величайших шагов вперед выглядит тем более поразительной.

Если все это считать умозрительным предположением, тогда второй тезис представляется предельно конкретным: генетическая наследственность человека разумного не только позволяет ему осуществлять сознательные изменения, идти по пути невиданного рода эволюции, но к тому же его контролирует и ограничивает. Нелогичность событий XX века указывает на узкие пределы нашей способности к сознательному выбору своей судьбы. В этом смысле наша судьба остается заранее предопределенной, мы еще не пользуемся полной свободой выбора, по-прежнему остаемся принадлежностью природы, которая послужила источником наших уникальных качеств, приобретенных, прежде всего, исключительно в ходе эволюционного предпочтения. Данную сферу нашей наследственности точно так же нелегко отделить от эмоционального клише человеческой души, сложившегося в процессе ее эволюции. Данное клише все еще находится глубоко в основе всей нашей эстетической и эмоциональной жизни. Человеку приходится жить с врожденной двойственностью его натуры. Примирение с нею служило целью сторонников большинства великих философских учений, служителей религий и проповедников мифологий, при которых мы сегодня существуем, но их формирует сама наша жизнь. При переходе из доисторических времен во времена исторические нам главное не забывать, что ее определяющее воздействие все еще представляется намного более стойким любому контролю, чем те слепые доисторические факторы географии и климата, которые удалось так быстро преодолеть. Тем не менее на пороге открытия все той же истории нас уже встречает знакомое нам существо – человек, определяющий перемены.

Книга вторая
Человеческие цивилизации

Физические очертания нашего мира 10 тысяч лет назад практически ничем не отличались от сегодняшних очертаний. Контуры континентов выглядели по большому счету так же, как известные нам теперь, а главные естественные барьеры и транспортные каналы с тех пор остались прежними. По сравнению с потрясениями сотен тысячелетий, предшествовавших завершившемуся последнему ледниковому периоду, климат тоже на это короткое время сохраняется относительно постоянным; с тех пор историку остается разве что учитывать его мимолетные колебания. Впереди лежит эпоха (в которой мы как раз живем), испытывающая перемены, устраиваемые по большому счету человечеством.

В качестве ускорителя такого рода перемен выступает человеческая цивилизация. По мнению одного историка, прослеживается зарождение как минимум семи цивилизаций. Этот ученый муж исходит из того, что у него имеются основания назвать по меньшей мере семь примеров, когда в распоряжении человека находились необходимые навыки и конкретные стечения естественных фактов, обеспечивающие условия для построения нового уклада жизни, основанного на использовании природы в своих интересах. Притом что все эти начинания приходятся на промежуток времени протяженностью приблизительно 3 тысячи лет (всего лишь момент на фоне доисторического существования планеты), протекали они далеко не одновременно и закончились по-разному успешно. Все они значительно отличались друг от друга: некоторые из цивилизаций стремительно неслись к сохранившимся в веках достижениям, в то время как другие быстро приходили в упадок или исчезали, пусть даже пережив некоторый период поражающий впечатление расцвет. Тем не менее все они символизировали повышение уровня и масштаба изменений, представляющихся радикальными в сопоставлении со всеми достижениями человечества в прежние времена.

Некоторые из этих ранних цивилизаций все еще служат безоговорочным основанием нашего нынешнего мира. Между тем другие в наше время сохранили незначительное влияние или никакого следа не оставили. Хотя когда на глаза нам попадаются редкие реликвии, дошедшие до нас с тех времен, у нас может разыграться воображение или возникнуть некие эмоции. Как бы там ни было, древние цивилизации по большому счету определили культурную карту мира, существующую в наши дни, в силу традиций, сложившихся у их народов, достижения которых в области философии, общественной организации или технической мысли давно забыты. Зарождение древнейших цивилизаций, случившееся между приблизительно XXXV и V веком до н. э., служит отправной точкой для проведения главного хронологического деления всемирной истории.

1
Жизнь людей при древнейших цивилизациях

На протяжении всего известного нам времени в Иерихоне постоянно бьет родник, до сих пор питающий крупный оазис. Этот источник живительной влаги служит несомненным объяснением того факта, почему люди жили там с некоторыми перерывами на протяжении около 10 тысяч лет. В конце доисторических времен вокруг этого оазиса образовались поселения земледельцев; численность его жителей могла составлять 2–3 тысячи человек. Жители оазиса приблизительно в XVI веке до н. э. соорудили громадные емкости для воды, предназначавшиеся, осмелимся предположить, для масштабных хозяйственных нужд, предположительно, для орошения. К тому же сохранились следы массивной каменной башни, входившей в состав тщательно продуманной системы оборонительных сооружений, давно ждущих капитального ремонта. Так получается, что жителям оазиса было что защищать; то есть они располагали определенным состоянием, которым дорожили. Итак, Иерихон заслуженно считается важным местом.

При всем этом говорить о началах цивилизации пока еще не приходится; слишком многого еще ей недоставало, да к тому же на заре самой цивилизации стоит задуматься над тем, что мы в ней вообще ищем? Здесь все как с проблемой определения времени появления первых человеческих существ. Существует некая туманная область, где, как нам известно, происходит нужное нам изменение, но до сих пор идут споры по поводу конкретного пункта пересечения таинственной линии. Во многих местах как в Западной, так и Восточной Азии приблизительно в L веке до н. э. в поселениях земледельцев появился избыток сельскохозяйственной продукции, на основе которого, в конечном счете, могла возникнуть цивилизация. Жители некоторых из них оставили после себя свидетельства сложных религиозных обрядов и верований, а также глиняную посуду с искусной раскраской, представляющей собой один из самых широко распространенных видов искусства в эпоху неолита. Примерно около LX века до н. э. в Чатал-Хююке на территории Турции внедряется строительство зданий из обожженного кирпича, а ведь это поселение считается совсем не намного моложе Иерихона. Однако под цивилизацией мы обычно подразумеваем нечто большее, чем обряд, творчество или конкретные технические приемы, тем более нечто большее, чем простое скопление человеческих существ в каком-то одном месте.

Все дело напоминает разговор о «грамотном человеке»: при встрече с таким человеком ни у кого не возникнет сомнения в его статусе, но не всех грамотных людей признают таковыми все без исключения встреченные ими люди, не служит необходимым или безошибочным показателем наличие у такого человека официального документа о получении образования (университетского диплома, например). Словарные определения тоже не дают точного значения слова «цивилизации». Определение из «Оксфордского словаря английского языка» считается бесспорным, но дается оно до того расплывчатым, что представляется бесполезным: «развитое или передовое состояние человеческого общества». Остается только составить представление о том, насколько развитое, до какой степени передовое состояние и в каких направлениях.

Кто-то высказывается так, что цивилизованное общество отличается от нецивилизованного общества в силу присущих ему характерных атрибутов: предполагалось наличие письменности, городов, монументальных строений. Не все с такой квалификацией соглашаются, очевидно, предпочтительнее отказаться от безоговорочного принятия такого единственного критерия. Если же, наоборот, посмотреть на примеры того, что все согласились назвать цивилизациями, а не крайними и сомнительными случаями, тогда со всей очевидностью получится общий признак под названием – сложность понятия. Все открытые на текущий момент цивилизации достигли такого уровня совершенства, позволяющего существенное расширение разнообразия человеческой деятельности и богатство опыта, какое не свойственно даже состоятельному примитивному сообществу. Категорию цивилизованности мы присваиваем взаимодействию людей в условиях широкого творчества, когда, и это очевидно, накапливается критическая масса культурного потенциала и определенный излишек ресурсов. В цивилизованном обществе эти факторы служат раскрепощению человеческого потенциала к развитию на совершенно новом уровне, причем это развитие в значительной мере поддерживается за счет его собственных ресурсов. Но давайте обратимся к конкретным примерам.

Исходный пункт нашего повествования о цивилизациях находится приблизительно в 4-м тысячелетии до н. э., и не вредно бы составить примерную их хронологию. Давайте начнем с первой цивилизации, которую легко распознать, зародившейся в Месопотамии. Следующий пример находится на территории Египта, где цивилизация просматривается несколько позже и датируется приблизительно 3100 годом до н. э. Следующей вехой в истории Западного Средиземноморья считается минойская цивилизация, появляющаяся на Крите около тысячи лет спустя, и с этого времени можно позабыть о расстановке приоритетов в этом уголке мира, где уже образовался комплекс цивилизаций, находящихся в тесном взаимодействии. Между тем дальше на востоке и приблизительно в XXV веке до н. э. на территории Индии появилась очередная цивилизация, причем ее носителем был до известной степени грамотный народ. Первая цивилизация на территории Китая возникает немного позже, где-то после 2000 года до н. э. Позже приходит время Мезоамерики (Средняя Америка – историко-культурный регион, простирающийся примерно от центра Мексики до Гондураса и Никарагуа. Термин был введен в обиход в 1943 году немецким философом и антропологом Паулем Кирхгоффом). Как только минует XV век до н. э., тем не менее, один только этот последний пример цивилизации оказывается достаточно уединенным от взаимодействия с другими цивилизациями и не может служить объяснением всему происходящему. С того времени не удается обнаружить цивилизаций, появление которых нельзя объяснить каким-либо стимулом, шоком или наследием предыдущих сообществ. В данном месте наш предварительный набросок начала истории выглядит достаточно полным.

Какое-либо обобщение по поводу этих первых цивилизаций (появление и формирование которых станет предметом описания в нескольких следующих главах) дается с большим трудом. Понятно, что уровень технических достижений у всех этих цивилизаций представляется весьма низким, хотя по сравнению с их далекими от цивилизации предшественниками он кажется поразительно высоким. С технической точки зрения их развитие все еще в гораздо большей степени, чем при нашей собственной цивилизации, определялось условиями существования. И все-таки представители тех цивилизаций приступили к преодолению географической замкнутости. Топография мира тогда мало чем отличалась от нынешней; континенты приобрели очертания сегодняшнего дня, труднопреодолимые препятствия и каналы общения сохранились в неизменном виде, зато постоянно совершенствовались технические возможности для преодоления первых и использования вторых. Направления движения ветра и потока вод, двигавшие суда древнейших морских путешественников, изменились незначительно, и уже во 2-м тысячелетии до н. э. люди научились пользоваться ими и уклоняться от их определяющих факторов.

У нас появляются все основания предположить, что на самом раннем этапе развития цивилизации человек уже располагал широкими возможностями для обмена информацией. В этой связи неблагоразумно категорично утверждать, будто цивилизация зарождалась в разных местах неким стандартным способом. Выдвигались предположения о возникновении благоприятных условий, например, в долинах рек: бесспорно, их богатые и легко поддающиеся обработке почвы могли обеспечить продуктами весьма плотное население земледельцев деревень, которые постепенно превращались в первые города. Такое случилось в Месопотамии, Египте, долине Инда и в Китае. Но города и цивилизации также возникли за пределами речных долин, в Мезоамерике, на минойском Крите и, чуть позже, на территории Греции. В случае двух последних цивилизаций имеется большая вероятность решающего влияния извне, но обитатели Египта и долины Инда на самой ранней стадии их эволюции тоже находились в контакте с жителями Месопотамии. Непреложный факт такого контакта послужил в какой-то момент основанием для сформулированного несколько лет назад представления, согласно которому нам следует искать один главный источник цивилизации, из которого произошли все остальные. Такой подход в настоящее время всеобщей поддержки не получил. Цивилизация в обособленной Америке представляется не только деликатным случаем, с которым приходится считаться, но к тому же с ней сложно разбираться с точки зрения хронометража предположительного центробежного правила из-за обогащения знаний о доисторических эпохах на основе методики радиоуглеродного определения возраста.

Наиболее удачным ответом представляется то, что цивилизация могла возникать в силу соединения множества факторов, предполагающих наличие специфической территории, способной дать прибежище достаточно плотному населению, достойному признания впоследствии в качестве цивилизации. Однако из-за различной окружающей среды, многозначного внешнего влияния и конкретного культурного наследия прошлого люди не переселялись во все уголки света в том же самом темпе или даже к тем же самым целям. Предположение о стандартном варианте общественной «эволюции» подверглось сомнению еще до выдвижения идеи о «растекании» (диффузии) цивилизации из общего ее источника («источника окультуривания»). Не вызывает сомнения важность благоприятного географического положения; в ранних цивилизациях все опиралось на наличие излишков сельскохозяйственного производства. Но не меньшую важность представляет еще один фактор – способность народов на месте использовать окружающую среду в своих интересах или принимать ее вызовы, и здесь внешние контакты могут играть такую же важную роль, как традиция. На первый взгляд Китай может показаться практически огражденным от внешнего мира, но китайцы пользовались возможностью общения с соседями. Пути, на которых в различных обществах вырабатывается критическая масса элементов, необходимая для образования цивилизации, до сих пор не удается установить.

Гораздо проще говорить о неких общих признаках ранней цивилизации, чем о путях ее происхождения. Однако абсолютные и универсальные размышления в данном случае не проходят. Цивилизации существовали в отсутствие письменности, пусть даже полезной для накопления и применения опыта предыдущих поколений. К тому же следует отметить неравномерное распространение технических навыков более высокого порядка: жители Мезоамерики выполняли сложнейшие строительные операции без применения тягловых животных или колеса, а китайцы овладели техникой литья чугуна почти на полторы тысячи лет раньше европейцев. Ни одна из цивилизаций не следовала какому-то проторенному пути роста; просматриваются громадные несовпадения в факторах их живучести, не говоря уже об их достижениях.

Как бы там ни было, первые цивилизации, как и приходившие им на смену, явно обладали одной общей конструктивной особенностью, состоявшей в том, что с их появлением изменилась человеческая шкала оценки вещей. С их возникновением происходит объединение творческих усилий большего числа мужчин и женщин, чем это наблюдалось в предыдущих сообществах, а в результате получается еще и объединение их в укрупненных поселениях. Прижившееся у европейцев слово «цивилизация» по своим латинским корням восходит к понятию урбанизация. Надо было обладать большой храбростью человеку, осмелившемуся провести точную линию во времени, когда равновесие качнулось от плотного населения земледельческих деревень, образовавшихся вокруг религиозного центра или базара, в сторону первого настоящего города. Но все-таки резонно отметить, что в городе скорее, чем в каком-либо другом учреждении, собирается критическая масса факторов, способная произвести цивилизацию, и что как раз в городе возникали наиболее благоприятные для стимулирования нововведений условия, нежели в любой другой существовавшей до него общественной среде. Внутри города излишки общественных благ, произведенных земледельцами, могли послужить основой для появления других благ, характерных для цивилизованной жизни. Жители городов могли позволить себе содержание духовного сословия, представители которого разработали сложную структуру религиозного поклонения, потребовавшего сооружения массивных зданий, не предназначенных для хозяйственных функций, а потом и письменности для литературных произведений. Намного большие ресурсы, чем в прежние времена, выделялись на что-то иное, а не на непосредственное потребление. Появился вывод о необходимости проявления отраслевых достижений и опыта в новых формах. Накопленная культура постепенно становилась все более эффективным инструментом, предназначенным для изменения мира.

Бросается в глаза одно такое изменение: в различных частях мира сформировались большие группы людей, отличающихся друг от друга. Самый очевидный факт, касающийся ранних цивилизаций, заключается в том, что они поразительно отличаются по вкусовым пристрастиям, но в силу очевидности мы обычно этого не замечаем. С появлением цивилизации открывается эпоха стремительной дифференциации – по одежде, архитектуре, технике, поведению, социальным формам и мышлению. Корни этой дифференциации определенно лежат в доисторическом прошлом, когда уже существовали люди, отличавшиеся образом жизни, эталоном быта, складом ума, а также физическими особенностями. Но это больше нельзя называть простым продуктом природного дара, сформировавшегося под воздействием окружающей среды. Это – результат творческой мощи самой цивилизации. Только с усилением господства западной технологии в XX веке это разнообразие стало стремительно нивелироваться. Начиная с первых цивилизаций и до нашего времени всегда существовали альтернативные модели общественного устройства, даже если представители этих цивилизаций знали друг о друге совсем мало.

Большую часть этого разнообразия вернуть к жизни очень сложно. В некоторых случаях нам достаточно просто знать об их прежнем существовании. Начнем с того, что совсем немного сохранилось свидетельств о жизни разума. О ней можно судить разве что по учреждениям, которые удается восстановить, символам в искусстве и идеям, воплощенным в литературе. В них заключаются поводы для предположений, которые служат надежными координатами, позволяющими нам составить представление о мире, даже не зная о существовании таких координат (история часто преподносит нам примеры того, чего люди о себе вообще не знали). Многие из таких идей представляются утраченными безвозвратно, и даже когда нам вроде бы удается уловить очертания того, что определяло мир людей, живших при старинных цивилизациях, требуется постоянно напрягать воображение, иначе не избежать соблазна впасть в анахронизм, повсюду поджидающий нас. Даже овладевший грамотой человек мало что обнаруживает в умах существ, насколько похожих на нас, настолько же и отличных.

Именно в Западной Азии и Восточном Средиземноморье стимулирующее взаимное влияние различных культур становится очевидным в первую очередь, и не вызывает сомнения вероятность появления именно здесь самых ранних цивилизаций. В неразберихе расовых переселений, произошедших на протяжении 3–4 тысяч лет, случалось то обогащение, то обнищание этой области, где предстояло начаться истории человечества. В Плодородном полумесяце человечеству и его культуре предстояли великие суровые испытания на протяжении практически всех исторических периодов, ведь в этой зоне существовало не только осевшее население. Через него перекатывались волны переселенцев, несших с собой разнообразные идеи. В конечном счете здесь происходил щедрый обмен институтами, языками и верованиями, из которого даже сегодня происходит львиная доля человеческой мысли и обычаев.

Что положило начало этому процессу, не находит однозначного объяснения, но основополагающее предположение заключается в том, что первопричиной послужила перенаселенность на территориях, откуда пришли незваные гости. Перенаселенность применительно к миру, суммарная численность населения которого в XL веке до н. э. оценивается всего лишь в 80–90 миллионов человек (что сравнимо с современным населением Германии), может показаться понятием парадоксальным. За следующие 4 тысячи лет эта численность выросла приблизительно в полтора раза – до 130 миллионов человек; получается так, что ежегодный прирост населения тогда практически ничего не составлял по сравнению с приростом населения, считающимся в наши дни естественным. Такая статистика народонаселения служит показателем относительной неторопливости, с которой наши древние предки наращивали свой потенциал, а также того, насколько значительно новые возможности цивилизации поспособствовали в деле дальнейшего приумножения численности человечества и его процветании в сопоставлении с доисторическими временами.

Такой рост, однако, по более поздним стандартам выглядел все еще слабым, потому что опорой ему служил весьма ненадежный запас ресурсов, и именно их ненадежностью обосновываются утверждения об избыточности населения древнего мира. Засуха или истощение водных ресурсов могли внезапно и в значительной степени лишить территорию объемов присущей ей кормовой базы, и это было характерным явлением за тысячи лет до того, как продовольствие стали без особого труда завозить из других районов. В результате сразу же наступал голод, но по большому счету следует учитывать другие факторы, имевшие более существенные последствия. Главными движущими силами на заре истории служили возникавшие потрясения; детерминантом до сих пор выступают климатические изменения, хотя в настоящее время их действие более локализовано и проявляется весьма специфически. Засухи, катастрофические бури, даже несколько десятилетий незначительного понижения или повышения температуры могли привести народы в движение и тем самым принести цивилизацию через соединение народов – носителей различных традиций. В столкновении и сотрудничестве они перенимали друг у друга что-то новое и таким образом обогащали общий потенциал их сообществ.

Народы, выступавшие главными действующими лицами на заре истории в этом регионе, принадлежали к светлокожей ветви рода человеческого (иногда по непонятной причине их причисляли к кавказцам), которая появилась в Европе. Они относятся к одной из трех основных территориальных групп особей человека разумного (остальные принадлежат к африканской и азиатской группам). Вместе с тем предпринимались попытки классифицировать народы на основе их языковых различий. Все народы, обитавшие в Плодородном полумесяце ранних цивилизованных времен, по филологическому признаку причислили к группам родственных языков: получилось так, что «хамитская» семья развилась на африканском севере и северо-востоке Сахары; носители «семитского» языка – на Аравийском полуострове; носители «индоевропейского» языка из южной России, к тому же в XL веке до н. э. распространились в Европе и Иране, а в Грузии обосновались настоящие «европейцы» (кавказцы). Такого рода классификация выглядит по большому счету условной, зато дает некоторое представление о dramatis personae (действующих лицах) на заре истории Плодородного полумесяца и его окрестностей. Все их исторические центры располагаются вокруг зоны, где раньше всего зарождаются земледелие и цивилизация. Богатство такой благоприятной для жизни области должно было привлекать народы с периферии.

Приблизительно к XL веку до н. э. свободной территории в Плодородном полумесяце практически не осталось, и нам пора предпринять попытку оценить следующие 3000 лет, на протяжении которых создавались предпосылки возникновения самых ранних цивилизаций. Вероятно, к тому времени сюда уже начали проникать семитские народы; их наплыв увеличивался до тех пор, пока к середине 3-го тысячелетия до н. э. (к тому времени цивилизации уже давно существовали) они ни прижились в Центральной Месопотамии на территории долины среднего течения рек Тигр и Евфрат. Взаимное влияние и вражда семитских племен с другими группами, которые смогли закрепиться на землях, замыкающих Месопотамию с северо-востока, считается одной из бесконечных тем, которой занимается целый ряд ученых, познавая древнюю историю этой области. К 2000 году до н. э. на сцену выходят народы, языки которых принадлежали к индоевропейской группе, причем выдвигаются они сразу с двух направлений. Представители одного из этих народов – хетты – вторглись в Анатолию из Европы, а с востока в то же самое время вошли предшественники иранцев.

Между 2000 и 1500 годами до н. э. ветви этих этнических групп ведут споры и смешиваются с семитскими и другими народами на территории самого полумесяца, в то время как политическую историю старого Египта по большей части определяют контакты хамитов и семитов. Такой сценарий, конечно, написан большими выдумщиками. Достоинство его заключается только в том, что с его помощью можно установить основную динамику и этапы хода истории в этой области в древние времена. Подробности этой истории все еще вызывают большие сомнения (как это потом и окажется), а по поводу того, что обеспечивало ее изменчивость, сказать можно совсем мало. Тем не менее, какими бы на самом деле ни были причины, былое переселение народов служило фоном, на котором появилась и достигла своего расцвета первая цивилизация.

2
Древняя Месопотамия

Самым наглядным примером появления чего-то, наиболее похожего на цивилизацию, считается южная оконечность Месопотамии, представляющая собой полосу земли протяженностью 1120 километров, сформированную долинами рек Тигр и Евфрат. Эту оконечность Плодородного полумесяца в эпоху неолита тесно покрывали поселения земледельцев и возделанные поля. Некоторые из древнейших поселений, судя по всему, находились на самом юге, где за сотни лет отложения стоков с высокогорья и благодаря ежегодным паводкам образовались плодороднейшие почвы. Выращивать зерновые культуры там всегда было намного легче, чем где бы то ни было еще, ведь полив в этих областях осуществлялся постоянно и в достаточном объеме; притом что осадки здесь обильными не были и выпадали нерегулярно, воды все равно хватало, так как русло реки часто выходило на уровень выше поверхности окружающей равнины. Если верить выполненным расчетам, то урожай зерна в Южной Месопотамии приблизительно в XXV веке до н. э. вполне сопоставим с отдачей плодороднейших канадских пшеничных полей в наши дни. С древнейших времен здесь существовала возможность выращивать урожай более богатый, чем требовалось для суточного потребления, и такого рода излишек служил фундаментом для зарождения городской жизни. Кроме того, в лежащем по соседству море можно было заниматься промыслом рыбы. Такое положение вещей представлялось для человека сложным вызовом природы, зато в нем заключались огромные возможности. Иногда случались внезапные и бурные изменения течения рек Тигр и Евфрат: болотистые, низменные земли дельты приходилось защищать от паводка с помощью дамб, канав и каналов для паводковых стоков. Многие тысячи лет спустя в Месопотамии можно наблюдать применение приемов, впервые предположительно использовавшихся в древности, для сооружения платформ из тростника и тины, на которых оборудовали старинные земледельческие хозяйства этого района. Такие участки возделывания зерновых культур, образовавшиеся на самых плодородных почвах, представляются наглядным примером того, как на службу человека ставили большие для него неудобства. Однако дренажные и оросительные каналы, без которых было не обойтись, требовалось содержать в исправном состоянии, а эту задачу можно было выполнить только с приложением коллективных усилий. Еще одним достижением совершенно определенно следует назвать возникновение общественной организации восстановления плодородия почвы. Как бы это на самом деле ни случилось, определенно невиданное до тех пор завоевание в форме превращения в плодородные поля топких болот должно было потребовать изобретения жилья новой конструкции, приспособленного для совместного проживания людей.

По мере прироста населения все больше земли осваивалось под выращивание продовольственных культур. Рано или поздно жители различных деревень вступали в спор друг с другом по поводу осушения болот, когда-то служивших для них разделительным пространством. Но еще раньше им приходилось общаться в связи с проведением необходимых оросительных работ. При этом появлялся выбор: враждовать или налаживать сотрудничество. Каждый из этих вариантов предусматривал дальнейшую коллективизацию общества и укрепление власти на новом уровне. Примерно таким образом у людей появилось ощущение потребности в объединении и создании укрупненных союзов, каких не существовало раньше, в составе которых было удобнее защищать себя от нападения врага или покорять дикую природу. Одним из физических воплощений таких союзов стал древний город, обнесенный первоначально глинобитной стеной для защиты от наводнений и врагов, а также приподнятый над уровнем паводковых вод на своеобразном возвышении. Логично, что для городов выбирались места рядом с алтарем местного божества, который служил олицетворением власти в общине. Власть в ней отправлял ее главный жрец, назначавшийся правителем теократической по сути общины, окруженной такими же теократическими общинами.

Своего рода соперничеством между такими общинами, хотя знать этого доподлинно нам не дано, можно объяснить различия в 4-м и 3-м тысячелетии до н. э. между Южной Месопотамией и другими районами распространения культуры неолита, с которой ее население уже долгое время пребывало в соприкосновении. По виду керамики и особенностям архитектуры алтарей напрашивается вывод о существовании связей между Месопотамией и неолитическими культурами Анатолии, Ассирии, а также Ирана, послуживших формированию цивилизованной области Ближнего Востока. У всех упомянутых выше территориальных образований можно отметить множество общих черт. Но только в одном относительно небольшом районе стиль деревенской жизни, характерный для большой части Ближнего Востока, начинает формироваться быстрее и развиваться в нечто иное. На таком фоне появляются первые особенности настоящего градостроительства, они просматриваются в стране Шумер, где уже распознается древнейшая цивилизация.

Название древнейшей письменной цивилизации Шумер присвоено южной области Месопотамии, которая когда-то простиралась приблизительно на 160 километров на юг от нынешнего побережья. Народ, проживавший там, можно скорее отнести к группам, распространенным на севере и западе, чем к их семитским соседям на юго-западе. По предположительному происхождению шумеры походили на своих северных соседей эламитов, живших на противоположном берегу Тигра. Ученые все еще не могут прийти к единому мнению по поводу времени переселения в эту область тех же шумеров – то есть людей, говоривших на языке, позже названном шумерским: они могли осесть там приблизительно с XL века до н. э. Но так как нам доподлинно известно, что население цивилизованного Шумера представляло собой смесь этнических групп, возможно включавших прежних жителей области, являвшихся носителями культуры с элементами иноземных и местных традиций, такой вопрос представляется не принципиальным.

У шумерской цивилизации прослеживаются глубокие корни. Этот народ издавна придерживался образа жизни, мало отличавшегося от образа жизни соседей. Шумеры жили в деревнях и располагали несколькими основными центрами культового поклонения, обитатели которых практически никогда не менялись. Один из таких центров, обнаруженный в древнем городе под названием Эриду, мог появиться приблизительно в L веке до н. э. В исторические времена наблюдался его поступательный рост, и к середине 4-го тысячелетия там появился храм, который, как считают некоторые ученые, послужил изначальным образцом для развития месопотамской монументальной архитектуры. В настоящее время от него ничего не сохранилось, кроме платформы, на которой этот храм стоял. Такие центры культового поклонения изначально служили тем, кто жил по соседству. Городами в полном смысле этого слова такие центры назвать еще сложно, ведь их предназначение заключалось в отправлении религиозного культа и приеме паломников. Значительное постоянное население здесь, скорее всего, отсутствовало, но эти центры послужили стержнем, вокруг которого позже складывались города, и это помогает объяснить тесную связь религии и власти, всегда существовавшей в древней Месопотамии. Еще задолго до XXX века до н. э. в ряде таких мест появляются действительно очень большие храмы; особым великолепием отличался храм в Уруке (в Библии названном Эрехом), снабженный тщательно продуманным художественным оформлением и приковывающими внимание опорами из глинобитного кирпича, 2,5 метра в диаметре.

Среди главнейших свидетельств, связывающих Месопотамию периода до появления цивилизации с историческими временами, называют найденную там керамику. Предметы такой керамики дают первые представления о появлении артефактов, значимых для культурного прогресса, причем качественно отличающегося от появившихся в ходе эволюции периода неолита. Так называемые «урукские горшки» (имя присвоено по месту их обнаружения) часто выглядят унылее, чем более старинные гончарные изделия, и не так волнуют воображение. Однако их выпускали уже серийными партиями, изготавливали по стандартному образцу на гончарном круге (впервые используемом здесь в такой роли). Большое практическое значение этого предприятия состоит в том, что к моменту начала изготовления «промышленной» керамики в Месопотамии уже существовал слой необходимых ремесленников; и жили они за счет достаточно зажиточных земледельцев, производивших излишек продовольствия, который обменивался на их изделия. Именно с момента данного изменения вполне обоснованно можно говорить о шумерской цивилизации.

Все это продолжалось около 1300 лет (примерно с 3300 по 2000 год до н. э.), то есть приблизительно столько же времени, сколько нас отделяет от эпохи Шарлеманя (Карла Великого). В самом начале была изобретена письменность. Вероятно, это изобретение по значимости можно сравнить с открытием земледелия до наступления эры паровых машин. На протяжении почти половины срока, в течение которого человечество владело навыком письма, для него использовались глиняные носители. Письму как таковому предшествовало изобретение цилиндрических печатей с выгравированными на них миниатюрными рисунками, переносимыми на глину методом прокатывания по ней такой печати; гончарные изделия со временем изнашивались в прах, зато эти печати сохранились в виде одного из величайших творческих достижений ремесленников Месопотамии. Древнейшие письмена возникли в виде пиктограмм или упрощенных картинок (считающиеся первым шагом от передачи сообщений в виде образов к символам с закодированным смыслом), нанесенных на глиняные таблички, обычно подвергавшиеся обжигу после нанесения на них информации с помощью заточенного стебля тростника. Древнейшие обнаруженные письма составлены на шумерском языке, и в них можно прочесть тексты распоряжений, списки товаров, квитанции; перед нами в основном отрывочные хозяйственные документы, которые совсем не похожи на складную литературу. Письмо на этих древнейших блокнотах и бухгалтерских книгах постепенно преобразовывалось в клинопись, представлявшую собой определенный способ расположения знаков, наносимых на глиняную табличку с помощью клинообразного кончика тростника. Таким образом, в Месопотамии полностью отказались от пиктографического письма. Знаками и группами знаков на данном этапе стали обозначать фонетические, а также, возможно, силлабические элементы языка. Причем все они составлены из комбинаций того же самого клина. Такая форма передачи сообщения знаками представляется более гибким, чем все остальные, способом среди используемых до настоящего времени, а шумерам удалось создать ее чуть позже XXX века до н. э.

Благодаря достаточному количеству письменных памятников шумерской культуры нам теперь известно о языке этого народа. Несколько шумерских слов дошло до наших дней; одно из них в первозданном виде означает слово «алкоголь» (и самый старинный рецепт приготовления пива), что наводит на определенные размышления. Но наибольший интерес с точки зрения этого языка представляет само сохранение его в письменной форме. Владение грамотой, с одной стороны, открывало новые обширные возможности для общения; а с другой стороны, придавало уверенности в повседневной жизни, так как можно было свериться с письменным источником наравне с устным общением. При наличии письменных инструкций значительно упрощалась организация сложных мероприятий по орошению земель, сбору и хранению урожая зерновых культур, служивших основой развивающегося человеческого сообщества. Письменность способствовала повышению отдачи от эксплуатации природных богатств. Она к тому же послужила укреплению власти и приданию особого значения кастам жрецов, поначалу присвоивших себе исключительное право на овладение грамотой. Интересно отметить тот факт, что одно из древнейших предназначений цилиндрических печатей явно придумали жрецы, ведь по большому счету их использовали для удостоверения количества зерна при поступлении его в распоряжение храма. Можно предположить, что жрецы поначалу вели учет хозяйственных сделок в системе централизованного перераспределения общественных благ, при которой люди сдавали причитающуюся с них продукцию в храм и получали там нужное им самим продовольствие или материальные ценности.

Помимо таких учетов, изобретенное письмо в большей степени открывает историку прошлое еще в одном отношении. Теперь он наконец-то владеет неопровержимыми свидетельствами, необходимыми для получения представления о складе человеческого ума. Ведь литература сохраняется в письменном виде. Древнейшим в мире литературным произведением числится «Сказание о Гильгамеше». Его наиболее полный вариант, правда, относится всего лишь к VII столетию до н. э., однако легенда как таковая появляется уже в шумерские времена, и существуют сведения о том, что ее записали в самом начале 2000 года до н. э. Гильгамеш когда-то жил на самом деле и правил в Уруке. Он к тому же считается не только первым в мировой литературе реальным персонажем, но и героем также других поэтических произведений. Автору настоящего труда без упоминания его имени никак не обойтись. Современному читателю самым поразительным эпизодом «Сказания» может показаться наступление Великого потопа, принесшего погибель всему человечеству за исключением одной Богом избранной семьи, спасшейся на построенном ими ковчеге; от них пошла новая ветвь человечества, заселившего мир после завершения этого потопа. В древнейших вариантах «Сказания» этого сюжета отыскать не удается, зато он появился в виде отдельной поэмы с описанием судьбы рода человеческого, и такая легенда в многочисленных формах пересказывается в эпосе Ближнего Востока, причем ее включение в данное старинное произведение вполне понятно. Население низменной Месопотамии должно было постоянно страдать от разливов рек, которые во многом ограничивали возможности совершенствования ненадежной системы орошения, от которой зависело его благополучие. Можно предположить, что наводнения в древности воспринимались как неизбежное бедствие, и на его фоне сложился беспросветный фатализм, который кое-кто из ученых рассматривает в качестве ключа к шумерской религии.

Все «Сказание» пронизано мрачным настроением. Гильгамеш совершает великие подвиги в своем неустанном поиске основания для самоутверждения в условиях действия непоколебимых законов богов, предусматривающих поражение человека. И в конечном счете боги одерживают победу. Гильгамешу тоже уготована неминуемая гибель:

«Судьба литературных героев этого произведения как людей мудрых напоминает молодой месяц с характерным для него ростом и убыванием лунного серпа. Люди должны задаться таким вопросом: «Кто еще когда-либо правил, располагая волей и властью, принадлежавшей ему?» Без него нам ничего не светит точно так же, как в безлунную ночь или при затянутом тучами небе. O, Гильгамеш, вот какой смысл передавался через твой сон. Тебе поручили править царством, и в этом состояла твоя судьба; а вот вечной жизни ты не удостоился».

Вместе с ощущением настроя повествования и осознанием заложенного в нем религиозного темперамента самой цивилизации из данного произведения можно почерпнуть богатые сведения о богах Древней Месопотамии. Вот только достоверную историю из «Сказания» извлечь сложно, тем более привязать к ней исторический образ Гильгамеша. В частности, попытки обнаружить свидетельства того самого библейского потопа средствами археологии убедительных результатов не принесли, хотя следов многочисленных наводнений на территории Междуречья сколько угодно. Из воды в какой-то момент появляется суша: тогда, быть может, нам предлагается рассказ о сотворении мира, его происхождении. В еврейском Священном Писании (Танах) суша появляется из морских пучин по воле Бога, и такой вариант происхождения земли устраивал образованнейших из европейцев на протяжении тысячелетий. Захватывающим занятием представляются рассуждения на тему того, что появлению у нас собственного интеллектуального наследия в огромной степени способствовало мифологизированное изложение шумерами их собственной доисторической жизни, когда их предки в болотах месопотамской дельты изобрели земледелие. Однако все это выглядит досужими домыслами; а разум подсказывает нам остановиться всего лишь на бесспорных совпадениях, изложенных в «Сказании» и одной из известнейших библейских легенд, касающейся эпопеи с Ноем и его ковчегом.

Суть данной легенды служит намеком на ту важность, которую имело распространение шумерских идей на Ближнем Востоке еще долгое время после того, как центр истории его переместился в Верхнюю Месопотамию. Различные версии и эпизоды из «Сказания о Гильгамеше», если только придерживаться исключительно одного его текста, встречаются в летописях и реликвиях многих народов, доминировавших в областях данного региона во 2-м тысячелетии до н. э. Притом что позже данное произведение было утеряно, а вернуть его удалось лишь в новейшие времена, имя Гильгамеша упоминалось в литературе на языках многих народов на протяжении 2 тысяч лет наподобие того, как европейские авторы до недавнего времени позволяли себе любые ссылки на классическую Грецию, ничуть не сомневаясь в том, что читатели легко их поймут. Шумерский язык на протяжении многих веков использовался в храмах и школах писарей практически так же, как латынь служила ученым людям в культурном хаосе народов Европы после краха западного классического мира Рима. Такое сравнение следует считать гипотетическим, так как в литературной и лингвистической традиции воплощаются идеи и представления, определяющие и ограничивающие различные способы видения мира; то есть они обладают исторической весомостью.

Получается так, что самые важные идеи, увековеченные в шумерском языке, относятся к религии. Такие города, как Ур и Урук, послужили инкубаторами идей, которые после преобразования в другие религии, возникшие на Ближнем Востоке на протяжении 2-го и 1-го тысячелетия до н. э., 4 тысячи лет спустя получили распространение во всем мире, пусть даже в практически неузнаваемых видах. В «Сказании о Гильгамеше» встречаем, например, идеальное творение природы в лице мужчины по имени Энкиду; его падение связано с потерей невинности с соблазнившей его блудницей, и после этого, познав плоды цивилизации, он теряет свою благотворную связь с естественным миром. Литература позволяет находить такого рода намеки в мифологиях других и более поздних обществ. Через литературные памятники люди начинают осознавать значение вещей, ранее скрытое в неясных реликвиях жертвенных подношений, глиняных фигурках, а также в планировке на местности алтарей и храмов. В древнейшем Шумере они уже дают возможность обнаружить порядок человеческого общения со сверхъестественными силами, отличающийся гораздо большей сложностью и тщательностью осмысления, чем что-либо иное в то далекое от нас время. Древнейшие города возникали вокруг храмов, и эти храмы становились все крупнее и внушительнее (в том числе потому, что зародилась традиция возведения их новых зданий на насыпях, сооружавшихся для предыдущих культовых мест). В них исполнялись обряды жертвоприношений ради богатых урожаев. Позже произошло усложнение их культов, более роскошные храмы построили гораздо севернее – у самого Ашшура, расположенного почти на 500 километров выше по течению Тигра. Нам известно об одном таком храме, построенном из кедра, привезенного из Ливана, и меди из Анатолии.

Ни в одном другом древнем обществе того времени религия не занимала такого видного места, а на содержание ее служителей не выделялось такой большой доли коллективных ресурсов. В этой связи высказывается предположение о том, что ни в одном другом древнем обществе люди не чувствовали себя абсолютно зависимыми от воли своих богов. В доисторические времена ландшафт Нижней Месопотамии представлял собой плоскую однообразную болотистую равнину с многочисленными водоемами. Никаких гор, подходящих для обитания богов, там никогда не существовало: только пустые небеса над головой, безжалостное летнее солнце, сбивающие с ног ветры, защиты от которых отыскать было негде, неудержимый напор паводковых вод и губительные приходы засухи. Боги обитали в виде этих стихийных сил или на «возвышениях», в одиночестве господствовавших над равнинами, в построенных из кирпича башнях и зиккуратах (ступенчатых сооружениях, состоявших из трех – семи усеченных ступеней с храмом наверху, сложенных из кирпича-сырца с последующей яркой окраской), упомянутых в библейской легенде о Вавилонском столпотворении. Понятно, что шумеры видели свое предназначение в тяжком труде на благо богов.

Приблизительно к 2250 году до н. э. в Шумере более или менее сложился пантеон богов, олицетворявших явления и силы природы. Этот пантеон послужил фундаментом месопотамской религии и ознаменовал начало богословия. Изначально жители каждого города выбирали своего собственного бога. Можно предположить, что в ходе политических перемен в отношениях между городами эти боги в конечном счете выстроились в соответствии со своего рода иерархией, отразившей и определившей взгляды людей на человеческое сообщество. Боги Месопотамии в окончательном виде изображены в человеческом обличье. Каждому из них определен собственный образ деятельности или роль; появился бог воздуха, бог воды, бог-пахарь. Иштар (под этим семитским именем она вошла в историю) считалась богиней любви и воспроизведения потомства, а также войны. Венчали иерархию три великих бога мужского пола, роли которых совсем не просто определить: Ану, Энлиль и Энки. Ану числился отцом всех богов. Самым знаменитым сначала считался Энлиль; его звали Владыкой ветра, без которого не обходилось ни одно дело. Бог мудрости и пресных вод, которые для Шумера буквально означали жизнь, по имени Энки служил учителем, а также распорядителем живых и мертвых, который поддерживал порядок, установленный Энлилем.

Эти боги потребовали искупительных жертвоприношений и поклонения в соответствии с тщательно разработанным обрядом. За все это и за достойную жизнь боги обещали процветание и долгие годы, но не больше. При всей неуверенности в жизни населения Месопотамии было не обойтись без ощущения возможного покровительства со стороны сверхъестественных существ. Люди нуждались в богах как защитниках от капризов природы. Боги, хотя никто в Месопотамии их так не называл, представлялись плодом осмысления людьми примитивных попыток обуздания окружающей природы, предотвращения внезапных бедствий в виде наводнений и пыльных бурь, надежды на продолжение цикла смены сезонов с повторением большого весеннего праздника, когда боги снова женились и воспроизводилась драма сотворения мира. После этого можно было верить в продолжение мира еще на один год.

Одно из важнейших требований, которые позже люди стали предъявлять к религии, заключалось в том, чтобы ее служители облегчили им задачу примирения с неизбежным ужасом смерти. Самих шумеров и народы, унаследовавшие их религиозные убеждения, вряд ли могли полностью устраивать сложившиеся у них верования в том виде, в каком нам дано эти верования осознать; они, похоже, представляли свое существование после смерти в мрачном и грустном мире. То есть им предстояло переместиться в «Дом, где они пребывают в темноте, где приходится питаться прахом и вместо мяса удовлетворяться глиной, у них будут, как у птиц, крылья вместо одежды, на запоре и двери лежит пыль, а вокруг стоит мертвая тишина». Отсюда происходит более позднее понятие преисподней и ада. Причем по крайней мере одним обрядом допускалось самоубийство, ведь в середине 3-го тысячелетия шумерского царя и царицу в могилы сопровождали их слуги, которых тогда хоронили с господами, возможно, после приема усыпляющего снадобья. По такому обряду можно сделать предположение о том, что покойникам предстояло отправиться куда-то, где большая свита и роскошные украшения обладали не меньшей ценностью, чем при их жизни на земле.

Шумерская религия содержала важные политические аспекты. Вся земля принадлежала исключительно богам; царь или, предположительно, царь-жрец по происхождению из военных вожаков выступал в роли всего лишь наместника (викария) этих богов на земле. Понятно, что ни один человеческий суд не мог призвать наместника богов к ответу. Появление такого викариата к тому же означало формирование сословия жрецов, то есть мастеров, положением которых предусматривались практические преимущества, позволявшие приобретение ими особых навыков и знаний. В этом отношении шумеры также заложили основы новой традиции: от них пошли прорицатели и мудрецы Востока. Им мы к тому же обязаны появлением первой упорядоченной системы просвещения, основанной на запоминании и переписывании текстов клинописным шрифтом.

Среди сопутствующих приобретений шумерской религии следует назвать первые произведения искусства с изображением людей. В частности, жрецы одного из религиозных центров, находившегося в Мари, явно увлекались изображением людей, занятых в обрядовых действах. Иногда изображались групповые процессии; тем самым удалось установить один из величественных сюжетов изобразительного творчества. Знаменитыми стали еще два сюжета: война и мир зверей. Кое-кто из исследователей обнаружил в ранней портретной живописи шумеров еще и глубинное значение. Они видели в портретах людей психологические качества, которые сделали возможными удивительные достижения их цивилизации. То есть честолюбие и стремление к успеху. Опять же, такой вывод воспринимается однозначно далеко не всеми учеными. Произведения шумерского изобразительного искусства впервые позволили познакомиться с повседневной жизнью людей древности, скрытой от нас завесой веков. А если исходить из широкого распространения контактов шумеров с другими живущими по соседству народами и по большому счету сходству их структуры жизни, тогда не составит большого труда представить себе кое-что из жизни населения на более просторной площади древнего Ближнего Востока.

На печатях, в скульптурных и живописных произведениях зачастую представлены мужчины в своего рода меховых – шкуры коз или овец? – накидках, а у женщин шкуры бывают наброшены на плечо. Часто, правда не всегда, мужчины предстают чисто выбритыми. Воины отличаются от мирных людей только оружием и иногда коническими кожаными шапками. Признаки роскоши проявляются в наличии досуга и дополнительного имущества сверх обычной одежды, а также обладании ювелирными украшениями, которых до наших дней дошло очень много. Таким образом обозначается статус человека, и уже можно говорить об усложнении общественных отношений. До нас дошли также жанровые сценки пирушек: группа мужчин сидит в креслах с чашками в руках, а некий музыкант развлекает их своими мелодиями. В такие моменты шумеры кажутся более современным народом.

Бракосочетание у шумеров во многом напоминает обряды более поздних сообществ людей. Главная задача жениха заключалась в том, чтобы заручиться согласием на брак со стороны родителей невесты. После согласования удовлетворяющих всех условий утверждалась моногамная семейная единица через брак, закрепленный договором с приложением печати. Семью возглавлял патриархальный муж, которому подчинялись в равной степени его родственники и рабы. Такой порядок до недавнего времени соблюдался практически во всех уголках нашего мира. Но следует отметить забавные тонкости этого дела. В юридических и литературных источниках содержатся свидетельства того, что даже в древние времена шумерские женщины находились в менее угнетенном положении, чем их сестры во многих более поздних ближневосточных обществах. В семитских и несемитских традициях можно найти отклонения в этом вопросе. В шумерских легендах, посвященных богам, предлагается общество, члены которого настороженно и даже с опаской относятся к власти женской чувственности; шумеры были первым народом, литераторы которого упомянули о человеческой страсти. Это не просто связать с какими-то нормами, но по шумерскому праву женщин нельзя было считать всего лишь собственностью мужчины. Женщины пользовались всеми основными гражданскими правами; даже рабыня, родившая детей от свободного мужчины, имела определенную защиту в соответствии с законом. Право на развод предусматривалось для женщин, а также мужчин, решивших расстаться. При этом за разведенными женами сохранялись равные с мужчинами права. Хотя супружеская измена жены каралась смертью, а измена мужа прощалась, такое положение вещей можно объяснить в свете проблемы наследования и права собственности. Только после шумерских времен в месопотамском праве акцент ставится на целомудрии и возвеличивании почтенных женщин, ведущих безупречный образ жизни. Обе эти нормы служат признаком ужесточения отношения к женщинам и снижения их роли в обществе.

Шумеры также продемонстрировали большую изобретательность в сфере практических разработок. В этом смысле остальные народы очень многим им обязаны. Влияние шумерского права можно проследить далеко после заката культуры шумеров. Шумеры заложили основы математики изобретением метода выражения числа положением, а также знаком (ведь мы, например, можем полагать цифру 1 единицей, одной десятой частью, десяткой или несколькими иными значениями в соответствии с ее положением относительно десятичной запятой). Догадались о способе деления круга на шесть равных сегментов. Овладели десятичной системой исчисления, хотя ею не пользовались, и мы впервые узнаем о семидневной неделе из «Сказания о Гильгамеше».

К закату истории шумеры как самостоятельная цивилизация научились жить крупными группами; известно, что в одном-единственном шумерском городе насчитывалось 36 тысяч жителей мужского пола. Для этого требовались соответствующие строительные навыки, и еще более высокие требования предъявлялись к возведению монументальных сооружений. Из-за острой нехватки строительного камня в Южной Месопотамии ее жители сначала сооружали постройки из тростника, обмазанного глиной, а потом из кирпича, изготовленного из той же высушенной на солнце глины. Технология шумерского кирпичного строительства достигла большого совершенства ближе к завершению периода их истории, ведь именно тогда появилась возможность возведения очень крупных зданий с колоннами и террасами; верхняя ступень самого грандиозного из шумерских монументов – зиккурата в Уре – находится на высоте в 30 с лишним метров, а размеры основания составляют 60 на 45 метров. Древнейший сохранившийся гончарный круг археологи обнаружили в Уре; впервые человек использовал в производственных целях вращательное движение предмета. На гончарном круге основывалось крупномасштабное производство глиняной посуды, и это ремесло стало делом мужчины, а не женщины, как было раньше. В скором времени, то есть к XXX веку до н. э., колесо приспособили для транспортных целей. К еще одному изобретению шумеров относится изготовление стекла, а отдельные ремесленники в 3-м тысячелетии до нашей эры занялись литьем из бронзы.

Данные нововведения заставляют задаться следующим вопросом: откуда бралось сырье? Никакого металла в Южной Месопотамии не име-елось. Кроме того, даже в предыдущие времена, при неолите, жители этой области должны были где-то приобретать кремень и обсидиан, необходимые для изготовления примитивных земледельческих орудий. Понятно, что тут было не обойтись без широкой сети внешних связей, прежде всего с достаточно удаленными Левантом и Сирией, а также с Ираном и Бахрейном в нижней части Персидского залива. Еще до 2000 года до н. э. в Месопотамию поступали товары (пусть даже не напрямую) из долины Инда. Вместе с документальными доказательствами (которыми подтверждаются контакты с Индией раньше 2000 года до н. э.) эти товары наводят на мысли о подспудно появляющейся системе международной торговли, внутри которой уже возникают заметные схемы взаимной зависимости. Когда в середине 3-го тысячелетия поставки олова с Ближнего Востока истощились, бронзовое оружие в Месопотамии пришлось поменять на оружие из меди в чистом виде.

Вся эта цивилизация существовала за счет земледелия, вести которое с самого начала было занятием сложным, но доходным. В большом количестве здесь выращивали зерно ячменя, пшеницы, проса и сезама (кунжута); главной культурой можно назвать ячмень, и именно им объясняются многочисленные свидетельства употребления в Древней Месопотамии пьянящих напитков. На легкой пойменной почве достижение высокой урожайности посевов обходилось без применения особых орудий; главный вклад в техническое оснащение здесь приходился на практическое орошение и совершенствование управления. Такого рода навыки накапливались медленно; нам достались свидетельства шумерской цивилизации, просуществовавшей на протяжении полутора тысяч лет ее истории.

До сих пор речь шла о таком громадном отрезке времени, будто на его протяжении ничего не происходило, как будто оно представляло собой нечто неизменное. Но это не так. Что бы там ни говорили о низком темпе изменений в древнем мире, которые теперь вообще могут казаться нам статическими погрешностями, те 15 веков принесли жителям Месопотамии великие перемены. Прежде всего, в полном смысле этого слова началась история человечества. Ученые восстановили многие основные события того времени, но автор настоящего труда не ставит перед собой цели подробно их изложить, тем более что большая их часть все еще вызывает споры, другая часть остается неясной и даже даты подчас весьма приблизительны. Постараемся хотя бы привязать первый период месопотамской цивилизации к ее преемникам, а также показать, что происходило в то же самое время в других местах.

В истории шумеров можно выделить три крупных этапа. Первый, ограниченный приблизительно 3360 и 2400 годами до н. э., называется архаическим периодом. Его изложение содержит описание войн между городами-государствами, их подъемов и закатов. Редкими, но надежными свидетельствами тогдашних войн служат укрепленные города и применение в военном деле колеса в виде такого изобретения, как неуклюжие двухосные колесницы. Ближе к середине этого 900-летнего этапа отмечаются попытки утверждения местных династий, причем с переменным успехом. Изначально шумерское общество вроде бы строилось на некоторой представительной, даже демократической основе, но по мере роста государства у шумеров появились цари, отличавшиеся от первых правителей-жрецов; предположительно они начинали путь к власти полководцами, назначавшимися жителями городов командовать их вооруженными отрядами, но не отказались от верховенства, когда опасность, в связи с которой их нанимали, отпала. От них пошли династии, враждовавшие друг с другом. С таким неожиданным появлением великого человека открывается новая фаза истории.

Первым из них считается царь семитского города Аккада Саргон I, который в 2334 году до н. э. покорил Месопотамию и основал аккадскую верховную власть. До наших дней дошло изваяние, предположительно, его головы; если это на самом деле так, то мы имеем дело с одним из первых портретов августейшей особы. Он занимает первое место в продолжительной череде объединителей империй; считается, что Саргон посылал свои войска до Египта и Эфиопии, и этот царь открыл шумерам окружавший их мир. Жители Аккада позаимствовали у шумеров клинописную грамоту, и правление Саргона базировалось не на относительном превосходстве одного города-государства над другим, а на определенной степени интеграции. Его народ принадлежит к племенам, на протяжении тысячелетий довлеющих над цивилизациями долин рек. Навязав свою власть, этот народ перенял нужное ему культурное наследие побежденных. В результате нам достался новый стиль шумерского искусства, отмеченного сюжетной линией побед царей.

Аккадская империя отнюдь не означала тогда конец Шумера: как раз наступил второй, главный этап его истории. Речь идет о появлении нового уровня организации. Ко времени Саргона возникло государство в полном смысле этого слова. Разделение светской и религиозной властей, появившееся в древнем Шумере, приобрело фундаментальный характер. Притом что сверхъестественные представления пронизывали повседневную жизнь на всех уровнях, власти правителя и жрецов разошлись в разные стороны. Свидетельства такого разделения властей можно наблюдать в шумерских городах в физическом проявлении: рядом с храмами появились дворцы знати; власть богов теперь тоже простиралась за пределами обители хозяина дворца.

При всей расплывчатости сведений о превращении знаменитостей древних городов в царей свою роль в этом процессе должно было сыграть развитие воинской профессии. На памятниках города Ура появляются организованные порядки вымуштрованной пехоты, ведущие наступление в строю фаланги под прикрытием щитов с опущенными в сторону противника копьями. В Аккаде наблюдается своего рода кульминационный момент становления древнего военного дела. Саргон держал в своем дворце 5400 солдат, питавшихся из его котла. Можно вполне уверенно говорить о завершении процесса наращивания власти на силе; завоевания позволяли накапливать ресурсы на содержание собственного войска. Но начало всего процесса лежало в плоскости конкретных задач и потребностей Месопотамии. По мере увеличения численности населения одна из главных задач правителя должна была заключаться в мобилизации трудовых ресурсов в интересах проведения масштабных работ по орошению земель и обузданию паводковых вод. Управление проведением таких мероприятий могло к тому же позволить набор нужного количества солдат, а так как вооружение становилось все более сложным и дорогостоящим, в военном деле требовался соответствующий профессионализм. В известной степени достижения аккадцев в военной сфере обеспечивались применением нового оружия в виде сложного лука, изготовленного из деревянных и роговых полос.

Аккадская гегемония просуществовала относительно недолго. Через 200 лет при правнуке Саргона она была свергнута горными народами – гутьянами, и начался последний этап истории шумеров, названный учеными «нео-шумерский». На последующие 200 лет или около того до 2000 года до н. э. господство снова перешло к местным шумерам. На сей раз его центром стал город Ур, и, хотя трудно понять, что это означало на практике, первый царь третьей династии Ура, пришедшей к власти, назвал себя царем Шумера и Аккада. В шумерском искусстве данного периода проявилась новая тенденция к возвеличиванию власти суверена; традиция народной портретной живописи архаичного периода практически сошла на нет. Снова началось строительство храмов, еще больших по размеру и роскошных, а цари явно стремились воплотить свое величие в зиккуратах. По дошедшим до нас официальным документам можно судить о сохранении к тому же аккадского наследия; в нео-шумерской культуре проявляется множество семитских черт, а в стремлении к расширению царской власти можно заподозрить семитское наследие. Области, платившие дань последним успешным царям Ура, простираются от Суз на границах Элама в нижнем течении Тигра до Библоса на побережье Ливана.

Так наступил закат первого народа, сумевшего создать свою цивилизацию. Разумеется, никуда этот народ не исчез, но волны общей истории народов Месопотамии и Ближнего Востока поглотили его индивидуальность. Великая эпоха его творческого порыва осталась позади, а мы сосредоточили свое внимание на относительно небольшой территории; теперь же горизонты истории будут расширяться. На границах сосредоточивались многочисленные враги. Приблизительно в 2000 году до н. э. пришли эламиты, и Ур пал перед ними. Причины поражения шумеров нам не известны. На протяжении тысячелетий сохранялась вражда между народами, и кое-кто видит в таком поражении результат борьбы за контроль над маршрутами, пролегавшими по территории Ирана, который мог гарантировать свободный доступ к горной местности, где залегали полезные ископаемые, необходимые жителям Месопотамии. В любом случае господству правителей Ура наступил конец. Вместе с ним исчезла самобытная шумерская традиция, теперь уже слившаяся в водовороте мира новых цивилизаций. Она с тех пор только изредка просматривалась в образцах материальной культуры, созданных другими народами. На протяжении 15 веков или около того шумеры наращивали грунтовое основание цивилизации в Месопотамии точно так же, как их доисторические предшественники создавали физический плодородный слой, на котором взошла сама шумерская цивилизация. После нее осталась письменность, монументальные сооружения, понятие справедливости и законности, азы математики и великая религиозная традиция. Итак, список солидный, а еще семена значительно больших грядущих свершений. Месопотамской традиции предстояла еще длинная жизнь, и каждая ее сторона оказывалась затронутой шумерским наследием.

Пока шумеры выстраивали свою цивилизацию, их влияние одновременно способствовало повсеместным изменениям у других народов. На всем протяжении Плодородного полумесяца возникали новые царства и формировались народы. Их усилия подстегивались или направлялись тем, что они видели у своих соседей на юге, и империей Ур, а также собственными потребностями. Распространение признаков цивилизации шло уже просто стремительно. Из-за этого крайне затрудняется точное определение контуров и категорий главных процессов данных веков. Но сложность усугубляется еще и тем, что на Ближнем Востоке на протяжении продолжительного времени царила неразбериха из-за переселения народов, причин которого нам понять пока не дано. К ним относятся сами аккадцы, первоначально покинувшие великий семитский родной край Аравии, чтобы осесть в Месопотамии. Гутьяны, сыгравшие свою роль в ниспровержении аккадцев, переселились с севера. Самыми удачливыми из всех этих народов оказались амориты, относящиеся к одной из семитских групп, расселившиеся на обширной территории и примкнувшие к эламитам, чтобы совместными усилиями опрокинуть армии царства Ур и покончить с его верховенством. Они утвердились в Ассирии, или Верхней Месопотамии, со столицей в Дамаске, а также в Вавилоне и ряде царств, простиравшихся до побережья Палестины. Древние шумеры Южной Месопотамии никак не могли примириться с эламитами. В Анатолии их соседями оказались хетты, индоевропейский народ, представители которого переселились с Балкан в 3-м тысячелетии. В окресностях этого великого столпотворения простиралась еще одна древняя цивилизация – Египет, а также обитали племена энергичных индоевропейских народов, заселивших Иран. Общая картина представлялась хаосом; область выглядела водоворотом групп, втягивающихся в его воронку со всех сторон.

Неким подходящим ориентиром можно воспользоваться с появлением в Месопотамии новой империи, триумфально вошедшей в историю под названием Вавилон. С этой империей неотъемлемо связана личность ее знаменитого царя по имени Хаммурапи. Ему и без того досталось бы заметное место в человеческой истории хотя бы в силу его широко известной репутации законодателя; свод законов Хаммурапи остается самым древним трудом, автор которого сформулировал правовой принцип «око за око». Он к тому же числится первым правителем, объединившим всю Месопотамию, и хотя его империя просуществовала совсем недолго, превратилась в символический центр семитских народов юга Ближнего Востока. Все началось с победы одного из аморитских племен над его соперниками в период смуты после краха царя Ура. Хаммурапи мог провозгласить себя правителем в 1792 году до н. э.; его преемники исправно продолжали его дело приблизительно до начала 1600-х годов до н. э., пока хетты не разрушили Вавилон, а Месопотамию снова поделили между враждовавшими народами, стекавшимися на ее территории со всех сторон.

В период своего максимального возвышения территория первой вавилонской империи простиралась от Шумерского государства и северного побережья Персидского залива до Ассирии, образованной в верхней части Месопотамии. Хаммурапи правил городами Ниневия и Нимруд на берегу Тигра, городом Мари в верховьях Евфрата, а также контролировал эту реку до места, ближе всего расположенного к городу Алеппо. Государство, занимавшее территорию протяженностью 1126 километров длиной и приблизительно 160 километров шириной, выглядело тогда огромным, на самом деле крупнейшим. Даже в наши дни такое представить невозможно. Притом что империя царя Ура потерпела поражение и сдалась на милость победителя. Для этой империи сформировали тщательно продуманную административную структуру, и свод законов Хаммурапи справедливо считается знаменитым, хотя известность ему досталась в силу случайного стечения обстоятельств. Предыдущие своды суждений и правил дошли до нас в виде всего лишь разрозненных фрагментов, зато свод законов Хаммурапи выбили в камнях и выставили их во внутренних дворах храмов, чтобы народ мог свободно обращаться к мудрости своего правителя. Но в отличие от предыдущих правовых сборников в этом памятнике авторы смогли подробным и упорядоченным способом собрать 282 статьи, в которых давалось всестороннее толкование широкого диапазона вопросов: оплаты труда, бракоразводного процесса, оплаты услуг лекарей и многих других актуальных сторон жизни. Речь шла не столько о законодательстве, сколько о декларации существующего права, и разговором о «своде законов» можно ввести собеседника в заблуждение, если только не сделать оговорку в пользу вышесказанного. Хаммурапи собрал вместе уже применявшиеся в его время правила; он не придумывал свои законы de novo (заново). Его кодекс «норм общего права» не менялся на протяжении долгого времени месопотамской истории.

Главное внимание в этом своде правил уделено проблемам семьи, оборота земли и торговли. При этом возникает картина общества, ушедшего уже далеко вперед от регулирования через родственные связи, местное сообщество и управление главами деревень. Ко времени Хаммурапи судебная процедура уже возникла из храмового правосудия, и правилом стало отправление суда людьми, не относящимися к сословию жрецов. В судах заседали представители местной городской знати, и от них обращения поступали в Вавилон, а также к самому царю. На стеле Хаммурапи (каменном столбе, на котором высечен его свод законов) ясно сказано, что его цель состояла в том, чтобы обеспечить справедливость через издание закона:

«Угнетенный человек, который обретет судебное дело, пусть подойдет к моему, царя справедливости, изображению, пусть заставит прочитать мой написанный памятник, пусть он услышит мои драгоценные слова, а мой памятник пусть покажет ему его дело, пусть он увидит свое решение, пусть успокоит свое сердце…»

К сожалению, быть может, его наказания выглядят более суровыми по сравнению с древней шумерской судебной практикой, но в других аспектах, таких как законы, касающиеся прав женщин, шумерская традиция в Вавилоне сохранилась.

Положения свода законов Хаммурапи, касающиеся собственности, включали законы о положении рабов. В Вавилоне, как и во всех остальных центрах древней, а также современной цивилизации, существовала система рабовладения. Скорее всего, происхождение рабовладения восходит к завоевательным войнам; совершенно определенно рабство предназначалось судьбой всем тем, кто терпел поражение в той или иной войне древней истории, а также его женщинам и детям. Но ко времени появления первой Вавилонской империи постоянные невольничьи рынки уже существовали и сложились устойчивые цены, указывающие на абсолютную регулярность торговли людьми. Особенно высоко ценили отличающихся особыми качествами рабов из определенных районов. Притом что право владельца на раба считалось фактически абсолютным, некоторые невольники в Вавилоне пользовались заметной независимостью, занимались своим доходным делом и даже владели собственными рабами. Им предоставлялись собственные права, пусть даже весьма ограниченные по сравнению с правами свободных людей.

Нам сложно понять, что на практике означало рабство в мире, в котором отсутствовало воспринимаемое нами как бесспорное осознание того, что систему рабского труда ничем оправдать не возможно. Все рассуждения общего характера сходят на нет в свете утверждения о великом разнообразии направлений использования рабов; если уж в то время судьба всем рабам досталась нелегкая, то и практически всем свободным людям их жизнь медом не казалась. Остается разве что сочувствовать судьбе пленников, уведенных в рабство множеством победоносных царей, чьи мемориалы украшают просторы от «золотого стандарта» Ура середины 3-го тысячелетия до каменных барельефов ассирийских завоевателей 1500 лет спустя. В древнем мире цивилизация создавалась за счет безжалостной эксплуатации человека человеком; и если такой метод считался не слишком жестоким, то исключительно потому, что о другом возможном пути ведения дел никто даже помыслить не мог.

В свое время вавилонская цивилизация вошла в легенду своим великолепием. Сохранение одного из величайших внешних представлений о городской жизни – суетного, порочного города удовольствия и потребления – в названии «Вавилон» переходило по наследству и сообщало о масштабе и богатстве этой цивилизации, хотя львиная его доля появилась в более позднем периоде истории. И все же сохранилось достаточно памятников, чтобы за этим мифом разглядеть факты, касающиеся древней Вавилонской империи. Производящим огромное впечатление можно считать, например, дворец в городе Мари; стены, окружающие дворы и в некоторых местах достигающие толщины 12 метров, около 300 комнат, формируют комплекс, оснащенный водоотводной системой из труб с битумным покрытием, пролегающих на глубине девять метров. Он занимает площадь 137 на 180 с лишним метров и считается самым наглядным доказательством власти, которой пользовался тамошний монарх. В этом дворце к тому же обнаружено громадное количество глиняных табличек с письменами, из которых можно получить сведения о состоянии дел предпринимателей и государственных мелочах, заботивших власти империи в то время.

Со времен древней Вавилонской империи сохранилось гораздо больше табличек, чем от государств ее предшественников или непосредственных преемников. На них излагаются подробности жизни вавилонян, позволяющие нам узнать эту цивилизацию лучше (на что уже обращалось внимание), чем то, какими были некоторые европейские страны тысячу лет назад. Они к тому же обогащают наши знания о том, что занимало умы жителей Вавилона. Как раз в те времена сформировалось «Сказание о Гильгамеше», каким оно дошло до нас. Вавилоняне придали клинописи силлабическую (слоговую) форму, тем самым придав ей чрезвычайную гибкость и практичность. Их астрологи усовершенствовали систему наблюдения за природой и оставили нам еще один миф – миф о мудрости халдеев, которыми иногда по ошибке называли вавилонян. В надежде предугадать свою судьбу по расположению звезд вавилоняне разработали науку под названием астрономия и провели ряд важных наблюдений за звездным небом, которые стали еще одним крупным наследием их культуры. Потребовались века, чтобы накопить необходимые данные, сбор которых начался в Уре, но к 1000 году до н. э. уже появилась возможность прогнозировать лунные затмения, а в течение еще двух или трех веков удалось с предельной точностью рассчитать траекторию движения Солнца и некоторых планет относительно всегда неподвижных звезд. Научной традицией, отраженной в вавилонской математике, последователи которой передали нам шестидесятичную систему исчисления шумеров, завещано деление нашего круга на 360 градусов, а часа – на 60 минут. Вавилоняне к тому же рассчитали математические таблицы и разработали алгебраическую геометрию большой практической пользы, а также, возможно, изобрели солнечные часы, считающиеся древнейшим среди известных инструментом для слежения за течением времени.

Заниматься астрономией начали жрецы храмов с наблюдения за движением небесных тел, по которым определяли наступление праздников плодородия и начало сева, и вавилонская религия во многом следовала шумерской традиции. У древнего города Вавилона имелось свое городское божество по имени Мардук; постепенно он пробился на первое место среди своих месопотамских соперников. На это ушло много времени. Хаммурапи безапелляционно заявил, что шумерские боги Ану и Энлиль передали руководство месопотамским пантеоном Мардуку, и во многом сделали это в надежде на то, что тот будет править людьми ради их пользы. Последующие превратности (иногда сопровождавшиеся похищением его статуи захватчиками) омрачили статус Мардука, но после XII века до н. э. его положение сомнению обычно не подвергалось. Между тем шумерская традиция сохранялась в 1-м тысячелетии до н. э. в форме использования шумерского языка для совершения чина богослужения в вавилонских храмах, в использовании имен богов и названии приписываемых им ролей. Вавилонская космогония, как и у шумер, начиналась с создания мира из морского хаоса (имя одного бога означало «ил») с последующим изготовлением человека как невольника богов. Согласно одной из легенд, боги превращали людей в кирпичи с помощью глиняных форм. Такая картина мира отвечала интересам абсолютного монарха, когда царь отправлял власть над людьми наравне с богами. А смысл жизни людей заключался в возведении для царей дворцов и поддержании иерархии чиновников с великими мужами, подобной иерархии небесной.

Свершениям Хаммурапи суждено было не надолго пережить своего героя. События в Северной Месопотамии послужили указанием на появление там новой власти еще до того, как он основал свою империю. Хаммурапи сверг власть аморитов, утвердившихся в Ассирии ближе к закату господства царя Ура. Победой здесь пришлось радоваться очень короткое время. За нею последовала без малого тысяча лет, на протяжении которых Ассирия оказалась полем сражений и яблоком раздора, в конечном счете затмившим Вавилон, от которого это царство отделилось. От древнего Шумера центр событий месопотамской истории решительно переместился на север. Хетты, укоренявшиеся в Анатолии на протяжении последней четверти 3-го тысячелетия до н. э., в последующие несколько веков продолжали медленное продвижение вперед; за это время они переняли клинопись, которую приспособили к своему собственному индоевропейскому языку. К 1700 году до н. э. они установили свою власть над землями, пролегавшими между Сирией и Черным морем. Затем один из их царей повернул свои войска на юг против Вавилонии, к тому времени уже ослабленной и сократившейся до размеров древней территории царства Аккада. Его преемник довел начатое продвижение до победного завершения; хетты захватили и разграбили Вавилон, династии Хаммурапи пришел конец, а его достижения предали забвению. Но когда хетты ушли, другие народы занялись правлением и оспариванием Месопотамии. Это продолжалось 4 загадочных века, о которых нам известно мало, разве только то, что за данный отрезок времени проблема разделения Ассирии и Вавилонии решилась окончательно, и факт такого разделения сыграл важную роль в следующем тысячелетии.

В 1162 году до н. э. завоеватели-эламиты снова вывезли из Вавилона статую Мардука. Началась совершенно запутанная эпоха, и центр всемирной истории переместился, покинув Месопотамию. Судьбу ассирийской империи еще предстояло определить, а фоном для нее служила новая волна переселения в XIII и XII веках до н. э. народов, являвшихся носителями своих собственных цивилизаций, глубоко отличных от цивилизаций преемников шумеров. Те преемники, их завоеватели и гонители, тем не менее обосновались на культурном фундаменте, заложенном в Шумере. С точки зрения технического уровня, интеллекта, права, теологии Ближний Восток, который к X веку до н. э. затянуло в вихрь мировой политики (по тем временам такой тезис может быть использован с большой натяжкой), все еще нес печать творцов его первой цивилизации. Их наследие переходило к новым поколениям в причудливо искаженном виде.

3
Древний Египет

Месопотамия располагалась в долине всего лишь одной из великих рек, ставших колыбелями цивилизации, тем не менее единственным древним примером, сравнимым с этой империей в тот период истории по устоявшейся власти, можно привести Египет. На протяжении нескольких тысячелетий после ее гибели материальные следы первой цивилизации в Нильской долине удивляли человеческие умы и питали их воображение; даже греков поражала легенда о таинственной мудрости жрецов земли, где богов считали наполовину людьми – наполовину животными. И ученые до сих пор не жалеют своего времени на попытки выяснить сверхъестественное значение расположения египетских пирамид. Древний Египет всегда считался самым величественным зрительным наследием старины.

О египетской истории нам известно гораздо больше, чем о событиях в Древней Месопотамии, хотя бы потому, что в долине Нила археологи обнаружили несметные богатства Египта. Однако между этими цивилизациями существуют важные отличия: ведь шумерская цивилизация появилась раньше, и египтяне могли воспользоваться ее опытом и перенять конструктивный пример. В чем конкретно все это проявлялось, вызывает большие споры. Вклад месопотамских ремесленников просматривается в сюжетах раннего египетского искусства, в оттисках цилиндрических печатей, существовавших на заре египетской письменности, в сходных приемах монументального строительства из кирпича и заимствовании иероглифики или пиктографической письменности Египта, сходной с шумерской. Судьбоносные и плодотворные связи между Древним Египтом и Месопотамией представляются бесспорными, но как и почему зародились первые каналы их общения, остается загадкой. Самые ранние археологические свидетельства общения поступают из 4-го тысячелетия до н. э., а эпоха шумерского влияния на египетскую культуру могла наступить после переселения народов, прибывших в дельту Нила. Влияние шумеров распространялось до самого севера Египта, оно-то прежде всего и определило историю египтян, отличную от истории любого другого центра цивилизации, историю самого Нила, а также доисторические особенности Египта и самобытность его истории.

Египет располагался вдоль Нила и ограничивался обрамляющими его пустынями; перед нами предстает государство в виде одного вытянутого оазиса, орошаемого водами одной реки. В доисторические времена эта территория должна была представлять собой протяженное болото длиной 965 километров и шириной, кроме дельты, не больше нескольких километров. С самого начала ежегодные паводки служили основным механизмом организации хозяйственной жизни и установления ритма существования на ее берегах. Сельское хозяйство постепенно пускало корни в заиливавшихся руслах, из года в год все больше наполнявшихся осадочными слоями. Однако первые общины оставались неустойчивыми и с трудом выживали в условиях околоводной среды; львиную долю их средств к существованию безвозвратно смывало в илистые протоки дельты Нила. От самых древних времен сохранились только те предметы, которые изготавливались и использовались народами, проживавшими на границе районов подтопления, на редких каменистых выступах в пределах таких районов или по обе стороны долины. Перед наступлением XL века до н. э. эти народы стали испытывать влияние радикального климатического изменения. Из пустынь наступал песок, а потом настало время засухи. Владевшие примитивными земледельческими приемами, эти люди вынуждены были спуститься в долину Нила, чтобы начать возделывание плодородной почвы его поймы.

Таким образом, с самого начала эта река служила источником жизни населения Египта. Нил представлялся в мыслях древних египтян великодушным божеством, бесконечную щедрость которого следовало с благодарностью принимать, а не опасным, грозным источником внезапных губительных потопов наподобие тех, от которых страдали люди Шумера, старавшиеся сохранить свои поля. Как раз в таких условиях земледелие (внедренное позже, чем в Леванте или Анатолии) дало быструю и щедрую отдачу, а также обеспечило бурный рост населения, «демографический взрыв», послуживший высвобождению человеческих и природных ресурсов. В 4-м тысячелетии до н. э. шумерский опыт мог послужить катализатором прогресса египтян, хотя нельзя сказать, что он был решающим фактором. В долине Нила всегда существовал потенциал для возникновения цивилизации, поэтому внешнего стимула для ее зарождения могло не потребоваться. Это очевидно хотя бы потому, что, когда египетская цивилизация наконец-то появилась, она выглядела единственной в своем роде, и нигде ничего подобного найти не удается.

Самые глубокие корни этой цивилизации удается обнаружить с помощью археологии и более поздней сохранившейся традиции. По ним обнаруживаются следы оседлых народов, населявших Верхний Египет (юг, то есть русло Нила) во времена неолита. Приблизительно с L века до н. э. эти народы существовали за счет охоты, рыбалки, сбора зерновых культур и, в конечном счете, занялись целенаправленным земледелием в долине реки. Они обитали в селениях, разраставшихся вокруг базарных площадей, и, можно предположить, принадлежали кланам, символами или тотемами которых назначались животные; изображения таких животных появляются на керамических изделиях. Здесь можно попытаться отыскать фундамент политической организации Египта, которая начинает возникать с появления клановых вожаков, правивших областями, населенными их сторонниками.

На ранней стадии в распоряжении этих народов уже находилось несколько собственных важных технических изобретений, хотя развитие земледелия здесь еще не достигло такого высокого уровня, как в других областях древнего Ближнего Востока. В Египте научились строить папирусные суда, обрабатывать твердые материалы, такие как базальт, и выковывать из меди мелкие предметы домашнего обихода. Египтяне, надо сказать, достигли большого мастерства во многих делах, задолго до появления письменности у них появились искусные ремесленники и, судя по изготовленным ими ювелирным украшениям, уже сложились различия населения по принадлежности к сословию или положению в обществе. Затем, приблизительно в середине 4-го тысячелетия, отмечается усиление внешнего влияния, очевидного сначала на севере, в дельте Нила. Множатся свидетельства торговли и общения с другими областями, особенно с Месопотамией, влияние которой проявляется в изобразительном искусстве той поры. Между тем охота и подсобное земледелие уступают место более интенсивному сельскому хозяйству. В творчестве появляется искусство барельефа, которому позже предстоит сыграть определяющую роль в египетской изобразительной традиции; изобильнее становятся медные товары. Все это, как представляется, возникает внезапно и сразу, практически без прообразов, и в эту эпоху закладываются основы политической структуры будущего царства.

Процесс формирования тогдашнего царства шел в два этапа; в 4-м тысячелетии там сформировалось два царства – одно на севере, второе на юге, то есть одно в Нижнем Египте, а второе в Верхнем. Их бросающееся в глаза отличие от Шумера заключалось в полном отсутствии городов-государств. Египет явно двигался от общественной формации, существовавшей до появления цивилизации, непосредственно к системе управления большими территориями. Древние «города» Египта представляли собой торговые (базарные) поселения земледельцев; земледельческие сообщества и кланы объединились в группы, послужившие основой для более поздних территориальных образований. Египет должен был сформироваться в виде политической единицы на 700 лет раньше Месопотамии, но даже гораздо позже египтяне смогут накопить весьма скудный опыт городской жизни.

О царях прежних двух частей нынешнего Египта приблизительно до XXXII века до н. э. нам известно совсем мало, но вполне можно предположить, что они оказались победителями после нескольких веков борьбы за укрепление своей власти над все более крупными сообществами народа. Примерно в то же время появляется письменность, и она могла сыграть свою роль в консолидации политической власти. Более того, поскольку к началу нашего повествования о Египте письменность там уже существовала, нечто большее, чем в случае с Шумером, складывается воедино в непрерывную историческую летопись египетской цивилизации. В Египте письмо от момента его появления использовалось не просто в качестве административного и экономического средства фиксации сделок, но для описания событий на памятниках и реликвиях, предназначенных жить в веках.

Приблизительно в 3200 году до н. э., читаем мы в древних письменах, великий царь Верхнего Египта Менес покорил северную часть. Таким образом произошло объединение Египта, превратившегося в огромное государство, простирающееся вверх по Нилу до скалы Абу-Симбел. Этому государству предстояло стать еще больше и продвинуться еще выше по течению реки, которая считалась сердцем Египта. И ему еще предназначалось пережить периодические спады, но пока перед нами открывается самое начало цивилизации, просуществовавшей до наступления эпохи классической Греции и Рима. Практически 3000 лет – полтора срока существования христианства – Египет оставался историческим субъектом, причем большую часть этого срока он служил источником восхищения и центром поклонения. За такой долгий период времени произошло множество событий, не обо всех из которых нам дано узнать. Все-таки устойчивость и прочность власти египетской цивилизации способны поразить наше воображение больше, чем ее превратности.

Времена высшего величия египетской цивилизации пришлись приблизительно на 1000 год до н. э. Предшествующий период египетской истории поддается четкому рассмотрению в виде пяти крупных традиционных этапов. Три из них называются, соответственно, времена древних, средних и новых царств; между ними вклиниваются первый и второй промежуточные периоды. Очень относительно эти три «царства» означают периоды процветания или как минимум устойчивого правления; промежуточные стадии представляют собой времена ослабления или завоевания по причине внешних или внутренних факторов. Всю эту схему можно представить в виде своеобразного пирога из трех коржей, отделенных двумя бесформенными слоями джема.

Но не таким вот «пирогом» нагляднее всего представляется египетская история, к тому же не ко всем случаям такой прием подходит. Многие ученые предпочитают воспроизводить древнюю египетскую хронологию на основе тридцати одной династии царей, и такая система имеет большое преимущество с точки зрения учета объективных критериев; при этом удается избежать вполне объективных, но щекотливых разногласий по поводу, например, отнесения первых династий к «Древнему царству», или назначения для них отдельного «архаичного» периода, или проведения линии, отделяющей начало и конец промежуточных эпох. Тем не менее схема с пятью фазами вполне отвечает нашему замыслу, если еще выделить архаичную предысторию. Нынешнее представление о датировании и династической периодизации истории Египта выглядит следующим образом:

В соответствии с данной периодизацией мы возвращаемся к временам, когда, как и в месопотамской истории, возникает некий разрыв, так как Египет оказывается охваченным непрерывной серией мятежей, возникающих за пределами его границ. В данном случае вполне подходит изношенное слово «кризис». На самом же деле настоящий конец древней египетской традиции настал по прошествии еще нескольких столетий. Некоторые современные египетские ученые настаивают на том, что прочное осознание египтянами своей этнической принадлежности началось с приходом к власти фараонов. Как бы то ни было, речь об этом удобнее всего начинать вести, имея в виду начало 1-го тысячелетия, если только исходить из того, что величайших достижений египтяне уже добились.

Они, прежде всего, заключались в создании монархии и сосредоточении вокруг нее всей жизни народа. Свое выражение египетская цивилизация нашла в самой государственной форме. Государство возникло сначала в Мемфисе, а к строительству этого города, служившего столицей Древнего царства, египтяне приступили еще при жизни царя Менеса. Позже во времена Нового царства столица обычно находилась в Фивах, хотя отмечены периоды, в течение которых возникают сомнения относительно расположения египетской столицы. Мемфис и Фивы представляли собой величественные религиозные центры и дворцовые комплексы, но на самом деле им не было суждено преодолеть данный статус и превратиться в настоящие урбанизированные объекты. Само отсутствие городов до того времени тоже выглядит важным с политической точки зрения моментом. Цари Египта, в отличие от монархов Шумера, возникли не как «большие люди» общины города-государства, которым изначально поручили представлять интересы этой общины. Не относились они и к людям, которые наравне с остальным народом подчинялись богам, правившим всеми людьми, как великими, так и рядовыми. Они выступали посредниками между своими подданными и неземными силами. Противостояния между дворцом и храмом в Египте удалось избежать, и, когда появляется египетская монархия, власть ее становится безграничной. Фараонам предстояло стать богами, а не слугами богов.

Только при Новом царстве титул «фараон» начали применять при обращении лично к монарху. Раньше этим словом обозначалось место проживания царя и его двора. Тем не менее на гораздо более раннем этапе египетские монархи уже обладали властью, тогда еще производившей большое впечатление на древний мир. Об этом свидетельствует непомерно большой размер изображения фараона на самых древних памятниках. Его они унаследовали от доисторических царей, пользовавшихся особой святостью у подданных из-за дарованной им власти обеспечивать процветание за счет благополучного земледелия. Такие полномочия приписываются некоторым африканским правителям-чудотворцам даже в наше время; в Древнем Египте они сосредоточивали свое внимание на Ниле. В народе считалось, что фараоны распоряжались ежегодным подъемом и снижением его уровня: самой жизнью, и ничуть не меньше, живущих на берегах этой реки общин. Первые известные нам обряды, проводившиеся египетскими монархами, предназначались для обеспечения плодородия, обильного орошения и осушения болот. На самых ранних изображениях Менес предстает за рытьем канала.

Во времена Древнего царства появляется представление о царе как об абсолютном господине земли. В скором времени его почитают как потомка богов, изначально владевших землей. Его возводят в статус бога – сына Осириса по имени Гор. Он берет на себя великие и ужасные обязанности священного создателя порядка; тела его врагов изображаются повешенными рядами как дохлые промысловые птицы, или стоящими на коленях в мольбе, чтобы им в ритуальном порядке вышибли мозги. Справедливым считается то, «что фараон любит», а злом – то, «что фараон ненавидит»; он – существо всезнающее как бог, и поэтому ему нет нужды в каком-либо своде законов, чтобы им руководствоваться. До образования Среднего царства только ему одному даровалась загробная жизнь, на которую можно было надеяться. В Египте упорнее, чем в каком-либо другом государстве бронзового века, всегда подчеркивали воплощение бога в правителе, даже когда эта идея все больше опровергалась фактами жизни с приходом Нового царства и открытия железа. Затем из-за бедствий, навалившихся на Египет по воле иноземцев, совсем не осталось возможности продолжать верить в божественную власть фараона над всем миром.

Но задолго до всего этого египетское государство приобрело еще одно ведомственное воплощение и структуру в виде тщательно продуманной и зримой иерархии бюрократов. На вершине иерархической лестницы находились визири, губернаторы провинций и придворные вельможи происхождением, как правило, из знати; отличившихся величайшими заслугами из их числа хоронили с почестями, достойными самих фараонов. Менее знаменитыми семьями предоставлялись тысячи писцов, необходимых для укомплектования и обслуживания совершенного по составу правительства, руководимого высшими придворными чинами. Представление о нравственном облике этой бюрократии можно составить по литературным произведениям, в которых перечисляют достоинства, необходимые для успешной карьеры писаря-грамотея: прилежание, самообладание, благоразумие, уважительное отношение к начальникам и скрупулезное отношение к точной передаче весов, мер, земельной собственности и правовых форм. Писарей-грамотеев учили в специальной школе города Фивы, где преподавали не только традиционную историю, литературу и владение разнообразными шрифтами, но, как можно предположить, к тому же геодезии, архитектуре и бухгалтерии.

Бюрократия правила страной, большинство населения которой относилось к сословию земледельцев. Спокойно жить этим земледельцам не давали, так как им приходилось предоставлять народ для выполнения масштабных общественных работ монархии, а также сдавать излишек урожая на существование благородного сословия, бюрократии и крупных духовных учреждений. Зато земля у них была богатой, и плодородие ее постоянно повышалось с помощью приемов орошения, разработанных в додинастический период (вероятно, его следует считать одним из самых ранних проявлений непревзойденной возможности мобилизации коллективных усилий, которая должна была служить одним из признаков египетского стиля управления). Вдоль оросительных каналов тянулись поля с такими основными земледельческими культурами, как овощи, ячмень и эммер (пшеница двузернянка); в рационе питания эти культуры дополнялись мясом домашней птицы, рыбы и дичи (все они в изобилии фигурируют в египетском искусстве). Домашний скот использовали в качестве тягловой силы и для вспашки полей еще в Древнем царстве. С небольшим изменением такое земледелие сохранилось в качестве основы жизни в Египте до современных времен. Зерна в бассейне Нила выращивалось достаточно для снабжения Римской империи (Египет, образно говоря, считался зернохранилищем Рима).

На излишке продукции такого сельского хозяйства Египта к тому же существовала собственная единственная в своем роде форма расточительного потребления, обеспечивавшая широкий спектр масштабных общественных работ с камнем, невозможный в древности. Дома и хозяйственные постройки в Древнем Египте возводили из глинобитного кирпича, уже применявшегося во времена, когда династий еще не существовало: то есть внешне они практически не менялись на протяжении веков. Другой подход существовал к дворцам, склепам и мемориалам фараонов; их строили из камня, в изобилии встречавшегося в ряде районов долины Нила. Притом что их искусно украшали тонкой резьбой сначала с помощью медных, а потом бронзовых инструментов, а также часто раскрашивали, приемы использования камня можно назвать весьма незатейливыми. Египтяне изобрели каменную колонну, но их великие достижения в области строительства относятся не столько к архитектуре и технике, сколько к области общественного и управленческого стиля. Они смогли проявить себя в беспрецедентном и практически непревзойденном сосредоточении трудовых ресурсов на конкретном проекте. По распоряжению писаря-грамотея собирали тысячи рабов и поденщиков, иногда даже целые полки солдат призывали для того, чтобы вырубить в скале и перетащить вручную на место огромные массы строительных конструкций для возведения сооружения. При наличии только таких примитивных технических средств, как рычаги и салазки, – никаких лебедок, шкивов, блоков или канатной оснастки тогда не существовало, – с помощью насыпки колоссальных откосов грунта египтяне возвели множество потрясающих воображение наших современников зданий и сооружений.

Такие сооружения стали появляться при III династии. Самыми знаменитыми из них считаются пирамиды над склепами царей в Саккаре под Мемфисом. Одна из них под названием «Ступенчатая пирамида» по традиции рассматривается в качестве шедевра первого зодчего, имя которого сохранилось, – Имхотепома, служившего советником при фараоне. Его произведение выглядело настолько впечатляющим, что люди видели в нем доказательство богоподобной власти правившей тогда династии. Эта и другие пирамиды выросли над цивилизацией, существовавшей до тех пор в одних только низеньких глинобитных жилищах, подавляя своим величием. Столетие или около того спустя для возведения пирамиды Хеопса (Хуфу) использовались каменные блоки весом 15 тонн, и как раз в это время (при IV династии) в Гизе было закончено сооружение самых крупных в Египте пирамид. Строительство пирамиды Хеопса продолжалось 20 лет; легенда о том, что на нем было занято 100 тысяч человек, теперь считается большим преувеличением, но без нескольких тысяч строителей там было не обойтись, а огромное количество камня (5–6 миллионов тонн) доставлялось из каменоломен, удаленных от строительной площадки на 800 с лишним километров. Это колоссальное сооружение безупречно сориентировано по сторонам света, а ее ребра длиной 230 метров отличаются меньше чем на 20 сантиметров, то есть допуск при этом оценивается в 0,09 процента. Эти пирамиды служили самым убедительным доказательством власти и веры в себя фараонов. Но пирамиды как таковые служили всего лишь доминирующим объектом в составе большого комплекса сооружений, составлявших в своем единстве место упокоения тела правителя после завершения им земного пути. Поблизости находились роскошные храмы, дворцы, склепы Долины царей.

Такие грандиозные памятники общественных работ в прямом и переносном смысле служат крупнейшим наследием древних египтян, оставленным потомкам. По ним можно понять, почему позже у египтян появилась репутация великих ученых: потомки совершенно справедливо считали, что эти величественные памятники построили люди, владевшие самыми совершенными математическими знаниями и безупречными практическими навыками. Однако такое умозаключение все-таки представляется натянутым и не совсем верным. Даже при высокой степени геодезических навыков получается так, что только в новейшие времена инженерное проектирование потребовало большего, чем элементарные математические знания. Совершенно определенно, что для возведения пирамид их не требовалось. Достаточно было передовых представлений в области измерений и применения некоторых формул для вычисления объемов и весов, в чем египетские математики преуспели, что бы там ни выдумывали их поклонники в более поздние времена. Современные математики не очень высоко оценивают теоретические достижения египтян, ведь они в этой науке, можно с уверенностью утверждать, находились приблизительно на уровне вавилонян. Они владели десятичной системой исчисления, которая на первый взгляд выглядит современной, но, по большому счету, их единственным значительным вкладом в нынешнюю математику называют изобретение дробных единиц.

Несомненно, владением примитивной математикой можно в известной мере объяснить чистоту астрономических представлений египтян, и в этой области познания потомки тоже должны, как ни странно, выражать им огромную благодарность. Результаты их наблюдения за звездами были достаточно точными, чтобы позволить прогнозировать подъем воды в русле Нила и рассчитывать ритуальное расположение зданий на местности. С этим не поспоришь, но египтян с их знаниями теоретической астрономии вавилоняне оставили далеко позади. Письмена, посвященные египетской астрономической науке, предназначались для увековечения преклонения перед астрологами, но их научная ценность была низкой, а качество прогнозирования распространялось на относительно малый срок. Единственным надежным трудом, на котором базировалась астрономия египтян, был календарь. Египтяне первыми среди народов планеты установили продолжительность солнечного года, составляющего 365¹/₄ дня, и разделили этот год на двенадцать месяцев из трех «недель» по десять дней каждый с пятью дополнительными днями в конце года. Такой календарь, следует отметить, восстановили в 1793 году, когда французские революционеры попытались заменить христианское летоисчисление чем-то более рациональным.

Составители этого календаря, хотя и посвятили его по большому счету наблюдению за звездами, могли к тому же наблюдать по нему причины заметных событий, важных для жизни народа Египта, например паводка на Ниле. По такому календарю египетские земледельцы определили три времени года, состоявших приблизительно из четырех месяцев каждый: один сезон служил им для сева, второй приходился на наводнения, третий – на сбор урожая. Однако бесконечный Нил определял порядок жизни египтян на более глубоких уровнях.

Структура и основательность духовной жизни Древнего Египта производили поразительное впечатление на соседние народы. Геродот полагал, что греки позаимствовали имена своих богов из Египта; тут он заблуждался, но интерес представляет то, что вообще пришел к такому умозаключению. Позже культ египетских богов рассматривался в качестве угрозы римским императорам; египетских богов запретили, но римлянам все равно приходилось мириться с ними из-за их привлекательности для народа. Суеверия и шарлатанство с египетским колоритом все еще можно было встретить среди культурных европейцев XVIII века; забавное и невинное выражение восхищения мифологией Древнего Египта просматривается в нынешних обрядах секты храмовников, то есть современных братствах тамплиеров, состоящих из почтенных американских бизнесменов, устраивающих по большим праздникам шествия по улицам малых городов в своих фесках и мешковатых штанах. Выходит, что в египетской религии, как и в некоторых других сторонах этой цивилизации, которые надолго пережили политическую среду, в которой поддерживались и сохранялись, до сих пор осталась прежняя живость.

В египетской религии присутствует нечто, для европейца совершенно неуловимое. Словами типа «живость» суть в полной мере не выразить; религия в Древнем Египте представляла собой некую всепроникающую философию, считающуюся само собой разумеющейся функцией наподобие сердечно-сосудистой системы человеческого тела, а не самостоятельным учреждением, которому позже присвоили понятие церкви. В Древнем Египте, естественно, существовало духовное сословие – жрецы, обслуживавшие конкретные культы и священные места, и уже при Древнем царстве некоторые из жрецов обладали статусом, предусматривающим их захоронение в роскошных склепах. Но их храмы служили хозяйственными учреждениями и оптовыми складами, а также очагами культового поклонения, поэтому многие жрецы в то время и позже совмещали свои ритуальные обязанности с должностями писцов, распорядителей и царских чиновников. Их сословие мало походило на то, что позже назовут духовенством.

Египетскую религию лучше всего рассматривать не как динамичную, энергичную общественную силу, но как способ примирения с действительностью через распоряжение различными секторами неизменного космоса. Надо сказать, что служение в египетском храме требовало соответствующей квалификации. Не следует забывать о том, что понятия и представления, считающиеся нами само собой разумеющимися при оценке (и даже в ходе разговора) менталитета других веков, не существовали для людей, в сознание которых мы стремимся проникнуть. Граница между религией и магией, например, едва ли имела значение для древнего египтянина, хотя он мог прекрасно знать, что у них существовала своя собственная сфера применения. Говорят, что магия всегда существовала в египетской религии как своего рода язва; такая оценка представляется весьма субъективной, зато в ней выражена близость связи. Еще одно понятие, которое воспринимается нами механически, отсутствовало в Древнем Египте: разница между вещью и ее названием. Для древнего египтянина название служило самой вещью; реальный объект, отделяемый нами от его обозначения, приравнивался к нему. То же могло касаться остальных представлений. Египтяне жили в мире символов как в родной стихии, принимали ее как данность, и, чтобы понять этот народ, нам остается только преодолеть постулаты нашей глубоко предметной культуры.

Поэтому для понимания значения и роли религии в Древнем Египте требуется изменение мировоззрения как такового. На самой заре религии появились безусловные свидетельства ее важности; практически на всем протяжении их цивилизации древние египтяне демонстрируют поразительно стойкую тенденцию к поиску посредством религии способа проникновения через все разнообразие практического опыта ради достижения неизменного мира, легче всего понимаемого через жизнь мертвых, обитавших в том мире. Возможно, здесь к тому же обнаруживается пульсирование Нила; каждый год он уходил и возвращался снова, его цикл повторялся, причем неизменно, как воплощение космического ритма. Крайним изменением, грозящим человеку, считалась его смерть, то есть предельное проявление распада и превращения в прах, прекрасно известное всем. Одержимость смертью просматривается в египетской религии с самого зарождения: ее самые известные воплощения, в конце концов, представлены мумиями и погребальными предметами из гробниц, хранящимися в наших музеях. При правителях Среднего царства пришла вера в то, что все люди, а не только монарх, могли рассчитывать на жизнь в потустороннем мире. Следовательно, посредством исполнения обряда и приобретения символа, заранее составив свое «досье» для предоставления судьям в загробном мире, человек мог подготовиться к жизни в мире мертвых и обоснованно рассчитывать на стабильное благополучие, дарованное там всем обитателям. Представления египтян о загробной жизни тем самым отличались от мрачной версии жителей Месопотамии; людям там ничего плохого не грозило.

Борьба за достижение данного результата для такого количества покойников на протяжении многих тысячелетий придает египетской религии мученический смысл. В этом состоит и объяснение одержимости тщательно продуманной заботой, проявляемой при оборудовании склепов и проводах покойного к месту его вечного отдохновения. Самое знаменитое отображение такой заботы можно наблюдать в сооружении пирамид и практике мумификации. Во времена Среднего царства на исполнение погребальных обрядов и мумификацию царя уходило семьдесят дней.

Египтяне верили в то, что после смерти человека его ждет суд бога Осириса; при вынесении благоприятного для него вердикта душу покойного определяли жить в царстве Осириса, а вот в противном случае его отдавали на растерзание чудовищу – наполовину крокодилу, наполовину гиппопотаму. Однако человек при жизни должен был задабривать не одного только Осириса: египетский пантеон состоял из огромного числа богов. Всего у египтян числилось около двух тысяч богов, и им полагалось исполнять несколько важных обрядов. Происхождение многих из них относится к доисторическим зверям-божествам; бог-сокол Гор считался ко всему прочему богом-хранителем египетской династии, а появиться он мог в 4-м тысячелетии до н. э., когда прибыл в Египет с таинственными захватчиками. Эти животные подверглись медленному превращению в человека, однако не до конца; художники к человеческим телам присоединяли звериные головы. Такие существа переставлялись в пантеоне по-новому, когда фараону требовалась консолидация их культов ради достижения политических целей. Таким способом поклонение Гору соединили с поклонением богу солнца Амону-Ра, воплощением которого стали считать самого фараона. Позже Гора стали считать сыном Осириса от его супруги Исиды. Эту богиню ремесел и любви можно назвать самой древней из всех египетских богов: она, как и остальные египетские божества, упоминалась еще во времена додинастической эпохи. Исида – это воплощение вездесущей матери-богини, свидетельства о поклонении которой дошли до наших дней из всех уголков Ближнего Востока периода неолита. Испокон веков ее изображали с младенцем Гором на руках, и такой сюжет перешел в традицию христианской иконописи в виде Девы Марии.

В творениях представителей древнего египетского изобразительного искусства боги выглядят грозными существами, но, по сути, у них всегда имеется второй план. Такой стиль базируется на фундаментальном натурализме подачи образа, который, однако, сковывается условностями выразительности и жеста, придающими насчитывающему две тысячи лет классическому египетскому изобразительному искусству сначала обаяние простоты, а позже, с наступлением периода творческого декадентства, покоряющее очарование и предельную ясность. Такой стиль допускает реалистичное изображение жанровых сцен. На них показаны сельские сюжеты на темы земледелия, рыбной ловли и охоты; ремесленников изображают за изготовлением их изделий, а писцов – за исполнением соответствующих обязанностей. И все же поразительнейшей особенностью египетского искусства считается не содержание или техника письма, а его узнаваемый неизменный стиль. На протяжении не меньше 2 тысяч лет художники смогли работать практически в рамках канонов классической традиции. Ее происхождение могло отчасти принадлежать шумерам, а позже эта традиция оказалась способной к творческому восприятию влияния зарубежных достижений, но основная самородная традиция сохранялась нетронутой. Гостю в древние времена это должно было казаться одной из самых впечатляющих внешних особенностей Египта; все то, что он видел, выглядело по большей части единым целым. Если абстрагироваться от того, что сотворил человек в позднем палеолите, о котором нам известно совсем немного, в египетском искусстве сохранилась самая продолжительная и стойкая, ни разу не прерывавшаяся традиция за всю историю человеческого творчества.

Пересадить на почву культуры других народов такую традицию не получилось. Греки могли позаимствовать в Древнем Египте конструкцию колонны, изначально изготовлявшейся египтянами из оштукатуренной глиной связки тростника, воспоминания о котором сохранились в виде каннелюр. И хотя памятники Египта всегда очаровывали художников и архитекторов других земель, результат, даже когда они вполне успешно использовали такие приемы в своих собственных целях, был всегда поверхностным и экзотическим. Египетский стиль никогда и нигде не смог укорениться; в последующие века он время от времени появляется как художественное оформление и украшение в виде колонн с каннелюрами, сфинксов и змей на мебели, обелисков здесь, кинокартин там. Только лишь один большой интегральный вклад египетского искусства отмечен в будущем в виде учреждения классических канонов пропорции человеческого тела для точного воспроизведения его деталей в масштабных резных и раскрашенных изображениях на стенах склепов и храмов. Их позаимствуют сначала греки, и европейских художников египетские картины будут восхищать даже в эпоху Леонардо да Винчи, хотя к тому времени этот вклад выглядел скорее теоретическим, чем стилистическим.

Как еще одно великое творческое достижение, сводящееся не к одному только Египту, хотя исключительно важному там, можно отметить каллиграфию. Все выглядит так, что египтяне сознательно переняли шумерское изобретение, заключавшееся в передаче на письме звуков, а не предметов, но отказались от клинописных знаков. Вместо него египтяне изобрели иероглифическое письмо. То есть вместо метода размещения одних и тех же основных черт, развитого в Месопотамии, они специально подобрали небольшие пиктограммы или знаки, напоминавшие пиктограммы. Такое письмо выглядит намного декоративнее клинописи, зато им намного сложнее овладеть. Первые иероглифы появляются еще до наступления XXX века до н. э.; последний известный случай применения египетской иероглифики на письме относится к 394 году н. э. Почти 4 тысячи лет – внушительный срок существования египетской каллиграфии. Но непосвященный человек не мог в ней разобраться в течение еще четырнадцати с половиной веков после ее исчезновения, пока один французский ученый не расшифровал надпись на «Розеттском камне», привезенном во Францию после его обнаружения археологами, сопровождавшими армию Наполеона, вторгшуюся в Египет.

В древности навыки чтения иероглифического текста служили ключом к вхождению в касту жрецов, и, соответственно, данное ремесло тщательно сохранялось как великая профессиональная тайна. С додинастических времен иероглифика применялась для составления исторических хроник, и уже при I династии с изобретением папируса (полоски сердцевинной части тростника складывали друг на друга крест-накрест и спрессовывали в однородный лист писчего материала) был получен материал, способствовавший широкому распространению письменности. Изобретение папируса имело для человечества гораздо большее значение, чем иероглифика; он обходился дешевле шкур (из которых изготавливали пергамент) и был удобнее глиняных табличек или грифельного камня (хотя не обладал их долговечностью). Папирус служил самым распространенным носителем для корреспонденции и документов на Ближнем Востоке до наступления христианской эры, когда технология изготовления бумаги с Дальнего Востока достигла средиземноморского мира (и даже определенному сорту бумаги присвоили название в память о папирусе). После появления папируса прошло совсем немного времени, и писатели начали склеивать его листы в длинные свитки: таким манером египтяне изобрели книгу, а также материал, на котором ее сначала можно было написать, и шрифт, ставший предтечей нашего собственного алфавита. Мы пребываем в большом долгу перед египтянами за громадный объем знаний, дошедший до нас прямо или косвенно посредством папируса.

Не приходится сомневаться в том, что сохраняющийся авторитет Египта во многом объясняется пресловутой доблестью его жрецов и колдунов, а также зримым воплощением политических достижений в искусстве и архитектуре. Однако при сравнительной оценке египетской цивилизации она выглядит не слишком плодовитой или разносторонней. Техническая эволюция к безошибочным показателям не относится, зато по ней можно судить о том, что тот или иной народ проявляет медлительность в овладении новыми навыками, отказывается от внедрения новшества, обещающего созидательный рывок. После появления грамоты единственное крупное нововведение длительное время было представлено каменной архитектурой. Притом что папирус и колесо были известны еще при I династии, контакты между Египтом и Месопотамией продолжались на протяжении 2 тысяч лет, и только потом египтяне переняли колодезный журавель, к тому времени применявшийся для орошения полей в долине Тигра и Евфрата. Зато египтяне изобрели водяные часы, принцип действия которых в более поздних цивилизациях освоили через тысячу лет. Возможно, египтяне не могли абстрагироваться от гнета заведенного порядка, тем более с учетом подбадривающего фактора со стороны Нила как надежного источника благополучия.

Бесспорную самобытность и достижения демонстрировала одна только египетская медицина, и их можно проследить как минимум до времен Древнего царства. К X веку до н. э. египетское превосходство в этом искусстве признавалось во всем мире. В то время как египетская медицина всегда сохраняла связь с магией (в огромном количестве применялись чудодейственные рецепты и амулеты), врачеватели этой страны проявляли достойную рассудительность и чистоту эмпирической наблюдательности. Они преуспели в различных сферах вплоть до методов предупреждения нежелательной беременности. Косвенный вклад египетских лекарей в последующую историю тоже оценивается очень высоко, какую бы отдачу они ни получали в свои собственные дни; основные наши знания о лекарственных препаратах и растениях, содержащих фармакологические вещества (materia medica), сначала приобрели египтяне, затем они пришли от них через греков к ученым средневековой Европы. Большая заслуга египтян заключается в том, что они стали использовать лекарственные средства, до сих пор все еще остающиеся эффективными, например касторовое масло.

Другое дело, какое умозаключение теперь напрашивается по поводу состояния здоровья древних египтян. Их вроде бы не тревожила проблема чрезмерного увлечения пьянящими напитками, по поводу чего волновались в Месопотамии, но конкретного вывода отсюда сделать не получается. Кое-кто из ученых говорит об исключительно высоком показателе младенческой смертности и о веских свидетельствах в пользу существования тогда тяжелых болезней взрослых; но какие бы аргументы эти ученые ни приводили, многочисленные дошедшие до нас мумифицированные тела не носят следов поражения раком, рахитом или сифилисом. Между тем изнурительную болезнь под названием шистосоматоз, передающуюся через шистосомы и получившую широкое распространение в Египте сегодня, прекрасно знали уже во 2-м тысячелетии до н. э. Конечно же все эти факты не дают достаточно ясной картины древней египетской лечебной практики. Тем не менее из Египта к нам пришли самые старинные сохранившиеся медицинские научные трактаты, а по примерам приведенных в них рецептов и предписаний по лечению недугов можно предположить, что египетские практикующие медики предлагали широкий набор лекарственных средств. Причем средства эти ничуть не лучше и не хуже тех, что применялись в других развитых центрах цивилизации во все времена вплоть до современности (создается впечатление, что основное внимание египтяне уделяли слабительным препаратам и клизмам). Значительные навыки в области предохранения человеческого тела от распада приписывают египетским специалистам, занимавшимся изготовлением мумий, пусть даже не совсем оправданно в их благоприятном для этого дела климате. Забавно, что у самих творений их ремесла позже стали находить лечебные свойства; в Европе растертую в порошок мумию на протяжении веков считали самым действенным средством от многих недугов. Интерес к тому же представляет тот факт, что египтяне придумали и применяли определенные абортивные приемы прерывания беременности. Оправдывали ли они себя тем, что применяют эти приемы ради снижения опасности перенаселенности империи и тем самым распространения такого преступления, как детоубийство, остается фактом совершенно неясным и спорным.

Подавляющее большинство египтян занималось земледелием, и поэтому доля городского населения в Египте была гораздо меньше, чем в Месопотамии. В картине египетской жизни, представленной литературой и искусством, показано население, обитающее в сельской местности, но использующее небольшие города и храмы как центры по предоставлению необходимых услуг, а не места постоянного проживания. На протяжении практически всего периода древности Египет представляется страной с несколькими великими культовыми и административными центрами, такими как Фивы или Мемфис, окруженными деревнями и базарами. Жизнь у бедняков была тяжелой, но не беспросветной. Главное бремя должно было доставаться тем, кто отбывал трудовую повинность. Когда трудовой повинности фараон не назначал, у того же крестьянина было много свободного времени до тех пор, пока не случался паводок на Ниле и не возникала необходимость работать на самого себя. Земледельческая база тоже была достаточно богатой, чтобы прокормить сложное и разнообразное сообщество всевозможных ремесленников. Благодаря сохранившимся каменным узорам и картинам о занятиях египетских ремесленников нам известно больше, чем о ремесленниках Месопотамии. Египетское общество делилось на людей образованных, которым открывался путь на государственную службу, и всех остальных. Рабство существовало в этой стране, но оно выглядит не такой фундаментальной институцией, как принудительный труд, навязывавшийся свободными земледельцами.

В обычаях более поздних времен отмечается обольстительная привлекательность и доступность египетских женщин. С учетом некоторых свидетельств создается впечатление о появлении в Египте общества, в котором женщины могли пользоваться большей самостоятельностью и более высоким положением, чем где бы то ни было еще. Несомненно следует уделить внимание произведениям искусства, на которых изображены придворные дамы, наряженные в роскошные и достаточно откровенные платья, изящно причесанные и украшенные драгоценными камнями, с тщательно нанесенной косметикой. Снабжением таких дам всем необходимым занимались египетские купцы. Не стоит преувеличивать, но все-таки создается такое впечатление, что женщины, принадлежащие к египетскому правящему классу, могли позволить себе выражать достоинство и проявлять независимость. Фараоны и их спутницы жизни – а также другие благородные супруги – иногда изображаются с нескрываемой близостью их отношения друг к другу, нигде больше не наблюдающегося в искусстве древнего Ближнего Востока раньше 1-го тысячелетия до н. э. и наводящего на размышления о настоящем эмоциональном равенстве; изображение такой близости вряд ли было случайным.

Красивые и очаровательные женщины, появляющиеся на многих картинах и в скульптурных изваяниях, могут отражать конкретную политическую роль их пола, которая отсутствовала в других странах. В теории (и часто на практике) престол наследовался по женской линии. Наследница престола даровала своему супругу право его преемника; по этой причине большое внимание уделялось выбору мужей для принцесс. Многие августейшие браки заключались между братьями и сестрами, невзирая на очевидные пагубные генетические последствия; кое-кто из фараонов женился на своих дочерях, чтобы они не вышли замуж за кого-то еще, ради обеспечения чистоты священной крови (которую проще сохранить через совокупление с наложницами). При таком положении вещей августейшие дамы должны были становиться влиятельными персонажами. Некоторые из них исполняли важные властные полномочия, а одна даже заняла трон и изъявила готовность украсить себя искусственной бородой для исполнения положенного обряда в мужском платье, чтобы удостоиться звания фараона. Перед нами настоящий новаторский подход, путь даже не всеми признанный.

В египетском пантеоне тоже обнаруживается много женственности, особенно она проявляется в культе Исиды, наводящем на глубокие размышления. Авторы египетских литературных и художественных произведений делают упор на почитание жены и матери. Как в любовных романах, так и в сценах семейной жизни показано то, что, по крайней мере, считалось идеальным стандартом для общества в целом, подчеркивается нежный эротизм, отдохновение и непринужденность, а также по большому счету эмоциональное равенство мужчин и женщин. Некоторые женщины владели грамотой. В египетском языке существует даже отдельное слово для обозначения писца женского пола, но для женщин, кроме жриц или блудниц, были доступны конечно же не все роды занятия. Состоятельные женщины в Египте могли владеть собственностью, а их законные права практически во всех отношениях уважались точно так же, как права женщин в шумерской традиции. Не легко сделать окончательный вывод за такой продолжительный период, как все время существования египетской цивилизации, но дошедшие до нас данные об устройстве общества Древнего Египта оставляют впечатление о наличии в нем возможностей для самовыражения женщин, отсутствующих у многих более поздних народов и даже в наше время.

В ретроспективе основательность и материальное богатство египетской цивилизации выглядят настолько наглядно, столь очевидно неизменными, что еще труднее, чем в случае с Месопотамией, представить себе перспективу ее отношений с внешним миром, а также превратности судьбы власти в Нильской долине. Тут дело касается огромных периодов времени (одно только Древнее царство по самым скромным подсчетам просуществовало в два с половиной раза дольше Соединенных Штатов Америки), и при Древнем царстве произошло так много событий, что общего изложения его истории не получается. Об отношениях этого царства с соседями ничего замечательного не известно, хотя к концу правления его династий предпринимался ряд экспедиций против народов Палестины. С наступлением первого промежуточного периода ситуация изменилась на прямо противоположную, и на Египет, до этого беспокоивший нашествиями соседей, устремились захватчики. Естественно, ослабление и раскол Египта облегчили азиатским захватчикам задачу покорения страны в долине нижнего течения Нила; обнаружено странное утверждение о том, что «люди знатного происхождения пребывают в полном унынии, зато нищие ликуют… мерзость запустения пришла на всю землю… чужаки топчут землю Египта». Рядом с современным Каиром появились соперничающие династии; власть в Мемфисе захирела.

Следующий великий период египетской истории наступил с появлением Среднего царства, официально провозглашенного полновластным Аменемхетом I, объединившим царство из своей столицы в Фивах заново. Около четверти тысячелетия после XX века до н. э. в Египте происходил период восстановления, успехи которого объясняются воспоминаниями (известными нам из летописей) об ужасах предшествовавшего промежуточного периода. При правителях Среднего царства главный акцент делался на укреплении порядка и общественной сплоченности. Священный статус фараона подвергся деликатным поправкам: теперь он не просто бог, упор делается на его происхождение от богов и сопровождение его судьбы богами. Вечный порядок требовалось поддерживать непоколебимым после того, как в тяжелые времена у человека появились сомнения. Бесспорно также, что тогда шло оживление деятельности во всех сферах и увеличение материальных запасов. В болотах Нила провели масштабные мелиоративные работы. Удалось завоевать область под названием Нубия, расположенную на юге между первыми и третьими порогами, и приступить к освоению ее золотых приисков на полную мощность. Египетские поселения стали учреждать еще дальше на юг в местах, где позже возникло царство Черной Африки под названием Куш. Торговые пути закручиваются еще более сложным узором, чем когда-либо прежде, возобновляется освоение медных рудников Синайского полуострова. К тому же последовали богословские реформы – состоялась своего рода консолидация культов во главе с богом Амоном-Ра, в которой нашла отражение консолидация политическая. Однако конец Среднему царству наступил в условиях политических волнений и династического соперничества.

Второй промежуточный период продолжительностью около 100 лет был отмечен новым и намного более опасным вторжением иноземцев. Ими были гиксосы, предположительно азиатский народ, воспользовавшиеся военным преимуществом в виде облицованных железными листами колесниц, чтобы утвердиться в Нильской дельте в качестве повелителей, которым цари фиванской династии в то время платили дань.

О гиксосах известно совсем немного. По-видимому, они переняли у египтян их общепринятые нормы и методы и даже первоначально не стали менять находящихся на своих постах бюрократов, однако полной ассимиляции народов не произошло. При XVIII династии египтяне изгнали гиксосов в ходе войны народов; с этого момента начинается зарождение Нового царства, первым большим достижением которого было развитие успеха после 1570 года до н. э. через преследование гиксосов до самой их цитадели в Южном Ханаане. В конечном счете египтяне заняли большую часть Сирии и Палестины.

Новое царство в самом его начале добилось на международном уровне таких успехов и оставило такие роскошные памятники материальной культуры, что возникает предположение об очистительном или плодотворном влиянии на египтян господства над ними гиксосов. При XVIII династии в Египте наблюдалось возрождение искусств, произошли преобразования в военной сфере посредством внедрения азиатских технических нововведений, таких как колесница, и, прежде всего, мощная консолидация царской власти. Именно тогда женщина по имени Хатшепсут впервые взошла на престол, и ее правление отмечено расширением египетской торговли. Это показано на фресках ее заупокойного храма. Следующее столетие принесло новые достижения в области расширения империи и военную славу, ведь со своим супругом и преемником Тутмосом III женщина-фараон Хатшепсут перенесла пределы египетской империи на берега Евфрата. Монументы с письменами, сообщающими о поступлении дани и рабов, а также о заключении браков с азиатскими принцессами, свидетельствуют о египетском превосходстве над соседями, отображенном на родине фараона в богатом художественном оформлении новых храмов и появлении скульптуры, видимой со всех сторон. Бюсты и статуи того времени считаются высшим достижением египетского художественного творчества. Однако заметно влияние на него Крита.

Ближе к концу Нового царства множащиеся свидетельства контактов египтян с иноземными народами подтверждают новые тенденции: происходит значительное изменение контекста египетской власти. Ключевой территорией стало побережье Леванта, на покорение которого Тутмосу III потребовалось 17 лет. Ему пришлось отказаться от завоевания огромной империи, управляемой народом Миттани, доминировавшей над Восточной Сирией и Северной Месопотамией. Его преемники поменяли вектор политики. Царевна Миттани вышла замуж за фараона, и для отстаивания египетских интересов в этом районе правителю Нового царства пришлось полагаться на дружбу с ее народом. Египет вытолкнули из изоляции, на протяжении длительного времени служившей ему защитой. Но на царство Миттани все активнее наступали хетты, живущие на севере и становящиеся ведущей силой среди народов, честолюбивые устремления которых во второй половине 2-го тысячелетия до н. э. стали причиной грядущего раскола мира Ближнего Востока.

Нам много известно о деятельности правителя Нового царства в самом начале его становления, так как оно освещено в одном из древнейших сборников дипломатической переписки времен правления Аменхотепов III и IV (ок. 1400–1362 гг. до н. э.). При первом из этих царей Египет достиг максимального авторитета и процветания. Фивы пережили величайшую эпоху. Аменхотепа достойно похоронили там в самом большом склепе, когда-либо готовившемся для царя, и хотя от него остались только обломки огромных статуй, греки позже назвали их колоссом Мемноном (в честь легендарного героя, которого они считали эфиопом).

Аменхотеп IV сменил своего отца на престоле в 1379 году до н. э. Он попытался провести религиозную реформу путем замены древней религии монотеистическим культом бога солнца Атона. В подтверждение серьезности своих намерений он взял новое имя Эхнатон и основал город у поселения Амарна, расположенного в 480 километрах к северу от Фив, где центром новой религии стал храм со святилищем без крыши, открытым для солнечных лучей. Хотя сомневаться в твердости намерений Эхнатона и его личном благочестии не приходится, такая попытка с самого начала выглядела обреченной на провал в свете духовного консерватизма Египта. Возможно, он пытался вернуть себе власть, узурпированную жрецами, служившими Амону-Ра. В сложившихся условиях сопротивление Эхнатону, взявшемуся за ревизию духовности общества, усугубило его положение на остальных направлениях деятельности. Между тем агрессии хеттов вызвали ощутимое напряжение в египетских колониях; Эхнатон не смог помочь царю Митанни, в 1372 году уступившему все свои земли к западу от Евфрата хеттам и утратившему власть в ходе гражданской войны, ставшей предвестником полного исчезновения этого царства еще лет через тридцать. Египетская сфера влияния трещала по швам. Вероятно, наряду с негодованием жрецов можно назвать еще несколько причин для последующего исключения имени Эхнатона из официального пантеона царей.

Его преемника можно назвать самым знаменитым из всех правителей Древнего Египта. Если Аменхотеп IV поменял свое собственное имя на Эхнатон потому, что стремился стереть из народной памяти традицию поклонения древнему богу Амону, то его преемник и зять подправил свое имя Тутанхатон и стал именоваться Тутанхамоном в знак восстановления прежнего культа Амона и провала предпринятой попытки ревизионизма египетской религии. Вполне возможно, именно в благодарность за это Тутанхамону устроили величественные похороны в Долине царей, ведь правил-то он совсем недолго и больше ничем особым не запомнился.

После его смерти Новому царству оставалось существовать еще два века, но ситуация там складывалась вполне спокойная с весьма редкими потрясениями, и при этом все неуклонно с ускорением катилось к закату. Показательно, что вдова Тутанхамона решила выйти замуж за хеттского царевича (правда, его убили незадолго до обряда бракосочетания). Приходившие позже к власти цари прилагали усилия, чтобы вернуть утраченные было позиции, и иногда преуспевали в этом деле; волны завоевателей накатывались на Палестину и откатывались назад, а однажды египетский фараон взял в невесты хеттскую царевну, как его предшественники брали принцесс других народов. Но появлялись все новые враги; даже союз с хеттами больше не мог служить защитой от поползновений извне. Бассейн Эгейского моря бурлил, с его островов «шла мощная волна народа», и «ни одна страна не могла устоять перед ними», – говорится в египетских летописях. Нашествие этих «народов моря» удалось в конечном счете отразить, но потребовалась упорная борьба.

В течение этих лет отмечается огромной важности для будущего эпизод, точную природу которого и историчность еще предстоит установить. В соответствии с религиозными текстами небольшого семитского народа, составленными много веков позже, его предки, называемые египтянами «евреи», покинули дельту Нила и ушли за своим пастырем Моисеем из Египта в пустыни Синая. Приблизительно с 1150 года до н. э. к тому же встречаются многочисленные признаки дезорганизации внутренней жизни египтян. Один из царей по имени Рамсес III, который погиб в результате заговора наложниц его гарема, считается последним правителем Египта, сумевшим в известной степени сдерживать бурный поток наступающей катастрофы. До нас дошли слухи о бунтах и хозяйственных затруднениях во время правления его преемников; известно о зловещем признаке святотатства, выразившемся в отсутствовавшем раньше кощунстве разграбления царских склепов в Фивах. Фараон как правитель сдает свою власть жрецам с сановниками, и последний представитель XX династии Рамсес XI фактически становится узником в своем собственном дворце. Эпохе имперской власти в Египте приходит конец. То же самое фактически можно сказать об империи хеттов и других народов конца 2-го тысячелетия. Уходила в небытие не только безусловная власть Египта, но и сам мир, созданный славными делами многочисленных его правителей.

Не приходится сомневаться в том, что причины ослабления Египта лежат в плоскости изменений, сказывавшихся на всем древнем мире. Но все-таки не покидает ощущение того, что в последние века Нового царства проявились слабости египетской цивилизации, присущие ей с самого начала.

На первый взгляд различить их не так уж просто; захватывающее зрелище наследия в виде памятников Египта и его истории, насчитывающей не века, а многие тысячелетия, опровергает критический подход к нему и душит скепсис. Но все-таки созидательный потенциал египетской цивилизации в конечном счете по странному стечению обстоятельств заводит в тупик. Колоссальные трудовые ресурсы сосредоточиваются в распоряжении мужчин, которых по стандартам любой эпохи следовало бы считать выдающимися государственными деятелями, но все закончилось возведением величайших из известных в нашем мире надгробий. Ремесленники Египта овладели искуснейшим мастерством, а их шедевры служат всего лишь погребальным инвентарем. В высшей степени грамотная элита, владеющая сложным и утонченным языком, а также материалом, непревзойденным по удобству применения, щедро ими пользуется, но не помогает сформулировать никакую либо философскую или теологическую идею, сопоставимую с духовным наследием греков или евреев, обогатившим весь мир. Трудно не прочувствовать предельного бесплодия, никчемности, лежащих в сердцевине всего этого внешнего величия человеческой изобретательности.

На другую чашу весов следует поместить саму долговечность древней египетской цивилизации; как-никак, она просуществовала очень долго, и от этого факта не отмахнуться. Притом что египетская цивилизация пережила как минимум два периода существенного упадка, она успешно прошла их без видимых внешних потерь. Преодоление испытаний такого масштаба следует считать большим практическим и историческим достижением; неясным остается только то, почему случилась остановка? Военная и экономическая мощь Египта в итоге сказалась на нашем мире совсем незначительно. Его цивилизация так и не привилась у народов сопредельных стран. Причину этого можно искать в том, что она могла существовать лишь в особых условиях Египта. При наличии наглядного примера успеха в стремительном формировании институций, с незначительными коренными изменениями просуществовавших так долго, его можно было бы повторить при любой древней цивилизации, обеспеченной аналогичной степенью защиты от вторжения извне. Показательную преемственность нам предстоит наблюдать еще и на примере Китая.

Не обойтись нам без очередного напоминания о том, как медленно и неуловимо происходили все социальные и культурные изменения в древние времена. Как раз из-за нашей привычки к переменам нам сложно прочувствовать гигантскую косность, отличавшую любую успешную социальную систему (то есть такую, при которой человеку удается проявлять свои лучшие физические и умственные способности) практически во все века до самого последнего времени. В древнем мире источников нововведений насчитывалось гораздо меньше, а внедрялись они гораздо реже, чем теперь. Ход истории в Древнем Египте значительно ускоряется, если начать сравнивать его с доисторическими временами; он кажется медленным, как движение ледника, если вспомнить, как мало менялась повседневная жизнь египтян между периодами правления Менеса и Тутмоса III, разделенными полутора с лишним тысячами лет, сопоставимыми со временем, отделяющим нас от конца Римской Британии. Заметное изменение могло наступить только в результате внезапного и драматического стихийного бедствия (тут Нил служил надежной защитой), вторжения супостата или покорения им (Египет долго держался на краю поля битвы народов Ближнего Востока, лишь изредка подвергаясь их набегам с последующим отступлением). Технические или экономические факторы очень медленно могли принуждать к таким глубоким изменениям, которые мы воспринимаем ныне как само собой разумеющиеся. Что касается интеллектуальных стимулов, они едва могли быть сильными в обществе, где весь механизм культурной традиции служил внушению мысли о неизменности установленного порядка.

Предаваясь размышлениям над природой египетской истории, трудно избавиться от искушения вернуться к великому естественному изображению Нила, постоянно находящегося перед глазами египтян. Оно выглядело настолько выдающимся, что, быть может, казалось неохватным в силу его колоссального и единственного в своем роде влияния в пределах одной только речной долины, о которой идет речь. Пока на заднем плане в Плодородном полумесяце на протяжении веков полыхали непостижимые (но в конечном счете сформировавшие очертания мира) войны, в Древнем Египте в течение тысячелетий своим чередом развивается история в форме то безжалостных, то благотворных наводнений и отступлений Нила. Благодарный и послушный народ на его берегах собирает даруемое им богатство. Под его влиянием складывалось понимание египтянами истинного смысла бытия: надлежащая подготовка к смерти.

4
Внешние вторжения и захваты

В Месопотамии и Египте заложены краеугольные камни здания письменной истории Ближнего Востока. На протяжении длительного времени эти два изначально великих центра цивилизации дают нам хронологию важнейших исторических событий, и именно на ее одну можно более или менее ориентироваться. Но очевидно, что в их судьбе содержится далеко не полный рассказ об этой древней области, не говоря уже о всем древнем мире. Вскоре после XX века до н. э. переселение остальных народов шло уже совсем по иной схеме. Тысячу лет спустя повсюду существовали другие центры цивилизации, и перед нами открывается историческая эпоха как таковая.

К несчастью для историка, не просматривается никакого простого и очевидного единства в этом сюжете даже в Плодородном полумесяце, где в течение долгого времени по-прежнему демонстрировалось больше созидательности и динамизма, чем в любом ином уголке мира. Перед нами предстают только сумбурные изменения, начало которых лежит далеко позади во 2-м тысячелетии и которые продолжаются до появления в IX веке до н. э. первой империи из новой их череды. Сметающие все на своем пути мятежи и картины переустройства мира, олицетворяющие эти процессы, трудно поддаются даже пространственному очерчиванию, не говоря уже о рациональном объяснении их причин; спасибо, что изыскание их подробностей автор настоящего труда себе задачей не ставил. Ход истории ускорялся, а цивилизация предоставляла людям новые возможности. Вместо того чтобы погружаться в поток событий, мы можем с большей пользой попытаться определить некоторые силы, от которых зависели все изменения.

Наиболее очевидным из этих сил остается масштабное переселение народов. Их фундаментальная модель на протяжении тысячи или около того лет после XX века до н. э. меняется незначительно, национальный состав этой драмы тоже остается практически тем же самым. Главную динамику ему придавал поток народов индоевропейской лингвистической семьи, с востока и с запада прибывавший в Плодородный полумесяц. Эти народы становятся разнообразнее и многочисленнее, но их имена можно не запоминать, даже если некоторые отдаленные родственники греков. Тем временем между семитскими народами и индоевропейцами разгорается спор вокруг месопотамских долин; с египтянами и таинственными «народами моря» они сражаются за Синай, Палестину и Левант. Другая группа пришельцев с севера утверждается в Иране – и от них в конечном счете возникнет величайшая из всех империй древнего прошлого – Персия VI века. А еще одна ветвь этих народов рвется на территорию Индии. Эти переселения должны послужить объяснением многого из того, что лежит за сменой моделей империй и царств, сохранившихся в веках. По современным меркам некоторые из них можно считать достаточно живучими; приблизительно с 1600 года до н. э. народ, именуемый касситами, правил в Вавилоне в течение четырех с половиной веков, что сопоставимо по продолжительности со всей историей британского владычества на заморских колониальных территориях. И все же по стандартам Египта такие государственные образования выглядят творениями на миг, зародившимися сегодня и сметенными завтра.

Действительно, было бы удивительно, если бы они в конце не оказались слабыми, поскольку в то время свою роль играли многие иные новые силы, множащие революционные последствия от переселения народов. И прежде всего это совершенствование военного оснащения армий. В Месопотамии к 2000 году до н. э. достигло весьма высокого уровня искусство фортификации и, предположительно, тактика ведения осады крепостей. Среди индоевропейских народов, покушавшихся на цивилизацию, в овладении этими навыками замечены некоторые племена кочевого происхождения; возможно, в силу своего недавнего кочевого прошлого они смогли коренным образом изменить форму ведения боевых действий в поле, зато долгое время не могли освоить ремесло осады. Принятие ими на вооружение одноосных боевых колесниц и кавалерии вызвало изменение сути действий дружин в открытом поле. В долинах реки лошади с самого начала встречались редко, они считались дорогой игрушкой царей или великих вождей, поэтому конные варвары располагали большим военным и психологическим превосходством. В конечном счете, однако, боевые колесницы поступили на вооружение армий всех великих царств Ближнего Востока; они оказались слишком эффективным боевым средством, чтобы от него отказываться. Когда египтяне изгоняли со своей земли гиксосов, они делали это среди прочего, используя это оружие против тех, кто завоевал их с его же помощью.

Приемы ведения войны менялись с внедрением конницы. Кавалеристу надлежало не просто скакать в седле, но и воевать верхом на коне; для овладения таким ратным искусством требовалось много времени, ведь управление лошадью и одновременное применение лука или копья представляется делом весьма сложным. Верховая езда пришла с иранского нагорья, где населявшие его народы могли ее практиковать уже в XX веке до н. э. Она получила распространение по всему Ближнему Востоку и бассейну Эгейского моря задолго до завершения следующего тысячелетия. Позже, уже после 1000 года до н. э., появляется всадник в железных доспехах, превосходящий пеших воинов одним своим весом и натиском. С этого момента начинается продолжительная эпоха, на протяжении которой ключевую роль в сражении играла тяжелая конница, хотя ее настоящую мощь смогли использовать только несколько веков спустя, когда с изобретением стремени наездник получил настоящее управление лошадью.

В течение 2-го тысячелетия до н. э. колесницы получили детали из железа, вскоре железом стали обивать колеса. Преимущества этого металла с военной точки зрения вполне очевидны, и не удивительно, что его применение стремительно распространялось по всему Ближнему Востоку и далеко за его пределами, несмотря на попытки тех, кто владел железом, ограничить его хождение. Сначала этим занимались хетты. После их упадка изготовление железа стало быстро распространяться по миру, и не только потому, что оно считалось более подходящим металлом для изготовления оружия, но еще и по той причине, что запасы железной руды, хотя и скудные, были гораздо больше, чем меди или олова. Железо послужило великим стимулом для перемен в хозяйственной и военной сферах. В земледелии овладевшие железом люди получили возможность возделывать тяжелые почвы, не поддававшиеся деревянным орудиям с кремневыми насадками. Однако быстрого и всеобщего перехода на применение этого нового металла не произошло; приблизительно с X века до н. э. железо постепенно занимает место рядом с бронзой, как бронза и медь когда-то дополнили камень и кремень в человеческом наборе инструментов. И происходит это неравномерно: в одних местах быстрее, чем в других.

Появление спроса на продукцию металлургии помогает объяснить еще одно нововведение во все более сложной форме торговли между удаленными коммерческими партнерами из разных районов. Такая торговля представляется одной из тех категорий взаимодействия, внешне придававших древнему миру некоторое единство как раз перед его разрушением в конце 2-го тысячелетия до н. э. Такой ценный товар, как олово, например, приходилось доставлять из Месопотамии, Афганистана, а также Анатолии, в районы, которые мы сегодня называем «промышленными» центрами. Еще одним пользующимся высоким спросом товаром была медь с Кипра, и в ходе разведки новых ее месторождений повышенный интерес достался Европе, находившейся на границе участия в древней истории. Еще до наступления XL века до н. э. стволы шахт на Балканах уже уходили на 18–20 метров под землю туда, где располагались залежи медной руды. И не удивительно, что некоторые европейские народы позже весьма преуспели в металлургии, особенно в выковывании больших листов бронзы и выколотке железа (материал, отличавшийся намного большей сопротивляемостью обработке по сравнению с бронзой до тех пор, пока не удалось изобрести технику нагрева для литья железа).

Торговля между удаленными коммерческими партнерами требует совершенствования транспортных средств. Сначала поставки осуществляли с помощью тягла ослов и ишаков; с приручением верблюдов в середине 2-го тысячелетия до н. э. в Азии и на Аравийском полуострове появилась возможность караванной торговли, которая позже казалась не подверженной старению древностью. Зато она открыла для освоения безводную пустыню, прежде считавшуюся непроходимой территорией. Из-за плохих дорог в древности колесный транспорт использовался исключительно на местном уровне, и только кочевым народам он служил для переезда на дальние расстояния. В древние повозки запрягали волов или ослов; такие повозки использовали в Месопотамии приблизительно в XXX веке до н. э., в Сирии приблизительно в 2250 году до н. э., в Анатолии 200–300 лет спустя и в материковой Греции приблизительно в 1500 году до н. э.

Перевозка большого объема товаров водным транспортом уже тогда могла обходиться дешевле, и организовать ее было проще, чем по суше; такое положение в хозяйстве сохранялось до прихода железнодорожного транспорта на паровой тяге. Задолго до того, как караванами начали доставлять до Месопотамии и Египта камедь и смолы южных аравийских побережий, их перевозили на судах по Красному морю, и купцы сновали туда и обратно на торговых судах через Эгейское море. Понятно, что самые важные достижения в транспортной сфере приходятся как раз на судоходную технику.

Нам известно, что люди неолита совершали протяженные путешествия по морю в долбленых челноках, и мы располагаем некоторыми свидетельствами существования судоходства с 7-го тысячелетия до н. э. Египтяне времен III династии снабдили морские суда парусом; с установкой центральной мачты и прямого паруса начинается эра судовождения без применения мускульной силы человека. В следующие два тысячелетия происходит совершенствование оснастки морских судов. Считается, что египтяне в свое время изобрели косой парус, необходимый для управления судном при движении против ветра, но по большей части старинные суда оснащались четырехугольными парусами. По этой причине системы морских коммуникаций определялись направлением господствующих ветров. Единственным альтернативным источником придания движения судну служила энергия человеческого усилия: гребное весло изобрели раньше, и оно обеспечило движущую силу для протяженных морских путешествий, а также для местных перевозок грузов (или пассажиров). Можно предположить тем не менее, что веслами чаще оснащались боевые корабли, а парусами – торговые суда, называвшиеся так с самого их появления. К XIII веку до н. э. воды Восточного Средиземноморья бороздили суда, способные перевозить больше 200 медных чушек, и в пределах считаных веков некоторые из этих судов стали снабжать водонепроницаемыми палубами.

Даже в настоящее время идет обмен товарами, называемый бартером, и не приходится сомневаться в том, что в торговле на протяжении всей древности существовал именно такой порядок. Но огромный шаг вперед был сделан, когда люди изобрели деньги. Похоже, они появились в Месопотамии, где еще раньше XX века до н. э. цена определялась с помощью согласованных мер зерна или серебра. В конце бронзового века денежными единицами по всему Средиземноморью могли служить медные чушки. Первое официально маркированное средство обмена, дошедшее до наших дней, обнаружено в Каппадокии в виде слитков серебра конца 3-го тысячелетия до н. э.: они служили настоящей металлической валютой. Но даже притом, что деньги числятся важным изобретением, обреченным на широкое распространение, только в VIII веке до н. э. ассирийцы догадались ввести серебряный стандарт для первых монет. Доведенное до совершенства денежное обращение (кредитная система и векселя в Месопотамии существовали с древних времен) могло содействовать развитию торговли, но и без него люди тоже прекрасно обходились. Народы древнего мира вполне сносно жили без денег. Торговый народ финикийцы, прославившийся мастерством и сообразительностью, не пользовался деньгами до VI века до н. э.; в Египте с его централизованно управляемой хозяйственной системой и внушительным богатством не внедряли чеканку монет еще 200 лет после финикийцев, и в кельтской Европе, при всех ее объемах торговли металлическими товарами, приступили к чеканке денег еще через 2 века после египтян.

Что же касается хозяйственного обмена между общинами на его ранних стадиях, давать категоричные заключения еще более рискованно. Обратившись к эпохе сохранившихся исторических летописей, можно увидеть многочисленные действия, которыми предусматривается передача потребительских товаров, причем не всегда расчет делается на денежную выгоду. Иногда товары принимали вид выплаты дани, обмена символическими или дипломатическими подарками между правителями и подношений по обету. Не следует торопиться с поспешными выводами; вплоть до XIX века н. э. в Китайской империи понимали под внешней торговлей получение дани от зарубежных государств, и египетские фараоны, судя по рисункам на стенах склепов, пользовались способом перевода торговли с народами бассейна Эгейского моря в подобные сферы. В древнем мире такого рода сделки могли включать передачу стандартных предметов типа треног или сосудов определенного веса или колец одного размера, которым в старину отводилась роль денег. Иногда такие вещи имели утилитарное значение, иногда просто служили символами. С полной определенностью можно сказать, что объем движения потребительских товаров увеличился и что во многом это увеличение приняло форму выгодных обменов, которые теперь называются торговлей.

Помочь в осуществлении таких изменений должны были новые города. Такие города появились по всему древнему Ближнему Востоку, в том числе из-за прироста населения. В них воплотилась плодотворная реализация земледельческих возможностей, а также растущая прослойка бездельников. Литературная традиция отчуждения сельских жителей от города проявляется уже в Ветхом Завете. К тому же городская жизнь предполагала отдачу от творческого созидания на новом, более высоком уровне, очередное ускорение эволюции цивилизации, одним из признаков которой считается распространение грамоты. В XX веке до н. э. грамотность оставалась привилегией населения цивилизаций речных долин и областей, находившихся под их влиянием. Клинопись получила распространение по всей территории Месопотамии, где она служила письменностью для двух или трех языков; в Египте надписи на монументы наносились иероглифическим стилем, а повседневные записи вели на папирусе упрощенным шрифтом, названным иератическим (жреческим). Тысячу или около того лет спустя картина изменилась. Образованные народы тогда можно было встретить на всем Ближнем Востоке, на Крите и в Греции. Клинопись переняли для письма еще на нескольких языках, причем с большим успехом; даже египетское правительство приспособило ее для своей дипломатической переписки. Изобретались и другие стили письма. Один из них, появившийся на Крите, отсылает к заре современности, так как знакомит нас с народом, жившим приблизительно в 1500 году до н. э., пользовавшимся языком, в основе которого лежал греческий язык. С внедрением семитского, то есть финикийского, алфавита среда первой западной литературы просуществовала приблизительно до 800 года до н. э., и, возможно, столько же сохраняется первое дошедшее до нас произведение, позже названное трудами Гомера.

При таких поворотах хронология теряет смысл; в летописях фиксируются изменения, теряющиеся из вида, если историю чрезмерно привязывать к определенным странам. Все же отдельные страны и их народы, несмотря на то что они подвергаются все большему постороннему влиянию из-за ширящихся контактов, приобретают больше и больше отличительных черт. В просвещении фиксируется традиция; а в традиции, в свою очередь, выражается общинное самоопределение.

Можно предположить, что представители племен и народов всегда чувствовали свою особенность; самосознание значительно усиливается, когда государства приобретают более постоянные и официально оформленные черты. С распадом империй на более жизнеспособные единицы мы знакомы со времен шумеров и наблюдаем его в современном историческом периоде, но при этом некоторые области появляются снова и снова в качестве устойчивых ядер сохранения традиции. Еще в XX веке до н. э. государства становятся прочнее и демонстрируют большую мощь. Им все еще было далеко до приобретения той энергичной и самовоспроизводящейся власти над их народами, возможности которых в полной мере проявились только в новейшие времена. Но даже в самых древних летописях обнаруживается непреодолимая тенденция к дальнейшему упорядочению правительства и официальному оформлению власти. Цари создают вокруг себя бюрократический аппарат, а мытари (сборщики податей) изыскивают средства для финансирования все более крупных предприятий. Все большей поддержкой пользуется система права; куда бы оно ни проникло, повсюду налагаются ограничения, пусть даже сначала выглядящие неявно, свободы индивидуума и укрепляется власть законодателя. Сверх всего государство наращивает военную мощь, проблема содержания, оснащения и расквартирования регулярной профессиональной армии нашла решение к 1000 году до н. э.

Как только складываются вместе все перечисленные выше факторы, суть государственных и общественных институций начинает выпадать из сферы общих категорий ранней цивилизации. Вразрез с возникающим космополитизмом, ставшим возможным из-за упрощения взаимодействия и взаимообогащения, общества выбирают расходящиеся пути. В сфере сознания самое наглядное выражение разнообразия проявляется в религии. В то время как кое-кто усматривает в доклассической эпохе тягу к более простым, монотеистическим системам, самый очевидный факт заключается в наличии огромного и разнообразного пантеона местных и предметных духов, как правило, мирно сосуществующих с единичными проявлениями недовольства своим предназначением.

Вместе с тем имеется новый набор признаков для определения отличий в некоторых других проявлениях культуры. Еще до зарождения цивилизации искусство утвердилось как самостоятельный род занятия, необязательно связанный с религией или колдовством. Старинная литература уже упоминалась. Обнаруживается возможность развлекаться игрой; игровые доски появляются в Месопотамии, Египте и на Крите. Люди уже узнали, что такое игровой азарт. Цари и знать со всей страстью предавались охоте, а в их дворцах шли представления с участием музыкантов и танцоров. Среди спортивных состязаний бокс можно проследить назад вплоть до Крита бронзового века, только на этом острове к тому же устраивали состязания по прыжкам через быка.

В таких делах очевиднее, чем в других, проявляется то, что мы не должны уделять чрезмерного внимания хронологии, еще меньше его требуют конкретные даты, даже те, что не вызывают никаких сомнений. Понятие отдельной цивилизации также становится все меньше полезным с точки зрения района, которым мы до сих пор занимались. В нем обнаруживается слишком много точек соприкосновения, чтобы играть роль, которую играли Египет и Шумер. В период между 1500 и 800 годами до н. э. имели место большие изменения, которые нельзя пропустить через ячейку сети, сотканной для вылавливания истории первых двух великих цивилизаций. В запутанных, бурных событиях Ближнего Востока и Восточного Средиземноморья около 1000 года до н. э. зарождался новый мир, отличавшийся от мира Шумера и Древнего царства, то есть Эгейский мир с его цивилизацией.

Возникшее взаимодействие культур принесло многочисленные перемены народам на окраинах Ближнего Востока, но цивилизация на Эгейских островах уходила корнями в неолит, как это наблюдалось повсеместно. Первый металлический предмет, обнаруженный на территории Греции в виде медной бусины, ученые отнесли приблизительно к 4700 году до н. э., и, можно предположить, на его появление повлияли европейские, а также азиатские мастера. Крит является самым большим из греческих островов. За несколько веков до наступления XX века до н. э. там возводились города, отличавшиеся правильной планировкой улиц, а занимался этим передовой народ, обитавший на острове со времен неолита. Возможно, представители данного народа поддерживали связи с жителями Анатолии, которые вдохновляли их на незаурядные достижения, но убедительных свидетельств тому пока не обнаружено. Жители Крита вполне могли создать свою цивилизацию самостоятельно без посторонней помощи. Во всяком случае, приблизительно за тысячу лет они построили дома и склепы, которые выделяют их культуру среди других культур, и стиль архитектуры изменился незначительно. Приблизительно к 2500 году до н. э. на побережье Крита уже существовали крупные города и деревни, построенные из камня и кирпича; их жители занимались обработкой металлов, а также изготавливали пользовавшиеся спросом печати и ювелирные украшения. На данном этапе, следует отметить, критяне во многом разделяли достижения культуры материковой Греции и Малой Азии. Они обменивались товарами с остальными эгейскими общинами. Потом произошли перемены. По прошествии около 500 лет они начали строить комплексы роскошных дворцов, ставшие памятниками так называемой «крито-минойской» цивилизации; самый большой из них – дворец правителей Кносса – возвели около 1900 года до н. э. Ничего более величественного не появляется нигде на островах Эгейского моря, и Крит осуществлял культурную гегемонию почти во всем бассейне этого моря.

Определение «минойский» происходит от имени легендарного царя Миноса, хотя существование его документами не подтверждено. Гораздо позже греки считали его (во всяком случае, так говорили) великим царем, жившим на Крите в городе Кноссе, он якобы общался с богами и женился на дочери бога солнца Гелиоса – Пасифаи. Ее отпрыск в образе чудовища Минотавра питался приносимыми ему в жертву девственницами, прибывавшими данью из Греции. Обитал Минотавр в центре построенного для него лабиринта, куда все-таки проник легендарный герой Тесей, убивший чудовище. Все это послужило богатой, наводящей на размышления темой, волнующей ученых, которые полагают, что через нее можно пролить свет на критскую цивилизацию, но доказательствами самого существования царя Миноса они не располагают. Возможно, существовало несколько мужчин с таким именем или имя Минос служило неким титулом нескольких критских правителей. Однако пока он представляется одной из тех занимательных фигур, которые, как король Артур, остаются за границами истории, зато пребывают в пантеоне мифологии.

Определением крито-минойский тогда просто обозначается цивилизация народа, жившего на Крите в бронзовом веке; никаких других значений под ним подразумеваться не может. Данная цивилизация просуществовала около 600 лет, но историю ее удается воспроизвести весьма схематично. По сохранившимся фрагментам этой истории представляется народ, живший в городах, связанных некоторой зависимостью с монархией, обосновавшейся в Кноссе. На протяжении 3 или 4 веков этот народ преуспевает за счет обмена товарами с Египтом, Малой Азией и материковой Грецией, а кормится он от собственного земледелия. Именно этим можно объяснить прогрессивный скачок минойской цивилизации. Как и сегодня, тогда на Крите обеспечивались более благоприятные, чем на других островах или в материковой Греции, условия для выращивания маслин и винограда, то есть двух ключевых культур более позднего средиземноморского сельского хозяйства. По-видимому, здесь также выращивали тучные отары овец и вывозили овечью шерсть на продажу. Какими бы ни были его точные формы, но на Крите в конце неолита явно наблюдалось серьезное прогрессивное продвижение земледелия, которое позволило не только увеличивать урожайность хлебных злаков, но и, прежде всего, наращивать возделывание маслин и винограда. Эти культуры произрастали там, где нельзя было выращивать зерно, и с их разведением изменились возможности средиземноморской жизни. Сразу же начался прирост населения, получившего достаточное пропитание. Вследствие этого появилась возможность расширения строительства, так как для этого имелись дополнительные людские ресурсы. Но помимо этого возникли новые требования к организации и управлению, к регулированию более сложного земледелия и переработке его продукции.

Объясняет это или нет появление минойской цивилизации, но пик ее развития приходится примерно на 1600 год до н. э. Примерно через 100 лет минойские дворцы кто-то разрушил. Причина гибели этой цивилизации остается манящей загадкой. Приблизительно в это же время в огне также гибнут главные города островов Эгейского моря. В прошлом часто случались землетрясения; рискнем предположить, что беда случилась из-за одного из них. С помощью современных научных методов удалось обнаружить следы мощного извержения вулкана на острове Тера, совпавшего по времени с эгейской катастрофой; оно могло сопровождаться приливными волнами и землетрясениями на Крите, удаленном от проснувшегося вулкана на 115 километров, а позже выпал толстый слой пепла, погубивший критские поля. Некоторые предпочитают говорить о восстании против правителей, засевших во дворцах. Кто-то увидел признаки нового вторжения или настаивал на некоем мощном набеге с моря, организаторы которого прихватили награбленное добро и пленников, причиненным ущербом навсегда уничтожили на Крите политическую власть и не оставили за собой новых поселенцев. Ни один из вариантов убедительными подтверждениями не подкрепляется. О случившемся можно строить какие угодно догадки, но если отказаться от насильственного варианта, фактами не подтвержденного, тогда остается один только природный катаклизм, зародившийся на острове Тера, который и сломал хребет минойской цивилизации.

Какими бы ни были причины катастрофы, говорить о конце древней цивилизации на Крите не приходится, так как город Кносс заняли люди, за последующие лет сто перебравшиеся с материка. Впрочем, притом что лучшие времена полного процветания были не за горами, могущество местной цивилизации Крита на самом деле осталось в прошлом. Пока же, видимо, Кносс считался благополучным городом. Потом в начале XIV века до н. э. он тоже погиб в огне пожара. Пожары случались и прежде, но на сей раз город восстанавливать не стали. Так заканчивается повесть о древней критской цивилизации.

По счастью, существенные особенности этой культуры понять проще, чем детали ее истории. Наиболее очевидной представляется ее тесная связь с морем. Минойцы пользовались дарами моря точно так же, как другие народы пользовались благами своей собственной природной среды обитания. В результате появился обмен товарами и открытиями, что еще раз показывает, как может ускоряться развитие цивилизации там, где существует возможность взаимного обогащения. Минойцы наладили близкие связи с Сирией еще до 1550 года до н. э. и торговали с такими далекими землями на западе, как Сицилия, а возможно, и еще более отдаленными. Кто-то возил свои товары на Адриатическое побережье. Куда важнее было их проникновение в материковую Грецию. Минойцы могли проложить самый главный единственный маршрут, по которому товары и открытия древнейших цивилизаций попадали в Европу, еще не пережившую бронзового века. Некоторые критские товары начинают появляться в Египте во 2-м тысячелетии до н. э., и он служит основным внешним рынком сбыта этих товаров; в искусстве Нового царства заметно критское влияние. Как думают некоторые ученые, одно время в Кноссе жил даже некий египтянин, по-видимому находившийся там, чтобы следить за делами надежного предприятия, и утверждалось, будто минойцы на стороне египтян воевали против гиксосов. Критские вазы и металлические изделия обнаружены в нескольких местах на территории Малой Азии: эти предметы дошли до наших дней, но кое-кто утверждает, будто широкий спектр других продуктов – древесина, виноград, масло, деревянные, металлические вазы и даже опиум – поставлялся минойцами на материк. В обмен они приобретали металл в Малой Азии, алебастр в Египте, страусиные яйца в Ливии. То есть уже существовали сложные коммерческие отношения.

Наряду с развитым земледелием внешняя торговля придавала цивилизации значительную основательность, позволяющую на протяжении длительного периода времени восстанавливаться после стихийных бедствий, как это наглядно наблюдается на многократном восстановлении дворца в Кноссе. Минойские дворцы представляются непревзойденными реликвиями критской цивилизации, но и сами города построены очень толково, с тщательно продуманными сточными трубопроводами и коллекторами. Это технические достижения высокого уровня; раньше комплекс дворцов в Кноссе снабдили оборудованием для купания и отправления нужды, непревзойденным до наступления римских времен. Прочие достижения в области культуры были менее практичными: в изобразительном искусстве воплотилась минойская цивилизация в самом ее расцвете, и его произведения остаются самым наглядным наследием, повлиявшим через моря на цивилизацию Египта и Греции.

Археологи также представили свидетельства минойского религиозного мира, хотя многого почерпнуть из них нельзя, так как мы не располагаем письменными памятниками. У нас сложилось представление о богах и богинях, но трудно однозначно утверждать, какими были их полномочия. Не можем мы представить себе и их обряды, разве что отметить многочисленность жертвенных алтарей, святилищ на возвышенностях, наличие двуглавых топоров и очевидное сосредоточение минойских культов в женской фигуре (хотя секреты ее отношения к другим божествам остаются нераскрытыми). Возможно, она воспроизводит неолитическую фигуру плодородия, подобия которой появляются снова и снова как олицетворение женской чувственности: воплощением последней можно назвать богинь Астарту и Афродиту.

Политическое устройство этого общества просматривается неясно. Дворец служил не только резиденцией августейших особ, но и в известном смысле центром хозяйственной жизни – огромным лабазом, который вполне можно назвать венцом передовой формы обмена, основанной на перераспределении благ самим правителем. Вместе с тем дворец служил храмом, но в качестве крепости он не использовался. В поздние времена это был центр высокоорганизованной структуры, вдохновение которой, возможно, придавало азиатское направление; торговые люди должны были знать о существовании образованных империй Египта и Месопотамии. Одним из источников нашего знания о деятельности минойского правительства является огромная коллекция из тысяч табличек, представляющих собой его административные документы. Они указывают на существование жесткой иерархии и систематизированной администрации, но о ее практическом функционировании нам ничего не известно. Каким бы толковым это правительство ни было, единственный показатель, прочитывающийся в этих документах, говорит о главной его задаче: осуществление тщательного и продуманного надзора, немыслимого в более позднем греческом мире. Если проводить какие-либо аналогии, то снова напрашиваются азиатские империи и Египет.

Успешное вторжение с европейского материка само по себе представляется знаком того, что условия, в которых появление этой цивилизации стало возможным, начали рушиться в тревожные времена завершения бронзового века. Долгое время жители Крита не видели соперника, способного угрожать берегам их острова. Египтяне могли быть слишком заняты своими заботами; с севера и вовсе не могло нависать никакой опасности. Постепенно ситуация менялась. На материке уже наблюдалось новое движение, отличное от того, которое вызывали «индоевропейские» народы, уже многократно упоминавшиеся в нашем повествовании. Некоторые из них снова проникли на Крит после окончательного краха Кносса; они проявили себя успешными колонистами, освоившими низменные области и загнавшими минойцев с их захиревшей культурой в отдельные небольшие города, которые стали им убежищами, вследствие чего они исчезли со сцены всемирной истории.

Как ни странно, всего-то за 2 или 3 века до этого критская культура считалась господствующей в Греции, а сам Крит всегда представлялся в сознании греков загадочной землей, утраченной страной золотых грез.

Прямая передача достижений минойской культуры на материк происходила через первые ахейские народы (это название обычно присваивается древним племенам, говорившим на греческом языке), которые в XVIII и XVII веках до н. э. приходили в Аттику и Пелопоннес и образовывали там города и поселки. Они пришли на земли, население которых давно поддерживало контакт с Азией и уже внесло свой вклад в будущее, выдержав испытание символом греческой жизни в виде укрепления возвышенного места в городе, или акрополя. Только что прибывшие люди в культурном плане едва ли превосходили тех, кого они завоевали, хотя привели с собой лошадей и боевые колесницы. По сравнению с критянами они были варварами, не имевшими собственного искусства. Более осведомленные о роли насилия и войны в обществе, чем островитяне (несомненно, потому, что понятия не имели о защитных свойствах моря, зато прекрасно представляли опасность угрозы со стороны территории их собственной родины, с которой они пришли), незваные гости надежно укрепили свои города и настроили крепостей. Их цивилизацию отличал милитаристский стиль. Иногда они выбирали места, где в более поздние века возникали центры греческих городов-государств; среди них числятся Афины и Пилос. Они не были очень большими, в самом крупном насчитывалось до нескольких тысяч жителей. Один из ключевых центров находился в городе Микены, название которого присвоили цивилизации, в середине 2-го тысячелетия в конце концов распространившейся на всю Грецию бронзового века.

От этой цивилизации осталось несколько бесподобных реликвий, ведь она была очень богата золотом; находившаяся под мощным влиянием минойского искусства, она к тому же содействовала слиянию греческой культуры и культур коренных народов на материке. Организационная основа микенской культуры уходила корнями в патриархальные представления о добре и зле, но не только в них. Тяга к формализации бытия, обнаруженная в письменах на табличках из Кносса, а также из Пилоса, расположенного на западе Пелопоннеса, отнесенных приблизительно к 1200 году до н. э., свидетельствует о ветре перемен, дувшем с Крита в сторону материка. В каждом значимом городе правил свой царь. Царь в Микенах считался главным в сообществе воевод-землевладельцев, издольщиками и рабами которых были коренные островитяне, и, возможно, с самого начала он был главой своего рода федерации царей. Сохранилась хеттская дипломатическая переписка, свидетельствующая об определенной степени политического единства в микенской Греции. В табличках Пилоса обозначен тщательный надзор и контроль над жизнью общины, а также важные различия между чиновниками и, в более существенной степени, между рабом и свободным человеком. Нам не дано знать, что такие различия означали в реальности. Не так много нам известно и о хозяйственной жизни, лежащей в основе культуры, кроме того, что централизованное управление ею велось из царского двора, как это было на Крите.

Какой бы ни была материальная основа культуры, наиболее зримо представленной в Микенах, к 1400 году до н. э. она распространилась по всей материковой Греции и многим островам. Она представляла собой единое целое, хотя устойчивые различия греческого диалекта сохранились, и по ним отличали один народ от другого до классических времен. Микены пришли на смену критскому торговому владычеству в Средиземноморье и заняли там господствующее положение. Микенские купцы открыли торговые фактории в Леванте, и их уважали как носителей власти хеттские цари. Иногда микенские экспортные гончарные изделия вытесняли минойскую глиняную посуду, и даже сохранились примеры того, как за минойскими поселенцами следовали поселенцы микенские.

Микенская, если можно так выразиться, империя находилась на подъеме в XV и XIV веках до н. э. Некоторое время ей на пользу шла слабость Египта и дробление хеттской власти; пока великие державы ушли на второй план, этот небольшой народ, обогатившийся за счет торговли, занимал незаслуженно высокое место в окружающем мире. Микенские поселения возникли на побережье Малой Азии; торговля с другими азиатскими городами, особенно с Троей, расположенной у входа в Черное море, бурно развивалась. Но примерно с 1300 года до н. э. заметны некоторые признаки увядания. Одной из причин может показаться война; ахейцы в конце столетия захватили важные районы во время нашествия на Египет, а в наше время их набег, осуществленный около 1200 года до н. э. и увековеченный в эпосе как «Осада Трои», мы считаем великим. Тревожными предпосылками к этим событиям послужила серия династических мятежей в самих микенских городах.

На пороге стояли времена, которые можно назвать «темными веками» бассейна Эгейского моря, и они точно так же покрыты завесой тайны, как все, что происходило на Ближнем Востоке приблизительно в то же время. К моменту, когда пала Троя, новые вторжения варваров на территорию материковой Греции уже начались. В самом конце XIII века некоторые большие микенские центры подверглись разрушению, возможно, в результате землетрясения или вторжения врагов, и первая Греция раздробилась на не связанные между собой поселения. Микенская цивилизация перестала существовать, но население покинуло не все свои родные места, по крайней мере, кто-то там оставался. Около X века до н. э. вроде бы заметно оживление. В тогдашних легендах много говорится об одной конкретной группе переселенцев, названных дорийцами. Энергичные и храбрые, они остались в народной памяти как потомки Геракла. При всей опасности спора по поводу существования более поздних диалектов греческого языка у вполне определенных и компактных групп древних завоевателей, по традиции их относят к носителям дорийского языка, который сохранился до классической эпохи как диалект, а те группы поместили отдельно. В этом случае, как полагали ученые, традиция находила оправдание. Дорийские общины в Спарте и Аргосе, позже ставших городами-государствами, образовывались сами собой.

Но другие народы тоже помогали формированию новой цивилизации в то смутное время. Наибольших успехов добились те, кого позже определили как народ, говорящий на «ионическом» наречии греческого языка раннего Средневековья. Выходцы из Аттики (где Афины либо сохранились, либо ассимилировали захватчиков, которые пришли вслед за микенцами), они пустили корни на Кикладах и в Ионии, в настоящее время турецком побережье Эгейского моря. Здесь в качестве переселенцев и пиратов они захватили или основали города, если не на островах, то почти всегда на побережье или около него, которые в будущем превратились в города-государства народа-морехода. Часто места, которые они выбирали, оказывались уже занятыми микенцами. Иногда, в Смирне, например, они заняли место поселившихся здесь раньше греков.

Таким образом, складывается картина, в лучшем случае невразумительная, и по большому счету для ее восприятия сохранились только разрозненные доказательства. Однако из такой сумятицы постепенно снова должна появиться гармоничная цивилизация, существовавшая в Эгейском бассейне в бронзовом веке. Хотя сначала предстояло пережить века раскола и сепаратизма, нового периода провинциализма в космополитическом мире. Торговля едва дышала, а связи с Азией зачахли. Им на смену шло физическое переселение людей, иногда века требовались на то, чтобы сформировать новые устойчивые типы общин, однако вырисовывались зачатки будущего греческого мира.

Случился колоссальный откат в цивилизованной жизни, который должен напомнить нам о том, насколько хрупкой могла быть цивилизация в античные времена. Наиболее наглядным доказательством этой хрупкости стал мор, случившийся в 1100 и 1000 годах до н. э. Он принял настолько широкий размах и проявился с такой жестокостью, что некоторые ученые искали объяснения во внезапном катаклизме, проявившемся, возможно, в эпидемии чумы или изменении климата до такой степени, что сразу и кардинальным образом сократилась и без того небольшая пахотная территория на Балканах и склонах Эгейского побережья. Какой бы ни была причина, последствия случившегося можно наблюдать в отказе людей от изящества и высокого мастерства; прекратилась обработка твердых самоцветов, роспись фресок и изготовление тонких гончарных изделий. Культурная преемственность от пожилых к молодым могла существовать только в виде изустно передаваемых песен, мифов и религиозных представлений.

Это тревожное время очень скупо, смутно и неточно отражено в поэтических балладах, позже записанных как легенды в «Илиаде» и «Одиссее». Они включают сюжеты, передававшиеся на протяжении нескольких поколений в форме сказаний, происхождение которых лежит в традиции, практически современной событиям, излагаемым в них, хотя позже их приписали одному поэту – Гомеру. Как раз с тем, о чем сложены эти сказания, труднее всего согласиться; последнее время отмечается единодушие в том, что речь не может идти о микенских временах, тем более о том, что происходило сразу после них. Центральный эпизод «Илиады» с описанием штурма Трои не имеет ничего общего с реальностью, хотя в самом произведении автор мог рассказать о реальных действиях ахейцев по силовому урегулированию обстановки в Малой Азии. Верить остается разве что в скудную социальную и концептуальную информацию, содержащуюся в этом поэтическом произведении. Хотя Гомер передает впечатление о некоторой особой исключительности, признанной за микенским царем, речь идет о постмикенском бассейне Эгейского моря VIII века до н. э., когда по прошествии «темных веков» начинается возрождение. Перед нами предстает общество, возглавляемое военачальниками-варварами, а не правителями, распоряжающимися регулярными армиями или контролирующими бюрократию как монархи Азии. Гомеровские цари выглядят величайшими среди крупной знати, главами знатных семей, их признанная власть умеряется действительной властью практически равных им подданных и измеряется способностью навязать им свою волю; их жизнь представляется беспокойной и обременительной. В этих стихах лишь урывками освещается первобытное общество, все еще пребывающее в расстройстве, возможно, уже стабилизирующееся, но не настолько передовое, каким были Микены, и даже смутно не предвещающее того, чем предстоит стать Греции.

Новой цивилизации, которой суждено в конечном счете явиться из вековечной неразберихи, во многом помогло возобновление отношений с Востоком. Весьма важным представляется тот факт, что эллины (под этим названием захватчиков Греции стали отличать от их предшественников) расселились на островах и на Азиатском материке; они обеспечили множество точек соприкосновения культур двух разных миров. Но не только они одни служили поддержанию связи между Азией и Европой. Семена цивилизации постоянно переносили с места на место посредники всемирной истории в лице великих торговых народов.

Одному из них, принадлежащему еще одной группе мореходов, досталась долгая и беспокойная судьба, хотя не такая долгая, как гласит легенда об этом народе; финикийцы утверждали, будто они прибыли в город Тир около 2700 года до н. э. К данному утверждению можно относиться точно так же, как к происхождению царей дорийцев от Геракла. Как бы то ни было, но в XX веке до н. э. они уже обосновались на побережье современного Ливана, а египтяне начали получать от них деловую древесину кедра. Финикийцы принадлежали к семье семитских народов. По примеру арабов Красного моря они занялись мореходством, потому что географически им было выгоднее осваивать морские просторы, чем материковое бездорожье. В конце концов они обжили узкую прибрежную полосу, служившую историческим каналом общения между Африкой и Азией. Позади них находилось нищее захолустье земледельческих районов, изрезанное холмами, сбегающими с гор до моря таким образом, что объединить прибрежные районы не получалось. Существовали параллели с судьбой более поздних греческих государств, тяготевших к морю при сходных обстоятельствах, и в каждом случае у их правителей получалась не просто торговля, но и колонизация.

При слабости в военном отношении финикийцев (находились поочередно под властью иудеев, египтян и хеттов) не может быть полностью случайным то, что они появляются из исторической тени только после окончания великих дней Египта, Микен и хеттской империи. К тому же их процветание наступало в условиях ослабления и других народов. Как раз после X века до н. э., когда великая эпоха минойской торговли ушла в небытие, наступает золотой век финикийских городов Библоса, Тира и Сидона. Их тогдашнее значение находим в библейском тексте об участии финикийцев в строительстве храма Соломона; «И я буду давать тебе плату за рабов твоих, какую ты назначишь; ибо ты знаешь, – говорит Соломон, – что у нас нет людей, которые умели бы рубить дерева так, как Сидоняне» (3 Цар., 5: 6). Древние летописцы часто обращали внимание на репутацию финикийцев как торговцев и колонистов.

Они были первыми мореходами, рискнувшими выйти из Средиземноморья в Атлантику для осуществления торговли вдоль побережий. Обладавшие навыками мореплавания на дальние расстояния, они могли позволить себе предпринять экспедиции, о которых представители других народов не решались даже мечтать.

Они к тому же располагали пользующимися спросом товарами на продажу, поэтому им приходилось развивать навыки, необходимые для торговли с доставкой товаров на дальние расстояния. Их краски издавна пользовались широкой известностью, к тому же финикийцы поставляли на внешний рынок текстиль, древесину, стекло и рабов. Несомненно торговые запросы стимулировали изобретательность финикийцев; как раз в Библосе (от названия которого греки могли позаимствовать слово для обозначения названия книги) придумали алфавит, позже адаптированный греками. Так совершен был великий шаг, благодаря которому появилась возможность более широкого распространения грамоты. Однако никакой яркой финикийской литературы до наших дней не дошло, хотя в финикийском искусстве прослеживается тенденция к отображению роли этого народа как посредника, заимствовавшего и копировавшего азиатские и египетские творческие образцы, предположительно, ради удовлетворения потребностей своих клиентов.

Главным делом финикийцев считалась торговля, и сначала для ее ведения заморских поселений не требовалось. Потом все больше их представителей стало появляться в поселениях или факториях, иногда открывавшихся там, где еще до них торговлей занимались микенцы. Самые удаленные фактории находились по ту сторону входа в Средиземное море, где на территории Кадиса и Могадора (современного Эс-Сувейра в Марокко) финикийцы основали Гадир, через который можно было налаживать торговлю из Средиземноморья в Атлантику, а также обеспечивать поставки серебра и олова. В результате на побережье Средиземного моря появилось приблизительно 25 таких портов, первый из которых открыли на Кипре в Китионе (современная Ларнака) в конце IX века до н. э. Иногда поселения финикийцев образовывались на местах прежних финикийских факторий, например на Сицилии.

Эти колонии могли появиться в период обострения проблем, свалившихся на финикийские города-государства после утраты самостоятельности в начале 1-го тысячелетия. Сидон сравняли с землей в VII веке, а дочерей царя Тира отправили в гарем ассирийского владыки Ашурбанипала. После этого от Финикии остались только ее поселения, разбросанные по Средиземноморью и сохранившиеся кое-где еще. Однако их учреждение к тому же может служить отражением беспокойства финикийцев по поводу некой волны греческой колонизации на западе, угрожавшей срывом поставок металлов, в частности, британского олова и испанского серебра. Таким опасением можно объяснить основание финикийцами веком раньше города Карфагена; ему предназначалась роль престола власти, причем гораздо более внушительной, чем власть в Тире и Сидоне за все времена, и продолжилось учреждение собственной финикийской череды поселений. Финикия продолжала существовать еще очень долго после ее формального сокрушения.

Финикийцы вошли в историю в качестве одних из главных распространителей своей цивилизации, но, волей-неволей, наряду с ними следует назвать других: микенцев за их вклад в распространение культуры и эллинов за побуждение к движению этнического мира бассейна Эгейского моря. Роль критян еще более велика; настоящие творцы, они не просто заимствовали достижения великих устоявшихся центров культуры, а переиначивали эти заимствования, а потом давали им вторую жизнь. Эти народы способствовали стремительным переменам мира. Одним важным побочным эффектом, о котором пока говорилось очень мало, следует назвать побуждение к развитию народов континентальной Европы. В поиске полезных ископаемых искатели и старатели медленно продвигались все глубже в неизведанное пространство Европы. Уже во 2-м тысячелетии появляются первые признаки сложного будущего континента; бусинки, найденные в Микенах, изготовили в Британии из балтийского янтаря. Торговля всегда медленно приносила плоды, но они были весомы: ничего не оставалось от уединения, менялись отношения одних народов с другими, придавая миру в целом новые очертания. Но не станем связывать это с перемешиванием содержимого этнического котла бассейна Эгейского моря, и оставим в покое бурную историю Азиатского материка, исчислявшуюся со 2-го тысячелетия до н. э.

На протяжении около 800 лет, приблизительно после окончания времени Кносса, история Ближнего Востока действительно выглядит очень запутанной, если взглянуть на нее во всемирном масштабе. В это время продолжались споры по поводу распоряжения растущим богатством предельно точно определившегося земледельческого района древнего мира; появлявшиеся и пропадавшие империи не могли найти ресурсы в пустынных и степных районах на границах Ближнего Востока, обусловливающие их покорение, и в судьбе этих империй трудно найти какую-либо непрерывную нить. Захватчики стремительно сменяли друг друга, некоторые из них оставляли после себя новые общины, другие – создавали новые учреждения взамен утраченных. Такие быстрые перемены едва ли осознавались участниками этих случайно и неожиданно происходивших событий, когда, например, сжигали их дома, насиловали жен и дочерей, сыновей уводили в рабство или когда все случалось без такого кровавого драматизма, и они обнаруживали, что новый губернатор назначает повышенные поборы.

На материковой части неприкаянные народы забредали в области, где имелись сложившиеся центры управления и проживания, действенные и испытанные временем политические структуры, а также многочисленные иерархии специалистов в сфере администрации, религии и науки. Поэтому с приходом новых народов стиралось не так много из ранее достигнутого, как это случилось в бассейне Эгейского моря. Другим усмирявшим фактором служил контакт, который многие варвары уже наладили с представителями цивилизации в этом регионе. Пришельцам хотелось не разрушать цивилизацию, а самим пользоваться ее плодами. В силу этих двух факторов в конечном счете случилось распространение цивилизации вширь и вглубь, а также укрепление тенденции космополитизма на протяженном и сложном, но цивилизованном и взаимосвязанном Ближнем Востоке.

История начинается в глубокой древности, где-то ближе к началу XX века до н. э., с момента вторжения хеттов на территорию Малой Азии. Они представляли собой новый вид людей на Ближнем Востоке, то есть индоевропейцев, прибывавших из западной евразийской степи, отличавшихся языком и культурой. Но они были далеко не примитивными варварами. У них имелась правовая система, и они впитали многое из того, что мог дать Вавилон. Хетты пользовались фактической монополией на железо в Азии; такая монополия играла большую роль не только в земледелии, но и наряду с их мастерством в фортификации и изготовлении боевых колесниц давала хеттам военное превосходство, ставшее бедствием для Египта и Месопотамии. Набег, в результате которого потерпел поражение Вавилон около 1590 года до н. э., стал высшим достижением первой хеттской империи. Затем наступил черед заката и забвения.

Позже, уже в первой половине XIV века, пришло время возрождения хеттской власти. При этой второй, еще более великолепной эпохе случилось так, что господство хеттов простерлось от берегов Средиземного моря до Персидского залива. Они доминировали над всем Плодородным полумесяцем, кроме Египта, и успешно бросали вызов даже этой великой военной державе, одновременно практически непрерывно находясь в состоянии войны с микенцами. Но, как все остальные империи, она рухнула приблизительно через 100 лет, ее конец наступил около 1200 года до н. э. Просматривается близость по времени, которую кое-кто считает слишком явной, чтобы говорить о каком-либо совпадении между крахом хеттской державы и набегами «народов моря», описанными в египетских летописях. Конкретными победителями хеттов были люди из Фракии, называвшиеся фригийцами, и принадлежали они к еще одной индоевропейской группе племен, которая позже окажет значительное влияние на греческую культуру.

Еще одним показателем великого перемещения человеческих масс в данную эпоху следует назвать переселение «народов моря». Оснащенные железным вооружением с начала XII века до н. э., они совершали набеги на материковую часть Средиземноморского бассейна и разоряли города сирийцев и левантийцев. Некоторые из них могли быть «беженцами» из микенских городов, перебравшимися сначала на архипелаг Додеканес, а затем на остров Кипр. Одна их группа – филистимляне – осели в Ханаане около 1175 года до н. э., и напоминанием о них служит современное название Палестины, образованное от имени данного племени. Но главными жертвами «народов моря» стали египтяне. Наподобие викингов северных морей, 2 тысячи лет спустя прибывавшие морем захватчики и налетчики снова и снова высаживались в дельте Нила, не смущаясь эпизодическими поражениями, однажды даже отобрав контроль над этой территорией у фараона. Египет переживал напряженное время. В начале XI века до н. э. он распался на две части, на которые претендовали правители двух царств. «Народы моря» были не единственными врагами; однажды в дельте Нила появился ливийский флот, но набег его пехоты египтяне смогли отразить. Ситуация у Нубийской границы на юге все еще оставалась спокойной, но около 1000 года до н. э. на территории Судана появилось самостоятельное царство, позже доставлявшее большие неприятности соседям. Приливная волна варварских народов смывала на своем пути старые структуры Ближнего Востока точно так же, как сгубила микенскую Грецию.

События развивались настолько стремительно и непредсказуемо, что всем стало ясно: наступила эпоха слишком сложная и туманная для прямолинейного изложения ее сути. К счастью, очень скоро появляются две путеводные нити сквозь этот сумбур. Одна из них снова выводит нас на уже избитую тему, касающуюся продолжения месопотамской традиции, вступившей в последнюю фазу. Вторая представляется достаточно новой. Все начинается с события, точное время которого установить не удается, зато нам известно о нем только лишь через традицию, описанную несколько веков спустя, но оно могло случиться во времена испытаний, выпавших на долю египтян по вине «народов моря». Как бы и когда это событие ни случилось, но поворотный момент в мировой истории приходится на исход из Египта народа, который египтяне назвали иудеями, а позже во всем мире стали называть евреями.

Для многих на протяжении долгих веков история человечества до появления христианства была историей евреев и того, что они излагали в виде истории других народов. Обе эти истории записаны в книгах под названием Ветхий Завет, служащих Священными Писаниями еврейского народа, впоследствии распространенными по всему миру на многих языках заботами христианских миссионеров и изобретателями печатного станка. Евреи стали первым народом, достигшим отвлеченного понятия Бога и запретившим изображение его лика. Ни один народ не оказал великого исторического воздействия, располагая таким относительно незначительным происхождением и ресурсами. Причем его происхождение представляется на самом деле столь незначительным, что сомнения в нем не развеяны до сих пор.

Происхождение евреев прослеживается среди семитских кочевых племен Аравии, доисторическое и историческое стремление которых состояло в проникновении в земли побогаче Плодородного полумесяца, расположенного ближе всего к их изначальной родине. Первая стадия их существования, в которой просматривается история евреев, представляется в виде эпохи патриархов, традиции которых воплощены в библейских сюжетах, посвященных Аврааму, Исааку и Иакову. О серьезных основаниях для отрицания фактического существования мужчин, от которых пошли эти гигантские и легендарные фигуры, говорить не приходится. И если они существовали на самом деле, то было это приблизительно в 1800 году до н. э., а их судьба связана с неразберихой, наступившей после разрушения Ура.

В Библии говорится, что Авраам пришел из Ура в Ханаан; с этим утверждением вполне можно согласиться, так как оно не вступает в противоречие с тем, что мы знаем о расселении аморитов и других племен, случившемся в следующие 400 лет. Те из них, кого запомнили как потомков Авраама, в конечном счете получили известность как «иудеи» в значении этого слова «странник», которое не появляется в египетских письмах и надписях раньше XIV или XIII века до н. э. А ведь к тому времени они давно осели в Ханаане.

Именно как жители Ханаана народ Авраама впервые упоминается в Библии. Они предстают перед нами в образе овцеводов, организованных по родоплеменному признаку, неуживчивых в общении с соседями и родственниками, когда дело касалось дележа колодцев и выпасов для скота, все еще склонных к продолжению скитаний по Ближнему Востоку из-за засухи и голода. Одна из их групп, как нас уверяют, могла отправиться в Египет в начале XVII века до н. э.; в Библии она появляется как семья Иакова.

По мере изложения сюжета в Ветхом Завете мы узнаем о великом сыне Иакова – Иосифе, поднявшемся до больших высот на фараоновой службе. В этом месте мы могли бы надеяться на помощь египетских летописей. Появляется предположение о том, что это произошло во время господства гиксосов, так как только периодом больших пертурбаций можно объяснить невероятное возвышение в египетской бюрократии инородца. Именно так все могло и быть, только вот никаких доказательств в подтверждение или опровержение библейской легенды не существует.

Нам до всех этих сомнений дела нет, и интереса ни для кого они не представляют, кроме разве что для дипломированных ученых. Зато большой интерес вызывают события, произошедшие 1000–3000 лет спустя.

Тогда судьбы целого мира зависели от христианской и исламской цивилизаций, корни которых лежат в духовной традиции крошечного, с трудом заметного семитского племени, на протяжении веков едва различимого правителями великих империй Месопотамии и Египта на фоне многочисленных точно таких же неприкаянных переселенцев. Так уже случилось, что иудеи так или иначе пришли к единственному в своем роде духовному прозрению.

Во всем мире древнего Ближнего Востока просматривается функционирование сил, самим своим существованием способствующих прибавлению привлекательности монотеистическим вероисповеданиям. Власть местных божеств можно было подвергнуть сомнению после размышлений о причинах мощных восстаний и стихийных бедствий, снова и снова проносившихся по региону вслед за крушением первой вавилонской империи. Религиозные нововведения Эхнатона и растущая напористость культа Мардука выглядели ответами на подобные вызовы обществу. При этом одни только иудеи и те, кто дошел до того, чтобы разделить их верования, смогли довести дело до некоторого момента перед наступлением VII века до н. э., когда многобожие и местничество уступили место последовательному и бескомпромиссному единобожию. На первой стадии очищения возобладало предположение о том, что народ Израиля (так стали называть потомков Иакова) пользовался исключительным покровительством племенного божества, бога-ревнителя Яхве, который заключил договор с избранным своим народом, пообещав вернуть его в Землю обетованную, то есть Ханаан, куда Яхве уже привел Авраама из Ура. И эта Земля обетованная вплоть до наших дней остается центром этнического притяжения евреев. Выполнение такого обещания стало для евреев идеей фикс. Народу Израиля пообещали, что за любым его деянием последует нечто, о чем он мечтает. Такая трактовка радикально отличалась от всего, что витало в духовной атмосфере Месопотамии или Египта.

По мере развития древнееврейской религии Яхве приобретал образ трансцендентного (непознаваемого) божества. «Господь в храме своем святом, престол господень на небесах», – говорится в псалме. Он создал все сущее, но сам существовал независимо от всего им содеянного в качестве вездесущего духа. «Куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу?» – вопрошает псаломщик. К тому же еврейскую традицию от месопотамской отличала созидательная сила Яхве. Он представлялся народу Израиля тем, что позже описали в христианском вероучении «создателем всех вещей, кем все вещи созданы». Кроме того, он создал человека по своему образцу и подобию, причем как сподвижника, а не раба; человек послужил высшим пунктом и откровением его созидательной силы, существом, способным отличить добро от зла, точно так же, как сам Яхве. Наконец, человека пригласили в нравственный мир, образованный собственной природой Яхве. Только Он был носителем справедливости; выдуманные человеком законы могли отражать его волю, а могли и не отражать, но только Господь единолично выступал в роли творца права и справедливости.

Притом что библейское предание нельзя воспринимать буквально, к нему следует относиться с должным почтением как к нашему единственному свидетельству большой части еврейской истории. В нем содержится много из того, что может относиться к уже точно известному нам или предполагаться по другим источникам. Археология приходит на помощь историкам только с переселением иудеев в Ханаан. Повесть о завоевании, изложенная в Книге Иисуса Навина, подтверждается свидетельствами разрушения ханаанитянских городов в XIII веке до н. э. Наши знания о ханаанитянской культуре и религии также соответствуют рассказу в Библии о еврейской борьбе против местной обрядовой практики и вездесущего многобожия. На Палестину на протяжении XII века претендовали носители двух религиозных воззрений и два народа, и этот факт, разумеется, снова служит иллюстрацией краха египетской власти, так как такую важную область не могли оставить в распоряжении мелких семитских народов, если бы власть монарха оставалась непререкаемой. Теперь представляется вполне вероятным, что иудеи привлекли на свою сторону другие кочевые племена, ставшие пробным камнем союза на основе приверженности Яхве. После перехода на оседлый образ жизни, хотя между этими племенами возникали ссоры, они продолжали поклоняться Яхве, и это поклонение в течение некоторого времени служило единственной объединяющей их силой, так как единственный политический атрибут Израиля создало деление его на племена.

С возникновением в какой-то момент около 1000 года до н. э. иудейской монархии появляется принципиально новый властный атрибут в виде официальных пророков: пророк Самуил помазал на престол (фактически назначил) первого царя Израиля Саула и его преемника Давида. В период правления Саула, читаем мы в Библии, железного оружия у Израиля не было, так как филистимляне позаботились о том, чтобы не подвергать риску свое превосходство допущением иудеев к обладанию таким средством ведения войны. Как бы то ни было, евреи научились пользоваться железом у своих врагов; корни слов «нож» и «шлем» позаимствованы из языка филистимлян. Плужный лемех из железа еще не придумали, но, если бы эти орудия труда появились, их вполне могли перековать на мечи. Дело Саула унаследовал и завершил Давид. Из всех персонажей Ветхого Завета Давид представляется исключительно правдоподобным в силу приписанных ему достоинств и недостатков. В отсутствие археологических доказательств его реального существования Давид числится одним из виднейших героев мировой литературы, который на протяжении 2 тысячелетий служил примером для подражания всем монархам.

Тем не менее как раз сын и преемник Давида по имени Соломон оказался первым царем Израиля, заслужившим заметное международное признание. Он оснастил свое войско боевыми колесницами, предпринял экспедиции на юг против идумеев, заключил союз с Финикией и построил военный флот. Последовал период завоеваний и народного процветания. «Соломон владел всеми царствами от реки Евфрата до земли Филистимской и до пределов Египта… И жили Иуда и Израиль спокойно, каждый под виноградником своим и под смоковницею своею, от Дана до Вирсавии, во все дни Соломона» (3 Цар., 4: 21, 25). Царь Соломон пользовался возможностями, доступными слабому, когда великие находились в состоянии упадка; достижения Израиля при Соломоне служат очередным подтверждением упадка империй постарше, причем не меньшие успехи принадлежали таким теперь уже преданным забвению народам Сирии и Леванта, составлявшим политический мир, описанный в туманных сражениях, значащихся в Ветхом Завете.

Племенная религия успешно устояла перед изначальными угрозами засорения обрядами в честь плодородия и многобожием земледельцев, среди которых иудеи осели в Ханаане. В конечном счете Израиль останется в памяти народов не в силу великих свершений его царей, а благодаря нравственным правилам, провозглашенным его пророками. Они сформулировали связи религии с нравственностью, которые должны ставиться превыше всего не только в иудаизме, но также в христианстве и исламе. Эти пророки развили культ Яхве в поклонение единственному Богу, справедливому и милосердному, непреклонному в наказании греха, но готовому принять с распростертыми объятиями раскаявшегося грешника. Речь идет о кульминационном моменте в духовной культуре на Ближнем Востоке, точке, после которой религия больше не ограничивалась конкретной территорией или племенем. Иудейские пророки к тому же со всей непримиримостью выступили за ликвидацию социальной несправедливости. Амос, Исайя и Иеремия ради этой цели втайне от привилегированной касты духовенства обратились непосредственно к народу с осуждением бюрократического аппарата жрецов. Они объявили, что в глазах Бога все люди равны, что цари не имеют права делать все, что им заблагорассудится; они объявили моральный кодекс, который назвали данностью, неподвластной человеку.

Ассирийцы стерли Израиль с лица земли в 722 году до н. э., и в результате массового изгнания большинство еврейских племен исчезло из истории. Дольше всех продержалось Иудейское царство. Оно было компактнее других и находилось в стороне от путей, соединявших великие государства; но в 587 году до н. э. вавилоняне снесли стены и храм Иерусалима. Жителей Иудеи затем тоже подвергли изгнанию, многих из них увели в Вавилон, где они находились в «вавилонском плену». Этот период считается очень важным, так как именно тогда сформировался народ, которого теперь с полным на то основанием можно называть «евреями», то есть наследниками и носителями традиции, сохранившейся до наших дней и легко прослеживаемой в истории. Снова великие империи установили свою власть в Месопотамии и обеспечили ее цивилизации последнюю возможность для расцвета. Необходимые условия, благоприятные для появления еврейского государства, исчезли. Благо для евреев, что религия Иудейского царства послужила тогда гарантией сохранения их национальной самости, тоже, казалось бы, обреченной.

Со времени правления царя Хаммурапи народы месопотамской долины оказались в стесненном положении из-за наплыва переселенцев, прибывающих из-за рубежа. В течение долгого времени их теснили хетты и переселенцы из царства Миттани, но время от времени в Ассуре и Вавилоне правили и другие народы. А когда в положенное для того время власть хеттов тоже рухнула, Древняя Месопотамия на протяжении долгого времени оставалась вообще без какой-либо великой военной мощи. Союз агрессивных семитских племен, которых ученые называют арамеями и последователями древней традиции экспансии в сторону плодородных земель из пустыни, был неудобным и неуживчивым соседом ослабших царей Ассирии в течение около 200 лет – приблизительно столько же существуют Соединенные Штаты Америки. Хотя один из этих семитских народов назывался халдеями и поэтому впоследствии его имя ошибочно присвоили Вавилонии, этот народ никак не отметился в этом деле, кроме как послужил очередным доказательством хрупкости политической конструкции древнего мира.

Очертания только начинают восстанавливаться в суматохе событий IX века до н. э. после возрождения Месопотамии. В ту пору, читаем в Ветхом Завете, ассирийские армии снова двинулись войной на сирийское и еврейское царства. Ломая сопротивление, ассирийцы возвращались снова и снова, и они одержали победу. Это стало началом нового, важного и неприятного этапа ближневосточной истории. Шел процесс формирования новой ассирийской империи. В VIII веке она шла к своему апогею, и столица Ниневия, находившаяся выше по течению Тигра, построенная вместо древнего центра в Ассуре, занимает место в месопотамской истории, которое когда-то принадлежало Вавилону. Ассирийская империя объединялась на иных принципах, отличных от остальных великих империй; фундамент ее строился не на вассальной зависимости покоренных царей и системе данников. Наоборот, местных правителей упразднили и вместо них назначили губернаторов-ассирийцев. К тому же часто с насиженных мест изгоняли целые народы. Одним из характерных методов была массовая депортация; наглядными жертвами такой высылки считаются Десять исчезнувших колен Израилевых.

Ассирийская экспансия продвигалась вперед постоянными и сокрушительными победами. Величайшие достижения последовали в 729 году до н. э., когда перед ассирийцами пал Вавилон. В скором времени ассирийские армии разгромили Израиль, вступили на территорию Египта, его цари отступили в Верхний Египет, и дельта Нила досталась оккупанту. К тому времени пал Кипр, Киликия и Сирия сдались на милость победителю. В завершение в 646 году до н. э. ассирийцы покорили важную для себя часть земли Элама, царей которой запрягли в колесницу ассирийского завоевателя и заставили тянуть ее по улицам Ниневии. Последствия этих завоеваний представляли огромную важность для Ближнего Востока в целом. Впервые за пределы его территории распространялась общая стандартная система управления. Внутрь области двинули призывной контингент солдат и депортированное население, истощившее его местничество. В качестве языка межплеменного общения распространялся арамейский диалект. После ассирийской эпохи возникла возможность появления нового космополитизма.

Эта великая созидательная мощь увековечена в памятниках бесспорной выразительности. Царь Саргон II (правил 721–705 гг. до н. э.) в Хорсабаде под Ниневией построил величественный дворец, занявший 1,3 квадратных километра земли и украшенный скульптурным барельефом протяженностью больше 1,5 километра. Богатый и роскошный двор финансировался из доходов от завоеваний. Ашурбанипал (правил 668–626 гг. до н. э.) тоже оставил свои памятники (включая обелиски, вывезенные в Ниневию из Фив), но он был человеком, проявлявшим интерес к просвещению и памятникам древности, поэтому в память о нем осталась прекраснейшая реликвия – роскошная коллекция табличек, собранная им для своей библиотеки. В этой библиотеке оказались копии всего, что существовало в летописях и литературе Древней Месопотамии. Именно этим копиям мы обязаны львиной долей наших знаний о произведениях месопотамской литературы, среди них самый полный вариант «Сказания о Гильгамеше», переведенного с шумерского языка. Представления, служившие двигателем данной цивилизации, можно легко почерпнуть из литературы, а также из других источников. Частое изображение ассирийских царей в образе охотников позволяет оценить их как царей-воителей, отражает сознательную ассоциацию того или иного царя с легендарными покорителями природы, считавшимися героями далекого шумерского прошлого.

На каменных барельефах, посвященных великим делам ассирийских царей, также повторяется, пусть однообразно, еще одно предание – предание об ограблении, порабощении, казнях на кольях, пытках и окончательном массовом переселении народов. Ассирийская империя строилась на жестоком фундаменте покорения и устрашения других народов. Возможность для этого появилась после создания мощнейшей армии того времени. Формировавшаяся на принципе воинской повинности всех подходящих мужчин и оснащенная железным оружием, эта армия к тому же располагала осадной техникой, способной разрушать до тех пор неприступные стены, и даже закованной в доспехи конницей. Ассирийская армия представляла собой объединение всех существовавших на то время родов войск, действия которых тщательно согласовывались. Возможно, к тому же ее ратники отличались особым религиозным рвением. Изображение бога Ашшура появляется на картинах над армиями, вступающими в сражение, и ему цари докладывают о победах над неверными.

Ассирийская империя пережила стремительный взлет, а потом исчезла. По причине того, что современный нам британский историк Поль Кеннеди назвал «имперской чрезмерной протяженностью территории», их цари позволили себе возложить слишком тяжкое бремя на ассирийское население. Через год после кончины Ашурбанипала началось разрушение его империи, и первым предвестником послужил мятеж в Вавилоне. Поддержку мятежникам оказали халдеи, а также великий новый сосед – мидяне, теперь считающиеся ведущим иранским народом. Их выход на арену истории в качестве главной державы ознаменовал важные изменения. Жители Мидии до того времени отвлекались на отражение еще одной волны вторжения варваров, пришедших с севера, то есть скифов, двигавшихся на Иран с Кавказа (и одновременно вдоль берега Черного моря на Европу). Главной их силой была легкая кавалерия, вооруженная луками для стрельбы с седла, и первый крупный прорыв этой новой силы в Западную Азию во всемирной истории совершили кочевые народы как раз из Центральной Азии. Когда скифы и жители Мидии объединили свои силы, они опрокинули армию Ассирии, вернув Вавилону его независимость; Ассирия покидает историю после разграбления Ниневии жителями Мидии в 612 году до н. э.

В результате этой благотворной грозы у вавилонского царя Навуходоносора появился шанс предоставить месопотамской цивилизации возможность пережить вторую молодость. Он объединил последнюю вавилонскую империю, которая больше всего остального владела воображением потомков. Она простиралась от Суэца, Красного моря и Сирии через границу Месопотамии и древнее королевство Элам (в то время управляемое мелкой иранской династией, названной Ахеменидами). Кроме всего прочего Навуходоносор запомнился как великий завоеватель, в 587 году до н. э. после еврейского восстания разрушивший Иерусалим и взявший в полон племена Иудейского царства. Он использовал их точно так же, как остальных пленников, на работах по украшению его столицы, «висячие сады» или террасы которой вошли в историю как одно из Семи чудес света. Ворота Иштар, которыми до сих пор можно любоваться в Пергамском музее Берлина, дают понятие об их величии. Навуходоносор считается величайшим царем своего времени, быть может, даже за все времена до его восшествия на престол.

Слава этой империи, которая находилась в зените, сходилась на культе Мардука. На великом Новогоднем празднике, отмечавшемся каждый год, все месопотамские боги – идолы и статуи провинциальных алтарей – свозились вниз по рекам и каналам на великий совет к Мардуку в его храм и для подтверждения его превосходства над всеми. Перенесенных в сопровождении процессий по пути протяженностью 1,2 километра (говорят, по самой величественной улице древности) или выгруженных на пристани Евфрата рядом с храмом, их доставляли к изваянию бога (два века спустя Геродот сообщил, что статую изготовили из двух с четвертью тонн золота). Конечно же он преувеличивал, но данное изваяние на самом деле выглядело внушительно. Потом боги обсуждали судьбы целого мира, центром которого служил этот храм, и определяли их на предстоящий год. Таким манером в богословии отражалась политическая действительность. Такое воспроизведение драмы сотворения мира служило подтверждением беспредельной власти Мардука, а также подтверждением абсолютной монархии Вавилона. Царь отвечал за обеспечение установленного порядка в мире и обладал полномочиями на это.

Так наступил последний период расцвета месопотамской традиции, закат которого уже вырисовывался на пороге. Преемники Навуходоносора теряли одну провинцию за другой. Потом настал черед вторжения в 539 году до н. э. новых завоевателей с востока – персов во главе с Ахеменидами. Переход от мирского великолепия и блеска к разрухе случился очень быстро. В Книге пророка Даниила все события суммируются в великолепной заключительной сцене пира Валтасара. «В ту же самую ночь, – читаем мы, – Валтасар, царь Халдейский, был убит, и Дарий Мидянин принял царство, будучи шестидесяти двух лет» (Книга пророка Даниила, гл. 5: Дан 30–31). К сожалению, этот рассказ написали 300 лет спустя, и все происходило несколько иначе. Валтасар не приходился Навуходоносору ни сыном, ни преемником, как это обозначено в Книге пророка Даниила, и царя, взявшего Вавилон, звали Кир. Как бы там ни было, такая выразительность еврейской традиции несет свою драматическую и субъективную правду. Поскольку в истории древности наступил поворотный момент – это и есть он. Независимой месопотамской традиции, идущей от шумеров, наступил конец. Мы оказались на пороге нового мира. Итог старому миру торжествующе подведен в Книге пророка Исайи, в которой Кир появляется как освободитель евреев: «Сиди в безмолвии, во тьме сокройся, дочь халдеев, владычицей царей тебя уже не назовут!» (Книга пророка Исайи, гл. 47: Дан 5).

5
Начало цивилизации Южной Азии

К середине 3-го тысячелетия до н. э. в Индии сформировались основы роскошной и прочной культурной традиции, которым суждено было пережить культурные традиции Месопотамии и Египта, а также обрести огромную сферу влияния. Даже сейчас Древнюю Индию все еще можно посмотреть и пощупать в прямом смысле этого слова через сохранившуюся практически в первозданном виде индийскую литературу, религию и обычаи. Судьбы миллионов человек все еще определяются кастовой системой, основные пределы которой сформировались около X века до н. э. У деревенских алтарей индийцы до сих пор молятся богам и богиням, поклонение которым началось еще в период неолита.

Получается так, что каким-то немыслимым образом Древняя Индия дошла до наших дней, чего не случилось с остальными древнейшими цивилизациями. Но даже при всех многочисленных примерах консерватизма индийской жизни на полуострове Индостан можно встретить к тому же еще массу явлений. По его территории пролегли великие пути мыслительной и культурной деятельности, и оттуда их плоды расходились по всему свету. При всем громадном разнообразии индийской жизни всецело понять ее не составляет труда в силу масштаба и множественности оформления. Данный субконтинент, в конце-то концов, по размеру не уступает Европе, и его делят на области, четко различающиеся климатом, ландшафтом и растительным миром.

На его севере сложились системы долин двух великих рек Инд и Ганг; между ними простираются пустыня и безводные равнины, а на юге раскинулось высокогорье Декан, густо поросшее лесами. Ко времени появления письменной истории в Индии уже существовало предельно сложное расовое разделение: ученые называют шесть главных этнических групп, говорящих на многих языках, преобладающими из которых считаются индоевропейские и дравидские наречия. Позже должны были прибыть многие новые группы переселенцев, привлеченных на субконтинент изобильными для земледелия условиями Индии и обретших в ее обществе свой новый дом. Из-за всего этого разнообразия трудно сосредоточить внимание на чем-то одном.

Все же присущее индийской истории единство заключается в способности индийского общества к поглощению и преобразованию сил, вливающихся в него извне. Эта способность служит путеводной нитью, направляющей нас в условиях пестрой и неясной информации о ранних этапах индийской истории, известных по находкам археологов и притчам, долгое время передававшимся только из уст в уста. Основу всего следует искать еще в одном факте: значительной степени обособленности Индии от внешнего мира в силу географических особенностей. Вопреки огромному размеру территории Индии и ее разнообразию до тех пор, пока в XVI–XVII веках н. э. европейцы не начали осваивать океанские просторы, индийцам очень редко приходилось отражать вторжения чужих народов, и, как правило, без особого успеха. С севера и северо-запада Индия отгорожена от врагов грядой одних из самых высоких в мире гор; на востоке пролегает пояс непроходимых джунглей. Низинные две стороны большого треугольника субконтинента Индостан открыты огромному пространству Индийского океана. Такое естественное положение не только направляло и ограничивало связь индийцев с внешним миром; оно к тому же создавало в Индии своеобразный климат. Большая часть Индии лежит за пределами тропического пояса, но при этом ее климат считается тропическим. Горы сдерживают лютые ветры из Центральной Азии; протяженные побережья открываются настежь напитанным влагой дождевым облакам, набегающим со стороны океанов и не способным преодолеть северные горные кряжи. Климатическими часами служит ежегодный муссон, приносящий ливни в самые жаркие месяцы года. Этот муссон до сих пор служит центральной опорой аграрного хозяйства.

Постоянно в известной мере огражденная от внешних сил, пусть даже до наступления новейших времен, северо-западная граница Индии все-таки больше открыта для внешнего мира, чем остальные ее рубежи. Белуджистан и пограничные горные перевалы служили самыми главными зонами столкновения Индии с другими народами на протяжении всей истории до самого VII века н. э.; в цивилизованные времена даже контакты Индии с Китаем были сначала установлены этим окольным маршрутом (хотя он составляет не совсем кольцо, как представляется из знакомой всем проекции, предложенной Меркатором). Временами эта северо-западная область попадала под непосредственное влияние иноземцев, которое представляется предположительным, когда мы размышляем над первыми индийскими цивилизациями; об их возникновении нам известно совсем немного, но мы знаем, что предшествовали им цивилизации Шумера и Египта. В месопотамских летописях времен Саргона I Аккадского сообщается о контактах с народом далекой страны Мелухха, которая, как считают ученые, находилась в долине Инда, аллювиальные равнины которой образовывали первую естественную область, куда попадали путешественники, как только прибывали в Индию. Именно в этой богатой, густо поросшей лесами сельской местности появились первые индийские цивилизации в то время, когда дальше на западе в качестве рычагов истории пришли в движение массы индоевропейских народов. Стимулов к появлению индийской цивилизации можно отыскать сразу несколько.

Имеющиеся свидетельства к тому же указывают на то, что земледелие пришло в Индию позже, чем на Ближний Восток. Его на этом субконтиненте сначала можно отследить в северо-западном углу. Существуют археологические доказательства появления земледелия в Белуджистане около 6 тысяч лет до н. э. Три тысячи лет спустя появляются признаки оседлой жизни на аллювиальных равнинах Индии, то есть процесс идет параллельно с эволюцией остальных направлений культуры долин рек. Археологам начинает попадаться глиняная посуда, изготовленная на гончарном круге, и медные орудия. Все признаки указывают на постепенное наращивание плотности земледельческих поселений, пока не появляется полноценная цивилизация, как это случилось в Египте и Шумере. Но не стоит отвергать возможность прямого месопотамского влияния, и, наконец, представляется как минимум разумным предположение о том, что будущее Индии формировали уже новые народы, прибывавшие с севера. В поддержку такого предположения можно привести сложный расовый состав населения Индии в самой глубокой древности, но однозначно настаивать на нем было бы опрометчиво.

Когда наконец-то появляются бесспорные доказательства цивилизованной жизни, изменения выглядят потрясающими. Один ученый назвал их «культурным взрывом». Все, вполне вероятно, заключалось в одном решающем шаге в сфере технической эволюции – изобретении обожженного кирпича (в отличие от высушенного на солнце глинобитного кирпича из Месопотамии), сделавшем возможным регулирование паводкового стока в речной долине, где природный камень было не найти. Каким бы на самом деле ни был этот процесс, в результате появилась замечательная цивилизация, раскинувшаяся на четверти с лишним миллиона квадратных миль долины Инда, что больше площади, занимаемой цивилизациями шумер или египтян.

Кто-то называет цивилизацию реки Инд «хараппской» в честь одного из крупнейших городов – Хараппы, стоящего на притоке Инда. Можно назвать еще одно такое место – город Мохенджо-Даро; известны также три других места. Там жили люди, отличавшиеся высокой организацией общины и способные выполнять тщательно организованные коллективные работы в объемах, сопоставимых с выполнявшимися в Египте и Месопотамии. В городах оборудовали крупные зернохранилища, на значительных территориях внедрили единый стандарт мер и весов. Ясно, что высокоразвитая культура возникла уже к 2600 году до н. э., и она около 600 лет просуществовала с незначительными изменениями, а потом, во 2-м тысячелетии до н. э., пошла на спад.

В каждом из двух городов, представляющихся ее величайшими памятниками, могло проживать больше 30 тысяч человек. Такая многочисленность городского населения характеризуется высокой степенью развития земледелия, за счет которого оно существовало; эта область в те времена была далеко не засушливой зоной, какой стала позже. Территории городов Мохенджо-Даро и Хараппы ограничивались 3 и 4 километрами по эллипсу, а однородность и сложность их застройки свидетельствуют об очень высоком уровне административного и организационного таланта индийцев. Каждый из городов делился на цитадель и жилой район; улицы жилой застройки формировались в виде прямоугольной в плане сетки, а дома строились из кирпичей стандартизированных размеров. Тщательно продуманные и отвечающие своему предназначению системы отвода стоков и внутренняя планировка зданий обнаруживают большую заботу об обеспечении санитарного состояния горожан и чистоты среды их обитания; на некоторых улицах Хараппы почти в каждом доме оборудована ванная комната. Не требуется большой фантазии, чтобы увидеть в такой заботе о чистоте первые проявления устойчивой особенности индийской религии, состоящей в купании и ритуальных очищениях, исключительно важных и для нынешних индуистов.

Жители этих древних городов занимались самыми разными делами, и хозяйственная их жизнь представляется весьма сложной. По наличию крупной верфи, связанной с морем каналом протяженностью без малого 2 километра у города Лотхал, расположенного в 640 километрах к югу от Мохенджо-Даро, напрашивается предположение о важности внешних обменов через Персидский залив с далекими северными землями, такими как Месопотамия. В городах хараппской цивилизации сохранились свидетельства существования ремесленников узкой специализации, получавших нужные им материалы из самых разных мест, а потом отправлявших свои товары во все концы света. При этой цивилизации люди уже пользовались хлопчатобумажной тканью (первой, существование которой мы можем подтвердить надежными доказательствами), и ее было достаточно много, чтобы заворачивать в нее партии товаров на вывоз, упаковочную веревку которых снабжали печатями, обнаруженными в Лотхале. Эти печати служат одним из доказательств существования хараппской грамоты; подтвердить ее можно с помощью нескольких надписей на осколках глиняной посуды, и это все, что представляется первыми следами индийской письменности. Печати, которых сохранилось около 2,5 тысячи штук, дают нам ясное представление о воззрениях индийцев времен хараппской цивилизации. Пиктограммы на этих печатях читаются справа налево. На них часто появляются изображения зверей, представлены шесть сезонов, на которые делился год. Многие «слова» на печатях остаются непрочитанными, но теперь хотя бы кажется вероятным то, что они относятся к языку, родственному дравидским диалектам, все еще использующимся в южной Индии.

Представления и приемы из Инда распространяются по всему Синду и Пенджабу, а также дальше вниз по западному побережью Гуджарата. Этот процесс занял века, и картина, обнаруженная археологами (некоторые места теперь погрузились на дно моря), выглядит слишком запутанной для воссоздания некоего последовательного образа. Однако влияние этой культуры не сказалось в долине Ганга, где располагалась еще одна обширная богатая илистыми отложениями область, в которой могла жить значительная часть населения, и на юго-восток. Там развивались иные культурные процессы, но от них не осталось ничего, столь же захватывающего воображение. Некоторые элементы культуры Индии должны были происходить из других источников; кое-где проявляются следы китайского влияния. Но однозначно об этом судить сложно. Рис, например, начали выращивать на территории Индии в долине Ганга, но мы не знаем, откуда его туда завезли. Одно из предположений заключается в том, что он как-то попал из Китая или Юго-Восточной Азии, на побережьях которой рис культивировали приблизительно с 3000 года до н. э. Две тысячи лет спустя эта главная составляющая питания индийцев распространилась практически по всему северу страны.

Не дано нам знать и причину упадка первых древнейших индийских цивилизаций, хотя время их кончины приблизительно можно назвать. Неустойчивое равновесие земледелия на берегах Инда могло нарушиться из-за разрушительных наводнений на этой реке или в результате не поддающегося контролю изменения ее русла. Леса могли истребить местные жители, вырубившие деревья на дрова для печей, в которых обжигался кирпич, необходимый для строительных работ в Хараппе. Свою роль могли сыграть и другие неизвестные нам пагубные для людей факторы. Скелеты людей, предположительно прямо на месте их гибели, найдены на улицах Мохенджо-Даро. Хараппская цивилизация в долине Инда могла погибнуть около 1750 года до н. э., и все поразительно совпадает по времени с нашествием в индийскую историю одной из ее великих созидательных сил, то есть вторжением «арийцев». Однако ученые отказываются проявить благосклонность к мнению о том, что захватчики разрушили индийские города речных долин. Возможно, пришельцы вступили на землю, уже полностью истощенную чрезмерной эксплуатацией и естественными неполадками.

Строго говоря, слово «ариец» относится к лингвистическим терминам, как «индоевропеец». Как бы там ни было, оно привычно и удобно использовалось для обозначения одной группы тех народов, переселение которых придает мощнейшую динамику древней истории в других частях Старого Света после 2000 года до н. э. Приблизительно в то же время, когда другие индоевропейцы прибывали в Иран, приблизительно около 1750 года до н. э., большой поток иноземцев стал поступать в Индию с Гиндукуша. На протяжении нескольких веков волны этих переселенцев проникали все глубже в долину Инда, на территорию Пенджаба и в конечном счете достигли верховий Ганга. Они не вытеснили полностью коренные народы, хотя цивилизация долины Инда прекратила свое существование. Несомненно, прибытие арийцев отмечено большим насилием, так как они были воинами и кочевниками, оснащенными бронзовым оружием, конницей и боевыми колесницами. Но они осели, и обнаружено множество свидетельств того, что местное население осталось вместе с ними, поддерживая собственные верования и стиль жизни. Можно привести массу археологических доказательств встраивания хараппской культуры в культуру, возникшую позднее. Что бы по этому поводу ни говорили, мы имеем дело с древнейшим примером ассимиляции культур, которой всегда отличалось индийское общество, и она всегда в конечном счете лежала в основе редкой способности классического индуизма приспосабливаться к всевозможным обстоятельствам.

Представляется предельно ясным то, что арийцы не удосужились принести в Индию культуру, настолько же передовую, какой была культура Хараппы. Все это напоминает ситуацию с переселением индоевропейцев в бассейн Эгейского моря. Например, исчезает письменность, и она не возвращается до середины 1-го тысячелетия до н. э.; города тоже придется создавать заново, и тем, которые нам удается обнаружить, очень недостает элегантности и упорядоченности городов долины Инда предыдушего периода истории. Более того, арийцы явно не торопясь отказывались от своих пасторальных привычек скотоводов и приспосабливались к земледельческому быту, разбредаясь на восток и юг из районов, где они первоначально осели в больших деревнях. Прошли столетия. Только с приходом в быт железа завершился этот процесс и заселилась долина Ганга; железные орудия облегчали задачу обработки земли. Между тем, вместе с этим физическим открытием северных равнин, захватчики сделали два решающих вклада в индийскую историю, в ее религиозные и общественные институции.

Арийцы заложили фундамент религии, ставшей душой индийской цивилизации. Стержнем ее служит идея жертвенности; стадию сотворения, до которой дошли боги в самом начале времен, необходимо повторять до бесконечности через жертвоприношение. Важная роль принадлежит богу огня Агни, ведь пройдя через его жертвенный огонь, человек предстанет перед богами. Высокое значение и положение принадлежит жрецам, брахманам, которые организовывали соответствующие церемонии. В божественном пантеоне стоит выделить двух самых важных его обитателей: бога небес Варуну, надзирающего над естественным порядком и служащего воплощением судьи, и бога-воителя Индру, который из года в год поражает дракона и тем самым снова высвобождает небесные воды, проливающиеся с началом сезона муссонов. Мы узнаем о них из «Ригведы», то есть сборника, состоящего из тысячи с лишним гимнов, исполняемых во время проведения обряда жертвоприношения, составленного впервые около 1000 года до н. э. и, разумеется, существенно дополненного за последующие века. «Ригведа» представляется нам одним из главных источников исторических фактов, характеризующих не только индийскую религию, но и к тому же арийское общество.

В «Ригведе» можно увидеть отражение арийской культуры в том виде, в каком она сформировалась в связи с переходом арийцев на оседлый образ жизни в Индии, а не такой, какая она существовала раньше или в исходной форме. Тут все как у Гомера: случайное письменное изложение произведения устной традиции, но большое отличие заключается в том, что на него намного легче ориентироваться как на исторический источник в силу гораздо большей надежности, практически не вызывающей сомнений. Его святость требует точного запоминания содержащихся в «Ригведе» гимнов, и хотя их запрещалось переносить на бумагу до наступления 1300 года н. э., они практически наверняка не подверглись изменению и остались в первоначальном виде. Вместе с более поздними ведическими гимнами и прозаическими произведениями «Ригведа» остается для нас самым достоверным источником сведений об арийской Индии, так как посвященные ей археологические исследования на протяжении долгого времени давали мало, потому что на возведение городов и храмов того времени использовались строительные материалы, разрушавшиеся гораздо быстрее, чем кирпичи городов долины Инда.

В мире, открывающемся через гимны «Ригведы», содержится намек на мир того же Гомера, представленный территорией обитания варваров бронзового века. Некоторые археологи нашего времени считают возможным отыскать в гимнах ссылки на факты разрушения хараппских поселений. Упоминания о железе отсутствуют, и так получается, что оно появилось в Индии после 1000 года до н. э. (когда и откуда оно пришло, единого мнения тоже не существует). В этих гимнах описывается территория, простирающаяся от западных берегов Инда до Ганга, населенная арийскими народами и темнокожими коренными жителями. На ней сформировались общественные объединения, основными единицами которых служили семьи и племена. От них остались, однако, не такие терпимые, как в случае с арийской общественной организацией, постепенно появляющиеся страты, которым португальцы позже дали сохранившееся до наших дней название «каста».

О ранней истории этого обширного и сложного общественного субъекта и его сущности с полной уверенностью говорить не приходится. Как только кто-то написал правила поведения касты, на их основе появилась непререкаемая и жесткая структура, неподверженная изменению. Все же произошло это, когда касты уже существовали на протяжении сотен лет, в течение которых сохранялась эластичность границ между ними, позволявшая известную эволюцию. Деление на касты коренится в признании фундаментального деления на классы оседлого земледельческого общества, аристократии воителей (кшатриев), жрецов-брахманов и обычных земледельцев-скотоводов (вайшьи). Так выглядело самое древнее деление арийского общества, доступное для обозрения, и оно представляется не совсем замкнутым; сохранялась возможность для перехода представителей одной касты в другую. Единственный непреодолимый барьер в древнейшие времена, как кажется, существовал между людьми арийского и любого иного происхождения; у арийцев для обозначения коренных жителей Индии существовало слово «даса», позже обретшее значение «раб». К категориям профессиональных групп неарийцев скоро добавилась четвертая категория. В качестве повода для ее введения явно просматривается желание сохранить расовую целостность. Данная каста называется шудры, или «нечистые», то есть те, кому запрещалось изучать или слушать ведические гимны.

Практически с тех пор данная структура подвергалась уточнению и доработке. Дальнейшее деление на большие группы и группы поменьше началось в силу дальнейшего усложнения общества и перестановок внутри изначальной трехуровневой структуры. В ней решающую роль стали играть представители высшего класса брахманов. Землевладельцев и купцов отделили от земледельцев; первых стали называть вайшьи, а землепашцы превратились в шудров. Появился свод запретов на заключение брака и употребление еды. В результате постепенно сложилась кастовая система в том виде, которая известна нам. Громадное число каст и категорий внутри этих каст медленно включалось в существовавшую систему общества. Их обязанности и потребности в конечном счете превратились в основной рычаг регулирования индийского общества, возможно, единственный значительный в жизни многих индийцев. К новейшим временам насчитывалось несколько тысяч джати – местных каст, членам которых разрешается заключать брак исключительно внутри них, питаться только блюдами, приготовленными членами своей джати, и повиноваться своим собственным нормам. Обычно к тому же членам определенной касты разрешается заниматься только одним ремеслом или профессией. По этой причине (но еще в силу традиционных связей племени, семьи и деревни, а также имущественного состояния) структура власти в индийском обществе вплоть до наших дней больше напоминала кастовое устройство, чем формальные политические учреждения и центральную власть.

В древнейшие времена внутри арийского племенного общества выделились цари, появившиеся, несомненно, благодаря своему военному таланту. Мало-помалу некоторые из них удостаивались чего-то вроде божественного почтения, хотя такое духовное возвышение всегда должно было зависеть от точнейшей пропорциональности в отношениях с кастой брахманов. Но существовали и некоторые другие политические конфигурации. Далеко не все арийцы мирились с таким вариантом развития событий. Приблизительно к 600 году до н. э. некоторые подробности ранней индийской политической истории наконец-то начинают смутно просматриваться через густую завесу мифов и легенд. Удается вычленить два вида политических сообществ: один – под властью старейшин, сохранявшийся на холмистом севере, и второй – монархический, обосновавшийся в долине Ганга. Здесь отразилось многовековое влияние арийцев, осваивавших восток и юг, когда мирное заселение и смешанные браки, как представляется, играли такую же значительную роль, как захват территорий сам по себе. Постепенно на протяжении рассматриваемой эпохи центр тяжести арийской Индии сместился от Пенджаба к долине Ганга в силу того, что арийскую культуру переняли тамошние народы.

По мере того как мы выбираемся из сумеречной зоны ведических царств, становится ясно, что в Северной Индии образовалось некое их культурное единство. Долина Ганга к VII веку до н. э. превратилась в крупный центр индийской популяции. Возможность для ее появления обусловлена тем, что здесь занимались выращиванием риса. Вторая эпоха индийских городов началась там, первые из них служили местами размещения базаров и ремесленными центрами, судя по тому, что сюда съезжались мастера, занимавшиеся изготовлением разнообразных товаров. Великим равнинам в эпоху появления более многочисленных армий, оснащенных современным вооружением (мы узнаем о боевом применении слонов), требовалось объединение государств в укрупненные политические образования. В конце VII века до н. э. на территории Северной Индии сформировалось 16 царств, однако, как все это происходило и чем эти царства связывались друг с другом, из их мифологии понять не получается. Тем не менее по существованию чеканки денег и зачаткам письменности напрашивается вывод о появлении там правительств, основательность которых и устойчивость постоянно укреплялись.

О появлявшихся тогда процессах упоминается в некоторых самых ранних литературных источниках, посвященных индийской истории, – «Брахманах», составленных на протяжении периода, когда арийская культура стала доминировать в долине Ганга (ок. 800–600 гг. до н. э.). Но больше информации о них и об именах причастных к ним великих деятелей можно найти в более поздних документах, прежде всего в двух знаменитых индийских былинах под названием «Рамаяна» и «Махабхарата». Нынешние тексты представляют результат постоянной переработки, проводившейся приблизительно с 400 года до н. э. до 400 года н. э., когда их впервые записали в том виде, который дошел до нас, поэтому толкование дается нелегко. Вследствие этого по-прежнему сложно постигнуть политическую и административную действительность, характерную, скажем, для царства Магадха, находившегося в южной части штата Бихар, которое возникло в конечном счете в качестве преобладающей державы и послужило стержнем первых исторических империй Индии. Вместе с тем (и возможно, это еще более важно) налицо свидетельства того, что долина Ганга уже представляла собой то, чем должна была остаться, – очагом империи, ее культурное доминирование обеспечивалось одновременно статусом центра индийской цивилизации, а также будущего Индостана.

Более поздние ведические тексты и общее богатство арийского литературного наследия вызывают такой большой интерес, что совсем легко забыть существование второй половины субконтинента. Письменные памятники сводят всю индийскую историю до данного момента (и даже после него) к истории севера Индостана. Состояние археологической и исторической науки также отражает и объясняет сосредоточение внимания на Северной Индии. Просто о севере Индии древних времен известно гораздо больше, чем о юге. Но стоит сказать о более основательных и закономерных обоснованиях такого пристального внимания к этому району. Археологические подтверждения, например, указывают на явный и устойчивый культурный отрыв в этот ранний период области системы Инда от остальной части Индии (которая, следует отметить, получила название в честь этой реки). Просвещение к индийцам (если можно так выразиться) пришло с севера. На юге в окрестностях современного Майсура в результате раскопок на месте поселений, примерно одного возраста с Хараппой, следов металла не обнаружено, хотя найдены свидетельства одомашнивания крупного рогатого скота и коз. Бронза и медь начинают появляться только после поселения арийцев на севере. За пределами системы бассейна Инда тоже отсутствуют какие-либо изваяния из металла того времени, не обнаружено никаких печатей и меньше встречается терракотовых фигурок. В Кашмире и в Восточной Бенгалии отмечаются убедительные доказательства существования культур каменного века, сходных с культурами каменного века Южного Китая. Но зато хотя бы ясно, что какими бы ни были местные особенности индийских культур, с которыми они находились в контакте, и в пределах, определявшихся географическими рамками, сначала хараппская, а за ней арийская цивилизации были доминирующими. Они постепенно утверждались в Бенгалии и долине Ганга, вниз по западному побережью в сторону Гуджарата и на центральном высокогорье субконтинента. Так происходило везде во времена древнего Средневековья, и, когда дело касается истории, ситуация особенно не проясняется. Сохранение дравидских диалектов на юге говорит о продолжавшейся обособленности этой области.

Многое в этих местах объясняется особенностями топографии. Деканское плоскогорье с севера всегда отгораживали поросшие джунглями горы Виндхья. Внутри на юге местность, тоже изрезанная и холмистая, не располагает к образованию таких крупных государств, какие возникали на открытых равнинах севера. Наоборот, Южная Индия оставалась расчлененной, некоторые населявшие ее народы сохранились в силу того, что к ним нельзя было добраться в эпоху культуры племенной охоты и собирательства. Прочие районы из-за очередной особенности географии выходили к морям – и это еще одно отличие от земледельческих империй севера Индии.

На текущий момент описанные изменения должны были коснуться судьбы миллионов человек. Все оценки численности населения в древности надежностью не отличаются. По состоянию на 400 год до н. э. предположительная численность населения Индии составляет 25 миллионов человек, то есть порядка четверти населения всего мира в то время. Важность древней истории Индии, однако, заключается в установлении моделей, по которым до сих пор строятся жизни еще большего числа людей сегодня, а не в ее воздействии на крупный отряд населения в древности. Прежде всего, справедливость такого вывода верна для религии. Классический индуизм выкристаллизовался в 1-м тысячелетии до н. э. Как только это случилось, в Индии родилась первая мировая религия – буддизм; ей в конечном счете суждено было господство над обширными областями Азии. Это произведение культуры, которая служит пульсом индийской истории, а не творением нации или экономики, и в этой культуре религия занимала центральное место.

Глубочайшие корни индийского религиозного и философского синтеза действительно очень глубоко уходят в древность. Одним из великих, широко признанных кумиров индуистского пантеона сегодня считается Шива, в поклонении которому многочисленные древние верования слились в культ изобилия. На одной печати из Мохенджо-Даро уже изображается фигура, напоминающая раннего Шиву, в храмах обнаружены камни в форме фаллоса Шивы, а в Хараппе археологи откопали фаллические культовые объекты, являющиеся его символом. Таким образом, перед нами некоторые предполагаемые доказательства, наводящие на рассуждения о том, что поклонение Шиве можно считать древнейшим в мире дошедшим до наших дней религиозным культом. Притом что в нем ассимилированы многие важные арийские особенности, появился культ Шивы еще до переселения этих арийцев, и он сохраняется во всей своей многогранной власти, и даже в XXI веке служит объектом поклонения. Но при этом не один только Шива дошел до нас из далекого прошлого цивилизации бассейна реки Инд. Некоторые еще хараппские печати явно подсказывают предположение о существовании духовного мира, в центре которого находится богиня-мать и бык. Этот бык остается святыней по сей день, изваяние быка Шивы по кличке Нанди обнаруживается в бесчисленных деревенских алтарях на всем протяжении индуистской Индии (в его современном воплощении он служит избирательным символом партии Индийский национальный конгресс).

Вишну, которому поклоняется огромная часть современного населения Индии, представляется в намного большей степени арийцем. Вишну присоединился к индуистскому пантеону, состоящему из сотен местных богов и богинь, которым до нынешнего дня поклоняются индусы. Но все равно его культ далеко не единственное и не самое веское доказательство арийского вклада в индуизм. Что бы там ни сохранилось из прошлого Хараппы (или даже до него), главные философские и созерцательные традиции индуизма восходят к ведической религии (ведизму). Все это является арийским наследием. По сей день санскрит считается языком познания богословия; он находится выше этнического деления, используется населением юга, говорящем на дравидском наречии, а также на севере жрецами-брахманами. Он служил великим средством для связи культуры в единое целое, и этой же цели служила религия, физическим носителем которой является санскрит. Ведические гимны составили ядро системы религиозной мысли, более абстрактной и философичной, чем примитивный анимизм (вера в одушевленность предметов). Из арийских представлений об аде и рае, «Доме Глины» и «Мире Отцов», постепенно развивалась вера в то, что судьбу человека определяют его дела, совершенные при жизни. Медленно формировалась громадная, всеобъемлющая структура мышления, мировоззрение, в котором все вещи связаны в огромной паутине бытия. Души могли принимать разнообразные формы в этом огромном целом; они могли бы перемещаться вверх или вниз по шкале бытия, переходить из одной касты в другую, например, или даже перемещаться из мира животных в мир человека и обратно. Само представление о переселении из одной жизни в следующую, ее формы, определялось поведением, было связано с идеей об очищении и обновлении с верой в освобождение от преходящего, случайного и очевидного, и с верой в возможную самость души и абсолют, содержащийся в Брахме, в созидательном принципе. Задача верующего человека состояла в следовании дхарме – фактически непереводимое понятие, зато в нем воплощается нечто подобное западным идеям естественного закона справедливости и чего-то вроде идеи того, что человек обязан оказывать уважение и исполнять обязанности в соответствии со своим положением.

На все эти процессы ушло много времени. Шаги, через которые изначальная ведическая традиция начала свое преобразование в классический индуизм, представляются неясными и сложными. В центре самой ранней эволюции находились брахманы, долго контролировавшие религиозную мысль в силу своей ключевой роли в проведении обрядов жертвоприношения по канонам ведической религии. Представители сословия брахманов явно использовали свой духовный авторитет, чтобы всячески подчеркивать свое затворничество и особое положение в обществе. Убийство брахмана в скором времени стало считаться самым тяжким из преступлений; даже цари не могли тягаться с их властью. Все-таки создается такое впечатление, что в прежние времена они свыклись с богами мира более древнего; предполагается, что в среду сословия брахманов проникли жрецы неарийских культов, что обеспечило сохранение и более позднюю популярность культа Шивы.

В священных упанишадах, то есть древних сочинениях, отнесенных приблизительно к 700 году до н. э., говорится о последующей заметной эволюции в сторону более глубокой философской религии. Теперь речь идет о собрании сочинений, состоящем почти из 250 молитвенных высказываний, гимнов, афоризмов и размышлений святых мужей, указывающих на скрытое значение традиционных религиозных истин. В них намного меньше акцента делается на личных богах и богинях, чем в более ранних текстах, и также включаются некоторые самые древние аскетические учения, которые должны были стать бросающейся в глаза и поразительной особенностью индийской религии, даже если их придерживалось совсем незначительное меньшинство населения. Эти упанишады удовлетворяли потребности тех людей, которые в силу духовных убеждений заглядывали за пределы традиционной структуры. Похоже, что сомнения у них появлялись по поводу принципа жертвоприношения. Новые варианты мышления начали появляться в начале исторического периода, а сомнение в традиционных верованиях уже нашло отображение в более поздних гимнах «Ригведы». Самое время упомянуть о таких событиях, потому что их нельзя понять в отрыве от арийского и доарийского прошлого. Классический индуизм должен был воплотить в себе синтез идей наподобие тех, что изложены в упанишадах (указывающий на монотеистическую концепцию вселенной), с более политеистической популярной традицией, представленной брахманами.

Абстрактное теоретизирование и аскетизм часто служили добродетелью существования монашества, уходившего в сторону от материальных забот, чтобы вплотную заниматься ревностным служением духу и размышлениями над бренностью бытия. Занятие всем этим началось в ведические времена. Кое-кто из монахов кинулись проводить подвижнические эксперименты, другие своими деяниями вызвали слишком много слухов, и теперь в нашем распоряжении находятся летописи, посвященные интеллектуальным системам, основанным на прямом детерминизме и материализме. Одним из получивших большую популярность культов, не потребовавших веры в богов и выражавших реакцию сопротивления формализму брахманской религии, следует назвать джайнизм. Он считается творением одного проповедника VI века до н. э., который, среди прочего, выступал в защиту неприкосновенности жизни животных, из-за чего земледелие или животноводство становились невозможными. Поэтому приверженцы джайнизма предпочитали заниматься торговлей, а в итоге в новейшие времена община джайнов числится одной из самых зажиточных в Индии. Но важнейшей из новаторских систем оказалось учение Будды – «просветленного» или «пробудившегося», как можно перевести его имя на русский язык.

Важным фактом считалось то, что Будда, как некоторые другие рационализаторы религии, родился в одном из государств на северном краю равнины бассейна Ганга, где ортодоксальный монархический строй, появлявшийся где бы то ни было еще, освоиться не мог. Все произошло в начале VI века до н. э. Сиддхартха Гаутама принадлежал не сословию брахманов, а числился наследником знатного рода Шакьев, принадлежавшего к касте воинов и правителей. Благополучно получив благородное воспитание, он счел свою жизнь никчемной и покинул родной дом. Сначала он попытался вести аскетический образ жизни. Через семь лет он осознал, что вступил на неверный путь. Теперь он занялся проповедью и набрал учеников. В ходе своих размышлений он пришел к необходимости поставить на обсуждение одну строгую и нравственную доктрину, целью которой ставилось освобождение от страдания через достижение повышенных состояний сознания. Не обошлось при этом без параллелей с учением упанишадов.

Важная роль в этом деле отводилась йоге, которой предназначалось достойное место в «Шести системах» индуистской философии. Слово йога – многозначное, но в этом философском контексте его можно грубо истолковать как «метод» или «способ». Она предназначалась для достижения истины посредством медитации (размышления) после полного и совершенного овладения своим телом. Такое овладение служило развенчанию иллюзии личности, которая, как и все остальное в сотворенном богом мире, представляется явлением проходящим, как приходят и уходят события, а не своеобразным. Контуры такой системы к тому же уже просматриваются в упанишадах, и им предназначалось стать одним из аспектов индийской религии, производившим самое сильное впечатление на гостей из Европы. Будда учил своих последователей именно так усмирять и подавлять требования плоти, чтобы никакое препятствие не мешало душе достигать блаженного состояния нирваны, или самоликвидации, освобождения от бесконечного цикла воскрешения и переселения души. Своей доктриной он призывал людей не сделать что-то, а быть чем-то – чтобы не быть ничем. Достижение такого состояния шло по восьмеричному пути нравственного и духовного совершенствования. Так что речь идет практически о великой нравственной и гуманистической революции.

Будда явно обладал великими практическими и организаторскими способностями. Наряду с его неоспоримыми личными похвальными качествами это должно было помочь ему стать уважаемым и преуспевающим наставником. Он отступил в сторону и не стал развенчивать брахманскую религию, и тем самым Будда облегчил себе задачу. Появление общин буддистских монахов придало деятельности Будды организованный вид, переживший его самого. Он к тому же предложил новую роль тем, кого не устраивало традиционное положение вещей, в особенности женщинам и последователям из низших каст, так как он не признавал кастового построения общества. Наконец, буддизмом не предусматривалось особых обрядов, учение это представляется простым и безбожным. В скором времени он подвергся ревизии и, кто-то скажет, конъюнктурному засорению, и, как во всех великих религиях, в буддизме ассимилировалось многое из существовавших раньше верований и обычаев, но даже при всем при этом большая популярность за ним сохранилась.

Но все-таки буддизм не пришел на смену брахманской религии, и на протяжении двух веков или около того его распространение ограничивалось относительно небольшой частью территории долины Ганга. В конце концов, к тому же – пусть даже в эпоху широкого распространения христианства – индуизм должен был победить, а буддизму придется сворачиваться до положения веры меньшинства населения Индии. Но ему суждено было превратиться в самую широко распространенную религию Азии и мощную силу всемирной истории. Буддизм – это первая мировая религия, получившая распространение за пределами общества, в котором она родилась, поскольку более древней традиции Израиля приходилось ждать наступления христианской эры и только потом принимать на себя роль мировой веры. В своей родной Индии буддизм должен был играть важную роль до прихода ислама. Таким образом, учением Будды отмечена заметная эпоха в индийской истории; этим объясняется перерыв в повествовании о нем. К моменту его победы индийская цивилизация, все еще существующая сегодня и все еще способная к огромным подвигам ассимиляции, уже обрела надежные опоры. Значение этого факта трудно переоценить; он отделил Индию от остального мира.

Львиная доля достижений ранней цивилизации в Индии остается достоянием духовной, а не материальной сферы. На память приходит знаменитое изваяние прелестной танцовщицы из Мохенджо-Даро, но Древняя Индия до наступления времени Будды не родила великого искусства масштаба произведений Месопотамии, Египта или минойского Крита, тем более их величественных монументов. Технически отсталая Индия пришла позже – хотя, насколько позже, чем другие великие цивилизации, точно сказать нельзя – еще и к грамоте. При этом неясности в большой части ранней истории Индии не могут заслонить тот факт, что ее социальная система и религии существовали задолго до появления всех остальных великих творений человеческого разума.

Опрометчиво даже предполагать, какое влияние они оказали через поощрявшиеся ими отношения, распространявшиеся на протяжении многих веков в чистой или смешанной форме. Остается только коснуться негативного догматизма; с ним постигался ряд мировоззрений, учреждения отличались полнейшим безразличием к человеку, философией навязывались неумолимость циклов бытия, совсем не давалось предписания по поводу ответственности за добро и зло, поэтому не могло не появиться истории, совершенно не похожей на историю людей, воспитанных на лучших семитских традициях. И такого рода представления сформировались и устоялись на протяжении большей части тысячелетия до Рождества Христова.

6
Древний Китай

Самым поразительным фактом в истории Китая считается то, что она уходит в такую глубокую древность. Китайцы, пользующиеся китайским языком, существуют около 3,5 тысячи лет. Единое центральное правительство, по крайней мере на словах, воспринималось в Китае как нормальное положение вещей, прерывавшееся периодами досадного дробления государства. Как у цивилизации у Китая накопился такой продолжительный опыт, что с ним может тягаться один только Древний Египет, и эта историческая долговечность служит ключом к китайскому историческому своеобразию. Китай, прежде всего, являл собой культурную ценность, обладающую большой привлекательностью для его соседей. На примере Индии наглядно видно, насколько культура может быть важнее правительства, и в Китае просматривается та же самая истина, только с несколько другой стороны; там, внутри страны, культура облегчала формирование и существование единого правительства. Так или иначе, в очень глубокой древности, в Китае возникли некие ведомства и отношения, отличавшиеся большой стойкостью только потому, что прекрасно подходили условиям данной страны. Некоторые из этих положений явно превосходят по своей важности даже революции, случившиеся в XX столетии.

Нам следует начать с самой китайской земли, и на первый взгляд ее рельеф не слишком располагает к единству государства. Физически театр, где разыгралась драма китайской истории, весьма просторный. Китай сегодня по протяженности территории превосходит Соединенные Штаты Америки, и в настоящее время в КНР проживает в четыре раза больше народа, чем в США. Великая Китайская стена, предназначенная для прикрытия северной границы, в конечном счете составила четыре-пять тысяч километров оборонительных укреплений, возведенных за 1700 с лишним лет. Расстояние из Бейцзина (Пекина) до Гуанчжоу (Кантона), расположенного на самом юге, по прямой составляет более трех тысяч километров. На таком громадном пространстве расположились многочисленные климатические и географические зоны. Прежде всего следует обратить внимание на большие отличия северной и южной частей Китая. Летом северные земли опаляет жара и мучает засуха, тогда как на юге царит влажность и постоянно случаются наводнения;

север выглядит голым и занесенным пылью зимой, зато юг всегда остается зеленым. Одной из главных особенностей ранней китайской истории считается распространение цивилизации, проходившей через переселение или завоевание народов с севера на юг, а также непрерывное стимулирование северной цивилизации притоками народов извне, то есть со стороны Монголии и Центральной Азии.

Основное внутреннее деление территории Китая обусловлено рубежами гор и рек. Все стоки внутри страны собираются тремя системами бассейнов великих рек, несущих воды через всю территорию Китая к морю в основном в направлении с запада на восток. Перечислим эти реки с севера на юг: Хуанхэ, Янцзы и Чжуцзян с их притоками. Вызывает удивление, что в стране, настолько обширной и такой рассеченной естественными рубежами, вообще удалось сформировать некое единство. Все-таки Китай был обособленным миром еще задолго до плейстоцена. Большую часть Китая занимает гористая местность, и кроме самого юга и северо-востока его границы все еще проходят вдоль и поперек больших кряжей и плато. Истоки Янцзы, как и истоки Меконга, лежат в горах Куньлуня, расположенных к северу от Тибета. Эти горные границы считаются практически неприступными. Образуемая ими дуга размыкается только там, где Хуанхэ течет на юг в Китай из Внутренней Монголии, и как раз на берегах этой реки в восточной части ее нынешнего бассейна берет начало предание о цивилизации в Китае.

Окаймляя пустынное плато Ордос, отделенное другой горной цепью от пустынных просторов Гоби, Хуанхэ открывает своего рода трубу в Северный Китай. Через нее вливались люди и осадочные породы; лессовые отложения долины этой реки, легко возделываемые и высокоплодородные, принесенные ветром с севера, послужили почвой для первого крупномасштабного китайского земледелия. Когда-то этот район был густо покрыт лесами и щедро снабжался водными ресурсами, но климат здесь стал холоднее и суше в силу тех преобразований, которые служат фоном первобытных социальных изменений. Доисторический период Китая касается значительно большей территории, чем долина одной реки. Синантроп (Sinanthropus pekinensis – «пекинский человек») как китайский вариант Homo erectus (человека прямоходящего), умевшего пользоваться огнем, появляется приблизительно 600 тысяч лет назад, а следы неандертальца обнаруживаются в бассейнах всех трех великих китайских рек. Тропа от этих предшественников к носителям смутно различимых культур, являющихся их преемниками во времена раннего неолита, приводит нас к Китаю, уже разделенному на две культурные зоны с местом встречи и перемешивания на Хуанхэ. Разобраться в многообразии взаимного культурного влияния, уже существовавшего к тому времени, не получается. Однако на таком неоднородном фоне возникает оседлое земледелие. Охота на носорога и слона на севере велась практически до X века до н. э.

Как и в остальных частях света, появление земледелия в Китае тоже означало революцию. На мелких участках территории между реками Хуанхэ и Янцзы это произошло чуть позже 9 тысяч лет до н. э. На значительно большей территории люди использовали растения для изготовления лыка и добывания продовольствия. Но знаний в этой сфере нам до сих пор катастрофически не хватает. Рис в некоторых областях вдоль Янцзы собирали еще до наступления 8-го тысячелетия до н. э., и доказательства существования земледелия (предположительно, выращивания проса) на землях, находящихся чуть выше уровня паводка Хуанхэ, начинают появляться в то же самое время. Приблизительно так же, как в Древнем Египте, первое китайское земледелие было делом полностью или практически полностью изматывающим для тех, кто им занимался. Участок земли очищали от растительности, возделывали в течение нескольких лет и затем оставляли, и он возвращался в дикое состояние, а земледельцы тем временем обращали свое внимание на новый участок. В районе, названном «срединной областью Северного Китая», разрабатывались приемы ведения земледелия, позже распространившиеся на север, запад и юг страны. Внутри этого района в скором времени появились сложные культуры, носители которых наряду с земледелием научились использовать нефрит и древесину для резьбы, одомашнили тутового шелкопряда, занялись изготовлением обрядовых судов в формах, которые со временем стали традиционными, и, возможно, даже начали пользоваться палочками для еды. Другими словами, уже во времена неолита в данном историческом районе появилось многое из того, что позже отличало китайскую традицию.

Китайское письмо, на котором во многом выстраивалась цивилизация Китая, существовало уже по крайней мере 3,2 тысячи лет назад. Точно так же, как месопотамская клинопись и египетская иероглифика, китайское письмо начиналось с пиктограмм, к которым вскоре добавились еще и фонетики. В отличие от всех остальных великих цивилизаций, однако, символами китайского письма остались монограммы, обозначающие слова, а вот эволюции в фонетическом алфавите не произошло. Иероглиф для обозначения слова «человек»  (сегодня в Северном Китае произносится «жень») остался более или менее без изменений с момента появления китайского письма. Представляющий собой явную пиктограмму этот иероглиф стал означать слово «человек» и как таковой мог входить в состав других иероглифов, основанных на его значении и звучании. Уже во 2-м тысячелетии до н. э. письменный китайский язык обрел гибкую и сложную систему, которая за большой период исторического времени получила признание практически во всех странах Восточной Азии. Вначале китайская письменность использовалась для ворожбы и обозначения кланов, но в скором времени ее внедрили в качестве административного и книжного языка. Для элиты письменная форма китайского языка служила показателем культуры страны, и для огромного числа народа – далеко за пределами любого китайского государства – его освоение превратилось в фактор, определяющий сущность цивилизации.

В эти времена можно обнаружить появление клановой структуры и тотемов с правилами и нормами поведения человека в пределах клана или семьи. Родство представляется практически первым атрибутом общества, роль которого развилась уже в исторические времена. Появление гончарных изделий тоже свидетельствует о некотором усложнении распределения ролей в китайском доисторическом обществе. Осколки глиняной посуды, относящейся приблизительно к 9000-м годам до н. э., удалось обнаружить в нескольких местах раскопок, проводившихся в Северном и Центральном Китае. Эту керамику изготавливали методом подбора глиняных колец, которым придавалась нужная форма, затем их декорировали и обжигали для прочности. К тому же просматриваются явные признаки дифференциации на горшки погрубее для повседневного использования и утонченную, эстетически более совершенную керамику для обрядовых целей. Уже изготавливались предметы, не предназначенные для приготовления еды и ее хранения; стратифицированное общество, как нам представляется, появилось прежде, чем началась историческая эпоха.

Одним из важных признаков будущего Китая, уже очевидном на данном этапе, можно назвать широкое использование проса как зерна, адаптированного к занятию земледелием в подчас засушливом климате севера. Ячмень останется основной продовольственной культурой населения Северного Китая приблизительно до X века н. э., им будут питаться общества, представители которых в отведенное им время постигнут грамоту, освоят великое искусство бронзового литья, основанного на сложной и передовой технологии, овладеют методами изготовления изящной глиняной посуды, намного более тонкой, чем сотворенная где-либо еще в мире, и, прежде всего, преуспеют в создании упорядоченной политической и социальной системы, которая предопределит первую важную эпоху китайской истории. Но следует еще раз напомнить о том, что земледелие, благодаря которому это стало возможным, в течение долгого времени существовало лишь на небольшой части территории Китая и что большая часть этой огромной страны познакомилась с земледелием, когда исторические времена уже начались.

В результате последних археологических раскопок обнаружилось, что начиная приблизительно с 3000-х годов до н. э. на территории Китая существовало множество населенных пунктов, расположенных далеко за пределами долин реки восточной части центральной области. От провинции Сычуань на западе до провинции Хунань на юге и Ляодунского полуострова на севере обитали самостоятельные общины, представители которых постепенно стали общаться друг с другом. Можно заметить, как символы типа дракона и использование определенных материалов, таких как нефрит, распространяются по всей этой территории. Даже притом, что ключевые политические единицы в ранней китайской истории появлялись в основных областях вдоль русел великих рек на севере, практически не приходится сомневаться в том, что ряд культурных элементов из других районов вписан в текст китайского палимпсеста, обогащенного новыми слоями широкого значения, выраженного словом Китай. Возможно, было бы практичнее сосредоточиться на документировании этих обменов вместо того, чтобы пытаться отодвинуть проект китайского политического единства назад, во времена династии Ся, которая, как предполагается, правила в конце 3-го тысячелетия до н. э. Существование династии Ся – дело темное, но оживленные города с тысячами жителей существовали еще до оформления крупного политического образования.

Былину о древних временах добыть очень трудно, но с достаточной достоверностью представить общие их черты все-таки можно. Ученые договорились о том, что история устойчивой цивилизации в Китае берет начало при правителях династии, названной Шан. Имя этой династии, относительно существования которой есть достоверные доказательства, стоит первым в традиционном списке династий, в течение долгого времени служащем основой китайской хронологии. (С конца VIII века до н. э. можно ориентироваться на более точные даты, однако для ранней китайской истории отсутствует хронология столь же надежная, как, скажем, для того же Египта.) Определеннее говорить о том, что где-то около 1700-х годов до н. э. (а столетие в ту и другую сторону считается приемлемым пределом для предположений) Шаны, обладавшие военным превосходством за счет находившихся у них на вооружении боевых колесниц, навязали свою власть своим соседям на значительном протяжении долины Хуанхэ. В конечном счете власть Шанов распространялась на площади около 100 тысяч квадратных километров вокруг Северной Хэнани: по площади это несколько меньше современной Англии, зато их культурное влияние простиралось далеко за пределы их царства. Существуют свидетельства того, что оно достигало Южного Китая и северо-восточного побережья.

Цари династии Шан жили и умирали в роскоши; вместе с ними в глубоких и помпезных склепах хоронили тела рабов и принесенных в жертву людей. При дворе держали архивариусов и писцов, ведь мы имеем дело с первой действительно просвещенной культурой к востоку от Месопотамии. В этом состоит одна из причин верховенства династии Шан; эти люди оказывали культурное влияние, простиравшееся далеко за пределы тех областей, над которыми они имели политическое господство. Политическое устройство владений самих царей Шан внешне зависело от объединения землевладений через обязательства перед царем; воители-землевладельцы, служившие ключевыми фигурами того времени, считались ведущими членами аристократических родов полумифического происхождения. И все-таки правительство Шан находилось на передовом уровне развития, чтобы развивать грамоту и организовать обращение единых денег. Полноту их власти можно оценить по их способности организовывать огромные массы народа на проведение строительных работ по возведению оборонительных укреплений и городов.

Правители династии Шан внесли большой вклад в развитие некоторых других областей, хотя неясно, обеспечили эти достижения сами Шаны или просто позаимствовали их у других китайских общин. При них появился относительно точный календарь, служивший ориентиром для составителей всех китайских календарей вплоть до современного периода. Они сформулировали некую форму религии вокруг высокого бога Ди, к которому на протяжении правления последней династии обращались исключительно как к Небесам. Они установили обряды жертвоприношений Небесам или предкам, а также распорядились изготовить бронзовые сосуды, необходимые для исполнения таких обрядов. Они организовывали подданных на проведение сложных работ, в том числе коллективную расчистку новых участков земли. Но главное их достижение состояло в оформлении централизованной монархии, основанной на власти одного человека – царя, командовавшего своими вооруженными силами, которому соседние государства платили дань. Царство Шан было экспансионистским, но весьма привлекательным для всех других народов государством, отличавшимся передовой культурой и техническим превосходством.

В эпоху Шан, как мы сегодня знаем, существовало множество независимых сообществ, населявших более крупные регионы, включая те, что находились далеко от ядра Шан, в Сычуани на западе. Большинство из них было обнаружено в поясе между великими реками на севере, и, вероятно, некоторые из них достигли уровня развития, равного культуре Шан, хотя в меньшем масштабе и не со столь совершенной властью, как у данной династии. Было бы справедливым считать китайский центр объединением, постепенно укреплявшимся посредством завоевания чужих территорий, с одной стороны, и путем культурной экспансии или переселения народов, с другой. Начались эти процессы приблизительно в середине 2-го тысячелетия до н. э. и постоянно продолжались до наших дней. Конечно же ничего заранее заданного в этом процессе не было, и размер территории Китая увеличивался и уменьшался с укреплением или ослаблением власти в центре, а также в зависимости от степени единства страны. Но с точки зрения культуры его экспансия в определенной степени беспощадна: отдельные, но связанные друг с другом культуры росли вместе, затем захватывали соседние области, вырастали за пределами исходного ядра до тех пор, пока исключительно большое количество народа не ощущало, что принадлежит к одной культуре и разделяет общее наследие. Чтобы такое случилось, культурные элементы, ставшие общими, должны были обладать привлекательностью, а также быть представлены могущественными и властными вождями.

Преобладающий режим, которому суждено было прийти на смену династии Шан в XI веке до н. э., вошел в историю Китая как династия Чжоу. Она сформировалась в виде меньшего царства, платившего дань царям династии Шан, но потом подняла мятеж против более могущественного объединения, когда – согласно китайской традиции – к нему предъявили безрассудные требования. С переходом власти от династии Шан к династии Чжоу в Китае устанавливается шаблон цикличной смены династий: справедливый правитель действует в соответствии с волей Небес и основывает великую династию, которая позже вырождается, и к власти приходят грешники-злодеи. Против такого государства выступает новый праведный правитель, заручившийся волей Небес, и сокрушает его. Так как историю предыдущей династии обычно писали представители династии, пришедшей ей на смену, не трудно себе представить, как с самого начала внедрялся шаблон цикличной смены власти. Что касается свержения правителем Чжоу династии Шан, нам известно о встрече армий двух государств в великой битве при Муе в центральной области Хэнани в 1045 году до н. э. Войско царя Чжоу одержало решающую победу, вероятно, с помощью передовых типов боевых колесниц. «Поле в окрестностях Муе было таким просторным, колесницы из сандалового дерева так блестели, экипажи из четырех воинов так гнали», – сообщает очевидец тех событий. Возможно, правитель царства Чжоу обладал мандатом Небес – это понятие они сами же внедрили, – но передовая военная техника ему совсем не помешала.

Цари династии Чжоу установили в Китае форму государственности, просуществовавшую весьма продолжительное время. Невзирая на существование некоторых других государств, правители которых, с одной стороны, налаживали сотрудничество с Чжоу, а с другой – предпринимали попытки объединиться в борьбе против их господства, эта новая династия стала образцом для любого китайского правительства уже потому, что ее власть сохранялась столь долго (в той или иной степени она существовала до III века до н. э.). Эта династия провела 275 лет в одной и той же столице – городе Фенхао, позже получившем известность под названием Чанань (сегодняшний Сиань), ставшем главной столицей Китая на без малого 2 тысячи лет. Уже при правлении первого поколения династии Чжоу ее цари перенесли свои пределы до самого восточного побережья Китая, создав тем самым намного более крупное государство, какого в этом районе никогда прежде не существовало.

Боцзюэ Чжоу, служивший советником при своем племяннике первом царе Чжоу, сотворил китайский идеал чиновничьего правления, основанного на предоставленном царю мандате Небес. Чтобы его не утратить, царь должен был править справедливо и на благо всего своего государства. Чиновников для такого государства предписывалось готовить на принципах нравственных добродетелей, и они должны были обладать способностями к управленческой деятельности. В интересах упорядочения подготовки чиновников были составлены классические учебники по этике и искусству управления государством. Представители династии Чжоу демонстрировали одержимость созданием действенной меритократии и придавали такое большое значение бумажной работе, что даже распоряжения о назначении чиновников самого низкого звена исполнялись в трех экземплярах (поэтому нам так много известно о них). Они к тому же постепенно провели ревизию обрядов династии Шан, доведя их до уровня масштабных государственных ритуалов, предназначение которых заключалось в наглядной демонстрации праведности правителя, а также его связей с собственным народом и предками. Такой представляется тогдашняя идеология, которую унаследуют приходящие на смену Чжоу империи и станут пользоваться ею, как своей собственной.

Сам принцип распространять влияние, преподавая уроки праведного правления, тоже возник у царей династии Чжоу. Несмотря на то что правители данной династии увеличили свои владения (расширением границ они занимались как минимум до 771 года до н. э.), их главная заслуга в сотворении Китая заключалась в том, что они изобрели контуры построения цивилизованного правительства. «Древнейшие цари, – говорится в одном комментарии, составленном позже, – позаботились о том, чтобы проявить свои высокие духовные качества, тем самым убеждая дальних соседей войти в круг их единомышленников. Правители многочисленных государств принесли им дары, а их вожди приходили из всех палат и встречали посланцев, как близких родственников». Правители династии Чжоу навязывали свое влияние завоеваниями, но они также обладали способностью добиваться культурного господства, которому предстояло намного пережить их собственную политическую гегемонию.

Это культурное господство нашло отражение в искусстве Чжоу, которое представляется на редкость притягательным явлением. Из архитектуры династий Шан и Чжоу мало что дошло до наших дней, так как здания в то время обычно строили из дерева, а по оформлению склепов трудно составить достоверное впечатление. В результате археологических раскопок городов мы имеем представление о достижениях мастеров тех времен в области массовой застройки; они возвели глинобитную стену одной из столиц династии Чжоу высотой 9 и толщиной 12 метров. Предметов более мелких сохранилось в изобилии, и, судя по ним, мастера во времена династии Шан умели изготавливать изящные изделия, прежде всего керамическую посуду, непревзойденную нигде в древнем мире по красоте. Истоки такого мастерства лежат еще во временах неолита. Почетное место тем не менее следует уступить большой серии изделий из бронзы, которые начали изготавливать на заре династии Шан и после этого уже не прекращали. Ремесло литья жертвенных емкостей, горшков, кувшинов для вина, оружия и треног достигло расцвета в 1600-х годах до н. э. И кое-кто из ученых утверждает, будто технология литья по выплавляемым моделям, обеспечившая возможность новых достижений, в эпоху Шан уже широко использовалась. Бронзовое литье появляется настолько неожиданно и ремесло сразу достигает таких высот, что издавна многие пытаются объяснить это заимствованием данного приема извне. Но каких-либо подтверждений заимствования обнаружить не удается, и наиболее вероятное происхождение китайской металлургии видится в ее развитии в нескольких центрах на территории Китая конца неолита.

В древние времена изделия из бронзы не покидали пределов Китая, по крайней мере, ни одно из них не обнаружили где-либо еще раньше середины 1-го тысячелетия до н. э. За пределами Китая найдено совсем немного древних предметов, к которым китайские творцы приложили руку: например, украсили резьбой камни или покрыли затейливыми и прекрасными сюжетами потрясающей твердости нефрит. Помимо того, что китайцы восприняли от своих диких кочевых соседей, им не только мало чему было учиться у внешнего мира вплоть до относительно дальнего погружения в историческую эпоху, им также не приходило в голову, что представители внешнего мира – если они вообще знали о существовании Китая – хотели чему-то у них научиться.

Эпоха династии Чжоу с политической точки зрения в той или иной степени завершилась к 770-м годам до н. э.; эта династия продолжилась как Восточная Чжоу, почитаемая, но все больше политически несостоятельная. Ее столицу, город Фенхао, разрушили дикие племена. В эпоху Чуньцю («Весен и осеней»), продлившуюся до 480-х годов, наблюдалось постепенное развитие системы сосуществования нескольких царств, которая включала объединенные в союзы княжества, никогда не находившиеся под господством династии Чжоу, но к тому времени перенявшие ее формы и обряды правления. В качестве стержня этой системы служили владения-преемники династии Чжоу, называвшиеся «срединными государствами», или «Чжунго», и со временем это название стало китайским обозначением данной страны. Элита этих государств возложила на себя особую ответственность за сохранение в качестве идеала системы правления, сформированной при династии Чжоу, когда дела у нее складывались вполне благополучно. Притом что эти элиты редко отличались военной мощью, они все равно настаивали на том, что продолжение праведного правления в пределах границ каждого китайского государства является их коллективной задачей. Таким своим поведением они, вероятно, много сделали ради поддержания истинного понятия культурного Китая на протяжении смутных времен, чем государства, получившие известность на китайской периферии.

Хотя народу Китая приходилось учиться жить в условиях вражды государств, длившейся больше 500 лет после краха династии Чжоу, концепцию некоей формы единства удалось сохранить, по крайней мере, на некоторое время путем регулярных межгосударственных встреч и через введение должности ба – главного правителя. Эта своеобразная Организация объединенных наций середины 1-го тысячелетия до н. э. явно возникла из желания предотвратить войну, которая рассматривалась как братоубийственная. Несмотря на регулярные вооруженные конфликты, положение равновесия удалось распространить на остальные части Китая, что – как минимум на протяжении около 200 лет – помогало обеспечивать состояние скорее мира, чем войны. Самое поразительное заключалось в том, что при всей разобщенности территории экономические и культурные достижения развивались и распространялись тогда намного шире, чем прежде.

В середине 1-го тысячелетия до н. э. в Китае наблюдалось значительное увеличение производительности земледелия и скотоводства, за счет которых в скором времени появилась возможность прокормить намного более многочисленное население. Главные прорывы удалось сделать в орошении и совершенствовании обработки почвы, что послужило повышению ее урожайности. Активизировалось общение, а с ним и торговля. Попытки отдельных государств поставить торговлю под контроль более чем возмещались потребностями каждой из территорий, и властям этих государств приходилось составлять протекцию своим купцам. Созданию единой хозяйственной системы к тому же способствовало изобретение чеканки монет. Тогда имели хождение много валют, но доверие к ним шло через центральную китайскую область, так как никто не видел интереса в обесценивании металлических денег. Какое-то время после краха династии Чжоу равновесие сил явно служило сразу нескольким целям. Но к V веку до н. э., когда периферийные державы нарастили свое влияние и пошли на обострение отношений друг с другом, стало ясно, что центру власти больше не удержаться и что наследия династии Чжоу недостаточно, чтобы сохранять хоть какую-то видимость стабильности.

В конце периода «Весен и осеней» в Китае появилось глубокое и стойкое ощущение близости социального и политического перелома. В результате активизировались споры по поводу основ власти и этических норм. Данный период остался в истории Китая как эпоха соперничества «Ста школ», когда странствующие философы переходили от одного покровителя к другому, разъясняя им свои учения. Одним из признаков этого нового явления было возникновение школы писателей, известных как «легисты». Говорят, они предлагали, чтобы законодательная власть пришла на смену соблюдению ритуалов в качестве принципа организации государства; закон должен быть единым для всех, а предписывать его и зорко следить за его исполнением должен один правитель. Своей целью легисты ставили создание богатого и мощного государства. Многим их оппонентам такой подход казался не больше чем циничной доктриной власти, но в несколько последующих столетий легисты добились больших успехов, так как царям, по крайней мере, их идеи пришлись по душе. Эти дебаты продолжались относительно долго. Главными противниками легистов в таких спорах выступали последователи наставника, считающегося самым знаменитым из всех китайских мыслителей, – Конфуция. Это имя философа стало привычным, хотя так его назвали в силу латинизации китайского Кун Фу-цзы, или Учитель Кун. Конфуцию суждено было удостоиться глубочайшего уважения в Китае, недостижимого для всех остальных китайских философов. Все, что он сказал, – или считается, будто сказал, – обусловило взгляды его соотечественников на протяжении 2 тысяч лет, и он заслуживает уважения за яростные нападки, которым подверглось его учение со стороны властей первых постконфуцианских китайских государств в XX веке.

При рождении Конфуцию дали имя Кун Цю, а родился он в мелком княжестве Лу (нынешней провинции Шаньдун) в 551 году до н. э. Так как его отец умер, когда Кун Цю был совсем юным, мальчика воспитывала мать, и, вероятно, учился он на счетовода. Знатный род Конфуция дал Китаю много влиятельных ученых и чиновников, и самому Конфуцию пришлось какое-то время послужить распорядителем амбаров, но на высокие посты в государственном аппарате ему явно не приходилось претендовать. Не найдя правителя, готового воплотить в жизнь его рекомендации по формированию справедливого правительства, он обратился к размышлениям и воспитанию учеников; философ ставил перед собой целью разработку рафинированной и более отвлеченной версии доктрины, которую он считал достойной лечь в основу обычаев, позволяющих восстановить целостность натуры и бескорыстное служение правящему классу. Он был консервативным реформатором, стремящимся преподавать ученикам непреходящие истины древних путей (дао), овеществленных и заглушенных установленным рутиной жизни. Где-то в прошлом, думал он, затерялась сказочная эпоха, когда каждый человек знал свое место и исполнял свои обязанности; своей нравственной задачей Конфуций считал возвращение к тому порядку. Он проповедовал принцип порядка – придание его всему на должном месте в великой гамме повседневности. Практическое выражение этого принципа находим в мощной конфуцианской предрасположенности к содействию институции, способной обеспечить порядок – семьи, иерархии, старшинства, – и должном почтении многочисленных, тщательно распределенных обязанностей между людьми.

Приверженцы учения Конфуция должны были уважать традиционную культуру, высоко ценить хорошие манеры и приличное поведение в обществе, а также стремиться к выполнению своего нравственного долга через безупречное исполнение служебных обязанностей. Незамедлительный успех такого учения проявился в том, что многие ученики Конфуция удостоились славы и мирского признания (хотя сам Конфуций учил отказу от умышленного преследования таких целей, призывая к вежливому устранению в тень). Но значительное достижение Конфуция в более широком плане состояло в том, что позже многие поколения китайских государственных чиновников готовили к службе на предписаниях поведения и правления, им самим же сформулированных. «Умение работать с документами, правильное поведение, преданность и честность». Так звучат четыре заповеди, приписываемые ему в качестве руководства к действию по управлению государственными делами, помогавшие на протяжении столетий формировать отряды надежных, бескорыстных и даже человеколюбивых государственных служащих.

В деле восстановления принципов старины главным моментом Конфуций называл обязанность каждого человека совершенствовать свою личность. Но цивилизованному человеку к тому же требовалось подстраивать свое поведение в общении с другими людьми таким образом, чтобы оно соответствовало заповедям, предписанным древними предками. Во многом точно так же, как позже прозвучит в христианской Библии, Конфуций полагал, что в этом отношении поможет принцип взаимного смысла этики; он сказал: «Не делай другому того, чего себе не пожелаешь». Изучение истории он считал ключом к полному нравственному очищению и совершенствованию умения управлять государством. И точно так же, как он настаивал на преданности делу верховной добродетели, он обращал внимание на прямоту, без которой даже в несчастье не обойтись. Попустительство тем, кто издает неправомерные приказы, ведет к крушению страны. «Мудрый не знает волнений, человечный не знает забот, – говорил учитель Кун, – смелый не знает страха».

Позже к трактатам Конфуция стали относиться с неким религиозным трепетом. Его имя придавало престиж всему, с чем его связывали. Говорили, что он составил сборник произведений, получивших название «Тринадцатикнижие» (Ши-сань цзин), свой окончательный вид принявшее в XIII веке н. э. Подобно Ветхому Завету это «Тринадцатикнижие» представляло собой свод разнообразных древних стихов, хроник, некоторых государственных документов, нравственных поучений и теории ранней космогонии, названной «Книгой перемен». Оно использовалось на протяжении многих веков для формирования поколений государственных служащих Китая и правителей, которые воспитывались на предписаниях, как полагалось, одобренных Конфуцием (параллель с использованием Библии, по крайней мере в протестантских странах, здесь тоже выглядит поразительной). Штамп качества проставлен на данный сборник по традиции, с верой в то, что сам Конфуций составил его, и поэтому в нем провозглашена доктрина, в которой воплотилось конфуцианское учение. Кстати, он стимулировал расширенное использование китайского языка, на котором трактаты «Тринадцатикнижия» написаны, в качестве общего языка интеллектуалов Китая; этот сборник послужил еще одной связью, сплачивающей громадную и разнообразную страну на основе общей культуры.

Поразительно, что за оставшуюся свою жизнь (Конфуций умер в 479 году до н. э.) у этого философа нашлось так мало мыслей о сверхъестественном. В привычном значении слова он не был наставником своей «религии» (чем, вероятно, объясняется значительно больший успех религиозных учителей у народных масс). По сути его занимали прагматические нравственные обязательства, и акцент на эти обязательства он разделял с несколькими другими китайскими наставниками V и IV веков до н. э. Возможно, такая печать тогда была потому так твердо поставлена, что представителей китайской философской мысли явно меньше беспокоила отчаянная неуверенность по поводу окружающей действительности или вероятности личного спасения, чем другие традиции, досаждавшие им больше. Уроки прошлого, мудрость прежних времен и поддержание доброго порядка представляли большую важность в его учении, чем разгадывание теологических головоломок или поиск утешения от рук темных богов.

Но все-таки при всем его великом влиянии и более позднем возведении в статус официального культа Конфуций был не единственным творцом китайской интеллектуальной традиции. На самом деле тон китайской интеллектуальной жизни, возможно, задавался представителями не какого-либо одного учения. Конфуцианство разделяет некоторые положения с другими восточными философскими школами, основатели которых делали упор на созерцательном и отражающем действительность подходе, а не на методическом и познавательном, более знакомом европейцам. Формирование знания через систематическую постановку вопросов перед своим сознанием о природе и масштабах собственных способностей не относилось к особенностям деятельности китайских философов. Это не означает, что они проявляли склонность к фантазиям, поскольку конфуцианство представляет собой исключительно практичную теорию. В отличие от нравственных мудрецов иудаизма, христианства и ислама китайские мудрецы предпочитали думать о происходящем здесь и сейчас, обращаться к прагматичным и светским проблемам, а не к богословию и метафизике.

Период, пришедший вслед за кончиной Конфуция и получивший название эпоха Сражающихся царств, с рубежами около 481–221 годов до н. э., во многих отношениях ознаменовал приход правителей, которые придерживались прямо противоположных принципов, чем те, что проповедовал наш великий мудрец. С эпохой раскола пришло время кровавых вооруженных столкновений, так как система, связывавшая отдельные княжества времен заката династии Чжоу, рухнула. Самые могущественные княжества участвовали в серии войн, в ходе которых возникли государственные образования нового типа, то есть максимально милитаризованные. С милитаризацией государств появилась масса новаторских военных изобретений: дугообразные луки и железные копья, отличавшиеся невиданной до того времени прочностью; формирования пехоты, предназначенные для наступательных видов боя; прошедшая передовую выучку конница, усовершенствованные доспехи и шлемы; была разработана тактика ведения осады, после которой от городов и целых княжеств оставались развалины. Самый наглядный трактат того времени принадлежал кисточке отнюдь не одного из многочисленных философов того периода. Зато увидел свет справочник под названием «Искусство войны», составленный стратегом по имени Сунь-цзы (историчность которого вызывает сомнения).

Принципы Сунь-цзы отличаются внутренним единством и двойственностью внешней направленности. Согласно «Искусству войны»:

«Война – это путь обмана. Поэтому, если ты и можешь что-нибудь, показывай противнику, будто не можешь; если ты и пользуешься чем-нибудь, показывай ему, будто ты этим не пользуешься; хотя бы ты и близко, показывай, будто ты далеко; хотя бы ты и далеко, показывай, будто ты близко; заманивай его выгодой; приведи его в расстройство и бери его; если у него всего полно, будь наготове; если он силен, уклоняйся от него; вызвав в нем гнев, приведи его в состояние расстройства;

приняв смиренный вид, вызови в нем самомнение; если его силы свежи, утоми его; если они у него дружны, разъедини; нападай на него, когда он не готов; выступай, когда он не ожидает».

Сунь-цзы к тому же рекомендовал централизацию средств, необходимых для ведения войны; сановники должны платить налоги центру и находиться в постоянной готовности последовать за царем в бой. По прошествии времени одни только сановники могли позволить себе приобретение лошадей и более дорогого оружия и доспехов, все в большем количестве поступавших на вооружение. Воин, использующий боевую колесницу в качестве платформы для стрельбы из лука, прежде чем спешиться, чтобы вступить в последнюю стадию сражения, пользуясь бронзовым оружием, в заключительные века перед наступлением христианской эпохи в Европе эволюционировал в члена расчета в составе двух или трех воинов, закованных в доспехи, продвигающихся в сопровождении шестидесяти или семидесяти слуг и помощников, а также боевой повозки, нагруженной тяжелыми доспехами и новым оружием типа выгнутого лука, тяжелого железного копья и меча, необходимых на месте действия. Сановник при такой системе остался той же ключевой фигурой, как в прежние времена.

Вся история Китая отнюдь не сводилась к раздробленности, конфликтам и разрушению, как в весьма смутный период, предшествовавший эпохе Сражающихся царств. Эта эпоха к тому же отмечена появлением великих городов и дворцов, прекрасных произведений искусства, а также достижениями в науке и медицине. Дальнейшее развитие получили ремесла мастеров по изготовлению изделий из бронзы и керамики, но теперь такое развитие сопровождалось сотворением искусных изделий из лака, текстиля и шелка. В результате последних находок в провинции Цзянси миру явились одежды аристократов, сшитые из тонкого шелка, изготовленного с применением поразительных приемов окрашивания и ткачества, намного более совершенных, чем те, которыми китайцы пользовались в предыдущие периоды своей истории. Изваяния из склепов данной эпохи являют собой натуралистические портреты людей и служат наглядным свидетельством громадных достижений китайцев в скульптуре, живописи и рисунке в конце 1-го тысячелетия. К 200 году до н. э. в китайском искусстве появился стиль, господствовавший на протяжении практически всего следующего тысячелетия.

Первые существенные достижения в китайской медицине также приходятся на данный период раздоров и кажущегося политического краха. Древнейший труд по китайской медицине «Трактат Желтого Императора о внутреннем» (Хуан-Ди нэй-цзин) составлен в I веке до н. э., но в его основу легли более древние трактаты, в которых даются рекомендации по постановке диагноза и лечению разнообразных недугов. Он представляет собой подробный медицинский справочник, который определял правильные и неправильные отношения между человеком, природой и Небесами, в общих чертах приводится анатомия и патологии пациента, а также прокладывались пути к правильным диагностическим и терапевтическим решениям. Главное, что в этих трактатах развенчиваются прежние теории знахарства и других форм чародейства, а вместо них даются результаты наблюдений и подтвержденных благоприятных воздействий трав и снадобий. Иглоукалывание вошло в китайскую медицину примерно в то же самое время и с тех пор считается главным ее открытием.

Еще одной областью, получившей бурное развитие в то время, следует назвать астрономию. Ши Шень с коллегами-астрономами составил подробный атлас звезд, а также вел наблюдение за пятнами на Солнце и их изменением. Китайские астрономы открывали и регистрировали кометы и планеты. Уже нашел свое применение простейший компас. Практически все эти открытия пришлось сделать ради составления более точного календаря, обеспечения мореплавания, а также налаживания корректных отношений внутри государства и между княжествами. Китайские астрономы верили в то, что несправедливость и ошибки на Земле отражались в небесном беспорядке, и даже притом, что на небе существовала его собственная действительность, она была связана с действительностью человеческих жизней во всех ее проявлениях. Солнечное затмение или землетрясение предупреждали об ухудшении в судьбе государства, но они также давали ученым шанс наблюдать собственно астрономические и земные явления как таковые. Обычным людям такие наблюдения пользы приносили мало; народ больше занимало то, что им могла дать земля, а не предсказания Небес.

За все, чего руководители Китая добились в развитии цивилизации и государственной власти, заплатило огромное сельское население. Насколько мало нам известно об их бесчисленных жизнях, говорить не приходится; еще меньше информации обнаруживается о безымянных массах тружеников любой древней цивилизации. Этому существовала одна убедительная физическая причина: жизнь китайского земледельца протекала поочередно в его глинобитной лачуге (фанзе) зимой и в полевой времянке, где он проводил летние месяцы, когда требовалось сторожить растущие зерновые культуры и заниматься уходом за ними. От этих фанз и полевых времянок практически не сохранилось следов. В остальном этот земледелец погрузился в неизвестность своей общины, привязанный к земле, иногда покидавший свой надел ради исполнения других повинностей, а также услужения своему господину на войне или на охоте. Литературное творчество и совершение истории оставались уделом носителей власти – мудрецов и чиновников, аристократии и царей.

Притом что ближе к завершению периода Сражающихся царств структура китайского общества должна была приобрести значительно более сложный вид, отличие простого народа от представителей благородного происхождения никуда не девалось. Последствия не заставили себя ждать: представители знати, например, не подвергались наказаниям, таким как нанесение увечья, предписанным законом для простолюдинов; такое положение права сохранилось в более поздние времена, когда представителей аристократии освобождали от порки, которую могли спокойно присудить тому же простолюдину (хотя конечно же за очень тяжкие преступления дворян подвергали достойному и даже жестокому наказанию). Дворянство давно пользовалось исключительным правом на материальные ценности, причем оно пережило его прежнюю монополию на металлическое оружие. Как бы то ни было, эти права не являлись решающими признаками статуса. Главное отличие знати от простолюдинов лежало в плоскости ее особого религиозного положения, основанного на исключительном праве исполнения некоторых ритуальных предписаний. Только знати позволялось участие в культовых обрядах, лежащих в сердцевине китайского понимания родства. Только дворянин мог принадлежать роду, что означало наличие у него предков. Традиция почитания предков и искупительного жертвоприношения их духам существовала задолго до династии Шан, хотя представляется так, что в древнейшие времена совсем немногие предки могли считаться обитателями мира духов. Вероятно, такое счастье выпадало очень немногим душам, принадлежащим особенно выдающимся деятелям; скорее всего, ими слыли правители, происхождение которых, как считалось, восходило к самим богам.

Род появился в результате юридического оформления и подразделения клана, и его фактическая классификация произошла как раз в период правления династии Чжоу. Тогда получили оформление около сотни благородных кланов, браки внутри которых категорически запрещались. Основателем каждого из этих кланов предполагался один из китайских героев или богов. Патриархальные главы клановых родов и семей пользовались особым авторитетом у их членов, в обязанность им вменялось исполнять все обряды и через эти обряды влиять на духов, чтобы те от имени клана выступали в качестве посредников, имеющих выход на силы, управляющие делами мироздания. Практика таких обрядов определяла деятелей, уполномоченных владеть землей или достойных назначения на государственную службу. Кланом предусматривалась своего рода внутренняя демократия: любой член клана мог рассчитывать на назначение на самую высокую должность в нем, так как за ним признавались высокие достоинства богоподобным происхождением. В этом смысле царь числился всего лишь primus inter pares – первым среди равных патрициев.

Деятельность рода поглощала огромные силы религиозного чувства и умственной энергии; его ритуалы были обременительными и отнимающими много времени. Простолюдины, не привлекавшиеся к родовым обрядам, находили выход своему религиозному рвению в поклонении богам, олицетворявшим силы природы и естественные стихии. Этим богам элита всегда уделяла достойное внимание. Поклонение горам и рекам, а также умиротворение их духов являлось важной обязанностью императоров с самых древних времен, но они должны были оказывать влияние на развитие определяющей линии китайской мысли меньше, чем подобные представления в других религиях.

Религия отзывалась громким отголоском в политической сфере китайского государства. Главным аргументом претензии первых правящих домов на всеобщее повиновение они называли их религиозное превосходство. Посредством проведения обрядов они, и только они одни обладали выходом на доброе расположение невидимых сил, о намерениях которых можно было узнать у жрецов. После получения толкований жрецов появлялась возможность упорядочить земледельческую деятельность общины, ведь именно жрецы управляли такими вопросами, как время посева или сбора урожая. Следовательно, многое зависело от духовного положения самого царя; оно представляло первостепенную важность для государства. Данное утверждение подтвердилось в том, что смещение царем Чжоу династии Шан наряду с военным путем произошло и по религиозной линии. Возникла идея о существовании бога, занимавшего более высокое положение, чем родовой бог династии Шан, причем новый бог распоряжался мандатом Небес на управление государством. И этот бог, заявили соответствующие жрецы, постановил, чтобы мандат передали в другие руки. С внедрением такого циклического взгляда на историю пошли разговоры о том, что следует считать признаками, по которым можно признавать владельца нового мандата Небес. Прежде всего это сыновнее благочестие, и с такой позиции подразумевался некий консервативный принцип. Но летописцы династии Чжоу к тому же ввели в обращение понятие, передающееся словом «добродетель». Понятно, что трактование данного понятия было весьма эластичным; по его поводу возможны были разногласия и споры.

Во времена династии Шан все великие государственные и многочисленные мелкие решения принимались после их согласования с жрецами. Жрецы проводили следующий обряд: на черепашьих панцирях или костях лопатки определенных животных гравировали иероглифы, а затем к ним прикладывали раскаленную бронзовую иголку таким образом, чтобы на обратной их стороне появились трещины. Потом изучали направление и длину этих трещин относительно иероглифов, и жрец объявлял их соответствующее толкование царю. Такой ритуал представлялся чрезвычайно важной практикой с точки зрения историков, поскольку подобные предсказания, предположительно, хранились в качестве своеобразных летописей. Они представляются нам свидетельствами основы китайского языка, так как эти знаки на гадальных костях (и на некоторых древних изделиях из бронзы) напоминают классические китайские иероглифы. При династии Шан существовало около 5 тысяч таких иероглифов, хотя не все их можно прочитать.

На протяжении столетий письмо будет оставаться ревностно охраняемой привилегией правящей верхушки. Толкователи предсказаний, или так называемые «ши», послужили предшественниками более позднего класса эрудированного дворянства; их считали бесценными специалистами, обладателями иератических и мистических навыков. В более поздние времена их монополия перешла к намного более широкой прослойке ученых и чиновников. Таким образом, письменный язык остался формой общения относительно немногочисленной элиты, представители которой не только понимали свои привилегии, коренящиеся во владении таким языком, но к тому же видели свой интерес в предохранении его от извращения или видоизменения. Письменный китайский язык играл громадную роль в качестве объединяющего и стабилизирующего средства, потому что он превратился в язык управления и культуры, позволяющий преодолевать деление народов по отличию диалектов, религии и областей проживания. В период Сражающихся царств его применение элитами связало страну в единое целое культурное пространство.

К III веку до н. э., когда Китаю предстояло приобрести новую форму политической организации в виде империи, тем самым определились несколько великих детерминант будущей китайской истории. Такое преобразование наступило после появления растущего числа признаков социальных изменений, сказывающихся на функционировании ведущих общественных учреждений. Удивляться тут нечему; Китай долгое время оставался в основном аграрной страной, а изменения часто возникали в силу нехватки ресурсов для обеспечения потребностей растущего населения. Изменения вызвало открытие методов получения железа, использование которого смогло начаться около 500 года до н. э. В самом начале орудия труда изготавливались методом литья. Об этом можно говорить, так как обнаруженные литейные формы для изготовления лезвий серпа относятся к VI или V векам. На самой заре обращения с новым металлом китайцы владели весьма передовыми приемами. Возможно, через развитие приемов литья бронзы или с помощью экспериментов с печами по обжигу керамики, в которых смогли поднять высокую температуру, но китайцы так или иначе пришли к литью железа приблизительно в то же самое время, когда научились его ковать. Точная очередность технических открытий нам не важна; зато примечательно то, что достаточно высокие температуры для литья железа в других уголках планеты удалось получить 19 или около того веков спустя.

Еще одно важное изменение в данный период китайской раздробленности заключалось в бурном росте городов. Их в большинстве основывали на равнинах около рек, но первый из них, вероятно, приобрел свою форму и местоположение по воле землевладельцев, использовавших храмы в качестве центров управления своими вотчинами. Города тяготели к прочим храмам, посвященным богам, олицетворявшим силы природы и природные стихии, и их жителями становились члены общин этих храмов. Затем с конца династии Чжоу начал проявляться новый масштаб правительства; мы находим мощные крепостные валы и городские стены, кварталы обитания аристократии и придворных особ, а также развалины очень крупных зданий. К концу времен династии Чжоу ее главный город Чэнчжоу (пригород современного Лояна в Хэнани) окружали прямоугольные земляные валы протяженностью почти 3,5 километра каждый.

К 300-м годам до н. э. в Китае появилось уже множество городов, и их распространение обусловило все большее разнообразие состава общества. Многие из них подразделялись на три самостоятельные территории: небольшой огороженный квартал аристократии, квартал побольше для ремесленников и купцов, а также поля за пределами стен, с которых кормилось все население города. Одним из важных новых явлений представляется так называемый торговый класс. Землевладельцы вряд ли высоко ставили данное сословие, зато оно обеспечивало обращение денег, по которому можно судить о значительном усложнении хозяйственной жизни Китая и появлении специалистов в сфере торговли. Кварталы купцов и ремесленников отделялись от кварталов знати стенами и крепостными валами вокруг последнего, но они тоже находились в пределах стен города, который нуждался в защите от нападения извне. На торговых улицах городов периода Сражающихся царств встречались лавки, хозяева которых торговали ювелирными украшениями, сувенирами, едой и одеждой, а также трактиры, игорные заведения и притоны разврата.

Весь конец эпохи 1-го тысячелетия был отмечен отсутствием порядка и растущим неверием в критерии, по которым признавалось право на управление государством. Выживание князей, претендовавших на Китай, требовало правительств понадежнее и вооруженных сил помощнее, и часто они радовались появлению новаторов, готовых игнорировать традицию. То же самое можно сказать о системах взглядов, сторонники которых отвергали конфуцианство, и эти системы возникли в Китае, когда на них возник спрос. Одной из них была теория мыслителя V века до н. э. Мо-цзы, проповедовавшего учение о всеобщей любви; люди должны любить себе подобных, как собственных родственников. Кое-кто из его последователей делал упор на этой стороне его учения, другие – на религиозном усердии, то есть поощрении почитания духов. И оно пользовалось большой популярностью у народа. Другой великий китайский мыслитель по имени Лао-цзы (чья слава затмевает тот факт, что нам о нем фактически ничего не известно) якобы составил трактат, считающийся ключевым документом философской системы, позже названной «даосизмом». Эти учения представляются наиболее очевидными в отрицании конфуцианства, ведь их адепты отстаивали радикальное пренебрежение многим из того, за что выступали конфуцианцы, например: уважение установленного порядка, благопристойность и скрупулезное соблюдение традиции с обрядом.

Даосы предлагали ориентироваться на концепцию, уже существовавшую в китайской философии и знакомую Конфуцию, великого Дао или «пути», то есть космического принципа, на котором строится и поддерживается гармонично организованная вселенная. Практическими результатами всего этого могли явиться политический квиетизм (пассивность) и отрешенность; одним из идеалов продвигавшие его сторонники называли то, что жители каждой деревни должны знать, что остальные деревни существовали потому, что ее обитатели слышат крики их петухов по утрам, но им не следует иметь каких-либо дел с соседями, не вести никакой торговли и не заключать никаких политических договоров, связывающих их. Такая идеализация примитивизма жизни и нищеты вступала в прямое противоречие с имперской политикой и идеей процветания народа, предлагаемых приверженцами конфуцианства.

Руководителям всех школ китайской философии приходилось принимать во внимание конфуцианское учение, настолько высокими были его престиж и влияние. Мудрец более позднего IV века до н. э. Мэн-цзы наставлял людей искать благоденствие человечества в конфуцианском учении. Само следование конфуцианским путем служило бы гарантией того, что в основе своей милосердная натура Человека сама проявит себя. Более того, придерживающийся конфуцианских принципов правитель должен прийти к власти и править всем Китаем. В конечном счете, наряду с буддизмом (который к концу эпохи Сражающихся царств в Китай еще не пришел) и даосизмом конфуцианство по обыкновению будет упоминаться как одно из «трех учений», лежащих в основании китайской культуры.

Всеобщее воздействие таких взглядов уловить сложно, но оно представляется огромным. Трудно сказать, сколько людей непосредственно воспринимали эти доктрины, а в случае с конфуцианством период его мощного влияния к моменту ухода Конфуция из жизни еще ждал своего расцвета в отдаленном будущем. Все же нравственное воздействие конфуцианства с точки зрения направления деятельности элиты Китая следует оценить как грандиозное. Им определялись нормы и идеалы поведения вождей и правителей Китая, существующие и в наши дни. Более того, некоторые его предписания, сыновнее благочестие например, распространялись вниз в народную культуру через предания и традиционные сюжеты изобразительного искусства. Таким образом, конфуцианство послужило дальнейшему сплочению цивилизации, многие наиболее поразительные черты которой фактически сформировались в III веке до н. э. Конечно же его положения подвигли правителей Китая обратиться к прошлому своей страны, что придало характерную направленность китайской историографии, и при этом возникли известные препятствия на пути некоторых форм научного познания. Судя по дошедшим до нас свидетельствам, после V века до н. э. традиция астрономических наблюдений, позволившая делать предсказание лунных затмений, пошла на спад. Кое-кто из ученых видел одну из причин заката традиционной астрологии во влиянии конфуцианства на государство. В целом говоря, великие школы этики Китая представляют собой один поразительный пример того пути, на котором обнаруживаются практически все категории отличия его цивилизации от категорий европейской традиции и, разумеется, от категорий любой другой цивилизации, известной нам. Уникальность китайской цивилизации определяется не столько относительным ее уединением, сколько ее живостью.

Для создания Китая потребовалось объединение двух великих сил. Первой из них было непрерывное распространение китайской культуры за пределы территории бассейна Хуанхэ. Сначала китайская цивилизация представлялась в виде крошечных островов в море дикости. Тем не менее к 500 году до н. э. она принадлежала многочисленным, быть может, сотням, что называется, «государств», рассеянных по китайскому северу, области Янцзы и восточной части Сычуани. Эта цивилизация к тому же постепенно охватывала южные и центральные области, где теперь находится провинция Хунань, северные области провинции Цзянси и провинция Чжэцзян. В том же последнем регионе постепенно расширялась территория одного из государств эпохи Сражающихся царств – царства Чу. Притом что это царство многим обязано было династии Чжоу, у него имелось много собственных языковых, каллиграфических, творческих и религиозных отличительных черт. К завершению периода Сражающихся царств мы оказываемся в точке, начиная с которой сцена китайской истории будет значительно расширяться.

Вторым из этих фундаментальных и продолжающихся процессов при династиях Шан и Чжоу стало установление ориентиров для институтов, которым суждено было сохраниться до новейших времен. Среди них следует назвать разделение китайского общества на владевшую землей элиту и простолюдинов. Хотя форма государства должна была глубоко измениться с появлением первых китайских империй, эти различия остались, наряду с укоренившимися образцами великих родов, вполне похожими на кланы, позже возникшие в Римской империи и в средневековой Европе. Существовала к тому же идея незыблемых моральных устоев и приличия, что должно было предотвращать крупные политические разногласия в китайской истории II века до н. э., когда наступила очередь империи Цинь. К тому времени сошлись вместе идеология, общественная организация и культура, в результате чего возник Китай как общность народа и территории, представляющая в глазах стороннего наблюдателя прочное единство.

7
Прочие миры древнего прошлого

Огромные области мира до сих пор едва удостоились упоминания в настоящем труде. Притом что Африке принадлежит приоритет в предании об эволюции и расселении по Земле человечества, а переселение людей на территорию Австралазии и Америки заслуживает особого упоминания, как только разговор заходит об этих давних событиях, начало истории отвлекает внимание исследователя от этих мест. Родиной созидательной культуры, во всех ее проявлениях определившей возникновение цивилизации приблизительно в 1-м тысячелетии до н. э., стали Ближний Восток, бассейн Эгейского моря и Китай. Но для громадных пространств, не упоминавшихся автором до сих пор, обращение к такой хронологии ничего не дает.

Все дело в том, что ни в одном из остальных районов цивилизации, сопоставимой по уровню с цивилизациями знакомых нам Средиземноморья и Азии, к 1000-м годам до н. э. еще не существовало. Замечательные вещи к тому времени были сделаны в Западной Европе и в обеих Америках, но когда им дают должную оценку, то просматривается качественная пропасть между сложностью и ресурсами общественных объединений, представители которых их произвели, и человеческих сообществ древних цивилизаций, внутри которых формировались постоянные традиции. Фактически интерес к древней истории этих областей заключается скорее в том, что они служат иллюстрацией многообразия путей, ведущих к цивилизации. И на этих путях возникает потребность в своеобразных методах преодоления всевозможных вызовов природы. При этом само наследие этих цивилизаций отходит на второй план. В одном или двух случаях есть повод возобновить спор относительно того, что представляет собой «цивилизация», но с точки зрения того периода, о котором до сих пор шла речь, рассказ об Африке или Центральной Евразии, о народах Тихоокеанского бассейна, обеих Америк и Западной Европы представляется совсем не историей, а все еще предысторией. Между ее ритмами и всем тем, что происходило на Ближнем Востоке или в прибрежной Азии, даже когда существовали (как в случае с Африкой и Европой, но не Америками) контакты с ними, просматриваются либо совсем редкие совпадения, либо не наблюдается никаких совпадений.

Уместно начать наше повествование с Африки, ведь там зарождалось человечество. Культура, возникшая в Африке, дала жизнь новой культуре в других частях света. Расселение человечества по планете – очень долгий процесс, и можно полагать, что группы человекообразных существ, вышедших из Африки под влиянием нескольких неизвестных нам причин, приносили новые технические приемы и новые идеи другим себе подобным существам, когда приблизительно 50 тысяч лет назад они двинулись в Европу и в дальние пределы прибрежной Азии. Однако потом, в эпоху древнего палеолита и неолита, поток переселенцев устремляется в других направлениях. Многое еще произойдет в Африке, но период ее максимального влияния на остальную часть планеты давно закончился.

Чем было вызвано переселение, точно сказать мы не можем, но одним из первостепенных факторов следует назвать изменение климата.

Совсем недавно, скажем, около 3000 года до н. э., на территории нынешней пустыни Сахара водились такие животные, как слоны и гиппопотамы; еще удивительнее то, что здесь обитали народы, занимавшиеся стадным разведением коров, овец и коз. Сегодня Сахара считается самой быстрорастущей пустыней в мире. Но то, что теперь представляется безводной пустыней, когда-то выглядело плодородной саванной, рассеченной полноводными реками, стекавшими к Нигеру, а еще одна дренажная система протяженностью 1200 километров замыкалась озером Чад.

Народы, обитавшие на холмах, с которых эти реки брали начало, оставили рассказы о своей жизни в виде наскальной живописи и гравюры, значительно отличающейся от более ранней пещерной живописи Европы, в которой мало что запечатлено, кроме жизни животных, и лишь случайно появляется изображение человека. По этим рисункам можно к тому же предположить, что на территории Сахары тогда собирались африканские и средиземноморские народы, считающиеся одними из предков более поздних берберов и туарегов. Один из этих народов, похоже, на лошадях и боевых колесницах вышел из Триполи и, возможно, завоевал тех, кто занимался пастбищным разведением скота. Так все случилось или совсем иначе, но сам факт их присутствия (как и африканских народов Сахары) показывает, что растительность Африки была когда-то совсем не той, что в более поздние времена: лошадей надо было где-то пасти. Как бы там ни было, когда мы подходим к историческим временам, Сахара уже лишилась влаги, места проживания некогда преуспевающего народа оказались им оставлены, животные ушли, даже притом что прибрежные ландшафты были намного просторнее и плодороднее, чем они выглядят сегодня.

Поэтому, возможно, именно из-за климата мы возвращаемся к Египту, с которого начинается африканская история. Только созидательное влияние того же Египта в основном ограничивалось пределами Нильской долины. При всем потенциальном наличии контактов египтян с носителями другой культуры отследить их не представляется возможным. Можно предположить, что ливийцы в египетских летописях – это тот самый народ, представители которого изображены с их колесницами в пещерных рисунках Сахары, но наверняка утверждать этого нельзя. Когда греческий историк Геродот в V веке до н. э. собрался написать об Африке, оказалось, что о жизни за пределами Египта сообщить ему читателям практически нечего. Африка (которую он назвал Ливией) в его представлении ограничивалась территорией долины Нила, который, по его мнению, нес свои воды на юг примерно параллельно Красному морю и потом поворачивал на запад. Южнее Нила, как он полагал, на востоке лежала земля эфиопов, а на западе простиралась территория необитаемых пустынь. Информации о них он добыть не мог, зато из рассказов путешественников узнал о народе карликов, обладавшем ремеслом чародеев.

С учетом имевшихся в его распоряжении источников информации, с топографической точки зрения получается представление невежественного человека, но Геродот ухватил всего лишь небольшую часть сложной картины. Эфиопы как древние обитатели Верхнего Египта относились к семье хамитских народов, в конце каменного века составлявших в Африке одну из групп, которую позже выделили антропологи. Остальные группы относят к предкам народа сан (в прошлом его часто называли бушменами), населявшим, примерно, открытые области, простирающиеся от юга Сахары до Кейпа, а группа банту, в конечном счете, доминирует в центре, на востоке и в некоторых районах Южной Африки. Нам известно, что с доисторических времен Африка отличалась богатой мозаикой генетического разнообразия, намного большего, чем в остальных уголках мира до недавних волн миграции. Судя по каменным орудиям, культуры, связанные с хамитскими и протохамитскими народами, во все времена выглядели самыми передовыми в Африке до того, как пришло время земледелия. Эволюция в Африке, за исключением Египта, шла медленно. Культуры охоты и собирательства доисторических времен сосуществовали с культурой земледелия до самых современных дней.

Тот же самый рост, начинавшийся где угодно, когда продовольствие стали производить в достаточном количестве, в скором времени изменил структуру населения африканских племен, сначала обусловив уплотнение поселений Нильской долины, послужившее предварительным условием появления египетской цивилизации, а потом – нарастив африканское население к югу от Сахары до самых лугопастбищных угодий, разделявших пустыню и экваториальный лес во 2-м и 1-м тысячелетиях до н. э. Похоже, именно так шло распространение земледелия с севера на юг Африки. К тому же так могло идти открытие ценных для питания зерновых культур, более подходящих для тропических условий и новых почв, чем пшеница и ячмень, пышно произраставшие в Нильской долине. К этим злакам относятся просо и рис саванн. Лесистые области нельзя было использовать до тех пор, пока не удалось обнаружить новые, подходящие для них растения, завезенные из Юго-Восточной Азии и, в конечном счете, из Америки. Все это произошло после библейского рождения Христа. Таким образом, удалось установить одну из главных особенностей африканской истории – расхождение культурных тенденций в пределах соответствующего континента.

К тому времени в Африку пришло железо, и вследствие этого началось первое освоение африканских рудных месторождений. Все происходило на территории первого после Египта африканского государства, сведениями о котором мы располагаем. Речь идет о царстве Куш, находившемся вверх по течению Нила на территории нынешнего Судана. Там изначально проходила предельная граница деятельности египтян. После поглощения Нубии, на территории данного суданского княжества, занимавшего территорию южнее, египтяне разместили свои гарнизоны, но около 1000 года до н. э. здесь возникает самостоятельное царство, несшее на себе глубокие родовые отметины египетской цивилизации. Вероятно, его населял народ хамитской группы, а столицей служил город Напата, стоявший у Четвертого порога Нила. К 730 году до н. э. царство Куш достаточно окрепло, чтобы подчинить себе Египет, и пять из его царей правили в качестве фараонов, известных по истории как XXV, или Эфиопская, династия.

Однако им не удалось предотвратить закат цивилизации Египта. Когда на Египет напали ассирийцы, кушитской династии наступил конец. Притом что в царстве Куш продолжала существовать египетская цивилизация, фараон следующей династии все равно вторгся в Египет в начале VI века до н. э. После этого кушиты тоже начали раздвигать свои границы дальше на юг, и при этом в их царстве произошло два важных изменения. Оно стало больше походить на африканское государство, в его языке и литературе отобразилось ослабление египетских тенденций, и его границы расширились настолько, что на новых территориях удалось обнаружить железную руду и топливо, необходимое для выплавки железа. Приемы выплавки железа кушиты позаимствовали у ассирийцев. Новая столица кушитов в Меро превратилась в металлургический центр Африки. Железное оружие дало кушитам соответствующие преимущества над их соседями, а с помощью железных орудий удалось расширить площадь возделывания зерновых культур. На этой основе около 300 лет процветала цивилизация в Судане, но этот период выходит за исторические рамки, рассматриваемые нами в данном разделе.

Ясно, что история человечества в обеих Америках намного короче, чем в Африке или где-либо еще. Около 20 тысяч лет назад, после того, как азиатские народы перешли в Северную Америку, они медленно, в течение нескольких тысяч лет, просачивались на юг. Следы пещерных людей в Перуанских Андах датируются на целых 15 тысяч лет ранее. Разные районы обеих Америк разительно отличаются с точки зрения климата и природы; в этой связи вряд ли стоит удивляться тому, что археологические находки свидетельствуют в пользу практически такого же разнообразия стиля жизни, основанного на богатых возможностях для охоты, собирательства и рыбной ловли. Чему учились американские племена друг у друга, нам узнать не дано. Бесспорно то, что представители некоторых из американских культур пришли к изобретению земледелия независимо от Старого Света.

Разногласия возможны лишь по поводу точных сроков, когда это произошло, потому что, как ни парадоксально, мы располагаем богатыми сведениями о раннем культивировании растений, в то время как масштаб этого дела нельзя обоснованно назвать земледелием. Тем не менее такое судьбоносное изменение произошло позже, чем в Плодородном полумесяце. Кукурузу в Мексике начали возделывать около 2700-х годов до н. э., но сорт, известный нам сегодня, был выведен в Центральной Америке к 2000-м годам до н. э. Такого рода достижение обусловило образование крупных оседлых общин земледельцев. В более южных районах примерно в то же время начинают появляться картофель и маниока (еще один крахмалистый корнеплод), также есть признаки того, что немного позже кукуруза распространилась на юг от Мексики. Вместе с тем изменения везде проходили постепенно; говорить о какой-либо «аграрной революции» в обеих Америках как о внезапном событии еще менее правомерно, чем делать такие выводы относительно Ближнего Востока. Все же изобретение земледелия оказало влияние, которое можно назвать революционным. Сладкому картофелю батату, культивирование которого началось на территории Мексики и Центральной Америки, суждено было распространиться по всему бассейну Тихого океана в качестве средства пропитания островных земледельческих общин за несколько веков до того, как на европейских галеонах колониальной эпохи его перевезли в Африку, бассейн Индийского океана и на Филиппины.

Земледелие, деревни, ткачество и гончарные изделия появляются в Центральной Америке до наступления 2-го тысячелетия до н. э., и ближе к его завершению возникают изначальные подвижки в культуре, произведшие на свет первую признанную всеми учеными американскую цивилизацию. Речь идет об ольмекской культуре восточного побережья Мексиканского залива. Она сосредоточивалась, как представляется, вокруг важных обрядовых сооружений в виде огромных пирамид из утрамбованной земли. В этих местах обнаружена исполинская монументальная скульптура и фигурки из нефрита тонкой резьбы. Стиль этой работы нигде больше не встречается. Древние мастера ольмеков сосредоточивали свое внимание на изготовлении человеческих и напоминающих ягуара фигур, иногда их изображали вместе. На протяжении нескольких веков после 800-х годов до н. э. этот стиль преобладал во всей Центральной Америке вплоть до территории, теперь ставшей Сальвадором. Он появляется как-то сразу, без антецедентов или прообразов в болотистом, лесистом районе, что затрудняет его объяснение с хозяйственной точки зрения. Все-таки нам не хватает знаний, чтобы объяснить, почему цивилизация, которой где бы то ни было потребовалась бы относительно просторная речная долина, в Америке смогла возникнуть на такой не подающей больших надежд почве.

Признаки ольмекской цивилизации сохранились надолго, так как боги более поздних ацтеков оказывались потомками богов ольмеков. Не исключено, что и древнейшие иероглифические системы Центральной Америки возникли во времена ольмеков, хотя первые сохранившиеся иероглифы этих систем датируются 400-ми годами до н. э., то есть на сто лет позже исчезновения ольмекской культуры. Нам неизвестно, почему или как это произошло. Гораздо дальше на юг, в Перу, появляется культура под названием Чавин (по имени известного места проведения обрядов) и сохраняется немного дольше, чем цивилизация ольмеков на севере. Ее мастера тоже обладали высоким мастерством обработки камня. Она весьма энергично распространялась, но вдруг загадочно исчезла.

В чем смысл этих первых рывков древних племен в сторону цивилизации, понять трудно. Какое бы значение для будущего они ни представляли, эти скачки на тысячу лет вперед отставали от появления цивилизации в других частях света, независимо от возможных их причин. Когда спустя почти две тысячи лет после исчезновения культуры ольмеков испанцы высадились на морское побережье Нового Света, их встретили местные жители, все еще пользующиеся каменными орудиями. Эти испанцы к тому же обнаружат сложные общества (и пережитки примитивных), достигшие настоящих чудес в строительстве и организации, далеко превосходящей, например, все, что можно было увидеть в Африке после заката Древнего Египта. Предельно ясным остается только то, что преемственности всем этим достижениям не существовало.

Единственной другой территорией, где наблюдался поразительно высокий уровень в сфере обработки камня, была Западная Европа. Осознав данный факт, ряд энтузиастов потребовали признать этот регион еще одним местом зарождения древней цивилизации, как будто ее создатели оказались в положении своего рода угнетенного класса, нуждающегося в исторической реабилитации. Европа уже упоминалась в качестве поставщика металлов на древний Ближний Восток. Надо признать, все, что мы теперь находим интересным, происходило там в доисторические времена, но не представляется слишком волнующим или поразительным. Во всемирной истории доисторическая Европа имела разве что показательное значение. Для великих цивилизаций, возвысившихся и переживших крах в долинах рек Ближнего Востока, Европа по большому счету была бесполезной. Внешний мир накладывал на нее отпечаток, но европейское влияние на процесс исторических перемен было косвенным и эпизодическим. Параллель тут можно провести с Африкой более позднего периода, интересную саму по себе, но не с точки зрения какого-то особого или позитивного вклада во всемирную историю. Пройдет еще очень много времени, прежде чем люди окажутся в состоянии осознать существование географического, не говоря уже о культурном, единства, присущего Европе более поздних времен. Для народов древнего мира северные земли, откуда пришли варвары, до того момента, когда они появились во Фракии, никакого интереса не представляли (практически все варвары предположительно пришли издалека с востока). Северо-западные внутренние районы представляли интерес только потому, что там можно было добыть сырьевые товары, необходимые для цивилизованных жителей Азии и бассейна Эгейского моря.

Таким образом, подробно останавливаться на доисторической Европе нет смысла, но ради общего развития любезного читателя не помешает отметить следующее. Нам нужно различать две разные Европы. Одна из них находится на Средиземноморских побережьях с населяющими их народами. Ее сухопутная граница проходит приблизительно по линии, обозначающей территорию возделывания маслин. К югу от этой линии грамотная, урбанизированная цивилизация возникает весьма скоро, как только наступает железный век, и, можно предположить, после прямого контакта с жителями областей, находящихся на более передовом этапе эволюции. К 800 году до н. э. жители побережья Западного Средиземноморья уже наладили постоянное общение с народами Востока. Европа к северу и западу от этой линии представляла совсем иную картину. В древности никакой грамоты на той территории не существовало, и только завоеватели позже навязали ее тамошним диким племенам. Они долго сопротивлялись культурному влиянию с юга и востока Европы. По крайней мере, относились к ней без особой благосклонности. И на протяжении двух тысяч лет в этом выражалось их отношение к соседям, а не упрямство как таковое. Роль грамоты нельзя назвать полностью пассивной: переселение народов, движение природных ресурсов и заимствование навыков постоянно исподволь влияло на события, причем повсеместно. Но в 1000-х годах до н. э. или даже в начале христианской эры народам Европы мало что было предложить миру из собственных достижений, кроме своих полезных ископаемых. Ничего ценного в области развития культуры на уровне народов Ближнего Востока, Индии или Китая у них не было. Эпоха Европы еще не наступила; ее цивилизации суждено появиться последней в нашем мире.

И дело не в отсутствии нужного природного таланта у населения европейского континента. Оно расположилось на несоразмерно большой по мировым стандартам территории, подходящей для хозяйственного освоения. Было бы удивительно, если данный фактор неблагоприятным образом сказался на развитии земледелия в древности, но результаты археологических исследований подтверждают именно такой исход. Относительная легкость примитивного земледелия в Европе могла оказывать отрицательный эффект на эволюцию общества. В долинах великих рек люди должны были заниматься коллективным трудом, иначе не удавалось справиться с орошением и возделыванием плодородных почв ради собственного выживания, в то время как на большой части территории Европы каждая отдельная семья имела возможность прокормиться самостоятельно. Нет никакой необходимости заводить нелепые разговоры о происхождении западного индивидуализма, в котором кроется нечто отличительное для европейца и потенциально очень важное.

Теперь ученые пришли к единому мнению относительно того, что и земледелие, и выплавка меди (как самая ранняя форма металлургии) пришли в Европу и распространились по всей ее территории из Анатолии и с Ближнего Востока. В Фессалии и на севере Греции земледельческие общины существовали после 7000-х годов до н. э. К 5000-м годам до н. э. они появились уже намного западнее – в Северной Франции и Нидерландах – и чуть позже возникли на Британских островах. Главными маршрутами распространения земледельческих общих служили Балканы и долины их рек, но одновременно земледелием занялись жители средиземноморских островов и побережий Южной Европы, простиравшихся на запад до самой Андалусии. К 4000-м годам до н. э. производством меди занялись на Балканах. Трудно себе представить, что выплавка меди и земледелие появились среди европейцев спонтанно, хотя они быстро научились подражать другим народам, которые в качестве переселенцев принесли эти навыки с собой. Тем не менее европейцам потребовалось несколько тысяч лет, чтобы приобрести основные хлебные злаки с Ближнего Востока.

Большую часть северо-западной и западной территории Европы около 3000-х годов до н. э. населяли народы, иногда называвшиеся западными средиземноморцами, которых на протяжении 3-го тысячелетия с востока постепенно теснили другие народы. Приблизительно к 1800-м годам до н. э. возникавшие культуры дробились вполне отчетливо для нас, чтобы выделить среди них предков кельтов, представляющихся самым важным из доисторических европейских народов. Они создали общество воинов, а не тех же торговцев или старателей. Кельты пользовались колесным транспортом. Одна предприимчивая группа кельтов достигла Британских островов. Не стихают жаркие споры по поводу того, насколько далеко могло зайти кельтское влияние, но мы вряд ли сильно поступимся истиной, если предположим, что около 1800-х годов до н. э. произошел раздел Европы между тремя группами народов. Предки кельтов тогда заселили большую часть современной Франции, Германию, Бенилюкс и Верхнюю Австрию. К востоку от них лежали земли будущих славян, а на севере (в Скандинавии) обитали будущие тевтонские (древнегерманские) племена. За пределами Европы, в Северной Скандинавии и Северной России жили финны, не принадлежавшие к индоевропейской группе народов.

Помимо Балкан и Фракии переселение этих народов повлияло на более древние центры цивилизации только в той степени, в какой затронуло доступ к ресурсам областей, в которых они поселились. Прежде всего, дело касалось освоения месторождений полезных ископаемых и развития навыков. По мере повышения потребностей ближневосточных цивилизаций росла роль той же Европы. После появления первых центров металлургии на Балканах к 2000-м годам до н. э. началось развитие районов Южной Испании, Греции, бассейна Эгейского моря и Центральной Италии. В конце бронзового века металлообработка вышла на передовые позиции даже в местах, где никаких местных месторождений руды не было. Мы видим один из самых ранних примеров появления опорных экономических зон, основанных на обладании соответствующими ресурсами. Потребность в меди и олове обусловила проникновение судовождения в прибрежную зону и на реки Европы, потому что сырьевые товары пользовались спросом, а их не очень богатые месторождения находились только на Ближнем Востоке. Европа служила крупным изначальным производителем древнего металлургического мира, а также основным изготовителем товаров из металла. Обработка металлов велась на высоком уровне, и мастера изготавливали красивые изделия задолго до появления этого ремесла в бассейне Эгейского моря. Но это не повод отрицать благоговение перед материальными факторами в истории по сравнению с такими умениями, даже в сочетании с увеличением поставки металлов вслед за обвалом микенского спроса. Металлообработка не освобождает европейскую культуру от достижения полноценной и сложной цивилизации.

Древние европейцы владели еще одним видом искусства, воплотившимся в тысячах мегалитических памятников, представленных на обширном пространстве вдоль широкой дуги от Мальты, Сардинии и Корсики, пересекающей Испанию и Бретань с выходом на Британские острова и Скандинавию. Они не специфичны для Европы, но здесь их насчитывается больше, чем на других континентах, и сооружены они явно раньше – некоторые в 5-м тысячелетии до н. э. «Мегалит» в переводе с греческого означает «большой камень», и многие использованные для этих сооружений камни на самом деле велики по размеру. Некоторые из этих мегалитов представляют собой захоронения, снабженные крышей и панелями из камня; некоторые – отдельно стоящие камни или группы камней. Одни выложены в определенном порядке, простираясь на несколько километров по полям; другие замыкают небольшие площадки в виде рощи деревьев. Лучше всего сохранившееся и поразительное мегалитическое сооружение находится в Стоунхендже на юге Англии. Создание его, как теперь считается, заняло приблизительно 900 лет и завершилось около 2100-х годов до н. э. То, как изначально выглядели такие сооружения, трудно себе представить. Их современная лаконичность и дошедшее до нас великолепие обманчивы; на помпезные места человеческого прибежища в их нынешнем виде эти мегалиты не похожи. Эти огромные камни люди должны были покрывать охрой и кровью или завешивать шкурами с предметами фетиша. Скорее они могли служить опорой для тотема, чем торжественными мрачными сооружениями, какими предстают перед нами сегодня. Для чего затрачены были такие огромные усилия, кроме как для захоронений, судить трудно, хотя существует мнение о том, что они служили гигантскими часами или просторными солнечными обсерваториями, ориентированными на восход и закат нашего светила, а также на Луну и звезды, находящиеся в главных позициях астрономического года. В основе такого тщательного построения лежало внимательное наблюдение за небосклоном, пусть даже оно проигрывает в деталях достижениям астрономов Вавилона и Египта.

Эти реликвии служат свидетельством огромного сосредоточения народа и доводом в пользу высокоразвитой организации общества. В постройке Стоунхенджа находим несколько блоков, весящих приблизительно по 50 тонн, и прежде, чем установить на место, эти блоки необходимо было доставить на расстояние 30 километров. В той же постройке насчитывается еще 80 блоков по 5 тонн, которые доставили с гор Уэльса, расположенных на удалении 240 километров. Народы, которые возвели Стоунхендж без помощи колесных транспортных средств, как и те, кто построили тщательно сориентированные захоронения Ирландии, выставили ряды стоячих камней Бретани или соорудили дольмены Дании, тем самым проявили способность к выполнению работ одного масштаба с сооружениями Древнего Египта, хотя без их тонкой доводки или каких-либо форм записи своих целей и намерений возведения таких громадных сооружений. Навыки к такому делу наряду с самим фактом расположения монументов на коротком расстоянии от моря позволяют предположить влияние бродячих каменщиков с Востока, возможно с Крита, Микен или Кикладов, где мастера владели способами отделки и обработки таких масс камня. Но благодаря последним достижениям в датировании пришлось отказаться от правдоподобной гипотезы; мегалиты соорудили в Бретани и западной Иберии приблизительно в 4800—4000-х годах до н. э., когда каких-либо крупных объектов в Средиземноморье или на Ближнем Востоке еще не имелось; постройку Стоунхенджа могли завершить к микенским временам; могилы в Испании и Бретани появились до египетских пирамид, а таинственные храмы Мальты с их огромными резными блоками строительного камня находились там ранее 3000 года до н. э. Не приходится считать эти монументы явлением какого-то процесса распределения или атлантическим феноменом. Они могут быть достижением четырех или пяти более или менее обособленных культур относительно малочисленных и примитивных земледельческих сообществ, находившихся в контакте друг с другом, а побуждения и поводы для возведения монументов могли быть очень разными. Как земледелие и металлургия, строительство и архитектура доисторической Европы возникли независимо от внешнего мира.

При всех значительных достижениях европейцы древних времен выглядят странно пассивными и податливыми, когда наконец-то вступают в регулярный контакт с передовой цивилизацией. Их сомнения и неуверенность напоминают поведение других народов, знакомящихся с технически передовыми обществами в более поздние времена – например, африканцев XVIII века. Но в любом случае регулярные контакты начались лишь незадолго до наступления христианской эры. До того времени европейские народы тратили энергию на покорение природы, которая, следует заметить, не сильно сопротивлялась и вполне удовлетворяла их скромные потребности, при внедрении железа для полного освоения ее потенциала. Выйдя на более передовые уровни эволюции, чем их современники в Америке или на африканском юге Нильской долины, европейцы так и не достигли ступени урбанизации. Их величайшие достижения в области культуры были декоративными и техническими. Со своей металлургией древние европейцы в лучшем случае обслуживали потребности других цивилизаций. Сверх того, они предоставляли только товары, которым присвоят статус цивилизации несколько позже.

Только одной группе западных варваров удалось сделать более позитивный вклад в свое будущее. Обитавший к югу от оливкового пояса народ Центральной Италии железного века уже установил в течение VIII века до н. э. торговые связи с греками, жившими еще дальше на юге Италии, и с Финикией. Мы называем их представителями культуры Виллановы по одному из стойбищ, где они жили. На протяжении следующих 200 лет они позаимствовали греческое письмо для записи собственного языка. К тому времени они объединились в города-государства и создавали произведения искусства высокого качества. То были этруски. Один из их городов-государств вскоре получит известность как Рим.

8
Преобразования

О том, что происходило в Индии и Китае, а также о важности свершений для будущего человечества, правители средиземноморских и ближневосточных народов мало что могли знать. Кое-кто из них, под впечатлением рассказов купцов, мог составить смутное представление о дикой Северной и Северо-Западной Европе. О жизни по ту сторону пустыни Сахара, и о существовании Америки они не знали вообще ничего.

Тем не менее в 1-м тысячелетии до н. э. их миру предстояло стремительно раздаться в стороны. И одновременно этому миру пришлось обрести некое единство, так как в силу интеграционных тенденций связи внутри его становились сложнее и полезнее. Мир, состоявший из нескольких прекрасно отличимых друг от друга практически независимых цивилизаций, уступал место цивилизации, где все растущие области пользовались одними и теми же достижениями: грамотой, передовым государственным управлением, передовой техникой, упорядоченной религией, городской жизнью. Причем под их влиянием цивилизация менялась все быстрее из-за активизации взаимного проникновения различных традиций. Такое влияние нашло воплощение не в одних только произведениях искусства и гипотетических представлениях, но и в весьма приземленных понятиях. Все дело кроется не только в великом, но и в мелочах. На ногах огромных статуй в Абу-Симбеле, что в 110 километрах вверх по течению Нила, греческие наемники египетской армии в VI веке вырезают письмена с сообщением о своей гордости тем, что они добрались до таких отдаленных мест. А 2500 лет спустя солдаты полков английского графства оставят свои имена на скалах перевала Хайбер.

Протянуть четкую хронологическую линию в таком постоянно усложняющемся мире не получается. Если она вообще существует, то мы уже несколько раз ее пересекали, прежде чем нам удалось приблизиться к заре классической эпохи Запада. Военная и экономическая напористость народов Месопотамии и их преемников, переселение индоевропейских племен, обнаружение железа и распространение грамоты полностью перепутали некогда ясные шаблоны развития Ближнего Востока задолго до появления средиземноморской цивилизации, послужившей матрицей для европейцев. Как бы то ни было, но не оставляет ощущение того, что главную границу мы прошли еще в 1-м тысячелетии до н. э., и там ее следует искать. Величайшие сдвиги, вызванные Vo?lkerwanderung (Великим переселением народов), на древнем Ближнем Востоке к тому времени завершились. Образцы поведения, сложившиеся там в конце бронзового века, подвергались постоянным усовершенствованиям в местном масштабе через заселение пришлыми народами и завоевания, но не в результате еще одной тысячи лет прихода и ухода масс народа. Политические структуры, оставленные нам в наследство от старины, послужат рычагами в последующей эпохе всемирной истории на пространстве, простиравшемся от Гибралтара до Инда. Цивилизации внутри этой области суждено стать пространством для взаимодействия народов, заимствования передовых достижений и распространения космополитизма. Рамки для этого предстоит задать великими политическими переменами середины 1-го тысячелетия до н. э., возвышением новой империи в лице Персии и окончательным крушением египетской и вавилонско-ассирийской традиций.

Проще всего подводить итог судьбе Египта, так как его летописи содержат в основном свидетельства упадка. Описанный в них процесс назвали «анахронизмом бронзового века в мире, неуклонно обновлявшемся», и его судьбу вполне можно объяснить неспособностью египтян к переменам или приспособлению к ним. Египет выстоял в результате первых нападений народов, уже пользовавшихся железом, и отразил нападки «народов моря» в самом начале эпохи смятения. Но больше великих свершений на долю Нового царства так и не выпало: впоследствии наблюдались исключительно признаки истощения инерции движения вперед. У себя дома цари и жрецы занимались спором о принадлежности власти, а в это время от их сюзеренитета за пределами египетских границ осталась одна только тень. За периодом соперничающих династий на короткое время последовало воссоединение империи, когда египетская армия снова отправилась в Палестину, но к концу VIII века в Египте утвердилась династия захватчиков кушитов; в 671 году до н. э. из Нижнего Египта их выбили ассирийцы. Ашурбанипал взял штурмом Фивы. После одряхления ассирийской державы снова наступил период иллюзорной египетской «независимости». К этому времени свидетельство появления нового мира, которому Египет должен был пойти на больше чем просто политические уступки, можно увидеть в учреждении школы для греческих переводчиков и греческого торгового анклава с особыми привилегиями в Навкратисе, выросшем в дельте Нила. Потом Египет потерпел поражение сначала от отрядов Навуходоносора (588 год до н. э.), а шестьдесят лет спустя от персов (525 год до н. э.), и его превратили в провинцию империи, которой предстояло устанавливать границы нового государственного объединения, и она на протяжении многих веков будет оспаривать мировое господство с новыми державами, появлявшимися в Средиземноморье. Но говорить о полной утрате Египтом независимости было еще рано, правда, с IV века до н. э. и до XX века н. э. им правили иноземцы или династии переселенцев. Таким образом, Египет уходит из поля зрения историков как самостоятельная нация. Последние всплески египетского возрождения продемонстрировали слабую врожденную живучесть. За временным ослаблением натиска на Египет всегда, в конечном счете, следовало возобновление натиска извне. Угроза со стороны Персии была последней из них и фатальной.

Снова отправной точкой послужило переселение народов. На высоком плато, расположенном в сердце современного Ирана, поселения человека существовали уже в 5000-х годах до н. э., а слово «Иран» (появившееся около 600-х годов н. э.) в его древнейшей форме означает «земля арийцев». Около 1000-х годов до н. э. с нашествием арийских племен, надвигавшихся с севера, как раз и начинается история Персидской империи. В Иране, как раньше в Индии, арийцам предстояло основать жизнестойкие традиции. Два их особенно энергичных и сильных племени вошли в историю западных районов под библейскими именами мидяне и персы. Мидяне двинулись на запад и северо-запад в Мидию; их великий век наступил в начале VI века после низвержения ими своих соседей ассирийцев. Персы пошли на юг к побережью Персидского залива и утвердились в Хузистане (на краю долины реки Тигр и в древнем царстве Элам) и Фарсе. Так появилась Персия древности.

В устной традиции сохраняется предание о легендарных царях, ценное скорее тем, что проливает свет на позднее отношение персов к монархии, а не на историю. Как бы то ни было, но от персидской династии Ахеменидов происходит первый царь объединенной Персии – каким бы устаревшим ни казался этот термин. Им был покоритель Вавилона царь Кир. В 549 году до н. э. он усмирил последнего независимого царя Мидии, и с тех пор границы завоеваний начали выходить за пределы царства, поглотили Вавилон и двинулись на Малую Азию к морю, спускаясь к Сирии и Палестине. Только на востоке (где он сложил голову в схватке со скифами) у Кира появились сложности с определением своих границ, хотя он преодолел Гиндукуш и установил своего рода господство над областью Гандахара, расположенной к северу от реки Джелам.

Так появилась крупнейшая империя, существовавшая когда-либо прежде. По сути своей она отличалась от предшественников; дикость ассирийцев больше вроде бы не бросалась в глаза. По крайней мере, в официальном искусстве жестокость уже не представлялась благом, и Кир Великий старался уважать установления и привычки своих новых подданных. В результате у него появилась многоликая империя, которая славилась большой военной мощью и преданностью монарху, недостающей ее предшественницам. Следует отметить некоторые духовные признаки такой империи: помазание Кира Великого на вавилонский престол состоялось после ритуального одобрения Мардуком, а в Иерусалиме он распорядился восстановить тамошний Храм. Один еврейский пророк увидел в его победах волю Божью, назвал Кира помазанником Господним и порадовался судьбе старого врага евреев в лице Вавилона: «Ты утомлена множеством советов твоих; пусть же выступят наблюдатели небес и звездочеты и предвещатели по новолуниям, и спасут тебя от того, что должно приключиться тебе» (Исайя, 47: 13).

Своим успехом Кир Великий во многом был обязан имеющимся в его распоряжении материальным ресурсам царства. Оно было богато полезными ископаемыми, прежде всего железом, а на высокогорных пастбищах долин выгуливались огромные табуны лошадей, для которых хватало наездников. И все-таки невозможно устоять перед соблазном сделать заключение о решающем значении личных талантов правителя; Кир Великий остается исторической фигурой всемирного значения, признанной остальными потенциальными завоевателями, стремившимися в последующие несколько веков сравняться с ним. Фундаментом его власти служили губернаторы провинций, ставшие прародителями поздних персидских сатрапов. Они потребовали от жителей подданных Киру областей чуть больше обычной дани – золота, шедшего на пополнение казны Персии – и повиновения.

Так началась империя, которая, пусть даже с многочисленными неудачами, на протяжении без малого двух веков составляла каркас Ближнего Востока, сохраняя великую культурную традицию, выросшую на ресурсах, поступающих и из Азии, и из Европы. Под властью этой империи жители обширных территорий на протяжении веков не знали ужасов войны, и в целом эту цивилизацию можно назвать во многих отношениях роскошной и благородной. Геродот поведал грекам о том, что персы любили цветы, и появлением такого украшения нашей жизни, как тюльпан, мы обязаны им. Можно легко обойтись без многих вещей в нашей жизни, но тюльпана жаль. Сын Кира добавил к своей империи Египет; но скончался прежде, чем у него дошли руки до претендента на престол, поползновения которого поощряли мидяне и вавилоняне, стремившиеся вернуть свою независимость. Наследие Кира Великого восстановил молодой человек, претендовавший на Ахеменидское происхождение, по имени Дарий.

Дарию (правившему с 522 по 486 г. до н. э.) не удалось добиться всего, что он хотел. Но по своим свершениям он ничуть не уступал Киру. Дарий сам составил текст для монумента с перечислением побед над мятежниками, и ему можно верить. «…Я – Дарий, царь великий, царь царей, царь многоплеменных стран, царь этой земли великой далеко (простирающейся), сын Виштаспы, Ахеменид, перс, сын перса, ариец из арийского рода», – так самонадеянно представился он потомкам. На востоке границы его империи еще глубже вторглись в долину Инда. На западе они продвинулись к Македонии, хотя там персов остановили, а вот на севере Дарию не удалось точно так же, как Киру до него, заметно потеснить непокорных скифов. Внутри империи он проделал замечательную работу по укреплению своей власти. Официальное оформление получила децентрализация государства с подразделением империи на 20 провинций, в каждую из которых он посадил по персу-сатрапу в звании августейшего князя или великого вельможи. Их деятельность контролировали императорские надзиратели, а правительственное управление сатрапами осуществляло ведомство императорского секретариата, в функции которого входило ведение переписки с сатрапиями. Причем административным стал древний арамейский язык межэтнического общения ассирийской империи. Этот язык получилось прекрасно приспособить к ведению государственных дел, так как в основе его письменности лежала не клинопись, а финикийский алфавит. Бюрократический аппарат опирался теперь на невиданные до сих пор средства связи и общения, ведь львиная доля податей сатрапий тратилась на строительство дорог. При самом благоприятном раскладе гонцы с депешами могли преодолевать по таким дорогам до 320 километров в день.

Памятником достижениям императора Дария могла бы послужить и великая новая столица в Персеполе, где сам Дарий нашел последнее пристанище в усыпальнице, вырубленной в отвесном склоне утеса. Задуманная как колоссальное сооружение в честь великого царя гробница Дария до сих пор производит величественное впечатление, пусть даже кому-то она кажется помпезной. Персеполь в конечном счете превратился в плод коллективного творчества; последующие цари добавили к нему свои дворцы, воплотив в этом городе многоликость и космополитизм своей империи. Ассирийские колоссы, быки с головой человека и львы охраняли его ворота, как это делали такие же скульптуры Ниневии. По его лестницам маршировали каменные воины, груженные данью; они выглядели немного живее, чем механистичные единообразные изваяния ассирийцев ранней культуры. Декоративные колонны напоминают египетские, но только потому, что по Ионическому морю вместе с резчиками по камню и скульпторами сюда доставили египетский стиль. Греческие детали убранства обнаруживаются в барельефах и художественном оформлении. К тому же отголоски этого стиля можно найти в царских захоронениях, расположенных неподалеку. По своему замыслу они напоминают сооружения в Долине царей, в то время как их крестообразные входы – местное изобретение. Собственный склеп Кира в Пасаргадах тоже отмечен греческим узором. Нарождался совсем новый мир.

Во всех этих монументах нашли наглядное воплощение многоликость и терпимость носителей персидской культуры. Она всегда легко впитывала внешние традиции, и эта особенность сохранится надолго. В Персии не только прижился язык тех, кого завоевали персы, но к тому же, пусть не всегда, их представления. Ведическая и персидская религии сплавились в Гандхаре, где стоял индийский город, названный греками Таксила, но носителями обоих верований, разумеется, были арийцы. В сердцевине персидской религии лежало жертвоприношение, а внимание сосредоточилось на огне. К эпохе Дария самый рафинированный из ее культов эволюционировал в религию, называемую зороастризмом, или дуалистической религией, призванной решить проблему зла с точки зрения борьбы добра с богом порока. О пророке Заратуштре нам известно очень мало, но представляется, что он учил своих последователей поддерживать дело бога света своим ритуальным и высоконравственным поведением; обещалось мессианское избавление, воскрешение мертвых и вечная жизнь после Судного дня. Такое вероучение стремительно охватило население всей Западной Азии, находившейся под властью персов, даже притом, что могло оставаться всего лишь культом меньшинства. Оно сыграло свою роль в становлении иудаизма и восточных культов, у него позаимствуют положения христианства; ангелы христианской традиции и понятие адского огня, который ждал грешника, пришли от Заратуштры.

Говорить о взаимодействии Азии и Европы пока еще слишком рано, но все равно можно привести несколько поразительных примеров взаимного влияния, которым отмечается конец Древнего мира. У нас появляется возможность пометить эпоху. Население всего Старого Света персы обогатили общим практическим опытом. Индийцами, мидянами, вавилонянами, лидийцами, греками, евреями, финикийцами и египтянами впервые правили в составе единой империи, эклектизм которой показал, насколько далеко уже зашла цивилизация. Эпохе цивилизации, воплощенной в определенных исторических субъектах, на Ближнем Востоке наступил конец. Слишком многое стало общим, слишком много слилось в прямых преемниках первых цивилизаций, чтобы дальше служить строительными блоками всемирной истории. Индийские наемники воевали в составе персидских армий; греки воевали на стороне армий Египта. Стиль городской жизни и грамота широко разошлись по всему Ближнему Востоку. Люди жили в городах, рассеянных по большой части территории Средиземноморья. Приемы земледелия и металлургии распространились за пределы данного района планеты, и им предстояло распространяться еще шире, поскольку Ахемениды передавали навыки орошения Вавилона в Центральную Азию и привезли рис из Индии для его возделывания на Ближнем Востоке. Когда азиатские греки созреют для перехода на денежное обращение, в его основу положат шестидесятиричное исчисление Вавилона. База для будущей мировой цивилизации находилась в процессе созидания.

Книга третья
Классический век

Если мерить в годах, то получается так, что больше половины повествования о цивилизации заканчивается около 500 года до н. э. Мы все еще находимся к этой дате ближе, чем жившие тогда к своим первым цивилизованным предшественникам. Примерно за 3 тысячи или около того лет, разделявших их, человечество прошло долгий путь; какими бы неуловимо медленными ни казались им изменения, происходившие в повседневной жизни, пропасть между Шумером и Ахеменидской Персией с точки зрения качественных перемен выглядит громадной. К VI веку до н. э. важнейший период закладки оснований и ускорения эволюции уже завершился. От Западного Средиземноморья до берегов Китая произошло становление разнообразных культурных традиций. На них взросли неповторимые цивилизации, причем некоторые из них дали достаточно прочные и глубокие корни, позволившие им сохраниться до нашей эпохи. Некоторые просуществовали сотни или даже тысячи лет, постепенно совершенствуя формы бытия. Вклад этих обособленных цивилизаций в общую судьбу человечества за пределами их собственных территорий оценивается весьма скромно, зато они представляют огромный интерес с точки зрения определения границ человеческих способностей.

В своем подавляющем большинстве даже обитатели величайших центров цивилизации проявляли интерес к тому, что лежало вне их сфер, на протяжении как минимум 2 тысяч лет после гибели Вавилона. Разве что иногда народы отвлекались на отражение вторжений врагов. Перед нами открывается мир, в котором содержание некоторых из тогдашних цивилизаций углублялось и переходило в формирование моделей того, чему суждено прийти им на смену. Так выглядела эпоха, названная нами классической. Но не всеми цивилизациями, образовавшимися в начале времен, оставлено классическое наследие, способное сохраниться до нашего времени. Что-то изменилось до неузнаваемости по причине завоеваний, переселений народов или глубокой религиозной ревизии. В Китае признаки классического века, сложившиеся при династии Хань, сохранились за счет неизменности сути китайского государства. В Индии они сохранились благодаря неизменности религиозных воззрений и структуры общества. И в Восточном Средиземноморье сложился классический век, длившийся больше тысячи лет без нарушения его традиции, и намного позже он послужит плодородной почвой для глобального изменения в новейшей истории.

1
Перекраивание Древнего Мира

Появлением новой цивилизации в Восточном Средиземноморье мы во многом обязаны древнейшим традициям народов Ближнего Востока и бассейна Эгейского моря. С самого начала перед нами предстает сплав из греческой речи, семитского алфавита, идей, корнями уходящих в древность Египта и Месопотамии, а также напоминаний о Микенах. Даже после созревания этой цивилизации в ней все еще проявлялось разнообразие источников происхождения. Она никогда не выглядела простой, монолитно цельной, а ближе к концу и вовсе представлялась очень сложной. При всем том, что объединяло эту цивилизацию и придавало ей единство, всегда представлялось сложным делом разграничивать скопление сходных культур в районе Средиземноморья и бассейна Эгейского моря, их размытые ограниченные зоны простирались далеко в пределы Азии, Африки, дикой Европы и Южной России. Даже когда ее границы с ними просматривались вполне четко, на средиземноморскую цивилизацию оказывали влияние носители других традиций и сами многое получили от нее.

Этой цивилизации к тому же удавалось своевременно меняться. Она продемонстрировала повышенную по сравнению с ее предшественниками способность к эволюции. Даже когда внутри предыдущих цивилизаций проходили важные политические изменения, их государственные учреждения оставались по большому счету нетронутыми, зато средиземноморская цивилизация демонстрирует огромное разнообразие переходных политических форм и экспериментов с ними. Если в религиозной и идеологической сферах носители других традиций тяготели к развитию без крутых перемен или послаблений, предпочитая, чтобы цивилизация и религия оставались взаимосвязанными, зарождавшимися и погибавшими одновременно, то средиземноморская цивилизация появляется в условиях язычества и заканчивается, уступая место экзотическому христианству, революционизирующему все и вся иудаизму, которому уготована судьба первой мировой религии. В этом состояло огромное отличие, которое позволило этой цивилизации повлиять на будущее человечества.

Из всех факторов, послуживших формированию данной цивилизации, наиважнейшим можно назвать само место ее возникновения, то есть Средиземноморский бассейн. Он послужил одновременно и истоком, и водосбором; потоки без затруднений скатывались сюда с земель древних цивилизаций, а из этого центрального водохранилища они к тому же поднимались туда, откуда происходили, на север, в дикие земли. Притом что территория Средиземноморья обширна и заселена разнообразными народами, у его бассейна ясно просматриваются общие особенности. Подавляющее большинство его побережий занимают узкие равнины, сразу позади которых поднимаются крутые и замкнутые горные цепи, прорезанные несколькими долинами крупных рек. Обитатели этих прибрежных долин, как правило, обращали свой взор к морскому побережью и на земли, лежавшие за морем. То, что находилось за их спиной, эти народы интересовало мало. Такая география наряду с общим для них климатом служила благоприятным условием для естественного распространения среди предприимчивых народов новых замыслов и методов их претворения в жизнь в пределах Средиземноморья.

Недаром римляне назвали Средиземное море Mare Magnum – Великим морем. Оно представлялось выдающимся географическим фактом их мира, центром классических карт. Его поверхность служила великой объединяющей силой для тех, кто знал, как использовать ее, и к 500-м годам до н. э. мореходство достигло достаточно передового уровня, чтобы заниматься им постоянно, кроме зимних месяцев. По направлениям господствующих ветров и течений определились точные маршруты судов, движение которым придавалось одними только парусами или веслами, но в любую часть Средиземноморья можно было попасть водным путем из любого его уголка. В результате появилась прибрежная цивилизация носителей нескольких языков, на которых народы свободно общались в ее пределах. На ее территории возникли специализированные центры торговли, ведь обмениваться материальными ценностями по морю было легче, но фундаментом хозяйственной жизни оставалось возделывание пшеницы и ячменя, маслин и виноградных лоз, которое велось главным образом для местного потребления. Металлы, которых все больше требовалось для такой системы хозяйствования, можно было завозить извне. Пустыни на юге оставались на месте и не надвигались на побережье, и на протяжении, быть может, тысяч лет народы Северной Африки жили намного богаче, чем живут теперь. На их земле было больше лесов, водоемов, а почва была плодороднее. Того же самого вида цивилизация поэтому появлялась по периметру всего Средиземноморья. Такое различие между Африкой и Европой, которое мы, нынешние люди, считаем само собой разумеющимся, до окончания 500-х годов н. э. не существовало.

Придерживавшиеся политики расширения внешних связей народы этой прибрежной цивилизации создали свой новый мир. Народы цивилизации великой долины не заселяли новые территории, они их покоряли. Такие народы занимались внутренними делами, заботясь исключительно о достижении своих узких целей под управлением местных деспотов. Представителям многих более поздних обществ, существующих в пределах классического мира, приходилось делать то же самое, но с самого начала наблюдается заметное изменение темпа и потенциала их развития, и, в конечном счете, греки и римляне растили кукурузу в России, выплавляли олово из руды Корнуолла, строили дороги на Балканах, а также пользовались специями из Индии и украшали себя шелками из Китая.

Об этом мире нам многое известно, и не в последнюю очередь благодаря тому, что после него осталось богатое археологическое и монументальное наследие. Хотя гораздо дороже для нас тем не менее невиданные до того массивы письменного материала. С ним мы вступаем в эпоху полной грамотности населения. Среди прочих вещей нам встречаются первые настоящие труды по истории; представляющие ценность как великие народные творения евреев в форме сказаний о трагедии вселенского масштаба, разыгрывающейся вокруг хождений одного народа, они имеют весьма отдаленное отношение к истории. В любом случае они тоже доходят до нас через классический средиземноморский мир. Без христианства их влияние ограничивалось бы одним только Израилем; через него мифы, в них изложенные, предстояло на протяжении 400 лет внушать миру то, что мы теперь можем признать определяющей летописью истории, его уже миновавшей. Причем все труды древних историков, важные сами по себе, выглядят всего лишь крошечным разделом всей летописи. Вскоре по прошествии V века до н. э. перед нами предстает первая цельная великая литература, включающая все жанры от драмы до эпопеи, лирического гимна, истории и эпиграммы, хотя то, что от этой литературы сохранилось, представляет собой всего лишь небольшую часть былого величия – семь произведений из ста с лишним пьес величайшего трагика, например. Тем не менее эти произведения позволяют нам проникнуть в разум цивилизации настолько глубоко, насколько это не удавалось в случае с прежними цивилизациями.

Даже для Греции и, разумеется, для других, более отдаленных частей классического мира, письменного документа как такового недостаточно. Не обойтись без археологии, однако литературные источники гораздо познавательнее, так как они полнее, чем какие-либо другие источники древнего прошлого. Написаны они в основном на греческом или латинском языке, двух языках, служивших средиземноморской цивилизации интеллектуальной валютой. Наличие в английском языке, наиболее широко распространенном сегодня из всех языков мира, такого количества слов, позаимствованных из греческого и латыни, представляется само по себе достаточным доказательством важности данной цивилизации и ее преемников. Письменные памятники на этих языках позволили нам узнать подробности о том, что теперь просто называется «классический мир».

Такое название подходит безупречно при одном условии: мы помним, что люди, которые ввели его в обращение, были наследниками традиций, видевшихся им в нем и находившихся, возможно, в плену их допущений. Остальные традиции и цивилизации тоже прошли свои классические этапы. Это значит, что люди осознают в некотором периоде прошлого эпоху, на протяжении которой формируются нормы существования для грядущих времен. Много позднее европейцы должны были пребывать под гипнозом власти и очарования классической средиземноморской цивилизации. Кое-кто из живших при ней тоже думал, будто они, их культура и времена являлись исключительными, хотя такие мысли приходили им по причинам, кажущимся нам теперь малоубедительными. Все-таки их цивилизация выглядит исключительной; то было время энергичных и беспокойных людей, определивших стандарты и идеалы, а также технологию и учреждения, которые сулили радужные перспективы. В сущности, единство, позже распознанное теми, кто восхищался наследием Средиземноморья, было единством сознания.

Неизбежно было не обойтись без весьма анахроничных фальсификаций, внесенных теми, кто позже пытался постичь и использовать классический идеал, а также без романтизации утраченной эпохи. Однако даже после отсева всего этого, когда каноническое прошлое подверглось учеными скептическому исследованию, остается значительный нерастворимый осадок интеллектуальных достижений, с помощью которых эту цивилизацию удается втиснуть в пределы наших умственных границ. При всех сложностях и возможностях превратного истолкования, рассудок представителей средиземноморского классического века поддается пониманию большинства современных людей. «Это мир, – обычно говорят, – воздухом которого мы можем дышать».

В создании этого мира выдающуюся роль сыграли греки, и с них следует начинать наше повествование. Они внесли наибольший вклад по сравнению с другими народами в придание ему динамизма, составили основу его мифологического наследия. Греки со своим поиском совершенства определили, скажем, в европейском контексте это совершенство как таковое, и их достижения трудно переоценить. В этом заключается стержень процесса созидания классической средиземноморской цивилизации.

2
Греки

Во второй половине VIII века до н. э. тучи, скрывавшие Эгейское море с конца бронзового века, начинают потихоньку расступаться. Процессы и события становятся несколько более различимыми. Попадается даже парочка дат, одна из которых представляется важной в истории самоосмысления цивилизации: в 776 году до н. э., согласно сообщениям более поздних греческих историков, состоялись первые Олимпийские игры. Спустя несколько веков греки начнут отсчет истории с этого года точно так же, как мы ведем отсчет от Рождества Христова.

Народ, собравшийся на этот и последующие спортивные праздники того же самого рода, признал тем самым свою принадлежность к одной общей культуре. Его основой служил общий язык; дорийцы, ионийцы и эолийцы говорили на греческом языке. Более того, они делали это на протяжении длительного времени; язык теперь должен был приобрести определение, исходящее от его записи на некоем носителе, что представляется чрезвычайно важным событием, позволяющим, например, регистрацию на письме традиционной устной поэзии, которую, как говорили, сотворил Гомер. Древнейшая дошедшая до нас надпись, выполненная греческими буквами на кувшине, относится приблизительно к 750-м годам до н. э. Она показывает, сколь многим возрожденная эгейская цивилизация обязана народам Азии. Та надпись выполнена адаптированным финикийским шрифтом; греки оставались неграмотными до тех пор, пока их купцы не привезли домой этот алфавит. Похоже, его сначала использовали на Пелопоннесе, Крите и Родосе; возможно, они были первыми областями, населению которых посчастливилось восстановить связи с Азией после древнего средневековья. Факт этот покрыт завесой тайны, и сорвать ее вряд ли удастся, но так или иначе катализатором, ускорившим становление греческой цивилизации, могли быть контакты с народами Востока.

Кем были те общавшиеся по-гречески участники первой Олимпиады? Хотя так до сих пор называют их и их потомков, греками тех людей не называли; это имя их народу присвоили римляне несколько веков спустя. Слово, которым они назывались, звучит как «эллины». Изначально использовавшееся для обозначения захватчиков греческого полуострова Пелопоннес, чтобы отличить их от коренных обитателей, это слово стали применять к разговаривающим на греческом языке народам бассейна Эгейского моря. Им обозначалось новое понятие и новый народ, происходящий из древнего средневековья, и в нем заключалось нечто большее, чем словарное значение. Им обозначалось самосознание новой данности, одной, все еще находящейся в стадии формирования, и той, точное значение которой навсегда останется неясной. Некоторые из говоривших по-гречески племен вели оседлый образ жизни еще с VIII века, и их предки теряются в неразберихе вторжений супостатов бронзового века. Кто-то переселился сюда совсем недавно. Греков среди них изначально не было; они стали греками по прибытии на свое место в бассейне Эгейского моря. Они теперь определялись языком, и с его помощью между ними сплелись новые связи. Наряду с общим наследием в виде религии и мифологии греческий язык служил важнейшим признаком принадлежности к грекам, непреложным и высшим проявлением общей культуры.

Но все равно такие связи с точки зрения политики никогда особой роли не играли. Они вряд ли служили укреплению единства из-за самого театра греческой истории, которая на самом деле относилась не к грекам, а скорее к бассейну Эгейского моря в целом. Предшествовало всему широкое распространение минойского и микенского влияния на заре цивилизации, тем более что практически круглогодично существовала возможность беспрепятственного сообщения по воде между множеством островов и побережий этого моря. Появление греческой цивилизации вообще можно объяснить особенностями географии ее распространения. Прошлое тоже, разумеется, что-то да значило, но минойский Крит и Микены вполне могли оставить Греции меньшее наследие, чем англосаксонская Англия оставила поздней Великобритании. Окружение играло более важную роль, чем история, так как его составляла группа жизнеспособных с хозяйственной точки зрения сообществ людей, общавшихся на одном языке и пользовавшихся легким выходом не только друг на друга, но и к центрам цивилизации на Ближнем Востоке возрастом постарше. Точно так же, как древние речные долины – но по иным причинам, – бассейн Эгейского моря оказался удачным местом для сотворения цивилизации.

Бассейн Эгейского моря греки по большому счету заселили из-за ограниченных возможностей для проживания, которые они обнаружили на материке. Только на очень небольших его клочках плодородие земли и климатические особенности сулили возможность земледельческого изобилия. По большей части земледелие втискивалось в узкие полоски пойм рек, окаймленные каменистыми или поросшими лесом холмами, которые приходилось обрабатывать после окончания паводка; месторождения полезных ископаемых встречались редко, а залежей олова, меди или железа не удалось отыскать вообще. Совсем немного долин спускалось прямо к морю, и осуществлять сообщение между ними обычно представлялось трудной задачей. Все эти географические сложности склоняли жителей Аттики и Пелопоннеса к обращению взоров на земли, лежащие за морем, перемещаться по которому было намного легче, чем по неровностям суши. Тем более разделяли морских соседей расстояния, не превышавшие 65 километров.

Такая тенденция усилилась уже в X веке до н. э. из-за роста населения, когда удобных для земледелия земель стало явно не хватать.

В конечном счете, наступила великая эпоха колонизации; к ее завершению в VI веке греческий мир простирался далеко за пределами бассейна Эгейского моря от Черного моря на востоке до Балеарских островов, Франции и Сицилии на западе и Ливии на юге. Но переселение это продолжалось несколько веков, на протяжении которых кроме демографического фактора следует отметить роль еще несколько важных обстоятельств. В то время как Фракию заселяли колонисты-земледельцы, занимавшиеся поиском свободных земель, остальные греки осели в Леванте или Южной Италии в качестве купцов в расчете либо на потенциальное богатство, либо ради выхода на металлы, в которых они нуждались, но не могли найти в Греции. Некоторые черноморские греческие города возникали там, где можно было организовать торговлю, а другие в местах, где имелся потенциал для занятия земледелием. И при этом торговцы и земледельцы были не единственными миссионерами, занимавшимися распространением греческого уклада жизни и преподаванием греческого языка среди народов, населявших внешний мир. Хронологические записи других стран служат для нас свидетельством появления там греческих наемников начиная с VI века (когда они воевали на стороне египтян против ассирийцев) и дальше. Все приведенные выше факты должны были оставить важные социальные и политические последствия для родины самих греков.

Несмотря на службу в зарубежных армиях и яростные ссоры между собой, всегда подчеркивая различия в традициях и духовной сфере между беотийцами, дорийцами или ионийцами, греки никогда не забывали о своей общей этнической принадлежности и отличии от других народов. Это имело практическую важность; греческих военнопленных, например, нельзя было обращать в рабов, в отличие от «варваров». Это определение стало порождением самоосознанного эллинизма, однако тогда оно звучало содержательнее и не так презрительно, как в современной речи; к варварам относились народы остальной части мира, то есть те, кто не владел разборчивым греческим языком (каким бы то ни было его диалектом), а произносил некую тарабарщину, непонятную простому греку. На великие религиозные праздники греческого года, когда народ из многих городов собирался вместе, тех, кто не владел греческим языком, не пускали.

Религия служила еще одной основой греческой идентичности. Греческий пантеон выглядит явлением чрезвычайно сложным и представляет собой сплав массы мифов, сочиненных обитателями многочисленных общин, проживавших на обширной территории в разное время. Между этими мифами порой отсутствует связь или даже просматриваются противоречия, преодоленные позже благодаря рациональному подходу. Некоторые из этих мифов пришли извне, как азиатский миф о золотых, серебряных, бронзовых и железных веках. В основе греческого религиозного опыта лежали местные предрассудки и вера в подобные легенды. Причем религиозный опыт греков в значительной мере отличался от религиозного опыта других народов его исключительно гуманизирующей направленностью. Греческие боги и богини при всем их божественном положении и власти выглядят поразительно человечными. Во многом позаимствованные у египтян и народов Востока, в греческой мифологии и произведениях искусства боги обычно представляются как мужчины и женщины, обитающие в мире, лишенном чудовищ Ассирии и Вавилонии. Нет там и многорукого Шивы. Греки устроили буквально революции в религиозной сфере; обращение к ней означало, что человек – существо богоподобное. Мысль эта уже прослеживается у Гомера; быть может, он наравне с остальными греками замахнулся на сверхъестественную суть человека и не оставил большого места предметам массового поклонения. Он представляет богов, вставших на сторону того или иного из противников во время Троянской войны, в слишком человеческом виде, тем более они ввязались в спор друг с другом; а когда Посейдон изводит своими капризами героя «Одиссеи», Афина принимает участие в его судьбе. Один поздний греческий критик сетовал на то, что Гомер «приписал богам все те качества, которые считаются постыдными и заслуживающими порицания в мире людей: воровство, супружескую измену и обман». Мир богов у греков мало отличался от мира людей.

«Илиада» и «Одиссея» уже упоминались как источники сведений о доисторических временах; эти произведения тоже сыграли свою роль в определении контуров будущего. На первый взгляд они представляются занимательными объектами для воздаяния должного народу. В «Илиаде» содержится изложение краткого эпизода из легендарной, давно прошедшей войны; «Одиссея» же больше напоминает роман, автор которого повествует о скитании одного из величайших литературных персонажей по имени Одиссей по пути домой с той же самой битвы. Этим весь сюжет и исчерпывается. Но их почему-то стали почитать как некое святое писание.

Масса времени и литры чернил потрачены на споры о том, как их удалось сочинить. Наиболее вероятным теперь представляется, что они приняли свой теперешний вид в Ионии чуть раньше 700-х годов до н. э. Существенный момент состоит в том, что некто собрал материал, накопившийся за 4 века в сказаниях поэтов-песенников, и соткал его в единую устоявшуюся материю, и в этом смысле данные произведения считаются кульминацией эпохи греческой героической поэзии. Притом что эти произведения могли записать в VII веке, стандартную версию этих стихов приняли только в VI веке; к тому времени их уже считали авторитетным изложением ранней греческой истории, источником нравов и модели поведения, а также главным показателем литературного образования. Таким образом, они стали не только первыми документами греческого самоопределения, но и воплощением основных ценностей классической цивилизации. Позже им предстояло превратиться в нечто большее: вместе с Библией они стали источником западной литературы.

Какими бы гуманными по Гомеру ни выглядели его боги, обитатели греческого мира к тому же испытывали глубокое уважение ко всему оккультному и мистическому. Это уважение нашло свое воплощение в таких явлениях, как приметы и пророчества. Алтари пророчеств Аполлона в Дельфах или в Дидиме на территории Малой Азии служили местами паломничества и источниками загадочных советов. Проводились обрядовые поклонения, участники которых занимались «мистериями» с воспроизведением великих природных процессов начала цветения и роста, наблюдавшихся при прохождении сезонов. Популярная религия в литературных источниках занимает далеко не первое место, но она никогда полностью не отрывалась от религии «респектабельной». Важно не забывать о таких иррациональных недрах, тем более что достижения греческой элиты на протяжении более поздней классической эпохи выглядят внушительными и надежно опираются на здравый рассудок и логику; само безрассудное начало, однако, никуда не девалось, и в раннем периоде формирования, о котором идет речь в настоящей главе, это бросается в глаза.

В литературных источниках и признанной традиции тоже, пусть даже совсем не точно, говорится о социальных и политических атрибутах Древней Греции. Гомер представляет нам картину общества царей и аристократов, но общества уже отжившего свое к моменту, когда он взялся за его изображение. Титул царя иногда продолжал существовать, и в одном месте, то есть в Спарте, постоянно правили два царя сразу. К историческим временам власть перешла от монархов к родовой знати практически во всех греческих городах. Постоянную напористость и самостоятельность греческой общественной жизни можно объяснить поглощенностью военной аристократии проблемой храбрости; Ахиллес в том виде, в каком его представляет нам Гомер, выглядит таким же задиристым и ранимым персонажем, каким был любой средневековый европейский барон. Греки не удосужились создать некую прочную империю, так как основанием ей должен был служить фундамент из известной степени подчинения блага меньшего благу большему или некоторой готовности согласиться с дисциплиной упорядоченной службы. Это было бы совсем неплохо, только греки с их эллинским гонором не могли собрать в единое государство даже свою собственную родину.

Ступенькой ниже родовой знати древних городов стояли жители прочих слоев все еще весьма примитивного общества. Вольные граждане работали на собственной земле или иногда на чужой. Состояние не переходило к новому владельцу быстро или легко до тех пор, пока деньги не сделали его доступным в виде, позволяющем более упрощенную передачу, чем передача земли. Гомер измерял ценность в волах, и он явно предвидел появление золота и серебра в качестве предметов передачи в процессе вручения даров, но не как средства обмена. Это послужило фоном для формулирования более поздней идеи о том, что торговля и выполнение подсобных задач не пользуются уважением; взгляд на аристократию оставался неизменным. Теперь проще понять, почему в Афинах (и, возможно, повсеместно) торговлей на протяжении длительного времени занимались метеки, или переселенцы из зарубежья, не пользовавшиеся никакими гражданскими привилегиями, но зато оказывавшие греческим гражданам услуги, которые те сами себе отказались бы оказывать.

Рабство воспринималось, разумеется, как дело само собой разумеющееся, хотя много непонятного окружает само его учреждение. Оно со всей очевидностью позволяет самое вольное толкование. В допотопные времена, если Гомер именно их имел в виду, в большинстве своем в рабов обращали женщин, служивших добычей победителя, а убийство плененных мужчин позже уступило место и их обращению в рабство. Крупномасштабное рабство на плантациях, каким оно было в римских или европейских колониях новейших времен, встречалось крайне редко. Многие греки в V веке, числившиеся вольными гражданами, владели одним или двумя рабами, а по одной оценке в период высшего расцвета Афин около четверти населения этого государства составляли рабы. Рабы могли рассчитывать на освобождение; один раб в IV веке стал весьма известным банкиром. Весь мир в то время строился на предположении о том, что рабство вечно, и поэтому вряд ли кому на ум приходило желание оспаривать то, что греки считали бесспорным. Не существовало ни одного дела, выполнение которого обходилось бы без рабов, – от земледельческого труда до обучения (наше слово «педагог» изначально относилось к рабу, который сопровождал мальчика из знатного рода в школу).

Рабы могли, а иностранные граждане должны были служить одними из многочисленных каналов, посредством которых греки продолжали подвергаться влиянию Ближнего Востока еще на протяжении долгого времени после того, как цивилизация снова появилась в бассейне Эгейского моря. Гомер упоминал demiourgoi (иноземных ремесленников), которые наверняка принесли с собой в города эллинов не только техническое умение, но и сведения о других народах. В более поздние времена мы слышим о греческих мастерах, осевших в Вавилоне, и можно привести множество примеров, когда греческие солдаты нанимались на службу при иноземных царях. Когда персы брали Египет в 525 году до н. э., греки воевали с обеих сторон. Некоторые из ветеранов той войны должны были возвращаться на свою эгейскую родину обогащенными новыми представлениями и впечатлениями. Между тем существовало непрерывное торговое и дипломатическое общение между греческими городами в Азии и их соседями.

Разнообразие постоянных обменов, вытекающих из предприимчивости греков, весьма затрудняет разграничение местного и иноземного вклада в культуру Древней Греции. Одной из соблазнительных сфер можно назвать искусство; точно так же, как у жителей Микен, которые отразили азиатские образцы, у греков сюжеты с животными, украшающие бронзовые изделия, или позы богинь, например Афродита, напоминают искусство Ближнего Востока. Позже мастера монументальной архитектуры и скульптуры Греции подражали египетским коллегам, по египетским памятникам старины шлифовались стили произведений, сотворенных греческими ремесленниками в Навкратисе. Притом что конечный продукт в виде зрелого искусства классической Греции считается единственным в своем роде, его корни лежат далеко в прошлом, когда случилось восстановление связей с Азией в VIII веке. Не поддающимся скорому описанию остается последующее неспешное освещение процесса культурного взаимодействия, которое к VI веку шло в обоих направлениях, так как Греция к тому времени выступала в роли одновременно и ученика и учителя. Например, царство Лидия, принадлежащее легендарному Крёзу, считающемуся богатейшим в мире человеком, подверглось эллинизации со стороны его греческих городов-данников; подданные Крёза переняли от греков искусство и, более того, позаимствовали у них алфавит, косвенно приобретенный через Фригию. Таким манером в Азию вернулось то, что было у нее получено раньше.

Задолго до 500-х годов до н. э. греческая цивилизация отличалась такой сложностью, что в любой момент легко потерять связь с истинным положением дел. По стандартам ее времени, Древняя Греция выглядела стремительно меняющимся обществом, причем одни ее изменения заметить легче, чем другие. Одним из важных событий к концу VII века представляется вторая и более значительная волна переселенцев, часто прибывавших из восточных греческих городов. Их колонии появились в силу аграрных трудностей и бурного роста народонаселения на родине. Потом наступила очередь подъема торговли: новые хозяйственные отношения, завязывавшиеся в виде торговли с негреческим миром, стали проще. В качестве свидетельства такого подъема можно привести увеличение объема обращения серебра. Царь Лидии первым приступил к чеканке настоящих монет, отличавшихся стандартным весом и вытиском. А в VI веке деньги начали широко использоваться во внешней и внутренней торговле; только в Спарте противились их внедрению. Проблему нехватки земли на родине попытались решить методом узкой специализации. Правитель Афин обеспечил ввоз необходимых его подданным объемов зерна через специализацию на изготовлении огромного количества глиняной посуды и постного масла; с Хиоса отправляли на продажу постное масло и вино. Некоторые греческие города попали в гораздо большую зависимость от иностранного зерна, ввозимого, в частности, из Египта или греческих колоний Черного моря.

Торговая экспансия означала не только то, что земля перестала служить единственным магистральным источником богатства, но также и то, что больше людей могло купить землю, которая стала основным показателем статуса в обществе. Торговая экспансия потребовала радикальных преобразований в военной и политической сферах. Древним греческим идеалом войны считалось единоборство, то есть вид сражения, естественный для общества, выставлявшего воинов-аристократов, верхом или на колеснице, для встречи на поле боя с равными им представителями знати, в то время как легковооруженные слуги выясняли отношения с равными себе. Нувориши могли приобрести доспехи и оружие для оснащения самого передового на то время военного инструмента в виде полка гоплитов или тяжеловооруженных пехотинцев, на протяжении двух веков служившего становым хребтом греческих армий и обеспечивавшего им превосходство над врагами. Они одолевали врага своим дисциплинированным единством, а не отчаянной храбростью отдельных бойцов.

Гоплиты защищали голову шлемами, грудь – кирасами и несли с собой щиты. Их главным оружием было копье, предназначавшееся не для метания с некоторого расстояния, а для нанесения колющих и режущих ударов в рукопашной схватке, происходившей после сближения с противником в организованном строю гоплитов. Причем основной пробивной силой выступал как раз такой строй. Они разгонялись в виде организованной массы, чтобы смять противника своей инерцией, при этом их успех полностью зависел от способности организовать дисциплинированную боевую единицу. Сутью новой войны стало развитие способности к коллективным действиям. Притом что теперь к участию в сражениях привлекалось гораздо большее число воинов, расчет тем не менее делался не только на количество, как доказали три века греческих побед над азиатскими армиями. Большую роль стали играть такие факторы, как дисциплина и тактическая выучка, а для них требовалась соответствующая регулярная подготовка, а также расширение социальной прослойки воинов. Таким образом, потребовалось привлекать больше мужчин к обеспечению властных полномочий, считавшихся в древности практической монополией властей предержащих.

В те годы пришлось пойти и еще на некоторые нововведения. Греки додумались до политической деятельности; задумка обратиться к коллективным проблемам через обсуждение вариантов возможного выбора решений в публичном поле принадлежит им. Масштаб содеянного греками сохранился в языке, которым мы до сих пор пользуемся, так как слова «политика» и «политический» происходят от греческого слова «полис» (polis), или «город-государство». Он служил каркасом жизни греков. Полис – нечто много больше для грека, чем простое скопление народа, решившего жить в одном месте из хозяйственных соображений. И это проявляется еще в одном греческом обороте речи: греки не могли сказать, что Афины делают то-то или Фивы занимаются тем-то (как сказали бы англичане), а упоминали конкретно афинян и жителей Фив (как принято по нормам русского языка). Часто жестко разделенное население полиса, или города-государства, представляло собой общину, сплоченное единство людей, осознающих общие интересы и объединяющие цели.

Такое коллективное единомыслие можно назвать сутью существования города-государства; все недовольные порядками в своем городе могли поискать альтернативу в другом месте. Такая свобода выбора обеспечивала высокую степень единства горожан, но одновременно обусловливала узость их воззрений; греки навсегда сохраняли привязанность к своей местной автономии (еще одно греческое слово), и жители города-государства всегда взирали на внешний мир с настороженностью и подозрением. Постепенно у жителей полисов появились свои боги-хранители, свои праздники и свое церковное представление, соединившее живущих людей с прошлым, а также служившее обучению их традициям и законам. Так город-государство превратился в организм, существующий, сменяя поколения. В годы ветхозаветной старины категория граждан, то есть тех, кто составлял политически активную общину, сводилась к гоплитам, на которых держалась защита города-государства. Неудивительно, что в дальнейшем греческие реформаторы, обеспокоенные последствиями действий сторонников политического экстремизма, будет часто с надеждой обращаться к сословию гоплитов, видя в них устоявшийся прочный фундамент полиса.

У истоков городов-государств лежали и некоторые другии реалии: география, экономика, родство. Многие из этих городов выросли на очень древних территориях, заселенных в микенские времена; другие были новее, но почти всегда города-государства располагались в узких долинах, едва обеспечивавших их существование. Некоторым из них повезло больше: Спарту основали в просторной долине. Другим не посчастливилось совсем: Аттике досталась совсем тощая земля, и по этой причине граждан Афин приходилось кормить привозным зерном. Местный диалект усиливал ощущение независимости, укреплял чувство общего племенного происхождения, продолжавшее жить в массовых публичных поклонениях.

К началу исторических времен эти факторы уже поспособствовали возникновению чувства принадлежности к своей общине и индивидуальности, в силу которых греки фактически не могли себе представить жизни без родного города-государства: некие туманные лиги и конфедерации в расчет не брались. Участие граждан в жизни города было самым непосредственным; мы бы сочли его даже чрезмерным. Но из-за его масштаба город-государство мог обойтись без тонко настроенной бюрократии; сословие граждан, всегда составлявшее гораздо меньшую часть всего его населения, всегда можно было созвать на собрание в заранее оговоренном месте. Крайне маловероятно, что правитель города-государства стремился к мелочному бюрократическому регулированию дел его граждан; что-либо подобное находилось далеко за пределами полномочий его учреждений. Если судить по свидетельствам из Афин, а об этом государстве мы имеем больше всего информации, почерпнутой из надписей на камнях, разграничение полномочий власти, суда и законотворчества у древних греков происходило несколько иначе, чем в современном обществе; по аналогии с Европой Средневековья, исполнительный акт можно было оформить как решение суда в толковании действующей нормы права. Судоустройство, формально говоря, определялось ассамблеей граждан.

Число и квалификация членов этого ведомства определяла учредительный характер самого государства. От него в большей или меньшей степени зависели полномочия постоянного правительства в форме магистратов или судов. Ничто не напоминало бюрократию, уже наблюдавшуюся нами в царствах Ближнего Востока или в Китае периода Сражающихся царств (и даже еще большую при династии Хань). Правда, однозначные выводы по таким вопросам делать рискованно. Тогда существовало больше 150 городов-государств, и о многих из них нам ничего не известно; о большинстве остальных мы располагаем совсем скудными сведениями. Очевидно, что существовали большие различия между способами ведения городских дел, но общие подходы предположить можно. Поскольку богатство становилось все более широко распространенным, аристократия, потеснившая царей, сама превратилась в объект соперничества и нападок. Новые люди стремились заменить их правительствами, представители которых относились к традиционным интересам с меньшим почтением; в результате наступила эпоха правления тех, кого греки назвали тиранами. Они часто располагали большими деньгами, но к власти приходили за счет своей популярности у народа, и многие тираны должны были выглядеть доброжелательными деспотами. Они восстановили мир, нарушенный по причине социальных дрязг, вероятно усилившихся из-за затруднений, связанных с нехваткой земли для всех желающих. Мир способствовал экономическому росту, равно как обычно добрые отношения, связывавшие тиранов друг с другом. VII столетие было для них Золотым веком. Но все-таки век тиранов длился не долго. Не многие тирании просуществовали больше одного поколения. В VI веке до н. э. практически повсеместно течение жизни повернуло в сторону коллективного правления; стали появляться такие формы правления, как олигархия, конституционное правительство и даже зачаточная демократия.

Выдающимся примером послужили Афины. На протяжении длительного времени казалось, что в Аттике вполне достаточно пусть и тощей земли для того, чтобы предотвратить общественные волнения в Афинах, которые в других государствах вызвали движение колонистов. К тому же в ее хозяйственной системе с самого начала предусматривалась особая живучесть во многих отношениях; по гончарному производству уже в VIII веке до н. э. было видно, что Афины занимают положение лидера в сфере торговли и ремесел. Однако в VI веке до н. э. Афины тоже потряс конфликт между богатыми и бедными гражданами. Масло и вино (и емкости для их хранения) стали основными товарами афинского экспорта, а зерно оставалось дома. Одновременно через серию реформ уравняли права старого поместного сословия с недавно разбогатевшими нуворишами через новый народный совет, призванный исполнять функций экклесии, то есть общего собрания всех граждан. Сразу ликвидировать раскол в афинском обществе с помощью таких изменений не получилось. Век тиранов завершился только с изгнанием последнего их представителя в 510 году до н. э. Тогда в Греции наконец-то начали функционировать учреждения, посредством которых греки парадоксальным образом пришли к самому демократичному способу государственного управления. И это притом, что в Греции насчитывалось рабов больше, чем в любой империи.

Все политические решения принимались большинством голосов экклесии (участники которой к тому же выбирали главных судей и полководцев). Действенные меры предусматривались для организации граждан в объединения, предназначенные для того, чтобы предотвратить появление отдельных группировок городских жителей, противопоставлявшихся земледельцам или купцам. Наступала великая эпоха процветания, когда Афинам предстояло по сознательной инициативе властей организовывать праздники и поклонения, выходившие за пределы города и становящиеся достоянием всех греков. Это походило на попытку Афин стать лидером греческого мира.

Многое было сделано на противопоставлении Афин и их великого соперника Спарты. В отличие от Афин перед Спартой стояла задача не совершенствования ее учреждений, а противодействия их изменению. В Спарте нашел воплощение самый консервативный подход к этой проблеме, состоявший в ее решении на протяжении достаточно длительного периода времени посредством укрепления общественной дисциплины дома и покорения соседей, что позволяло спартанцам удовлетворять потребность в земле за счет других народов. Очень скоро по этой причине произошло окостенение спартанской общественной структуры. Спарта превратилась в настолько жестко традиционное государство, что появилось предположение о том, что ее легендарный законодатель по имени Ликург даже запретил записывать ее законы; положения всех законов внедряли в рассудок спартанцев с помощью строгого воспитания с юных лет как мальчиков, так и девочек.

Спарта обошлась без каких-либо тиранов. Правление ею поручалось двум ведомствам: совету старейшин и пятерке магистратов, названных эфорами, в то время как двух наследных царей наделяли особыми военными полномочиями. Эти олигархи подчинялись исключительно и в случае крайней необходимости ассамблее спартиатов (которых, если верить Геродоту, в начале V века до н. э. насчитывалось около 5 тысяч человек). Таким образом, Спарта представляла собой великую аристократию, своим происхождением, на чем сходятся древние писатели, обязанную сословию гоплитов. Спартанское общество осталось земледельческим; купеческому сословию пути не давали. Спарта даже осталась в стороне от движения колонизации, и спартанцы предприняли всего лишь одно мероприятие подобного рода. Из-за этого среди спартиатов возникла своего рода военизированная уравниловка, основанная на готовности каждого пожертвовать собой ради своего государства. Хотя время шло и позиция царей позволила немного смягчить условия их жизни, спартиаты так и не узнали, что такое богатство или уют. До самого наступления классических времен они все носили одинаковую одежду и питались в общинных столовых. Условия их жизни характеризовались одним словом – «спартанские», отразившим идеализацию бойцовских качеств и жесткой дисциплины.

Возможно, спартанская политика упрощалась или приглушалась серьезнейшей проблемой Спарты, которая заключалась в делении общества на общины граждан и остальных жителей. Большая часть жителей спартанского государства к категории граждан не принадлежала. Часть жителей Спарты были гражданами, но большинство составляли илоты (по сути рабы, привязанные к земле), которые наряду со свободными крестьянами выполняли ту же задачу выращивания продуктов, потребляемых в общинных столовых спартиатов. Изначально илотское население могли составлять местные жители, взятые в рабство в результате нашествий дорийцев, но этих рабов, как позже смердов, привязали к земле, а не сделали собственностью частных владельцев. Понятно, что позже их численность выросла в результате завоеваний чужих земель, прежде всего после аннексии в VIII веке до н. э. равнины Мессинии, исчезнувшей из греческой истории в качестве независимого государства на 300 с лишним лет. В результате над спартанским достижением нависло облако страха перед илотским восстанием, и этот факт не остался без внимания остальных греков. Отношения спартанцев с другими государствами осложнились. Все сильнее они опасались надолго отправлять свою армию за границу, чтобы в ее отсутствие дома не возникло соблазна мятежа. Власти Спарты постоянно находились начеку, а враг, которого они боялись, поджидал удобного момента у них дома.

Спарту и Афины в V веке до н. э. ждал смертельный разлад, и после него эти государства воспринимались как два полюса политического мира античной Греции. Ими конечно же не ограничивались модели государственного устройства, и здесь кроется одна из загадок греческого успеха. Следует помнить о богатстве политического опыта. Этот опыт послужил бы пищей для первых системных размышлений о великих проблемах права, долга и обязанностей, с тех пор занимавших лучшие умы человечества, по большому счету с точки зрения, обозначенной классическими греками. В доклассические времена царили авторитет обычаев и исключительно местный опыт.

Город-государство был общим наследием и практической собственностью греков, но они знали о других типах политической организации через контакты, установленные в ходе торговых отношений и в силу открытой природы многих их собственных поселений. У греческого мира имелись пограничные области, где существовала опасность возникновения конфликта с соседями. На западе они когда-то упорно продвигались в ходе практически безграничной экспансии, но два века поразительного продвижения закончились около 550-х годов до н. э., когда карфагенцы и этруски своей мощью поставили предел.

Первые поселения, располагавшиеся на местах, которые за несколько веков до этого использовались минойцами и микенцами, служат свидетельством того, что в их появлении торговля играла такую же важную роль, как земледелие. Их большая часть находилась на Сицилии и в Южной Италии, то есть на территории, которую в более поздние классические времена назовут Magna Graecia (Великая Греция). Богатейшей из этих колоний считались Сиракузы, основанные коринфянами в 733 году до н. э., и в конечном счете им суждено было превратиться в доминировавшее на западе греческое государство. Самая удобная их гавань находилась на Сицилии. За пределами данной колониальной территории поселения появились на Корсике и на юге Франции (в Массилии, позже названной Марселем), одновременно кое-кто из греков поселился среди этрусков и латинян в Центральной Италии. Греческие товары появляются даже в далекой Швеции, и греческий стиль архитектуры замечается в оборонительных сооружениях Баварии постройки VI века. Влияния более деликатные трудно определить, хотя один римский историк полагал, что греческий пример послужил предтечей цивилизации варваров на территории, позже ставшей Францией, и именно греки научили этих варваров возделывать почву и культивировать виноградную лозу. Если все произошло именно так, то потомки многим обязаны неугомонным греческим купцам.

Греки со своей энергичной экспансией явно вызвали у финикийцев зависть и желание повторить их пример. Финикийцы основали Карфаген, а карфагеняне захватили плацдарм на западе Сицилии. В конечном счете, они смогли перекрыть грекам торговлю в Испании. Однако они не могли прогнать греческих поселенцев с Сицилии, как смогли этруски, прогнавшие греков из Италии. Решающее сражение, во время которого сиракузцы разбили карфагенскую рать, состоялось в 480 году до н. э.

Этот год имел еще большее значение для греческих отношений с Азией, так как жители греческих городов Малой Азии часто находились в состоянии ссоры со своими соседями. Они претерпели много бед от лидийцев, пока не достигли соглашения с лидийским царем Крёзом, обладавшим легендарным богатством, и не принесли ему полагающуюся дань. Еще раньше греки повлияли на лидийские манеры; кое-кто из предшественников Крёза отправлял подношения для возложения к алтарям Дельфов. Теперь эллинизация Лидии стала происходить еще быстрее. Как бы там ни было, но намного более грозный соперник появился гораздо дальше на востоке. То была Персия.

Война между Грецией и Персией считается кульминационным моментом истории Древней Греции с последующим переходом ее в классическую эпоху. Так как греки придавали громадное значение своему затянувшемуся конфликту с персами, легко теряются из виду многочисленные нити, связывавшие соперников. На персидских флотах, и в меньшей степени в персидских армиях, отправленных на штурм Пелопоннеса, служили тысячи греков – главным образом выходцев из Ионии. Кир привлекал наемных греческих резчиков по камню и скульпторов, а у Дария служил лекарь грек. Вероятно, война послужила появлению антагонизма не меньше, чем его дальнейшему разжиганию, какое бы глубокое эмоциональное отвращение ни провозгласили греки к стране, народ которой относился к своим царям как к богам.

Причины той войны лежали в мощной экспансии Персии, находившейся под властью Ахеменидов. Около 540-х годов до н. э. персы покорили Лидию (то есть наступил конец правлению Крёза, якобы спровоцировавшего нападение персов своим опрометчивым толкованием высказывания дельфийского прорицателя, который будто бы сказал, что если тот пойдет войной на Персию, то сможет разрушить великую империю, но не уточнил какую). Теперь грекам и персам предстояло противостояние повсюду, куда бы ни направлялся наступательный порыв персидских армий. Когда персы покорили Египет, греческие купцы лишились там своих доходов. Затем персы переправились в Европу и подчинили себе прибрежные города до самого Македона, находившегося далеко на западе; переправиться через Дунай у них не получилось, а в скором времени пришлось уйти из Скифии. В этом регионе возник своего рода перерыв в войне. В 50-х годах V века до н. э. жители азиатских греческих городов подняли мятеж с целью избавления от персидского сюзеренитета. Поводом для мятежа можно считать поражение Дария в борьбе со скифами. Жители материковых городов или некоторых из них приняли решение выступить на помощь мятежникам. В Ионию направился флот Афин и Эретрии. В ходе последовавших операций греки сожгли бывшую столицу Лидии город Сарды (библейский Сардис), где размещалась западная сатрапия Персидской империи. Но мятежники в конечном счете потерпели поражение, а жителям материковых городов пришлось испытать на себе месть разгневанного противника.

Большие события в древнем мире обычно разворачивались неспешно, а подготовка масштабных экспедиций тем более требовала массу времени, но практически сразу после подавления ионийского восстания персы послали на греков свой флот; этот флот погиб во время шторма у Афонского мыса. Со второй попытки, предпринятой в 490 году до н. э., персы расправились с Эретрией, но потом потерпели поражение от афинян в сражении у местечка, название которого стало легендарным, – Марафон.

Притом что эта победа принадлежит афинянам, лидером на следующем этапе борьбы с Персией выступала Спарта, считавшаяся самым сильным из городов-государств на Греческой земле. Из Пелопоннесской лиги – так назывался военно-политический союз, образованный греками ради того, чтобы спартанцам не пришлось в будущем отправлять свою армию в зарубежные походы, – выделился некий национальный лидер в лице той же Спарты. Когда персы десять лет спустя возобновили наступление на греков, те практически единодушно смирились с верховенством Спарты, даже правитель Афин, которому удалось укрепить афинский флот, превратившийся в главную морскую силу лиги на море.

Греки говорили и, несомненно, верили в то, что персы пришли снова (в 480 году до н. э. через Фракию) числом в несколько миллионов человек; даже если, как теперь кажется более вероятным, персы на самом деле располагали войском в лучшем случае под 100 тысяч человек (включая несколько тысяч греков), их было достаточно много для непропорционально меньшего числа защитников греческих городов. Персидское войско медленно двигалось вдоль побережья вниз к Пелопоннесу в сопровождении огромного флота, нависавшего с флангов. При всем этом греки располагали важными преимуществами в виде прекрасно обученной военному делу тяжелой пехоты, имевшей более совершенное вооружение, высокого боевого духа и рельефа местности, лишавшего персидскую конницу превосходства над греками.

На сей раз решающее сражение произошло в море. За ним последовал еще один ставший легендарным эпизод, когда царь Спарты Леонид I с 300 воинами своей личной гвардии на два дня остановил превосходящие силы персов в Фермопильском проходе. После гибели всех защитников персам пришлось оставить Аттику. Греки отошли к Коринфскому перешейку, свой флот они сосредоточили в бухте у острова Саламин под Афинами. Время работало на пользу грекам. Стояла осень; в скором времени должна была наступить зима, к которой персы не были готовы, а зимы в Греции весьма суровые. Персидский царь Ксеркс пренебрег численным превосходством своего флота и принял решение сразиться с греками в узких проходах у острова Саламин. Его флот дрогнул, и Ксеркс начал долгое отступление к Геллеспонту. На следующий год войско, которое он оставил после своего отступления, потерпело поражение при Платеях, а греки в тот же день победили в еще одном великом морском сражении при Микале у мыса с противоположной стороны Эгейского моря. На этом греко-персидская война завершилась.

То был великий момент в греческой истории, быть может, величайший, и Спарта с Афинами покрыли себя неувядающей славой. Затем наступила очередь освобождения азиатской части Греции. И это был период непреклонной веры греков в свои силы. Их порыв не ослабевал до самой высшей точки своего проявления, когда через полтора столетия образовалась Македонская империя. Осознание греками своей самости достигло максимального предела, и людям, оглядываясь назад на эти героические дни, оставалось только задаваться вопросом, не был ли тогда навсегда упущен великий шанс объединения Греции как великой нации. Возможно, к тому же здесь заключалось нечто большее, так как отражение азиатского деспота греческими вольными гражданами заложило зерно противопоставления между тиранией и народовластием, часто используемого поздними европейцами, хотя в V веке до н. э. это противопоставление возникало в умах очень немногих греков. Но из мифов рождаются будущие реалии, и несколько веков спустя другим людям придется оглянуться в старину, на Марафон с Саламином, и увидеть в них первые из многочисленных побед в сражениях, когда Европа вставала на пути варваров и одерживала верх.

С победой над персами началась величайшая эпоха в истории Греции. Кое-кто говорит о «греческом чуде», настолько высокими представляются достижения этой цивилизации. Однако фоном для тех достижений служила настолько горькая и развращенная политическая история, что все закончилось исчезновением главного атрибута, в котором существовала греческая цивилизация, – города-государства. Сложное в деталях, это дело совсем несложно представить в общем виде.

Война с Персией после сражений при Платеях и Микале тянулась еще на протяжении 30 лет, но теперь она служила всего лишь фоном явления поважнее – обостряющегося соперничества между Афинами и Спартой. Все обошлось, и спартанцы с легкой душой отправились домой, переживая о своих илотах. В результате Афины остались бесспорным лидером тех государств, цари которых горели желанием продолжать освобождение от персов остальных городов. Они образовали конфедерацию под названием Делосская лига (союз), предназначенную для содержания общего флота, нацеленного на борьбу с персами, а командовать ею назначили афинянина. Время шло, но своих кораблей члены конфедерации в общий флот не предоставляли, ограничиваясь денежными пожертвованиями. Кто-то стал воздерживаться от платежей под тем предлогом, что угроза со стороны Персии ослабела. Вмешательство афинян, проверявших поступление средств, усилилось и стало жестче. Царя Наксоса, например, попытавшегося покинуть альянс, осадили на его острове и силой вернули в лигу. Делосская лига постепенно превращалась в Афинскую империю, и признаками этого можно назвать переезд ее совещательного органа с Делоса в Афины, использование общих денежных взносов на нужды Афин, распространение власти афинского городского суда на участников лиги и передачу важных уголовных дел на рассмотрение в афинские суды. После заключения мирного договора с Персией в 449 году до н. э. Делосскую лигу распускать не стали, хотя причины для ее сохранения не находилось. На пике существования этой лиги дань Афинам платили 150 с лишним государств.

Первые этапы этого процесса в Спарте восприняли благосклонно, довольные тем, что обязательства перекладываются на другие государства за пределами их собственных границ. Как и в остальных странах, изменения обстановки в Спарте осознавали с некоторым запаздыванием. Когда суть этих изменений до них доходила, оказывалось, что афиняне со своей гегемонией все больше влияли на внутреннюю политику греческих государств. У них часто возникал раскол по поводу содержания лиги. Вносившие налоги богатые граждане негодовали из-за необходимости вносить дань, а те, кто был беднее, ничего не платили, у них просто не находилось денег. Вмешательство афинян сопровождалось внутренней революцией, результатом которой становилась имитация афинских учреждений. Афины сами жили в условиях постоянной борьбы, которая неуклонно вела их в направлении демократии. К 460 году до н. э. эта проблема стала острой, и раздражение по поводу их поведения на дипломатическом поприще скоро приобрело идеологический привкус. Усилить раздражение Афинами могли и другие факторы. Они слыли крупным торговым государством, и положение еще одного большого торгового города – Коринфа – выглядело весьма неустойчивым. К тому же объектами прямой афинской агрессии оказались беотийцы. Таким образом, накопились предпосылки для формирования коалиции против Афин, и во главе ее в конечном счете встала Спарта, вступившая против Афин в войну, начавшуюся в 460 году до н. э. Последовали 15 лет весьма вялых вооруженных столкновений, закончившихся сомнительным миром. И только спустя еще 15 лет, в 431 году до н. э., началась большая внутренняя распря, которой суждено было сломать хребет классической Греции: речь идет о Пелопоннесской войне.

Она длилась с перерывами 27 лет, до 404 года до н. э. По сути, то была война сухопутных греков против греков морских. На одной стороне выступала Спартанская лига с Беотией, Македонией (ненадежный союзник) и Коринфом как самыми важными сторонниками Спарты; они удерживали Пелопоннес и пояс суши, отделявший Афины от остальной территории Греции. Союзники Афин располагались вдоль побережья Эгейского моря, в ионийских городах и на островах, то есть в области, принадлежавшей им со времен Делосского союза. Стратегия диктовалась доступными средствами. Армию Спарты было лучше всего использовать для захвата афинской территории с последующим ее подчинением. Афинянам было нечего противопоставить своим врагам на суше. Зато они располагали более мощным флотом. Он считается в значительной мере творением двух великих афинских государственных деятелей и патриотов – Фемистокла и Перикла, которые полагали, что великий флот позволит их городу отразить любое нападение. События развивались совсем по иному сценарию, к тому же в городе вспыхнула эпидемия чумы, а после смерти Перикла в 429 году до н. э. афиняне лишились достойного командования, но фактическая бесполезность первых десяти лет войны вытекает из данного стратегического тупика. В 421 году до н. э. пришлось заключить мир, продлившийся совсем недолго. Огорчения афинян в конце концов нашли выход в замысле по переносу военных действий вглубь суши.

В Сицилии находится богатый город Сиракузы, бывший важнейшей колонией города Коринфа, самого по себе крупнейшего из торговых соперников Афин. Овладение Сиракузами обещало глубокое поражение врага, прекращение поставок зерна на Пелопоннес, а также сулило громадные трофеи. С захватом его богатства в Афинах могли надеяться на строительство и укомплектование экипажами еще более мощного флота, достаточного для достижения окончательного и неоспоримого превосходства во всем греческом мире. Можно даже было рассчитывать на установление своей власти над финикийским городом Карфагеном и к тому же на господство в западной части Средиземноморья. Но все закончилось злополучной экспедицией на Сицилию 415–413 годов до н. э. Она сыграла решающую роль и пришлась смертельным ударом по афинским амбициям. Афиняне потеряли половину армии и весь флот экспедиции; на родине у них наступил период политического брожения и раскола. В завершение поражение послужило дальнейшему сплочению союза врагов Афин.

Теперь спартанцы попросили помощи персов и обрели ее в обмен на обещание содействовать в деле превращения греческих городов материковой Азии в вассалов Персии (какими они и были перед греко-персидской войной). При этом у спартанцев появилась возможность нарастить мощь своего флота, способного оказать помощь подчиненным Афинам городам, изъявившим желание избавиться от афинского имперского диктата. Военное и морское поражение послужило подрыву боевого духа воинства в Афинах. В 411 году до н. э. из-за неудачной революции демократический режим там на короткое время сменился олигархией. Тогда посыпались новые беды, в том числе захват врагом остатков афинского флота, а в конце концов – установление блокады. На сей раз все решил голод населения. В 404 году до н. э. с Афинами заключили мирный договор, по условиям которого все укрепления города сравняли с землей.

Такого рода события отозвались бы трагедией в истории любой страны. Переход от славных дней борьбы против Персии к возвращению персами всего ими утраченного практически без усилий благодаря расколу в стане греков представляется драмой, захватывающей воображение при каждом обращении к ней. Повышенный интерес к данному отрезку истории Греции проявляется еще и в силу того, что он послужил предметом исследования автора бессмертной книги «История Пелопоннесской войны» по имени Фукидид, сотворившего первый научно-исторический труд свидетеля тех событий. Но принципиальное объяснение причины, почему эти несколько лет нас так волнуют, когда более крупные сражения оставляют равнодушными, состоит в нашем ощущении того, что в центре всех хитросплетений боевых столкновений, интриг, бедствий и славы находится увлекательная и большая загадка. Что же там случилось: неужели греки после Микале прозевали все свои реальные возможности или затянувшийся их упадок наступил после того, как рассеялись все иллюзии, а обстоятельства, как на мгновение показалось, обещали больше, чем фактически было возможно?

У тех военных лет существует еще один потрясающий аспект. Пока шла война, дало результат величайшее достижение цивилизации, когда-либо являвшееся миру людей. Политические и военные события, случившиеся тогда, очертили те достижения в определенных направлениях, которые должны были сохраниться в будущем. Именно поэтому столетие или около того истории этой небольшой страны, судьбоносные десятилетия которой приходятся на ту войну, заслуживает столько же внимания, сколько тысяча лет империи древности.

Вначале нам следует вспомнить, на каком узком, образно говоря, постаменте возникла греческая цивилизация. В то время, разумеется, существовало множество греческих государств, причем рассеянных по обширному пространству бассейна Эгейского моря. Но даже с учетом Македонии и Крита площадь земной поверхности Греции вполне поместилась бы на территории Англии без Уэльса или Шотландии, причем только лишь приблизительно одна пятая часть этой территории подходила для возделывания. Подавляющее большинство этих государств были крошечными, с численностью населения не больше 20 тысяч; население самого крупного государства могло составлять 300 тысяч человек. В этих государствах лишь малочисленная верхушка принимала активное участие в решении проблем всего общества и пользовалась благами того, что мы теперь называем греческой цивилизацией.

Теперь наступило время понять, в чем с самого начала заключалась сущность той цивилизации. Греки уже тогда прекрасно разбирались в радостях комфорта и чувственных удовольствиях. Предметы физического наследия, оставленного ими, служили канонами красоты во многих направлениях искусства на протяжении 2 тысяч лет. К тому же греков вспоминают как великих поэтов и философов; главное наше внимание привлекают именно достижения разума древних греков. Эти достижения косвенно признаются в представлении о канонической Греции через творения более поздних эпох, а не самих греков. Конечно же кое-кто из греков V и IV веков до н. э. считал себя носителями культуры более высокого порядка по сравнению с существовавшими тогда другими культурами, но сила классического совершенства заключается в том, что в ней представлялись воззрения из более поздней эпохи, лучшие умы которой оглядывались на Грецию и находили в ней стандарты, по которым оценивали себя. Представители последующих поколений искали такие стандарты, прежде всего, в V веке до н. э., то есть в годах, наступивших после победы греков над персами. Этот V век обладает объективной значимостью потому, что в этот период произошло особое напряжение и ускорение развития греческой цивилизации, даже притом, что та цивилизация неискоренимо была связана с прошлым, устремлялась в будущее и выплескивалась наружу, растекаясь по всему греческому миру.

Корни той цивилизаций уходили во все еще относительно примитивный хозяйственный уклад; по сути, они прорастали из предыдущей эпохи. Никакая великая революция не изменила ее с времен введения денежного обращения, и на протяжении трех столетий или около того наблюдаются всего лишь последовательные или частные трансформации в направлениях или номенклатуре товаров греческой торговли. Натуральный обмен повседневными товарами еще долго сохранялся после наступления эпохи чеканки монет. Объемы производства ремесленных товаров оставались на низком уровне. Существует такое предположение, что в разгар повального увлечения самой качественной афинской гончарной продукцией ее изготовлением и украшением занималось не больше 150 ремесленников. Стержнем экономики практически повсеместно служило натуральное сельское хозяйство. Несмотря на специализацию Афин или Милета с точки зрения спроса на товары и их производства (например, присвоение наименования по основному ремесленному товару, как, например, столица шерстяных изделий), типичная община жила за счет продукции мелких земледельцев, занимавшихся выращиванием зерна, маслин, виноградных лоз и заготовкой древесины для внутреннего рынка.

Такие мужчины считаются типичными греками. Кого-то из них можно назвать людьми богатыми, подавляющее же большинство по современным стандартам следует отнести к беднякам, но даже сейчас средиземноморский климат позволяет оценить весьма низкие доходы здешних жителей как более терпимые, чем где бы то ни было еще. Торговля на всех уровнях и другие виды предпринимательской деятельности могли находиться по большому счету в руках метеков. Они занимали заметное положение в обществе, а многие из них владели весьма значительными состояниями, однако, например в Афинах, они не имели возможности приобрести землю без особого на то разрешения, хотя подлежали призыву на военную службу (в начале Пелопоннесской войны в войске числилось приблизительно 3 тысячи человек из тех, кто мог позволить себе приобрести оружие и доспехи, необходимые для прохождения службы гоплитом в пехоте). Остальные жители города-государства мужского пола, не удостоенные статуса граждан, относились к категории либо вольных людей, либо рабов.

Женщинам тоже права гражданства не предоставлялись, хотя общие рассуждения относительно их законных прав выглядят занятием весьма рискованным. Так, в Афинах они не пользовались правом наследования или владения собственным имуществом, тогда как в Спарте и то и другое считалось возможным, и они не могли заключать коммерческую сделку, превышающую стоимость бушеля зерна. Развод по инициативе жены для афинских женщин теоретически разрешался, но практиковался, как представляется, весьма редко и с большими оговорками. Мужчинам избавиться от опостылевшей жены было гораздо проще. По литературным свидетельствам можно предположить, что жизнь у замужних женщин, кроме жен богачей, по большей части была не легче, чем у ломовых лошадей. Общественные представления относительно должного поведения женщин отличались большой строгостью; даже женщинам из высших сословий предписывалось большую часть времени сидеть в заточении дома. Выходить из дома они могли исключительно в сопровождении мужчины; появление на пиру означало для женщины поставить под сомнение свою порядочность. Рассчитывать на публичную жизнь среди женщин могли исключительно артистки и куртизанки, они пользовались определенной славой, а почтенная женщина – не могла. Показательно, что в канонической Греции девочки считались неспособными к обучению. Такое отношение позволяет предположить существование примитивной атмосферы в обществе, в котором росли греческие девочки, и это общество весьма отличалось от социума, скажем, минойского Крита или Рима более поздних времен.

Судя по литературным источникам, греческий брак и статус родителей могли предусматривать глубокие чувства и настолько же высокие взаимные отношения между мужчинами и женщинами, как и в современном обществе. Один элемент в нем, который в наше время рациональной оценке поддается с трудом, заключался в допустимости и даже романтизации мужеложства. Его существование допускалось обычаем. Во многих греческих городах для молодых мужчин высшего сословия считалось приемлемым завязывать романтические отношения с пожилыми мужчинами (примечательно, что в греческой литературе встречается намного меньше свидетельств однополой любви между мужчинами одного возраста).

В этом отношении (как во всем остальном) нам известно намного больше о поведении высшего сословия, чем о жизни основной массы греков. Гражданство, на практике охватывавшее совсем разные социальные слои, является категорией, слишком широкой, чтобы позволить себе обобщения. Даже в демократических Афинах человек, поднявшийся в общественной жизни и о котором, поэтому, мы читаем в летописях, обычно принадлежал к землевладельцам; в летопись вряд ли мог попасть торговец, тем более ремесленник. Некий ремесленник мог играть важную роль как представитель своего цеха на собрании, но едва ли он мог пробиться в руководство государством. Торговцам могли мешать издавна внушенные предубеждения греков высшего сословия, считавших торговлю и ремесло недостойными занятиями для благородного человека, который в идеале должен проводить свою жизнь в заслуженной праздности, обеспеченной доходами от принадлежащих ему земель. Такое представление перешло в европейскую традицию, вызвав важные последствия.

История греческого общества проступает в политике греческого государства. Поглощенность греков политической жизнью – жизнью полиса – и тот факт, что история классической Греции четко делится на две совершенно самостоятельные эпохи (эпоху греко-персидских войн и эпоху новой империи – Македонской), облегчают понимание важности греческой политической истории для цивилизации. На предстающей взору картине главное место принадлежит Афинам, и поэтому приходится брать на себя большой риск, называя явления, наблюдающиеся исключительно в Афинах, типичными. Часто мы склонны считать главным то, о чем нам известно больше всего, а поскольку величайшие из греков V века были афинянами и Афины числились одним из полюсов великой трагедии Пелопоннесской войны, огромное внимание ученые уделили как раз ее истории. Причем к тому же нам известно, что Афины, если ориентироваться всего лишь на два показателя, были большим городом и центром торговли; то есть мы имеем дело с нетипичным государством.

Не таким опасным с точки зрения истины видится искушение переоценить культурное значение Афин. Их культурное первенство признавалось во все времена. Хотя многие величайшие греки не были афинянами и много греков отвергали претензии афинян на превосходство, граждане Афин считали себя стоящими во главе Греции. Когда в самом начале Пелопоннесской войны Перикл заявил своим соотечественникам, что их государство являло собой образец для остальной Греции, он предался простой пропаганде, но все равно уже сложилось убеждение в справедливости того, что он сказал. Такое положение основывалось и на идеях, и на власти. Мощь флота принесла Афинам бесспорное господство в акватории Эгейского моря, и отсюда, естественно, шла дань, пополнявшая афинскую казну в V веке до н. э. Пик влияния и богатства Афин пришелся как раз на начало Пелопоннесской войны, на годы, когда творческая деятельность и патриотическое вдохновение афинян достигли предельной высоты. Гордость за расширение территории своей империи позже связали с достижениями в области культуры, которыми на самом деле пользовался народ.

Торговля, флот, идейная стойкость и демократия представляются достижениями, неразрывно и традиционно вплетенными в историю Афин V века до н. э. Практически всеми признавалось в то время, что флот в составе кораблей, приводимых в движение исключительно наемными гребцами, человек по 200 на каждом, служил одновременно инструментом имперской власти и гарантом демократии. Гоплиты в морском государстве ценились меньше, чем где-то еще, и особой необходимости в дорогостоящих доспехах для гребцов не наблюдалось. Гребцам платили из пожертвований в лиге или поступлений от успешной войны – как на это надеялись, например, при подготовке сицилийской экспедиции. Автократия пользовалась настоящей популярностью среди афинян, рассчитывающих на прибыль, пусть даже только на косвенную и коллективную, но нести ее бремя никто не хотел. Это было аспектом афинской демократии, которому уделяли большое внимание ее критики.

Демократия возникла в Афинах неожиданно, и сначала ее почти никто не замечал. Ее корни лежат в учредительных изменениях VI века до н. э., когда организующий принцип кровного родства заменили на принцип места проживания; в теории и праве, по крайней мере, отнесение к месту проживания стало важнее семьи, к которой принадлежал человек. Это изменение явно представляется общим для всей Греции, причем демократии придали отдельный правовой статус, сохраняющийся за ней с тех самых пор. Не заставили себя ждать новые изменения. К середине V века до н. э. всех взрослых мужчин обязали принимать участие в ассамблее, а через нее, тем самым, в выборах крупных административных чиновников. Полномочия Ареопага или совета старших постоянно сокращались; после 462 года до н. э. он представлял собой всего лишь судебный орган по рассмотрению определенного круга преступлений. Остальные суды в то же время оказались более восприимчивыми к демократическим веяниям через учреждение платы за отправление функций присяжного заседателя. Так как они к тому же плотно занимались административными делами, им требовалось активное участие населения в организации повседневной жизни их города. Сразу после Пелопоннесской войны, когда наступили трудные времена, за участие в ассамблее предлагали плату. Наконец, афиняне верили в выбор по жребию; его использование для назначения судей отвергало передающиеся по наследству авторитет и власть.

В основе такого установления лежит неверие в эрудицию, признанный авторитет и надежность коллективного здравого смысла. Отсюда, несомненно, проистекает относительное отсутствие интереса афинян, проявляемого к последовательной юриспруденции – допрос в афинском суде велся в основном с целью выяснения повода для правонарушения, статуса и сути, а выполнение закона отходило на второй план. Достойными политическими лидерами в Афинах считали тех, кто обладал талантом привлечь на свою сторону народ яркими речами. Достойны ли они называться демагогами или ораторами, значения не имело; они были первыми политиками, навязывавшими свою власть через убеждение толпы в своей правоте.

Ближе к концу V века до н. э., притом что такого обычным делом никак не назовешь, кое-кто из политиков пришел из-за пределов традиционного правящего класса. Сохранение роли древних политических кланов служило тем не менее важной рекомендацией демократической системы. Фемистокл в начале века и Перикл в начале Пелопоннесской войны принадлежали к старинным семьям, по своему происхождению они имели полное право даже в глазах консерваторов взять на себя бразды правления в государстве; старые правящие классы согласились смириться с демократией хотя бы в силу того, что по своему статусу пользовались полным правом на власть при ней. Эти факты как-то теряются из вида, когда люди начинают заниматься развенчанием или идеализацией афинской демократии, к тому же они всегда некоторым образом пытаются оправдать ее очевидную умеренность. Налогообложение в Афинах выглядело малообременительным, а законодательство относительно богатых, то, что мы теперь связываем с демократическим правлением, можно было назвать дискриминационным с большой натяжкой. Появление такого законодательства Аристотель назвал неизбежным результатом правления бедных.

Даже на стадии становления афинская демократия отождествлялась с риском и предприимчивостью во внешней политике. Поддержки греческих городов Азии, население которых восстало против владычества Персии, потребовала афинская общественность. Позже по понятным причинам та же общественность придала внешней политике антиспартанский уклон. Борьбу за обуздание власти Ареопага возглавил Фемистокл. Тот, который занимался строительством афинского флота, одержавшего победу под Саламином, и разглядел происходившую от Спарты после окончания греко-персидской войны опасность. Таким образом, вину за Пелопоннесскую войну и за то, что из-за этой войны обострилось дробление и раскол всех остальных городов Греции, следует всецело возложить на плечи демократии. Она не только принесла беды к воротам самих Афин, как утверждают критики греческой демократии, но и пробудила в них горечь от раскола и общественной вражды. Если на одну чашу весов добавить к тому же исключение из афинской демократии женщин, метеков и рабов, баланс окажется против нее; по современным понятиям это выглядит и узкой, и катастрофически неудачной политической системой. Но все равно не следует лишать Афины места, доставшегося им позже в глазах потомков. Легко сравнивать свой режим с отжившим прошлым да еще подходить к нему пристрастно; Афины нельзя сопоставлять с идеалами, не осознанными до конца за последовавшие две тысячи лет. Сравним их с примерами той поры. При всей живучести влияния авторитетных семей и невозможности для большинства граждан появления на каких-либо ассамблеях, созываемых по конкретным вопросам, все-таки к самоуправлению привлекалось больше афинян, чем граждан всех остальных государств. При афинской демократии в большей степени, чем при любом другом государственном устройстве, удалось освободить мужчин от политической привязанности к семье, что считается одним из великих достижений греков. Даже без права назначения всех граждан на государственную службу афинская демократия все еще могла использоваться в качестве величайшего инструмента политического просвещения, созданного к тому времени.

Но притом, что греческая демократия предусматривала участие народа в делах государства, ею к тому же поощрялась состязательность. Греки восхищались мужчинами-победителями и считали, что все мужчины должны стремиться к победе. Последовательное высвобождение физической человеческой энергии было колоссальным и к тому же опасным. Образец, выраженный широко используемым словом и переведенным не совсем верно как «мужество», служит этому иллюстрацией. Когда его произносили греки, они подразумевали людей способных, сильных и сообразительных, притом обладающих такими качествами, как справедливость, принципиальность или добродетельность в современном им смысле. Герой Гомера Одиссей часто поступал как ловкач, но проявлял при этом храбрость и незаурядный ум, потому преуспел в своем деле; за это заслужил восхищение. Проявление такого качества ставилось в заслугу; никто не учитывал возможные при этом высокие общественные издержки. Грек заботился о поддержании своего достойного восприятия в обществе; воспитанный в своей культурной среде, он боялся позора больше, чем наказания, и его страх перед позором не шел ни в какое сравнение с боязнью общественного предъявления обвинения. Некоторое объяснение чувства горечи от раскола в греческой политике как раз лежало в данной плоскости. За это не жалко было заплатить любую цену.

Достижение, сделавшее Грецию наставником всей Европы (и через нее всего мира), представляется слишком роскошным и многообразным, чтобы делать по его поводу обобщения даже в пространном и подробном исследовании; на страничке или около того вывод не сформулируешь. Однако следует обратить внимание на один существенный аспект, возникающий из него: укрепление уверенности в необходимости рационального, сознательного изыскания. Если цивилизацию считать продвижением к контролю сознания и окружающей среды на рациональной основе, то заслуга греков в этой сфере выглядит большей, чем всех их предшественников. Они поставили этот философский вопрос как частное и общее одной из величайших догадок всех времен: они утверждали возможность найти последовательное и логическое объяснение сути вещей, того, что мир, в конечном счете, объясняется совсем не бессмысленными и произвольными указаниями сверху богов или демонов. Сформулированную таким образом истину далеко не все могли ухватить или ухватили, даже не всем грекам это удалось. Эта истина с трудом пробивала себе путь в мире, пронизанном безрассудством и суеверием. Тем не менее греки предложили революционное и полезное понятие. Даже Платон, считавший невозможным, чтобы большинство людей могло разделить его мнение, согласился с этим понятием и поставил перед правителями его идеального государства задачу рационального понимания в качестве обоснования одновременно своих привилегий и дисциплины. Греки взялись за избавление общественной и умственной деятельности от бремени присутствующего в ней бессознательного начала и добились на этом поприще весьма многого, избавившего от иррациональности в жизни, как никто другой до них. При всем последовавшем искажении и мифотворчестве освободительное содержание этой эмфазы ощущалось снова и снова на протяжении нескольких тысяч лет. В этом одном уже заключалось величайшее достижение греков.

В то время как мракобесие и суеверия все еще таились во многих закоулках народного бытия, в греческом обществе стали высоко ценить всевозможные формы человеческой рассудительности. Афинский философ Сократ, благодаря своему ученику Платону обретший статус исходной личности и человека величайшего ума и оставивший потомкам в качестве максимы представление о том, что «непознанная жизнь не стоит того, чтобы быть прожитой», обидел богов, почитавшихся в его государстве, и сограждане осудили его на смерть; ему вменили в вину сомнение в признанной астрономии. Но несмотря на такие важные исторические, образно говоря, осадочные философские породы, в греческой мысли ярче, чем в любой древней цивилизации, отразились изменения акцентов и стилей.

Эти изменения произрастали из собственного динамизма греческого общества и не всегда приводили к обогащению приемов воздействия на природу и само общество. Скорее греки шли на уступки, а иногда они сами оказывались в тупике и обращались к сумасбродным фантазиям. Греческую философскую мысль монолитной назвать нельзя; нам следует ее представлять не в виде блока, связывающего все его части, а как исторический континуум, распространяющийся на три или четыре столетия, в котором в разное время выступают наружу различные элементы и который с трудом поддается оценке.

Одна причина этого состоит в том, что греческие мыслительные категории – сам способ, если можно так выразиться, с помощью которого греки составляли интеллектуальную схему перед тем, как начать размышлять о ее отдельных компонентах, – нам не принадлежат, хотя часто они обманчиво похожи на наши категории. Некоторые из используемых нами категорий для греков не существовали, и со своими знаниями они проводили совсем иные границы между сферами исследования, отличными от тех, что мы считаем само собой разумеющимся.

Иногда это выглядит очевидным и не вызывает затруднений; когда философ, например, выделяет управление домашним хозяйством и его земельным владением (экономикс) как сферу исследования предмета, который нам надлежит назвать политикой, нам не составит труда его понять. При рассмотрении тем более абстрактных у нас могут возникать затруднения.

Один пример следует привести из греческой науки. Для нас наука выглядит доступным способом приближения к пониманию материального мира с применением методов практического эксперимента и наблюдения. Греческие мыслители нашли подход к природе материального мира через отвлеченные соображения, через упражнения в метафизике, логике и математике. Говорят, что греческая рассудительность в конечном счете встала на пути научного прогресса, потому что исследователи прибегали к логической и отвлеченной дедукции, а не занимались наблюдением природы. Среди великих греческих философов один только Аристотель уделял достаточно внимания сбору и классификации данных, но делал он это по большей части только при проведении своих социальных и биологических исследований. Тем самым он обосновал одну из причин того, что историю греческой науки не стоит совсем отделять от философии. Эти философы в целом представляют собой продукт существования множества городов и череды событий за четыре столетия или около того.

С их появлением в человеческой мысли происходит революция, а когда там появляются древнейшие греческие мыслители, о которых мы располагаем информацией, эта революция уже случилась. В VII и VI веках до н. э. они жили и творили в ионийском городе Милете. Актуальная интеллектуальная деятельность продолжалась там и в остальных ионийских городах вплоть до замечательной эпохи афинского абстрактного теоретизирования, начавшегося с Сократа. Несомненно, важную роль сыграл стимул азиатского происхождения, большое значение имел и тот фактор, что Милет был богатым городом – древние мыслители явно относились к людям состоятельным и могли себе позволить тратить время на отвлеченные размышления. Как бы то ни было, с опорой на Ионию прокладывается путь из древности к разнообразной интеллектуальной деятельности, распространившейся со временем на весь греческий мир. Западные поселения в Magna Graecia (Великой Греции) и Сицилии сыграли решающую роль во многих событиях VI и V веков до н. э., и первенство в более поздней эллинистической эпохе должно было перейти к Александрии. Весь греческий мир в целом принимал участие в достижении успеха греческого образа мысли, и даже большой эпохе афинского сомнения в его пределах не стоит придавать излишнего значения.

В VI веке до н. э. философы Милета Фалес и Анаксимандр начали здравое теоретизирование по поводу природы мира, показавшее, что решающая граница между мифологией и наукой преодолена. Египтяне в свое время приступили к прагматической переделке природы и в ходе этого процесса получили массу логических знаний, а в заслугу вавилонянам следует поставить важные измерения. Представители милетской школы с толком воспользовались добытыми ими знаниями и к тому же смогли взять на вооружение более фундаментальные понятия космологии, унаследованные от прежних цивилизаций; считается, что философы Милета видели происхождение земли из воды. Причем ионийские философы в скором времени пошли дальше приобретенного ими наследия. Они разработали общие воззрения на сущность Вселенной, которые пришли на смену мифологии в виде беспристрастного толкования. Такая замена производит более глубокое впечатление, чем тот факт, что конкретные ответы, предложенные ими, в конце-то концов оказались бесполезными. Примером можно привести анализ греков, посвященный природе материи. Хотя общие черты атомистической теории появились за две с лишним тысячи лет до наступления ее времени, от нее отказались к IV веку до н. э. в пользу представления, основанного на взглядах ранних ионийских мыслителей, считавших, что вся материя состоит из четырех «элементов» – воздуха, воды, земли и огня, соединяющихся в веществах в различных пропорциях. Эта теория вплоть до Ренессанса служила лекалом для придания контуров западной науке. Она сыграла огромную историческую роль, так как по ней устанавливались пределы и определялись возможности. К тому же все это, разумеется, оказалось большим заблуждением.

Такой вывод стоит помнить в качестве вторичного соображения к главному пункту. Философы из Ионии с основанной ими школой заслужили благодарность потомков за то, что потом совершенно справедливо назвали «ошеломительной» новизной. В своем понимании природы они отодвинули в сторону богов и нечистых духов. Время не пощадило часть того, что они сделали, и это приходится признать. В Афинах в конце V века до н. э. нечто большее, чем временная тревога перед лицом поражения и опасности, просматривалось в попытках осуждения в качестве богохульных взглядов, гораздо более умеренных, чем те, что пропагандировались ионийскими мыслителями двумя столетиями раньше. Один из них сказал: «Если бы телец мог нарисовать картину, его бог выглядел как телец»; несколько веков спустя каноническая средиземноморская цивилизация утратила большую часть такого восприятия действительности. Его появление в древности представляется самым наглядным признаком живучести греческой цивилизации.

Подобные передовые представления тонули не только в широко распространенном суеверии. Свою роль играли прочие тенденции в становлении философской мысли. Одна из них сосуществовала с ионийской традицией в течение долгого времени, к тому же ей была уготована судьба прожить дольше и не утратить своего влияния. Главной загвоздкой для ее носителей было обоснование положения о нематериальности бытия; что, как позже Платон выразился в одном из своих самых убедительных высказываний, в жизни мы воспринимаем только изображения чистых Форм и Идей, которые являются небесными воплощениями истинной действительности. Такую действительность можно было осознать только посредством размышления, причем не только путем систематических предположений, но и к тому же интуиции. При всей отвлеченности у такого рода мысли имелись свои корни в греческой науке, если и не в предположениях ионийцев о веществе, то в трудах математиков.

Некоторые их величайшие достижения приходятся на время после смерти Платона, когда практически оформится единственный крупнейший триумф греческой мысли, которым считается учреждение арифметики и геометрии, служивших западной цивилизации вплоть до XVII века. Каждому школьнику, как правило, известно имя Пифагора, жившего в Кротоне на юге Италии в середине VI века до н. э. и, можно сказать, обосновавшего метод дедуктивного доказательства. К счастью или несчастью, на этом его достижения не заканчиваются. Наблюдая за вибрирующей струной, он открыл математическое обоснование гармонической функции, но особенно его интересовало соотношение чисел и геометрия. К ним он выбрал полумистический подход; как и многие математики его времени, Пифагор относился к верующим в Бога людям, и говорят, что успешное завершение доказательства своей знаменитой теоремы он отметил приношением в жертву тельца. Представители его школы – в свое время существовало «Пифагорейское братство» – позже пришли к заключению о том, что изначальная природа мироздания есть по сути явление математическое и числовое. «В их представлении принципы математики служили принципами всех вещей», – несколько неодобрительно утверждал Аристотель, хотя его собственный учитель Платон находился под сильным влиянием такого заблуждения, а также скептицизма пифагорейца начала V столетия до н. э. Парменида по поводу мира, познаваемого органами чувств. Цифры выглядели привлекательнее материального мира; они обладали одновременно заданным совершенством и относительностью Идеи, в которой воплощалась действительность.

Пифагорейское влияние на греческую мысль представляет собой многомерный предмет для изучения; к счастью, он не требует подведения итога. Главное заключается в негативных последствиях для формирования представлений о Вселенной, носители которых ориентировались на математические и дедуктивные принципы, а не на наблюдения. Поэтому на протяжении без малого двух тысяч лет они держали астрономию на ложных путях. От них пошло видение Вселенной, построенной из последовательно перекрывающих друг друга сфер, на которые поместили Солнце, Луну и планеты, движущиеся по заранее заданной траектории вокруг Земли. Греки заметили, что в реальности небесные тела перемещались несколько иначе. Но очевидные вещи они пытались объяснять новыми уточнениями в ложную в своей основе схему, и древние математики при этом уклонялись от тщательного исследования принципов, из которых все это выводилось. Окончательно доработанная греческая математическая теория мироздания увидела свет во II веке н. э. в трудах знаменитого александрийца Птолемея. Усилия Птолемея получили достойную оценку современников, а возражения поступили от совсем немногочисленных раскольников (то есть в греческой науке могли появиться и иные интеллектуальные результаты). При всех признаках несостоятельности системы Птолемея она позволяет делать предположения по поводу движения планет, положение которых все-таки служило точными ориентирами для прокладки курса судов в океане в эпоху Колумба, пусть даже тогдашние корабелы опирались на ложные представления.

Теория четырех элементов и развитие греческой астрономии служат иллюстрацией дедуктивного уклона греческой мысли и присущей ей слабости – ее представители стремились к созданию правдоподобной теории, объясняющей самый широкий спектр знаний без проверки их практическим экспериментом. В эту теорию греки попытались втиснуть все сферы мыслительной деятельности, которые, как мы теперь полагаем, должны объясняться наукой и философией. Плодами поборников данной теории, с одной стороны, стал аргумент в пользу беспрецедентной неукоснительности и проницательности, а с другой стороны, абсолютное неверие в чувственные данные. Только греческие лекари пятого столетия, возглавляемые Гиппократом, достигли многого за счет эмпиризма.

В случае с Платоном – на беду или на счастье контуры философской дискуссии в целом определил он и его ученик Аристотель, а не кто-либо еще – этот уклон мог получить подкрепление его по большому счету пренебрежением ко всему, что он видел собственными глазами. Аристократ по происхождению, афинянин Платон отвернулся от мира прозаических дел, в которых он надеялся принять участие, уже разочарованным вершителями политики афинской демократии и, в частности, их обращением с Сократом, которого они осудили на смерть. От Сократа Платон перенял не только его пифагорейство, но и идеалистический подход к проблемам нравственности, а также метод философского научного изыскания. Добро, считал он, постигается методом поиска и интуицией; так диктовала действительность. «Добро» Платон назвал величайшим из «понятий», стоявших в ряду «Правды, Красоты и Справедливости». На самом деле они не были понятиями в том смысле, что в любой момент у них существовала форма в чьем-либо сознании (иначе говоря, кто-то мог бы сказать, что «у меня есть представление о том-то»). Однако они представляли собой реальные явления, на самом деле существующие в мире конкретном и вечном, элементами которого являлись эти представления. Этот мир неизменной действительности, считал Платон, был скрыт от людей чувствами, обманывающими их и толкающими на неверный путь. Зато он был доступным для души, способной осознать его при помощи рассудка.

Такие представления имели значение, далеко выходящее за пределы формальной философии. В них (как и в доктринах Пифагора) можно найти, например, следы знакомой нам появившейся позже идеи, фундаментальной для пуританцев, согласно которой человеческая натура делится на противоречивые составляющие в виде души, божественного происхождения, и физического тела, в котором все это заключено. Результатом борьбы этих трех начал должно стать не примирение, а победа одного из них. Такое представление сути человека во многом определит сущность грядущего христианства. Сразу за этим у Платона возникло острое прагматичное беспокойство, так как он полагал, что познание совершенного мира могло бы помочь изменить в действительности условия, в которых жили люди. Он сформулировал свои взгляды в серии диалогов между Сократом и людьми, посещавшими его для обмена мнениями. Так появились первые учебники философских воззрений, и труд, который мы называем «Республика», считается первой книгой, в которой изложена схема общества, направленного на достижение высшей нравственной цели. В этой книге описывается авторитарное государство (напоминающее Спарту), в котором браки будут регулироваться ради достижения у потомства самых позитивных наследственных качеств, прекратят существование семья и частная собственность, культуру и искусство будут подвергать строгой цензуре, а образование тщательному надзору. Те немногие, кому предстоит управлять таким государством, должны обладать достаточными интеллектуальными и нравственными качествами, чтобы овладеть знаниями, которые позволят им создать справедливое общество, на практике постигая совершенный мир. Наравне с Сократом Платон считал, что мудрость заключается в понимании действительности, и пришел к такому выводу: чтобы увидеть правду, следует сделать невозможными поступки, идущие вразрез с нею. В отличие от своего учителя он полагал, что для большинства людей образование и законы должны наложить запрет на то, что Сократ считал неисследованной жизнью, которую не стоит вести.

«Республика» и приведенные в ней аргументы стали поводом для продолжавшихся несколько веков обсуждений и подражаний, и такой же была реакция практически на все труды Платона. Как выразился английский философ XX века, почти вся последующая философия на Западе состояла из повторов и ссылок на Платона. Несмотря на отвращение Платона к тому, что он наблюдал вокруг себя, и предубеждения, порожденные всем этим, он предвосхитил практически все великие вопросы философии, будь то касающиеся нравов, эстетики, основы знания или природы математики. К тому же он изложил свои представления в крупных произведениях литературы, которые люди всегда читали с удовольствием и волнением.

Академия, которую основал Платон, обладала полным правом считаться первым университетом. Из ее дверей вышел его ученик Аристотель, мыслитель более всесторонний и уравновешенный, отличавшийся большей верой в возможности сущего и меньший авантюрист, чем его учитель. Аристотель никогда не пытался развенчать учение своего наставника, но позволил себе отступление от него по принципиальным направлениям. Он весьма преуспел в сборе и классификации сведений (особенно его интересовала биология) и, в отличие от Платона, не отрицал чувственного опыта. Действительно, он искал одновременно надежные знания и счастье в практическом мире, отклоняя при этом понятие универсальных идей и вынужденно переходя от фактов к общим законам. Аристотель относился к таким всесторонним мыслителям и интересовался столь широким спектром практической жизни, что его историческую роль так же сложно поместить в рамки, как влияние Платона. В своих трудах он обозначил пределы поля для обсуждения в области биологии, физики, математики, логики, литературной критики, эстетики, психологии, этики и политики на предстоявшие две тысячи лет. Он наметил направления овладения этими предметами и подходы к ним, которые представлялись гибкими и в конечном счете достаточно просторными, чтобы вместить в себя христианскую философию. Он к тому же основал науку о дедуктивной логике, которая прослужила людям до конца XIX столетия. Ему приписываются великие достижения, отличающиеся по сути, но такие же важные, как достижения Платона.

Политическое мышление Аристотеля в известном смысле совпадало с воззрениями Платона: город-государство представлялся им наиболее подходящей формой общественного существования, Аристотель видел необходимость ее реформирования и очищения для функционирования должным образом. Но за пределами данного пункта его воззрения далеко расходились с позицией наставника. Аристотель предполагал надлежащее функционирование полиса таким образом, чтобы каждый гражданин получал соответствующую его положению роль, и в этом, по сути, заключался вопрос, решение которого привело бы жителей большинства существующих государств к счастью. При формулировании ответа он использовал греческую идею, которой его учение должно было дать долгую жизнь, то есть понятие «усреднения», означавшее то, что совершенство находится в равновесии между крайностями. Эмпирические факты это подтверждали, и Аристотель собрал таких доказательств больше, чем, как нам представляется, это сделал кто-либо из его предшественников; но он выступал за примат фактов при обращении с обществом, а его ждало еще одно греческое изобретение в образе истории.

Так что разберемся с очередным крупным достижением греков. В большинстве стран истории предшествуют хроники или летописи, предназначенные для регистрации событий в их последовательности. В Греции все обернулось иначе. Исторические писания на греческом языке появились благодаря поэзии. Поразительно то, что этот литературный стиль достиг своего высшего уровня в его первых воплощениях – в двух книгах мастеров, не имевших равных среди последователей. Первого из них – Геродота – с полным на то основанием назвали «отцом истории». Само слово – historia – существовало еще до его рождения и означало «исследование». Геродот придал ему дополнительное значение: исследование событий во времени и письменная регистрация результатов в произведении искусства прозы на первом дошедшем до нас европейском языке. Им двигало желание понять близкий к его современности факт великой войны с Персией. Он собрал информацию о персидских войнах и предшествовавших им событиях, прочитав огромную массу доступной ему литературы, опросив людей, встретившихся на пути во время его путешествий, а потом усердно записал все, что ему рассказали и что сам прочитал. Впервые все эти сведения стали предметом системного анализа, а не просто хроники. В результате появился труд Геродота под названием «История» в восьми томах, представляющий собой замечательное повествование, посвященное Персидской империи, с встроенной в него обширной информацией о ранней греческой истории и своего рода мировым обзором, сопровождаемым летописью персидских войн вплоть до битвы при Микале. Геродот родился (так традиционно утверждают) в дорийском городе Галикарнасе в юго-западной части Малой Азии в 484 году до н. э., и большую часть своей жизни он посвятил путешествиям. В какой-то момент он прибыл в Афины, где остановился на несколько лет в статусе метека, и во время пребывания в этом городе его могли наградить за публичные декламации своих трудов. Потом он отправился в новую колонию, основанную в Южной Италии; там он закончил свой труд и умер в начале 430-х годов до н. э. Следовательно, он на собственном опыте приобрел кое-какие знания о территории греческого мира, а также посетил Египет и множество других государств. Таким образом, в основу его труда лег богатый личный опыт, изложение тщательно отобранных сообщений очевидцев, хотя Геродот иногда относился к своим рассказчикам с излишней доверчивостью.

Обычно признается, что одно из преимуществ творчества Фукидида, считавшегося величайшим из преемников Геродота, заключается в его более строгом подходе к изложению фактов истории и попытках подавать их в критическом ключе. В результате достижение его интеллекта производит более благоприятное впечатление, хотя на фоне строгости изложения очарование трудов Геродота доставляет большее эстетическое удовольствие. Предметом исследования Фукидид выбрал событие, случившееся ближе к его времени, – Пелопоннесскую войну. В таком выборе нашли отражение глубокое личное участие и некая новая концепция: Фукидид принадлежал к ведущему афинскому роду (он служил военным начальником, но подвергся опале за провал порученной ему операции), а жизнь свою посвятил поиску причин, приведших его город и Грецию к ужасному поражению. Он разделял с Геродотом его практические мотивы, побуждавшие к труду, считал (как и почти все греческие историки после него), что все им обнаруженное будет обладать прагматической ценностью, поэтому стремился не просто описывать исторические события, а еще и пытался дать им объяснение. В итоге он оставил потомкам одно из самых ярких произведений исторического анализа, среди когда-либо созданных в мире, и первым попытался представить многогранные и разносторонние толкования событий. В процессе работы над своим трудом он предложил будущим историкам модель беспристрастного суждения, ведь его пристрастное отношение к Афинам читателю практически не навязывается. Книга осталась неоконченной – повествование доходит только лишь до 411 года до н. э. – но общий вывод автора выглядит лаконичным и точным: «Укрепление мощи Афин и страх со стороны Спарты послужили, по моему мнению, причиной, подтолкнувшей эти государства к войне».

Изобретение истории само по себе служит свидетельством выхода литературы, созданной греками, на новый интеллектуальный уровень. Мы имеем дело с первым завершенным диапазоном, известным человечеству. Еврейская литература выглядит практически такой же всеобъемлющей, однако в ней отсутствуют такие жанры, как драма и критическая история. Не будем упоминать более легкие жанры. Но греческая литература делит с Библией первенство с точки зрения формирования контуров всего последующего писательского творчества. Наряду с положительным содержанием своей литературы греки определили ее главные формы и исходные темы для критики, по которым можно судить о литературных произведениях.

С самого начала, если судить по Гомеру, греческие авторы тесно связывали свое творчество с религиозными верованиями и нравственными учениями. Поэт Гесиод, предположительно живший в конце VIII века до н. э. и по традиции считающийся первым стихотворцем постэпического периода, сознательно обратился к проблеме справедливости и природы богов. Тем самым он подтвердил традиционное мнение о том, что литература представляет собой нечто больше, чем просто развлечение, и поднял одну из основных тем греческой литературы, обсуждавшуюся на протяжении последующих четырех веков. Греки всегда будут смотреть на поэтов как на своего рода наставников, ведь их творчество пронизано мистическими скрытыми намеками и вдохновением. У греков будет много поэтов, и возникнет множество стилей поэзии на греческом языке. Первый такой стиль, поддающийся вычленению, относится к личным переживаниям. Он отвечал вкусам аристократического общества. Но когда с наступлением в VII и VI веках до н. э. эры тиранов в большую моду вошло личное покровительство, это явление постепенно вышло на коллективную и гражданскую арену. Тираны сознательно поощряли проведение всевозможных публичных праздничных мероприятий, которые должны были послужить продвижению в массы величайших образцов греческого литературного искусства в форме трагедий. Происхождение драмы коренится в религии, и ее элементы должны были присутствовать в каждой цивилизации. Первым театральным представлением был обряд молитвы. В данном случае достижение греков заключалось в побуждении аудитории к сознательному восприятию происходящего на сцене; от этой аудитории ожидалось нечто большее, чем послушное смирение или разнузданная одержимость. В представлении заключался нравоучительный посыл.

Первые греческие драмы приняли форму дифирамба в виде хорового пения, посвященного празднику Диониса, сопровождаемого танцем и пантомимой. В 535 году до н. э., как нам известно, этот жанр подвергся коренному обновлению, когда Феспид ввел в представление отдельного актера, речь которого звучала неким антифоном хоровому пению. С дальнейшими нововведениями появлялось все больше актеров, и через сотню лет мы получаем полноценные, зрелые театры Эсхила, Софокла и Эврипида. Из их постановок до наших дней дошло 33 пьесы (с учетом одной полноценной трилогии), но нам известно, что в V веке до н. э. в Греции исполнялось больше 300 разнообразных трагедий. В греческой драме все еще сохраняется религиозный подтекст, хотя не столько в словах, как в мизансценах, в которых они произносились. Великие трагедии иногда исполнялись в виде трилогий на публичных праздничных мероприятиях, участниками которых становились граждане, уже знакомые с основными сюжетами (часто мифологическими), которые они собирались посмотреть в игровой форме. При этом подразумевался просветительный момент. Вероятно, большинство греков никогда не видели постановку Эсхила; конечно же их было бесконечно малое число по сравнению с количеством современных англичан, видевших пьесы В. Шекспира. Как бы то ни было, на такие представления собиралась огромная аудитория народа, не слишком занятого на своих земельных наделах или не находящегося в дальнем путешествии.

Больше людей, чем в любом другом древнем обществе, тем самым поощрялось к тщательному исследованию и размышлению над содержанием их собственного нравственного и общественного мира. От народа ожидалось, что он осознает скрытые акценты знакомых обрядов, сделает новый выбор их значения. Именно эту возможность дали своему народу великие драматурги Греции, даже если в некоторых своих пьесах они заходили достаточно далеко, а иногда даже, в подходящие моменты, высмеивали признанные в обществе святыни. Речь, разумеется, идет не о представленных натуралистических сценах, а о функционировании законов героического, традиционного мира и их мучительного воздействия на людей, попавших в молох этих законов. Во второй половине V века до н. э. Эврипид даже начал использовать обычную форму трагедии в качестве средства для развенчания воззрений на то, что считалось приличным; тем самым он внедрил приемы, которые в западном театре используют современные нам и столь разные авторы Н.В. Гоголь и Г. Ибсен. Рамки, ограниченные замыслом, тем не менее всем знакомы, и в его сердцевине лежало признание авторитета неумолимого закона и неотвратимого возмездия. Само допущение такого условия можно считать свидетельством особенности иррациональной, а не рациональной стороны греческого сознания. Все-таки было еще далеко от состояния сознания, когда паства восточного храма в ужасе или с надеждой наблюдала за очередным представлением неизменного ритуала с жертвоприношением.

В V веке до н. э. разнообразие театральных жанров расширялось еще по некоторым направлениям. Это случилось, когда в самостоятельный жанр развилась аттическая комедия, и нашелся Аристофан, ставший первым великим постановщиком развлечений для зрителей с помощью манипулирования людьми и событиями. Он подбирал для своих постановок особый материал: часто на политические темы, почти всегда в высшей степени актуальный, и частенько подавал его в непристойном виде. Факт того, что Аристофан не просто выжил, но и пользовался успехом, служит для нас самым наглядным свидетельством терпимости и свободы нравов афинского общества. Спустя 100 лет греки практически подошли к современному миру с точки зрения манеры лицедейства по поводу интриг рабов и несчастных любовных отношений. Речь не о влиянии Софокла, но греческая пьеса все еще удивляет и представляется практически чудом, ведь за 200 лет до этого ничего подобного не существовало. Стремительность, с какой греческая литература развилась после завершения периода эпической поэзии, и ее непреходящий авторитет служат доказательством предрасположенности греков к новаторству и умственному росту, которые легко признавать, даже когда не получается объяснить.

В конце классической эпохи греческой литературе все еще предстояла долгая жизнь, наполненная важными событиями, когда исчезли города-государства. У нее росло число поклонников, так как греческому языку суждено было стать одновременно языком общения и официальным языком на всем Ближнем Востоке и практически повсеместно в Средиземноморье. Ему не грозило снова пережить высоты афинской трагедии, зато на нем были созданы настоящие литературные шедевры. Ощущение заката видов изобразительного искусства представляется более очевидным. В этом направлении сверх монументальной архитектуры и обнаженной фигуры Греция снова установила стандарты для грядущих поколений. Из первых заимствований в Азии развилась совершенно невиданная до тех пор архитектура – классический стиль, элементы которого все еще сознательно повторяются, даже в лаконичных конструкциях строителей XX века. На протяжении нескольких сотен лет этот стиль распространился по большой части мира от Сицилии до Индии; в этом искусстве греки тоже выступили в роли поставщиков культуры остальным народам.

Им повезло с точки зрения геологии, ведь недра Греции богаты строительным камнем высокого качества. Его долговечность проверена сохранившимся великолепием реликвий, которыми мы любуемся сегодня. И все-таки нам не удается избежать некоторой иллюзии. Чистота и строгость, с которыми Афины V века до н. э. предстают перед нами в образе Парфенона, скрывают их видение глазами грека. До нас не дошли аляповатые статуи богов и богинь, разноцветные краски, охра и беспорядочно расставленные монументы, алтари и стелы, которые должны были загромождать Акрополь и лишали его храмы нынешней строгости. На самом деле многие крупные греческие центры могли больше напоминать, скажем, современный Лурд; при приближении, например, к храму Аполлона в Дельфах могло возникать такое впечатление, что его загромождают неопрятные мелкие алтари, там толпились купцы, гнездились лотки и валялся мусор, в который превратились подношения идолам (хотя нам следовало бы сделать скидку на вклад, внесенный археологами с их фрагментарными открытиями).

Тем не менее после всех оговорок обратим внимание на разрушение временем, в результате которого возникла красота формы, практически непревзойденная красотой рукотворной. При этом не приходится говорить о какой-либо скидке на взаимосвязь суждения об объекте со стандартами, которые происходят исключительно из объекта как такового. Остается совершенно справедливым то, что создание произведения искусства, настолько глубоко и мощно говорящего о человеческом разуме на протяжении стольких поколений, само по себе не поддается простому толкованию, разве что его можно приводить в качестве доказательства непревзойденного творческого величия и поразительного мастерства в придании ему выразительности.

Такое качество к тому же представлено в греческой скульптуре. В ней свою роль сыграло наличие достойного по качеству камня, а также влияние восточных, часто египетских, скульптурных образцов. Как и гончарное ремесло, однажды позаимствованные восточные образцы скульптуры эволюционировали в направлении большего натурализма. Высшим сюжетом греческих скульпторов служила человеческая фигура, изображаемая уже не ради увековечения, а ради самого ее совершенства. Опять же, приходится только верить в законченный вид статуи, которую видели греки; эти изваяния часто покрывали позолотой, краской или декорировали слоновой костью и драгоценными камнями. Некоторые изделия из бронзы кто-то похитил или расплавил, поэтому нынешнее преобладание каменных резных фигур может само по себе вводить в заблуждение. Зато их внешний вид служит доказательством очевидной эволюции мастерства ваятелей. Мы начинаем со статуй богов, а также молодых людей и женщин, живые прототипы которых часто нам неизвестны, просто и симметрично представленных в позах, напоминающих статуи с Востока. В классических изваяниях V века до н. э. их натурализм начинает говорить о неравномерном распределении веса и отказе от простого положения анфас. Развитие ремесла идет в направлении зрелого, человеческого стиля Праксителя и IV века до н. э., в котором впервые отображается человеческое тело, обнаженная женская фигура.

Великая культура представляется большим, чем простой экспонат музея, и никакую цивилизацию нельзя втиснуть в выставочный каталог. При всем их элитарном качестве достижение и роль Греции осознаны во всех сторонах жизни; они включают политику города-государства, трагедию Софокла и статуи Фидия. Представители последующих поколений осознали это интуитивно, счастливо неосведомленные о добросовестной дискриминации, которой ученые-историки в конечном счете подвергли различные периоды истории и места исторических событий. Они совершили весьма плодотворную ошибку, потому что в конечном счете вклад Греции в культуру будущего стали ценить ровно настолько высоко, насколько она того заслуживала. Значение исторического опыта Греции пришлось пересматривать заново и давать ему иное толкование, а Древнюю Грецию открывали заново и повторно оценивали, так что на протяжении двух с лишним тысяч лет Греция рождалась заново. Снова использовался ее опыт, и каждый раз по-разному. Во всех случаях, когда действительность отставала от более поздней идеализации, и при всей силе ее связей с прошлым греческая цивилизация весьма объективно служила самым важным инструментом познания человечеством его судьбы в древности. На протяжении четырех веков греки успели изобрести философию, политику, практически полную арифметику и геометрию, а также категории западного искусства. Этого было бы достаточно, даже если их ошибки тоже не были такими плодотворными. Европа начислила проценты на капитал Греции, заложенный с тех пор, и через Европу остальная часть мира вела дела по тому же самому счету.

3
Мир эллинов

В истории Греции после V века до н. э. произошло множество причудливых зигзагов, но самым поразительным из них можно назвать то, как греческая цивилизация внедряла и придавала направление имперским мечтам о монархии, которую кое-кто называл совсем не греческой, а македонской. Во второй половине IV века до н. э. на основе этого государства, располагавшегося на севере Греции, образовалась величайшая за всю историю человечества империя, унаследовавшая территории и Персии, и всех греческих городов-государств. Мир этой империи мы называем эллинским, так как преобладающей и объединяющей его силой служила культура, греческая по духу и языку. Именно македонцы принесли миру греческую культуру посредством поразительных завоевательных походов их императора IV века до н. э. Александра.

Рассказ наш начинается с заката авторитета Персии. Персидское возрождение в союзе со Спартой на время скрыло непреодолимые внутренние слабости этой империи. Одна из них увековечена в известном сочинении Ксенофонта под названием «Анабасис», посвященном протяженному маршу армии греческих наемников обратно домой вверх по реке Тигр и через горы к Черному морю после неудачной попытки притязания на персидский престол со стороны брата царя. Тот поход выглядит мелким и второстепенным эпизодом на фоне общего заката персидской империи, порождением одного частного проявления внутреннего раскола. На протяжении всего IV века до н. э. эту империю не оставляли проблемы, когда область за областью (среди них Египет, который уже в 404 году до н. э. добился независимости и пользовался ею в течение 60 лет) уходили из-под ее власти. Крупный мятеж западных сатрапов вызревал долгое время, и, хотя императорское правление в конечном счете удалось восстановить, далось это восстановление большой ценой. Власть персы сумели вновь навязать, но правили персы подчас без должной напористости.

Одним из правителей, соблазнившимся возможностями такого ослабления персов, был Филипп II Македонский, правивший далеко не могущественным царством, власть которого держалась на воинской аристократии. В этом царстве сложилось грубое, жестокое общество; его правители все еще напоминали военачальников времен Гомера, их власть опиралась больше на личное могущество, чем на атрибуты государства. Принадлежность данного государства к греческому миру вызывала большие сомнения; многие греки считали македонцев варварами. Вместе с тем их цари претендовали на происхождение из греческих родов (один из которых восходил к Гераклу), и их претензии обычно признавались. Сам Филипп тоже хотел укрепить свое общественное положение; он требовал считать мифологического Македона греком. Когда в 359 году до н. э. его назначили регентом малолетнего правителя Македона (Македонии), он приступил к последовательным территориальным приобретениям за счет других греческих государств.

Единственным объяснением своей экспансионистской политики Филипп II считал собственное войско, которое к концу его правления превратилось в самую совершенную по степени обученности и организации армию в Греции. По сложившейся в Македонии воинской традиции главная роль на поле боя отводилась коннице, закованной в тяжелую броню, и она продолжала служить главным родом войск. Традиционную военную науку Филипп обогатил опытом использования пеших воинов, который он приобрел в юности, когда находился заложником в Фивах. Из тактики гоплитов он позаимствовал новый боевой порядок, представлявший собой фалангу из 16 шеренг воинов, вооруженных длинными пиками. Воинов для такого боевого порядка вооружали пиками, которые были в два раза длиннее копий гоплитов, и действовали они в более рассредоточенном строю, когда пики воинов второй и третьей шеренги направляли между фалангистами для придания гораздо большей плотности убойных наконечников при переходе в атаку. Еще одно преимущество македонцев заключалось в освоении ими приемов осады укреплений, неизвестных остальным греческим армиям; они располагали катапультами, с помощью которых вынуждали защитников осажденного города уходить в укрытие, а сами в это время вводили в дело тараны и осадные башни на колесах. Такую технику до них применяли только в армиях Ассирии и их азиатских наследников. Наконец, Филипп правил весьма состоятельным государством, его богатства значительно возросли, когда он владел золотыми рудниками на горе Пангей, хотя он так сильно потратился, что после него остались огромные долги.

Он пользовался своей властью в первую очередь ради надежного объединения Македонии. За считаные годы младенца, регентом при котором его назначили, свергли с престола, а Филиппа избрали царем. Тогда он начал посматривать на юг и северо-восток. Экспансия в тех направлениях рано или поздно вела к посягательству на интересы Афин и наступлению на их позиции. Союзники афинян на Родосе, Косе, Хиосе и из Византии воспользовались македонским покровительством; остальные, то есть Фокида, потерпели поражение в войне, к которой ее подстрекали Афины, но не оказали достойную поддержку. Хотя Демосфен как последний великий агитатор афинской демократии обеспечил себе место в истории (до сих пор мы связываем его со словом «филиппики») тем, что предупредил своих соотечественников о грозящих им опасностях, спасти их он не смог. Когда война между Афинами и Македонией (355–346 гг. до н. э.) наконец-то закончилась, Филипп не только получил в свое распоряжение Фессалию, но и утвердился в Центральной Греции, а также взял под свой контроль проход Фермопилы.

Для него складывалась благоприятная ситуация с реализацией замыслов по Фракии, и при этом подразумевалось возвращение греческого интереса к Персии. Один афинский писатель выступил в пользу проведения греческого крестового похода, чтобы воспользоваться ослаблением Персии (в противоположность Демосфену, продолжавшему осуждать действия македонского «варвара»). И снова разрабатывались планы по освобождению азиатских городов. Такое предложение выглядело достаточно привлекательным, чтобы принести плоды в рядах инертного Коринфского союза, сформированного в 337 г. до н. э. из крупнейших греческих государств без участия Спарты. Филипп числился его председателем и военачальником, и он в чем-то напоминал Делосский союз; внешняя самостоятельность его участников служила всего лишь ширмой, так как все они числились македонскими сателлитами. Создание этого союза стало кульминацией правления Филиппа (в следующем году на него будет совершено покушение), но воплощение в реальность дела его жизни произойдет только после нового разгрома македонцами афинян и фиванцев в 338 году до н. э. Условия мира, навязанного Филиппом, были сносными, но участникам Коринфского союза пришлось согласиться пойти войной на Персию под македонским руководством. После смерти Филиппа греки еще раз попытались напомнить о своей независимости, но его сын и наследник Александр сокрушил греческих мятежников, как делал это с остальными повстанцами в других частях его царства. Фивы он приказал тогда (335 год до н. э.) стереть с лица земли, а их население обратить в рабство.

Так опустился занавес четырехвековой драмы греческой истории. За этот период времени удалось сотворить цивилизацию и поселить ее в городе-государстве, располагавшем одним из самых совершенных политических режимов, известных миру. Теперь, причем не в первый раз и далеко не в последний, казалось, что будущее принадлежит тем, у кого больше войско и крупнее организация. Материковая Греция с этого времени представлялась тихой политической заводью под властью македонских губернаторов и начальников гарнизонов. По примеру своего отца Александр стремился снискать расположение греков, предоставив им широчайшие права для внутреннего самоуправления в обмен на поддержку его внешней политики. При таком подходе всегда оставался кое-кто из греков, прежде всего афинские демократы, с кем невозможно было договориться.

Александр, которого мы знаем как Александра Великого, родился в 356 году до н. э. Невзирая на то что отец хотел привить ему любовь к передовой греческой философии и науке, в юности Александр предпочитал семинарам попойки с приятелями; он также питал симпатию к необузданному насилию – один историк назвал его «юным пьющим головорезом». Однако он к тому же мечтал превзойти великие завоевания отца. Когда Александр в 336 году до н. э. взошел на престол, он решил разгромить персов и покорить весь мир.

Правление Александра началось с трудностей, устроенных греками, но, как только те угомонились, он смог обратить свое внимание на Персию. В 334 году до н. э. он переправился на территорию Азии во главе войска, четверть которого укомплектовал ратниками из Греции. Речь тут шла не об одном только идеализме; наступательная война могла к тому же представляться предприятием благоразумным, ведь прекрасной армии, оставленной Филиппом, надо было платить, чтобы она не представляла угрозы свержения новому царю, а завоевательный поход сулил необходимые деньги. Александру исполнилось 22 года, и перед ним лежал короткий по времени, но великий по достижениям путь военных побед, настолько блистательных, что его имя на века войдет в легенды и обеспечит внешние условия для самого широкого распространения греческой культуры. Он вывел жителей городов-государств в невиданный для них большой мир.

Все события укладываются в весьма лаконичное повествование. В легенде говорится, что после перехода в Малую Азию он, образно говоря, разрубил гордиев узел. Потом он нанес поражение персам в битве при Иссе. За ней последовала кампания, развернувшаяся южнее, через Сирию. По пути Александр разрушил Тир и в конечном счете вступил в Египет, где основал город, до сих пор носящий его имя. В каждом сражении он лично вел своих воинов в бой, и в рукопашных схватках не раз был ранен. Он двинулся вглубь пустыни, допросил оракула оазиса Сива, а затем вернулся в Азию, чтобы нанести второе и решающее поражение Дарию III в 331 году до н. э. в битве при Гавгамелах. Македонцы взяли приступом и спалили Персеполь, а Александра объявили наследником персидского престола; Дария на следующий год убил один из его сатрапов. Александр двинул свое войско дальше, преследуя иранцев северо-востока, отступавших на территорию Афганистана (туда, где находится Кандагар, в названии которого среди многих других городов увековечено его имя). При этом он на 160 километров или около того прошел через Инд вглубь Пенджаба. Там его воины отказались идти дальше, и тогда он повернул назад. Они устали, и разгромившее армию, оснащенную 200 боевыми слонами, его воинство не горело большим желанием сразиться с еще одной, насчитывавшей 5 тысяч слонов, якобы ожидавшей македонцев в долине Ганга. Александр вернулся в Вавилон. Там он умер в 323 году до н. э. тридцати двух лет от роду. Прошло чуть больше 10 лет после того, как он покинул Македонию.

И его территориальные приобретения, и их включение в империю носят печать гения одного человека; это словосочетание звучит не слишком громко, так как достижения такого масштаба представляются не просто результатом удачи, благоприятного стечения исторических обстоятельств или слепой предопределенности. Александр обладал творческим умом и даром провидца, пусть даже он кажется занятым самим собой и одержимым погоней за славой человеком. Великий ум сочетался в нем с практически безрассудной храбростью; он считал предком своей матери гомеровского Ахиллеса и всячески стремился подражать этому персонажу. Его честолюбие заставляло постоянно доказывать свое превосходство в глазах других людей (а быть может, в глазах его властной и неласковой к нему матери) через завоевание новых земель.

Сама идея эллинского крестового похода на Персию без сомнения являлась для него делом реальным, но к тому же при всем его восхищении греческой культурой, о которой он узнал от своего наставника Аристотеля, Александр был человеком слишком эгоцентричным, чтобы быть миссионером, а его космополитизм базировался на оценке бытия. Его империей должны были управлять персы наряду с македонцами. Сам Александр сначала женился на бактрийской, а затем на персидской принцессе и принял – неправомерно, по мнению некоторых его компаньонов, – почести, которые на Востоке воздавали правителям, считавшимся богоподобными. К тому же он подчас проявлял поспешность и опрометчивость; именно солдаты принудили Александра повернуть назад у Инда, правитель Македонии не должен был бросаться в схватку, не заботясь о том, что произойдет с его монархией, если он погибнет, не оставив наследника. Хуже всего то, что в пьяной ссоре он убил друга и мог быть причастен к убийству своего отца.

Жизнь Александра закончилась слишком скоро, чтобы обеспечить единство его империи в будущем или доказать потомкам, что даже он не мог долгое время гарантировать ее целостность. Однако все им содеянное за это время внушает бесспорное восхищение. Основание им 25 «городов» уже само по себе выглядит великим делом, даже если некоторые из них представляли собой всего лишь укрепленные опорные пункты; они служили ключами к азиатским сухопутным маршрутам. Соединение Востока и Запада с их общим правительством все еще представлялось задачей куда более сложной, но Александр за 10 лет многое сделал на этом пути. Понятно, что особого выбора у него не было; не нашлось достаточно греков и македонцев, чтобы воевать и управлять огромной империей. Сначала он управлял завоеванными областями через персидских чиновников, а после возвращения из Индии приступил к реорганизации войска в смешанные полки, состоявшие одновременно из македонцев и персов. То, что он переоделся в персидское платье и попытался заставить своих соотечественников, а также персов, кланяться ему до земли, вызвало недовольство со стороны его последователей, поскольку в таких нововведениях проявилась его склонность к восточным манерам. Последовали заговоры и мятежи; все они провалились, а по его относительно умеренным репрессиям можно предположить, что особой опасности для Александра такие происки врагов не представляли. Переломный момент наступил вслед за его самым экстравагантным жестом по культурной интеграции, когда Александр, взяв в жены дочь Дария (не расставшись при этом со своей женой принцессой Бактрии Роксаной), исполнил обряд массового бракосочетания 9 тысяч его воинов с восточными женщинами. В историю это мероприятие вошло как «обручение Востока с Западом», и это был акт государственного деятеля, а не идеалиста, так как новую империю ради ее сохранности требовалось чем-то скреплять.

Что империя Александра на самом деле значила в культурной связи, осмыслению поддается с трудом. Греки расселились, понятное дело, на обширной территории. Но последствия этого проявились лишь после кончины Александра, когда формальная структура империи рухнула, зато из нее возник культурный факт существования эллинского мира. На самом деле о жизни в империи Александра Великого нам известно немного, и с учетом кратковременности ее существования представляется маловероятным наличие каких-либо ограничений для античного правительства и отсутствие желания заняться коренными преобразованиями, когда большинство ее населения в 323 году до н. э. сочло свою жизнь заметно отличающейся от той, которую они вели за десять лет до того.

Походы Александра сказались и на жизни народов Востока. Он правил недостаточно долго, чтобы заметно повлиять на взаимоотношения западных греков с Карфагеном, которым пришлось заниматься весь конец IV века до н. э. В самой Греции до самой его кончины обстановка оставалась спокойной. Именно в Азии он правил землями, которыми греки раньше не управляли. В Персии он объявил себя наследником Великого царя, и правители северных сатрапий Вифинии, Каппадокии и Армении признали его власть.

Слабая, так как связи империи Александра представлялись непрочными, она подвергалась испытанию, когда он умер, не оставив неоспоримого наследника. Его военачальники затеяли борьбу за все то, что они могли отхватить и удержать, а империя распалась еще до посмертного рождения его сына от Роксаны. Она к тому времени уже убила его вторую жену, поэтому, когда она и ее сын умерли в злоключениях, какая-либо надежда на прямого наследника исчезла. За 40 с лишним лет междоусобиц все успокоились на том, что воссоздать империю Александра Великого никому не удастся. На ее месте появилось несколько крупных государств, представлявших собой наследственные монархии. Их основали удачливые военачальники – диадохи или «преемники» Александра Македонского.

Птолемей Сотер, считающийся одним из лучших генералов Александра, захватил власть в Египте сразу после смерти своего господина, и туда же он впоследствии перевез ценный трофей в виде тела Александра Великого. Потомкам Птолемея предстояло править его провинцией на протяжении без малого 300 лет до смерти легендарной Клеопатры в 30 году до н. э. Египет при династии Птолемеев оказался самым живучим и богатым из государств – преемников империи Александра Македонского. Из азиатской части империи индийские территории и часть Афганистана ушли из рук греков целиком, так как их пришлось уступить индийскому правителю в обмен на военную помощь. Оставшаяся от нее часть к 300 году до н. э. представляла собой огромное царство площадью 28,5 миллиона квадратных километров с приблизительно 30 миллионами подданных. Она простиралась от Афганистана до Сирии, а столица находилась в Антиохии. Этой обширной вотчиной правили потомки еще одного македонского полководца по имени Селевк. Из-за набегов кочевых кельтов, забредавших из Северной Европы (которые уже вторглись в саму Македонию), в начале III века до н. э. произошло ее частичное разобщение, и отколовшаяся от нее территория впоследствии превратилась в вотчину царства Пергам, которым правила династия так называемых Атталидов, выдавивших кельтов дальше вглубь Малой Азии. Селевкидам перепали остальные территории, хотя в 225 году до н. э. им пришлось уступить Бактрию, где потомки воинов Александра образовали знаменитое греческое царство. Македонцы при правлении еще одной династии – Антигонидов попытались сохранить контроль над греческими государствами, оспаривавшимися в Эгейском море флотом Птолемеев, а в Малой Азии – селевкидами. Около 265 года до н. э. афиняне предприняли очередную попытку обрести независимость, но потерпели неудачу.

Эти события выглядят сложными, но не представляют большой важности для нашего повествования. Значение имело то, что на протяжении около 60 лет после 280 года до н. э. эллинские царства пребывали в относительном равновесии сил, занятые событиями в Восточном Средиземноморье и Азии и, за исключением греков и македонцев, обращая мало внимания на события, происходившие дальше на западе. Сложились мирные условия для самого активного распространения вширь греческой культуры, и с такой точки зрения эти государства представляли большую важность. Именно своим вкладом в распространение и рост цивилизации они привлекают наше внимание, а не туманной политикой и неблагодарной междоусобицей диадохов.

Греческий язык теперь считался официальным языком на всем Ближнем Востоке; но гораздо важнее то, что он был языком общения жителей городов, служивших очагами нового мира. При династии Селевкидов союз эллинской и восточной цивилизаций, о котором мог мечтать Александр Македонский, начал обретать реальные очертания. Селевкиды собирали всех греческих переселенцев и основывали новые города везде, где они могли служить средством укрепления структуры их империи и эллинизации местного населения. Власть Селевкидов сосредоточивалась в городах, поскольку за их пределами простирались районы обитания разнообразных местных племен, персидских сатрапий и вассалов. В основе административной системы селевкидов все еще лежали сатрапии; теорию абсолютизма цари Селевкидов унаследовали у Ахеменидов, а также их систему налогообложения.

В появлении новых городов отразился экономический рост, а также здравость политики властей. Победоносные участники войн Александра и продолжателей его дела завладели огромной добычей, большую часть которой составляли слитки золота, накопленные правителями персидской империи. Добытые трофеи пошли на стимулирование хозяйственной жизни по всему Ближнему Востоку, но к тому же принесли бедствия инфляции и нестабильности. Однако, как бы там ни было, в целом все шло к дальнейшему накоплению богатства. Никаких нововведений не внедрялось ни в ремесленное производство, ни в освоение новых природных ресурсов. Средиземноморская экономика оставалась практически тем, чем всегда была, разве что вырос ее масштаб. Зато эллинская цивилизация стала богаче своих предшественников, и прирост населения служил одним из показателей этого.

По развалинам эллинских городов можно судить о затратах на внешние атрибуты греческой городской жизни; в избытке строили театры и гимназии, во всех городах проводились спортивные игры и праздничные мероприятия. Местное сельское население, вносившее подати и в некоторой своей части негодовавшее по поводу того, что теперь называют «вестернизацией», вряд ли приглашали на все эти городские мероприятия. Тем не менее солидные достижения были налицо. Через города удалось провести эллинизацию Ближнего Востока в том виде, в каком он оставался до прихода ислама. В скором времени здесь появляется собственная греческая литература.

Все-таки притом, что здесь прижилась цивилизация греческих городов, по своему духу она отличалась от цивилизации прошлого, как это с горечью отмечала некоторая часть греков. Македонцы никогда не знали жизни города-государства, и в их творениях в Азии отсутствовала сущность таких городов; Селевкиды основали множество городов, но над ними сохранили старую автократическую и централизованную администрацию сатрапий. Мощное развитие получила бюрократия, а самоуправление зачахло. Как ни странно, наряду с ответственностью за ликвидацию последствий стихийных бедствий, лежавшей на них с прошлого, города самой Греции, где сохранялась едва тлеющая традиция независимости, представлялись той частью эллинского мира, которая фактически переживала экономический и демографический упадок.

Хотя политический кураж из городов ушел, городская культура все еще служила великим механизмом передачи греческих воззрений на мир. Огромный интеллектуальный капитал можно было позаимствовать в двух крупнейших библиотеках древнего мира, открытых в Александрии и Пергаме. Птолемей I к тому же основал свой Музей, представлявший собой своего рода учреждение передового просвещения. В Пергаме один царь жертвовал средства наставникам, и в том же Пергаме народ усовершенствовал использование пергамента, когда Птолемеи прекратили поставку папируса. В Афинах сохранились Академия и Лицей, и эти учреждения способствовали повсеместному оживлению традиции греческой интеллектуальной деятельности свежими мыслями. В таких заведениях велась в основном деятельность в узком смысле академическая, то есть по большому счету подыскивались достойные толкования былых достижений, но зато она находилась на высоком качественном уровне и теперь представляется малозначимой из-за грандиозных достижений ученых V и IV веков до н. э. Эта традиция была достаточно прочной, чтобы выдержать испытание временем на протяжении даже христианской эры, хотя значительная ее содержательная часть безвозвратно утрачена. Со временем мир ислама воспримет учение Платона и Аристотеля через наследие эллинских грамотеев-наставников.

Наилучшим образом в эллинской цивилизации сохранилась греческая традиция в науке, и здесь выдающаяся роль принадлежит Александрии, как крупнейшему из всех эллинских городов. Величайшим специалистом в области систематизации геометрии считается Евклид, определявший путь развития этой науки вплоть до XIX века, а Архимед, известный своими практическими достижениями в разработке конструкции боевых устройств на Сицилии, числится предположительным учеником Евклида. Еще один александриец по имени Эратосфен первым из представителей рода человеческого вычислил размеры Земли, а эллинский грек Аристарх Самосский договорился до того, что Земля вращается вокруг Солнца, хотя его взгляды отвергли современники и потомки потому, что они противоречили принципам Аристотелевой физики, построенным на противоположном принципе. Архимед добился больших успехов в развитии гидростатики (он к тому же изобрел ворот), но главные достижения носителей греческой традиции всегда лежали в области математики, а не прикладных дисциплин, и в эллинские времена греческие математики достигли своих высот в теории конических сечений и эллипсов, а также заложили основы тригонометрии.

Они послужили важными дополнениями к инструментальному набору познания мира человечеством. И все же они не настолько определенно выглядели достижениями эллинской нравственной и политической философии по сравнению с тем, что было раньше. Представляется заманчивой попытка отыскать причину этого в политических изменениях при переходе от города-государства к более крупным государственным образованиям. В тех же Афинах философия нашла свой величайший центр развития, и Аристотель надеялся возродить этот город-государство; в достойных руках, думал этот философ, в нем могли бы появиться условия для лучшей жизни. Но, возможно, из-за необходимости произвести благоприятное впечатление на представителей остальных национальностей, в силу, возможно, несомненной привлекательности для них мира за пределами греческой культуры, новые монархи все больше склонялись к восточным культам, положенным личности правителя. Такое почитание царя уходило корнями в месопотамскую и египетскую старину. Между тем настоящим основанием эллинистических государств служила бюрократия, причем не обузданная традициями гражданственной независимости (так как большинство греческих городов в Азии основали или восстановили Селевкиды, все, что они давали, они же могли и забрать), и армии греческих и македонских наемников, освободивших их от зависимости, привязанной к местным ратникам. Какими бы могущественными и внушающими страх они ни были, в таких структурах обнаруживалось мало качеств, способных внушить их разношерстым подданным лояльность и эмоциональную привязанность.

В некотором роде эллинистический триумф греческой культуры выглядел обманчиво. Греческий язык все еще использовался, но некоторые его слова приобретали иное значение. Греческая религия, например, как великая объединяющая эллинов сила пребывала в упадке, и греческий рационализм V века до н. э. вместе с ней. Такой крах традиционной системы ценностей послужил предпосылкой к переменам в области философской мысли. Изучение философии в самой Греции все еще велось весьма энергично, и даже здесь представители эллинистической ветви предположили, что люди возвращаются к своим личным проблемам, отстраняются от общества, на которое не могут повлиять, ища убежища от ударов судьбы и трудностей повседневной жизни. Похоже, ничего нового в этом нет. Вспомним хотя бы Эпикура, искавшего благо исключительно в личных человеческих удовольствиях. Вопреки появившимся позже искаженным толкованиям он подразумевал под этим нечто далекое от потакания своим слабостям. Удовольствием Эпикуру служила субъективная удовлетворенность и отсутствие боли. Такое представление об удовольствии для современного человека выглядит аскетичным. Но с точки зрения симптоматики его важность представляется значительной, потому что в нем просматривается устремление человеческого увлечения в сторону частного и личного.

Другая форма этой философской реакции выразилась в отстаивании идеалов самоотречения и неприсоединения. Представители школы, известной как школа киников, отказались от общепризнанных норм жизни и старались избавиться от радостей окружающего их материального мира. Один из них – киприот по имени Зенон, живший в Афинах, стал пропагандировать собственную доктрину в общественном месте – в расписном портике stoa Poikile. По месту сбора учеников Зенона его школу назвали школой стоиков. Стоики заняли место среди наиболее влиятельных философов, потому что их учение казалось легко применимым к повседневной жизни. По большому счету стоики проповедовали ту истину, что жизнь следует прожить в соответствии с разумным порядком, позаимствованным у движения Вселенной. Человек не может повлиять на то, что с ним происходит, говорили они, но он может принять послания судьбы, распоряжение воли Всевышнего, в которого они верили. Благие дела, соответственно, не следует совершать ради ожидаемой похвалы, ведь они могут не получиться или принести зло. Совершать их надо ради них самих и приносимой ими пользы.

В стоицизме, пользовавшемся большой популярностью в эллинистическом мире, заложена доктрина, придающая человеку новую опору для нравственной веры в то время, когда авторитетом больше не пользовался ни полис, ни традиционная греческая религия. Стоицизм к тому же обладал потенциалом на долгую жизнь, потому что он отвечал чаяниям всех людей, которые согласно этому учению уравнивались в правах: в нем содержалось зерно нравственного всеспасения, через которое постепенно изживалось старинное различие между греком и варваром, а также любое другое различие между благоразумными людьми. Оно взывало к общей человечности и фактически выражало осуждение рабству, что представляется потрясающим шагом в мире, построенном на принудительном труде. Стоицизму предстояло послужить плодотворным источником для мыслителей на протяжении двух тысяч лет. В скором времени его этика дисциплинированного здравого смысла должна будет удостоиться великого успеха в Риме.

У философии, таким образом, появились признаки эклектизма и космополитизма, которые бросаются в глаза практически в любом аспекте эллинской культуры. Возможно, их самым наглядным отображением послужило приспособление греческой скульптуры к монументальной скульптуре Востока, мастер которой произвел таких чудовищ, как тридцатиметровый Колосс Родосский; все же в конечном счете эклектизм и космополитизм проявились в устремлениях стоиков точно так же, как в экзотических восточных культах, пришедших на смену греческим богам. Ученый Эратосфен сказал, что он видел во всех добрых людях своих соотечественников, и в данном замечании выражается новый дух эллинизма в его лучших проявлениях.

Политическая конструкция этого мира, в конце концов, стремилась к переменам, так как источники перемен появлялись помимо человеческой воли. Одним из ранних предзнаменований грядущих перемен стало появление новой угрозы с востока в виде Парфянского царства. К середине III столетия до н. э. слабость, обусловленная сосредоточением династией Селевкидов населения и богатства в западной половине их царства, потребовала безотлагательно заняться отношениями с остальными эллинскими государствами. С северо-востока, как всегда, угрожали степные кочевники, но правительство отвлеклось от этой опасности на добывание денег и ресурсов, необходимых для ведения споров с птолемеевским Египтом. Искушение для находившегося вдали сатрапа действовать по своему собственному усмотрению в качестве военачальника подчас было просто непреодолимым. Ученые не сходятся в деталях, но одной из сатрапий, где предводитель не удержался от такого соблазна, было Парфянское царство, занимавшее важную область на юго-восточном побережье Каспийского моря. Ему предстояло занять еще более важное место несколько веков спустя, так как через него пролегали караванные маршруты в Центральную Азию, по которой осуществлялась связь западного классического мира с далеким Китаем по Великому шелковому пути.

Кто же были эти парфяне? Изначально они представляли собой иранскую кочевую народность, появившуюся из Центральной Евразии. Из нее в высокогорье Ирана и Месопотамии возникло некое политическое образование. Они стали символом военной выучки, так как только парфяне владели одним неоценимым навыком: они умели пускать стрелы в цель из лука на скаку. Но просуществовало их царство почти 500 лет не только за счет воинского искусства. Они к тому же унаследовали административную структуру, оставленную Селевкидам Александром Македонским, который позаимствовал ее у персов. На самом деле парфяне во многом казались наследниками, а не творцами; официальные документы их великой династии составлялись на греческом языке, и они явно не имели никакого собственного права, зато радостно согласились на уже сложившуюся практику, будь то вавилонян, персов или эллинов.

Их древняя история по большому счету остается туманной. В III столетии до н. э. в Парфянском царстве существовала какая-то монархия, центр которой не удается обнаружить до сих пор, но Селевкидам до него явно не было особого дела. Во II веке, когда династия Селевкидов полностью отвлеклась на проблемы, нависшие с запада, два брата, младшего из которых звали Митридат I, образовали Парфянскую империю, территория которой к моменту кончины Митридата простиралась от Бактрии (еще один осколок наследия Селевкидов, который в конечном счете отделился приблизительно в то же самое время, что и Парфянское царство) на востоке до Вавилонии на западе. Прекрасно помнивший судьбу тех, кто ушел в лучший мир до него, Митридат сам приказал отчеканить на своих монетах собственное положение «великий царь». После его смерти случилось несколько потерь, но его тезка Митридат II вернул утраченные позиции и пошел дальше. Селевкиды теперь увязли в проблемах Сирии. В Месопотамии границей его империи служил Евфрат, а китайцы установили с ним дипломатические отношения. На монетах второго Митридата чеканился гордый ахеменидский титул «царь царей», и напрашивается разумный вывод о том, что династия Аршакидов, к которой принадлежали Митридаты, теперь сознательно связывалась с великим персидским родом. Все-таки Парфянское государство представляется намного более свободным, чем персидское. Оно больше напоминает феодальное объединение дворян вокруг военачальника, чем забюрократизированное государство.

На Евфрате Парфянское царство должно было в конечном счете познакомиться с новой державой запада. Даже эллинские царства, находившиеся ближе к нему, чем Парфянское царство, и поэтому практически не имеющие оправдания, почти не обращали внимания на подъем Рима – этой новой звезды политического небосклона, и они пошли своим путем, не принимая во внимание то, что происходило на западе.

Западные греки, конечно, лучше знали о происходящем, но были заняты первой большой угрозой, то есть Карфагеном, противостоящим грекам в Средиземноморье. Основанный финикийцами около 800-х годов до н. э., возможно, даже тогда, чтобы прекратить греческое коммерческое влияние на маршрутах транспортировки металлов, Карфаген вырос и превзошел Тир с Сидоном в богатстве и мощи. Но он остался городом-государством, пользующимся союзами и покровительством, а не завоеваниями и гарнизонами, его граждане предпочитали торговлю и земледелие войнам. К сожалению, собственные документы Карфагена погибли, когда в конечном счете этот город стерли с лица земли в 146 году до н. э., и мы мало знаем о его истории из первых рук.

Все же он откровенно представлялся значительным коммерческим конкурентом для западных греков. К 480 году до н. э. они были ограничены в коммерческом плане чуть больше, чем долиной Роны, Италией и, прежде всего, Сицилией. Этот остров и один из его городов – Сиракузы – служил ключом к греческому западу. Сиракузы прикрыли Сицилию от карфагенян в первый раз, когда их жители схватились с ними и разбили. На протяжении практически всего V века до н. э. Карфаген больше не обеспокоил западных греков, и жители Сиракуз смогли оказать помощь греческим городам Италии в борьбе против этрусков. Тогда Сиракузы стали целью провалившейся сицилийской экспедиции из Афин (415–413 гг. до н. э.), потому что они были величайшим из западных греческих государств. Карфагеняне после этого вернулись, но Сиракузы избежали поражения, чтобы в скором времени вступить в величайший период своей власти, распространявшейся не только на сам остров, но и на Южную Италию и Адриатику. Жителей Сиракуз переполняла решимость к действию; в какой-то момент они чуть было не захватили Карфаген, и в результате еще одной экспедиции к своей Адриатической вотчине добавили Керкиру (Корфу). Но чуть позже 300-х годов до н. э. стало ясно, что карфагенская мощь росла, в то время как Сиракузам пришлось встретиться с римской угрозой на материке Италии.

Сицилийцы поссорились с человеком, который, возможно, спас их, – с Пирром Эпирским, и к середине III века до н. э. римляне стали хозяевами своего материка.

Теперь на западной арене появилось три основных персонажа, но эллинский Восток казался удивительно равнодушным к тому, что происходило (хотя Пирр знал обо всем). Такое безразличие выглядит недальновидным, но в это время римляне не видели себя мировыми завоевателями. Во время вступления в Пунические войны с Карфагеном, из которого они выйдут победителями, ими двигали в равной степени страх и алчность. Потом им предстоит обратить свой взор на восток. Кое-кто из эллинских греков к концу века начнет понимать то, что их могло ожидать. «Туча на Западе» – так называли битву между Карфагеном и Римом, за которой наблюдали на эллинизированном Востоке. Независимо от ее исхода она должна была иметь большие последствия для всего Средиземноморья. Как бы там ни было, Восток должен был доказать в таком случае, что у него найдутся собственные силы и воля для сопротивления. Как позже выразился один римлянин, Греция возьмет своих пленителей в неволю, приобщив к греческой культуре новых варваров.

4
Рим

По всему западному средиземноморскому побережью и на протяжении обширных областей Западной Европы, Балкан и Малой Азии можно до сих пор встретить реликвии великих достижений Римской империи. Больше всего их находится в некоторых известных местах – особенно на территории самого Рима. Причина их появления там объясняется тысячелетней историей великой империи. Если не оглядываться на достижения римлян, как часто делали наши предки, завидуя этому народу, все равно не оставляет ощущение замешательства и даже восхищения тем, как много способен сотворить человек. Понятно, что чем пристальнее историки присматриваются к величественным останкам былых достижений и чем тщательнее они анализируют сохранившиеся документы, в которых разъясняются римские идеалы и умения римских мастеров, тем нагляднее мы осознаем простую истину того, что римляне все-таки не обладали сверхчеловеческими способностями. Великолепие, присущее Риму, иногда кажется показной мишурой, а достоинства, провозглашенные его публицистами, могут во многом звучать политическим лицемерием точно так же, как и подобные лозунги сегодня. Все-таки, когда все уже сказано и сделано, нам остается поразительный и мощный стержень творческой изобретательности. В завершение следует обратить внимание на то, что римляне поменяли декорации греческой цивилизации. Тем самым они обозначили контуры первой цивилизации, охватывающей всю Европу. К такому достижению римляне шли вполне осознанно. Оглядываясь на пройденный путь, когда позже все вокруг них уже рушилось, они по-прежнему ощущали себя такими же римлянами, как их предки, сотворившие свою цивилизацию. Они и были римлянами, пусть даже по ощущению, в которое верили. А все остальное было пустое. При всей его объективной внушительности и эпизодической грубости стержень римского успеха состоял в идее, идее самого Рима, в ценности того, что в нем воплотилось и через него передалось другим, в понятии того, что однажды назовут romanitas (признаками римского духа).

У всего этого просматриваются глубокие корни. Римляне говорили, что их город основал некий Ромул в 753 году до н. э. Всерьез воспринимать такую выдумку не стоит, но легенда о волчице, вскормившей своим молоком Ромула и его брата-близнеца Рема, заслуживает внимания; она являет собой наглядный символ долга Древнего Рима перед его прошлым, принадлежащим народу под названием этруски, среди культов которого прослеживается особое преклонение перед волком.

При всем богатстве археологических находок, украшенных многочисленными письменами, и всех добросовестных усилиях ученых по установлению их смысла, этруски остаются для нас таинственным народом. На текущий момент удалось с некоторой достоверностью очертить в общем плане природу этрусской культуры и в значительно меньшей степени его историю или хронологию. Ученые до сих пор не договорились о времени появления этрусской цивилизации, историки указывают самый широкий период от X до VII века до н. э. Не могут они прийти к единому мнению о происхождении этрусков; сторонники одной из гипотез называют их переселенцами из Азии, двинувшимися в путь сразу после краха Хеттской империи, но находятся сторонники и других гипотез. Уверенно можно лишь утверждать, что они не были первыми итальянцами. Когда и откуда бы они ни пришли на Апеннинский полуостров, Италию уже тогда населяли самые разные народы.

В то время вполне могли еще среди них проживать кое-какие коренные местные племена, к предкам которых присоединились индоевропейские захватчики, прибывшие во 2-м тысячелетии до н. э. На протяжении последующих тысяч лет некоторые из этих итальянцев создали свои разновидности передовой культуры. Обработка железа, вероятно, велась уже около 1000-х годов до н. э. Этруски могли перенять такое умение от народов, осевших там раньше их, возможно, у представителей культуры, названной культура Вилланов (по месту археологических раскопок под современной Болоньей). Они довели металлургию до высокого уровня и активно осваивали месторождения железной руды на острове Эльба недалеко от побережья Этрурии. Располагая железным оружием, они могли установить этрусское господство, в период максимального расцвета охватывавшего всю центральную часть Апеннинского полуострова от долины реки По до области Кампания. Политическая организация Этрурии до конца не выяснена, но можно предположить, что она представляла собой свободный союз городов под управлением царей. Этруски владели грамотой и использовали алфавит на основе греческого языка, который, возможно, позаимствовали у жителей городов Magna Graecia (хотя из их письма трудно что-либо разобрать). К тому же их можно считать относительно состоятельными людьми.

В VI веке до н. э. этруски закрепились на важном плацдарме южного берега реки Тибр. Там находился городок Рим, бывший тогда одним из многочисленных небольших городов латинцев, давно обосновавшихся в области Кампания. Через этот город кое-что из сохранившегося от этрусков передалось в европейскую традицию и потом в ней затерялось. Ближе к концу VI столетия до н. э. римляне покончили с этрусским господством во время восстания населения латинских городов против своих господ. Но до тех пор этим городом управляли цари, последнего из которых, согласно традиционной легенде, прогнали в 509 году до н. э. Какую бы точную дату ни называли, все определенно случилось приблизительно в то время, когда этрусской власти, занятой упорной борьбой с западными греками, успешно бросили вызов латинские народы, выбравшие после того свой собственный путь. Тем не менее Риму досталось много полезного от его этрусского прошлого. Как раз через Этрурию Рим впервые получил выход на греческую цивилизацию, с которой римляне продолжали жить в контакте и по суше, и по морю. В Рим сходились главные сухопутные и водные пути вдоль по течению Тибра, хотя морские суда в город войти не могли.

Важнейшим наследованием Рима можно назвать его обогащение влиянием греков, но римляне к тому же сохранили еще многое от этрусского прошлого. Одним из этрусских наследий можно считать то, как народ сводили в «центурии» для ведения боевых действий; больше несерьезных, но поразительных примеров находим в гладиаторских схватках, городских торжествах и толковании предзнаменований – в виде обсуждения внутренностей жертвенных животных ради определения контуров будущего.

Римской республике суждено было просуществовать больше 450 лет, и даже после падения сохранились названия ее учреждений. Римляне всегда любили порассуждать по поводу преемственности и их всеподданнейшей приверженности (или предосудительного отвержения) старым добрым традициям своей древней республики. И дело касается не просто исторических выдумок. В подобных утверждениях кроется известная истина. Например, в утверждениях по поводу преемственности парламентской формы правления в Великобритании или мудрости отцов-основателей Соединенных Штатов Америки, согласившихся на утверждение конституции, которая до сих пор себя вполне оправдывает. Разумеется, по мере прохождения веков в традиции вносились заметные изменения. Они нарушали правовую и идеологическую преемственность, и историки все еще спорят о том, как их правильно истолковать. Как бы там ни было, при всех этих изменениях с помощью непременных римских атрибутов созданы условия для того, чтобы римское Средиземноморье и Римская империя простирались далеко за пределы того, что должно было стать колыбелью Европы и христианства. Таким образом, Рим, как и Греция (традиции которой пришли к многим последующим поколениям людей только через тот же Рим), в большой степени сформировал контуры современного мира. Причем не просто в физическом значении существования людей среди его развалин.

Если не вдаваться в подробности, изменения республиканских времен выглядят признаками и результатами двух главных процессов. Одним из них был распад; учреждения республики постепенно прекращали функционировать. Ими больше нельзя было сдержать развитие политических и социальных реалий, и в конечном счете такая неконтролируемость событий уничтожила атрибуты республики, даже когда сохранились их названия. Второй процесс состоял в пространственном напряжении римского правления, сначала за пределами городов, а потом – Италии. И на протяжении около двух веков оба процесса проходили весьма медленно.

Внутренняя политика коренилась на договоренностях, изначально предусматривавших предотвращение возврата к монархии. Учредительная теория в кратком виде выражена в девизе, украшавшем памятники и штандарты Рима, когда уже давно наступили времена империи: SPQR, то есть первыми буквами латинских слов «Римский сенат и Народ». Теоретически, безусловный суверенитет всегда определялся народом, который действовал через сложную систему собраний, открытых абсолютно для всех граждан (разумеется, не все жители Рима считались гражданами). Точно такая же система применялась во многих греческих городах-государствах. Общим ведением практических дел занимался сенат; сенаторы принимали законы и регулировали функционирование избиравшихся магистратов. Самые острые политические проблемы римской истории обычно выражались как раз в форме напряженных переговоров между полярными группировками сената и народа.

Отчасти вызывает удивление то, что внутренние распри в начале становления республики выглядят относительно бескровными. Их последствия представляются неоднозначными, а кое в чем даже мистическими, хотя результат состоял в том, что гражданское сообщество получило возможность активно участвовать в делах своей республики. Сенат, в стенах которого сосредоточились рычаги политического руководства государством, к 300-м годам до н. э. стал представлять интересы правящего сословия, в котором объединились прежние патриции дореспубликанских времен с состоятельными представителями плебса, как называли остальную часть граждан. Члены сената составили некую воспроизводящуюся олигархию, хотя некоторых из них обходили во время очередной переписи населения (проводившейся раз в пять лет). Стержнем сената служила группа дворянских семей, происхождение которых можно было иногда проследить к плебейскому сословию, но среди их предков были консулы, то есть высшие должностные лица магистрата.

Последних царей в конце VI века до н. э. как раз сменили два консула. Назначаемые на один год, они правили через сенат и числились его самыми важными чиновниками. Кандидатов на такие посты подбирали из людей опытных и пользующихся авторитетом в обществе, ведь перед избранием на должность им предстояло пройти обсуждение как минимум на двух подчиненных уровнях избираемых депутатов, таких как квесторы и преторы. Только после этого они получали право на использование всех своих полномочий. Квесторы (двадцать из которых переизбирали каждый год) к тому же автоматически становились членами сената. С помощью такой процедуры обеспечивалось предельное единство римской правящей верхушки и необходимые профессиональные навыки, так как продвижение по карьерной лестнице регулировалось тщательным подбором кандидатов из многочисленных претендентов, прошедших необходимую проверку и подготовку в ходе исполнения служебных обязанностей. То, что такое устройство себя вполне оправдывало на протяжении долгого времени, бесспорно. Риму всегда хватало способных мужчин. Парламентом маскировали естественное стремление олигархов к формированию фракций, поскольку, какие бы победы ни одерживали плебеи, функционирование системы гарантировало такое положение вещей, что государством управляли богачи, и богачи спорили за право занять ту или иную государственную должность исключительно между собой. Даже в коллегии выборщиков, вроде предназначавшейся для представления всего народа, существовали comitia centuriata (центуриатные комиции), с помощью которых подавляющее влияние переходило в распоряжение граждан весьма состоятельных.

Слово «плебеи» в любом случае нами воспринимается обманчиво упрощенно. Этим словом в разное время обозначались различные явления общественной реальности. По мере территориальных приобретений и предоставления избирательных прав новым гражданам происходило медленное расширение границ гражданства. Даже в старинные времена эти границы простирались далеко за пределами конкретного города и его окрестностей, так как в состав республики включались все новые города. В то время типичным гражданином считался некий сородич. Фундамент римского общества всегда составляли земледельцы и селяне. Важно отметить, что латинское слово для обозначения денег – pecunia – происходит от слова, обозначавшего отару овец или стадо крупного рогатого скота, а римской мерой земли был iugerum – площадь поля, которую можно было вспахать за день на паре волов. Земля и общество, существовавшее за счет этой земли, во времена республики связывались постоянно меняющимся образом, но основой республики всегда служило ее сельское население. Сложившееся позже в умах людей представление об имперском Риме как великом городе-паразите уводит от истинного положения вещей.

Вольные граждане, составлявшие основу населения на заре республики, относились к земледельцам, некоторые из которых были гораздо беднее других. В соответствии с законом существовала сложная система их подразделения на группы, уходившая корнями в этрусское прошлое.

Имевшиеся различия большой экономической роли не играли, хотя с точки зрения избирательного права их структурной важностью пренебрегать не стоит, и по ним более сложно судить об общественных реалиях республиканского Рима, чем по различиям, предполагаемым римской переписью, между теми, кто был в состоянии приобрести для себя оружие и доспехи, необходимые для службы в качестве ратников, и теми, чей вклад в государство состоял исключительно в производстве детей (proletarii – неимущие, дающие только потомство), а также теми, кого просто считали по головам, так как они не владели собственностью и не заводили семьи. Ниже их всех по положению в обществе, разумеется, находились рабы.

Существовала устойчивая тенденция, стремительно нарастающая в III и II веках до н. э., которая касалась многих плебеев, которые на первых порах сохраняли за собой некоторую вольность в силу владения собственной землей, а потом скатывались в нищету. Между тем новая аристократия увеличила свою относительную долю земли, поскольку завоевания чужих территорий принесли ей еще большее богатство. Такой процесс затянулся надолго, и за это время появились новые подвиды общественных интересов и политических акцентов. Ко всему прочему следует добавить еще один усложняющий фактор, когда вошло в широкую практику предоставление гражданства союзникам Рима. В республике фактически наблюдалось постепенное увеличение сословия граждан с одновременным реальным ослаблением ее полномочий с точки зрения влияния на происходящие события.

Дело даже не в том, что в проведении римской политики теперь приходилось всецело учитывать интересы богатого сословия. К тому же все вопросы теперь приходилось решать в Риме, притом что никто не позаботился о передаче представительских функций на места для учета пожеланий даже тех римских граждан, которые жили в перенаселенной столице, не говоря уже о гражданах на остальной обширной территории Италии. На таком фоне стала складываться тенденция направления угроз по поводу отказа от военной службы или вообще выхода из-под власти Рима и основания города в другом месте, при этом плебеи смогли несколько ограничить полномочия сената и магистратов. После 366 года до н. э. к тому же одного из этих двух консулов стали избирать в обязательном порядке из сословия плебеев, а в 287 году до н. э. решениям плебейского собрания придали преимущественную силу закона.

Но главное ограничение для традиционных правителей ввели с помощью десяти выборных народных трибунов, то есть избираемых всеобщим голосованием должностных лиц, пользующихся правом законодательной инициативы или вето на обсуждаемые законы (одного вето было достаточно), и они круглые сутки вели прием граждан, считающих, что с ними несправедливо обошлись в магистрате. Наибольший вес трибуны приобретали в случае обострения социальных противоречий или расхождения личных взглядов в сенате, ведь тогда их начинали всячески обхаживать политики. В самом начале существования республики, но и гораздо позже трибунам, принадлежавшим к правящему сословию и даже носившим дворянские титулы, как правило, было гораздо проще находить общий язык с консулами и остальными членами сената. Административный талант и опыт этого коллектива и повышение его престижа, благодаря руководству войной и мероприятиями по ликвидации последствий чрезвычайных ситуаций, невозможно было поставить под сомнение до тех пор, пока социальные изменения не достигли достаточно серьезной степени, чтобы составить угрозу крушения республики как таковой.

Учредительное устройство Римской республики с самого ее начала тем самым представлялось очень сложным, но зато функциональным. Оно служило предотвращению насильственной революции и содействию последовательным переменам. Но все-таки нам оно виделось бы не таким важным, как устройство Фив или Сиракуз, если не сыграло бы решающую роль в первой фазе победоносной экспансии римской власти на соседей. Судьба республиканских учреждений представляется важной и в более поздние периоды из-за того, во что превратилась республика сама по себе. Практически весь V век до н. э. ушел на подчинение соседей Рима, и в ходе этого территория империи увеличилась в два раза. Затем признали верховенство Рима остальные города Латинского союза; когда жители некоторых из них в середине IV века до н. э. поднимали мятежи, их насильно возвращали на место, причем на более жестких условиях. Это походило на приземленный вариант афинской империи, существовавшей на сто лет раньше; политика римлян состояла в том, чтобы поручать своим «союзникам» осуществление самоуправления, но им вменялось в обязанность подчиняться внешней политике Рима и предоставлять контингенты в распоряжение римской армии. Кроме того, римские политики в остальных итальянских общинах высоко ценили устоявшиеся господствовавшие кланы, и выходцы из римских аристократических семей умножили с ними личные связи. Гражданам таких общин к тому же предоставляли право на получение гражданства, если они переселялись в Рим. Этрусскую гегемонию в центральной Италии, считавшейся самой богатой и наиболее развитой частью Апеннинского полуострова, тем самым заменили гегемонией римской.

Римская военная мощь выросла пропорционально числу покоренных Римом государств. В основе собственной армии республики лежал принцип всеобщей воинской повинности. Каждый гражданин мужского пола, владевший собственностью, был обязан служить по призыву, и эта обязанность выглядела не такой уж легкой – 16 лет для пешего ратника и 10 лет для кавалериста. Организационно армия состояла из легионов по 5 тысяч ратников каждый. Вооруженные длинными копьями ратники сражались в плотном строю под названием фаланга. Такая армия не только подчинила Риму соседей, но и отбила ряд вторжений галлов с севера в IV веке, хотя в одном случае галлы взяли сам Рим (в 390 году до н. э.). Последние вооруженные схватки этого периода формирования империи приходятся на конец IV века до н. э., когда римляне завоевали народы самнитов, жившие в области Абруцци. Фактически теперь республика могла выставить союзное войско со всей Центральной Италии.

Наконец Рим остался один на один с западными греческими городами. Сиракузы были, безусловно, самым важным из них. В начале III века до н. э. греки попросили помощи у великого военачальника материковой Греции короля Эпира по имени Пирр, который вел кампанию и против римлян, и против карфагенян (280–275 гг. до н. э.), но достиг только дорого ему обошедшихся и сомнительных побед. С тех пор такие победы стали называть «пирровыми». Он не мог устранить римскую угрозу, нависшую над западными греками. В течение нескольких лет они волей-неволей ввязались в борьбу между Римом и Карфагеном, в которой на кону стояло все Западное Средиземноморье, – в Пунические войны.

Поединок между ними продолжался больше столетия. Их название происходит от римского произношения слова «финикийский», и, к сожалению, мы располагаем одной только римской версией происходившего в ходе той войны. Речь идет о трех вспышках вооруженного противостояния, и в ходе первых двух решился вопрос превосходства. Вначале (264–241 гг. до н. э.) римляне впервые приступили к военно-морской операции крупного масштаба. Располагая новым флотом, они взяли Сицилию и утвердились на Сардинии с Корсикой. Сиракузы покинули прежний союз с Карфагеном, а Западную Сицилию и Сардинию в 227 году до н. э. провозгласили первыми римскими областями. Важный шаг был сделан.

Так закончился всего лишь первый тур. Конец III века до н. э. приближался, а окончательного результата все еще не просматривалось, зато напрашивается масса предположений по поводу того, какая из сторон в этой опасной ситуации несет ответственность за развязывание Второй Пунической войны (218–201 гг. до н. э.), ставшей величайшей из трех. Война разворачивалась на огромном по протяженности театре вооруженного противоборства, ведь когда она начиналась, карфагеняне уже обосновались в Испании. Некоторым тамошним греческим городам римляне обещали покровительство. Когда один из них подвергся осаде с последующим разрушением карфагенским войском во главе с полководцем Ганнибалом, война как раз и началась. Она получила широкую известность благодаря протяженному переходу Ганнибала в Италию и преодолению его войском Альп вместе со слонами, а также своей кульминации в виде сокрушительных карфагенских побед у Тразименского озера в 217 году до н. э. и при Каннах в 216 году, где погибла римская армия, в два раза превосходившая численностью ратников войска Ганнибала. В этот момент хватка Рима, которой он держал Италию, серьезно ослабла; некоторые его союзники и вассалы начали приглядываться к карфагенской мощи как символу лучшего будущего. Фактически весь юг перешел в войне на противоположную сторону, только Центральная Италия осталась преданной Риму.

В отсутствие прочих ресурсов, кроме собственных усилий, и благодаря великому преимуществу, состоявшему в том, что Ганнибалу остро не хватало войск для осады Рима, римляне выстояли и спаслись. Ганнибал вел свою кампанию во все более оголенной во всех отношениях сельской местности в отрыве от своих тыловых складов. Римляне беспощадно разгромили мятежного союзника в лице жителей города Капуя, без Ганнибала прибывших на помощь, а потом храбро перешедших к тактике набегов на Карфаген, находившийся под властью Рима. Такую тактику ратники Капуи применяли в Испании. В 209 году до н. э. «Новый Карфаген» (Картахена) сдался римлянам. Когда в 207 году до н. э. попытку младшего брата Ганнибала привести ему подкрепление удалось отбить, римляне перенесли свои наступательные действия на территорию самой Африки. Туда наконец-то вслед за ними пришлось отправиться Ганнибалу и в 202 году до н. э. потерпеть от римлян поражение в битве при Заме. На том война и закончилась.

Этой битвой не просто закончилась война, ею решилась судьба всего Западного Средиземноморья. Когда же римляне поглотили долину реки По, Италия во всех очертаниях ее границ превратилась в субъекта власти Рима. Мир, навязанный Карфагену, выглядел оскорбительным и хрупким. Мстительные римляне продолжали преследовать Ганнибала и принудили его к изгнанию при дворе Селевкидов. Поскольку Сиракузы снова вступили в союз с Карфагеном во время этой войны, их самонадеянность была наказана лишением независимости; Сиракузы были последним греческим государством на острове. Вся Сицилия теперь принадлежала римлянам, как и Южная Испания, где была образована еще одна провинция.

В конце Второй Пунической войны возникает соблазн вообразить Рим на развилке при выборе пути. На одной стороне лежал путь к умеренности и предохранению спокойствия на западе, на другом – экспансия и политика оголтелого империализма в отношении востока. Беда в том, что мы пытаемся чересчур упрощать действительность; восточные и западные проблемы слишком перепутались, чтобы позволить делать какой-то выбор. Уже в 228 году до н. э. римлян допустили к участию в греческих Истмийских играх; так проявилось признание, пусть даже только формальное, что для части греков римляне представлялись цивилизованной державой и государством эллинского мира. Через Македон тот мир уже включился непосредственно в войны Италии, так как этот Македон находился в союзе с Карфагеном; Рим поэтому принял сторону греческих городов, настроенных против Македона, и таким образом начал развлекаться греческой политикой. Когда в 200 году до н. э. поступил прямой призыв из Афин, с Родоса и от царя Пергама о помощи в противостоянии с Македоном и Селевкидами, римляне уже морально подготовились посвятить себя восточному предприятию. Вряд ли, однако, кто-то из них думал, что это могло стать началом ряда приключений, из которых появится эллинистический мир под властью Римской республики.

Еще одна перемена в римских настроениях пока окончательно не сформировалась, но начинала давать плоды. Когда сражение с Карфагеном только началось, подавляющее большинство римлян высшего сословия могли усмотреть в нем исключительно оборонительное мероприятие. Кое-кто из них продолжал опасаться даже потрепанного врага, покинувшего поле боя у Замы. Призыву Катона, прозвучавшему в середине следующего века: «Карфаген должен быть разрушен!» – суждено было приобрести известность как выражение непримиримой враждебности, порожденной страхом. Как бы там ни было, в провинциях, приобретенных в ходе войны, у людей начало пробуждаться осознание других возможностей, и скоро появились новые причины для продолжения дела. Рабы и золото с Сардинии, из Испании и с Сицилии скоро стали открывать глаза римлян на то, какие выгоды обещает им империя. Отношение к этим странам как союзникам отличалось от отношения к материковой Италии. В них римляне видели источник ресурсов, которым необходимо по-хозяйски распорядиться и который требовалось с толком освоить. При республике к тому же укреплялась традиция, когда генералы занялись раздачей крох военных трофеев среди ратников.

При всех сложных зигзагах и поворотах политики главные этапы римской экспансии на востоке во II веке до н. э. представляются вполне очевидными. Завоевание и сведение Македона до статуса провинции завершились после серии войн, закончившихся в 148 году до н. э.; их фаланги были уже не теми, что раньше, македонские полководцы тоже измельчали. По ходу дела города Греции низвели до статуса вассалов и заставили прислать в Рим заложников. Из-за вмешательства сирийского царя римские войска впервые перешли на территорию Малой Азии; потом настала очередь царства Пергама, которое прекратило свое существование, римского господства в бассейне Эгейского моря и учреждения в 133 году до н. э. новой азиатской провинции. Повсеместно покорение остальной территории Испании, кроме северо-запада, провозглашение зависимой конфедерации в Иллирии и разделение на провинции Южной Франции в 121 году до н. э. означали то, что побережье от Гибралтара до Фессалии теперь находилось под властью Рима. В 149 году до н. э. появился шанс, которого ждали враги Карфагена. Началась Третья, и последняя, Пуническая война. Три года спустя этот город лежал в развалинах, на его месте распахали поля и вместо царства Карфаген основали новую римскую провинцию, включающую Западный Тунис (Африка).

Так возникла империя, образованная властью республики. Как все империи, но, возможно, с большей очевидностью, чем предыдущие, появилась она по воле случая и настолько же благодаря человеческим замыслам. Страх, идеализм и в конечном счете алчность одновременно служили побуждениями, гнавшими легионы все дальше от родного дома. Единственной опорой Римской империи оставалась ее военная мощь, и подпитывалась она за счет непрерывной экспансии. Перевес в силе решил исход карфагенской кампании: защитникам Карфагена хватало опыта и упорства, зато римская армия взяла численным превосходством. Римляне располагали возможностью наращивать свою военную мощь за счет первоклассных ратников, поставлявшихся их союзниками и сателлитами, а республиканский режим обеспечивал порядок и постоянное управление новыми субъектами их государства. Основными административными единицами Римской империи числились ее провинции, каждой из которых управлял губернатор с проконсульскими полномочиями, формально назначаемый на один год. При нем числился налоговый чиновник.

Внутри возникшей империи неизбежно возникли политические последствия от смены режима. Прежде всего, стало еще труднее обеспечивать участие широких масс народа – то есть привлекать к решению общих вопросов бедных граждан – в управлении государством. Затянувшаяся война послужила укреплению обыденной власти и морального авторитета сената, и нужно сказать, что его послужной список выглядит убедительно. К тому же расширение территории добавило новые недостатки к уже имевшимся после распространения римской власти на всю Италию недочетам. Один из недостатков заключался в милитаризации общества и соответствующем положении военачальников. В 149 году до н. э. пришлось созывать специальный суд для рассмотрения уголовных дел, касающихся откровенного лихоимства чиновников и военачальников. Вне зависимости от природы этого лихоимства единственную возможность получить обещанные им богатства можно было приобрести через участие в политике, так как именно в сенате для новых провинций подбирали губернаторов, и как раз в сенате назначали сборщиков податей, сопровождавших губернаторов, причем их кандидатуры искали среди людей состоятельных, но не относящихся к дворянскому сословию equites, или «всадников».

Еще одна слабость государственного организма возникла потому, что принцип ежегодных выборов членов магистратов все чаще и чаще на практике старались обходить стороной. Война и мятежи в провинциях служили источниками обострения ситуации, разрешение которой консулы, выбранные за их политические умения, могли счесть непосильным для себя делом. Понятно, что проконсульская власть неизбежно переходила в руки тех, кто по роду деятельности привык преодолевать чрезвычайные ситуации, то есть в руки проверенных военачальников. Не стоит видеть в республиканских полководцах профессиональных солдат в современном толковании этого понятия; они принадлежали к правящему сословию и вполне могли преуспеть на поприще карьерного государственного служащего, судьи, адвоката, политика и даже священника. Одним из ключей к административной сноровке в Риме было согласие с принципом отсутствия у его правителей какой-либо специальности. Зато некий полководец, находившийся при своем войске на протяжении многих лет, становился совсем иной разновидностью политического творения по сравнению с проконсулами Римской республики на заре ее существования, которые командовали армией на протяжении всего одной кампании и снова возвращались в Рим к политике. Существовала даже своего рода укоренившаяся в обществе продажность, ведь все римские граждане получали выгоду от империи, в которой появлялась возможность освобождения от любых прямых поборов; жителям провинций приходилось платить дань за родную землю. Осознание такого рода пороков не требует особого осуждения со стороны записных морализаторов и разговоров о закате империи в I столетии н. э., когда они уже превратились в фатальный фактор.

Еще одно изменение, привнесенное империей, состояло в приобщении новых народов к греческой культуре и религии (эллинизация). Здесь возникают сложности с определением масштаба ее распространения. Еще до того, как римляне приступили к завоеванию территорий за пределами Италии, римская культура уже в известной мере подверглась эллинскому влиянию. Неким показателем этого представляется сознательная поддержка республикой дела независимости греческих городов Македона. При этом, чем бы Рим уже ни обладал, он мог приобрести еще очень многое только после непосредственного общения с народами, привлеченными к греческой культуре и религии. На худой конец, многим грекам Рим представлялся еще одной варварской державой, ничуть не лучшей, чем Карфаген. Обратите внимание на символизм легенды о смерти Архимеда при падении Сиракуз, которого во время решения им геометрической теоремы на песке поразил мечом римский ратник, представления не имевший, кто находится перед ним.

В условиях империи общение между народами стало прямым, а влияние греческой культуры и религии многогранным и частым. В наступившие позже эпохи вызывает удивление страсть римлян к омовениям в ваннах; эту привычку они переняли у жителей подвергшегося греческому влиянию Востока. Первые произведения римской литературы были переводами на латинский язык греческой драмы, а первые комедии на латинском языке выглядят подражанием греческим образцам. Произведения искусства начали поступать в Рим в виде трофеев, награбленных ратниками, однако с греческим стилем, прежде всего в архитектуре, римляне уже познакомились на примере западных греческих городов. Не следует сбрасывать со счетов еще и переселение народов. Одного из тысячи заложников, направленных в Рим из греческих городов в середине II века до н. э., звали Полибий, он составил для римлян их первый учебник истории, основанный на научной традиции Фукидида. Его история Рима периода с 220 года по 146 год до н. э. представляет собой осмысленное исследование явления, которое, по его ощущениям, должно было ознаменовать новую эпоху: успех Рима в разрушении Карфагена и покорении эллинского мира. Он первым среди историков признал дополнение к былым заслугам Александра Македонского по внедрению цивилизации в новом единстве, навязанном Средиземноморью Римом. Он к тому же восхитился атмосферой бескорыстия, которую римляне создали в правительстве империи – служащей напоминанием римлянам, которые сами осуждали собственные пороки в период республики ближе к ее закату.

Величайшие достижения Рима зиждились на установлении мира. Во второй великой эллинской эпохе люди могли путешествовать от одного конца Средиземноморья до другого без помех. Неотъемлемые свойства конструкции, на которой держался Pax Romana (мир внутри Римской империи), уже присутствовали при республиканском режиме и выражались, прежде всего, в космополитизме, поощряемом римской администрацией, стремившейся не навязывать некий общий образ жизни, а только собирать подати, охранять мир и разрешать ссоры мужчин в соответствии с общим для всех правом. Великие достижения римской юриспруденции ждут еще далеко впереди, но на заре республики около 450 года до н. э. зарождалось Римское право с его историей определения через консолидацию Двенадцати таблиц, которые маленькие римские мальчики, счастливые тем, что им выпало пойти в школу, все еще должны были заучивать наизусть сотни лет спустя. На них в конечном счете выстроился каркас, на основе которого могли сохраниться многочисленные культуры, внесшие вклад в общую цивилизацию.

Повествование о распространении республиканского режима правления до его пределов целесообразно закончить перед тем, как вывести заключение о том, как такое достижение в конечном счете привело к гибели республики. Заальпийская Галлия (Южная Франция) в 121 году до н. э. числилась римской провинцией, но (как и всей Северной Италии) ей продолжали досаждать кельтские племена, время от времени совершавшие грабительские набеги. Долине реки По присвоили статус провинции одновременно с Цизальпийской Галлией в 89 году до н. э., и без малого 40 лет спустя (в 51 году до н. э.) остальная часть Галлии (грубо Северная Франция и Бельгия) покорилась римлянам. После этого с кельтской угрозой удалось покончить навсегда. Между тем на востоке продолжались захваты новых территорий. Последний царь Пергама передал свое царство в распоряжение Рима в 133 году до н. э. За Пергамом в начале I века до н. э. последовало приобретение римлянами Киликии, и потом серия войн с правителем Понтийского царства на Черном море Митридатом. Итогом стало перекраивание границ государств Ближнего Востока. Рим получил побережье, простиравшееся от Египта до Черного моря, причем расположенное между зависимыми княжествами или провинциями (одну из которых назвали «Азией»). В 58 году до н. э. аннексии подвергся остров Кипр.

Как ни странно, в противоположность постоянным и неопровержимым успехам на иноземных территориях внутри империи нарастали распри. Суть дела состояла в том, что представителям правящего сословия запрещалось наниматься на государственную службу. Избирательное право и политические соглашения вступили в противоречие из-за двух серьезных перезревших проблем. Прежде всего следует назвать неуклонное обнищание итальянского земледельца, являвшегося характерной фигурой республики на заре ее появления. Причин этого было несколько, но корень зла лежал в ужасных издержках Второй Пунической войны. Мало того что мобилизованные ратники на многие годы отлучились для проведения практически безостановочных колониальных кампаний, так еще Южной Италии был нанесен огромный физический ущерб. Между тем те, кому все-таки улыбнулась удача и удалось накопить на имперских предприятиях некоторое состояние, тут же вложили его в единственное надежное и достойное инвестиций дело – в покупку земли. Конечный эффект состоял в сосредоточении собственности с образованием крупных поместий, на которых обычно трудились рабы, значительно подешевевшие из-за войн; мелким землевладельцам никакого места при таких поместьях не оставалось, и им приходилось переезжать в города и как-то устраиваться там, оставаясь римскими гражданами на словах, но превратившись в пролетарии на деле. При этом за гражданами сохранялось право голоса. Для обладателей состояний и политических амбиций римский гражданин стал объектом подкупа или запугивания. Так как путь к доходному местечку на государственной службе лежал через всеобщие выборы, политика республики все больше упиралась во власть денег. Власть денег к тому же распространилась на всю Италию. Как только голосу избирателя присвоили цену в деньгах, граждан-пролетариев Рима вряд ли обрадовала его постоянная девальвация за счет предоставления гражданских прав новым итальянцам, даже притом, что союзникам Рима приходилось брать на себя воинскую повинность.

Очередную проблему вызвало изменение в армии. История легионов под властью республики насчитывает больше 400 лет, и их развитие едва ли можно выразить простой формулой, но, если эту формулу все-таки поискать, возможно, лучше всего сказать, что армия становилась все более профессиональной организацией. После Пунических войн невозможно было больше полагаться исключительно на ратников, на какое-то время отвлеченных от земледелия. Бремя воинской повинности всегда было тяжелым для них, а теперь полностью утратило популярность среди народа. Когда в ходе военной кампании мужчины из года в год уходили все дальше от дома, а гарнизоны в захваченных провинциях иногда приходилось держать на протяжении нескольких десятков лет, даже римский мобилизационный запас рекрутов начал демонстрировать признаки истощения. В 107 году до н. э. случилось формальное признание всего происходящего: отменили имущественный ценз для призыва на военную службу. Данную реформу предложил консул по имени Гай Марий, который таким способом решил проблему комплектования легионов ратниками, так как теперь вполне хватало нищих добровольцев, а в призыве необходимость отпала. На военную службу по-прежнему брали исключительно граждан Рима, но зато их было в достатке; в конечном счете, однако, желающим поступить на военную службу предоставлялось гражданство. Еще одним нововведением Мария была выдача легионам их «орлов», то есть штандартов, служивших символом esprit de corps («духа воинского единства») или чем-то между предметом слепого поклонения и современной полковой эмблемой. По причине таких изменений римская армия постепенно превращалась в политическую силу нового вида, которой могли воспользоваться такие деятели, как Гай Марий, считавшийся талантливым полководцем и пользовавшийся большим спросом, когда требовалось навести порядок в той или иной провинции. Он требовал у всех ратников, поступавших под его командование, принимать личную присягу верности.

Растущая пропасть между богатыми и бедными в Центральной Италии по причине того, что наделы земледельцев уступили место крупным поместьям, приобретенным за деньги (причем вместе с рабами) из осколков империи, и новые возможности, открывшиеся для политизированных военачальников, в конечном счете оказались фатальными для республики. Ближе к завершению II века до н. э. народные трибуны братья Гракхи попробовали решить социальную проблему Рима единственным возможным для земледельческой системы хозяйствования способом – через земельную реформу, а также ограничения произвола сената и предоставления equites (сословию всадников) больше полномочий в правительстве. Они попытались фактически провести передел богатства империи, но их попытки закончились гибелью. На примере братьев Гракхов можно судить о росте ставок в политике; в последнем столетии республики фракционная борьба достигла своего пика, потому что ни для кого не было секретом, что участие в политической борьбе может стоить жизни. К тому же наступало время того, что назовут римской революцией, так как конвенции римской политики пришлось отбросить в сторону, когда тогдашний консул Тиберий Гракх (старший брат) убедил плебеев сместить трибуна, наложившего вето на его законопроект о земле, и тем самым заявил о своем неприятии традиционной уловки в виде права трибуна на запрет формальной воли народа.

Сползание республики в неразбериху ускорилось в 112 году до н. э. из-за новой войны, когда один североафриканский царь вырезал множество римских торговцев. Чуть позже волна захватчиков-варваров с севера создала угрозу римскому правлению в Галлии. В сложившейся опасной ситуации на передовые позиции выдвинулся консул Гай Марий, который успешно разделался с врагами республики, но сделал это ценой конституционных нововведений, приведших к тому, что его пять лет подряд избирали на должность консула. Он был фактически первым в череде военачальников, правивших республикой на протяжении последнего ее столетия, так как стремительно следовали одна война за другой. Нарастали требования по поводу распространения римского гражданства на остальные латинские и итальянские государства. В конечном счете эти союзники (socii) в 90 году до н. э. подняли мятеж, не совсем справедливо называемый «Союзнической войной». Усмирить их удалось только с помощью уступок, которые свели на нет представление о том, что римские народные собрания являются показателем абсолютного суверенитета; гражданство присвоили практически всему населению Италии. Потом пришло время новых азиатских войн – на фоне которых появился еще один полководец с политическими претензиями по имени Луций Корнелий Сулла. Прошла гражданская война, Гай Марий умер, еще раз заняв должность консула, а Сулла в 82 году до н. э. вернулся в Рим, чтобы установить диктатуру (одобренную сенатом), причем править начал с безжалостного объявления вне закона своих противников (вывесили списки их имен с наделением правом всех, кто их встретит, немедленно с ними расправиться), отмены конституционных норм о правах населения и попытки восстановления прав сената.

Одним из бывших соратников и протеже Суллы считается молодой человек по имени Гней Помпей. Сулла двигал его по карьерной лестнице через назначение на должности, обычно принадлежавшие только консулам, и в 70 году до н. э. Помпея тоже выбрали на эту должность. Три года спустя его отправили на восток, чтобы он покончил с пиратами из Средиземноморья и продолжил завоевание огромных азиатских территорий в ходе войн против Понтийского царства. Юного, успешного и талантливого Помпея стали бояться как потенциального диктатора. Но разобраться в хитросплетениях римской политики было дано немногим. Годы шли, а порядка в столице оставалось все меньше, зато продажность в правящих кругах только расцветала. Страх перед наступлением диктатуры нарастал, но эти страхи терзали участников одних олигархических фракций по отношению к другим, а так как существовало их немало, откуда исходит настоящая угроза, разобраться было сложно. Более того, на одну опасность никто долго не обращал внимания, а потом уже было поздно.

В 59 году до н. э. еще одного аристократа, приходящегося племянником жене Гая Мария, избирают консулом. Им оказывается молодой Гай Юлий Цезарь. Какое-то время он пользовался поддержкой Гнея Помпея. В должности консула он встал во главе армии и за последующие семь лет провел в Галлии череду блистательных военных кампаний, закончившихся полным покорением данной провинции. Все эти годы Цезарь внимательно следил за политическими событиями, находясь вдали от Рима, где из-за бандитизма, казнокрадства и убийств общественная жизнь выглядела уродливой, а сенат утратил доверие граждан. За годы отсутствия в столице он сказочно разбогател и воспитал преданное, опытное и уверенное в себе войско, рассчитывавшее на его руководство, достойную оплату их ратного труда, продвижение по службе и новые победы в будущем. Он к тому же зарекомендовал себя как хладнокровный, упорный и немилосердный человек. Сохранилась притча о том, как он шутил во время игры в кости с несколькими пленившими его пиратами. Цезарь вроде бы в шутку пообещал распять их на кресте, когда освободится. Пираты посмеялись, а он все-таки приказал их распять.

Кое-кто из сенаторов забеспокоился, когда Гай Юлий Цезарь, этот загадочный мужчина, изъявил желание задержаться в Галлии во главе своей армии и провинции, хотя ее покорение завершилось, сохранив за собой должность командующего до очередных выборов консула. Его противники требовали отозвать Цезаря в столицу для предъявления обвинений в попрании закона во время пребывания в должности консула. Тогда Цезарь предпринял шаги, которые, притом что ни он сам, ни кто-либо еще не мог об этом догадываться, означали начало конца республики. Он повел свою армию на форсирование реки Рубикон, обозначавшей границу его провинции, тем самым начав поход, закончившийся в Риме. Это произошло в январе 49 года до н. э. Тем самым он допустил откровенное предательство, хотя и клялся, будто защищал свою республику от ее врагов.

В такой ситуации Помпею поступило обращение сената с просьбой защищать республику. В отсутствие вооруженных сил в Италии Помпей отправился через Адриатику собирать новое войско. Консулы и чуть ли не весь сенат составили ему компанию. Гражданская война теперь казалась неотвратимой. Цезарь организовал стремительный переход в Испанию, чтобы разгромить там семь легионов, преданных Гнею Помпею; с ними тогда обошлись достаточно мягко, чтобы привлечь на свою сторону как можно больше солдат. Он мог проявлять немилосердность и даже жестокость, но считал благоразумным и дальновидным обращаться со своими политическими противниками сдержанно; Цезарь заявил, что не собирается подражать Сулле. Потом он двинулся за Помпеем, нагнал его в Египте, но Помпей был предательски убит заговорщиками. В Египте Цезарь оставался достаточно долго, чтобы поразвлечься участием в египетской гражданской войне и практически случайно вкусить любви легендарной Клеопатры. Потом он вернулся в Рим, чтобы почти сразу же отправиться в Африку и разгромить там римскую армию, выступавшую против его власти. Наконец, он снова возвратился в Испанию и разгромил войско, мобилизованное сыновьями Помпея. Это случилось в 45 году до н. э., спустя четыре года после переправы через Рубикон.

Блистательность таких деяний одними только победами на поле боя не ограничивалась. Какими бы краткосрочными ни были последние посещения Рима Цезарем, он сумел ловко организовать себе политическую поддержку и назначить в сенат своих людей. Одержанные победы принесли ему великие почести и реальную власть. Его избрали пожизненным диктатором, и Цезарь превратился в фактического монарха, пусть под иным названием. Своей властью он пользовался без какой-либо оглядки на чувства других политиков и без создания видимости того, что его правление обеспечит успехи на долгую перспективу, хотя навел должный порядок на римских улицах и предпринял шаги, чтобы покончить с влиянием ростовщиков на политику. Мы в долгу перед ним за одну важную реформу, определившую будущее Европы, – за введение юлианского календаря. Как и еще очень многое, что мы считаем римским, новый календарь пришел из эллинской Александрии, где некий астроном намекнул Цезарю на то, что в году насчитывается 365 дней с дополнительным днем, приходящимся на каждый четвертый год, и с введением такого календаря можно будет избавиться от сложностей традиционного римского календаря. Такой новый календарь внедрили с 1 января 45 года до н. э.

Пятнадцать месяцев спустя 15 марта 44 года до н. э. на пике своей карьеры Цезарь погиб от рук группы сенаторов. Причины покушения на его жизнь у участников заговора были разные. На выбор момента для его убийства, несомненно, повлияло сообщение о его намерении организовать грандиозную восточную кампанию против парфян. Если бы он возглавил свое войско, то мог вернуться с новой великой победой и еще более недосягаемым для врагов, чем когда бы то ни было раньше. Шли разговоры о переходе к монархии; кто-то видел признаки наступления эллинской деспотии. Сложным побуждениям его врагов придавало благоприличие отвращение тех, кто ощущал возмутительное унижение республиканской традиции в фактической деспотии одного человека. Мелкие акты пренебрежения конституцией побуждали к сопротивлению некоторых других граждан, и в конечном счете его убийцы представляли собой сложное сочетание обиженных ратников, лелеющих свой интерес олигархов и оскорбленных консерваторов.

Его убийцы не могли дать рецепта решения проблем, на которые у Цезаря не нашлось времени, а их предшественники откровенно потерпели неудачу, взявшись за их решение. Долгое время чувствовать себя в безопасности им не пришлось. Республику провозгласили восстановленной, но действие актов Цезаря тоже подтвердили. Заговорщики у всех вызывали чувство отвращения, и в скором времени им пришлось бежать из столицы. В течение двух лет всех их умертвили, а Гая Юлия Цезаря объявили богом. Республика, получившая смертельное увечье задолго до пересечения Цезарем Рубикона, тоже отживала свой век, ведь душа покинула ее конституцию, невзирая на все попытки по ее восстановлению. Однако ее мифы, ее идеология и формы продолжали жить в латинизированной Италии. Римляне не могли заставить себя повернуться спиной к формальному наследию и признать, что они сделали с ним нечто непоправимое. И все-таки они это сделали и уже могли напоминать римлян республики разве что по названию и устремлениям.

Если вклад греков в цивилизацию можно назвать по сути интеллектуальным и духовным, то вклад граждан Рима выглядел структурным и практичным; по сути, этим вкладом была сама их империя. Притом что ни одному человеку нельзя приписать заслугу создания империи, даже великому Александру Македонскому, ее характер и режим правления в удивительной степени выглядят творением одного человека выдающихся способностей – внучатого племянника Юлия Цезаря и приемного наследника по имени Октавиан. Позже ему присвоят почетное звание цезаря Октавиана Августа. В его честь назвали целую эпоху; от его имени образовано прилагательное для последующих поколений. Возникает ощущение, будто он изобрел практически все, что характеризовало имперский Рим, от новой преторианской гвардии, которая стала первым воинским подразделением с постоянным расквартированием в столице, до обложения податью холостяков. Считается, что он владел совершенным мастерством подавать информацию о своей деятельности в самом выгодном свете; обратите внимание на то, что до наших дней о нем дошло гораздо больше хвалебных реляций, чем о любом другом римском императоре.

Октавиан происходил из незнатной богатой семьи. От Юлия он в возрасте восемнадцати лет унаследовал аристократические связи, большое состояние и поддержку в военной среде. Какое-то время он сотрудничал с одним из приверженцев Гая Юлия Цезаря по имени Марк Антоний, помогавшим ему в жестоких гонениях на участников покушения на жизнь великого диктатора. С отъездом Марка Антония на восток, где ему предстояло одержать победы над врагами, чего не случилось, и заключением им неуместного брака с Клеопатрой, когда-то отдавшей предпочтение Юлию Цезарю, у Октавиана появились новые неожиданные возможности. От имени республики он противостоял угрозе того, что Антоний мог вернуться с претензией на кресло консула, привезя в обозе восточную монархию. После победы Октавиана у мыса Акциум (31 год до н. э.) случилось легендарное самоубийство Антония и Клеопатры; царству Птолемеев пришел конец, а Египет после аннексии стал провинцией Рима.

Так закончилась гражданская война. Октавиан вернулся, чтобы стать консулом. У него на руках находились все карты, и он рассудительно повременил их раскрывать, предоставив противникам возможность признать свою силу. В 27 году до н. э. Октавиан осуществил то, что сам же назвал восстановлением республики при полной поддержке сената, республиканское членство в котором, выхолощенное и ослабленное в ходе гражданской войны и гонений, он уладил к своему фактическому первенству в нем с тщательным выполнением формальностей. За фасадом республиканского благочестия он возродил полноту власти на уровне своего двоюродного деда. Он стал императором только на том основании, что командовал войсками пограничных провинций – но именно там располагалась большая часть римских легионов. По мере того как ветераны его войска и армии его двоюродного деда возвращались со службы домой, их должным образом обеспечивали земельным наделом и соответственно награждали за заслуги. Срок его нахождения в кресле консула продляли из года в год, а в 27 году до н. э. ему присвоили почетный титул Август, с которым он вошел в историю. В Риме тем не менее его формально и обычно называли по семейному имени или обращались как к princeps – первому среди граждан.

Шли годы, а власть Августа только укреплялась. Сенат наделил его правом на вмешательство в дела тех провинций, которыми он формально управлял (то есть там, где не было никакой потребности в размещении гарнизонов римской армии). Все проголосовали за предоставление ему полномочий трибуна. Его особый статус укрепился и получил формальное признание с присвоением ему звания dignitas, как римляне назвали его; он восседал между двумя консулами после его отставки с того поста в 23 году до н. э., и его предложения в первую очередь рассматривались на заседаниях сената. В довершение всего в 12 году до н. э. он становится главным жрецом – pontifex maximus, – главой официального культа, каким был его двоюродный дед. Формальности республики с их всеобщими выборами и выборами состава сената сохранялись, но Август сам называл, кого и куда следует избирать.

Политической действительностью, замаскированной с помощью такого верховенства, предусматривалось восхождение к господству в кругах правящего класса мужчин, обязанных своим положением цезарю. Но представителям новых элит нельзя было позволить вести себя так, как вели себя представители элит прежних. Относящийся к эпохе Августа доброжелательный деспотизм послужил упорядочению провинциального управления и армии, посредством передачи их в руки послушных людей, чей труд оплачивался за счет казны. Свою роль при этом сыграло к тому же сознательное возвращение к жизни республиканских традиций и праздников. Относящееся к эпохе Августа правительство проявляло большую заботу по поводу нравственного возрождения народа; добродетели Древнего Рима в глазах многих вроде бы оживали снова. Поэта Овидия, воспевавшего удовольствия и любовь, из-за несоответствия пропагандируемых им идеалов любви официальной политике императора Августа в отношении семьи и брака сослали из Рима в Западное Причерноморье, где он провел последние годы жизни. Если к такому официальному аскетизму добавить мир, сохранявшийся практически весь период правления Августа, и великие, притягивающие взор памятники римских архитекторов и инженеров, то заслуженная репутация, относящаяся к эпохе Августа, едва ли вызовет удивление. После кончины Августа в 14 году н. э. его стали обожествлять точно так же, как Юлия Цезаря.

Август хотел, чтобы ему на смену пришел кто-либо из членов его собственного рода. Притом что он уважал республиканские формальности (и эти формальности все чтили с завидной последовательностью), Римская республика превратилась в настоящую монархию. Этот факт наглядно продемонстрировала череда сменявших друг друга пяти членов той же семьи. Единственным ребенком Августа была дочь; его прямым преемником числился приемный сын Тиберий, рожденный его дочерью от одного из трех мужей. Последним из его правивших потомков был Нерон, умерший в 68 году н. э.

Правителям классического мира обычно доставалась нелегкая жизнь. Кое-кто из римских императоров приказывал устанавливать большие зеркала в углах коридоров их дворцов так, чтобы потенциальные убийцы не могли проникнуть через эти коридоры. Сам Тиберий вряд ли умер естественной смертью, и все четыре его преемника погибли от рук наемных убийц. Этот факт представляется важным свидетельством слабости плебейского происхождения Августа. Оно служило источником многочисленных булавочных уколов вельмож сената, который формально продолжал назначать первых магистратов, а также поводов для интриг и заговоров при дворе и в доме императора. И все-таки у сената не оставалось ни малейшей надежды на возвращение власти, так как единственной основой власти всегда служили военные. Если в центре возникал беспорядок, то окончательное решение принимали военачальники. Так произошло во время первой большой вспышки гражданской войны, потрясшей империю в 69 году н. э. – в Год четырех императоров, из которых выделился центурион Веспасиан, бывший далеко не аристократом. Первая магистратура уплыла из рук великих римских семей.

Когда младшего сына Веспасиана убили в 96 году н. э., о его внезапно возвысившемся роде все забыли. Его преемником стал пожилой сенатор Нерва. Он решил проблему наследования, отказавшись от попыток обеспечения естественной династической преемственности. Вместо этого он официально оформил практику усыновления, к которой шел Август. В результате к власти по очереди пришли четыре императора: Траян, Адриан, Антонин Пий и Марк Аврелий, подарившие империи сотню лет достойного правления; этому периоду присвоили (в честь третьего из них) название эпоха Антонинов. Все эти императоры происходили из семей с провинциальными корнями; они послужили доказательством той степени, до которой империя была космополитической в действительности, структурой постэллинского мира Запада, а не просто достоянием, порожденным итальянцами. Усыновление облегчило поиск кандидатов, на которых могли согласиться военачальники, руководители провинций и члены сената, но этот Золотой век закончился с возвратом к принципу родового наследования с императора Коммода, приходившегося сыном Марку Аврелию. Его убили в 192 году н. э. Подобное случилось в 69 году н. э., когда на следующий год на арену вышли четыре императора, поддержанные собственными армиями. В конечном счете верх одержала Иллирийская армия, навязавшая своего полководца. Очередного и последующих императоров тоже назначали военные; впереди ждали тяжкие времена.

К этому времени римские императоры правили подданными на много большей территории, чем та, которой располагал цезарь Август. На севере Гай Юлий Цезарь провел разведку территории Британии и Германии, при этом границу провел по Галлии с каналом Ла-Манш и Рейну. Август вошел на территорию Германии и также поднялся по Дунаю с юга. Впоследствии Дунай превратился в границу империи, но вторжения за Рейн оказались неудачными, и установить границу по Эльбе, как рассчитывал Август, не получилось. Зато в 9 году н. э. серьезный удар пришелся по самоуверенности римлян, когда войско херуского племени во главе с Арминием (в ком немцы последующих поколений увидят своего национального героя) в Тевтобургском лесу уничтожило три легиона. Вернуть отнятые земли и восстановить разбитые легионы больше не удалось, так как численность херусков считалась настолько огромной, что их противник заранее обрекался на поражение. Поэтому херуски больше не появлялись в военных летописях римлян. Восемь легионов остались стоять гарнизонами вдоль Рейна на страже наиболее надежно охраняемого участка границы из-за угрозы, нависавшей с противоположного берега.

На остальных направлениях римская власть все еще надвигалась на земли соседей. В 43 году н. э. Клавдий приступил к покорению Британии, и северную границу отвоеванных земель лет через сорок обозначили Валом Адриана. В 42 году н. э. римской провинцией объявили Мавританию. На востоке Траян в 105 году н. э. покорил Дакию (позже Румыния), но это случилось спустя полтора с лишним века после затянувшегося спора, начавшегося в Азии.

Римляне впервые встретились в воинами Парфянского царства на Евфрате, когда армия Суллы в 92 году до н. э. вела там военную кампанию. Последующие 30 лет ничего важного не происходило до тех пор, пока не началось выдвижение римской армии против Армении. Там наложились друг на друга сферы влияния правителей двух царств, а Помпей одно время выступал в качестве посредника в пограничном споре между армянским и парфянским царями. Затем в 54 году до н. э. римский триумвир Марк Лициний Красс затеял вторжение на территорию Парфянского царства с форсированием Евфрата. Через считаные недели сам он погиб, а римскую армию численностью 40 тысяч человек противник разгромил. Так случилась одна из тяжелейших в римской истории военных катастроф. Всем стало ясно, что в Азии появилась новая великая держава. Парфянская армия состояла из более чем приличных верховых лучников того времени. У нее в распоряжении к тому же находилась тяжелая конница непревзойденного качества с всадниками (катафрактами), защищенными кольчугой и вооруженными тяжелыми пиками. Слава об их прекрасных боевых лошадях дошла даже до далеких китайцев и вызвала у них зависть.

Дальше на протяжении сотни лет восточная граница Рима на Евфрате оставалась спокойной, но парфяне особой любви у римлян не вызывали, так как подстрекали к проведению политики гражданской войны, угрожающей Сирии и поощряющей волнения среди палестинских евреев. Марку Антонию, потерявшему 35 тысяч ратников, пришлось позорно отступить на территорию Армении после поражения в злополучном походе на парфян. Но Парфянское царство тоже пострадало от внутреннего раскола, и в 20 году до н. э. Август смог добиться возвращения римских штандартов, отобранных у легионов Красса. Тем самым он устранил какую-либо необходимость нападения на парфян ради восстановления репутации своей империи. Но угрозу конфликта устранить полностью не получилось из-за той щепетильности, с которой каждая из держав относилась к Армении, и из-за неустойчивости династической политики Парфянского царства. Один из императоров по имени Траян захватил парфянскую столицу Ктесифон и прошел войной до самого Персидского залива. Однако его преемник Адриан мудро снискал доверие парфян, возвратив им большую часть завоеваний Траяна.

Римляне гордились тем, что их новые подданные получали благо от распространения на них Pax Romana, или имперского мирового порядка, при котором исчезала угроза вторжения варваров или международной напряженности. В пределах границ империи царил мир и порядок, какого никогда не бывало прежде. В некоторых местах при этом постоянно менялись образы поселений, так как на востоке основывались новые города, или потомки ратников Цезаря оседали в новых военных колониях Галлии. Иногда последствия оказывались еще более далекоидущими. Установление границы по Рейну сказалось на истории Европы из-за разделения германцев этой рекой. Между тем по мере того, как все входило в обычную колею, повсеместно шла романизация местной знати. Ей прививали критерии общей цивилизации, распространение которой заметно облегчалось за счет невиданного ускорения сообщения по новым дорогам, прокладывавшимся в первую очередь для перемещения легионов. Курьеры Наполеона не могли домчаться от Парижа до Рима быстрее, чем это делали императоры I столетия н. э.

Римская империя занимала огромное пространство, и потребовалось решение проблем управления ею, которых не стояло перед греками или которые решили персы. Появилась сложная бюрократическая машина с огромным объемом задач. В качестве небольшого примера приведем тот факт, что послужные списки всех офицеров звена центурии и выше (командиры сотен и выше) велись централизованно в Риме. Управленческим каркасом служил корпус провинциальных государственных служащих, основанный на практической зависимости во многом от армии, в сферу деятельности которой входило не только ведение войны. Управление бюрократией осуществлялось через постановку весьма ограниченного круга задач. К ним, прежде всего, относился сбор налогов; при поступлении податей римские правители иным образом не вмешивались в местные обычаи. В Риме взяли за правило проявлять терпимость. Правители обеспечивали внешние условия, при которых пример их цивилизации отлучал варваров от врожденного образа жизни. Административная реформа началась при Августе. Назначение на многие посты все еще осуществлялось через сенат на ежегодной основе, но легатов императора, выступавших от его имени в пограничных провинциях, подбирал он сам по своему усмотрению. Все доказательства говорят о том, что, какие бы средства ни использовались для достижения такого положения, управление государством при империи подверглось заметному совершенствованию по сравнению с продажностью чиновников последнего века республики. Оно стало намного более централизованным и консолидированным, чем система сатрапий Персии.

К сотрудничеству подчиненные народы склоняли соответствующими посулами. Сначала территорию республики, а затем империи расширяли через предоставление гражданства все большему количеству подданных Рима. Гражданство считалось большой привилегией; среди прочего, как сказано в Деяниях святых апостолов, гражданством предусматривались права обжалования приговора местных судов перед императором в Риме. С помощью предоставления гражданства можно было добиться преданности местной знати; шли века, в сенате и в Риме появлялось все больше неримлян. Наконец, в 212 году н. э. гражданство предоставили всем вольным подданным Римской империи.

В этом проявилась замечательная способность римлян к ассимиляции остальных народов. Империя и принадлежащая ей цивилизация отличались откровеннейшим космополитизмом. Административная ее структура содержала в себе поразительное разноцветье противоположностей и отклонений. Они держались вместе отнюдь не за счет беспристрастной деспотии, навязывавшейся римской правящей верхушкой или профессиональной бюрократией, а конституционной системой, служившей механизмом романизации местной элиты. С I столетия н. э. среди самих сенаторов оставалась лишь тонкая прослойка мужчин итальянского происхождения. Римская терпимость в этом смысле прививалась остальным народам империи. Империя никогда не была расовым единством, иерархия которого становилась неприступной для неитальянцев. Только один из ее народов, то есть евреи, чувствовал себя отверженным с их самостью, и эта самость определялась его религией и навязанными ею традициями.

Заметное смешение традиций Востока и Запада было достигнуто уже при эллинской цивилизации; теперь этот процесс продолжали римляне, но на территории значительно обширнее. Первичным элементом нового космополитизма, наиболее в нем заметным, служил, разумеется, грек, ведь сами римляне большую часть своего культурного наследия позаимствовали у греков, хотя именно с греками в эллинскую эпоху им жилось уютнее всего. Все образованные римляне в равной степени владели двумя языками, и это служит иллюстрацией традиции, которую они свято хранили. Латынь была официальным языком и всегда оставалась языком армии; на ней общались многие народы на Западе, а если судить по военным донесениям, то грамотой в армии владели многие люди. Греческий считался языком межэтнического общения в восточных областях, понятный всем чиновникам и купцам, а также использовавшийся в судах по желанию участников процесса. Образованные римляне воспитывались на греческой классике и заимствовали из нее нормы морали и существования в обществе людей; сотворение литературы, равной старинным образцам, всегда было похвальным стремлением большинства римских писателей. В I столетии н. э. они ближе всего придвинулись к этой благородной цели. Следует отметить совпадение по времени культурных и имперских достижений, представленных с поразительной силой в произведениях Вергилия, считающегося сознательным рационализатором эпической традиции, воспевшим в поэзии миссию императора.

Здесь можно искать один из ключей к разгадке специфического уклада римской культуры. Возможно, как раз очевидность и широкая распространенность греческого происхождения лишает римскую культуру атмосферы новизны. Вес греческого фактора усиливается статичным, консервативным подходом к философским проблемам римских мыслителей. Все внимание этих мыслителей почти исключительно поглощалось двумя этими очагами, доставшимися от греков по наследству, а также нравственными и политическими традициями их республики. Оба очага существовали причудливо и отчасти искусственно в материальных условиях, которые все меньше им подходили. Систематическое образование, например, из века в век мало менялось по содержанию. Великий древнеримский историк Тит Ливий снова попытался сформулировать республиканские добродетели в своей частично сохранившейся «Истории Рима от основания города», но не решился подвергнуть их критике и дать им новое толкование. Даже когда римская цивилизация безвозвратно приобрела городскую суть, практически потухшие добродетели вольного земледельца по-прежнему пользовались широкой популярностью, и богатые римляне мечтали (по их собственным словам) бежать от городской суеты и искать спасения в простых условиях сельской жизни. Мастера римской скульптуры предлагали снова только то, что греки уже сделали, причем лучше римлян. Философская система Рима тоже принадлежала грекам. Центральное место в ней занимали эпикурейство и стоицизм; новым явлением считался неоплатонизм, но его завезли с Востока, точно так же, как таинственные религии, которые должны были в конечном счете дать римским мужчинам и женщинам нечто такое, что их культура не могла им дать.

Только в двух практических областях римляне проявили свои новаторские способности – в законотворчестве и техническом проектировании. Достижения адвокатов пришли относительно поздно; случилось это во II веке и начале III века н. э., когда римские правоведы приступили к накоплению комментариев, которые послужат бесценным наследием в будущем с передачей кодификации юристам средневековой Европы. В техническом проектировании – а римляне не отличали его от архитектуры – качество их достижений производит большое впечатление сразу же. Это источник гордости римлян, и в этой, одной из немногих областей они определенно превзошли греков. В его фундаменте лежал дешевый труд: в Риме им занимались рабы, а в провинциях – зачастую незанятые делом ратники легионов, которыми комплектовались гарнизоны в мирные времена. Им поручали выполнение масштабных работ по возведению гидротехнических сооружений, мостов и прокладке дорог. Но речь идет не только о материальных факторах. Римляне фактически основали градостроительство как художественное и административное мастерство, распространившееся к западу от Инда, а с изобретением цементного раствора и сводчатого купола они коренным образом изменили очертания строений. Впервые внутреннее пространство зданий перестало считаться только лишь вместилищем нескольких поверхностей для художественного оформления. Архитекторы обратились к пространству и освещению внутри строения, что заметно в поздних христианских базиликах.

Памятники технических достижений римлян встречаются на территории, протянувшейся от Черного моря на востоке до Вала Адриана на севере и Атласских гор на юге. Самые впечатляющие реликвии римской архитектуры сосредоточены конечно же в столице империи. Процветание империи выразилось в роскошной отделке и богатом художественном оформлении шедевров, сосредоточенных здесь в таком количестве, как нигде больше на планете. В ту пору, когда мраморную отделку еще никто не повредил, а покраска и лепные украшения были столь пышными, что почти не оставляли чистой поверхности камня, Рим, должно быть, превосходил Вавилон. Однако вся эта показная роскошь свидетельствовала о некоторой вульгарности, и в этом легко почувствовать качественную разницу между Римом и Грецией; римская цивилизация отличалась грубостью и материальностью, заметной даже в ее величайших монументах.

В какой-то мере речь шла о простом выражении общественных реалий, служивших опорой империи; Рим, как весь древний мир, строился на острых разногласиях между богатыми и бедными, и в самой столице эти разногласия приобрели форму пропасти, причем не скрываемой, а сознательно выставляемой напоказ. Контраст между великолепием домов нуворишей, которые обратили себе на пользу достижения империи, взяли в услужение множество рабов в месте проживания и отправили сотни их в поместья, за счет которых жили сами, и муравейниками съемных комнат, где прозябал римский пролетариат, выглядел вопиющим. Римляне легко мирились с таким делением; подобное положение было в большинстве цивилизаций вплоть до наших дней, хотя мало кто из них демонстрировал такое деление настолько откровенно, как граждане имперского Рима. К сожалению, реальные масштабы богатства в Риме все еще остаются смутными для историков. Финансовое состояние только одного сенатора – Плиния-младшего – известно нам во всех подробностях.

Римский стиль жизни нашел отражение во всех крупных городах империи. Он был главным для цивилизации, которую римляне насаждали повсюду. Провинциальные города стояли как острова греко-римской культуры в исконных сельских местностях подданных народов. Соответствующие поправки делались на климат, в них находили отражение особенности образа жизни среди замечательной однородности, демонстрировавшей римские приоритеты. В каждом городе были свой форум, храмы, театр, термы, либо достроенные в старых городах, либо специально предусмотренные проектом в основанных заново. Планы застройки предусматривали прямоугольное расположение улиц по направлениям частей света. Управление городским хозяйством находилось в руках местных воротил – куриалов, или отцов города, которые по крайней мере до времен Траяна пользовались большой самостоятельностью в ведении муниципальных дел, хотя позже за ними установили более жесткий надзор. Некоторые из этих городов, такие как Александрия, Антиохия или Карфаген (который римляне основали заново), разрослись до огромных размеров. Самым крупным из всех городов считался сам Рим, население которого в поздние времена насчитывало больше миллиона человек.

В этой цивилизации постоянным напоминанием о допустимой жестокости и грубой силе служили представления, проводившиеся в амфитеатрах, понастроенных повсюду. Важно не выпустить их из поля зрения просто потому, что не стоит слишком напирать на «декаданс», о котором часто упоминают в своих трудах будущие реформаторы, занимавшиеся восстановлением нравственных устоев. Одним из изъянов, по которому мы можем судить о настрое общественного сознания римской цивилизации, следует назвать такие массовые народные развлечения, как бои гладиаторов и представления с дикими зверями, радикально отличавшиеся от греческих театральных представлений. Развлечения народа в любую эпоху сложно найти высоконравственными, и римляне формализовали их наименее привлекательные аспекты, построив просторные арены для представлений и поставив воротил массовой индустрии развлечений на службу политического аппарата; проведение зрелищных представлений служило одним из способов применения богачами своего состояния ради сохранения и укрепления политического превосходства. Тем не менее мы не можем знать, как в древности развлекали себя народные массы, скажем, Египта или Ассирии, нам остаются единственные в своем роде гладиаторские ристалища; речь идет об эксплуатации жестокости в качестве развлечения в большем масштабе, чем когда-либо прежде, и что считается одним из непревзойденных зрелищ до XX века. Это стало возможным благодаря урбанизации римской культуры, в условиях которой собиралась более многочисленная, чем прежде, аудитория. Изначальные корни таких «игр» тянутся к этрускам, но их развитие ускорилось за счет нового масштаба урбанизации и потребностей римской политики.

Еще один аспект жестокости, лежавшей в основе римского общества, конечно же заключается в распространении рабовладения (в греческом обществе рабовладение отличалось таким разнообразием форм, что говорить о нем в обобщенном виде не получается). Многие римские рабы трудились за деньги, кое-кто из них купил себе свободу, и пользовались определенными правами по закону. Появление крупных землевладений, отведенных под плантации, вызвало усиление роли рабовладения примерно в I веке, однако вряд ли стоит говорить, будто римское рабство выглядело более жестоким, чем в остальных древних государствах. Те немногие, кто сомневался в справедливости рабства, встречались в Риме редко: моралисты смирились с существованием рабства примерно так же, как позже это сделали христиане.

Большая часть знаний о массовом сознании, существовавшем в древние времена, пришли к нам через религию. В римской религии со всей очевидностью отразилась жизнь народа при Римской империи, но если рассуждать о ней с применением современных понятий, то легко впасть в заблуждение. Римская религия не имела никакого отношения к спасению отдельных душ или определению поведения индивидуума; прежде всего, она считалась общим делом. Она входила в понятие res publica и представляла сабой набор ритуалов, исполнение которых шло на пользу римского государства, а игнорирование – грозило неизбежной карой. Никакой касты жрецов, обособленных от остального народа, в Риме не существовало (разве что оставалась парочка пережитков в храмах, посвященных нескольким особым культам), а исполнение обязанности жрецов перепоручалось магистратам, должностные лица которых видели в исполнении священных ритуалов мощный рычаг общественного и политического воздействия на плебс. Никакого символа веры или догмы тогда тоже не существовало. От римлян требовалось разве что посещение предписанных служб и исполнение привычным способом ритуалов; для неимущего пролетария все ограничивалось тем, что по праздникам он ничего не делал.

Гражданские власти повсеместно отвечали за проведение обрядов, а также за содержание храмов в приличном состоянии. Надлежащее соблюдение обрядов имело мощное практическое предназначение: Тит Ливий сообщает о консуле, говорящем, что боги «смотрят доброжелательно на добросовестное соблюдение религиозных обрядов, которые принесли нашей стране ее нынешнее ведущее положение». Мужчины искренне считали, что мир Августа был pax deorum, то есть пророческим вознаграждением за надлежащее почитание богов, которое восстановил Август. Отчасти даже цинично Цицерон отметил, что боги нужны ради предотвращения первозданного Хаоса в обществе. Таким образом выражался практичный подход римлян к религии. В этом нет никакой неискренности или неверия; судить об отношении к религии римлян можно хотя бы по обращению за помощью к предсказателям, толковавшим предзнаменования, и потому, что они прислушивались к решениям прорицателей относительно важных политических действий. Но в понимании официальных культов ничего таинственного не наблюдалось, все было весьма приземленным.

По содержанию эти культы представляли собой смесь греческой мифологии, а также праздников и обрядов, восходящих к первобытной римской практике, и поэтому в них выпукло отразились традиции земледельцев. Одной из них, сохранившейся в прекрасных символах другой религии, была декабрьская вакханалия сатурналии, дошедшая до нас в виде празднования Рождества. Но религия, практиковавшаяся римлянами, одними только официальными обрядами не ограничивалась. Самой поразительной особенностью римского подхода к религии были ее эклектика и космополитизм. В Римской империи находилось место для всех без исключения разновидностей религиозных убеждений, при том условии, что их носители не нарушали общественный порядок и не мешали исполнению официальных ритуалов. В большинстве своем земледельцы повсеместно сохраняли безмерное суеверие к своим местным природным культам, горожане время от времени подвергались новым повальным увлечениям, и грамотное население проповедовало поклонение классическому пантеону греко-римских богов и вело народ к их официальному признанию. В каждом клане и семье, наконец, приносили жертвы своему собственному богу с исполнением соответствующих ритуалов в важные моменты человеческой жизни: при рождении ребенка, заключении брака, в случае недуга и смерти. При каждом доме сооружался свой алтарь, а на каждом углу улицы ставился свой идол.

При императоре Октавиане Августе предпринималась попытка возродить старую веру, подвергшуюся некоторому ослаблению более близким знакомством с эллинским Востоком, к которой несколько скептиков уже во II веке до н. э. отнеслись с недоверием. После Августа римские императоры всегда оставляли за собой пост pontifex maximus (верховного понтифика), политическое и религиозное первенство таким образом объединялось в одном лице. Так начиналось повышение роли и насаждение культа императора как такового. В этом отразился врожденный римский консерватизм, почитание римлянами традиций и привычек предков. Культ императора связал уважение к традиционным покровителям, умиротворение знакомых божеств или призыв к ним, а также поминовение великих мужей и событий с идеями божественного начала монархии, пришедшими с Востока, из Азии. Именно поэтому первые алтари соорудили в честь Рима или сената, а в скором времени их посвятили императору. Культ императора распространился на всю империю, хотя только в III веке н. э. такой порядок полностью признали в самом Риме. Такими сильными в столице оставались республиканские настроения. Но даже там вожди империи уже тянули в сторону возрождения официального благоговения, достойного культа императора.

С Востока пришло еще много полезного и не очень. Ко II веку н. э. отличить исконно римскую религиозную традицию от завезенных в империю иноземных верований стало практически невозможно. Римский пантеон, как и греческий, полностью растворился в почти неразличимой массе верований и культов, слившись неуловимо по шкале опыта, простирающейся от абсолютной магии до философского единобожия, внедренного в народное сознание носителями философской системы стоиков. Представители интеллектуального и религиозного мира империи проявляли всеядность, доверчивость и крайнюю иррациональность. Тут главное не обольщаться внешней практичностью римского ума; практичные люди часто оказываются людьми суеверными. Греческое наследие тоже не подверглось полному рациональному осознанию; в I веке до н. э. греческие философы воспринимались как мужчины вдохновленные, святые люди, мистическое учение которых охотно осваивалось по их трудам, и даже греческая цивилизация всегда покоилась на широкой основе народного суеверия и местной культовой практики. Племенные боги встречались всюду на территории римского мира.

Все это в значительной мере сводится к прагматической критике древнего римского уклада. В него явно больше не помещалась городская цивилизация, сколь бы численно ни преобладали земледельцы, опиравшиеся на него. Многие традиционные праздники были пасторальными или сельскохозяйственными по происхождению, но иногда забывалось даже божество, которому они посвящались. Городские жители, обитавшие во все более усложнявшемся мире, постепенно приходили к потребности в чем-то большем, чем простая набожность. Люди отчаянно хватались за все, что могло придать значение их миру и некоторую степень управления им. Это шло на пользу древним суевериям и новым повальным увлечениям. Доказательства можно рассмотреть в привлекательности для римлян египетских богов, поклонение которым охватило всю империю, так как их покровительство облегчало путешествия и общение (их даже опекал император Луций Септимий Север). Цивилизованный мир достиг большей сложности и единства, чем любой из предыдущих миров, к тому же он отличался все большей религиозностью и практически безграничной пытливостью. Говорят, что один из последних великих проповедников языческой старины Аполлоний Тианский жил с брахманами Индии и учился у них. Люди искали новых спасителей задолго до того, как его обнаружили в I веке н. э.

Еще одним признаком восточного влияния можно назвать популяризацию мистерий в виде культов, основанных на общении носителей конкретных добродетелей и сил с посвященными людьми через тайные обряды. Одним из наиболее известных был жертвенный культ незначительного зороастрийского божества Митры, особо почитаемого легионерами. Практически во всех мистериях отмечается нетерпимость поклонников к гнету материального мира, предельное недовольство им и страх перед смертью (и возможное обещание жизни после нее). В этом кроется их способность дать психологическое удовлетворение, больше не получаемое от старых богов и никогда на самом деле не обещавшееся официальным культом. Они притягивали к себе индивидуумов; они обладали привлекательностью, позже увлекшей людей в христианскую веру, которая в самом начале часто виделась в большой степени новым таинственным культом.

Римское правление устраивало далеко не всех подданных Римской империи, и даже жителей самой Италии. Уже к 73 году до н. э., в период беспорядочной последней эпохи республики, на разгром крупного восстания рабов потребовалось три года, на протяжении которых велась военная кампания, после чего 6 тысяч мятежников распяли на крестах, установленных вдоль дорог от Рима до южных рубежей. В провинциях вспыхивали бунты местного масштаба, и их причиной всегда могли служить проявления жестокого или несправедливого правления местных властей. Таким было известное восстание Боудикки в Британии или чуть раньше великое паннонское восстание при императоре Августе. Иногда корни такого рода бедствий лежали в местных традициях независимости прошлого, таковые имели место в Александрии, где мятежи случались весьма часто. В одном особом случае, когда дело касалось евреев, затрагивались темы, мало чем отличающиеся от мотивов более позднего национализма. Выдающаяся летопись еврейского неповиновения и сопротивления возвращает нас во времена до римского правления, к 170 году до н. э., когда они оказывали непримиримое сопротивление методам «вестернизации» эллинских царств, правители которых предвосхитили политику, позже проводившуюся Римом. Внедрение культа императора только усугубило все дело. Даже те евреи, которые не возражали против действий римских сборщиков налогов, так как считали, что кесарю следует воздавать кесарево, рассматривали как факт богохульства подношение жертвы к его алтарю. В 66 году н. э. настало время великого восстания; мятежами отметились периоды правления Траяна и Адриана. Еврейские общины походили на пороховые бочонки; их щепетильность служит объяснением нежелания прокуратора Иудеи около 30 года н. э. решительно настаивать на строгом соблюдении законных прав одного приговоренного человека, когда еврейские вожди потребовали его казнить.

Существование империи поддерживалось за счет налоговых поступлений. В спокойные времена налоги, когда их вполне хватало на оплату администрации и поддержание общественного порядка, большой обузой не казались. Но вызывали гнев населения, когда время от времени поборы увеличивали за счет натуральных сборов, реквизиций и принудительных работ. В течение долгого времени их изымали из процветающей и растущей системы хозяйствования. Дело даже не в таких удачных приобретениях императора, как золотые рудники Дакии. Рост в торговом обращении и стимул в виде появления новых рынков больших приграничных лагерных стоянок войск также способствовал появлению новых отраслей и поставщиков товаров. Огромное число винных кувшинов, обнаруженных археологами, – всего лишь признак оживленной торговли продовольствием, текстилем, специями, от которых осталось гораздо меньше следов. При всем этом хозяйственной основой империи всегда служило земледелие. По современным стандартам римское земледелие не было богатым, так как его техническое оснащение оставалось примитивным; ни один римский фермер никогда не видел ветряную мельницу, а водяные мельницы были все еще большой редкостью, когда на Западе с империей было покончено. При всей ее идеализации сельская жизнь была суровым и трудоемким делом. Поэтому для нее большую важность представлял Pax Romana: римский мир означал, что налоги можно было собирать с небольшого произведенного излишка, а землю нельзя было губить.

В крайнем случае, практически все, как нам представляется, возвращается к армии, от которой зависел римский мир. Тем не менее она служила инструментом, который изменился за шесть с лишним веков точно так же, как само римское государство. Римское общество и культура всегда были военизированными, однако инструменты прежнего милитаризма изменились. Со времен Августа римская армия была регулярными, постоянного состава вооруженными силами, официально отсутствовала всеобщая воинская повинность мужского населения. Рядовой легионер служил 20 лет в регулярном войске, 4 года в запасе, и со временем все большее их число набиралось в провинциях. Как бы удивительно это ни казалось с учетом доброй славы римской дисциплины, добровольцев, по всей видимости, вполне хватало, так как с потенциальных новобранцев истребовались рекомендательные письма и заверения покровителей. После поражения в Германии в 9 году н. э. вдоль границ обычно размещалось 28 легионов общей численностью около 160 тысяч человек. Они составляли стержень армии, в которой насчитывалось еще столько же человек, служивших в коннице, вспомогательных и других родах войск. Легионами продолжали командовать сенаторы (кроме Египта), и главным вопросом политики в самой столице оставался все еще доступ к возможностям, которые давали эти легионы. Так получалось, а это становилось все яснее по мере прохождения веков, что именно в лагерях легионов находился ключ к империи, хотя преторианская гвардия в Риме иногда оспаривала их право избирать нового императора. Все же военные представляли собой всего лишь одну силу, определявшую ход истории Римской империи. Не меньшую роль играла в ней горстка мужчин, бывших последователями и учениками человека, которого прокуратор Иудеи передал стражникам для распятия на кресте.

5
Христианство и его движение на запад

Мало кто из любезных читателей настоящей книги мог слышать об Авгаре, а еще меньше о его царстве Осроены на востоке Сирии; тем не менее этот малоизвестный и затерявшийся в глубине веков монарх издавна считался первым христианским царем. На самом деле повесть о его обращении в христианство остается легендой (ведь он почил в бозе в 68 году до н. э.); скорее всего, правил Осроенами его потомок Авгарь IX, когда это царство стало христианским в конце II века н. э. Обращение в христианство могло даже не коснуться самого царя, но это совершенно не беспокоило агиографов или составителей житий святых. Они поставили Авгаря и его набатийско-арабское царство во главе длинной и великой традиции; в конце-то концов, она должна была включить фактически всю историю монархии в Европе. Оттуда она должна была распространить свое влияние на правителей в других частях света.

Все эти монархи будут вести себя по-разному, так как они видели себя христианами, и тем не менее важно отметить то, что в этом состояла всего лишь крошечная часть различий, внесенных христианством в историю человечества. Фактически до прихода индустриального общества христианство представляется одним из немногих достойных нашего внимания исторических явлений, созидательная сила и роль в формировании нашего мира которого сопоставимы с великими детерминантами предыстории. Христианство сложилось внутри канонического мира Римской империи, сплавившись в конце с ее непременными атрибутами и распространившись посредством его общественных и интеллектуальных структур, чтобы стать самым важным нашим наследием данной цивилизации. Часто маскируемое или затушевываемое его влияние распространяется вглубь стран, сформированных христианами; практически случайно христианство послужило нравственным лекалом для Европы. Этот и остальные континенты представляются тем, чем являются сейчас, потому что горстка евреев видела, как распяли их учителя и наставника, а также поверила в его воскрешение из мертвых.

Еврейство христианства считается фактором основополагающим, и оно могло послужить ему спасением (выражаясь мирским языком), так как шансов на историческое выживание, оставим в стороне вселенские достижения, у малочисленной секты, почитавшей святого человека, в Римской восточной империи практически не было. Матрицей и защитной средой в течение долгого времени, а также источником самых основательных христианских идей служил иудаизм. В свою очередь, еврейские идеи и мифы подверглись обобщению через христианство, чтобы превратиться в движущие силы мира. В основе всего этого лежали еврейские представления о том, что история являла собой чудесно обретенное многозначительное повествование, космическую драму, представленную единым всемогущим Богом для избранного им народа. Через Его завет этому народу можно обрести руководство к правильному поступку, и все зависит от приверженности Его закону. Нарушение закона всегда влекло кару, как ту, что постигла весь народ в пустынях Синая и в водах Вавилона. В следовании ему лежит обещание спасения для всей общины. Эта великая драма дала вдохновение автору еврейского исторического писания, в котором евреи Римской империи увидели образец, который придал смысл их жизни.

Такой мифологический образец имел глубокие корни в еврейском историческом опыте, который после великих дней Соломона представляется совсем не сладким и к тому же воспитывает в еврейском народе устойчивое недоверие к иноземцу и железную волю к жизни. В жизни этого замечательного народа можно вспомнить много замечательных моментов, среди них сам факт его продолжающегося существования. Вавилонское пленение, начавшееся в 587 году до н. э., когда вавилонские завоеватели увели с собой многих евреев после разрушения иерусалимского Храма, было последним решающим событием в формировании их национального самосознания, завершившемся задолго до нынешних времен. Через это самосознание выкристаллизовалось еврейское видение истории. Вавилонские пленники слышали предсказания таких пророков, как Иезекииль, о Новом Завете; жителей Иудеи наказали за их грехи изгнанием и разрушением иерусалимского Храма, а теперь Бог снова повернется лицом к Иуде, и евреи опять вернутся в Иерусалим, отпущенные из Вавилона, как колено Израилево отпустили из Ура и из Египта. Иерусалимский Храм предстоит восстановить. Вероятно, это было нужно только меньшинству евреев, находившихся в вавилонском плену, но меньшинство было значительным, и к нему принадлежала религиозная и управленческая элита Иудеи, если судить по тем (опять же предположительному меньшинству), кто при появлении возможности это сделать вернулись в Иерусалим. В пророчестве им дано название «спасительный остаток».

Прежде чем это произошло, жизнь находившихся в плену евреев поменялась, зато укрепились еврейские воззрения. Ученые разделились во мнении по поводу того, имели ли место более важные события среди изгнанников или среди евреев, которых оставили в Иудее оплакивать все, что с ними случилось. Так или иначе, еврейская религиозная жизнь тем не менее претерпела глубокие сдвиги. Самое серьезное изменение состояло во внедрении чтения Священного Писания как центральный акт поклонения иудаизму. В то время как для завершения формирования Ветхого Завета в его нынешнем виде оставалось еще три или четыре сотни лет, составление первых пяти томов, или «Пятикнижия», традиционно приписываемое Моисею, удалось практически закончить вскоре после возвращения евреев из вавилонского плена. В них содержалось обещание по поводу будущего и руководство к его достижению посредством следования Закону Божьему с учетом новых подробностей и единства. Свою роль сыграл фактор медленной работы толкователей и писцов, которые должны были выверить и объяснить текст священных книг. В какой-то момент из их еженедельных встреч должны были вырасти одновременно такой непременный атрибут, как синагоги, а также освобождение религии от места отправления культа и обряда. Однако евреи упорно и долго продолжали тосковать по восстановлению иерусалимского Храма. Отправлением еврейской веры можно было заниматься везде, где для евреев имеется возможность собраться вместе, чтобы почитать Священное Писание; им была уготована роль первых народов по Священному Писанию, а христиане и мусульмане должны были следовать за ними. По этому писанию образ Бога представлялся более абстрактным и общим достоянием.

Притом что иудаизм можно отделить от культа Храма, некоторые пророки видели искупление и очищение, которые могли предшествовать прикосновению к тому, что в наше время считается законами Моисеевыми. Самоизоляция евреев приобрела большее значение и с особенной очевидностью проявилась в городах в ходе очищения еврейских общин, когда потребовалось, чтобы все евреи, женатые на язычницах (и таких могло быть много), с ними развелись.

Все это началось после разгрома персами Вавилона. В 539 году до н. э. часть евреев воспользовалась представившейся возможностью и возвратилась в Иерусалим. Иерусалимский Храм восстанавливали в течение следующих 25 лет, и Иудейское царство стало при персидском правлении своего рода теократической сатрапией. В V веке, когда Египет восстал против персидского владычества, Иудея служила стратегически деликатным районом, ею правили аккуратно с помощью местной иерейской аристократии. Тем самым до римских времен здесь существовала политическая нация еврейского свойства.

С окончанием персидского правления новые проблемы возникли после прихода наследников Александра Македонского. Пережив власть Птолемеев, евреи перешли в подчинение Селевкидам. Общественное поведение и представления высших сословий Иудеи подверглись эллинизации; в результате углубилось разделение общества по признаку состоятельности, более острыми стали различия между горожанами и селянами. К тому же произошло отторжение жреческой семьи от народа, который остался преданным приверженцем традиции Закона Божьего и Пророков, как это проповедовалось в синагогах. Вспыхнуло великое восстание маккавеев (168–164 гг. до н. э.) против царя Селевкидов эллинской Сирии Антиоха IV, а также культурной «вестернизации», одобренной священниками, но отвергнутой массами. Антиох, недовольный еврейской изолированностью и отказом от предлагаемого евреям примера эллинской цивилизации, вмешался в порядок исполнения еврейских обрядов и осквернил иерусалимский Храм тем, что решил превратить его в храм олимпийского бога Зевса. Быть может, однако, он всего лишь хотел открыть храмовый комплекс для всех прихожан, что считалось обычным для любого храма в эллинском городе. После подавления этого восстания, давшегося с большим трудом (а партизанская война продолжалась еще очень долго), селевкидские цари стали проводить более мягкую, примиренческую политику. Многих евреев она не устроила, и в 142 году до н. э. они смогли воспользоваться благоприятным для них стечением обстоятельств, чтобы добиться независимости, которой пользовались на протяжении без малого 80 лет. Затем в 63 году до н. э. Помпей навязал римское правление, и тогда последнее независимое еврейское государство на Ближнем Востоке исчезло почти на две тысячи лет.

Независимость для евреев оказалась не слишком успешной. Сменявшие друг друга цари избирались из кланов священников, и своими нововведениями и своеволием никак не могли навести должный порядок. Они и священники, безропотно соглашавшиеся с их политикой, возмущали оппозицию. Их власти угрожали представители новой, более последовательной школы толкователей Закона Божьего, жестко придерживавшиеся его положений, а не культа Дома Господня как стержня иудаизма, и давали ему новую и испытующе строгую интерпретацию. Их называли фарисеями, представлявшими реформистскую ветвь. Они снова и снова выражали свои воззрения в еврейских общинах и указывали на опасность ползучей эллинизации. К тому же они мирились с прозелитизмом среди неевреев, распространяя веру в восстановление из мертвых и божественный Страшный суд; в их позиции уживался дуализм национальных и общечеловеческих устремлений. Они навязывали всем суть еврейского единобожия.

Большая часть всех этих изменений происходила в Иудее, представлявшей собой крошечный район когда-то великого царства Давида; во времена Августов там проживало меньше евреев, чем в остальной империи. Начиная с VII века до н. э. они расселились по всему цивилизованному миру. В армиях Египта, Александра Македонского и Селевкидов существовали свои еврейские полки. Остальные осели за границей, где занимались торговлей. Одна из крупнейших еврейских колоний образовалась в Александрии, куда евреи переезжали приблизительно с 300-х годов до н. э. Александрийские евреи говорили по-гречески; там впервые на греческий язык перевели Ветхий Завет, а когда родился Иисус, в этом городе могло насчитываться больше евреев, чем в Иерусалиме. В Риме жили еще 50 тысяч или около того евреев. Такие скопления евреев служили расширению возможностей обращения в свою веру приверженцев иных верований, а тем самым еще и повышению опасности разногласий между общинами.

Евреи многое предложили народам мира, где традиционные культы постепенно приходили в упадок. Препятствиями для них служило обрезание мальчиков и ограничения в рационе питания, но для новообращенных их многократно перевешивала привлекательность величайшей подробности кодекса поведения, форма религии, не зависящей от храмов, алтарей или духовенства, служащего для отправления религиозных обрядов, и, прежде всего, обещание спасения души. Один из великих библейских пророков Исаия, почти наверняка переживший вавилонское пленение, уже объявил послание, несущее свет язычникам, и многие из них увидели этот свет задолго до христиан, которые должны были придать ему новый смысл. Прозелиты (новообращенные) могли отождествить себя с избранным Богом народом в их великом деле, послужившем вдохновением для авторов великого еврейского исторического писания, единственного достижения в данной сфере, заслуживающего сравнения с изобретением греками научной истории и того, что придало значение трагедиям мира. В своей истории евреи увидели пример, на фоне которого они прошли очищение огнем Судного дня. Основообразующий вклад евреев в христианство будет состоять в ощущении народа порознь, видении вещей по отдельности, а не мира в целом; христианам предстояло продолжить развитие представления об искуплении грехов человечества. Происхождение обоих мифов коренится глубоко в еврейском историческом опыте и в удивительном, хотя очевидном факте выживания данного народа.

Крупные сообщества евреев и еврейских прозелитов служили важными общественными факторами политики римских губернаторов, так как выделялись из общей массы подданных не только размером, но и неуступчивой обособленностью. Археологические свидетельства того, что синагоги представляли собой отдельные строения особого назначения, появляются уже после надежного перехода к христианской эпохе, однако еврейские кварталы в городах выделялись на общем фоне, так как их обитатели селились вокруг собственных синагог и зданий судов, действовавших по нормам статутного и общего права. Притом что обращение в христианскую веру приобрело широкое распространение и еврейская вера пришлась по душе даже некоторой части римлян, следует отметить в самом Риме первые признаки общественной неприязни к евреям. Массовые беспорядки были частым явлением в Александрии, причем они легко перекидывались на другие города Ближнего Востока. Еврейские волнения вызывали недоверие к этому народу со стороны властей и (по крайней мере, в Риме) к расселению еврейских общин.

Сама Иудея считалась особенно опасной областью, и такое отношение подпитывалось религиозным брожением последних полутора веков до н. э. В 37 году до н. э. царем Иудеи через сенат назначили еврея Ирода Великого. Этот монарх популярностью в народе не пользовался. Разумеется, народ чувствовал отвращение к любому правителю, назначенному из Рима, и правителю, стремившемуся по понятным причинам к сохранению дружбы с Римом. Ирод, однако, заслужил особую неприязнь евреев эллинским образом жизни при своем дворе (хотя и старался демонстрировать преданность иудаизму) и обременительными налогами, ставки по которым поднял, а поступления тратил на грандиозное строительство. Даже если бы не случилось легендарного избиения младенцев и ему не досталось места в христианской демонологии, Ироду все равно не нашлось добрых отзывов в исторических анналах. С его кончиной в 4 году до н. э. царство разделили между тремя его сыновьями. Такая мера себя не оправдала, и в 6 году н. э. Иудею передали в состав римской провинции Сирии, которой управлял наместник из Кесарии. В 26 году н. э. прокуратором был назначен Понтий Пилат, в обязанности которого входил сбор налогов и фактическое исполнение полномочий губернатора. Данную хлопотную и обременительную должность он занимал в течение 10 лет.

Ему пришлось управлять данной неспокойной провинцией в неблагоприятный период ее истории. Волнения без малого двух столетий тогда достигли своего кульминационного момента. Евреи пребывали в натянутых отношениях со своими соседями самаритянами и негодовали по поводу притока сирийских греков, особенно заметного в приморских городах. Они ненавидели римлян, как последних своих завоевателей в длинной их череде, и также из-за требований вносить подати; сборщики налогов – «публиканы» из Нового Завета – не пользовались популярностью не только из-за того, что брали чужое, но и потому, что брали ради иноземного господина. Но беда состояла к тому же в мучительном расколе между самими евреями. Великие религиозные праздники часто отмечались кровопролитием и беспорядками. Между фарисеями, например, и саддукеями, представляющими бюрократию аристократической касты жрецов, вообще существовал непримиримый антагонизм. Представители остальных сект отвергали и тех и других. Об одной из самых интересных этих сект нам стало известно только в последние годы, когда посчастливилось обнаружить и расшифровать Свитки Мертвого моря (Кумранские рукописи), из которых прояснилось, что их представители обещали своим сторонникам очень многое из того, что предлагалось ранними христианами. Они ждали окончательного избавления, которое должно было наступить после апостазии (впадения в ересь) Иудеи, и тогда поступит сообщение о пришествии Мессии. Евреи, соблазненные таким учением, искали письмена Пророков с описанием провозвестников таких событий. Другие искали путь чуть прямее. Зилоты обратились к националистическому движению сопротивления, ведущему их к цели.

В условиях как раз такой наэлектризованной атмосферы приблизительно в 6 году до н. э. родился Иисус. Он пришел в мир, где тысячи его соотечественников ждали прибытия Мессии, или вождя, способного повести их к военной или символической победе, открывающей последние и величайшие дни Иерусалима. Очевидность фактов его жизни содержится в летописях, помещенных в Евангелиях после его смерти, они увековечены в утверждениях и традициях, которые ранняя церковь обосновала свидетельствами тех, кто непосредственно знал Иисуса. Евангелия сами по себе не могут служить достаточными доказательствами пришествия на землю Мессии, однако содержащиеся в них несоответствия не стоит преувеличивать. Их написали с совершенно очевидным намерением показать сверхъестественную власть Иисуса и утверждения через фактические события его жизни справедливости пророчеств тех, кто давно обещал пришествие Спасителя. Такое заинтересованное и агиографическое (житийное) происхождение Христа требует абсолютного доверия ко всем приведенным в Евангелиях фактам; многие из них обладают врожденным правдоподобием в том, что в них отразились черты, ожидавшиеся от еврейского религиозного вождя того периода истории. Не стоит их отвергать с порога; ведь люди подчас приводят гораздо более неадекватные доказательства существования субъектов. Трудно привести какие-либо основания для применения более строгих или жестких канонов приемлемости к ранним христианским анналам, чем, скажем, к свидетельствам Гомера, когда тот освещает жизнь Микен. Как бы там ни было, подтверждающие доказательства фактов, приведенных в Евангелиях, найти в других анналах удается с большим трудом.

Из них складывается такая картина, что Иисус как человек принадлежал к скромной, хотя и не нищей семье с претензией на наличие царской крови. Такого рода претензии его враги, несомненно, отрицали бы, не находись в них некие основания. Галилея, где вырос Иисус, представляла собой своеобразную пограничную область для иудаизма, где носители этой веры чаще всего соприкасались с сирийскими греками, что часто вызывало раздражение религиозных рецепторов. Там по соседству вел свои проповеди человек по имени пророк Иоанн, к которому стекались толпы народа до тех пор, пока его не схватили по приказу тетрарха Галилеи и не обезглавили. Ученые пытаются связать Иоанна Крестителя с общиной Кумран, после которой остались Свитки Мертвого моря; хотя он представляется отшельником, человеком весьма самодостаточным, наставником, бравшим пример с великих Волхвов. Один из евангелистов утверждает, будто он приходился Иисусу двоюродным братом; такое близкое родство вполне возможно, но не настолько, насколько важным представляется единство авторов всех вариантов Евангелия по поводу того, что Иоанн крестил Иисуса. Точно так же он окрестил бесчисленное множество народа, обратившегося к нему из страха перед наступлением Судного дня. К тому же сказано, что он в Иисусе признал наставника, равного себе и даже выше: «Ты ли Тот, Который должен прийти, или ожидать нам другого?»

Иисус знал о своем предназначении праведника; его учение и свидетельства его святости, проявившейся в чудесах, в скором времени убедили множество народа следовать за ним в Иерусалим. Его триумфальное вхождение в священный город было основано на их самопроизвольных чувствах. Они пошли за ним, как следовали за другими великими наставниками в надежде на Мессию, который должен был прийти к ним. Конец ему грозило положить обвинение в богохульстве, вынесенное еврейским судом, и либерализация буквы римского закона Пилатом, попытавшимся предотвратить новые проблемы в жестоком городе. Иисус не был римским гражданином, и для таких мужчин в качестве высшей меры наказания назначалось распятие на кресте после бичевания. Надпись на кресте, к которому прибили Христа, звучала так: «Иисус Назарей, Царь Иудейский»; таким манером римский прокуратор Иудеи выразил свою политическую иронию, а чтобы ее значение не прошло незамеченным, надпись нанесли на трех языках: латинском, греческом и иврите. Событие это можно отнести к 33 году н. э., хотя называют также 29 и 30 год н. э. Вскоре после смерти Иисуса его ученики поверили в то, что он воскрес из мертвых, что они видели его и его вознесение на Небеса и что получили божественный дар его власти в Пятидесятницу, которая поддержит их самих и их сторонников до самого Судного дня. Они к тому же верили, что этот день скоро наступит, и тогда Иисус вернется в качестве судьи, сидящего по правую руку от Бога. Все это говорится нам в Евангелиях.

Если первые христиане именно это видели в Иисусе Христе (в переводе с греческого «Помазанник»), к тому же в его учении можно выделить прочие элементы, имеющие намного более широкое применение. Известные религиозные представления Иисуса вполне укладываются в рамки традиции; все, что он назвал, включало службу в еврейском Храме, соблюдение традиционных церковных праздников и угощений наряду с вознесением личной молитвы. В таком истинном смысле он жил и умер евреем. Его учение тем не менее сосредоточено было на раскаянии и избавлении от греха, причем на избавлении от греха, обещанном всем народам, а не только евреям. Определенное место в учении Иисуса отводилось воздаянию за дела свои (в этом фарисеи с ним соглашались); поразительно, что львиная доля наиболее ужасающих вещей, перечисленных в Новом Завете, приписана как раз ему. Главная задача человека состояла в беспрекословном следовании Закону Божьему. Но этого было недостаточно; кроме соблюдения Закона предусматривался долг раскаяния и возмещение ущерба в случае неблаговидного поступка вплоть до самопожертвования. Руководством к пристойным действиям служил закон любви. Иисус решительно отвергал саму роль политического лидера. Политическим молинизмом (пассивностью) обозначили одно из значений, позже обнаруженных в изречении, которое считалось двусмысленным: «Царство Мое не от мира сего…»

Все-таки многие рассчитывали на то, что Спаситель возьмет на себя роль политического лидера. Другие люди ждали вождя для борьбы против еврейского духовного истеблишмента, и тем самым они представляли потенциальную опасность для устоявшегося общественного порядка, даже если нацеливались только на духовное очищение и исправление. Понятно, что Иисус дома Давидова в глазах властей неизбежно стал опасным человеком. Одним из его учеников был Симон Кананит (Зилот), считавшийся беспокойным соратником, так как принадлежал к экстремистской секте. Во многих своих проповедях Иисус поощрял чувства против господствовавших тогда саддукеев и фарисеев, и те в свою очередь старались выискивать в его высказываниях любой намек на недовольство римским правлением, который можно было вменить Иисусу в вину.

Такие факты служат основанием для уничтожения Иисуса и разочарования в нем народа, однако они не объясняют причин живучести его учения. Он пришелся по душе не только разочарованным в политике властей евреям, но и тем евреям, которые чувствовали, что Закон Божий больше не служит в полной мере руководством к действию, а также неевреям, которые пусть даже могли рассчитывать на второразрядное гражданство Израиля в качестве прозелитов, хотели некие надежные гарантии милости Божьей в день Страшного суда. К Иисусу, кроме того, тянулись нищие и обездоленные; таких было много в обществе, разделенном по имущественному признаку на сказочно богатых и невероятно бедных граждан, причем оказавшимся на обочине жизни рассчитывать на милосердие не приходилось. Они стали носителями некоторых обращений и представлений, которые в конечном счете должны были принести поразительный урожай. Однако при всей их относительной эффективности при собственной жизни Иисуса они как бы скончались вместе с ним. К моменту гибели Иисуса его последователи составляли всего лишь крошечную еврейскую секту среди многих подобных сект. Зато они верили в то, что с ними случилось единственное в своем роде событие. Они поверили в то, что Христос воскрес из мертвых, что они видели его и что он предложил им и тем, кто спасся через его крещение, точно такое же преодоление смерти и личную вечную жизнь после Суда Божьего. Обобщение этого послания и его представление всему цивилизованному миру было совершено через 50 лет после смерти Иисуса.

В силу своих убеждений ученики Иисуса остались в Иерусалиме, служившем тогда центром паломничества евреев из всех уголков Ближнего Востока и поэтому ставшем средоточием нового вероучения. Два ученика Иисуса Христа – Петр и брат Иисуса Иаков – возглавляли крошечную группу сторонников, ожидавших неизбежного возвращения Спасителя. Они готовились к данному событию через покаяние в грехах и служение Богу в Храме. Они последовательно придерживались настроений своих единоверцев евреев, отличились разве что обрядом крещения. Однако остальные евреи видели в них опасность; их коренное отличие от грекофонных евреев происхождением из-за пределов Иудеи вызвало сомнения в полномочиях священнослужителей. Первого мученика из их группы по имени Стефан (причислен к лику святых) забили камнями евреи по приговору суда Синедриона. Одним из очевидцев данного трагического события оказался фарисей из Тарсийского колена Веньямина по имени Павел. Возможно, случилось так, что как эллинизированный еврей разбредшегося по миру народа он особенно остро чувствовал потребность в правоверии. Он гордился своим происхождением. К тому же ему принадлежит величайшая заслуга в формировании христианской веры после самого Иисуса.

Неким непостижимым образом изменилось воззрение Павла. Из гонителей последователей Христа он стал одним из них: такая метаморфоза могла случиться после его пребывания в пустынях Восточной Палестины, где Павел предавался размышлениям и созерцаниям. Затем в 47 году н. э. (быть может, раньше – датирование жизни и путешествий Павла представляется сомнительным) он предпринял ряд апостольских путешествий, в ходе которых посетил все Восточное Средиземноморье. В 49 году н. э. участники Апостольского собора в Иерусалиме приняли важное решение отправить его в качестве миссионера к язычникам, которым позволят не подвергаться обрезанию, считавшемуся важнейшим актом приобщения к еврейскому вероисповеданию; неясно, кто отвечает за принятие такого решения: Павел, участники собора или все вместе. В Малой Азии уже тогда возникли небольшие общины евреев, придерживавшихся нового учения, занесенного паломниками. Теперь усилиями Павла началось их великое объединение и сплочение. Особое внимание он уделял новообращенным в иудаизм язычникам, которым мог проповедовать на греческом языке и кому теперь предложили статус полноправных жителей Израиля через подчинение Новому Завету.

Вероучение, которому посвятил свою жизнь Павел, можно назвать новым. Он отрицал Закон Божий (чего никогда не делал Иисус) и стремился примирить фактически еврейские представления, лежащие в основе учения Иисуса, с понятийным миром греческого языка. Он продолжал делать упор на неотвратимости наступления конца всего, но предлагал всем нациям шанс понимания через Христа загадок мироздания и, прежде всего, отношений видимых и невидимых вещей, духа и плоти, а также верховенства первого над вторым. В этом процессе Иисус превратился в нечто большее, чем избавителя человечества, преодолевшего смерть, и служил воплощением самого Бога – и это должно было разрушить шаблон еврейских представлений, внутри которых родилось его вероучение. Внутри еврейства для таких представлений прочного места не нашлось, и христианство теперь вытеснили из Храма. Первым из многих новых его мест отдохновения, которые пришлось искать на протяжении многих веков, оказался интеллектуальный мир Греции. Из-за данного изменения пришлось возводить колоссальную теоретическую конструкцию.

Из Деяний святых апостолов можно почерпнуть многочисленные свидетельства большого шума, который такое учение сподобилось произвести, а также интеллектуальной терпимости римской администрации, когда дело не касалось нарушения общественного порядка. Но нарушения случались часто. В 59 году н. э. римлянам пришлось спасать Павла от возмущенных евреев в Иерусалиме. Когда в следующем году его подвергли судебному преследованию, он обратился к императору в качестве римского гражданина и отправился в Рим, причем вполне удачно туда прибыл. С того времени следы его в истории теряются; возможно, он погиб во время преследований Нероном в 67 году н. э.

На протяжении первой эпохи христианских миссий вероучение Иисуса распространилось по всему цивилизованному миру, пустив корни повсеместно, и в первую очередь в еврейских общинах. Появившиеся церкви в административном отношении совершенно не зависели друг от друга, хотя за общиной Иерусалима признавалось закономерное главенство. Там можно было отыскать тех, кто видел возвысившегося Христа, и их преемников. Единственные связи между церквями, кроме их веры, заключались в организационной сфере крещения, признании в новом Израиле и обрядовой практике евхаристии (благодарения), таинства, которое было установлено самим Иисусом во время тайной вечери с учениками перед лишением свободы. Евхаристия, или Святое Причастие, остается главнейшим, признаваемым всеми христианскими вероисповедованиями, обрядом по сей день.

Настоятели местных церквей осуществляли самостоятельные полномочия, но при этом далеко не заходили. В конце-то концов, их обязанности ограничивались вынесением решений по делам местной христианской общины. Между тем христиане ждали Второго пришествия Христа. Былого влияния Иерусалим лишился после 70 года н. э., когда римляне разграбили город, а многие тамошние христиане разбежались; после этого времени у христианства в пределах Иудеи уже не осталось прежней жизненной энергии. К началу II века христианские общины за пределами Палестины стали многочисленнее, роль их повысилась, и в них уже развилась иерархия чиновников, призванных управлять их делами. Тогда же определились три более поздних церковных чина: епископы, пресвитеры (старейшины) и диаконы. Их жреческие функции на данном этапе были минимальными, а главную роль они играли в административных и управленческих делах.

Реакция римских властей на повышение авторитета новой христианской общины выглядела по большому счету предсказуемой; их главный принцип состоял в том, что в отсутствие какой-либо конкретной причины для вмешательства к новым культам относились терпимо, если они не побуждали к непочтительности по отношению к империи или неповиновению правителю. Сначала возникла опасность того, что христиан могут отождествить с другими евреями в ходе активной римской реакции на еврейские националистические движения, достигшие высшей точки в многочисленных кровавых столкновениях, но собственная политическая пассивность и провозглашенная враждебность к ним со стороны остальных спасли их. В самой Галилее в 6 году н. э. шло восстание (возможно, память о нем повлияла на отношение Пилата к знаменитому делу галилеянина, среди учеников которого был Зилот), но настоящее отличие от еврейского национализма проявилось в великом еврейском мятеже 66 года н. э. Он считается самым важным во всей истории еврейства под правлением Римской империи, когда экстремисты захватили власть в Иудее и взяли Иерусалим.

Еврейский историк Иосиф Флавий описывает жестокую борьбу, развязанную после заключительного штурма иерусалимского Храма, где находился главный очаг сопротивления евреев, и пожар в нем, когда римляне одержали победу. Перед решающим штурмом несчастные жители Иерусалима в борьбе за выживание от голода дошли до людоедства. Археологи не так давно обнаружили в Масаде, расположенном вблизи Иерусалима, возможное место последнего стояния евреев перед сдачей римлянам в 73 году н. э.

Беспокойные времена на этом для евреев не закончились, но поворотный момент все-таки наступил. Крайние элементы еврейского националистического движения былой поддержкой населения больше никогда не пользовались, и доверие к ним пошло на убыль. Формальным признаком принадлежности к еврейству теперь, как никогда раньше, считалась приверженность Закону Божьему, а еврейские ученые и наставники (после этого периода времени их все чаще стали называть «раввинами») продолжили разворачивать его значение в центрах обучения, находившихся уже не в Иерусалиме, все еще терзаемом мятежом евреев. Похоже, благодаря их достойному поведению все-таки удалось спасти этих евреев от разгона по диаспорам. Позже беспорядки никогда не играли такой важной роли, как в случае с великим еврейским восстанием, хотя в 117 году н. э. массовые еврейские беспорядки в Киренаике переросли в полномасштабную вооруженную схватку, а в 132 году последний «мессия» Симон Бар-Козива (Бар-Кохба) поднял свой народ на еще одно восстание в Иудее. Но евреи сохранили свой особый статус, причем закон у них остался нетронутым. Иерусалим у них отняли (Адриан провозгласил его итальянской колонией, на территорию которой евреям разрешалось входить только лишь один раз в год). Однако их вероисповеданию римляне предоставили привилегию – специального чиновника в виде патриарха, пользовавшегося персональным суверенитетом. К тому же евреев освободили от обязательств по положениям римского права, противоречащим их религиозным обязанностям. Здесь том еврейской истории можно закрывать. На последующие 1800 лет еврейская история сводится к повествованию об общинах еврейских диаспор до тех пор, пока среди развалин очередной империи в Палестине не провозгласили национальное государство евреев.

Без националистов Иудеи евреи на протяжении долгого времени вполне безмятежно жили повсеместно на территории Римской империи даже с наступлением беспокойных лет. Христианам жилось похуже, хотя их религию власти не очень-то отличали от иудаизма; для римлян она представлялась, в конце-то концов, одним из вариантов еврейского единобожия, предположительно, с теми же самыми утверждениями. Судя по подвигу первомученика Стефана и злоключениям апостола Павла, как раз евреи, а не римляне первыми придумали казнь через распятие на кресте. Именно еврейский царь Ирод Агриппа, который, если верить авторам Деяний святых апостолов, первым учинил гонения на еврейскую общину в Иерусалиме. Кое-кому из ученых даже казалось вполне правдоподобным то, что Нерон, подыскивавший козла отпущения за великий римский пожар, случившийся в 64 году н. э., заставил враждебно настроенных евреев указать ему на христиан. Кто бы ни организовал массовые казни христиан (в ходе них согласно известной христианской легенде погибли святой Петр и святой Павел), которые сопровождались леденящими душу кровавыми представлениями на арене, все-таки ими на продолжительное время закончились какие-либо официальные гонения римлян на христиан. Христиане никогда не поднимали оружия против римлян во время еврейских восстаний, и власти должны были по достоинству оценить их лояльность.

В начале II века н. э. в административных документах появляются упоминания о христианах как о заслуживающей внимания правительства категории подданных империи. Обоснованием такого внимания служит откровенная непочтительность, которую христиане к тому времени демонстрировали через отказ в пожертвованиях императору и римским божествам. Именно этим они тогда отличались от остальных граждан Римской империи. Евреи обладали правом на отказ; им принадлежал исторический культ, признававшийся римлянами – как они всегда признавали подобные культы, когда взяли Иудею под свое управление. Теперь христиан со всей очевидностью отличали от евреев, и их считали недавним «изобретением». И все-таки отношение римлян к ним состояло в том, что при всей неправомерности христианства его не следовало подвергать всеобщим гонениям. Если же подозревались нарушения закона (а отказ от пожертвований к ним относился), власти применяли наказания, когда в суде такие подозрения удавалось квалифицировать и должным образом обосновать. В результате появились многочисленные мученики, так как христиане отвергали благонамеренные попытки римских государственных служащих убедить их нести пожертвования или отказаться от своего Бога. Однако системных попыток уничтожить христиан властями не предпринималось.

Враждебность властей на самом деле представляла намного меньшую опасность, чем ненависть соотечественников. После завершения II века появляются новые свидетельства массовых погромов и нападений на христиан, не пользовавшихся защитой властей в силу приверженности не признанному по закону вероисповеданию. Иногда их могли использовать в качестве козлов отпущения, когда это было выгодно администрации, или громоотводов, бравших на себя опасные напряжения, возникавшие в обществе. Носителям общественного сознания суеверного века легко было внушить преступления христиан перед богами, обрушившими на народ голод, наводнения, чуму и прочие стихийные бедствия. В мире, где еще не изобрели иные приемы объяснения природных катаклизмов, какие-либо еще одинаково убедительные объяснения таких явлений отсутствовали. Христиан подозревали в черной магии, кровосмешении, даже людоедстве (предположение, несомненно, объяснимое с точки зрения вводящих в заблуждение сообщений о евхаристии – причастии). Христиане собирались тайно по ночам. Более определенно, хотя нам не дано судить о масштабе всего этого, христиане вызывали страх контролем приверженцев их вероучения над всей привычной структурой, которой регулировались и определялись надлежащие отношения родителей и детей, мужей и жен, хозяев и рабов. Они провозглашали, что в учении Христа отсутствовали оковы, но и вольницы не предусматривалось и что пришел Он, чтобы принести не мир, но секущий меч семьям и друзьям. Язычникам хватало прозорливости, чтобы ощутить опасность в таких воззрениях.

Величайший вклад христианства в грядущую западную цивилизацию состоял в последовательном пророческом и индивидуалистическом утверждении того, что жизнь следует строить с оглядкой на нравственный ориентир, независимый не только от правительства, но и любого другого исключительного человеческого авторитета. В этой связи совсем несложно понять причины вспышек гнева в крупных провинциальных городах, таких как случились в Смирне в 165 году или в Лионе в 177-м. Они послужили популярным аспектом усиления оппозиции христианству, у которого был интеллектуальный аналог в виде первых нападок на новый культ со стороны писателей-язычников.

Гонения выглядели не единственной опасностью, грозящей церкви на заре ее существования. Их можно назвать самой мелкой угрозой ей. Гораздо серьезнее представлялась угроза того, что она просто разовьется в еще один своего рода культ, многочисленные примеры которого можно встретить в Римской империи, и в конечном счете ее поглотила бы загадочная трясина древней религии. По всему Ближнему Востоку обнаруживались примеры «таинственных религий», сердцевиной которых было приобщение верующих к тайному знанию посвящения, сосредоточенному на конкретном боге (одним из популярных божеств была египетская Исида, вторым – персидский Митра). Практически всегда верующему человеку предлагали шанс соединить себя с божественным существом во время церемонии с инсценировкой смерти и воскрешения, и таким манером имитировалось преодоление смертности. Служители таких культов предлагали через свои выразительные обряды покой и освобождение от искушения, чего многие и жаждали. Они пользовались большой популярностью.

Реальную опасность развития христианства по такому пути показала роль гностиков, которую они сыграли во II веке. Их название происходит от греческого слова гнозис, означающее «знание»: знание, которое христианские гностики относили к тайной, эзотерической традиции, доступной далеко не всем христианам, а только немногим из них (по одной версии, им владели только апостолы и представители секты, которым впоследствии его доверили). Некоторые из их представлений пришли из зороастрийских, индуистских и буддистских источников, в которых обращалось внимание на противоречие духа и материи в том ключе, из-за которого случилось искажение иудейско-христианской традиции; кое-что пришло из астрологии и даже магии. При такой двойственности всегда возникало искушение причисления добра и зла к противоположным принципам и объектам, а также опровержения благости творения всего сущего.

Гностики выступали хулителями этого света и в некоторых своих системах доходили до уныния, типичного для проповедников таинственных культов; спасение души виделось возможным только лишь через приобретение навыков колдовства, тайн посвященных избранников судьбы. Кое-кто из гностиков даже видел во Христе не спасителя, который подтвердил и обновил обет, а того, кто освободил людей от заблуждения Иеговы. Это вероучение считается опасным в любом проявлении, так как его адепты подрубают корни надежды, служащей душой христианского богооткровения. Они отвернулись от искупления здесь и сейчас, из-за которого христианам не пристало впадать в полное уныние, так как они восприняли иудейский обычай, что Бог создал этот мир и мир был добро.

Во II столетии, с его общинами, рассеянными всюду, где существовала еврейская диаспора, и их вполне основательными организационными фундаментами, христианство тем самым вроде бы оказалось на распутье дорог, каждая из которых могла оказаться фатальной для него. Если бы христианство отвернулось от воплощения в жизнь заветов апостола Павла и осталось просто еврейской ересью, его со временем в лучшем случае опять поглотила бы иудейская традиция; в то же время бегство от еврейства, которое его отвергло, могло толкнуть христиан в объятия эллинского мира таинственных культов или бросить в безысходность гностиков. Благодаря горстке мужчин оно избежало обоих этих вариантов и превратилось в обещание спасения каждому отдельному человеку.

Достижение Отцов Церкви, которые провели свою паству через эти опасности, при всем его нравственном и благочестивом содержании было прежде всего интеллектуальным. Их взбадривала опасность складывавшейся ситуации. Ириней, в 177 году н. э. пришедший на смену преданному мученической смерти епископу Лиона, предложил первый великий набросок христианской доктрины, догму и определение писаного канона. Благодаря его нововведениям христианство удалось отделить от иудаизма. Но он к тому же писал свои наброски на фоне вызовов со стороны еретических верований. В 172 году собрался первый Поместный собор, чтобы отмежеваться от догматов гностиков. Христианская догма подверглась сжатию до интеллектуальной респектабельности в связи с потребностью оказания сопротивления нажиму со стороны соперников. Ересь и православие шли рука об руку, как близнецы по рождению. Одним из кормчих, управлявших судном зарождавшегося христианского богословия в данный период истории, был необычайно образованный христианский платоник Климент Александрийский (вероятно, родившийся в Афинах), через труды которого христиане пришли к пониманию того, что, кроме мистерий, могла означать эллинская традиция. В частности, он направил христиан к изучению наследия Платона. Своему превзошедшему наставника ученику Оригену он передал мысль о том, что правда Бога была разумной правдой, верой, способной привлечь на свою сторону людей, образованных на представлении стоиков о действительности.

Интеллектуальный порыв ранних отцов церкви и врожденная социальная привлекательность христианства позволили использовать его огромные возможности, состоявшие в рассеянности и экспансии паствы, унаследованные от структуры классического и последующего римского мира. Проповедники христианства могли свободно путешествовать, а также общаться и переписываться друг с другом на греческом языке. Великое преимущество заключалось в его появлении в религиозную эпоху; нелепое легковерие II века скрывалось под глубокими вожделениями. Они служат намеком на то, что жизненная энергия канонического мира уже сходит на нет; греческое достояние требовало пополнения, а источник пополнения виделся в новых вероучениях. Философия превратилась в своего рода инструмент духовного поиска, а рационализм или скептицизм сохранил привлекательность только для уходящего в бесконечность меньшинства. Но даже в такой вселяющей надежды обстановке перед церковью стояла одна важная задача; христианство на заре своего существования следует рассматривать в постоянном контексте взаимодействия с процветающими соперниками. Рождение в религиозную эпоху сулило такие же выгоды, как и опасности. То, насколько успешно христианство встретило угрозу и воспользовалось выпавшим ему шансом, будет видно на переломе в III веке, когда канонический мир практически рухнул и сохранился исключительно за счет колоссальных, и в конце губительных, уступок.

После 200 года н. э. появляется множество признаков того, что римляне стали смотреть на свое прошлое по-новому. Они постоянно говорили о золотых веках прошлого, сладострастно впадая в обывательскую ностальгию. Но в III столетии пришло нечто новое, с ощущением упадка в сознании. Историки говорят о каком-то «надломе», но его наиболее очевидные проявления фактически удалось преодолеть. Изменения, проведенные римлянами или согласованные ими к 300 году, послужили возрождению надежд на светлое будущее практически всей классической средиземноморской цивилизации. Они даже могли сыграть решающую роль в передаче многих черт этой цивилизации новым поколениям преемников. Тем не менее эти изменения не обошлись совсем без последствий, так как некоторые из них оказались чрезвычайно разрушительными для самого духа той же цивилизации. Деятели, занимающиеся восстановлением чего-то ушедшего, зачастую всего лишь бессознательно подражают предшественникам. Приблизительно в начале IV столетия мы можем ощутить, что баланс качнулся в сторону, противоположную сохранению средиземноморского наследия. Его легче чувствовать, чем увидеть то, что стало решающим моментом. Такие знаки представляют собой внезапное умножение зловещих нововведений – административная структура империи восстановлена на новых принципах, ее идеология претерпела преобразования, религия некогда никому не известной еврейской секты превращается в формальное православие, а просторные участки территории физически отдаются поселенцам из-за рубежа, иноземным переселенцам. Еще столетие спустя и в качестве последствия от этих изменений происходит явное политическое и культурное разъединение.

В этом процессе важную роль играли взлеты и падения имперского авторитета. К концу II столетия н. э. каноническая цивилизация приобрела общие границы с Римской империей. Господствующее положение в ней занимала концепция романита, означавшая римский подход ко всем делам. Из-за нее первопричиной всего, что в империи шло не так, как надо, можно назвать недостатки системы ее управления. Кабинет императора перестал занимать, как при притворявшемся его хозяином Августе, ставленник сената и избранник народа; в реальной жизни появился полновластный монарх, жестокость правления которого сдерживалась разве что такими практическими соображениями, как умиротворение преторианской гвардии, от которой зависела его жизнь. Серией гражданских войн, разгоревшихся вслед за вступлением на престол последнего, причем не достойного своего чина, императора династии Антонинов в 180 году открылась ужасная эпоха. Этого испорченного человека по имени Коммод задушил раб-атлет по распоряжению любовницы самого императора и управляющего двором в 192 году, но убийство ненавистного правителя ничего не решило. В результате борьбы четырех «императоров», продолжавшейся несколько месяцев после убийства Коммода, появился Луций Септимий Север из провинции Африка, женатый на сирийке, который стремился основывать империю на принципе престолонаследия через попытку связать свою собственную семью родственными узами с Антонинами и тем самым воспользоваться одним из фундаментальных конституционных упущений.

Таким образом он отрицал факт своего собственного успеха. Север, как его соперники, был выдвиженцем одной из провинциальных армий. В III веке императоров на самом деле назначали военные, и их сила коренилась в тенденции империи к дроблению. К тому же без военных было совсем не обойтись; из-за угрозы варваров, теперь нависавшей одновременно на нескольких участках границы, численность армии следовало увеличивать, а ее командование всячески ублажать. В результате возникла дилемма, решать которую предстояло императорам на протяжении следующего столетия. Сын Севера Каракалла, который осмотрительно начал свое правление с щедрого подкупа военных, тем не менее тоже умер не своей смертью.

В теории за сенатом сохранялось право на назначение императора. Фактически же власть его распространялась не дальше одобрения своим авторитетом одного кандидата на престол из многочисленных претендентов. Сильным козырем сенатскую поддержку назвать трудно, но с точки зрения нравственного эффекта сохранения старых форм что-то позитивное все-таки в ней содержалось. Как бы там ни было, подобные маневры служили обострению скрытого антагонизма между сенатом и императором. Север передал больше полномочий чиновникам, набранным из сословия всадников, по социальному положению стоящего ниже клана сенаторов. Каракалла рассудил так, что чистка сената ему поможет, и сделал решительный шаг к авторитарному правлению. Его примеру последовали новые императоры из военного сословия; в скором времени появился первый римский император, не имевший отношения к отряду сенаторов, хотя происходил из сословия тех же эквитов (всадников). Дальше – хуже. В 235 году огромного роста и физической силы бывший ратник рейнского легиона Максимин взошел на престол, на который претендовал восьмидесятилетний кандидат из Африки, пользовавшийся поддержкой африканской армии и даже сената. Многие императоры погибли от рук собственных солдат; один погиб в схватке со своим главнокомандующим в бою (его победителя впоследствии убили готы, а выдал его им предатель из числа командиров). Столетие тогда выдалось ужасное; в общем и целом пришли и ушли 22 римских императора, и в это число не входят претенденты (или такие императоры наполовину, как Марк Кассианий Латиний Постум, который на некоторое время провозгласил себя правителем Галльской империи и тем самым предвосхитил предстоящий раскол Римской империи).

Притом что Север своими реформами на какое-то время сумел поправить дела империи, шаткость положения его преемников послужила ускорению заката в управлении государством. Каракалла последним из императоров попытался расширить базу налогообложения, провозгласив всех вольных обитателей своей империи римскими гражданами, на которых распространялся налог на наследство, но ни на какую радикальную финансовую реформу он не решился. С учетом неотложных дел, которыми необходимо было заниматься, и имевшихся в наличии ресурсов закат империи выглядит по большому счету неизбежным. С утратой надлежащей организованности и импровизациями во всем расцвели жадность и продажность, так как те, кто пробрался к власти или на должность, использовали их исключительно в своих шкурных интересах. К этому прибавилась еще одна проблема: хозяйственная слабость империи, проявившаяся в III столетии.

Особых обобщений по поводу того, что это означало для потребителя и поставщика, не требуется. При всей продуманности и тщательной организации сети городов хозяйственная жизнь империи всецело вращалась вокруг земледелия. Ее основой служило сельское имение с большим или маленьким домом, которое считалось основной единицей производства, а во многих местах к тому же и общественного объединения. Такие имения являлись источником пропитания для всех тех, кто жил на их территориях (а это практически все сельское население). Быть может, поэтому большинство населения сельской местности не ощущало всей тяжести долгосрочных зигзагов экономики, зато страдало от реквизиций и утяжеления бремени налогообложения, ставшего результатом прекращения экспансии империи; армии приходилось содержать на сузившейся базе ресурсов. Иногда к тому же возделанные на полях посевы гибли из-за разворачивавшихся там сражений. Но земледельцы существовали на прожиточном минимуме, не вылезали из нищеты, и ничего в их жизни не менялось, будь они крепостными или вольными. По мере ухудшения их благосостояния, некоторая часть земледельцев соглашалась на положение смердов, предлагавшее такую систему хозяйствования, при которой внесение денег можно было заменить расчетом товарами и подневольным трудом. Смутные времена порождали еще и такие явления, как переселение земледельцев в города или образование шаек разбойников; мужчины искали заступничества везде, где только можно.

Реквизиция и повышение ставок налогов в некоторых местах могли способствовать сокращению народонаселения, хотя в IV веке находится больше свидетельств такого явления, чем в III. И с точки зрения сокращения населения такие меры представляются весьма пагубными для империи. В любом случае реквизиции и обременительные налоги можно назвать мерами пристрастными, так как многие богачи освобождались от налогов, и владельцы поместий не слишком сильно страдали во времена роста цен, если только не теряли благоразумия. Преемственность многих владевших крупными имениями семей в древности не позволяет полагать, что проблемы III века сильно сократили их ресурсы.

Администрация и армия острее других ощущали пагубное воздействие практически всех экономических проблем, и особенно главного зла того времени в виде роста цен. Их источники и глубину сложно определить, и они все еще вызывают споры у историков. Одной из причин бед называют официальное снижение содержания благородного металла в монетах, усугубившееся необходимостью выплаты в слитках дани варварам, которых время от времени надежнее всего умиротворяли с помощью этого средства. Но вторжения варваров сами по себе служили причиной нарушения доставки дани, и это снова шло во вред городам, где росли цены на товары и услуги. Так как денежное довольствие солдатам устанавливалось на фиксированном уровне, его фактическая величина уменьшалась (поэтому солдаты беспрекословно слушались военачальников, предлагавших им щедрые взятки). Притом что конкретные факты оценке поддаются с трудом, высказывается предположение относительно того, что ценность денег в течение того столетия от их изначального уровня могла снизиться в 50 раз.

Такой спад одновременно проявился в делах городов и в финансовой практике властей империи. Начиная с III века и позже многие города ужались в размере и стали более сдержанными во внешнем проявлении богатства; преемники периода раннего Средневековья выглядели бледными отражениями тех величавых мест, которыми они когда-то представлялись. Одной из причин считали повышенную настойчивость императорских сборщиков налогов. С начала IV века из-за обесценивания монет императорским чиновникам пришлось взимать налоги в натуральном виде. И подобные поступления зачастую использовали непосредственно для снабжения местных гарнизонов, но также они шли на оплату услуг государственных служащих. И при таком фискальном выверте все больше теряло поддержку населения не только правительство, но также куриалы, или муниципальные служащие, выполнявшие задачу по сбору таких податей. К 300 году их часто на такие должности назначали принудительно, и это служило верным признаком того, что когда-то желанные почести превратились в требующую напряженного труда обузу. Некоторым городам был к тому же нанесен фактический физический урон, особенно тем, что находились в пограничных областях. Значительным представляется тот факт, что ближе к завершению III века вокруг городов, находившихся в глубине территории империи, начали восстанавливать (или возводить заново) стены для их защиты. В Риме приступили к фортификационным работам вскоре после 270 года.

Между тем армия постоянно увеличивалась в размере. Для того чтобы не пускать варваров внутрь империи, этой армии следовало платить, она к тому же нуждалась в пропитании и вооружении. Однако, если варваров не отгонять от границ силой, им пришлось бы платить дань. Но бороться приходилось не с одними лишь варварами. Только в Африке граница империи с соседями Рима выглядела относительно спокойной (потому что там не было соседей, достойных особого внимания). В Азии дела обстояли гораздо мрачнее. Еще со времен Суллы холодная война с Парфянским царством время от времени перерастала в полномасштабное вооруженное столкновение. К полному и окончательному примирению римляне и парфяне не могли прийти по двум причинам. Первая заключалась в пересечении сфер их интересов. Наиболее наглядно оно просматривалось в Армении, царстве, которое поочередно служило буфером и предметом бесконечных споров между ними в течение полутора веков. Но парфяне к тому же вмешивались в потревоженные воды еврейских мятежей. А они для Рима оставались весьма деликатным делом. Еще один источник беспокойства находился в искушении, постоянно появлявшемся у Рима из-за собственных внутренних династических проблем Парфянского царства.

Такого рода факторы уже приводили во II веке н. э. к кровопролитной схватке за обладание Арменией, подробности которой до нас дошли в очень расплывчатом виде. Север как-то вторгся на территорию Месопотамии, но ему пришлось вывести свои войска; слишком уж далеко находились месопотамские долины. Римляне старались хвататься за слишком много дел сразу и поэтому столкнулись с классической проблемой чрезмерного напряжения империализма. Но их противники тоже утратили былую прыть и пребывали в упадке. Письменные документы парфян сохранились во фрагментарном виде, свидетельства истощении сил и всеохватывающей некомпетентности проявляются даже в чеканке монет, изображения на которых читаются неясно и выглядят как смазанные подобия древних эллинизированнных эскизов.

В III веке Парфянское царство исчезло, но угроза Риму с Востока сохранилась. В истории старой области персидской цивилизации наступил поворотный момент. Около 225 года царь по имени Ардашир Папакан (позже известный на Западе в греческой передаче как Артаксеркс) убил последнего монарха Парфянского царства и взошел на престол Ктесифона. Ему предстояло воссоздать Ахеменидскую империю Персии под управлением новой династии – Сасанидов, выступавшей величайшим антагонистом Рима на протяжении 400 с лишним лет. В этом наблюдается огромная преемственность; империя Сасанидов принадлежала зороастрийской ветви вероисповедания, каким было Парфянское царство, и возродилась ахеменидская традиция, как это произошло во времена Парфянского царства.

Через несколько лет персы вторглись в пределы Сирии, и с тех пор три столетия шла борьба с Римской империей. В III веке не было ни одного десятилетия без войны. Решительная попытка римлян прогнать Сасанидов назад в 260 году закончилась катастрофой. Император Валериан I, возглавивший римское войско, попал в плен к персам и числится единственным римским императором, которому когда-либо выпадала такая судьба: умереть в плену у иноземцев. Персидский шахиншах Шапур I после смерти незадачливого римского императора в плену якобы приказал снять с тела Валериана кожу и хранил изготовленное из него чучело в качестве боевого трофея. Весь остаток III столетия сражения шли то тут, то там, но ни одной из держав не удалось одержать решающего превосходства над другой. Все вылилось в затянувшееся и ожесточенное соперничество. Своего рода равновесие установилось на весь IV и V века. Так что только в VI столетии наметился заметный перелом. Между тем появились коммерческие связи. Хотя торговля на границе официально ограничивалась тремя формально назначенными городами, крупные колонии персидских купцов ожили во всех крупных городах Римской империи. Более того, через Персию пролегали торговые маршруты в Индию и Китай, которые представлялись настолько же жизненно важными для римских экспортеров товаров, как и для тех, кто нуждался в восточном шелке, хлопке и специях. Все-таки такие связи не отменяли наличия остальных факторов. Когда обходилось без войны, эти две империи как-то умудрялись сосуществовать, пряча холодную и благоразумную враждебность; их отношения осложнялись наличием общин и народов, осевших с обеих сторон границы, поэтому постоянно существовала опасность нарушения стратегического баланса из-за любого изменения в одном из буферных царств – в Армении, например. Последний тур открытой борьбы долго откладывался, и его время наконец-то наступило в VI веке.

Но не будем забегать слишком далеко вперед; к тому времени в Римской империи произошли огромные изменения, требующие объяснений. Одним из источников нажима, стимулирующего их, был рациональный динамизм монархии Сасанидов. Второй исходил от варваров, обитавших вдоль границ по Дунаю и Рейну; причину переселения народов, двигавшего ими в III веке и после, следует искать в протяженном развитии, и оно не так важно, как его результат. Эти народы становились все более упорными в своих намерениях, действовали большими массами, и в конце концов им пришлось позволить осесть внутри римской территории. Здесь их сначала использовали в качестве солдат, призванных защитить империю от других варваров, а затем переселенцы постепенно начали прибирать к рукам управление самой империей.

В 200 году все это было еще в будущем; тогда уже не оставалось сомнений, что внешний нажим будет только нарастать. Самыми активными в этом варварскими племенами были франки и аламанны с Рейна и готы из низовий Дуная. Начиная приблизительно с 230 года легионеры империи изо всех сил пытались их сдержать, но война на два фронта дорого обходилась римлянам; сложные персидские дела в скором времени принудили одного из императоров пойти на уступки аламаннам. Когда его ближайшие преемники к персидским трудностям добавили свои собственные разногласия, готы воспользовались потенциально выгодной ситуацией и вторглись на территорию провинции Мёзия, расположенную непосредственно к югу от Дуная, в 251 году мимоходом покончив там с одним из императоров. Пять лет спустя франки переправились через Рейн. Аламанны последовали их примеру и дошли до Милана. Племена готов овладели Грецией, совершили набег на Азию и царства Эгейского бассейна с моря. На протяжении нескольких лет европейские защитные валы варвары преодолевали повсюду и одновременно.

Масштаб вторжений варваров не поддается оценке. Они вряд ли когда-то могли выставить войско численностью больше 30 тысяч воинов. Но такой численности противника в одном конкретном месте для императорской армии было уже слишком много. Ее основу составляли новобранцы из иллирийских провинций; соответственно, ситуацию переломили сменявшие друг друга императоры иллирийского происхождения. В историю они вошли по большей части как толковые полководцы и к тому же отличились интеллектуальной импровизацией. Они умели верно определять приоритеты; главные опасности исходили из Европы, и в первую очередь следовало заниматься именно ими. Благодаря союзу с Пальмирой у них получилось выиграть время и отдохнуть от Персии. Расходы сократились; из задунайской провинции Дакии они ушли в 270 году. Организацию армии поменяли таким манером, чтобы создать боеготовые мобильные резервы на каждом угрожаемом направлении. Все это ставится в заслугу Луцию Домицию Аврелиану, которого в сенате заслуженно называли «воссоздателем Римской империи». Но заслуги его перед империей дорого ей обошлись. Если трудам этих иллирийских императоров не суждено было пропасть даром, тогда требовалось более основательное переустройство всей системы, и такую цель перед собой поставил Гай Аврелий Валерий Диоклетиан. Он зарекомендовал себя храбрым воином и теперь решил восстановить относящуюся к эпохе Августа традицию. А получилось у него полное преображение империи.

У воина Диоклетиана проснулся гений крупного администратора. Не обладающий богатым воображением, он отличался превосходной хваткой, когда дело касалось организации и принципов управления государством, любовью к порядку и умением подбирать нужных людей, а также доверять тем, кому можно было делегировать полномочия. К тому же Диоклетиан был энергичным человеком. Столица Диоклетиана находилась там, где оказывалась императорская свита; она перемещалась по всей территории империи, останавливаясь на год там, на парочку месяцев здесь, а иногда только на день или два в одном и том же месте. Сам смысл реформ, проводившихся при его дворе, заключался в расчленении империи, предназначенном для того, чтобы оградить ее от опасностей внутренних распрей между претендентами на престол из отдаленных провинций, а также от перенапряжения административных и военных ресурсов. В 285 году Диоклетиан назначил соправителем Максимиана (Марк Аврелий Валерий Максимиан Геркулий) и вверил его заботам западную часть империи по линии от Дуная до Далмации. Двум этим августам впоследствии присвоили титул цезарей как коадъюторов; теперь им предстояло помогать друг другу и в случае необходимости наследовать престол. Тем самым создавался вариант упорядоченной передачи власти по наследству. Фактически механизм престолонаследия в соответствии с замыслом Диоклетиана использовался всего лишь один раз при его отречении и отречении его соправителя. Однако практическое разделение системы управления империей на две имперские структуры не отменялось. После этого времени всем императорам приходилось мириться с таким разделением, даже когда номинально оставался один лишь император.

В дополнение к этому появилась совершенно новая концепция императорской канцелярии. Титул принцепс больше уже не использовался; императоров стали назначать военные, а не сенат, и им все подчинялись на условиях, напоминавших полуобожествление царского сана восточных дворов. На практике они действовали через пирамиду власти бюрократии. «Епархии», подчиненные непосредственно императорам через их «викариев», включали области, намного меньшие по размеру и приблизительно вдвое более многочисленные, чем были раньше. Монополия сенаторов на власть правительства ушла в историю; звание сенатора теперь символизировало лишь общественное отличие (принадлежность к состоятельному сословию землевладельцев) или обладание одним из важных бюрократических постов. Сословие эквитов исчезло как таковое.

Военное ведомство тетрархов, как назвали данную систему государственного управления, подверглось значительному укрупнению (и поэтому удорожанию) по сравнению с установленным изначально Августом учреждением. От теоретической мобильности легионов, глубоко пустивших корни в своих долгое время существовавших гарнизонах, пришлось отказаться. Армию на границах теперь разбили на подразделения, часть которых постоянно оставалась в местах своего расположения, в то время как остальные подразделения преобразовали в новые мобильные отряды, меньшей численностью, чем прежние легионы. Снова вводится обязательная воинская повинность. На ратную службу призывалось около полумиллиона мужчин. Их управление полностью отделялось от гражданского правительства провинций, от которого когда-то военные были неотделимы.

В результате получилась система, выглядевшая не совсем так, как ее себе изначально представлял Диоклетиан. Она в значительной мере обеспечила восстановление военной мощи и стабилизацию ситуации, но требовала громадных затрат. Платить за армию, в течение столетия увеличившуюся по размеру вдвое, должно было население, которое к тому времени уже начинало сокращаться. Бремя налогов не только подрывало лояльность подданных империи и поощрило казнокрадство; оно к тому же потребовало строгого контроля мер социального развития в том плане, чтобы сохранить существовавшую налоговую базу. Пришлось принять драконовские меры по пресечению миграции населения; земледельцев, например, обязали остаться там, где их зарегистрировали в ходе переписи. Еще один знаменитый (хотя совершенно очевидно провальный) пример состоял в попытке отрегулировать оклады и цены по всей империи через их замораживание на определенном уровне. Такого рода меры, как и усилия по привлечению большего объема налоговых поступлений, означали укрупнение аппарата государственной службы, и по мере соответствующего роста числа административных работников конечно же то же самое происходило с накладными расходами правительства.

В конце правления Диоклетиан смог добиться величайшего своего достижения, открыв путь к новому представлению о самой канцелярии императора. Так или иначе, в условиях непрерывных попыток узурпации власти и постоянных провалов властей восприятие империи перестало быть однозначным. Дело даже не в бытовой неприязни к повышающимся поборам или в страхе перед растущим числом сотрудников древней тайной полиции. Распалась идеологическая основа империи, а без нее преданность подданных направить было некуда. Цивилизация пребывала в тупике, а с нею там оказалось правительство империи. Духовная матрица канонического мира разваливалась; ни государство, ни цивилизацию больше не считали чем-то само собой разумеющимся, а ведь для их существования требовался новый идеальный образ.

Ответом на эту потребность стал акцент на уникальном статусе императора и его сакральной роли. Диоклетиан действовал сознательно как спаситель, как подобный Юпитеру деятель, сдерживающий хаос. Многое в поступках роднило его с теми мыслителями конца классического мира, которые видели в жизни бесконечную борьбу между добром и злом. Все-таки в таком видении не просматривалось ничего греческого или римского. Его видение мира было восточным. Принятие нового отношения императора к богам и поэтому новой концепции официального культа не сулило ничего хорошего традиционной практической терпимости греческого мира. Теперь определить судьбу империи могли решения относительно вероисповедания.

Таким образом сформировалась история христианских церквей со всеми ее успехами и провалами. Христианству предстояло выступить в качестве наследника Рима. Многие религиозные конфессии поднялись с положения преследуемых меньшинств, чтобы превратиться в самостоятельные духовные учреждения. Отличие от них христианской церкви, стоящей особняком, заключается в том, что ее становление происходило внутри уникально всесторонней структуры заключительного периода Римской империи. Она одновременно принадлежала к классической цивилизации и укрепляла ее спасительную связь. Результатом стали грандиозные последствия не только для христианства, но и для Европы, а также в конечном счете для всего мира.

В начале III века миссионеры уже донесли свою веру до нееврейских народов Малой Азии и Северной Африки. В частности, в Северной Африке христианство добилось своих первых массовых успехов в городах; оно долго оставалось преобладающим городским явлением. Однако все еще в значительной степени считалось вероисповеданием меньшинства, и повсеместно на территории империи старые боги и местные божества пользовались преданной поддержкой селян. К 300 году христиане составляли всего лишь около одной десятой части населения Римской империи. Но уже бросались в глаза признаки благосклонности и даже уступок со стороны официальных властей. Один император номинально числился христианином, а еще один почитал Иисуса Христа наравне с остальными богами, которым поклонялись в частном порядке его домочадцы. Такого рода контакты с придворными служат иллюстрацией взаимодействия еврейской и классической культуры, которое составляет важную часть процесса укоренения христианства в Римской империи. Возможно, старт данному процессу дал апостол Павел, ведь этот еврей из Тарсуса мог общаться с афинянами на понятном им языке. Позже, уже в начале II века палестинский грек Юстин Мученик предпринял попытку показать, что христианство было в долгу перед греческой философией.

Здесь стоит обратить внимание на политический момент; культурное отождествление с классической традицией помогло опровергнуть обвинение христиан в нелояльности империи. Если бы христиане могли стоять в ряду идеологических наследников эллинского мира, их следовало считать добропорядочными гражданами, и рациональным христианством Иустина (даже притом, что он принял мученическую смерть около 165 года) предусматривалось богооткровение промысла Божьего, в котором все великие философы и пророки, Платон в их числе, приняли участие, но который был полным только во Христе. Остальные должны были следовать тем же линиям, особенно проповедник Климент Александрийский, попытавшийся объединить языческую образованность с христианством, и Ориген (хотя его учение как таковое все еще вызывает споры ввиду утраты многих его писаний). Североафриканский христианин Тертуллиан высокомерно вопрошал, какое отношение Академия имеет к Церкви; ему ответили Отцы Церкви, которые сознательно использовали концептуальный аппарат греческой философии, чтобы представить символ веры, который прикрепил христианство к рациональности, чего Павел не удосужился сделать.

Если присовокупить к его обещанию спасения души после смерти тот факт, что христианской жизнью можно прожить целеустремленно и оптимистично, то такие соображения послужат основанием для предположения о том, что христиане к III веку верили в будущее. Благоприятные предзнаменования выглядели намного обыденнее, чем преследования, настолько популярные в истории древней церкви. Наблюдалось два великих рецидива. В одном – середины века – отразился духовный кризис данного учреждения. Дело касалось не только экономической деформации и военного поражения, свалившихся на империю, но и деформации, обусловливающей сам римский успех: космополитизм, казавшийся во многом отметиной Римской империи, неизбежно послужил растворителем романитас, все больше превращавшийся в миф и пустой лозунг.

Император Деций явно уверовал в то, что старый рецепт возвращения к традиционной римской добродетели и ценностям все еще мог подействовать; при этом подразумевалось возрождение служения богам, благосклонность которых обернется на пользу империи. Христиане, как приверженцы остальных вероисповеданий, должны поклоняться римской традиции, сказал Деций, и многие его послушали, судя по пожертвованиям, принесенным ими ради спасения от преследований; кто-то отказался повиноваться и погиб. Несколько лет спустя Валериан возобновил преследование на тех же самых основаниях, хотя его проконсулы занялись скорее управляющим персоналом и имуществом церкви – ее зданиями и книгами – чем массами прихожан. После этого гонения пошли на спад, и церковь возобновила свое подпольное существование чуть ниже горизонта официального внимания.

Гонения на церковь показали тем не менее, что на истребление новой секты потребуются большие усилия и продолжительное время; искоренение христианства уже, возможно, было не по силам римскому правительству. Исключительность и обособленность раннего христианства стали уходить в прошлое. Христиане приобретали все большую значимость в местных делах в азиатских и африканских провинциях. Епископы часто становились общественными деятелями, с которыми чиновники готовы были поддерживать деловые отношения; появление отличительных традиций внутри паствы (традиции церквей Рима, Александрии и Карфагена считались самыми важными) свидетельствовало о той степени, в которой они укоренялись в местном обществе и насколько могли отражать чаяния местной паствы.

За пределами империи также просматривались признаки того, что христианство впереди могут ждать лучшие времена. Местные правители зависимых государств, приютившихся в тени Персии, цеплялись за все источники потенциальной поддержки, причем уважение к получившему широкое распространение вероисповеданию выглядело по меньшей степени благоразумным. В своей миссионерской деятельности христиане преуспели среди населения Сирии, Киликии и Каппадокии, а в ряде городов они даже сформировали социальную элиту. Помогло убедить царей еще и бытовое суеверие; могущество христианского бога можно было как-то доказать, и к тому же практически ничего не стоило застраховаться от его недоброжелательности. Таким образом произошло просветление политических и мирских перспектив христианства.

С некоторым удовлетворением христиане отметили, что их гонители получили по заслугам: Деций сгинул в бою с готами, а судьба Валериана уже изложена выше. Зато Диоклетиан, по всей видимости, должных выводов для себя не сделал и в 303 году приступил к последним великим римским гонениям на христиан. Сначала особой жестокости не проявлялось. Главными субъектами преследования власти назначили верующих во Христа чиновников, духовенство, а также такие объекты, как книги и здания церкви. Священные книги полагалось сдавать для последующего предания их огню, однако казней за воздержание от жертвоприношений в течение некоторого времени не проводилось. (Многие христиане тем не менее на самом деле вносили положенные пожертвования, епископ прихожан Рима в том числе.) Кесарь Запада Констанций отказался от гонений на христиан после 305 года, когда от престола отрекся Диоклетиан, хотя его восточный коллега (преемник Диоклетиана по имени Галерий) имел на этот счет четкое мнение и под страхом смертной казни потребовал всеобщего жертвоприношения. Другими словами, гонения на христиан были жестче в Египте и Азии, где их организовывали на самом высоком уровне на несколько лет дольше. Но до того их прекратили путем сложных политических ходов, послуживших появлению императора Константина Великого.

Он приходился сыном Констанцию, скончавшемуся в Британии в 306 году спустя год после его восшествия на престол под именем Август. Константин в то время находился рядом, и, хотя по отцу звание кесаря ему не полагалось, императором его провозгласили ратники армии в Йорке. Наступило время двух беспокойных десятилетий. Запутанность борьбы за власть обозначила провал задумок Диоклетиана, мечтавшего о мирной передаче империи. Все успокоилось в 324 году, когда Константин объединил империю под властью единоличного правителя.

К этому времени он уже решительно взялся за решение проблем империи, хотя гораздо большего добился как солдат, чем как администратор. Зачастую с привлечением новобранцев из числа варваров он сформировал мощную полевую армию, по всем параметрам отличавшуюся от пограничной охраны; ее он расквартировал в городах внутри территории империи. С тактической точки зрения он принял здравое решение, трезвость которого подтвердилась военной мощью, демонстрировавшейся империей на Востоке на протяжении последующих двух столетий. Константин к тому же расформировал преторианскую гвардию и создал новую личную охрану, укомплектованную германцами. Он восстановил хождение твердой золотой валюты, а также проложил путь к отмене системы натуральных налогов и восстановлению товарно-денежного хозяйства. Его реформы налогово-бюджетных отношений принесли не такие однозначные плоды, зато он сделал попытку перераспределения бремени налогов таким манером, чтобы в большей степени переложить их на богачей. Ничто из описанного выше тем не менее не поражало его современников настолько мощно, как его отношение к христианству.

Константин предоставил церкви официальное пристанище. Тем самым он сыграл в формировании ее будущего более важную роль, чем любой из христианских прихожан, и за это Константина стали называть «тринадцатым Апостолом». Однако его личные отношения с христианством складывались совсем непросто. В интеллектуальном плане он рос с монотеистической склонностью многих деятелей конца классического периода и, несомненно, пришел к твердой вере во Христа (для христиан тогда было обычным делом: точно так же, как и он, они откладывали крещение до восхождения на смертное ложе). Только отдавался он вере исключительно из страха и надежды, так как бог, которому он поклонялся, был богом власти. Сначала он поклонялся богу солнца, изображение которого носил на теле и чей культ официально ассоциировался с культом императора. Затем в 312 году накануне сражения и в результате того, что он верил в нечто, показавшееся ему пророческим видением, он приказал своим ратникам изобразить на щитах христианскую монограмму. На данном примере можно почувствовать его готовность молиться любым подходящим для решения собственных задач богам. То сражение Константин выиграл, и впредь, хотя продолжал публично поклоняться культу солнца, начал оказывать большие предпочтения христианам и их Богу.

Одним из наглядных проявлений такого предпочтения стал эдикт, выпущенный в следующем году другим претендентом на империю после соглашения с Константином в Милане. Христианам возвращалась их собственность и обеспечивалась та же терпимость, которая распространялась на приверженцев остальных вероисповеданий. В такой реабилитации могли раскрываться собственные взгляды Константина, а также его желание сформулировать возможную формулу компромисса с его коллегой, так как в эдикте его положения объяснились надеждой на то, что «какое бы божество ни восседало на небесном престоле, его всегда можно умиротворить и рассчитывать на высшую благожелательность к нам и всем, кто находится под нашей властью». Константин по-прежнему щедро одаривал церкви Рима недвижимым имуществом, проявляя особое к ним расположение. Наряду с предоставлением значительных налоговых уступок духовенству, он передал церкви неограниченное право на завещательный дар. Тем не менее на протяжении многих лет через чеканку своих монет он продолжал чтить языческих богов, особенно Непобежденное Солнце.

Постепенно Константин приходил к ощущению себя как носителя своего рода священной миссии, что сыграло главную роль в дальнейшем преобразовании имперской канцелярии. Он взял на себя ответственность перед Богом за благополучие церкви, которой он все более публично и однозначно поклонялся. После 320 года солнце на его монетах больше не появлялось, а ратников заставляли выстаивать на торжественных построениях перед богослужением. Но он всегда помнил об уязвимости чувств его подданных язычников. Пусть даже позже он обобрал храмы, лишив их золота, которое пустили на украшение строившихся роскошных христианских церквей, и поощрял новообращенных всяческими посулами, он по-прежнему уважал старые культы.

В ряде трудов Константин (как и в своих трудах Диоклетиан) предпринял попытку расширенного толкования прецедентов, скрытых и неявных в прошлом. Он на самом деле допускал вмешательство во внутренние дела церкви. Уже в 272 году христиане Антиохии обратились к императору с просьбой забрать одного епископа, а в 316 году Константин сам пытался уладить разногласия в Северной Африке через назначение епископа Карфагена против воли донатистов. Константин пришел к убеждению, что император был обязан Богу большим, чем предоставлением свободы церкви или даже облечением. Его представление о собственной роли развилось до того, что он увидел себя гарантом, а если потребуется, то и творцом единства, требуемого Богом в качестве платы за свое высшее благоволение. Когда он взялся за донатистов, им двигало собственное видение долга, а донатисты вошли в историю в качестве первых схизматиков (раскольников), подвергшихся гонениям со стороны христианского правительства. Константин числится творцом цезарепапизма, то есть веры в то, что светский правитель одарен божественными полномочиями на регулирование вероисповедания, и представления о государственной религии в Европе на последующие тысячу лет.

Величайшим поступком Константина в упорядочении религии можно назвать формальное объявление себя христианином в 324 году (заявление поступило до того, как он одержал еще одну победу над имперским соперником, который, что забавно, подвергал христиан гонениям). При этом он собирал первый Вселенский собор, вошедший в историю как Никейский собор христианской церкви. Впервые этот собор прошел в 325 году, на нем присутствовало без малого 300 епископов, и Константин вел его в качестве председателя. Перед участниками того собора ставилась задача разработки реакции церкви на появление новой ереси в лице арианства, основатель которого по имени Арий утверждал, будто Бог Сын не обладал божественностью Бога Отца. Технические и теологические по своей сути, эти проблемы все-таки вызвали огромные противоречия в обществе. Громкий скандал устроили оппоненты пресвитера Ария. Константин постарался ликвидировать раскол, и на соборе сформулировали догму с осуждением арианов, но при этом предусмотрели второе воссоединение, во время которого Ария снова пригласили к таинству Святого Причастия после провозглашения подходящих заявлений. Тот факт, что такое решение удовлетворило не всех епископов (и то, что с Запада в Никею прибыло совсем немного делегатов), представляется не таким важным, как председательство Константина на этом решающем событии, когда все узнали об особых полномочиях и обязанностях, возложенных на императора. Сама церковь получила покрывало цвета имперского фиолета.

Заслуживают упоминания и остальные великие свершения. Под маской казуистики богословов скрывался большой вопрос одновременно практики и принципа: какое место следовало отвести в новом идеологическом единстве, приданном империи через официальное учреждение христианства, отклонению от христианских традиций, представлявшихся в общественно-политических, а также литургических и богословских реалиях? Церкви Сирии и Египта, например, отличались мощным налетом унаследованных представлений и обычаев, и принадлежавших эллинской культуре, и происходивших от популярных вероисповеданий тех районов. С учетом таких важных моментов становится легче объяснить, почему практический результат политики Константина в духовной сфере оказался меньшим, чем он рассчитывал. Участники того собора не смогли придумать буферную формулу для облегчения всеобщего примирения в духе компромисса. Отношение самого Константина к арианам в скором времени смягчилось (в конце-то концов, как раз арианский епископ окрестил его, когда он был при смерти), но противники Ария, во главе с самым последовательным их представителем епископом Афанасием Александрийским, оставались беспощадными к арианам. Когда Арий умер, этот спор еще продолжался, а в скором времени скончался и сам Константин. И все равно арианству не дано было прочно прижиться на Востоке. Своего окончательного успеха арианские миссионеры достигли среди германских племен Юго-Восточной России; воспринятому населением стран варваров арианству суждено было сохраняться на Западе до VII столетия.

Насколько неизбежным можно считать случившееся в конечном счете возвышение церкви? Гадание по этому поводу никакой пользы не принесет. Понятно, что, вразрез с существовавшей североафриканской христианской традицией, носители которой видели государство учреждением бесполезным, настолько безусловно важное явление, каким считается христианство, едва ли могло оставаться непризнанным гражданской властью. Кто-то должен был сделать первый шаг. Таким человеком, соединившим церковь и империю на все время существования самой империи, стал Константин. Его выбор оказался решающим в истории человечества. Больше всех от решения Константина выиграла церковь, ведь ее служители обрели благодать Рима. Внешне в империи мало что изменилось. Как бы там ни было, сыновей Константина воспитали христианами, и пусть даже хрупкость нового учреждения обнаружится вскоре после его смерти в 337 году, он все равно совершил решающий разрыв с традицией классического Рима. В конечном счете невольно он заложил основы христианской Европы и, тем самым, основы современного мира.

Одно из его решений, совсем чуть-чуть не такое долговечное по своему действию, было основание им «по промыслу Божиему», как он сказал, на территории древней греческой колонии Византий у входа в Черное море города, сравнимого с Римом. В 330 году этот город освятили с присвоением имени Константинополь. Притом что его собственный двор оставался в Никомедии и ни один император не жил там постоянно еще 50 лет, Константин снова определил будущее своих потомков. На протяжении тысячи лет Константинополь служил девственной христианской столицей, неопороченной языческими обрядами. После этого больше 500 лет своей столицей его считали язычники, а потенциальные преемники его традиций постоянно вели борьбу за обладание им.

Тем не менее умерим свои разыгравшиеся фантазии. Нам следует вернуться в Римскую империю той поры, когда ее покинул Константин, в глазах римлян все еще остающуюся единственной цивилизацией, окруженной варварами. Ее границы по большей части проходили вдоль физико-географических объектов, которыми, более или менее, обозначались признанные рубежи отдельных географических или исторических областей. Северным их пределом служил Вал Адриана в Британии; на территории континентальной Европы границы проходили по руслу Рейна и Дуная. Черноморские побережья к северу от устья Дуная пришлось уступить варварам в 305 году до н. э., зато Малая Азия осталась в пределах империи; она простиралась на восток до самой подвижной границы с Персией. Дальше на юге, в пределах границы империи находились побережье Леванта и Палестина, и эта граница шла до Красного моря. Долина Нижнего Нила все еще принадлежала Риму, так же как североафриканское побережье; африканская граница империи проходила по Атласским горам и пустыне.

Это единство, при всех великих трудах Константина, в значительной мере оставалось всего лишь видимостью. Как показали первые эксперименты с внедрением власти двух императоров одновременно, мир римской цивилизации стал слишком большим для единой политической структуры, каким бы желательным ни казалось сохранение мифа о ее единстве. Растущее культурное различие между говорящим на греческом языке Востоком и на латыни Западом, новая роль Малой Азии, Сирии и Египта (где появились многочисленные христианские общины) после учреждения христианства и продолжающееся стимулирование прямых контактов с ними вело к неизбежному концу империи. После 364 года две части старой империи в последний раз (и только на короткий период времени) управлялись одним и тем же человеком. Их учреждения расходились все дальше друг от друга. На Востоке император считался богословской, а также юридической фигурой; воплощение империи и христианского мира в положении императора как воплощении Божественного промысла считалось бесспорным. На Западе к 400 году уже явно просматривались предвестники различия ролей церкви и государства, которые должны были породить один из самых созидательных аргументов европейской политики. К тому же развилась хозяйственная противоположность: на Востоке хватало населения для производства все еще крупных доходов, в то время как на Западе в 300 году у народов отсутствовали возможности прокормить себя без ввоза продовольствия из Африки и со средиземноморских островов. Сегодня нам кажется очевидным, что должны были появиться две совершенно разные цивилизации, но потребовалось продолжительное время, прежде чем любой из участников процессов, происходящих в древности, смог это увидеть.

Вместо этого они стали свидетелями намного более устрашающего события: западная империя просто исчезла. К 500 году, когда границы восточной империи оставались по большому счету на том же месте, что и при Константине, а его преемники все еще удерживали их собственную вотчину от поползновений персов, последнего западного императора свергли, и его регалии в Константинополь послал царь варваров, притязавший на власть в качестве наместника восточного императора на Западе.

Зададимся вопросом: а что же на самом деле рухнуло? Что пришло в упадок или погибло? Писатели V века сожалели о случившемся настолько горько, что легко возникает впечатление, усиленное драматическими эпизодами истории типа разграбления самого Рима, что римское общество как таковое развалилось на части. Все обстояло не совсем так. Рухнул один только государственный аппарат, одни его функции некому стало выполнять, а другие перешли в иные руки. Этого было достаточно, чтобы объяснить возникшую у писателей тревогу. Учреждения с тысячелетней историей существования уступили дорогу новым ведомствам в течение полувека. Едва ли стоит удивляться тому, что с тех самых пор народ задается вопросом: почему так случилось?

Объяснение можно дать в общем виде: государственный аппарат на Западе постепенно «заедал» после восстановления в IV веке. Совокупные его заботы слишком выросли из-за демографической, финансовой и экономической базы, на которую они ложились. Главная цель привлечения поступлений в казну состояла в том, чтобы оплачивать военную машину, но становилось все труднее обеспечивать достаточную сумму денег. После Дакии не было новых завоеваний, чтобы получить дополнительную дань. В скором времени меры по выжиманию повышенных налогов заставили богатых и бедных в равной степени искать пути их обхода. Задача состояла в том, чтобы довести земледельческие усадьбы до положения простого воспроизводства ради собственного потребления и превращения в замкнутые предприятия без выхода на открытый рынок. Параллельно с этим процессом шел распад городского правительства, так как торговля чахла, а богачи уходили в сельскую местность.

Результат в военной сфере выразился в том, что в армию пришлось набирать всякий сброд, так как было нечем платить достойному контингенту. Даже у реформы, предусматривавшей дробление армии на мобильные и гарнизонные войска, оказались недостатки, так как подразделения первой категории утратили боевой дух в силу размещения рядом с императорской резиденцией. Солдаты быстро привыкали к неге и привилегиям, связанным с городским образом жизни. А в это время подразделения второй категории превратились в оседлых колонистов, не желающих рисковать благополучием своих хозяйств, которыми обзавелись. Логически последовало новое снижение на бесконечной спирали спада. При слабой армии Римской империи пришлось еще больше полагаться на тех самых варваров, которых эта армия якобы должна была держать на почтительном расстоянии. Поскольку их призывали на службу в качестве наемников, чтобы сохранить лояльность таких ратников, требовалась политика соглашательства и умиротворения. В этой связи римлянам пришлось пойти на очередные уступки варварам, когда переселение германских народов достигало очередного пика. Переселение и привлекательная перспектива оплачиваемой службы на территории империи могли послужить более веским вкладом варваров в крах этой империи, чем простой расчет на возможность пограбить ее население. Надежда на щедрую добычу могла бы послужить поводом для образования банды грабителей, но едва ли свержению империи.

В начале IV столетия германские народы заселили всю полосу вдоль границы империи от Рейна до Черного моря. Тех, что жили ближе других к областям римской экспансии, начавшейся в I столетии, в значительной степени притягивал опыт развития империи. Римляне все еще могли смотреть на них как на варваров, но уже появились варвары с новыми моделями организации общества, новыми техническими приемами и новым оружием, позаимствованным за последние 400 лет развития посредством торговли и культурного влияния вдоль римских границ. Многие из этих варваров должны были к тому же помнить, что на протяжении многих веков они страдали от злонамеренной военной агрессии Рима. Самая мощная концентрация таких варваров в тот момент оказалась как раз на юге. Они принадлежали к народностям остготов и вестготов, выжидавшим подходящего момента на противоположном берегу Дуная. Некоторые из них уже принадлежали к христианам, хотя и арианского уклона. Вместе с вандалами, бургундцами и лангобардами они составили восточную германскую группу племен. К северу обитали западные германцы: франки, аламанны, саксы, фризы и тюрингцы. Они вступят в дело на втором этапе Vo?lkerwanderung (Великого переселения народов) IV и V столетий.

Перелом наступил в последней четверти IV века. После 370 года дальше к западу усиливался нажим со стороны могучего кочевого народа из Центральной Азии, вошедшего в историю под названием гунны. Они наводнили территорию остготов, разгромили аланов (говорившее на иранском наречии племя, переселившееся туда в предыдущем веке) и затем у Днестра повернули на вестготов. Не в силах сдержать гуннов, вестготы бежали в поисках спасения в Римскую империю. В 376 году им позволили переправиться через Дунай и обосноваться у границы. Так произошел новый отход от сложившихся было правил. Раньше вторгшихся варваров изгоняли или распределяли на проживание среди большинства местного населения. Римские порядки привлекли правителей варваров, и их последователи вступали в римские легионы. Вестготы между тем пришли целым племенем численностью порядка 40 тысяч человек. Они сохраняли свои законы и религию и держались вместе компактной колонией. Император Валент II собрался было разоружить их, но этого сделано не было, поэтому пришлось применить оружие. В сражении при Адрианополе в 378 году император погиб, и римскую армию разгромила конница вестготов. Вестготы разорили Фракию.

Обозначился поворотный пункт по нескольким направлениям. Теперь на службу в римскую армию в качестве конфедератов – федератов – стали наниматься целые племена, и они переходили на римскую территорию, чтобы служить под командованием своих вождей в готовности дать отпор другим варварам. Крупные группы вандалов и аланов переправились через Рейн в 406 году, и вытеснить их с территории Рима не получилось. Временное соглашение с вестготами те выполнять не собирались. В восточной империи не нашлось сил, способных отстаивать ее европейские территории за пределами Константинополя, хотя, когда армии вестготов в начале V века двинулись на север в сторону Италии, их на некоторое время задержал один полководец вандалов. Оборону Италии как старинного центра Римской империи на тот момент обеспечивали исключительно наемники-варвары, но в скором времени даже они уже не могли справиться с такой задачей; Константинополь можно было еще удерживать, зато Рим готы взяли в 410 году. После неудавшегося похода на юг в расчете на разграбление Африки точно таким образом, каким они прошлись по Италии, вестготы снова повернули на север, перешли через Альпы в Галлию и в конце пути в 419 году обосновались в новом царстве под названием Тулуза, представлявшем собой государство готов в составе Римской империи, где готская аристократия делила власть с гальско-римскими землевладельцами, представителями старинных родов.

Во всех этих запутанных событиях трудно разобраться, но следует все-таки обратить внимание на еще одно основное движение народов, позволяющее объяснить перекраивание европейской расовой и культурной карты V столетия. В обмен на колонизацию Аквитании западный император заручился обещанием вестготов оказать ему помощь в изгнании с территории Испании остальных посторонних пришельцев. Самыми опасными среди них считались вандалы, принадлежавшие восточногерманскому племени с балтийских берегов. В 406 году оголенная граница по Рейну, солдат с которой послали защитить Италию от нашествия вестготов, тоже пала, и вандалы с говорящими на персидском языке аланами ворвались в Галлию. Оттуда они ринулись на юг, по пути осаждая города и грабя население, перешли Пиренеи, чтобы в Испании провозгласить государство вандалов.

Спустя 20 лет их позвал в Африку римский губернатор-раскольник, нуждавшийся в помощи вандалов. Вестготы вытеснили их из Испании. В 439 году вандалы взяли Карфаген. В царстве вандалов Африки теперь появилась своя морская база. Им предстояло оставаться там на протяжении без малого 100 лет, и в 455 году они тоже отправились брать Рим. Рим они взяли и оставили свое имя в истории, ставшее синонимом бессмысленного разрушения бесценных культурных памятников. Ужасное само по себе разрушение Рима ничто по сравнению с захватом вандалами Африки, послужившим смертельным ударом по старинной западной империи. Теперь Римская империя утратила львиную долю своей экономической базы. Невзирая на то что восточные императоры все еще могли себе позволить мощные усилия и прилагали их на западе, римская власть там дышала на ладан. Уже в 402 году западный император и сенат бежали из Рима в Равенну, послужившую последней столицей империи в Италии. В использовании варваров против варваров проявилась фатальная ущербность империи. Совокупный эффект от свежих внешних воздействий сделал ее восстановление невозможным.

Для защиты Италии требовалось оставить Галлию и Испанию на милость вандалов, а их вторжение в Африку означало утрату Римом зерноводческих провинций.

Полный крах наступил в Европе в третьей четверти текущего века. Он последовал за величайшими нашествиями гуннов. Эти кочевники способствовали вытеснению германских племен на Балканы и в Центральную Европу после предварительного разорительного захода в Анатолию и Сирию. К 440 году во главе гуннов стоял Аттила, при котором их мощь достигла высшего предела. Из Венгрии, где заканчивается широкий степной коридор из Азии, он с огромным войском союзников в последний раз повернул на запад, но потерпел поражение в сражении под Труа в 451 году от «римской» армии вестготов, которой командовал воевода происхождением из варваров. Больше гунны угрозы не представляли; Аттила умер два года спустя, а перед кончиной он собирался жениться на сестре западного императора и по возможности самому занять императорский трон. После смерти Аттилы среди гуннов начались распри, чем воспользовались их подданные на территории Венгрии, поднявшие массовое восстание и разгромившие их войско. С тех пор следы гуннов в истории практически исчезают. У них на родине в Центральной Евразии формируются новые конфедерации кочевников. Им предстоит сыграть похожую роль в будущем, но с рассказом о них можно повременить.

Гунны нанесли добивающий удар империи на Западе; один император послал своего понтифика просить мира у Аттилы. Последнего западного императора в 476 году сверг германский военачальник Одоакр, и формальная верховная власть над империей перешла к восточным императорам. Притом что Италия, как и остальная часть прежних западных провинций, стала с тех пор царством варваров, самостоятельным во всех отношениях кроме названия, своим сувереном итальянцы видели императора, хотя тот мог находиться в Константинополе. Остальная часть Западной Европы перешла под власть кочевников из Центральной Евразии; фундаментом появившихся новых царств стали народ, традиции и представления, получившие развитие в степях Центральной Евразии, а также влияние готов, аланов и гуннов, которое они оказывали на германские племена, общавшиеся с ними. Тем, кто жил на континенте, этот мир казался совершенно неизведанным.

Структура, которая под ударами варваров уступила путь новым веяниям времени, в последние 10 лет своего существования постоянно напоминала о себе самым зловещим образом. Она вроде бы все время куда-то исчезала; поэтому практически невозможно назвать точную дату ее конца. Вряд ли 476 год запомнился живущим в то время чем-то знаменательным. Появление царств варваров можно назвать всего лишь логическим развитием зависимости римлян от отрядов варваров, составлявших их полевое войско, и заселения федератами приграничных районов. Самим варварам ничего сверх того, что им удавалось элементарно награбить, не требовалось. Совершенно определенно они не собирались заменять императорскую власть какими-то своими собственными порядками. Некий гот, как утверждают, высказался вот так: «Я надеюсь остаться в глазах потомков тем, кто восстановил Рим, ведь не могу же я вдруг оказаться узурпатором!» Гораздо большую и основательную опасность представляли угрозы, а не бахвальство варвара.

В социально-экономическом плане та же легенда III столетия повторилась в столетии V. Города приходили в упадок, а их население сокращалось. Государственная служба все больше скатывалась к дезорганизации, поскольку чиновникам приходилось как-то защититься от роста цен на товары, требуя денег за выполнение своих обязанностей. Хотя поступления в казну сократились из-за утраты ряда провинций, щедрые расходы двора удавалось сохранять за счет продажи государственных должностей за деньги. Зато от самостоятельности ничего не осталось. Власть римских императоров всегда опиралась на мощь их армии, но последние правители Западной империи дошли до такой стадии, что на равных вели переговоры с военачальниками варваров, которых им приходилось обхаживать, а потом и вовсе превратились в их марионеток, запертых в последней столице империи Равенне. Современники оказались правы в том смысле, что увидели в разграблении Рима в 410 году окончание эпохи, так как в этом событии обнажилась истина того, что в Римской империи не осталось места для духа романитас.

К тому времени появилось множество новых свидетельств того, что происходило в империи. Последний император династии Константина попытался в период своего краткосрочного правления (361–363 гг.) восстановить языческие культы; тем самым он заслужил себе историческую известность (а в глазах христиан позор) и звучное звание «Отступник», хотя больших заслуг за ним не числится. Он полагал, что восстановление старинных жертвоприношений должно обеспечить былое благополучие, но ему выпало слишком мало времени, чтобы проверить правильность такого своего суждения. Самым поразительным теперь могло выглядеть бесспорное предположение о неразрывном переплетении религии и общественной жизни, на котором базировалась его политика и которым определялось генеральное соглашение; корни происхождения такого предположения уходили в римскую, а не христианскую почву. Юлиан не смел ставить под сомнение труды Константина, а Феодосий как последний правитель единой империи в 380 году наконец-то запретил публичное богослужение древним идолам.

Что это означало на деле, сказать трудно. В Египте все указывало на окончание процесса преодоления его древней цивилизации, которая просуществовала на протяжении восьми столетий или около того. Победу греческих идей, сначала одержанную философами Александрии, повторило христианское духовенство. Жрецов древних культов теперь следовало высмеивать как язычников. Римское язычество находило искренних последователей еще в V веке, и только в конце этого столетия наставников-язычников изгнали из университетов Афин и Константинополя. Наступил момент некоего великого поворота; пришло время закрытого христианского общества Средневековья.

Христианские императоры в скором времени приступят к развитию его в нужном им направлении, которое слишком знакомо теперь всем, через лишение евреев как наиболее заметной группы населения, чуждой закрытому обществу, их юридического равенства остальным гражданам. Наблюдается новый поворотный момент. Иудаизм давно считался единственным монотеистическим представителем в плюралистическом религиозном мире Рима, и теперь его место заняло христианство, вышедшее из недр того же иудаизма. Первым ударом по иудаизму пришелся запрет на обращение в его веру, и в скором времени последовали новые удары. В 425 году отменили патриаршество, при котором евреи пользовались административной автономией. Когда начались погромы, евреи стали уходить на территорию Персии. Их растущее отчуждение к империи ослабило ее, так как они могли теперь обращаться за помощью к врагам Рима. Правители еврейских арабских государств, простиравшихся вдоль торговых маршрутов в Азию через Красное море, ради поддержки своих единоверцев тоже готовы были причинить ущерб римским интересам. Идеологическая суровость достигалась дорогой ценой.

Правление Феодосия I тоже отмечено в истории христианства отдельной строкой из-за его распрей с епископом Амвросием Медиоланским. В 390 году после подавления восстания в Фессалониках Феодосий безжалостно расправился с тысячами его жителей. К изумлению современников, императора чуть позже заметили стоящим в миланской церкви и кающимся в этой резне. Амвросий отказал ему в причастии. Суеверие выиграло первый тур того, что должно было перерасти в затяжное сражение за гуманизм и просвещение. Остальных власть имущих персон пришлось усмирять отлучением от церкви или угрозой такого отлучения. Но тот случай считается первым, когда духовный чин столь твердо проявил характер. Особое значение поступку придает тот факт, что произошло все в Западной церкви. Амвросий показал, что его положение как служителя духа выше любого земного императора. Впервые поднималась великая проблема западноевропейской истории – противостояние духовных и светских притязаний, которая потом будет снова и снова возвращать историков в передовое русло конфликта церкви и государства.

К тому времени славный для христианства век подходил к концу. Он считается великим веком обращения в христианство, на протяжении которого миссионеры проникли до самой Эфиопии, блистательным веком богословия и, прежде всего, веком становления самого христианского вероисповедания. И все же христианство того века пережило многое, что выглядит сейчас отталкивающим. С признанием их веры христиане обрели власть, которой не преминули воспользоваться. «Мы смотрим на те же самые звезды, те же самые небеса находятся над нами, – обратился один язычник к Амвросию Медиоланскому, – та же самая вселенная окружает нас. Главное состоит в том, каким путем каждый из нас добирается до истины». Но Симмах вопрошал напрасно. На Востоке и Западе характер христианских церквей был упорным и ревностным; если и существовало различие между этими двумя церквями, то оно лежит между убеждением греков в практически безграничном авторитете обращенной в христианство империи, объединенной в духовной и светской власти, и настороженной, подозрительной враждебности ко всему светскому миру, в том числе к государству, латинской традиции, которая учила христиан смотреть на себя как на сохранившийся его осколок, брошенный в моря греха и язычества спасаться на Ноевом ковчеге церкви. Все-таки надо отдать должное Отцам Церкви, а также понять причины их тревог и опасений. Для этого современному наблюдателю придется признать притягательную власть суеверия и мистики над всем классическим миром ближе к концу его существования. Признание и образное выражение все это получило в христианстве. Языческие божества, в окружении которых христиане начинали свой земной путь, представлялись им существами настоящими точно так же, как и язычникам. Понтифик V столетия обратился за советом к предсказателям, которые должны были ему подсказать, как поступить с готами.

Этим в известной мере объясняется то ожесточение, с которым преследовались мракобесы и раскольники внутри христианства. Покончить с арианством участникам Первого Никейского собора не удалось; это направление процветало среди готских народов, и арианское христианство занимало господствующее положение практически на всей территории Италии, Галлии и Испании. Католическая церковь не подвергалась гонениям в царствах арианских варваров, ею там просто пренебрегли, а когда все зависело от покровительства монархов и вельмож, пренебрежение могло быть опасным. Еще одну угрозу представляли схизматики-донатисты Африки, заручившиеся общественной поддержкой и спровоцировавшие кровавые конфликты между жителями города и деревни. Опять же в Африке старая угроза гностицизма снова ожила в манихействе, переселившемся на Запад из Персии; носители еще одной ереси в виде пелагианства продемонстрировали готовность некоторой части христиан в латинизированной Европе к благожелательному приему варианта христианства, догматами которого правильная жизнь человека подчиняется мистике и причастности.

Немногие мужи оказались подходящими по характеру или образованию для того, чтобы осознать суть, проанализировать и повести борьбу с такими опасностями. Самым достойным среди них признан Аврелий Августин, считающийся величайшим из Отцов Церкви. Главное состоит в том, что он был выходцем из Африки, то есть римской одноименной провинции, территория которой включала приблизительно современный Тунис и Восточный Алжир, где Аврелий Августин родился в 354 году. К тому времени африканское христианство существовало уже больше ста лет, но все еще оставалось уделом меньшинства населения. У африканской церкви сформировался свой специфический духовный уклад, определившийся еще со времен ее великого основателя Тертуллиана. Корни этой церкви уходят не в города эллинизированного Востока, но в почву, удобренную религиями Карфагена и Нумидии, получившими распространение среди берберских земледельцев. Очеловеченные божества Олимпа никогда не пользовались популярностью в Африке. Местные традиции шли от богов, обитавших далеко в горах и на возвышенных местах, им поклонялись через первобытные и восторженные обряды (считается, что карфагеняне приносили в жертву детей).

Непримиримый, страстный характер африканского христианства, вызревавшего на таком фоне, в полной мере отразился в характере самого Августина. Он реагировал на те же умственные импульсы и ощущал необходимость в противостоянии злу, скрывающемуся в себе самом. Один из ответов лежал на поверхности и пользовался всеобщей поддержкой. В Африке наблюдалось весьма мощное влечение к стойкому дуализму манихейства; на протяжении почти 10 лет Августин принадлежал к секте манихеев. Характерно, что позже он с большим неистовством реагировал на критику своих ошибок.

В юности и до ухода в манихейство обучение Августина велось с прицелом на общественную карьеру в Западной империи. Ему преподавали исключительно на латыни (Августин мог говорить только на латыни, а греческий язык ему не поддался) и очень выборочно. Он приобрел прекрасные навыки в ораторском искусстве, и именно в краснобайстве Августину не было равных. А вот что касается научных представлений, тут проявилось его полное бессилие. Августин занялся самообразованием и прочел множество книг; первым большим шагом вперед для него стало открытие трудов Цицерона. Можно предположить, что он впервые познакомился, пусть поверхностно, с классической греко-римской традицией.

Светская карьера Августина закончилась в Милане (куда он переехал преподавать ораторское искусство), в 387 году его крестил как католика сам Амвросий Медиоланский. В то время Амвросий пользовался авторитетом, признанным практически на всей территории империи, хотя служил всего лишь в одном из ее самых важных городов. Итоги наблюдения Августином за отношениями между религией и светской властью утвердили его во взглядах, отличающихся от воззрений греческих церковников, которые утверждали соединение светской и религиозной власти в императоре, который принадлежал их вероисповеданию. Потом Августин вернулся в Африку, где сначала жил монахом в Гиппонском соборе, а позже без большой охоты стал его епископом. Там он оставался до своей смерти в 430 году, укрепляя положение католицизма, противостоящего донатизму, и почти, между прочим, благодаря обширной переписке и огромному литературному творчеству, став главенствующим деятелем Западной церкви.

Августин больше всего прославился нападками на донатистов и пелагианов. В отношении к первым на самом деле имелся политический подтекст: какая из двух соперничавших церквей должна была взять верх над римской Африкой? Вторые вызывали более широкие проблемы. Они могли казаться далекими от отнюдь не склонной к богословию эпохи, но при их участии свершился поворот будущей европейской истории. По сути, пелагиане проповедовали своего рода стоицизм; они принадлежали классическому миру и придерживались его традиций, описанных на христианском теологическом языке, насколько это представлялось возможным. Опасность, которую пелагиане представляли, если, конечно, вообще представляли, состояла в угрозе утраты самости христианства, и церковь тогда просто превращалась в носителя одного из течений веры классической средиземноморской цивилизации. Причем со всеми присущими ему достоинствами и недостатками. Августина отличало бескомпромиссное богословие человека не от мира сего; для него единственная возможность искупления для человечества заключалась в благодати Божьей, дарованной самим Богом, и ни один человек не мог ссылаться на свои заслуги перед ним. В истории человеческого духа Августин заслуживает отдельного места за то, что точнее всех своих предшественников установил рамки великих прений по поводу предопределенности и доброй воли, благодати Божьей, которым суждено было сопровождать европейскую историю на всем ее протяжении. Практически без особого умысла он установил латинское христианство на прочное основание единственной в своем роде церковной власти доступа к источнику Божьей благодати через причастие.

Об этом теперь забыли все, кроме специалистов. Блаженный Августин (кем он позже стал) теперь пользуется несколько недоброй славой как один из самых убедительных и последовательных истолкователей неверия в плоть, которой должна была отличаться христианская позиция, и тем самым вся западная культура, в вопросах отношения полов. Он оказывается в странной компании, например, с Платоном как отцом-основателем пуританства. Но его интеллектуальное наследие выглядит намного богаче, чем можно предположить, исходя из вышеизложенного посыла. В его письменных трудах просматриваются основы большинства средневековых политических воззрений, так как их нельзя безоговорочно отнести к аристотелевским или легалистическим, а также представление об истории, которое будет долгое время доминировать в христианском обществе на Западе и оказывать на них такое же влияние, как слова самого Христа.

В философском труде под нынешнем названием «О граде Божием» содержатся откровения Августина, сыгравшие важнейшую роль в определении будущего Западной Европы. Дело не столько в каких-то особых воззрениях или догмах – ведь существуют трудности в определении конкретных результатов его влияния на средневековых политических мыслителей, возникшие, возможно, потому, что в его высказываниях много двусмысленностей. В своем труде он изложил свои взгляды на историю и правительство людей, которые стали неотделимыми от христианского мышления на протяжении тысячи лет и больше того. Под заголовком этого труда стоит призыв «Щадить покорных, низлагая гордых». В нем раскрывается его цель: опровергнуть обвинения реакционеров и язычников в том, что все проблемы, возникшие в империи, появились из-за христианства. На изложение своих мыслей в богословском труде его вдохновило разрушение Рима готами в 410 году; первостепенной целью для себя он считал наглядный показ того, что христианину доступно понимание даже такого ужасного события, и, разумеется, осознать его можно исключительно через христианское вероисповедание. Но в своем труде Блаженный Августин касается самого широкого круга вопросов: от роли целомудрия до философии Фалеса Милетского; также он разъясняет суть гражданских войн Мария и Суллы столь же тщательно, как значение обетований Божьих Давиду. Обобщению данный труд не поддается. «Для кого он мал или для кого слишком велик, пусть извинят меня», – с оттенком сдержанной иронии пишет Августин в последнем параграфе своей книги. В труде дано христианское толкование всей цивилизации в целом и указание на то, что пошло на ее сотворение. Самая замечательная черта заключается в его собственном центральном суждении: вся земная природа вещей суть приходящая, а культура и правила, даже сама великая империя, если Бог того пожелает, ничего в конечном счете не стоят.

Предположение о такой воле Бога Августин сделал по виду двух городов. Один город был приземленным, его основали люди сортом пониже, поэтому он выглядел далеким от совершенства, сотворенным греховными руками, каким бы великолепным внешне ни казался и какую бы важную роль время от времени ни играл в божественном промысле. Иногда преобладает его греховный аспект, и становится ясно, что люди должны сбежать из приземленного города – но Вавилону тоже предназначалась своя роль в божественном плане. Другой город был небесным городом Бога, общиной, основанной на вере в обещания Бога о спасении, и к такой цели человечество готово было совершить опасное паломничество из приземленного города. При этом людей будет вести и вдохновлять церковь. В церкви следовало сформировать одновременно символ города Бога и средство его достижения. С появлением церкви изменился весь ход истории: с того момента стало ясно видно борьбу в мире добра со злом, а спасение человечества заключалось в его защите. Такие аргументы повторяются вслух постоянно до самых наших времен.

В аргументации Августина эти два города выглядят по-другому. Иногда они представляются двумя группами людей: теми, кто приговорены к наказанию в следующей жизни, и теми, кто совершает паломничество к славе. Эти города воплощают в себе деления всего рода человеческого здесь и сейчас, а также всех тех, кого уже настиг суд божий со времен Адама. Но Августин считал, что принадлежность к церкви совсем не означает принадлежность к одной группе и то, что остальная часть человечества принадлежит к другой. Возможно, сила воззрений Августина со всей мощью проявлялась в их двусмысленности, слабости натяжения нитей аргумента и предположения. Государство нельзя было просто так называть приземленным и ущербным: ему отводилась своя роль в божественном замысле, а правительство по его природе было Богом данным. Позже по этому поводу было сказано весьма много; от государства потребуют оказать церкви услугу через предохранение ее от земных врагов и при помощи ее собственной власти по навязыванию чистоты веры. Но все-таки мандат небес (как сформулировали это представители еще одной цивилизации) могли отозвать, и, когда это случалось, даже такое событие, как разграбление Рима, выглядело всего лишь одним из ориентиров в процессе осуждения греха. В конце Город Божий должен победить.

Блаженный Августин в своем величайшем труде избегает простых определений, причем, возможно, он избегает их во всех смыслах. Августин заслуживает гораздо большего внимания, места для которого в настоящей книге не хватит. Его, например, считали внимательным и добросовестным епископом, любящим пастором для прихожан; он к тому же устраивал гонения на раскольников и заслужил сомнительную славу тем, что убедил правительство империи применить силу против донатистов. Он написал захватывающее церковное исследование, которое, притом что представляется глубоко противоречащим фактам его молодости, послужило основанием для литературного жанра романтической и вдумчивой автобиографии. Он мог быть художником словесного выражения – использовать латинские слова, а не греческие (ему пришлось просить помощи у Иеронима Стридонского в переводе своих трудов на греческий язык) – и считался заслуженным ученым-богословом, но его художественность происходила из страсти, а не из мастерства, и его латынь часто грешила малой выразительностью. И все равно его творчество пропитано римским прошлым. Именно с высоты своего мастерства римской традиции он взирал, образно говоря, очами христианской веры на туманное, неясное, а для кого-то еще и пугающее будущее. В своем творчестве он, возможно, воплотил традиции двух древних культур более полно, чем кто-либо еще в те времена раскола, и, скорее всего, именно поэтому полторы тысячи лет спустя он все еще возвышается над ними.

В ходе вооруженных вторжений германцев сформировались первые народности современной Европы. Они подразделяются на четыре основные группы. Самые северные племена саксов, англов и ютов устремились на территорию старинной римской провинции Британия, начиная с IV столетия, и осели там задолго до того, как этот остров покинули его обитатели, когда последний римский император, провозглашенный своими солдатами, переправился с армией в Галлию в 407 году. Британию в то время оспаривали сменявшие друг друга группы захватчиков и романо-британские жители до появления на ее территории в начале VII века семи англосаксонских княжеств, окруженных кельтским миром, состоящим из Ирландии, Уэльса и Шотландии.

Притом что первые британцы все еще жили коммунами, предположительно сохранявшимися до X века, а возможно, и дольше, романо-британская цивилизация исчезла полностью, в отличие от остальных западных цивилизаций, от которых остались хоть какие-то следы. От романо-британской цивилизации не осталось даже языка; его практически полностью заменил германский язык. Мимолетные проявления последних попыток романо-британского сопротивления воплотились в легенде о короле Артуре и его рыцарях, которые служат неким напоминанием о высоком боевом искусстве конной гвардии последнего римского императора, но не более того.

Следов административной или культурной преемственности между этой провинцией империи и княжествами варваров фактически не сохранилось. Имперское наследие передалось будущей Англии в виде физических памятников. Они достались в форме руин городов и усадеб, редких христианских крестов или величественных сооружений типа Вала Адриана, над происхождением которых ломали голову переселенцы, пока им не осталось ничего другого, как поверить в легенду о том, что их возвели великаны, обладавшие сверхчеловеческой силой. Некоторые из этих реликвий, таких, например, как банный комплекс, сооруженный на термальных источниках в городе Бат, пропали из вида историков на сотни лет, а в XVII и XIX веках их вновь открыли люди усилиями хранителей древностей. Сохранились проложенные римлянами дороги, иногда на протяжении столетий служившие в качестве торговых маршрутов, даже когда их конструкции разрушались под действием времени, ненастья и любителей дармового строительного материала. В конце упомянем естественных переселенцев, прибывших вместе с римлянами и прижившихся в Британии: имеются в виду такие зверьки, как хорек, или растения вида горчицы, служившей приправой к жареной говядине, тысячу с лишним лет спустя ставшей своего рода мифологизированным блюдом. А вот от духовных ценностей, созданных римлянами, нам практически ничего не досталось. Исчезло романо-британское христианство, каким бы оно ни было, и хранители этой веры удалились на некоторое время в туманную даль, где монахи кельтской церкви вынашивают свои думы. Так возник еще один Рим, призванный преображать английскую нацию, а не римскую империю. А до преображения английской нации преобладающее, как нигде более, формирующее влияние в пределах данной старинной имперской территории будет оказывать германская традиция.

Совсем иная картина складывалась на противоположном берегу Ла-Манша. Очень многое там сохранилось в неизменном виде. После опустошения вандалами Галлия продолжала находиться в тени вестготов Аквитании. Участие в отражении нашествия гуннов позволило им взять на себя самую главную роль, какой они никогда не играли. К северо-востоку от Галлии тем не менее лежали земли германских племен – франков, которым еще предстояло отобрать у вестготов их тогдашнее превосходство. В отличие от вестготов франков никто не обращал в арианское вероисповедание; наряду со всем прочим по этой причине им должно было принадлежать будущее Европы. Они призваны сыграть ведущую роль в формировании контуров Европы, потеснив остальные племена варваров.

По захоронениям первых франков создается представление об объединении воинов, построенном на принципе подчинения нижестоящих чинов вышестоящим. Тяготеющие к оседлому образу жизни больше остальных тогдашних варваров, они в IV веке обосновались на территории современной Бельгии между реками Шельда и Мёз, где их признали римскими федератами. Часть их двинулась дальше вглубь Галлии. Одна группа франков осела в Турне, где из них выделилась правящая династия, позже названная Меровингами; третьим королем (если это слово уже можно употреблять) этой династии числится Хлодвиг. Он считается первым великим деятелем в истории страны, известной как Франкия (Франция), названной в честь народов, которых объединил король Хлодвиг I.

Хлодвиг I стал правителем западных франков в 481 году. Формально он тогда еще считался вассалом римского императора, но вскоре двинул свои войска на последних римских губернаторов Галлии и подчинил себе народы земель далеко к западу и вниз по течению Луары. Между тем восточные франки разгромили аламаннов, а когда Хлодвига I избрали еще и их королем, королевство франков охватывало всю территорию долины низовий Рейна и Северную Францию. Так сформировался центр государства франков, которое в положенное время стали считать наследником римского господства в Северной Европе. Хлодвиг I взял в жены принцессу еще одного германского народа – бургундцев. Эти бургундцы поселились в долине реки Роны, а также в области, уходящей на юго-восток к современной Женеве и Безансону. Она была католической, хотя ее народ принадлежал к арианскому вероисповеданию, и в какой-то момент после их венчания (традиционно относится к 496 году), а также после крещения на поле боя, напоминающего о Константине, сам Хлодвиг I перешел в католицизм. Тем самым он заручился поддержкой пользовавшейся величайшим авторитетом римской церкви, все еще сохранявшейся после крушения империи на землях варваров, в период истории, который теперь принято считать временем религиозной войны с остальными германскими народами Галлии. Католицизм к тому же считался путем к установлению дружбы с романо-галльским населением. Такое обращение в католика, несомненно, подразумевало политический ход и к тому же означало важный перелом. Править в Галлии должен был Новый Рим.

Первой жертвой Хлодвига I стали бургундцы, хотя их не удалось полностью усмирить до самой его кончины, когда править ими поставили принцев Меровингов, но сохранили структуру независимого государства. Потом франки взялись за вестготов; им оставили только юго-восточные территории, которые они занимали к северу от Пиренеев (позже названные Лангедок-Руссийоном и Провансом). Хлодвиг I считался теперь преемником римлян во всей Галлии; император его признал, назначив консулом.

Столицу франков Хлодвиг I перевел в Париж, и его похоронили там в церкви, как первого франкского короля, а не варвара. Но история Парижа как постоянной столицы тогда не начинается. Германское королевство не стало еще тем, что позже будут считать государством, да и римляне его не признали. Оно представляло собой некое наследие, состоящее, с одной стороны, из земель и, с другой, из родовых групп. Наследие Хлодвига I поделили между собой его сыновья, и франкское государство оставалось в раздробленном состоянии до 558 года. Несколько лет спустя оно снова распалось. Постепенно на его территории сложились три относительно устойчивые части франкского государства. Одна из них называлась Австразия со столицей в Меце, а центр его притяжения находился к востоку от Рейна; ее западным эквивалентом стала Нейстрия со столицей в Суассоне; под тем же самым правителем, но отдельно, находилось королевство Бургундия. Их правители постоянно спорили по поводу принадлежности приграничных земель.

В таких условиях начинает формироваться франкская нация, переставшая быть средоточением воинственных шаек варваров, они преобразились в народ, принадлежащий узнаваемому государству, говорящий на местном латинском диалекте, а в его недрах зарождалось сословие землевладельческого дворянства. Важно отметить, что от этой нации к тому же происходит христианское толкование роли варваров, изложенное в «Истории франков» (в 10 книгах, с автобиографией), составленной святым епископом Григорием Турским, принадлежавшим к романо-галльской аристократии. Видные деятели остальных варварских народов тоже оставили такого рода труды (возможно, величайшее среди них произведение посвящено Англии и принадлежит перу Беды Достопочтенного), авторы которых предприняли попытку примирения традиций, язычество все еще пользовалось большим авторитетом на фоне христианства и цивилизованного наследия. Нужно сказать, что Григорий представил картину жизни франков после смерти его кумира Хлодвига I, выглядевшую весьма мрачно; он считал, что франкские правители вели себя настолько неразумно, что их государство обречено на забвение.

Других варваров Меровинги в Галлию не пускали, зато отобрали у остготов земли к северу от Альп, где их величайшим королем считался Теодорих. Его право на власть в Италии, откуда он выбил остальных германцев, было признано римским императором в 497 году. Он относился к безусловным приверженцам власти Рима; крестным отцом Теодориха числился сам император, и до 18 лет его воспитывали в Константинополе. «Наша верховная власть представляется повторением вашей монархии, всего лишь подобием вашей единственной в мире империи», – написал он однажды императору в Константинополь из своей столицы в Равенне. На его монетах появилась надпись «Рим Непобедимый» (Roma Invicta), а когда Теодорих поехал в Рим, он в цирке провел игры в старом стиле. Но с точки зрения права он числился единственным остготом, наделенным статусом римского гражданина; его личная власть признавалась сенатом, но его соотечественники считались обычными наемными солдатами Римской империи. На гражданские должности он назначал римлян. Один из них считался его другом и советником. Его звали Боэций, философ, которому суждено было стать ведущим мыслителем своего времени, через которого наследие классического мира передалось ученым средневековой Европы.

Теодорих представляется разумным правителем, поддерживавшим добрые отношения с остальными варварскими народами (он женился на сестре Хлодвига), и пользовался среди них авторитетом первого среди равных. Однако он не разделял арианского вероисповедания своего народа, а духовное отчуждение в конечном счете сыграло против остготской власти. В отличие от франков и вопреки примеру своего правителя они не могли считаться преемниками римского прошлого. Поэтому после кончины Теодориха полководцы Восточной империи выгнали всех остготов из Италии и ее истории. Те покинули Италию в руинах, и на ее территорию в скором времени вторглись новые чужаки – племена лангобардов.

На западе Хлодвиг оставил вестготам фактически одну только Испанию, с территории которой они вытеснили местных вандалов. Там уже успели обосноваться другие германские народы. Ее ландшафт доставлял несколько иные трудности – одинаковые для всех последующих захватчиков и правителей, и властители королевства вестготов не смогли сопротивляться дальнейшей поступательной романизации, которая стала гораздо агрессивнее, чем при его основателях в Галлии, где они намного менее слились с существовавшим обществом, чем это сделали франки. Вестготы, а их насчитывалось намного меньше – около 100 тысяч человек, сплотились вокруг своих вождей, которые повели их из Старой Кастилии в другие провинции; их споры достигали такого накала, что на протяжении более полутора веков здесь на юге не удавалось восстановить власть императора. В конце концов короли вестготов обратились в католическую веру и через церковь мобилизовали авторитет испанских епископов. В 587 году закладывается долгая традиция католической монархии Испании.

Что все это нам дает, трудно сказать. Любые обобщения до добра не доводят. Практически все можно объяснить простым ходом времени; вестготы подверглись эволюции на протяжении трех веков от основания королевства Тулузы до конца их господства в Испании. Многое трансформировалось за такое долгое время. Притом что хозяйственная жизнь и технические приемы изменились, возможно, только в худшую сторону, формы мышления и нормотворчества подвергались радикальным, пусть даже медленным, преобразованиям во всех варварских королевствах. Считать их варварскими в скором времени стало не совсем справедливо (исключением, возможно, стоит назвать лангобардов). Германские соплеменники составляли меньшинство населения, зачастую они жили обособленно в окружении других народов, существовали в соответствии с издревле установившимся порядком и принуждались к своего рода согласию с завоеванным населением. Волны их вторжений на чужие земли могли с близкого расстояния выглядеть как паводок, но, когда он проходил, от него оставались только крошечные, изолированные, образно говоря, лужи в виде общин захватчиков, тут и там заменявших римских хозяев, но часто обитавших рядом и вместе с ними.

Браки между римлянами и варварами оставались вне закона до VI века, но никто их по большому счету не отслеживал. В Галлии франки позаимствовали латынь коренного населения, разбавив словами из франкского диалекта. К VII веку в западном европейском обществе уже сложилась совсем другая атмосфера, чем существовала в бурном V столетии.

Как бы там ни было, но варварское прошлое оставило отпечаток на истории Европы. Общества практически во всех варварских королевствах на протяжении долгого времени формировались на основе необратимых германских обычаев. Ими предусматривалась иерархия, получившая отражение в характерном для германцев механизме обеспечения общественного порядка, а также кровной мести. Всем мужчинам, равно как женщинам, скоту и имуществу любого предназначения, назначалась своя цена в буквальном смысле этого слова; в случае причинения кому-то вреда, если возмещения не обещалось, все в конечном счете улаживалось с учетом интересов всего рода или одной семьи. Короли все шире вели записи для памяти и тем самым в некотором смысле «издавали» разъяснения о том, что означали такие обычаи. Грамота тогда представлялась явлением настолько редким, что просто бессмысленным было возводить произведения наглядной агитации типа Вавилонской колонны или белых стендов для вывешивания на всеобщее обозрение декретов, как это делалось в греческих городах-государствах. Предусматриваться могли разве что памятки, составлявшиеся писцом на пергаменте для справки на будущее. Тем не менее в этом германском мире зародились основы юриспруденции, в один прекрасный день перенесшиеся через океаны к новым носителям культуры европейского замеса. Первой нормой права, с помощью которой к этому открылся путь, служило утверждение функции монарха или коллективного совета на объявление того, что следует регистрировать в письменном виде. Вельможи всех германских королевств тут же взялись за написание и кодификацию их законов.

В основе ранних форм публичного судопроизводства лежали не религиозные или надприродные принципы, и обычно применялись судебные процедуры, поэтому вполне естественно в таком случае, что, например, к суду вестготов Тулузы привлекались специалисты, владеющие навыками применения римского права. Но в этом проявлялась всего лишь одна форма признания, которую аристократия практически всех варварских государств применяла к римской традиции и формулировкам. Теодорих считал себя наместником римского императора; ему не составило труда определить свою собственную роль, зато перед ним стояла сложная задача не допустить раздражения его последователей, которые могли возмутиться любой чрезмерной романизацией. Предположительно сходные соображения изводили Хлодвига перед его обращением в новую веру, которое послужило актом его отождествления с империей, а также с церковью. На уровне чуть более низком, чем крупные исторические фигуры, дворяне и франков, и вестготов явно с большим удовольствием демонстрировали себя наследниками Рима через письма друг другу на латинском языке и покровительство развлекательной литературы. К тому же с римлянами складывались связи по интересам; ратников вестготов иногда привлекали к подавлению восстаний крестьян, представлявших опасность для романо-галльских землевладельцев, а также самих захватчиков. Однако, поскольку на их пути все еще стояло арианство, сохранялись пределы возможного отождествления варваров с романитас. Церковь, в конце концов, оставалась последним пережитком империи к западу от Константинополя.

Восточные императоры наблюдали за всеми этими изменениями с большой озабоченностью. Но они по рукам и ногам были скованы проблемами в собственных вотчинах, а в V веке к тому же добавился диктат со стороны их варварских военачальников. Они с дурным предчувствием наблюдали за завершающими годами марионеточных императоров Равенны и тут же признали Одоакра, свергшего последнего из них. Они по-прежнему настаивали на формальном притязании на управление единой империей Востока и Запада, фактически не подвергая сомнению самостоятельность Одоакра в Италии, пока ему не появилась достойная замена в лице Теодориха, которому присвоили титул патриция. Между тем персидских войн и нового нажима славян на Балканах было более чем достаточно, чтобы занять себя настоящим делом. Только с восшествием на престол императора Юстиниана в 527 году вроде бы забрезжила реальная надежда на восстановление императорского правления.

Через призму времени деятельность Юстиниана видится не совсем удачной. Тем не менее его поведение как императора народ воспринимал благожелательно; он делал то, что практически весь народ до сих пор ждет от сильного императора. Вдруг он однажды решится! Юстиниан гордился тем, что латынь была его родным языком; при всей широте размаха внешней политики империи он все еще мечтал о воссоединении и восстановлении империи в прежних ее границах с центром в Константинополе, который служил ему столицей. Судить о нем нам дано только на основе тех знаний, которыми мы располагаем, но правил он долгое время, и его современники ощущали на себе последствия его временных успехов. Они ждали, что достижения Юстиниана сложатся в настоящее возрождение империи. Как ни крути, а никто на самом деле не мог себе представить мир без Римской империи. Западные короли варваров безропотно подчинились Константинополю и принимали от него титулы; сами они за пурпур императора не боролись. Юстиниан стремился к диктаторской власти, и его современники считали такую цель понятной и достижимой. В его представлении о собственной роли просматривается определенная величавость; обидно, что внешне он выглядел мужчиной совсем неказистым.

Юстиниан практически постоянно вел войны. Он часто одерживал победы. Даже дорого ему стоившие персидские кампании (и выплаты дани персидскому царю) можно назвать вполне успешными в том смысле, что территориальные потери для империи были незначительными. Не удалось ему избежать и серьезных стратегических упущений; у него никак не получалось высвободить ресурсы для проведения политики восстановления империи на западе, которую Юстиниан ставил целью при заключении первого мирного договора с персами. Тем не менее его величайший военачальник Велизарий разгромил вандалов в Африке и возвратил эту страну в состав империи (хотя потребовалось еще десять лет, чтобы навести там должный порядок). Он продолжил вторжение на территорию Италии и развязал войну, которая закончилась в 554 году окончательным выселением остготов из Рима, а также объединением всей Италии в очередной раз под властью империи, пусть даже императорским легионам пришлось разрушить всю Италию сильнее, чем это когда-либо позволяли себе варвары. Все это были великие достижения, воспользоваться которыми с толком у Юстиниана не получилось. Большие дела ждали в Южной Испании, где полководцы императора воспользовались соперничеством между вестготами и снова установили императорскую власть в Кордове. К тому же по всему Западному Средиземноморью никто не мог соперничать в мощи с императорскими флотами; на протяжении столетия после кончины Юстиниана византийские суда не подвергались ни малейшей опасности.

Всему есть свой конец. К концу века большая часть Италии снова ушла из-под власти Константинополя, на этот раз к лангобардам. Так назывался еще один германский народ, насовсем покончивший с имперской властью на Апеннинском полуострове. В Восточной Европе тоже, вразрез с энергичной дипломатией подкупа и распространения миссионерской идеологии, Юстиниану так и не удалось добиться ничего толкового в отношениях с варварами. Можно предположить, что добиться долговечного успеха там было просто невозможно. Нажим на эти постоянно кочующие народы был слишком энергичным, и, кроме того, они видели перед собой великие трофеи. «Варвары, – написал один историк времен правления Юстиниана, – однажды попробовавшие римское богатство, навсегда запомнили к нему дорогу». С кончиной Юстиниана, потратившего огромные средства на возведение крепостей, предки будущих булгар осели во Фракии, а клин варварских народов расколол Западный и Восточный Рим.

Великие территориальные приобретения Юстиниана в полном масштабе его преемники сохранить не могли в силу остающейся опасности со стороны Персии, усиления нажима славян на Балканах, а в VII веке появился еще и новый соперник в лице ислама. Впереди римлян ждали ужасные времена. При всем том наследие Юстиниана продолжало играть свою роль через основанную им дипломатическую традицию, создание сети влияния среди варварских народов за пределами границы империи, натравливание их друг на друга, подкуп одного принца подачками или титулами, вступление в родство в качестве крестного родителя воцерковленных детей другого. Если бы не княжества-вассалы Кавказа, обращенные в христианскую веру еще при Юстиниане, или его союз с крымскими готами (которому суждено было просуществовать семь веков), сохранение Восточной империи было бы практически невозможно. В этом смысле во времена его правления к тому же закладываются приблизительные наметки будущей византийской сферы влияния.

Внутри своей империи Юстиниан оставил неизгладимый след. В момент его вступления на престол вверявшаяся его заботам монархия выглядела ущербной с той точки зрения, что внутри правящей верхушки сохранялся раскол на группы, способные заручиться общественной поддержкой, но в 532 году из-за этого раскола вспыхнул большой мятеж, послуживший хорошим предлогом для разгрома фракций раскольников, и, пусть даже пришлось спалить полгорода, Юстиниан избавился от внутренней угрозы его полновластию. Новый император в дальнейшем все более последовательно и неприкрыто демонстрировал свой диктат.

Ему посвящены роскошные архитектурные памятники; самым величественным из них выглядит собор Святой Софии (532–537 гг.), но знаками его правления и свидетельствами унаследованного богатства Восточной империи выступают общественные здания, церкви, бани и новые города, встречающиеся по всей ее территории. Самые богатые и наиболее цивилизованные провинции находились в Азии и Египте; крупнейшими городами были Александрия, Антиохия и Бейрут. Духовным, нормативным памятником правления Юстиниана остается кодификация римского права. Тысячелетнюю римскую юриспруденцию соединили в четырех сборниках – в форме, которая позволила оказывать громадное влияние на формулирование современных представлений о государстве на протяжении сотен лет. Усилия Юстиниана, направленные на проведение административных и организационных реформ, большими успехами не увенчались. Не представляет труда назвать недуги, опасность которых известна еще с III века, но при существовавших тогда расходах и обязательствах империи надежное лечение их находилось с большими сложностями. Продажа должностей, например, считалась известным злом, и Юстиниан отменил ее, но потом ему приходилось терпеть эту возродившуюся непреодолимую практику.

Главная нормативная реакция на данную проблему империи состояла в нарастающей регламентации деятельности ее граждан. В известной степени она проводилась в соответствии с традицией регулирования экономики, унаследованной Юстинианом. Точно так же, как земледельцев привязали к их наделам, ремесленников теперь приписали к традиционным корпорациям и гильдиям; даже бюрократия приобрела тенденцию к превращению в наследуемое ремесло. Получавшаяся в результате принятых мер жесткость конструкции вряд ли облегчала решение проблем империи.

Весьма некстати к тому же в начале VI века на Восток обрушилась серия исключительно катастрофических стихийных бедствий: ими во многом объясняется, почему Юстиниану было трудно оставить империю в лучшем состоянии, чем она ему досталась. Из-за землетрясения, голода и чумы опустели города и даже сама столица, где люди виделись на улицах привидениями. В древности люди отличались большой доверчивостью, но легенды о том, что император мог отделить голову от тела, а потом водрузить ее на место или исчезнуть из вида по собственной воле, служат основанием для предположения о том, что в осложнившихся условиях существования духовный мир Восточной империи уже снимался с якоря классической цивилизации. Юстиниану пришлось облегчить расчленение империи через навязывание своих религиозных воззрений и политических мер. Здесь речь идет о еще одном парадоксальном исходе, ведь он принес совсем не то, на что рассчитывал император. Он упразднил Афинскую академию, худо-бедно просуществовавшую до него 800 лет; мечтал войти в историю императором христиан, а не предводителем неверных. Поэтому издал указ о разрушении в своей столице всех статуй язычников. Хуже того, он поспешил с понижением гражданского статуса евреев и введением ограничений на свободу исполнения их религиозных обрядов. К тому времени уже прошли некоторые необратимые процессы. На погромы евреев все уже давно смотрели сквозь пальцы, синагоги разрушили; теперь Юстиниан дошел до того, что распорядился поменять иудейский календарь и вмешался в еврейский порядок богослужения. Он даже науськивал правителей варваров на гонения против евреев. Гетто в Константинополе появилось намного раньше, чем в городах Западной Европы.

Юстиниан еще более уверился в правомерности утверждения имперской власти в церковных делах по той причине, что проснулся реальный вкус к богословским диспутам. Последствия таких диспутов для кого-то оборачивались бедой; при таком подходе речь отнюдь не шла о восстановлении лояльности к империи со стороны несториан и монофизитов, то есть еретиков, которые отказались принимать определения конкретного отношения Бога Отца к Богу Сыну, заложенного в 451 году церковным собором в Халкидоне. Богословие таких инакомыслящих значило меньше, чем тот факт, что их символические догмы все больше связывались с важными лингвистическими и культурными группами. Неуемные еретики подпитывали сепаратистские настроения в ряде областей Египта и Сирии. В Египте приверженцы коптской церкви пошли своим собственным путем, встав в оппозицию православию в конце V века, а за ними последовали сирийские монофизиты, основавшие свою же собственную церковь. Обе эти церкви пользовались преданностью и поддержкой многочисленных и ревностных монахов этих стран. У некоторых из этих общин к тому же установились прочные связи с единомышленниками за пределами империи, так что в ход пошла внешняя политика. Несториане нашли пристанище в Персии, и евреи, хотя и не относящиеся к еретикам, обладали особым влиянием за границей; евреи Ирака поддержали вторжения персов на территорию Римской империи, а власти еврейских арабских государств в зоне Красного моря перекрывали торговые пути в Индию, когда в империи против евреев принимали меры враждебного характера.

Надеждам Юстиниана на воссоединение Западной и Восточной церквей не суждено было оправдаться, несмотря на все его рвение в этом деле. Потенциальное отчуждение между ними существовало всегда в силу различных культурных матриц, на которых они сформировались. Апологеты Западной церкви всегда отвергали возможность союза религиозной и светской власти, лежащего в основе политической теории Восточной империи; этой империи предстояло погибнуть, как уже погибли ее предшественники (и как предсказано в Библии), и преодолеть порог ада ей поможет все та же церковь. Теперь такие богословские расхождения приобрели большее значение, и расчленение, наиболее вероятно, осуществилось из-за раскола на Западе. Римский понтифик навестил Юстиниана, и император говорил о Риме как об «источнике иерейства», но в конце концов две христианские общины первыми пошли своими собственными путями, чтобы потом рассориться. Юстиниан с его представлением о верховной власти императора даже в делах богословия пал жертвой клерикальной непримиримости с обеих сторон.

Все это (наряду с остальными его многочисленными поступками) может означать, что истинные достижения Юстиниана заключались не в том, к чему он стремился и на какое-то время достиг (то есть восстановление единства империи), а в чем-то ином: облегчении пути к становлению новой, византийской цивилизации. После него появление такой цивилизации стало задачей достижимой, пусть даже его заслуги до сих пор не признаны. Византия развивалась куда-то в сторону от классического мира, в направлении стиля, явно связанного с ней, но не зависимого от нее. Этот процесс облегчали события, происходившие в то время одновременно на территории распространения восточной и западной культуры, до настоящего времени всецело зависящие от новых тенденций в жизни церкви.

Как часто бывало в более поздней истории, церковь и ее патриархи сначала не рассчитывали на какую-то возможность для себя в катастрофе. Они отождествляли себя с тем, что рушилось, и понятно почему.

В крахе Римской империи они видели крах цивилизации; церковь на Западе, за исключением муниципальной власти в обнищавших городах, часто оставалась единственным сохранившимся атрибутом романитас. Ее епископы располагали опытом управления народом, по крайней мере, не худшим, чем у местной знати, обладавшей достаточными умственными способностями, чтобы заняться разрешением новых проблем. Полуязыческое население смотрело на них с суеверным страхом и приписывало им чуть ли не магические способности. Во многих местах представители церкви остались последним воплощением власти, сохранившейся после ухода императорских армий и развала имперской администрации. Они были грамотными среди нового необразованного правящего сословия, претендующего на долю от наследия классического периода. С точки зрения социального происхождения, они часто принадлежали к знатным провинциальным родам; это означало, что они считались великими аристократами и владельцами, располагавшими материальными ресурсами для финансирования своих позиций как духовных наставников. Естественно, они могли взять на себя решение новых сложных задач.

Но этим все не оканчивалось. На закате классического мира у Западной церкви появилось два новых атрибута, которым предстояло послужить спасательными средствами на опасных стремнинах бурной реки истории в период, когда одна цивилизация уже рухнула, а новая еще не народилась. Первым спасителем считается христианское иночество, которое как явление сначала появилось на Востоке. Около 285 года копт преподобный Антоний Великий удалился в египетскую пустыню, чтобы жить там отшельником. Его примеру последовали другие монахи, занявшиеся наблюдением за миром со стороны, молитвенным служением, противоборством с демонами или укрощением плоти через пощение и другие не менее сомнительные ограничения. Некоторые из них собирались в общины и стали монахами, запертыми в монастырях. И такая практика в скором времени распространяется с востока до запада.

Один итальянский монах, о котором нам мало известно, но зато все знают о его достижении и о том, что ему приписывается способность являть чудеса, нашел положение монашества неправильным. Речь идет о Бенедикте Нурсийском, сыгравшем видную роль в истории церкви. В 529 году он основал под Монте-Кассино в Южной Италии монастырь, в котором внедрил новые правила жизни, собранные и просеянные из правил ближайших монастырей. Так он создал основополагающий документ западного христианства и, соответственно, западной цивилизации. Он обратил внимание монаха на общину, аббату которой должна была принадлежать абсолютная власть. Назначение общины состояло не просто в обеспечении условий для воспитания или спасения отдельных душ, а в том, чтобы ее обитатели молились и жили одной семьей.

Каждый монах брал на себя обязательства нести свой вклад послушания в рамках заведенного навсегда порядка участия в церковной службе, вознесения индивидуальной молитвы и общественно полезного труда. Из заготовки индивидуализма традиционного монашества удалось выковать новый человеческий инструмент; ему предстояло служить одним из главных видов оружия в арсенале церкви.

Святой Бенедикт не заносился слишком высоко, и в этом скрывается одна из тайн его успеха; следование уставу святого Бенедикта было вполне под силу весьма среднего человека, любящего Бога, а от его монахов не требовалось истязания собственного тела или духа. Правильная оценка потребностей монахов получила подтверждение через стремительное распространение устава Бенедикта. Очень скоро бенедиктинские монастыри появились повсюду на территории Запада. Они превратились в ключевую кузницу миссионеров и источник учения для новообращенных языческой Англии и Германии. На Западе только служители кельтской церкви цеплялись за прежнюю, отшельническую модель монашеской жизни.

Еще одной новой мощной опорой церкви стало папство. Особое место среди епархий христианского мира Риму даровалось престижем престола святого Петра и легендарным заступничеством «трофеев» этого апостола. Престол святого Петра в Риме считается единственным престолом на Западе, который якобы основал один из апостолов. Но в принципе к нему мало что еще можно отнести; Западная церковь стала младшим ответвлением, и ближайшие связи с апостольским периодом истории можно проследить как раз в церквях Азии. Что-то еще требовалось папству для начала его возвышения к выдающемуся превосходству, считавшемуся само собой разумеющимся в средневековом мире.

Начнем с уже существовавшего тогда города. Рим на протяжении многих веков считался столицей мира, и практически для всего цивилизованного человечества именно так и было. Его епископы выступали в качестве деловых соратников сената и императора, и после отъезда имперского двора из Рима их высокое положение стало еще более очевидным. С переездом в Италию чужестранных государственных служащих из Восточной империи, которых итальянцы недолюбливали точно так же, как и варваров, те по-новому взглянули на папство как сосредоточие итальянских привязанностей. К тому же папский престол располагал состоянием, соразмерным с потенциалом аппарата правительства. Ему принадлежали мощные административные навыки, каких не находилось где бы то ни было за пределами самой имперской администрации. Такое отличие всегда особо явственно проявлялось во времена больших бед, когда варварам недоставало управленческих навыков. Послужному списку папского престола Рима мог позавидовать кто угодно; папские апологеты эксплуатировали его еще в V столетии. Умеренная папская позиция и заверения в том, что никакие новые отклонения невозможны, зато прежние положения тщательно охраняются, уже тогда присутствовали и выглядели совершенно искренними; папы не считали себя покорителями новой идеологической и юридической территории, но назывались деятелями, отчаянно старающимися удержать ту маленькую точку опоры, которую церковь уже обрела.

Так складывались внешние условия для появления институции папства как великой исторической силы. В V веке Лев Великий был первым папой римским, при котором такого рода новая власть епископа Рима стала очевидной всем. Император объявил папские решения имеющими силу закона, и Лев энергично навязал пастве догмат о том, что папы теперь выступают от имени святого Петра. Он присвоил себе титул великого понтифика (pontifex maximus), отвергнутый императорами. Считалось, что своим вмешательством, когда Лев Великий нанес визит Аттиле, он предотвратил нападение гуннов на Италию; епископы на Западе до того момента отрицали притязания Рима на первенство и проявили склонность к согласию с ними в мире, перевернутом варварами с ног на голову. Однако при этом Рим входил в государственную церковь империи, вероисповедание которой Юстиниан видел первостепенной заботой императора.

Папа, в котором наиболее полно раскрывалось будущее средневекового папства, к тому же числился первым папой, считавшимся монахом. В Григории Великом, правившем с 590 по 604 год, таким образом сошлись два великих нормативных нововведения ранней церкви. Его считают государственным деятелем, обладавшим великим предвидением. Римский аристократ, преданный империи и почтительный к императору, он стал тем не менее первым папой, безоговорочно принявшим варварскую Европу, которой правил; его понтификат наконец-то обозначил полный разрыв с классическим миром. Он считал своим долгом успешное проведение первой масштабной миссионерской кампании, одной из целей которой была языческая Англия, куда он в 596 году делегировал Августина Кентерберийского. Он боролся с арианской ересью и радовался обращению вестготов в католическую веру. Он точно так же заботился о судьбе германских королей, как об императоре, от имени которого, по его же утверждению, он действовал, но вместе с тем он выступал бесстрашным противником лангобардов; на борьбу с ними он мобилизовал императора, но главное, еще и франков. А лангобарды тоже (по необходимости) наделили своего папу политической властью. Они не только отстранили его от представления интересов императора в Равенне, но ему пришлось вести с ними переговоры, когда лангобарды стояли под стенами Рима. Наравне с остальными епископами Запада, унаследовавшими гражданскую власть, ему приходилось кормить население своего города и править им. Постепенно итальянцы начинали видеть в папе преемника власти в Риме, а также наследника святого Петра.

В образе Григория Великого соединились классическое римское наследие и настоящий христианин; он представлял собой нечто новое, хотя сам едва ли мог его разглядеть. Христианство относилось к классическому наследию империи, при этом во многом оно становилось иным и явно отличалось от него. Важно отметить тот факт, что Григорий не владел греческим языком; даже не видел в нем необходимости для себя. Уже просматривались признаки преобразований в отношениях церкви с варварами. При Григории внимание церкви наконец-то среди прочего сосредоточилось на Европе, а не только на Средиземноморском бассейне. Там уже удалось посеять семена будущего, пусть даже не ближайшего; для большинства населения мира существование Европы в течение следующей тысячи лет или около того значения не имело.

Но Европа, наконец-то зримая, невообразимо отличалась от того, во что ей предстояло превратиться, и ее территория ограничивалась западом континента.

Она к тому же решительно отличалась от того, чем была в прошлом. Упорядоченная, грамотная, неторопливая жизнь римских провинций уступила место раздробленному обществу с вкрапленной в него воинской аристократией и ее соплеменникам, иногда интегрированным в массу более ранних обитателей, иногда нет. Их вожди назвались королями, и они конечно же больше не считались просто вожаками племен, тем более после почти двух веков существования в условиях, оставленных им римлянами. Королей уже нельзя было назвать варварами точно так же, как их подданных. Как раз в 550 году варварский король – гот – впервые распорядился изобразить на монетах себя в обрамлении знаков императорской власти. Через оттиск изображения, в их представлении служащий реликвией высшей культуры, через действенность концепции самого Рима и посредством сознательной и интуитивной деятельности, прежде всего церкви, эти народы вступили на собственный путь к цивилизации, и их искусство останется доказательством этого.

Из формальной культуры они не принесли с собой ничего, что можно было бы сравнить с античностью. Никакого вклада в развитие цивилизованного интеллекта варвары не сделали. Зато культурный обмен на бытовом уровне совсем не всегда шел в одном направлении. Степень, до которой христианство или, по крайней мере, церковь сохраняли свою эластичность, следует оценивать по достоинству. Христианство распространялось повсюду, где для него открывались любые каналы, и они определялись слоями язычества, германского слоя над римским и над кельтским. Обращение короля типа Хлодвига не означало, что его народ сразу демонстрировал хотя бы формальную приверженность христианству; судя по захоронениям, некоторые из них оставались языческими в нескольких поколениях, живших позже. Но в таком консерватизме скрывались как препятствия, так и новые возможности для распространения христианства. Служители церкви могли использовать веру в народную магию или существование священного места, которое служило связующим звеном между уважаемым святым человеком и старинными божествами сельской местности или леса. Чудеса, знание о которых усердно пропагандировалось в житиях святых через декламацию вслух паломникам, прибывающим к их святыням, служили убедительными аргументами того времени. Люди привыкли к чудесным вмешательствам старинных кельтских богов или проявлениям власти Одина. Для подавляющего большинства людей тогда, как это было на протяжении большей части истории человечества, роль религии заключалась не в предоставлении нравственного окормления или духовного озарения, а в умилостивлении всего невидимого. Только по кровавой жертве христиане однозначно провели линию разграничения между собой и языческим прошлым; многое остальное из языческой практики и воспоминаний они просто окрестили и дали новое название.

Процесс, в ходе которого все это появилось, часто рассматривался как упадок, и конечно же приводились разумные аргументы по данному поводу. В практическом плане варварская Европа экономически была беднее, чем империя Антонинов; на всем протяжении Европы туристы все еще разевают рот от удивления перед монументами строителей Рима, точно так же, как это могли делать наши предшественники варвары. Однако в положенное время из всего этого недоразумения появится нечто весьма новое и неизмеримо более созидательное, чем было в Риме. Современники просто не могли как следует разглядеть то, что происходило, так как видели все в мрачном свете. Но некоторые, возможно, заглядывали несколько дальше в будущее, о чем можно судить по озабоченности Григория Великого.

6
Классическая Индия

Александра Великого всегда сопровождала свита книжников и эрудитов, готовых ответить на любой его вопрос. Тем не менее он имел весьма туманное представление о том, что ждет его в Индии; создается такое впечатление, что он считал Инд продолжением Нила, по ту сторону которого простирается все та же Эфиопия. Греки издавна прекрасно знали о северо-западной части Индии, где находился престол персидской сатрапии Гандхара. Но дальше все пребывало во мраке неизвестности. Что же касается политической географии, неясность все еще сохраняется; отношения между государствами и, с политической точки зрения, природу государств долины Ганга во время вторжения Александра все еще трудно постигнуть. Царство Магадха, раскинувшееся в низовье Ганга и осуществлявшее своего рода господство над остальной частью его долины, считалось главным политическим образованием на полуострове Индостан на протяжении двух столетий или даже больше. Но о его политических атрибутах или истории известно мало. В индийских источниках о прибытии Александра Македонского в Индию ничего не сказано. Притом что этот великий завоеватель дальше Пенджаба никогда не проникал, мы можем узнать из греческих летописей его дней разве что о покорении мелких царств на северо-западе индийской державы. Сведения о посещении им центральных ее областей отсутствуют.

При Селевкидах на Западе появляется более достоверная информация о том, что лежало восточнее Пенджаба. Время обретения этих знаний приблизительно совпадает с возвышением новой индийской державы под названием империя Маурьев, и с этого момента фактически начинается ведение исторического досье на Индию. Одним из наших поставщиков сведений считается греческий путешественник Мегасфен, направленный послом в Индию по указанию царя Селевкидов около 300 года до н. э. Отрывки из его сочинений, посвященных увиденному, хранились достаточно долго, так что писатели более позднего времени использовали пространные цитаты из них. Так как ему удалось во время путешествий добраться до Бенгалии и Ориссы, а к тому же он пользовался большим уважением и как дипломат, и как ученый, ему посчастливилось познакомиться и побеседовать с многочисленными индийцами. Некоторые более поздние писатели нашли его доверчивым и ненадежным автором очерков; они обратили внимание на его рассказы о мужчинах, способных обходиться одними только запахами, отказываясь от еды и воды, о гигантах или людях с такими огромными ступнями, что они использовали их для защиты от палящего солнца, о пигмеях и безротых людях.

Подобные сказки воспринимались как полный вздор. Но совсем необязательно считать их лишенными каких-либо оснований. Они вполне могли представлять собой всего лишь высокоразвитую осведомленность, продемонстрированную арийскими индийцами, знающими о физических различиях, отмеченных у их соседей или у дальних знакомых из Центральной Азии или джунглей Бирмы. Некоторые из них на самом деле могли выглядеть очень странными, и особенности их поведения, несомненно, в глазах индийцев представлялись необычными. Кое-что в этих рассказах могло смутно отражать занимательные аскетические предписания индийской религии, которые всегда производили на чужаков большое впечатление и обычно приукрашались в ходе устного повествования. Такие сказания не должны были подрывать доверие к рассказчику, и не следовало отвергать все остальное в них поведанное как полный досужий вымысел. В них можно было даже обнаружить рациональное зерно, если только рассказчик предлагает нечто вроде видения того, как индийские собеседники Мегасфена представляли себе внешний мир.

Он дает описание Индии времен великого правителя Чандрагупты, основавшего династию Маурьев. Кое-что известно о нем еще и из других источников. Древние индийцы полагали, что на завоевания его вдохновил пример Александра Великого, которого юный Чандрагупта наблюдал во время его вторжения на территорию Индии. Как бы то ни было на самом деле, в 321 году до н. э. Чандрагупта узурпировал престол Магадха и на развалинах того царства воздвиг государство, покрывавшее территорию не только долин двух великих рек Инд и Ганг, но также бо?льшую часть Афганистана (отнятого у Селевкидов) и Белуджистан. Своей столицей он провозгласил город Патна, где поселился в величественном дворце. Дворец был деревянным; на данном этапе индийской истории археологи пока что не могут предоставить нам сколь-нибудь значимую информацию.

Из докладов Мегасфена можно вывести заключение, что Чандрагупта исполнял функции своего рода самодержавного председателя империи, но, судя по индийским источникам, создается впечатление о бюрократическом государстве или как минимум о государстве, стремящемся к такому режиму правления. Что на практике оно собой представляло, за далью веков не просматривается. Его собрали из политических единиц, сформировавшихся гораздо раньше, и многие из них организационно напоминали республиканские или народовластные образования, а из них многие имели связи с императором через великих людей, служивших ему; некоторые из таких номинальных вассалов могли часто на практике пользоваться большой самостоятельностью.

Многое поведал Мегасфен и о жителях индийской империи. Помимо представления длинного списка различных народов он назвал две различные религиозные традиции (одну брахманскую и вторую внешне буддистскую), упомянул об употреблении индийцами в пищу риса и об их воздержании от вина за исключением обрядовых случаев, много рассказал о приручении слонов и обратил внимание на тот факт (удивительный для греков), что в Индии отсутствовало рабство в любых его проявлениях. Тут у него вкралась ошибка, но вполне простительная. Хотя людей у индийцев нельзя было покупать и продавать в абсолютное рабство, находились те, кого принуждали трудиться на своих господ, и освободиться от такой зависимости по закону они не могли. Мегасфен к тому же сообщил о том, что царь развлекался охотой, которую вел с платформы на возвышении или на спине слона. Во многом такая охота напоминала отстрелы тигров в XX веке.

Говорят, что Чандрагупта, отойдя от дел, провел свои последние дни с джайнами в уединении под Майсуром, где прошел ритуал голодания до смертельного конца. Его сын и преемник повернул экспансионистский курс империи, уже определенный отцом, на юг. Власть династии Маурьев начала пронзать густые дождевые леса к востоку от Патны и проталкиваться к восточному побережью. При третьем правителе династии Маурьев с завоеванием Ориссы империи достался контроль над сухопутными и морскими коммуникациями на юге, и на субконтиненте Индостан установилось в определенной мере политическое единство, не превзойденное на протяжении двух с лишним тысяч лет. Завоевателя, совершившего все это, звали Ашока, и при данном правителе наконец-то появляется возможность документирования истории Индии.

От эпохи Ашоки сохранились многочисленные письмена с декретами и судебными запретами, адресованными его вассалам. Использование этого средства размножения официальных посланий и индивидуальный стиль надписей служат основанием для предположения о существовании тогда персидского и эллинского влияния на индийцев. Причем индийцы под властью Маурьев определенно поддерживали более тесные связи с цивилизациями на западе, чем когда-либо прежде. В Кандагаре Ашока оставил письмена одновременно на греческом и арамейском языке.

Такого рода письмена служат доказательством того, что индийское правительство могло позволить себе гораздо больше, чем об этом упоминал Мегасфен. Монарший совет правил обществом, организованным по кастовому принципу. При нем существовало войско царя и некая бюрократия; как и повсюду, с приходом грамоты началась новая эпоха для системы управления государством, а также для культуры. К тому же можно предположить существование мощной тайной полиции или службы внутреннего надзора за населением. Помимо сбора налогов, а также обеспечения связи и орошения, государственному аппарату при Ашоке вменялась в обязанность пропаганда официальной идеологии. В начале его правления Ашоку самого обратили в буддистское вероисповедание. В отличие от обращения Константина его обращение случилось не до, а после сражения, потрясшего Ашоку тем, чего оно ему стоило. Как бы там ни было, после обращения в буддизм он отказался от алгоритма завоеваний, характерного для него до тех пор. Быть может, именно поэтому его не терзали искушения затеять кампанию за пределами своего субконтинента. Такое ограничение он разделил с большинством индийских правителей, которые никогда не стремились править варварами. К тому же становится ясно, что он завершил покорение Индии.

Ярчайшим результатом перехода Ашоки в буддизм обычно считается то, что он выразил в своем послании подданным с помощью надписей на камнях и опорах арок, относящихся как раз к данному периоду его правления (примерно после 260 года до н. э.). Они на самом деле представляются положениями совершенно новой общественной философии. Предписаниям Ашоки присвоили полное название «Эдтикты о дхарме». Слово «дхарма» с санскрита можно перевести как «универсальный закон бытия», и их новизна до нашей поры вызывает у индийских политиков великое, отдающее анахронизмом восхищение Ашокой. Воззрения Ашоки тем не менее приводят в настоящее изумление. Он снискал уважение за призыв к уважению всех людей без исключения и, прежде всего, к религиозной веротерпимости и отказу от любого насилия. Его предписания касались общих понятий без упоминания деталей, и силой закона они не наделялись. Зато их общая направленность просматривается безошибочно, ведь они предназначались для формулирования общих принципов поведения людей. Притом что собственные склонности и умонастроения Ашоки совершенно определенно совпадали с такого рода воззрениями, ими предлагается не столько пропаганда постулатов буддизма (этим он занимался несколько иначе), сколько попытка устранения различия; они во многом напоминают устройство правительства, предназначенное для огромной, разнородной по населению и разделенной по религиозному признаку империи. Ашока искал способы установления некоего центра для укрепления вокруг него на всей территории Индии политического и социального единства, обеспечиваемого общими интересами людей, а также предохраняемого силой государства и надзором за населением сотрудниками службы сыска. «Все люди, – гласит одна из надписей Ашоки, – являются моими детьми».

Этим можно к тому же объяснить его гордость тем, что он назвал «общественное служение», которое иногда принимало подходящие климату формы. «Вдоль дорог я распорядился высадить бенгальскую смоковницу баньян, – объявил он, – которая даст тень зверям и людям». Польза от таких внешне незатейливых мер выглядит вполне очевидной для тех, кто трудился на просторных индийских равнинах и путешествовал по ним. Практически параллельное совершенствование путей сообщения к тому же облегчало дорогу купцам, но точно так же, как вырытые по его распоряжению колодцы и возведенные через каждые 15 километров постоялые дворы, баньяны служили материальным выражением дхармы. Впрочем, дхарма прижилась не совсем как надо, ведь всем известно о схватках вероотступников в Индии и возмущении священников.

Зато Ашока на самом деле преуспел в обращении народа в примитивный буддизм. В период его правления случилось первое масштабное распространение буддизма, который пользовался большой популярностью, хотя эта популярность все еще ограничивалась Северо-Восточной Индией. Затем Ашока послал в Бирму миссионеров, которые вполне успешно справились со своим заданием; на Шри-Ланке миссионеры добились еще большего успеха, и с его времен этот остров оставался по большому счету территорией буддистов. Миссионеры, отправленные в Македонию и Египет, на которых возлагались большие надежды, преуспели заметно меньше, хотя буддистское учение оставило свою отметину на некоторых основных положениях философии эллинского мира, а кое-кого из греков получилось обратить в это вероисповедание.

Оживление буддизма при Ашоке можно в некоторой степени объяснить знаками реакции в брахманской религии. Высказывалось предположение о том, что популяризация кое-каких новых культов, отмечавшаяся приблизительно в это время, могла послужить ответом на некоторые сомнения. Именно III и II века до н. э. отмечены новым возвышением культов двух самых популярных воплощений Вишну. Первым таким воплощением назовем «всепривлекающего» Кришну, легенда о котором предлагает прихожанину самый широкий спектр субъективного его отождествления; второго зовут Рама, и он служит воплощением великодушного царя, заботливого мужа и сына, семейного божества. Как раз во II веке до н. э. к тому же начинается оформление двух великих индийских преданий под названием Махабхарата и Рамаяна. Первое из них снабжено дополнительным пространным пассажем, теперь считающимся известнейшим произведением индийской литературы и ее величайшим поэтическим трудом под названием «Бхагаватгита», или «Песнь Господа». Ему суждено было стать главным заветом индуизма, сосредоточенным вокруг фигур Вишну и Кришны, в котором изложен нравственный догмат долга в исполнении обязательств, предусмотренных принадлежностью человека к своему сословию (дхарма), и завет, гласящий о том, что толку от ревностного служения, даже самого похвального, может оказаться гораздо меньше, чем от любви к Кришне, являющейся средством освобождения от всего земного для перехода к состоянию вечного блаженства.

Так выглядят важные факты, определившие будущее индуизма, но им предстояло получить полное развитие на протяжении периода истории, наступившего уже после распада империи Маурьев, начавшегося вскоре после кончины Ашоки. Ее исчезновение производит настолько большое впечатление (а ведь империя Маурьев относится к видным явлениям истории), что при всем желании отыскать некое конкретное объяснение все-таки вырисовывается целая совокупность причин. В истории практически всех древних империй, за исключением разве что китайских, требования, предъявлявшиеся к правительству, в конечном счете превышали технические ресурсы, доступные ему, чтобы их можно было удовлетворить: когда такое случалось, эти империи распадались на части.

Маурьям принадлежат великие достижения. Они направили трудовые ресурсы на освоение огромных площадей бросовых земель, за счет чего одновременно кормили растущее население и наращивали налоговую базу империи. Они занялись огромным объемом ирригационных работ, объекты которых служили на протяжении многих веков. При Маурьях процветала торговля, если судить по тому, насколько широко глиняная посуда северных районов распространилась по всей Индии в III веке до н. э. Они содержали огромную армию и проводили толковую внешнюю политику, влияние которой достигало таких отдаленных мест, как Эпир (юг Албании). Однако они требовали больших затрат. Правительство и армия существовали за счет аграрной экономики, имевшей четкие пределы хозяйственной отдачи. Существовала грань, до которой земледельцы империи могли оплачивать ее расходы. При взгляде из нашего далека бюрократия Древней Индии выглядит в принципе централизованной, но все-таки не совсем уж толковой, тем более не безупречной. Без системы контроля и набора специалистов ради обеспечения ее независимости от общества, индийская бюрократия, с одной стороны, оказалась в руках фаворитов монарха, от которого зависело все в империи, а с другой стороны, она досталась местной верхушке, овладевшей ремеслом захвата и удержания власти.

Одно из слабых мест политики Маурьев глубоко укоренилось еще во времена предыдущих династий. Индийское общество уже давно держалось на якорях семьи и кастовых атрибутов. Именно таким общественным институциям принадлежала привязанность индийцев, а не династии или абстрактным понятиям устойчивости государства (не говоря уже о нации). Когда под напором неблагоприятных экономических, внешних или технических факторов начался распад индийской империи, бессознательной народной поддержки ради его предотвращения не последовало. Вот вам и наглядное подтверждение того, что все попытки Ашоки обеспечить идеологический каркас своей империи полностью провалились. Более того, экономические издержки пришлись на социальные институции Индии, и особенно на кастовую систему в ее утонченных формах. Где судьба человека однозначно определялась его происхождением, экономические склонности отходили на второй план. Тем же самым определялись честолюбивые помыслы. В Индии сложилась социальная система, склонная к ограничению возможностей экономического роста.

Вслед за убийством последнего императора Маурьев на престол вступила династия Гангов брахманского происхождения, и после этого история Индии в течение 500 лет снова отмечена раздробленностью на мелкие княжества. Ссылки на Индию в китайских источниках появились с конца II века до н. э., но нельзя сказать, что они послужили установлению согласия между учеными по поводу того, что происходило в Индии; даже сама хронология все еще остается по большому счету предположительной. С долей уверенности можно говорить разве что о самых общих исторических процессах.

Важнейшими из них следует назвать череду вторжений на территорию Индии с исторически сложившихся северо-западных направлений. Первыми пришли бактрийцы, ведущие происхождение от греков, оставленных жить в империи Александра в верхнем течении Амударьи (Окса по-гречески), где к 239 году до н. э. они провозгласили самостоятельное царство, зажатое между Индией и Персией Селевкидов. Наши знания об этой таинственной вотчине по большому счету почерпнуты из изображений на монетах и грешат серьезными провалами, но доподлинно известно о том, что 100 лет спустя бактрийцы двинулись в долину Инда. Они открыли движение потока, не прекращающегося на протяжении еще четырех сотен лет. Сложная череда переселений проходила в порядке, определявшемся логикой эволюции кочевых общественных образований Азии. Среди тех, кто последовал за индо-греками Бактрии и на какое-то время обосновался в Пенджабе, были парфяне и скифы. Один из скифских царей, если верить легенде, приютил при своем дворе святого апостола Фому.

Один основательный народ пришел от самых границ Китая и оставил после себя память о еще одной крупной индийской империи, простиравшейся от Бенареса (современное название Варанаси) за горный хребет до караванных маршрутов степей. Речь идет о кушанах, относившихся к группе индоевропейских народов, обитавших на территории нынешнего Синьцзян-Уйгурского автономного района КНР. Кушаны (или их правители) отличались восторженной приверженностью буддизму, что позволяло им успешно решать миссионерские задачи; они мечтали о том, чтобы откровение Будды достигло земель их предков, а также овладело народами Китая и Монголии. С точки зрения распространения буддистской веры их политические интересы сосредоточивались на Центральной Евразии, где в сражении сложил голову их величайший из царей. Заботами кушанских миссионеров буддизм сначала получил распространение в центральных и восточных областях Центральной Евразии, а также в Китае, где он сыграл ключевую роль на протяжении нескольких веков раздробленности, наступившей после краха государства династии Хань.

Кушанский период ознаменован свежей порцией иноземного влияния на индийскую культуру, часто оно шло с запада, если судить по эллинскому стилю в индийской скульптуре, особенно в изображении Будды. Новый стиль в скульптуре индийцев выделяется в отдельную эпоху тем, что изображение Будды само по себе уже представляется нововведением, появившимся во времена Кушанского царства. Кушаны вывели искусство скульптуры на великую высоту, и греческие образцы уступили место формам изображения Будды, узнаваемым в наши дни. В них нашла отражение развивающаяся сложность буддистской религии. Буддизм завоевывал популярность и воплощался в материальных формах; Будда превращался в бога. Причем не следует забывать о прочих многочисленных изменениях. Наблюдалось взаимное проникновение таких явлений, как милленаризм (сакрализации 1000-летнего периода времени), выражения религии в более эмоциональной форме и постоянно усложняющиеся философские системы. Обозначение индуистской или буддистской «ортодоксальности» во всем этом выглядит надуманной попыткой.

В конце концов кушаны сдались на милость державы более могущественной. В начале III века н. э. Бактрией и Кабульской долиной овладел персидский царь Артаксеркс. Чуть позже еще один сасанидский царь взял кушанскую столицу Пешавар. Такие события вполне естественно могут вызвать сожаление и раздражение. Рассуждая о них, любезный читатель должен согласиться с Вольтером: «Что до меня, если один царь сменяет другого на берегах Окса и Яксартеса?» (Амударьи и Сырдарьи). Все напоминало братоубийственные стычки франкских царей или англосаксонских королевств гептархии (семивластия) в незначительно большем масштабе. На самом деле сложно рассмотреть важное значение в этих превратностях судьбы вне фактов двух больших констант индийской истории: роли северо-западной границы как культурного канала и поглощающей способности индуистской цивилизации. Ни один из вторгающихся народов не смог в конечном счете выстоять перед ассимилирующей силой, всегда присущей Индии. Новые правители издавна правили индуистскими царствами (чьи корни тянутся к временам еще до появления Маурьев, к политическим объединениям V и IV веков до н. э.), и все они перенимали индийский уклад жизни.

Захватчики никогда не проникали глубоко в южном направлении. После распада империи Маурьев Деканское плоскогорье долгое время оставалось обособленной территорией под властью собственных правителей-дравидов. Его культурная индивидуальность сохраняется даже сегодня. После завершения эпохи Маурьев произошло усиление арийского влияния, но индуизм с буддизмом никуда не исчезли, политической интеграции юга и севера фактически не получилось до британского колониального господства.

В наступивший период смутного времени далеко не все контакты жителей Индии с иноземцами сопровождались насилием. Торговля с римскими купцами выросла настолько заметно, что Плиний Старший обвинил (незаслуженно) этих купцов в вывозе всего золота из его империи. Мы, стоит признать, располагаем скудной достоверной информацией, кроме той, что касается прибытия из Индии посольств для проведения переговоров по вопросам торговли. Но по данному факту можно предположить, что одна особенность торговли Индии с Западом уже установлена; участники средиземноморских рынков нуждались в предметах роскоши, которые можно было поставлять только из Индии, а взамен, кроме золотых слитков, предложить римлянам было нечего. Такой порядок продержался до XIX века. К тому же просматриваются еще некоторые интересные атрибуты межконтинентальных контактов, связанные с торговлей. Морское единство культуры торговых общин; в греческом языке появляются тамильские названия товаров, и индийцы с юга торговали с Египтом еще с эллинских времен. Позже римские купцы жили в южных портах, где тамильские цари пользовались услугами римских телохранителей. Наконец, что бы там ни говорили об апостоле Фоме, все-таки можно согласиться с тем фактом, что впервые христианство появилось на территории Индии в западных торговых портах, предположительно, уже в I столетии нашей эры.

Политическое единство на севере удалось восстановить по прошествии еще сотен лет. Новое государство долины Ганга в виде империи Гуптов выглядело тогда наследием пяти веков смуты. Ее центр находился в Патне, где обосновались правители династии императоров Гуптов. Первый из них, но уже новый Чандрагупта, начал править в 320 году, и за 100 лет север Индии опять на какое-то время получилось объединить и обезопасить от внешнего нажима на границы и вторжений иноземцев. Империя Гуптов по размеру не шла ни в какое сравнение с империей Ашоки, зато Гуптам удалось дольше предохранять ее от распада. На протяжении примерно двух веков север Индии при них пережил нечто вроде эпохи Антонинов, позже вспоминавшейся с ностальгией как классический период индийской истории.

В эпоху Гуптов случилась первая великая консолидация индийского искусства. С древнейших времен мало что сохранилось, пока не усовершенствовалась техника резьбы по камню при династии Маурьев. Кульминацией развития местной традиции каменной кладки считаются колонны, служащие ее главными памятниками. Долгое время резьба по камню и каменное строительство носили на себе следы стилей, развившихся в эпоху деревянного зодчества, но их приемы удалось значительно усовершенствовать еще до того, как началось греческое влияние, когда-то считавшееся источником происхождения индийской каменной скульптуры. Зато греки принесли с Запада новые художественные сюжеты и приемы работы. Если судить по тому, что дошло до наших дней, основные свидетельства такого влияния обнаруживаются в буддистской скульптуре, появившейся уже в период расцвета христианской эпохи. Но еще до наступления периода Гуптов появилась роскошная и исконная традиция индуистских скульптур, и с того времени изобразительная жизнь Индии выглядит зрелой и вполне самостоятельной. Во времена Гуптов начинается возведение великого числа каменных храмов (отличавшихся от выкопанных и украшенных пещер), которые пользуются большой славой в индийском искусстве и архитектуре до наступления мусульманской эпохи.

Цивилизация Гуптов к тому же прославилась литературными достижениями подданных их династии. Опять прослеживаются глубокие корни литературного творчества индийцев. Стандартизация и систематизация санскритской грамоты незадолго до наступления времен династии Маурьев открыли путь к литературе, которой могла пользоваться элита всего субконтинента. Санскрит служил связью, объединявшей север с югом вразрез с их культурными различиями. Великим эпопеям придали их классическую форму на санскрите (хотя с ними к тому же можно ознакомиться в переводе на местные наречия), на санскрите писал и величайший индийский поэт Калидаса. Он к тому же считается драматургом, и в эпоху Гуптов из туманного прошлого появился индийский театр, традиции которого сохраняются и переносятся в популярную индийскую кинематографию нашего времени.

Эпоха династии Гуптов считается великой еще и с точки зрения интеллектуального прогресса. Десятичную систему исчисления индийские математики изобрели в V столетии. Обывателю такое открытие может показаться более значимым, чем возрождение и расцвет индийской философской мысли того же самого периода истории. Это возрождение никак не ограничивалось религиозными воззрениями, однако то, что из них можно почерпнуть с точки зрения общих отношений или направления развития культуры, представляется в высшей степени спорным. Литературное произведение типа пресловутой Камасутры больше всего может удивить западного наблюдателя пристальным вниманием к приемам, использование которых при всей их причудливости для отдельного человека в лучшем случае способно привлечь внимание и занять время совсем тонкого слоя элиты. Отрицательный момент лежит на поверхности: упор на дхарме брахманской традиции или аскетической строгости некоторых индийских наставников, а также допустимость чувственного удовольствия, предложенного авторами многих текстов наряду с Камасутрой, не имеет ничего общего с порывистым, воинственным пуританством, мощно обосновавшимся и в христианских, и в исламских традициях. Индийская цивилизация двигалась к совсем другим ритмам, чем те, что ценились дальше на западе; здесь, возможно, залегает глубочайшая мощь и объяснение силы ее сопротивления иноземным культурам.

В эпоху династии Гуптов индийская цивилизация приобрела свой зрелый, классический вид. Хронология, диктуемая политическими событиями, здесь представляется некоей помехой; важные изменения приходят за границы любого произвольного периода времени. Тем не менее в культуре династии Гуптов можно ощутить присутствие полностью развитого индуистского общества. Его выдающейся особенностью становится кастовая система, которая к тому времени стала накладываться на исходное деление ведического общества, состоявшего из четырех сословий, и усложнила это общество. Оно концентрировалось в пределах каст, внутри которых индийцы запирались в четко ограниченных группах для заключения брака и, обычно, для профессионального занятия, когда подавляющее большинство индийцев существовало за счет земледелия. Города по большей части служили огромными базарами или крупными центрами паломничества. Практически все индийцы тогда, как и теперь, относились к сословию земледельцев, жизнь которых протекала в пределах представлений о религиозной культуре, уже сложившихся в ее фундаментальной форме во времена, предшествовавшие династии Маурьев.

В их живучести и авторитете сомневаться не приходилось; притом что предстояло их тщательное осмысление на протяжении предстоящих веков, эти представления уже сформулировали во времена династии Гуптов в грандиозных произведениях каменной резьбы и скульптуры, служащих воплощением власти популярной религии и занимающих свое место рядом со ступами и Буддами времен до прихода к власти династии Гуптов, ставшими постоянной особенностью индийского пейзажа. Как это ни парадоксально, но Индия во многом из-за ее религиозного искусства считается страной, где находится, возможно, больше свидетельств умонастроений людей, чем их материальной жизни. Мы можем знать мало о конкретном способе, с помощью которого Гупты облагали земледельцев податью (хотя это легко предположить), зато в освоении бесконечного танца богов и демонов, формирования и исчезновения эскизов животных и символов мы можем прикоснуться к миру, все еще живому и видимому в деревенских святынях и процессиях буддистов наших дней. В Индии, как нигде, появляется шанс взглянуть на жизнь бесчисленных миллионов людей, историю которых следует освещать в таких книгах, как этот труд, но которые обычно проходят мимо нас незамеченными.

В кульминационный момент развития индуистской цивилизации между временами династии Гуптов и приходом ислама плодотворность индийской религии, служившей почвой индийской культуры, едва ли реагировала на политические перемены. Одним из признаков перемен стало появление к 600 году важного нового культа, который быстро занял свое место в индуистском пантеоне, сохраняющееся за ним до сих пор. Речь идет о поклонении богине-матери по имени Деви. Кто-то видит в ней выражение нового чувственного начала, которым отмечены одновременно индуизм и буддизм. Поклонение ей встраивалось в общее кипение религиозной жизни на протяжении парочки веков или больше, поскольку новая популярная эмоциональность связывалась с поклонением Шиве и Вишну приблизительно в то же самое время. Установление точных дат тут не очень полезно; нам следует думать о продолжающемся изменении на протяжении всех веков, перекликающихся с веками ранней христианской эры, результатом которой было окончательное превращение древней брахманской религии в индуизм.

От него там произошел целый спектр обрядов и верований на все случаи жизни. Индуизм происходил от философской системы Веданты в виде абстрактного символа веры с упором на нереальности фактического и материального и желательности достижения отчуждения от них в истинном знании действительности – брахмы, до простых деревенских алтарей, у которых поклонялись местным божествам и которые легко подстраивались к культам Шивы или Вишну с помощью веры в то, что эти два ведущих божества могут появиться в нескольких воплощениях. Религиозный пыл тем самым нашел свое выражение в противопоставлении – одновременной популяризации идолопоклонства и новой аскезе. Принесение в жертву животных никогда не прекращалось. Теперь оно утверждалась новой строгостью консервативных религиозных обрядов. То же самое касалось нового жесткого отношения к женщинам и их дальнейшего закабаления. Религиозное выражение этого проявилось в широком распространении брака несовершеннолетних и появлении традиции под названием сати, или публичного самосожжения вдовы вместе с телом мужа на погребальном костре.

Все-таки богатство индийской культуры было таково, что подобное огрубление религии сопровождалось развитием до высшей точки философской традиции веданты, ставшей кульминацией ведической традиции, и новой разработки направления буддизма под названием Махаяна, которым утверждалась божественность Будды. Корни последнего уходили в ранние отступления от учения Будды, посвященного размышлениям, чистоте и отрешенности. Сторонники таких отступлений предпочитали обрядовый и простой религиозный подход и также обращали внимание на новое толкование роли Будды. Вместо того чтобы просто считать его наставником и примером, в Будде теперь видели величайшего из бодхисатв, то есть спасителей, призванных на блаженство самоубийства, но отказавшихся от него и оставшихся в этом мире, чтобы показать людям путь к спасению.

Достижение статуса бодхисатвы постепенно становилось целью многих буддистов. Среди прочего усилия буддистского собора, созванного правителем кушанов Канишкой (который, кстати, к тому же использовал римский титул Кайсара), направлялись на реинтеграцию двух тенденций в буддизме, расходившихся все дальше друг от друга. Все усилия оказались потраченными впустую. Буддизм Махаяны (слово на санскрите означает «большая колесница») получил последователей, которые поклоняются Будде, считающимся спасителем, достойным обожествления, и являющимся в вероисповедании одним из проявлений великого, единственного небесного Будды. Его начинают рассматривать в качестве единого духа всего сущего в индуизме. Благочиние аскетизма и созерцания, присущее догме Гаутамы, теперь все больше ограничивалось меньшинством ортодоксальных буддистов, причем последователи Махаяны пользовались популярностью в массах новообращенных. Одним из показателей этого можно назвать распространение в I и II веках н. э. большого числа статуй и изображений Будды, а ведь такое раньше не приветствовалось в силу запрета, наложенного самим Буддой, на идолопоклонство. Буддизм Махаяны в конечном счете пришел на смену предыдущим формам буддизма в Индии и к тому же распространился вдоль торговых путей через Центральную Азию в Китай и Японию. Наиболее ортодоксальная традиция удачнее всего прижилась в Юго-Восточной Азии и Индонезии.

Тем самым индуизм и буддизм одновременно подверглись изменениям, послужившим усилению их привлекательности. Условия для индуистской религии выглядят более благоприятными, причем свою роль в этом сыграл региональный фактор; со времен кушанов центр индийского буддизма находился на северо-западе или в области, наиболее открытой для опустошительных набегов гуннов. Индуизму досталась плодотворная почва юга Индостана. Северо-запад и юг, понятное дело, представляли собой области, где сложились наиболее благоприятные условия для перемешивания культурных потоков с притоком из канонического средиземноморского мира, поступавшего наземным и морским путем.

Такого рода изменения вызывают ощущение кульминации и предела. Оно вызрело незадолго до прихода на субконтинент ислама, но случилось это достаточно рано для закрепления философского воззрения, которым с тех пор отмечена культура Индии и которое продемонстрировало поразительную невосприимчивость к любым иным взглядам. В его основе лежало представление о бесконечных витках сотворения и возвращения в неведомое состояние, картина мироздания, которой предусматривался спиралевидный, а не линейный ход истории. Что это означало для изменения фактической манеры поведения индийцев (вплоть до наших дней), представляется серьезным вопросом, суть которого практически невозможно ухватить. Можно было бы рассчитывать на пассивное и недоверчивое отношение к ценности практического действия, но все далеко не однозначно. Редкие христиане живут в полном соответствии с провозглашаемыми ими нормами морали, поэтому нам даже неприлично ждать от индуистов предельной последовательности. Практическое предназначение индийских храмов как места для принесения пожертвований и покаяния сохраняется до сих пор. Причем направленность культуры как таковой при всем этом может определяться акцентом на отличных способах мышления. К тому же трудно не ощутить, что история Индии во многом зависела от мировоззрения, носители которого больше внимания уделяли пределам, а не потенциалу человеческой деятельности.

7
Классический Китай

Поразительная преемственность и нетронутость классической китайской цивилизации объясняется ее относительной удаленностью от Европы; Китай представлялся труднодоступным для иноземного влияния, далеким от источников прямых потрясений, коснувшихся остальных великих цивилизаций. Исламская традиция принесла в Индию больше изменений, чем появление буддизма в Китае, возможно, потому, что китайцы обладали еще большей способностью к ассимиляции иноземного влияния. Можно предположить, что цивилизация каждой из этих стран сформировалась на различных основаниях. В Индии великими регуляторами культурных колебаний служили религия и неотделимая от нее кастовая система. В Китае все строилось на культуре административной верхушки, сохранявшейся при всех династиях и империях. Именно она удерживала Китай на предназначенном ему курсе развития.

Этой государственной верхушке мы обязаны роскошным письменным наследием в виде документов, регулярно составлявшихся с древнейших времен. Благодаря им китайские исторические хроники представляются бесценными документальными свидетельствами, содержащими, как правило, надежные факты, хотя их подбором занимались представители меньшинства народа по своему усмотрению и к своей выгоде. Конфуцианские мудрецы, занимавшиеся ведением исторических хронологий, преследовали практическую и нравоучительную цель: они хотели собрать коллекцию примеров и сведений, с помощью которых будет легче укреплять традиционные общественные устои и ценности. В своих описаниях событий они выдвигают на передний план их обоснованность и закономерность. С учетом потребностей управленческого аппарата громадной страны такой подход удивления не вызывает; ответственные деятели стремились к сохранению единообразия и упорядоченности. Однако авторы таких летописей слишком многое оставляют без внимания. Даже уже в исторические времена составляет большую сложность (в классическом средиземноморском мире все значительно облегчалось) обнаружение сведений о том, что представляла собой жизнь подавляющего большинства народных масс. Более того, из официальных исторических произведений можно получить обманчивое впечатление одновременно о неизменной природе китайской администрации и о распространении в обществе конфуцианских ценностей. На протяжении долгого времени понимание китайского административного аппарата оставалось доступным представителям меньшинства китайского народа даже притом, что в конечном счете его разделят многие китайцы и одобрит, пусть даже бездумно и бессознательно, подавляющее большинство.

Официальная культура Китая отличается предельной самодостаточностью.

То внешнее влияние, которое на ней все-таки сказалось, произвело едва заметный эффект, но все-таки производит большое впечатление. Фундаментальное объяснение этому опять-таки лежит в сфере географического положения страны. На протяжении практически всей истории Китай оставался обращенным на восток, в сторону своих богатейших провинций междуречья Янцзы и Хуанхэ, а также морского побережья. Понятно, что Китай находился гораздо дальше от классического Запада, чем империи Маурьев и Гуптов. Общение китайцев с ним даже через посредников практически отсутствовало, хотя до начала VII века н. э. народы Персии, Византии и Средиземноморья уже пользовались китайским шелком и высоко ценили китайский фарфор, поступавшие к ним по великим торговым путям, проложенным через Центральную Азию. С классической Индией у Китая конечно же сложились намного более тесные отношения, не говоря уже об отношениях со среднеазиатскими империями и народами, а также с Кореей и Вьетнамом. Однако отличительной чертой Китая, особенно при династии Хань, следует назвать то, что на протяжении длительного времени у него на границах отсутствовали великие государства, достойные того, чтобы поддерживать с ними дружеские отношения. Однако не стоит впадать в заблуждение по поводу того, что Китай будто бы находился в некоем обособленном положении: притом что где-то относительно далеко на западе образовался своеобразный центр западной цивилизации, распространявшейся на запад и на север Европы, зато Китай существовал внутри азиатского мира, в котором во времена классического периода происходило множество самых разнообразных событий.

История Китая между завершением эпохи Сражающихся царств и восшествием на престол династии Тан в 618 году н. э. располагает своего рода хронологическим стержнем из возвышения и исчезновения правящих династий. Время их правления отмечено конкретными датами, но в этом просматривается элемент искусственного подхода или, по крайней мере, опасность проявить чрезмерную доверчивость в обращении к ним. Приход династии к полноценной власти над целой империей мог продолжаться несколько десятилетий, а ослабление власти вплоть до самого свержения династии могло происходить и того дольше. С учетом такого допущения использование династического календаря представляется вполне полезным. По нему ведется деление китайской истории на важнейшие периоды до XX века. И этим периодам присвоены имена соответствующих императорских династий, достигавших в их время пика своего правления. Две первые династии, интересующие нас, смогли объединить Китай. Это – династии Цинь и Хань.

Восхождением к власти династии Цинь отмечается радикальный переход в истории Китая от существования множества царств к созданию одного крупного государства. Притом что территория, на которой теперь располагается известный нам Китай, еще не раз подвергнется дроблению на мелкие княжества, понятие объединенной империи появляется во времена династии Цинь, и сформулировал его великий китайский император Цинь Шихуанди. Китайская империя рождалась на сломе эпох в большой крови, но ее прообразы появились гораздо раньше в глубине китайской истории. Задолго до того, как император Цинь «объединил» Китай в 221 году до н. э., уже существовали представления о культурном и идейном единстве, разрабатывавшиеся как минимум больше тысячи лет. Только далекий от исторической науки человек осмелился бы говорить, будто с III века до н. э. естественной формой существования Китая было единое государство (многие римские историки разделяли такое же заблуждение по поводу своей империи, и кое-кто из них дожил до момента его развенчания), но никто не отрицает того, что многие китайцы видят свою историю именно в таком свете. И такое представление сыграло свою роль в до сих пор успешном переходе Китая от империи к современному единому государству.

Представители династии Цинь, покончившие с раздробленностью Китая периода Сражающихся царств, пришли из западного царства, все еще кое-кем считающегося варварским, примерно в IV веке до н. э. Тем не менее род Цинь процветал в числе прочего в силу радикального государственного переустройства, произведенного одним склонным к легизму министром около 356 года до н. э., а еще, предположительно, благодаря поступлению на вооружение их ратников нового длинного железного меча. После поглощения Восточной Сычуани Цини в 325 году до н. э. потребовали для себя статуса царства. Кульминационный момент достижений Циней наступил с поражением их последнего противника в 221 году до н. э. и объединением Китая при императоре и династии, в честь которой их стране дается ее европейское название.

Человек, которого родители нарекли Ин Чженом, а все китайцы знают как Цинь Шихуанди (первый император династии Цинь), родился в 259 году до н. э. и стал царем, когда ему исполнилось тринадцать лет.

Его царству Цинь уже принадлежала большая власть, когда он вступил на престол, однако сохранялось внутреннее разобщение. Юный царь Чжен, как его тогда звали, подозревал своих родственников в заговоре против него; он приговорил свою мать к ссылке, замененной домашним арестом, и распорядился казнить ее признанного любовника, которого разорвали на части пятью упряжками колесниц. Главного министра своего отца он заставил наложить на себя руки, приняв яд. Чжен без особой радости вводил свои войска в сражение. К 230 году до н. э. он явно вынашивал планы разгрома всех остальных царств и в подходящий момент приступил к его выполнению, вразрез с решением совета его консультантов, обеспокоенных отсутствием у их господина чувства меры. К 223 году до н. э. царь Чжен нанес поражение крупнейшему царству периода Сражающихся царств под названием Чу, располагавшемуся на юге Центрального Китая. Два года спустя он покорил царство Ци на Шаньдунском полуострове, последнее остававшееся независимым государство прежней эпохи. Провозглашая «новую страну», Чжен изобрел новые титулы для себя (первый император) и для своих чиновников. Между тем он занялся южными областями, куда никто из китайских правителей еще победоносно не вторгался. К 213 году до н. э. его империя простиралась до нынешней провинции Гуандун на юге, а его войска вторгались на территорию Вьетнама и в другие районы юго-восточных азиатских пограничных областей. Все китайцы признали, что им достался не обычный царь, и создавал он необычное государство.

Цинь Шихуанди мечтал о мощной централизованной империи, в которой стержнем всего и вся служило государство. Он дал старт масштабным программам строительства, направленным на то, чтобы соединить империю в единое целое: проложил протяженные судоходные каналы (такие как канал Линцю на юге, связавший Янцзы с рекой Чжуцзян) и дороги, чтобы двигать по ним свои армии скорым маршем даже в самые отдаленные уголки империи. Как и многие мужчины, признанные великими лидерами, первый император династии Цинь отличался соединением в характере неуравновешенной и жестокой мании величия с глубоким пониманием своего времени (неудивительно, что Мао Цзэдун нашел в нем единственного императора, достойного восхищения). Унаследовав сражающееся царство, Цинь Шихуанди расширил его пределы и усилил войско, сделав сутью империи Цинь ее способность завоевания и удержания покоренных земель. Главным инструментом своей политики Цинь Шихуанди избрал мощную армию империи, набранную из крестьянства, поставленного под командование полководцев, подобранных в соответствии с их способностями и по принципу личной преданности императору. Еще до его крупных завоеваний один сторонний наблюдатель отметил, что «характер династии Цинь силен. Ландшафт их царства сложен. Методы правления жестоки. Поощрения и наказания заслуженны. Их народ не сдается; все они люди воинственные». Все эти реляции император династии Цинь распорядился выгравировать по всему Китаю после 221 года до н. э.

Государство при династии Цинь представляло собой абсолютную монархию, с попытками вмешательства в малейшие подробности жизни его подданных. Остатки бывших элит, тех, кто пережил резню, устроенную Цинями, перевезли в столицу, чтобы они жили там под тщательным надзором. В скором времени после покорения на приобретенных территориях вводили общие стандарты государственного обмена – меры веса, длины, деньги и налоги. Особый интерес этот император династии Цинь проявлял к ученым, способным по его ощущениям представлять опасность для его дела в силу иномыслия; мудрецы должны были придерживаться официальной идеологии либо согласиться на смерть или ссылку на выбор. Великие хранилища древних трудов перевели в непосредственное распоряжение государственных чиновников, которые решили, что пользоваться этими трудами могли ученые, получившие на то особое благоволение. Продвижение по службе, как правило, определялось заслугами вельможи, и император Цинь Шихуанди недоверчиво относился к тем, кто домогался у него должности под предлогом своего благородного рождения. Наивысшим актом государственного согласования жизни подданных империи стала к тому же унификация языка через упрощение написания иероглифов и стандартизацию синтаксиса. Так появился единый письменный язык Китайской империи. На практике это означало, что элите подданных династии Цинь предстояло изучать стандартизированный письменный (разговорным можно было не владеть) язык, совершенно определенно отличавшийся от непонятных наречий народов, населявших империю.

Империя династии Цинь раскинулась на обширной территории. Притом что ее культурное ядро оставалось в долине реки Хуанхэ, где проживало больше трех четвертей населения Китая, вотчина Циней уходила на большие расстояния в северном, западном и южном направлениях. Однако территориальные приобретения Циней не означали появления единой страны. Единство пришло гораздо позже. Бассейн Янцзы кое-кто все еще считал пограничной зоной, а земли, простиравшиеся дальше на юг и запад, рассматривались в качестве областей военной оккупации дикими племенами. На севере в результате покорения соседей империи Цини вошли в соприкосновение с группами кочевников, перемещавшимися по степям Центральной Азии; с этими группами Цини и их преемники старались упорядочивать и ограничивать общение одновременно по культурным и военным соображениям. Предствление о едином Китае, приближающемся к его современным границам, принадлежит правителям следующих веков.

Хотя империи Цинь Шихуанди отмерено было всего лишь 15 лет существования, само ее появление видится большим достижением. С этого времени Китай можно считать гнездом поглощающей новые пространства самодостаточной цивилизации. Судьбу этой цивилизации можно было предугадать по самым первым особенностям ее эволюции. С учетом потенциала собственных памятников культуры эпохи неолита, побудительных факторов культурного обмена и какой-никакой миграции с севера, первые ростки цивилизации появились в нескольких уголках Китая еще перед наступлением X столетия до н. э. К концу периода Сражающихся царств между некоторыми из них возникли сходства, перевесившие все имевшиеся различия. Политическое единство, достигнутое через покорение соседей при династии Цинь на сто с лишним лет, в известном смысле послужило логическим венцом культурного объединения, уже продвигавшегося полным ходом. Кое-кто из западных историков утверждает, будто ощущение принадлежности к китайской национальности возникло еще до наступления 221 года до н. э.; если исходить из такого предположения, можно прийти к выводу о том, что покорение китайцами самих себя особой сложности не составляло. Основополагающим управленческим нововведениям Циней предстояла долгая жизнь после смещения их с престола императорами династии Хань, правившими на протяжении практически 400 лет (206 год до н. э. – 220 год н. э. с эпизодическим антрактом в начале христианской эпохи).

Основателем династии Хань считается Лю Бан. Для того времени было обычным делом, что этот обладавший лидерскими качествами человек крестьянского происхождения воспользовался смутой, возникшей, когда правители ряда бывших самостоятельных царств пытались восстановить свою независимость после кончины Цинь Шихуанди, чтобы первым захватить столицу Циней и затем возродить империю под собственным гибким управлением. Одновременно с продолжением большой работы по централизации государства, начатой их предшественником, императоры династии Хань попытались продемонстрировать относительную умеренность в общении с устоявшимися элитами. По крайней мере, на первых порах (вероятно, в этом заключается одна из причин долголетия их правления). Императоры династии Хань, сменяя друг друга, правили, видя перед собой одну главную цель: сплочение Китая вокруг единого центра, то есть своей собственной династии и императора, венчающего его. Император служил воплощением государства; ему принадлежали все целинные земли, а все государственные должности считались его дарами достойным их подданным. Его имперские манифесты обращались в закон для всей империи и для всех подданных, живших в ее пределах.

Лю Бан, присвоивший себе титул императора Гаозу династии Хань, стремился к продолжению дела династии Цинь, но проявляя сдержанность, за пренебрежение которой он и большинство его современников осуждали императора Цинь Шихуанди. Гаозу стремился править энергично и самовластно, но при этом старался не настраивать против себя союзников и их кланы. Он прекрасно осознавал свои уязвимые стороны – безграмотность и дурной характер. Его успокоил один из доверенных советников, объяснивший причины победы Гаозу над своим главным противником в лице правителя царства Чу: «Ваше величество ведет себя пренебрежительно с окружающими и оскорбляет их, в то время как Сян Юй старается казаться добрым и внимательным. Но когда вы посылаете кого-то на штурм города или овладение территорией, вы отдаете своим солдатам все, что они забирают у врага, делитесь вашей добычей со всем своим народом». Гаозу и его ближайшие преемники до самой середины II века до н. э. пытались внедрить некоторые элементы системы династии Чжоу в механизм управления своей империей: на востоке старые царства оставили на правах вассалов, в которых представители рода Лю назначили своих людей на должности царей и дворян. Между тем западными провинциями управлял непосредственно император.

В 154 году до н. э. на востоке Китая поднялся мощный мятеж недовольных правлением династии Хань местных властителей. В историю Китая он вошел под названием Восстание семи царств. Внук Гаозу император Цзин-ди поначалу дрогнул и попытался вступить с мятежниками в переговоры. Но после того как кое-кто из его военачальников провел ряд успешных карательных операций, Цзин-ди смог организовать несколько удачных сражений и сломить сопротивление вассалов. Восстание продлилось всего лишь три месяца, но его последствия сыграли важную роль в определении дальнейшей истории Китая. Император Цзин-ди и его сын Вуди приступили к формированию централизованной империи, основанной на безграничной власти императора. Император Вуди, правивший Китаем на протяжении 53 лет (140—87 гг. до н. э.), внедрил систему, при которой главный упор делался на прямое назначение государственных чиновников при второстепенной роли местного дворянства или представителей императорского клана. В лучшие для империи времена такой принцип сохранялся на протяжении практически 2000 лет и вошел в историю Китая в качестве неотъемлемой ее принадлежности.

Император Ву-ди служил ключевой фигурой первого этапа эпохи Хань (часто называемой Западная Хань), продолжавшегося до 9 года н. э. Уже при вступлении на престол в возрасте 15 лет у императора сложилось ясное представление о том, что Китаю нужны централизованное государство и единая идеология, иначе он распадется на части. Постепенно обретали очертания его планы территориальной экспансии (хотя о генеральном плане нового Китая речи не шло), а его принципы государственного управления и взгляды на господствующие вероисповедания отставались нетронутыми на всем продолжении его долгого пребывания на престоле. Ву-ди мечтал об империи, в центре которой находилась бы фигура императора как вершителя всех военных и гражданских судеб. Просто потому, что империя как таковая представлялась универсальной и безграничной конструкцией, которой подчинялось все и вся под небесами, ничто не могло служить ограничением власти императора. Он стоял выше самой религии, выше всех вероисповеданий и всех высоких происхождений. Пока он правил достойно и в соответствии с конфуцианскими догматами, никто не мог бросить ему вызов: ни человек, ни боги. В действительности же, как видно и на римском примере, разумность сосредоточения такой полноты власти в руках одного человека зависела исключительно от величия личности такого человека. К тому же стало ясно, что любой устоявшийся внутренний кабинет (группа ближайших сановников), когда у него появляется выбор, всегда склонялся в сторону поддержки очень молодого человека или ребенка ради собственных интересов, ради сохранения своих привилегий.

Во времена династии Хань власти Китая впервые занялись формированием единой культурной элиты. Основатель династии Лю Бан не очень-то верил в конструктивное влияние ученых; если довериться одному из историков, этот раздражительный узурпатор однажды сорвал высокий колпак с головы одного из мудрецов и помочился в него. Зато его преемники завязали дружественные отношения с писцами, а те служили династии в качестве учителей и советников со всей своей преданностью стержневым конфуцианским идеям, которые императоры хотели пропагандировать. Все это означало сужение, по крайней мере на какое-то время, интеллектуальных традиций Китая, но привело к накоплению отчетливой совокупности знаний, обогатившейся в течение последней половины времени пребывания данной династии у власти. Также речь идет о развитии системы, посредством которой эти знания увековечивались, в подготовке к испытаниям на поступление на государственную службу к императору, в инструкции по выпуску циркуляров и указаний (или, если на то пошло, в практических знаниях, необходимых для содержания в исправном состоянии дорог и каналов).

Своими реформами император Ву-ди обеспечил такое положение вещей, при котором империей Хань к моменту ее наивысшего благополучия управляла имперская бюрократия, а не местное дворянство. Поскольку Мандат Небес за безупречное управление вручался непосредственно императору (безответственные духи, действующие по поручению Небес, тут ни при чем), он и назначал чиновников на должности с учетом уровня их образования и практического опыта. Для обучения будущих чиновников на конфуцианских принципах управления пришлось открыть многочисленные специальные училища. Система военной подготовки тоже подверглась усовершенствованию, и с I века до н. э. армии императора комплектовались кадровыми солдатами, а не призывниками из селян. Несомненно, стержень империи при этом значительно укрепился. Чиновники при династии Хань приобрели профессиональные навыки в сборе налогов; поступления в казну при них намного превышали государственные доходы в любой части света на протяжении еще очень долгого времени. К тому же налоги взимали по большому счету в денежном виде, а государству тем самым обеспечивался невиданный контроль над освоением казенного дохода (и над его собственными финансами в целом).

Идеология, которую император Ву-ди и его правнук император Сюань-ди (79–49 гг. до н. э.) внедрили в систему образования и государственных обрядов, по форме представляла собой конфуцианство, приспособленное и перелицованное в соответствии с потребностями политики династии Хань. Ее носители проповедовали примат почитания лично императора, государства с его иерархий, старшего поколения и предков. Они учредили обряды, при отправлении которых прославлялись связи между мирозданием, землей и человеческими жизнями. Прежде всего в государстве утверждался догмат канонических текстов (далеко не все они по смыслу восходили к конфуцианству), которыми устанавливались параметры непосредственно для правил поведения китайской элиты и косвенно для государственного почитания, часто сопровождавшего эти правила до последней китайской династии XX века н. э. Классическое китайское «Пятикнижие» включает «Книгу гимнов и песен» (Ши-цзин), «Книгу записанных преданий» (Шу-цзин) и «Книгу перемен» (И-цзин). К ним добавились «Записки о совершенном порядке вещей, правления и обрядов» (Ли-цзи) и комментарии к хронике древнекитайского государства Лу (Чуньцю), предназначенные для обучения чиновников в духе честности и государственной ответственности. Считалось, будто упомянутые комментарии выведены кисточкой самого Конфуция, хотя пройдет еще гораздо больше времени, прежде чем собственные высказывания великого мудреца в виде сочинения «Лунь-юй» причислят к официальным канонам.

С официальным учреждением конфуцианства начинается закат религии (зато религиозные предрассудки оказываются сильнее, и император Ву-ди, который боялся колдовства, довел своего старшего сына до смерти, обвинив его в шарлатанстве). При всей терпимости к местным культам на государственном уровне оставлялся только один центральный культ – поклонение предкам императора. А также один канон и комментарий. Вместо религии в империи Хань выдвигалось системное исследование истории, основанное на «правильном» понимании канона и комментария. Накопление знаний превратилось в государственное предприятие, и эти знания считались основой сформирования ключевого элемента в построении государства, а также формулировании законов и нормативов. Великие историки династии Хань – Сыма Цянь, который в своих «Исторических записках» (Ши-цзи) проследил непрерывность китайской истории до империи Хань, и Бань Гу, исследовавший достижения династии Хань с I века н. э. с выгодной точки зрения, – создали ощущение глубокой истории, в которой Китай представлен в качестве единого государства.

На заре династии Хань к тому же утвердились новые законы, по которым регулировалось поведение подданных внутри империи. Основной принцип в законах этой династии, как и практически во всем китайском праве позже, видится в ответственности государства за обеспечение нравственного поведения его подданных через предусмотренные законом поощрения и наказания. Правонарушения четко распределены по категориям: преступления в пределах одного клана считались более тяжкими, чем против членов других кланов, преступления против пожилых людей – более тяжкими, чем против тех, кто моложе. Поддержание порядка в государстве зависело от доносов и доносчиков, и в нем практиковался интервентский подход к правосудию. Наказания в Китае придумывались самые разнообразные. Начиналось со штрафов и шло дальше по нарастающей через изгнание, каторжные работы и физическое увечье к смертной казни и высшей мере наказания в виде истребления рода, когда убивали всех родственников мужского пола преступника. Обычным видом смертной казни служило обезглавливание, но предателей, шпионов и отцеубийц наказывали тем, что пилили пополам у бедра. Высшей императорской наградой для простолюдинов считалось дарование имени рода, которого в начале династии рядовым земледельцам носить не полагалось. Тот факт, что всего лишь три фамилии – Ван, Ли и Чжан – сегодня носят больше 22 процентов населения КНР, служит показателем распространения данного вида поощрения.

В основе империи Хань лежало то, что могли произвести земледельцы. Точно так же, как римляне, пусть даже в самом своем начале, правители династии Хань заложили подлинный культ земледелия, приверженцы которого считали, что увеличение урожаев и повышение плодородия земли было исключительным даром грядущих потомков семьи и самого государства. Единственным «цельным человеком», как считали конфуцианцы при династии Хань, представлялся тот, кто возделывал землю, и во время масштабных массовых обрядов император представал в образе главного земледельца. При династии Хань положено начало крупным проектам мелиорации земли и ирригации, а также разработаны новые сельскохозяйственные орудия, такие как широкозахватный железный плуг. Главную роль в радикальном повышении урожайности почв, вероятно, сыграли достижения в их удобрении, для которого использовался навоз животных и людей. Органические удобрения в Китае вообще использовали активнее, чем в других странах. В результате отметим значительный рост народонаселения, особенно во времена правления следующей династии или династии Восточная Хань в I и II веках н. э.

В интересах совершенствования сельскохозяйственного производства также приспособили организацию деревенской жизни. Местные старосты отчитывались перед государственными чиновниками по поводу производственных показателей своих общин, даже в тех случаях, когда хозяйственная деятельность велась собственниками мелких участков земли, но следует учесть, что крупные усадьбы в Китае в среднем составляли десятую часть римского надела. Но в условиях сложившейся практики наследования, когда всем сыновьям полагалась часть отцовского надела, получалось так, что крупных наделов существовать просто не могло. Поэтому требовалось сотрудничество кланов в производстве аграрной продукции, распространение получил труд на укрупненных наделах по совместительству, и в конечном счете те, кто побогаче, скупали мелкие наделы у их нищих владельцев. Кое-кто из историков видит истоки китайской склонности к широким, сложившимся веками отношениям между семьями и индивидуальными работниками в традиции, уходящей во времена династии Хань. И притом что вклад в последующие эпохи оказался, возможно, не меньшим, чем в период этой династии, не остается сомнений в том, что потребность в объединении усилий, общении с другими семьями, порядок подношений, трапезы и статус установленного человеческого общения имеют непосредственное отношение к невиданному увеличению народонаселения, случившемуся в Китае 2 тысячи лет назад.

Увеличение населения и случившееся в результате сокращение размера небольших земельных участков можно считать одной из причин, почему крупное землевладение (и возродившийся сепаратизм, сопровождавший его) получило к концу I столетия до н. э. большое распространение. Еще одна причина может состоять в том, что купцы и представители разбогатевших семей, включая ставших весьма состоятельными за счет государственных окладов, начали вкладывать деньги в покупку земли в расчете на уклонение от поборов, выросших с внедрением первыми императорами династии Хань обременительной налоговой системы. Во времена правления императора Юаня, который умер в 33 году до н. э., эти центробежные силы существенно активизировались, а в провинциях и при дворе все громче звучала критика социальной системы империи Хань. С 9 года н. э. власть в Китае узурпировал императорский чиновник по имени Ван Ман. Он основал новую династию, получившую соответственное название династия Синь («новая»). Но реформы Вана, среди которых числится запрет на продажу земли и национализация торговли некоторыми товарами, скоро ему аукнулись, и в 23 году н. э. вернулась династия Хань, теперь уже представленная дальним родственником последнего ее императора.

Ключевым императором восстановленной династии Восточная Хань (так она называлась после перемещения ее столицы на восток в Лоян) в историю вошел Гуан У-ди, правивший с 25 по 57 год н. э. После того как Гуан У разгромил в бою Ван Мана и массу других претендентов, он образовал реформированную империю Хань, передав больше полномочий провинциям, но с внедрением новых механизмов – таких как ротация чиновников, чтобы лишить их соблазна бросить вызов центральной власти. Он к тому же отменил некоторые наиболее гнетущие законы прежней династии Хань и приступил к проведению политики управления некитайскими группами населения на границах с помощью подкупа и карательных экспедиций. Осознававший необходимость сосредоточения усилий на восстановлении равновесия внутри империи, Гуан У разрешил некоторым группам национальных меньшинств переселиться в приграничные районы, чтобы, с одной стороны, восполнить отток населения, возникший в результате переселения китайцев из-за набегов варваров с севера, и, с другой стороны, поручить им защиту северных границ своей империи. В течение долгого времени эти «внутренние варвары» прекрасно отстаивали интересы династии Хань. Но к концу II века н. э. превратились в самостоятельную силу, и их вожди приобрели решающую роль в политике династии Хань.

Ближе к закату династии Хань мы видим возвращение проблем, с которыми пытались справиться Ван Ман и император Гуан У: прежде всего, как сохранить преданность империи все более влиятельных местных правителей? В этом отношении большую тревогу вызывали не только представители национальных меньшинств. Внутри самого Китая тоже появились военные правители, и часто они приходили к власти в результате стычек военачальников друг с другом за контроль над спорными территориями. Слабые императоры династии Хань оказались неспособными к сдерживанию раздражения и гнева простых людей против несправедливости, которой те подвергались, а ухудшение условий их существования послужило поводом для новых восстаний. Участники эсхатологической секты даосов под названием «Желтые повязки», обещавшие перераспределение земли, предание казни военных правителей и войну против иноземных захватчиков, чуть было не свергли режим в 184 году н. э. Но в конечном счете их отогнали совместными усилиями лояльных династии Хань полководцев и местных вождей, которые были напуганы коллективным трансом и магическими обрядами, практикуемыми членами данной секты. Но передышка для династии продлилась недолго. К началу 200-х годов юного императора долго передавали под опеку от одного военного правителя к другому, а империя тем временем разваливалась на части под ударами гражданской войны. Незадачливому императору династии Сянь позволили отречься от престола в 220 году в пользу сына его главного мучителя полководца Цао Цао, учредившего династию Вэй, представлявшую правителей одного из трех независимых царств, пришедших на смену империи Хань.

При всех их удачах и провалах императоры династии Хань продемонстрировали невиданную до них управленческую хватку. Их власть распространялась практически на всю территорию нынешнего Китая, в том числе на Южную Маньчжурию, а также на некоторые области Северной Кореи и Юго-Восточной Азии. В расцвете сил они правили империей, не уступающей по размеру современной им Римской империи. Они развивали энергичные отношения с Центральной Азией и в огромной степени расширили сеть торговых связей в южном направлении. При этом они обходились с обеими этими областями весьма умело, располагая тактическим превосходством, обеспеченным их армии с принятием на вооружение нового арбалета. Этот тип оружия изобрели, предположительно, где-то вскоре после 200 года до н. э. Оно отличалось большей дальностью и точностью поражения, чем луки варваров, которым еще долго пришлось ломать голову над изготовлением необходимого для арбалета бронзового замка. Этот арбалет считается последним крупным достижением китайской военной техники перед тем, как появился порох.

На территории Монголии в начале правления династии Хань обитали племена хунну, из которых вышли легендарные гунны. Циньские правители стремились обезопасить свои приграничные вотчины через соединение разрозненных уже имевшихся земляных укреплений в новую Великую Китайскую стену, совершенствовать защитные свойства которой предстояло грядущим поколениям китайцев. Императоры династии Хань предприняли наступление, изгнали хунну из пустыни Гоби на север и затем перехватили контроль над караванными путями Центральной Азии, отправив в I веке до н. э. свои войска далеко на запад, в Кашгарию. Один китайский военачальник в 97 году н. э. совсем близко подошел к Каспийскому морю. Императоры династии Хань даже заставили платить дань народность кушара, собственные вотчины которой простирались по обе стороны Памирских гор. На юге они заняли побережье до самого Тонкинского залива; их сюзеренитет признали в Аннаме (Вьетнаме), и с тех пор китайские государственные деятели считали Индокитай своей бесспорной сферой влияния. На северо-востоке они проникли на территорию Кореи. Все эти военные достижения тем не менее официально договорами не закреплялись.

По попыткам ознакомительных дипломатических встреч с Римом во времена династии Хань можно предположить, что в результате экспансии у Китая появилось намного больше контактов с остальным миром. До XV века н. э. общение с дальними странами шло вдоль сухопутных маршрутов, и помимо шелковых путей, которые на постоянной основе связывали китайцев с Ближним Востоком (караваны отправлялись на запад с шелком приблизительно с 100 года до н. э.), власти Китая при династии Хань постепенно развивали более сложный обмен со своими кочевыми соседями. Иногда эти обмены осуществлялись под предлогом отношений данников и господ, выражавшихся в виде взаимных даров, иногда они воплощались в форме монополий, учрежденных семьями купцов. Но вдоль великих караванных путей шла не одна только торговля. Вдоль тех же троп происходил обмен представлениями, верованиями и художественным вдохновением. И по ним с Китаем периода заката династии Хань наладились постоянные контакты с иранским и индийским мирами, осуществлявшиеся через государства, образованные говорящими на персидском языке согдийцами, в обход Самарканда и Бухары и, прежде всего, через империю кушанов, в I и II веках н. э. простиравшуюся от нынешнего Синьцзян-Уйгурского автономного района КНР до Центральной Индии. Буддизм, ставший одним из главных вероисповеданий Китая, пришел по путям, проложенным именно кушанами.

Контактами с Центральной Азией можно объяснить появление одного из самых удивительных творений китайского классического искусства в виде грандиозной серии бронзовых лошадей, найденных в захоронениях на территории городского округа Увэй северной провинции Ганьсу, что в 1200 километрах к западу от столицы империи Хань. Мастерам бронзовой скульптуры эпохи Хань принадлежит множество прекрасных произведений; они откровенно покончили с китайской традицией, на что не решились гончары той же эпохи, которые продемонстрировали приверженность устоявшимся формам прошлого. Хотя на некотором уровне глиняная посуда эпохи Хань являет образцы воплощения в художественной форме темы повседневной жизни простых китайцев в виде набора крошечных фигурок крестьянских семей и их домашнего скота.

В империи династии Хань развилась блистательная культура, нашедшая художественное отображение в просторных, роскошных дворцах, к несчастью построенных в основном из дерева, так что со временем они исчезли, как и большая часть коллекций картин на шелке времен династии Хань. Однако литературные произведения, созданные во время этой династии, дают нам наглядное представление о том, как выглядели тогда города: столица Лоян занимала территорию площадью целых 10 квадратных километров, застроенных вдоль меридиональной оси. В центре столицы располагались два гигантских дворцовых комплекса, соединенных величественным крытым переходом. На протяжении всей эпохи Хань продолжалась стремительная урбанизация, сопровождавшаяся развитием художественного искусства и ремесел высокой квалификации. Китайский вышитый шелк служил предметом восхищения повсюду, куда груженные им караваны могли дойти, и даже притом, что от древесины и ткани теперь уже ничего не осталось, до нас все-таки дошли их внушительные бронзовые скульптуры и необыкновенные похоронные атрибуты, изготовленные из нефрита. Все эти произведения служат свидетельством великих художественных достижений древних китайцев.

Практически вся эта культурная столица подверглась разграблению или разрушению в течение IV и V веков, когда варвары вернулись на китайскую границу. Утратив в конечном счете способность обеспечить неприкосновенность границ Китая своими собственными силами, преемники императоров династии Хань вернулись к политике привлечения для их защиты некоторых племен, напиравших снаружи, в расчете использовать их военную мощь в своих интересах. В результате возникли проблемы отношений между вновь прибывшими варварами и многими теми переселенцами, которые теперь считали себя китайцами. С крахом государства династии Хань и в период возникшей затем междоусобной распри соотношение сил между группами в Центральной Азии и китайцами изменилось, и в последующие века наблюдалось появление между Европой и Восточной Азией новых политических центров. Для большинства народа, жившего в империи Хань, наступил период печали и отчаяния. Поэт Цао Чжи описал осажденную столицу Восточной Хань так:

Я взошел

На гору Бэйман,

Вниз смотрю,

Смотрю без конца:

Как он пуст

И угрюм, Лоян,

Горсть золы —

От его дворца.

А дома?

Даже нет следов,

Лишь бурьян

До небес высотой^[1].

Но даже в поражении просматриваются поразительные силы культурного усвоения китайцами нововведений. Постепенно многие варварские народы растворились в китайском обществе, утратив собственную идентичность и превращаясь в еще одну категорию китайцев. Авторитет, которым китайская цивилизация пользовалась среди народов региона, уже достиг высочайшего уровня. Среди переселенцев появилась предрасположенность к тому, чтобы считать Китай центром мира, культурной вершиной, чем-то подобным тому, что германские народы Запада видели в Риме. К середине 1-го тысячелетия н. э. китайский язык, литература, традиции и государственная организация оказали глубокое влияние на народы Юго-Восточной Азии, Кореи и Японии. Даже глубоко в Центральной Азии правители, никогда не видевшие империи Хань, декретами около 500 года н. э. обязали свои народы придерживаться китайских традиций и носить китайское платье. На китайской культуре сосредоточилось внимание народов всего ее региона, и такое положение вещей сохранялось в период раскола внутри Китая, наступившего вслед за отречением от престола последнего императора династии Хань.

Накануне наступления новой эры половина известного тогда населения находилась под властью всего лишь двух государств – Рима и Китая эпохи Хань. Но сравнивать эти две империи не представляется возможным. При несомненном практическом отсутствии прямых контактов между ними эти две империи обладали заметными сходствами. Обеими правили богоподобные императоры, возглавлявшие бюрократические аппараты, и воинские соединения обеих были разбросаны мелкими гарнизонами по территориям примерно одинакового размера. Оба императора с правящей верхушкой утверждали, будто управляют всем известным миром (и элиты обеих империй могли понимать, что такая заявка на самом деле является заблуждением). Обе империи унаследовали великие традиции, приспособленные под корыстные цели их императоров. Процессы их централизации, образования денежных систем, формулирования административных принципов и обращения с переселенцами извне во многом выглядят сходными. Просуществовав на протяжении очень долгого времени, обе империи одряхлели в силу большого распыления власти. Понятно, что в их судьбе можно отыскать еще и большие отличия: в Китае консолидация централизованной бюрократии представляется намного значительней, чем в Риме. К тому же стоит отметить важные расхождения в гражданском праве и в принципах местного самоуправления. Прежде всего, однако, бросается в глаза, что степень культурного и языкового проникновения внутри империи была намного больше в ханьском Китае, чем в Риме. Однако стоит отметить тот факт, что 2 тысячи лет назад на Дальнем Востоке и далеком западе Евразии возникли практически одинаковые параллельные миры.

Книга четвертая
Эпоха великого разнообразия обычаев

Во времена императора Юстиниана I «римляне» осознавали большое отличие от других людей и очень гордились этим. Они принадлежали к особой цивилизации; кое-кто из них, по крайней мере, думал, что доказать это не составит ни малейшего труда. В такого рода оценках своей судьбы они были отнюдь не одиноки. То же самое следует сказать о людях в других уголках планеты, например, в Китае. Задолго до рождения Христа цивилизация развивалась на всех континентах, кроме Австралазии. При этом уже в доисторические времена шел процесс углубления и ускорения различий в поведении человека. Культурное разнообразие человечества даже в самые древние исторические времена удается, образно говоря, отловить с помощью самой мелкоячеистой сетки, и когда наконец-то случился необратимый раскол классического средиземноморского мира (в качестве подходящего грубого ориентира возьмем V век н. э.), мир уже наполняла культура самых разных видов.

Большей части суши планеты цивилизация тогда еще не коснулась, и то, что можно было назвать цивилизованным, касалось относительно немногочисленных зон, в каждой из которых складывались мощные, различающиеся по характеру, зачастую осознаваемые и по большому счету обособленные традиции. Их различия будут углубляться на протяжении еще тысячи лет или около того, пока приблизительно к XV столетию человечество не приобрело максимального разнообразия, какого не существовало раньше, и, быть может, недостижимого в будущем. Причем одной какой-то единственной доминирующей культурной традиции выделить не получается.

Одним из результатов человеческой эволюции можно назвать то, что цивилизации Китая, Юго-Восточной Азии, Индии, Западной Европы и исламского мира существовали самостоятельно достаточно долго, чтобы оставить неистребимые следы на поверхности нашей планеты. Они сосуществовали параллельно во времени, и в известной мере объяснение это, как ни парадоксально, состоит в том, что в одном отношении все эти цивилизации выглядят одинаковыми. В общих чертах основой им служило натуральное сельское хозяйство, и всем цивилизованным народам пришлось искать основные источники энергии и находить их в силе ветра, водного потока, а также мышечной энергии животных или человека. Никому из них не удалось пустить в ход подавляющую власть, чтобы изменить другие народы. Повсюду к тому же проявлялась непреодолимая власть традиций; неоспоримый, сложившийся порядок вещей, при котором жило все человечество, сегодня показался бы нетерпимым.

Понятно, что многообразие в культурном развитии уже тогда служило появлению разнообразных технических приемов. Должно было пройти много времени, прежде чем европейцы смогли снова приступить к техническому проектированию в масштабе, присущем Римской империи, причем китайцы задолго до того открыли печать с помощью составных форм иероглифов и знали порох. Тем не менее роль подобных преимуществ или недостатков выглядела весьма незначительной по большому счету в силу того, что общение между носителями разных традиций оставалось делом трудным повсюду, кроме нескольких областей с благоприятными для того условиями. И все-таки обособленность одной цивилизации от другой никогда не была абсолютной; в любом случае постоянно шел некий обмен материальными достижениями и умственными открытиями. Барьеры между ними скорее напоминали водопроницаемые мембраны, чем глухие стены, хотя народы в те времена жили по большей части в соответствии с устоявшимися правилами, менявшимися весьма медленно, игнорируя чужаков, обитавших за сотни и даже тысячи километров от них, и их чуждые традиции.

Эта великая эпоха культурного разнообразия охватывает продолжительный период человеческой истории. За некоторыми традициями нам придется вернуться в III столетие до н. э. и оттуда возобновить наше повествование, а проломы в стене, отделившей их носителей от остальных народов, останутся незаделанными много позже XV века н. э. А до того времени большинство цивилизаций развивалось в основном в своем собственном ритме, только иногда поддаваясь воздействию серьезных потрясений, источники которых находились снаружи. Исключениями для данного правила служили воздействия, которые великие кочевые империи центрального евразийского центра оказывали на остальной древний мир. Они представляются временными по сути, зато являются главными предвестниками изменения, случившегося в 1-м тысячелетии нашей эры. И за ними последуют новые потрясения, которые в конечном счете затронут человечество от Испании до Индонезии и от реки Нигер до Китая. Должен будет появиться ислам как последняя из великих религий, родившаяся на Ближнем Востоке, то есть в колыбели древнейших цивилизационных традиций, преемником которых во многих отношениях данное вероучение и станет. И ислам послужит преобразованию мира способами, тоже совершенно новыми для человечества.

1
Узловые евразийские перекрестки

На протяжении более тысячи лет, то есть со II века до н. э. до XIV века н. э., земли Центральной Евразии были ключевыми территориями развития истории человечества. Лучший способ представить себе центральную роль данной территории состоит в том, чтобы присмотреться к пространству между корейскими границами и равнинами Восточной Европы как к транспортерной ленте, по которой перемещались технические приемы и представления, а также народы через массовое переселение и попеременное возвышение очень крупных, но обычно нестойких империй. С времен хунну, бросивших вызов китайцам на заре династии Хань, до монголов, правивших практически всем миром в XIII веке, центральная евразийская степь представляла собой территорию, где сходились и пересекались многочисленные пути, связывавшие Китай, Индию, Ближний Восток и Европу, иногда посредством войн и завоевательных походов, но чаще в результате торговли и обменов религиозными верованиями. Для человечества в целом этот период истории ознаменовался последними случаями покорения оседлых народов их кочевыми соседями, и невозможно понять суть перехода от классического к современному миру, не изучив его последствий.

Территория, на которой все это началось и которую мы, не придумав лучшего слова, называем Центральной Евразией, представляет собой громадную область, которая в виде огромного коридора простирается с востока на запад приблизительно на 6,5 тыс. километров. На севере ее стеной стоит сибирская тайга; южную границу обозначают пустыни, мощные горные цепи, а также Тибетское нагорье и граница Ирана. Основную часть этого коридора занимает поросшая травой степь, граница которой с пустыней постоянно перемещается. В тех пустынях к тому же сохранились крупные оазисы, которые всегда составляли отличительную черту их системы хозяйствования. В оазисах обитало оседлое население, образу жизни которого всегда завидовали кочевники, их непримиримые враги. Самые богатые оазисы, причем встречавшиеся достаточно часто, находились в долине между крупными реками, известными грекам как Окс (Амударья) и Яксартес (Сырдарья). Там выросли города, известные своим богатством и ремеслами – Бухара, Самарканд, Мерв, – и торговыми маршрутами, связавшими далекий Китай с Ближним Востоком, и из Европы купцы шли по ним.

Первым степным народом, повлиявшим на формирование всеобщей истории мира, считаются хунну, то есть кочевники, которые на протяжении пяти веков на переломе эпох до и после Рождества Христова населяли территорию нынешней Монголии и восточные области Синьцзяна. Хунны постоянно враждовали с китайцами в период династии Хань и вторгались с оружием вглубь этой новой китайской империи до тех пор, пока их мощь не истощилась из-за внутренних неурядиц, а правители династии Хань не смогли подчинить их южную конфедерацию. Так как все известные нам сегодня сведения о хунну (в том числе и их имя – сюнну, переделанное на европейский лад в хунну) почерпнуты из китайских источников, внутреннюю структуру их государства достоверно представить сложно. Наравне с многочисленными государственными объединениями Центральной Евразии, появившимися после хун-ну, их государство могло представлять собой коалицию различных этнических групп, объединенных общими обрядами и верованиями, зародившимися в ходе войн. Во главе такого государства могла стоять правящая верхушка, подобная семье, связанной клятвенными узами и кровным родством. Конфедерация племен хунну сложилась в мощную военную машину, решающей силой которой считалась легкая стремительная конница. Действенность этой конницы основывалась на вооружении и тактике, заимствованных у китайцев, и применявшихся в целях сохранения господства над населением всей восточной степи.

Иногда хунну причисляют к одной группе с гуннами, появившимися в западном районе Центральной Евразии приблизительно во времена распада последнего государства хунну на востоке. В то время как между двумя этими историческими категориями могла существовать некая недоступная нам связь, не приходится сомневаться в том, что после любого возможного союза с конфедерацией хунну дошедшие до Европы гунны должны были пережить ряд культурных и политических преобразований. Следовательно, все предположения о происхождении гуннов упираются в два важных аспекта жизни в центральных областях Евразии, сохранившихся до нашего времени. На их территории отсутствуют естественные преграды, служащие непроходимыми препятствиями на путях, пролегающих между восточной и западной степью. Народы с их религией, языками, идеями и техническими приемами пользовались полной свободой передвижения от одного края великих равнин до другого. Конечно, если им не приходилось останавливаться из-за внезапных изменений политической конъюнктуры или войны. При такой свободе передвижения открывались самые широкие возможности для торговли, а также для общественных преобразований, в результате которых у этнических групп, пересекающих данную степь, менялись отличительные особенности, вероисповедания и даже названия.

При всем этом образ жизни народов, населявших эту обширную территорию Центральной Евразии, претерпел совсем незначительные изменения. Хунну точно так же, как и скифы, составлявшие господствующую часть населения западной степи приблизительно одновременно с ними, господствовали над востоком, где как кочевники они пасли лошадей, крупный рогатый скот и овец, перемещаясь с одного пастбища на другое. Они прекрасно овладели искусством верховой езды и ловчее остальных народов использовали составной лук, служивший главным оружием конного лучника, отличавшимся повышенной мощью в силу его конструкции. Такой лук, в отличие от традиционного, изготавливался из соединенных вместе полос дерева и рога. Ремесленники хунну умели изготавливать изысканные ткани, резные и декоративные изделия, но традиции создания собственных городов и поселков у этого народа не существовало. Как кочевники они активно занимались торговлей, причем даже с весьма удаленными странами и народами. Как раз купцы, а не воины данной кочевой группы вступили в общение с представителями великих империй – Китая, Персии и Восточной Римской империи. Но, увидев собственными глазами богатство оседлого мира, они, естественно, возжелали приобщиться к нему, если не с мечом наперевес, то хотя бы потратить на новую жизнь свои запасы серебра.

Народ, унаследовавший у хунну власть над восточной степью, вошел в историю под именем авары, и о них нам известно немного больше. Как их предшественники, они появились от смешения нескольких племен тюркского, иранского и монгольского происхождения. Во главе аваров стоял император, называвшийся каганом, каганы стремились к власти над всей Евразией, и в V веке уже было подошли к своей цели. Можно предположить, что экспансия аваров на запад послужила одной из причин массового переселения народов из Центрально-Западной Евразии, отмечавшегося в тот период истории человечества; с одной стороны, их вытеснили авары, а с другой – они двинулись в поисках лучшей жизни, благо границы Римской империи на западе к тому времени открылись настежь. Гунны, готы и говорящие на иранском наречии аланы тогда двинулись в Центральную и даже Западную Европу из своей родины в степи, по пути образовывая новые государства и налаживая связи с германскими и славянскими племенами.

К концу VI века авары захватили территории нынешней Венгрии и прорвались к побережью Адриатического моря. Главный источник их военного успеха лежал в боевом превосходстве конницы аланов; они первыми изобрели такое приспособление, как стремя, которое должно было обеспечить им большое преимущество перед противником в деле управления конями. Около 600 года н. э. аварам по всем внешним признакам предстояло превратиться в господ Европы, а также многих областей Азии. В 626 году они в союзе с персами династии Сасанидов осадили Константинополь, но покорить этот город у них не вышло. Действия восточных аваров (китайцы звали их жужанями) сдерживали армии китайской династии Суй, но в подчинение китайцам они не пошли и даже в VII веке все еще продолжали постепенную экспансию в восточном направлении.

Свою великую мощь авары потеряли из-за знаменитых преобразований, случившихся во всем регионе Евразии и ознаменованных возвышением тюркских народов. Изначально числившиеся вассалами аваров тюрки появились в качестве самостоятельного народа после середины V столетия. В их мифологии центральное место отводится Алтайским горам, причем особое почтение проявляется к месту под названием Отукен-Йыш (леса Отукен). Предполагается, что с этих гор и произошел данный народ. В конце V столетия они расселились из северной части Центральной Монголии в разные уголки региона. Их вожди могли приобрести опыт войн в составе войска гуннов и конфедерации аваров, и, когда в VI веке они бросили вызов господству аваров, их подданные уже располагали достаточной ратной подготовкой и прекрасной организацией. К середине VII века они установили свое господство над всей Центральной евразийской зоной от Кореи до Черного моря.

Одним из достижений тюрков можно назвать их готовность привлекать на свою сторону всех потенциальных союзников, обладавших видимым культурным родством. Изначально правившая верхушка тюрков верила в бога неба по имени Тенгри (Тангри). Но в скором времени некоторые из них обратились в буддистскую веру, а остальные – в манихейскую или христианскую. Ко времени завоевания ими области вокруг Аральского моря тюрки как таковые образовали конфедерацию племен различных верований и этнических групп, связанных тюркским языком и культурой. Тюркский политический проект просуществовал чуть больше срока жизни одного поколения, зато от него осталось наследие, сопоставимое с наследием Александра Великого, который своими завоеваниями почти на тысячу лет раньше определил новые направления культурного развития обширной территории.

Свое влияние тюрки навязывали не исключительно посредством вооруженной экспансии. Можно предположить, что благодаря навыкам тюрков в торговле и их общей культурной терпимости мы имеем примеры того, как целые этнические группы мирно заимствовали исконно тюркские традиции без того, чтобы чужаки навязали их им вооруженным путем. К упомянутой выше особенности политики можно отнести появление огромного числа тюркских групп в более поздние периоды истории на территории Азии и Европы: азербайджанцы, казахи, киргизы, туркмены, уйгуры, башкиры, хазары, булгары, мамлюки, тимуриды, османы и, конечно, современные турки. Получается далеко не полный список. Распространение тюркской культуры в VII и VIII веках служит показателем ее привлекательности для остальных народов на великих просторах от Маньчжурии до Анатолии.

Тюркские группы, переселившиеся на запад, сыграли ключевую роль в истории Восточной Европы и Ближнего Востока тем, что ограничили влияние персов на севере. Тем, что сначала объединились в союз с Восточной Римской империей, тюрки помогли этой империи выжить и осуществить преобразование в Византию, обеспечившее ей сохранность на протяжении еще почти тысячи лет. Одним из наследников тюрков считается Хазарский каганат, которому приблизительно с 630 года подчинялись жители понтийской степи, расположенной между Черным и Каспийским морями. Его правящая династия обратилась в иудаизм в 740 году при кагане Булане, который якобы одновременно преследовал две цели: подтвердить свои убеждения и определить самость среди христиан и мусульман. Хазары основали державу, просуществовавшую до тех пор, пока ее в конце IX века не сокрушили воеводы растущего государства под названием Русь.

Дальше на западе еще одна тюркская группа, то есть булгары, переселились в северо-западные области Черноморского региона, где начали смешиваться со славянскими народами и постепенно перенимать их язык. Им предстояло в значительной степени повлиять на формирование истории этих славян. Очередная группа тюрков под названием сельджуки двинулась в область, окружавшую Аральское море. Их первый царь служил у хазар (поэтому своих сыновей назвал Муса, Микаил и Исраил), и он воспользовался этой возможностью для освоения с помощью хазар принципов одновременно торговли и войны. В XI веке его преемник Малик-шах захватил области Анатолии (нынешнюю Турцию), которые включил в состав расширяющегося Сельджукского конгломерата.

Наследие тюрков сыграло свою роль к тому же в истории восточной части Азии. Китайская династия Тан по своему происхождению среди прочих имела тюркские корни, и этим объясняются попытки ее представителей установить контроль над восточной степью. Но даже притом, что императоры Тан несколько раз наносили поражение восточным тюркским группам в VII веке и начале VIII века, они сохранились в качестве независимых держав на протяжении всего периода истории вплоть до возвышения монголов в XI веке. На северо-западных границах Китая в середине VIII века еще одна тюркская группа под названием уйгуры основала свое самостоятельное царство.

Это уйгурское государство, возглавлявшееся династией, изначально манихейской по вероисповеданию (большинство уйгуров приняло ислам только в XV веке), образовало значимую географическую и историческую связь между Китаем и Южной Азией. Великий торговый народ согдийцы, занимавшие территорию к западу от уйгуров вокруг Самарканда и Бухары и продолжавшие торговать со всеми странами Центральной Евразии, какой бы империи они ни принадлежали, преподали им принципы построения Великого Китайского шелкового пути, и уйгуры с готовностью продолжили их традицию. Но уйгуры находились под влиянием одной великой империи, давно исчезнувшей к VIII веку, которая правила народами к югу от Согдианы на территории от Афганистана до Северной Индии в первой половине тысячелетия. Речь идет об империи кушанов, индоевропейский язык элит которой появился в той же самой области, которой позже пришлось управлять уйгурам. Именно через их доминионы буддизм сначала проник в Центральную Азию, а потом распространился на Китай.

Центральную Евразию того времени не следует считать периферией мира, откуда варвары угрожали великим цивилизациям востока, юга и запада. Отнюдь. На протяжении весьма длительного периода времени она служила обширной, образно говоря, расчетной палатой для ведения торговли и обмена представлениями, а также центром политической власти. Ее эпоха отнюдь не закончилась к концу 1-го тысячелетия н. э.: самый важный ее этап, то есть времена монгольских империй, был еще впереди. Но к VIII веку уже произошло изменение положения политических созвездий. Византийская империя не просто сохранилась, но еще и укрепилась. В Китае правители династии Тан возродили державу в самом сердце Центральной Евразии. Однако главные изменения ожидались с юга, где арабские армии, воодушевляемые новой верой, готовились к завоевательным походам. В июле 751 года несколько таких армий сошлись в схватке с войсками династии Тан во время сражения при Атлахе около северо-западной границы нынешней Киргизии. Победу в этой битве, получившей название Таласская, одержали арабы. Сложились условия для настоящей исламизации Центральной Азии, которой обусловливается очередной период в истории данной обширной области.

2
Ислам и арабские эмиры

Правители великих империй, появлявшихся на территории Ирана, на протяжении тысячи лет с относительно кратковременными перерывами донимали своих соседей нашествиями до самого V столетия н. э. В ходе войн иногда происходит сближение цивилизаций, и на Ближнем Востоке взаимовлияние двух культурных традиций достигло такой степени, что их история при всей непохожести судьбы этих двух народов завязалась в мертвый узел. Через Александра Македонского и его преемников Ахемениды передали римлянам представления об изяществе божественного происхождения монархии, корни которой лежат в плодородной исторической почве Древней Месопотамии; из Рима эти представления пересадили на клумбу христианской Византийской империи, правители которой сражались с Сасанидами. Правители Персии и Рима слишком увлеклись и в конце концов помогли своим врагам разгромить друг друга; их антагонизм принес им гибель, так как они сковали себя обязательствами с врагами друг друга, требовавшими ресурсов, применение которым следовало искать совсем в других важных сферах. В итоге обе империи пережили трагедию краха.

Первый Сасанид по имени Ардашир, или Артаксеркс, обладал мощным желанием обеспечить продолжение персидской традиции. Он совершенно сознательно восстановил память о парфянах и Великом царе Дарии. Преемники на престоле следовали его примеру в укреплении памяти о них в скульптуре и письменах. Ардашир выдвинул притязания на все земли, когда-то находившиеся под дланью Дария, и сам пошел завоевывать оазисы Мерв и Хивы, а потом вторгся на территорию Пенджаба; на завоевание Армении ушло еще 150 лет, но большая ее часть в конце концов оказалась под персидским господством. Так случилось последнее в истории восстановление древней иранской империи, причем в VI веке ее территория простиралась на юг до Йемена.

Мощному разрастанию территории империи Сасанидов постоянно препятствовал распад из-за ее географического и климатического разнообразия, но в течение долгого времени Сасаниды успешно справлялись с задачей управления ею. Они ловко пользовались бюрократической традицией, уходящей корнями в Ассирию, и обоснованием монархии божественным происхождением. Политическая история государства Сасанидов отмечена напряженностью между силами, стремящимися к централизации империи, и интересами великих аристократических семей. В результате эта история представляет собой перемежающиеся периоды правления царей, преуспевших или не очень в деле подтверждения своего права на престол. Монархам империи предстояло пройти два главных испытания. Первое состояло в назначении преданных соратников на руководящие посты в государственном аппарате и усмирении тех представителей знати, кто покушался на верховную власть. Второму испытанию подвергались те, кому приходилось отстаивать свое видение престолонаследия. Нескольким персидским царям не удалось удержать престол, и их свергли. При этом престол формально передавался посредством процедуры назначения нового правителя. В такие моменты применялся метод своего рода избирательной системы, в рамках которой государственные чиновники, военачальники и жрецы делали выбор в пользу одного из представителей августейшей семьи.

Сановники, претендующие на царскую власть, то есть те, кто подчас уже правил в сатрапиях, вели родство с небольшим числом великих семей сановников, относящихся к потомкам парфянских аршакидов, всегда управлявших этим народом. Они располагали крупными вотчинами, с которых кормились, но их опасный авторитет уравновешивался еще двумя альтернативными силами. Одной из них следует назвать наемную армию, командование которой составляли представители мелкопоместного дворянства, тем самым располагавшие некоторой опорой в противостоянии с сословием вельмож. Их отборный корпус царской конной гвардии находился в прямом подчинении царя. В качестве второй сдерживающей силы выступало духовенство.

Персия при Сасанидах являла духовное, а также политическое единство. Зороастризм формально восстановил Ардашир Папакан, предоставивший важные привилегии его священникам – волхвам. Они, в свою очередь, привели его к политической власти. Священники подтверждали божественную природу его царского сана, исполняли важные судебные обязанности, и к тому же им поручили контроль над сбором поземельной подати, которая составляла основу персидской казны. Догматы, которые они проповедовали, внешне значительно отличались от строгого единобожия, предписанного Заратустрой, зато все внимание сосредоточивалось на творце мира по имени Ахура Мазда, наместником которого на земле назначался царь. Пропаганда Сасанидами государственной религии тесно связывалась с утверждением их собственной власти.

Идеологические основания персидского государства преобрели еще большую актуальность, когда в Римской империи государственной религией объявили христианство. Значительно возросшую роль стали играть вероисповедальные различия; религиозная неприязнь приобрела политическое значение. Войны с Римом послужили превращению христианства в показатель преданности империи. Хотя сначала к христианам в Персии относились терпимо, их преследование стало делом логичным и постоянным вплоть до V века и несколько дальше. Кровавым гонениям в Персии подвергались не одни только христиане. В 276 году персидского религиозного проповедника по имени Мани казнили особенно мучительным методом, содрав с живого кожу (по гуманной версии, он умер от истощения). Свою известность в Европе он приобрел под латинским вариантом его имени Манихей, а учение, приписанное ему, ждало будущее христианской ереси.

В манихействе иудаистские и христианские верования соединились с персидской мистикой, а последователи данного симбиоза увидели во всем мироздании сцену для грандиозной драмы борьбы за господство сил света и тьмы. Те, кто осознавали в этом истину для себя, стремились участвовать в этой борьбе через практику аскезы, якобы открывавшую им путь к совершенству и к созвучию с вселенской драмой духовного спасения. Последователи манихейства четко определяли границу между добром и злом, природой и Богом; его неистовая двойственность представлялась привлекательной некоторым христианам, которые видели в ней догму, созвучную той, что проповедовал апостол Павел. Блаженный Августин в своей юности принадлежал к манихейцам, и следы обнаруживаются намного позже уже в ереси средневековой Европы. Возможно, бескомпромиссный дуализм всегда обладал мощной привлекательностью для людей определенного склада ума. Как бы то ни было, широкому распространению идей манихейства повсюду предшествовало преследование со стороны правителей и зороастрийской, и христианской монархий. Последователи данного вероучения нашли пристанище в странах Центральной Азии и в Китае, где манихейство расцвело пышным цветом гораздо позже – в XIII веке.

Что же касается православных христиан в Персии, хотя мирным соглашением V века предусматривалось терпимое к ним отношение, опасность проявления ими враждебности к своему престолу в условиях непрерывных войн с Римом делала исполнение данного соглашения практически невозможным. Только в конце века персидский царь издал указ с требованием терпимости к христианам, и то исключительно ради примирения с армянами. Покончить с проблемой до конца не получилось; в скором времени христиан возмутило энергичное обращение в свою веру народных масс зороастрийскими энтузиастами. Дальнейшими заверениями персидских царей в необходимости терпимого отношения к христианству никаких серьезных мер в данном направлении на практике не предполагалось. Допустим, что у них ничего не получилось из-за сложившейся тогда политической обстановки: исключение, подтверждающее правило, касается несториан, которых Сасаниды терпели исключительно потому, что те подвергались преследованиям со стороны римлян; отсюда появлялись основания считать их людьми относительно политически надежными.

Хотя религия и тот факт, что власть Сасанидов с их цивилизацией достигли пика при шахиншахе Хосрове I Ануширване в VI веке, вместе помогают придать соперничеству империй некоторую видимость схватки между цивилизациями, возобновившиеся войны того века особого интереса не представляют. По большому счету они являют собой унылое, монотонное зрелище, хотя на самом деле речь идет о последнем периоде все той же борьбы, что началась между греками и персами на тысячу лет раньше. Кульминационный момент в этой борьбе наступил в начале VII века с последней мировой войной древности. Вызванные ею опустошения могли оказаться фатальным ударом по эллинской урбанизированной цивилизации Ближнего Востока.

Тогда Персией правил последний из великих Сасанидов шахиншах Хосров II Парвиз. Удачный шанс выпал ему, когда ослабленная Византия (Италия к тому времени уже отделилась, а славяне с аварами отправились на Балканы) потеряла толкового императора, убитого мятежниками. Хосров многим обязан почившему в бозе Маврикию за помощь в восстановлении его собственного персидского престола. Он использовал упомянутое преступление в качестве предлога и пообещал отомстить тем, кто его совершил. Его армии хлынули на территорию Леванта, круша города Сирии на своем пути. В 615 году его войска взяли приступом Иерусалим и унесли с собой величайшую реликвию в виде Честного и Животворящего Креста Господня, являвшегося знаменитейшим сокровищем данного города. Евреи, следует отметить, часто одобряли политику персов и воспользовались благоприятным случаем для проведения погромов в местах проживания христиан, тем более упоительных, что, как говорят европейцы, «этот ботинок слишком долго был на чужой ноге». На следующий год персидские армии продолжили свое дело и вторглись в Египет; еще год спустя их передовые отряды встали на привал всего лишь в полутора километрах от Константинополя. Персы даже пустились в морской поход, осадили Кипр и отхватили от Римской империи остров Родос. Империю Дария внешне восстановили практически в тот момент, когда в другом конце Средиземноморья Римская империя теряла свои последние вотчины в Испании.

Наступили самые мрачные для Рима времена за весь его долгий период борьбы с Персией, но в критический момент появился нежданный спаситель. В 610 году наместник императора в Карфагене по имени Ираклий восстал против преемника Маврикия и покончил с кровавым господством этого тирана, убив его. В свою очередь, он получил императорскую корону из рук патриарха. Сразу покончить с бедствиями в Азии не получалось, но Ираклию предстояло проявить себя в качестве одного из величайших императоров-воителей. Только военно-морская мощь спасла Константинополь в 626 году, когда персидскую армию оказалось не на чем перевезти для поддержки штурма этого города их союзниками аварами. На следующий год тем не менее Ираклий ворвался на территорию Ассирии с Месопотамией, служившую предметом застаревшего спора с точки зрения ближневосточной стратегии. Солдаты персидской армии подняли мятеж, Хосрова убили, а его преемник заключил с римлянами мир. Великие времена правления Сасанидов ушли в прошлое. Величайшую реликвию в виде Честного и Животворящего Креста Господня – или то, чему присвоили такое звучное название, – вернули в Иерусалим. Затянувшийся поединок между Персией и Римом подошел к концу, и центр тяжести всемирной истории начал наконец-то смещаться в сторону еще одного конфликта.

Сасаниды сошли с подмостков истории потому, что нажили слишком много врагов. В 610 году случилось дурное предзнаменование: арабская армия впервые нанесла поражение персидскому войску. Ведь на протяжении многих веков персидские правители гораздо больше занимались врагами на своих северных границах, чем теми, кто доставлял беспокойство на юге. Приходилось меряться силами с кочевниками из Центральной Азии, о которых уже шла речь в нашем повествовании, причем, как мы убедились, историю этих народов трудно себе представить и в общем виде, и в подробностях. Как бы то ни было, непреложный факт состоит в том, что на протяжении практически 15 веков из Центральной Евразии поступали импульсы, приводящие в движение всемирную историю, которая при всей ее запутанности дала результаты, которые можно перечислять от вторжений германских племен в Западную Европу до оживления китайского правления в Восточной Азии.

Первыми среди народов, повлиявших на историю Ближнего Востока и Европы, считаются скифы, хотя совсем непросто с большой точностью сказать, кем они были. Кто-то на самом деле употребляет это слово в качестве общего названия нескольких народов, как в случае с аварами и тюрками. «Скифов» археологи обнаружили во многих уголках Азии и России и даже глубоко на территории Европы в Венгрии. Им приписывается богатая и долгая история участия в делах Ближнего Востока. Сообщается о некоторых из них как участниках набегов на ассирийские границы в VIII веке до н. э. Позже они привлекли внимание Геродота, много сообщившего о народе, вызывавшем восхищение у греков. Скорее всего, они никогда не составляли по-настоящему единого народа, а оставались группой связанных друг с другом племен. Часть этих племен вроде бы осела в южной части России достаточно давно, чтобы установить регулярные отношения с греками в качестве земледельцев, занимавшихся обменом зерна на изящные золотые украшения, изготовленные греками черноморских побережий и обнаруженные в скифских захоронениях. Но они к тому же произвели на греков огромное впечатление как воины, применившие тактику, характерную для азиатских кочевников, использовавших лук и стрелы без спешивания с лошади и отступавших при встрече с превосходящим противником. Они на протяжении веков доставляли беспокойство Ахеменидам и их преемникам, а незадолго до наступления 100 года до н. э. покорили Парфянское царство.

Скифы, к тому же, вторгались в пределы Южной России и на территорию Индии, но данный раздел повествования можно на время оставить в покое. Около 350 года н. э. гунны начали вторжение на территорию империи Сасанидов (где этот народ называли хионитами). На севере гунны в течение некоторого времени двигались от озера Байкал на запад, их теснили более успешные соперники, как до них вытеснили другие племена. Некоторым из них в следующем веке предстояло появиться к западу от Волги; мы уже встречали их под городом Труа на территории нынешней Франции в 451 году. Те, кто повернул на юг, послужили новой помехой для персов в их борьбе с Римом.

В 620 году власть Сасанидов распространялась на просторах от Киренаики (Восточная Ливия) до Афганистана и дальше. Тридцать лет спустя империи Сасанидов больше не существовало. Ее последнего правителя убили собственные подданные в 651 году. Пока возрождение Восточной Римской империи казалось вызовом Сасанидам, а набеги кочевников подрывали их власть, совсем другой враг своим вторжением поставил на них окончательный крест. Причем конец династии наступил не только из-за того вторжения, так как зороастрийское государство рухнуло еще до того, как пришла новая, победоносная религия, а также до прихода арабских полчищ.

Ислам продемонстрировал большую экспансионистскую и адаптивную мощь, чем какая-либо другая религия за исключением христианства. К нему тянулись народы, живущие далеко и весьма отличающиеся друг от друга – от нигерийцев до индонезийцев; даже в центре его зарождения, то есть на землях арабской цивилизации между Нилом и Индией, он объединил верующих с огромными различиями в культуре и климате проживания. При этом ни один из других великих формирующих факторов всемирной истории не базировался на меньшем количестве начальных ресурсов, кроме, возможно, иудаизма. Важно обратить внимание на то, что собственное кочевое происхождение евреев лежит в том же самом племенном обществе, варварском, незрелом и отсталом, из которого вышли первые армии ислама. Из такого сравнения неизбежно вытекает предположение еще об одной причине, ведь иудаизм, христианство и ислам представляют собой великие монотеистические религии. Ни одна из них на ранних стадиях существования не обещала превратиться в мировую историческую силу. Предположить такое могли разве что одержимые и фанатичные их адепты.

История ислама начинается с Мухаммеда, но не со дня его рождения, так как этот день, как и многие факты его жизни, остается большой загадкой. Древнейшие арабские биографы начали писать о Мухаммеде через 100 лет после его кончины. Доподлинно известно, что Мухаммед родился приблизительно в 570 году в провинции Хиджаз у бедных родителей и вскоре осиротел. Его индивидуальность проявилась в ранней молодости, когда он приступил к проповеди мысли о существовании единого Бога, что этот Бог справедлив и ему предстоит судить всех людей, что Он может обеспечить их спасение, если они будут исполнять Его волю в следовании вероисповеданию, а также в личном и общественном поведении. Этому Богу уже поклонялись, так как он представал Богом перед Авраамом и еврейскими пророками, из которых последним считается Иисус Назаретянин. Мухаммед видел свою миссию в восстановлении старой монотеистической веры, а не в изобретении чего-то нового: его благовестие заключалось в том, что все люди – евреи, христиане и безбожники – должны проникнуться одной истинной верой, открытой ему Богом.

Мухаммед принадлежал к мелкопоместному клану влиятельного бедуинского племени курайшитов. Это племя было одним из многих на огромном Аравийском полуострове, шириной 965 километров и длиной больше 1600 километров. Жители этого полуострова подвергались испытаниям очень сложными физическими условиями; большая часть Аравии представляет собой пустыню или скалистые горы. На значительной части территории большой удачей считалось даже само выживание. По периметру полуострова, где находились небольшие порты, жили арабы, занимавшиеся мореплаванием значительно раньше наступления 2-го тысячелетия до н. э. С присущей им предприимчивостью эти арабы связали долину Инда с Месопотамией, чтобы поставлять специи и смолы из Восточной Африки в Красное море до Египта. Происхождение этих народов и тех, что жили в глубине полуострова, доподлинно не установлено, но и язык, и традиционные родословные (возвращающие нас к патриархам Ветхого Завета) служат обоснованием связи с другими ранними семитскими авторами пасторалей, к тому же считающимися предками евреев, каким бы спорным такое умозаключение ни показалось кому-то сегодня.

Аравия совсем не всегда казалась таким непривлекательным местом. Незадолго до и на протяжении первых веков нашей эры на Аравийском полуострове существовала группа благополучных царств. Они процветали, предположительно, до V века н. э., и представители одновременно исламской традиции и современной науки связывают их исчезновение с крушением ирригационных сооружений Южной Аравии. В результате произошло переселение народа с юга на север и появилась Аравия времен Мухаммеда. Войска великих империй могли проникать на территорию полуострова на совсем короткое время и не оставляли глубоких следов, а аравийцы подвергались весьма поверхностному влиянию понятий других цивилизаций. Они стремительно организовались в племенное общество, основанное на кочевом пастбищном животноводстве. Для регулирования отношений внутри такого общества хватало патриархата и родственных связей, пока бедуин оставался в пустыне.

В конце VI века можно обнаружить новые изменения. Росло население некоторых оазисов. Податься новым жителям было некуда, и замкнутость оазисов вызывала напряжение традиционной общественной практики. Таким местом представляется Мекка, где жил молодой Мухаммед. Мекка играла важную роль одновременно как оазис и как центр паломничества, так как люди прибывали туда со всех концов Аравии, чтобы поклониться черному камню метеоритного происхождения – Каабе, который на протяжении многих веков служил становлению древней арабской религии. Но Мекка к тому же стояла на перекрестке основных караванных путей между Йеменом и средиземноморскими портами. По ним сюда прибывали иноземцы и скитальцы. Изначально арабы относились к политеистам, верящим в естественные божества, демонов и духов, но по мере активизации общения с внешним миром в этой области появились еврейские и христианские общины, а христианство приобретало все большую популярность среди верующих арабов.

Часть курайшитов Мекки начала заниматься торговлей (из немногочисленных ранних фактов биографии Мухаммеда узнаем, что до 30 лет он женился на богатой вдове, располагавшей деньгами, вложенными в караванное дело). Но в результате такого поворота событий возникли дополнительные социальные напряжения, так как безусловная лояльность племенной структуры подверглась сомнению в противопоставлении с коммерческими ценностями. Общественными отношениями пасторского общества всегда предполагалось, что благородная кровь и преклонный возраст служили устоявшимися сопутствующими обстоятельствами богатства, а тут все стало меняться. Просматриваются некоторые формирующие психологические факторы, повлиявшие на беспокойного молодого Мухаммеда. Он начал размышлять об отношениях между Богом и человеком. В конце концов сформулировал систему взглядов, позволившую складно объяснить многие противоречия, возникающие в потревоженном обществе, в котором он жил.

Истоки своего достижения Мухаммед подсмотрел у евреев и христиан, располагавших неким писанием, служившим им утешением и руководством к действию, и они поклонялись Богу, тоже знакомому его собственным сородичам под именем Аллах. Но подавляющее большинство арабов, как убедился Мухаммед, не знало никакого писания. Однажды во время уединенных размышлений в пещере по соседству с Меккой Мухаммеду послышался голос, произнесший: «Читай! Во имя Господа твоего, который сотворил, сотворил человека из сгустка».

На протяжении 22 лет Мухаммеду пришлось читать, и в результате получилась одна из величайших познавательных книг человечества под названием Коран. Даже в самом узком смысле значение Корана огромно, точно так же, как Библии Лютера на немецком языке или утвержденного королем Яковом I ее варианта на английском, и с точки зрения лингвистики Коран сформировал сам язык ислама. Он стал главным документом арабской культуры не только в силу его содержания, а также потому, что через него происходило распространение арабского языка в письменном виде по всему миру. Более того: это – книга провидца, страстная в наполненности ее автора божественным вдохновением, ярко передавшая духовный гений и энергию Мухаммеда. При жизни Мухаммеда Коран оставался в разрозненном виде, а составили его в целостное произведение люди из окружения Пророка. Так получился сборник откровений; сам Мухаммед считал себя пассивным инструментом, рупором Бога. Слово «ислам» переводится как «предание себя Богу», «покорность», «подчинение» (законам Аллаха). Мухаммед полагал, что он должен был передать послание Бога арабам, как прочие пророки до него донесли Его слово остальным народам. Но первый мусульманский пророк верил в свою особую миссию; хотя до него тоже появлялись пророки, их откровения слушали (но в искаженном виде) евреи и христиане. Мусульмане верят в то, что Бог именно через него сформулировал свое последнее послание человечеству.

В своем послании он потребовал служения исключительно одному только Аллаху. Традиционно считается, что Мухаммед однажды вошел в святилище Каабы и перебил своим посохом изображения всех прочих божеств, которые его последователи должны были стереть, оставив только изображение Мадонны с младенцем (он сам придержал этот камень). Его деятельность как пророка началась с бескомпромиссного проповедования единобожия в центре политеистической религии. Затем он определил соответствующие обряды, необходимые для спасения души, а также общественный и личный догмат, который зачастую вступал в противоречие с текущими представлениями. Например, в случае с тем вниманием, которое он уделял статусу отдельного верующего, будь то мужчина, женщина или ребенок. Вполне можно понять, почему такое учение не всегда воспринималось людьми с большой радостью. В этом проявилось еще одно подрывное и революционное влияние ислама, когда новообращенные настраивались против тех их соплеменников, кто поклонялся другим богам или просто молился иначе, то есть против тех, кому неизбежно грозило отправиться за это в ад. От них также исходила угроза подрыва всего дела, связанного с обслуживанием паломников (хотя в конечном счете ислам пошел ему на пользу, так как Мухаммед упорно настаивал на большой ценности паломничества в святое место). Наконец, с точки зрения общественных связей кровное родство в исламе ставилось ниже веры в Аллаха; основой общины объявлялось братство паствы, а не группа родственников.

Неудивительно при таком раскладе, что вожди его племени ополчились на Мухаммеда. Кто-то из его последователей переселился за границу, например, отправился в Эфиопию – уже монотеистическую страну, в которую проникло христианство. В отношении строптивых мусульман, кто остался и никуда не поехал, ввели экономический бойкот. Мухаммед узнал о том, что жители еще одного оазиса под названием Ятриб (нынешняя Медина), располагавшегося примерно в 400 километрах севернее, могут проявить большую благосклонность к его проповедям. Отправив вперед около 200 человек своих последователей, он покинул Мекку и тоже пошел туда в 622 году. Эта хиджра, или бегство Мухаммеда из Мекки в Медину, должно будет означать начало мусульманского календаря, а название оазиса Ятриб поменяют на Медину, ставшую городом Пророка.

Медина тоже была областью с неустоявшейся экономической и социальной ситуацией. В отличие от Мекки тем не менее там не существовало власти какого-то одного влиятельного племени, зато шло острое соперничество между двумя племенами; кроме того, Медину населяли арабы, приверженные иудаизму. Такой раскол сыграл на руку Мухаммеду, взявшему верх над всеми спорщиками. Кров переселенцам предоставили родственники новообращенных мусульман. Этим двум группам предстояло сформировать будущую верхушку ислама в виде «попутчиков Пророка». В откровениях Мухаммеда перед ними открывается новое направление в его деяниях, то есть образование собственной общины. После своих откровений относительно духовных аспектов, упор на которые он делал в Мекке, теперь Мухаммед занялся формулированием практических, подробных откровений о еде, питие, браке и войне. В Медине ислам сложился как религия, ставшая к тому же отдельной цивилизацией и самостоятельной общиной.

Медина послужила плацдармом для подчинения сначала Мекки, а затем остававшихся племен Аравии. Объединяющий принцип заключался в выдвинутом Мухаммедом понятии братства исповедующего ислам населения мира под названием умма. Умма служила объединению арабов (и с самого начала евреев) в обществе, в котором поддерживалась большая часть традиционной племенной конструкции с упором на патриархальную структуру в той степени, в какой она не вступала в противоречие с новым братством ислама. При этом даже сохранялось традиционное первенство Мекки как места паломничества. Неясно, насколько далеко за пределы этой конструкции собирался зайти Мухаммед. Он делал подходы к представителям еврейских племен в Медине, но те отказались слушать его призывы; поэтому их изгнали, и там осталась только община мусульман, но после этого не должно было сложиться постоянного противостояния с иудаизмом или христианством. Между ними существовали богословские связи в их единобожии и писаниях, притом что считалось, будто христиане впали в ересь многобожия с понятием Святой Троицы. Для Мухаммеда, судя по Корану, христиане и евреи были совсем не безбожниками – он считал их братьями по вере, которые еще не открыли глаза на откровения Бога в его обращении.

Мухаммед скончался в 632 году. В тот момент созданной им общине грозила серьезная опасность раскола и распада. И все-таки на такой основе предстояло построить две арабские империи, осуществлявшие господство в последующие исторические периоды из двух разных центров силы. В каждой из этих империй ключевым учреждением устанавливался халифат, служивший наследием власти Мухаммеда как старейшины общины, одновременно ее наставника и правителя. С самого начала между религиозной и светской властью в исламе устанавливалась полная гармония, никакой двойственности в виде «церкви и государства», формировавшей положения политики христианского общества на протяжении более тысячи лет, у мусульман не наблюдалось. Прекрасно сказано, что Мухаммед выступил в роли Константина – пророка и суверена в одном лице. Его преемники не собирались заниматься собственными пророчествами, как это делал Мухаммед, а просто на протяжении длительного времени пользовались его наследием в виде единства в управлении государством и отправлении религиозных обрядов.

Первые «патриархальные» халифы вышли из племени курайшитов, практически всех их связывали с Пророком родственные или брачные узы. В скором времени их подвергли критике за непомерное богатство и незаслуженно высокий статус, а также обвинили в действиях с позиции деспотов и эксплуататоров. Последнего из них свергли и убили в 661 году после серии войн, во время которых консерваторы выступили против того, в чем они усмотрели осквернение халифата в виде превращения его из духовного учреждения в светское. В 661 году был учрежден Омейядов (Дамасский) халифат, с которого ведется отсчет первого из двух крупнейших хронологических этапов арабской империи, основанной на территории Сирии со столицей в Дамаске. Прекращения схваток внутри арабского мира появление данного халифата, однако, не принесло, и в 750 году ему на смену пришел Аббасидов халифат. Этот новый халифат просуществовал дольше. После переезда халифа в новую столицу, которой выбрали Багдад, Аббасидам предстояло править настоящей державой еще практически два века (до 946 года), а потом еще дольше в качестве глав марионеточного режима. Между ними эти две династии обеспечили арабским народам три века господства на Ближнем Востоке.

Первым и самым наглядным выражением этого господства следует считать ряд выдающихся завоеваний в первый век ислама, в результате которых изменилась карта мира от Гибралтара до Инда. Эти завоевания фактически начались сразу после смерти Пророка с утверждением власти первого халифа. Покорением непримиренных племен Южной и Восточной Аравии для обращения в ислам занялся первый праведный халиф Абу Бакр. Но в итоге сражения охватили территорию Сирии и Ирака. Нечто аналогичное процессам, в силу которых волнения в Центральной Азии выплеснулись наружу, случилось на перенаселенном Аравийском полуострове; на сей раз существовало вероучение, способное придать беспорядкам направление, а также не стоит забывать примитивную человеческую тягу к власти и обогащению.

Первой жертвой завоеваний ислама за пределами полуострова стала Персия Сасанидов. Вызов со стороны ислама поступил, когда данная империя переживала напряженный период истории под управлением императоров династии Ираклия, которым предстояло точно так же пострадать от этой новой силы, выходящей из пустыни. В 633 году арабские полчища вторглись в Сирию и Ирак. Три года спустя византийские войска выдворили из Сирии, а в 638 году исламу подчинился Иерусалим. Месопотамию силой отобрали у Сасанидов в последующие несколько лет, и приблизительно в то же время их империю лишили Египта. Теперь арабы создали собственный флот, и началось поглощение ими Северной Африки. Набеги на Кипр совершались в 630-х и 640-х годах; ближе к концу VII века этот остров поделили между собой арабы и персы. Так же к концу VII века арабы взяли еще и Карфаген. Между тем после ухода с политической арены Сасанидов арабы в 655 году завоевали Хорасан и в 664-м Кабул. В начале VIII века они преодолели Гиндукуш, чтобы вторгнуться в Синд, который оккупировали между 708 и 711 годами.

На второй год арабская армия при поддержке берберских союзников переправилась через Гибралтарский пролив – Гибралтарскую скалу называют горой Тарика (Джебель-аль-Тарик) в честь полководца берберов Тарика ибн Зияда – и двинулась внутрь Европы, сокрушив наконец королевство вестготов. В 732 году, или спустя сто лет после смерти пророка Мухаммеда, командование мусульманской армии, глубоко вклинившейся на территорию Франции, вовремя разглядело чрезмерную растянутость путей снабжения и опасность, связанную со скорым приходом зимы, и под Пуатье повернуло свои полки назад. Франки, встретившие арабов и убившие их командующего Абд аль-Рахмана, заявили о своей победе; во всяком случае, у этого города можно поставить высокий памятный знак с обозначением глубины арабского завоевания на Западе. Хотя в ходе своих экспедиций во Францию на протяжении следующих нескольких лет арабы дошли до верховий реки Роны. Как бы ни закончился этот поход (возможно, арабов не очень сильно интересовали завоевания в Европе, тем более вдали от теплых земель средиземноморского побережья), исламская стремительная атака на Запад остается заслуживающим восхищения достижением даже притом, что причудливое видение Э. Гиббоном Оксфордского преподавания Корана никогда не приближалось к реализации, по крайней мере до нашего времени.

Арабские армии наконец-то остановили и на Востоке тоже. Замечательным фактом для многих представляется то, что византийцы в этой связи снова переживали подъем духа, хотя только после двух осад Константинополя и сокращения территори Восточной империи на Балканах и Западной Анатолии. В Центральной Евразии арабское войско в 751 году нанесло поражение китайской армии династии Тан на Памирском нагорье, но не стало преследовать врага на территории самого Китая. Граница ислама установилась вдоль Кавказских гор и по реке Окс (Амударья) после крупного поражения арабов от хазар в Азербайджане. На всех фронтах в Западной Европе, Центральной Азии, Анатолии и на Кавказе волна арабского завоевания в середине VIII века наконец-то стихла.

Арабское нашествие шло с перерывами. Иногда наступали периоды затишья в арабской неудержимости, когда разгорались междоусобные ссоры непосредственно перед учреждением Омейядского халифата. В последние два десятилетия VII века шла ожесточенная борьба мусульман против мусульман. Но на протяжении долгого времени обстоятельства складывались в пользу арабов. Их основные великие враги в лице Византии и Персии находились под гнетом тяжких обязательств на других фронтах, и на протяжении многих веков они не могли разрешить непримиримые противоречия, возникшие между ними. После того как Персия пошла ко дну, Византии все еще приходилось сражаться с врагами на западе и на севере, отмахиваясь от них одной рукой и сцепляясь в мертвой хватке с арабами другой. Нигде арабы не сталкивались с противником, сопоставимым по силе с Византийской империей, более близким, чем Китай. По этой причине они продолжали свои завоевания до предела географической досягаемости или привлекательности, и иногда их поражение показывало, что они перенапряглись в своих устремлениях. Но даже когда встречали грозных соперников, арабы тем не менее располагали большим военным преимуществом.

В их армии набирали воинов из числа тех, кто не мог добыть пропитания в Аравийской пустыне и имел незавидную альтернативу; в армию их гнала перенаселенность родных земель. Огромным моральным стимулом для них служила вера в пророка, обещавшего им, что после смерти на поле битвы с неверными их душа отправляется прямо в рай со всеми положенными блаженствами. К тому же они прокладывали себе путь к победе в землях, народы которых зачастую уже созрели для выражения недовольства своими правителями; в Египте, например, византийская религиозная ортодоксия вызвала к жизни раскольничьи и враждебные меньшинства населения. Однако, даже когда все факторы складывались вместе, достижения арабов все равно заслуживают восхищения. Фундаментальное объяснение их достижений должно лежать в движении великих масс мужчин, стремящихся к духовному идеалу. Арабы думали, что исполняют волю Божью и создают по ходу дела новое братство людей; они сами себя заводили на подвиги, как это позже будут делать революционеры. А первые завоевания послужат лишь прелюдией к началу повести о роли ислама в нашем мире. По размаху и сложности роль ислама можно сравнить разве что с ролью иудаизма или христианства. В какой-то момент все выглядело так, будто для ислама нигде не существует никаких преград. Время опровергло такое предположение, но одна из великих традиций цивилизации состоит в том, что она создается за счет завоеваний и преобразований.

В 661 году арабский губернатор Сирии Муавия I назначил себя халифом после успешного восстания и убийства (хотя не его руками) халифа Али, приходящегося кузеном и зятем пророку. Так закончился период анархии и раскола. Тем самым к тому же удалось заложить фундамент халифата Омейядов. Узурпацией власти Муавия I установил политическое господство над арабскими народами и аристократами племени курайшитов, то есть теми самыми людьми, которые выступили против Мухаммеда в Мекке. Муавия I объявил своей столицей Дамаск, а позже провозгласил наследным принцем собственного сына. Через такое нововведение внедрялся принцип династической передачи престола.

Восхождение к вершинам власти Омейядов также послужило началом раскола внутри ислама, так как приверженцы одной из групп инакомыслящих мусульман – шиитов – настаивали на том, что право на толкование Корана принадлежит исключительно потомкам Мухаммеда. Убитый халиф Али, говорили они, считался Богом назначенным имамом, облеченным правом на передачу своего поста потомкам; на него распространялась божья защита от греха и ошибки. Высказываниям пророка и первых имамов под названием хадисы придали статус главных текстов шиитов наравне с Кораном. Со временем такому убеждению шиитов суждено было получить особую идейную роль в Персии, Месопотамии и Азербайджане, где теперь большинство населения придерживается верования тех же шиитов. Но внутри ислама как такового они часто относились к преследуемому меньшинству; их первый предводитель по имени Хуссейн, сын Али и дочери Мухаммеда Фатимы, сложил голову в битве при Кербеле в 680 году и вошел в историю в качестве одного из мучеников в длинном списке шиитских героев.

Сторонники омейядских халифов, названные суннитами, полагали, что богословская власть находилась в распоряжении мусульманской общины, а потом она перешла к халифату. Особую роль они отводили священному преданию с изложением примеров из жизни пророка под названием сунна, служившему самым важным подспорьем к Корану. Одновременно с формированием регулярной армии и созданием системы ее финансирования через обложение податью неверных свершился решительный отход от арабского мира, состоящего исключительно из племен. На изменении фасона исламской культуры сказался выбор места для столицы Омейядов, а также личные предпочтения первого халифа. Сирия относится к средиземноморским государствам, а Дамаск находился на границе между возделанными землями Плодородного полумесяца и бесплодными пространствами пустыни; жизнь этого города подпитывалась из двух разных миров. Для обитавших в пустыне арабов земледельческие области Плодородного полумесяца вызывали удивление. Прошлое Сирии долгое время было связано с эллинской культурой, поэтому и жена халифа, и его лекарь были христианами. В то время как варвары Европы приобщались к Риму, культура арабов принимала свои очертания на наследии Греции.

Первый Омейяд смог быстро отбить восточные земли у раскольников, сопротивлявшихся новому режиму, и приводная сила шиитского движения ушла в подполье. Затем последовал великолепный век, пик которого пришелся на время правления шестого и седьмого халифов между 685 и 705 годами. К сожалению, нам мало известно подробностей об организационно-правовой истории Омейядов. Археологи время от времени проливают свет на общие тенденции и открывают некоторые сведения о воздействии арабов на своих соседей. Иностранцы в дневниках и арабские летописцы сообщают нам о важных событиях. Тем не менее от ранней арабской истории фактически не сохранилось архивных материалов, кроме случайного документа, приведенного одним арабским автором. Какого-либо бюрократического центра духовного правительства у исламской религии тоже не существовало. В исламе не нашлось места ничему даже отдаленно приближающемуся по масштабу, например, к хроникам папства, хотя аналогия между папами и халифами напрашивается вполне обоснованно. Вместо административных архивов, проливающих свет на преемственность, остались одни только разрозненные сборники, сохранившиеся почти случайно, такие как масса папирусов из Египта, специальные библиотеки документов общин национальных меньшинств, например евреев, монеты и письмена. Очередные подробности содержатся в огромном массиве арабской печатной и рукописной литературы, но в настоящее время намного труднее с достаточной уверенностью сформулировать общие утверждения о правительстве халифатов, чем, скажем, о правлении в Византии.

Кажется тем не менее, что структуры халифатов на заре их становления, унаследованных от патриархальных халифов, отличались незатейливостью и либерализмом – возможно, даже чрезмерным либерализмом, что можно видеть по отступничеству Омейядов. Они держались на завоеваниях ради дани, а не ассимиляции, и результатом стала серия компромиссов с существовавшими тогда структурами. С административной и политической точки зрения первые халифы пользовались приемами прежних правителей. Договоренности между византийцами и Сасанидами продолжали действовать; до начала VIII века греческий служил официальным языком правительства в Дамаске, персидский – в древней столице Сасанидов городе Ктесифоне. В организационно-правовом отношении арабы оставили общества, которыми овладели, в общем и целом нетронутыми, поменяв разве что налогообложение.

Конечно же речь идет не о том, что они продолжали жить точно так же, как прежде. В Северо-Западной Персии, например, вслед за покорением этой области арабами началось затухание торговли и сокращение численности населения. Причем трудно не связать такие изменения с разрушением сложной водоотводной и оросительной системы, прекрасно функционировавшей во времена Сасанидов. В прочих местах, захваченных арабами, последствия их прихода представляются более умеренными. Вражды завоеванные народы не проявляли, так как они не подверглись принуждению к переходу в ислам, наоборот, их представителей пригласили занять достойное место в иерархии власти, во главе которой стояли арабы – приверженцы ислама. Ниже по статусу находились неофиты – мусульмане из числа вассальных народов, затем – зимми, или «люди договора», как назвали еврейских и христианских монотеистов. Ниже всех на общественной лестнице стояли последовательные язычники или сторонники религии, которую они скрывали. В самом начале арабы селились отдельно от местного населения и жили в специальных поселках, предназначенных для военной касты, оплачиваемой из налоговых поступлений, собираемых на местном уровне. Обитателям таких поселков запрещалось заниматься торговлей или владеть землей.

Долго так продолжаться не могло. Подобная сегрегация, как и бедуинские традиции, принесенные из пустыни, подверглись разрушению той же гарнизонной жизнью. Постепенно арабы стали приобретать наделы земли и приступили к их возделыванию. В этой связи военизированные их лагеря трансформировались в новые, пестрые по национальному составу города, такие как Эль-Куфа, или Басра, служивший крупным перевалочным пунктом в торговле с Индией. Все больше арабов смешивалось с местными жителями через двухсторонние отношения по мере того, как развивался процесс административной и языковой ассимиляции представителей местной элиты арабскими завоевателями. Халифы назначали все больше чиновников областей, и к середине VIII века арабский язык практически повсемеcтно служил официальным языком управления государством. Вместе со стандартными чеканными монетами с нанесенными арабскими надписями, административная реформа представляется главным свидетельством омейядского успеха в сооружении фундамента новой, эклектичной цивилизации. Такого рода перемены стремительнее всего проходили в Ираке, где население одобрило их за то процветание, которое им несло возрождение торговли в условиях становления арабского мира.

Одним из источников их бед представляется навязывание им своей власти омейядскими халифами. Местные магнаты, особенно проживавшие в восточной половине империи, негодовали по поводу вмешательства в их независимую практическую деятельность. Тогда как большая часть аристократии прежних византийских территорий переселилась в Константинополь, чего элита Персии сделать не могла; ей некуда было уезжать, и она осталась на месте, недовольная своим подчиненным положением по отношению к арабам, которые оставили им часть принадлежавших им полномочий на местах. Все усугубилось тем, что последующие халифы Омейядов проявили себя государственными деятелями весьма посредственными, лишенными уважения, которого заслуженно удостоились великие мужи этой династии. В условиях цивилизации их потомки утратили твердость духа. Когда у них возникало желание как-то разнообразить жизнь в городах, которыми они управляли, халифы отправлялись в пустыню не ради того, чтобы вспомнить быт бедуинов, а чтобы насладиться условиями пребывания в своих новых городах и дворцах, которые возводились подальше и отличались роскошью, имели ванны с горячей водой и обширные охотничьи угодья, снабжались всем необходимым с орошаемых плантаций и садов.

Там создавались все условия для недовольных жизнью халифов, среди которых чаще всего встречались шииты. Наряду с их изначальной политической и религиозной привлекательностью, они все больше вызывали социальные обиды среди неарабских новообращенных в ислам, особенно в Ираке. Сначала правящая верхушка режима Омейядов обозначила четкую грань между мусульманами, по рождению принадлежавшими арабским племенам, и неофитами других народов. Численность мусульман второй категории стремительно увеличивалась; арабы не слишком усердствовали на поприще обращения в свою веру других народов (и поначалу иногда даже пытались удерживать их от обращения в свою веру), однако привлекательность вероучения завоевателей усиливалась тем фактом, что приверженность этому вероучению могла помочь избавиться от внесения податей. Вокруг арабских гарнизонов происходила энергичная исламизация неарабского населения, которое росло в связи с необходимостью удовлетворения потребностей такого рода поселений. Ислам к тому же завоевывал души местной правящей верхушки, обеспечивавшей повседневное поддержание порядка и материального производства. Многие из этих неарабов, обращенных в ислам, или, как их назвали, мавали, в конечном счете тоже получили право на военную службу. При всем этом они все больше чувствовали на себе отчуждение со стороны истинных арабов, которые не собирались приглашать их в свое высшее общество. Строгие нравы и правоверие шиитов, в равной степени отчуждаемые их от того же общества по политическим и религиозным причинам, представляли великую привлекательность шиитской веры.

Обострение бед на востоке материализовалось в крахе власти Омейядов. В 749 году в мечети города Эль-Куфа в Ираке состоялось публичное провозглашение нового халифа Абу аль-Аббаса ас-Саффаха. Это было началом конца Омейядов. Сам претендент, числившийся потомком дяди-пророка, заявил о своем намерении заняться восстановлением халифата на путях правоверия; он пришелся по душе подавляющему большинству оппозиции, включая шиитов. Его полное имя звучало многообещающе: оно означало «кровавый мясник». В 750 году он разгромил войско и казнил последнего омейядского халифа. В честь мужчин побежденного дома устроили званый обед; всех гостей перебили перед подачей первого блюда, которое потом отведали их хозяева. Когда со столов убрали остатки пира, начались без малого два века, на протяжении которых арабским миром управлял халифат Аббасидов, наибольшая слава которого выпала на долю первого их халифа.

Поддержка Аббасидов, оказанная им в восточных арабских доминионах, получила отражение в переносе столицы халифата на территорию Ирака, в город Багдад, до тех пор представлявший собой христианское поселение на берегу Тигра. Такой перенос столицы ознаменовался многочисленными переменами. Ослабла роль эллинистов; авторитет Византии внешне казался не таким бесспорным, каким был раньше. Новый вес придавался персидскому влиянию, которому предназначалась большая важность одновременно с политической и культурной точки зрения. Отмечается также некое изменение в правящем привилегированном сословии, и оно представляется достаточно важным, чтобы кое-кто из историков решился придать ему статус социальной революции. С этого времени они считаются арабами исключительно в смысле того, что говорят по-арабски; их больше не относят к аравийцам. В пределах матрицы, служащей основой в виде единой религии и общего языка, элиты, управлявшие империей Аббасидов, вышли из многочисленных народов буквально со всего Ближнего Востока. Практически все они исповедовали ислам, но часто все-таки принадлежали к новообращенным народам или числились детьми семей новообращенных. Космополитизм Багдада отразился в новой культурной среде этого города; огромный город, сопоставимый по размеру с Константинополем, насчитывавший, возможно, полмиллиона жителей, выглядел полной противоположностью по образу жизни тому, что принесли из пустыни с собой первые арабские завоеватели. На Ближнем Востоке снова появилась великая империя, включавшая в себя весь этот регион. Причем никакого разрыва с прошлым в идеологическом плане не случилось, так как, испытав накоротке прочие возможности, халифы Аббасидов вернулись к суннитскому правоверию своих предшественников. В скором времени по этой причине возникло разочарование и раздражение у шиитов, которые помогли им прийти к власти.

Аббасиды отличались большой жестокостью, и они не собирались рисковать своими обретенными достижениями. Они без долгих раздумий и безжалостно справились с оппозицией и обуздали бывших союзников, проявлявших колебания. Основным принципом существования империи все больше становилась преданность династии, а не братство ислама, что означало возврат к древней персидской традиции. Многое тем не менее было сделано для превращения религии в одну из опор династии, и Аббасиды жестоко преследовали сектантов. Механизм правления приобрел более изысканный вид. В этом плане главное событие связано с внедрением должности визиря (монополизированной одной семьей до тех пор, пока великий халиф Гарун ар-Рашид не стер эту семью с лица земли). Вся эта структура стала несколько забюрократизированной, земельные поборы приносили большие доходы в казну, позволявшие оплачивать роскошь великолепной монархии. Зато сохранялись бросающиеся в глаза провинциальные отличия. Должности губернаторов стали все чаще передавать по наследству, и из-за этого центральной власти пришлось с ними считаться. Губернаторы прибирали к рукам все больше полномочий в назначении налогов и распоряжении поступлений от них. Нам сложно себе представить, какой в действительности была власть халифата, так как в его ведении находился слабо скрепленный набор провинций, фактическая зависимость которых от центра определялась конкретными обстоятельствами текущего момента.

Однако сомневаться в богатстве и процветании Аббасидов на вершине их власти не приходится. Их благополучие опиралось не только на огромные ресурсы рабочей силы и просторные области, на которых во времена принесенного арабами покоя совсем без бед развивалось земледелие, но также и на благоприятные условия, созданные Аббасидами для торговли. Широкий ассортимент товаров обращался внутри огромных просторов, и такого громадного объема торговли не существовало никогда раньше, причем значительно ориентированного на Восток. Аббасиды явно тяготели к Востоку, чего не наблюдалось у их предшественников; сын пророка Гаруна аль-Мамун даже на некоторое время перевел свою столицу в Мерв на территории Центральной Азии. С переносом акцента на Восток удалось возродить торговлю в городах, расположенных вдоль караванных путей, пересекавших арабские земли с востока на запад. В богатстве Багдада времен халифа Гаруна ар-Рашида получило отображение процветание, которое пришло вместе с теми караванами.

Пик расцвета исламской цивилизации на арабских землях приходится на времена правления Аббасидов. Как это ни парадоксально, одной причиной послужило удаление политического центра этой цивилизации из Аравии и Леванта. В условиях ислама проросла политическая организация, которая, скрепив воедино огромную область, вскормила культуру, ставшую по существу синтетическим продуктом, полученным от изначального смешения представлений эллинов, христиан, евреев, зороастрийцев и индусов. Носители арабской культуры при Аббасидах пользовались прямым доступом к персидской традиции, а также появилось общение с новым народом в Индии, который обогатил их живительной энергией и невиданными творческими элементами.

Одним из проявлений цивилизации Аббасидов считается великий период перевода всех документов на арабский язык, то есть новый язык межэтнического общения на Ближнем Востоке. Христианские и еврейские ученые предоставили арабским читателям труды Платона и Аристотеля, Евклида и Галена, тем самым внедрив категории греческого мышления в арабскую культуру. Терпимость ислама к питающим его притокам обеспечила для этого принципиальную возможность с момента покорения арабами Сирии и Египта, и как раз на заре правления Аббасидов осуществлялись переводы самых важных трудов древних мыслителей. Говорить об этом можно с большой долей уверенности. Сказать, что все это значило, конечно же составляет известную сложность, так как притом, что труды Платона на арабский могли перевести, зато Платона позднего периода эллинской культуры пришлось передавать с переводов, выполненных христианскими монахами и учеными Сасанидов.

Культура, подвергшаяся влиянию этих источников, была в основном культурой письменной; творцы арабского ислама создали красивые здания, прекрасные ковры и изящную керамику, но его великая среда находилась в сфере устной и письменной культуры. Даже крупные арабские научные труды зачастую представлены пространными сборниками прозы. Накопленная масса такой литературы выглядит огромной, и большая ее часть просто остается непрочитанной учеными. Перспектива в этом плане выглядит весьма многообещающей; отсутствие архивного материала, относящегося к заре ислама, уравновешивается громадным массивом литературы всех жанров и видов, кроме драмы. Глубина проникновения литературы в исламское общество остается сферой непознанной, хотя ясно, что образованные люди должны были уметь сочинять вирши, а также с позиций ценителей наслаждаться представлениями певцов и сказителей. Широкое распространение получили разнообразные школы; обитатели исламского мира были народом, скорее всего, очень грамотным по сравнению, например, с жителями средневековой Европы. Высшее образование, ближе примыкающее к религиозному, поскольку его учредили при мечетях или специальных школах религиозных наставников, оценить труднее. Намного значительнее поэтому был потенциально раскольнический и стимулирующий эффект идей, заимствованных из других культур; насколько ниже уровня ведущих исламских мыслителей и теологов представлялись эти идеи, сказать сложно, но теоретически начиная с VIII века в культуре ислама проклюнулось весьма много семян сомнений и самокритики.

Судя по ведущим деятелям, арабская культура достигла высот на Востоке к IX и X векам, в Испании – в XI и XII столетиях. При всей внушительности арабской истории и географии, величайшие достижения арабов лежали в плоскости научных исследований и математики; мы до сих пор пользуемся «арабскими» цифрами, позволяющими производить письменные вычисления с намного большей простотой, чем это позволяли римские цифры. Их изобрел один арабский арифметик, хотя появились они сначала в Индии, которая служила еще одним крупным источником знаний для арабов помимо Греции. Такая передаточная функция арабской культуры всегда представляла важность и оставалась характерной ее чертой, но то, что она считается единственной в своем роде, тоже забывать не стоит. Имя величайшего из исламских астрономов Аль-Хорезми (Алгозизми) указывает на его персидское происхождение (его семья происходила с территории нынешнего Узбекистана – из Хорезма). Так же как в современных ему исследованиях другого перса по имени аль-Фазари, в его трудах отображается манера слияния различных потоков знаний в арабской культуре. Их математические и астрономические таблицы (аль-Хорезми к тому же написал книгу, которую он назвал «аль-джабр» – «Алгебра»), как бы там ни было, причисленные к достижениям арабской научной мысли, стали результатом синтеза, условия для которого сформировались в арабской империи.

Огромное значение для христианского мира представлял перевод книг с арабского языка на латынь. К концу XII века большая часть трудов Аристотеля появилась в переводе на латинский язык, многие его работы дошли до нас в переводе с арабского языка. Восхищение арабскими писателями и добрая слава среди христианских ученых послужили показателем признания их заслуг. Работы одного из величайших арабских философов аль-Кинди больше сохранились на латыни, чем на арабском языке. А в это время Данте сделал большой комплимент Ибн Сине (в Европе его называют Авиценной) и Ибн Рушаду (Аверроесу) тем, что изобразил их в неопределенности (вместе с курдским мусульманским героем эпохи Крестовых походов Салахом ад-Дином – Саладином), когда наделял великих людей судьбой после их смерти в своей бессмертной поэтической «Божественной комедии». И только этих единственных мужчин христианской эпохи Данте наделил такой судьбой. Персидские лекари-практики, доминировавшие в сфере арабских медицинских исследований, создали труды, на протяжении столетий остававшиеся стандартными учебниками для подготовки врачей на Западе. В европейских языках до сих пор используются арабские слова, указывающие на особое значение арабских исследований в определенных областях науки, среди них «зеро», «цифирь», «альманах», «алгебра» и «алхимия». Сохранившийся технический вокабуляр коммерции – тариф, дуан (таможня), журнал – тоже служит напоминанием превосходства арабских торговых приемов; арабские купцы учили христиан, как вести счета. Один английский король чеканил свои золотые монеты по подобию мусульманских динаров.

Просто поразительным представляется то, что этот культурный обмен шел практически полностью в одном направлении. Похоже, ни один труд не переводился на арабский язык в период Средневековья, хотя в то время арабские ученые интересовались культурным наследием Греции, Персии и Индии. Один лишь обрывок бумаги с нанесенными на него несколькими германскими словами с переводом на арабский язык из 800-летней исламской Испании является доказательством существования хоть какого интереса к западным языкам за пределами Аравийского полуострова. Арабы считали цивилизацию холодных земель Севера плачевной и примитивной, и спорить с ними по этому поводу не приходится. Зато Византия произвела на них весьма благоприятное впечатление.

Арабская традиция в изобразительном искусстве, основанная при Омейядах, процветала и при Аббасидах, но в более скромных пределах по сравнению с исламской наукой. Догматами ислама запрещалось изображать человеческие фигуры и лица; нельзя сказать, что такое положение строго претворялось в жизнь, но из-за него долгое время подавлялось появление натуралистической живописи или скульптуры.

Разумеется, для архитекторов никаких ограничений не существовало. Их искусство развилось в очень широких пределах стиля, черты которого появились в конце VII века; оно всем обязано прошлым цивилизациям и представляется уникальным явлением ислама. Впечатление, произведенное на арабов христианским строительством в Сирии, послужило для них своеобразным катализатором; с него они брали пример, но стремились превзойти христиан ради своих единоверцев. Арабские архитекторы считали, что мусульмане заслуживают храмов, более надежных и красивых, чем церкви христиан. Более того, отличительный архитектурный стиль должен был наглядно служить разграничительной линией в немусульманском мире, окружавшем первых арабских завоевателей Египта и Сирии.

Арабы заимствовали римские приемы и эллинские представления о формировании внутреннего пространства, но то, что при этом получалось, должно было свидетельствовать о принадлежности к исламу. Древнейшим архитектурным памятником ислама считается мечеть Куббат ас-Сахра («Купол Скалы»), построенная в Иерусалиме в 691 году. Стилистически она является яркой достопримечательностью в истории архитектуры, первым исламским строением, снабженным куполом. Представляется, что его соорудили как памятник в честь победы над еврейской и христианской верой, но, в отличие от конгрегационалистских (приходских) мечетей, огромные здания которых еще предстояло возвести в следующие три столетия, «Купол Скалы» служил алтарем для прославления и призрения одного из самых священных мест евреев и мусульман без проведения различия; прихожане полагали, что на вершине холма, который этот купол покрывал, Авраам предложил в жертву своего сына Исаака, а Мухаммед с него вознесся на Небеса.

Вскоре вслед за «Куполом Скалы» наступила очередь омейядской мечети в Дамаске, считающейся величайшей из классических мечетей новой традиции. Как весьма часто бывало в этом новом арабском мире, в ней нашло воплощение многое, пришедшее из прошлого; раньше на ее месте стояла христианская базилика (которая пришла на смену храму Юпитера), а саму мечеть украсили византийской мозаикой. Ее новизна состояла в том, что в ней воплотился проект архитекторов, вдохновленных узором вероисповедания, переданного прихожанам пророком в его доме в Медине; центром композиции проекта теперь служил михраб, или ниша в стене мечети, который указывал направление на Мекку.

Искусство керамики и скульптуры продолжало процветать точно так же, как литература и архитектура. К тому же арабские ремесленники использовали сюжеты, заимствованные из традиций народов со всей территории Ближнего Востока и Азии. Гончары стремились достигнуть изящества и совершенства китайского фарфора, который поступал к ним из Поднебесной по Великому шелковому пути. Зрелищные виды искусства пользовались значительно меньшей популярностью и внешне подверглись слабому влиянию прочих культурных традиций, будь то средиземноморская или индийская. Никакого арабского театра не существовало, хотя талант рассказчика, поэта, певца и танцора пользовался заслуженным уважением. Достижения арабского музыкального искусства увековечены в европейских языках через названия лютни, гитары и ребека; также заслужили внимания величайшие свершения деятелей арабской культуры, хотя для западного восприятия они оказались не такими понятными, как шедевры архитектуры и изобразительного искусства.

Многие величайшие творцы исламской цивилизации создавали литературные произведения и преподавали, когда ее политическая структура уже переживала распад и даже заметно приближалась к краху. В известной степени причиной тому служило плавное замещение арабов внутри элиты исламского халифата, но Аббасиды в свою очередь утратили власть над собственной империей: сначала над периферийными провинциями, а затем и самим Ираком. В качестве интернациональной силы они достигли максимального влияния рано; в 782 году арабская армия в последний раз появилась под стенами Константинополя. Попасть так далеко со своей армией они больше не смогли никогда. Карл Великий мог с большим уважением относиться к Гаруну аль-Рашиду, но в те времена всякий мог заметить первые признаки очевидно непреодолимой тенденции к дроблению его империи.

В 756 году омейядский принц в Испании, отказавшийся смириться с судьбой его рода, провозгласил себя эмиром или губернатором провинции Кордова. Его примеру последовали правители Марокко и Туниса. Между тем народы Аль-Андалуса приобрели своего собственного халифа только в X веке (до тех пор их правителями оставались эмиры), но задолго до этого исламская Испания фактически пользовалась полной самостоятельностью. Независимость не означала гарантию того, что все беды обходили омейядскую Испанию стороной. Воины ислама не смогли покорить этот полуостров целиком, и франки к X веку вернули себе его северо-восточную территорию. К тому времени на Северной Иберии существовали христианские королевства, и их правители постоянно подогревали разногласия внутри арабской Испании, где предельно терпимая политика по отношению к христианам не помогла исключить опасность восстания.

Все-таки Аль-Андалус, охватывавший территорию не всей Иберии, процветал как центр мусульманского мира. Омейяды создали свою морскую державу и вынашивали планы имперской экспансии не на север, то есть за счет территорий христиан, а вглубь Африки, через покорение мусульманских государств. Они по ходу дела даже вели переговоры относительно образования союза с Византией. Только в XI и XII веках, когда халифат Кордовы пребывал в состоянии упадка, исламская цивилизация Испании достигла величайшей красоты и зрелости в свой золотой век созидания, не уступавший созидательному порыву творцов в Багдаде при Аббасидах. После этого золотого века остались великие памятники, а также наследие великой научной школы и философии. Среди 700 мечетей провинции Кордова X века числится одна, которую до сих пор можно рассматривать как самое красивое строение в мире, – Мескита, или Кордовская соборная мечеть. Мусульманская Испания имела огромное значение для Европы, она служила воротами в храм познания и науки арабов. А также воротами, сквозь которые к тому же проходили массы полезных товаров: через мусульманскую Испанию христианский мир получил знания о земледелии и мелиорации, апельсины с лимонами и сахар. Что же касается самой Испании, арабский след отпечатался на ней очень глубоко, как отмечали многие школяры в более поздние времена в христианской Испании, и его можно все еще наблюдать в испанском языке, манерах и искусстве.

Еще один важный раскол внутри арабского мира произошел, когда Фатимиды из Туниса (провинция Ифрикия) в 973 году назначили собственного халифа и объявили своей столицей Каир. Фатимиды исповедовали шиизм и правили Египтом до нового арабского вторжения, уничтожившего их власть в XII веке. Менее заметные примеры раскола можно обнаружить повсюду в доминионах Аббасидов, где местные губернаторы начали провозглашать себя эмирами и султанами. Политическая поддержка халифов сокращалась все стремительнее, и они утратили способность повернуть сложившуюся тенденцию вспять. Гражданские войны между сыновьями Гаруна привели к утрате ими опоры в среде религиозных наставников и благочестивой паствы. Бюрократическое разложение и казнокрадство послужило отчуждению подвластного населения, а внедрение системы откупа от налогов как способа обхода всех возникших недугов только создавало новые примеры притеснения. В армию все больше набирали иноземных наемников и рабов; даже к смерти преемника Гаруна она уже была фактически тюркской.

Таким образом, внутрь структуры халифатов проникли иноземцы точно так же, как это сделали западные варвары в пределах Римской империи. Шло время, и они приобрели преторианский вид, все больше усиливая свое влияние на халифов. Все это время народную оппозицию использовали шииты и представители остальных мистических сект. Между тем прежнее экономическое процветание уходило в прошлое.

Правление Аббасидов фактически закончилось в 946 году, когда персидский полководец и его люди свергли халифа и поставили на его место своего человека. Теоретически династия Аббасидов сохранялась у власти, но фактически произошло революционное изменение; с тех пор в Персии правила новая династия Буидов (Бувахидов). Арабский ислам раскололся; единству Ближнего Востока снова пришел конец. Не осталось ни одной империи, способной противостоять нескольким столетиям вторжений внешних врагов, хотя последнего Аббасида монголы убили только в 1258 году. Перед этим еще одно возрождение исламского единства случилось в ответ на Крестовые походы, но великие дни исламской империи ушли в историю.

Специфическая природа ислама обусловила то, что духовная власть не могла долго существовать в отрыве от политического господства; поэтому халифату было предназначено в конечном счете перейти к туркам-османам, когда они стали творцами ближневосточной истории. Они должны будут отодвинуть границу ислама еще дальше от дома и опять же вглубь Европы. Но достижения их арабских предшественников выглядели устрашающе огромными для их окончательного краха. Они разрушили одновременно и старый римский Ближний Восток, и Персию Сасанидов, загнав Византию в Анатолию. Арабы к тому же насадили неискоренимый ислам на территории от Марокко до Афганистана. Его приход во многих отношениях выглядел революционным событием. В соответствии с его догмами женщине, например, предназначалось зависимое положение, как это было прежде, но даровались законные права собственности, не доступные женщинам во многих европейских странах вплоть до XIX века. Даже рабам давались определенные права, а внутри общины единоверцев отсутствовали какие-либо касты или наследственный статус. Эта революция коренилась в религии, которая – как вера евреев – находилась в гармонии с остальными сторонами жизни, охватывая их все; в исламе не существует слов для обозначения различия между священным и светским, духовным и временным, которые носители христианской традиции считают само собой разумеющимся. Религия – это общество для мусульман, и единство, которое она обеспечивает, пережило века политического раскола. Она представляет собой единство одновременно закона и определенного отношения; ислам – это религия не чудес (хотя некоторые из них подразумеваются), а обряда и интеллектуальной веры.

Помимо того, что ислам оказал на христианский мир великое политическое, вещественное и интеллектуальное воздействие, это вероучение получило распространение далеко за пределами мира арабской гегемонии – в Центральной Евразии – в IX веке, в Индии – между VIII и XI веками, а также в XI веке за пределами Судана и до Нигера. Между XII и XVI веками новые территории Африки становятся мусульманскими; ислам остается сегодня вероисповеданием, наиболее стремительно завоевывающим этот континент. В Китай ислам проник в VIII веке и стал там важной религией благодаря обращению в ислам монголов в XIII веке. В XV и XVI веках он, преодолев Индийский океан, попал в области обитания малайских племен. С собой его несли миссионеры, переселенцы и купцы, но, прежде всего, арабы, двигались ли они с караванами в Африку или вели свои дау (одномачтовые арабские каботажные суда) из Персидского залива и Красного моря в Бенгальский залив. А в XVI и XVII веках даже случится последнее вторжение носителей исламской веры в Юго-Восточную Европу. Здесь следует обратить внимание на замечательное достижение носителей представлений, в распоряжении которых с самого начала не находилось никаких ресурсов, кроме горстки семитских племен. Но, несмотря на все великие достижения прошлого, ни одно арабское государство больше так и не смогло снова обеспечить единство ислама после X века. Даже арабскому единству предназначалось остаться всего лишь мечтой, хотя мечта эта лелеется до сих пор.

3
Византия и сфера ее господства

В 1453 году, или спустя 900 лет после кончины Юстиниана I, Константинополь пал перед полчищами язычников. «Никогда не случалось раньше и никогда больше не случится события ужаснее», – отметил один греческий летописец. На самом деле он стал свидетелем события великого исторического звучания. Никто в Европе не был к нему готов; оно потрясло весь христианский мир. Это событие коснулось не просто государства: наступил конец самому Риму. Наконец-то пришло избавление от цивилизации, унаследованной от классического Средиземноморья; если кто-то видел в этом такую же глубокую перспективу, как записные энтузиасты, которые обнаружили в нем возмездие за разрушение греками Трои, то на самом деле речь шла о прекращении существования традиции, насчитывавшей две тысячи лет. И если абстрагироваться от языческого мира эллинской культуры и Древней Греции, тогда тысяча лет христианской империи в самой Византии производила достаточное впечатление, чтобы видеть в ее кончине нечто глобальное по масштабу, подобное сдвигу земной коры.

Самый удивительный факт, характеризующий Византийскую, или Восточную Римскую, империю, состоит в том, что она существовала на протяжении еще тысячи лет после падения Рима на западе. Кое-кто из историков ошибочно видел в этом периоде тысячелетие вырождения, когда более просвещенный из этих деятелей осмелился язвительно заметить о том, что провести тысячу лет в состоянии постоянной деградации совсем даже не плохое занятие. И он был прав. Даже в последние годы существования византийская репутация и старинные обычаи удивляли странников, ощущавших через них авторитет имперского прошлого. До самого конца ее императоры оставались Августами, а граждане называли себя «римлянами». На протяжении столетий собор Святой Софии считался величайшим из христианских храмов, православная вера, хранимая в этой святыне, нуждалась во все меньших уступках религиозному плюрализму, так как до тех пор доставлявшие тревоги провинции захватили мусульмане. Даже постфактум легко разглядеть неизбежность ослабления и краха Восточной империи, но жившие в то время люди ничего подобного не замечали. Они, сознательно или подсознательно, знали, что их империя располагает великим потенциалом развития. Именно за счет великой консервативной ловкости и изобретательности, сохранившихся после многочисленных крайностей, и архаичного стиля, присущего ей практически до самого конца, в империи не замечались важные перемены.

Как бы там ни было, но за тысячу лет и на Востоке, и на Западе отмечались большие потрясения; исторические процессы боролись внутри Византии, принижались одни элементы в ее наследии, выпячивались другие, уходили в небытие третьи, поэтому империя в конце существования в значительной степени отличалась от империи Юстиниана, сохраняя при этом общие свои нестираемые черты. Четкая разделительная линия между античностью и Византией отсутствует. Еще до императора Константина центр тяжести империи начал смещаться в восточном направлении, и, когда его город превратился в столицу мировой империи, ее наследник уже выдвигал претензии на Рим. Учреждение поста императоров с особой четкостью показало степень сочетания эволюции и консерватизма. До 800 года никто не пытался оспорить теории о том, что император являлся светским правителем всего человечества. Когда в том году одного западного правителя в Риме провозгласили «императором», уникальность императорского пурпурного цвета Византии оказалась под сомнением, что бы там ни думали и ни говорили на Востоке о статусе нового режима.

Но в Византии продолжали лелеять иллюзию вселенской империи; до самого конца этой империей будут править императоры, и их престол будет внушать благоговейный страх своим величием. По-прежнему теоретически избираемые сенатом, армией и народом, эти императоры тем не менее располагали абсолютной властью. Притом что реалии восшествия на престол могли определять фактическую полноту власти того или иного императора – и иногда династическое наследование прерывалось в силу этих реалий – его самовластию мог бы позавидовать любой западный император. Уважение к правовому принципу и групповым интересам бюрократии могло обуздывать свободу действий императора по собственному усмотрению, но его воля в теории всегда ставилась на первое место. Главы важнейших государственных ведомств подчинялись исключительно императору и никому больше. Такого рода верховной властью объясняется то, что меры византийской политики сосредоточились на императорском дворе, где эта власть формулировалась. Политику тогда проводили отнюдь не через корпоративные и представительные учреждения, которые медленно формировались в некоторых уголках Европы для оказания посильного влияния на власть.

У самодержавия, как всегда, проявлялась присущая ему не совсем приятная сторона. Так называемые куриоси, или информаторы охранки, пронизавшие все поры империи, имели свое собственное предназначение. Но природой императорского престола подразумевались к тому же обязательства для самого императора. Венчанный на престол патриархом Константинополя император облечался огромной властью, но к тому же на него возлагались и не меньшие обязательства наместника Бога на земле. Линия раздела между светским и духовным всегда расплывалась на Востоке, где не существовало ничего похожего на западную оппозицию церкви государству, подпитывавшуюся недовольством ничем не ограниченной властью. Однако в византийском представлении о положении вещей предусматривалось требование к вице-регенту Бога, которому предписывалось поступать соответствующим образом, демонстрируя филантропию, или любовь к человечеству. Предназначение самодержавной власти заключалось в предохранении человечества и каналов, по которым оно получало живительную влагу, – правоверие и свою церковь. Соответственно, на заре христианства произошла канонизация практически всех императоров, причем точно так же, как обожествляли императоров-язычников. Вокруг престола нагромождались и прочие, не относящиеся к христианству традиции, предложенные подданными. Византийским императорам полагалось отвешивать ритуальные поклоны, принятые в соответствии с восточной традицией, а на их портретах, изображенных на мозаичных панно, голову императора всегда окружает нимб, с которым изображались последние дохристианские императоры, поскольку он означал поклонение богу солнца. (На портретах некоторых из правителей династии Сасанидов такой нимб тоже присутствует.) Как бы там ни было, таким нимбом в первую очередь обозначалось то, что власть императора дарована ему как христианскому правителю.

Таким образом, в самом имперском престоле получила воплощение большая часть христианского наследия Византии. То наследие к тому же принципиально отделяло Восточную империю от Западной Европы на многих уровнях. В первую очередь, в ней присутствовали духовные особенности того, что стали называть православной церковью. Ислам, например, иногда рассматривался восточным духовенством скорее не в качестве языческой религии, а в качестве ереси. Прочие различия заключаются в православном представлении отношения духовенства к обществу; соединение духовного со светским играло важную роль на многих уровнях общества, подчинявшихся престолу. Одним из символов этого служит сохранение семейного духовенства; православный священник, при всей его предполагаемой святости, никогда не оставался холостяком, в отличие от его западного католического коллеги. Тем самым предлагается огромная роль православной церкви как скрепляющей общество духовной силы, остающейся таковой до наших дней. Самое главное заключается в том, что выше папства никакой священнической власти у человечества пока так и не появилось. Вся земная власть сосредоточивалась на личности императора, чей престол и долг перед Богом венчал расставленных по справедливости ранжира епископов. Понятно, что по мере упорядочения общества православие не избежало гонений, которым подверглась вся церковь средневековой Европы. Трудные времена всегда толковались как доказательства неспособности императора исполнять свой христианский долг. При этом под раздачу попадали уже знакомые нам козлы отпущения в лице евреев, еретиков и содомитов.

Отличие Западной Европы того времени от Центральной в известной степени определялось политической историей, постепенным ослаблением связи между ними после раскола Римской империи, а также изначальным отличием модели построения. С самого начала католические и православные традиции находились на расходящихся курсах, даже если первоначально это расхождение выглядело совсем незначительным. На заре становления латинское христианство казалось вероисповеданием несколько отчужденным в силу уступок носителям сирийского и египетского чина, на которые грекам пришлось пойти. И все-таки при всех этих уступках удавалось сохранить внутри христианского мира некоторый полицентризм. Когда еще три великих патриаршества Востока – Иерусалим, Антиохия и Александрия – оказались в руках арабов, поляризация Рима и Константинополя проявилась с новой силой. Христианский мир постепенно утрачивал свое двуязычие; началось противопоставление латинского Запада греческому Востоку.

Латынь наконец-то перестала служить официальным языком византийской армии и судопроизводства, то есть в двух сферах жизни общества, где она дольше всего сопротивлялась греческому языку, как раз в начале VII века. То, что византийская бюрократия заговорила на греческом языке, представляло большую важность. Когда пастыри Восточной церкви потерпели неудачу среди мусульман, они открыли новую область для миссионерской деятельности и надежно закрепились среди язычников на севере Европы. В конечном счете народы Юго-Восточной Европы и России обязаны своим обращением в христианство Константинополю. В результате – среди многих других вещей – славянские народы переняли от своих наставников не только письменный язык на основе греческого алфавита, но и многие из самых фундаментальных их политических представлений. А так как Западная и Центральная Европа были католическими, отношения со славянским миром иногда складывались враждебные, и поэтому славянские народы стали смотреть на западную половину христианского мира с недоверием. Все это еще предстоит в далеком будущем и уводит нас от темы, актуальной на текущий момент.

Выраженную индивидуальность восточной христианской традиции можно проиллюстрировать самыми разными примерами. Монашество на Востоке, например, осталось ближе к своим изначальным затворническим формам, и роль святого человека здесь всегда ценилась выше, чем в римской церкви, где больше внимания уделяли иерархическому построению. Греки к тому же казались менее сговорчивыми, чем латины; эллинская судьба древней церкви всегда благоволила тем, кто обращал внимание на досужие бредни, а иерархи восточных церквей терпимо относились к господствовавшим на Востоке тенденциям, они не запрещали новизну, приносимую многочисленными традиционными влияниями. И все равно предотврать принятие догматических решений во время религиозных ссор не получалось.

Некоторые из причин этих ссор теперь кажутся пустяковыми или даже бессмысленными. В светский век, каким является наш собственный, причины даже величайших споров неминуемо оказываются непосильными для осмысления просто потому, что нам не хватает ощущения познаваемого мира, лежащего за этими причинами. Требуется определенное усилие для возвращения к мысли о том, что в основу всех изящных определений и софистики богословов положен интерес потрясающей важности, то есть понятие того, что должно спасти человечество от проклятия. Следующее препятствие к пониманию причин появляется из-за теологических различий, в восточном христианстве часто возникали символы и спорные формулировки вопросов, касающихся политики и общества, отношений национальных и культурных групп к власти. Все это напоминало буквоедство представителей светского богословия по поводу отражения политических и экономических различий в подходах коммунистов XX века. В этих вопросах заключалось больше смысла, чем кажется на первый взгляд, и практически все они коснулись всемирной истории точно так же сильно, как движения армий или даже переселение народов. Медленное расхождение двух главных христианских традиций имеет огромное значение; оно ни в каком смысле не могло произойти в результате богословского раскола, но из-за этих богословских споров расходящиеся традиции удалились друг от друга еще значительнее. При этом вызрели обстоятельства, все больше затрудняющие перспективы альтернативного хода событий.

Наглядным примером может послужить один только эпизод – спор по поводу монофизитства или догмы, расколовшей христианских богословов приблизительно с середины V века. Значение данной теологической проблемы в наш богоборческий век на первый взгляд выглядит весьма неясным. Она возникла из утверждения о том, что природа Христа во время его пребывания на земле была единой; она являла собой полностью божественное создание, а не двойственное (то есть одновременно божественное и человеческое), как проповедовали богословы на заре христианской церкви. Изысканные тонкости долгих споров, которые это представление вызвало, придется, причем с большим сожалением, здесь обойти стороной. Достаточно будет отметить существование важного, не относящегося к богословию повода для большого шума, поднятого афтартодокетами, корруптиколистами и теопашитистами (назовем для наглядности несколько соперничавших школ). Одним из элементов происходившего было медленное оформление трех монофизитских церквей (верующих в единую природу Христа), отдельных от восточного православия и римского католицизма. Они превратились в коптскую церковь Египта и Эфиопии, а также сирийскую якобитскую и армянскую церкви; они стали в некотором смысле национальными церквями в своих странах. Тогда предпринимались усилия по примирению таких групп и укреплению единства империи перед лицом сначала персидской и затем арабской угрозы. В результате в теологический спор вступили сами императоры; можно сказать, что дело пошло еще дальше особой ответственности престола, сначала обусловленной тем, что Константин занял кресло председателя Никейского собора христианской церкви. Император Ираклий в начале VII века приложил все усилия, чтобы составить компромиссную формулу для примирения участников спора вокруг монофизитства. Она приняла вид нового теологического определения, в скором времени названного монофелитством, и на нем какое-то время казалось возможным достигнуть соглашения, хотя в конечном счете его подвергли осуждению как монофизитство под новым названием.

Между тем из-за этой проблемы Восток и Запад в своем обособлении на практике разошлись еще дальше. Хотя, как ни странно, окончательным богословским результатом стало соглашение в 681 году на том, что монофизитство послужило причиной сорокалетнего раскола между латинами и греками еще в конце V века. Тот раскол удалось ликвидировать, но потом уже при Ираклии пришла новая беда. Властям империи пришлось оставить руководство Италии справляться с трудностями своими собственными средствами, когда возникла угроза нападения арабов, но и папа римский, и император теперь пытались создать видимость того, что они действуют совместно. Этим в известной мере объясняется одобрение папой римским монофелитства (относительно которого Ираклий спросил его мнение только для того, чтобы успокоить патриарха Иерусалима, обуреваемого дурными теологическими предчувствиями). Папа римский Гонорий, пришедший на смену Григорию Великому, поддержал Ираклия в его попытке добиться компромисса и тем самым так сильно разгневал противников монофизитов, что почти полвека спустя удостоился чести (необычной среди пап римских) быть осужденным на Вселенском соборе, на котором единодушно выступили представитель и Восточной, и Западной церкви.

Византийское наследие включало не только имперский дух и христианство. Оно к тому же имело долги перед Азией. Дело касалось не просто прямых контактов с враждебными цивилизациями, обозначенных прибытием китайских товаров по Великому шелковому пути, но также и сложного культурного наследия эллинского Востока. Естественно, что византийцы сохранили предубеждение, в котором понятие «варвары» смешалось с народами, не владевшими греческим языком, многие интеллектуальные лидеры которых чувствовали свою причастность к традиции Эллады. Причем Элладу, о которой они говорили, давно отрезали от остального мира. Оставались только каналы связи через эллинский Восток. Если взглянуть на эту культурную область, трудно с большой уверенностью сказать, насколько глубоко греческие корни ушли там в почву и насколько азиатские источники напитали их. Греческий язык в Малой Азии, например, использовался по большому счету немногими городскими жителями. Еще один сигнал приходит со стороны имперской бюрократии и авторитетных родовых объединений, даривших истории все больше азиатских имен по мере того, как шли столетия. Азия могла рассчитывать на большее после утраты территории, которую империи пришлось уступить в V и VI веках, поскольку империя все больше сокращалась и представляла собой полосу континентальной Европы вокруг столицы. Арабы обрубили эту полосу до размеров Малой Азии, ограниченной на севере Кавказом и на юге Торосскими горами. По краям этой территории тоже проходила граница, через которую постоянно просачивалась мусульманская культура. Народ, живший у этой границы, естественно, обитал в своего рода мире проходного двора, но иногда появляются признаки более глубокого внешнего воздействия, чем влияние Византии: у самого крупного из всех византийских богословских споров – по поводу иконоборчества – существовали параллели внутри ислама, причем практически в то же время.

Самые характерные особенности сложного наследия Византии просматриваются в VII и VIII веках: самовластная традиция правительства, римский миф, опека восточного христианства и практическая замкнутость на Восток. К тому времени начало появляться средневековое государство, получившее свои очертания при Юстиниане. Беда в том, что об этих столетиях нам известно совсем немного. Кто-то сетует на то, что достойной истории Византии той эпохи написать нельзя из-за скудности источников и скупости арехеологических находок, относящихся к ней. Однако на начало данного беспокойного периода истории ресурсов Византийской империи вполне хватало. В ее распоряжении находился огромный запас дипломатических и бюрократических навыков, традиция военного строительства и завидный авторитет. При пропорциональном сокращении обязательств по предоставлению средств, ее потенциальные налоговые ресурсы выглядели внушительными, как и резервы рабочей силы. Пополнение для армии шло из Малой Азии, и тем самым для Восточной империи отпадала потребность в привлечении на свою сторону германских варваров, без которых не могли обойтись на Западе. Там владели знаменитым приемом ведения войны; речь идет о «греческом огне» как оружии, покрытом большой тайной, которое широко применялось для уничтожения боевых кораблей противника, пытавшегося посягнуть на столицу империи. Даже положение Константинополя играло военную роль. Его мощные городские стены, возведенные в V веке, затрудняли штурм столицы со стороны суши без мощных осадных установок, которых у потенциального противника быть не могло; высадка на побережье со стороны моря воспрещалась византийским флотом.

Зато большую опасность для спокойствия империи представлял ее общественный базис. Сложным делом всегда считалось сохранение мелкоземельного крестьянства и обуздание влиятельных провинциальных землевладельцев, зарящихся на их наделы. Судебные власти далеко не всегда вставали на защиту попранных интересов человека скромного достатка. К тому же постоянно нарастал экономический прессинг на него из-за последовательного расширения церковных владений. С такими факторами было совсем нелегко справляться, пользуясь имперской практикой предоставления земельных участков мелким хозяйственникам на том условии, что они займутся снабжением военного ведомства. Ведь данная проблема достигала масштабов, только на сокращение которых потребовались бы столетия; императорам VII и VIII веков вполне хватало с ней головной боли.

Им досталась слишком большая территория. В 600 году империя все еще включала североафриканское побережье, Египет, Левант, Сирию, Малую Азию, далекое побережье Черного моря за пределами Трапезунда, крымское побережье и территорию от Византии до устья Дуная. В Европе перечислим Фессалию, Македонию и Адриатическое побережье, пояс территории поперек Центральной Италии, анклавы в большом пальце и пятке сапога Апеннинского полуострова и, наконец, острова Сицилию, Корсику и Сардинию. С учетом потенциальных врагов империи и местоположения ее ресурсов настоящему стратегу приходилось крепко поломать голову. История империи в продолжение двух следующих веков отличалась постоянными возвращениями накатывающих волн захватчиков. Тело империи терзали иранцы, авары, арабы, булгары и славяне, в то время как на западе территории, возвращенные полководцами Юстиниана, практически сразу снова отобрали арабы и лангобарды. В конечном счете правители Западной Европы тоже проявили себя как настоящие хищники; тот факт, что Восточная империя в течение многих веков приняла на себя большую часть невзгод, предназначавшихся Европе, ее не спасет. Результат всего этого состоял в том, что Восточной империи пришлось вести нескончаемые войны. В Европе эти войны велись на территории, простиравшейся до самых стен Константинополя; в Азии шли изнурительные стычки за обладание спорными приграничными областями Малой Азии.

Такой сложный вызов выпал государству, в котором уже в начале VII века контроль над вотчиной выглядел поверхностным, а его авторитет по большей части зависел от не совсем ясного влияния, дипломатии, христианства и военного превосходства. Его отношения с соседями можно рассматривать с нескольких точек зрения; то, что позже выглядело как шантаж, к которому прибегали все императоры от Юстиниана до Василия II ради запугивания варваров, в римской традиции считалось даром, предназначавшимся подвассальным союзникам и федератам. Внутреннее разнообразие народов и религий империи маскировалось официальной идеологией. Ее эллинизация часто выглядела неглубокой. Действительность вышла на поверхность в той готовности, с которой многие сирийские христиане приветствовали приход арабов. Точно так же, как (позже) многие жители Анатолии будут приветствовать приход тюрков. Религиозные гонения стали приживаться и входить в норму жизни.

Более того, Византия уже не представлялась великой державой по численности войск среди ее союзников. В беспокойные VII и VIII века самой главной дружественной державой считался Хазарский каганат, представлявший собой огромное по площади, но аморфное государство, основанное тюркскими кочевниками, которые к 600 году доминировали над остальными народами долин Дона и Волги. Их власть распространялась на Кавказ, служивший стратегическим сухопутным мостом, которым хазары отгораживались от персов и арабов на протяжении двух веков. В момент максимального его расширения хазарское государство простиралось на территории вокруг черноморского побережья до Днестра, а потом на север, включая верховье Волги и Дон. Византийцы приложили большие усилия, чтобы поддерживать добрососедские отношения с хазарами и, как кажется, попробовали, но безуспешно, обратить их в христианство. Случившееся можно назвать настоящим чудом, но хазарские вожди, терпимо относившиеся к христианству и нескольким еще вероисповеданиям, судя по всему, около 740 года приняли иудаизм. Причиной могло послужить переселение к ним на территорию евреев из Персии, случившееся после завоевательных походов арабов, и, вероятно, дело тут еще в сознательном шаге дипломатии. Как евреев их вряд ли могли втянуть одновременно в духовную и политическую орбиту христианской империи или в орбиту халифов. Они же пользовались благами дипломатических отношений и торговли с обеими сторонами.

Первым великим героем византийской борьбы за выживание считается Ираклий, который стремился уравновесить угрозы в Европе с помощью союзов и уступок так, чтобы можно было вести энергичную кампанию против персов. При всех его очевидных успехах персы к тому времени успели нанести империи значительный ущерб в Леванте и Малой Азии перед тем, как он их прогнал. Персы, как полагают некоторые ученые, выступали в роли настоящих разрушителей эллинского мира больших городов; археология таинственным образом все еще молчит, но после победы Ираклия находятся знаки того, что когда-то великие города лежали в развалинах, что от некоторых из них остались практически одни только акрополи, служившие их ядром, и что их население резко сократилось.

Именно тогда на подвергшуюся жестоким потрясениям структуру обрушили свой натиск, который продлился два столетия, полчища арабов.

Еще до кончины Ираклия в 641 году фактически все его военные достижения пошли прахом. Некоторые императоры его династии вошли в историю как правители вполне достойные, но им не дано было пойти дальше, чем оказывать упорное сопротивление ударам судьбы, обрушившимся на них сплошным потоком. В 643 году перед нашествием арабов пала Александрия, и ее сдача означала окончание греческого правления в Египте. За несколько лет византийцы утратили Северную Африку и Кипр. Армения как старое поле битвы ушла в следующем десятилетии, а высшая точка достижений арабов пришлась на продолжавшееся пять лет наступление на Константинополь (673–678 гг.); можно предположить, что от флота арабов столицу Византии удалось спасти с помощью «греческого огня». Перед этим, несмотря на личное посещение императором Италии, не удалось достичь никакого прогресса в деле возвращения итальянских и сицилийских земель, отнятых арабами и лангобардами. И так продолжалось все столетие, причем в последней его четверти появилась новая угроза в лице славян, вторгшихся в пределы Македонии и Фракии, а также еще такой этнической группы, которая вошла в историю под названием булгары, которые сами однажды подверглись ославяниванию, переправившись через Дунай.

VII век закончился мятежом в армии и сменой прежнего императора новым. По всем признакам получалось так, что Восточной империи предназначалась судьба ее западного соседа, то есть императорский престол становился заслуженной наградой для полководцев. Сменявшие друг друга никчемные или некомпетентные императоры в начале VIII века позволили булгарам подойти в воротам Константинополя, и в конечном счете в 717 году арабы предприняли вторую осаду столицы Византии. Но эта осада послужила поворотным пунктом, хотя арабы на Босфоре появлялись еще много раз. В 717 году на престол уже взошел один из величайших византийских императоров – анатолиец Лев III Исавр. Раньше он служил провинциальным чиновником и успешно отражал набеги арабов на его территорию. Лев прибыл в столицу, чтобы ее оборонять и принудить тогдашнего императора к отречению от престола. Затем последовало его собственное возвышение к пурпурной мантии, единодушно одобренное духовенством. Он основал Исаврийскую династию, получившую свое название по месту происхождения ее первого императора; так поступил намек на путь, по которому элитам Восточной Римской империи предстояло постепенно преобразовываться в элиту империи Византийской, строившейся по типу восточной монархии.

В VIII веке начинается период возрождения, проходившего не без определенных неудач. Сам Лев III Исавр к удивлению подавляющего большинства его соотечественников освободил Анатолию от арабов, а его сын вернул рубежи империи к границам Сирии, Месопотамии и Армении. С этого времени на границе с халифатом было гораздо больше стабильности, чем раньше, хотя каждый период проведения кампании приносил внезапные налеты на границы и вооруженные стычки. Начиная с этого достижения – в известной мере конечно же благодаря относительному снижению арабской мощи, – открылся новый период прогресса и экспансии, продолжавшийся до начала XI века. На Западе мало что можно было сделать. Равенна опять перешла к врагу, и осталось только несколько плацдармов в Италии и на Сицилии. Зато на Востоке снова произошло расширение империи с базы во Фракии и Малой Азии, которая служила ее центром. Вдоль окраины Балканского полуострова образовалась цепь фем, или военно-административных округов; кроме них, у империи там еще на протяжении двух веков какие-либо точки опоры отсутствовали. В X веке Кипр, Крит и Антиохия вернулись в состав империи. Византийские войска в какой-то момент переправились через Евфрат, и борьба за Северную Сирию с Тавром продолжилась. Положение империи в Грузии и Армении укрепилось.

В Восточной Европе византийцы наконец-то остановили продвижение булгар, которые достигли своей крайней точки в начале X века, когда те же булгары уже обратились в христианство. Василий II, который вошел в историю под прозвищем Болгаробойца, спустя некоторое время разгромил их державу в великом сражении 1014 года, после которого приказал ослепить 15 тысяч его пленников и отослать домой для устрашения их соотечественников. На булгарского правителя такой поступок произвел столь сильное впечатление, что он умер. Через несколько лет Болгария превратилась в византийскую провинцию, хотя до конца ее поглотить так и не получилось. Произошедшее вскоре после этого последнее завоевание Византии касалось Армении, принявшей ее правление.

Вся история этих веков поэтому представляется единым процессом захвата и возвращения территорий. К тому же это были великие периоды византийской культуры. С политической точки зрения наблюдалась стабилизация во внутренних делах, выразившаяся в том, что в общем и целом соблюдался династический принцип престолонаследования. Одной из самых выразительных фигур Исаврийской династии считается императрица Ирина, часто называемая Ириной Афинской, которая правила сначала в качестве регента и затем как самостоятельная императрица между 780 и 803 годами. Она была внушительной исторической фигурой, иногда называемой императором, который сокрушил религиозное инакомыслие и помог упорядочить сложные отношения между Восточной и Западной церквями. Говорят, что она даже сделала предложение о заключении брака с Карлом Великим ради объединения еще и политических сфер. Но ее преемники оказались менее способными и до решения стоящих перед ними задач не дотягивали – ужасный конец Исаврийской династии наступил в середине IX века. Но в 867 году ее сменила Македонская династия, при которой Византии досталась вершина успеха. Когда к управлению этой империей приходили представители национальных меньшинств, внедрялся механизм управления одновременно двумя императорами, служивший целям сохранения династического принципа.

Одним из основных источников раскола и затруднений для империи в начале этого периода оказалась, как это часто бывало прежде, религия. Раскол империи по религиозному принципу ослаблял государство и сдерживал его возрождение потому, что слишком часто к этому присоединялись политические и местные проблемы. Наглядным примером послужило расхождение во мнениях, вызвавшее озлобление, не стихавшее больше сотни лет, и вылившееся в кампанию иконоборцев.

Изображение святых, Пресвятой Девы Марии и Самого Бога превратилось в один из величайших способов проявления православным христианством своей преданности и передачи веры окружающим народам. В поздней Античности такие изображения или иконы были известны и на Западе тоже, но по сей день они занимают особое место в православных церквях, где выставляются, чтобы любой верующий человек созерцал их и прикладывался к ним. Они играли роль не простого украшения, поскольку их расположение передавало вероучение церкви, и (как сказал один авторитет) прокладывали путь к «месту встречи между небесами и землей». Образа стали знаменитыми произведениями искусства в восточных церквях к VI веку. Затем следовали два столетия их признания, и во многих местах росло народное поклонение им, но затем появились сомнения в правомерности их использования. Любопытно то, что такие сомнения возникли сразу после того, как в халифате прошла кампания по развенчанию практики поклонения изображениям в исламе, хотя никто не может достоверно утверждать, будто иконоборцы позаимствовали свои воззрения у мусульман. Критики иконографии считали образы святых по сути идолами, служащими извращению поклонения, предназначенного Богу, поклонением творениям человека. Они потребовали их уничтожения или вычернивания и принялись за это дело с большим рвением, орудуя белилами, щеткой и молотком.

Лев III одобрил действия таких мужчин. До сих пор остается много загадочного в объяснении причин того, почему имперская власть встала на сторону иконоборцев, но Лев Исаврийский ориентировался на советы епископов, а вторжения арабских полчищ и извержения вулкана не оставляли сомнений в немилости Бога. В 730 году такой вывод послужил поводом для указа о запрете на проведение публичных молебнов перед образами. На ослушников посыпались гонения; принуждение в Константинополе всегда выглядело гораздо нагляднее, чем в провинциях. Такое движение достигло своего максимального размаха при Константине V, и его ратифицировали на совете епископов в 754 году. Гонения приобретали все более жестокие формы, и вот появились мученики, прежде всего среди монахов, которые обычно защищали иконы с большим рвением, чем это делало белое духовенство. Но иконоборство всегда зависело от императорской поддержки; разрушительный пыл в следующем веке сошел на нет. При Льве IV и его вдове Ирине гонения почти прекратились, и «иконофилы» (поклонники икон) снова обрели твердую почву под ногами, хотя процесс сопровождался рецедивами гонений. Только в 843 году, в первое воскресенье Великого поста, то есть в день, до сих пор отмечаемый как православный празник в Восточной церкви, образа вернули на прежнее место.

В чем заключался смысл этого странного эпизода? Можно привести его практическое обоснование тем, что обращение в их веру евреев и мусульман, говорят, затруднялось поклонением христиан святым образам, но дело далеко не только в этом. Опять же, религиозный спор нельзя отделять от факторов, лежащих за пределами духовной жизни, а объяснение, предположим, следует искать в некотором чувстве религиозной замкнутости. Причем если взять в расчет азарт, часто проступающий в теологическом противоречии Восточной империи, тогда облегчается понимание того, как все эти споры достигли высокой степени накала. На кону стояло ощущение реформаторов того, что греки впадали в идолопоклонство из-за их крайностей (появившихся в последнее время) в почтении к иконам, а в принесенных арабами бедствиях они увидели первые раскаты грома Божьего; благочестивый царь, как тот, что правил в Израиле времен Ветхого Завета, мог бы спасти народ от наказания за такой грех через разрушение идолов. Иконоборство к тому же стало в известной мере сердитым ответом на тенденцию, долгое время служившую на руку местным властям и монахам, уделившим заметное место иконам в своем учении. Наряду с благоразумным шагом в направлении умиротворения разгневанного Бога, представители движения инокоборцев взяли на себя труд по претворению в жизнь реакции централизованной власти, то есть императора и епископов, направленной на укрепление положения благочестия на местах, независимости городов и монастырей, а также поклонение национальным святым мужам.

Иконоборство оскорбило многих прихожан Западной церкви, но зато оно нагляднее всего остального показало, насколько далеко православие отошло от канона латинского христианства. Западная церковь тоже двигалась в своем направлении; поскольку судьба латинской культуры теперь находилась в распоряжении германских народов, в духовном плане она дрейфовала прочь от церквей греческого Востока. Само существование иконоборческого синода епископов служило прямым вызовом тогдашнему папству, которое уже подвергло осуждению сторонников Льва III.

Из Рима с большой тревогой следили за притязаниями императора на вмешательство в дела духовные. Тем самым иконоборство послужило углублению раскола между двумя половинами христианского мира. Культурное разграничение распространилось на очень больших просторах (что неудивительно, когда на путь морем от Византия до Италии уходило два месяца), и в скором времени между двумя частями христианского мира на суше встал клин славянских народов. Связи между Востоком и Западом на официальном уровне совсем порвать не удалось. Но в ходе истории возникли новые поводы для раскола, особенно когда в 800 году папа римский помазал на престол империи царя франков. И это в качестве вызова на претензию Византии носить титул наследника Рима. Различия внутри западного мира правителей в Константинополе волновали совсем мало; византийские чиновники узнали, что бросивший им вызов царь принадлежит к миру франков, и после этого стали называть всех жителей Запада без разбора «франками». Использование этого названия распространилось на территории до самого Китая. Правители двух этих государств не смогли наладить взаимодействия в борьбе с арабами, зато преуспели в оскорблении друг друга с обоюдным использованием уязвимых мест. Коронация франка на римский престол могла сама по себе служить неким ответом на тот факт, что титул императора в Константинополе присвоила Ирина, оказавшаяся энергичным правителем, да к тому же женщиной.

Конечно, хоть какая-то связь между двумя христианскими мирами должна была сохраниться. Один германский император X века выбрал себе византийскую невесту, а германское искусство того времени во многом находилось под влиянием византийских художников с их сюжетами и творческими приемами. Как раз культурные различия этих двух миров послужили основой плодотворности таких контактов, а с течением веков их отличие становилось все более ощутимым. Древние аристократические кланы Византии постепенно сменялись новыми, из анатолийской и армянской ветвей. Прежде всего, следует обратить внимание на единственную в своем роде роскошь и сложность жизни самого имперского города, где религиозный и светский миры внешне полностью переплелись. Календарь христианского года полностью совпадал с придворным календарем; вместе они задавали ритм огромного театрального зрелища, через обряды одновременно церкви и государства демонстрируя народу величественность его империи.

В Византии существовало своеобразное светское искусство, но это искусство, постоянно стоявшее перед глазами людей, выглядело подавляюще религиозным. Даже в худшие времена оно обладало непреходящим жизнеутверждением, через выражение величия и вездесущности Бога, в качестве вице-регента которого выступал император. Ритуалом поддерживался строгий этикет двора, о котором тогда распространялась слава источника всех зол в виде интриг и заговоров. Публичное представление даже о христианском императоре могло напоминать представление о божестве таинственного культа, театрально появляющемся вслед за тем, как поднимается несколько занавесов. Такой выглядела вершина изумительной цивилизации, которая на протяжении, быть может, половины тысячелетия служила половине мира образцом того, какой должна быть настоящая империя. Когда в X веке в Византию прибыла миссия русичей-язычников, перед которыми стояла задача по изучению византийского варианта христианского вероисповедания точно так же, как они знакомились с остальными религиями, ее участники смогли только сообщить о том, что увиденное ими в Айя-Софии (соборе Святой Софии Премудрости Божией) оставило неизгладимое впечатление. «Здесь Бог живет среди людей», – сказали они.

Что же происходило в основании самой империи, сказать сложно. Можно привести верные признаки того, что в VII и VIII веках численность населения резко сократилась; это можно связать одновременно с нарушениями привычного хода вещей из-за войны и с чумой. В то же самое время заметно сокращение строительства новых зданий в провинциальных городах и уменьшение объема обращения монет. По всем этим признакам можно предположить ослабление экономики, а также активизацию вмешательства в нее со стороны государства. Императорские чиновники рассчитывали удовлетворить насущные потребности государства через введение прямых налогов на товарную продукцию, образование специальных ведомств по снабжению жителей городов продовольствием, а также организацию ремесленников и купцов в формальные объединения типа гильдий и корпораций.

Только за одним имперским городом сохранялась его экономическая роль, и им была сама столица, где зрелище Византии разыгралось во всей его красе. Торговля в империи в целом всегда оставалась весьма оживленной, и вплоть до XII века сохранялась еще выгодная транзитная торговля предметами роскоши из Азии, предназначавшимися для Европы и Ближнего Востока; одно только состояние такой торговли гарантировало Византии ведущую коммерческую роль и стимулировало ремесленные предприятия, поставлявшие прочие предметы роскоши соседям империи. Наконец, на протяжении всего этого периода находятся доказательства продолжающегося укрепления власти и увеличения богатства тех же крупных землевладельцев. Крестьян все надежнее привязывали к их земельным владениям, а в более поздние годы империи можно наблюдать нечто, похожее на появление важных местных хозяйственных единиц, основанных на крупных землевладениях.

Такая система хозяйствования смогла обеспечить одновременно и великолепие византийской цивилизации, и военные усилия по ее возрождению при императорах IX века. Два столетия спустя, однако, неблагоприятное стечение обстоятельств снова привело к обременению империи слишком высокими налогами, после чего началась затяжная эпоха упадка. Все началось с нового наплыва внутренних и личных бед. Многочисленные приходившие на короткий срок к власти императоры и императрицы, недостойные своего положения, ослабили контроль из центра. Представители двух основных соперничавших группировок внутри византийского правящего класса совсем отбились от рук; партия аристократов при дворе, корни которых тянулись в провинции, схлестнулась в борьбе с постоянными чиновниками, представлявшими высшую бюрократию. Отчасти в этой борьбе нашло отражение противостояние военных с интеллектуальной элитой. К несчастью, результатом стало то, что государственные служащие лишили армию и флот необходимых фондов, в которых они нуждались, поэтому военные оказались неспособными к принятию действенных мер при появлении новых проблем.

На одном краю империи эти проблемы возникли из-за последних переселенцев-варваров из Западной Европы, норманнов-христиан, продвигающихся в Южную Италию и на Сицилию. В Малой Азии они появились в результате турецкого натиска. Уже в XI веке внутри территории империи образовался турецкий султанат Ром (то есть его название «Ром» означало «Рим»), где власть Аббасидов ускользнула в руки местных вождей. После сокрушительного поражения, нанесенного турками-сельджуками в сражении при Манцикерте в 1071 году, империя фактически лишилась Малой Азии. Эта утрата стала тяжелым ударом по налогово-бюджетным и трудовым ресурсам Византии. Халифаты, с которыми императоры научились жить в мире, уступали путь новым врагам куда свирепее прежних. Внутри империи на протяжении XI и XII веков случилась череда болгарских восстаний. К тому же в той провинции широко распространилось мощнейшее из раскольнических движений средневекового православия, вошедшее в историю под названием Богомильская ересь. Она представляла собой народное движение, основанное на ненависти к греческому высшему духовенству и их византийским путям богословия.

Императоры новой династии – Комнинов снова объединили империю и сумели удержать узду на протяжении еще одного столетия (1081–1185 гг.). Они выдворили норманнов из Греции и отбили нашествие новой тюркской кочевой конфедерации из Южной Руси, то есть печенегов, но не смогли покорить булгар или вернуть Малую Азию, правда, ради этого пришлось пойти на крупные уступки. Некоторые уступки предназначались их собственным магнатам; остальные – союзникам, которые потом в свою очередь будут представлять опасность.

Одному из них в лице Венецианской республики, когда-то числившейся союзником Византии, достались особенно крупные уступки, так как весь смысл существования этой республики состоял в возвышении над Восточным Средиземноморьем. Она была основным выгодополу-чателем от торговли Европы с Азией, и с самого начала ее власти добивались особого привилегированного положения. В обмен на помощь в борьбе с норманнами в XI веке венецианцам предоставили право на свободную торговлю на всей территории империи; с ними полагалось обращаться как с подданными императора, а не как с иностранцами.

Самость Венеции и ее достижения к тому же строились на конфигурации собственного общества и государства. Созданная беженцами с материка на архипелаге небольших островов в лагуне Адриатического моря, постепенно соединенных мостами и каналами, Венеция с самого начала считалась воинственной республикой с ревностным отношением к форме ее правления и к собственным торговым интересам. Ее правитель, называемый дожем, избирался пожизненно из представителей прославленных семей, состояние которых нажито исключительно за счет торговли. Символ веры венецианцев (и генуэзцев, обитавших в похожей республике, позже появившейся на западном побережье Италии) заключался в их праве торговать беспрепятственно где угодно по собственному усмотрению, и они построили могучий флот, чтобы проводить в жизнь этот принцип. Постепенно венецианские передовые заставы появились на далматинском побережье, спускающемся к греческим островам; в венецианские колонии превратились Корфу, Крит и Кипр, с которых можно было дальше расширять торговлю, прежде всего с Ближним Востоком и дальше вглубь Азии.

Венецианская морская мощь стремительно нарастала, и по мере развала византийского флота господство на море переходило к Венеции. В 1123 году венецианцы потопили египетский флот, и после этого прежний сюзерен им был нипочем. Одна война велась с Византией, но Венеция добилась большего успеха за счет поддержки этой империи в борьбе с норманнами и Крестовых походов. Вслед за этими успехами пошли коммерческие концессии и территориальные приобретения. Причем концессии ценились выше; Венеция, можно сказать, строилась на закате Византийской империи, которая была хозяйственным устроителем, служившим интересам наращивания огромного потенциала для адриатического паразита – в середине XII века, как говорили, в Константинополе проживало 10 тысяч венецианцев. Настолько важную роль их торговля играла там. К XIII веку Киклады, многие остальные острова Эгейского моря и большая часть черноморских побережий также принадлежали им; сотни общин предстояло добавить к уже имевшимся и подвергнуть «овенечиванию» за следующие три века. Так появилась первая со времен Древних Афин торговая и морская империя.

Появление венецианской угрозы с сохранением еще и прежних опасностей должно было беспокоить византийских императоров, а к тому же новые беды, терзавшие их государство изнутри. В XII веке мятежи превратились в более распространенное явление, чем это было раньше. Они представляли вдвое большую опасность, так как европейцы именно тогда предприняли наступление на Ближний Восток в рамках сложного движения, получившего известность как Крестовый поход. Представители различных воззрений на Крестовые походы не должны задерживать нас в этом месте; из Византии эти нашествия с территории Западной Европы все больше выглядели как новые вторжения варваров. В XII веке они оставили позади себя четыре участвующих в Крестовом походе государства в бывшем византийском Леванте как напоминание о том, что теперь на поле боя Ближнего Востока появился еще один соперник. Когда в конце XII века произошло сплочение мусульманских войск под управлением Саладина Курда, а также случилось возрождение болгарской независимости, великие дни Византии казались сочтенными.

Смертельный удар последовал в 1204 году, когда в конце концов пал Константинополь и победители его разграбили. И сделали это христиане, а не язычники, так часто угрожавшие ему. Армию христиан, направившуюся было на Восток, чтобы сразиться с неверными в Четвертом крестовом походе, направили против империи те же венецианцы. Крестоносцы разграбили этот город и подвергли его жителей всяческим бесчинствам (это случилось, когда бронзовых лошадей Ипподрома стащили с постамента и водрузили перед собором Святого Марка в Венеции, где они простояли до начала 1980-х годов), а потом посадили блудницу на место патриарха в храме Святой Софии. Восточный и западный христианский мир просто нельзя было разделить более жестоким образом; взятию Константинополя в 1204 году, осужденному папой римским, предстояло сохраниться в памяти православных людей как большой позор. «Франки», так звали их греки, слишком откровенно игнорировали Византий как достижение их цивилизации, а также отказывали ему в принадлежности к христианскому миру, поскольку раскол сохранялся уже на протяжении полутора веков.

Притом что им придется оставить Константинополь, а в 1261 году императора восстановят на его престоле, франков так и не удастся навсегда прогнать с территории древней Византии до прихода новых завоевателей в лице турок-османов. Между тем дух из Византии вышел вон, хотя империи на окончательное умирание оставалось еще два века. Непосредственными выгодоприобретателями стали венецианцы и генуэзцы, в пользу истории которых теперь аннексировались богатство и торговый транзит Византии.

Между тем наследие Византии – или львиная его доля – уже сохранилось для будущего, хотя, возможно, не в том виде, к какому восточный римлянин почувствовал бы большое доверие или гордость за него. Это наследие заключалось в укоренении православной христианской веры среди славянских народов. Тут всем грозили огромные последствия, многие из которых мы все еще не пережили до конца. Государство русичей и остальные современные славянские страны не присоединились бы к Европе и не считались бы ее частью, если бы их не обратили в христианство, снабженное особенным византийским штемпелем на первом месте.

Многое в этом вопросе до сих пор остается не совсем ясным, а то, что известно о славянах в их дохристианские времена, вызывает еще больше споров. Хотя территория расселения нынешних славянских народов сложилась примерно в то же время, как территория Западной Европы, с точки зрения географии все перепуталось. Европой славян покрывается зона, где из-за вторжения кочевых племен и близости Азии границы государств все еще оставались очень подвижными, когда на Западе давно уже сложилось общество, пришедшее на смену римскому укладу. Большая часть суши в центре и на юго-востоке Европы представлена высокогорьем. Там расселение этнических групп обусловливалось долинами рек. Практически всю территорию нынешней Польши и европейской России, однако, занимает просторная равнина. На протяжении долгого времени эту равнину покрывали леса, но в них нельзя было отыскать подходящего естественного жилища или непреодолимых препятствий для перехода к оседлой жизни. На таких громадных пространствах веками шли споры по поводу права на свою долю. К концу рассматриваемого нами процесса или в начале 2-го тысячелетия в Восточной Европе появились многочисленные славянские народы, каждому из которых предназначено свое собственное будущее. Сложившаяся тогда независимость их судеб сохраняется по сей день.

Тем временем появилась собственная славянская цивилизация, хотя не все славяне полностью ей принадлежали, и в конце народы Польши и современных республик Чехии и Словакии теснее привязались к культуре Центральной, а не Восточной Европы. Государственные структуры славянского мира то появлялись, то исчезали, но две из них, сложившиеся у польского и русского народа, оказались достаточно прочными, чтобы сохраниться в упорядоченном виде. Для их сохранения потребовались огромные усилия, ведь славянский мир время от времени – особенно в XIII и XX веках – находился под мощным нажимом врагов и с Запада, и с Востока. Еще одной причиной того, что славянам удалось отстоять собственную очевидную всем идентичность, следует назвать агрессивность западных правителей-неудачников.

Судьба славян прослеживается как минимум к 700 году до н. э., когда просматриваются вещественные свидетельства того, что их этническая группа обосновалась на территории от Восточных Карпат до Крыма. На протяжении тысячи с лишним лет они медленно осваивали новые для себя территории к западу и северу, то есть заселяли современную Российскую Федерацию. С V по VII века н. э. славяне, представлявшие одновременно западную и восточную группы племен, продвигались в южном направлении на Балканы. Подобно экспансии тюркских народов переселение славян шло практически полностью под влиянием политики Аварского каганата, которому они подчинялись. Властитель аваров (народа из Центральной Евразии), правивший широкой полосой земли, пересекавшей долины Дона, Днепра и Днестра, собиравший дань от южных рубежей Руси до самого Дуная, одновременно направлял и подталкивал славян на запад.

На протяжении всей их истории славяне демонстрировали невиданную стойкость и волю к жизни. Подвергавшиеся опустошительным набегам на Руси со стороны скифов и готов, а в Польше – аваров и гуннов, славяне все равно не покинули своих земель, зато со временем прирастили к ним новые территории; на Западе славян считают убежденными земледельцами, привязанными к родной земле всей душой. По древнейшим образцам славянского искусства напрашивается вывод о хорошем вкусе его ремесленников, перенимавших лучшие сюжеты и приемы представителей культуры других народов; и они всегда превосходили своих западных учителей. Важно отметить в этой связи, что в VII веке между ними и динамичной державой ислама стоял барьер из двух народов – хазар и булгар. Эти мощные народы тоже помогли направить постепенное переселение славян на Балканы и дальше на побережье Эгейского моря. Позже им пришлось подняться по побережью Адриатического моря и дойти до Моравии и Центральной Европы, Хорватии, Словении и Сербии. К X веку народы – носители славянского наречия и культуры должны были по численности доминировать на всех Балканах, даже притом, что результаты современных исследований на основе ДНК указывают в пользу того, что с ранними славянами генетически связаны разве что небольшие группы сербов или македонцев.

В этом процессе первым славянским государством стало Болгарское царство, хотя болгары по своему происхождению относились не к славянам, а к тюркам. Часть этого народа подверглась постепенной славянизации через смешанные браки и контакты со славянами; речь идет о западных булгарах, обосновавшихся на Дунае в VII веке. Болгары выступали в союзе со славянскими народами, предпринявшими несколько крупных набегов на Византию; в 559 году они преодолели оборонительные сооружения Константинополя и расположились лагерем в его пригороде. Как и их союзники, тогда они были еще язычниками. Византийцы использовали различия, существовавшие между булгарскими племенами, и вождя одного из них крестили в Константинополе, причем император Ираклий выступил в качестве его крестного отца. Он использовал византийский альянс, чтобы прогнать аваров с территории, на которой суждено было появиться Болгарии. Постепенно булгарский род подвергся мощному разбавлению славянской кровью и влиянием. Когда болгарское государство все-таки появляется в конце того века, его народ уже можно с полным основанием считать славянским. В 716 году император Византии признал его независимость; теперь инородное тело существовало на территории, долго считавшейся однозначно принадлежащей данной империи. Хотя заранее были заключены все необходимые союзы, Болгарское царство выглядело бельмом на глазу Византии, мешавшим видеть перспективы попыток восстановления территории на западе. В начале IX века болгары в сражении убили императора (и изготовили из его черепа чашу для своего царя); с 378 года в военных кампаниях против варваров не погибал ни один император.

Поворотным пунктом – но еще не концом конфликта – послужило обращение болгар в христианство. После краткого периода, во время которого новый болгарский принц лицемерно заигрывал с Римом и существовала возможность вывода его из игры против Константинополя, он в 865 году принял крещение. В народе далеко не все одобрили такой поступок, но с того времени Болгария считается христианской страной. На какие бы дипломатические выгоды византийские государственные деятели ни надеялись в связи с этим, проблемы с Болгарией для них на этом не закончились. Как бы то ни было, они прошли некий ориентир, сделали важный шаг на большом пути по приобщению к христианской вере славянских народов. К тому же они увидели, как все должно происходить: то есть сверху вниз, и начинать следует с обращения в христианство и правителей.

На кону находилась великая ставка в виде сущности будущей славянской цивилизации. Два великих имени определяли начало ее формирования. Они принадлежали святым братьям Кириллу и Мефодию, священникам, родившимся в Салониках в IX веке. До сих пор этих братьев высоко чтут прихожане православной общины. Кирилл раньше побывал с миссией в Хазарии, и свою работу им предстояло организовывать в общем контексте идеологической дипломатии Византии; православные миссионеры должны были выдавать себя за византийских дипломатических посланников, и эти церковники старались всячески скрывать свое отличие от дипломатов. Но на самом деле они занимались далеко не только обращением в христианство опасного соседа. Имя Кирилла увековечено в названии алфавита из букв кириллицы, который он изобрел. Этот алфавит стремительно распространился среди славянских народов, в скором времени достигнув России. С его помощью появилась возможность не только для изучения христианства, но и выкристаллизовалась славянская культура. Она отличалась восприимчивостью к созидательному влиянию культуры других народов, так как Византия была не единственным соседом славян, но самое глубокое влияние на культуру данной империи в конечном счете оказало как раз восточное православие.

С точки зрения византийцев, более важное обращение еще должно было последовать, хотя продолжится оно не дольше века. В 860 году экспедиционные войска на 200 кораблях совершили набег на Византий. Граждане его пребывали в ужасе. В трепете они прислушивались в соборе Святой Софии к молитвам патриарха: «Некий народ пришел вниз с севера… этот народ жесток и не знает малейшего милосердия, его речь напоминает рев моря… жестокое и дикое племя… разрушает все подряд, ничего не жалея». Это мог быть голос западного монаха, молящего о божественной защите от зловеще длинных кораблей викингов, и, понятное дело, ведь именно викингами, в сущности, были эти налетчики. Но византийцы их звали русами (или росами), а этот набег знаменует первые пробы военной мощи Руси.

Пока еще едва ли за ней стояло что-либо, что можно было назвать государством. Русь все еще находилась в стадии становления. По своему происхождению она представляла собой сплав племен, основной вклад в который сделали славяне. Восточные славяне на протяжении веков заселяли в основном верховья долин рек, впадавших в Черное море. Там они занимались примитивным подсечно-огневым земледелием, после истощения плодородия почвы за два или три года славяне шли дальше на подходящий целинный участок. К VIII веку славян уже стало достаточно много, чтобы наблюдать признаки относительно плотного населения, а на холмах под Киевом возникло нечто, похожее на городскую жизнь. Эти земледельцы жили племенами, хозяйственные и общественные отношения внутри которых просматриваются смутно, но именно таким манером закладывалось основание под будущую Русь. Нам неизвестно, кто были коренные правители на Руси, но они могли жить в защищенных частоколом станах, которые были первыми городами, и собирать подать с жителей окружающих сельских поселений.

Древние славянские племена попали под влияние скандинавов, которые стали ими править или продавали в качестве рабов южным народам. Эти скандинавы занимались одновременно торговлей, пиратством и колонизацией просто потому, что им не хватало плодородных земель. Они принесли с собой необходимые торговые приемы, богатые навыки мореходов и вождения галер викингов, грозную боевую мощь, но, видимо, женщин с ними пришло совсем немного. По примеру своих кузенов викингов в заливе Хамбер и устье Сены они воспользовались реками русичей, которые намного протяженнее и полноводнее, чтобы проникнуть вглубь страны, считая ее своей добычей. Некоторые из скандинавов пересекли Русь насквозь; к 846 году мы слышим о неких «варягах», как их назвали в Багдаде. Одна из их многочисленных вылазок в Черном море пришлась на Константинополь, куда они прибыли в 860 году.

Этим новым правителям славян приходилось состязаться с хазарами, нападавшими с востока. Возможно, сначала они утвердились в Киеве, тогда считавшемся одним из хазарских данников, но русская традиционная история начинается с их учреждения в Новгороде, автором сказания о подвигах скандинавских героев названном Хольмгардом. Здесь, читаем в летописи, князь по имени Рюрик со своими братьями утвердил власть около 860 года. К концу того же века еще один князь викингов взял Киев и переместил столицу нового государства в этот город.

Появление новой державы вызвало в Византии испуг и одновременно заставило власти шевелиться. Характерно, что их ответ на новую дипломатическую проблему выражался в идеологических формулировках; внешне наблюдалась попытка обратить некоторых русичей в христианство, и один их правитель вроде бы согласился на это. Но варяги так и остались северными язычниками – их богами был Тор и Один. А в это время их подданные славяне, с кем они все более смешивались, молились своим собственным богам, возможно, самого древнего индоевропейского происхождения; в любом случае со временем возникла тенденция слияния этих языческих богов. В скором времени стычки славян с византийцами возобновились. Князь Олег (Хельг, Ольг) в начале X века снова осадил Константинополь, а в это время его флот находился в другом месте. Согласно легенде, он приказал вытянуть его корабли на сушу и поставить их на колеса, чтобы обойти с фланга перекрытый цепью вход в бухту Золотой Рог. Как бы там ни было на самом деле, но в 911 году у князя Олега получилось заключить весьма выгодное для себя соглашение с Византией. Он добился от Константинополя исключительно благоприятных торговых привилегий и дал ясно понять, какую огромную важность представляет торговля в судьбе нового княжества.

Через полвека или около того после кончины легендарного Рюрика Русь уже была реальностью: она представляла собой своего рода речную федерацию с центром в Киеве, соединившую Балтийское и Черное моря. Она оставалась языческой, но, когда пришли цивилизация и христианство, это случилось в силу беспрепятственного доступа к Византии по воде молодого княжества, которое в 945 году начали называть Русью. Его единство все еще представлялось очень слабым. Ничем не скрепленная структура государства еще больше ослабла с принятием викингами славянского принципа дробления наследства между сыновьями. Княжны русов, как правило, выходили замуж за правителей соседних центров власти княжества, главными из которых считались Киев и Новгород.

Тем не менее семья правителя Киева стала самой главной.

На протяжении первой половины X века происходило медленное созревание отношений между Византией и Киевской Русью. Ниже уровня, отведенного политике и торговле, происходила фундаментальная переориентация, так как Киев ослабил свои связи со Скандинавией и все больше смотрел на юг. Нажим со стороны варягов заметно слабел, и этот процесс мог иметь некоторое отношение к успеху скандинавов в Западной Европе, где один из их правителей по имени Роллон в 911 году получил в свое распоряжение земли, позже получившие название герцогство Нормандия. Но до настоящего сближения между Киевом и Византием (Константинополь) оставалось еще много времени.

Одним из препятствий на этом пути считается осторожность вершителей византийской дипломатии, все еще озабоченных в начале X века ловлей рыбки в мутных водах через ведение переговоров с дикими племенами тюркских печенегов ради умиротворения русичей, земли которых эти печенеги терзали своими набегами. Печенеги уже выдавили на запад мадьярские племена, которые прежде стояли буфером между русичами и хазарами, и теперь там следовало ждать столкновений. Не прекратились еще и набеги варягов, хотя уже наступило нечто вроде поворотного момента, когда флот русичей в 941 году удалось прогнать с помощью «греческого огня». Вслед за этим удалось заключить соглашение, по условиям которого существенно урезались торговые привилегии, предоставленные 30 лет тому назад. Однако общность интересов проявилась с предельной наглядностью, когда авторитет Хазарии пошел на спад и византийцы увидели в Киеве потенциально ценного союзника в противостоянии Болгарии. Множатся свидетельства укрепления взаимопонимания; императорская гвардия в Константинополе комплектуется варягами, да и купцы из Руси туда зачастили. Считается, что кое-кто из этих купцов принял крещение.

Христиане, иногда проявлявшие к коробейникам презрение, все-таки охотно покупали товары у купцов. К 882 году в Киеве уже появилась одна церковь, но ее могли построить ради иноземных купцов. Заметных свидетельств существования христианства на Руси до середины следующего века найти пока не удалось. Тогда в 945 году вдова киевского князя приняла регентство при его преемнике – ее сыне. Регентшу звали Ольгой (Хельгой). Ее сына звали Святослав, и он первый киевский князь, носивший славянское, а не скандинавское имя. Когда наступил подходящий момент, Ольга нанесла государственный визит в Константинополь, где крестили христианским чином, причем сам император отстоял всю службу в соборе Святой Софии. Из-за сложного дипломатического подтекста данного события понимание его сути представляется делом безнадежным. Ведь Ольга, в конце-то концов, к тому же послала на Запад гонцов за епископом, чтобы сравнить выгоды, обещаемые Римом. Более того, крещение Ольги никакого непосредственного продолжения в практическом плане не имело. Святослав, правивший с 962 по 972 год, проявил себя весьма воинственным язычником, впрочем, как остальные военные высокородцы викингов его времени. Он поклонялся богам севера, и правильность его вероисповедания получила подтверждение через успешные набеги на земли хазар. С булгарами, однако, ему везло меньше, а смерть ему принесли и вовсе печенеги.

Здесь наступает решающий момент. Русь уже существовала, но она все еще была Русью викингов, зависшей между восточным и западным христианством. Ислам в решающий период сдерживался Хазарией, но Русь могла повернуться лицом к латинской Европе. Славяне Польши уже признали вероисповедание Рима, и германские епархии продвинулись на восток в балтийские прибрежные земли и Богемию. Раздел, даже враждебность двух великих христианских церквей уже выглядели свершившимся фактом, и Русь представлялась желанной наградой, ожидавшей одну из них.

В 980 году междоусобная борьба на Руси закончилась триумфальным появлением князя Владимира, крестившего Русь. Представляется вполне правдоподобным то, что его с детства воспитывали в духе христианства, но сначала он проявил нарочитое рвение язычника, положенное достойному военачальнику викингов. Затем он приступил к оценке выгодных сторон остальных религий. Согласно легенде, он якобы обсудил их возможные достоинства со специалистами; в нынешней России любят вспоминать о том, что князь Владимир отверг ислам в силу запрета для его приверженцев на употребление хмельных напитков. Специальное посольство отправили для посещения христианских церквей. О болгарах послы сообщили, что те смердят. У немцев не оказалось, что предложить, вообще. Зато Константинополь им пришелся по душе. Об этом городе послы сообщили словами, которые часто приводятся до сих пор: «Мы не понимали, где находимся: на небесах или на земле, так как на земле не существует ни таких видов видения, ни такой красоты. И нам неведомо, как все это описать». Выбор напрашивался сам собой. Около 986–988 годов Владимир для себя и для своего народа принял православие.

Так наступил решающий поворот в русской истории и культуре, признававшийся православными церковниками с тех самых пор. «Тогда над нами начал растворяться мрак идолопоклонства и встала заря православия», – высказался один из них, превознося заслугу Владимира спустя полвека или около того. При всем рвении, продемонстрированном князем Владимиром в навязывании крещения своим подданным (физическим насилием, когда требовалось), занимался он этим делом отнюдь не из-за религиозного исступления. Свой выбор он сделал еще и из дипломатических соображений. Владимир оказывал военную поддержку императору, а теперь ему пообещали в невесты византийскую принцессу. А тут уже речь шла о невиданном до сих пор признании высочайшего положения киевского князя. Сестру императора ему предложили в жены потому, что Византия нуждалась в союзе с Русью, ориентированном против булгар. Когда в этом деле возникли затруднения, князь Владимир оказал нажим тем, что занял принадлежавшие Византии территории в Крыму. Обещанное венчание состоялось. Киев стоил свадебной мессы для Византия, хотя выбор Владимира определялся гораздо более вескими соображениями, чем просто дипломатия. Двести лет спустя его соотечественники высоко оценили заслуги своего предка: Владимира причислили к лику святых. Он принял единственное решение, которое больше, чем все остальные решения, определило будущее России.

Так сложилось, что культура Киевской Руси X века во многих отношениях представляется гораздо более богатой, чем культура практически всей Западной Европы. Ее города играли роль важных торговых центров, через которые шли потоки товаров на Ближний Восток, где высоко ценились русские меха и пчелиный воск. Таким коммерческим акцентом отмечено еще одно отличие Руси: в Западной Европе замкнутое хозяйство, покрывающее лишь элементарные потребности, появилось в качестве государственного атрибута, несущего на себе оковы краха мира классической хозяйственной системы. Без такого западного типа поместья Русь к тому же не получила дворянина-крепостника того же западного типа. Появление местной аристократии на Руси могло потребовать больше времени, чем в католической Европе; русским дворянам на протяжении долгого времени пришлось мириться с ролью соратников и подчиненных своего воеводы. Опускаясь по социальной шкале, приходим в города, где новая вера постепенно пускала корни, сначала благодаря болгарским священникам, принесшим с собой чин богослужения южной славянской церкви и кириллический алфавит, на основе которого создавался русский письменный язык. В духовной сфере сильно сказывалось влияние Византия, и митрополита Киева обычно назначал патриарх Константинополя.

Киев приобрел известность великолепием своих храмов; то было великое время строительства в стиле, в котором просматривалось влияние греческого зодчества. К несчастью, строительным материалом служила древесина, и немногие из шедевров дошли до наших дней, но добрая слава тогдашнего художественного превосходства Руси над Европой отражает богатство Киева.

Его апогей приходится на период правления сына Владимира Ярослава Мудрого, когда один западный посетитель признал, что Киев превзошел по красоте Константинополь. Русь тогда в культурном отношении была такой же открытой для внешнего мира страной, как и на протяжении многих грядущих веков. Такая открытость в известной мере служила отражением военной и внешнеполитической репутации Ярослава Мудрого. Он обменялся дипломатическими миссиями с Римом, в то время как в Новгороде принимали купцов немецкого Ганзейского союза. Сам женившийся на шведской принцессе, он подобрал мужей женщинам своей семьи среди королей Польши, Франции и Норвегии. При его дворе нашли пристанище члены потрепанной англосаксонской королевской семьи. Связи с западными дворами никогда больше не будут настолько близкими, как при нем. В культурном плане он тоже помог собрать первые плоды византийских семян, пересаженных на славянскую почву. В первом великом русском литературном труде под названием Повесть временных лет обращается особое внимание на славянское наследие и предлагается изложение истории Руси в христианских понятиях.

Слабость Киевской Руси лежала в продолжении действия правила наследования, которым практически гарантировался раскол или спор наследников после смерти великого князя. Притом что еще одному князю XI века удалось утвердить свою власть и обуздать иноземных врагов, после Ярослава киевское верховенство ушло в прошлое. Северные княжества получили большую автономию; со временем главную роль среди них стали играть князья Москвы и Новгорода, хотя во второй половине XIII века образовалось третье «великое» княжество – во Владимире, сопоставимое по авторитету с Киевом. Одной из причин такого смещения центра тяжести в истории России называют новую угрозу, нависшую с юга, где теперь предельно возросло влияние племен печенегов.

Произошедшие изменения имели судьбоносное значение. Просматривается зарождение будущих тенденций в развитии русского аппарата управления и общества в тогдашних их северных княжествах. Медленно с внедрением практики дарования наделов земли князьями происходило превращение прежних прислужников и добрых приятелей воеводы в местное дворянство. Даже оседлым земледельцам начали предоставлять права собственности и наследования. Многие из тех, кто обрабатывал землю, находились на положении рабов (по западным меркам), однако пирамиды обязательств, на манер которой формировалось местное общество средневековой Западной Европы, на Руси не существовало. Такие вот изменения происходили внутри традиции, магистральное направление которой определилось в киевский период русской истории.

Еще одним устойчивым национальным образованием, формирование которого началось приблизительно в то же время, что и Руси, была Польша. Ее происхождение связано с группой славянских племен, впервые появляющихся в исторических хрониках X века, когда они сопротивлялись нажиму со стороны пруссов, населявших ту же самую территорию. Вполне вероятно, политикой был продиктован выбор христианства как религии первым вошедшим в историю правителем Польши по имени Мешко I. Выбор его пал, в отличие от русичей, не на Восточную православную церковь. Мешко отдал свое предпочтение Риму. Тем самым история Польши на всем ее протяжении будет связана с Центральной Европой, тогда как Россия останется преданной Восточной Европе и Центральной Евразии. С крещением в 966 году открывался полувековой период стремительной консолидации территорий в новое государство. Энергичный его преемник начал создание административной системы и расширил свои земли до Балтики на севере, а также захватил Силезию, Моравию и Краков на западе. Один германский король утвердил свой суверенитет в 1000 году, и в 1025 году его помазали на престол Польши как Болеслава I. Политические неудачи и реакция язычников стали причинами утраты многого из того, чего он добился, и пришло время наступления мрачных времен, но Польша уже существовала как некая историческая действительность.

Кроме того, в истории Польши к тому же появились три определяющих ее момента: борьба с поползновениями пруссов на западе, определение своей судьбы интересами римской церкви, а также неуживчивость и гонор польской шляхты в отношениях с престолом. Первые два из них во многом определили все несчастья в истории Польши, ведь они функционировали в качестве разнонаправленных факторов. Как славяне поляки стояли на страже границы славянского мира; они образовали своеобразный волнолом на пути прилива тевтонских переселенцев. Как католики они служили передовыми заставами западной культуры в моменты ее конфронтации с православным Востоком.

На протяжении тех запутанных столетий прочие ответвления славянских народов продвигались на берега Адриатики и в Центральную Европу. Возникали новые страны со своими отличительными особенностями. Славян Богемии и Моравии в IX веке крестили Кирилл с Мефодием, но немцы их заново обратили в католическое христианство. Распри представителей разных вероисповеданий сыграли свою роль также в Хорватии и Сербии, где еще одно ответвление осело и образовало государства, отделенные от восточных славянских масс сначала аварами, а затем немцами и венграми, которые своими вторжениями с IX века практически отрезали православие Центральной Европы от византийской поддержки.

Таким выглядит существование славянской Европы в начале XII столетия. Славян разделили, и это следует признать, по признаку религиозной принадлежности и особенностям областей проживания. Один из этих народов, обосновавшийся на той территории, то есть мадьяры, переселившиеся через Карпаты из Южной Руси, вообще к славянам не принадлежали – их предки появились на азиатской стороне Уральского хребта. Вся данная область находилась под растущим нажимом со стороны немецких земель, где политика, устремления крестоносцев и нехватка свободных плодородных земель служили двигателем движения на восток, причем движения неуемного. Самая крупная славянская держава в лице Киевской Руси лишилась возможности в полной мере проявить свой потенциал; все дело заключалось в политической раздробленности, наступившей после XI века, и в набегах в следующем столетии кипчаков.

К 1200 году русичи утратили контроль над речными путями к Черному морю; Русь отступала на север и становилась Московией. Впереди славян ждали лихие времена. Ураган бедствий надвигался на славянскую Европу, и с нею – на Византию. Как раз в 1204 году крестоносцы взяли штурмом Константинополь, и свет мировой державы, служившей опорой православия, погас. Дальше – хуже. Спустя 36 лет город Киев пал перед полчищами ужасного кочевого народа. Это пришли монголы.

4
Новый Ближний Восток и образование Европы

У хищников, рыскающих тогда по Ближнему Востоку, не одна только Византия вызывала искушение; эта империя на самом деле манила их внимание дольше, чем ее заклятый враг в лице халифата Аббасидов. Данная арабская империя пришла в упадок с сопровождающимся распадом, и с X века мы вступаем в эпоху большой смуты, при которой любые попытки даже внешнего осознания происходящего превращаются в совершенно бесполезное занятие. Не случилось никакого прорыва к устойчивому росту, который могли бы обещать процветание торговли и появление состоятельных людей за пределами вне правящих и воюющих инстанций. Главным объяснением упадка империй можно назвать неподъемные и волюнтаристские поборы, назначенные правительством, но ведь правители приходят и уходят, совершенно не касаясь опор исламского общества. Население всей территории от Леванта до Гиндукуша впервые в истории прониклось общей для всех единственной религией, и причем надолго, если не навсегда. Внутри той зоны христианское наследие Рима как главной культурной силы держалось только до XI века, да к тому же закупоренным по ту сторону Торосских гор в Малой Азии. Вслед за этим христианство тоже пережило свой закат на Ближнем Востоке, и от него остались только редкие общины, едва терпимые приверженцами ислама.

Чрезвычайную важность представляли устойчивость и глубокая укорененность общественных и культурных атрибутов ислама. Они с лихвой компенсировали слабости, проявлявшиеся по большому счету разве что в политической и административной сфере полуавтономных государств, появившихся ради исполнения властных полномочий в условиях формального диктата халифата в декадентский его период. Распространяться по их поводу особой нужды не возникает. При всем интересе, испытываемом к ним со стороны арабистов, об этих государствах стоит упомянуть как о наглядных исторических ориентирах, а не о явлениях как таковых. Самым заметным и мощным из них правили представители династии Фатимидов, под властью которых находились Египет, большая часть Сирии и Леванта, а также побережье Красного моря. На их территории находились великие святыни Мекки и Медины, где процветала торговля, высокую рентабельность и огромный объем которой обеспечивали паломники. На границах Анатолийской и Северной Сирии между Фатимидами и Византийской империей правили представители еще одной династии – Хамданиды. А в это время центр халифата, Ирак и Западный Иран вместе с Азербайджаном находились под властью Буидов. Наконец, северо-восточные области Хорасана, Систана и Мавераннахра достались Саманидам. Перечислением данных четырех властных группировок далеко не исчерпывается сложность не устоявшегося в X веке арабского мира. Зато их вполне хватает, чтобы вообразить себе декорации, на фоне которых разворачивался процесс появления внутри ислама двух новых империй: одной на территории Анатолии и второй в Персии.

Путеводную нить нам предлагает один из народов Центральной Азии, уже упоминавшийся в нашем повествовании, – тюрки. Части этого народа предоставили дом Сасаниды в последние годы своего правления в обмен на помощь. В те дни тюркская «империя», если это слово можно употребить для обозначения их племенной конфедерации, простиралась на всю территорию Азии; тогда они переживали период своей первой великой эпохи. Как и для остальных кочевых народов, их власть в скором времени оказалась совсем не прочной. Так случилось, что внутриплеменной раскол у тюрков совпал по времени с возрождением китайской державы, и как раз на момент расчленения народа пришелся большой натиск со стороны арабов. В 667 году эти арабы вторглись в Мавераннахр, а в следующем веке они окончательно расшатали остатки империи тюрков в Западной Азии. Их удалось остановить только в VIII веке, и получилось это у еще одного тюркского народа – хазар. Перед этим случился раскол тюркской восточной конфедерации.

На фоне такого краха все случившееся представляло большую важность. Впервые своего рода государство кочевников раскинулось на всю Азию, и оно просуществовало больше века. Правители всех четырех современных ему великих цивилизаций – Китая, Индии, Византии и Персии – увидели для себя неизбежную необходимость наладить отношения с тюркскими ханами, подданные которых многое почерпнули из контактов, обусловленных такими отношениями. Среди того многого, что они приобрели, – искусство письма; древнейшие дошедшие до нас тюркские надписи датируются началом VIII века. Однако, несмотря на это, сведения о протяженных отрезках тюркской истории нам приходится черпать из летописей и дневников других народов.

Из-за раздробленности тюркских племен судьба их представляется весьма туманно вплоть до X столетия. Потом наступил крах династии Тан в Китае. Из-за такого крупного события появились благоприятные возможности у восточных и китаизированных тюрков как раз в тот момент, когда в исламском мире стали множиться признаки ослабления власти. Одним из них стало появление государств, идущих на смену империи Аббасидов. Тюркские рабы, или мамелюки, издавна служили в армиях халифатов; теперь их использовали в качестве наемников при династиях, правители которых пытались заполнить возникающий вакуум власти. Беда в том, что к X веку тюркские народы снова двинулись в путь за лучшей судьбой. В середине этого века представители новой династии восстановили китайскую державу и ее единство; возможно, отсюда исходил решающий импульс для новых протяженных переселений, на которые среднеазиатские народы толкали друг друга и отправлялись на чужие земли сами. Какой бы ни была причина переселения, среди тех, кто нависал над северо-восточными землями старого халифата, а потом образовал там свои собственные новые государства, оказался народ под названием тюрки-огузы. Среди них выделялся клан сельджуков, считающихся теперь предками современных турок Анатолии. Некоторые из них, располагавшие тесными контактами с хазарами, сначала приняли иудаизм, но в 960 году, когда они все еще жили в Мавераннахре, усилиями усердных миссионеров империи Саманидов сельджуки обратились в ислам.

Многие из предводителей новых тюркских режимов в прошлом служили солдатами арабов и персов; одну такую группу называли Газневидами, династия которых на недолгое время создала огромный доминион, простиравшийся на часть территории Индии (то был к тому же первый после Аббасидов режим, в котором полководцев избирали султанами или главами государства). Но их, в свою очередь, оттеснили с приходом новых захватчиков из числа кочевников. Огузы пришли в достаточном количестве, чтобы произвести существенные изменения в этническом составе Ирана и также в его экономике. С их приходом к тому же произошло более глубокое изменение, чем все предшествующие, и открылась новая фаза исламской истории. В силу того, что совершили Саманиды, часть тюрков-огузов уже приобщилась к исламу и уважала достижения единоверцев. Теперь начался перевод на различные наречия тюркского языка основных трудов арабских и персидских ученых, которые должны были открыть тюркским народам широкий, как никогда раньше, путь к освоению арабской цивилизации.

В начале XI века сельджуки тоже переправились на противоположный берег Амударьи. Все шло к появлению еще одной тюркской империи, которая просуществовала до 1194 года, а в Анатолии – до 1243-го. После изгнания Газневидов из Восточного Ирана сельджуки взялись за Буидов и захватили Ирак. Таким образом, они стали первыми среднеазиатскими захватчиками исторических времен, проникшими дальше Иранского плато. Возможно, из-за их принадлежности к мусульманам суннитского крыла сельджуков с большой радостью встречали бывшие подданные Буидов, исповедовавших шиизм. После покорения Сирии и Палестины они вторглись в Малую Азию, где в 1071 году нанесли византийцам одно из самых тяжелых поражений в их истории при Манцикерте. Обратите внимание на то, что сельджуки назвали учрежденный ими султанат Ромом в честь того, что считали себя с тех пор наследниками древних римских территорий. Сам факт появления цитадели ислама внутри древней Римской империи вызвал в Европе порыв незамедлительно отправиться в крестовый поход; к тому же произошло открытие Малой Азии для заселения ее тюрками.

Тогда сельджуки сыграли во многих отношениях выдающуюся историческую роль. Мало того что начинали обращение народов Малой Азии из христианства в ислам, они еще спровоцировали крестоносцев на новые походы и длинное время оказывали им достойное сопротивление на направлении главного удара. Оно дорого им обошлось на остальных фронтах. К середине XII века власть сельджуков на иранских землях уже едва держалась. Тем не менее империи сельджуков отмерен был достаточно долгий век, чтобы во всех исламских центрах успела окончательно выкристаллизоваться общая культура и органы власти, в состав которых теперь приглашали представителей тюркских народов.

Этого казалось недостаточно, потому что правительство сельджуков тогда обновлялось в силу признания им социальных (и в исламе это означало религиозных) реалий. Сутью сельджукской структуры оставалось выбивание наибольшего объема дани, а не административная деятельность. Иногда она напоминала нечто вроде конфедерации племен и стойбищ, в отличие от своих предшественников не способной больше к продолжительным испытаниям на прочность. Центральный аппарат империи составляли его армии и то, без чего им было не обойтись; на местном уровне власть принадлежала наставникам и богословам ислама или знаменитым улемам. Они обеспечивали консолидацию власти и племенного обычая, которому суждено было пережить халифаты и стать скрепляющей субстанцией исламского общества на всей территории Ближнего Востока. С оглядкой на них велись все дела до самого прихода нацизма в XX веке. При всем разнообразии школ внутри улемов они обеспечили на местных уровнях общую культурную и общественную систему, которая гарантировала лояльность масс новым режимам, которые сменяли друг друга наверху и могли казаться чужеродными по происхождению. Из такой системы выходили политические представители, способные удовлетворить население на местном уровне и узаконить новые режимы своей поддержкой.

Отсюда возникло одно из самых наглядных различий между исламским и христианским обществом. Ключевую роль в улемах играли представители религиозных элит; они организовали жизнь в местных религиозных общинах, так что в бюрократии западного толка необходимость там отпадала. В условиях политического раскола исламского мира периода упадка халифатов эти элиты обеспечили социальное единство. Опыт сельджуков получил распространение во всем арабском мире, им пользовались правители последующих империй. Еще одним атрибутом государства стало использование рабов, причем кое-кого на административных должностях, но в основном в войсках. Притом что сельджуки даровали несколько крупных вотчин за большие воинские заслуги, именно рабы – часто тюркского происхождения – представляли реальную силу в виде армии, на которую мог опереться правящий режим. Наконец, власть, где появлялась возможность, опиралась на сохранявшуюся местную персидскую или арабскую знать.

В годы наступившего упадка режима сельджуков в его структуре выявились слабые места. В деле управления подданными их режим в огромной степени зависел от наличия способных личностей, пользовавшихся авторитетом среди соплеменников. Правда, тюрков было совсем не много, и им постоянно приходилось демонстрировать большие достижения, без которых лояльность подданных быстро сходила на нет. Когда инерция первой волны переселения мусульман в Анатолию иссякла, данная область все еще поверхностно выглядела тюркской, а мусульманские города окружала сельская местность, жители которой общались совсем на другом языке; местные наречия арабизировать не получилось, как это произошло дальше на юге, и вытеснение греческой культуры из области шло очень медленно. Дальше на востоке первые мусульманские земли, которые предстояло утратить, отошли к язычникам в XII веке; правитель кочевников (в Европе многие считают его христианским царем пресвитером Иоанном, на пути из Центральной Азии оказавшим помощь крестоносцам) отобрал у сельджуков Мавераннахр.

Движение крестоносцев считается одним из проявлений реакции на учреждение державы сельджуков. Турки, возможно из-за их более позднего обращения в ислам, не обладали большой терпимостью, присущей арабам. Они начали обижать христианских паломников, направлявшихся по святым местам. Прочие причины появления крестоносцев принадлежат скорее европейской, чем исламской, истории, и подобное явление можно встретить где угодно, но к 1100 году исламский мир переходил к обороне даже притом, что особой опасности франки для него не представляли. Тем не менее повторное завоевание Испании началось, и арабы уже лишились Сицилии. Первый крестовый поход (1096–1099 гг.) проходил в благоприятных условиях раздробленности мусульман, позволивших захватчикам образовать в Леванте четыре католических государства: Иерусалимское королевство и три его феодальных владения – графство Эдесса, княжество Антиохия и графство Триполи. Светлого будущего им не досталось, зато в начале XII века их появление показалось поборникам ислама зловещим предзнаменованием. Изначальный успех крестоносцев вызвал соответствующую реакцию со стороны мусульман, и один полководец сельджуков занял Мосул, чтобы провозгласить его центром, на основе которого создал новое государство, занявшее территорию Северной Месопотамии и Сирии. В 1144 году он снова отбил Эдессу, а в это время его сын решил воспользоваться враждебностью по отношению к христианам со стороны местного мусульманского населения. Племянник этого принца по имени Салах ад-Дин захватил власть в Египте в 1171 году и провозгласил образование халифата Фатимидов.

По национальности Салах ад-Дин принадлежал к курдам. Он вошел в историю в качестве героя, возвратившего мусульманам Левант, и остается обаятельной фигурой, даже после напряженных усилий лишенных романтики и веры в добро ученых опорочить его идеал сарацинской галантности. Восхищение, которое он внушал своим современникам-христианам, уходило корнями в парадоксы, имевшие по-настоящему поучительное значение. Он бесспорно относился к врагам христианства, но при этом о нем говорили как о добром человеке, человеке слова, справедливом в поступках; его отличало великодушие, и вообще в мире не существовал второй такой идеал благородства. (Французов репутация этого человека раздражала настолько, что им пришлось прибегнуть к измышлениям: будто бы в рыцари его посвятили пленные христиане и что он даже окрестился на смертном одре.) На более приземленном уровне первую крупную победу Салах ад-Дин одержал, когда в 1187 году вернул исламу Иерусалим, что послужило поводом для нового, третьего по счету похода крестоносцев (1189–1192 гг.). Большими достижениями на поле брани хвалиться им не пришлось, зато усилилось раздражение мусульман, теперь начавших проявлять совершенно новую, невиданную до сих пор жестокость и идеологическую враждебность к христианству. Настало время гонений на христиан, и с ним началось медленное, но необратимое сокращение ранее многочисленного христианского населения мусульманских земель.

Салах ад-Дин основал мусульманскую династию султанов Айюбидов, которые правили Левантом (за пределами анклавов крестоносцев), Египтом и побережьем Красного моря. Она просуществовала до тех пор, пока ее не сменили правители, отобранные из состава дворцовой гвардии, то есть тюрков-мамелюков. Им предстояло ликвидировать последние завоевания крестоносцев в Палестине. Восстановление халифата, случившееся позже в Каире (его передали под управление одному из членов дома Аббасидов), по сравнению с этим выглядит событием малозначительным. На него тем не менее обращают внимание, так как ислам все еще остается преобладающим вероисповеданием и сосредоточием культуры, в настоящее время обнаруживаемым в Египте. Багдаду не было нужды что-либо восстанавливать. К тому времени за мамелюками, к их чести, числилось совсем другое достижение. Именно им наконец-то удалось остановить волну завоеваний со стороны куда более опасных, чем франки, племен, когда эта волна катилась по просторам Евразии на протяжении больше полувека. Речь идет о пресловутых монголах, историю которых с точки зрения хронологии событий и территориального деления распутать до сих пор не получилось. За поразительно короткий срок этот кочевой народ вовлек в орбиту своего влияния Китай, Индию, Ближний Восток и Европу, а также оставил после себя неизгладимые отметины своего присутствия. Только очагов их истории, кроме войлочных шатров правителей при лагерных стоянках, не сохранилось; их нашествие случилось неожиданно, как ураган, напугавший полудюжину цивилизаций, погубивший многих и много разрушивший, а также покоривший и организовавший народы по-своему в масштабе, повторенном в XX веке. Монголы требуют, чтобы их считали единственными в своем роде последними и изменившими ход истории завоевателями-кочевниками.

В поисках места происхождения этих кочевых племен нам следует отправиться в восточный угол Центральной Евразии, каким он был в середине 1-го тысячелетия н. э. Занятые своей экспансией тюрки оттеснили остальные народы на периферию цивилизации, причем те, кто отказался им подчиняться, отправились в южном направлении, где осели внутри и у границы империи, в то время находившейся под властью династии Хань. Группа народов, общавшихся на наречиях монгольской языковой семьи, давно добивавшихся внимания со стороны китайских правителей, постепенно втягивалась в запутанный клубок политики Китая V и VI веков. Кто-то из них сыграл ключевую роль в установлении новых династий – правители династий и Суй, и Тан по происхождению считаются наполовину монголами. Остальные прижились за пределами китайской сферы прямого правления. Можно поискать монголоидные элементы во многих великих федерациях кочевников 1-го тысячелетия н. э. – среди аваров, турок и, вероятно, к тому же гуннов. Во второй половине IX века и первых годах X века на основе группы племен под общим названием кидани возникло самостоятельное государство, войско которого ворвалось в Северный Китай, где кидани приводят к власти династию Ляо, которая управляла Маньчжурией, Восточной Монголией и значительными территориями китайского севера с 916 по 1125 год.

Династия Ляо, несомненно, подала вдохновляющий пример другим монгольским племенам, живущим на севере Китая, переставшим считать себя простыми пастухами, слугами или ремесленниками. Но в начале XII века, когда государство династии Ляо с треском рухнуло под натиском ее врагов, всем монгольским племенам пришлось на собственной шкуре ощутить негативные последствия этого краха. Под гнетом их этнических соперников вспыхнула ожесточенная борьба за власть между выживающими монгольскими кланами, подтолкнувшая одного молодого человека по имени Темучжин к крайностям на поприще самоутверждения. Дата его рождения доподлинно не известна, зато все знают, что с 1190-х годов он встал во главе своего народа в качестве хана. Несколько лет спустя ему присвоили титул кагана племен, которых он назвал монголами, и такое признание сопровождалось присвоением ему имени Чингис (дословно «повелитель воды» или, что точнее, «повелитель бескрайнего как море»). Он распространил свою власть на остальные народы в Центральной Азии, а в 1215 году разгромил войско удельного царства Цзинь в Северном Китае и Маньчжурии, образованного чжурчжэнями (предками маньчжуров). Для великого завоевателя это было только началом. Ко времени его кончины в 1227 году когда-то мальчик из восточной степи превратился в величайшего покорителя народов, когда-либо известного нашему миру.

Он явно отличался от всех предыдущих военачальников кочевых народов. Чингисхан искренне видел свою миссию в завоевании всего мира. Покорение других народов, а не военная добыча или колонизация, стало его целью, а все, что он завоевал, часто подвергалось организации в соответствии с определенной системой. При этом появлялась своего рода структура, заслуживающая названия «империя» в большей степени, чем это получалось у подавляющего большинства правителей кочевых государственных образований. Был он человеком богобоязненным, терпимым к приверженцам вероисповеданий, отличных от его собственного язычества, и, если верить одному из персидских историков, «обычно привечал пользовавшихся любовью и уважением мудрецов и отшельников всех племен, считая такой подход к делу угодным Богу». Само собой разумеется, что он считал себя исполнителем священного предназначения. Такая религиозная эклектика Чингисхана играла большую роль, как и тот факт, что он и его сподвижники (за исключением некоторых турок, которые присоединились к ним) не были мусульманами, как сельджуки, когда они вторглись на Ближний Восток. Тут дело не только в принадлежности к христианам и буддистам – среди монголов встречались и несториане, и буддисты, а в том, что монголы не принадлежали к религиозному большинству, образовавшемуся на Ближнем Востоке.

В 1218 году Чингисхан повернул на запад, и эра монгольских вторжений открылась для Мавераннахра с Северным Ираном. Он всегда действовал продуманно, осмотрительно и заранее оценивал свои намерения, но могло случиться так, что свое первое наступление он предпринял из-за безрассудного поступка одного мусульманского принца, приказавшего перебить его посланников. Оттуда Чингисхан продолжил истребительный поход на Персию с последующим поворотом на север через Кавказ в южные пределы Руси и возвратился оттуда, замкнув кольцо вокруг Каспийского моря.

Все это он совершил к 1223 году. Бухару и Самарканд ратники Чингисхана взяли, устроив резню горожан только ради того, чтобы объятые ужасом жители других городов не посмели оказать им сопротивление. (Капитуляция всегда считалась самым безопасным курсом в политике с монголами, и после нее несколько мелких народов продолжало спокойно жить, ограничиваясь принесением положенной дани и подчинением присланному монгольскому губернатору.) После того поражения Мавераннахру так никогда и не вернулось его место в исламском Иране. Христианская цивилизация подверглась испытанию отважными монголами, закончившемуся поражением грузин в 1221 году и южных русских князей два года спустя. Причем эти зловещие события послужили всего лишь увертюрой к тому, что случилось дальше.

Чингисхан умер на востоке в 1227 году, но его сын и преемник Угэдэй снова послал свои войска на запад сразу после завершения покорения народов Северного Китая. В 1236 году полчища его орды ринулись на территорию Руси. Под управлением внука Чингисхана хана Батыя и военного стратега Субудая они взяли Киев и обосновались в низовьях Волги, откуда монголы организовали систему сбора податей с русских княжеств, куда не дошли. Между тем они ворвались на территорию католической Европы. Рыцари Тевтонского ордена, поляки и венгры – все встали перед ними на колени. Краков спалили дотла, а Моравию стерли с лица земли. Передовой отряд монгольской конницы вторгся в Австрию в то время, как короля Венгрии преследовали на дорогах Хорватии, и в конце концов вышли на границу Албании, но там их нагнал гонец с приказом возвращаться.

Главные силы Батыя покинули Европу в 1241 году, когда пришло сообщение о смерти Угэдэя, монголы отправились, чтобы отдать почести почившему хану и принять участие в выборе его преемника. Нового хана никак не получалось назначить вплоть до 1246 года. На той церемонии присутствовал францисканский монах (находившийся там в качестве посланника папы римского); а также великий князь Руси, султан сельджуков, брат египетского султана Айюбидов, посланник халифа Аббасидов, представитель царя Армении и два претендента на христианский престол Грузии. Выборы не позволили решить проблемы, возникшие из-за разногласий среди монголов, и это случилось только с избранием в 1251 году другого хана (после того, как со смертью его предшественника закончилось короткое того правление), когда удалось подготовить сцену для нового монгольского похода.

Новым вождем монголов стал еще один из внуков Чингисхана по имени Мунке. Ему предстояло стать одним из величайших ханов монголов. Свои первые завоевательные походы он почти полностью направил на мусульманские земли, и по этой причине появился ничем не оправданный оптимизм среди христиан, которые к тому же отметили повышение несторианского влияния при монгольском дворе. Область номинально все еще подчинявшаяся халифату пребывала в состоянии неустроенности с начала походов Чингисхана. Сельджуки Рома потерпели поражение в 1243 году, и они никак не могли восстановить свою власть. В условиях сложившегося безвластия относительно малочисленные местные монгольские войска проявили свою эффективность, а монгольская империя опиралась главным образом на вассалов среди многочисленных местных правителей.

Очередную военную кампанию тогда поручили провести младшему брату хана, и начал он с переправы через Амударью в день наступления нового, 1256 года. Разгромив по пути печально известную секту ассасинов (исмаилитов и низаритов), он двинулся на Багдад, где призвал халифа сложить оружие. Город взяли штурмом и подвергли разграблению, последнего халифа Аббасидов убили. Так как существовало суеверие по поводу пролития его крови, халифа якобы завернули в ковер и затоптали до смерти лошадьми. То был тяжелый момент в истории ислама, так как по всему Ближнему Востоку христиане набрались храбрости и рассчитывали на свержение своих мусульманских повелителей. Когда в следующем году монголы начали свое наступление на Сирию, мусульманам пришлось кланяться кресту на улицах капитулировавшего Дамаска, а мечеть превратилась в христианский храм. Мамелюки Египта стояли следующими в списке подлежащих покорению народов, когда умер Великий хан. Монгольский военачальник на западе предпочел передачу власти своему младшему брату Кубилаю, находившемуся в далеком Китае. Но его сбили с толку и отозвали многих его ратников в Азербайджан, где они должны были ждать развития событий. Как раз на корпус ослабленной армии монголов напали мамелюки у Эйн-Джалуд (родник Голиафа) под Назаретом 3 сентября 1260 года. Монгольский полководец погиб, мамелюки посрамили легенду о непобедимости монголов, и во всемирной истории наметился поворотный момент. Для монголов эпоха завоеваний закончилась и пришел черед их консолидации.

Единству империи Чингисхана пришел конец. После гражданской войны наследие поделили между принцами его дома, оставив под номинальным верховенством его внука Хубилая, тогда хана Китая, которому досталась судьба последнего из Великих ханов. Русский улус разделили на три части: улус Золотой Орды, простирающийся от Дуная до Кавказа, на северо-востоке от него улус Хулагуидов (имя ему присвоили в честь первого его хана), а также Чагатайский улус на юге. Персидское ханство, где сначала правил брат Мунке по имени Хулагу, включало большую часть Малой Азии и простиралось по территории Ирака и Ирана до Амударьи. За его пределами лежало Туркестанское ханство. Из-за ссор между этими государствами у мамелюков оказались развязанными руки, чтобы ликвидировать анклавы крестоносцев и отомстить христианам, скомпрометировавшим себя сотрудничеством с монголами.

Возвращаясь к древней истории, все еще трудно понять, почему монголам на протяжении столь долгого времени сопутствовал успех. На западе их преимущество состояло в совершенном отсутствии там хоть какой-то великой державы, такой как Персия или Восточная Римская империя, способной противостоять им. Зато на востоке они одержали победу над несомненно великим имперским государством Китаем. На руку им сыграло к тому же то, что им достались враги, между которыми не было единства; христианские правители тешили себя надеждой на использование в шкурных интересах монгольской военной мощи в борьбе с мусульманами и даже друг против друга, в то время как любой союз христианских цивилизаций с Китаем против монголов представлялся немыслимым из-за контроля монголами над каналами общения между ними. Терпимость к религиозному разнообразию, кроме периода неукротимой ненависти к исламу, тоже пошла монголам на пользу; тем, кто подчинился им мирно, бояться было нечего. Потенциальные участники сопротивления могли обратиться к руинам Бухары или Киева или пирамидам черепов на месте персидских городов; своего успеха монголы во многом добились с помощью откровеннейшего террора, позволившего им победить многих своих врагов еще до попытки выйти на поле сражения.

Тем не менее их победы объясняются военной выучкой ратников и организационным талантом военачальников. Монгольский воин отличался жестокостью, безупречной выучкой, и в бой его вел воевода, умевший использовать любые преимущества, предоставлявшиеся стремительными действиями конницы. Маневренность конницы в известной степени являлась результатом тщательного ведения разведки и планирования боевых действий перед выходом в поход на врага. Дисциплина их конницы и мастерство в применении приемов осады крепостей (которые тем не менее монголы предпочли избегать) придавали монгольскому войску стойкость большую, чем располагала ватага кочевых разбойников. По ходу продолжавшихся завоеваний в монгольское войско к тому же призывали специалистов из числа пленников; к середине XIII века в его рядах находились представители всех этнических групп. Лучшим из них поручали важные задачи, когда проводилась реорганизация завоеванных территорий для привлечения новых мобилизационных ресурсов и податей.

При всей непритязательности его армии империя Чингисхана, и в несколько меньшей степени его преемников, представляла собой административную реальность на обширной территории. Одним из первых нововведений Чингисхана стал перевод монгольского языка на письмо с применением тюркского алфавита. Осуществил этот перевод один из его пленников. Монгольские правители всегда с готовностью перенимали навыки, становящиеся доступными для них в результате захватов новых территорий. Китайские государственные служащие организовали на завоеванных территориях систему сбора податей; с изобретением китайцами бумажных денег, когда монголы пустили их в обращение персидской экономики в XIII веке, произошел катастрофический спад в торговле, но эта неудача не стала типичным примером, делающим применение иностранных методов менее полезным.

В такой великой империи ключом к власти служили пути сообщения. О максимально быстром движении курьеров и уполномоченных лиц заботились работники сети почтовых станций. Дороги способствовали еще и развитию торговли, и при всей их жестокости к жителям городов, оказавшим сопротивление, монголы обычно поощряли возрождение и оживление торговли, от налогообложения которой они получали денежные поступления. Азия познала своего рода режим Pax Mongolica. Караваны с товарами купцов охраняли от разбойников патрули самих монголов, и таким образом преступники вставали на путь истинный. Самые успешные кочевники из всех, они не собирались позволять другим кочевникам испортить свою игру. Сухопутная торговля между Китаем и Европой на протяжении монгольской эры оставалась такой же беспрепятственной, как в любое другое время; Марко Поло считается самым известным из путешественников Европы, посетившим Восточную Азию в XIII веке, и к тому времени, когда он отправился туда, монголы покорили Китай, но еще до его рождения отец и дядя Марко Поло начали ездить в Азию, и их путешествия продолжались годами. Оба они считались венецианскими купцами, причем достаточно преуспевающими, чтобы снова отправиться в путь сразу после возвращения, прихватив с собой юного Марко. Морским путем торговля Китая с Европой осуществлялась через порт на острове Ормуз в Персидском заливе. Но львиная доля шелков и специй на запад шла караванными сухопутными маршрутами в Крым и Трапезунд, обеспечивавшие оптовую торговлю Византийской империи в последние века ее существования. Сухопутные маршруты контролировали ханы, и, стоит отметить, купцы всегда выступали убежденными сторонниками монгольского режима.

В отношениях с остальной частью мира Монгольская империя послужила фактором, определившим фундаментальные предпосылки дальнейшего развития Китая. Ее ханы считались представителями на земле одного небесного бога по имени Тенгри; власть хана требовала подтверждения, причем поклонение прочим божествам воспринималось вполне терпимо. Зато дипломатия в западном ее понимании относилась к занятиям совершенно немыслимым. Наравне с китайскими императорами, которых им предстояло сменить на престоле, ханы считали себя олицетворением абсолютного единодержавия; все те люди, которые добивались их аудиенции, должны были являться к ним в качестве челобитчиков. Послы считались посланцами данников, а не представителями правителей держав равного с ханом положения. Когда в 1246 году эмиссары, прибывшие из Рима, передали папские протесты по поводу бесчеловечного обращения монголов с жителями христианской Европы и совет ему покреститься, ответ нового Великого хана прозвучал предельно откровенно: «Если вы не будете исполнять волю Бога и если вы пропустите мимо ушей мое распоряжение, то я буду относиться к вам как к своему врагу. И в таком качестве я заставлю вас осознать свое место». По поводу крещения папе римскому приказано было прибыть лично, чтобы служить хану. Такое послание касалось всех на земле, и уже другой папа римский получил точно такой ответ от монгольского губернатора Персии год спустя: «Если ты не боишься лишиться собственной родины, тогда приезжай к нам лично и отсюда продолжишь путь к тому, кто является хозяином всей земли. Если ты не приедешь, нам не дано знать, что тогда приключится: будущее ведает один только Бог».

Культурное влияние на монгольских правителей и их окружение оказывали не одни лишь китайцы. Сохранилось множество доказательств сильного влияния несторианского крыла в христианстве на вельмож монгольского двора, и поэтому европейцы все-таки питали надежды на сближение с ханами. Одному из самых знаменитых европейцев, удостоившихся аудиенции хана, монаху-францисканцу Гильому де Рубруку один армянский монах сразу после наступления нового, 1254 года пообещал, что Великого хана покрестят через несколько дней, но его обещание не осуществилось. Такая неудача нисколько не смутила Гильома, он продолжал побеждать в спорах, которые вели перед ханом, защищая христианскую веру от мусульманских и буддистских представлений, проявляя при этом большую сноровку в искусстве риторики. В то время монголы как раз накапливали силы для штурма сразу двух мировых держав: Китая под властью династии Сун и мусульман, которых в 1260 году мамелюки наконец-то остановили на территории Сирии.

Не то чтобы монголы прекратили попытки покорения Леванта. Ни один из завоевательных походов монголов успехом не увенчался – увлекшись ссорами между собой, они слишком надолго предоставили мамелюкам свободу действий. По логике вещей христиане сожалели о смерти Хулагу-хана, который был последним правителем, представлявшим реальную угрозу Ближнему Востоку на протяжении многих десятилетий. После него Персией, сменяя друг друга, правили несколько ильханов, или подчиненных ханов, занятых спорами с правителями Золотой и Белой Орды. Персия постепенно приходила в себя после вторжений иноземцев, пережитых в начале века. Как и на востоке, монголы здесь управляли с привлечением местных сановников, а также проявляли терпимость к христианам и буддистам, хотя первоначально прибегали к гонениям на мусульман. Ясный признак перемен в относительном положении монголов и европейцев появился, когда ильханы предложили папе римскому участие в союзе против мамелюков.

Когда в 1294 году в Китае умер Хубилай-хан, оборвалась одна из нескольких еще остававшихся связей, которые скрепляли Монгольскую империю. В следующем году ильхан по имени Газан позволил себе радикальный отход от монгольской традиции: он принял ислам. С тех пор правителями Персии всегда назначались мусульмане. Но его поступок надежд не оправдал, и сам ильхан умер молодым, оставив многие проблемы нерешенными. Приобщение к исламу выглядело смелым ходом, но далеко не достаточным. Многие монголы почувствовали себя оскорбленными, и ханам оставалось рассчитывать на своих полководцев. Тем не менее от состязания с мамелюками никто отказываться не собирался. Хотя в конце потерпев поражение, армии Газан-хана взяли Алеппо в 1299 году; в следующем году за него молились в мечети Омейядов в Дамаске. Он числится последним ханом, попытавшимся воплотить в жизнь план завоевания монголами Ближнего Востока, составленный полвека назад, но в конечном счете потерпевшим поражение, когда мамелюки в 1303 году сорвали последнее монгольское вторжение в Сирию. Этот ильхан умер в следующем году.

В скором времени оказалось, что в Персии тоже, как и в Китае, монгольскому правлению представилась всего лишь краткая, образно говоря, золотая осень консолидации, прежде чем оно стало сходить на нет. Газан-хан вошел в историю как последний достойный ильхан. За пределами своих земель его преемники смогли оказывать совсем слабое влияние; мамелюки терроризировали прежних союзников монголов, христианских армян, а Анатолия превратилась в яблоко раздора между различными турецкими князьями. Не приходилось уповать на помощь из Европы, где таяла иллюзорная мечта крестоносцев.

Хотя держава монголов угасала, на Ближнем Востоке случились предсмертные судороги террора с появлением завоевателя, практически равного великому Чингисхану. В 1369 году правителем Самарканда становится Тамерлан по прозвищу Тимур Хромой (Тимур-э Лянг). На протяжении 30 лет история ильханов представлялась сплошной чередой междоусобиц и споров относительно престолонаследования; в 1379 году Тамерлан покорил Персию. Новый хан во всем стремился подражать Чингисхану. По масштабам завоеваний и жестокости поведения он своему кумиру не уступал; Тамерлана можно назвать столь же великим вожаком войска. Однако таланта государственного деятеля, присущего его предшественникам, ему явно не хватало. В искусстве созидания он тоже себя не проявил. Притом что он со своим войском разорил Индию и разграбил Дели (с родными ему мусульманами он обходился так же жестоко, как с христианами), победил ханов Золотой Орды, разгромил мамелюков с турками и присоединил к своей вотчине Месопотамию, а также Персию, после него мало что осталось. Его историческая роль, за исключением двух моментов, представляется ничтожной. Одним пагубным достижением следует назвать практически полное истребление азиатского христианства в форме Несторианской и Якобитской церкви. Вразрез с монгольской традицией Тамерлан по происхождению был в равной мере тюрком и монголом. Причем он совсем ничего не знал о кочевой жизни народов Центральной Азии, из которых вышел Чингисхан с его потворством христианскому духовенству. Единственное созидательное достижение Тамерлана представляется неумышленным: на какое-то время он продлил существование Византии. Нанеся решительное поражение одному анатолийскому тюркскому народу, то есть османам, в 1402 году, он помешал им на некоторое время отправиться в смертельный поход против Восточной империи.

Так выглядело направление, в котором двигалась история с тех пор, как монголы утратили способность к сохранению крепкой хватки на горле сельджуков Анатолии. Захватывающее зрелище монгольского нашествия на просторах от Албании до Явы до самой смерти Тимура в 1405 году трудно охватить глазом. Зато потом все представляется совершенно ясно. Перед тем монголов уже свергли с престола в Китае. Собственное наследие Тамерлана рассыпалось: Месопотамия в конечном счете превратилась в эмират Кара-Коюнлу (в переводе забавно звучащий как «чернобаранный»), в то время как его преемники некоторое время все еще держались за Персию и Мавераннахр. К середине XV века Золотая Орда стремительно катилась к своему распаду. Хотя золотоордынцы все еще могли терроризировать население Руси, монгольская угроза Европе ушла в прошлое.

К тому времени Византия находилась на последнем издыхании. На протяжении двух с лишним веков византийцы вели безуспешную борьбу за выживание, причем не только с могущественными исламскими соседями. Как раз европейцы первыми обкарнали Византию до крошечного клочка земли и разграбили ее столицу. После получения смертельного ранения в 1204 году она вообще превратилась в небольшое балканское государство. Один болгарский король воспользовался случаем, предоставившимся в тот год, чтобы обеспечить независимость своей стране как одному из нескольких эфемерных государств-преемников, появившихся тогда. Кроме того, на руинах византийского государства образовалась новая западноевропейская морская империя Венеция. И выглядела она как кукушка в гнезде, пребывание в котором надо было еще оплатить. Этот бывший клиент к середине XIV века вытащил из византийского наследия целый Эгейский архипелаг островов с Родосом, Критом, Корфу и Хиосом. В течение того времени правители Венеции к тому же продолжали жестокую торговую и политическую борьбу со своим конкурентом в лице Генуи, которой самой к 1400 году достался контроль над южным побережьем Крыма и его богатая торговля с внутренними областями Руси.

В 1261 году византийцы отбили свою столицу у франков. Они справились с этим с помощью османов, то есть державы, сделавшей Анатолию тюркской. Два фактора могли бы сыграть на руку этой империи: решающая фаза агрессии монголов прошла (хотя об этом никто не мог знать, так как продолжались нападения монголов на народы, которые служили для нее преградой), а на Руси существовала великая православная держава, служившая источником военной помощи и денег. Но нельзя игнорировать источники новой угрозы, перевесившей благоприятные факторы. Византийскому возрождению в Европе в конце XIII века бросил вызов сербский принц, вынашивавший планы создания империи. Смерть настигла его прежде, чем ему удалось взять Константинополь, и он оставил империю в пределах всего лишь внутренних районов столицы и с осколком Фракии. В борьбе против сербов правителю империи еще раз пришлось обратиться за помощью к османам. Уже надежно укрепившись на азиатских берегах Босфора, в 1333 году турки овладели плацдармом в Европе у Галлиполи.

Лучшим из всего, что могли предпринять последние 11 императоров из династии Палеологов при этих обстоятельствах, было ведение арьергардных боев. Они в 1326 году отдали османам все, что оставалось от Малой Азии, а дальше их ждала смертельная опасность. В Восточном Черноморье у них появился союзник в лице греческой Трапезундской империи, представлявшей собой крупное торговое государство, которому предстояло пережить саму Византию, но в Европе они могли рассчитывать только на небольшую помощь. Венецианцы и генуэзцы с их амбициями (к тому времени доминировавшие в торговле даже самой столицы), а также король Неаполя предоставили Византию короткую передышку. Один император от отчаяния принял папскую власть и пошел на воссоединение с римской церковью; такая политика дала мало хорошего, зато собственное духовенство настроилось против своего монарха, и его преемник отказался от нее. Религия все еще служила причиной раскола христианского мира.

По мере того как истекал XIV век, у византийцев все больше углублялось чувство обособления от остального мира. Они сознавали себя брошенными на волю язычникам. Попытка использовать западных наемников из Каталонии закончилась только тем, что они напали на Константинополь, и к тому же в 1311 году образовалось еще одно отколовшееся государство – каталонское герцогство Афины. Редкие победы, когда удавалось вернуть какой-нибудь остров или провинцию, не меняли ни общую тенденцию этих событий, ни пагубность последствий случайной гражданской войны внутри империи. Верным своим традициям грекам удавалось даже в таких крайностях придавать проявлениям текущей борьбы за выживание теологическое измерение. На эти беды наложилась чума, в 1347 году уничтожившая одну треть остававшегося населения империи. В 1400 году, когда император отправился по дворам Западной Европы в поисках помощи (а получил он совсем немного денег), ему подчинялись только Константинополь, Салоники и Морея (средневековое название полуострова Пелопоннес). Многие в Европе теперь говорили о нем как об «императоре греков», забывая о том, что он все еще номинально оставался императором римлян.

Турки окружили его столицу со всех сторон и уже предприняли было первую попытку штурма. Вторая попытка случилась в 1422 году. Император Иоанн VIII Палеолог предпринял последнюю попытку преодоления мощнейшего барьера на пути сотрудничества с Западной и Центральной Европой. В 1439 году он отправился к Вселенскому собору, заседавшему во Флоренции, и там согласился на папское первосвященство и договорился о союзе с Римом. Западный христианский мир предался ликованию; звонили во все колокола приходских церквей Англии. Но православный Восток их ликования не разделял. Решения того собора прямо противоречили православной традиции; слишком много стояло на их пути – папская власть, равенство епископов, обряд и догмат. Влиятельнейшее греческое духовенство отказалось от участия в том Вселенском соборе; большое число тех, кто участвовал, подписали формулу унии, кроме одного (его, обратите внимание, позже причислили к лику святых), но многие из них покаялись, когда вернулись домой. «Лучше, – заявил один византийский сановник, – видеть в городе власть турецкого тюрбана, чем диктат латинской тиары». Покорность папе римскому большинству греков казалась актом вероотступничества; ведь теперь они отрекались от истинной церкви, традиции которой сохранялись в православии. В самом Константинополе избегали священников, известных тем, что одобрили решение собора; императоры проявляли лояльность к соглашению с римлянами, но прошло тринадцать лет, прежде чем они посмели публично объявить о союзе с Римом. Единственная польза от подчинения Риму состояла в поддержке папой римским последнего Крестового похода (завершившегося катастрофой в 1441 году).

Представители западного и восточного христианского мира не могли действовать сообща. Мир язычников пока еще сохранялся где-то на дальних задворках Европы. Французов и немцев полностью поглотили их собственные дела; в Венеции и Генуе усматривали собственные интересы в союзе с османами, направленном против тех же французов с немцами. Даже русичи, измотанные татарами, мало чем могли помочь Византии, так как их отрезали от прямого контакта с империей.

Османами в Европе называли один из тюркских народов, появившийся в результате краха Румского султаната. Когда пришли сельджуки, в приграничных областях между распущенным халифатом Аббасидов и Византийской империей они нашли множество неприкаянных набожных и идейных мусульман, называвшихся газиями, иногда тюрками по происхождению, независимыми людьми, извлекавшими выгоду из ослабления великой державы. Их жизнь была полна опасностей, и во время возрождения Византийской империи в X веке кое-кому из них досталось место в этом процессе. Беда в том, что они слабо поддавались навязываемой им власти. Многие пережили эпоху сельджуков и извлекли пользу из поражения тех же сельджуков, нанесенного им монголами в то время, когда Константинополь находился в руках католиков.

Одним из этих гази считается турок Осман, принадлежавший, возможно, к племени огузов. Он продемонстрировал редкие лидерские способности и предприимчивость, поэтому к нему потянулся народ. Его качества вожака проявились в преобразовании значения слова «гази»: оно стало восприниматься как «борец за веру». Фанатично преданных жителей пограничной полосы, ставших последователями Османа, отличал совершенно определенный духовный напор. Некоторые из них находились под влиянием особенной мистической традиции внутри ислама. Они к тому же создали в высшей степени характерные для них собственные атрибуты власти. У них существовала военная организация наподобие купеческих гильдий или религиозных орденов средневековой Европы, и существует предположение о том, будто европейцы набрались опыта в таких делах у османов. Их положение на интересном стыке полухристианской и полуисламской культуры должно было служить стимулом для формирования их честолюбивых намерений. Откуда бы ни исходил их наступательный порыв, список покоренных османами народов выглядит весьма убедительным в сравнении с достижениями арабов и монголов. В конце им предстояло снова собрать под властью одного правителя все земли прежней Восточной Римской империи и добавить к ним кое-что от себя.

Первый турецкий султан появился в начале XIV столетия. Его звали Орхан I, и он приходился сыном Осману I. При нем началось заселение отвоеванных земель, которым в конечном счете предстояло служить основой османской военной мощи. Как и образованные им корпуса «янычар», появление нового корпуса пехоты, необходимого Орхану для ведения войны в Европе, ознаменовало важный этап в эволюции Османской империи с отходом от традиций кочевого народа как прирожденных конников. Еще одним сигналом к тому, что обстановка входила в обычное русло, следует назвать выпуск Орханом первых османских чеканных денег. К концу жизни он правил мощнейшим государством Малой Азии после свержения сельджуков, которое выглядело могущественнее некоторых европейских. Орхан I пользовался достаточным авторитетом, чтобы его три раза просил о помощи византийский император, и в жены он взял одну из дочерей этого императора.

Два его преемника постепенно поглотили Балканы, покорили Сербию и Болгарию. В 1396 году они провели очередной «крестовый поход» против них и продолжили овладение Грецией. В 1391 году османы начали свою первую осаду Константинополя, которую успешно вели на протяжении шести лет. Между тем Анатолию османам удалось поглотить с помощью комбинации войны и дипломатии. Но случилась и одна большая осечка, когда османы потерпели поражение от Тамерлана, из-за которого возник тупик престолонаследования и чуть не произошло расползание Османской империи. Тогда получилось достигнуть прогресса, а страдания теперь достались Венецианской империи. Но для византийца и турка, без разницы, та борьба по существу была борьбой религиозной, и ее целью ставилось овладение Константинополем, тысячу лет служившим столицей христианской веры.

Как раз при Мехмеде II, названном Завоевателем, в 1453 году Константинополь перешел под власть турок, а западный мир при этом содрогнулся. Эта великая победа была достигнута в силу истощения ресурсов Византии и благодаря личным достижениям Мехмеда, преодолевшего все стоявшие перед ним препятствия. К тому времени уже наступила эпоха оружейного пороха, и Мехмед Завоеватель нанял инженера-венгра, построившего для султана гигантскую пушку, обслуживание которой представляло такую сложность, что для ее перевозки требовалась упряжка из 100 волов, и выстреливать из нее можно было всего лишь семь снарядов в день (помощь венгра христиане категорически отрицают, хотя плата, которую он запросил, составляла четверть того, что ему дал Мехмед). С применением артиллерии у султана получилось не очень ловко. Мехмеду лучше удавалось обходиться общепринятыми методами, безжалостно подгоняя своих солдат в наступление и подвергая беспощадному истреблению тех, кто уклонялся от штурма позиций врага. Наконец, он приказал вынести на сушу семьдесят судов, чтобы расположить их позади императорского эскадрона, охраняющего бухту Золотой Рог.

Решающий штурм Константинополя начался в первых числах апреля 1453 года. Спустя без малого два месяца вечером 28 мая римские католики и православные вместе сошлись в соборе Святой Софии, являя фантастический сюжет религиозного воссоединения. Император Константин XI, восьмидесятый правитель династии Палеологов, после вошедшего в историю Константина Великого, принял причастие перед тем, как обрести достойную смерть в бою. Вскоре после этого все закончилось. Мехмед вошел в город, направился к собору Святой Софии и там приказал установить триумфальный трон. Церковь, когда-то служившая вместилищем души православия, превратилась в мечеть.

Это был только первый шаг, знамени османских побед предстояло подниматься все выше и выше. За вторжением на территорию Сербии в 1459 году практически тут же последовало покорение Трапезундской империи. Каким бы неприятным это покорение ни показалось его жителям, оно удостоилось бы всего лишь сноски в конце свитка с перечислением турецких завоеваний, не ознаменуй к тому же конец эллинизма. В этой отдаленной точке на юго-восточном побережье Черного моря в 1461 году мир греческих городов, появившихся ратными трудами Александра Великого, издал свой последний вздох. Так закончилась эпоха, о котором один гуманист из пап римских сожалел как о «второй смерти Гомера и Платона» (свои слова он подкрепил действием, приняв на себя командование армией крестоносцев, но умер он прежде, чем она покинула лагеря в провинции Анкома).

Турецкие завоевательные походы продолжались из Трапезунда. К 1463 году турки берут под свое крыло Пелопоннес, Боснию и Герцеговину. Албания и острова Ионического моря последовали за ними в ближайшие 20 лет. В 1480 году они захватили итальянский порт Отранто и удерживали его в течение почти года. В 1517 году случилось покорение турками Сирии и Египта. С остатками Венецианской империи пришлось повозиться подольше, но в начале XVI века турецкая конница стояла под Виченцей. Белград капитулировал перед ними в 1521 году, а год спустя покорился Родос. В 1526 году в битве при Мохаче турки истребили армию венгерского короля, и то сокрушительное поражение до сих пор вспоминается как черный день венгерской истории. Еще через три года турки впервые организовали осаду Вены. В 1571 году перед ними пал Кипр, а без малого через 100 лет – Крит. К этому времени турки проникли глубоко внутрь территории Европы. Они снова осадили Вену в XVII веке; их вторая неудача с взятием этого города стала высшей точкой прилива турецких завоеваний. Но они все еще завоевывали новые территории в Средиземноморье до 1715 года. Между тем они отобрали Курдистан у Персии, с правителями которой никак не могли прекратить споры с самого момента появления там новой династии в 1501 году, и посылали армии далеко на юг до Адена.

Османской империи предназначалась уникальная роль в судьбе Европы. Османы, как никто другой, смогли разделить этот континент на части, обозначив траекторию истории ее восточной и западной половины. Решающим моментом следует назвать то, что в Османской империи сохранилась церковь, и отношение к ней было терпимое. При этом удалось сберечь наследие Византии для ее подданных славян (и, разумеется, покончить со всеми поползновениями на верховную власть патриарха Константинополя одновременно со стороны католиков и священников национальных православных церквей Балкан). За пределами прежней Римской империи остался только один главный центр православия; обратите внимание – православная церковь теперь стала наследием Руси. С учреждением Османской империи Европа на какое-то время оказалась запертой и лишенной выхода к Западной Азии и Черному морю. То есть ей в значительной мере перекрыли сухопутные пути, ведущие в Восточную и Центральную Азию. Винить европейцам оставалось только самих себя; у них не получилось (и никогда не получится) объединяться на деле борьбы против турок. Византию просто бросили на произвол судьбы. «Кто заставит англичан любить французов? Кто объединит генуэзцев и арагонцев?» – в отчаянии вопрошал один из римских пап; чуть позже очередной его преемник выяснял возможность обращения за турецкой помощью в противостоянии Франции. Все же такой вызов пробудил совсем новую реакцию, так как даже еще до падения Константинополя португальские суда брали курс на юг вдоль африканского побережья, и их капитаны искали морской путь за специями Азии, а также по возможности африканского союзника, чтобы обойти турок с юга. Люди размышляли по поводу возможного пути в обход исламской преграды с XIII века, только необходимыми транспортными средствами для этого они еще не обладали. Один из парадоксов истории заключается в том, что такие средства должны были появиться, когда османская держава достигла своего максимального могущества.

В османских границах образовалась новая многонациональная империя. Мехмед I был человеком широких и совсем непостоянных симпатий, и туркам было трудно понять его попустительство по отношению к неверным. Он приказал убить мальчика, крестника императора, только потому, что тот отверг его домогательства, зато позволил отряду критян, отказавшихся капитулировать, уплыть морем после падения Константинополя, из-за того что те заслужили его восхищение своим мужеством. Он вроде бы не возражал по поводу поликонфессионального общества. Он вернул греков в Константинополь из Трапезунда и назначил нового патриарха, при котором грекам в конечном счете предоставили своего рода самоуправление. Отношения к евреям и христианам отличались в лучшую сторону по сравнению с отношением испанских христиан к евреям и мусульманам. Константинополь остался великим космополитическим городом (и при населении 700 тысяч человек в 1600 году самым большим городом во всей географической Европе).

На заре своего правления османы к тому же не противились ассимиляции редких народностей того времени, предоставив им возможность присоединения к османскому государству и – часто в процессе этого – к превращению в турков. Вероятно, что это дело имело непосредственное отношение к смешению народов как явлению, характерному для тюркской самости уже при прежних тюркских империях. В некоторых случаях в интересах ассимиляции применялась сила, за счет которой формировалась новая национальная идентичность. Но в подавляющем большинстве случаев ассимиляция продолжалась на протяжении долгого времени, которое потребовалось, когда у большинства жителей Анатолии сначала сформировалось тюркское, а затем турецкое национальное самосознание, вне зависимости от наличия тюркской родословной или ее отсутствия. Для остальных жителей превращение в турка означало обращение в мусульманство и переход в услужение османской династии. Последний римский православный градоначальник Канина в Южной Албании по имени Георгий провозгласил себя турком в 1398 году, так что в итоге за его семьей эта должность сохранялась до 1943 года. Причем османы предоставили его родственникам и потомкам массу должностей местных чиновников плюс трех территориальных губернаторов, четырех фельдмаршалов (двух турок, одного египтянина, одного грека) и заодно великого визиря.

Таким образом, османы восстановили великую державу в Восточном Средиземноморье, и XVI век стал великим для исламской империи столетием. Подобное происходило не только в Европе и Африке; пока османы восстанавливали нечто похожее на Византийскую империю, новая держава, тоже напоминавшая о прошлом времени, появилась в Персии. Между 1501 и 1722 годами в Персии правила династия Сефевидов, объединившая все персидские земли впервые с времен вторжений арабов, свергших Сасанидов. Сами Сефевиды, как и их предшественники, персами не были. Со времен Сасанидов получалось так, что завоеватели приходили и уходили. Непрерывность персидской истории между тем обеспечивалась культурой и религией. Границы Персии определялись географией, ее языком и исламом, а не сохранением национальных династий. Сефевиды вели свое происхождение от тюрков, точнее, гази, как и османы, и преуспели одинаково: сторонясь возможных соперников. Первым правителем, которого они дали Персии, был Исмаил (Сефевид), он приходился потомком племенному вождю XIV века, подарившему имя всему роду.

Сначала Исмаил слыл всего лишь самым успешным вожаком группы воинственных тюркских племен и совсем не походил на тех военачальников с запада, пользовавшихся точно такими же возможностями. Наследие Тимуридов с середины XV века растаскивали по частям. В 1501 году Исмаил нанес поражение племенной конфедерации, известной как Ак-Коюнлу (дословно «белобаранные»), вошел в Тебриз и объявил себя шахом. За двадцать лет он сформировал устойчивое государство и к тому же вступил в затяжную конфронтацию с османами, при этом даже обращался за поддержкой в борьбе против них к Священной Римской империи. В его борьбе существовало религиозное измерение, поскольку Сефевиды относились к шиитам и в Персии тоже внедрили шиизм. Когда в начале XVI века халифат перешел к османам, они возглавили мусульман-суннитов, которые видели в халифах истинных толкователей и наставников своей веры. Таким образом, шииты автоматически стали врагами османов. Учреждение Исмаилом вероисповедания своего толка в Персии придало новую особенность цивилизации Персии, которой отводилась великая роль в ее предохранении.

Его ближайшим преемникам пришлось несколько раз отбивать нападения турок, прежде чем в 1555 году удалось заключить мир, после которого Персия осталась нетронутой, зато открылся путь в Мекку и Медину для хаджа персидских паломников. Не обошлось к тому же без внутренних проблем и борьбы за престол, но в 1587 году на него взошел один из самых одаренных персидских правителей – шах Аббас I Великий. При его правлении династия Сефевидов достигла зенита славы. Он добился больших успехов с политической точки зрения и в военном отношении, победив узбеков и турок, а также возродив старые племенные привязанности, из-за отсутствия которых ослабла власть его предшественников. Аббас сумел воспользоваться предоставленными ему важными преимуществами: османы погрязли в проблемах на Западе, потенциал Руси сошел на нет в силу внутренних невзгод, и могольская Индия клонилась к закату. Ему хватило ума, чтобы увидеть, каким образом настроить Европу против турок. И все же благоприятное стечение обстоятельств с точки зрения расстановки внешних сил не породило у него честолюбивых намерений по завоеванию мирового господства. Сефевиды отказались последовать примеру Сасанидов. Они никогда не предпринимали наступательных походов против Турции с другой целью, кроме как ради возвращения ранее утраченного, и они не двинулись на север через Кавказ на Русь или дальше Мавераннахра. Персидская культура пережила захватывающий расцвет при шахе Аббасе, построившем новую столицу в Исфахане. Ее красота и роскошь поражали воображение европейских гостей. Литература пережила небывалый творческий подъем. Единственную зловещую ноту привносила религия. Шах настоял на отмене религиозной терпимости, которой до тех пор характеризовалось правление Сефевидов, и ввел принудительное обращение в шиитскую веру. Введение системы религиозной нетерпимости его решение пока не означало; все произошло несколько позже. Но это на самом деле свидетельствовало о том, что сефевидская Персия сделала значительный шаг в сторону упадка и в направлении передачи власти в руки религиозных деятелей.

После смерти шаха Аббаса в 1629 году события стремительно приняли поворот к худшему. Его никудышный преемник явно ничего не замечал, предпочтя уединение гарема и его телесные удовольствия, в то время как традиционный блеск наследия Сефевидов маскировал фактический крах престола. Турки в 1638 году снова взяли Багдад. В 1664 году поступили первые предзнаменования новой угрозы: казаки своими набегами начали терзать Кавказ, а в Исфахан прибыла первая русская миссия. Западные европейцы уже давно познакомились с Персией. В 1507 году португальцы утвердились в порту на острове Ормуз, где Исмаил обложил их данью. В 1561 году один английский купец по суше добрался до Персии из России и открыл англо-персидскую торговлю. В начале XVII века эти отношения укрепились, и к тому времени англичане находились на службе у шаха Аббаса. Это было проявлением его поощрения отношений с Европой, где он надеялся найти поддержку в борьбе против османов.

Растущее английское присутствие там пришлось совсем не по душе португальцам. Когда началась деятельность Английской Ост-Индской компании, они совершили нападение на ее агентов, но потерпели неудачу. Чуть позже англичане с персами объединили усилия, чтобы прогнать португальцев с Ормуза. К этому времени представители остальных европейских стран тоже стали проявлять интерес к Персии. Во второй половине XVII века французы, голландцы и испанцы стали проникать в сферу персидской торговли. Персидские шахи даже не догадывались о возможности стравливания иноземцев в игре друг против друга.

В начале XVIII века Персия внезапно подверглась сразу двум кровавым нашествиям иноземцев. Афганцы подняли восстание и образовали независимое суннитское государство; подпитка мятежа во многом происходила за счет религиозного антагонизма. С 1719 по 1722 год афганцы находились в состоянии войны с шахом Сефевидов. В том же году он отрекся от престола, и на него взошел афганец по имени Махмуд, тем самым на какое-то время покончив с шиитским правлением в Персии. Как бы там ни было, но в нашем повествовании нам придется забежать немного вперед, так как русские с большим интересом наблюдали за процессом ослабления Сефевидов. Русский властитель направлял свои посольства в Исфахан в 1708 и 1718 годах. Затем в 1723 году под предлогом вмешательства в процесс престолонаследия русские захватили Дербент и Баку, а также получили от побежденных шиитов обещания намного большего. Османы решили не отставать от русских и, захватив Тифлис, договорились с ними в 1724 году о разделении Персии. Этому когда-то великому государству грозил кошмарный конец. В Исфахане по приказу шаха, к тому времени лишившемуся рассудка, случилась резня жителей, сочувствовавших Сефевидам. В ближайшее время предстояло заключительное персидское возрождение при последнем великом азиатском завоевателе Надир-кули (Надир-шахе Афшаре). Но притом что он вроде бы восстановил Персидскую империю, дни, когда на Иранском плато находилась держава, от которой зависел ход событий далеко за ее пределами, прошли, и только в XX веке к ней вернулось былое влияние, но не армии будут служить Ирану рычагами политики.

По сравнению с Византией или исламским халифатом Европа к западу от Эльбы на протяжении многих веков после краха Римской империи представляла собой практически ничтожное захолустье всемирной истории. Города, в которых проживало ничтожное меньшинство ее народа, европейцы построили между городами, оставленными римлянами, или на их развалинах; ни один из этих городов нельзя даже близко поставить по великолепию с Константинополем, Кордовой или Багдадом. Немногочисленные выдающиеся деятели европейских народов чувствовали себя загнанными в угол, остатками былой роскоши, кем они в известном смысле и были. Поборники ислама отрезали их от Африки и Ближнего Востока. Арабы своими набегами опустошали их южные побережья. С VIII века участились набеги на северные побережья, долины рек и острова со стороны скандинавских народов, проявивших странную и неожиданную для них тягу к насилию. Мы привыкли называть этих разбойников викингами. На востоке повсюду появились новые народы из Центральной Евразии, вторгавшиеся в пределы или проходившие транзитом. Европе пришлось формироваться в мире, где все казалось в постоянном движении.

Основание для новой цивилизации приходилось закладывать во времена, когда очень многое от прошлого казалось утраченным, а то, что пришло ему на смену, представлялось вызывающим и враждебным. Европейцам предстояло долгое время заниматься заимствованием культурных достижений из-за рубежа. Потребовались века, прежде чем европейская архитектура достигла такого уровня, что ее можно было сравнить с архитектурой классического средиземноморского прошлого, с архитектурой Византии или азиатских империй, когда европейцы смогли позаимствовать стиль византийской Италии и стрельчатую арабскую арку. Ведь до сих пор ни одна наука, ни одна школа в Европе не могла достойно сравниться с наукой и любой школой арабской Испании или Азии. Неспособным оказался западный христианский мир и на то, чтобы создать толковое политическое единство или теоретическое обоснование державы, такой как Восточная Римская империя и халифаты; в течение многих веков даже величайшие европейские короли оставались всего лишь дикими воеводами, к которым люди шли за защитой и из страха оказаться в худшем положении.

Под влиянием ислама хоть что-то вполне могло выглядеть лучше. Временами такой результат должен был казаться возможным, так как арабы утвердились не только в Испании, но и на Сицилии, Корсике, Сардинии и Балеарских островах. И долгое время казалось, что они способны двинуться дальше. Они могли предложить намного больше, чем скандинавы, однако в конечном счете эти северяне оставили больше своих отметок на телах королевств, провозглашенных древними переселенцами. Что же касается славянского христианского мира и Византии, то их по культурному признаку разделила католическая Европа, а вклад их выглядит совсем незначительным. Зато они послужили буфером, оградившим Европу от ужасов нашествия восточных кочевников и ислама. Мусульманская Русь сыграла бы совсем иную роль в истории всего мира.

Западный христианский мир перед X веком н. э. занимал приблизительно половину Пиренейского полуострова, всю территорию современной Франции и Германии к западу от Эльбы, Богемию, Австрию, итальянский материк и Англию. По краям этой области лежали дикие, но христианские Ирландия с Шотландией и скандинавские королевства, которые находились – и будут находиться ближайшие двести лет – в состоянии постоянного изменения. Слово «Европа» применительно к этой области начало звучать в X веке; в испанской летописи о победителях в 732 году написали как о «европейцах». Область, которую они занимали, совсем не имела выхода к морю; притом что Атлантика считалась широко открытой, норвежские поселения к западу от Исландии ушли под воду, в то время как Западное Средиземноморье, служившее путем к остальным цивилизациям и торговле с ними, числилось «арабским озером». Один только узкий канал морского сообщения со все более враждебной Византией нес Европе некоторое освобождение от внутренней замкнутости существования ее народов. Люди там больше привыкли к лишениям, чем к неограниченным возможностям. Они теснились под властью разношерстой воинственной прослойки, нужной им для защиты их жизни и имущества.

К X веку жизнь в Европе вроде бы наладилась. Мадьяры угомонились, арабам можно было бросить вызов на море, а викинги встали на путь приобщения к христианству (хотя все еще представляли собой сложную и необузданную воинственную силу). Приближение 1000 года не означало ничего знаменательного для большинства европейцев; они даже не ведали о таком факте, поскольку отсчет лет с момента предполагаемого рождения Христа никаким правилом не признавался. Тот год может служить, пусть даже очень приблизительно, меткой наступления новой эпохи, независимо от значения этой даты для современников или его отсутствия. Можно было наблюдать не только начало ослабления влияния на Европу угнетающих факторов, но и некоторые признаки возрождения. Вроде бы вставала на свое место кое-какая основополагающая политическая и социальная структура, и у европейской христианской культуры уже появился особый колорит. В XI столетии ожидалось начало эпохи революционного развития и приключений, для которой на протяжении столетий, иногда называемых Темными веками Средневековья, готовились расходные материалы. Для понимания всего того, что тогда происходило, воспользуемся в качестве наглядного пособия картой.

Задолго до этого уже полным ходом шли три великих процесса, которые должны были послужить формированию европейской карты, известной нам сегодня. Одним из них считается культурный и нравственный отход от традиций Средиземноморья, служившего центром классической цивилизации. Между V и VIII веками сам центр европейской жизни, поскольку таковой существовал, переместился в долину Рейна с его притоками. Увлеченные грабежами на морских путях в Италию и отвлеченные на Византию в VII и VIII веках, арабы к тому же посодействовали перемещению ядра Европы назад – туда, где позже появится центр новой энергичной цивилизации.

Второй процесс потребовал больше времени. Он состоял в постепенном наступлении христианства и заселении Восточной Европы. Далекое от завершения к 1000 году наступление христианства продолжалось, и его передовые отряды к тому времени вышли далеко за пределы старой римской границы. Третий процесс определялся ослаблением нажима извне. Мадьяр начинали вовлекать во все процессы в X веке; норманны, которым предстояло в конечном счете поставлять правителей Англии, Северной Франции, Сицилии и некоторых народов бассейна Эгейского моря, пришли с последней волной экспансии скандинавов, заключительная фаза которой пришлась на начало XI века. Европа перестала выглядеть простой добычей пришельцев извне. Правда, даже 200 лет спустя, когда Европе угрожали монголы, такое ощущение приходило с большим трудом. Тем не менее к 1000 году она лишалась своей былой эластичности.

Западный христианский мир можно представить разделенным на три крупные группы. В центральном районе, сформировавшемся вокруг рейнской долины, предстояло появиться будущей Франции и Германии. Еще тогда существовала западная средиземноморская прибрежная цивилизация, охватывавшая сначала Каталонию, Лангедок и Прованс. Со временем и по мере возрождения Италии с постримских веков данная цивилизация распространилась дальше на восток и юг. Третья Европа представляла собой что-то наподобие многообразной периферии на западе, северо-западе и севере, где можно отыскать первые христианские государства Северной Испании, появившейся после вестготского периода, Англии с ее независимыми кельтскими соседями, Ирландии, Уэльса и Шотландии; и последними следует назвать скандинавские государства.

Категоричность при оценочном взгляде на такую картину неуместна. Встречались области, которые можно бы отнести к тому или другому из этих трех регионов. Среди них: Аквитания, Гасконь и иногда Бургундия. Тем не менее существование таких различий нам представляется полезным. Существенное отличие между названными регионами сложилось на основе исторического опыта, а также в силу богом данного климата и этнической группы. Разумеется, подавляющее большинство населяющих их людей даже не подозревали, на территории которого из трех они живут; их конечно же больше интересовали различия между ними и их соседями в ближайшей деревне, чем те же различия между их областью и той, что по соседству. Смутно представлявшие свою причастность к христианскому миру, очень немногие задумывались даже о самой приблизительной концепции того, что лежало в пугающей тьме, окружающей их утешительную веру.

Своим происхождением центр средневековой Западной Европы обязан наследию франков. Там было меньше городов, чем на юге, и они не играли большой роли; жителей поселения типа Парижа крах торговли беспокоил меньше, чем, скажем, жителей Милана. Жизнь протекала на земле, и аристократами становились успешные воеводы, превратившиеся в землевладельцев. С такой основы франки начали колонизацию Германии, они отстояли свою церковь, укрепили и передали по наследству традицию монархии, ведущей родословную от магических полномочий правителей династии Меровингов. На протяжении веков государственные структуры оставались хрупкими и зависящими от сильных королей. Управление выглядело исключительно личным занятием.

Методы и атрибуты государственного управления франков устарели. После Хлодвига, притом что династическая преемственность сохранялась, сменявшие друг друга обнищавшие и поэтому никчемные короли довели дело до того, что укоренившиеся на земле аристократы, постоянно устраивавшие междоусобицы, чуть ли не вышли из подчинения; они располагали богатством, которое позволяло купить власть. Одна семья из восточных районов даже затмила королевский род Меровингов. Из нее вышел Карл Мартелл, прославившийся тем, что развернул нашествие арабов в обратном направлении при Туре в 732 году, а также как сторонник проповедника христианства в Германии святого Бонифация. Так он оставил две значительные отметины в анналах европейской истории (святой Бонифаций признался в том, что без поддержки Карла вряд ли у него получилось что-то толковое) и тем самым подтвердил союз дома Мартеллов с церковью. Его второго сына, Пипина Короткого, знать франков избрала королем в 751 году. Три года спустя папа римский прибыл во Францию и помазал его на королевский престол, как Самуил помазал Саула и Давида.

Папству требовался влиятельный наперсник. Притворства императора в Константинополе никакими делами не подкреплялись, и в глазах римлян он в любом случае впал в ересь тем, что примкнул к иконоборцам. Присвоение титула «патрикий» Пипину, как это сделал папа римский Стефан, на самом деле выглядело неправомерным присвоением имперской власти, но все дело было в лангобардах державших Рим в страхе. Папство получило отдачу от своих вложений практически без промедления. Пипин разгромил лангобардов, и в 756 году основал папские государства будущего, передав Равенну «святому Петру». Так начинались 1100 лет мирской власти папы римского, то есть светского правления, осуществлявшегося папой римским над его собственным доминионом в качестве правителя, не уступавшего любому другому властелину.

От новой романо-франкской оси происходила реформа франкской церкви, дальнейшая колонизация и миссионерское обращение в Германии (где велись войны против язычников-саксов), оттеснение арабов назад за Пиренеи и покорение Септимании и Аквитании. Это стало большим приобретением для церкви. Совсем не удивительно, что папа Адриан I больше не ставил на официальных документах дату по году царствования императора в Византии и чеканил монеты от своего собственного имени. У папства появилось новое основание для независимого поведения. Не приносила никакой пользы новая магия помазания одним только королям. Притом что этот ритуал мог своей загадочностью затмить древние чудеса Меровингов и поднять королей над простолюдинами в чем-то большем, нежели их власть, папа римский приобрел авторитет, скрытый в праве даровать сакральный елей.

Пипин, как все франкские короли, перед смертью разделил свою землю, но его старший сын в 771 году снова объединил франкское наследие в полном его виде. Речь идет о Карле Великом, коронованном императором в 800 году. Именно так вошла в историю его династия Каролингов, о которой в скором времени стали слагать легенды. Из-за них в истории Средневековья возникли новые трудности, всегда казавшиеся огромными, так как происходит искажение биографии человека. Действия Карла Великого совершенно определенно говорят о его устойчивых предрасположениях. Он все еще безоговорочно оставался традиционным государем-воителем франков; он покорял соседние народы и своим главным делом считал ведение войны. Новым в его поведении можно назвать ту серьезность, с которой он относился к христианскому освящению этой роли. К своим обязанностям в области покровительства деятелям науки и искусства Карл тоже отнесся со всей серьезностью; он стремился повысить величие и авторитет двора за счет наполнения его свидетельствами познания христианского учения. С точки зрения приращивания новых территорий Карл Великий проявил себя великим собирателем земель, свергнув лангобардов в Италии и став их королем; их земли тоже вошли в наследие франков. На протяжении 30 лет он усердно вел военные кампании в саксонских приграничных районах и все-таки добился принудительного обращения в христианство язычников-саксов. В войнах с аварами, венедами и славянами он завладел Каринтией и Богемией, а также, что, быть может, не менее важно, открыл путь вниз по Дунаю до Византии. Чтобы справиться с датчанами (данами), на противоположном берегу Эльбы он учредил «данскую марку» (пограничную землю). В Испанию Карл Великий продвинулся в начале IX века; в Пиренеях вниз к Эбро и побережью Каталонии он установил «испанскую марку». Только вот до моря он не дошел; вестготы остались последней морской державой Западной Европы.

Таким образом, Карл Великий объединил земли, по территории превосходившие любые государственные формирования Европы со времен Рима. Практически с тех самых пор между историками не утихает спор, что тогда на самом деле происходило и что фактически означала коронация Карла Великого папой на Рождество 800 года (и его возвеличение как императора). «Благочестивейший Август, коронованный волей Божьей, великий и мир несущий император», – звучал распев на той службе в храме. Однако на тот момент уже существовал безоговорочно признанный всеми император, и находился он в Константинополе. Неужели появление второго правителя с тем же самым титулом означало существование двух императоров разделенного христианского мира, как это произошло ближе к завершению римского периода истории? Это явная претензия на власть над многими народами; своим новым титулом Карл Великий давал всем понять, что считает себя правителем не одних только франков. Возможно, нагляднее всего поведение Карла Великого можно объяснить фактором Италии, поскольку скрепляющим материалом могла послужить связь с имперским прошлым, сохранившаяся среди итальянцев как нигде больше. Элемент папской благодарности – или целесообразности – тоже следует учесть; Льва III вернули в его столицу как раз солдаты Карла Великого. Однако говорят, что Карл Великий якобы заявил, будто не вошел бы в храм Святого Петра, знай он заранее о намерениях того папы. Ему могло не понравиться нарочитое самоуправство папы, допустившего превышение своих полномочий. Он вполне мог предвидеть раздражение, которое коронация вызвала бы в Константинополе. Он должен был прекрасно сознавать, что для его собственого народа франков и многочисленных северных подданных понятнее было воспринимть его как традиционного германского государя-воителя, чем как преемника римских императоров. И все-таки в скором времени на его печати появилась гравировка Renovatio Romani imperii, означавшая сознательное возвращение к великому прошлому.

Фактически отношения Карла Великого с Византией складывались сложно, хотя несколько лет спустя его новый титул признали на западе в обмен на согласие считать Венецию, Истрию и Далмацию сферой влияния Византии. Еще с одним великим государством, то есть с халифатом Аббасидов, у Карла Великого складывались несколько формальные, но весьма дружественные отношения; говорят, что Гарун ар-Рашид подарил ему чашу с изображением шахиншаха Хосрова I Ануширвана, при котором сасанидская держава и цивилизация достигли вершины их влияния (важным представляется то, что о таких контактах мы узнаем из франкских источников; похоже, арабским летописцам они показались недостаточно важными для упоминания). Отношения с Омейядами Испании складывались совсем по-другому; их заклеймили как врагов христианского правителя потому, что они вполне могли представлять для него угрозу. Одной из задач христианской монархии была защита своей веры от язычников. При всей его поддержке и покровительстве церковь тем не менее безоговорочно подчинялась власти Карла Великого.

Когда люди Карла Великого (Шарлеманя) принесли материалы и сюжеты из Равенны, чтобы украсить его столицу город Ахен, византийское искусство тоже стало гораздо свободнее внедряться в северную европейскую традицию, и классические модели все еще оказывали влияние на творчество его художников. Но именно его ученые и писцы придали двору Карла Великого непревзойденную импозантность. Здесь возник центр интеллектуальной жизни. От него исходил порыв к копированию текстов в новой, отточенной и преобразованной манере под названием «каролингский минускул», которому суждено было стать одним из великих инструментов культуры в Европе (а позже даже образцом для современных шрифтов). Карл Великий рассчитывал за счет этого обеспечить подлинной копией устава святого Бенедикта каждый из монастырей в своей вотчине, но главное выражение нового потенциала рукописи впервые проявилось в копировании Библии. Император ставил нечто большее, чем религиозную цель, так как библейское повествование следовало толковать как божественное обоснование правления Каролингов. Еврейская история Ветхого Завета полна примеров правления набожных и помазанных государей-воителей. Библия была главным текстом в монашеских библиотеках, которые теперь начали собирать всюду на просторах всех земель франков.

Империя Карла Великого обозначила смещение центра культурного влияния в Европе из классического мира на север континента. Важную роль в этом процессе играла личность самого императора. Он стремился к тому, чтобы осуществить превращение воеводы в правителя великой христианской империи, и в этом деле еще при жизни добился замечательных достижений. Характерно, что, не овладев письмом, он приучил себя говорить на приличном романском языке. Его физическое присутствие совершенно очевидно производило большое впечатление (можно предположить, что он возвышался над всем своим окружением), и люди видели в нем воплощение королевской души, оптимизма, справедливости и великодушия, а также качеств героического рыцаря, которого поэты и менестрели будут воспевать на протяжении многих веков. Его авторитет представлял более величественное зрелище, чем что-либо еще, появившееся в Западной Европе после падения Рима. Когда он пришел к власти, его двор оставался прибежищем последователей Аристотеля; они обычно на протяжении года подъедались то в одном поместье, то в другом. Когда Карл Великий умер, дворец и казначейство остались в месте, где его предстояло похоронить. Он смог провести реформу мер веса и длины, а также внедрил в Европе деление фунта серебра на 240 пенсов (динарий), которое сохраняется на Британских островах больше 1100 лет.

О своем территориальном наследии Карл Великий мыслил традиционными категориями франков. Он строил планы его раздела между наследниками, и только несчастный случай со старшими его сыновьями, умершими раньше отца, повлиял на то, что империя в целостном виде перешла в 814 году к младшему сыну – Людовику Благочестивому. С территорией к нему перешел императорский титул (который Карл Великий присвоил своему сыну) и союз монархии с папством; спустя два года после престолонаследования папа венчал Людовика на царство во время церемонии второй коронации. Территориальный раздел тем самым удалось только отсрочить. Преемники Карла Великого не пользовались отцовским авторитетом, так как не располагали его опытом и не горели большим желанием заниматься обузданием центробежных сил. Вокруг ярких личностей образовывались группировки местных сторонников, и в конечном счете все завершилось несколькими разделами империи. Причем один раздел произошел между тремя внуками Карла Великого в соответствии с положениями Верденского договора 843 года, имевшего значительные последствия. Главную территорию королевства земель франков, сосредоточенных на западной стороне рейнской долины со столицей Карла Великого городом Ахен, передали Лотарю I как правящему императору (таким образом, ее назвали Лотарингией) и добавили к этому королевство Италия. К северу от Альп объединили Прованс, Бургундию, Лотарингию и земли между реками Шельда, Мёз, Сона и Рона. На востоке лежала вторая группа земель, заселенная племенами, говорящими на тевтонском наречии, между Рейном и немецкими приграничными зонами; они отошли Людовику II Немецкому. Наконец, на западе участок территории, включавший Гасконь, Септиманию и Аквитанию, примерно равную остальной части современной Франции, отошел к единокровному брату этих двух деятелей по имени Карл II Лысый.

Такое перераспределение земель вскоре закончилось большими бедами, но оно сыграло решающую роль в более широком и важном смысле; оно послужило обоснованному политическому разделению между Францией и Германией, корни которого лежат в Западной и Восточной Франкии. Между этими двумя областями уже появились важные различия. Однако у третьей единицы языкового, этнического, географического и экономического единства наблюдалось гораздо меньше. Лотарингию пришлось образовать только потому, что империю надо было разделить на трех сыновей. Будущая история франко-немецких отношений развивалась на путях разделения данной области между соседями, всегда желавшими ею поживиться и поэтому постоянно находившимися в состоянии спора вокруг нее.

Ни один августейший дом не мог обеспечить постоянную преемственность толковых правителей (периодически случался сбой). Не могли верховные правители навсегда купить преданность своих сторонников через раздачу земли. Постепенно власть Каролингов убывала, как это случалось со всеми их предшественниками. Множились признаки ее распада, появилось самостоятельное королевство Бургундия, а народ начал с тоской вспоминать о великих днях Карла Великого. А это – верный показатель разложения и недовольства подданных своим правящим режимом. Исторические пути западных и восточных франков все больше расходились в стороны.

На западе Франкия Каролингов после Карла II Лысого просуществовала еще чуть больше века. К концу его правления Бретань, Фландрия и Аквитания пользовались полнейшей во всех отношениях самостоятельностью. Таким образом, монархия западных франков вступала в X век в ослабленном положении, и к тому же приходилось как-то отражать нападения викингов на ее территорию. В 911 году Карл III Простоватый из-за собственной неспособности отразить скандинавов уступил их предводителю Роллону земли, на которых позже появится Нормандия. Окрещенный в следующем году Роллон принялся за построение герцогства, ради чего признал сюзеренитет Каролингов; его скандинавские соотечественники продолжали прибывать и обосновываться там до конца XI века, однако они скоро стали французами, переняв новый язык и право. Дальше единство западных франков стало распадаться еще стремительнее. По причине неразберихи вокруг престолонаследия появился сын некоего парижского графа, который упорными трудами создал вокруг владения Иль-де-Франс державу своей собственной семьи. Ей предстояло послужить стержнем появившейся позже Франции. Когда последний правитель западных франков династии Каролингов умер в 987 году, королем избрали сына этого человека по имени Гуго Капет. Его семья находилась у кормила верховной власти на протяжении без малого 400 лет. Остальные земли западных франков поделили на десяток или около того территориальных единиц, которыми управляли феодалы разного масштаба и степени самостоятельности.

Среди сторонников избрания на престол Гуго следует особо отметить правителя восточных франков. На противоположном берегу Рейна несколько последовательных разделов наследия Каролингов оказалось фатальным для их династии. Когда в 911 году умер последний король династии Каролингов, на том же берегу случилось дробление еще и по политическому признаку, и такая политическая фрагментация будет характеризовать Германию вплоть до XIX века. Настойчивость местных феодалов в сочетании с племенными привязанностями, оказавшимися сильнее, чем на западе, послужили появлению здесь полудюжины мощных герцогств. В качестве короля остальные герцоги, к удивлению многих, избрали одного из них – по имени Конрад из Франконии. Тем герцогам нужен был сильный предводитель в борьбе против мадьяр. При смене династии выглядело желательным придание новому правителю некоторого особого положения; поэтому епископы во время коронации Конрада провели его помазание на престол. Он вошел в историю в качестве первого правителя восточных франков, подвергшегося данной процедуре, и как раз в тот момент, можно считать, появляется немецкое государство, по всем признакам отличное от Франкии Каролингов.

Но в борьбе с мадьярами Конрад проиграл; он потерпел поражение и не смог вернуть Лотарингию, и ему пришлось при поддержке церкви превозносить свой собственный род и должность. Практически машинально его герцоги собрали вокруг себя свои народы, чтобы защитить собственную независимость. Четырьмя из них, самость которых имела наибольшее значение, были саксы, баварцы, швабы и франконцы (так стали называть восточных франков). Местные отличия, кровное родство и природные притязания великих вельмож отпечатали на Германии во времена правления Конрада узор ее истории на протяжении тысячи лет: перетягивание каната между центральной и местной властью, долгое время проходившее с переменным успехом, но, в конечном счете, не в пользу центра, как это было повсеместно, хотя в X веке какое-то время выглядело несколько иначе. Конраду грозил мятеж герцогов, но он назначил самого активного из них своим преемником, и герцоги угомонились. В 919 году монархом Восточно-Франкского королевства становится герцог Саксонии Генрих I Птицелов. Он и его потомки (Людоль-финги) правили восточными франками до 1024 года.

Генрих I Птицелов от церковной коронации отказался. Он обладал великими наследственными достоинствами, пользовался племенной привязанностью к нему саксов и привлек на свою сторону феодалов тем, что зарекомендовал себя стойким воином. Он отвоевал Лотарингию у западных франков, создал новые приграничные районы на Эльбе после победоносных кампаний в борьбе с вендами, превратил Данию в вассальное королевство и приступил к обращению его подданных в христианство. Наконец, он разгромил мадьяр. Его сын Оттон I Великий тем самым получил значительное наследство и сумел достойно им распорядиться. Он продолжил дело своего отца по обузданию ретивых герцогов. В 955 году он нанес венграм такое поражение, что навсегда ликвидировал опасность, которую они представляли. Он снова колонизировал восточную приграничную территорию Карла Великого в виде Австрии.

На этом Оттон свои честолюбивые планы не исчерпал. В 936 году он прошел обряд коронования в древней столице Карла Великого Ахене. Мало того что он согласился на церковную службу и помазание, от которых отказался его отец, к тому же потом по случаю коронации устроил пир, на котором ему в качестве вассалов прислуживали немецкие герцоги. Все повторяло старый стиль Каролингов. Спустя 15 лет он захватил Италию, женился на вдове претендента на итальянскую корону и водрузил эту корону на свою голову. Все же папа отказал ему в помазании на престол империи. Еще через 10 лет – в 962 году Оттон I Великий вернулся в Италию снова в ответ на обращение папы за помощью, и на этот раз папа его короновал.

Великая Римская империя считается замечательным достижением династии Оттонидов. Сын Оттона I Великого и будущий Оттон II Рыжий женился на византийской принцессе. Правление его и Оттона III омрачалось мятежами, но они успешно поддерживали традицию, заложенную Оттоном Великим в сфере исполнения властных полномочий к югу от Альп. Оттон III Чудо Мира назначил папой своего кузена (первого немца, восседавшего на троне святого Петра), а вслед за ним назначил папой первого француза. Рим явно очаровывал его своим величием, и он обосновался там. Наполовину византиец по происхождению, он ощущал себя новым Константином Великим. На диптихе складного Евангелия, изготовленном ближе к концу X века, его изобразили в торжественном одеянии при короне и с державой в руке во время поклонения ему четырех коронованных женщин: они представляют Склавонию (славянскую Европу), Германию, Галлию и Рим. Свое представление Европы как организованной иерархии королей, подчиняющихся императору, он явно позаимствовал на Востоке. В этом проявилась мания величия Оттона III Чудо Мира, а также истинное религиозное убеждение; реальным основанием власти Оттона служил его немецкий королевский сан, а не Италия, к которой он чувствовал одержимость и которая сковывала его. Как бы там ни было, после его кончины в 1002 году бренные останки императора перевезли в Ахен в соответствии с его распоряжением, чтобы похоронить рядом с Карлом Великим.

Наследника он не оставил, но прямую саксонскую династию продолжили его родственники; Генрих II, избранный после некоторой борьбы за престол, приходился правнуком Генриху I Птицелову. Но его коронация в Риме едва ли скрывала действительное положение вещей; ведь в глубине души он оставался немецким правителем, а не римским императором. Надпись на его печати читалась так: «Обновление королевства франков», и свое внимание он сосредоточивал на усмирении и обращении в христианство жителей германского востока. Притом что предпринял три военные экспедиции в Италию, Генрих II рассчитывал там не столько на правительство, сколько на местных политиков, группировки которых он стравливал друг с другом. При нем начал сходить на нет византийский стиль империи Оттонидов.

Между тем Италия постепенно стала приобретать собственные черты, все больше отличные от черт территорий к северу от Альп. С VII века она все больше удалялась от возможности интеграции с Северной Европой и приближалась к возрождению в составе средиземноморской Европы. К середине VIII века большая часть Италии находилась под гнетом лангобардов. Однако, как только Карл Великий разгромил королевство лангобардов, ни одного соперника папского государства на Апеннинском полуострове не осталось, хотя после ослабления державы Каролингов римским папам пришлось иметь дело и с укрепляющейся властью итальянских феодалов, и с их собственной римской аристократией. Западная церковь находилась у крайней нижней черты упадка ее сплочения и единства, и представители династии Оттонидов своим отношением к папству показали, насколько слабой властью оно располагало.

Анархия на итальянской территории служила еще одним результатом возникновения такой ситуации. Север представлял собой набор разрозненных независимых карликовых государств. Только Венеция оставалась в полном порядке; на протяжении 200 лет она прибирала к рукам Адриатику, а ее правитель только что удостоился титула герцога или дожа. Она скорее заслуживает того, чтобы ее считать левантийской и адриатической державой, чем средиземноморской. Города-государства с республиканской формой управления существовали на юге в Гаэте, Амальфи и Неаполе. Через середину полуострова проходили папские владения. На всю эту территорию падала тень вторжений приверженцев ислама, доходивших на севере до самой Пизы, в то время как войска эмиратов в IX веке появлялись в окрестностях Таранто и Бари. Завоеватели приходили не надолго, но арабы закончили покорение Сицилии в 902 году и продолжили весьма успешно управлять там на протяжении полутора веков.

Арабы определили судьбу еще и остальных западных средиземноморских побережий Европы. Мало того что они закрепились в Испании, но даже и в Провансе у них имелись более или менее постоянные базы (одной из них служила коммуна Сен-Тропе). У жителей европейских побережий Средиземноморья складывались, да и то по необходимости, сложные отношения с арабами, которые казались им одновременно флибустьерами и купцами; такое смешанное отношение мало чем отличалось от отношения к потомкам викингов за исключением того, что арабы демонстрировали слабую склонность к оседлости. Южная Франция и Каталония служили областями попеременного завоевания франками и готами, но по многим факторам они отличались от франкского севера. Физические напоминания о римском прошлом встречались в этих областях сплошь и рядом, им же служило средиземноморское земледелие. Еще одной отличительной особенностью следует назвать появление на юге семьи романских языков, из которых самыми стойкими оказались каталанский и провансальский язык.

Наиболее мощное влияние на Европу до 1000 года н. э. оказывалось с севера, откуда язычники-скандинавы отправились менять историю Британских островов и северного рубежа христианского мира. По причинам, которые, как в случае с многими другими переселениями народов, остаются совершенно неясными (но, возможно, уходящими корнями в перенаселенность их бесплодных земель), скандинавы начали переселяться в чужие пределы с VIII века и позже.

Оснащенные двумя совершенными техническими изобретениями в виде драккара, на котором с помощью весел и паруса можно было пересекать моря и ходить по мелким рекам, и развалистого грузового судна, позволявшего взять на борт большие семьи, их пожитки и скотину для морского похода в течение нескольких недель, они бороздили воды на протяжении четырех веков и оставили после себя цивилизацию, которая в конце этого срока простиралась от Гренландии до Киева.

Все искали что-то свое, отличное от других. Норвежцы, переселившиеся в Исландию, на Фарерские острова, в Оркни и на далекий запад, рассчитывали на образование своих колоний. Шведы, проникшие на территорию Руси и сохранившиеся в летописях под названием варяги, проявляли большую склонность к торговле. Датчане приняли самое активное участие в грабежах и пиратстве викингов, за что и остались в памяти народов. Но все эти разговоры о переселениях скандинавов сводились к тому, что куда-то они приезжали, а откуда-то выезжали. Ни одна из ветвей этих народов не держала монополии над другими народами. После выезда первого поколения скандинавов, везде, куда бы эти переселенцы ни отправились, торговля явно становилась главным мотивирующим фактором для всех – как остальные пороговые народы, скандинавы превращались в опытных купцов, торговавших на большие расстояния.

Наиболее наглядным достижением викингов считается колонизация ими отдаленных от континента островов. Они полностью вытеснили пиктов с Оркнейских и Шетландских островов, а оттуда распространили свою власть на Фарерские острова (до того практически необитаемые за исключением нескольких ирландских монахов и их овец) и остров Мэн. На островах поселения викингов сохранялись дольше и в большем количестве, чем на материке в Шотландии и Ирландии, где они начали приживаться в IX веке. Однако в летописях на ирландском языке просматривается заимствование древненорвежских слов для сферы торговли, а на ирландской карте освещается ситуация в области торговли в Дублине, основанном викингами и в скором времени превращенном в важное деловое поселение.

Самая удачная колония викингов образовалась на Исландии. Ирландские затворники, обитавшие там, ждали прибытия викингов, и только в конце IX века случилось их массовое переселение на территорию этого островного государства. К 930 году там могло обосноваться 10 тысяч скандинавских исландцев, существовавших за счет земледелия и рыбной ловли. Причем часть промысловой рыбы они могли потреблять сами, а остальную засаливать на продажу. В том году провозгласили исландское государство и впервые провели заседание тинга (данное учреждение романтически настроенные любители старины позже назвали первым европейским «парламентом»). Оно представляло собой скорее совет авторитетных мужей общины, чем современный представительный орган власти. Такие советы существовали у норвежцев еще в старину, но летопись их деятельности как раз в Исландии представляет большую историческую ценность.

В X веке вслед за исландскими поселениями скандинавов их колонии появились в Гренландии; они там могли существовать на протяжении 500 лет. Потом они исчезли, вероятно, потому, что этих поселенцев истребили эскимосы, двинувшиеся на юг из-за наступления ледника. Об открытиях и поселениях дальше на западе можно сказать гораздо меньше. В сагах или героических поэмах средневековой Исландии говорится об освоении «Винландии», то есть земли, где скандинавы нашли растущий дикий виноград и где случилось рождение ребенка (чья мать впоследствии возвратилась в Исландию и снова уехала за границу, в сам Рим в качестве паломника перед тем, как отправиться на освященный свыше заслуженный отдых на собственной ее родине). Мы располагаем вполне надежными основаниями считать так, что поселение, обнаруженное в Ньюфаундленде, основали викинги. Но в настоящее время нам не дано в поиске следов предшественников Колумба двигаться дальше этого момента.

В западноевропейской традиции деятельность викингов в сфере заселения новых для них территорий и купечества с самого начала заслонялась их чудовищной репутацией прославленных мародеров. Никто не спорит с тем, что их отличали весьма отталкивающие привычки, но тут придется допустить присутствие греха некоторого преувеличения, прежде всего, потому, что свои главные свидетельства мы черпаем из писаний церковников, переживших двойное потрясение и как христиане, и как жертвы нападений на церкви и монастыри. Как язычники викинги конечно же не видели особой святости в сосредоточениях драгоценных металлов и продовольствия, находившихся в таких местах. Зато считали их особенно привлекательными объектами для разграбления. К тому же викинги не были начинателями в сжигании монастырей Ирландии.

Как бы там ни было, однако можно считать бесспорным такое рассуждение, что роль викингов в формировании северного и западного христианского мира представляется весьма значительной, причем повергающей в ужас. Их первое нападение на Англию относится к 793 году, когда жертвой викингов пал монастырь на острове Линдисфарн; это нападение потрясло церковный мир (все-таки этот монастырь просуществовал еще 80 лет). Ирландию они штурмовали два года спустя. В первой половине IX века датчане начали разорение Фризского королевства, продолжавшееся из года в год, когда одни и те же города грабили снова и снова. Потом подверглось нападению французское побережье; в 842 году викинги предприняли штурм города Нант, завершившийся большой резней его обитателей. Через считаные годы один франкский летописец посетовал: «Непрекращающийся поток викингов постоянно нарастает». Подверглись их нападению такие расположенные в глубине континента города, как Париж, Лимож, Орлеан, Тур и Ангулем. Некоторые из викингов превратились в профессиональных пиратов. В скором времени пострадала Испания, и над арабами тоже нависла угроза нападений; в 844 году викинги предприняли штурм Севильи. В 859 году они даже совершили набег на Ним и разграбили Пизу, хотя на пути домой они понесли большие потери от рук моряков арабского флота.

В худшем случае, считают некоторые ученые, нашествие викингов вело к уничтожению цивилизации в Западной Франкии; разумеется, западным франкам пришлось вынести больше невзгод, чем их кузенам на востоке, и те же викинги помогли очертить различия между будущей Францией и будущей Германией. На западе их опустошительные походы послужили появлению новых обязанностей, возложенных на местных феодалов. Зато роль центральной и королевской власти в то же самое время сошла на нет, и люди все большие свои надежды на защиту от викингов связывали с местным владыкой. Гуго Капет взошел на престол как первый среди равных в феодальном обществе, к тому времени уже располагавшем всеми положенными ему атрибутами.

Взаимодействие с другими обществами, отличавшимися жестокостью или гуманизмом, оказало соответствующее воздействие и на самих скандинавов. К наступлению нового тысячелетия данная область становилась все больше интегрированной с остальной частью Европы, и на ней образовывались государства, больше напоминавшие те, что можно было отыскать повсюду. Постепенное внедрение христианства, пусть даже в условиях мощного влияния язычества, могло способствовать данному процессу точно так же, как появление в Скандинавии представления о рыцарском идеале. Лучше всех остальных роль переходной фигуры сыграл король Норвегии Олаф II Святой, который предпринял не до конца честную попытку обращения в христианство народа своей страны и в 1030 году был за это убит. В своей юности Олаф служил викингом, совершал набеги на балтийское и французское побережье, а также возглавил нападение на Лондон в 1009 году. Своей мученической гибелью он заслужил честь причисления к лику святых; папа канонизировал его в XII веке как святого Олафа, покровителя Норвегии, Rex Perpetuus Norvegiae. Свою роль в прекращении набегов викингов могла сыграть их измотанность войной; из отправлявшихся на дело мужчин мало кто возвращался домой. Родители одного викинга из Южной Швеции X века распорядились выгравировать на камне надпись «в память о Банки, нашем сыне. Он владел собственным судном и на нем отплыл на восток с ватагой Ингвара. Да примет Бог душу Банки».

Основным местом переселения скандинавов в скором времени стали Британские острова. Сюда стали прибывать викинги, чтобы осесть навсегда и начать торговать. Не забывали они и о грабительских набегах на местных жителей. После германских вторжений здесь образовалась небольшая группа королевств; к VII веку вместе с сообществами новых поселенцев продолжали сосуществовать народности романо-британско-го происхождения, а в это же время остальных переселенцев вытеснили к холмам Уэльса и Шотландии. Ирландские миссионеры продолжали распространять христианство из римской миссии, образованной архиепископом Кентерберийским. Она состязалась с кельтской, возрастом постарше, церковью до 664 года, оказавшегося для нее решающим рубежом. В том году нортумберлендский король в синоде, проводившемся в Уитби, высказался в пользу назначения дня Пасхи, установленного римской церковью. Тем самым был сделан символический выбор, определивший будущее Англии, придерживающейся римских, а не кельтских традиций.

Время от времени то или иное из английских королевств набирало достаточно сил, чтобы склониться к другому вероисповеданию. Однако только одному из них удалось успешно противостоять волне нападений викингов, накатывавшейся с 851 года и приведшей к оккупации ими двух третей территории страны. Это королевство называлось Уэссекс, и оно дало Англии ее первого национального героя, который к тому же числится исторической фигурой – Альфредом Великим.

Ребенком четырех лет от роду отец отвез Альфреда в Рим, и там папа оказал ему почести, положенные консулу. Монархия Уэссекса была неразрывно связана с христианством и Европой Каролингов. Когда остальные английские королевства сдались на милость захватчиков, эта монархия предохранила свою веру от язычества, а всю Англию – от иноземного народа. В 871 году Альфред нанес датской армии первое решающее поражение на территории Англии. Обратите внимание на то, что несколько лет спустя датский король согласился не только вывести свои войска из Уэссекса, но и согласился на обращение в христианство. Тем самым было принято решение о том, что датчане остаются в Англии (они осели на севере), а также появлялась возможность для их отделения друг от друга. Через некоторое время Альфред становится предводителем всех сохранившихся английских королей; в конечном счете остался только он один. Он возвратил Лондон, а когда умер в 899 году, худший период набегов викингов уже прошел, и его потомкам досталось управлять объединенной страной.

Даже поселенцы такой области датской колонизации, как Данелаг, пределы которой определил Альфред Великий, согласились с их правлением. На этом все не закончилось. Альфред также основал серию цитаделей («бургов»), вошедших в новую систему национальной обороны для содержания за счет местных податей. Они не только послужили основой для его преемников, продолживших сокращение Данелага, но к тому же по большому счету стали образцом урбанизации в Англии начала Средневековья; на их месте выросли города, заселенные до сих пор. Наконец, располагая совсем тощими ресурсами, Альфред сознательно предпринял культурное и интеллектуальное духовное возрождение своего народа. Ученые его двора точно так же, как придворные ученые Карла Великого, продолжили заниматься копированием и переводом трудов зарубежных мыслителей: англосаксонским дворянам и священнослужителям предписывалось изучать работы монаха Беды Досточтимого и философа Боэция на их собственном просторечном английском языке.

Новаторские внедрения Альфреда представляли собой творческие усилия правительства, единственные в своем роде для всей Европы. Им ознаменовалось для Англии начало великой эпохи. Тогда сформировалась структура графств, и между ними определились границы, просуществовавшие до 1974 года. Англиканской церкви в скором времени предстояло пережить период невиданного подъема иночества, а датчан пришлось удерживать в соединенном королевстве на протяжении всех 50 лет смуты. Англосаксонская монархия хлебнула горя и подверглась новому наступлению викингов, только лишь когда в роду Альфреда попался никчемный правитель. Колоссальные суммы дани в датских деньгах вносились до тех пор, пока датский король (на этот раз христианин) не сверг английского короля и затем не умер, оставив малолетнего сына, которому предстояло править. Речь идет о знаменитом Кнуде Великом, при котором Англия короткое время входила в состав великой датской империи (1006–1035 гг.). Последнее великое скандинавское вторжение в Англию случилось в 1066 году при Харальде III Суровом (сводном брате Олафа Святого), но его войско потерпело сокрушительное поражение в битве при Стамфорд-Бридже всего лишь за три недели до того, как англичане встретили армию праправнука Роллона по имени Вильгельм I Завоеватель, который пришел в Гастингс из Нормандии.

К тому времени все скандинавские монархии приняли христианское вероисповедание, а культура викингов принимала христианские формы. Она оставила множество доказательств своей индивидуальности и силы одновременно и в кельтском, и в континентальном искусстве. Ее атрибуты сохранились на Исландии и других островах. Скандинавское наследие на протяжении многих веков оставляло заметные отметины в английском языке и образцах общественного поведения, в виде появления герцогства Нормандия и, прежде всего, в литературном приеме саги. Однако, переходя на оседлую жизнь, скандинавы постепенно сливались с остальной частью местного населения. Когда потомки Роллона и его последователей предприняли завоевательные походы в Англии в XI веке, они уже на самом деле выглядели французами, и при Гастингсе распевали военный марш, посвященный паладину франков Карлу Великому. Они покорили Англию, где люди Данелага к тому времени считали себя англичанами. Точно так же викинги утратили свою индивидуальность этнической группы в Киевской Руси и Московии.

В качестве единственных западных народов начала XI века, заслуживающих внимания с точки зрения уготованного им будущего, следует упомянуть жителей христианских государств Северной Испании. Выживанию христианства на этом полуострове, и в известной мере степени этого выживания, способствовали его географическое положение, климат и мусульманский раскол. В Астурии и Наварре христианские князья или воеводы по-прежнему держались за власть еще в начале VIII века. Воспользовавшиеся учреждением Карлом Великим «Испанской марки» (область между Францией и владениями арабов в Испании) и ее последующим расширением при новых графах Барселоны, они успешно обкорнали территории исламской Испании, пока ее правители отвлеклись на подавление гражданской войны и религиозной ереси. В Астурии появилось королевство Леон, занявшее место этой бывшей провинции рядом с королевством Наварра. В X веке, однако, христиане начали нападать друг на друга, а арабы снова двинулись на них, добившись при этом больших успехов.

Самый черный момент для них наступил на рубеже веков, когда великий арабский завоеватель аль-Мансур взял Барселону, Леон и в 998 году святыню – Сантьяго-де-Компостелу, где якобы похоронен святой апостол Иаков. Почивать на лаврах триумфа ему пришлось недолго, так как здесь тоже оказалось неискоренимым то, что было положено в основание христианской Европы. В течение нескольких десятилетий христиане Испании сплачивали ряды, а исламская Испания распадалась на части. На Пиренейском полуострове, как повсюду в Европе, начавшийся период экспансии принадлежит другой исторической эпохе, но основа ее формировалась на протяжении долгих веков конфронтации с другой цивилизацией. Для Испании в первую очередь христианство служило суровым испытанием национального единства.

На иберийском примере можно себе представить, в какой степени карта Европы вычерчивалась на основе карты вероисповедания, но делать акцент только на деятельности соответствующих религиозных миссий и роли влиятельных монархов не совсем правомерно. В судьбе ранней христианской Европы и христианской жизни свою роль сыграли еще многие факторы. Прежде всего Западная церковь, хотя ее предводители между концом античного мира и XI–XII веками чувствовали себя обособленными и осажденными внутри языческого или полуязыческого окружения. В условиях усиливавшихся противоречий, в конце концов практически совсем отрезанное от восточного православия, западное христианство культивировало агрессивную непримиримость, являвшуюся почти что защитным рефлексом. Так проявлялась его незащищенность.

И при этом ему угрожали не просто внешние враги. Внутри западного христианского мира церковники тоже чувствовали себя припертыми к стенке и в осаде. Они стремились в гущу все еще полуязыческого населения, чтобы сохранить в нетронутом виде свое учение и обряд, подвергая таинству крещения все достойное внутри культуры, в которой им приходилось жить, тонко чувствуя при этом уступки, допустимые с точки зрения местных обрядов или традиции, причем четко отделяя их от фатального компромисса в принципиальных вещах. Все это им приходилось делать совместно с корпусом духовенства, многие из представителей которого, возможно, подавляющее большинство, были людьми абсолютно неграмотными, подчинялись с большой неохотой и отличались сомнительной духовностью. В этой связи не приходится удивляться тому, что предводители церкви иногда упускали из виду огромное преимущество, которым они располагали; у них в Западной Европе не оставалось никакого духовного соперника после того, как Карл Мартелл обратил в бегство ислам; им оставалось разве что утверждаться перед лицом остаточного язычества и суеверия, и церковники прекрасно знали, как это делать. Между тем великие и влиятельные мужи этого мира окружили церковь, то помогая, то внушая надежду, всегда представляя потенциальную, а часто реальную угрозу церковной независимости общества, которую оно должно было стремиться отстоять.

Так получается, что общая история Европы неизбежно проистекает из истории папства. Папство представляется центральным и правдивее всего снабженным документальными свидетельствами атрибутом христианства. Документальное обоснование его существования служит одной из причин того, почему ему такое большое внимание. И этот факт должен навести нас на размышления о том, что можно узнать о религии тех веков. Невзирая на то, что папская власть пережила тревожные взлеты и падения, разделом прежней империи подразумевалось, что единственным на Западе защитником интересов религии выступал только Рим, так как духовного соперника у него не существовало. После папы римского Григория I Великого все прекрасно осознали немыслимость сохранения теории одной христианской церкви в одной империи, даже если имперский епископ проживал в Равенне. Последний император, прибывший в Рим, сделал это в 663 году, и последний папа римский, убывший в Константинополь, отправился туда в 710 году. Потом наступило время иконоборчества, принесшего новый идейный раскол. Когда Равенна пала перед возобновленным нашествием лангобардов, папа Стефан II отправился ко двору Пипина, а не в Византию.

За два с половиной века после коронации Пипина случилось несколько очень неблагоприятных ситуаций. У Рима явно не хватало сильных карт на руках, и время от времени оставалось только менять одного господина на другого. Его претензия на первенство оставалась делом уважения в силу предохранения Римом мощей святого Петра и того факта, что его престол числился бесспорно единственным апостольским на Западе: речь шла об истории, а не о практической власти. Долгое времня папы едва ли могли по-настоящему управлять даже в пределах временных владений, так как они не располагали ни достаточными вооруженными силами, ни какой-либо гражданской администрацией. Как владельцы крупной итальянской недвижимости, они выглядели привлекательно для любителей легкой добычи и шантажистов. Карл Великий видится всего лишь только первым и, возможно, самым благородным из нескольких императоров, который прояснил служителям папства их представления о соответствующем положении папы римского и императора как покровителей церкви. Выше всех в деле назначения и свержения римских пап преуспели представители саксонской династии Оттонидов. Но папы тоже обладали властью. Нагляднее всего она проявлялась способами, легко понятными в эпохи, когда народ привыкал к символам: папа жаловал корону и печать божественного признания императору при помазании его елеем. Возможно, что он мог сопроводить такой обряд кое-какими условиями. Коронация Карла Великого папой Львом Третьим, как и Пипина папой Стефаном, могла казаться вполне целесообразной, но в ней содержалось мощное зерно. Когда, что случалось часто, личные недостатки и споры по поводу наследования ослабляли франкские королевства, в игру мог вступать Рим и добиваться успеха.

В IX веке папство используется в качестве мощного инструмента приведения Европы к общему стандарту. С точки зрения власти равновесие преимуществ и недостатков долго склонялось то в одну, то в другую сторону, а границы фактических полномочий пап то расширялись, то сужались. Главное, что после дальнейшего дробления наследия Каролингов, когда корону Италии сняли с Лотарингии, папа Николай I успешнее других навязал папские претензии на власть. Он написал претендентам со стороны франков так, «как будто он был господином мира», напомнив им о своем праве назначать и смещать правителей. Он использовал догму папского первенства также против восточного императора ради поддержки патриарха Константинополя. Так была достигнута высшая точка притязаний, которую папство на практике не смогло долго удерживать, так как в скором времени стало ясно, что сила в Риме будет решать, кто должен пользоваться имперской властью, которую папа римский якобы даровал. Что показательно, первым папой, умершим не своей смертью, стал преемник папы Николая. Тем не менее в IX веке появились прецеденты, пусть даже их иногда игнорировали.

В частности, крах папской власти в X веке, когда престол стал добычей итальянских крамольников, схватка которых иногда прекращалась из-за вмешательства Оттонидов, означал, что ежедневная работа по предохранению христианских интересов могла находиться только в руках епископов местных церквей. Им приходилось уважать полномочия, существовавшие в то время. В поисках сотрудничества со светскими правителями и помощи с их стороны они часто скатывались к положению, при котором практически не отличались от королевских слуг. Они находились под пятой своих светских правителей зачастую точно так же, как приходской священник находился под каблуком местного господина, – и им приходилось делиться с ним церковными поступлениями. Такая оскорбительная зависимость впоследствии привела к некоторым самым острым папским вмешательствам в дела местных церквей.

Участники великого движения христианских реформаторов X века были кое-чем обязаны епископату и ничем папству. Возглавило это движение монашество, пользовавшееся поддержкой некоторых правителей. Его сущность заключалась в возрождении идеалов монашеского служения; небольшая часть дворянства основала новые дома, предназначавшиеся для восстановления выродившегося монашества в его исконном виде. Самым знаменитым из этих учреждений считалось бургундское аббатство у виллы Клюни, основанное в 910 году. На протяжении без малого двух с половиной веков оно служило ядром реформирования церкви. Его монахи следовали подвергнутому ревизии бенедиктинскому уставу и добавили в него кое-что совершенно новое – монашеский орден, основанный не просто на универсальном для всех образе жизни, а на подчиняющейся центру дисциплинированной организации. Бенедиктинские монастыри представляли собой самостоятельные общины, но все новые клюнийские ордены подчинялись аббату монастыря Клюни; он считался воеводой рати численностью (в конечном счете) в несколько тысяч монахов, которых принимали в их собственные монастыри только после периода обучения в этом главном ордене. На вершине его власти, достигнутой в середине XII века, больше 300 монастырей по всей Европе – и даже некоторые в Палестине – подчинялись указаниям из Клюни, в чьем аббатстве находился величайший собор западного христианского мира после храма Святого Петра в Риме.

До всего этого было еще слишком далеко относительно рассматриваемого нами периода. Еще на заре своего появления тем не менее клюнийское монашество служило источником новых обрядов и представлений, распространявшихся по всем приходам. Тут перед нами не встают вопросы церковного построения и права, хотя трудно что-то говорить с большой долей уверенности обо всех аспектах христианской жизни на заре Средневековья. История религии особенно часто подвергается искажению авторами летописей, и поэтому иногда становится очень трудно разглядеть за их крючкотворством духовность паствы.

Они тем не менее дают ясно понять, что церковь служила атрибутом недосягаемым, единственным в своем роде, и что она пропитала всю ткань общества. Ей принадлежала своего рода монополия на культуру. Классическое наследие подверглось ужасному сокращению из-за иноземных вторжений и бескомпромиссной отстраненности от жизни раннего христианства. «Какое отношение имеют Афины к Иерусалиму?» – задался вопросом Квинт Септимий Флоренс Тертуллиан, но былая непримиримость сошла на нет. Все, что еще осталось из классического прошлого к X веку, сохранили церковники, прежде всего бенедиктинцы и изготовители копий для дворцовых школ, которые передали потомкам не только Библию, но и компиляции трудов греческих ученых на латыни. Через их версии Плиния и Боэция тонкая линия соединила раннюю средневековую Европу с Аристотелем и Евклидом.

Грамотность фактически шла рука об руку с духовенством. Римляне могли развешивать свои законы на специальных досках в общественных местах, так как питали уверенность в существовании достаточного слоя грамотных людей, способных их прочитать; зато в Средневековье даже короли грамотой не владели. Духовенство фактически полностью контролировало доступ ко всем таким письменам, сколько бы их там ни было. В мире, где еще не существовало университетов, только при дворе или церковно-приходской школе появлялся шанс расширить свой кругозор сверх того, что предписывалось исключительно конкретными духовными наставниками. Эффект от этого для всех видов искусства и интеллектуальной деятельности оказался весьма высоким; культура не только привязывалась к религии, но шла на подъем исключительно в условиях преодоления религиозных воззрений. Лозунг «искусство ради искусства» никогда, возможно, не нес меньшего смысла, чем в раннем Средневековье. История, философия, богословие, просветительство все вместе играли свою роль в подпитке обрядовой культуры, но, как бы ни заужалась их роль, передававшееся ими наследие в той части, которая не относилась к еврейству, считалось классическим.

Дабы не испытать головокружение от подобных вершин культурного обобщения, представляется полезным помнить, что мы можем очень мало знать, чтобы рассуждать о самом важном во всей деятельности церкви. А речь идет об обычном деле, заключавшемся в наставлении, обучении, бракосочетании, крещении, исповеди и молитве, всей религиозной жизни рядового духовенства и прихожан, объединившихся вокруг положения о главных таинствах. Духовенство в эти столетия пользовалось властью, которую верующие подчас не могли отличить от обычной магии. Оно использовало ее для подтверждения мощи цивилизации. Духовенство добилось громадных достижений, и все же мы практически располагаем прямой информацией не о самом процессе, а только о его наиболее драматических моментах, когда захватывающее обращение или крещение раскрывается самим зафиксированным фактом того, что перед нами является нечто нетипичное. О социально-экономической действительности церкви нам известно намного больше. Духовенство и его иждивенцы были представлены многочисленным сословием, и у церкви под контролем находилась большая часть общественного богатства. Церковь числилась крупным землевладельцем.

Поступления на финансирование трудов духовенства шли из его земли, а монастырь или капитул канонов мог располагать просторными поместьями. Корни церкви прочно погрузились в экономику того времени, и для начала подразумевалось кое-что на самом деле совсем примитивное.

По точным меркам в Европе к завершению периода Античности существовало множество признаков экономического возврата к исходной точке. Такой откат всеми ощущался по-разному. Полнейшее разорение постигло наиболее развитые секторы экономики. На смену деньгам пришел натуральный обмен, а товарно-денежное хозяйство восстанавливалось совсем медленно. Меровинги начали чеканить серебряные монеты, но в обращении в течение долгого времени находилось совсем небольшое количество монет, особенно мелкого номинала. Со столов простолюдинов исчезли специи; вино превратилось в непозволительную роскошь; практически весь народ питался хлебом с кашей, запивая их пивом и водой. Летописцы обратились к использованию пергамента, который можно было приобрести на месте, и отказались от папируса, доставать который стало трудно; такая замена обернулась большим преимуществом, так как на пергаменте можно было писать мелким почерком, технически невозможным на папирусе, требовавшем размашистых непрактичных линий букв. Как бы там ни было, во всем этом отразились сложности, возникшие внутри старой средиземноморской системы хозяйствования.

Притом что рецессия часто подтверждала самодостаточность отдельного поместья, города из-за нее рухнули в пропасть несостоятельности. Из-за войны к тому же часто переживало распад единство мировой торговли. Сообщение поддерживалось с Византией и дальше на восток с Азией, но торговая деятельность Западного Средиземноморья на протяжении VII и VIII веков приходила в упадок из-за арабов, захвативших североафриканское побережье. Позже благодаря тем же арабам ее удалось частично восстановить (одним из признаков этого служила оживленная работорговля, причем много рабов пригоняли из Восточной Европы, где проживали славянские народы, давшие название целой категории принудительного труда). На севере тоже отмечался некоторый объем обмена товарами со скандинавами, числившимися великими торговцами. Но все это не касалось большинства европейцев, живших за счет земледелия.

На протяжении долгого времени они могли рассчитывать исключительно на пропитание практически без излишеств. В общем виде можно сказать, что на заре Средневековья главной заботой европейцев оставалось добывание пропитания для себя и детей. Навоз из-под скота или освоение новых, более плодородных земель долгое время оставались фактически единственными способами повышения урожайности семян и производительности труда, которые по современным стандартам выглядят насмешкой над тружеником.

Для изменения такого положения в земледелии потребовались сотни лет кропотливых трудов селян. Скот, находившийся в ведении истощенных и больных цингой животноводов нищей сельской местности, страдал от недокорма и поэтому не набирал веса. Однако селянин позажиточнее владел свиньями или, на юге, плантацией маслин. Только с внедрением в X веке растений, дающих продовольствие с повышенным содержанием белка, началось реальное увеличение отдачи землей запасов энергии для жизни. Внедрялись некоторые технические нововведения, прежде всего, повсеместно возводились мельницы и применялся усовершенствованный плуг, но производительность земледелия повысилась по большей части за счет освоения целинных земель. А осваивать было что. Большую часть территории Франции, Германии и Англии все еще покрывали леса и пустоши.

Рецидив хозяйственного спада в конце античного периода оставил после себя совсем немного областей, где процветали города. Главным исключением была Италия, там всегда сохранялись некоторые торговые отношения с внешним миром. Нигде не наблюдалось значительного разрастания городов до тех пор, пока не закончился 1100 год; но даже после того оставалось еще много времени, прежде чем в Западной Европе появится хоть один город, сопоставимый с крупными центрами классической исламской и азиатской цивилизации. В этом мире высшим детерминантом общественного порядка выступало право собственности на землю или разрешение на ее возделывание. Хозяевами жизни стали землевладельцы, и постепенно их потомственный статус принимал осязаемые формы, а практическое мастерство и умение в качестве воевод затушевывались (хотя в теории сохранялись долго) как достоинство, позволившее им выдвинуться в сословие вельмож.

Вотчины некоторым из этих мужей пожаловал король или великий князь. В свою очередь они должны были оплатить такое благодеяние преданной ратной службой. Кроме того, предстояла децентрализация всей системы управления государством, когда прошли времена империй; монархи варваров не позаботились о привлечении необходимых бюрократов и грамотеев, способных управлять населением на просторных территориях. Таким образом, получило широкое распространение предоставление извлекаемых хозяйственных благ в обмен на конкретные обязательства по службе, и такая затея легла в основу того, что адвокаты, позже оглядываясь на европейское Средневековье, выбрали в качестве ключа к осмыслению того времени понятие «феоом». Он стал широко распространенным, но не универсальным, явлением.

В феодальный поток вливались многочисленные притоки. Носители римской, германской и центральноевразийской традиции одобрили разработку такой идеи. При Каролингах началась практика принесения «вассалами» феодальной присяги своему королю; то есть они признавали с исполнением положенных обрядов, часто публичных, конкретные обязательства служить ему. Он становился их господином, а они – его собственностью. Старые привязанности по признаку кровного родства воинов-соратников воеводы начали смешиваться с понятиями благодарности в новом нравственном идеале лояльности, верности и взаимных обязательств. Ниже свободных земледельцев стояли рабы, более многочисленные, возможно, в Южной Европе, чем на севере, но везде они проявляли тенденцию к эволюционированию незначительно вверх к положению смерда или несвободного человека, от рождения связанного с землей его поместья, но тем не менее наделенного некоторыми правами.

Позже представители некоторых народов говорили, будто бы отношениями сюзерена и вассала можно объяснить состояние всего средневекового общества. Так не было никогда. Притом что большую часть пахотных земель Европы поделили между феодальными владениями – феудами, и от этого слова происходит «феодализм», представлявшими земельные владения, обремененные обязательствами перед сюзереном, всегда оставались важные области, особенно в Южной Европе, где «смешение» германского перекрытия с римским фоном давало совсем разные результаты. В этом смысле большую часть Италии, Испании и Южной Франции к «феодальной» отнести нельзя. К тому же всегда оставались некоторые фригольдеры (белопашцы) даже на землях, в большой степени «феодальных». Эта прослойка считалась важной и в некоторых странах была достаточно многочисленной. Белопашцев не принуждали служить на их земле, так как они владели ею напрямую. В «феодальном порядке» существовало много причин для сложностей и двусмысленностей: кое-кто мог одновременно числиться и сюзереном, и вассалом, свободным гражданином и смердом. Но центральный факт обоюдных обязательств угнетателей и угнетенных пронизывал всю структуру и лучше всего объясняет ее в глазах современных исследователей. Господин и смерд привязывались друг к другу взаимными обязательствами. «Смерд да повинуется своим хозяевам со страхом и дрожью; хозяева да позаботятся о своих смердах по справедливости и делам их», – так звучало назидание одного французского священника, в котором емко сформулирован принцип по конкретному делу. На таком логическом обосновании строилось усложняющееся общество, долгое время позволявшее любое толкование без каких-либо существенных дополнений.

И к тому же оправдалось изъятие у крестьянина средств на содержание воеводы и строительство его замка. Из него же выросла аристократия Европы. Главной функцией системы, обеспечивавшей существование этой аристократии, долгое время оставалась военная функция. Даже когда потребность в индивидуальной службе на поле боя отпала, службу вассала-воина никто не отменял (хотя позже с вассала потребуют деньги на оплату услуг воина). Но в запутанной сети вассалитета у короля осталось меньше средств контроля над своими собственными вассалами, чем у его вассалов над своими вассалами. Вельможа, будь то феодал или местный епископ, всегда должен был занимать главное место и влиять на жизнь простолюдина больше, чем король или князь, живший где-то далеко и которого он мог вообще никогда не видеть. Однако сам король считался единственным в своем роде правителем; помазание на престол церковью подтверждало его священную, божественную власть. Короли находились на недосягаемой высоте в глазах подавляющего большинства простолюдинов из-за окружающих их особой роскоши и обряда, которые играли такую же важную роль в средневековом правительстве, как официальная бумага в нашем нынешнем. Если к тому же король располагал преимуществом в виде принадлежащих ему крупных владений, тогда у него возникал превосходный шанс действовать по собственному усмотрению.

Далеко не всегда в юридическом смысле, зато фактически в каждодневной жизни одни только короли и великие феодалы на заре средневекового общества располагали практически неограниченной свободой. Но даже их жизнь была стесненной и скудной из-за отсутствия многого того, что мы считаем само собой разумеющимся. Заняться им особенно было нечем, кроме того, чтобы молиться, воевать, охотиться и управлять делами своего поместья; нынешних интересных профессий для мужчин тогда еще не придумали, и им оставалось заниматься делами духовными, а также внедрять мелкие нововведения в повседневной жизни. Выбор для женщин выглядел еще уже, следовательно, они опускались еще ниже по шкале социальной полезности. Только с постепенным возрождением торговли и восстановлением городской жизни из-за расширения сферы хозяйственной деятельности эта ситуация начала меняться. Понятно, что линия раздела в подобных делах никакой роли не играет, но заметного подъема экономики не наблюдалось до окончания 1100 года, и только тогда у нас возникает ощущение того, что на большей части европейского континента появляется общество пусть все еще полуварварское, зато с претензиями (но не больше) на цивилизацию.

5
Индия

История Индии на протяжении тысячи лет между падением Гуптов в 550 году и появлением империи Великих Моголов в 1526-м не может порадовать ни ясным направлением развития и единства китайской истории того же периода времени, ни хаотичными разрывами истории Европы в Средневековье. Вместо этого мы наблюдаем пластичность плюралистических традиций культурных достижений, основанных на великих изучениях, несметном богатстве и сосредоточении усилий на доведении бытия до предельного изящества и на самосовершенствовании. Политическая история данной эпохи может показаться лишенной порядка: на территории Индии всегда образовывалось несколько королевств, борющихся за верховную власть, а окружало их несколько внешних империй, грозящих вторжением. Но за одним главным исключением индийская история в этот период не дает свидетельств экспансии против соседей или поползновений со стороны иноземцев; все дело как раз в раздоре, то мирном, то воинственном, между индийцами, жившими на территориях, по большей части намного более богатых и более плодородных, чем территории остальной нашей планеты.

Большой перелом в этом периоде индийской истории наступает в 1192 году, когда мусульмане из Афганистана ворвались на северную индийскую равнину и в конечном счете образовали Делийский султанат. Но следует проявлять большую осторожность тем, кто хочет считать, будто введение ислама, в этом случае через покорение народа, обусловило появление единственной разделительной линии, определявшей ход последующей индийской истории. Наоборот, отношения между севером и югом, между прибрежными и внутренними районами страны, а также между кастами и прослойками общества продолжали играть практически такую же важную роль, как отношения между приверженцами индуизма и ислама. Религия считается одним из важных детерминантов индийской истории, но даже этот аспект представляется более богатым, или более сложным, чем примитивное разделение на мусульман и индусов, которое историки-националисты позже попытались навязать обществу.

Приблизительно до 500 года н. э. основные события индийской истории происходили на севере Индии, а юг выглядел своего рода приложением, где можно наблюдать только тени тех событий. Особое внимание следует сосредоточить на великих империях севера – Маурьев и Гуптов, а также на образцах культуры и отличительных чертах, появившихся там. Но когда прошла первая половина X века н. э., все изменилось не потому, что превосходству севера пришел конец, а по причине того, что на юге постепенно развивались государства и собственные взаимоотношения. Первым заметным южным государством считается Чола, основанное династией, которой предстояло править на протяжении без малого тысячи лет на юго-восточном побережье Индии.

Еще до начала развития заметных региональных государств отмечается последняя попытка провозглашения империи, способной покрыть почти всю территорию, на которой правили Гупты. На протяжении своего долгого правления с 606 по 649 год император Харша (Харшавадхана) создал государство, простиравшееся от Гималаев до Ориссы со столицей Каннаудж, где Харша собрал вместе мудрецов, разработавших учение о санскрите одновременно в его индуистской и буддистской формах. Этот город оставался центром северной индийской культуры на протяжении многих веков после того, как империя Харши рухнула с его кончиной.

Даже Харша не сподобился присоединить Деканское плоскогорье, находящееся во внутренней части полуострова Индостан, к своей империи. Китайский буддистский монах Сюаньцзан, который провел какое-то время при его дворе, вспоминал, как расстраивало этого императора его бессилие в преодолении сопротивления южных монархов. После кончины императора Харши политика индийского двора постепенно установилась на уровне остальных региональных держав, состязавшихся за право первостепенного влияния. И такой расклад политических сил сохранялся на субконтиненте Индостан до XII века. В IX веке самым могущественным из них считалось государство династии Раштракутов, занимавшее территорию Деканского плоскогорья. Раштракутов считают первой южной династией, претендовавшей (как позже оказалось, без особого успеха) на власть над всей Индией. Еще два источника власти находились, соответственно, на северо-западе (династия Гурджара-Пратихара) и на востоке (династия буддийских монархов Бенгалии и Бихара под названием Пала). И до поры до времени ни у одной из этих династий не хватало сил для навязывания собственной власти соседям. Важнейшим аспектом всех тогдашних политических состязаний представлялось то, что во всей Индии главная роль принадлежала одной-единственной культуре, пришедшей с севера. Местные правители могли приходить к власти и терять ее, но с каждым новым вочеловечением они приходили в этот мир обогащенными знаниями в области философии, политической прозорливости и науки, почерпнутыми из трудов мудрецов, написанных на санскрите. Сотворение великих храмовых комплексов от Чидамбарама на юге до Варанаси на севере символизировало всеобщую преданность народа Индии религии, пусть даже с некоторыми местными особенностями. Дело не только в различии между буддистами и индуистами, линия раздела между которыми воплощалась в несходстве приемов богослужения и личных отношениях с богами или святыми.

Все выглядит так, будто предпринимались попытки поиска компромиссов с индуизмом, приведших к ослаблению влияния индийского буддизма, начавшемуся после свержения династии Гуптов. Кое-кто из ученых утверждает так, будто учения Будды, как и остальные основные философские школы и религии в Индии, как выращенные внутри этой страны, так и позаимствованные извне, отступили под натиском индуизма как преобладающего вероисповедания и индуистских богов, пользовавшихся наибольшей популярностью. Но если все произошло именно так, тогда заново изобретенный индуизм сыграл в равной степени значительную роль, как и сама традиция народа Индии. С VIII века и дальше на почве индуизма проросли многочисленные вопросы в различных их формах, поставленные последователями Будды, а индуисты предложили на них ответы. Великий мыслитель по имени Шанкара (788–820 гг.), родившийся в Керале и считающийся типичным представителем Веданты своего времени, свел воедино обряды различных групп Брахманов. При этом он утверждал, что только правильное знание может спасти душу, проходящую цикл смерти и возрождения. К X веку всем стало ясно, что плюрализм индуистского вероисповедания послужил утере буддистами инициативы. К XII веку влияние буддизма на индийском материке ушло в прошлое.

Важную роль на протяжении описываемого периода к тому же играли изменения, происходившие в обществе, особенно на юге Индии.

С VII века крупные города Деканского плоскогорья постепенно превращались в центры торговли. Два века спустя купцы через свои великие гильдии, по сути, пришли к власти в этих городах. Такие гильдии, а также некоторые компании на самом деле представляли собой фактические государства внутри формального государства; они располагали своими собственными армиями и боевыми кораблями, оснащенными тяжелым по тем временам вооружением. Они вели торговлю на севере и юге Индии, то есть на весьма большом удалении от их собственных штатов, а также с соседями: Персией, Аравией и в африканских портах. Но главное внимание во внешней торговле они все больше сосредоточивали на Юго-Восточной Азии. Можно предположить, что уже существовавшие связи активизировались за счет торгового обмена, определившего всю эпоху вплоть до XIII века, названную в регионе Юго-Восточной Азии «эрой Индии».

Юго-Восточная Азия представляла собой обширную область, включавшую территории от Бирмы до Филиппин. Она постепенно становилась основной сферой развития человеческой цивилизации с IX века н. э., когда возникли крупные империи, такие как империя кхмеров и Шривиджая (на территории современной Индонезии), ставшие здесь главными государственными образованиями. Государства Юго-Восточной Азии развивались под влиянием китайской и индийской империй, с которыми они поддерживали тесные связи, а на этапе формирования они находились под особенно мощным индийским религиозным и культурным влиянием. Притом что контакты между ними практически наверняка начались с торгового обмена товарами, в скором времени их сопровождали поездки брахманов и буддистских мудрецов с монахами. Так шла их духовная экспансия (и распространение их знаний) через Южную Индию. Они стали служить главными советниками при дворах государств Юго-Восточной Азии, где играли точно такую же роль в продвижении определенных форм духовного и материального развития, какую западным миссионерам предстояло играть позже, и при этом собрали богатый урожай: к времени созревания империй Юго-Восточной Азии их удалось полностью приобщить к индийской культуре и религии, причем главными вероисповеданиями там стали буддизм и индуизм.

В самой Индии параллельно с распространением индийской культуры на значительной части территории Юго-Восточной Азии развивались собственные новые социальные системы. Самой важной из них считается такое явление, как саманта, в переводе «сосед», послужившее ядром индийского варианта феодализма. Первоначально означавшее доминирующие семьи, которые подчинялись непосредственно правителю, слово «саманта» стали употреблять применительно к вассалам, чье передающееся по наследству правление опиралось на поддержку со стороны центральной монархии и у кого, в свою очередь, существовали определенные обязательства перед монархом и друг перед другом. Среди их обязательств была поддержка монарха во время войны, а также участие в обрядах, служивших постоянному укреплению законности существующего порядка. Такая феодальная система существовала наряду с кастами, и повышение статуса человека до уровня саманта могло к тому же предполагать изменение в кастовом статусе в зависимости от того, что для себя выберет господин с переходом вассала в разряд саманта.

Ближе к завершению 1-го тысячелетия н. э. некоторые члены касты владетельных воинов кшатриев пришли к решению причислить себя к сословию раджпутов (сыны царя), что соответствовало новым социальным системам (некоторые историки решили, что рост кланов раджпутов в известной степени послужил реакцией на изменение общества Индии). Пока в IX и X веках соперничество между индийскими империями то обострялось, то затихало, кланы раджпутов в Северной Индии получили шанс нарезать для себя территории в качестве вассалов, владевших землей на правах феодального держания, в пределах одного (или иногда нескольких) из неугомонных штатов. Некоторые из этих территорий раджпутов к концу IX века приобрели право полуавтономии, и их столицей стал великий культурный центр – город Джайсалмер в области Раджастхан. Его основали представители раджпутского клана Батия в начале XII века и управляли им в течение 800 лет. До сих пор его отличают проблески былого великолепия.

Между тем в Индию пришел ислам. Сначала он проник туда вместе с арабскими купцами через порты западного побережья. Затем в 712 году или приблизительно в то время войска арабов покорили провинцию Синд. Дальше они не пошли, постепенно осели там и перестали беспокоить индийские народы. Последовал период относительного затишья, продлившийся до тех пор, пока правитель Газневидского государства по имени Махмуд в начале XI века не прорвался вглубь Индии, принеся большие разрушения, но, опять же, не вызвав радикальных перемен. Индийская духовная жизнь на протяжении еще двух веков шла своим чередом, а самым заметным в истории стал закат буддизма с одновременным расцветом тантризма, носители которого проповедовали практики в чем-то даже магического и суеверного роста, обещающего приобщение к святости через обереги и обряды. К тому же активное развитие получили поклонения, проводившиеся во время храмовых праздников. Понятно, что произошло все это в отсутствие политической цензуры, когда Гупты уже ушли в прошлое. Тогда наступило время вторжения завоевателей из Центральной Азии.

Эти захватчики исповедовали ислам, а представляли они собой сложную смесь тюркских народов. С самого начала первые захватчики-мусульмане устроили резню местного населения, так как они прибыли на эти земли ради переселения, а не их разграбления. Первым делом в XI веке они утвердились в Пенджабе, а затем в конце XII века предприняли вторую волну вторжения и за несколько десятков лет учредили в Дели тюркских султанов, распространивших свою власть на всю долину реки Ганг. Монолитное единство в их империи отсутствовало. Индуистские королевства в пределах данной империи сохранились на положении данников точно так же, как христианские царства выжили в качестве данников монголов на Ближнем Востоке. Мусульманские правители, заботившиеся о своих интересах, не всегда поддерживали единоверцев улемов, которые стремились обращать в свою веру всех подряд и подвергали гонениям всех неверных (свидетельством чего служит разрушение индуистских храмов).

Стержнем первой мусульманской империи в Индии служила долина Ганга. Захватчики стремительно покорили Бенгалию и позже утвердились на западном побережье Индии и Деканском плоскогорье. Дальше на юг они не пошли, и индуистское общество сохранилось там практически в нетронутом виде. С XIII века и позднее распространение ислама в Северной Индии, вполне вероятно, послужило усилению роли юга как сознательного защитника традиционной индийской культуры, особенно это касается тамилов, совсем недавно полностью вовлеченных в индийский культурный круг. Провозглашение Делийского султаната произошло в 1206 году, и он находился на вершине процветания до конца XIV века. В нем установился образец мусульманского владычества над индийскими центральными районами, которому суждено было продлиться 700 лет. Его первые правители относились к тюрками происхождением из Афганистана. Они управляли империей, включавшей территории нынешнего Пакистана и Северной Индии, а также афганские земли. Правители этого султаната открыли Индию влиянию с запада и, что важнее, связали Персию, Ближний Восток и части Центральной Евразии с Индией, обусловив близость, никогда прежде не существовавшую. Активизировался мощный обмен в области искусства, науки и философских воззрений. Как и следовало ожидать, мистические версии ислама, особенно в форме суфизма, пустили корни в Индии и стали доминирующими при дворе.

При трех султанах династии Халджи, правивших в конце XIII и начале XIV века, Делийский султанат достиг высшего расцвета. Ала уд-Дин, правивший с 1296 года на протяжении 20 лет, вошел в историю грозным властителем, дважды разгромившим многочисленные монгольские орды, двигавшиеся с севера. На юге он расширил мусульманское правление до рубежей Деканского плоскогорья, послав мощную волну исламского культурного влияния на южные области Индии. В отличие от жителей Северной Индии подавляющее большинство новообращенных в ислам южан не приняли новую религию, потому что мусульмане их завоевали. Как и повсюду в мире, часть индийцев приобщились к исламу из-за его революционных особенностей: в обществах с высокой степенью расслоения населения по различным признакам посыл о том, что все люди равны в своих непосредственных и личных отношениях с Богом, выглядел весьма привлекательным. Когда мусульманская политическая власть пришла на юг, ее олицетворял один воевода армии султаната, таджик по национальности, который в 1346 году порвал со своими повелителями в Дели и установил собственный режим со столицей в области нынешнего штата Махараштра, но с продлением дальше на юг на территорию штатов Карнатака и Андхра-Прадеш. Двор Бахманского султаната (под этим именем он известен теперь) практически полностью состоял из персов; его правители сочинили вирши на персидском языке и попытались поддерживать тесные связи с крупными персидскими городами Шираз, Исфахан и Кум. Вместе с их иранскими покровителями Бахманов склонили к исламу шиитского толка, и их султанат стал первым великим штатом Индии, находившимся под властью шиитов.

Раздробленность мусульманской Индии значительно затрудняла защиту ее территории от нашествия захватчиков с севера. В 1398 году Тамерлан со своим войском покорил долину Ганга после разрушительного похода к ней, значительно облегчившего его задачу, сообщает один летописец, потому что монголы просто бежали от зловония, распространявшегося от гор разлагающихся трупов, оставленных на пути следования войска Тамерлана. После принесенного Тамерланом бедствия воеводы и местные феодалы разбежались кто куда, и исламская Индия сама собой распалась на куски. Как бы там ни было, ислам к тому времени на субконтиненте прижился, величайшая задача все еще стояла перед ассимилирующими силами Индии, так как ее активный, пророческий, сокровенный характер вступал в прямое противоречие одновременно и с индуизмом, и буддизмом (хотя ислам под их влиянием тоже претерпел существенные преобразования).

Но далеко не вся Индия находилась под властью мусульман. На юге возникла сильная индуистская империя, под управлением которой с середины XIV века находились все южные районы Декана и далекий юг Индии. Названная в честь величественной ее столицы города Виджая-нагара, теперь расположенного в нагорье современного штата Карнатака, она была торговой империей, поддерживающей близкие связи с Юго-Восточной Азией и получавшей от этого большую выгоду. В военном отношении Виджаянагарская империя считалась мощным государством, а также первым индийским штатом, правители которого использовали заимствованную за рубежом военную технику, ввозимую одновременно из Европы (через Ближний Восток) и из Китая (через Юго-Восточную Азию). Но восхищения Виджаянагара заслужила в первую очередь благодаря толковой администрации и эклектичной религии, в которой соединились многочисленные течения индуизма предыдущих веков. Империя Виджаянагара символизировала непреходящую многослойность природы Индии и указывала на будущее, в котором не будут преобладать ни индуисты, ни мусульмане.

6
Императорский Китай

После бесславного отречения от престола в 220 году н. э. последнего императора династии Хань Китай на протяжении 350 с лишним лет оставался разделенным на самостоятельные царства. С учетом более далекой перспективы, скажем в 13 веков, оказывается, что с 700 г. до н. э. Китай удавалось объединить в рамках имперского предприятия на 400 с небольшим лет. И тем не менее в IV и V веках н. э., когда правители трех царств выясняли, кто из них главный, в народе уже существовало понятие того, что это значит – быть китайцем. Политическое разъединение и вторжения врагов извне не коснулись оснований китайской цивилизации, которая точно так же поднималась (кто-то скажет, что даже мощнее), когда страну разорвали на несколько частей.

Большая выдержка требуется тем, кто собрался давать оценку периоду раздробленности Китая в середине 1-го тысячелетия н. э. как отклонению от генеральной линии китайской истории. При всей чехарде с приходом и уходом царств и династий китайский стержень практически не подвергся обвальному разрушению со стороны иноземных полчищ, которое предстояло пережить Европе после краха Римской империи. Китайский народ на самом деле подвергался вторжениям иноземцев. Некоторые из них образовывали свои собственные государства или – в подавляющем большинстве случаев – воссоединялись с китайцами ради построения стран со смешанным наследием. Называемый на китайском языке Троецарствием, а также эпохой Северных и Южных династий, данный период характеризовался войнами и стремительными политическими изменениями. К тому же то была эпоха культурного расцвета и социальных перемен.

Безусловно самым важным изменением, произошедшим в период с 220 по 580 год, следует назвать распространение китайской культуры и населения на территории, сегодня относимой к Южному Китаю. В связи с этим приходится радикально пересматривать концепцию того, что представлял собой Китай с географической точки зрения. В период правления династии Поздняя Хань три четверти китайского населения проживало на равнинах бассейна Хуанхэ; 500 лет спустя три четверти того же населения обитало вдоль русла реки Янцзы или к югу от нее. Такие фундаментальные изменения привели в действие китайцы, начавшие переселение на юг из-за вторжения в их районы иноземцев с севера. Эти китайские переселенцы обосновались на юге, отобрали или расчистили земли. Таким образом, они постепенно вытесняли или поглощали местное население. В течение относительно короткого в масштабах истории периода времени китайцы практически удвоили площадь своей территории.

Еще одно крупное событие, случившееся в Китае в течение этих веков, состояло в том, что китайцев познакомили с буддизмом. Теперь нам известно, что буддистские миссионеры проникали в Китай по маршрутам Великого шелкового пути во время правления династии Хань. Но только после свержения этой династии приход редких буддистских миссионеров превратился в полноводный поток. Кушанское царство, включавшее территории сегодняшнего Афганистана, Пакистана и Северной Индии, образовал народ юэчжей, относившийся к индоиранской группе, изначально обосновавшейся в средней части Центральной Евразии на территории нынешнего Синьцзян-Уйгурского автономного района КНР. Подчинив себе обширную территорию, правители Кушанского царства управляли народом, принадлежащим к смешанной индийско-эллино-среднеазиатской культуре, буддистским по вероисповеданию. На территории их царства повсеместно встречались скульптуры Будды, но в образе греческого героя. Кушанские миссионеры приступили к переводу священных откровений Будды на китайский язык, а потом отправились в Китай, в том числе по опасному пути через Каракорум, чтобы познакомить китайцев с буддизмом Махаяны. К 500 году н. э. буддизм стремительно распространялся по территории Китая, и оттуда он выплеснулся на Корею и Японию. Огромные массы новообращенных могли иметь некоторое отношение к неугомонности, отличавшей ту эпоху; точно так же, как параллельное распространение христианства в Европе, буддизм в Китае отвечал запросу на уверенность бытия во время происходивших тогда перемен, тем более что снова начало проворачиваться колесо судьбы империи.

Династия Суй и империя Тан, которой позже предстояло выстроиться на наследии ее краткого правления, представляются самыми главными отклонениями от основного курса китайской истории. Появление этой династии явилось большим сюрпризом своего собственного времени. В конце VI века Китай находился в раздробленном состоянии на протяжении больше 350 лет, и даже при этом большая часть китайцев все еще считала его единой страной, и практически никто не помышлял о политическом объединении снова. И тут во второразрядном государстве на севере страны под названием Северная Чжоу появляется династия Суй, правители которой в пределах краткого периода, продолжавшегося меньше сорока лет, не только снова собрали вместе большую часть территории династии Хань, но и восстановили капитальные сооружения, реформировали правовую базу землевладения, воссоздали центральное управление, обновили материально-техническую основу системы хозяйствования и возродили мощную военную державу. Для такого краткого периода правления достижения династии Сун выглядят вполне достойными. И неудивительно, что правители Суй закончили тем, что их ненавидели многие китайцы. Они считали, что своей жестокостью уступают разве что гневно осуждаемому Цинь Шихуанди, то есть императору, возглавившему еще одну недолговечную династию и объединившему свою страну в III веке до н. э.

Происхождение династии Суй прослеживается в Северной Чжоу или одном из многих управляемых иноземцами государств, появившихся в Северном Китае после крушения империи Хань. Род древнемонгольского племени сяньби, правивший Северной Чжоу, привлек на службу несколько китайских военачальников, и самым толковым из них считался Ян Цзянь, взявший себе монгольское имя Пулюжу и женившийся на дочери влиятельного генерала Дугу Синя. Ян Цзянь выдал свою дочь замуж за сына императора, и, когда его зять умер вскоре после восшествия на престол, он пришел к власти в результате дворцового переворота 581 года н. э. Он присвоил своей династии имя Сун и себе титул императора Вэнь-ди – «культурный император» (вероятно, чтобы показать, что он был китайцем, а не варваром). Новый император незамедлительно приступил к истреблению всех своих врагов, как истиных, так и мнимых, затаившихся внутри и снаружи его новой империи.

Династии Суй досталась империя, сформированная в ходе войны, хотя с самого начала большинство войн велось против других китайцев. Вэнь-ди хватило ума на разработку стратегии предотвращения крупного конфликта с восточной тюркской империей, лежавшей на северо-востоке, которой платила дань династия Чжоу. Новый император решил сосредоточить свои усилия на завоевании юга и блестяще с этим справился. Ловко сочетая войну и дипломатию, он по одному перехитрил южных властителей, и к началу 590-х годов большая часть империи династии Хань снова сплотилась под властью императора Суй. Китай воссоединился при императоре, на которого в этом деле мало кто мог рассчитывать.

В качестве командующего и управленца проявил себя великолепно, правда, его иногда посещали вспышки неконтролируемого гнева, часто сопровождавшиеся горьким раскаянием. Одержимость Вэнь-ди буддизмом, ставшим в Китае новой религией, можно рассматривать в свете его индивидуальности; Вэнь-ди глубоко верил в принципы буддизма и сомневался в истинности старинного китайского склада мышления, включая положения конфуцианства. Он проповедовал тяжкий труд; каждый вечер его можно было видеть за перетаскиванием огромных тюков с документами в жилые покои. Вэнь-ди мало интересовали превратности и интриги придворной жизни; наоборот, у него сложился долгий и счастливый брак с монгольской аристократкой Дугу Цело, которую он сделал императрицей по имени Веньсянь – «Дар, ниспосланный Вэню». Она служила ему главным советником в делах, и только после ее смерти в 602 году дурной характер императора взял над ним верх.

Вэнь прекрасно осознавал свою роль в восстановлении величия Китая. «Алчущему славы одной главы в учебнике истории хватит за глаза», – часто говорил он своим помощникам. Свой главный вклад в это дело он видел в административной реформе: ведь империя способна существовать исключительно за счет толкового управления и на прочном финансовом фундаменте. Основатель династии Суй организовал чеканку монет по единому образцу и расширил сферу финансового управления, назначив сборы и подати с различных видов доходной деятельности, в том числе налог на доход и недвижимость. Скупой по своей природе человек, Вэнь-ди постоянно находился в поиске новых путей пополнения государственной казны. К началу VII века Китай располагал системой государственных финансов, далеко превосходившей по совершенству такую систему любой другой страны мира, что называют одной из главных причин, почему эпоха Суй и Тан длилась больше 300 лет.

Вэнь-ди и его непосредственные преемники неоднократно обращались к причинам краха империи Хань, как они их сами понимали, и старались не повторять ошибок правителей этой династии. Важным недостатком династии Хань Вэнь-ди называл кумовство (непотизм), приведшее ее к катастрофе. «Подавление в себе всех чувств привязанности к родственникам означает полное уяснение принципа служения чьему-то господину», – говорится в настольной книге правителей династии Суй. Идеальный государственный служащий в подходе к порученному делу должен проявлять дотошность и вести практически пуританский образ жизни. Достойнейших людей выбирал лично император или пользующиеся наибольшим его доверием придворные вельможи. Срок пребывания на любом государственном посту ограничивался четырьмя годами, а по его завершении чиновников обычно переводили служить в другую область империи. Вернулась к жизни система государственных испытаний госслужащих, а под нее сформировали мощный штат инспекторов. На военные и гражданские посты принимали всех даровитых мужчин империи; главные места в сфере торговли, строительства и ведения войны, как правило, доставались представителям иноземных народов, в то время как стержень государственной службы в основном находился в надежных руках китайцев.

Крупнейшая задача, которую правители династии Суй поставили перед собой, состояла, по их разумению, в том, чтобы избавиться от главной причины краха династии Хань и слабости центрального правительства, сохранявшейся с тех пор: системы земельной собственности, служившей укреплению положения местных элит и вызывавшей негодование среди земледельцев и безземельных селян. Вэнь-ди навязал своему народу радикальную земельную реформу. При этом все земельные владения поделили на две категории: распределенная земля, выданная государством людям в возрасте от 17 до 59 лет в пожизненное пользование с последующим возвращением властям для перераспределения; и наследственная земля, на которой выращивались стратегические продукты для империи или исключительно частные семейные сады. Видные семьи, члены которых содействовали восстановлению империи, получали земли по квоте в соответствии с приобретенным правом. Но император мог передавать их новому владельцу по собственному усмотрению, и высокопоставленные чиновники могли оставлять себе часть дохода с земель, по статусу их государственной должности. Как и во всех империях, такая концепция оставалась скорее идеалом, чем превращалась в систему, зато государство получало в свое распоряжение инструмент, который можно было использовать для устранения несправедливости и ликвидации казнокрадства.

Вэнь-ди хотел построить приемлемую для всех империю, но препятствием на пути стояли и особенности его собственного характера, и некоторые меры его же политики. Он не совсем представлял, как соединить его собственную веру в буддизм с конфуцианством народа. Его приобщение империи к буддистским принципам, попытку которого он предпринял в 601 году, когда, подражая индийскому императору Ашоке, после роскошной церемонии отправил монахов с реликвиями во все административные центры провинций, выглядело большим перебором. Многие ведущие деятели его двора в государстве Суй чувствовали себя очень неуютно; круг элиты казался им слишком узким, а правление императора чересчур жестким. Император Ян-ди, пришедший на смену отцу после его кончины в 604 году, предпочитал южан и чувствовал себя неловко в общении с соратниками Вэнь-ди происхождением из северных областей Китая. Ко второму десятилетию VII века у правителей династии Суй накопилось множество проблем.

Одним из источников бед стало перенапряжение империи из-за войн. Конфликт с вьетнамцами в первом десятилетии VII века закончился провалом, впрочем, как это часто случалось со всеми желающими посягнуть на независимость Вьетнама. Война в Корее тоже принесла поражение. Правитель династии Суй явно зарвался; казна была пуста, а пространство для маневра ограничено, отчего император Ян-ди впал в глубокоподавленное состояние и отошел от политики. Под нажимом со стороны Кореи, Вьетнама и тюрков, а также местных воевод, поднявших мятеж на севере, даже царедворцы императора потеряли терпение. В 618 году Ян-ди задушили в его же бане.

Однако вместо того, чтобы позволить Китайской империи развалиться на части, как это произошло в III веке н. э., династия Суй послужила предшественницей, возможно, самой величественной из всех китайских эпох, в которой империя Тан просуществовала до 907 года н. э. Династия Суй для династии Тан во многих отношениях напоминала династию Цинь перед династией Хань; многие важнейшие реформы, составившие славу империи Тан, провел все тот же император Вэнь-ди. И когда убили его сына, ему на смену пришел человек, которого звали Ли Юань, и происходил он из того же северного племени, что и Вэнь-ди. Действительно, мать нового императора приходилась сестрой императрице Веньсянь. Но Ли Юань хотел начать все заново. Он провозгласил династию Тан, а себя назначил ее первым императором-основателем под именем Гаоцзу.

Династия Тан вошла в долгую историю Китая как одна из самых памятных династий этой страны. При ней наступило время, когда Китай открылся для внешнего мира, чего практически никогда раньше не наблюдалось, и тогда же оформилось положение Китая в качестве центра Восточной Азии. То было время, на протяжении которого большая часть из того, что мы сегодня считаем китайским ядром, подверглось китаизации, включая области к югу от реки Янцзы и на юго-западе вдоль Тибетского нагорья. Правители династии Тан оказывали покровительство искусствам и наукам, а их пестрая по национальному составу столица Чанань безоговорочно считалась крупнейшим городом на земле. Глубокое культурное влияние Китая распространилось на Корею, Японию и Юго-Восточную, а также Центральную Азию, и тогда же сформировались принципы литературы и эстетики, доминирующие в Китае до нынешних дней. Неудивительно, что даже в наше время люди на всей территории Южного Китая и их многочисленные потомки за границей считают себя народом Танской эпохи, вспоминая о блистательной династии, прекратившей существование 1100 лет назад.

С самого начала Тан представляла собой еще более сложную династию с точки зрения этнического контекста, чем была династия Суй. Века, на протяжении которых иноземные племена переселялись на территорию Китая или вступали в отношения с его населением, оставили четкие отметины на составе двора – императорская семья была наполовину монгольской по крови, а некоторые высшие чиновники вышли из тюрков, корейцев и киданей. На государственной службе к тому же состояли иранцы, тибетцы, индийцы и люди из Юго-Восточной Азии. Интерес династии к иностранным государствам служил в известной степени отражением ее пестрого по национальному составу двора, но свою роль играли религиозное рвение и этнографическая любознательность. Буддистский монах Сюаньцзан, живший в середине VII века и ставший главным персонажем бесчисленных китайских легенд, отправился в Индию и, пробыв там 17 лет, возвратился домой с ценными санскритскими трактатами и большим запасом общих знаний. Остальные путешественники посетили западные части Центральной Евразии, малайский мир, Персию и земли, расположенные еще дальше.

Достижения культуры империи Тан служат свидетельством благотворности контактов с внешним миром, но особенно с Центральной Евразией, ставшей как никогда близкой Китаю при династии Тан. В столицу империи Чанъань прибывали персы, арабы и представители царств Центральной Евразии, приносившие с собой свои легенды, свою поэзию и свои музыкальные инструменты. В этом городе понастроили несторианские церкви, зороастрийские храмы, мусульманские мечети, и он совершенно определенно превратился в самую знатную и роскошную столицу своего времени, из которой до нас дошли достопримечательности, заслуживающие всеобщего внимания. Во многих из них воплотилось признание китайцами вкусов других народов. В качестве примера можно привести воспроизведение иранского столового серебра, в то время как атмосфера торгового перевалочного пункта сохраняется в глиняных фигурках всадников и нагруженных товаром верблюдов, в которых отражается жизнь Центральной Азии, кипевшая на улицах. Такие фигурки часто покрывали новой многоцветной глазурью, изобретенной гончарами танского периода истории Китая; их манере стали подражать в далеких странах, таких как Япония и Месопотамия. Участие двора во всех делах империи играло такую же важную роль в поощрении высокого мастерства ремесленников, как и в стимулировании притока купцов из-за границы, а о жизни тогдашней аристократии можно судить по изображениям на стенах их склепов. Мужчины искали развлечения в охоте с участием слуг, набираемых из народов Центральной Азии; женщин изображали в моменты праздного времяпрепровождения одетыми в роскошные наряды, а их слуги предстают с изысканными опахалами, коробками с косметическими средствами, чесалками для спины и другими принадлежностями будуара. Знатные дамы тоже предпочитали среднеазиатские модные штучки, позаимствованные у своей челяди.

Как это часто случается в истории любого народа, такое утонченное и сложное состояние китайского общества выросло на крови и убийствах. Ли Юань, ставший императором Гаоцзу, правил до 626 года, когда его сместил с престола его сын Ли Шиминь, который к тому времени уже успел расправиться со своими родными братьями. Этот не останавливающийся ни перед чем в своих честолюбивых замыслах человек, в качестве императора известый как Тайцзун, оказался исключительно талантливым предводителем государства, со временем научившись выслушивать мнение светлейших из своих советников. Он правил на протяжении 23 лет, и многие историки считают его одним из величайших китайских императоров. Тайцзун не только разгромил тюркскую державу на востоке, превратив Китай в доминирующую державу в восточных областях Центральной Евразии, но и установил китайскую гегемонию над Кореей и Тибетом, а также контроль над торговыми путями, ведущими на запад и юг. Он положил основание под длительное правление своей династии, причем не в последнюю очередь за счет собственной политики, а также благодаря политике остальных императоров на заре империи Тан, прекрасно отвечавшей текущему моменту истории: они обеспечили одновременно и содержание, и внешнее восприятие того, что практически все китайцы в то время ждали от своих правителей.

Одним из ключевых аспектов великих достижений династии Тан считается их правовая реформа. По прошествии веков, на протяжении которых большинство народа, живущего в Китае, так и не смогло уверовать в принципы закона, первые императоры династии Тан построили правовую систему, доведенную до совершенства и основанную на здравом смысле, что далеко не всегда удается совместить. С точки зрения управления государством при династии Тан удалось возвести надстройку на нововведениях династии Суй, которые ее правоведы расширили. Вразрез с их приверженностью буддизму, подавляющее большинство правителей на заре династии Тан увидело преимущества конфуцианской образовательной системы и разработало синкретический подход одновременно и к религии, и к общественной идеологии. Эпоха Тан знаменует начало периода в тысячу с лишним лет, когда подавляющее большинство императоров исповедовали вроде бы все религии без разбора и при этом не придерживались ни одной из них: они молились у всех алтарей до тех пор, пока религиозные авторитеты ревностно служили их государству.

В своей внешней политике императоры династии Тан делали упор на связях возрожденного Китая с окружающими его областями, так как населявшие их народы признали «мягкую силу», которую Китай мог использовать через свое культурное воздействие и торговлю товарами, пользовавшимися там высоким спросом. Они к тому же нуждались в союзниках для ведения бесконечных военных кампаний против выскочек в Центральной Евразии, мечтавших о провозглашении собственных династий. В этот период тесные связи с Китаем сложились у Кореи одновременно и с культурной, и с политической точки зрения, благодаря союзу династии Тан с корейским королевством Силла в конфликте с могущественной империей Когурё, которой принадлежала власть в Северной Корее, Восточной Маньчжурии и на ряде участков северного тихоокеанского побережья. Когда в 668 году империя Когурё потерпела поражение и господство в Корее перешло к королю Силла, с ним укрепилось там китайское решающее влияние.

Мощное культурное влияние империи Тан, которое распространялось даже на такие страны, как Япония, к тому времени находившуюся в неясных отношениях с Китаем, имело непосредственное отношение к стремительной урбанизации и развитию торговли внутри этой империи. Купцы со всего региона съезжались в китайские города, в которых начали формироваться усложняющиеся по составу сообщества. Их развитие способствовало формированию новой коммерческой системы; первые китайские бумажные деньги выпустили в обращение в 650 году. Рост благосостояния народа порождал спрос на новые общественные блага, в том числе на произведения литературы, перераставшей классические и приобретавшей новые формы – поэты династии Тан по имени Ли Бо и Ду Фу до сих пор пользуются популярностью наряду с самыми именитыми деятелями китайской литературы. В условиях городской жизни постепенно зародилась грамотная прослойка, создавшая культуру, альтернативную официальной, и, поскольку эта прослойка отличалась высокой образованностью, она впервые описала жизнь простого народа Китая, о которой мы теперь можем составить некоторое представление. Тогдашее народное увлечение литературой стало возможным удовлетворить благодаря двум величайшим изобретениям – бумаги во II веке до н. э. и наборного шрифта около 700 года н. э. Об этом можно судить по стертым изображениям на камне времен династии Хань. Оттиски с деревянных клише стали изготавливать при династии Тан, а печатный станок появился в XI веке н. э. В скором времени в Китае начали издавать огромное количество книг, которые в других странах появились гораздо позже. В китайских городах к тому же процветали позаимствованные за рубежом стили популярной поэзии и музыки, смешавшиеся с классической традицией.

Первый большой переломный момент ждал империю Тан в конце VII века, когда императрица У, считающаяся самой замечательной правительницей Китая, попыталась провозгласить свою собственную династию. После того как императора Гаоцзу в 655 году сразил паралич, эта молодая женщина, появившаяся при дворе в качестве наложницы низкого разряда, заняла положение одного из его ключевых советников и постепенно начала принимать важные решения самостоятельно. Притом что китайские историки часто осуждали императрицу У за ее жестокость и злокозненность, она вошла в историю своей страны как женщина исключительного таланта и неуемной энергии, вставшая во главе правительства после кончины Гаоцзу в 683 году. В 690 году ее провозгласили полновластной императрицей, и она правила Китаем до 705 года.

Споры по поводу ее политики не утихают до сих пор, ведь она высоко ценила буддизм как государственную религию, но ее гений правителя очевиден всем.

После отстранения императрицы У от власти император Сюань-цзун попытался направить политику династии Тан в более спокойное русло, и при его правлении династия достигла максимальных вершин с точки зрения развития экономики и культуры. Однако к концу правления, продолжавшегося 44 года, борьба за власть среди его высокопоставленных военачальников стала причиной завершения периода стабильности, и поднявший восстание Ань Лушань поставил империю на колени. Беспредельно честолюбивый военачальник Ань Лушань (наполовину турок, наполовину согдианин) и его преемники на протяжении почти десяти лет сражались с набиравшей авторитет коалицией, сформировавшейся для борьбы против них. В ходе этой междоусобицы противники полностью разорили огромные области Китая. Когда в конце VIII века империя кое-как оправилась от постигших ее бед, она представляла собой бледную тень былого величия: периферийные территории утрачены, экономика в упадке и крупные города в развалинах. Можно сказать, что великую империю разрушили из-за маниакальной алчности, и, возможно, заодно покончили с величайшим культурным подъемом, когда-либо наблюдавшимся в Китае.

Но на этот раз, в отличие от периода истории после краха династии Хань, наблюдается настоящее возрождение Китая как единой империи, хотя данный процесс происходил на протяжении жизни практически двух поколений китайцев. После того как последнего императора династии Тан, семнадцатилетнего юношу, в 907 году принудили к отречению от престола, Китай внешне находился на пути к повторению его предыдущего опыта, полученного в период, который историки выразительно именуют «периодом пяти династий и десяти царств». Но опыт империи Тан носит живительное отличие от судьбы Европы после крушения Римской империи; Китай теперь располагал наследием в виде продолжительного и успешного существования в качестве единого государства, чтобы возвратить такой статус. В то время как Римская империя для европейцев ушла в прошлое навсегда в X веке, китайцы находились намного ближе к такому идеалу. Исторический опыт послужил воеводе Чжао Куанъиню надежным фундаментом для предстоящего построения империи, когда собственные солдаты в 960 году внезапно провозгласили его императором.

Чжао Куанъинь основал династию Сун. В качестве императора его упоминают под титулом Тайцзу («Великий Предок»), и он вошел в историю с репутацией строгого правителя, видевшего в управлении империей прежде всего великий долг. Он утверждал, что ратники провозгласили его императором вопреки собственному желанию. Как правителя его отличала прагматичность; он использовал образцы, наработанные в период правления династий Хань и Тан, когда видел в них прок, и при необходимости внедрял новые административные приемы. Сломав сопротивление всех остальных претендентов на престол, Тайцзу утихомирил народ страны отправкой своих противников на заслуженный отдых от государственных дел. К тому же он отправил в отставку своих собственных военачальников времен междоусобных стычек; легенду о том, как он пригласил их к себе на пир, а потом поздравил с окончанием их славной ратной карьеры живыми и здоровыми, знает каждый китаец. Тайцзу стремился к установлению централизованного управления страной. Он предвидел, что большие задачи еще ждут его самого и его преемников.

Даже притом, что со своей династией Сун Тайцзу перехитрил ближайших врагов, он понимал, что управлял империей, меньшей по размеру, чем империи Хань и Тан. С севера над империей Сун нависал мощный соперник в лице империи Ляо, сформированной киданями (от них пошло европейское слово Cathay – «Китай»), то есть монгольским племенем, находившимся под мощным влиянием одновременно тюрков и китайцев. Династия Ляо представлялась стойким противником, и скоро стало ясно, что династия Сун, даже на вершине славы, не могла вытеснить ее со своей территории, простиравшейся южнее Пекина. Более того, к XI веку императоры династии Сун платили империи Ляо дань, оправдывая себя тем, что им приходится откупаться от новых вооруженных нападений и войны в целом. Изо всех великих династий Китая династия Сун считается единственной, при которой постоянно существовала угроза вторжения извне, даже когда она находилась на вершине внутренних достижений.

Первые императоры династии Сун прилагали неимоверные усилия по восстановлению административной системы Китая, и они полагали, что для завершения этого дела китайский народ необходимо возвратить к его конфуцианским корням. В этом процессе им несказанно повезло: при дворе и в крупнейших городах наблюдалось повальное увлечение неоконфуцианской теорией. Как многие зачинатели великих реформаторских движений, неоконфуцианцы повели пропаганду возвращения к изначальной, рафинированной форме конфуцианского мышления. Но в действительности их представления больше относились к настоящему, чем к прошлому, и они послужили внедрению великих новшеств. Символом обновления служит деятельность человека по имени Оуян Сю. Оуяна, жившего в середине XI века, можно с полным на то основанием назвать человеком своей эпохи. Он находился в центре оплодотворения великих идей: помогал в выработке моделей и методов, которым предназначалось определять ход истории Китая вплоть до XIX века. Оуян выдержал испытания на право занимать высшие посты в администрации императора в смехотворно юном возрасте 23 лет от роду, и его назначили на должность в Лояне, то есть одной из старинных столиц династии Тан. Там он написал работы, которые перевернули всю китайскую философию, составил историю династии Тан, насочинял поэм, отредактировал справочник по принципам военной стратегии и дипломатии, а также разработал толковое предложение по реформированию налоговой системы. Оуян и подобные ему мужи сделали династию Сун самой важной из всех китайских династий с точки зрения обогащения национальной философии.

Еще один китайский реформатор по имени Ван Аньши развил воззрения Оуяна, когда в 1058 году выпустил в свет свою «Летопись из 10 000 иероглифов». Ван Аньши возражал по поводу того, что его страну следует вернуть в ее славное прошлое, но в душе выступал в пользу проведения перемен, прежде всего, в плане построения единой, централизованной империи. Ради этого, полагал Ван Аньши, правителям династии Сун следует укрепить власть своей столицы над провинциями посредством уравновешивания частных и общественных интересов. Только если это им удастся, утверждал он, император добьется единства народа и контроля над всей империей. Он выстроил толковую систему государственных закупок, в соответствии с которой заказы размещались по принципу доступности цены и наличия товара, а не по блату и положению в обществе. Гильдии получили государственное признание, а представителям их ключевых отраслей назначили официальный статус, которого прежде в Китае они никогда не имели. Тогдашние реформаторы к тому же определили, что следует отнести к сферам государственной и частной торговли, начали выдавать ссуды фермерам и внедрили систему баоцзя, сохраняющуюся в Китае до настоящего времени: все домашние хозяйства свели в десятки и эти десятки – в сотни, на которые возложили коллективную ответственность за поддержание порядка и предоставления мужчин для ополчения. Реформаторы эпохи династии Сун создавали оживленную новым вдохновением тружеников экономику, интегрированное правительство и ясно прописанные законы, основанные на обязательствах и ответственности, и им удалось воплотить на практике многое из задуманного.

Хотя корни системы испытаний на право получения претендентами государственной должности лежат в глубокой старине китайской истории, именно в период правления династии Сун она заняла достойное место в административной структуре и просуществовала до XX века. Неоконфуцианские ученые того времени определили также содержание этих испытаний, которым со временем суждено превратиться в китайскую ортодоксию. В то же самое время административные посты доставались тем, кто прошел курс обучения в соответствии с данным каноном. Больше тысячи лет через такую систему пропускались губернаторы провинций Китая, обладавшие набором положенных нравственных принципов и литературной культурой, приобретенными упорной зубрежкой. Испытания, которым они подверглись, предназначались для выявления кандидатов, лучше других ухватывающих суть нравственных традиций, переданных авторами классических трудов; также проверялись их способности и умение сопротивляться нажиму. За счет этого китайское чиновничество превратилось в один из самых эффективных и идеологически однородных бюрократических механизмов, когда-либо существовавших в мире, к тому же сложившейся системой предусматривались достойные вознаграждения тем, кто успешно воспринял ценности конфуцианской ортодоксии как свои собственные убеждения.

Чиновничий класс в принципе отличался от остальной массы общества всего лишь только образовательным цензом (приобретенной степенью грамоты в необходимом объеме). Подавляющее большинство государственных служащих вышло из среды землевладельцев-дворян, но теперь они стояли особняком от них. На своей должности, полученной по итогам испытаний на профессиональную пригодность, они пользовались статусом, уступавшим только статусу императорской семьи, а вдобавок еще огромными материальными и социальными привилегиями. Обязанности чиновников выглядели скорее общими, чем конкретными, зато раз в год им поручалось выполнение двух архиважных заданий: доклад результатов переписи населения и составление земельных кадастров, на основе которых функционировало китайское налогообложение. Еще одна сфера их деятельности лежала в плоскости отправления судебной и контролирующей функции, так как решение дел на местах по большей части оставлялось на откуп местному дворянству, действия которого находились под контролем около 2 тысяч окружных судей, назначавшихся из сословия чиновников. Каждый из них жил в квартале чиновников – ямынях – вместе со своими секретарями, посыльными и домашней прислугой под рукой.

Со времен династии Сун и дальше принцип состязательности служил гарантией того, что постоянный поиск талантов не сужался до категории подданных посостоятельнее и устоявшихся дворянских кланов; Китай представлял собой меритократию, в которой известную степень социальной мобильности всегда обеспечивало просвещение. Время от времени встречались рецидивы продажности чиновников и примеры покупки государственных должностей, но такие признаки государственного упадка обычно появляются к концу периода правления изжившей себя династии. По большей же части императорские чиновники демонстрировали замечательную заслуженность своего происхождения. Их следует назвать не представителями какого-то сословия, а сливками такого сословия, настоящей элитой, назначенной на должности в соответствии с личными достоинствами, обновляемой и продвигаемой по службе на конкурсной основе. Как раз их усилиями создавалось государство.

Таким образом, имперский Китай вряд ли можно отнести к категории аристократического государства; политическая власть в нем не даровалась по наследству внутри благородных семейств, хотя благородное происхождение тоже играло свою роль в китайском обществе. Наследуемая возможность поступления на государственную должность сохранялась только в узком закрытом кругу двора, но и там дело касалось престижа, титулов и положения, а не реальной власти. Для императорских советников, поднявшихся на высшую ступень власти по официальной иерархической лестнице и ставших больше, чем просто чиновники, единственными соперниками считались придворные евнухи. Эти существа часто облечались императорами огромной властью потому, что по определению евнухи не могли завести семью. Следовательно, они представляли собой единственную политическую силу, не связанную ограничениями официального протокола.

В период правления династии Сун к тому же расцвело великое изобразительное искусство; в самом начале северный период истории империи Сун отмечен произведениями в дошедшей до нас цветной, шаблонной традиции, в то время как южные мастера эпохи Сун предпочитали монохроматические (однотонные), простые произведения. Обратите внимание на то, что они обратились к еще одной традиции: к формам, пришедшим от великих мастеров бронзового литья Древнего Китая. При всей красоте керамики эпохи Сун, однако, она больше известна многочисленными высочайшими достижениями китайской живописи, главным сюжетом для творцов которой служил пейзаж. В качестве этапа китайского развития тем не менее эпоха Сун больше прославилась радикальным усовершенствованием системы хозяйствования. В известной степени это можно отнести на технические нововведения – порох, подвижная литера и ахтерштевень: их появление можно проследить до эпохи Сун. Но свою роль сыграло применение уже давно изобретенной к тому времени техники.

Технические новшества на самом деле могли служить одновременно как признаком, так и поводом для подъема в хозяйственной деятельности, наблюдавшегося между X и XIII веками. Этот подъем принес подавляющему большинству китайцев реальное увеличение доходов, несмотря на продолжающийся прирост населения. На этот раз еще до наступления новейшей истории экономический рост в течение длительного периода времени опережал формирование тенденций изменения структуры и численности народонаселения. Одним из событий, обеспечивших такой экономический рост, конечно же следует назвать открытие и внедрение разновидности риса, дающего два урожая в год на щедро обводненных полях и один урожай на холмистой местности, увлажненной только весной. Свидетельство растущего объема производства в еще одном секторе экономики наглядно просматривается в вычислениях одного мудреца, сообщившего нам о том, что на протяжении нескольких лет сражений при Гастингсе в Китае выплавлялось без малого столько же железа, сколько во всей Европе шесть веков спустя. Текстильное производство тоже подверглось радикальному обновлению (прежде всего, через внедрение прядильного оборудования с водяным приводом), и не грех уже говорить об «индустриализации» эпохи Сун как очевидном для всех явлении.

Трудно сказать (доказательства все еще оспариваются), почему произошел этот замечательный экономический скачок. Несомненно, свой вклад в китайскую экономику внесло государство, то есть правительство, в виде инвестиций в общественные работы, прежде всего в прокладку путей сообщения. Длительные периоды времени без вторжения иноземцев и внутренних массовых беспорядков должны были сыграть свою позитивную роль, хотя отсутствие мятежей объясняется тоже экономическим ростом, как их возникновение – экономическим спадом. Главное объяснение тем не менее состоит в расширении рынков и подъеме денежной экономики, происходивших в силу факторов, уже упомянутых выше, но которые во многом опирались на небывалое повышение производительности земледелия. Притом что темпы роста опережали темпы увеличения населения. Появился капитал для привлечения дополнительной рабочей силы и совершенствования технологии через инвестиции в механизмы. Реальные доходы росли до тех пор, пока не возникали политические проблемы.

В то время как династия Сун часто и справедливо восхваляется китайскими историками, северную династию, с которой ей приходилось иметь дело, часто обходят стороной только потому, что она была этнически не китайской по своему происхождению. Империя Ляо представляется мощным государством, которому принадлежит значительный вклад в дело интеграции остальной части Северо-Восточной Азии в китайскую сферу влияния. Такой вклад получился в силу конкретной модели правления, с которой императоры династии Сун в ее более поздние годы могли брать пример. Принцип династии Ляо заключался в управлении многочисленными народами своего государства главным образом в соответствии с собственными принципами этих народов. Тем самым предотвращались конфликты и стимулировалась преданность правящей династии. Точно так же, как при династиях Юань и Цин в Китае, которые тоже образовали иноземцы, императоры династии Ляо построили мультикультурное государство, состоявшее из народов, принадлежащих к разным культурам, у которого на вершине его развития существовала самая победоносная армия ее времени. Когда для династии Ляо наступило время бед, их источником послужило не этническое разнообразие подданных, а намерения экспансии на юг с захватом столицы империи Сун города Кайфын.

Пытаясь подорвать мощь своих противников в лице правителей династии Ляо, придворные императора династии Сун заключают союз с племенем чжурчженей (среди которых находились предки тех, кому предстоит основать династию Цин). Сибирская группа племен чжурч-женей двинулась на восток ради нанесения поражения империи Ляо и замены ее новым собственным государством. Союз правителей династии Сун с вождями чжурчженей вполне себя оправдывал. К 1125 году от империи Ляо практически ничего не оставалось. Но, как это часто случалось раньше в истории человечества, чжурчжени не захотели останавливаться на границах империи Ляо. Вступив на территорию империи Сун, они взяли штурмом столицу Кайфын и захватили в плен императора и практически всех его придворных. Оставшиеся войска династии Сун удалось собрать южнее от реки Янцзы, а потом основать государство под властью нового императора, но теперь его назвали империей Южная Сун. Практически все достижения той эпохи сохранились и продолжались к югу от великой китайской реки еще 150 лет, но на радикально сократившейся территории.

Когда династии Сун все-таки пришел конец, его принесла сила, которой никто не мог ничего противопоставить, – монголы. После сокрушения царства чжурчженей на севере монголы потратили без малого 20 лет, непрерывно нанося удары южнее, и в 1279 году сопротивление династии Сун все-таки удалось сломить. Последний император этой династии, а им был восьмилетний мальчик, покончил с собой вместе с 800 наложившими на себя руки членами августейшего клана. Монголы провозгласили династию Юань под дланью хана Хубилая, приходящегося внуком Чингисхану. Хубилай правил всем Китаем и много чем еще; в начале его правления его власть простиралась от Тихого океана до Урала. Для Китая, как и для большей части всего мира, монголы открыли абсолютно новую эпоху, означавшую разрыв с прошлым и указывающую на касающееся всех будущее.

Но на примере эволюции монгольской династии Юань еще раз подтвердилась непреходящая власть китайцев над своими завоевателями. Китай изменил монголов гораздо больше, чем монголы изменили Китай, и результатом изменений стало великолепие, о котором сообщает пораженный им Марко Поло. Хубилай порвал со старинным консерватизмом степей, недоверием к цивилизации с ее достижениями, а его последователи медленно становились приверженцами китайской культуры, несмотря на их изначальную настороженность к умудренным чиновникам. В конце-то концов, они являли собой тонкую прослойку национального меньшинства правителей в океане китайских подданных; чтобы выжить, им нужны были коллаборационисты. Хубилай провел в Китае почти всю свою жизнь, но китайский язык он освоил слабовато.

Однако отношения между монголами и китайцами долгое время оставались далеко не братскими. Точно так же, как британцы в Индии XIX века, заключившие социальные соглашения по поводу предотвращения собственной ассимиляции их же подданными, монголы тоже искали однозначные запреты, чтобы держаться особняком. Китайцам запретили учить монгольский язык или жениться на монголках. Им не позволялось носить при себе оружие. Где только возможно, на административные посты назначали иностранцев, а не китайцев, точно так же, как это делалось в западных ханствах монгольской империи: Марко Поло в течение трех лет служил чиновником при великом хане; один несторианин возглавлял имперское управление астрономии; мусульмане из Мавераннахра управляли Юньнанью. На несколько лет к тому же приостановили функционирование традиционной системы испытаний претендентов на занятие государственных должностей. Постоянную китайскую враждебность к монголам, особенно на юге, можно в известной степени объяснить подобными фактами. Когда монгольское правление в Китае спустя 70 лет после смерти Хубилая рухнуло, у китайцев появилось еще более утрированное уважение к традиции и возрожденное недоверие к иностранцам внутри китайского правящего сословия.

Текущие достижения монголов, как бы там ни было, можно назвать весьма внушительными. Нагляднее всего они проявились в восстановлении единства Китая и воплощении его потенциала в виде великой военной и дипломатической державы. Покорение династии Сун на юге досталось с большим трудом, но эту цель удалось достигнуть, ресурсы Хубилая увеличились в два с лишним раза (они включали мощный военный флот), и он начал восстанавливать китайскую сферу влияния в Азии. Только в Японии ничего не получилось сделать. На юге монголы вторглись на территорию Вьетнама (Ханой они брали трижды), а после смерти Хубилая на какое-то время они заняли Бирму. Эти завоевания на самом деле были временными и служили выколачиванию из покоренных народов дани после ухода победителя. На Яве монголам тоже сопутствовал военный успех; они высадились на побережье острова и в 1292 году взяли штурмом его столицу. Однако удержать ее не смогли. К тому же наблюдалось дальнейшее развитие морской торговли с Индией, Аравией и Персидским заливом, открытой еще при династии Сун.

Раз уж монгольский режим пал, его нельзя считать совершенно успешным, но делать такой вывод не совсем справедливо. Практически все позитивное монголам удалось осуществить всего лишь за столетие с небольшим. Внешняя торговля процветала, как никогда прежде; Марко Поло сообщает, что беднота новой столицы – города Пекина питалась от щедрот великого хана, и это уже был большой город. Наш современник увидит также много привлекательного в обращении монголов с религией. Даже притом, что носители некоторых вероисповеданий, ислама и иудаизма особенно, попали в беду при династии Юань из-за их предполагаемой «обособленности», большинство религиозных обрядов положительно поощрялось. Например, буддистские монастыри освободили от податей (понятно, что при этом утяжелялось бремя на других подданных, как при любой государственной поддержке той или иной религии; за религиозное просвещение платили земледельцы).

В XIV веке выразительными признаками упадка династии послужили стихийные бедствия в сочетании с вымогательством монголов, грозящим новой волной мятежей в сельской местности. Их положение могло и дальше ухудшиться из-за уступок монголов в пользу китайского нетитулованного мелкопоместного дворянства. Предоставление землевладельцам новых прав в отношении арендаторов их угодий едва ли способствовало укреплению общественной поддержки режима. Началось появление тайных сообществ, и одно из них под названием «Красные повязки» получило поддержку со стороны нетитулованного мелкопоместного дворянства и чиновников. Отряд мятежников одного из вожаков – монаха по имени Чжу Юаньчжан – в 1356 году захватил Нанкин. Спустя 12 лет Чжу Юаньчжан изгнал монгольских правителей из Пекина, объявил себя императором Хунъу и основал династию Мин.

Мины отличались от трех своих великих предшественников в лице Юаней, Сунов и Танов, а также от преемников Цинов тем, что в культурном плане были ближе ко всему китайскому и (возможно, поэтому) с точки зрения идеологии больше внимания уделяли укреплению стабильности и равновесия. Именно во время правления Минов многие иноземцы приезжали в Китай, чтобы познакомиться с неподвижным, не подверженным никаким переменам и всегда корректным государством. Строгое следование процедуре, соблюдение иерархии и уважение статуса в эпоху Мин проявились наиболее рельефно за всю историю Китая. Наравне с остальными китайскими революционными предводителями император Хунъу превратился в последовательного блюстителя традиционного порядка. Представители основанной им династии способствовали небывалому культурному расцвету своей империи и сумели сохранить политическое единство Китая со времен монгольского владычества до XX века, зато практически всегда навязывали своему народу консервативное правление, хотя интенсивное социально-экономическое развитие в их стране шло уже с X века. Политика Минов во многих отношениях выглядела достойной реакцией на то, что рассматривалось в качестве отрицательных проявлений нестабильности.

Лишить китайца дерзновенности его ума до конца ни у кого никогда не получалось, понятное дело, и к тому шел этот процесс очень неторопливо. Сын Чжу Юаньчжана император Юнлэ, который пришел к власти после мимолетной гражданской войны в 1402 году, поручил своему флотскому начальнику мусульманского происхождения адмиралу Чжен Хэ построить гигантский новый флот для решения задач на заморских территориях. Получив буквальное задание собрать дань с четырех концов света, Чжен Хэ фактически предпринял экспедицию по исследованию вод иностранных государств, в ходе которой собрали массу полезных сведений для своего правительства. Располагая самыми крупными судами своего времени (а его флагманский корабль был 440 футов, или 134 метра, длиной), адмирал Чжен за семь плаваний достиг берегов Восточной Африки. Свой последний вояж он завершил в 1433 году или за год до того, как первый португальский морской капитан обошел мыс Буждур южнее Марокко. Нам остается только гадать, что произошло бы, если китайские морские исследовательские путешествия продолжились; флот Чжен Хэ состоял из 250 судов с больше чем 10 тысячами матросов и солдат на борту. Когда Васко да Гама прибыл в Малинди на территории нынешней Кении через 80 лет после посещения этого порта адмиралом Чженом, этот португальский флотоводец располагал четырьмя судами с командами в 170 человек.

Но императоры, последовавшие за Юнлэ, особого интереса к зарубежным экспедициям не питали. Они стремились к совершенствованию империи изнутри и укреплению ее сухопутных границ. Главные участки Великой китайской стены, которые мы видим сегодня, сохранились со времен династии Мин; неудивительно, что они могли появиться там, откуда происходила угроза нападения захватчиков. Чтобы контролировать северную границу, Юнлэ перенес столицу ближе к северу – в Пекин, в «северную столицу», где с тех пор, как правило, и находилась столица Китая. Притом что Мины переняли на удивление большую часть положений и административных систем у Юаней, им не было чуждым новаторство: они развивали централизованную бюрократию, причем более совершенную, чем все, что когда-либо существовало в Китае прежде. Даже при всем этом их реформы по большому счету выглядят весьма консервативными – более поздние императоры династии Мин свято верили в свое предназначение, состоявшее в восстановлении идеального Китая, сошедшего на нет из-за нерадивых собственных правителей и вмешательства во внутренние дела варваров-захватчиков.

При Минах подверглась централизации не одна только бюрократия. К тому же произошло значительное сосредоточение богатства в руках нескольких кланов или семей, и у них часто существовали официальные связи на провинциальном или центральном уровне. Поскольку члены императорской семьи пользовались преимуществом с точки зрения оказания влияния при дворе по сравнению с высокопоставленными чиновниками или военачальниками, к концу правления этой династии компетентных людей ей явно не хватало. Целая череда императоров фактически заперлась в своих дворцах, а в это время их фавориты и отпрыски императорского рода вели вокруг них обсуждение роскоши императорских поместий, приходивших в упадок. В это время власть в правительстве начали прибирать к рукам евнухи. Кроме Кореи, где поползновения японцев удалось отбить в конце XVI века, Мины не могли удерживать в своем полном подчинении периферийные области китайской империи. Индокитай из сферы китайского влияния выпал, из-под контроля китайцев более или менее освободился Тибет, а в 1544 году монголы спалили пригород Пекина.

Опять же, при Минах прибыли первые европейцы, искавшие нечто большее, чем возможность торговли или научных открытий. В 1557 году в Макао укоренились португальские купцы; многого из того, в чем нуждались китайцы, они предложить не могли, кроме серебра. За купцами последовали иезуитские миссионеры, и в условиях официальной терпимости конфуцианской традиции у них появились возможности, которыми они в полной мере воспользовались. Они приобрели решающее влияние при дворе Минов после того, как один из них, по имени Маттео Риччи, утвердился там в 1602 году. Но одновременно с тем, что кое-кто при дворе восхищался ученостью его и остальных иезуитов, нашлись китайские чиновники, отнесшиеся к ним с подозрением. К тому времени, наряду с механическими безделушками и часами, добавившимися к императорским коллекциям заботами миссионеров, китайских интеллектуалов заинтересовали научные и космографические знания иезуитов. Большая роль принадлежит иезуитам, скорректировавшим китайский календарь, ведь пожервования император обязан был приносить в соответствующие их предназначению дни. От иезуитов китайцы научились также отливать тяжелые артиллерийские орудия: ремесло весьма полезное в беспокойном мире.

Глядя сквозь века на китайское государственное строительство (независимо от того, касается это отдельных царств или в целом империи), можно сделать несколько общих наблюдений. Невзирая на все значение государства, глубочайшие корни китайской самости по-прежнему уходили в кровное родство. Во все исторические времена сохранялась важнейшая роль клана, потому что он служил мобилизующим началом многочисленных связанных родством семей, пользующихся общими атрибутами вероисповедальной и подчас экономической категории. Распространение и роль семейного влияния облегчались и возвеличивались еще и потому, что в Китае не признавали права первородства; наследство отца обычно подвергалось разделу после его смерти. Но в океане общества, роль промысловой рыбы в котором играла семья, правил один библейский левиафан – государство. Только в нем и в семье конфуцианцы искали власть; те атрибуты безоговорочно признавались всеми, так как в Китае не существовало никаких учреждений типа церкви или общины, из-за которых в Европе так надежно удалось запутать вопросы права и правления.

Существенные особенности китайского государства сложились уже к временам Танов. Им предстояло сохраняться до наступления XX века, а характерные для них отношения существуют до сих пор. Особая роль в их формировании принадлежит объединяющей деятельности династии Хань, но положение императора как обладателя мандата Небес можно считать само собой разумеющимся еще во времена династии Цинь. Приход и уход династий никак не сказывался на статусе императора, так как свержение всех династий можно было всегда оправдать отзывом их мандата Небес. Литургическая роль императора, как ничто иное, укрепилась через предоставление ему права при династии Хань приносить жертвы, позволенные только ему одному. Все же его положение также изменилось в самом положительном смысле. Постепенно правитель, по существу представлявшийся великим феодальным магнатом (его власть служила продолжением власти его семьи или владения), превращался в правителя, руководящего централизованным, бюрократическим государством. Прочность его административной конструкции обеспечивали многие сотни чиновников.

Начало всему этому было положено в глубокой старине. Еще во времена династии Чжоу пришлось приложить громадные усилия по прокладке каналов для транспортного сообщения. Высочайшая квалификация в организации дела и многочисленные человеческие ресурсы требовались для решения такой задачи, и только при наличии мощного государства их можно было мобилизовать. Несколько веков спустя первый император династии Цинь оказался в состоянии соединить участки Великой китайской стены в непрерывный барьер протяженностью 1400 миль (2600 км) от проникновения врагов извне (согласно легенде, его достижение стоило жизни миллиону человек; верно это или вымысел, в легенде освещается реальный взгляд на китайскую империю). При его династии продолжалась стандартизация мер и весов, а также произошло своего рода разоружение подданных, зато у империи появилась армия численностью миллион солдат. Правители династии Хань ввели государственную монополию на чеканку монет и стандарт для своей валюты. При них также начался прием на государственную службу через конкурсное испытание; хотя такая инициатива оказалась недолговечной, конкурсную практику возобновили во времена Танов, так как она представляла большую важность. Территориальная экспансия потребовала большего количества управленцев. Появившейся бюрократии предстояло пережить многочисленные периоды разобщения (вот вам доказательство ее живучести), и она до конца оставалась одним из самых наглядных и характерных атрибутов имперского Китая. Она, можно предположить, послужила ключом к успешному выходу Китая из эпохи, когда на смену рухнувшим династиям приходили постоянно пребывающие в междоусобной сваре мелкие и местечковые государства, раскалывавшие достигнутое было единство. Бюрократия соединяла Китай воедино через идеологию, а также методы управления. Государственные служащие обучались и экзаменовались на конфуцианской классике. Грамота и политическая культура тем самым переплетались в Китае, как нигде более.

Ясно, что в китайском государстве не следовало искать смысла в европейском различии между правительством и обществом. Чиновник, ученый и дворянин обычно соединялись в одном человеке, сочетавшем множество ролей, которые в Европе предстояло поделить между государственными специалистами и неформальными авторитетами общества. Он сочетал их черты также в рамках идеологии, которая намного очевиднее считалась более важной в обществе, чем где-либо еще, кроме, возможно, ислама. Предохранение конфуцианских ценностей представлялось совсем не легким делом, тем более им нельзя было заниматься только на словах. Китайская бюрократия заботилась о тех ценностях посредством личного нравственного примера, как это издавна практиковало духовенство в Европе, – а в Китае не было никакой церкви, чтобы выступать в качестве альтернативы государству. Сами мысли, вдохновлявшие бюрократию, часто выглядели консервативными; преобладающей административной задачей рассматривалось поддержание установленного порядка; цель китайского правительства состояла в наблюдении, сохранении, укреплении и от случая к случаю внедрении новшеств в практических делах через выполнение масштабных общественных работ. Наиважнейшими целями бюрократии ставилось сохранение единообразия и поддержка единых стандартов на территории огромной и разнообразной по составу империи, где многие окружные судьи при исполнении своих обязанностей отделялись от народа даже отсутствием общего языка. В достижении своих целей бюрократия весьма преуспела, и ее нравственный облик сохранился в нетронутом виде после всех переломных моментов в судьбе династий.

На ступеньку ниже конфуцианской ортодоксии чиновников и мелкопоместного дворянства важность имели несколько иные убеждения.

Даже некоторые представители высших социальных сословий обратились к даосизму или буддизму. Буддизму суждено было приобрести большую популярность после краха династии Хань, когда в условиях раскола империи у буддистов появилась возможность проникновения в Китай. В традиции махаяны буддизм представлял большую угрозу Китаю, чем любая другая идеологическая сила до прихода христианства, так как, в отличие от конфуцианства, ею проповедовалось отрицание мирских ценностей. Махаяну не удалось искоренить совсем, несмотря на гонения при династии Тан; нападки на ее сторонников в любом случае предпринимались скорее по финансовым, чем идеологическим соображениям. В отличие от гонений на неверных, поощряемых властями Римской империи, китайское государство больше интересовала недвижимая собственность, чем исправление религиозной чудаковатости отдельных подданных. При императоре, отличившемся от остальных владык самыми рьяными гонениями на представителей неугодных конфессий (говорят, он исповедовал даосизм), упразднили больше четырех тысяч монастырей, а больше четверти миллиона монахов и монахинь из них пустили бродить по свету. Тем не менее, невзирая на такой ущерб для буддизма, конфуцианцам пришлось мириться с буддистами. Ни одна другая иноземная система взглядов не повлияла на правителей Китая так сильно до появления марксизма в XX веке; императоры и императрицы вплоть до XX века иногда исповедовали буддизм.

Задолго до всего этого даосизм развивался в мистический культ (по пути позаимствовавший кое-что у буддизма), привлекательный одновременно и для тех, кто искал личное бессмертие, и для тех, кто считал симпатичной для себя отрешенную созерцательность как спасение от усложняющейся китайской жизни. Даосизм как таковой никогда не утрачивал своего значения. Признание его сторонниками субъективности человеческой мысли придает даосизму видимость смирения, которое некоторые представители других культур, отличающихся более агрессивными интеллектуальными отношениями, находят привлекательным для себя сегодня. Такого рода религиозные и философские понятия, важные сами по себе, касались непосредственно жизни крестьянина лишь немного больше, чем конфуцианство, кроме ренегатских его форм. Жертва опасностей войны и голода искала выход в магии или суеверии. То немногое, что можно узнать о жизни такой жертвы, служит пищей для предположения о том, что подчас она казалась невыносимой, а иногда – просто ужасной. Знаменательным симптомом представляется появление при династии Хань крестьянских восстаний, то есть явления, ставшего главной темой китайской истории, сопровождающей ее практически в том же ритме, что и смена династий. Угнетаемое чиновниками, действующими от имени императорского правительства, требующего подати для ведения военных кампаний за границей, или исходящих из собственных шкурных интересов как спекулянты зерна, крестьянство обратилось к тайным обществам, тоже постоянно всплывающим в китайской истории. Их восстания часто принимали формы религиозных мятежей. Эсхатологическое, манихейское напряжение красной нитью пронизывало китайскую революцию, вспыхивавшую в разных образах, но всегда после нее устанавливался мир, дуалистически разделенный на добро и зло, благочестивых и искусителей. Иногда восстания угрожали общественному строю, но крестьяне редко пользовались плодами побед на протяжении долгого времени.

Еще одна всеобъемлющая историческая тема касалась демографии. На протяжении периода разброда, наступившего после свержения династии Хань, наблюдалось коренное смещение демографического центра тяжести в направлении юга, и с приходом династии Тан еще больше китайцев стало жить в долине Янцзы, чем на прежней равнине реки Хуанхэ. Эти китайцы обеспечивали себе пропитание за счет истребления южных лесов и обработки новых земель для выращивания риса, но к тому же в их распоряжении появились новые зерновые культуры. Сложенные вместе, эти факторы определили возможность общего роста численности населения, который еще ускорился при монголах и Минах. Судя по некоторым расчетам, население Китая, в XIV веке оцененное в 80 миллионов человек, за следующие 200 лет могло увеличиться в два с лишним раза и к 1600 году достигло около 160 миллионов подданных империи. По сравнению с численностью населения во всех остальных уголках планеты такое количество китайцев представляется огромным, но дальше их будет гораздо больше.

Ощутите громадный вес данного факта! Отдельно от громадной потенциальной важности, придаваемой им Китаю в мировой истории народонаселения, он открывает перспективу для великих достижений китайской культуры и имперской власти, опиравшихся на огромную массу отчаянно бедных крестьян, совершенно равнодушных к таким вещам. Практически вся их жизнь ограничивалась собственной деревней; совсем немногие из них могли надеяться сбежать из нее или хотя бы замыслить такой поступок. Подавляющее большинство крестьян мечтало лишь о приобретении сомнительной, но надежнейшей доступной им гарантии жизни: права на собственность небольшого участка земли. Однако достижение такой цели становилось все более трудным, поскольку численность населения росла, и постепенно всю плодородную землю разобрали. Обработка постоянно сокращавшихся наделов становилась все более интенсивной. Из ловушки голода у земледельцев осталось только два выхода: бороться или бежать – бунтовать или переезжать в другое место. На определенном уровне активности и успеха они могли рассчитывать на поддержку со стороны мелкопоместного дворянства и чиновников, проникшихся благоразумием или сочувствием. Когда такое случалось, речь могла идти о приближающемся закате династии, так как конфуцианскими принципами предусматривалось следующее положение: мятеж или переселение считались явлениями порочными, если у власти находился достойный царь, зато правительство, спровоцировавшее и не способное справиться с восстанием, следовало менять в силу самого факта противозаконности произошедшего.

Больше других во времена бед или голода страдали среди прочих категорий женщины. О них нам известно очень мало, даже в литературе их обходят стороной, а упоминают о женщинах разве что в печальных коротеньких стихах и любовных романах. При этом они составляли половину населения Китая, или, возможно, немного меньше в трудные времена, когда девочек-младенцев в нищих семьях обрекали на смерть. Такой факт, возможно, служит показателем места женщин в Китае до совсем недавнего времени еще нагляднее, чем более знакомая и загадочно поразительная практика бинтования ступней ног, существовавшая с X века, которая вызывала уродливые деформации костей, когда дамы знатного происхождения практически утрачивали способность к ходьбе. Хотя время от времени в Китае появлялись сильные женщины во власти от императриц до предводителей клана, как и в Европе, женщинам отводилось место зависимых от мужчин созданий. Однако существовали важные местные отклонения в этом отношении – женщины на юге Китая занимали более почетное положение в обществе, чем на севере, – но стандарт выглядит одинаково уныло по времени и по месту.

Еще труднее сказать, почему после временного возврата к отправной точке в конце эпохи Сун и последующего возобновления роста тогдашний интенсивный экономический подъем, который обусловил повышение объемов потребления большим числом подданных, все-таки закончился? Как бы там ни было, но экономический рост не возобновлялся в прежнем масштабе вплоть до наступления XX века. Однако экономический рецидив после завершения эпохи Сун нельзя считать единственным фактором для объяснения причин, почему в Китае больше не случилось революционных преобразований в экономической и технической сферах, отмеченных в Европе. Несмотря на изобретение книгопечатания, масса китайцев оставалась неграмотной практически до конца XX века. Крупные города Китая при всем их росте и торговой оживленности не обеспечили свободы и неприкосновенности личности, которые послужили приютом для людей и идей в Европе; не обеспечили они культурную и интеллектуальную жизнь, которая в конце коренным образом изменила европейскую цивилизацию; не появилось в них тех людей, что высказали сомнение в установившихся порядках.

В распространении этих расхождений на всю систему хозяйствования следует соблюдать должную осторожность. По результатам новых исследований можно сделать вывод о том, например, что уже в XVIII веке производительность сельского хозяйства Китая сравнялась с производительностью аграрного сектора любой другой ведущей державы мира. Точно так же уровень жизни на селе в самом плодородном районе Китая (область нижнего течения реки Янцзы) достигал приблизительно уровня самых плодородных регионов Европы (Англия и Нидерланды) в тот же самый период истории. В то время как экономический рост и прирост населения ложились большим бременем на освоенные ресурсы, экологическая ситуация в Китае была не намного хуже, чем в Европе (а в некоторых областях намного лучше, благодаря эффективному и дешевому транспорту). И техника, находившаяся в распоряжении аграриев и ремесленников, считалась достаточно современной для обеспечения одновременно высокой производительности (в глобальном сравнительном отношении) и высокого уровня выпуска сельскохозяйственных товаров и изделий кустарного промысла. Даже притом, что Китаю не было нужды до XX века возвращать себе позиции страны с самой динамичной экономикой в мире, техническая база и производительные силы в целом снабжали его население по более высоким стандартам в целом, чем в Европе, далеко за пределами империи династии Мин.

Однако совершенно ясно, что период от Тан до Сун послужил особенно динамичной эпохой в китайской истории. Его объяснение может находиться в самом успехе китайской цивилизации в достижении иной цели, обеспечении последовательности и предотвращении коренного изменения. Ни бюрократический аппарат, ни социальная система не одобряли новатора. Кроме того, горделивая приверженность конфуцианской традиции и самоуверенность, возникшая в силу огромного богатства и удаленности, мешала изучению опыта зарубежных стран. И китайская нетерпимость тут ни при чем. Ее как таковой не существовало. Евреи, христиане-несториане, персы-зороастрийцы и арабские мусульмане давно исповедовали свою собственную религию без малейших ограничений, а последние даже привлекли в свою веру некоторых новообращенных, образовавших устойчивое мусульманское меньшинство. Даже когда официально объявили об отсутствии интереса ко всему иностранному (как это наблюдалось к концу правления династии Мин), Китай остался открытой империей для идей, технических новинок и народов.

В начале XVII века Мины нуждались в любых новых идеях, которые только можно было приобрести, особенно в военной области. С севера им угрожала группа врагов, формировавшаяся на территории Маньчжурии, которой они позже присвоили это имя, но как маньчжуры они получили известность только после покорения Китая. Путь им открыли в 1640-х годах крестьяне, поднявшие мятеж, и заговорщики, предпринявшие попытку силового захвата китайского престола. Один военачальник императора попросил у маньчжур помощи, и они преодолели Великую китайскую стену, но только для того, чтобы в 1644 году водрузить на китайский престол свою собственную династию Цин (и походя ликвидировать собственный клан этого военачальника). Как и остальные иноземцы, маньчжуры давно восхищались цивилизацией, которой сами же угрожали, и уже подверглись культурной китаизации еще до вторжения. Они освоили китайскую административную систему, которую воспроизвели в собственной столице – городе Шеньян, и видели свою задачу в возвращении империи к незыблемым конфуцианским основам. В свое время Цинам предстоит открыть в Китае первую новую эру и построить империю, превышающую по площади территорию любой из предыдущих династий.

7
Япония

Было время, когда европейцы, особенно англичане, представляли себе Японию как Великобританию Тихого океана. Такая параллель выводилась на нескольких уровнях; одни выглядели более правдоподобными, чем другие, но в географических особенностях положения Японских и Британских островов просматривалась бесспорная крупица реальности факта. Обе монархии сложились на островах, и судьбу их народов определила близость моря. Обе монархии находились на небольшом расстоянии от соседних континентальных территорий, оказывающих на них глубочайшее влияние. Цусимский пролив, отделяющий Японию от Кореи, приблизительно в пять раз шире Дуврского пролива (Па-де-Кале), и жителям Японии удалось сохранить свою обособленность от азиатской terra firma (суши) гораздо полнее, чем англичане могли на это рассчитывать, подвергаясь нашествиям с континента Европы. Тем не менее такую параллель вполне можно обосновать, и ее правомерность подтверждается озабоченностью, давно не покидавшей японских правителей, по поводу опасности появления мощной державы на Корейском полуострове; точно такую же озабоченность можно отметить у британцев относительно опасности того, что Нидерланды могут оказаться во власти враждебных Британии политических сил.

Собственно японцы могли переселиться на свои острова с территории Кореи около 300 года до н. э., и на протяжении долгого времени осуществлялся активный культурный обмен между населением их островов и материковой Азии. Когда в VIII веке н. э. в Японии появляются собственные хронологические летописи, эта страна представляется разделенной между многочисленными кланами, во главе которых стоял император, чьи полномочия определялись нечетко, зато родословная прослеживалась до самой богини-солнца (Аматерасу). Японцы жили в основном на южном и центральном островах, а не занимали всю территорию современной Японии. Здесь самый умеренный климат и самые благоприятные перспективы развития сельского хозяйства. В доисторические времена после внедрения рисоводства и освоения потенциала рыбного промысла в японских водах у жителей этой гористой страны уже появилась возможность накормить непропорциональное площади территории громадное население, однако нехватка плодородных земель постоянно всплывала в японской истории.

В 645 году н. э. из-за тупиковой политики господствовавшего в Японии клана в истории страны наступил поворотный момент, и к власти пришел новый клан Фудзивара. Ему предстояло возглавить великую эпоху японской цивилизации, и из его среды выдвигались все императоры того периода истории. В этой смене династий просматривается нечто большее, чем просто политическое значение. Она к тому же ознаменовала сознательное усилие по перенаправлению японской действительности на пути обновления и реформ. Такое направление можно было принять только лишь по подсказке, то есть по нагляднейшему примеру цивилизации и державы, известной японцам, к тому же, скорее всего, наиболее рафинированному образцу для всего мира того времени – имперскому Китаю. К тому же Китай представлял собой пример растущей грозной для соседей державы.

В качестве еще одной темы японской истории следует упомянуть поддержание и частое изменение характера отношений Японии с Китаем. Китайцы, японцы и корейцы считаются тесно связанными генетическим кодом народами, хотя народу айну, который обосновался на севере Японии, приписывается восточносибирское происхождение и некое отношение к группам племен, переселившимся в Америку. В доисторические времена Япония вроде бы следовала в кильваторе цивилизации материковой Азии с частым согласованием курса через Корею; бронзовые памятники материальной культуры, например, появляются на Японских островах только в I веке до н. э. или около того. Но в первых упоминаниях Японии китайскими летописцами (в III веке н. э.) ее все еще изображают страной, не затронутой по большому счету событиями на материке, и непосредственное китайское влияние особой роли не играет до наступления веков, наступивших после краха империи Хань. Затем с расширением контактов японцев с корейскими королевствами Японские острова полностью втянулись в китайскую культурную орбиту. Эти связи впоследствии укрепились через обмен учениками буддистских наставников. Конфуцианство, буддизм и технология применения железа пришли в Японию из Китая. Предпринимались попытки провести изменения административной системы по китайским лекалам. Прежде всего, в Японии позаимствовали китайскую письменность и ее иероглифы использовали для создания письменной формы местного языка. Все же культурная притягательность и зависимость от нее не означали политического подчинения японцев китайцам.

Японская система государственного управления из единого центра уже состоялась во всем объеме и масштабе к началу периода централизации империи, и значительные усилия по ее реформированию предпринимались в VII и VIII веках. Все же, в конечном счете, Япония развилась не в направлении централизованной монархии, а на путях того, что можно на западный манер назвать феодальной анархией. На протяжении практически 900 лет все еще трудно ухватить политическую нить, привязанную к японской истории. Намного очевиднее выглядит ее социальная преемственность. С самого начала исторической эпохи вплоть до настоящего момента ключи к преемственности и прочности японского общества принадлежали семье и традиционной религии. Клан представлял собой увеличенную семью, а нация – самую большую семью страны. Японский император в патриархальной системе, образно говоря, восседал во главе семейного стола перед своей нацией точно так же, как предводитель клана перед своими родственниками или даже мелкий фермер перед своими домочадцами. Жизнь семьи и клана сосредоточивалась на участии в поклонении традиционному культу, известному под названием синтоизм. Его ритуальный смысл заключался в поклонении известным местным или семейным божествам у алтарей и в составе семьи в надлежащие для этого времена. Данная религиозная традиция сохраняла определенные ценности и взгляды на происхождение всего сущего, однако у нее отсутствовала неизменная догма, каноническое священное писание или даже конкретный основатель. Когда в VI веке в Японию завезли буддизм, он самым естественным образом прижился внутри этих традиционных японских воззрений.

Нормативно-правовое единство древней Японии выглядело не таким контрастным, как сплоченность ее общества. Все японское общество сосредоточивалось на личности императора. Хотя с начала VIII века власть императора все больше тускнела и такой потускневшей, несмотря на усилия отдельных решительных личностей, оставалась до XIX века. Оттеснение императора на второй план во многом произошло из-за деятельности будущих реформаторов VII века, так как один из них считался основателем великого клана Фудзивара. За последовавшую сотню лет или около того его родственники установили тесные связи с имперским домом через заключение брачных союзов. Поскольку детей часто воспитывали в домах семьи их матерей, члены клана пользовались возможностью оказания решающего влияния на формирование взглядов будущих императоров с самого нежного возраста. В IX веке предводителя клана Фудзивара назначили регентом при императоре (уже совершеннолетнем человеке), и его представители правили большую часть эпохи, названной Хэйан (794—1185 гг.; имя эпохи происходит от названия города-столицы, ныне он носит имя Киото), тот клан надежно контролировал центральное правительство посредством брачных союзов и императорского двора, его предводители выступали от имени императора. Клан Фудзивара много сделал для того, чтобы как-то скрыть ослабление авторитета императора, но на самом деле этот императорский клан по большому счету превращался в один из нескольких кланов, существовавших в тени Фудзивара, каждый из которых управлял собственной вотчиной более или менее самостоятельно.

Само смещение императора стало практически свершившимся фактом после перехода всей власти к клану Фудзивара. Период Камакура (1185–1333 гг.) получил свое название потому, что власть перешла к клану, поместья которого находились на территории одноименной области, и то, что все свершилось в обход императорского двора, оставшегося в Хэйане, ясно стало практически всем. Как раз в начале периода Камакура появляется первый представитель из череды военных диктаторов, носивших титул сёгун. Они правили от имени императора, но фактически пользовались значительной степенью самостоятельности. Император жил на доходы от его собственных поместий, и, пока он устраивал сёгунов с их собственными намерениями, у него под рукой всегда находилась военная мощь; когда же он шел им наперекор, то лишался этой мощи.

Такая невнятность императорской власти радикально отличалась от того, что наблюдалось в Китае, который брали за образец японские реформаторы VII века. Они ставили перед собой сложнейшую задачу. На протяжении веков существовала определенная последовательность от осуществления незаконного захвата центральной власти от имени императора до фактического исчезновения любой центральной власти. Несомненно существовало фундаментальное отклонение в традиционных клановых привязанностях японского общества в сторону отрицания любой центральной власти; в удаленных от столицы долинах прятались цитадели великих феодалов. Однако правители заморских стран вполне успешно справлялись с подобными проблемами: ганноверские правительства Британии XVIII века укротили обитателей шотландского нагорья с применением карательных экспедиций и через прокладку военных дорог.

Более определенное объяснение можно отыскать на путях того, как через земельные реформы VII века, послужившие ключом к политическим переменам, на практике удалось свести на нет влияние кланов при дворе. Некоторыми из них предусматривались привилегии и льготы, такие же как в некоторых нормативных актах относительно землевладения религиозных учреждений. Самым распространенным примером злоупотреблений, сопровождавших эти реформы, было предоставление освобожденных от податей поместий дворянам, служившим при императорском дворе, в качестве платы за выполнение ими своих обязанностей. Сами представители клана Фудзивара не желали отказываться от такой практики. На более низком уровне мелкие собственники искали покровительства для себя и своего участка земли со стороны влиятельного клана ради получения надежного места на государственной службе в обмен на освобождение от арендной платы и принудительных общественных работ. Такими мерами предусматривалось убить сразу двух зайцев: заложить прочную основу для власти местных феодалов и одновременно лишить центральную административную структуру налоговых поступлений. Налоговые поступления (в форме доли от урожая зерновых) шли не в казну имперской администрации, а человеку, которому предоставили государственную должность.

Такого рода государственная служба, какая существовала в Японии, в отличие от китайской, предназначалась исключительно для аристократии. В отсутствие состязательности для претендентов на государственные должности, она не могла служить опорой для какой-либо группы чиновников, интересы которой противоречили интересам наследников благородных семей. В провинциях государственные посты на ступень ниже высшего уровня обычно предназначались для местных знаменитостей, и только на высшие должности назначались достойные государственные служащие.

Никто специально не планировал постепенного перехода к военному правлению, происхождение которого лежит в потребности делегирования некоторым семьям пограничных районов обязанностей по защите империи от все еще непокоренных народностей айну. Постепенно авторитет военных кланов вызывал к их предводителям привязанность людей, нуждающихся в защите от опасностей смутных времен. И потребность в такой защите на самом деле существовала. Провинциальное инакомыслие можно было воочию наблюдать с X века. В XI веке наглядно проявилось появление в крупных поместьях манориальных чиновников. Они осуществляли на деле управление и использование земель их формальных владельцев, а также проявляли привязанность к воинственным кланам в примитивной связи службы и лояльности. В сложившейся обстановке происходило возвышение клана Минамото до полноценного господства в стране, послужившего воссозданию центрального правительства на заре эпохи Камакура.

В одном отношении эти междоусобицы выглядят своего рода роскошью. Японцы могли позволить себе развлекаться ими, так как жили в островном государстве, которому заморский злоумышленник угрожал лишь от случая к случаю. Среди прочего это означало, что у японцев не было никакой потребности в национальной армии, способной обуздать неугомонные кланы. Хотя в 1945 году Япония чуть было не подверглась оккупации, никогда сапог чужеземного солдата не находил надежную опору на ее земле, и этот факт во многом послужил формированию японской национальной психологии. Консолидация национальной территории по большому счету состоялась в IX веке, когда удалось утихомирить народы севера, и после этого национальная целостность Японии редко подвергалась какой-либо серьезной внешней угрозе, хотя ее отношения с другими государствами претерпели множество изменений.

В VII веке японцев изгнали из Кореи, и это было в последний раз за многие века, когда они своим присутствием устанавливали там власть. Так начиналась эпоха культурного раболепия перед Китаем, равного собственной неспособности к сопротивлению ему на материке. Японские посольства направлялись в Китай в интересах налаживания торговли, совершенствования отношений и культурных контактов, последнее из них прибыло в Пекин в первой половине IX века. Еще одного посланника назначили в 894 году. Его отказ от службы посланником знаменует особенность той эпохи, так как он обосновал свое решение тем, что Китай находился в нестабильном состоянии, а его руководство полностью отвлеклось на решение внутренних проблем. Между тем японцам в любом случае было чему поучиться у китайцев. Официальные отношения между Японией и Китаем восстановились в период Камакура.

В XIII веке предпринимались пробные шаги в этом направлении. Не исключалось расширение неофициальной и частной торговли с материком в формах, больше напоминавших набеги пиратов и других морских разбойников. Можно предположить, что подобные действия послужили поводом двух предпринятых монголами попыток нападения на Японские острова в 1274 и 1281 годах. Обе попытки провалились, причем вторая из них после трагической гибели армии от ураганного порыва камикадзе, или «священного ветра», в котором японцы увидели тот же промысел Божий, что и англичане в штормах, разметавших корабли испанской Великой армады. И эти исторические факты сыграли решающую роль в укреплении веры японцев в собственную непобедимость и величие собственной нации. Официальным поводом для своих походов на Японские острова монголы назвали отказ японцев от признания их притязаний на наследие Китайской империи и намерение получить с них дань. Фактически из-за этого конфликта еще раз разрушились недавно восстановленные отношения с Китаем; их восстановление приходится на период правления династии Мин. К тому времени репутацию японцев как пиратов признали все их соседи. Они бороздили воды азиатских морей вдоль и поперек точно так же, как Дрейк и его подельники бороздили воды Карибского моря. Они пользовались поддержкой многих феодалов юга, а сёгуны практически не могли контролировать их действия, даже когда им этого хотелось или требовалось ради улучшения отношений с китайцами.

Свержение сёгуната Камакура в 1333 году послужило поводом для мимолетной и провальной попытки возвращения реальной власти императору, ограниченной, когда представители кланов продемонстрировали свою военную мощь. В последующий период ни сёгуны, ни император зачастую не обладали надежной властью. До конца XVI века Японию практически без перерывов терзали междоусобные столкновения. Однако все эти политические невзгоды не помешали консолидации японских культурных достижений, остававшихся на протяжении столетий блестящим, переходящим из века в век зрелищем, все еще определяющим японскую жизнь и отношения между людьми даже в индустриальную эпоху. Эти достижения – свидетельство способности творческих личностей к заимствованию и адаптации особенностей иноземных культур без ущерба собственной культуре.

Даже в начале исторической эпохи, когда главенствующая роль искусства династии Тан в Японии предельно очевидна, ее мастера творчески переработали сюжеты, заимствованные и, казалось бы, чужие для них. Уже в первом из великих периодов японской высокой культуры, то есть в VIII веке, эта тенденция просматривается в японской живописи и поэзии, написанной на японском языке, хотя японцы на протяжении еще многих веков писали труды по искусству или науке на китайском языке (тут дело касается чего-то вроде статуса, долгое время принадлежавшего латыни в Европе). В это время, и еще больше на максимальном подъеме господства Фудзивара, японское искусство, кроме религиозной архитектуры, представляло собой по сути придворное искусство, сформированное в условиях существования двора, а также трудами и развлечениями относительно узкого круга творцов. Оно было абсолютно непроницаемым для мира обычных людей Японии, так как использовало уникальные материалы, освещало закрытые темы и применяло редкие стандарты.

Великое большинство японцев никогда даже не видело произведения того, что можно теперь назвать первым большим взлетом японской культуры. Крестьяне ткали полотно из пеньки и хлопка; их женщины, скорее всего, никогда не касались шелков богатых расцветок, обычных для дам двора. Тем более японскому крестьянину не дано было осознать психологические сложности утонченного романа ее сиятельства Мурасаки «Повесть о Гэндзи», содержащего исследование, столь же востребованное, как романы Марселя Пруста, и практически такого же длинного. Такое искусство было адресовано элите, обособленной от общества стенами роскошного дворца. Оно выглядело красивым, совершенным, тонким и иногда хрупким, иллюзорным или фривольным. Но в нем уже нашлось место для эмфазы, которой предстояло войти в традицию Японии своей простотой, благочинием, безупречным вкусом и любовью к природе.

Культура двора Хэйан вызвала критику со стороны предводителей провинциальных кланов, которые видели в ней волнующее и разлагающее влияние, которое подрывало самостоятельность придворных вельмож и их преданность собственным кланам. С периода Камакура и в литературе, и в живописи появляется новый предмет воспевания – воинство. Все же по мере прохождения веков враждебное отношение к традиционным видам искусства сменилось однозначным уважением, и на протяжении смутных столетий враждовавшие феодалы показали своей их поддержкой, что опорные каноны японской культуры остаются непоколебимыми. Их все надежнее предохраняли за счет обособленности и даже культурного высокомерия, подтвержденных поражением монголов, предпринявших вторжение на Японские острова.

Новый воинственный элемент к тому же добавился в японскую культуру на протяжении веков войны. А происходил он в известной степени из критики откровенного декадентства придворных кругов, но позже смешался с их традициями. Он питался феодальным идеалом лояльности и самоотверженного служения господину, воинскими идеалами благочиния и аскетизма, а также возникающей из них эстетикой. Одним из его отличительных выражений служило ответвление буддизма, называющееся «дзен» по-японски и «чань» по-китайски. Постепенно появлялся сплав стиля высокой родовой знати с аскетической доблестью воина-самурая, пронизывавшей всю японскую жизнь вплоть до нынешнего дня. Буддизм тоже оставил видимый ориентир на японском пейзаже – в его храмах и величественных статуях самого Будды. В целом самыми плодотворными из всех периодов развития японской культуры были периоды анархии, так как тогда в Японии появилась величайшая пейзажная живопись, высшей степени искусное пейзажное озеленение и искусство расположения цветов, а также и театр драмы Но.

Беззаконие этих веков в конкретных сферах могло причинить серьезный социально-экономический ущерб. Так уж издавна повелось, что подавляющее большинство японцев принадлежало к крестьянам: они могли переживать ужасные страдания из-за деспота-господина, от набегов разбойников или армии наемных слуг, проходивших по их полям из враждебной вотчины. Однако такая потрава посевов бедствия национального масштаба не достигала. В XVI веке свидетельством имевшихся тогда существенных ресурсов стал мощный рост в сфере строительства замков; длительное время наблюдалось наращивание объема обращения монет медной чеканки, товары японского экспорта – особенно изящные образцы мечей искусных японских мастеров – начали появляться на рынках Китая и Юго-Восточной Азии. К 1600 году численность населения Японии оценивается приблизительно в 18 миллионов человек. Одновременный медленный рост численности этого населения (потребовалось пять веков для его увеличения в три с лишним раза) и его существенная городская часть объяснялись последовательным совершенствованием сельского хозяйства, которое позволяло справляться с затратами на междоусобицу, а также с беззаконием. Экономическое положение в Японии можно назвать здоровым.

Рано или поздно европейцы должны были прибыть на таинственные Японские острова, чтобы больше узнать о народе, способном изготавливать такие красивые вещи. Первыми из них приплыли португальцы, сошедшие на японский берег с борта китайских судов примерно в 1543 году. Через несколько лет на своих судах прибыли представители некоторых других европейских стран. Как раз складывалась весьма многообещающая ситуация. В Японии фактически отсутствовало центральное правительство, способное заняться регулированием общения с иностранцами, и многие южные феодалы сами питали большой интерес к внешней торговле. Один из таких феодалов в 1570 году открыл для новых гостей тогда еще небольшую деревеньку под названием Нагасаки. Этот дворянин был ревностным христианином и к тому времени уже построил там церковь; в 1549 году прибыл первый христианский миссионер, вошедший в историю как святой Франциск Ксаверий. Без малого сорок лет спустя деятельность португальских миссионеров запретили; ситуация, однако, изменилась настолько, что в силу этот запрет вступил не сразу.

Среди прочих вещей, принесенных португальцами в Японию, следует отдельно отметить новые продовольственные сельскохозяйственные культуры происхождением из Америки: батат, кукурузу, сахарный тростник. К тому же они привезли с собой мушкеты. Японцы в скором времени научились их изготавливать сами. Новый вид оружия сыграл важную роль в прекращении баронских войн «феодальной» Японии точно так же, как те же мушкеты положили конец баронским войнам в средневековой Европе, этому поспособствовало появление на Японских островах блистательного деятеля в лице мудрого, но низкородного по происхождению воина-диктатора Тоётоми Хидэёси. На смену Хидэёси пришел преданный делу его соратник из рода Токугава. В 1603 году он восстановил и присвоил себе старинный титул сёгуна, а также открыл период японской истории, известный как период Эдо, который продлился до революционного изменения в 1868 году, но сам по себе это был период творческого расцвета, на протяжении которого Япония значительно изменилась.

Во времена сёгуната Токугава за два с половиной столетия японский император проник даже за кулисы имперской политики и надежно утвердился в них. Двор уступил свои позиции без сопротивления; опорой сёгунату теперь служила военная верхушка империи. Сами сёгуны перестали служить исключительно влиятельными феодалами, превратились в первую очередь в наследных принцев и только во вторую очередь стали исполнять долг предводителей сословной общественной системы, над которой они осуществляли власть наместников от имени императора и по его поручению. Такой режим назвали бакуфу – первоначально полевая ставка командующего армией – сёгуна, затем с переходом сёгуна в качество неофициального военного диктатора страны он фактически представлял правительство. Положение quid pro quo обеспечил Иэясу: этот первый сёгун клана Токугава выпустил распоряжение и предоставил гарантию финансовой поддержки императору.

Ключом к японской политической структуре служила мощь самого клана Токугава. По происхождению Иэясу относился к весьма скромному сословию, но к середине XVII века его клану принадлежало около одной четверти рисоводческих угодий Японии. Японские феодалы фактически превратились в вассалов клана Токугава, связанных с ним многочисленными нитями. Для обозначения такой системы даже придумали понятие «централизованный феодализм». Не все средневековые феодалы, или даймё, налаживали с сёгунами одинаковые связи. Кто-то из них находился в прямой зависимости, так как числился вассалом с наследственной принадлежностью семье Токугава. Кто-то установил отношения через брачные узы, покровительство или общее дело. Остальные, не заслужившие надежного доверия, сформировали внешнюю категорию подчиненных семей. Но все они находились под тщательным наблюдением. Феодалы поочередно жили при дворе сёгуна или в своих имениях; когда они пребывали в своих имениях, их семьи находились в Эдо (нынешнем Токио) на положении потенциальных заложников сёгуна в его столице.

Ниже феодалов на сословной лестнице общество четко и легально делилось на потомственные сословия, и предохранение такой структуры считалось главной задачей режима. К благородным самураям относились феодалы с их слугами, воины-правители, возвышавшиеся над обществом и задававшие ему тон, как это делали чиновники-аристократы Китая. Они ориентировались на суровый, милитаристский идеал, символом которого служили два меча, которые они постоянно носили при себе и которые имели право применить в отношении простолюдинов, решившихся на проявление непочтительности. Их моральным кодексом чести под названием бусидо прежде всего предусматривалось безоговорочное подчинение самурая его господину. Изначальная привязанность слуг к земле фактически ушла в прошлое к XVII веку, и с тех пор они жили в поселениях при замках своих господ. К остальным сословиям относились земледельцы, ремесленники и купцы, стоявшие на низшей ступени социальной иерархии из-за паразитического характера их занятия; самонадеянный дух купца, зародившийся в Европе, в Японии появиться не мог, несмотря на всю оживленность японской торговли.

Поскольку предназначением всей японской общественной системы провозглашалось поддержание стабильности, подданным решительно навязывалось тщательное исполнение своего долга и ограничение потребностей. Хидэёси лично надзирал за выполнением задачи по изъятию из свободного оборота боевых мечей, цель которой состояла в конфискации такого оружия у тех, кому его не полагалось иметь, то есть у низшего сословия. При всей несправедливости данной меры ее оправдывало предназначение: установление должного порядка в обществе. Власти Японии всеми силами налаживали порядок, а общество, соответственно, стало придавать особое значение категориям, его обеспечивающим: знанию своего места в обществе, дисциплине, преемственности, пониманию всех тонкостей своего дела, беспредельному терпению. В своих лучших проявлениях он остается одним из самых наглядных достижений человеческого общества.

Одним из уязвимых мест этой системы считается ложное предположение о надежной обособленности Японии от внешнего мира, вследствие чего существовала эффективная изоляция от прямых внешних побуждений к переменам. Долгое время японское общество не могло избавиться от опасности скатывания в состояние внутренней анархии; в XVII веке Японские острова кишели недовольными даймё и неприкаянными мастерами владения мечом. Но к тому времени с европейцами пришла еще одна бесспорная внешняя опасность. Они уже привезли в Японию заморские товары, которые еще громко аукнутся японцам. Самыми заметными среди них следует упомянуть огнестрельное оружие, мощное пробивное воздействие на общество которого намного превысило разрушительное действие на объекты поражения, и христианство. К данному завозному вероисповеданию поначалу отнеслись терпимо и даже поощряли его как нечто заманчивое для заморских купцов. В начале XVII века пропорция японских христиан среди населения в целом была больше, чем когда-либо еще с тех пор. В скором времени их количество оценивалось в полмиллиона с лишним человек.

Однако такое положение дел продолжалось недолго. Христианство всегда располагало большим подрывным потенциалом. Как только эта истина дошла до рассудка правителей Японии, начались яростные гонения на христиан. Они стоили не только тысяч жизней японских мучеников, которых убивали с особой жестокостью, но и сокращения торговли с Европой практически до нуля. Англичане убрались подобру-поздорову, и испанцев в 1620-х годах на Японских островах не осталось. После точно такого же изгнания португальцев их правитель в 1640 году опрометчиво направил в Японию посольство, чтобы как-то утрясти недоразумение; почти всех его участников убили. Японцам запретили поездки за границу или возвращение на острова, если они находились за морем, под запретом оказалось и строительство крупных судов. Только через голландцев, пообещавших отказаться от обращения японцев в свое вероисповедание и продемонстрировавших готовность на символический поступок растоптания креста, с тех пор продолжалось ничтожное общение Японии с Европой. Им разрешили открыть факторию на небольшом острове в заливе Нагасаки.

После этого реальная опасность того, что заморские гости смогут оседлать внутреннее недовольство населения Японии, ушла вместе с гостями. Но тут проявились новые трудности. В сложившихся спокойных условиях периода Эдо японские воины утратили свои профессиональные навыки. Слуги из сословия самураев прохлаждались без дела в поселениях при замках своих господ, их досуг изредка прерывался торжественными шествиями в отживших свое доспехах, когда они сопровождали феодала в поездке в Эдо. Когда в XIX веке европейцы вернулись на Японские острова с современным для того периода истории оружием, японским воинам нечего было им противопоставить с технической точки зрения.

Предвидеть такое развитие событий никто по большому счету не мог. И другого результата от существования всеобщего мира, в котором процветала внутренняя торговля, появиться тоже не могло. Японская система хозяйствования попала в прямую зависимость от наличных денег. Старинные отношения из-за этого ослабли, зато появились новые источники социальных стрессов. С переходом на оплату товаров и услуг наличными деньгами феодалам приходилось распродавать большую часть поступавшего в виде подати риса, который служил им средством существования, ведь рисом они расплачивались за посещение столицы. Одновременно рыночные отношения охватили всю территорию государства. Больше всего повезло купцам: у некоторых из них в скором времени появились свободные деньги, чтобы ссужать их правителям. Постепенно росла зависимость воинов от ростовщиков. Наряду с нехваткой наличных денег, те же правители иногда страдали от своей неспособности справиться с экономическими изменениями и пережить их социальные последствия. Если хозяин не платил слуге наличными, тот легко мог покинуть его и продать свою преданность другому господину, более состоятельному. Продолжался рост городов и поселков, и к 1700 году в Осаке и Киото насчитывалось по 300 с лишним тысяч жителей, а в Эдо тогда проживало до 800 тысяч человек. Такой рост должны были сопровождать прочие перемены. Колебания цен на рынке риса японских городов послужили обострению враждебного отношения к состоятельным посредникам-поставщикам этого товара.

Здесь перед нами вырастает великий парадокс Японии периода Токугава. В то время как его правители постепенно начинали демонстрировать все меньше способности к решению встающих перед ними задач традиционными методами, те же задачи возникали в силу фундаментального факта в виде экономического роста, который в исторической перспективе теперь становится доминирующей темой их эпохи. В период правления клана Токугава наблюдалось стремительное развитие производительных сил Японии. Между 1600 и 1850 годами сельскохозяйственное производство удвоилось, тогда как численность населения увеличилась меньше чем наполовину. Так как режим оставался прежним и у его правителей отсутствовали навыки присвоения свалившегося на них нового богатства, оно оставалось внутри общества в виде сбережений для капиталовложений теми, кто видел для них возможности, или шло на повышение уровня жизни многих японцев.

Не утихают споры по поводу объяснения того, что послужило успешным шагом к самоподдерживающемуся экономическому росту, который наблюдался пока только в одной Европе. Некоторые факторы роста выглядят очевидными и затрагивались выше: преимущества в виде морских просторов вокруг Японии, которые не смогли преодолеть иноземные захватчики, такие как степные кочевники, снова и снова грабившие создателей общественного блага в странах материковой Азии. Собственный «период Эдо» тогдашнего сёгуната, когда удалось покончить с феодальными междоусобицами, тоже можно причислить к благотворным факторам. Затем появляются радикальные усовершенствования сельского хозяйства, возникшие на основе интенсивного землепользования, капиталовложений в орошение почв и внедрение новых зерновых культур, завезенных из Америки португальцами.

Но в этом пункте нашего исследования уже затрагиваются взаимосвязанные факторы: совершенствование сельского хозяйства стало возможным потому, что превратилось в доходное дело для производителя, а стало оно доходным потому, что образовались определенные социально-политические условия. После принужденного переселения знати с ее домочадцами в Эдо не только рис появился на рынке (так как знати потребовались наличные деньги), но и открылся новый огромный городской рынок в столице, нуждавшейся одновременно в трудовых ресурсах (что обеспечивало занятость населения) и в товарах, которые становилось все выгоднее производить. Территориальная производственная специализация (в изготовлении текстильной продукции, например) во многом происходила в соответствии с различиями в сфере продовольственного снабжения: большая часть японского промышленного производства и кустарного промысла, как и в Европе на заре промышленной революции, сосредоточивалась в сельских районах. Помощь оказывало еще и правительство; в начальные годы сёгуната оно организовало широкое внедрение орошения, а также стандартизацию мер веса и валюты. Но при всех его стремлениях к регулированию общества, правительство бакуфу в конце могло предпочесть экономический рост, так как он не предполагал появление новых центров власти. Вместо абсолютной монархии японское общество стало напоминать систему властного равновесия великих феодалов, способную к самовоспроизведению до тех пор, пока не появлялся иноземный захватчик, посягнувший на нее. В результате она не могла преградить путь экономическому росту и послужить изъятию ресурсов у производителей, умевших с пользой для дела их применить. Разумеется, доля национального дохода экономически квазипаразитирующего сословия самураев фактически подверглась сокращению, зато доля производителей увеличилась. Было высказано предположение о том, что к 1800 году доход на душу населения и продолжительность жизни японцев по большому счету не отличались от таких же показателей у их британских современников.

Все это во многом маскировалось большим количеством поверхностных, но бросающихся в глаза особенностей эпохи Токугава. Что-то конечно же представлялось важным, но на несколько ином уровне. Невиданное благополучие городов послужило появлению спроса на печатные книги и цветные ксилографии, которыми позже будут восхищаться европейские художники. Горожане стали первыми зрителями нового театра кабуки. Однако при всем великолепии и достижениях на самом глубоком экономическом уровне (пусть не всегда сознательно) не совсем ясно, смогла бы сохраниться система Токугава намного дольше даже без возникновения новой угрозы со стороны европейцев в XIX веке. Ближе к завершению периода Эдо появились поводы для беспокойства. Японские интеллектуалы начали ощущать, что так или иначе обособленность предохранила их империю от посягательств из Европы, но к тому же она оставалась отрезанной от событий в Азии. Они были правы. В Японии уже состоялась ее уникальная историческая судьба, и это будет означать, что японцам предстоит встречать европейцев совсем не так, как их встречали подданные маньчжурских или могольских императоров.

8
Отстоящие миры

История Африки и Америки развивалась в ритме, совершенно отличном от ритмов, наблюдавшихся на остальных континентах. Конечно же отличие не так касалось Африки, как Америки, которую от остальных континентов отделяли океаны, через которые осуществлялись только мимолетные контакты. Африканцы, наоборот, населяли континент, большая часть которого подвергалась постепенной исламизации, и в течение долгого времени жители, по крайней мере, периферийной Африки общались с первыми арабскими, а затем европейскими купцами. Со временем такое общение приобретало все большую важность, хотя не послужило полному вовлечению Африки в общий европейский поток истории до конца XIX века. С учетом такой обособленности в сочетании с тем, что практически вся информация о судьбе африканских и американских народов черпается из археологических находок, прояснение их истории превращается в дело весьма непростое.

Африканская история до момента появления на континенте европейских купцов и геологов представляется по большому счету делом внутренней динамики, разглядеть которую не получается, но напрашивается предположение о том, что огромную роль в ней сыграло многократное переселение народов. До наших дней дошло много легенд о переселении народов, причем всегда речь идет о движении людских масс с севера на юг и на запад. В каждом случае ученым приходится оценивать конкретную легенду в ее контексте, а также в сравнении со ссылками из египетских летописей, с рассказами путешественников, археологическими открытиями, а теперь и результатами исследований ДНК. Но общая тенденция такова, что буквально поражает воображение: обогащение и развитие африканской культуры сначала происходило на севере, а на юге этот процесс начался значительно позже.

При этом важным оказалось переселение народов банту из их изначальной родины у основания Гвинейского залива примерно туда, где теперь проходит камерунско-нигерийская граница. Около 2–3 тысяч лет назад они начали расходиться во все стороны, вероятно гонимые резким изменением климата в районе их проживания. Большое преимущество состояло в том, что они уже овладели приемами выплавки железа, за счет чего оставили далеко позади в развитии остальные племенные группы. Около X века н. э. они достигли южных областей африканского континента, и – насколько мы можем судить – носители языка банту превратились в преобладающие группы населения повсюду, где обосновались. Приблизительно одна треть всех африканцев сегодня говорит на одном из 500 наречий языка банту, который эти переселенцы оставили им.

Новый старт истории Африки дало образование королевства Куш. Обнаружены связи его с Египтом. К V веку до н. э. кушиты утратили власть над Египтом и снова отступили к своей столице – городу Мероэ, находящемуся на юге, но впереди еще были века процветания их культуры. Из Египта они могли принести с собой иероглифическую письменность и богатую культуру, представлявшую собой африканско-средиземноморский коктейль, получивший впоследствии распространение в Восточной и Центральной Африке. Состав их государства представляется весьма сложным; ведущую роль при дворе и в мирные, и в военные времена играли королевы-матери – кандакии. Одна из них, по имени Аманирена, дважды наносила поражение римским легионам в Египте и возвратилась с захваченной в виде трофея головой статуи Августа, которую закопали под порогом храма в Мероэ, чтобы кушиты каждый день попирали голову римского императора. По своей сути Куш числился торговым царством на пути одновременно в Центральную Африку и на север; его главными экспортными товарами считались золото и рабы, и оно до IV века н. э. являло собой богатое по любым стандартам место.

Можно предположить, что величайшая перемена, связанная с широким внедрением изделий из кованого железа, коснулась земледелия. Они позволяли с новой силой вторгаться в жизнь лесов и качественнее обрабатывать почву (к обработке почвы стоит привязать поступление в начале христианской эпохи из Азии новых зерновых продовольственных культур), в связи со всем этим произошло очередное переселение народов и прирост населения. Участки, удобные для охоты и собирательства, поделили между собой появившиеся там пастухи и земледельцы, которых можно обнаружить уже около V века н. э. практически во всей Восточной и Юго-Восточной Африке на территории современной Зимбабве и Трансвааля. Однако настоящим плугом те африканцы еще не обладали. Возможно, причина этого заключается в отсутствии на большей части континента к югу от Египта скота, достаточно стойкого к африканским болезням, чтобы потянуть тот же плуг. Зато плуги прижились в Эфиопии, к тому же там существовали все условия для массового разведения домашнего скота, и в доказательство этого можно привести приручение лошади в самые старинные времена. Лошадей разводили для верховой езды на территории Южной Сахары.

Тут появляется повод для предположений относительно окружающей среды – фактора, который был решающим для Африки и судьбы ее обитателей. Вся история этого континента по большому счету представляет собой хронику реакции на воздействие извне: поступление изделий из железа и новых зерновых культур с Ближнего Востока, из Южной Азии, Индонезии и Америки; паровые машины и медицинские препараты из Европы XIX века. Иноземные изобретения послужили постепенному переходу к попыткам жителей Африки поставить природу континента себе на службу. Без них африканский юг Сахары выглядит практически инертным под огромным гнетом особенностей географии, климата и болезней, причем болезни часто играют решающую роль. Вся жизнь здесь (за некоторыми исключениями) по большей части была связана с подсечно-переложным земледелием, без попыток перехода к интенсивному; такое положение дел являло собой положительную реакцию на сложные природные условия и могло обеспечить не больше чем медленный прирост населения. Не додумались жители Южной Африки до изобретения колеса, поэтому отстали в применении транспорта, мучном помоле и изготовлении глиняной посуды.

К северу от Экватора складывалась совсем иная картина. Кушитскую историю еще предстоит по большому счету открывать, так как на текущий момент проведены археологические раскопки совсем немногих их крупных городов. Всем известно, что в IV веке н. э. царство Куш подверглось завоеванию эфиопов. Тогда эфиопы стали единственным в своем роде народом, императоры которого претендовали на родство с Соломоном, и на протяжении многих веков эфиопы оставались единственным христианским народом в Африке за пределами Египта. В христианство их обратили копты в конце IV века; в то время они все еще общались с представителями классического средиземноморского мира. Однако в результате исламских вторжений в Египет между ними и средиземноморскими землями возникла преграда, просуществовавшая на протяжении многих веков, в течение которых эфиопы, фактически отрезанные от Рима или Византия, боролись за выживание с язычниками и мусульманами. Этот народ, родной язык которого называется амхарским, единственный в Африке владел грамотой и не принадлежал к исламской вере.

Еще одним регионом в Африке, где утвердилось христианство, был римский север. Здесь носителями этого вероисповедания было энергичное, пусть даже и меньшинство населения. Непреодолимостью расхождений среди представителей разных подходов и преследованием донатистов как еретиков можно объяснить слабость христиан, когда пришли арабские завоеватели и им пришлось иметь дело с исламом. Христианство в арабских государствах Африки заглохло везде, кроме Египта. Ислам тогда, как и теперь, пользуется широчайшей поддержкой населения стран Африки. Принесенный арабами-завоевателями в XI веке ислам распространился вплоть до территории Нигера и Западной Африки. Таким образом, основную информацию об африканских не владеющих грамотой обществах, простиравшихся на территории Судана и Сахары после ухода в прошлое царства Куш, можно найти только в арабских источниках. Эти сообщества часто специализировались на торговле, и их с полным на то основанием можно отнести к категории городов-государств; самым известным из них числится Тимбукту, обнищавший к тому времени, когда европейцы наконец-то до него добрались, зато в XV веке в составе империи Сонгай он считался достаточно важным городом, так как в нем находилось заведение, описанное как исламский университет. Политика и экономика в Африке переплелись точно так же, как в любой части мира, и неудивительно, что древние царства Африки должны были появиться и процветать в конце важных торговых путей, где находились достаточные для того средства. Купцы всегда предпочитали политическую стабильность.

Еще одно африканское государство, упомянутое в древнейших летописях арабов, носило название, позже унаследованное современной страной, – Гана. Его происхождение остается загадкой, но можно предположить, что появилось оно в русле утверждения своего превосходства в конце дохристианской эпохи народом, обладавшим такими новшествами того времени, как железное оружие и верховые лошади. Как бы то ни было, Гана, упомянутая арабскими летописцами и географами в VIII веке н. э., к моменту появления этих упоминаний уже представляла собой мощное королевство. Максимальная площадь древней Ганы охватила область около 800 квадратных километров, ограниченную на юге верхним течением рек Нигер и Сенегал, а с севера ее защищала пустыня Сахара. Арабы называли Гану «страной золота»; золото поступало с верховий Сенегала и из Ашанти, а перевозили его арабские купцы по тропам, ведущим через Сахару или Египет, в Средиземноморье, где им стимулировали европейскую торговлю. Таким образом, Африка какое-то время оказывала положительное влияние на окружавший ее мир. Среди наиболее важных товаров, которыми шла торговля через Сахару, следует упомянуть соль и рабов. Крах Ганы наступил на рубеже XII и XIII веков. Ее закат сопровождался возвышением королевства Мали, богатство правителя которого вызвало сенсацию, когда он в 1307 году совершил хадж в Мекку. Название этого королевства тоже перешло современному африканскому государству. В начале XIV века Мали по площади было еще больше Ганы. Оно занимало весь бассейн реки Сенегал и уходило внутрь материка от побережья почти на 1600 километров. Золотой век Мали пришелся на период значительного расширения торговли золотыми слитками, по сравнению с теми объемами, которые были у ганцев.

Сообщается, что правитель Мали держал в своих конюшнях 10 тысяч лошадей. Данная империя распалась в период династических войн, пришедшихся на конец XIV века, и окончательно погибла после поражения, нанесенного ей марокканцами. В некоторых случаях в арабских летописях говорится об африканских дворах, в состав которых входили владевшие грамотой люди, но дошедших до наших дней документов на местных языках не сохранилось, и нам не дано хоть что-то узнать об этих народах. Совершенно ясно, что они оставались язычниками, в то время как их правители принадлежали исламскому миру. Можно предположить, что причиной распада Ганы послужил разлад, вызванный обращением в ислам. Из арабских летописей становится очевидным, что исламский культ связывался с правителем государств Судана и Сахары, но при этом требовалось еще приспособить к нему традиционную практику языческого прошлого – как на заре христианства в Европе пришлось мириться с подобным наследием. Общественные обычаи тоже не всегда адаптировались к исламу: арабские летописцы выражали бескомпромиссное осуждение публичной наготы малийских девушек.

Пришедшая на смену Мали империя Сонгай представляется одним из немногих исключений среди африканских королевств, информация доколониальной поры о которых отсутствует. Сонгай представляла собой мусульманскую империю, простиравшуюся от атлантического побережья до Северной Нигерии. Как и многие другие африканские государства ее времени, она была торговой империей; монополия на торговлю солью и торговые пути через Сахару принесли ей богатства, обеспечили расширение территории и повышение статуса. Многочисленные купцы и художники прибывали в столицу Гао и центр торговли Тимбукту со всех концов Западной и Центральной Африки, и ее художественное влияние надолго пережило крах Сонгай, пришедшийся на конец XVI века.

В центры изобразительного искусства превратились еще два африканских королевства, простиравшиеся дальше на юг, – Бенин и Ифе. Бенин, расположенный на побережье нынешней Нигерии, просуществовал до XIX века, и его мастера произвели бронзовые настенные декоративные диски и головы в натуральную величину, а также скульптуры из железа и слоновой кости. В королевстве йоруба в Западной Нигерии под названием Ифе, искусство которого считается древнее искусства Бенина (достигшего пика своего развития в XI веке), трудились мастера натуралистической скульптуры из бронзы, камня и терракоты. К тому же там сложилась богатая устная культура сказителей и возникла своя музыкальная традиция, по-прежнему до настояшего времени влияющая на стили всего региона.

Некоторые народности банту, говорящие на языке, который арабы назвали «суахили» (от арабского слова, означающего «побережье»), основали города на восточных африканских побережьях, которые были связаны с королевствами внутри континента. Произошло это еще до наступления VIII века н. э., когда арабы начали селиться в этих городах и строить при них порты. Те же арабы назвали данную область Землей занзасов (от которых позже появилось название страны Занзибар), и они говорили, что ее народы ценили железо выше золота. Напрашивается предположение о том, что у этих государств существовали своего рода торговые отношения с Азией даже до прибытия туда арабов; кто служил им посредниками, сказать нельзя, но ими могли быть индонезийцы, как и те, кто колонизировал Мадагаскар. Африканцы располагали золотом и железом, чтобы предлагать их в любом количестве, и они к тому же начали возделывание новых зерновых культур из Азии, таких как гвоздичное дерево и бананы. Даже приблизительную картину функционирования этих государств трудно себе представить.

Никакой монархии в африканских государствах еще не привилось, зато их единственной особенностью можно назвать широкое распространение верховенства семейных связей. В их организации должны были получить отражение потребности конкретной окружающей среды и возможности, предусматривавшиеся конкретными ресурсами. Все-таки королевская власть распространилась там повсеместно. Опять же, самые старинные признаки этого явления просматриваются на севере Африки, где-то в районе нынешней Нигерии, то есть в Ифе и Бенине. К XV веку существовали королевства в районе Великих восточных озер, и до нас доходят слухи о королевстве Конго, образовавшемся в нижнем течении реки Конго. Признаков существования организации такого масштаба отыскивается совсем немного, и в подавляющем большинстве африканских государств долгое время не могли произвести бюрократизированную администрацию или регулярные армии. Полномочия королей должны были ограничиваться не только обычаем и следованием традиции, но и отсутствием ресурсов, без которых нельзя было требовать от людей преданности сверх связей, предполагавшихся кровным родством и личными заслугами. Несомненно, что это означало преходящую и скоротечную природу многих таких «государств». К нетипичным африканским странам относились Эфиопия и великие империи Западной Африки.

Некоторые заметные следы от этих далеких и непонятных империй все-таки остаются. Высокий уровень культуры во внутренних районах Восточной Африки около XII века просматривается в том, что осталось от горных выработок, дорог, наскальных рисунков, каналов и колодцев; эти порождения технического прогресса археологи назвали материальными памятниками «азанийской» культуры. Они служат свидетельствами достижений развитой культуры железного века. Сельским хозяйством население в этих местах занималось с начала христианской эпохи. В условиях сытой жизни, обеспеченной этим хозяйством, появилась возможность для освоения месторождений золота, добывать которое на территории нынешней Зимбабве на протяжении долгого времени особого труда не составляло. Попервоначалу требовались предельно примитивные приемы; большое количество драгоценного металла просто собирали, чуть взрыхлив поверхность почвы. Золото и его доступность в этом районе влекли к себе купцов (сначала арабов и несколько позже – португальцев), а также переселенцев из других мест Африки. В конечном счете поиск золота привел старателей в подземные копи, так как богатые россыпи на поверхности истощились.

Как бы там ни было, золота вполне хватило на то, чтобы существовавшее за его счет «государство» протянуло целых четыре века. И практически только здесь в Южной Африке велось масштабное строительство сооружений из камня. Их останки встречаются в сотнях мест на территории современного Зимбабве, но самое известное место называется тоже Зимбабве (что в переводе означает просто «каменные дома»). Приблизительно с 1400 года здесь находилась царская столица, место погребения царей и священное место для отправления молитвы. Все было так приблизительно до 1830 года, когда сюда пришел еще один африканский народ-завоеватель. Португальцы в XVI веке уже сообщали о внушительной крепости, построенной из камня без применения связующего раствора, но только в XIX веке появляются письменные сообщения европейцев, по которым можно составить впечатление о данном месте. Их немало поразила картина увиденного: массивные стены и башни местные строители сложили из тщательно подогнанных камней, понятно, что безо всякого сцепляющего раствора. Мало кто склонялся к тому, чтобы поверить, будто африканцы на самом деле сподобились на нечто столь поразительное; кое-кто в Европе ставил это в заслугу финикийцам, а несколько романтиков выдвигали предположение о том, что Зимбабве построили масоны королевы Сабы. Сегодня, когда нам известны достижения других народов железного века в Европе и цивилизациях Америки, потребность в подобных гипотезах отпадает сама собой. Нынешние развалины Зимбабве можно с полным на то основанием приписать африканцам XV века.

Какой бы передовой в своем развитии ни казалась Восточная Африка, населявшие ее народы самостоятельно дорасти до грамоты не смогли; как и древним европейцам, им предстояло ее позаимствовать у представителей других цивилизаций. Одним из объяснений отсутствия у них грамоты можно назвать отсутствие у них потребности в точных документах учета земельных угодий или урожаев зерна, отправляемого на склад. Какими бы ни были причины, но отсутствие грамоты служило препятствием на пути приобретения и распространения информации, а также консолидации систем управления. Без грамоты к тому же не могла обогащаться африканская культура: в Африке не сложилось собственной традиции воспитания ученых людей, владеющих навыками научного и философского мышления. С другой стороны, следует обратить внимание на достижения африканцев в сфере изобразительного искусства, о высоком уровне которого можно судить по произведениям мастеров из Зимбабве или изделиям из бронзы ремесленников Бенина, очаровавших европейцев более позднего исторического периода.

К тому времени, когда европейцы прибыли в Америку и обнаружили там цивилизации, представители которых достигли намного большего, чем цивилизации Африки, причем получилось все без видимого стимулирования извне, ислам исповедовался в Африке на протяжении почти 800 лет (и до него на своих соседей оказывали культурное влияние египтяне). Некоторым европейцам все эти достижения коренных американцев казались настолько невероятными, что пришлось потратить немало времени и сил на расследование и обсуждение возможности внедрения элементов цивилизации в Америке путешественниками из Европы, которые пересекли Тихий океан очень давно в доисторические времена. Подавляющее большинство ученых считает все притянутые за уши доказательства европейского влияния неубедительными. Если даже предположить вероятность подобного контакта в древнейшие времена, продолжения он все равно не получил. Никакого бесспорного следа связи между Америкой и любым другим континентом между временем, когда первые американцы пересекли Берингов пролив, и высадкой на берег Америки викингов отыскать пока не удалось. С тех пор до самого момента прибытия испанцев в конце XV века их не существует. Нам следует исходить из того, что в гораздо большей степени, чем Африка, и в течение более продолжительного времени Америка оставалась отрезанной от остального мира.

Их обособленность подтверждается тем фактом, что даже в XIX веке на территории Северной Америки сохранялись народы, не знавшие сельского хозяйства. На восточных равнинах современных Соединенных Штатов обитали «индейцы» (так позже эти народы стали называть европейцы), занимавшиеся сельским хозяйством еще до появления на их континенте европейцев, но дальше на запад представители других общин существовали за счет охоты и собирательства. Они могли бы продолжать в том же духе, пусть даже с внедрением важных технических новшеств, как, например, лошадь и металл, привезенный европейцами, а потом к их техническому оснащению добавилось огнестрельное оружие. Еще дальше на запад, на Западном побережье, обитали народы, занимавшиеся рыбным промыслом или сбором пропитания на морском берегу опять же способами, известными с незапамятных времен. Далеко на севере эскимосы научились вполне сносно жить в практически невыносимых условиях окружающей среды; их образ жизни сохранился почти без изменений до наших дней. Однако при всех заслуживающих самого искреннего восхищения достижениях представителей Северной Америки в преодолении трудностей природного происхождения, цивилизацию они создать не смогли. За американскими успехами в сфере местной цивилизации следует отправиться южнее реки Рио-Гранде. Здесь можно обнаружить ряд крупных цивилизаций, объединенных возделыванием маиса и пантеоном естественных божеств, но поразительно отличающихся друг от друга в иных аспектах.

В центральном районе Америки от Мексики до Никарагуа большую важность представляло основание государства ольмеков. От него, в конечном счете, пошли календари, иероглифическое письмо и практика строительства крупных объектов для проведения обрядов, которыми отличалась эта область в более поздние времена; во времена ольмеков уже поклонялись богам Мезоамерики. Между началом и VI веком христианской эпохи наследники ольмеков построили первый крупный американский город Теотиуакан на территории нынешней Мексики. На протяжении двух или трех веков он служил крупнейшим торговым центром и, вероятно, играл выдающуюся религиозную роль, ведь на его территории находился огромный комплекс пирамид и крупных общественных зданий. Таинственным образом этот город разрушили около VII века, возможно, в результате одной из нескольких волн захватчиков, двигавшихся на юг, в долину Центральной Мексики. Эти движения начались в период переселения народов и войн, продолжавшихся, предположительно, вплоть до прихода испанцев. Как раз в этот период появилось несколько блистательных региональных сообществ людей.

Из самых заметных следует упомянуть те сообщества, что сформировались под воздействием культуры майя на полуострове Юкотан, в Гватемале и в Северном Гондурасе. Условия их существования можно назвать необычными из-за того, чем они представляются сегодня. Фактически все великие города майя находятся в тропическом лесу с его животным миром и насекомыми, особенностями климата и болезнями, требующими титанических усилий для занятия сельским хозяйством. И все-таки вожди племени майя не только кормили огромное свое население в течение многих веков, пользуясь примитивными сельскохозяйственными приемами (никаких плугов или металлических орудий у них не было, и долгое время ограничивались подсечно-огневым способом расчистки участков земли, которые возделывались парочку сезонов, а потом приходилось начинать все снова на новом участке), но к тому же руководили возведением каменных зданий, сопоставимых по размеру с сооружениями Древнего Египта.

Многие сооружения майя могут еще скрываться в джунглях, но к настоящему моменту их обнаружено вполне достаточно для реконструкции истории и общества майя в целом, причем за последние несколько десятилетий их история и общество оказались намного более сложными, чем когда-то думали ученые. Самые древние следы культуры майя относятся к IV и III векам до н. э.; ее процветание пришлось на великий период между VI и IX веками н. э., когда появились самые прекрасные здания, скульптуры и гончарные изделия. На территории городов майя той эпохи находились величественные парадные комплексы, объединения храмов, пирамид, склепов и ритуальных дворов, стены которых часто покрывали иероглифическими письменами, которые только несколько последних десятилетий стали поддаваться расшифровке. Важную роль в управлении этой культуры играла религия, с помощью которой обосновывалась власть династических правителей городов во время обрядов с кровопролитием и жертвоприношением в их центре. Периодически в соответствии с вычислениями по календарю астрономических наблюдений проводились регулярные действа заступничества и вероисповедания. Многие ученые считают календарь майя единственным достижением, достойным сравнения с их зданиями, и он был действительно большим подвигом математиков.

Через этот календарь можно во многом представить склад ума майя и понять, что их религиозные предводители имели понятие о времени намного обширнее, чем клирики любой другой известной нам цивилизации; они исчисляли древность на сотни тысяч лет в глубину. Они даже пришли к выводу о том, что начала времени не существует. Иероглифы на скалах и три дошедшие до нас книги служат нам источником некоторых знаний о календаре майя и хронологией династий этого народа. Майя классической эпохи каждые 20 лет устанавливали монументы с датами, чтобы вести отсчет течения времени. Последний из них относится к 928 году. К тому времени цивилизация майя достигла высшей точки развития. При всей квалификации их строителей, а также мастеров по обработке нефрита и обсидиана, известного предела они превзойти не могли. Строители крупных храмов не сумели изобрести арочной конструкции и при этом не могли использовать в своей работе телеги, так как не знали колеса, в то время как религиозный мир, под тенью которого они жили, населялся двухголовыми драконами, ягуарами и ухмыляющимися черепами. Что же касается политических достижений майя, их общество давно стояло на образцах союзов, связывающих города в двух династических агломерациях, история которых изложена в иероглифических письменах на соответствующих монументах. Максимальное население самого большого города майя могло достигать 400 тысяч жителей, а сельское население вокруг него в 10 раз превышать эту цифру: таким образом, плотность населения государства майя тогда была намного больше, чем в сегодняшней Америке.

Итак, цивилизацию майя можно назвать весьма своеобразным достижением человечества. Как и египетской цивилизации, ей потребовались огромные вложения труда в непроизводственные здания, но египтяне сделали намного больше. Возможно, цивилизацию майя перегрузили на заре ее появления. Вскоре после начала всех начал некий народ из мексиканской долины, вероятно, те же тольтеки, захватили самую большую область майя Чичен-Ицу, и с того времени они начали покидать свои поселки в джунглях юга. Захватчики принесли с собой металл, а также мексиканскую практику принесения в жертву военнопленных. Изображения их богов начинают появляться в скульптуре городов майя. По-видимому, речь идет об одновременном культурном спаде, проявившемся в огрублении гончарных изделий и скульптуры, а также в снижении качества написания иероглифов. К началу XI века политический строй майя рухнул, хотя нескольким городам суждено было возродиться на заметно пониженном уровне культурного и материального существования в течение следующих нескольких веков. Чичен-Ица в конечном счете обезлюдел в XIII веке, и центр культуры майя переместился на другую область, там его, в свою очередь, разрушили, возможно, после крестьянского восстания около 1460 года. Затем история майя уходит во тьму и остается там до нашего времени. В XVI веке полуостров Юкотан перешел в руки испанцев, хотя только последняя цитадель майя сдалась им в 1699 году.

Испанцев только в самом формальном смысле можно назвать разрушителями цивилизации майя. К тому времени, когда они прибыли в Америку, она уже рухнула. Объяснить крах цивилизации майя на основе информации, которой мы располагаем, нелегко, зато возникает соблазн свести все к такой вот метафоре: цивилизация майя возникла в ответ на огромный вызов и какое-то время ему отвечала, однако она располагала сомнительной политической структурой, открытой для внешнего вмешательства, и узкой специализацией, а также расходами, которые представляются огромными по сравнению с имеющимися ресурсами для их обеспечения. Даже до начала вторжений иноземцев, когда случилось политическое дробление, оросительные системы, обнаруженные археологами, выглядели так, будто они уже тогда выходили из употребления и подвергались постепенному разрушению. Как и повсеместно в Южной и Северной Америке, от культуры коренного населения не осталось никакого следа образа жизни, никаких характерных технических приспособлений, никакой литературы, никаких заметных политических или религиозных атрибутов. От далекого славного прошлого до нас дошел разве что язык земледельцев племени майя. После себя представители народности майя оставили дивные развалины своих сооружений, которые еще долго будут смущать и очаровывать воображение тех, кто когда-то попытается разгадать их тайну.

В то время как общество майя находилось на завершающей стадии своего распада, господство над Мексиканской долиной досталось последним прибывшим туда народам, и как раз их общество произвело наибольшее впечатление на испанцев, позже прибывших на полуостров Юкотан. Речь идет об ацтеках, вторгшихся в эту долину около 1350 года н. э. и покоривших тольтеков, которым в то время там принадлежала власть. Они поселились в двух деревнях на заболоченных землях по краю озера Тескоко; одну из этих деревень назвали Теночтитлан, и ей предстояло стать столицей ацтекской империи, просуществовавшей меньше двух веков в центральной части нынешней Мексики. Участники ацтекских экспедиций побывали гораздо южнее, вплоть до областей, позже объединенных в Республику Панама, однако желания там обосноваться почему-то не проявили. Ацтеки были воинственным народом, предпочитавшим империю данников: своей армией они покорили приблизительно 30 мелких племен или государств, предоставив им более или менее широкие свободы при условии своевременного внесения положенных подношений. Богам этих народов было оказано достойное уважение через включение в ацтекский пантеон.

Центром ацтекской цивилизации служил город Теночтитлан, выросший из деревеньки в столицу империи. Она стояла на озере Тескоко, на архипелаге, связанном с берегами насыпными дорогами, протяженность одной из которых составляла пять километров, и по ней могли перемещаться всадники в шеренге по восемь человек. Испанцев сильно взволновали рассказы об этом городе: по великолепию, вспоминал один из них, он намного превосходил красоты Рима или Константинополя.

В начале XVI века там могло проживать около 100 тысяч человек, и на их снабжение уходило то, что поступало от подчиненных ацтекам народов. По сравнению с европейскими городами столица ацтеков выглядела поражающим воображение местом, застроенным храмами и огромными рукотворными пирамидами, но все же внешняя грандиозность этого города выглядела творением умельцев, навыкам которых нашли применение ацтеки, подчинившие их своей воле. Напрашивается вывод, что все значительные изобретения или нововведения мексиканской культуры приходятся на время правления тольтеков. Ацтеки подчиняли, развивали и эксплуатировали достижения цивилизации, доставшейся им.

Когда в начале XVI века прибыли испанцы, территория ацтекской империи все еще расширялась. Полному подчинению подверглись не все подвластные народы, но власть ацтеков установилась от побережья одного океана до другого. Во главе ацтекской империи стоял правитель, считавшийся полубогом, но избранный членами августейшей семьи. Он правил высокоорганизованным и централизованным обществом, предъявляя большие требования к его участникам при исполнении ими принудительных трудовой и военной повинностей. Но к тому же он обеспечивал их существование в течение года. Это была цивилизация людей, владевших пиктографической грамотой, высокой квалификацией в земледелии и обработке золота, но совершенно не знавших колеса, плуга или приемов выплавки железа. Их главными обрядами, до глубины души потрясшими испанцев, предуматривалась человеческая жертва; в жертву великой пирамиде Теночтитлана принесли не меньше 20 тысяч человек. Через такие массовые убийства воспроизводилась космическая драма, служившая стержнем ацтекской мифологии; ацтеки считали, что богов обязали жертвовать собой, чтобы дать солнцу кровь, в которой оно нуждалось как в пропитании.

Ацтекская религия поразила воображение европейцев своими отвратительными подробностями (у жертв обряда вырывали сердце, с них сдирали кожу и отрубали им голову), однако противоестественное и ужасное их сопровождение практически ничего не значило по сравнению с глубиной политических и социальных последствий. Важность, придававшаяся человеческим пожертвованиям, требовала постоянного предоставления новых жертв. Поскольку в жертву обычно приносили военнопленных и потому что смерть в сражении тоже представлялась дорогой погибшего воина в рай солнца, состояние мира для ацтекской империи с религиозной точки зрения являлось источником катастрофы. Следовательно, ацтеки на самом деле не задумывались о том, что избавиться от зависимости, навязанной им властями, особого труда не составляет, и поэтому кое-кто часто поднимал мятежи. Подвассальным племенам разрешали назначать собственных правителей и правительства при них так, чтобы легче было оправдывать свои карательные мероприятия. При таком раскладе у подвассальных народов не могло возникнуть добрых чувств к своей империи; и они только обрадовались краху ацтеков, когда наступило его время. Религия к тому же повлияла на способность ацтеков должным образом реагировать на угрозу, исходящую от европейцев, особенно это отразилось на их стремлении брать для принесения в жертву, а не убивать своих врагов на поле боя.

Они верили в то, что однажды их великий белокожий и бородатый бог Кетцалькоатль возвратится с востока, куда отправился после того, как обучил свой народ разнообразным видам искусства.

В целом при всей эстетической выразительности и убедительной общественной толковости ацтекской цивилизации она все равно вызывает ощущение чего-то грубого, жестокого и отталкивающего. Немногие цивилизации, известные нам гораздо лучше, отличались такими гнетущими требованиями, предъявлявшимися к их носителям. Кажется, они всегда жили в состоянии напряжения, не верили в светлое будущее своей цивилизации, тревожно осознавали неизбежность ее краха.

Южнее Мексики и Юкотана лежала территория еще нескольких других народов, культура которых в достаточной степени отличалась степенью развития их цивилизации. А самой замечательной среди них следует назвать расположенную наиболее далеко – андскую цивилизацию Перу. Мексиканские народы все еще по большому счету жили в каменном веке; жители Анд в своем развитии ушли гораздо дальше. Они к тому же создали настоящее государство. Если майя выделились среди остальных представителей американской культуры сложным вычислением своего календаря, то жители Анд далеко опередили своих соседей по сложности их правительства. Воображение испанцев еще больше, чем Мексика, сразило Перу, и причина заключалась не просто в величине и наглядности богатства с точки зрения использования драгоценных металлов, а в осязаемой простоте, эффективности и высокой сложности социальной системы. Некоторые европейцы в скором времени обнаружили привлекательность в рассказах о ней, так как этой системой предусматривалось практически беспрекословное подчинение всего индивидуального коллективному.

Данным обществом управляли знаменитые инки. В XII веке народ из города Куско приступил к распространению своего контроля над центрами цивилизации в Перу. Как и ацтеки, они начинали как соседи тех, кто познал цивилизацию раньше их самих; они считались варварами, в скором времени принявшими навыки представителей более высокой культуры. В конце XV века инки управляли вотчиной, простиравшейся от Эквадора до центрального Чили, а последними их завоеваниями считались прибрежные районы. Тем самым правительство инков совершило невероятный подвиг, так как им пришлось преодолеть естественную преграду в виде Андского хребта. Государство инков скреплялось воедино дорогами общей протяженностью около 16 тысяч километров. По ним можно было передвигаться в любых погодных условиях, также существовала эстафета гонцов, доставлявших устные или письменные (на узелковом языке кипу) сообщения. С помощью данного узелкового письма велся своеобразный обмен информацией.

Притом что письменность в Андской империи отсутствовала, режим организации жизни ее подданных поддерживался предельно тоталитарный. Инки превратились в правящую касту своей империи, а ее глава получил титул Сапа Инка – «Единственный инка». Его правление характеризуется деспотизмом, основанным на контроле над трудовыми ресурсами. Население империи свели в трудовые единицы, минимальная из которых состояла из глав десяти семей. От таких единиц требовалось предоставление услуг и выполнение производственной повинности.

С помощью тщательного и жесткого контроля население направлялось туда, где в нем возникала потребность; выезд из местной общины или заключение брака с представителем другой общины запрещались. Вся товарная продукция становилась государственной собственностью; таким образом, земледельцы кормили пастухов с ремесленниками и в обмен получали текстильные изделия (универсальным животным андской культуры служила лама, дававшая шерсть, молоко и мясо, а также служившая транспортом). Никакой торговли не существовало. О степени развития горной добычи драгоценных металлов и меди можно судить по изящному убранству столицы Куско, поразившей прибывших туда испанцев. В случае возникновения напряженности внутри такой системы применялась не одна только сила, но переселение лояльного населения в области, где возникло недовольство, и строгий контроль над образовательной системой, предназначенной для внушения знати завоеванных народов надлежащих воззрений.

По примеру ацтеков инки организовали и использовали достижения культуры, попавшие им в распоряжение, хотя без особой жестокости. Целью перед собой они ставили интеграцию, а не уничтожение завоеванных народов, и инки терпимо относились к чужим культам. Своим собственным богом они считали солнце. Отсутствие у носителей данной цивилизации грамоты затрудняет проникновение в их умонастроения, однако при всех различиях в подходах у перуанцев отмечается близкое с ацтеками отношение к смерти. Климатические аномалии, наблюдающиеся в Египте, нашли свое отражение в обрядах по мумификации тел усопших; сухой воздух высоких Анд обеспечивал такое же надежное предохранение мертвой плоти от разложения, как песок египетской пустыни. О различиях, которые существовали между покоренными народами и выразились в сохранившихся племенных культах, больше нам сказать нечего. Когда из Европы поступил вызов американской цивилизации, стало очевидным то, что правители инков не смогли устранить недовольство ими среди подданных, несмотря на все их замечательные достижения.

Все американские цивилизации по важным и очевидным признакам радикально отличались от цивилизаций Азии или Европы. В настоящее время все еще представляется, что всеобщая грамота их не коснулась, хотя у инков наблюдались достаточно заметные бюрократические процессы, позволявшие управлять сложными государственными структурами, а грамотеи майя вели сложные исторические хроники. Их технические приемы при некоторых навыках, находившихся на высоком уровне, не получили того развития, как в других уголках планеты. Хотя эти цивилизации обеспечивали необходимые внешние условия и учреждения для традиции мощной (но не безграничной) власти, вклад истинных американцев в будущее всего мира через них не поступил. Свой вклад они фактически уже сделали до того, как сами появились перед европейцами через открытие (в неясные времена и безымянным героем) примитивными земледельцами пользы от употребления в пищу предков помидоров, кукурузы, картофеля и тыквы. Тем самым они невольно мощно обогатили ресурсы человечества и послужили изменению системы хозяйствования во всем мире. На таких открытиях возникли блистательные цивилизации Южной и Северной Америки, которым тем не менее было суждено в конце стать не больше чем красивой забавой на полях всемирной истории, не давшей собственного потомства.

9
Европа: потенциал перемен

Совсем немногие термины имеют такой обманчивый скрытый смысл, как понятие «Средневековье». Используемое исключительно применительно к Европе, оно ничего не значит для истории других континентов, и в этом понятии воплощается отрицательное представление о том, что конкретные века никакого интереса не представляют, разве что обозначают место во времени. Их впервые выделили и назвали так люди, жившие в XV и XVI веках, желая вернуть классическую Античность, давно их покинувшую. В том далеком прошлом, думали они, люди создавали великие вещи и творили великие дела; с ощущением возрождения и ускорения цивилизации для них, они могли теперь предполагать, будто в их собственные дни также вершатся большие дела. Но между двумя периодами созидания они видели одну только пустоту – на использованной ими латыни обозначенную как Medio Evo, Media Aetas, выпадавшую на промежутки между остальными эпохами и представлявшуюся унылой, неинтересной, варварской. Тогда они придумали то же Средневековье.

Все выглядело именно так на протяжении чуть более тысячи лет европейской истории. Англичане XVII века говорили о «нормандском ярме» (Norman Yoke), якобы навязанном им предками, а французы XVIII века идеализировали свою аристократию, приписав ей происхождение от завоевания франками. Такие размышления тем не менее выглядели выборочными; поскольку Средневековье представлялось явлением в целом неопределенным даже 200 лет назад, к нему часто относились с умеренным презрением. Затем весьма неожиданно наступили большие перемены. Люди начали идеализировать те потерянные века с рвением, с каким предки их проигнорировали. Европейцы стали дополнять картину прошлого историческими новеллами о рыцарстве и о родной сельской местности со смешными замками баронов, населенными владельцами хлопкопрядильных мануфактур и биржевыми маклерами.

Обратите особое внимание на то, какие огромные усилия ученые приложили для изготовления летописей тех времен, которые тогда еще не закончились. Это послужило стимулом для определенной романтизации и излишней восторженности реакции на Средневековье. Люди принялись идеализировать единство средневековой христианской цивилизации и кажущуюся стабильность ее существования, но при этом навели густого тумана на возникшее внутри его разнообразие. Следовательно, трудно себе представить, будто нам дано по всей справедливости оценить европейское Средневековье. На таком протяженном отрезке времени, как бы там ни было, достаточно очевидным выглядит одна грубая веха: столетия между завершением периода Античности и приблизительно началом X века теперь представляются очень похожими на период построения основания. Известные великие творцы в тот период заложили очертания будущего, хотя изменения шли медленно, а их состоятельность все еще вызывала сомнения. Затем в XI веке появляется ощущение заметной смены ритма. Ускоряется ход событий, а сами они становятся заметными для стороннего наблюдателя. Проходит время, и становится ясным то, что эти события могут открывать путь к чему-то новому: эпохе авантюристов и революционеров, которая началась в Европе и продолжалась до тех пор, пока европейская история не слилась с первым этапом глобальной мировой истории.

При этом возникают сложности в определении времени, когда же Средневековье «заканчивается». Во многих уголках Европы оно все еще имело место даже к концу XVIII века, то есть к моменту, когда только что появился первый росток европейской независимости, пробившийся по ту сторону Атлантики. Даже в новых Соединенных Штатах нашлось немало людей, как и миллионы европейцев еще не избавившихся от сверхъестественных представлений о жизни и традиционных воззрений на религию, во многом разделявшихся мужчинами и женщинами Средневековья за 500 лет до них. Материальная составляющая многих европейцев тогда все еще не отличалась от жизни их средневековых предшественников. И все-таки в тот момент во многих регионах Средневековье давно прошло в любом его существенном смысле. Старые атрибуты ушли в прошлое или уступили место новым, забирая с собой несомненные традиции власти. Тут и там уже шла жизнь, которую можно признать жизнью современного мира. Она стала сначала возможной, потом вероятной и, наконец, неизбежной в услових того, что теперь можно рассматривать как вторую главную созидательную фазу Европы и первую из ее революционных эпох.

Начинать разумнее всего с европейской церкви. Под «церковью» как земным учреждением христиане подразумевают весь комплекс правоверных, светских и священнослужителей без каких-либо различий. В этом смысле церковь в католической Европе стала тем же самым понятием, как общество во времена Средневековья. К 1500 году только немногочисленные евреи, приезжие иноземцы и рабы не входили в огромную категорию народа, разделявшего (пусть даже формально) христианские вероисповедания. Европа считалась христианским континентом. Откровенное язычество исчезло с его карты на всех территориях от атлантического побережья Испании до восточных границ Польши. Так состоялось великое качественное, а также количественное изменение. Религиозные верования христиан считаются весной цивилизации, которая назревала на протяжении сотен лет, и ей еще не грозил серьезный раскол или альтернативная мифология. Христианство стало определять предназначение Европы и придавать ее жизни богоугодную цель. К тому же как раз по этой причине кое-кто из европейцев впервые стал осознавать себя членом конкретного общества под названием христианский мир.

В наше время иноверцы под «церковью» могут подразумевать нечто иное. Народ использует это слово для обозначения духовных учреждений, формальных структур и организаций, служащих для богослужения и благочиния каждого верующего. В этом смысле церковь тоже к 1500 году прошла долгий путь. Независимо от двоякого к ней отношения, величие достижений церкви неоспоримо; даже если учесть ее такие же великие провалы, церковь располагала поддержкой великого множества мужчин, которые настаивали на применении церковью власти (и исполнении долга). Римская церковь, служившая источником духовной жизни ближе к завершению Античности, задолго до падения Константинополя слыла обладателем и центром невиданной власти и влияния. Она не только приобрела полную самостоятельность и новую роль, но к тому же с XI века придала энергию христианскому бытию, которое прибавило благочиния и наступательности. Также появилась и дополнительная строгость: многим догматическим и литургическим приемам, сохранившимся до этого века, меньше тысячи лет от роду – их внедрили, когда больше половины христианской эпохи уже прошло.

Самые важные изменения происходили примерно с 1000 по 1250 год, и их можно приравнять к настоящей революции. А истоки их лежат в Клюнийском движении. Четверых из первых восьми аббатов Клюни причислили к лику святых; семь из них вошли в историю как выдающиеся деятели. Они служили советниками при папах, выступали в качестве их легатов, были императорскими послами. Это были люди высокой культуры, их часто отличало благородное происхождение отпрысков величайших семей Бургундии и западных франков (это способствовало расширению влияния монахов Клюни), и они пожертвовали свой авторитет на алтарь нравственной и духовной реформы своей церкви. Папа Лев IX, с которого начинается настоящая папская реформа, безоговорочно пропагандировал идеи монахов аббатства Клюни. Он провел в Риме всего лишь шесть месяцев своего пятилетнего понтификата, а в остальное время переезжал от одного синода к другому во Франции и Германии, корректировал местную службу, проверял факты вмешательства в дела церкви со стороны светских феодалов, наказывал за церковные прегрешения и внедрял новый догмат духовного благочиния.

Одним из первых результатов принятых мер стало установление общих для всех канонов богослужения в церквях. Теперь оно выглядело более однородным. Еще одним следствием стало основание второго великого монашеского ордена цистерцианцев (так их назвали по месту первой обители в старинном аббатстве Сито – от лат. Cistercium) монахами, разошедшимися во взглядах с Клюни и стремящимися возвратиться к изначальной строгости бенедиктинского устава, в частности, через возобновление практического и ручного труда, от которого отказались в аббатстве Клюни. Цистерцианскому монаху святому Бернарду предстояло превратиться в величайшего наставника и проповедника одновременно христианской реформы и крестового похода в XII веке, а его орден оказывал широкое влияние и на монашеское благочиние, и на церковную архитектуру. Они тоже способствовали повышению однородности и единообразию церкви.

Успех реформы к тому же проявился в пылкости и нравственной уверенности движения крестоносцев, пользовавшихся искренней поддержкой со стороны паствы. Только вот новые подходы тоже вызывали сопротивление, в том числе в среде самих священнослужителей. Епископам совсем не всегда приходилось по душе папское вмешательство в их дела, и приходское духовенство не всегда видело потребность в изменении унаследованных обычаев, привычных для их паствы (церковный брак, например). Самое наглядное сопротивление церковной реформе переросло в большую ссору, вошедшую в историю под названием «Борьба за право инвеституры». Притом что кое-кто видел причиной данного конфликта расхождение в подходе к ключевым христианским принципам, главные споры все-таки шли по поводу разделения власти и богатства внутри правящих сословий, снабжавших людскими ресурсами одновременно августейшую и церковную власть в Германии и Италии на землях Священной Римской империи. Однако подобные споры велись в остальных странах тоже (у французов в конце XI века, англичан – в начале XII), потому на кону стоял фундаментальный вопрос принципа, ответ на который не нашелся до сих пор: каковы должны быть отношения между светской и духовной властью?

Самая открытая битва по поводу инвеститурной борьбы состоялась сразу после выборов папы Григория VII в 1073 году. Гильдебранд (так звали папу Григория до его избрания: его мирским именем иногда называли проводившуюся им политику и времена папства «гильдебрадина») считался далеко не привлекательным человеком, зато как папу его отличала великая личная и нравственная храбрость. Он числился одним из советников Льва IX и всю жизнь боролся за независимость и господство папства в пределах западного христианского мира. По национальности он принадлежал к итальянцам, а не римлянам, и этим можно попытаться объяснить, почему до избрания папой Гильдебранд играл большую роль в передаче папских выборов в ведение Коллегии кардиналов и исключении из самого процесса римской светской знати. Когда церковная реформа стала делом политики и права, а не вопросом нравственности и правильных манер (как это было на протяжении всех 12 лет его понтификата), Гильдебранд занялся скорее разжиганием конфликта, а не его предотвращением. Он всегда предпочитал решительные действия, не слишком задумываясь при этом о возможных последствиях.

Возможно, избежать схватки уже не получалось. Стержнем реформы служило представление о независимой церкви. Свою задачу церковь могла решить, как считали папа Лев IX и его последователи, освободившись от светского вмешательства. Церковь следует отделить от государства, а духовенство должно существовать в условиях, отличающихся от жизни светского общества: их следует выделить в особое сословие внутри христианского мира. От такого идеала пошли нападки на симонию (продажу и покупку церковных должностей или духовного сана в Средние века), кампания по запрещению создания священниками собственной семьи и ожесточенная борьба по поводу до той поры не оспоривавшегося светского вмешательства в процесс назначения и продвижения по службе духовенства. Новым порядком избрания папы императору предоставлялось теоретическое право на его запрещение и не больше. Рабочие отношения тоже ухудшились потому, что некоторые папы уже начали мутить воду в поисках поддержки среди вассалов императора.

Характер Григория VII в таких деликатных обстоятельствах оставался все тем же непреклонным. После избрания папой он занял свой трон, не спросив одобрения императора, а просто уведомив его о свершившемся факте. Два года спустя он издал указ по поводу светской инвеституры, которым запретил всем светским лицам доверять священнослужителю епархию или иную церковную должность, а также отлучил от церкви кое-кого из духовных советников императора по обвинению в симонии, так как они заплатили за свое назначение на должность деньги. Желая довести дело до логического предела, Григорий VII вызвал императора Генриха IV к себе и потребовал от него объяснения своих прегрешений.

Генрих сначала ответил через саму церковь; он заставил немецкий синод объявлять о смещении папы Григория со священного престола. Тем самым он заслужил для себя отлучение от церкви, которое значило бы меньше, не будь у него влиятельных врагов в Германии, пользовавшихся теперь поддержкой папы римского. В результате Генриху пришлось пойти на попятную. Для того чтобы избежать суда немецких епископов, председателем которого числился Григорий VII (уже отправившийся было в Германию), униженному Генриху пришлось отправиться в Каноссу на север Италии, где он босой ждал на снегу, пока Григорий примет его раскаяние в одном из самых драматических споров между светской и церковной властью. Но настоящей победы Григорию все-таки одержать не удалось. События в Каноссе того времени особенного изменения в ситуации не вызвали. Папа римский зашел слишком далеко; он нарушил пределы церковного права ради утверждения революционной догмы в том, что цари виделись теперь всего лишь чиновниками, которых можно было свергнуть, когда папа сочтет их негодными или не достойными своего титула. Людям, нравственные горизонты которых определялись представлениями о святости присяги верности вассала феодалу, такая догма казалась немыслимо подрывной для существующего порядка вещей; тем не менее она послужила предвестником более поздних претензий на установление папской монархии, но цари склонялись к ее неприятию.

Обсуждение инвеституры продолжалось на протяжении еще 50 лет. Григорий VII утратил сочувствие, приобретенное через унижение Генриха IV, и только в 1122 году другой уже император согласился на конкордат, рассматривавшийся в качестве папской победы, хотя ее дипломатично старались не выпячивать. Зато Григорий VII заслужил славу настоящего первопроходца; он, как никто до него, провел линию разграничения между священнослужителями и светскими деятелями и предъявил невиданные претензии на самость и верховенство папской власти. Больше о них можно услышать в предстоящие два столетия, когда создавались основы папской юриспруденции и юрисдикции; все больше правовых возражений поступало папским судьям от местных церковных судов, как резидентов Рима, так и местных провинциальных. К 1100 году удалось заложить фундамент под возведение здания настоящей папской монархии. В Англии разгорелась захватывающая ссора по вопросу церковной привилегии и неподсудности по законодательству страны, которому предстоит стать большой проблемой будущего; пока же все сошлось к убийству (с последующим причислением к лику святых) архиепископа Кентерберийского Томаса Бекета. Но в целом юридическую неприкосновенность духовенства никто по большому счету оспаривать не решился.

При Иннокентии III папские притязания на монаршью власть достигли новой высоты теоретического обоснования. Правда, Иннокентий не стал слишком зарываться, как это делал Григорий VII. Он не решился замахиваться на абсолютную полноту светской власти повсеместно в западном христианском мире, зато признал, что папство своей властью передало империю от греков к франкам. Внутри церкви его власть ограничивалась всего лишь издержками бюрократической машины, через которую ему приходилось действовать. Папская власть до сих пор часто применялась в поддержку преобразовательных предложений, что показывало, как много предстояло еще сделать. Церковное безбрачие становилось явлением более частым и широко распространенным. Среди новых привычек, навязанных церкви в XIII веке, появились частые индивидуальные исповеди, служившие действенным инструментом контроля в обществе, одержимом беспокойством и мыслящем в строго религиозном духе. Среди догматических нововведений с XIII века внедрялась теория пресуществления, означавшая мистический процесс фактического присутствия плоти и крови Христа в хлебе и вине, подававшемся во время обряда причастия.

Окончательное крещение Европы на переломе Средневековья представляло собой величественное зрелище. Реформа монастырского устава и папская автократия соединялись с интеллектуальным усилием и вложением нового богатства в архитектуру, которой предназначалось ознаменовать следующую вершину христианской истории после эпохи Отцов Церкви. Фундаментальные основы такого достижения могли лежать в развитии интеллектуальных и духовных качеств творцов, и нагляднее всего они отображались в камне. То, что мы теперь считаем «готической» архитектурой, было творением описываемого здесь периода. Она определила особенности европейского пейзажа, над которым до прихода железной дороги доминировали или который перемежали церковные башни со шпилями, возвышавшимися над городками. До XII века крупнейшими церковными сооружениями служили обычно здания монастырей; тогда, особенно в Северной Франции и Англии, началось строительство поразительной серии соборов, которые составляют величайшую славу европейского искусства и вместе с замками представляют главный архитектурный стиль Средневековья.

Тогда явно наблюдалось массовое воодушевление народа, готового на огромные вложения капитала в строительное дело, хотя сегодня трудно проникнуть в его умонастроения, толкавшие на такие великие свершения. Подобный пример можно поискать у энтузиастов XX века, взявшихся за исследование космоса, только тогда придется абстрагироваться от самих размеров этих грандиозных сооружений. Они служили одновременно подношениями Богу и важным инструментом евангелизма и просвещения на земле. По их огромным нефам и приделам проходили процессии с реликвиями и толпы паломников, прибывавших полюбоваться ими. Витражи храмов украшались сюжетами из библейского откровения, ставшего стержнем европейской культуры; на их фасадах устанавливали нравоучительные изображения судьбы праведников и грешников. Через них христианство достигало еще большей публичности и всеобщности. Опять же, не представляется возможной оценка полного впечатления, которое эти величественные церкви оказывали на средневековых европейцев, без напоминания нам самим, насколько большим был контраст их величия по сравнению с реальностью повседневной жизни, чем нам это представляется сегодня.

Власть и глубина проникновения в общество организованного христианства получили дальнейшее подкрепление появлением новых религиозных орденов. Наиболее выдающимися из них считаются два таких ордена: нищенствующих францисканцев и доминиканцев, которых в Англии стали называть соответственно серыми и черными монахами нищенствующего ордена по привычным для них расцветкам одежды. Францисканцы зарекомендовали себя истинными революционерами: их основатель святой Франциск Ассизский бросил свою семью, чтобы провести остаток жизни в нищете среди убогих, нуждающихся и прокаженных. Последователи, в скором времени собравшиеся вокруг него, охотно перешли к укладу жизни, напоминающему жизнь Христа в бедности и смирении. Никакой формальной организации они сначала не образовывали, и Франциск никогда не служил им священником, зато Иннокентий III ловко воспользовался благоприятной возможностью покровительства над появившимся потенциально раскольническим движением, чтобы не выпустить его из-под собственного контроля, и предложил им выбирать своего старшину. Через него новое братство обязано было своим существованием Святому Престолу, которому предстояло беспрекословно повиноваться. Они могли составить противовес местной епископальной власти, так как пользовались правом проповеди без специальной санкции епископа епархии. Руководство монашеских орденов постарше осознало опасность появления францисканцев и выступило против них, но монахи нищенствующего ордена процветали, несмотря на внутренние разногласия по поводу их организации. В конечном счете францисканцы приобрели существенную собственную административную структуру, но они всегда оставались евангелистами исключительно бедных слоев населения и среди них исполняли свою миссию.

Доминиканцы стремились дальше заужать и без того узкий конец. Основателем их ордена был кастильский священник, отправившийся проповедовать в Лангедоке группе монахов, позже причисленных к еретикам-альбигойцам. Из его соратников вырос новый орден проповедников; когда Доминик умер в 1221 году, его 17 последователей встали во главе 500 с лишним монахов. Наряду с францисканцами они вели образ жизни нищих людей, призывавших к бедности, и по их примеру тоже отдались миссионерской деятельности. Но они в основном воздействовали на интеллект людей и поэтому превратились в огромную силу нового, очень влиятельного учреждения, только что сформировавшегося. Они встали у порога открытия первых университетов. Доминиканцы к тому же воспитали многочисленных деятелей средневековой инквизиции, то есть организации, призванной истребить ересь, появившуюся в начале XIII века. Начиная с IV века и дальше церковники постоянно призывали к травле еретиков. Однако первое папское осуждение ереси прозвучало в 1184 году. Только при Иннокентии III преследование еретиков на самом деле становится обязанностью католических королей.

Альбигойцы конечно же к католикам не принадлежали, тем не менее напрашиваются кое-какие сомнения по поводу того, следует ли их на самом деле вообще считать христианскими еретиками. В их верованиях получили отражение догмы манихейцев; альбигойцы проповедовали дуализм, а кое-кто из них отвергал все материальное творение как зло. Как и многие более поздние еретики, носители неортодоксальных религиозных воззрений исходили из искажения или, по крайней мере, несогласия в сфере общественных и нравственных привычек. Иннокентий III вроде бы принял решение в пользу гонений на альбигойцев после убийства папского легата в Лангедоке, и в 1209 году против них предприняли крестовый поход. На участие в нем соблазнились многие миряне (особенно выходцы из Северной Франции), ведь им выпадал случай на стремительный захват земель и домов альбигойцев. К тому же этот поход ознаменовал великое новшество: объединение сил государства и церкви западного христианского мира ради сокрушения инакомыслия, способного представить им опасность, с помощью оружия. Такое объединение на протяжении долгого времени себя вполне оправдывало, пусть даже не совсем до конца.

При составлении суждения о теории и практике средневековой религиозной нетерпимости следует постоянно помнить об огромной опасности, которой подвергались носители ереси в их обществе: им грозили бесконечные мучения. Но никакие гонения не останавливали появление новой ереси, на протяжении следующих трех столетий порождавшейся снова и снова именно потому, что на нее существовал реальный спрос. В известном смысле ересь служила наполнителем полого стержня в зрелищных достижениях, принадлежащих церкви. Еретики служили живым свидетельством неудовлетворенности исходом протяженного и часто героического сражения. Критики с противоположной стороны тоже смогут заставить себя слушать, но в свое время и совсем в ином ключе. Авторы теории папской монархии спровоцировали появление противоположной догмы; людям думающим предстояло выдвинуть тезис о том, что церкви предназначена конкретная сфера деятельности, ограниченная пределами светского общества, в дела которого священникам вмешиваться не следует. По мере того как люди будут приходить к осознанию особенностей национальных общин и уважению их притязаний, еретические воззрения начнут приобретать все большую привлекательность. Еще одним явлением, постоянно стремившимся покинуть пределы церковной структуры, следует упомянуть укрепление авторитета мистического вероисповедания. В движениях типа «братии общей жизни», возникших из учения мистика Фомы Кемпийского, миряне выработали религиозные привычки и образцы благочестия, подчас выпадавшие из-под контроля духовенства.

В таких движениях нашел выражение великий парадокс средневековой европейской церкви. Она поднялась на вершину своей власти и богатства. Ей принадлежали обширные вотчины, причиталась десятина и папский сбор в службе величественной иерархии, мирское величие которой служило отражением славы Бога, чьи роскошные соборы, прекрасные монастырские церкви, великолепные литургии, ученые фонды и библиотеки воплотили в себе религиозное рвение и пожертвования всех верующих. При всем при этом главным смыслом всего этого предельного сосредоточения власти и великолепия представлялась проповедь веры, основанной на прославлении бедности и смирения, а также верховенство понятий не от мира сего.

Присущая европейской церкви суетность вызвала нарастающую критику. И поводом для нее послужило не просто то, что несколько церковных магнатов пользовались роскошными привилегиями и пожертвованиями ради удовлетворения своих аппетитов, а также игнорировали интересы собственной паствы. Следует упомянуть еще и утонченное нравственное разложение, неотъемлемое от власти. Отождествление защиты веры с триумфом занимающегося этим делом учреждения придавало церкви все более бюрократический и легалистический внешний вид. Заняться этим делом пришлось уже во времена святого Бернара; говорят, уже тогда развелось слишком много церковных адвокатов. Избыточное буквоедство выглядело вопиющим к середине XIII века. В скором времени подверглось критике даже само папство. К кончине Иннокентия III церковь утешения и причастий уже затерялась позади гранитного фасада централизации. Ревностные служители религии сникали перед напористостью клерикальной монархии, требующей освобождения от ограничений любого вида. Уже появились затруднения в удержании управления церковью в руках людей высокого духовного положения; Марта отодвигала в сторону Марию, потому что для управления машиной, идущей вразнос, требовались административные и юридические подачки.

В 1294 году папой избрали одного затворника, известного своим благочестием. Возлагавшиеся на него надежды быстро развеялись. Целестина V через считаные недели заставили отречься от папского престола под предлогом того, что он не смог навязать курии свои реформаторские воззрения. Его преемника звали Бонифаций VIII. Его считают последним папой Средневековья, так как ему удалось воплотить все притязания папства в их предельно политическом и высокомерном виде. По своему образованию он числился юристом, по темпераменту совсем не походил на человека духовного сана. Он вел ожесточенные споры с королями Англии и Франции, а на праздновании 1300 года перед ним вынесли два меча, служившие символами его принадлежности одновременно к светской и духовной власти. Два года спустя он утверждал, что для спасения каждого человека необходима его вера в суверенность папы.

При нем затянувшееся сражение с королями достигло кульминации. Почти за сто лет до этого папа отлучил от церкви всю Англию; этим ужасным наказанием предусматривался запрет на проведение любого причастия до тех пор, пока король не соизволит раскаяться и примириться с церковью. Мужчинам и женщинам отказывалось в праве крещения своих детей или отпущения собственных грехов, и в эпоху поголовной веры в Бога такие лишения выглядели устрашающими. Королю Иоанну пришлось пойти на уступки. Век спустя положение вещей радикально поменялось. Епископов и их духовенство отлучали от Рима, в результате чего подрывалась их власть. Им оставалось только лишь с сожалением вспоминать о деятельном национальном чувстве сопротивления папству, претензии которого достигли верхней точки при Бонифации VIII. Когда короли Франции и Англии отказались признать его власть, собственные церковники их поддержали. К ним примкнули еще и обиженные итальянские дворяне. В 1303 году некоторые из них (во французском изложении событий) преследовали старого папу до его родного города и там его схватили, как утверждают, проявив ужасное физическое неуважение. Жители его города освободили Бонифация VIII, и ему не пришлось (в отличие от Целестина, заточенного в тюрьму) сгинуть в заключении, а умер он, несомненно, от апоплексического удара несколько недель спустя.

Это было только началом неблагоприятного времени для папства и, кое-кто утверждает, для самой церкви. На протяжении четырех с лишним веков ей придется переживать повторяющиеся и все нарастающие волны враждебности, которая, пусть даже зачастую героически преодолеваемая, закончится тем, что под сомнение поставят само христианство. Даже к концу правления Бонифация VIII все выдвигавшиеся им правовые претензии не признавались; никто не пошевелился, чтобы отомстить за него. Теперь все больше критики вызывал духовный провал; впредь папство будут осуждать больше за противодействие реформам, чем за чрезмерные претензии к королям. На протяжении долгого времени тем не менее критика церкви ограничивалась определенными рамками. Само представление о независимой, самочинной критике во времена Средневековья казалось просто невероятным: церковников подвергали критике исключительно за провалы в выполнении ими традиционной духовной миссии.

В 1309 году французский папа привел папскую курию в город Авиньон, принадлежавший королю Неаполя, но находившийся во власти французских королей, на земле которых располагался. В период проживания папы в Авиньоне (продлившийся до 1377 года) там к тому же должно было наблюдаться засилье французских кардиналов. Англичане и немцы в скором времени поверили в то, что папы превратились в инструмент французских королей, и предприняли шаги по ликвидации самостоятельности церкви на своих территориях. Члены коллегии выборщиков императора объявили, что их голосование не потребовало никакого одобрения или подтверждения результатов папой, а также что власть императора даруется одним только самим Богом.

В Авиньоне папы жили в огромном дворце, сооружение которого послужило символом их решения оставаться подальше от Рима, а их роскошь демонстрировала растущую суетность их бытия. Папский двор отличался невиданной пышностью, его бытом занимался вышколенный персонал прислуги и распорядителей, содержащийся за счет церковных податей и неправомерного присвоения чужого добра. К несчастью, XIV век принес крах европейской экономики; значительно сократившееся население принудили к внесению больших сумм на содержание резко подорожавшего (как говорят, позволявшего себе недопустимую экстравагантность) папства. Централизация продолжала порождать разложение (его наглядным примером служит злоупотребление папскими правами на назначение духовенства в свободные приходы) и обвинения в симонии. К тому же все активнее внедрялся плюрализм. Личное поведение высшего духовенства вступало во все большее противоречие с апостольскими идеалами.

Папская ссылка в Авиньон послужила вызреванию враждебности народа к церковникам и папству, отличавшейся от враждебности королей, разгневанных на священников, отказавшихся примириться с их юрисдикцией. Многие представители духовенства сами ощущали, что теперь богатые аббатства и склонные к земным благам епископы служили определяющим фактором церкви, подвергшейся секуляризации. В этом заключался парадокс, подпортивший наследие Григория VII. Критика в конечном счете поднялась до уровня, при котором папство возвратилось в Рим в 1377 году, и тут как раз разгорелся крупнейший в истории церкви скандал, получивший название «Великий раскол». Светские монархи подстрекали к образованию в своих собственных вотчинах квазинаци-ональных церквей, а вместе с коллегиями в составе двадцати или около того кардиналов прикрывались папством исключительно ради извлечения собственных доходов и укрепления своего положения. Получилось так, что сложилась практика избрания двух пап, причем второго папу – самостоятельно французскими кардиналами. Папы в Риме и в Авиньоне на протяжении 30 лет одновременно претендовали на роль единственного главы христианской церкви. В 1409 году появился еще и третий претендент на папский престол, обосновавшийся в Пизе. Актуальность ереси притуплялась, и острие критики, приобретавшей новую озлобленность, все больше направлялось против папства. Распространеннейшим ругательством в адрес претендента на наследие святого Петра стало слово «антихрист». Борьба за папский престол осложнялась еще и участием светских соперников. На стороне авиньонского папы в широком плане выступали союзники в лице Франции, Шотландии, Арагона и Милана; папу римского поддерживали правители Англии, немецкие императоры, Неаполь и Фландрия.

Все-таки еретики в какой-то момент вроде бы обещали обновление и преобразование религии. Для согласования общей резолюции созывали четыре церковных совета; в конечном счете они действительно с 1420 года сократили количество пап до одного верховного священника в Риме, но некоторые люди надеялись на большее; они ждали реформы, а участники церковных советов ее возможность отклоняли. Вместо этого они посвятили свое время борьбе с ересью, и поддержка реформы закончилась сразу же с восстановлением папского единства. Принцип, которым предусматривалось существование альтернативы источнику власти собора внутри церкви, на протяжении последующих 400 лет, приписывался Риму.

Ересь, всегда пребывавшая в тлеющем состоянии, полыхнула жарким костром реформаторского рвения во время соборного периода. Два выдающихся деятеля – Джон Уиклиф в Англии и Ян Гус в Богемии – оседлали волну недовольства, вызванную ересью. Прежде всего они занимались реформой церкви, хотя Дж. Уиклиф вошел в историю скорее как наставник и мыслитель, чем человек действия. Ян Гус возглавил движение, делом которого считалось решение как национальных, так и церковных проблем; в Праге он пользовался непререкаемым авторитетом как проповедник. Советом Констанции его осудили за еретические высказывания по поводу судьбы и собственности, и в 1415 году Яна Гуса сожгли на костре. Мощный импульс реформы, который придали ей Дж. Уиклиф и Я. Гус, истощился по мере затухания их критических замечаний, но зато они выявили жилу национального сопротивления папству, что было разрушительным для единства Западной церкви. Католики и гуситы все еще оспаривали Богемию в ходе ожесточенных гражданских войн спустя 20 лет после смерти Я. Гуса.

Между тем самому папству пришлось пойти на уступки в его дипломатии со светскими монархиями XV века. Религиозное рвение все больше направляется в обход центрального аппарата церкви. Усердие проявлялось в продолжающемся наплыве мистических писаний и новых стилей в популярной религии. Невиданная до тех пор одержимость страстями Христовыми появляется в изобразительном искусстве; обновленная приверженность святым апостолам, повальное увлечение бичеванием, вспышки плясового безумства – все это служит свидетельствами повышенной возбудимости паствы. Наглядный пример привлекательности и авторитета народного проповедника можно найти в личности доминиканца Джироламо Савонаролы, огромные достижения которого позволили ему стать на какое-то время нравственным диктатором Флоренции в 1490-х годах. Но религиозное усердие редко встречалось среди сотрудников государственных и церковных структур. В XIV и XV веках народная религия по большей части оставалась уделом частных лиц и благочестивых людей. Еще одно воплощение расхождения одновременно в видении и инструментарии внутри иерархий могло заключаться в пренебрежении миссионерской деятельностью за пределами Европы.

В общем и целом о XV веке остается ощущение как о периоде отступления, ослабления волны после надрыва большого усилия, продлившегося без малого два века. Все же оставить средневековую церковь в нашем сознании в таком предельном состоянии означало бы пойти на риск серьезного заблуждения по поводу состояния тогдашнего общества, изменившегося гораздо значительнее нашего собственного общества под воздействием религии, чем любого другого фактора. В Европе все еще властвовал христианский мир, а после 1453 года к нему относились еще осознаннее. Внутри этого мира практически все явления жизни определялись религией. Вся власть проистекала исключительно от Бога. Практически для всех мужчин и женщин церковь служила единственным ведомством для знаковых моментов их существования – в ней регистрировались их браки, рождение их детей, факты крещения, а также смерти. Многие из них полностью отдавались служению церкви; намного большая часть населения перешла в монахи и монахини, чем это наблюдается сегодня. Но хотя они могли рассчитывать на уход в монастырь от враждебного повседневного бытия, позади они оставляли светский мир, совсем не похожий на наш, совершенно не имеющий отношения к церкви и равнодушный к ней. В ведение религиозных деятелей перешли такие сферы общественной жизни, как просвещение, благотворительность, государственное управление, юстиция, а также огромные отрасли экономики.

Даже свои нападки на церковников люди оправдывали догмами, проповедовавшимися среди них самой церковью, и именем Бога, по-своему понимая его Промысел на основе знаний, приобретенных у той же церкви. Религиозный миф служил не только глубинной пружиной цивилизации; люди ориентировались на него в построении своей жизни. Он определял предназначение человека как раз с точки зрения трансцендентного блага. Община всех верующих за пределами христианской церкви проповедовала одно только язычество. Сатана, прятавшийся во всей материальной форме, подстерегал тех, кто отступал от пути благодати. Если среди заблудших обнаруживался кто-то из епископов или даже пап, тем хуже было для них. Человеческие слабости не должны были компрометировать религиозное видение смысла жизни. Грядет Божий суд, и в конце времен в день Страшного суда Создатель отделит наконец-то агнцев божьих от козлищ сатаны.

Но ближе к завершению Средневековья в Европе развивалась и менялась не одна только религия. То же самое происходило и с государством. Подавляющее большинство из нас сегодня привыкло к мысли о том, что нашу жизнь определяет некое государство. В общем и целом все согласны с разделением поверхности нашей планеты между безликими организациями, функционирующими через чиновников, отмеченными особым образом, и с тем, что таким организациям делегирована конечная государственная власть во всех конкретных сферах. Многие считают так, что государства служат своего рода представителем интересов народа или наций. Но так это на самом деле или иначе, государства представляются стандартными блоками, из которых большинство из нас построило бы политический портрет современного мира.

Ни о чем подобном европеец X века даже понятия не имел; 500 лет спустя могли появиться практически все атрибуты современного государства, но не все европейцы ими тогда пользовались. Процесс появления современных государств, далеко не завершившийся к 1500 году, служит одним из ориентиров, по которому современную историческую эпоху отделяют от всех остальных. Принципам и идеям предшествовало появление реалий жизни. С XIII века и дальше многие правители, обычно носившие титул королей, располагали возможностью в силу ряда причин укреплять свою власть над теми, кем они управляли. Тут все дело в том, что они могли позволить себе содержать крупные армии и оснащать их самыми эффективными средствами ведения войны. В начале XIV века в Европе изобрели железные пушки; потом – бронзовые, а в следующем веке на вооружение поступили крупнокалиберные литые чугунные артиллерийские орудия. С их появлением великие люди больше не могли бросать вызов своим правителям, прячась за стенами замков. Стальные арбалеты тоже давали большое преимущество в бою тем, кто мог себе позволить их приобретение. К 1500 году многие правители вплотную подходили к монополии на применение вооруженных сил в пределах своих вотчин. К тому же появилось больше споров по поводу разделявших их границ, и эти споры выражались не только в совершенствовании методов предохранения их неприкосновенности. Эта монополия ознаменовала перенос акцента в деятельности правительства с претензии на контроль конкретных подданных, находившихся в конкретных отношениях с правителем, на контроль народа, проживавшего на определенной территории. Личная зависимость постепенно заменялась зависимостью территориальной.

Королевская власть над подобными территориальными агломерациями все больше непосредственно делегировалась чиновникам, которым за добросовестную службу требовалось платить точно так же, как за современное вооружение. Монархическая форма правления, функционировавшая через вассалов, знакомых королю, которые выполняли большую часть его работы в обмен на проявление благосклонности со стороны сюзерена, а также поддерживали его на поле боя, когда в этом возникала потребность, уступила место системе, при которой задачи монархического правления стали выполнять наемные работники, труд которых оплачивался из налоговых поступлений (при этом общественные блага все больше заменялись денежным эквивалентом), сбор которых считался одной из наиболее важных их функций. Пергаментные грамоты и свитки к XVI веку начали уступать место сначала струям и ручьям, превратившимся в половодье современных бюрократических бумаг. В таком общем эскизе представляется безнадежно невозможным описание сложных перемен, имевших громадное историческое значение. Они касались каждой стороны жизни народа, религии, а также санкций и власти, которую воплощали, экономики, ресурсов, предлагавшихся ею, открывавшихся или закрывавшихся социальных возможностей, идей и требований, предъявлявшихся ими к все еще эластичным учреждениям. Но конечный результат сомнения не вызывает. Так или иначе, к 1500 году начинается организация Европы, отличающейся по устройству от Европы Каролингов и османов. Притом что личным связям в их всеобъемлющем для большинства европейцев и важнейшем виде предстояло сохраняться еще на протяжении многих веков, общество приобретало совсем иные атрибуты, отличавшиеся от существовавших в те дни, когда свою роль играли даже племенные привязанности. Отношения сюзерена и вассала, которыми на фоне притязаний на власть папы и императора внешне долгое время исчерпывалась политическая мысль, начинали уступать место понятию княжеской власти над всеми обитателями его вотчины, которое в крайних предположениях (типа того, что высказал король Англии Генрих VIII по поводу отсутствия внешнего авторитета для князя, кроме самого Бога) на самом деле было чем-то новым.

Такое изменение совсем не обязательно было повсеместным, шло одним и тем же путем, а также одинаковыми темпами. К 1800 году Франция и Англия на протяжении многих веков радикально отличались от отставших от них Германии и Италии. Как бы все ни случилось, в основе лежало неуклонное возвеличивание августейших семей. Короли пользовались огромными преимуществами. Те из них, кто занимался своими делами с должной тщательностью, пользовался более надежной политической поддержкой в своей обычно просторной (и иногда очень крупной) вотчине, чем вельможи в своих усадьбах поменьше. Вокруг королевского сана создавалась атмосфера таинственности, воплощавшаяся в торжественных обрядах коронации и помазания на престол. Королевскими судами внешне обещалась более независимая юстиция за меньшую плату, чем можно было рассчитывать при обращении к местным феодалам. В XII веке к тому же начало появляться новое осознание потребности в законе, и королям представился удобный случай заявить о том, что правовыми вопросами должны заниматься их суды. Тем самым они могли обратиться за содействием не только к ресурсам феодальной структуры, во главе которой – или где-то рядом с ней – они стояли, но и к иным внешним силам. Одной из них, медленно проявлявшей растущую свою роль, было ощущение национальной принадлежности.

С этим понятием (которое практически все современные люди воспринимают как нечто само собой разумеющееся) следует обращаться осторожно, чтобы случайно не предвосхитить события. В Средневековье никаких национальных государств в нашем понимании этого явления не существовало и подавляющее их большинство оставались очень слабыми. Тем не менее к 1500 году подданные королей Англии и Франции могли считать себя людьми, отличающимися от чужеземцев – подданных других монархов, даже если те могли считать народ соседней деревни фактически иностранцами. Еще за 200 лет до этого такое различие делалось между уроженцами вотчины и теми, кто переселился на ее территорию, и чувство принадлежности к общине коренного населения постоянно усиливалось. Одним из признаков общинной принадлежности стало появление веры в национальных святых заступников; хотя церкви им начали посвящать при англосаксонских королях, только в XIV веке Красный крест святого Георгия на белом фоне становится своего рода знаком отличия английских солдат, когда их признали официальными защитниками Англии (его заслугу в убийстве дракона признали за ним только в XII веке, но его могли перепутать с легендарным греческим героем Персеем).

Дальше пришло время написания вариантов национальной истории (предвестником которого послужила история средневековых германских народов) и открытия национальных героев. В XII веке один валлиец в общем виде придумал мифологическую фигуру Артура, в то время как один ирландский летописец того же периода времени создал полностью вымышленный миф о короле Мунстера и Верховном короле Ирландии Бриане Бору и его подвигах по защите христианской Ирландии от викингов. Главное же заключалось в том, что появилось больше национальной литературы. Сначала испанцы с итальянцами и вслед за ними французы с англичанами приступили к разрушению преграды, возведенной латинами на пути литературного творчества. Предков этих языков можно распознать в романтических произведениях XII века, таких как «Песнь о Роланде», автор которой представил поражение Карла Великого, которое тот потерпел от пиренейских горцев, славным подвигом его арьергарда, устоявшего перед арабами, или «Песнь о моем Сиде», в которой воспевается испанский национальный герой. С XIV веком приходят такие авторы, как Данте, Ленгленд и Чосер, все они писали на языке, понимаемом нами с совсем незначительным затруднением.

Прямые последствия всего происходившего переоценивать нам не стоит. На протяжении многих веков семья, местная община, религия или гильдия все еще будут служить главными объектами привязанности для подавляющего большинства населения Европы. Все национальные атрибуты, выраставшие в его среде, прорваться в консервативное общество того времени смогут совсем не глубоко; редко где они займут больше места, чем в правосудии короля и сборе королевских податей. И даже в Англии с ее самым мощным национальным самосознанием среди государств после выхода из Средневековья многие люди могли их вообще не разглядеть. Жители сельских приходов и небольших городов Средневековья, в свою очередь, образовали настоящие общины, и в спокойные времена они обеспечили достаточно пищи, чтобы подумать о таком понятии, как общая ответственность. Нам действительно требуется другое слово вместо «национализма» для обозначения случайных и мимолетных проблесков общины, время от времени затрагивавшей интересы средневекового человека или даже вызывавшей раздражение, способное внезапно полыхнуть массовыми беспорядками по поводу присутствия иноземцев, будь они тружениками или купцами. (Корни средневекового антисемитизма конечно же тянулись совсем в иную почву.) Все-таки подобные намеки на национальные чувства иногда обнаруживают медленную консолидацию поддержки новым государствам в Западной Европе.

Первыми государствами, покрывшими территорию их современных преемников, были Англия и Франция. Несколько тысяч норманнов перебрались из Франции после вторжения в 1066 году в англосаксонскую Англию, чтобы сформировать там новое правящее сословие. Их предводитель Вильгельм Завоеватель раздал им земли, но большую часть оставил себе (его августейшие поместья превосходили по площади территорию поместий англосаксонских предшественников) и утвердил свое верховное главенство над остальными: он должен был считаться господином земли, и всем подданным она предоставлялась непосредственно или опосредованно им самим. Он также унаследовал престиж и аппарат старинной английской монархии, и для него это было важно, так как за их счет он решительно поднялся над своими простыми воинами-норманнами. Самые заслуженные из них получили титулы графов и баронов Вильгельма Завоевателя, герои помельче удостоились рыцарского чина. И начали они править Англией сначала из деревянных и глинобитных замков, понастроенных ими по всей своей территории.

Они покорили чуть ли не самое цивилизованное общество в Европе, которое отдалось на милость англо-норманнских королей, проявивших редкую энергию. Спустя несколько лет после завоевания английское правительство исполнило один из самых замечательных административных актов Средневековья, составив «Книгу Судного дня», считавшуюся основным документом при разборе тяжб о недвижимости. Сведения для нее собирали по всем графствам и группировали по сотне. И ее мелочность произвела глубокое впечатление на англосаксонского летописца, горько заметившего («постыдно все это регистрировать, но ему совсем не стыдно было это делать»), что ни один вол, корова или свинья не выпали из поля зрения людей Вильгельма. В следующем веке наблюдалось стремительное, даже зрелищное наращивание правового авторитета короны. Хотя меньшинства и слабые короли время от времени шли на августейшие уступки феодалам, присущая монархии целостность оставалась нетронутой. Структурная история Англии на протяжении 500 лет оставалась делом короны, монархи свою структуру расширяли и сокращали. Во многом все определялось тем фактом, что Англия существовала обособленно от потенциальных врагов. Только на севере к ней существовал доступ морем. Иноземцам было трудно вмешиваться в ее внутреннюю политику, поэтому норманны остались последними победоносными захватчиками Англии.

Долгое время тем не менее англо-норманнские короли правили не только одним своим островным государством. Они считались преемниками сложного наследия в виде имущества и феодальных зависимых территорий, простиравшихся далеко на юго-запад Франции. Как и их последователи, они все еще говорили на нормандском наречии французского языка. Утрата большей части их «анжуйского» наследия (происходит от названия исторической области во Франции Анжу) в начале XII века сыграла решающую роль для Франции, а также для Англии. В ходе их спора друг с другом вызревало их национальное самоопределение.

За французскую корону продолжали упорно цепляться Капетинги. С X по XIV век их короли последовательно сменяли друг друга, не прерывая наследной династической преемственности. Они расширили вотчинные земли, служившие фундаментом королевской власти. Земли Капетингов тоже считались плодородными. Они располагались в центре современной Франции, составляли земледельческие угодья вокруг Парижа, названные Ile de France, и долгое время это была единственная область страны со старинным названием Francia, тем самым напоминавшая факт того, что она представляет собой осколок старинного королевства франков. Угодья первых Капетингов тем самым отличились от остальных западных территорий Каролингов, таких как Бургундия; к 1300 году их энергичные преемники расширили «Francia», добавив к ней Бурж, Тур, Жизор и Амьен. К тому времени французские короли к тому же приобрели Нормандию и другие феодальные зависимые территории королей Англии.

Вот вам напоминание о том, что в XIV веке (и позже) все еще существовали крупные феодальные владения и феодальные княжества на территории нынешней Франции. Поэтому не следует считать королевство Капетингов неким монолитным единством. Все же это было своеобразное единство, во многом основанное на личных связях. На протяжении XIV века это единство значительно укрепилось долгой борьбой с Англией, запомнившейся неточным названием «Столетняя война». На самом же деле англичане и французы только спорадически находились в состоянии войны между 1337 и 1453 годами. Ведение затяжной войны представлялось делом трудным; она обходилась слишком дорого. Формально тем не менее на кону находилось подкрепление королями Англии территориальных и феодальных притязаний на французскую сторону канала Ла-Манш; в 1350 году Эдуард III разделил свои гербы на четыре части с гербом Франции. Тем самым там постоянно сохранялась опасность возобновления боев, а возможности, которые английские дворяне видели с точки зрения новой добычи и денег от выкупа во время войны, выглядели выгодными вложениями капитала для многих из них.

Для правителей Англии в этой борьбе проявлялись новые элементы младенческих представлений о национализме (в основном в силу крупных побед, одержанных при Креси и Азенкуре), и они вызвали на долгие времена чувство отторжения к французам. Столетняя война представляла важность для французской монархии потому, что она в некотором роде послужила прекращению феодальной раздробленности и разрушению своего рода барьеров между жителями пикардистами и гасконцами, норманнами и французами. К тому же по большому счету эта война пошла на пользу французской национальной мифологии; ее величайшим приобретением стала биография и пример Жанны д’Арк, удивительная судьба которой пришлась на времена переломного момента в затянувшейся борьбе с англичанами, хотя немногие французы тех дней знали о ее существовании вообще.

Два результата войны, имевших величайшее значение и обещавших долгосрочное влияние, состояли в том, что после битвы под Креси англичане в скором времени взяли Кале, а также в том, что в конечном счете Англия потерпела поражение. Кале предстояло принадлежать англичанам на протяжении 200 лет, и он к тому же служил воротами во Фландрию, где на нужды нескольких промышленных городов шла английская шерсть, а позже пошла на экспорт готовая ткань, которой торговали англичане. Окончательное поражение Англии означало, что ее связь с территорией Франции фактически прекратилась к 1500 году (хотя в XVIII веке Георга III все еще величали «королем Франции»). Англия снова практически превратилась в остров. После 1453 года французские короли могли двигаться дальше в деле консолидации своего государства и больше не беспокоиться по поводу непонятно чем обоснованных территориальных притязаний королей Англии, постоянно приводивших к войне. У них появился шанс спокойно заняться на досуге установлением собственного суверенитета над мятежными феодалами. Война в любой стране в конечном счете способствовала укреплению монархии.

Процессы, служившие заложению фундамента для национальной консолидации, пусть даже беспорядочные и непоследовательные, можно было наблюдать в Испании. К 1500 году испанцы нашли мифологизированное основание для своей национальной истории в собственном изложении так называемой Реконкисты. Особую форму и колорит испанскому национальному самосознанию придала суть затянувшейся войны проповедников христианской религии с носителями ислама. Саму Реконкисту на словах иногда причисляли к подвигам крестового похода. Ее проповедовали как дело, способное объединить людей, различающихся по степени просвещения и происхождению. Иногда, между прочим, христианские короли вели активную работу с мавританскими союзниками, и случались периоды мирного сосуществования, когда казалось так, что никакое чувство религиозной исключительности внешне совсем не разделяли народы, живущие бок о бок на Пиренейском полуострове. Все-таки Реконкиста тоже представляла собой череду колониальных войн по возвращению и возделыванию земель, завоеванных арабскими армиями несколькими веками раньше.

Таким образом, границы христианских королевств разными по интенсивности толчками медленно продвигались вперед. В середине XII века город Толедо снова провозгласили христианской столицей (а его крупнейшую мечеть приспособили для службы в качестве собора), и в XIII веке кастильцы заняли территорию Андалусии, а арагонцы штурмом взяли арабский город Валенсию. В 1340 году, то есть после отражения крупного арабского наступления, с успехом на поле боя пришла опасность анархии, возникшая по вине неугомонной знати Кастилии, вознамерившейся на самоутверждение. Монархи взяли себе в союзники городских жителей – бюргеров. За учреждением усиленного личного правления последовало объединение корон Арагона и Кастилии через заключение брака в 1479 году по формуле Los Reyes Catylicos, то есть «католических монархов» между Фердинандом II Арагонским и Изабеллой I Кастильской. Тем самым облегчалось одновременно изгнание мавров и фактическое создание единой страны, хотя эти два королевства долгое время оставались формально и юридически самостоятельными. Одна только Португалия на Пиренейском полуострове осталась за пределами структуры новой Испании; ее правители цеплялись за независимость, часто подвергавшуюся опасности со стороны мощного соседа.

Заметных признаков проекции будущих наций на территории Германии отыскать в те времена было трудно. Надежной основой для политической власти потенциально могли послужить претензии на титул священного римского императора. Однако после 1300 года римский император фактически утратил все причитающееся такому титулу почтение. Последний немец отправился в Рим и навязал там свою коронацию как императора в 1328 году, но особого счастья это ему не принесло. Одной из причин его провала стал затянувшийся в XIII веке спор между вступившими в соперничество за власть императорами. Второй причиной историки называют неспособность императоров к консолидации их монаршей власти в собственных доминионах.

В Германии вотчины сменявших друг друга императорских семей обычно дробились и обособлялись. Императорские выборы находились в ведении великих магнатов. После избрания императорам не предоставлялось отдельной столицы, способной послужить центром зарождающейся немецкой нации. В складывавшихся политических обстоятельствах они принуждались передавать все большие принадлежавшие им полномочия формальным вассалам. Правители крупных городов в пределах своих территорий стали пользоваться имперскими полномочиями. В 1356 году исполнители документа, традиционно воспринимающегося в качестве вехи в немецкой системной истории (хотя он служил всего лишь регистрацией свершившегося факта), под названием «Золотая хартия» («Золотая булла»), назвали семь выборных князей, которые приобрели практически все императорские права на собственных землях. Их юрисдикция, например, считалась впредь абсолютной; какие-либо апелляции из их судов императору направлять запрещалось. В такой обстановке ослабления императорской власти сохранились разве что воспоминания из мифологии, которые все еще служили искушением для честолюбивых князей.

В конечном счете императорский трон перешел по наследству к австрийской семье дома Габсбургов. Первого Габсбурга на должность императора выбрали в 1273 году, но этот случай на протяжении долгого времени оставался единичным. Имперское величие этому дому еще только предстояло, ведь из Габсбургов практически без перерыва пошли императоры от вступления на престол Максимилиана I в 1493 году и до конца империи в 1806-м. И даже тогда им еще целое столетие пришлось править великим государством. В самом начале Габсбурги обладали одним важным преимуществом над остальными претендентами: в отличие от немецких князей они располагали большим богатством. Но главные ресурсы они приобрели после заключения брака, когда им в конечном счете досталось наследие герцогства Бургундия, считавшегося самым богатым из всех европейских государств XV века, а еще один брак позволил завладеть большей частью Нидерландов.

Посредством наследования и заключения брака Габсбурги добавили к своим вотчинам еще и Венгрию с Богемией. Впервые с XIII века представлялось возможным достижение настоящего политического единства в Германии и Центральной Европе в целом; для воплощения в жизнь миссии семьи Габсбургов по объединению раздробленных династических территорий теперь появился потенциальный инструмент в виде имперского сана. К тому времени империя фактически прекратила играть свою роль к югу от Альп. Борьба за ее сохранение там долгое время запутывалась в сетях итальянской политики: соперники по междоусобице, истощавшей итальянские города, назвали себя гвельфами и гибеллинами, даже когда эти имена давно утратили свое первоначальное значение для приверженцев папы или императора. После XIV века на территории Италии не оставалось ни одной императорской вотчины, и императоры едва ли ее посещали, кроме как на венчание короной Ломбардии. Императорские полномочия делегировались «викариям», которые считали свои отделения викариатов практически такими же самостоятельными административными образованиями, как владения курфюрстов Германии. Таким правителям и их викариатам присваивались титулы, некоторые из них сохранялись до XIX века; герцогство Миланское числится одним из первых. Но некоторые прочие итальянские государства появились несколько иначе. Помимо нормандского юга, «Королевства обеих Сицилий», существовали республики, величайшими из которых считались Венеция, Генуя и Флоренция.

Такие города-республики образовались в силу двух основных тенденций, иногда вплетавшихся в раннюю итальянскую историю: они представляли собой движение «коммун» и рост купеческого богатства. В X и XI веках практически на всей территории Северной Италии в качестве оправдывавших себя властных образований во многих городах появились общие собрания граждан (ассамблеи). Их участники называли такие ассамблеи parliamenta или, позволим себе такое определение, городские собрания. На них сходились представители городской олигархии, поднявшиеся за счет возрождения торговли, начавшегося с 1100 года. В XII веке жители городов Ломбардии бросили вызов императору и избили его войско. После такого своего триумфа они сами занимались своими внутренними делами.

Золотой век для Италии только начинался, и продлиться ему было суждено в XIV веке. Его ознаменовало поразительное увеличение богатства, основанного одновременно на производстве (главным образом текстиля) и торговле. Но прославился этот век культурным расцветом, выразившимся не только в том, что современники рассматривали в качестве возрождения классического просвещения, но также в создании народной литературы, в музыке и во всех изобразительных и пластических видах искусства. Его достижения получили широкое распространение по всему полуострову, но прежде всего они бросались в глаза во Флоренции при номинально республиканском, но фактически монархическом правительстве Медичи, то есть семье, судьба которой корнями уходила в ростовщичество.

Но наибольшая выгода от возрождения торговли, однако, досталась Венеции. Формально числившуюся византийским вассалом, ее долгое время ценили за отстраненность от проблем европейского материка, предопределенную расположением на архипелаге, богатом мелководными лагунами. Людей, спасавшихся там от преследований лангобардов, было уже предостаточно. Помимо естественного покоя свою роль играло географическое положение Венеции; ее граждане позже любили вспоминать, что их город с морем, образно говоря, связывали узы брака, и в ходе большого праздника республики этот факт сопровождали символическим действием, когда в воды Адриатики бросали обручальное кольцо. Венецианским гражданам запрещалось приобретение поместий на материке, зато власти направляли их энергию на создание заморской торговой империи. Венеция стала первым западноевропейским городом, существовавшим исключительно за счет торговли. Она к тому же считалась самым успешным предприятием из всех тех, кто занимался грабежами и разрушениями на территории Восточной империи после победы в долгой борьбе с Генуей за безграничные права в торговле. Везти товар было куда: с возрождением средиземноморской торговли наступило процветание Генуи, Пизы и всех портов Каталонии.

Политическое основание под строительство современной Европы было тем самым заложено к 1500 году. В их современных очертаниях просматривались Португалия, Испания, Франция и Англия, но вот в Италии и Германии, притом что национальность их народа стала проступать в местном наречии, связь в них между нацией и государством пока отсутствовала. Государственные структуры отличались жесткостью и спаянностью, приобретенными несколько позже. Короли Франции оставались всего лишь герцогами Нормандии. Различные титулы служили символами различных юридических и практических полномочий в различных провинциях. Такого рода атавизмов прошлого сохранялось еще весьма много; структурные реликты повсеместно загромождали идею монархического суверенитета, и они могли служить оправданием мятежей. Одним из объяснений успеха Генриха VII как первого короля династии Тюдоров можно назвать то, что расчетливым браком он ликвидировал основной повод ожесточенной борьбы великих семей, втянувших носителей английской короны в Войну Алой и Белой розы XV века. И все равно в скором времени начались феодальные восстания.

Тут появился один из ограничителей монархической власти, уже принявший отчетливо современный вид. В XIV и XV веках можно отыскать первые примеры представительных, парламентских органов, ставших характерными атрибутами современного государства. Самый знаменитый из них – английский парламент раньше других созрел к 1500 году. Происхождение парламентов считается вопросом сложным и предельно спорным. Один из его корней тянется в германскую традицию, согласно которой правителя обязывали держать совет с влиятельными людьми и действовать по заранее оговоренному с ними плану. Среди ранних поборников идеи представительной власти называют церковь, ведь как раз духовенство использовало ее среди прочих средств для введения подати в пользу папства. Она тоже послужила механизмом объединения городов с монархами: в XII веке представителей итальянских городов созвали в сейм империи. К концу XIII века практически во всех европейских странах сформировались учреждения представительной власти с абсолютными полномочиями, созываемые для участия в ассамблеях, когда князьям требовалось отыскать новые способы повышения ставки поборов.

В этом состояла суть дела. Для нового (и более дорогостоящего) государства требовалось изыскивать новые ресурсы. Созвав однажды представительные органы, князья обнаружили в них прочие для себя преимущества. Они позволяли высказывать свое мнение всем подданным, а не только одним магнатам. Ораторы сообщали правителям актуальную для местных жителей информацию. Собрания народных представителей служили пропагандистским целям. Со своей стороны депутаты первых парламентов (позволим себе их так вольно назвать) Европы тоже обнаружили в своем аппарате собственную выгоду. У некоторых из них возникла мысль о том, что решение проблем налогообложения требует согласования мнения всех, что не только дворянство лелеет свой интерес, и поэтому всем следует предоставить право высказать свое мнение по поводу ведения дел в той или иной вотчине.

Примерно с 1000 года в Европе наметились перемены в еще одном направлении: на некоторых ее территориях начинается процесс накопления богатства. В результате все больше народа постепенно обретало свободу выбора, практически неизвестную в прежние времена; общество становилось разнообразнее по составу и сложнее. Каким бы медленным данный процесс ни казался, он представлял собой мощный скачок в развитии европейского общества; увеличение общественного богатства наконец-то стало опережать рост численности населения. Далеко не везде такой процесс представлялся одинаково очевидным, а в XIV веке случился мощный откат. Такая перемена представляла большую важность, так как благодаря ей раскрылся потенциал Европы, догонявшей Китай и другие страны Азии в экономическом росте.

Весьма приблизительным, зато наглядным показателем следует признать рост численности населения. Нам дано сделать всего лишь приблизительные расчеты, зато они основываются на более надежных свидетельствах, чем за любой более ранний период. Неизбежные при таких расчетах ошибки вряд ли послужат значительному искажению общей тенденции. По ним можно вывести предположение о том, что население Европы в 1000 году составляло около 40 миллионов человек, а за следующие два века оно увеличилось приблизительно до 60 миллионов. Максимальный рост населения Европы до приблизительно 73 миллионов человек можно отнести где-то на 1300 год, после которого мы располагаем бесспорными доказательствами его сокращения. Общая численность европейского населения, судя по имеющимся данным, к 1360 году опустилась приблизительно до 50 миллионов человек, а его увеличение отмечается только лишь в XV веке. Как раз тогда начался его рост, с тех пор непрекращающийся.

Население Европы в целом росло как никогда прежде, но неравномерно – на севере и западе больше, чем в Средиземноморье, на Балканах и в Восточной Европе. Объяснение лежит в плоскости снабжения продовольствием, то есть в продуктивности земледелия и рыбного промысла. Они на протяжении долгого времени служили единственным возможным источником тогдашнего изобилия. Больше продовольствия удалось получить за счет освоения новых земель и увеличения их отдачи. Таким образом, началось повышение продовольственной производительности, продолжающееся с тех пор. Европа обладала огромными естественными преимуществами (которые у нее сохранились), обусловленными ее умеренным климатом, обильными осадками, и в сочетании с рельефом местности, где преобладала просторная северная равнина, это давало большую площадь потенциально продуктивных пахотных земель. К 1000 году огромные все еще дикие и заросшие лесом территории удалось перевести в разряд возделывающих в последующие несколько столетий.

Земли в средневековой Европе хватало на всех, а с ростом численности населения появлялись необходимые трудовые ресурсы для очистки угодий от леса и возделывания целины. Пусть медленно, но европейский пейзаж все-таки изменился. Жители деревень ради расширения своих полей упорно изводили дремучие леса. В некоторых местах владельцы земли и правители по собственной прихоти распоряжались об открытии новых поселений. Возведение монастыря в медвежьем углу, а многие из них строились в глухих местах, часто служило открытием нового очага земледелия или животноводства в практически не обжитом крае природы. Некоторые площади отвоевывали у моря или болота. В восточных землях много трофеев досталось от первой колонизации за счет первого немецкого «Натиска на восток». Переселение немцев туда поощрялось точно так же сознательно, как позже в Англии эпохи королевы Елизаветы поощрялся первый этап колонизации Северной Америки.

Притом большинство народа оставалось предельно нищим. Некоторым крестьянам произошедшие перемены пошли на пользу, но возросшее изобилие обычно шло к феодалу, забиравшему себе львиную долю прибылей. Подавляющее большинство европейцев все еще жило бедно, едва сводя концы с концами: питалось хлебом из муки грубого помола и кашами из различных видов зерна, приправленными овощами, и только изредка они могли позволить себе полакомиться рыбой или мясом.

Судя по расчетам, крестьянин потреблял приблизительно 2000 калорий в день (практически столько же, сколько в день доставалось суданцу в конце XX века), и при этом ему приходилось заниматься весьма тяжким трудом. Если он выращивал пшеницу, то муку из нее сам не ел, а продавал ее богачу. Сам же перебивался ячменем или рожью. Для себя у него пропитания оставалось в обрез. Даже когда юридическая власть господина, навязанная крестьянину посредством трудовой повинности, становилась менее тяжкой, на практике у владельца сохранялась монополия на мельницы и повозки, за использование которых крестьянину приходилось тяжело работать в поле. «Оброки» или подати за покровительство собирали без учета различий между титульными владельцами земли и арендаторами, к тому же возразить на них было практически нечего.

Увеличение объемов сбора товарной части урожая в интересах растущих рынков послужило постепенному превращению самодостаточных поместий в производственные единицы, предназначенные для выпуска товаров на продажу. Их рынки следует искать в городах, неуклонно разраставшихся между 1100 и 1300 годами; городское население увеличилось быстрее, чем сельское. Это явление можно назвать весьма сложным. Жизнь в таком новом городе развивалась в том числе в связи с развитием торговли, но также за счет роста численности населения. Естественно, тут встает философский вопрос первичности курицы и яйца: что из них появилось первым? Несколько новых городов выросло вокруг собственного замка или монастыря. Иногда в таком городе требовалось учреждение базара.

Многие новые города, особенно в Германии, осознанно создавались в качестве колоний. Существовавшие уже давно города разрослись еще больше – в 1340 году население Парижа могло достигать около 80 тысяч жителей, в Венеции, Флоренции и Генуе могло проживать практически столько же народа – хотя таких крупных городов в Европе насчитывалось немного. Новые города совершенно определенно тяготели к складу хозяйственной деятельности края. Они служили рынками сбыта товаров или стояли на великих торговых путях, таких как реки Мез и Рейн, группировались в районах специализированного производства, таких как Фландрия, где уже в конце XII века шла слава о таких городах текстильщиков, как Ипр, Аррас и Гент, или как Тоскана, где велось изготовление тканей и их доработка. Одним из первых товаров сельскохозяйственного производства, пользовавшимся высоким спросом во внешней торговле, оказалось вино, и им подкреплялся изначальный рост города Бордо. Столичными центрами морских областей часто становились порты, такие как Генуя и Брюгге.

Заметнее всего возрождение торговли наблюдалось в Италии, где торговля с внешним миром возобновилась в первую очередь через Венецию. В этом крупном торговом городе впервые произошло отделение предприятий по предоставлению банковских услуг от денежных менял. К середине XII века при всех изменениях текущей государственной политики европейцы вели непрерывную торговлю не только с Византией, но и с арабским Средиземноморьем. Более того, торговля шла с отдаленными уголками всего мира. В начале XIV века за счет поставки золота из Мали через пустыню Сахару удалось ликвидировать в Европе нехватку золотых слитков. К тому времени итальянские купцы уже давно наладили торговые связи с государствами Центральной Азии и Китаем. Они продали рабов из Германии и Центральной Европы арабам Африки и Леванта. Они покупали фламандские и английские ткани, чтобы продавать их в Константинополе и на Черном море. В XIII веке впервые совершен вояж из Италии до бельгийского города Брюгге; до того использовались торговые пути по Рейну, Роне и сухопутным трассам. Проложили дороги через альпийские перевалы. Торговля подпитывалась торговлей, и на ярмарки северной Европы с северо-востока потянулись новые купцы. Торгово-политический союз северогерманских городов в XIV–XVII веках под названием «Ганза», в ведении которого находилась Прибалтика, обеспечил новый рынок для текстиля из Западной Европы и специй из Азии. Но транспортные издержки при транспортировке товаров по суше всегда считались едва подъемными; доставка товара из Кракова в Венецию обходилась в четыре раза дороже самого товара.

При таком раскладе европейскую экономическую географию пришлось коренным образом менять. Во Фландрии и Нидерландах по мере экономического возрождения в скором времени начался прирост населения, ставшего достаточно многочисленным, чтобы стимулировать очередной виток аграрных нововведений. Повсеместно, где города освобождались от монопольных оков древнейших производственных центров, наблюдался самый стремительный, невиданный до тех пор расцвет. Одним из осязаемых результатов следует назвать мощную волну городского строительства. Речь идет не только о домах и ратушах переживающих расцвет новых городов; данная волна оставила нам в наследство великолепные храмы Европы, и не только в виде грандиозных соборов, но и, например, множества роскошных приходских церквей английских городков.

В строительстве воплотились главные достижения технического прогресса Средневековья. Соборная архитектура требовала решения таких же сложных инженерно-технических проблем, как при строительстве римского акведука; в процессе их решения в средневековом мастере медленно зарождался строительный инженер. Средневековые технические приемы в современном понимании не имели под собой научной основы: они вырастали из накопленного практического опыта и творческого его применения. Можно предположить, что наиболее важным его достижением стало использование специальных приспособлений для приложения к ним мышечной силы человека, за счет чего отдача значительно повышалась. Для облегчения задачи по перемещению тяжелых предметов применялись лебедки, шкивы и наклонные плоскости. Но самые заметные изменения коснулись сельского хозяйства, где с X века получили широкое распространение металлические орудия труда. Железный плуг позволил вспашку тяжелых почв долинных земель; так как для вспашки им почвы потребовалось воловье тягло, пришлось изобретать более совершенный хомут и с ним более прочную упряжь. Поворотная вага или оглобля для постромок и лошадиный хомут позволили увеличить грузоподъемность телеги. Подобных новшеств насчитывается совсем не много, зато их оказалось достаточно, чтобы земледельцы практически не страдали от неурожаев. К тому же новшествами предусматривались новые потребности. Содержание тягловых лошадей требовало больше зерна для их прокорма и одновременно введения нового севооборота.

Еще одним новшеством следует назвать распространение мукомольной техники; уже к X веку в Европе начали употреблять многочисленные одновременно ветряные и водяные мельницы, сначала появившиеся в Азии. По мере прохождения веков мельницы стали использовать все шире и шире. Силой ветра часто заменяли мускульные усилия при помоле зерна, как это сделали люди при совершенствовании судовождения; энергию потока воды использовали, где возможно, для обеспечения различных промышленных операций. Энергия воды двигала молотами при изготовлении валяной кошмы и кованых изделий (здесь важную роль играло изобретение коленчатого рычага), ставших существенным элементом в мощном развитии металлургической промышленности Европы в XV веке и тесно связанных с возрастающим спросом на техническое нововведение предыдущего века – артиллерии. Гидроприводные молоты использовались в бумажном производстве. Изобретение печатного станка в скором времени придало полиграфии такую значимость, что ее стали считать важнее новой металлообработки в Германии и Фландрии. Печатный станок и бумага тоже обладали собственным революционным потенциалом для технического прогресса, так как книги служили ускоренному распространению технических приемов и облегчали этот процесс среди увеличивавшегося отряда мастеров и ремесленников, которым такие знания предназначались. Некоторые новшества просто заимствовались у представителей другой культуры; прялка пришла в средневековую Европу из Индии (хотя педаль к ней для передачи вращательного движения выглядит европейским изобретением XVI века).

Какая бы квалификация ни требовалась, к 1500 году любые технические приемы уже получили воплощение в крупных капиталовложениях. Накопление дальнейшего капитала для промышленных предприятий тогда уже выглядело более простой задачей, чем когда-либо прежде. Доступного капитала могло становиться тем больше, чем проще становилось ведение реального дела с использованием новых технических устройств. Итальянцы Средневековья во многом создали современную бухгалтерию, а также придумали новые кредитные инструменты для финансирования международной торговли. В XIII веке появляется вексель, а с ним и первые настоящие банкиры, известные нам на рубеже современного капитализма. Понятие ограниченной ответственности тоже появляется во Флоренции в 1408 году. Однако при всей колоссальности применения такого нововведения по сравнению с прошлыми временами нам не составит труда вычислить его ничтожность, если не думать о масштабах. Дворцы могут на самом деле производить грандиозное впечатление, только вот весь объем товаров, проходивших через средневековую Венецию за целый год, можно вполне погрузить на одно современное транспортное судно.

Как бы там ни было, позиции, завоеванные на протяжении всего продолжительного периода совершенствования приемов и роста объема производства, по-прежнему оставались сомнительными. На протяжении многих веков экономическая жизнь оставалась делом рискованным, на грани краха. Средневековое сельское хозяйство, несмотря на достигнутый прогресс, выглядело ужасающе неэффективным занятием. Землю эксплуатировали нещадно и полностью истощали ее плодородие. Кроме навоза, иных удобрений в нее вносили совсем мало. По мере роста численности населения и сокращения площади целинных земель семейные наделы уменьшались в размере; в 1300 году большинство европейских семейных хозяйств могло обрабатывать меньше 8 акров. Совсем в немногих местах (долина реки По была одним из них) делались крупные инвестиции в коллективное орошение или повышение плодородия почвы. Прежде всего, отдача сельского хозяйства зависела от погоды; из-за двух последовательных неурожайных лет в начале XIV века население города Ипр сократилось на одну десятую часть. Локальные вспышки голода редко удавалось погасить за счет привозного продовольствия. Дороги с римских времен пришли в негодность, повозки оставались примитивными по конструкции, и большую часть товаров приходилось перевозить на вьючных лошадях или мулах. Водный транспорт обходился дешевле, и поставки по нему шли быстрее, но потребностям транспортировки он отвечал далеко не всегда. У купцов тоже могли возникать осложения политического порядка; османские завоевательные походы вызвали постепенное затухание восточной торговли в XV веке.

Спрос снизился до достаточного уровня, чтобы минимальные его изменения определяли судьбу городов; производство ткани во Флоренции и Ипре в XIV веке упало на две трети. Какие-либо обобщения даются с трудом, но одно событие не вызывает ни малейших сомнений: в то время наблюдался большой совокупный откат. Внезапно подскочила смертность населения, что зафиксировано в разных местах, в разное время и во многих областях после серии неурожаев около 1320 года. Так началось медленное сокращение населения Европы, внезапно превратившееся в стихийное бедствие на заре масштабных эпидемий заразных заболеваний. Эти эпидемии часто называют по имени одной из них «Черной смертью 1348–1350 годов», когда случилась самая страшная эпидемия чумы. Тогда в Европу пришла бубонная чума, но, несомненно, ее эпидемия сопровождалась несколькими другими смертельными болезнями, прокатившимися по западу континента одновременно с этой чумой и вслед за нею. Европейцы умирали к тому же от сыпного тифа, гриппа и оспы; все эти болезни внесли свой вклад в великое демографическое бедствие. В некоторых областях могла погибнуть половина или треть их населения; в масштабах Европы убыль оценивается в четверть ее населения. Папское расследование дает число жертв больше 40 миллионов человек. Тулуза в 1335 году считалась городом с 30 тысячами населения, а век спустя в нем проживало всего лишь 8 тысяч; за три дня в Авиньоне умерло 1400 человек.

Какого-то общего принципа распространения эпидемии не существовало, но все население Европы потрясли ее приходы. В крайних случаях возникало своего рода массовое безумие. Одним из путей поиска козлов отпущения или виновных в распространении чумы были еврейские погромы; еще одним стало сжигание ведьм и еретиков на костре. В душе европейцев остался шрам на все оставшееся Средневековье, который нашел свое художественное отображение в живописных полотнах с видами смерти и проклятия, в скульптуре и литературе. Хрупкость устоявшегося было порядка наглядно показала шаткость равновесия между продовольственным снабжением и численностью населения. Когда из-за болезней погибает определенное количество народа, сельскохозяйственное производство резко сокращается; жителям городов грозит смерть от голода, если они еще не умерли от чумы. Вероятно, к тому времени уже был достигнут предел производительности. Имевшиеся в распоряжении технические приемы повышения плодородия почвы и доступные новые посевные площади достигли своего предела, и кое-кто заговорил о демографическом избытке, приближавшемся к наличным к тому моменту ресурсам. От этого момента проистекал громадный откат XIV века с последующим медленным восстановлением в XV веке.

Едва ли кого-то удивит то, что век таких колоссальных сдвигов и бедствий отметился жестокими социальными конфликтами. По всей Европе в XIV и XV веках прокатились массовые крестьянские восстания. Особую известность приобрела французская жакерия 1358 года, повлекшая больше 30 тысяч жертв, и английское восстание под предводительством Уота Тайлера 1381 года, когда повстанцы на время захватили Лондон. Корни восстания лежат в том, что землевладельцы увеличили запросы в силу необходимости, и в новых требованиях королевских сборщиков податей. В сочетании с голодом, чумой и войной без того нищенское существование простого народа стало совершенно невыносимым. «Мы созданы по образцу и подобию Христа, а вы обращаетесь с нами как с дикими животными», – жаловались английские крестьяне, поднявшие восстание в 1381 году. Обратите внимание на то, что они обратились к христианским нормам своей цивилизации; такие требования средневековых крестьян обычно четко формулировались и не вызывали сомнений, но поиск в них зачатков социализма считается пережитком прошлого.

Демографическая катастрофа такого огромного масштаба, как это ни парадоксально, части нищего населения пошла на пользу. Одним из очевидных и непосредственных ее результатов стала значительная нехватка рабочих рук; категория постоянно занятых неполный рабочий день тружеников практически исчезла. Соответственно последовало повышение реальной заработной платы. Как только непосредственные последствия бедствий XIV века ушли в прошлое, уровень жизни беднейших слоев населения несколько повысился, так как цена зерна продолжала опускаться. Тенденция в экономике, даже в сельской местности, по переходу на денежные расчеты получила ускорение из-за нехватки рабочей силы. К XVI веку труд смерда и рабский статус в Западной Европе, особенно в Англии, остались далеко позади.

Кое-кто из землевладельцев смог приспособиться к сложившимся тогда условиям. Они, например, переключились с выращивания зерновых культур, требовавшего большого труда, на выпас овец, считавшийся занятием не столь трудоемким. В Испании все еще сохранялись возможности приобретения в пользование дополнительной земли и существования непосредственно за ее счет. Поместья в Мавритании служили наградой солдат за Реконкисту. Повсеместно многие землевладельцы просто забрасывали свои малоплодородные земли и выводили их из севооборота. Результаты всего этого оценивать нелегко, но они могли служить поощрению новых и ускоренных социальных изменений. Средневековое общество между X и XVI веками в некоторых местах претерпело радикальные изменения, причем перемены происходили самым разным образом. Даже в конце той эпохи тем не менее они кажутся все еще практически невообразимо далекими. Одним из признаков ее представляется одержимость статусом и иерархией. Европейский человек Средневековья определялся его правовым статусом.

Этот человек уже не считался, что называется, отдельным атомом общества. Он представлял собой точку пересечения множества координат. Статус кое-кого из них устанавливался фактом рождения, и самым наглядным выражением такого статуса служило понятие дворянского происхождения. Дворянское сословие, сохранившееся на самом деле в некоторых местах до XX века, уже существовало со всеми его атрибутами в XIII веке. Воины постепенно превратились в землевладельцев. После этого важным критерием стало происхождение человека, так как появились основания для споров по поводу наследования имущества. На протяжении многих веков большинство дворян Северной Европы считало само собой разумеющимся то, что людям их категории следовало заниматься всего лишь военным делом, духовной службой и управлением собственными поместьями. Торговля им запрещалась в первую очередь, заниматься ею дворянам позволялось разве что через агентов-посредников. Даже когда спустя века этот барьер удалось убрать, розничная торговля считалась последним делом для тех, кого волновали такие вещи. Когда французский монарх XVI века назвал своего португальского кузена «королем бакалейщиков», он проявил большое непочтение, хотя над его остроумным замечанием должны были немало повеселиться его придворные вельможи.

Заслуги дворянства в конечном счете сводились к военным подвигам. Посредством постепенного привития дворянам должного благородства у них медленно формируется понятие чести, преданности монарху и бескорыстного самопожертвования, которые на протяжении столетий служили ориентирами в воспитании высокородных мальчиков и девочек. Все эти высокие качества четко сформулированы в идеале рыцарства, облагородившем строгость военного кодекса чести. Он получил благословение церкви, служители которой разработали религиозные обряды для сопровождения процесса присвоения рыцарского звания и принятия рыцарем на себя христианского долга. Легендарной фигурой, в которой в высшей степени воплотилось представление о рыцарстве, считается мифологический английский король Артур, известный во многих странах. Он показал пример жизни настоящего джентльмена и джентльменского поведения, как бы эти понятия ни толковали на практике.

Конечно же все эти представления никогда полностью не воплощались в повседневной жизни. Зато в немногих великих творческих мифах все представлялось как надо; чего никогда не просматривалось в феодальной теории зависимости или в демократии. Невзгоды войны и, куда существеннее, экономические трудности всегда служили делу дробления и искажения общественных обязательств. Одним из факторов в пользу укрепления королевской власти следует назвать растущее неверие в реальность феодального понятия о роли господина и его вассала. Наступление денежной экономики требовало новых подходов к оплате труда:

за службу приходилось все чаще платить наличными деньгами, а рента стала главнее услуг, ушедших со сцены с ее приходом. Некоторые источники феодального дохода остались фиксированными в переводе на бесполезные изменения в реальных ценах. Правоведы доработали положения, позволявшие достигать новых целей внутри «феодальной» структуры, постепенно терявшей связь с реальностью и дряхлеющей.

Средневековое дворянство в течение долгого времени активно пополняло свои ряды за счет достойных людей, но со временем это сословие становилось все более закрытым. В некоторых местах предпринимались попытки навсегда закрыть правящую касту для посторонних. Однако европейское общество непрерывно производило все новые категории изобилия и даже власти, которой не находилось места в устаревших иерархических построениях, и она становилась для них угрозой. Самым наглядным примером стало появление зажиточных купцов. Они часто покупали землю; она служила не только единственным объектом вложений капитала в мире, где таких объектов находилось совсем немного. Обладание собственной вотчиной могло открыть путь к изменению статуса, ведь факт землевладения считался для высокого статуса юридической или социальной необходимостью. Купцы в Италии иногда сами становились высшим сословием торговых и промышленных городов. Повсеместно тем не менее они бросали символический вызов обществу, в котором, для начала, места для них даже теоретически не предусматривалось. В скором времени купцы сотворили собственные общественные объединения – гильдии, мистерии, корпорации, – через которые появилось новое определение их общественной роли.

Возвышение торгового сословия определялось практически функцией роста городов; появление купцов неразрывно связывалось с самым динамичным элементом средневековой европейской цивилизации. Невольно, по крайней мере сначала, будущая история Европы практически закладывалась внутри городских стен. Притом что самостоятельность таких городов во многом зависела от права и практической деятельности властей, параллели итальянского коммунального движения можно проследить в некоторых зарубежных странах. Самой широкой самостоятельностью располагали города на немецком востоке, и ее легче всего объяснить появлением там авторитетного Ганзейского союза, объединявшего больше 150 свободных городов. Фламандским городам тоже перепала значительная степень свободы; французским и английским городам обычно доставалось ее куда меньше. При этом вельможи везде искали поддержку городов в их противостоянии королям, в то время как короли старались заручиться лояльностью горожан и воспользоваться их богатством в подавлении чересчур влиятельных подданных. Они предоставляли городам хартии и привилегии. Стены, окружавшие средневековый город, служили символом, а также гарантией его неприкосновенности. Предписание землевладельцев на них не распространялось, и иногда их неподчинение феодальным нравам проявлялось даже еще нагляднее: крепостной виллан, например, мог обрести свободу в некоторых городах, если прожил в них на протяжении года и одного дня. «Воздух города дарует людям свободу», – говорится в немецкой пословице. Общины и гильдии внутри них служили ассоциациями свободных мужчин, в течение долгого времени обособленными в несвободном мире. Бюргер или буржуа, житель небольшого города около замка или городка, представлял собой человека, живущего своей жизнью в условиях всеобщей зависимости.

История всего этого по большому счету остается неясной, потому что она в основном касается небольшого количества известных нам людей. Богатые купцы, ставшие типичными главными фигурами новой городской жизни, боровшимися за корпоративные привилегии, представляются достаточно заметными, но об их более скромных предшественниках обычно ничего не известно. В прежние времена купец мог заниматься всего лишь сбытом экзотики и предметов роскоши, которые ремесленники средневекового европейского поместья не могли изготовить сами. Простой торговый обмен долгое время едва ли нуждался в каком-то посреднике: ремесленники продали товары собственного изготовления, а хлеборобы – выращенные ими зерновые культуры. Однако, так или иначе, в городах появляются мужчины, наладившие деловые отношения между горожанами и селянами, а их преемники уже использовали накопленный капитал для оплаты авансом урожая для его сбыта на базаре.

Не стоит удивляться тому, что практическая, юридическая и личная свобода в этих обществах больше предназначалась для мужчин, чем для женщин (хотя на дне общества оставались юридически бесправные представители обоих полов). Вне зависимости от наличия благородной или обычной крови европейские женщины Средневековья не могли пользоваться одинаковыми юридическими и социальными правами со своими мужчинами. И такое положение вещей можно наблюдать во всех когда-либо существовавших цивилизациях. Женщин часто ограничивали в правах на наследство; они, например, могли получить по наследству феодальное владение, но личного дворянского звания им не полагалось; для выполнения обязанностей, сопровождавших наследство, женщину обязывали нанимать мужчину. На всех сословных уровнях, кроме верхнего, женщинам поручалась самая тяжелая работа, которой всегда хватало; даже в XX веке можно было встретить европейских крестьянок, занимавшихся возделыванием почвы, как это все еще делают женщины в некоторых странах Африки и Азии сегодня.

В основу обоснования подчиненного положения женщин в обществе легли соответствующие теоретические положения, в разработку которых свой огромный вклад внесло духовенство. В известной мере дело касалось традиционно враждебного его восприятия естественной чувственности в отношениях полов. В своем учении церковники никак не могли найти какого-то объяснения человеческой тяги к соитию, кроме задачи воспроизведения рода человеческого. В женщине они видели первопричину падения человека и постоянное искушение похотью и поэтому всем своим авторитетом настаивали на господстве мужчин в обществе. Но этим сказано далеко не все. В остальных обществах пошли еще дальше, чтобы изолировать и подавлять женщин, чем в христианском мире, и его церковь, по крайней мере, предложила женщинам единственную достойную альтернативу в виде домашней жизни, сохраняющуюся до нынешних времен; история религиозной женщины дает многочисленные примеры выдающихся представительниц науки, духовности и управленческих талантов. Положение хотя бы меньшинства родовитых женщин тоже незначительно улучшено идеализацией дамы в кодексе чести поведения рыцарей XIII и XIV веков. В них встречается понятие романтической любви и предназначения мужчины служить предмету обожания. То есть речь идет об очередном этапе на пути к более высокой цивилизации.

По сути, никакая христианская церковь никогда не решалась лишать женщин того, чего она лишалась в культуре некоторых других народов. Глубинные корни того, что представители более поздних поколений станут считать «освобождением» женщин, лежат по этой причине в западной культуре, роль которой во многих странах будет вызывать тревогу, выглядеть диковинной и революционной. Как бы там ни было, такие идеи в Средневековье совсем не отразились на жизни даже самих европейских женщин. Средневековые европейские женщины скорее уравнивались перед смертью, чего нет у богатых и бедных женщин в Азии даже сегодня, и это же самое касается мужчин. Похоже, что женщины жили не так долго, как мужчины, и причиной этого можно уверенно назвать частые роды и высокую смертность во время осложненных родов. Средневековое акушерство, как и остальные области медицины, оставалось на уровне, достигнутом Аристотелем и Галеном; ничего совершеннее никто не придумал.

Но мужчины тоже умирали молодыми. Фома Аквинский дожил всего лишь до 47 лет, а ведь философия даже в наше время считается делом физически совсем не обременительным. Он умер в возрасте, до которого человек 20 лет в средневековом городе мог бы рассчитывать дожить: ему повезло, так как он избежал неумолимой судьбы тех, кто погиб в младенчестве; надо сказать, что средняя продолжительность жизни тогда составляла около 33 лет, и уровень смертности приблизительно в два раза превышал таковой в современных индустриальных странах. С точки зрения стандартов древности, насколько их можно себе представить, такие показатели выглядят вполне прилично.

Это напоминает нам об одной новинке в огромном разнообразии Средневековья; люди того времени оставили для нас средство измерения немного большей продолжительности человеческой жизни. Из этих веков приходят первые наборы фактов, на основе которых можно сделать обоснованные оценки. Когда в 1087 году командиры подразделений Вильгельма Завоевателя выехали в Англию для проведения опроса ее жителей, а также с целью описать ее структуру и изобилие в «Книге Судного дня», они невольно указали путь в новую эпоху. Новые сборники сведений, обычно в целях налогообложения, появились позже, в следующие несколько веков. Некоторые из них сохранились вместе с первыми отчетами, в которых приводятся данные по сельскому хозяйству и бизнесу в количественных показателях. Благодаря им историки могут говорить с немного большей уверенностью о позднесредневековом обществе, чем о более древних временах.

10
Новые пределы, новые горизонты

На Ближнем Востоке европейцев до самого последнего времени называли «франками», как было еще со времен Византии, когда подразумевали западных христиан. Это название подхватили в остальных местах и до сих пор используют в различных вариантах произношения от Персидского залива до Китая. Оно представляется больше чем просто любопытным историческим фактом и служит полезным напоминанием о том, что неевропейцев с самого начала поражало единство, а не разнообразие западных народов, и они долгое время считали его одной общностью.

Истоки такого восприятия можно проследить до самых отдаленных начал затянувшегося, зато победного штурма Европой всего мира, когда наконец-то ощутилось ослабление нажима на ее восточную сухопутную границу и северные побережья. К 1000 году н. э. внешних врагов удалось остановить; с того времени европейцы приступили к их обращению в христианство. В пределах короткого промежутка времени Польшей, Венгрией, Данией и Норвегией стали управлять христианские монархи. Правда, Европу ждала еще одна и последняя большая угроза в виде кровавого нашествия монголов, но в то время ее никто даже вообразить не мог. К XI веку также уже началось отступление ислама. В 1071 году после 250 лет мусульманского правления Палермо покорили только что обращенные в христианство норманны. Исламское влияние на Южную Европу больше не распространялось из-за упадка, поразившего халифат Аббасидов в VIII и IX столетиях.

Жаркой схватке с исламом предстояло продолжаться вплоть до XV века. За это время сложилось единство и воспиталось рвение носителей христианства, ставшего глубочайшим источником европейского самосознания. Такое же религиозное рвение появлялось среди мусульман во время объявления священной войны, или джихада, но его симптомы выглядели не такими далекоидущими и глубокими, как среди европейцев, которых религия объединяла великим нравственным и духовным делом. Христианская вера питала их чувство своеобразия. Но при этом речь идет об одной только стороне медали. Вера к тому же служила созреванию хищного аппетита военного сословия, возвысившегося над светским обществом. Крестовые походы предусматривали возможности грабежа чужого добра и свободу действий в масштабе, немыслимом во время ведения войн внутри христианского мира. Они могли обирать язычников до нитки без малейших угрызений совести. В авангарде крестоносцев шли непревзойденные хищники норманны, к 1100 году успешно отнявшие у арабов Южную Италию и Сицилию. (Как бы по ошибке они к тому же прихватили последние владения Византии.) Еще один сюжет великой борьбы с исламом в Европе представлен эпопеей испанской истории под названием «Реконкиста», кульминационный момент которой пришелся на 1492 год, когда последняя мусульманская столица Испании город Гранада пала перед армиями католических монархов.

Испанцы дошли до того, что стали смотреть на Реконкисту как на богоугодное дело, и для него с самого начала в XI веке они сподобились собрать безземельных воинов со всех концов Европы. Но действия испанцев вызвали не меньший религиозный подъем и повышенную решительность со стороны жителей Запада, что выразилось в череде крупных предприятий в Сирии и Палестине, запомнившихся как Крестовые походы. В строгом смысле под данным названием подразумевается намного более продолжительный по времени и географически более распространенный ряд событий, чем те парочка веков, которые обычно считаются эпохой крестоносцев. Суть крестового похода заключалась в благословении папой его участников и даровании им индульгенции, обеспечивавшей крестоносцам сокращение периода пребывания в чистилище после смерти, а в некоторых случаях даже статус мученика, если кто-то погибал во время фактического участия в крестовом походе. На таких условиях крестовые походы все еще предпринимались и в XV веке, часто ради целей, сильно отличавшихся от великого дела на Святой земле, которая дала первых участников таких походов – против мавров в Испании, язычников-славян на прибалтийских землях, христианских еретиков во Франции и даже против христианских монархов, вызвавших гнев папы римского.

В качестве формирующей силы тем не менее первые четыре крестовых похода сыграли несравнимо большую роль, чем все последующие. Пусть даже крестоносцам не удалось достичь поставленной цели – они не вернули на Святую землю христианское правление, зато глубокое наследие после себя все-таки оставили. В Леванте они на короткое время основали новые колониальные сообщества; они нанесли серьезное, возможно смертельное, поражение христианской Восточной империи; главное же, крестоносцы навсегда определили психологию и самосознание западных европейцев. Первый и самый успешный крестовый поход предпринимался в 1096 году. В течение трех лет крестоносцы вернули Иерусалим, где отпраздновали триумф Евангелия Мира ужасной резней своих пленников, включая женщин и детей.

Второй крестовый поход (1147–1149 гг.), напротив, начался с успешного избиения (евреев в Рейнланде), но после него, невзирая на участие в нем императора и короля Франции, придавших походу особое значение, наступила настоящая катастрофа. Крестоносцы не смогли вернуть город Эдесу, потеря которого по большому счету вызвала эту катастрофу и во многом послужила дискредитации святого Бернара как самого пылкого их апологета (хотя нашелся побочный эффект некоторой важности, когда англичане со своим флотом отобрали у арабов Лиссабон, и он перешел в распоряжение короля Португалии). Потом в 1187 году Саладин вернул Иерусалим в лоно ислама. Третий крестовый поход, предпринятый следом (1189–1192 гг.), по социальному составу считается самым наглядным. В нем приняли участие германский император (утонувший во время него), а также короли Англии и Франции. Монархи никак не могли договориться, и крестоносцы не смогли вернуть себе Иерусалим. Никто из великих монархов не откликнулся на призыв папы Иннокентия III пойти в следующий крестовый поход, хотя многие безземельные феодалы это сделали; венецианцы финансировали экспедицию, участники которой отправились в путь в 1202 году. Им сразу же пришлось отклониться от намеченного курса из-за вмешательства в династические проблемы Византия, что пошло на пользу венецианцам, которые помогли вернуть Константинополь свергнутому императору. Пришло время ужасной осады этого города в 1204 году, и с ней наступил конец Четвертого крестового похода, памятником которого служит учреждение «латинской империи» в Константинополе, просуществовавшей там всего лишь полвека.

Еще несколько крестовых походов состоялось в XIII веке, и пусть они помогли отсрочить на некоторое время угрозу, стоящую перед Византией, последняя христианская цитадель в Палестине – Акра пала перед мусульманами в 1281 году, и впредь крестовые походы по освобождению Святой земли прекратили существование как самостоятельная сила. Религиозный порыв мог все еще двигать людьми, но первые четыре крестовых похода слишком часто демонстрировали истинную неприятную суть алчности их участников. Они служат первыми примерами европейского зарубежного империализма с характерным сочетанием благородных и порочных целей, а также их неудавшегося поселенческого колониализма. Тогда как в Испании и на болотах язычников Германии европейцы двигали границу поселения, в Сирии и Палестине крестоносцы пытались пересадить западные учреждения в удаленные и диковинные условия, а также захватить земли и товары, каких было не найти в самой Европе. Крестоносцы делали это с чистой совестью потому, что своих противников они считали неверными, которые силой оружия обосновались в самых больших святынях христианства. «Христиане правы, а язычники не правы», – говорится в «Песне Роланда», и в этом, вероятно, излагается суть ответа рядового участника крестового похода на любые сомнения по поводу всего им содеянного.

Мимолетные успехи Первого крестового похода обусловлены случайным периодом ослабления и анархии в исламском мире. Немощные саженцы франкских государств и латинской империи Константинополя не приживались. Зато появились более долговечные последствия, прежде всего, в отношениях христианства с исламом, когда на столетия вперед возникло ощущение непреодолимого идеологического отторжения между двумя вероисповеданиями очень схожего происхождения. То, что один ученый метко назвал «потоком искажения» ислама, уже шло полным ходом в западном христианском мире с самого начала XII века. Наряду с прочими мерами такое искажение лишило возможности сосуществования двух религий, как это иногда наблюдалось в Испании, а также послужило прекращению разложения христианской культуры в этой стране мусульманскими учеными. Но раскол христианского мира опять усугубился из-за тех же крестовых походов; осаду Константинополя устроили крестоносцы. У крестовых походов появилось, кроме того, наследство в виде нового характера западного христианства, воинственного и агрессивного, которое будет часто прорываться в предстоящие века (когда появится возможность воспользоваться техническим превосходством). В этом наследии лежат корни мировосприятия, которое применительно к светской сфере порождает тягу к покорению мира в современной эпохе. Реконкисту едва ли можно было завершить прежде того, как испанцы обратятся к Южной и Северной Америке как полю боя для нового крестового похода.

Все-таки Европа постоянно подвергалась влиянию ислама. В борьбе религиозных воззрений европейцы заимствовали и изобрели новые привычки и общественные атрибуты. Где бы они ни сталкивались с приверженцами ислама, на землях крестовых походов, на Сицилии или в Испании, западные европейцы всегда находили поводы для восхищения врагом. Иногда они забирали себе предметы роскоши, отсутствовавшие у них на родине: шелковые ткани, парфюмерию и новые для них блюда. Кое-кто из рыцарей приобрел привычку принимть чаще, чем прежде, ванну или просто мыться. Тяга к телесной чистоте большой радости не доставляла, так как считалась нарушением церковного канона, закрепленного в сознании рядового европейца, считавшего бани местом для телесных утех. Телесная чистота к тому времени еще не относилась к категории благочестивых дел.

Одним из учреждений, воплощавших воинственность христианства времен Высокого Средневековья, считался военный рыцарский орден. В нем объединялись солдаты, взявшие на себя обет членов религиозного ордена и подчинившиеся дисциплине борьбы за веру. Некоторые из этих орденов превратились в очень богатые предприятия, получавшие подношения из многих стран. Рыцарям ордена святого Иоанна Иерусалимского (существующего до сих пор) на протяжении многих веков пришлось держать передний край обороны в войне против ислама. Орден тамплиеров приобрел такую великую власть и богатство, что французскому королю пришлось его просто разгромить из страха перед рыцарями, а испанские военные ордена Калатравы и святого Иакова постоянно шли в передних рядах войск Реконкисты.

Район военных действий еще одного боевого ордена тевтонских монахов находился на севере, где эти монахи занимались уцерковлением народов, населявших прибалтийские и славянские земли. Здесь тоже миссионерское рвение проповедников соединилось с алчностью нищих монахов, совместными усилиями переиначивших границы и культурное наследие народов всей территории, на которой они побывали. Инерция колонизации, пресеченная на Ближнем Востоке, дальше на севере не угасала еще долгое время. Экспансия германцев в восточном направлении заключалась в большом переселении народов, продолжавшемся несколько веков и сопровождавшемся вырубкой лесов, появлением усадеб и деревень, основанием городов, строительством крепостей для защиты этих городов, а также монастырей и церквей для их обслуживания.

В то время как в результате великой экспансии германского востока между 1100 и 1400 годами появлялась новая экономическая, культурная и этническая карта Европы, одновременно поднимался еще один барьер на пути союза двух сложившихся к тому времени христианских традиций. Папское верховенство на Западе послужило превращению католицизма конца средневекового периода в как никогда бескомпромиссное и непримиримое для православия вероучение. С XII века и дальше Россия все больше отдалялась от Западной Европы в силу ее собственных традиций и особого исторического пути. Взятие монголами Киева в 1240 году послужило таким же сокрушительным ударом по восточному христианству, как потеря Константинополя в 1204-м. К тому же из-за него произошел раскол между князьями Московского государства. В условиях, когда Византия находилась в состоянии упадка, а со спины нависали немцы и шведы, русским пришлось на протяжении нескольких веков платить дань монголам и их татарским преемникам из Золотой Орды. Такое долгое иго кочевого евразийского народа считается еще одним историческим фактором, разлучившим Россию с Западной Европой.

Татарское иго сильнее всего сказалось на жизни населения южных русских княжеств, ведь именно там в основном хозяйничала монгольская орда. На Руси появляется новая расстановка политических сил: после падения Киева происходит возвышение Новгорода и Москвы, хотя их князья остаются данниками татар, расплачивавшимися с ними серебром, ратниками и невольниками. Им, как и остальным русским князьям, полагалось отправлять своих посланников в татарскую столицу Сарай на Волге, чтобы по отдельности договариваться со своими завоевателями о совместных делах. В этот период русской истории наблюдался самый большой сдвиг и неразбериха в порядке наследования власти в княжествах Руси. Интересам татарской политики и борьбе за выживание больше всего подходили самые властные претенденты. Будущая политическая традиция России тем самым приобретала свою форму в общении с татарами с поправкой на унаследованные понятия Византийской империи. Постепенно ядро центростремительных тенденций перемещалось в сторону Москвы. Распознать данный процесс появилась возможность во время правления сына Александра Невского, ставшего князем Московским. Его преемники пользовались поддержкой татар, ценивших их как толковых сборщиков податей. Церковь никакого сопротивления не оказывала, и столичное архиепископство в XIV веке переселилось из Владимира в Москву.

Между тем в Европе возникла новая угроза православию. Последний на континенте исповедовавший язычество народ – литовцы. В конце XIV века они приняли католицизм, и их великий витебский князь Ягайло включил в свои владения просторные территории славянских земель, в том числе значительные области Пруссии, Польши и Украины с городом Киевом, которые литовцы удерживали на протяжении трех веков. С XVI века они сформировали великосветскую республику с выборными королями, называвшуюся Речь Посполитая. На руку русским литовцы тоже воевали с германцами; именно они разгромили Тевтонский орден в битве при Танненберге 1410 года.

Падение Константинополя принесло большие перемены для Руси; центр восточного православия теперь перемещался из Византии на землю русичей. Русскому духовенству не потребовалось много времени, чтобы осознать всю сложность причин тогдашних катастрофических событий. Византийцы, посчитали они, предательски отказались от своего наследия, бросившись искать религиозный компромисс у участников Флорентийского собора. «Константинополь пал, – написал митрополит Московский, – потому что его священники покинули истинную православную веру… Существует одна только истинная церковь на земле – церковь Руси». Несколько десятилетий спустя, в начале XVI века, один монах смог написать правителю Московского государства в совершенно ином тоне: «Два Рима пали, но третий стоит, и четвертому не бывать. Поэтому в мире остался единственный христианский правитель, и он – господин над всеми правоверными христианами».

Конец Византия наступил, когда в силу прочих исторических перемен появилась возможность и закономерность выхода Руси из состояния междоусобной раздробленности и освобождения ее от татарского ига. Золотая Орда распалась из-за внутренних раздоров в XV веке, и литовская экспансия полностью прекратилась. В таких внешних условиях на престол в Москве в 1462 году взошел правитель, обладавший умением ими достойно воспользоваться. Иван Великий (Иван III) добыл для Руси нечто, напоминавшее по определению и в действительности то, что имели Англия и Франция с XII века. Кто-то видит в нем первого национального правителя России. Основой его творения служит объединение собственной территории Русского царства. После присоединения к Московии Псковского и Новгородского княжеств власть Ивана Великого простиралась до самого Урала. Бояр, правивших княжествами, он выслал из Руси, а на их место назначил людей, получивших вотчины в обмен на верную службу царю. Немецких купцов Ганзейского союза, державших в своих руках торговлю на территории русских княжеств, тоже прогнали подальше. Татары в 1481 году предприняли еще одну попытку покорения Москвы, но русские витязи ее успешно отбили, а в результате двух вторжений в Литву Иван Великий в 1503 году приобрел большую часть Белоруссии и Малороссии. Его преемник в 1514 году взял Смоленск.

Иван Великий первым из русских правителей взял себе титул «царь». Он сознательно пошел на воскрешение имперского прошлого, выдвинув свою претензию на наследие цезарей, от которых происходит это слово. В 1472 году Иван Великий взял в жены племянницу последнего византийского императора. Его называли «владыкой волей Божией», и во время его правления вводится государственный герб в виде двуглавого орла, который сохранится в качестве главного символа русских правителей до 1917 года. Так русская монархия и русская история получили дополнительную византийскую окраску и стали еще больше отличаться от монархии и истории Западной Европы. К 1500 году западные европейцы уже признали особый род монархии в России; преемник Ивана Великого царь Василий по всеобщему признанию располагал намного большей властью над своими подданными, чем любой из христианских правителей.

С оглядкой на прошлое уже к 1500 году появилась возможность представить себе в общих чертах будущее Европы. На протяжении веков шел великий процесс переоценки и осмысления событий. Земли Европы теперь заселились до предела; на востоке дальнейшее продвижение остановилось из-за консолидации христианской России, на Балканах – из-за османской империи ислама. Первая волна экспансии за счет крестовых походов фактически выдохлась примерно к 1250 году. С приходом к власти османов в XV веке европейцам снова пришлось переходить к обороне на рубеже Восточного Средиземноморья и Балкан. Правителям несчастных государств с открытыми для нападения территориями на востоке, таких как Венеция, приходилось присматривать за ними как можно тщательнее. Между тем правители прочих стран начинали по-новому присматриваться к своим океанским горизонтам. Назревала новая фаза отношений обитателей Западной Европы с народами остальной части мира.

В 1400 году европейцы все еще смотрели на Иерусалим как центр своего мира. Хотя викинги пересекли Атлантику, люди могли все еще представлять себе мир пусть даже земной сферой, но составленной из трех континентов – Европы, Азии и Африки, расположенных вокруг замкнутого моря, названного Средиземным. Огромный прорыв в познании мира, причем самый значительный со времен монгольского нашествия, лежит уже у очередного порога истории. После него все прежние воззрения навсегда уйдут в прошлое. Путь к нему пролегал через океаны, потому что все остальные подходы казались перекрытыми. Первые прямые контакты европейцев с народами Азии осуществлялись по суше, а не по воде. Главным каналом общения служили караванные пути Центральной Евразии, и по ним поступали товары на Запад для доставки от портов Черного моря или Леванта до конечного потребителя. Где бы то ни было еще вплоть до XV века редкие суда заходили дальше юга Марокко. Затем наблюдается нарастание волны дальних морских предприятий. С ней начиналась эпоха всемирной истории в истинном ее смысле.

Одно из его объяснений лежит в технической плоскости, где удалось приобрести новое оснащение и навыки его применения. Океанское судовождение требовало различных типов судов и новых методов навигации, и в XIV веке они появились. Таким образом, появилась возможность для приложения огромных усилий по исследованию нашей планеты, и XV век стали называть «эпохой Великих географических открытий». В конструкцию судна ввели два решающих изменения. Одним из них была установка руля ахтерштевня; точное время его появления нам не известно, хотя часть судов была оснащена им к 1300 году. Вторым называют более постепенный и сложный процесс совершенствования такелажа парусных судов. Процесс пошел с увеличением водоизмещения судов. Такого рода усовершенствования, безусловно, потребовались в контексте усложнения морской торговли. К 1500 году приземистый средневековый «баркас» Северной Европы, оснащенный одной мачтой с квадратным парусом, пришлось превратить в настоящее судно с тремя мачтами и целым набором парусов. Грот-мачта все еще несла прямое парусное вооружение, но оно состояло из нескольких полотнищ; бизань-мачта оснащалась большим латинским парусом, позаимствованным у моряков Средиземноморья; фок-мачта могла нести несколько прямых парусов, но к бушприту к тому же могли прикрепляться недавно изобретенные продольные кливерные паруса. Вместе с латинским парусом в кормовой части эти передние паруса обеспечивали судну повышенную маневренность; под ними можно было идти почти что против ветра.

С внедрением всех новшеств окончательная конструкция морских судов Европы оставалась практически неизмененной (хотя допускавшей постоянное совершенствование) вплоть до изобретения паровой силовой установки. Х. Колумбу тогдашние суда показались бы слишком маленькими и тесными, зато суда его времени выглядели вполне походящими для этого капитана клипера XIX века сооружениями. Оснащенные пушками, пусть даже крошечного калибра по сравнению с тем, что поступило на вооружение флота потом, эти суда оценил бы сам адмирал Г. Нельсон.

К 1500 году произошли некоторые решающие изменения в штурманском деле. Первыми показали, как в океане выдерживать курс судна, все те же викинги. Они располагали самыми совершенными судами и навыками навигации того времени в Европе. Ориентируясь в северных широтах на Полярную звезду и солнце, высоту которого над горизонтом в полдень к X столетию вычислил по таблице один ирландский астроном, они пересекли Атлантику. Затем в XIII веке обнаруживаются свидетельства двух крупных нововведений. В то время в Средиземноморье начинают широко применять компас (уже существовавший в Китае, но (хотя высказываются определенные предположения) неизвестно, почему или как он попал из Азии на Ближний Восток), а в 1270 году появляется первая ссылка на морскую карту, использовавшуюся на судне, привлеченном в интересах Крестового похода. В следующие два столетия родились современная география и исследование неизведанных земель. Подталкиваемые расчетом на торговую выгоду, миссионерским рвением и возможностями установления дипломатических отношений с заморскими странами, некоторые правители стали давать деньги на исследовательские экспедиции. В XV веке они начинают нанимать собственных картографов и гидрографов. Главную роль среди таких правителей играл брат короля Португалии Генрих Мореплаватель, как позже его назвали пользовавшиеся английским языком ученые (притом что он никогда самостоятельно в море не выходил).

Португальцам досталось протяженное атлантическое побережье. С суши их страну окружали земли Испании, а к средиземноморской торговле их не пускали опытные и прекрасно вооруженные отряды итальянцев, охранявших это море. Португальцам практически ничего не оставалось, кроме как искать новые земли по ту сторону Атлантики. Они уже начали знакомиться с северными водами, когда тот же принц Генрих Мореплаватель приступил к организации и отправке целой серии морских экспедиций. Именно он сыграл решающую роль в португальских открытиях. По ряду причин он обратил внимание соотечественников на южное направление. Всем было известно, что в Сахаре предстояло обнаружить месторождения золота и плантации перца; вероятно, открыли их те же португальцы. Там же отыскалась возможность привлечь на свою сторону союзника в лице легендарного Пресвитера Иоанна, ударившего османам во фланг. Безусловно хватало дела для носителей Креста, занявшихся привлечением на свою сторону новообращенных, поиском славы и покорением земель. Генрих Мореплаватель при всех его заслугах человека, толкнувшего авантюристов Европы на освоение новых земель в дальних уголках земного шара и создание единого мира, по своей сути оставался человеком Средневековья. Он предусмотрительно испрашивал папское благословение и одобрение всех своих экспедиций. Он пошел крестовым походом на Северную Африку, прихватив с собой обломок Животворящего Креста, и принял участие в захвате португальцами Цента в 1415 году, тем самым покончив с мертвой хваткой ислама, державшего под своим контролем морские пути на западе Средиземного моря. Он сыграл первую скрипку на заре эпохи Великих географических открытий, организовав системное казенное финансирование исследовательских экспедиций. Все-таки его душевные струны подверглись настройке по камертону мира рыцарей и участников Крестовых походов, под влиянием которых сформировались взгляды нашего Генриха. Он представляется выдающимся образцом человека, совершившего в своей жизни намного больше, чем мог в силу ограниченности своих познаний.

Португальцы упорно продвигались в южном направлении. Они начали с исследования африканского побережья, но те среди них, кто похрабрее, достигли островов архипелага Мадейра и с 1420-х годов приступили к их хозяйственному освоению. В 1434 году один из их капитанов миновал мыс Буждур, считавшийся важным психологическим рубежом, преодоление которого стало первым большим триумфом Генриха Мореплавателя; 10 лет спустя они обошли Кабо-Верде и утвердились на Азорских островах. К тому времени они усовершенствовали свое судно класса каравелла, оснащенное новым такелажем для хода на встречный ветер и против течения на обратном пути в родной порт с выходом в открытый Атлантический океан на возвратный курс по пологой дуге. В 1445 году португальцы дошли до Сенегала. В скором времени после этого португальцы построили там свой первый форт. Генрих Мореплаватель умер в 1460 году, но к тому времени его соотечественники получили все необходимое для продолжения движения дальше на юг. В 1473 году они пересекли экватор и в 1487-м высадились на мысе Доброй Надежды. Впереди лежал Индийский океан; арабы давно занимались торговлей через этот океан, и лоцманов вполне тогда хватало. Существуют к тому же воспоминания о китайцах, живших двумя поколениями раньше. По ту сторону Индийского океана располагались еще более богатые источники специй. В 1498 году Васко да Гама наконец-то бросил якорь в индийских водах.

К тому времени еще один моряк, известный всем генуэзец Христофор Колумб, в поисках Азии пересек Атлантику, уверенный в правильности Птолемеевой географии и рассчитывавший в скором времени добраться до назначенного места. В своих расчетах он жестоко обманулся. Зато открыл Америку, доставшуюся католическим монархам Испании. Под названием «Вест-Индия» на современной карте увековечена непоколебимая вера Колумба в то, что он совершил открытие островов у побережья Азиатского континента в ходе своего рискованного предприятия, радикально отличавшегося от осмотрительного, хотя не лишенного храбрости, продвижения португальцев в обход Африки. В отличие от них, но неосознанно, ему посчастливилось открыть целый континент, хотя во время своего второго, гораздо тщательнее организованного вояжа, совершенного им в 1493 году, он занялся исследованием только его островов. Португальцы достигли известного континента по новому маршруту. Прошло совсем немного времени (хотя до последнего своего дня Колумб отказывался признавать непреложный факт, даже после еще двух экспедиций и высадки на материк), и до европейцев стало доходить, что Колумб в конечном счете проложил маршрут совсем не в Азию. В 1494 году обнаруженной в Западном полушарии земле впервые присвоили историческое название «Новый свет». (Зато только в 1726 году появилось осознание того факта, что Азия и Америка все-таки разделяются Беринговым проливом.)

Представители предприимчивой части двух атлантических наций пытались прийти к пониманию собственных интересов в мире расширяющихся горизонтов. Первое европейское соглашение о торговле за пределами европейских вод заключили власти Португалии и Испании в 1479 году, когда Гвинейский залив контролировали португальцы; теперь оставалось только продолжать разграничение сфер влияния. Папа римский назначил временную награду в виде раздела мира между Португалией и Испанией по линии в 100 лиг (лига – мера длины, приблизительно равная 3 милям) к западу от Азорских островов, но ее пришлось изменить в соответствии с Тордесильяским договором 1494 года, положениями которого Португалии передавались все земли к востоку от линии долготы, проходящей на 370 лиг западнее Кабо-Верде, а Испании – все земли к западу от нее. В 1500 году португальская эскадра по пути в Индийский океан зашла в Атлантику, чтобы уйти от встречных ветров, и, к удивлению ее командования, перед нею открылась земля, лежавшая к востоку от линии, указанной в договоре. Она принадлежала не Африке. Португальцам открылась Бразилия. С тех пор португальцам принадлежала судьба всей Атлантики, а также Азии. Притом что главные свои усилия они все еще сосредоточивали на восточном направлении, состоявший у них на службе итальянец по имени Америго Веспуччи через какое-то время ушел на юг достаточно далеко, чтобы доказать: между Европой и Азией на западном маршруте лежат не просто острова, а целый незнакомый континент. В скором времени этот континент назвали в честь его первооткрывателя Америкой. Такое название южной части континента позже распространили на его северную половину.

В 1522 году, то есть спустя 30 лет после высадки Христофора Колумба на Багамах, капитан судна на службе испанской короны совершил первое кругосветное плавание. Португальца, под командованием которого был совершен такой подвиг, звали Фернан Магеллан; он дошел до Филиппин, где его убили, а до своей гибели обнаружил и прошел пролив, названный в его честь. Из его спутников выжило и вернулось в Испанию 18 человек. Этим путешествием и доказательством его участников того факта, что все великие океаны связаны между собой, заканчивается пролог европейской эпохи и начинается ее содержательная часть. Всего лишь примерно за 100 лет открытий и изысканий поменялись представления европейцев о мире и изменился курс их истории. С этого времени народам, обладающим выходом в Атлантику, предоставлялись возможности, недоступные отрезанным от морей державам Центральной Европы и Средиземноморья. В первую очередь подразумевались Испания и Португалия, но к ним должны будут присоединиться (и превзойти) Франция, Голландия и, прежде всего, Англия с ее разнообразием гаваней, располагавшихся в центре недавно увеличившегося за счет морских просторов полушария; к ним не составляло большого труда добраться из внутренних районов Британских островов, и из них представлялось удобным наносить удары по основным европейским морским маршрутам на протяжении следующих 200 лет.

Воспользоваться всеми перечисленными изменениями стало возможно в силу развития навыков нижнего звена морского сословия и расширения географических знаний. Новой и определяющей фигурой прогресса в морском деле служил профессиональный исследователь и штурман. Многих из них подарила миру Италия, в том числе самого Колумба. Новые знания тоже лежали в основе не только концепции этих путешествий и их успешного технического исполнения, но также они позволили европейцам по-новому увидеть свои отношения с окружающим миром. Подводя итог, отметим, что Иерусалим прекратил служить центром мира; карты, которые люди начали составлять, при всей их большой приблизительности представляли в общем виде реальный образ земного шара.

В 1400 году один флорентиец возвратил из Константинополя копию «Географии» Птолемея. Представление о мире, описанном в ней, фактически оставалось забытым на протяжении целой тысячи лет. Во II веке н. э. мир Птолемея уже включал Канарские острова, Исландию и Шри-Ланку. Всем им нашлось место на его картах, хотя недоразумением можно считать то, что Индийский океан обозначался как акватория, окруженная сушей. Перевод его текста со всеми допущенными автором ошибками и размножение копий сначала в рукописном виде, а позже полиграфическим способом (между 1477 годом, когда вышел первый оттиск, и 1500-м насчитывается шесть выпусков) послужили мощным стимулом для совершенствования ремесла картографии. Атлас, представлявший собой сборник гравированных и печатных карт, сведенных в том, изготовили в XVI веке; теперь больше, чем когда-либо, человек могло его купить или свериться с картиной своего мира. С усовершенствованием отображения местных предметов на схеме к тому же облегчалась задача прокладки маршрутов. В этом деле выдающимися заслугами отличился голландец Герард Кремер, оставшийся в истории под именем Меркатор.

Он первым напечатал на карте слово «Америка», и ему принадлежит изобретение проекции, наиболее распространенной до нынешнего дня в виде карты мира, перенесенной как будто с развернутого цилиндра с Европой в его центре. Самая поразительная черта этой его прогрессии заключается в интегральной и системной природе. Европейская экспансия на следующем этапе всемирной истории выглядит сознательной и целенаправленной, как никогда прежде. Европейцы издавна мечтали о территориальных приобретениях и золоте; в их алчности, лежавшей в основе всего предприятия, ничего нового не просматривалось. Прежним оставалось и религиозное рвение, которое подчас служило им вдохновением, но чаще скрывало приводные пружины даже от самих участников событий. В качестве новизны следует отметить укрепляющуюся уверенность в себе, основанную на приобретенных знаниях и достигнутых успехах. В XV веке европейцы стояли в начале этапа своей истории, в течение которого их энергия и уверенность будут расти внешне практически безгранично. Окружающий мир оставался на своем месте, зато сами европейцы двинулись на его решительное освоение.

Масштаб такого разрыва с прошлым сразу осознанию не поддается. В Средиземноморье и на Балканах европейцы все еще чувствовали себя перепуганными и агрессию себе не позволяли. Искусство мореплавания и судовождения все еще находилось в зачаточном виде – хронометрист начнет давать достаточно точный отсчет времени для выполнения рейса, например, не раньше XVIII века. Зато открывался путь к налаживанию новых отношений между Европой и остальным миром, а также между теми же европейскими странами. За открытием новых земель последует покорение их населения, а со временем начнется эксплуатация европейцами богатейших зарубежных ресурсов. Поднималась заря коренного преобразования мира. Некое равновесие, просуществовавшее тысячу лет, уходило в прошлое. По мере развертывания следующих двух столетий тысячи судов из года в год, изо дня в день будут покидать причалы Лиссабона, Севильи, Лондона, Бристоля, Нанта, Антверпена и многих других европейских портов. Их экипажи отправятся на поиск новых рынков сбыта и получения барыша на остальных континентах. Причаливать им предстоит в Каликуте, Кантоне, Нагасаки… Со временем к ним должны присоединиться суда из мест, где европейцы утвердились за границей, – из Бостона и Филадельфии, Батавии и Макао. И в течение всего этого времени ни одно одномачтовое арабское каботажное судно не нашло пути в Европу; только в 1848 году китайскую джонку ввели в русло Темзы. Только в 1867 году японское судно пересекло Тихий океан по пути в Сан-Франциско, когда европейцы уже широко использовали накатанные великие морские маршруты.

В 1500 году Европа уже однозначно выглядела центром новой цивилизации; в скором времени этой цивилизации предстояло распространиться на остальные земли. Ее стержнем все еще служила религия. О правовых последствиях всего этого речь уже шла выше; мощным фактором общественного регулирования и управления выступала церковь, несмотря на все превратности, выпавшие на ее долю. К тому же ей досталась роль хранителя культуры и просветителя всего народа, мотора и вместилища самой цивилизации. Начиная с XIII века бремя ведения летописи, просвещения и научных исследований, долгое время лежавшее на монастырских монахах, теперь разделили монахи нищенствующих орденов и, главное, сотрудники новых учреждений, в которых монахи иногда играли заметную роль, – университетов. Первые из них появились в Болонье, Париже и Оксфорде; к 1400 году образовалось еще 53 университета. Важность университетов для будущего Европы тем не менее состояла в том, что своим существованием они обеспечивали такое положение вещей, при котором с появлением образованных мирян в значительном количестве их формирование шло под влиянием ведомства, находящегося под крылом церкви и освященного религией. Кроме того, университетам предстояло послужить великой объединяющей, свободной от национальных предрассудков культурной силой.

Лекции в европейских университетах читали на латыни, то есть на языке церкви. Его былой статус языка просвещения все еще проявляется в рудиментарной латыни университетских церемоний и названиях ученых степеней.

Появление нового учреждения просвещения пошло на пользу с точки зрения популяризации права, медицины, богословия и философии. Философия на заре Средневековья практически растворилась в богословии. Затем в XII веке, когда специалисты приступили к прямому переводу философских трудов с греческого языка на латынь, европейские ученые получили возможность самостоятельно ознакомиться с наследием классических философов. Появился перевод трудов из исламских источников. Когда на латынь переложили произведения Аристотеля и Гиппократа, к ним сначала отнеслись с большим недоверием. Такое отношение сохранялось практически до середины XIII века, но постепенно полным ходом пошел поиск путей согласования между классическим и христианским описанием мира, когда прояснилось, прежде всего благодаря трудам двух доминиканцев – Альберта Магнуса и его ученика Фомы Аквинского, что согласование и синтез на самом деле возможны. Так случилось, что классическое наследие в Западной Европе возвратили к жизни и повторно окрестили. Вместо противопоставления и критического подхода к духо-центрической культуре христианского мира это наследие включили в нее. Классический мир начали рассматривать в качестве предшественника мира христианского. На протяжении многих веков человек станет в делах интеллектуальных обращаться к авторитету религии или классики. Из классиков первым числится Аристотель, наследие которого ценится выше всего. Если его не смогли причислить к лику святых, то духовенство относится к нему по меньшей мере как к своего рода пророку.

Прямое доказательство заключалось в выдающемся системном и рациональном достижении средневековой схоластики. Такое название присвоили интеллектуальному усилию по проникновению в суть христианского учения. Сила схоластики лежит в ее широте охвата явлений жизни, блестяще, как нигде, проявившемся в труде аквинцев Summa Theologica, который выше всего ценится за его конечное достижение и тонкий синтез. Его составители попытались описать все явления. Его слабость лежит в плоскости нежелания авторов обратиться к созерцанию и эксперименту. Христианство обеспечило средневековому уму мощную подготовку в логическом мышлении, но совсем немногие мыслители, обособленные и не похожие на других людей, смогли смутно разглядеть возможность прорыва через авторитет к действительно экспериментальному методу.

Как бы там ни было, внутри христианских культурных достижений можно разглядеть первые признаки освобождения от закрытого мира раннего Средневековья. Как это ни парадоксально, но христианский мир обязан им исламу, хотя на протяжении долгого времени сохранялось глубокое подозрение и страх в отношениях простолюдинов к арабской цивилизации. К тому же не следует забывать о невежестве; перевод Корана на латынь появился только в 1143 году. Непринужденные и терпимые отношения между верующими и иноверцами (обе стороны относились друг к другу именно так) встречались очень редко. Сосуществование двух этих культур наблюдалось, прежде всего, на Сицилии и в Испании. В XII и XIII веках там славно поработали переводчики, совершившие великое дело. К германскому королю и императору Священной Римской империи Фридриху II относились с глубочайшим подозрением потому, что наряду с гонениями на еретиков он одновременно приглашал евреев с сарацинами к своему двору в Палермо. Еще одним особенно важным местом считалась древняя столица вестготов город Толедо. В таких местах писцы переписывали с подлинников и копий труды на латыни, которым предстоит пользоваться огромным спросом на протяжении ближайших шести веков. Работы Евклида сначала переписывали от руки, а потом издавали полиграфическим способом. В конечном счете тираж его трудов превысил тираж любого другого автора, кроме Библии, – по крайней мере, до XX века. Они стали фундаментом математической науки Западной Европы и сохраняли это свойство вплоть до XIX века. Таким манером эллинистический мир снова превратился в источник орошения мышления европейцев.

Проще говоря, исламская передача Античности европейцам началась с астрологии, астрономии и математики, то есть с предметов, близко связанных друг с другом. Как раз этим путем в Европу пришла астрономия Птолемея, и до XVI века она считалась достойным основанием для космологии с навигацией. Исламская картография считалась фактически более передовой, чем европейская, практически на всем протяжении Средневековья, а арабские моряки использовали магнит для судовождения задолго до их европейских коллег (хотя как раз европейцам предстояло осуществить великие океанские открытия). Астролябия числится греческим изобретением, но ее применение получило широкое распространение в Европе благодаря арабским писаниям. Когда Чосер написал свой трактат на тему использования астролябии, он взял в качестве ее образца древнюю арабскую астролябию. Самым важным событием можно назвать поступление из арабских источников новой системы исчисления и десятичной запятой (то и другое индийского происхождения); пользу десятичной запятой в упрощении вычислений можно понять через попытку написания суммы в римских цифрах.

Из всех наук, основанных на внешнем изучении предмета, кроме астрономии, самым главным приобретением Европы, поступившим от ислама, считается медицина. Наряду с трудами по медицине Аристотеля, Галена и Гиппократа (прямым переводом с греческого языка этих авторов занялись после 1100 года) арабские практики и наставники к тому же привнесли в практику европейских лекарей огромный объем знаний по терапии, анатомии и фармакологии, накопленный арабскими врачами. Престиж арабских практических знаний и теоретической науки облегчил восприятие утонченных опасных и подрывных идей; в Европе начали изучать арабскую философию и богословие. Наконец, даже европейское искусство выглядит затронутым исламом, так как изобретение перспективы, преобразившей живопись, как говорят, пришло из арабской Испании XIII века. Европе, со своей стороны, предложить было практически нечего, кроме приемов ведения артиллерийского огня.

В Средневековье Европа обязана была исламу больше, чем любому другому тогдашнему источнику знаний и умений. При всем их величайшем и диковинном интересе путешествия Марко Поло или миссионерское блуждание монахов по Центральной Азии изменению Европы послужили совсем слабо. Объем товаров, предназначавшихся для обмена с другими уголками мира, все еще выглядел крошечным даже в 1500 году. С технической точки зрения Европа в полной мере обязана Восточной Азии не только за переданное ей искусство выработки шелка (который пришел туда из великой Восточной империи) и бумаги, которую изобрели в Китае во II веке н. э., а в Европу она попала в XIII веке, а потом еще раз пришла туда через арабскую Испанию. Новые идеи из ближайших стран Азии, такие как индийская математика, поступали в Европу после тщательной доработки арабскими практиками. Если принять во внимание всепроникающую способность исламской культуры, то получается, что вряд ли тот же ислам в некотором смысле служил преградой между Европой и Востоком, ведь Китай и Индия просто находились слишком далеко от нее. Во времена дохристианской Античности до них, в конце-то концов, просто было трудно добраться, хотя транспортное сообщение уже тогда особого труда не составляло.

Повторное воссоединение классических и христианских воззрений, притом что оно воплотилось в трудах тех же аквинцев, десятью веками позже послужило ответом на насмешливый вопрос Тертуллиана о том, какое отношение Афины имели к Иерусалиму. Важность восстановления родственных связей христианского мира с его предшественником уже отмечается в одном из главнейших произведений искусства Средневековья – кто-то назовет его самым главным – в «Божественной комедии» Данте. Данте описывает свое путешествие по аду, чистилищу и раю, составлявшим вселенную христианской истины. Однако проводником ему служит не христианин, а язычник – классический поэт Вергилий. Вергилий играет далеко не декоративную роль; он выступает в качестве авторитетного проводника к истине, так как еще до рождения Христа предсказал его появление среди смертных. Этот римский поэт превратился в пророка, стоящего в одном ряду с авторами Ветхого Завета. Притом что представление о связи с Античностью существовало всегда (как об этом говорят постоянные попытки восторженных летописцев связать франков или британцев с потомками троянцев), в отношении к ней Данте просматривается нечто эпохальное. Признание классического мира представителями мира христианского при всем схоластическом его окружении послужило предпосылкой для изменения, обычно считающегося более радикальным, так как оно заключалось в мощном возрождении жанра посланий гуманистов XIV–XVI веков. Данный период возрождения проходил под знаком латыни; только в 1497 году появилась первая греческая грамматика, изготовленная полиграфическим способом.

Одной из символических фигур того отрезка культурной истории считается Эразм Роттердамский, который одно время был монахом, а позже в качестве передового представителя исследователей классики стал корреспондентом подавляющего большинства ведущих гуманистов. Причем он все еще рассматривал свои классические произведения как выход на собственное исследование Священного Писания, и его самым важным делом считается издание греческого Нового Завета. Само издание текста Библии, разумеется, можно считать поступком революционным, но Эразм совсем не собирался опрокидывать религиозный порядок, даже при всей живости и остроумии, с какими он дразнил и высмеивал разъевшихся церковников, и призыве к самостоятельному мышлению, чем отличались его книги и письма. Корни его творчества лежат в благочестии мистического движения мыслителей Нидерландов XV века, названного devotio moderna, а не в языческой старине.

Кое-кто из европейских мыслителей, начавших культивировать исследования классических авторов и призывать исключительно к языческим классическим идеалам, изобрели понятие «Средневековья» или «Средневековий», в котором упор делали на суть его новизны. Позже на них, в свою очередь, стали смотреть как на деятелей «возрождения» утраченной традиции, «Ренессанса» классической Античности. Однако их формирование шло внутри культуры, позволившей с XII века внедрить большие изменения в христианскую цивилизацию. Разговор о Ренессансе может быть полезным, если иметь в виду ограничения контекста, в котором мы используем это слово, но было бы искажением истории в случае применения его для обозначения культурных преобразований, обозначающих радикальный разрыв со средневековой христианской цивилизацией. Ренессанс был и остается расхожим мифом, одним из тех предположений, которые помогают людям сделать свой собственный выбор в жизни и действовать с большей отдачей. Чем бы ни был известный всем Ренессанс, четкой линии в европейской истории, отделяющей его от Средневековья, не существует, как бы нам ни хотелось определить его границы.

Зато практически повсеместно тем не менее можно заметить изменение акцента. Это особенно ярко проявляется в отношении представителей текущей эпохи к прошлому. Художники XIII века, как и художники века XVI, изображали великих деятелей Античности в одеждах их собственного времени. Александр Великий в какой-то момент выглядел как средневековый царь; позже шекспировский Цезарь носил не тогу, а камзол и панталоны. Можно сказать, что не существовало никакого реального исторического смысла ни в подобном изображении прошлого, ни в понимании огромных различий между людьми и вещами прошлого и настоящего. Вместо этого история рассматривалась в лучшем случае в качестве школы наглядных примеров. Различие между этими двумя подходами состояло в том, что в средневековом представлении Античность к тому же изучалась как источник признаков божественного замысла, доказательство существования которого в очередной раз победоносно подтвердило учение церкви. Речь идет о наследии святого Августина и о том, с чем согласился Данте. Но к 1500 году в прошлом удалось различить еще кое-что, точно такое же далекое от истории, но людям оно показалось более подходящим для их эпохи и неловкого положения. Кто-то, возможно даже язычник, отличный от христианина, нашел классическое вдохновение и в результате все снова обратили внимание на классические послания.

Идея Ренессанса особыми узами привязывалась к новаторству в искусстве. В Европе позднего Средневековья наблюдаются практически все новшества; она выглядит точно такой же оживленной и созидательной, как любой другой крупный центр цивилизованной традиции с XII века и дальше. В музыке, драме и поэзии появились новые творческие формы и стили, трогающие нас за душу до сих пор. К XV веку тем не менее уже стало ясно, что их ни в каком смысле нельзя сковывать исключительно служением Богу. Искусство становится самостоятельной сферой деятельности человека. Окончательное завершение этого изменения послужило главным эстетическим выражением Ренессанса, безусловно превосходившим его стилистические новшества, хотя и считавшимся революционным. Оно явилось нагляднейшим знаком того, что христианский синтез и духовная монополия культуры разваливаются. Одним из его выражений представляется медленное расхождение классической и христианской мифологии; еще можно назвать появление романской и провансальской любовной поэзии (многим обязанной арабскому влиянию), развитие готического стиля в светском строительстве, например, величественных зданий ратуши в новых городах, или популяризация народной литературы, предназначенной для образованных мирян, ярчайшим примером чего служат «Кентерберийские рассказы» Дж. Чосера.

Такие изменения очень сложно привязать к конкретным датам, так как новшества принимались безоговорочно далеко не всегда. В литературе существовало особенно строгое физическое ограничение на то, что позволялось делать из-за затянувшейся нехватки произведений. Первый выпуск полного собрания сочинений Дж. Чосера удалось напечатать и издать только к середине XVI века. К тому времени уже несомненно полным ходом шла коренная ломка во взглядах, все тенденции которой до сих пор затронуты были по форме, но суммой изменений такую ломку представлять слишком мелко, и практически во всем она обязана приходу печатной книги. Даже народное произведение категории «Кентерберийских рассказов» оставалось недоступным для широкой общественности до тех пор, пока развитие полиграфии не обеспечило издания массовых тиражей. Когда это произошло, воздействие книг на умы народа значительно усилилось. Такой вывод выглядит справедливым для всех категорий книг – поэзии, истории, философии, техники и, прежде всего, самой Библии. Появление массовой книги вызвало самое глубокое изменение в области распространения знаний и идей с момента изобретения письма; его называют самой крупной культурной революцией этих веков. С оглядкой на прошлое ее можно рассматривать в качестве старта ускоренного распространения информации, которое продолжается полным ходом даже в наши дни.

Притом что новый технический прием уже использовался в несколько ином виде, он никак не связан с изобретением печати в Китае, разве что очень косвенно через появление в Европе бумаги. С XIV века для изготовления бумаги приличного качества в Европе использовалась ветошь, и изобретение данной технологии послужило важным вкладом в полиграфическую революцию. Вторым вкладом стало изобретение принципа печати как такового (переведением изображений на текстиль занимались в Италии еще в XII веке), дальше шло использование литья металла для шрифтов вместо деревянных клише (уже использовалось для изготовления клише игральных карт, календарей и изображений святых), затем составление масляных чернил и, прежде всего, использование рассыпного металлического шрифта. Названное последним изобретение представлялось решающим. Хотя подробности всего дела теряются во мраке веков, а эксперименты с деревянными буквами велись в Харлеме с начала XV века, нам достались все основания считать изобретателем полиграфии специалиста по огранке алмазов из Майнца Иоганна Гутенберга, имя которого теперь традиционно связано с ней. Около 1450 года он со своими коллегами создал способ современной печати, и в 1455 году в Майнце появляется признанная всеми первая настоящая напечатанная в Европе книга – Библия Гутенберга.

Собственная деловая карьера Гутенберга к тому времени окончилась неудачей; но нечто пророческое нового века торговли появляется в факте того, что капитал его предприятия не смогли оценить по достоинству. Накопление оборудования представлялось дорогим делом, и коллега, ссудивший ему деньги, привлек его к суду за накопившиеся долги. Вердикт приняли не в пользу Гутенберга, лишившегося печатного пресса, поэтому Библия, вышедшая из-под этого пресса, ему не принадлежала. (К счастью, дело на этом не закончилось; архиепископ Майнца в знак признания великого дела Гутенберга пожаловал ему дворянский титул.) Зато он совершил переворот в своем новом деле. К 1500 году, по имеющимся подсчетам, вышло около 35 тысяч отдельных изданий книг – их называли incunabula. Это могло означать тираж от 15 до 20 миллионов копий; к тому времени тираж всех рукописных книг в мире мог быть гораздо меньше. В следующем столетии насчитывалось 150–200 тысяч отдельных выпусков печатных изданий, а тираж этих книг мог быть в 10 раз больше. Такое количественное изменение сливается с изменением качественным; культура, возникшая с приходом полиграфии с рассыпным шрифтом, настолько же отличалась от любой предыдущей культуры, как она отличалась от культуры, носители которой воспринимают как само собой разумеющееся дело радио и телевидение. Тогда современная эпоха была эпохой печати.

Забавно, но неудивительно, что первой печатной европейской книгой должна была стать Библия, то есть священный текст, лежащий в основе средневековой цивилизации. С помощью печатного станка ее содержание должно было распространиться как никогда прежде широко и с непредсказуемыми последствиями. В 1450 году редкий приходский священник владел собственной Библией или мог ее у кого-нибудь позаимствовать. Сто лет спустя иметь ее должен был каждый священник, а в 1650 году единицы из них не располагали своим собственным томом. Первые печатные Библии представляли собой тексты латинской Вульгаты, но в скором времени появились версии на народном наречии. Библию на немецком языке напечатали в 1466 году; в переводе на каталонский, чешский, итальянский и французский языки она появилась ближе к концу XV века, а вот англичанам пришлось ждать Нового Завета, напечатанного на их языке, до 1526 года. В распространение священных текстов, из которых Библия была только лишь самым важным, набожные миряне и церковники в равной степени жертвовали средства на протяжении 50 или 60 лет; печатные станки устанавливали даже в монастырских домах. Между тем все большими тиражами печатались книги по грамматике, истории и, прежде всего, труды классических авторов (отредактированные гуманистами). Еще одним нововведением из Италии стал более простой, более ясный шрифт, смоделированный с рукописей флорентийских ученых, которые повторили плотное письмо Каролингов.

Процесс пошел безостановочно. Последствия выразились в господстве европейского сознания через печатную среду. В 1501 году папа римский выступил перед епископами с весьма провидческим намеком на то, что ключом к сохранению чистоты веры должен стать контроль над печатным делом. Но большая угроза повисла не только над одной религиозной догмой, какой важной она им ни представлялась бы. Началось изменение самой природы печатной книги. Когда-то редкое произведение искусства, таинственное знание которого было доступно только избранным, книга превратилась в некий инструмент и предмет материальной культуры многих.

Печати предстояло проложить новые каналы связи для правительств, сформировать новую среду для творчества художников (распространение иллюстрированного и архитектурного стиля в XVI веке шло намного быстрее и шире, чем когда-либо прежде, из-за растущей доступности гравированной матрицы печати), а также дать новый стимул распространению технических приемов. Печатью стимулировалось массовое стремление к освоению грамоты, и тем самым набирало популярность образование. Ни одно другое изменение не обозначало так ясно окончание одной эпохи и наступление другой.

Что все это означало для определения роли Европы в предстоящую эпоху всемирной истории, сказать точно очень трудно. К 1500 году совершенно определенно можно было поверить тем немногим европейцам, кому пришло в голову подумать обо всем этом вообще. Корни их цивилизации уходят в религию, отцы которой учили их тому, что они представляют собой народ, блуждающий во времени, их видение будущего позволяло с большей легкостью понять былые опасности и осознавать общую задачу, а также смотреть на них без особого страха. Следовательно, в Европе возникла первая цивилизация, народ которой представлял себе время не как бесконечное (хотя, возможно, цикличное) напряжение, а как непрерывное изменение в определенном направлении, как некий прогресс. Избранный народ Библии, в конце-то концов, куда-то шел; евреи представлены в вечной книге не простыми людьми, с которыми случились необъяснимые происшествия, которые им пришлось терпеливо вынести. От примитивного примирения с изменениями в скором времени возникло желание жить в услових постоянных перемен, что стало характерной особенностью современного человека. Придание мирского характера этим идеям и удаление их от источника происхождения могли сыграть очень важную роль; по мере развития науки тут же появился соответствующий пример.

Еще в одном смысле христианское наследие тоже сыграло определяющую роль в судьбе европейцев после падения Византии, когда те поверили в то, что они одни владеют им (или в действительности одни, поскольку видели мало смысла среди обычного народа славян, несторианцев или носителей коптского христианства). Даже когда пришлось сойтись с османами в 1500 году, Европа оставила позади ощущение о Средневековье как просто о разрозненных остатках Античности. Европейцы обратили взоры на новые горизонты и новые миры. Тем самым европейцы позднего Средневековья освоили бесконечность в большей степени, чем могли на то рассчитывать. Все-таки подобные свершения требовали времени для своего достижения; в 1500 году было мало свидетельств того, что им принадлежит будущее. По тем контактам, которые они осуществляли с другими народами, превосходства их выбора совсем не просматривалось. Португальцы в Западной Африке могли манипулировать коренными народами по своему собственному разумению, отбирая у них золотую пыль и рабов, но в Персии или Индии они встретили великие империи, зрелище которых часто ослепляло их.

В полутьме зари современности лучшим ключом к познанию сути первой цивилизации Европы остается вес религии. Религия в значительной степени обеспечивала стабильность культуры, постепенно подвергавшейся коренному изменению. Но за исключением кратчайшего срока процессы перемен для большинства европейцев XV века остались незамеченными. Для всех людей главным определителем хода их жизни служила все еще медленная, но постоянно повторяющаяся смена времен года, ритм которой определял порядок работы и отдыха, нищеты и процветания, распорядка жизни дома, в цеху и учебы. Английские судьи и университетские учителя до сих пор работают весь год, изначально разделенный по потребности участия в сборе урожая.

Только в совершенно конкретной, долгой перспективе мы можем справедливо говорить о веках, в течение которых все это продолжалось, и о веках «революционных» изменений. Действительно революционные изменения, даже самые очевидные из них, как рост города, начало чумы, смещение одного благородного рода другим, сооружение собора или разрушение замка – все они происходили на удивительно неизменном внешнем фоне. Очертания полей, возделывавшихся английскими крестьянами в 1500 году, оставались такими же, какими их видели чиновники, составлявшие «Книгу Судного дня» больше 400 лет назад, а когда чиновники пришли навестить монахинь Лакокского аббатства, чтобы ликвидировать их дом в 1530-х годах, они обнаружили, к своему изумлению, что эти аристократические особы все еще общаются между собой на нормандско-французском наречии, обычно использовавшемся в благородных семействах тремя веками раньше.

О такой мощнейшей инерции надо помнить всегда; она выглядит тем более впечатляющей и авторитетной на фоне мимолетности жизни подавляющего большинства мужчин и женщин Средневековья. Только в очень толстом культурном слое такого общества может прорасти будущее человечества. Ключ к отношениям того будущего с прошлым может находиться в фундаментальной христианской двойственности этой жизни и мира, земной и небесной. Эта двойственность оказалась возбудителем огромной ценности, в конце концов утвердившейся в мирской жизни в качестве нового решающего инструмента, противопоставлением того, что существует и что может появиться, идеала и действительности. В нем христианство спрятало сущность, которую предстояло использовать против самой себя, так как в конце появится возможность независимой решающей позиции, с полным отрывом от мира Фомы Аквинского и Эразма Роттердамского, известного обоим. Хотя идея автономного критицизма будет зарождаться постепенно; ее можно будет проследить во многих отдельных набросках между 1300 и 1700 годами, но они только помогут показать еще раз, что острые разделительные линии между средневековым и современным являются вопросами описательного удобства, а не исторической действительности.

Книга пятая
Переход к европейской эпохе

Около 1500 года появилось множество признаков приближения новой эпохи всемирной истории. Речь о некоторых из эпох уже шла выше; среди них упоминания коснулись открытия Америки и первых ростков европейских предприятий в Азии. На заре новой исторической эпохи они служат намеками на двойственную ее природу. То есть наступал этап по-настоящему всемирной истории, а также период времени, ознаменованный поразительной экспансией одной цивилизации из многих – цивилизации родом из Европы. Эти два аспекта относятся к одному и тому же процессу; наблюдается все более устойчивая органичная взаимная связь между событиями во всех странах без исключения, причем она по большому счету объясняется действиями европейцев. Они в конце концов превратились в хозяев земного шара и использовали свою силу – иногда не осознаваемую ими самими – для придания миру единства. В результате всемирная история на протяжении последних двух или трех веков приобретала все большую определенность и единство в своем развитии.

В известном своем высказывании английский историк Томас Маколей однажды упомянул об американских индейцах, снимающих скальпы с голов соплеменников на берегах Великих озер ради того, чтобы европейский король мог отнять у своего соседа провинцию, на которую положил глаз. Так выглядела одна из поразительных сторон дела, о котором теперь у нас пойдет речь, – о постепенном усложнении противоборства всех против всех во всем мире в условиях бесконечного расширения масштаба войн. Причем политика, построение империи и военная экспансия представляются всего лишь мелкими деталями происходившего тогда. Еще одним явлением тогдашнего исторического процесса становится экономическая интеграция в масштабе всей планеты; на передний план при этом выступает дальнейшее распространение общих предположений и соображений, достижений в сфере техники и медицины. Результат можно отыскать в одной из многочисленных наших расхожих фраз: «Один мир на всех». Эпоха независимых или почти самостоятельных цивилизаций подходила к концу.

При всем гигантском разнообразии нашего мира такое определение на первый взгляд выглядело диким ошибочным преувеличением. Национальные, культурные и этнические различия продолжали вызывать и вдохновлять ужасные конфликты; историю с 1500 года можно описать (и часто ее так и описывают) чередой войн и жестокой борьбой народов, а те, кто жили в разных странах, совершенно очевидно не проявляли большей симпатии друг к другу, чем их предшественники несколько веков назад. Но все-таки они больше похожи, чем их предки, скажем, X века, и показывают свою схожесть сотнями способов, начиная от внешнего вида платья и заканчивая способами заработка на жизнь, а также организацией их общества.

Львиную долю последующих событий определяло происхождение, степень и пределы грядущих перемен. Они представляются исходом всего все еще происходящего во многих местах, иногда называемого нами модернизацией. На протяжении многих веков процесс модернизации служил перемалыванию различий между культурами, то есть глубочайшему и наиболее фундаментальному выражению растущей интеграции всемирной истории. Еще один способ описания данного процесса состоит в признании того, что мир подвергается европеизации, так как модернизацию европейцы представляют себе в виде, прежде всего, внедрения идей и приемов европейских по происхождению. Справедливо ли тем не менее «модернизацию» приравнивать к «европеизации» (или, как теперь часто говорят, «внедрение западных ценностей»), оставим решать участникам досужих споров; иногда их предмет касается исключительно словесных предпочтений. Зато никто не осмелится оспаривать того факта, что унификация всемирной истории даже хронологически начинается с европейского прорыва из отсталости в современность. Отправной точкой современной истории нам послужит великая перемена в Европе.

1
Империя Цинов в Китае и Великих Моголов в Индии

Чтобы понять критерии, по которым Европа отличается от остальных континентов, удобнее всего начать с анализа изменений в Китае и Индии. В XVI веке эти империи представляли собой безусловно самые состоятельные территории обитания человечества, и какие-либо признаки приближения затруднений в их развитии просматривались с трудом. Наоборот, XVI век и начало XVII века выглядят для обеих этих стран временем великого единения народов, наблюдается внедрение во всех областях своего рода последних достижений, отличавшихся от того, что было прежде. Только вот все эти азиатские достижения современности к тому же отличались от достижений народов Западной Европы, где ход истории устремился в абсолютно новом направлении. Индия в XVIII веке, а Китай почти век спустя вошли в период совершенно новой категории перемен, представленной последовательной, безграничной и неослабной формой экспансии, прежде в истории человечества не существовавшей.

Пока такой процесс набирал силу в Европе, в Индии энергию народа сосредоточили на еще одном пути перемен. В начале XVI века эта страна все еще оставалась раздробленной на множество автономных или полуавтономных территорий. И все-таки опять процессом объединения земель пришлось заняться принцу извне – Бабуру из Кабула. Бабур родился в 1483 году в Ферганской долине на территории нынешнего Узбекистана. Со стороны отца по своему происхождению он восходит к Тамерлану, а по матери принадлежит к роду Чингизидов. В происхождении своем молодой человек, воспитанный в весьма стесненных обстоятельствах, увидел свое предназначение и черпал вдохновение для упорных трудов. Ему очень скоро пришлось убедиться в необходимости упорной борьбы за свое законное наследие, и можно назвать совсем немного монархов, сподобившихся, как Бабур, завоевать такой важный город, как Самарканд, в возрасте 14 лет (пусть даже тут же снова отдал его врагу).

Даже если отделить легенду от исторического эпизода, Бабур при всей его жестокости и двуличии все равно остается одной из самых симпатичных среди великих правителей фигур: необычайно щедрый, выносливый, мужественный, грамотный и чуткий. Он оставил после себя замечательную автобиографию, составленную из заметок, сделанных на протяжении всей жизни, высоко ценимую его потомками как источник вдохновения и руководство к действию. В ней мы открываем правителя, считавшего себя по культуре не монголом, а тюрком, носителем традиции народов, давно осевших в восточных провинциях прежнего халифата Аббасидов. Его вкусы и манера поведения сформировались на наследии принцев персидской династии Тимуридов; его увлечение садами и поэзией пришло из Персии и гармонично выглядело на фоне бытия исламской Индии, дворы которой уже находились под мощным влиянием персидских представлений о норме. Бабур относился к разряду библиофилов, считавшемуся еще одной чертой натуры Тимурида; существует легенда, будто после овладения им Лахором он незамедлительно отправился в библиотеку своего поверженного противника, чтобы подобрать там труды для отправки сыновьям в качестве подарков. Он сам, среди прочего, написал 40-страничный отчет о своих завоеваниях на полуострове Индостан, в котором отдельно коснулся традиций его народов, кастовой структуры и, гораздо подробнее, его дикой природы и цветов.

Этого молодого принца вызвали в Индию его афганские предводители, но он вынашивал собственные притязания по линии рода Тимуридов на полуострове Индостан. Они простирались на установление правления в Индии династии великих моголов; слово «могол» он позаимствовал из персидского языка, которым обозначались монголы, но Бабур присвоил ему свое собственное, новое значение. Изначально он собирался подчинить себе Пенджаб, где несговорчивая знать никак не могла достичь согласия и постоянно плела интриги, но скоро пошел покорять новые земли. В 1526 году он взял Дели после того, как в сражении пал его султан. Через совсем непродолжительное время Бабур подчинил себе тех, кто пригласил его прийти в Индию, причем одновременно он покорял неверных индуистских принцев, попытавшихся воспользоваться удобным случаем для восстановления собственной независимости. Все дело закончилось созданием к моменту его кончины в 1530 году империи, простиравшейся от Кабула до границ Бихара. Обратите внимание на то, что тело Бабура, в соответствии с его завещанием, перевезли в Кабул, где его похоронили в месте, которое он всегда считал своим домом, то есть в любимом саду, а над могилой не стали возводить никакой крыши.

Время правления сына Бабура, беспокойное в силу неустойчивости собственного его характера, отсутствия необходимых качеств и интриг единокровных братьев, желавших по традиции Тимуридов поделить августейшее наследие на манер франкского раздела, позволило убедиться в необходимости особых мер по обеспечению безопасности и укреплению единства вотчины Бабура. За пять лет господства нового правителя его выпроводили из Дели, хотя он возвратился туда, чтобы умереть в 1555 году. Его наследник по имени Акбар, родившийся во время бесцельных скитаний его отца (зато ему составили весьма удачный гороскоп, да еще не появилось братьев-соперников), вступил на престол совсем ребенком. Он унаследовал сначала совсем небольшую часть владений своего деда, но ему предстояло построить на их основе империю, напоминавшую империю Ашоки, и тем самым завоевать трепетное уважение европейцев, присвоивших ему титул Великий Могол.

Акбар обладал многими качествами монарха. Его отличала храбрость на грани безумия (его самая заметная слабость заключалась в упрямстве). В детстве его забавляла езда на собственных боевых слонах, он предпочитал разнообразные виды охоты занятиям с наставниками (из-за чего, в отличие от подавляющего большинства представителей рода Бабура, остался практически неграмотным). Однажды он в схватке один на один мечом убил тигра, а еще Акбар гордился своей меткой стрельбой из пушки (Бабур внедрил стрелковое оружие в армии моголов). И все-таки он, как все его предшественники, проявил себя как большой поклонник грамоты и поклонник всего прекрасного. Он собрал собственную библиотеку, во время его правления архитектура и живопись моголов достигли вершины расцвета, Акбар за свой счет содержал департамент придворных живописцев. Но прежде всего талант государственного мужа Акбара проявился в разрешении проблем, возникавших из-за религиозных различий его подданных. Акбар правил на протяжении без малого полувека до 1605 года, дольше своей современницы Елизаветы I Английской. Среди своих первых шагов после достижения совершеннолетия он предпринял заключение брака с принцессой раджпутов, принадлежавшей конечно же к высшей касте индийцев. Брак всегда играл важную роль в дипломатии и стратегии Акбара, и его супругой (матерью следующего императора) стала дочь величайшего из царей раджпутов, составившая ему выгоднейшую партию.

Как бы там ни было, но в этом браке просматривается нечто большее, чем простая политическая выгода. Акбар уже разрешил обитательницам своего гарема исповедовать собственную религию с исполнением при дворе положенных обрядов. Надо сказать, для гаремов мусульманских правителей такая вольность позволялась впервые. Чуть позже Акбар отменил подушный налог, причитавшийся с тех, кто отказался принимать ислам; он рассчитывал стать императором представителей всех религий, а не только исламских фанатиков. Акбар пошел даже на то, чтобы послушать христианских наставников; он пригласил одного португальца, появившегося на западном побережье, с задачей, заключавшейся в том, чтобы отправлять миссионеров, владевших их вероисповеданием, к его двору, а также трех иезуитов, специально прибывших в Индию в 1580 году. Они вели перед императором энергичные дискуссии с проповедниками ислама и получили многочисленные знаки благосклонности, хотя их крайне разочаровал его отказ от обращения в христианство, на которое эти миссионеры долго надеялись. Он представляется нам человеком искренних религиозных чувств и эклектичного склада ума; он зашел настолько далеко, что попытался учредить свою собственную, новую религию, представлявшую собой симбиоз зороастризма, ислама и индуизма. Успех к нему пришел совсем незначительный, так как за ним пошли разве что благоразумные придворные, зато появились и оскорбленные им.

Как бы все это кто-то ни истолковывал, ясным остается одно: умиротворение тех, кто отказывался исповедовать ислам, служило средством облегчения управления народами Индии. Призыв Бабура, содержащийся в его мемуарах, к религиозному примирению к тому же обезоружил врагов, рассчитывавших на стычки между иноверцами, ведь Великий Могол с самого начала своего правления занялся покорением и присоединением к своей империи многочисленных новых индуистских территорий. Он восстановил единство Северной Индии от Гуджарата до Бенгалии и начал покорение Деканского плоскогорья. Империя моголов управлялась посредством системы администрации, львиная доля которой сохранилась на протяжении большого периода эпохи британских раджей, хотя Акбар проявил себя не столько новатором в сфере государственного управления, сколько хранителем и учредителем унаследованных уже учреждений. Чиновники управляли подданными императора от его имени и по его прихоти; основная их функция заключалась в предоставлении по мере необходимости обученных солдат и в сборе податей, теперь уже пересмотренных в соответствии с более гибкой системой, рассчитанной на охват всей империи и придуманной индийским министром финансов. Новая налоговая система внешне обеспечила невиданные достижения в организации общества, фактически обеспечившие увеличение производства материальных благ с соответствующим повышением уровня жизни населения на полуострове Индостан. Среди прочих реформ, заслуживающих нашего внимания если не в силу последствий, то в силу намерений, заслуживает упоминания осуждение обряда сати, то есть публичного самосожжения вдов на похоронных кострах их умерших мужей.

Главная заслуга Акбара состоит в том, что он обеспечил стабильность своего режима. Он разочаровался в сыновьях и ссорился с ними, но все-таки, когда он умер, его династия уже прочно стояла на ногах. Мятежи тем не менее иногда случались. Некоторые из них внешне поощрялись озлоблением мусульман из-за откровенного отхода Акбара от их веры. Даже в «тюркскую» эпоху острота религиозного противостояния между приверженцами и противниками ислама несколько притупилась из-за захватчиков, укоренившихся в новой для них стране и перенявших индийский стиль жизни. Одним из первых признаков ассимиляции считается появление нового языка – урду. Он стал языком общения правителей и подданных, в состав которого вошли слова из хинди, а также персидского и турецкого языков.

Прошло совсем немного времени, и проявились признаки всепоглощающей мощи индуизма, способного даже ассимилировать ислам; в XIV–XV веках получило распространение новое вероисповедание, поборники которого через популярные гимны славили практически монотеистический культ Бога, нареченного именем Рама, обещавшего всем людям любовь, справедливость и милосердие. Со своей стороны, кое-кто из мусульман еще до прихода к власти Акбара проявлял интерес к идеям индуизма и уважение к его проповедникам. Речь идет об их приобщении к индуистским обрядовым представлениям. Чуть позже появились наглядные свидетельства того, что новообращенные в ислам проявляют склонность к почтению захоронений святых мужей: они превратились в места поклонения и паломничества, что устраивало сторонников второстепенного их предназначения в системе монотеистической религии, а также послужило сохранению тем самым функции мелких и местных божественных созданий, которым всегда находилось место в индуизме.

Очередным важным событием, случившимся при жизни Акбара, следует упомянуть укрепление первых прямых отношений Индии с Атлантической Европой. Связи со средиземноморской Европой уже немного облегчились самим приходом ислама; постоянный, пусть даже весьма протяженный контакт от Леванта до Дели поддерживался благодаря общей религии. Время от времени в Индии появлялись европейские путешественники, и индийские правители могли использовать повод для привлечения к себе на службу случайного технического специалиста, хотя после османских завоеваний они приходили совсем нечасто. Но изменения, когда Индия навсегда станет совсем другой страной, ждали еще далеко впереди. За прибывшими уже европейцами последуют новые во все большем количестве пришельцы, и они останутся в Индии навсегда.

Процесс переселения европейцев начался в конце XV века, когда на Малабарское побережье высадился один португальский адмирал. В течение нескольких лет его соотечественники обосновались там в качестве купцов – и иногда они вели себя как пираты в Бомбее (Мумбаи) и на побережье Гуджарата. Попытки их изгнания в тревожные годы после смерти Бабура закончились провалом, и во второй половине того же века португальцы двинулись дальше вдоль побережья, где в Бенгальском заливе основали новые фактории. Они на долгое время обеспечили для европейцев управление делами на территории Индии. Как бы там ни было, но на них следует возложить вину за разжигание враждебности со стороны правоверных мусульман, так как те же европейцы привезли с собой картины и изваяния Христа, Девы Марии и святых, создававшие впечатление идолопоклонства. Протестанты, когда они добрались до Индии, не так сильно должны были возбуждать религиозные чувства местных жителей.

До эпохи британского колониального владычества в Индии было все еще далеко, но с редкой исторической точностью следует отметить, что первую британскую Ост-Индскую компанию основали 31 декабря 1600 года, то есть в последний день XVI века. Три года спустя первый эмиссар этой компании прибыл ко двору Акбара в Агре, причем к тому времени Елизавета I, вручившая купцам их грамоту о присвоении статуса корпорации, уже скончалась. Итак, в конце срока правления двух великих монархов случился контакт между их странами, историческим судьбам которых предстояло сплестись на долгое время с огромными последствиями для обоих народов и мира в целом. Но намеков на такое будущее никто, скорее всего, не разглядел. В то время англичане посчитали торговлю в Индии не заслуживающей внимания и переключились на остальные страны Азии. Разница между двумя вотчинами тоже выглядела потрясающей. Империя Акбара считалась одной из самых могущественных в мире, ее двор выглядел одним из самых роскошных, а он и его преемники управляли цивилизацией, гораздо более прославленной и могущественной за все время существования Индии со времен Гуптов; королевству Елизаветы между тем было еще далеко до статуса великой державы даже по европейским представлениям, на нем висело бремя долгов, а население было меньше населения нынешней Калькутты. Преемник Акбара проявил высокомерие, принимая дар, присланный ему Яковом I несколько лет спустя. Однако будущее Индии принадлежало подданным британской королевы.

Династия императоров моголов продолжалась прямыми потомками рода Бабура с некоторыми перерывами до самой середины XIX столетия. Престиж династии после Акбара находился на таком высоком уровне, что в Индии вошло в моду заявлять о своем монгольском происхождении. Только три первых правителя, следовавших за Акбаром, заслуживают внимания историков, так как именно при Джахангире и Шах-Джахане их империя в середине XVII и первой половине XVIII века разрослась до своих максимальных пределов, а при Аурангзебе во второй половине XVIII века началось ее разложение. Период правления Джахангира нельзя назвать таким же славным, как при его отце, но империи удалось пережить присущие ему жестокость и пьянство, что стало суровым испытанием для ее административной структуры. Религиозная терпимость, внедренная Акбаром, тоже сохранилась в нетронутом виде. При всех его пороках тем не менее Джахангир запомнился покровителем искусств, прежде всего живописи. Во время его правления впервые бросаются в глаза свидетельства воздействия европейской культуры в Азии: привлекают к себе внимание художественные сюжеты, позаимствованные у авторов привозных картин и гравюр. Азиаты позаимствовали у европейцев ореол или нимб, принадлежащий христианским святым, а в Византии – императорам. После Джахангира всех императоров моголов изображали увенчанными нимбом.

Шах-Джахан начал постепенный захват султанатов Деканского плоскогорья, однако в кампаниях на северо-западе особого успеха не добился и персов из Кандагара выгнать не сподобился. Во внутренней политике при нем наблюдается отход от принципа религиозной терпимости, хотя индусы сохранили свои позиции на государственной службе; в системе управления империей фактор религиозной принадлежности особой роли пока что не играл. Притом что сам император издал указ о разрушении всех недавно построенных индуистских храмов, он продолжал оказывать покровительство индийским поэтам и музыкантам.

В Агре Шах-Джахан предохранял роскошную и изящную жизнь своего двора. В этом городе к тому же по его распоряжению возвели ценнейшее и знаменитейшее из всех индийских сооружений – мавзолей его любимой жены Тадж-Махал; среди самых красивых зданий в мире с Тадж-Махалом может соперничать разве что мечеть Кордовы. Жена скончалась вскоре после вступления Шах-Джахана на престол, а мавзолей для нее строили на протяжении двадцати с лишним лет. Он представляет собой венец творения с аркой и куполом, считающийся одним из самых ценных предметов исламского наследия в индийском искусстве и величайшим памятником ислама в Индии. Ниже уровня двора картина Индии Великих Моголов выглядит отнюдь не такой привлекательной. Местным чиновникам приходилось собирать с населения все больше денег, уходивших не только на содержание двора и оплату военных кампаний Шах-Джахана, но еще к тому же на нужды гражданской и военной верхушки, существовавшей исключительно за счет производителей материальных благ, практически ничего не дающей взамен.

Не принимая во внимание местные потребности или стихийные бедствия, алчные сотрудники налогового аппарата империи иногда могли отобрать у земледельца до половины его дохода. Поступления в казну никто не собирался тратить на что-то по-настоящему полезное для империи. Бегство земледельцев со своей земли и подъем сельского бандитизма служат наглядными показателями страданий, вызванных такими поборами, и сопротивления им.

Но все-таки со своими обременительными аппетитами Шах-Джахан нанес своей империи меньший ущерб, чем его третий сын Аурангзеб, охваченный религиозным энтузиазмом, который оттеснил от престола трех братьев и заключил в тюрьму своего отца, чтобы в 1658 году самому стать императором. В его характере объединились в разрушительный симбиоз абсолютная власть, болезненная подозрительность к окружению и узколобая религиозность. Сокращение расходов своего двора нельзя свести к исключению одного из пунктов в бухгалтерском отчете. Новые территориальные приобретения уравновешивались восстаниями недовольных правлением моголов подданных, которые, судя по имеющимся сведениям, противились попытке Аурангзеба запретить индуистскую религию и разрушить храмы ее последователей, а также восстановить подушный налог для тех, кто отказывался исповедовать ислам. Индусам становилось все труднее продвигаться на государственной службе; для получения повышения по службе требовалось обращение в государственную религию. Столетие религиозной терпимости закончилось, и в результате получилось отчужденное отношение к империи многих когда-то лояльных ей подданных.

Среди прочих невзгод следует упомянуть провал в деле покорения Деканского плоскогорья, названного смертельной язвой, поразившей империю Великих Моголов. Как и при Ашоке, объединить север и юг Индии не удалось. Горцы-маратхи, составившие ядро индуистской оппозиции, в 1674 году провозгласили независимость при собственном правителе. Они вступили в союз с остатками мусульманских отрядов султанов Декана, целью которого ставилось сопротивление армиям моголов, вылившееся в затянувшееся сражение, в ходе которого появилась одна героическая фигура, ставшая в глазах современных индуистских националистов чем-то вроде паладина. Речь идет о Шиваджи, из фрагментов сотворившего политическую идентичность маратхи, что очень скоро позволило ему эксплуатировать налогоплательщика так же безжалостно, как это делали Великие Моголы. Аурангзеб до самой смерти в 1707 году непрерывно проводил военную кампанию против маратхи. Тут для режима наступил переломный момент, так как три его сына вступили в серьезный спор по поводу наследования престола. Практически сразу начался распад империи, последствиями которого готовился воспользоваться в своих интересах гораздо более мощный ее наследник, чем индуистский или местный принц, – европейцы.

Можно предположить, что вина за конечный успех предприятия европейцев в Индии лежит на Акбаре, ведь он, образно говоря, не смог раздавить змею, созревшую в своем яйце. Шах-Джахан, в свою очередь, уничтожил португальскую факторию на реке Хугли, хотя к христианам в Агре позже относились с большой терпимостью. Поразительный факт заключается в том, что вершители внешней политики Великих Моголов не смогли предусмотреть необходимость строительства военного флота, а ведь этим оружием решительно пользовались османы в борьбе с европейцами в Средиземном море. Последствия пришлось почувствовать уже при Аурангзебе, когда европейцы составили угрозу каботажному судоходству и даже хаджу паломников в Мекку. На суше европейцам позволили создать собственные опорные пункты и плацдармы. После нанесения поражения португальской эскадре англичане в начале XVII века завоевали право на свою первую торговую концессию на западном побережье Индостана. Затем в 1639 году в Бенгальском заливе с разрешения местного правителя они основали в Мадрасе (Ченнаи) первое в британской Индии поселение, названное Форты Сейнт-Джорджа. Позже англичане поссорились с Аурангзебом, но к концу XVII века приобрели новые фактории в Бомбее и Калькутте. Их судам принадлежало бесспорное превосходство в торговле, перехваченное у португальцев, но к 1700 году в поле зрения попадает новый европейский соперник англичан. Основание французской Ост-Индской компании относится к 1664 году, и в скором времени в Индии появляются ее собственные поселения.

Впереди лежало столетие конфликтов, но возникали они не только между новыми европейскими пришельцами. Европейцам уже приходилось делать головоломные политические выборы из-за неопределенностей, возникавших, когда власть моголов утратила свою былую непререкаемость. Возникла потребность в налаживании отношений с их противниками, а также с императором, так как англичане в Бомбее обнаружили, продолжая беспомощно наблюдать за происходящим, как силами своей эскадры маратхи заняли один остров в Бомбейской гавани, а адмирал моголов – соседний с ним остров. В 1677 году один чиновник передал в метрополию серьезное предупреждение своим работодателям в Лондоне: «На текущий момент требуется, чтобы вы занялись своей общей торговлей с мечом в руках». К 1700 году англичане прекрасно осознавали, как много у них стояло на кону.

С этого момента Индию все больше захватывают события, навязываемые ее народу иноземцами, наступает эпоха фактически всемирной истории. Остается совсем немного свидетельств былого величия Индии; в XVI веке португальцы привезли с собой перец чили, картофель и табак из Америки. Уже меняется индийский рацион питания и структура сельского хозяйства. В скором времени должны появиться такие культуры, как кукуруза, папайя и ананас. Судьба индийских цивилизаций и правителей может подвергнуться коренному изменению, как только наладится новая связь с внешним миром. Все-таки с приходом европейцев великий период империи Великих Моголов не закончился; просто по большому совпадению пришельцам оказалось выгодным существование их режима. Главным объяснением сосуществования моголов с европейцами можно назвать великое разнообразие субконтинента и неспособность его правителей заручиться народной поддержкой. Индия оставалась континентом правящей аристократии эксплуататоров и трудолюбивых земледельцев, за счет которых отъедалась правящая верхушка. Государства превратились по большому счету в механизм отъема ресурсов у производителей с передачей их в пользу паразитов.

Несмотря на все ее политические проблемы, Индия в начале XVIII века выглядела очень богатой страной. Отдачу ее сельскохозяйственной экономики можно назвать самой большой, чем где бы то ни было еще, что во многом определялось мягким климатом. Производители постоянно повышали качество и количество предлагаемого товара, для которого находились крупные рынки за пределами собственных границ Индии. В таких городах, как Ахмадабад, расположенном в западной провинции Гуджарат, изготовление текстиля из хлопка становилось преобладающим источником занятости, и в других городах Индии тоже происходило расширение рыночной экономики. Даже притом, что Индии предстояли величайшие в ее современной истории преобразования, некоторые ключевые стандартные блоки современности уже находились на положенном им месте. Индия выглядела совсем иначе, чем 200 лет назад, когда началось вторжение Великих Моголов.

Перемены в Китае тоже шли полным ходом. В начале XVII века всю территорию этой страны покорили представители новой династии, присвоившие ей название Цин, означающее «ясный» или «яркий». Государство династии Цин представляло собой некий политический проект, реализованный союзом племен, происходивших из Северо-Восточного Китая. Их ведущие кланы числились маньчжурами, то есть потомками племен чжурчжэней, игравших важную роль на протяжении XII века. К тому же не будем забывать о монголах, корейцах и китайцах. Они считали государство династии Мин выродившимся и полагали, что им теперь принадлежит мандат Небес и миссия по восстановлению Китая. Они придерживались конфуцианской идеологии в том смысле, что восхваляли древние добродетели и примеры для подражания. Но по сравнению с направлением конфуцианской теории мыслителей Китая после XII века цинская идеология представлялась примитивной формой взглядов, приписанных учителю Кун-цзы, сосредоточенных на простых дихотомиях и предписаниях по поводу поведения. На самом же деле Цины сотворили идеологию господства и покорения, оставив себе центральное место спасителей Китая.

Цинское государство выглядело предприятием неперспективным, и у него (как у китайских коммунистов в XX веке) насчитывалось совсем немного шансов на успех, если бы не многочисленные изъяны династии Мин ближе к завершению срока ее правления. К 1600 году династия Мин выглядела бестолковой, закоснелой и продажной монархией, и в то время как появляются убедительные доказательства нарастания проблем у простых людей, особенно у жителей сельской местности (можно предположить, что свою роль сыграли климатические изменения, из-за которых на севере Китая стало холоднее и засушливее, чем было прежде), свидетельств того, что Мины пытались как-то им помочь, практически не существует. Все получается совсем наоборот; придворные и евнухи занялись в основном своими внутренними делами в силу собственной неспособности охватить общую картину происходящего за пределами Запретного Города в Пекине, где они жили. За стенами Пекина государственная служба продолжала функционировать вполне сносно. Зато возникла слабость в центре власти, которой решили воспользоваться враги режима.

Конец ему пришел очень скоро. После обострения внутренних разногласий среди самих чиновников империи Мин один генерал на севере поднял мятеж и двинул свою армию на Пекин. Столица империи пала в апреле 1644 года, и последний император династии Мин повесился на Угольном холме позади Запретного Города, когда войска повстанцев входили в парадные ворота. Провозгласив в 1636 году свою альтернативную династию Цин, маньчжуры стали ждать развития событий. По мере того как хаос распространился на весь Китай, цинские отряды под предводительством принца Доргоня и перебежчика из лагеря Минов У Саньгуя в июне 1644 года вошли в столицу, фактически не встретив сопротивления, якобы ради воздаяния должного предателям и восстановления добродетели. На самом же деле они провозгласили молодого императора Цин Шуньцзы правителем всего Китая и начали жестокую кампанию по уничтожению всего, что осталось от приверженцев династии Мин по всему Китаю. В ближайшее время они установили полный контроль над всей империей; последнего претендента на престол династии Мин в 1662 году насильно вернули из Бирмы и публично казнили как врага государства.

Цины на словах занялись возрождением традиции, но на деле их государство было современным изобретением, отличавшимся от всего, что существовало в Китае прежде. С самого начала представлявшие разные племена предводители Цинов потребовали абсолютную политическую лояльность центральной власти и ее учреждениям. Китай превратился в централизованное государство совсем новым для него способом. Воеводы и наместники служили исключительно с согласия императора, располагавшего осведомителями и шпионами во всех уголках империи. Императорам вменялось в обязанность проведение в столице массовых официальных обрядов, часто с включением элементов из нескольких религий – император династии Цин считался верховным жрецом всех вероисповеданий, причем не принадлежал ни к одному из них. Концепция китайской империи – рациональная, разумная и толковая – состояла в ее всеобщности; цинское государство принадлежало не какой-либо исключительной группе населения Китая, а власть его могла распространяться на любое государство мира, правителю которого хватало здравого смысла разделить его славу.

Когда тяги к славе не хватало, в дело вступала сила. Цинское государство отличалось высокой степенью милитаризации общества; один историк ввел такое понятие, как «культура войны», в начале правления Китаем династии Цин, и оно очень подошло для описываемого им явления жизни. В ее армии служили профессиональные воины, сведенные в восемь основных элитных боевых единиц под названием «знамена», усиленных отрядами пехоты. Офицерский корпус состоял из представителей разных национальностей, как само государство Цинов, но при значительном численном превосходстве маньчжуров и монголов. Воинские соединения делились на подразделения поменьше обычно с учетом их этнического происхождения – Цины тщательно учитывали склонность к военному ремеслу всех национальностей, которыми им суждено было управлять. Знаменных воинов прекрасно снабжали самыми совершенными видами вооружений, имевшимися на текущий момент (в том числе пушками и ружьями европейской разработки), но главным оружием Цинов считалась стремительность и смертоносная исполнительность их конницы; военачальникам нового китайского режима удалось воспользоваться накопленным за многие века в Центральной Азии опытом ведения боевых действий со стремени и создать кавалерийские отряды, наводившие настоящий ужас на врагов.

Цинские армии предназначались одновременно для покорения соседей и их запугивания. Практически вся Монголия и Тибет попали под власть Цинов в самом начале истории их династии. Юго-восток (нынешние провинции Гуанси и Юньнань) вошел в состав империи в результате охоты на принцев династии Мин, с одной стороны, и переселения туда отрядов знаменных Цинов, с другой. Тайвань отошел Цинам в 1683 году. Правители Кореи и Вьетнама признали сюзеренитет Цинов, но отказались от вступления в состав их государства, а правители прибрежных стран от Бирмы до архипелага Рюкю платили им дань (хотя часто это больше напоминало сложные торговые сделки). Вдоль своих сухопутных границ с Центральной Евразией Цины преследовали однозначно экспансионистские цели. Их отряды взяли под свой контроль все азиатское тихоокеанское побережье до северной оконечности острова Сахалин. На западе они вошли на территорию нынешнего Синьцзяна и двинулись дальше, преодолевая упорное сопротивление обитавших там племен.

Цинский экспансионизм в Центральной Евразии вывел китайцев на контакт с представителями еще одной расширяющейся империи – Руси. Императоры династии Цин осознали необходимость нейтрализации угрозы со стороны Руси до того, как предпринимать окончательные шаги по приведению западных областей под свой контроль. С конца XVII века и дальше между Китаем и Россией заключено множество соглашений, условиями которых предполагался раздел центрального евразийского района между этими империями и, в конечном счете, лишение автономии степных народов, сыгравших огромную роль в определении истории человечества в предыдущие 2 тысячи лет. Развязав руки на русском направлении, Цины приступили к войнам на истощение монгольских и тюркских групп племен во всей области между бассейном Тарима и западными берегами озера Балхаш. Эти войны достигли высшей точки в 1750-х годах, когда китайцы устроили геноцид побежденных джунгар, навсегда уничтожив западных монголов как некую силу в Центральной Евразии. Тем самым была достигнута гарантия того, что в будущем власть над этой областью с точки зрения национальной принадлежности будет принадлежать тюркским мусульманам, хотя Цины предприняли попытку заселения своих новых территорий китайцами.

В известной мере успех Цинам обеспечил своим талантом император Канси (правил Китаем с 1661 по 1722 г.) и его внук Цянлун (1735–1796 гг.). Канси по многим параметрам послужил основателем современного китайского идеала императора. Притом что по своему воспитанию он выше всего ценил военные заслуги, Канси упорно работал над освоением традиций китайской культуры и проявлял глубокий интерес к приобретению знаний о зарубежных странах, в том числе о далекой Европе. Он приглашал к своему двору ученых людей со всех концов Азии, где к ним присоединились мусульманские ученые из числа ближневосточных и европейских иезуитов. Этот император ввел в привычку регулярные инспекционные поездки по провинциям, где распорядился усовершенствовать систему путей сообщения, на месте давал указания по административным или военным вопросам. Ему досталась потрясающая память и работоспособность, даже притом, что некоторые его инициативы откладывались в силу его привычки вникать во все дела (как сейчас говорят, тяготел к управлению на микроуровне). Своевольный и нетерпеливый Канси никому не позволял вмешиваться в свои планы относительно Китая, а если бы он почувствовал сопротивление, то головы многих тут же полетели бы с плеч.

По своей сути Канси прежде всего был выдающимся полководцем. Он безжалостно подавил восстания во внешних провинциях своей империи и приступил к покорению пространств Центральной Евразии, и завершить его дело предстояло внуку Цянлуну. Первейшим долгом любого общества Канси считал содержание отвечающей своим задачам армии. Сам же он в этом плане всю свою жизнь занимался разработкой программ боевой подготовки, мобилизации новобранцев и материально-технического снабжения войск, тем самым великий император сформировал военную систему, сохранявшуюся в неизменном виде до тех самых пор, пока ее не сокрушили вторгшиеся на территорию Китая в конце XIX века европейцы. Канси первым среди своих современников в Европе или Азии осознал роль образования как ключа к обеспечению необходимой боеготовности войск и начал тратить огромные суммы на научные разработки, в том числе на составление собраний литературных сочинений и словарей иностранных языков. Его великая энциклопедия, составление которой закончилось еще при жизни императора, состояла из пяти с лишним тысяч томов.

Внук Канси по имени Цянлун принадлежал уже другой исторической эпохе. В империи установился относительный покой, маньчжуры подверглись основательной китаизации, а актуальные задачи выглядели более или менее понятными. Цянлуну не досталось живости ума его деда, зато трудолюбия ему было не занимать, и все свои силы он направил на осознание мотивов и устремлений, определявших деятельность подданных его обширной империи. В дополнение к маньчжурскому и китайскому языку Цянлун выучил тибетский и монгольский; он поклонялся всем без исключения алтарям и свято верил в то, что каждой из групп населения, которым он служил императором, следует управлять с учетом их уникальных особенностей (при этом он признал большую сложность, когда приходилось к ним обращаться по отдельности; он признался в своем дневнике в том, что мог спутать монголов с тибетцами и наоборот).

Цянлун всегда помнил о воинственных склонностях его предков; на протяжении первой половины правления он успешно подавил мятежи на юге своей империи и расширил ее владения дальше вглубь центральной Евразии. Он к тому же вторгся со своим войском в Тибет, поставив тем самым эту страну под жесткий контроль Цинов, на службу которых перешел далай-лама в качестве посредника в управлении тибетцами. Только вот последующие его военные кампании сопоставимого успеха не принесли, главным образом из-за отсутствия ясных политических целей их проведения.

Военные действия Цинов в Бирме в 1760-х годах нацеливались на сокрушение независимой политической мощи бирманского царя и использование территории данной страны в качестве трамплина для китайской экспансии в западные районы Юго-Восточной Азии. Но китайцы натолкнулись на жесткое бирманское сопротивление, поддержанное народами соседних стран. В конце десятилетия Цинам пришлось отступить, всего лишь заручившись обещанием формального подчинения бирманцев в ответ на их военные усилия. Бирманский царь остался на своем прежнем месте.

Еще хуже пошли дела у китайцев во Вьетнаме, на территорию которого император Цянлун в 1780-х годах послал свои войска с задачей возведения на тамошний престол предпочтительного для него претендента. Но после покорения численно превосходящей китайской армией северной части этой страны китайцы в скором времени увязли в боях местного значения с закаленными в сражениях отрядами вьетнамских повстанцев. Цянлун приказал своим солдатам стоять до конца, но когда их все-таки пришлось выводить на территорию Китая после сокрушительного наступления вьетнамского войска в 1789 году, с ними покинул Вьетнам не состоявшийся марионеточный правитель. Вьетнамцы отпраздновали вывод китайских войск как собственную победу, но – как и бирманцы – после отступления китайцев поспешили попросить у Цинов вернуть им прежний статус данников Пекина. В памяти вьетнамцев тем не менее наступательные операции 1789 года, совпавшие по времени с празднованием Нового года по лунному календарю (по-вьетнамски – праздник «тет»), превратятся в символ национального самосознания. И этот символ сыграл свою роль в разгроме американских агрессоров 179 лет спустя.

В условиях разлаженности всей внешней политики император Цян-лун ближе к концу своей жизни все больше обращался к внутренним проблемам собственной империи, сосредотачивая внимание на делах двора. Он превратился в страстного коллекционера, собирал, например, часы работы европейских мастеров, а также в пылкого поэта и очеркиста (собрание его сочинений содержит больше 40 тысяч стихотворений и 1300 произведений других жанров). Но постаревший император Цян-лун к тому же допустил несколько неудачных назначений на важные посты придворных фаворитов, в том числе молодого маньчжура Хэсеня, который в качестве фактического министра финансов до основания промотал государственную казну. Нравственное разложение цинского двора к концу правления Цянлуна проникло очень глубоко и достигло состояния, как думали многие китайцы, предвосхищавшего падение многих китайских династий. Китайское общество в конце XVII и начале XVIII века отмечено постепенным увеличением изобилия и общим повышением уровня жизни населения, который к 1800 году выдержал сравнение с уровнем жизни в любой стране мира. Нагляднейшим показателем такого общего процветания служит увеличение численности китайского населения; количество жителей империи в Цинскую эпоху выросло в два с лишним раза и к 1800 году составило около 380 миллионов человек (против, например, 10 миллионов в Британии). Увеличение населения произошло благодаря длительному периоду мирного существования, но следует учесть и повышение урожайности риса и поступление зерновых культур из Нового Света, кукурузы и картофеля в том числе.

Китайское общество изменилось еще во многих отношениях. Наблюдалось расширение рынков и повышение значимости услуг частных торговцев; по имеющимся подсчетам, сразу после 1800 года около трети сельскохозяйственной продукции Китая шло в сферу своего рода рыночного обмена. По мере наращивания производства изделий кустарного промысла пошел активный процесс урбанизации Китая: в XVIII веке крупнейшим городом мира считался Пекин, но остальные китайские города тоже переживали бурный рост, появлялись новые порты на юге империи, через которые проходил значительный объем торговли с зарубежными странами. Из Китая шел поток чая, шелка и товаров кустарного изготовления, а в Китай поступала оплата в виде серебра (главным образом из Америки) – показатель экономической мощи империи Цян-луна. Но не следует забывать связанной с такого рода торговлей инфляции, ставшей большой обузой для зажиточных аграриев. Цины продолжали полагать, будто они управляют экономикой страны через сбор налогов, регулирование цен и систему государственных закупок, но в действительности все больше на первый план начал выступать частный интерес.

В противоположность частым заявлениям Китай (и Индия) в XVII и XVIII веках претерпели огромные изменения. Но Европа изменилась намного больше. Прежде чем перейти к рассказу о Европе, стоит присмотреться к тому, что некоторые историки называют «великой дивергенцией» периода с 1600 по 1800 год, когда в некоторых сферах все больше проявлялось превосходство европейского пути развития. Сначала превосходство европейцев нагляднее всего просматривалось в военно-технической сфере, судостроении и навигации, представляющих большую важность в освоении окружающего их мира. Но к концу XVII века оказалось, что в передовых странах Европы полным ходом шла коренная ломка мировоззрения, когда главного внимания потребовала наука, техника и накопление капитала. За революцией в области умственной деятельности последует промышленная революция, хотя до наступления XIX века вторую будет трудно заметить с точки зрения ее воздействия на судьбы мира.

Тогда как Китай, Индия и другие страны Азии после 1600 года тоже прошли через интенсивные внутренние изменения, невиданные в прежние времена их истории, перемены там были менее бурными и не такими многосторонними, как единственные в своем роде события в Европе. Во многих областях рост происходил волне устойчивыми темпами, а уровень жизни практически не отставал от увеличения населения, уже обвального по масштабу. Но и в Индии, и в Китае наблюдалось убывание отдачи от пошагового совершенствования технических приемов, проводившегося в этих странах, а равновесие в обществе, внешне обеспеченное там, легко поддавалось нарушению снизу в результате стихийных бедствий, внутренних разногласий или внешнего нажима. Эволюция Азии, другими словами, продолжалась в направлении, обозначенном еще в прошлом путеводными вехами, даже притом, что, по крайней мере, в некоторых местах можно было наблюдать ускорение хода ее истории. Именно Европа с пересмотром ее правителями собственного наследия и сути окружающего мира все больше становится по-настоящему иным образованием.

В конце своего долгого правления Цянлун все еще сохранял убеждение в том, что его империя была самым мощным государством на планете, даже притом, что он прекрасно осознавал необходимость совершенствования внешней политики и системы внутреннего управления. Как и правители, которым суждено было унаследовать его империю в начале XIX века, Цянлун предпочитал постепенные изменения, не представляющие опасности власти его собственной династии и не нарушающие равновесия в китайском обществе. Европейские миссии, которые начали прибывать в Пекин в заключительном десятилетии его правления, ему совсем не понравились. «Вы утверждаете, будто Ваше почтение к нашей поднебесной династии наполняет Вас желанием познать нашу цивилизацию, – написал он британскому королю Георгу III, – но наши обряды и свод законов отличаются от Ваших собственных настолько, что… Вам вряд ли удастся пересадить наши манеры поведения и привычки на Вашу чужеземную почву». Этот император Китая не мог себе представить возможность единого мира. Зато его европейские гости прекрасно такой мир представляли.

2
Новый вид общества: начало современной Европы

Словосочетание «современная история» знакомо всем, но не всегда оно означает то же самое понятие. Было время, когда современной историей считалось то, что произошло со времен «древней» истории, когда предметом этой науки служила судьба евреев, греков и римлян; в этом смысле данное словосочетание все еще используется, например, для обозначения курса преподавания «Современной истории» в Оксфорде, в который включается «Средневековье». Потом наступает очередь, чтобы отличить его еще и от «средневековой» истории. Теперь вводится новое уточнение, так как историки начали выделять внутри его свои периоды и иногда вести речь о «раннем современном» периоде. Тем самым они действительно привлекают наше внимание к некоему процессу, ведь такие историки применяют данное словосочетание к эпохе, во время которой из традиции, определявшейся земледельческим, суеверным и замкнутым западным христианским миром Средневековья, появился новый Атлантический мир. И случилось это появление в разных странах в разное время. В Англии все произошло очень быстро; в Испании процесс далеко не закончился даже к 1800 году, тогда как большей части Восточной Европы он едва коснулся даже столетие спустя. Однако реальность существования такого процесса представляется очевидной при всей неравномерности его проявления. То же самое можно сказать о его важности, так как при нем закладывался фундамент европейской мировой гегемонии.

Размышления о том, что представлял собой весь процесс, удобнее всего начинать с простой и очевидной истины: практически на всем протяжении истории человечества жизнь большинства народов глубоко и безжалостно формировалась в силу наличия у них минимального выбора или единственного пути обеспечения себе и своим семьям приюта и достаточного объема пропитания. Вероятность иного положения вещей появилась совсем недавно, и касалась она подавляющего меньшинства населения мира, а стала действительностью для любого значительного числа людей только с изменениями в экономике на заре современной Европы по большей части к западу от Эльбы. Средневековая Европа, как и большая часть мира того времени, все еще состояла из человеческих объединений, в пределах которых излишки производства над потребностями потребления по большей части получались за счет тех, кто их производил, – за счет крестьян, а присваивались общественными и юридическими учреждениями, а не участниками рынка. Когда у нас появляется повод признать существование «современной» Европы, такой порядок изменился; извлечение и сосредоточение в одном месте все тех же излишков становится одной из задач многогранного субъекта, часто называемого «капитализмом», функционирующего по большому счету посредством сделок с наличными деньгами на все больше усложнявшихся рынках.

У нас появилась возможность отследить некоторые из этих изменений, чего нельзя сказать об изменениях, происходивших раньше, потому что впервые нам достались вполне многочисленные и последовательные сохранившиеся сведения. В одном важном отношении исторические свидетельства за последние четыре или пять веков содержат намного больше достоверной информации: они представляются практически статистическими данными. Тем самым упрощается задача производства замеров. Источником нового статистического материала часто выступает правительство. По многим причинам министры любого правительства хотели знать все больше о ресурсах, находящихся в их распоряжении, или о потенциальных ресурсах. Но после 1500 года намного более богатые данные можно почерпнуть из дневников частных лиц, особенно владельцев предприятий. С увеличением числа копий, когда широкое распространение получили бумага и печать, непомерно выросла вероятность того, что тот или иной документ доживет до наших дней. Появились коммерческие приемы, потребовавшие опубликования сведений на сводных бланках; в качестве примера следует привести расписания движения судов или отчет о присвоенных ценах. Кроме того, по мере совершенствования своих приемов историки научились обращаться даже со скудными или разрозненными источниками с большей для себя пользой, чем это было даже несколько лет назад.

Из сохранившихся документов удалось почерпнуть обширные сведения о масштабах и очертаниях перемен, коснувшихся современной Европы на начальном этапе ее зарождения, однако стоит проявить осмотрительность, чтобы не впасть в преувеличение одновременно уровня достоверности таких материалов и извлекаемых из них знаний о прошлом. Сбор достоверной статистики на протяжении долгого времени представлялся задачей весьма сложной. До последнего времени даже элементарные вопросы, например касающиеся установления жителей определенного места, вызывали очень большие затруднения. Среди величайших задач, стоящих перед монархами XVIII века, ориентированными на реформы, заслуживает упоминания составление точных реестров земельных владений в пределах их государств – их называли кадастровыми (межевыми) – или даже установление точного числа подданных. Первую перепись в Великобритании провели только в 1801 году, то есть спустя без малого восемь веков после составления «Книги Судного дня». Во Франции первую официальную перепись населения провели в 1876 году, а в Российской империи в 1897-м.

Удивляться таким запоздалым датам не приходится. Любая перепись или анкетирование населения требуют привлечения к таким мероприятиям сложного и надежного административного аппарата. Опросы населения всегда вызывали его недовольство (ведь когда власти обращаются за новой информацией, жди новых налогов). Такого порядка трудности непомерно возрастали из-за отсутствия грамоты у населения, каким оно было практически по всей Европе на протяжении большей части современной ее истории.

Новый статистический материал мог послужить появлению таких же многочисленных исторических проблем, какие он призван решать. В нем может раскрыться запутанное многообразие явлений изучаемой эпохи, подчас затрудняющее процесс обобщения; значительно труднее стало понять что-либо вообще о французском крестьянстве XVIII века, так как в ходе исследования обнаружилось разночтение, скрытое в этом простом понятии, а также получается так, что французского крестьянства не существовало, а речь идет о чем-то еще в нескольких разных вариантах. Наконец, через статистику можно пролить свет на факты, а причины их появления останутся в тени. Как бы там ни было, после 1500 года мы все глубже проникаем в эпоху измерений, которые в целом облегчают задачу формулирования осторожных выводов о происходящих событиях, что составляло большую трудность при исследовании периодов более ранней истории в остальных местах.

Наиболее наглядным примером можно привести демографическую историю. В конце XV века население Европы подошло к рубежу своего роста, продолжавшегося с тех пор до наших дней. Рост численности населения Европы после 1500 года можно грубо разделить на два этапа. Приблизительно до середины XVIII века увеличение населения Европы выглядит (за исключением известных локальных и временных перерывов) относительно медленным и постепенным; этот период примерно совпадает с «ранней современной» историей и считается одной из ее отличительных особенностей. На втором этапе рост численности населения намного ускоряется и сопровождается огромными изменениями. Пока что нас интересует только первый этап, так как на его протяжении прокладывался путь, на котором современная Европа обрела свои очертания. Общие факты и тенденции в этот период истории просматриваются достаточно четко. Притом что они на самом деле с трудом поддаются расчету, полученные цифры обосновать стало проще, чем в прежние времена, среди прочего потому, что с начала XVII века и позднее власти всех стран стали проявлять практически постоянный интерес к проблемам населения. Такой интерес властей стал вкладом в основание статистики как науки (тогда названной «политической арифметикой»), появившейся в конце XVII века и получившей признание главным образом в Англии. Ее специалисты проделали большую работу, хотя их достижения представлялись крошечным островком относительно последовательного метода в море предположений и догадок. Тем не менее общую картину разобрать еще можно. В 1500 году в Европе насчитывалось около 80 миллионов жителей, два века спустя их стало чуть меньше 150 миллионов, и в 1800 году европейцев немного не хватало до 200 миллионов человек. До 1750 года рост населения в Европе шел весьма устойчиво темпами, обеспечивавшими в районе 1700 года ее долю в населении планеты около одной пятой части, но к 1800 году на Европу приходилась практически четверть мирового населения.

Следовательно, мы видим, что на протяжении долгого времени отсутствовали такие поразительные диспропорции между темпами роста населения в Европе и на остальных континентах, которые появились позже. Представляется вполне обоснованным такой вывод: подобный рост означал к тому же, что в остальном численность населения Европы и остальных континентов тогда отличалась меньше, чем после 1800 года. Получается так, например, что обычно европейцы умирали относительно молодыми. До 1800 года в среднем продолжительность их жизни была намного меньше, чем в наше время, потому что народ уходил в лучший мир раньше. Продолжительность жизни французского крестьянина XVIII века оценивается приблизительно в 22 года, и ориентировочно только одному из четырех новорожденных давался шанс выжить в младенчестве. Тогда шансы оценивались во многом такими же, как для индийского крестьянина в 1950 году или итальянца при имперском Риме. Сравнительно немногочисленной части народа предстояло дожить до 40 лет, и, так как они питались хуже нас, в таком возрасте европейцы того времени выглядели старше европейцев нынешних, ростом были меньше и выглядели относительно нездоровыми. Как и в Средневековье, женщины обычно умирали раньше мужчин. В этой связи многие мужчины вступали во второй или даже третий брак не как сегодня из-за развода с прежней женой, а после того, как в скором времени становились вдовцами.

Семейная жизнь средней европейской пары продолжалась совсем недолго. К западу от линии, проходящей примерно от Прибалтики до Адриатики, длительность брака была меньшей, чем на востоке от нее. Кроме того, там было принято заключать первый брак позже, после достижения 20 лет от роду, и на протяжении продолжительного времени сохранялась такая традиция, отразившаяся на демографическом фоне востока и запада Европы. В целом же, однако, состоятельные европейцы могли позволить себе заводить много детей; у бедных слоев населения детей было меньше. Существуют выведенные логическим путем доказательства одновременно того, что в XVII веке в ряде мест использовались приемы ограничения деторождения в семьях и что этим целям служили не только аборты и детоубийство, а кое-какие еще приемы. Для объяснения данной таинственной загадки требуются новые факты культурной и экономической жизни европейцев того времени. Мы имеем дело со сферой их жизни, практически не познаваемой с исторической точки зрения в условиях практически не владевшего тогда грамотой общества. Нам мало что известно с достаточной достоверностью о средневековом контроле над рождаемостью и еще меньше о его последствиях – если вообще существовало нечто подобное – для формирования представлений первых современных европейцев о себе и их роли в определении собственной судьбы.

В демографии в целом к тому же находит отражение продолжающееся экономическое преобладание сельского хозяйства. На протяжении долгого времени оно давало совсем немного больше продовольствия, чем требовалось, и обеспечивало пропитание только медленно растущего населения. В 1500 году Европа все еще представляла собой в основном сельский континент деревень, где народ находился на весьма низком уровне существования. На современный взгляд, Европа выглядела пустынной. Население Англии, многочисленное относительно площади территории по сравнению с остальной континентальной частью, в 1800 году составляло всего лишь приблизительно одну шестую часть нынешнего; в Восточной Европе оставались огромные незаселенные территории, для которых правители искали людей и всеми путями поощряли переселение их туда. Даже притом, что население Европы стремительно увеличивалось, ему было еще далеко до населения Азии.

Все-таки города в Европе продолжали расти: их стало больше, границы расширялись и городское население увеличивалось. Рост одного или двух городов шел заметно быстрее, чем населения в целом. Население Амстердама в XVIII столетии в общей сложности приблизилось к 200 тысячам человек. Число жителей Парижа между 1500 и 1700 годами могло удвоиться и приблизиться к полумиллиону человек. Население Лондона скакнуло выше населения Парижа, увеличившись за те же самые два века с 120 до без малого 700 тысяч человек; при намного меньшем английском населении это конечно же означало более мощный сдвиг в сторону урбанизации. В английском языке появилось новое слово, обозначавшее важное явление жизни, – пригород, предместья. Гораздо сложнее даются обобщения по поводу городов среднего и малого размера. В своем подавляющем большинстве европейские города были довольно-таки маленькими, все еще меньше 20 тысяч жителей в 1700 году, но девять европейских городов с населением больше 100 тысяч человек в 1500 году стали по крайней мере дюжиной 200 лет спустя. Все-таки преобладания Европы в урбанизации за эти столетия не отмечается, и самые крупные города мира все еще оставались в Азии.

Урбанизация и демографический рост в Европе распределялись очень неравномерно. Самой большой западноевропейской страной в эти годы оставалась Франция; в 1700 году в ней проживало около 21 миллиона человек, тогда как в Англии и Уэльсе насчитывалось около шести миллионов. Однако проводить сравнения сложно потому, что для одних областей оценки выглядят намного менее надежными, чем для других, к тому же свои сложности привносит частое изменение государственных границ, из-за чего теряется уверенность в том, что по прошествии времени мы говорим о том же самом районе. В некоторых из них конечно же случилось замедление роста населения или даже его сокращение из-за свалившихся на них в XVII веке бедствий. В 1630-х годах Испания, Италия и Германия подверглись тяжелейшим вспышкам эпидемических заболеваний, случались местные эпидемии, такие как Великая лондонская чума 1665 года. Рост населения прекращался из-за отдельных случаев локального голода; до нас дошли сведения даже о людоедстве в Германии в середине XVII века. Жизнь впроголодь и снижение иммунитета легко приводили к беде в сочетании с разрушением экономики, которое могло последовать за тощим урожаем. Когда все беды к тому же усугублялись войной, а войн всегда хватало в Центральной Европе, неминуемо наступала настоящая катастрофа. Голод и болезни, неотступно следовавшие за вещевыми обозами армий, могли стремительно выкосить все население небольших областей. В этом к тому же находила свое отражение степень, до которой была все еще локализована экономическая жизнь; могло случиться так, что один город оставался невредимым даже в полосе проведения военной кампании, если враг его не осадил и не взял, в то время как на расстоянии в несколько миль другой город этот враг превратил в развалины. Ситуация постоянно оставалась нестабильной, пока продуктивность земледелия не начала обгонять прирост населения.

Здесь, как и во многих других делах, в разных странах история складывалась по-своему. Новый рост производительности сельского хозяйства шел полным ходом в середине XV века. Одним из его признаков послужило возобновление возделывания земель, заброшенных из-за резкого сокращения там населения в XIV веке. Все же до 1550 года такой процесс охватывал только отдельные районы Европы. Долгое время этими районами аграрный рост ограничивался, хотя к тому моменту уже внедрили важные усовершенствования земледельческих приемов, позволившие повысить урожаи главным образом через применение труда, то есть интенсивное возделывание почвы. Однако никакие нововведения не приносили ожидавшейся пользы там, где в сельской местности оставалось неизжитым наследие средневекового прошлого. Быстрому выходу на некоторую самоокупаемость ряда общин не помогло даже поступление в их распоряжение денег. В то время как крепостничество повсеместно вымирало, в Восточной Европе его пределы фактически расширялись. Как бы там ни было, но к 1800 году, если взять Европу в целом и несколько ее ведущих стран в частности, сельское хозяйство считалось одним из двух секторов экономики, где прогресс был нагляднее всего (вторым сектором называлась торговля). В целом же сельское хозяйство обещало обеспечить продолжающийся рост населения Европы, сначала очень медленный, но с постепенно повышающимся темпом.

Ситуация в сельском хозяйстве медленно менялась по мере усиления ориентации на рынки и внедрения технических новшеств. Два этих процесса связывались воедино. Рядом жили многочисленные соседи, обеспечившие обширные рынки сбыта, то есть появился стимул для выращивания товара на продажу. Уже в XV веке жители Нидерландов заняли передовые позиции во внедрении приемов интенсивного возделывания почвы. Именно во Фландрии с внедрением усовершенствованных дренажных систем отрылся путь к повышению отдачи пастбищ и увеличению поголовья домашнего скота. Еще одной областью с относительно многочисленным городским населением была долина реки По; через Северную Италию новые зерновые культуры ввозились в Европу из Азии. Так, рис, ставший важным дополнением в европейской зерновой кладовой, появился в долинах рек Арно и По в XV веке. Вместе с тем не все сельскохозяйственные культуры мгновенно прижились на европейской земле. Потребовалось около двух веков, пока картофель из Нового Света стал распространенным предметом продовольственного потребления в Англии, Германии и Франции, причем несмотря на его очевидную пищевую ценность и массовый пропагандистский фольклор с описанием его свойств как возбуждающего половое влечение средства и эффективности в сведении бородавок.

Из Нидерландов приемы повышения отдачи сельского хозяйства в XVI веке доходят до Восточной Англии, где их постепенно доводят до совершенства. В XVII веке Лондон превратился в порт для вывоза зерна за рубеж, и в следующем столетии континентальные европейцы потянутся в Англию, чтобы обучаться ведению земледелия. К тому же XVIII век принес усовершенствование земледелия и животноводства. Внедрение такого рода усовершенствований послужило повышению урожайности зерновых культур и качества домашнего скота, теперь считающегося делом само собой разумеющимся, но до тех пор представлявшегося делом невообразимым. Преобразились вся картина сельской местности и внешний вид ее обитателей. Сельское хозяйство стало первой демонстрацией того, что можно было сделать с помощью зачаточной науки в виде эксперимента, созерцания, письменных пометок и некоторых нововведений для усиления человеческого воздействия на окружающую среду более оперативно, чем позволяла селекция, диктовавшаяся обычаем. Совершенствование в аграрной сфере способствовало объединению мелких наделов в крупные угодья, сокращению числа мелких землевладельцев за исключением владельцев наделов, представлявших для них особую ценность, поднималась занятость наемных тружеников, и увеличивались капиталовложения в здания, осушение болот и оборудование сельхозназначения.

Скорость происходивших тогда перемен не следует преувеличивать. Одним из показателей перемен в Англии служат темпы «огораживания», то есть консолидации для личного пользования открытых полей и общинных земель традиционной деревни. Только в конце XVIII и начале XIX века становятся частыми и многочисленными парламентские акты, санкционирующие такое дело. Полная интеграция сельского хозяйства с рыночной экономикой и отношение к земле как к любому другому товару даже в Англии, считавшейся лидером мирового сельского хозяйства, откладывалась до XIX столетия, то есть до появления заокеанских зерновых угодий. Зато уже к XVIII веку начинал открываться путь для движения вперед.

Значительное повышение отдачи сельского хозяйства в конечном счете позволило ликвидировать периодически возникающую нехватку продовольствия, служившую препятствием на пути демографического прогресса. Возможно, последний случай, когда европейское население столкнулось с острой нехваткой продовольственных ресурсов, угрожавшей новым великим бедствием, как то, каким запомнился XIV век, зафиксирован в конце XVI столетия. В дальнейшем неблагоприятном периоде, пришедшемся на 50—60-е годы следующего века, народы Англии и Нидерландов едва избежали худшего варианта развития событий. В последующем голод и нехватка продовольствия в Европе превратились в события локального и национального масштаба, все еще грозящие, надо признать, значительным демографическим ущербом, но постепенно их опасность отступала с увеличением объема зерна на внешнем рынке. Скудные урожаи, говорят, в 1708–1709 годах превратили Францию в «одну огромную больницу», однако это случилось в военное время. Ближе к завершению того столетия некоторые средиземноморские страны попали в большую зависимость от поставок зерна для помола муки из Балтийских государств. Правда, пройдет много времени, прежде чем внешний рынок зерна станет надежным источником пропитания; часто он будет реагировать слишком медленно, особенно в том случае, когда потребуется наземный транспорт. Жителям некоторых районов Франции и Германии придется страдать от нехватки продовольствия даже в XIX веке, а в XVIII веке рост населения Франции начнет обгонять наращивание производства продовольствия, поэтому уровень жизни многих французов тогда фактически понизится. Для английского сельского труженика тем не менее некоторые годы того века позже будут вспоминаться как период благополучия с изобилием пшеничного хлеба и даже мясом на столе.

Реакция на неясно ощущавшееся превышение роста населения относительно замедленного увеличения объема ресурсов для его обеспечения в конце XVI века выразилась в стимулировании переселения народов. К 1800 году европейцы принесли большую пользу народам заморских стран. В 1751 году один житель Северной Америки обнаружил, что на его континенте находится миллион человек британского происхождения; современные вычисления говорят о том, что в XVII веке в Новый Свет переселилось около 250 тысяч британских эмигрантов, а в следующем столетии – еще 1,5 миллиона. К тому же в Северную Америку перебрались немцы (около 200 тысяч человек), а в Канаду – некоторое количество французов. К 1800 году все выглядит так, что в Америке севернее Рио-Гранде осели порядка двух миллионов европейцев. К югу от Рио-Гранде поселилось около 100 тысяч испанцев и португальцев.

Страх перед тем, что дома им не хватит пропитания, подпитывал тогдашнее великое переселение народов и служил отражением продолжавшегося преобладания сельского хозяйства во всех представлениях об экономической жизни. За три столетия в структуре и размахе всех основных секторов европейской экономики произошли заметные изменения, но в 1800 году (все справедливо относилось и к 1500 году) можно было сказать, что сельскохозяйственный сектор оставался преобладающим даже во Франции и в Англии, считавшихся крупнейшими западными странами, где случился наибольший прогресс в торговле и ремесленном производстве. Более того, повсеместно появилась совсем тонкая прослойка населения, занятого в сфере промышленного производства, полностью свободного от сельского хозяйства. Все пивовары, ткачи и красильщики находились в зависимости от аграрного сектора, а многие из тех, кто растил зерновые культуры или возделывал почву, тоже пряли, ткали или как-то иначе имели дело с товарами, предназначенными для сбыта на рынке.

Наряду с сельским хозяйством радикальные изменения наблюдаются в торговом секторе экономики Европы. В торговле со второй половины XV века просматривается ускорение темпа наращивания объемов товарного оборота. В Европу тогда возвращалось что-то вроде коммерческого оживления, сначала проявившегося в XIII веке, и его можно заметить в увеличении масштаба, приемов и направлений торговых потоков. Снова просматривается связь с ростом европейских городов. Они одновременно нуждались в специалистах и обеспечивали их проживание. Крупные ярмарки и базары Средневековья все еще продолжали существование. Точно так же сохранялись средневековые законы о ростовщичестве и ограничительная практика гильдий. Как бы там ни было, еще до 1800 года появился совершенно новый мир торговли.

Он уже просматривался в XVI веке, когда в Европе началась продолжительная экспансия мировой торговли, которой суждено было продолжаться фактически непрерывно, кроме коротких пауз на время войн, до 1930 года, а после еще одной мировой войны возобновиться снова. Торговая экспансия началась с переноса центра тяжести экономики из Южной в Северо-Западную Европу, из Средиземноморья на побережье Атлантики, речь о которой у нас уже шла. Свой вклад в это дело внесли политические проблемы и войны, те, что послужили разрушению Италии в начале XVI века; собственная роль принадлежала мелким, кратковременным, но решающим факторам, таким как преследование евреев португальцами, из-за которого многие из них переселились в Нидерланды, унеся с собой богатые навыки в торговле.

Большой коммерческий успех в XVI веке выпал на долю Антверпена, хотя все пошло прахом после нескольких десятилетий пребывания этого города в политической и экономической пропасти. В XVII веке первенство от него перешло к Амстердаму и Лондону. В каждом из этих случаев оживленная торговля, организованная в густонаселенных внутренних районах, приносила прибыль, направлявшуюся на цели диверсификации обрабатывающей промышленности, услуг и банковского дела. Существовавшее с древних времен верховенство в банковском деле средневековых итальянских городов перешло сначала во Фландрию и к немецким банкирам XVI века, а потом в конечном счете в Голландию и Лондон. Банк Амстердама и даже банк Англии, основанный только в 1694 году, в скором времени приобрели большое международное экономическое влияние. Вокруг них сгруппировались прочие банки и купеческие дома, владельцы которых стали заниматься предоставлением кредита и финансов. Процентные ставки пошли вниз, а средневековое изобретение в виде векселя получило невиданную популярность и превратилось в основной финансовый документ международной торговли.

В данный период истории Европы начинается расширение сферы применения бумажных денег вместо слитков благородных металлов. В XVIII веке пускаются в обращение первые европейские бумажные деньги и изобретается платежное поручение в виде чека. Основатели акционерных обществ выпустили еще один вид оборотного документа, представляющего собой их собственные акции (паи). Их котировка в лондонских кофейнях в XVII веке перешла в ведение основанной тогда Лондонской фондовой биржи. К 1800 году подобные учреждения существовали во многих европейских странах. Новые схемы сосредоточения капитала и его применения внедрялись в Лондоне, Париже и Амстердаме. В одно время в моду вошли всевозможные лотереи и тонтины (система страхования с общим фондом, при которой всю сумму страховки получает член фонда, переживший остальных); точно так же пришло увлечение во многом наглядно губительной инвестиционной лихорадкой с печально известным великим английским «пузырем» Южного моря. Итак, мир постоянно превращался в сферу деятельности ростовщиков всех мастей, человечество все больше приучалось к мысли о том, что деньги должны приносить новые деньги, и те же ростовщики изобретали для себя все новые агрегаты механизма современного капитализма.

Одним из производных моментов преобразования европейского мира с конца XVII века стало придание гораздо большего внимания коммерческим интересам на дипломатических переговорах, причем отстаивать свои коммерческие интересы власти стран готовы были с применением вооруженных сил. Англичане с голландцами затеяли войну исключительно за обладание рынками сбыта товаров уже в 1652 году. С данного момента ведется отсчет продолжительной эпохи, в течение которой англичане с голландцами, французы и испанцы снова и снова вступали в схватку по спорным вопросам, важными и даже главными среди которых считались торговые споры.

Правители не просто оглядывались на своих купцов, в интересах которых развязывали войны, но к тому же всячески вмешивались в функционирование системы хозяйствования, основанного на обмене товарами. Иногда они сами выступали в роли предпринимателей и работодателей; известный арсенал в Венеции, как говорят, одно время в XVI веке считался крупнейшим производственным предприятием в мире. Они могли к тому же предоставлять монопольные привилегии компании в соответствии с особой хартией, которой предусматривалось облегчение задачи привлечения капитала через обещание надежной гарантии на отдачу от долевого участия в деле. В конечном счете народ пришел к выводу о том, что такие привилегированные компании (существующие на основе королевской грамоты или специального акта парламента) не всегда служат надежнейшим способом обеспечения экономического преимущества, и к ним все стали относиться с недоверием (последнее краткосрочное возрождение таких компаний случилось в конце XIX века). Как бы там ни было, такого рода действия потребовали тесного вовлечения в дело государства, и, соответственно, политику и законодательство пришлось подстраивать под требования делового сообщества Европы.

Порой взаимосвязь развития коммерческой сферы и общества явно проливает свет на изменения, чреватые действительно очень глубокими последствиями. Один наглядный пример находим в XVII веке, когда некий английский финансист впервые предложил своим согражданам услугу по страхованию их жизни. С тех пор велась практика продажи аннуитетов (ежегодная выплата, установленная договором, завещанием или другим актом) по страхованию жизни людей. Следует обратить внимание на новизну, заключавшуюся в применении в данном деле страховой науки и появившихся статистических данных «политической арифметики». Так возникли рациональные вычисления вместо гадания на кофейной гуще относительно загадки, до того времени внушающей страх из-за непонятности и отсутствия рационального объяснения такому явлению, как смерть человека. По мере совершенствования страховой услуги людям начали предлагать (по определенной ставке) страхование на случай постоянно расширяющегося перечня стихийных бедствий. Совершенно случайно вышло так, что появилось еще одно очень важное устройство для мобилизации в больших объемах денежной массы в целях продолжения инвестиций. Изобретение замечательной услуги по страхованию жизни, на заре которой иногда говорили о «возрасте, по достижении которого несовершеннолетний вправе выбирать себе опекуна», дает на самом деле достаточные основания для предположения о том, что масштабы экономических перемен в действительности достигали весьма широких пределов. Они служат слабым источником и выражением предстоящего отделения церкви от государства во всей европейской вселенной.

Самым впечатляющим событием структурного развития европейской коммерции представляется неожиданное повышение значения со второй половины XVII века и дальше внешней торговли. Все произошло в рамках смещения хозяйственной активности из Средиземноморья в Северную Европу, уже заметного до наступления 1500 года, из-за которого впервые стали просматриваться очертания будущей мировой экономики. Где-то до 1580 года тем не менее эти очертания все еще по большому счету определялись иберийскими народами. Они не только сохраняли свое господство в торговле на маршрутах в Южной Атлантике и Карибском море, но после 1564 года к тому же осуществляли регулярные плавания на «манильских галеонах» из Акапулько на Филиппины; следовательно, Китай втянули в коммерческую орбиту европейцы с далекого Востока, хотя на Западе утвердились португальцы. Глобальная торговля начинала затмевать старую средиземноморскую торговлю. К концу XVII века решающая роль все еще принадлежала закрытой торговле Испании и Португалии с их трансатлантическими колониями, зато в торговле с заморскими странами господство перехватили голландцы, которых все больше теснили достойные соперники в лице англичан.

Успех голландцам принесли поставка на европейские рынки соленой селедки и обладание специально сконструированными быстроходными судами для транспортировки насыпных грузов типа «флейт». С ними голландцы сначала добились преимущества в торговле в бассейне Балтийского моря; они вышли в лидеры среди перевозчиков грузов Европы. Подчас теснимые англичанами, ближе к концу XVII века голландцы сохраняли за собой обширную сеть колоний и факторий, особенно густую в Восточной Азии, откуда они вытеснили португальцев. Основой английского превосходства на море тем не менее служила Атлантика. Наряду с торговлей большую важность представлял рыбный промысел; англичане добывали высокопитательную треску на отмелях Ньюфаундленда, вялили и солили ее на берегу и затем продавали в портах средиземноморских стран, где рыба пользовалась повышенным спросом из-за традиционного поста по пятницам. Вяленую треску (здесь ее называют «бакальяу») даже сегодня можно увидеть на столах жителей Португалии и Южной Испании, как только минуешь туристическое побережье этих стран. Постепенно голландцы одновременно с англичанами расширяли и разнообразили свою транспортную торговлю, а также начали сами заниматься предоставлением услуг торговых посредников. В соревнование с ними вступили купцы Франции; в первой половине XVII века оборот ее внешней торговли удвоился.

С ростом численности населения при известной обеспеченности надежным транспортом (водный транспорт всегда обходился дешевле транспорта наземного) постепенно нарастал объем внешней торговли хлебом в зерне. Эволюция самого судостроения способствовала перемещению таких товаров, как деготь, лен и деловая древесина, на которых сначала держалась балтийская торговля, позже сыгравших важную роль в экономике Северной Америки. Дело касалось не одного только потребления в масштабах Европы; все эти новшества сыграли свою роль в создании условий для роста колониальных империй. К XVIII веку мы уже оказываемся свидетелями становления трансокеанской экономики и международного торгового сообщества, ведущего дела (неотъемлемые от войн и интриг) по всей планете. В этой экономике важная и постоянно растущая роль принадлежала рабам.

Подавляющее большинство из них вывезли из Африки, первых африканских рабов, завезенных в Европу, продали в Лиссабоне в 1444 году. В самой Европе рабство к тому времени практически исчезло (хотя европейцев все еще обращали в рабов и продавали в рабство, но этим занимались арабы с турками). Теперь рабству предстояло получить широкое распространение на новых континентах и приобрести бесчеловечную связь с расовой дискриминацией. В течение двух или трех лет португальцы продали больше тысячи африканцев, а для расширения работорговли в Западной Африке европейцы открыли постоянную факторию для приема рабов. По этим данным можно судить о том, как быстро европейцы увидели источник большой поживы, обещанной новым каналом движения товара, но судить о предстоящем масштабе данного предприятия пока было рано. Зато с самого начала никто не скрывал крайней жестокости зарождающегося бизнеса (португальцы быстро перешли к захвату детей, чтобы их родители послушно шли в рабство) и готовности самих африканцев к участию в нем; когда пришло время отправиться за рабами дальше внутрь континента, европейцы просто стали поручать это дело местным властелинам, которые сгоняли пленников толпами и передавали их работорговцам оптом.

Почему Африка превращается в центр такого бедствия человечества, как работорговля? Причина во многом лежит в представлении о расовом превосходстве: кое-кто из европейцев уже тогда рассматривал африканцев в качестве трудолюбивого, послушного скота, лишенного человеческого рассудка. Эти расистские представления могли возникнуть скорее в силу сосредоточения основного внимания торговцев рабами на Африке, чем из-за слабости практически всех африканских политических структур или сотрудничества многих африканских вождей или торгашей, даже притом, что последние причины все-таки сыграли свою роль. Само то, что у европейских держав уже существовали фактории почти на всем африканском побережье, и сопротивление одновременно со стороны коренных американцев и их жрецов, пытавшихся отвратить от массового порабощения в обеих Америках, также служило указанием на Африку как на континент, откуда можно было привозить рабов. Как ни странно, европейский расизм сыграл свою роль в формировании атлантического смешения всех этнических групп с миллионами африканцев, расселенных по всему американскому континенту.

На протяжении долгого времени жители Европы, а также португальских и испанских поселений на атлантических островах приняли практически всех рабов, завезенных из Западной Африки. Потом все поменялось. С середины XVI века африканских рабов доставляли через Атлантику в Бразилию, на острова Карибского моря и североамериканский материк.

Таким образом, начинается продолжительный период радикального роста объема работорговли, демографические, экономические и политические последствия которого достались даже нам, нынешним обитателям планеты. Африканское рабство, основанное на продаже одними африканцами других африканцев португальцам, англичанам, голландцам и французам и их последующей перепродаже другим европейцам в Америке, представляется явлением с намного более глубокими последствиями, чем порабощение европейцев османами или тех же африканцев арабами. Приблизительное количество обращенных в рабство африканцев тоже внешне легче себе представить, но только очень приблизительно. Львиная доля трудовых ресурсов, за счет которых возникли и стали приносить доход американские колонии, состояла из африканских рабов, хотя в силу климатических факторов рабское население распределялось по американскому континенту неравномерно. Огромное большинство рабов всегда использовалось в сельском хозяйстве или для обслуживания бытовых потребностей хозяев: темнокожие ремесленники или, позже, фабричные рабочие встречались совсем нечасто.

Работорговля к тому же представляла большую коммерческую важность. Иногда она приносила громадные барыши, и ею в известной степени объясняется переполненность трюмов невольничьих судов, в которых из-за духоты в пути погибал живой товар. Уровень смертности на один вояж невольников в таких судах редко составлял меньше 10 процентов, а иногда намного превышал этот ужасный показатель. Предполагаемая ценность такой торговли считалась огромной и выгодной для многих, хотя средняя доходность на вложенный капитал, как правило, сильно преувеличивалась. На протяжении двух веков работорговля постоянно вызывала дипломатические пререкания и даже войны, так как правители разных стран стремились ею заняться или ввести собственную монополию на нее. Возня вокруг такого рода торговли служит свидетельством ее важности в глазах европейских государственных деятелей без учета ее экономической оправданности.

Когда-то широкое распространение получило предположение о том, что прибыли от работорговли послужили капиталом для европейской индустриализации, но от этого заблуждения все отказались. По крайней мере, к главным источникам их больше не относят. Европейская индустриализация представляется медленным процессом. Еще до 1800 года, притом что примеры сосредоточения промышленных предприятий уже можно было обнаружить сразу в нескольких европейских странах, одновременный рост перерабатывающей и добывающей промышленности являл собой по большому счету укрупнение мелкотоварного ремесленного производства и его техническое усложнение, а не радикальное обновление приемов и законодательной базы. За два столетия занятия артиллерийским делом горная промышленность и металлургия вышли на большую высоту развития, в то время как научная аппаратура и механические часы служат нам свидетельством широкого распространения навыков, необходимых для изготовления изделий для проведения измерений с высокой точностью результата. И понятия, приобретенные деятелями науки, начинали постепенно переходить в производство, и на их основе формировались новые направления технологии.

Такого рода достижения послужили формированию первой модели промышленной эпохи и постепенному коренному изменению традиционных отношений с Азией. На протяжении многих столетий восточные мастера изумляли европейцев своим тонким искусством и высочайшим качеством изделий. Азиатский текстиль и керамика обладают превосходством, которое прижилось в бытовом европейском языке: слова фарфор, муслин, набивной ситец (миткаль), капок (растительный пух) используются до сих пор. В XIV и XV веках европейцы начинают догонять азиатов, особенно в овладении современными механическими и техническими навыками. Азиатские монархи начали искать европейцев, которые могли бы научить их подданных изготовлению эффективного огнестрельного оружия; они даже занялись коллекционированием механических игрушек, предлагавшихся в изобилии на европейских ярмарках.

Такой обмен ролями произошел в силу накопления Европой навыков в традиционных сферах ремесла и внедрения их в новых областях. Такой процесс обычно наблюдался в городах; ремесленники часто переезжали из одного города в другой в соответствии со спросом на них. По большому счету разглядеть такой процесс не составляет большого труда. Труднее понять, что происходило в голове европейца, заставляя ремесленника двигаться вперед, да еще стимулируя его интерес к общественным благам, когда повальное увлечение конструированием новых механизмов стало таким же важным аспектом периода последнего Ренессанса, как творчество его архитекторов и ювелиров. В конце-то концов, такое увлечение выглядит явлением отнюдь не повсеместным.

Первые промышленные зоны увеличивались за счет сращивания не только центров признанных европейских производственных предприятий (таких как текстильные или пивоваренные заводы), тесно связанных с сельским хозяйством, но и самих сельских предприятий. Такое положение вещей сохранялось весьма долгое время. Старые отрасли притягивали к себе предприятия, их обслуживающие. Антверпен служил крупным портом для ввоза в Европу английского текстиля; в результате там появились предприятия по его доработке и окрашиванию, на которых изготавливались товары углубленной переработки для отправки на рынки сбыта через тот же самый порт. Между тем в английской сельской местности торговцы шерстью сформировали первичный вариант промышленного роста через «выдачу» сельским прядильщикам и ткачам необходимого им сырья. Еще одним фактором «локализации производства» служило наличие полезных ископаемых; горная добыча и металлургия считались самыми важными промышленными занятиями, независимыми от сельского хозяйства, и предприятия данных отраслей располагались в самых разных местах.

Но предприятиям постоянно грозило вступление в полосу промышленного застоя или даже иногда крах. Именно это, по всей видимости, произошло в Италии. Средневековое промышленное превосходство этой страны исчезло в XVI веке, в то время как промышленная слава фламандских Нидерландов, а также Западной и Южной Германии – старого Каролингского центра – сохранялась на протяжении еще сотни лет или около того, то есть до тех пор, пока не появилась ясность в том, что новыми промышленными лидерами выступают Англия, голландские Нидерланды и Швеция. В XVIII веке в разряд индустриальных стран выдвигается Россия, обладавшая мощными добывающими отраслями промышленности. К тому времени также начинают учитывать новые факторы промышленного развития; организованная наука привлекается к внедрению промышленных приемов, а формирование промышленности сознательно и подсознательно велось с помощью государственной политики.

Полная картина экспансии и роста промышленности Европы в долгосрочной перспективе явно требует большой квалификации художника. Обратите внимание: чтобы не впасть в заблуждение, надо помнить о том, что великая фаза европейского промышленного роста, когда европейская промышленность и ее американские отростки приобрели качественные отличия от остальных стран, по большому счету началась в XIX веке. Радикальные колебания легко могли возникнуть еще позже, когда скудный урожай мог вызвать «набеги» на банки и сокращение спроса на промышленные товары, причем эти колебания могли выглядеть достаточно значительными, чтобы их назвать провалами. Дальнейшее развитие и интеграция экономики могли служить причинами новых по форме бедствий. Так, вскоре после наступления 1500 года можно было заметить невиданный до тех пор стремительный рост цен. В локальном масштабе эта тенденция могла проявляться очень остро через удвоение затрат за один только год. Хотя такой рост нигде долгое время не сохранялся, общий результат внешне выразился в примерно четырехкратном повышении европейских цен за сотню лет.

На фоне инфляции XX века подобный рост цен выглядит в целом совсем не страшным, но для того времени он стал явлением довольно-таки новым, чреватым великими пагубными последствиями. Кому-то из собственников недвижимости он пошел на пользу, кому-то принес непоправимый вред. Некоторые землевладельцы отреагировали повышением ставки арендной платы и максимальным увеличением отдачи от сборов со своих феодальных поместий. Кому-то пришлось распродать все свое состояние. В этом смысле инфляция способствовала социальной мобильности, чему часто служила в прошлом. На бедных слоях населения такие спады отражались пагубнее всего, ведь цена товаров сельскохозяйственного производства росла, а заработная плата в денежном выражении за ценами не поспевала. Поэтому реальная заработная плата упала. Иногда все беды к тому же усугублялись местными факторами. В Англии, например, из-за высоких цен на шерсть у землевладельцев возникло искушение к огораживанию общинной земли и тем самым изъятию ее из общего использования ради выпаса на ней своих овец. Несчастный крестьянин-животновод голодал, и, таким образом, как выразился один известный в то время автор комментария, «овцы съели людей». Во второй трети XVI века повсеместно поднимались народные мятежи и распространялся общественный беспорядок, обнаруживавшие одновременно непонимание и серьезность всего тогда происходившего в Европе. Везде проявлялись крайности общества, которое переживало повышение инфляции наиболее болезненно; бедным она принесла нищету, в то время как королей она коснулась тем, что им приходилось тратить средств больше, чем кому-либо еще.

Море чернил потратили историки на объяснение того длившегося целый век повышения цен на товары в Европе. Их больше не устраивало объяснение, изначально выдвинутое тогдашними наблюдателями и состоявшее в том, что истинной причиной послужила поставка новой партии золотых слитков, последовавшая за открытием приисков Нового Света испанцами; инфляция уже шла полным ходом до того, как слитки американского золота начали прибывать в сколько-нибудь значительном количестве, хотя золото позже усугубило все беды европейцев. Вероятно, главные проблемы следует связывать с ростом численности населения, притом что до прогресса в сфере производства все еще надо было дожить. Повышение цен на товары в Европе продолжалось до начала XVII столетия. Затем наступило время их редкого, но заметного снижения до тех пор, пока около 1700 года не возобновилось их медленное повышение.

Из «великой дивергенции» – процесса, через который Западная Европа сначала догнала передовые страны Азии и затем перегнала их, – произошли единственные в своем роде изменения в европейской экономике и обществе, которые поставили данный континент и его колониального отпрыска на рельсы господства в мире. Отправной точкой для Азии и Европы в XVI и начале XVII века послужили передовые для них области: например, в Китае богатейшие ее провинции (скажем, Цзянсу), а в Европе – Северная Италия, Фландрия или Англия. Эти мелкие области Европы, богатевшие весьма быстро, уже могли пользоваться некоторыми преимуществами: государства в то время ослабли и утратили способность к нанесению большого ущерба экономическому развитию. Ряд городов пользовался высокой степенью автономии, и в нескольких из них сложились понятия гражданских прав и неприкосновенности частной собственности. Такое «программное обеспечение» могло сыграть свою роль в подготовке почвы для продвижения Европы вперед, хотя в наиболее урбанизированных областях Азии существовали преимущества в иных сферах.

Главной причиной такого громадного расхождения в судьбе Европы и Азии можно назвать особенное для каждого из этих континентов сочетание материально-технической основы экономики и социально-политической надстройки. Это сочетание выглядит единственным в своем роде для разных уголков Европы, по крайней мере, с XVIII века и дальше. Ряд областей Европы – и особенно Великобритания – обладали доступными месторождениями каменного угля, и их население могло использовать свой уголь в качестве высококалорийного источника тепловой энергии. В то же самое время, располагая современным вооружением и опираясь на стратегию войн высокой интенсивности, европейцы овладели колониями, на территории которых они начали добывать сырье для промышленности, а также вывозить избыточную часть своего населения. Причем по мере экономического развития Европы одновременно менялись представления об окружающем мире – наиболее значительное изменение коснулось пытливости творческих представителей европейской нации, обеспечивших внедрение научных достижений в новые технологии товарного производства. И талант европейцев, проявившийся в производственной сфере, послужил формированию в Европе с 1800 года и позже совершенно нового типа общества.

В наше время лишним будет напоминание о том, сколь стремительно социальные изменения могут сопровождать изменения экономические. У нас практически не осталось иллюзий по поводу неизменности социальных форм и атрибутов. Триста лет назад многие мужчины и женщины полагали так, что эти формы и атрибуты фактически дарованы Богом. Поэтому все социальные изменения, произошедшие в результате инфляции (и, надо добавить, по многим еще причинам), выглядят неприметными и затушеванными на фоне устоявшихся старых форм. Внешне и формально между 1500 и 1800 годами подавляющая часть европейского общества выглядела неизменной. Зато экономические реалии, лежавшие в основе данного общества, претерпели кардинальные изменения. Внешнее впечатление оказывается обманчивым.

Изменения в стиле деревенской жизни ряда стран начали проявляться перед наступлением 1500 года. Поскольку сельское хозяйство все больше превращалось в сферу деятельности предпринимателей (хотя совсем не только из-за этого), традиционное сельское общество не могло оставаться прежним. Формы обычно оставались в неизменном виде, однако результаты деятельности сельского общества все больше отличались от традиционных. Притом что феодализм все еще существовал во Франции до 1780-х годов, к тому времени он представлял собой не столько социальную действительность, сколько хозяйственный инструмент. «Сеньор» мог никогда не видеть своих смердов, мог не принадлежать к обладателям благородной крови, и от своего положения он не имел ничего, кроме денежных поступлений, которыми ограничивались его требования к собственным смердам, посвящавшим ему свой труд, время и урожай. Дальше на восток феодальные отношения в большей степени оставались реальностью бытия. Таким образом, нашел отражение союз правителей с дворянством, заключенный ради извлечения личной выгоды от участия в функционировании нового рынка зерна и делового леса, возникшего в условиях прироста численности населения Западной и Южной Европы. Они привязали своих смердов к земле, чтобы принуждать их ко все более обременительной трудовой повинности. В России фундаментом общества стало крепостничество.

В то же время в Англии и даже во Франции поставленный на коммерческие рельсы «феодализм» ушел в прошлое задолго до 1800 года, и благородным статусом не предусматривалось юридических привилегий сверх прав пэров собираться в парламенте (еще одно их юридическое отличие состояло в том, что наряду с подавляющим большинством остальных подданных короля Георга III они не пользовались правом голоса на выборах того или иного члена парламента). Английское дворянство составляло очень тонкую прослойку общества; даже после увеличения его рядов за счет шотландских пэров в палате лордов в конце XVIII века насчитывалось меньше 200 наследственных членов, правовой статус которых передавался исключительно единственному преемнику. Во Франции накануне революции могло существовать четверть миллиона дворян.

При всем этом богатство и общественное влияние английских землевладельцев представлялось огромным. Ступенью ниже сословия пэров простиралось сословие со слабо обозначенными границами под названием английские джентльмены, связанное наверху с семьями пэров и исчезающее на противоположном краю в разрядах преуспевающих фермеров и купцов. Они пользовались огромным почтением, но к «аристократии» не причислялись. Принадлежность к данному сословию ценилась очень высоко с точки зрения укрепления сплоченности общества и продвижения по службе. К статусу джентльмена можно было приблизиться за счет обогащения, профессиональных достижений или личных заслуг. По сути, все дело касалось следования кодексу приличного поведения, в котором все еще отражались аристократические понятия чести, но цивилизованного за счет очищения его от исключительности положения, изысканности и юридических подпорок. В XVII и XVIII веках понятие джентльмен превратилось в один из влиятельных культурных факторов английской истории.

Правящие иерархические системы в разных странах по сути своей отличались. Их различия можно отыскать практически по всей Европе. На приличный результат такого поиска рассчитывать не приходится. Тем не менее к 1700 году во многих странах просматривается общая тяга к общественным переменам в условиях сопротивления старых форм. В самых передовых странах Европы эти перемены вызвали к жизни новые представления о том, что составляет статус и как его следует признавать. Пусть даже не в полной мере, но все-таки наблюдается сдвиг от личных связей к рыночным отношениям как способу определения прав и ожиданий народов, а также смещение от корпоративного видения общества к индивидуалистическому. Нагляднее всего это наблюдается в Соединенных провинциях, то есть республике, появившейся в данную эпоху на территории голландских Нидерландов. Фактически ею правили купцы, в частности, выходцы из Амстердама, служившего центром Голландии, числившейся богатейшей из этих провинций. Здесь с землевладельческой знатью никогда не считались, и главная роль принадлежала торговым и городским олигархам.

Нигде в Европе социальные изменения к 1789 году не ушли настолько далеко, как в Великобритании и Соединенных провинциях. В остальных странах сомнения в традиционном статусе едва начали появляться. Персонаж широко известной французской комедии XVIII века лакей Фигаро высмеял своего господина аристократического происхождения за то, что тот ничего не сделал, чтобы заслужить свои привилегии, разве что напрягся во время родов. В то время подобное высказывание воспринималось опасным и подрывающим основы общества, но особой тревоги у властей предержащих не вызвало. Европа все еще оставалась пропитанной традиционными представлениями об аристократии (и такое положение вещей не менялось даже после 1800 года). Воззрения на степень исключительности аристократии менялись, но различие между благородным и подлым сословием осталось определяющим. Изменение выразилось в том, что меньше народа все еще непроизвольно считало данное различие заслуживающим отражения в законах.

Просто пока одни люди начали чувствовать, что описание общества с точки зрения распоряжений с юридически разными правами и обязанностями больше не отражало его действительной сути, кое-кто из них ощутил сомнения в том, что религия служит поддержанию некоей конкретной социальной иерархии. Долгое еще время существовали основания для веры в то, что

Богач сидит в своем замке,

Бедняку место лишь у его ворот,

Бог так уж распорядился: кому-то вверху, кому-то внизу,

И распорядился их состоянием —

как одна жительница Ольстера выразилась в стихах в XIX веке. И речь тут идет совсем не о том, что постоянный, неизменный порядок служит выражением воли Божьей. Уже к 1800 году некоторые люди задумались над тем, что Богу милее состоятельный человек, самостоятельно прошедший свой путь в этом мире, а не просто унаследовавший место собственного отца. «Управление государством представляет собой приспособление человеческой мудрости для удовлетворения человеческих потребностей», – сказал один ирландец XVIII века, и он тоже принадлежал к лагерю консерваторов. Широкий утилитаризм становился мерилом для оценки все большим числом народа учреждений в развитых странах, в том числе социальных атрибутов.

Прежние формальные иерархические системы подвергались наибольшему прессингу, где на них налагались ограничения из-за экономических изменений в виде повышения мобильности населения, роста городов, подъема рыночной экономики, появления новых коммерческих возможностей, а также распространения грамоты и социальной осведомленности. Говоря в общем, просматривались три разные складывающиеся ситуации. В России и практически в той же самой степени в Польше или Восточной Пруссии и Венгрии аграрное общество все еще мало кто потревожил новыми разработками, а традиционный общественный уклад в конце XVIII века оставался не просто прежним, а даже не подверженным ни малейшим сомнениям. В этих континентальных странах, надежно защищенных от угроз их существующему порядку, скрытых в торговом развитии приморской Европы, традиционные правящие классы не только сохранили за собой прежнее положение, но и часто демонстрировали свою способность к фактическому наращиванию собственных привилегий.

Во второй группе стран наблюдалось настоящее столкновение между экономическим и социальным мирами, становившимися фактами бытия, а существующий порядок требовалось менять. Когда политические обстоятельства позволяли разрешение возникшей проблемы, требовалось в этом направлении двигаться, хотя какое-то время им можно было сопротивляться. Шумным примером служит Франция, но в некоторых немецких государствах, Фландрии и в областях Италии возникали признаки напряжения того же самого сорта. Третья группа стран состояла из тех относительно открытых обществ, таких как Англия, Нидерланды и находившаяся через океан британская Северная Америка, где формальные различия общества уже значили меньше через сравнение богатства (или даже таланта), где законные права получили широкое признание, экономическая возможность предоставлялась большинству населения и наглядно просматривалась зависимость от размера заработной платы. Даже в XVI веке английское общество казалось намного более подвижным, чем общества континентальных стран, и действительно, когда граждане Северной Америки в XVIII веке созрели до принятия собственной конституции, они запретили передачу наследных титулов потомкам. В этих странах предусматривался индивидуализм, практически не ограниченный правом вразрез с существовавшими ограничениями, предусмотренными обычаями и возможностями.

В повествовании общего типа, каким представляется наш труд, легко делать вид, будто мы располагаем самой точной и однозначной информацией. Даже предложенное грубое деление европейских стран на три категории далеко не дает ясной картины происходящего. Внутри обществ, представляющихся нам якобы однородными, могут встречаться многочисленные поразительные отличия. В передовых странах уживалось все еще очень много такого, что может показаться нам странным и даже допотопным. Города Англии, Франции и Германии по большей части напоминали мелкие Барчестеры (главный город вымышленного графства Барсетшир в романах А. Троллопа [1815–1882 гг.]. – Пер.), погруженные в уютный провинциализм, которыми управляли узкие группы торговых олигархий, состоятельные цеховики или капитулы соборов. Обратите внимание на то, что Шартр, надежно укорененный в своей средневековой сельской местности с проходящими через него со времен Средневековья торговыми путями, с населением в XVIII веке все еще той же численностью, что и 500 лет назад, находился на территории той же самой страны, что и Нант или Бордо, то есть процветающие, шумные порты, числившиеся всего лишь двумя из нескольких городов, составлявших динамичный сектор французской экономики. Зрелого и совершенно определенного индивидуалистического и капиталистического общества, в полной мере ощущавшего себя таковым, не существовало ни в одной европейской стране. Страны, в которых капиталистические преобразования зашли дальше других, отличались большей скоростью их изменения относительно ситуации, существовавшей в подавляющем большинстве государств мира.

Иногда они вызывали восхищение у будущих реформаторов. Один великий скептик своего времени по имени Вольтер испытал великое удивление от того, что уже в начале XVIII века крупный купец в Англии мог пользоваться таким же уважением и почтением, как настоящий дворянин. Вольтер мог допустить грех легкого преувеличения, а также совершенно определенно навел тумана на некоторые важные нюансы, но все-таки нельзя не заметить (тем более в период истории, ознаменованный восхождением Великобритании в разряд мировой державы), что политический класс, правивший Англией XVIII века, представляло сословие помещиков (отчаянно отражавшее помещичьи ценности), однако же постоянно заботившееся об отстаивании коммерческих интересов своей страны, а также смирившееся с главенством и руководством в этом деле коллективной мудрости Лондонского Сити. Хотя народ продолжал говорить о политическом расколе между носителями интересов «финансовых воротил» и «землевладельцев» и хотя политика долгое время оставалась делом урегулирования спорных моментов и противоречивых традиций внутри помещичьего сословия, носители интересов, в других странах встречавшие сопротивление, в Англии тем не менее процветали и не чувствовали отчуждения. Объяснения такого явления могут показаться очень сложными. Некоторые из них, как, например, коммерциализация британского сельского хозяйства, отправляют нас далеко назад, в историю предыдущего столетия; другие, такие как рост предприятий для частных инвестиций в государственной и коммерческой сфере, появились гораздо позже.

Само совпадение эволюции передового общества Нидерландов и Великобритании с их экономическими и особенно коммерческими достижениями представляется явлением поразительным. Когда-то его по большому счету относили на религию этих стран; в результате внутри христианского мира в обеих странах гегемония католической церкви закончилась великой смутой. Противники клерикалов в XVIII веке и социологи в нынешние времена попытались изучить и оседлать данное совпадение; протестантство, стали говорить, обеспечило нравственную основу капитализма. Такое предположение больше не выглядит правдоподобным. Слишком уж много насчитывается капиталистов-католиков, и зачастую они добивались больших успехов. Франция и Испания в XVIII веке все еще считались важными торговыми странами, а в Испании наблюдались во многом такие же темпы роста капитализма, как в Великобритании, хотя позже испанцам суждено было отстать и увидеть спину британцев. Англия и Нидерланды обладали выходом в Атлантический океан, и выход в этот океан имели страны, в которых с XVI века наблюдался стойкий экономический рост. Однако такое объяснение все-таки выглядит далеко не полным. Протестантская Шотландия, находящаяся на севере Атлантики, долгое время оставалась отсталой, нищей и феодальной. Существовали еще многие отличия, отделявшие Средиземноморье и Восточную Европу от севера и запада, наряду с географическим положением также можно привести несколько причин разных темпов модернизации стран Европы. Прогресс английского и голландского сельского хозяйства, например, можно по большому счету объяснить относительной нехваткой плодородных земель в этих странах, а не чем-либо еще.

Социально-экономическая структура европейского востока до XIX века, по сути своей, выпала из западных процессов происходивших в Европе перемен. Историки предложили следующие объяснения хронического отставания данной части Европы: например, укороченный период занятия земледелием и не такие плодородные почвы, как те, что лежали дальше на западе, с самого начала послужили причиной скудной отдачи на посеянное зерно. Тем самым страны Восточной Европы изначально оказались в неблагоприятных экономических условиях на решающих ранних стадиях сельскохозяйственного роста. Обратите внимание еще и на рукотворные помехи. Заселение территорий там происходило в условиях постоянных нашествий агрессивных среднеазиатских кочевников, в то время как на южном направлении нависали Балканы и проходила граница с Турцией, в течение многих веков этот район служил театром военных действий из-за постоянных набегов и грабежей. В некоторых областях (например, в Венгрии) много бед принесли турки со своим гнетом, из-за которого многие районы жители вообще покинули.

В России, появившейся на месте Московии как раз в данный период истории, доля крепостных крестьян относительно остального населения значительно выросла. Власть помещика над своими крепостными значительно укрепилась за счет политики государства, направленной на ужесточение соответствующего права. Власть землевладельцев над арендаторами укреплялась и в остальных восточных европейских странах (Пруссию можно назвать одной из них). Причем дело даже не просто в монаршем потворстве аристократическим кругам, способным повернуть оружие против королевской власти, если постоянно не заниматься их умиротворением. Власть землевладельцев к тому же служила приводом экономического развития. Как обычно, то есть не в первый и не в последний раз, ход экономического прогресса сопровождался большой социальной несправедливостью; крепостничество служило механизмом обеспечения одного из ресурсов, необходимых для повышения плодородия земли. Речь идет о принудительном труде, оправдывавшем себя во многих других странах во все времена.

В результате происходит раздел Европы приблизительно по руслу Эльбы, и этот раздел в известной степени просматривается даже в наше время. К западу от этой реки простираются страны, эволюция которых к 1800 году привела к более открытым формам общественного устройства. К востоку от нее обосновались диктаторские режимы, под властью которых находились аграрные общества, где меньшинство землевладельцев пользовалось всей полнотой власти над в основном крепостным крестьянством. В этой области города не часто процветали так, как на протяжении многих веков процветали города Западной Европы. Восточноевропейские города представляли собой, как правило, обремененные неподъемными налогами острова урбанизации в океане аграрного хозяйства, куда не поступала из сельской местности рабочая сила, придавленная мертвой хваткой крепостничества.

На огромных пространствах Польши и России существовали разве что зародыши денежной экономики. Как раз между странами с неравномерным развитием проходила линия раздела Европы, воспроизводившаяся снова и снова на протяжении предстоящей европейской истории. Линии раздела просматривались к тому же через неформальные институции; например, через права и положение женщин, что всегда считалось вернейшим признаком прогрессивности цивилизации. Здесь можно провести еще одну линию раздела – между средиземноморской Европой и северной, которая должным образом продлевается и проходит между Латинской и Северной Америкой. На протяжении этих столетий где бы то ни было зафиксировано совсем немного формальных и юридических изменений; правовой статус женщин остался тем же, каким он был всегда, и только в конце текущего периода его стали ставить под сомнение. Как бы там ни было, предоставление настоящей независимости женщинам, в частности женщинам высшего сословия, на самом деле случилось в северных странах Европы. Уже в XV веке иностранцы обращали внимание на то, что англичанки пользовались невиданной более нигде свободой. Передовые позиции Англии в данной сфере никуда не делись, зато в XVIII веке просматриваются свидетельства того, что во Франции, по крайней мере, родовитая женщина могла пользоваться значительной реальной самостоятельностью.

Тут свою роль сыграло появление в XVIII веке нового стиля жизни высшего сословия, того, что пользовалось большей свободой проведения собраний, ограниченной в рамках августейшего двора, а также постепенно освобождающегося от религиозного и семейного обряда. В конце XVII века мы узнаем о мужчинах в Лондоне, проводивших встречи в кофейнях, и из таких собраний вырастают первые клубы по интересам. Чуть позже появляется понятие «салон», означавшее собрание для общения друзей и знакомых в гостиной приглашавшей их дамы. Изобретение таких собраний приписывают французам; некоторые салоны XVIII века служили важными центрами притяжения грамотных людей, а также свидетельствами того, что среди женщин считалось достойным и даже модным проявление интереса к интеллектуальным проблемам, а не только к религии. Когда любовнице Людовика XV мадам де Помпадур показали ее готовый портрет, она попросила пририсовать на нем книгу – трактат Монтескье по социологии под названием De?fense de l’esprit des lois. Но даже когда женщины не претендовали на принадлежность к «синим чулкам», их салон и появление общества, независимого от двора, предоставляли им реальное, пусть даже ограниченное, убежище из заключения внутри собственной семьи. Наряду с церковными и профессиональными собраниями это были фактически единственные структуры, в пределах которых даже мужчины могли находить разнообразие общения и отвлечение от рутины.

К концу XVIII века мы вступаем в эпоху женщин художниц и романисток, а также признания того факта, что уделом старой девы может быть только монашеское заточение. Откуда такие изменения пришли, сказать сложно. На заре XVIII века редактор английского издательства «Спектейтор» уже задумался о том, что стоило бы посвятить свой журнал читательницам наравне с читателями. То есть нам следует обратиться далеко вглубь европейской истории. Возможно, все дело в том, что XVIII век произвел на свет такие заметные образцы женщин, обладавших большим политическим влиянием, как английская королева и четыре императрицы (одна австрийская и три русские), правившие по собственному разумению, часто даже толковее многих мужчин. Сказать что-то с полной уверенностью по данной проблеме не получается, так как женская эмансипация все еще остается слабо исследованной сферой науки.

В заключение скажем, что все описанные изменения никак не коснулись жизни подавляющего большинства народа на заре современной Европы, даже в тех обществах, что дальше остальных продвинулись в направлении капитализма. Пока еще не появилось массовой промышленной занятости, порождающей пролетариат как первую великую общественную силу, способную отвергнуть непререкаемую для большинства мужчин и женщин в равной степени непоколебимость традиционного стиля жизни. Традиция могла играть подавляющую роль прежде всего в большинстве сельскохозяйственных областей Европы или где религия пользовалась наибольшим влиянием в таких вопросах, как подчинение и затворничество женщин, но в 1800 году повсеместно главное место занимали появившиеся несомненные факты бытия.

3
Власть в Европе и претенденты на нее

В 1800 году многие европейцы все еще придерживались представлений о социальной и политической организации, понятных и уместных 400 лет тому назад. «Средневековье» в этом отношении, да и во многих других, не закончилось одномоментно. Мысленный образ общества и правительства, который с полным на то основанием можно отнести к категории «средневекового», выжил в качестве действенной силы на просторной территории, и на протяжении веков все больше социальных фактов приспосабливалось к нему. Вообще говоря, все, подпадающее под определение «корпоративной» организации общества – сведение людей в образования с юридическими привилегиями, защищавшими членов этого общества и определявшими их статус, – по-прежнему служило правилом континентальной Европы в XVIII веке. На протяжении практически всей его центральной и восточной зоны, как мы отметили, утвердилось и получило широкое распространение крепостничество. Очевидной выглядела преемственность многих политических атрибутов. Священная Римская империя, какой она была в 1500 году, все еще существовала в 1800-м; то же самое можно сказать о светской власти папы римского. Потомок Капетингов все еще считал себя королем Франции (хотя по происхождению он уже не принадлежал к той же самой ветви рода, как в 1500 году, и на самом деле находился в изгнании).

Даже в Англии уже в 1820 году королевский рыцарь въезжал на коне и в полных доспехах в Вестминстер на пир в честь коронации короля Георга IV, чтобы отстоять титул монарха от притязаний со стороны кого бы то ни было. В большинстве стран считалось само собой разумеющимся то, что государство представляет собой конфессиональное образование, что религия остается неотделимым атрибутом общества и что власть церкви освящена законом. Хотя подобные представления вызывали большие споры, а в некоторых странах подверглись досадной ревизии, влияние истории в таких делах, как и во многих других, в 1800 году оставалось решающим, и только десятью годами раньше оно казалось практически однозначным.

Когда все это получает подтверждение, напрашивается вывод, что на протяжении трех столетий с 1500 по 1800 год общая европейская тенденция состояла в опровержении или как минимум ослаблении старых социально-политических уз, характерных для средневекового стиля правления. Власть и авторитет вместо этого тяготели к перетеканию с сосредоточением у государства, когда власть освобождалась от «феодальных» оков личной зависимости. (Само изобретение «феодального» понятия как технического образа права фактически принадлежит XVII веку, и им предлагается потребность эпохи в укоренении чего-то, покидающего действительность.) Замысел христианского мира тоже, хотя все еще представлявший важность в эмоциональном, даже подсознательном плане, в этот период во многом лишился своего политического смысла. Папский авторитет начал разваливаться в объятиях национальных умонастроений в эпоху «великой ереси», а авторитет правителей Священной Римской империи с XIV века никто практически в грош не ставил.

Не появилось и какого-либо нового объединяющего принципа, способного послужить делу интеграции Европы. В пример можно привести судьбу османов. Христианские князья, находившиеся в состоянии войны с их мусульманской империей, располагали возможностью обратиться к таким же христианам за помощью, папы сколько угодно могли бы вести рассуждения по поводу крестового похода, но реальность заключалась в том, и турки об этом прекрасно знали, что правители христианских государств готовы были преследовать собственные интересы и при необходимости заключить союз с приверженцами ислама. Османскую империю вовлекли в европейскую политику в силу всевозможных практических соображений. Так наступила эра «реальной политики», то есть сознательного подчинения принципа и чести умозрительному расчету шкурных интересов государства. Обратите внимание на то, что в эпоху, когда европейцы все больше соглашались на то, что от других цивилизаций их отделяют великие культурные особенности (к их чести, они в это сами верили), они обращали мало внимания на имеющиеся атрибуты (и не делали ничего, чтобы создать новые), подтверждающие их фактическое единство. Предложение о создании какого-либо надгосударственного ведомства мог поддержать разве что случайный провидец.

Возможно, тем не менее, что объяснение тут лежит всего лишь в новом осмыслении своего культурного превосходства. Европа вступала в эпоху победоносной экспансии и не нуждалась в коллективных учреждениях, способных указать на это. Наоборот, на протяжении предстоящих столетий шло придание лоска авторитету государств, а вместе с ним власти их правительств. Важно при этом не впасть в заблуждение по поводу форм правления. При всех спорах вокруг того, кто должен осуществлять власть в государстве, и массы трудов на политические темы, авторы которых предлагали всевозможные для нее ограничения, общая линия вела к одобрению идеи законодательного суверенитета. То есть европейцы пришли к ощущению того, что, когда государственная власть находится в достойных руках, никаких ограничений его полномочий по внедрению законов быть не должно.

Даже с учетом такой оговорки речь идет о громадном отрыве от мышления прошлого. Для средневекового европейца предположение о существовании прав и правил, стоящих выше человеческого вмешательства, юридической неприкосновенности и формальных свобод, неизменных для последующих законодателей, фундаментальных законов, обязательных для исполнения всегда, или нерушимых законов Божьих, выглядело общественным и юридическим, а также теологическим богохульством. Английские юристы XVII века никак не могли выпутаться из разногласий по поводу того, что следует считать фундаментальными законами их страны, но все думали так, что они должны существовать. Столетие спустя ведущие юридические умы Франции занимались тем же самым. Тем не менее в конечном счете в обеих этих странах (и практически во всех остальных странах в большей или меньшей степени) была признана идея о том, что верховная, юридически неограниченная законодательная власть является характерной чертой государства.

Но для такого признания потребовалось много времени. На протяжении большей части начала новейшей истории Европы появление современного суверенного государства затмевалось тем фактом, что наиболее распространенной формой правления оставалась монархия. Борьба вокруг полномочий правителей во многом определяет содержание европейской истории на протяжении этих веков, причем иногда вообще трудно разглядеть, что там на самом деле стояло на кону. Притязания августейших правителей, в конце-то концов, можно было оспорить по двум достаточно наглядным причинам: в силу существования недовольства тех, кто считал неправильным предоставление тому или иному правительству полномочий, достойных настоящего монарха (можно сказать, что речь идет о «средневековой» или «консервативной» защите свобод), а также тех, кто допускал наделение правительства такими полномочиями, но опасался их сосредоточения в недостойных руках (так возникла «современная» или «либеральная» защита свободы). На практике эти два аргумента часто сплетаются в плотный клубок, но существующая путаница сама по себе служит показателем смены представлений.

Если отойти от правового принципа, тогда укрепление государства проявится в растущей способности монархов придерживаться своего пути. Подтверждением служит практически повсеместное снижение в XVI и XVII веках роли представительных учреждений, появившихся во многих странах ближе к завершению Средневековья. К 1789 году практически всей Западной (если не Центральной и Восточной) Европой управляли монархи, не чинившие особых препятствий деятельности представительных органов; главное исключение коснулось Великобритании. В XVI веке короли стали пользоваться властными полномочиями, которые средневековым баронам и бюргерам показались бы чрезмерными. Данное явление иногда характеризуется как укрепление абсолютной монархии. Если не преувеличивать возможности монарха в фактическом принуждении подданных к исполнению его воли (для многих могла бы существовать система практических проверок его власти, которые выглядели такими же ограниченными, как средневековая неприкосновенность или представительное собрание), тогда это слово здесь уместно.

Повсеместно или практически повсеместно относительная сила правителей в борьбе со своими противниками с XVI века и дальше несравненно возросла. С появлением новых финансовых ресурсов монархи получили возможность для содержания регулярных армий и артиллерии, применявшихся против вельмож, которым они были не по средствам. Иногда такая монархия пользовалась медленным становлением национального самосознания подданных для обуздания зарвавшихся сановников. Во многих странах к концу XV века в обществе появилось согласие на новое августейшее правительство на том условии, что оно обеспечит мир и порядок. Практически в каждом случае существовали конкретные причины, но почти повсеместно монархи возвысились еще больше над сословием вельмож и подкрепили свои новые притязания на уважение и авторитет с помощью пушек и поборов. Принудительное разделение полномочий с самыми влиятельными подданными, чей статус фактически и иногда юридически требовал назначения на государственную должность, перестало слишком уж угнетать королей. Тайный совет Англии при Тюдорах время от времени являл собой образец меритократии в той же самой степени, что и собрание магнатов.

В XVI веке и начале XVII века в сложившихся тогда условиях появилось так называемое «государство Возрождения». Такое напыщенное название досталось раздутой бюрократии, состоявшей из августейших наемных работников и движимой стремлением к централизации государства, зато его суть вполне можно познать, если вспомнить о подразумеваемой противоположности в виде средневекового царства, управленческие функции которого часто в огромной мере делегировались подневольным чиновникам, находившимся в феодальной и личной зависимости, или к корпорациям (крупнейшей из которых числилась церковь). Конечно же ни одна из этих двух моделей в чистом виде никогда в истории человечества не существовала. Всегда встречались придворные чиновники категории «новые люди» туманного происхождения, да и задачи правительства нынешних государств все еще передаются в ведение общественным организациям. Никакого внезапного перехода к современному «государству» разглядеть в нашей истории не получается: этот процесс растянулся на многие столетия, на протяжении которых подчас использовались устаревшие его разновидности устройства, причем долгое время европейские государства по сравнению с государствами азиатскими казались слабыми и непредсказуемыми. В Англии представители династии Тюдоров подчинили себе существовавшее тогда ведомство королевских мировых судей, чтобы сплотить местное мелкопоместное дворянство в структуру правительства при августейшей особе. Речь идет об очередном этапе длительного процесса подрыва феодальной власти, которая где бы то ни было еще сохранялась на протяжении сотен лет.

Все-таки даже в Англии к дворянам долгое время относились с большой заботой, если только кто-то из них не находился в смертельном противостоянии власти. Обычным фактом жизни государственного деятеля Европы XVI века оставались мятежи подданных. Окончательная победа могла принадлежать королевским войскам, но ни один монарх не желал опускаться до сохранения своей власти исключительно силой оружия. Тогда же появился знаменитый девиз: «Пушки являются последним аргументом королей». Его подтверждением служит история неугомонного французского дворянства, остепенившегося только в середине XVII века, обострения интересов на местах в Англии на протяжении того же самого периода или попыток Габсбургов по объединению своих территорий за счет местных феодалов. Последнее феодальное восстание на территории Соединенного Королевства случилось в 1745 году; в остальных странах такие восстания оставалось только ждать.

С налогами из-за опасности восстания и несоответствия предъявляемым требованиям административного аппарата по их сбору приходилось обращаться очень осмотрительно, однако услуги чиновников и армии требовалось как-то оплачивать. Один из путей решения данной проблемы состоял в том, чтобы позволить чиновникам брать мзду или предоставлять льготы тем, кто нуждался в их услугах. По очевидным причинам такая мера до конца проблемы не устраняла. Поэтому правителю требовалось привлекать суммы денег в большем объеме. Что-то еще можно было предпринять в плане использования королевских угодий, но всем монархам рано или поздно приходилось обращаться к поиску новых источников налоговых поступлений, и далеко не многим из них удавалось достичь стоявших перед ними задач. В этой сфере существовали технические преграды, возможность преодолеть которые появилась только в XIX веке или еще позже, но на протяжении трех сотен лет изобретение новых налогов требовало большой изощренности воображения. По большому счету сборщик налогов мог обложить побором только потребление (через косвенные налоги в виде таможенных, акцизных сборов или сборов с объема торгового оборота, а также посредством выдачи лицензий и разрешений на торговлю, за которые требовалась плата) или недвижимость. Обычно из-за такой системы возникала диспропорция в перераспределении бремени, так как бедной части населения приходилось отдавать государству большую часть своего скудного совокупного чистого дохода, предназначенного на приобретение предметов первой необходимости, чем состоятельным согражданам. К тому же практически никогда не удавалось обуздать землевладельца, перекладывавшего свое налоговое бремя на человека, стоящего у основания имущественной пирамиды.

Налогообложение к тому же особенно затруднялось пережитками средневекового понимания юридической неприкосновенности. В 1500 году повсеместно существовали области, люди и сферы деятельности, пользовавшиеся особой защитой от вмешательства правителя со всеми его полномочиями. Они могли ограждаться от такого вмешательства в силу предоставленного в прошлых эпохах безотзывного королевского пожалования, такого как привилегии многим городам, в силу договорного соглашения, как, например, английская Великая хартия вольностей, считавшаяся древним обычаем, или в силу божественного закона. Главным примером служила церковь. Ее имущество обычно не подлежало светскому налогообложению, она принадлежала юрисдикции собственных судов по делам, неподсудным королевской юстиции, и в ее распоряжении находились важные социально-экономические атрибуты, например сфера брачных отношений. К тому же от королевской юрисдикции или налогообложения могли освобождаться некоторые провинции, профессии или семьи. Положение короля далеко не во всем выглядело однородным. Даже французский король в Бретани числился всего лишь герцогом, и таким статусом определялись его полномочия на ее территории. Как раз в условиях таких реалий бытия существовало «государство Возрождения». С фактом живучести подобных рудиментов приходилось мириться, хотя будущее принадлежало королевским бюрократам и их архивным досье.

В начале XVI века западное христианство пережило великий перелом. Тогда навсегда разрушилось единство христианской веры и ускорилась консолидация королевской власти. Процесс, примитивно называющийся протестантской Реформацией, начался как очередной спор по поводу религиозной власти, участники которого подвергли сомнению папские притязания, хотя его формальная и теоретическая структура успешно выстояла множество поползновений со стороны врагов. С этой точки зрения речь идет о чисто средневековом явлении. Но на этом все дело не закончилось, а политическое значение Реформации далеко еще не было исчерпано. Притом что она к тому же вызвала бурную культурную революцию, у нас не остается повода для сомнения в традиционном взгляде на нее как на начальный пункт современной истории.

Ничего нового в требованиях церковной реформы нам не видно. Само осознание того, что папство и курия совсем не обязательно отвечали интересам всех христиан, прекрасно обосновали к 1500 году. Кое-кто из их критиков уже перешел от такого осознания к доктринальному инакомыслию. Глубокие, неловкие, благочестивые сомнения XV века отразили не только поиск новых ответов на духовные вопросы, но к тому же и готовность искать их за пределами, установленными церковной властью. Ересь никогда не уничтожалась до конца, ее всего лишь подавляли. Старым и широко распространенным явлением оставалась бытовая ненависть к церковникам. Оно давно подпитывало потребность в духовенстве, по-настоящему преданном евангелистской церкви. В том же XV веке в церковной жизни появляется еще одно течение, возможно, несущее даже большую подрывную опасность, чем ересь, потому что, в отличие от ереси, его поддерживали силы, способные в конечном счете подрубить корни самих традиционных религиозных воззрений. Его представляли грамотные, человеколюбивые, рациональные, скептически настроенные интеллектуалы, которых за отсутствием более подходящего слова остается разве что назвать эразмианами по имени человека, воплотившего идеалы данного движения наиболее ясно в глазах современников, а также ставшего первым голландцем, сыгравшим заглавную роль в европейской истории.

Эразм Роттердамский считается человеком, глубоко преданным своей вере; он видел себя христианином, и это означало, причем совершенно бесспорно, что он оставался внутри своей церкви. Но для той церкви он вынашивал идеал, в котором воплощался образ возможной реформации. Он мечтал об упрощении религиозного рвения и очищении пастората. Притом что он не оспаривал власти церкви или папства, утонченным способом он бросал вызов власти в принципе, ведь его научный труд служил глубокому подрыву столпов любой власти. Такой же подрывной смысл можно обнаружить в его переписке, которую он провел с коллегами буквально по всей Европе. Они учились у него искусству объяснения собственной логики, а через нее отделению учения о вере от схоластических омертвений Аристотелевой философии. В своем Греческом Новом Завете он предоставил прочное основание для объяснения догмы как раз в то время, когда знание греческого языка снова входило в моду. Эразм Роттердамский к тому же выступал в роли разоблачителя ложности текстов, на основе которых возводились причудливые догматические конструкции.

Однако ни он, ни те, кто разделил его точку зрения, не нападали на религиозную власть напрямую и при этом превращали церковные проблемы во вселенские. Они оставались последовательными католиками. В гуманизме наравне с ересью выражалось недовольство поведением церковников и алчностью принцев, то есть нечто, витавшее в воздухе в начале XVI века в ожидании подходящего человека и случая для превращения ожиданий в религиозную революцию. Не существует другого какого-либо достойного слова для описания того, что последовало за невольным поступком одного немецкого монаха. Его звали Мартин Лютер, и в 1517 году он развязал силы, которым предстояло расколоть христианское единство, остававшееся нетронутым в Западной Европе с момента исчезновения ариан.

В отличие от Эразма, то есть человека мира, как сейчас говорят, М. Лютер всю свою жизнь с небольшими перерывами провел практически у черта на куличках в небольшом немецком городке на Эльбе Виттенберге. Он принадлежал к ордену монахов-августинцев, глубоко разбирался в богословии, отличался некоторыми душевными метаниями человека, уже пришедшего к умозаключению о своем предназначении, состоявшем в проповеди Священного Писания в новом свете, в представлении Бога как Бога всепрощающего, а не карающего. С такими мыслями он должен был превратиться в революционера; ортодоксальность его взглядов никогда не ставилась под сомнение до тех пор, пока Лютер не поссорился с тогдашним папством. Он побывал в Риме, и все увиденное там ему не понравилось, этот папский город показался ему светским местом, а церковные правители могли бы, по его мнению, выглядеть поприличнее. После той поездки у него не появилось расположения к странствующему доминиканцу, обходящему Саксонию в качестве распространителя индульгенций, служивших папским свидетельством. Обладателю индульгенции за мзду малую (поступавшую на возведение здания нового и величественного храма Святого Петра, как раз поднимавшегося в Риме) даровалось отпущение грехов, которое учитывалось в потустороннем мире. Информацию о проповедях этого человека сообщали Лютеру крестьяне, внимавшие доминиканцу и купившие свои индульгенции.

Грубость сделки, проталкивавшейся тем проповедником, служит иллюстрацией самых неприглядных проявлений средневекового католицизма. Они приводили Лютера в ярость, доводили практически до одержимости всеобъемлющей серьезностью трансформации, необходимой в жизни человека, прежде чем он мог рассчитывать на искупление. Он сформулировал свои возражения по поводу индульгенций и прочих папских выдумок в прокламации из 95 тезисов, в которых изложил свои откровенные воззрения. В традиции академических прений он прикрепил листок с ними на латыни у входа в церковь цитадели городка Виттенберга 21 октября 1517 года. Он также послал свои тезисы архиепископу Майнца примату Германии, который переправил их в Рим с просьбой к руководству его монашеского ордена о том, чтобы те запретили Лютеру вести проповеди на эту тему. К этому времени тезисы Лютера перевели на немецкий язык, а с помощью тогдашних передовых информационных технологий удалось изменить всю ситуацию: их размножили типографским способом и отправили гулять по всей Германии. Тем самым Лютер устроил прения, на которые рассчитывал.

Только благодаря заступничеству со стороны правителя его государства Фредерика Саксонского, отказавшегося выдать Лютера церковникам, угроза его жизни отступила. Затягивание с уничтожением ереси в зародыше оказалось фатальным. Орден Лютера отрекся от него, а ректор его университета отказался это сделать. В скором времени папство обнаружило себя в положении противостояния с немецким национальным движением недовольства политикой Рима, которое питалось и разжигалось собственным внезапным открытием Лютером в себе литературного таланта поразительной гибкости и плодовитости, причем плодовитость вылилась в огромную массу печатных брошюр. Положение папства усугублялось честолюбивыми замыслами местных сановников.

Через два года Лютера стали называть гуситом. К тому времени Реформацию втянули в сферу немецкой политики. Даже во времена Средневековья потенциальные реформаторы церкви обращались за помощью к светским правителям. При этом совсем не обязательно предполагалось выходить за пределы догматов своей веры; великий испанский церковник Дидак Хименес стремился направить власть монархии на нужды решения проблем, стоящих перед испанской церковью. Правители совсем не собирались защищать еретиков; их обязанность состояла в предохранении истинной веры. Тем не менее обращение к светским властям могло открыть путь к изменениям, обещавшим больше, чем рассчитывали их вдохновители, и это, как нам представляется, произошло в случае с Мартином Лютером. Его аргументы послужили стремительному движению за пределы желательности и обоснованности реформы на практике к сомнению по поводу законности сначала папской власти, а дальше и самой догмы. Стержень его протестов на ранней стадии никак не касался теологии. Тем не менее он дошел до отрицания трансубстантиации (заменив это понятие воззрениями евхаристии, суть которых еще труднее поддается пониманию) и проповедовал положение о том, что мужчины и женщины получают прощение – то есть отбираются для спасения – не только посещением причастий (называвшихся «трудами»), но и верой. Во всем этом нашла отражение предельно ясная индивидуалистическая позиция. Так он нанес удар под самый корень традиционного учения, согласно которому никакого спасения за пределами церкви не предусматривалось. (Все-таки следует отметить, что Эразм, когда у него попросили поделиться своей точкой зрения, не осудил бы Лютера; известно, кроме того, что он считал, что Лютер высказал много ценных мыслей.)

В 1520 году Мартина Лютера отлучили от церкви. Перед изумленной аудиторией он сжег буллу об отлучении от церкви в том же костре, что книги церковного канона. Читать проповеди и писать брошюры он продолжал как ни в чем не бывало. Вызванный для объяснения своего поведения в императорский сейм, он не стал отрекаться от своих взглядов. Германия явно оказалась на грани гражданской войны. Покинув сейм с охранным свидетельством на руках, он исчез: Лютера похитил ради его безопасности сочувствовавший ему князь. В 1521 году император Карл V наложил августейший запрет на церковную деятельность Лютера; с этого момента он становится преступником вне закона.

Догмы Лютера, которые он распространил на осуждение исповеди и прощение грехов, а также безбрачие церковников, к тому времени пришлись по душе многим немцам. Его последователи доводили эти догмы до сведения прихожан во время проповедей и через распространение его немецкого перевода Нового Завета. Лютеранство к тому же стало фактом политической жизни; это обеспечили немецкие князья, втянувшие его в свои сложные отношения с императором, обладающим весьма туманной властью над ними. Последовали войны, и в употребление вошло слово «протестант». К 1555 году Германия безвозвратно разделилась на католическое и протестантское государства. Такой раздел получил признание в соглашении, заключенном в сейме Аугсбурга, согласно которому главной религией каждого из государств считалась религия, исповедовавшаяся его правителем. Так впервые утвердился европейский религиозный плюрализм. Соглашение послужило затейливой уступкой императору, считавшему себя защитником всеобщего католицизма. Оно потребовалось бы, если бы он собирался сохранить лояльность князей Германии. В католической и протестантской Германии в одинаковой степени религия теперь, как никогда раньше, служила укреплению политической власти в мире соперничавших вероучений.

Но речь идет не о простом явлении Реформации; на евангелистской закваске появилось несколько вариантов протестантизма. Некоторые из них послужили питательной средой для общественных волнений. Прошло совсем немного времени, и Мартину Лютеру пришлось объяснять свое собственное учение как не имеющее ничего общего с воззрениями крестьян, прикрывавшихся его именем для оправдания восстания против своих господ. Одну из радикальных групп называли анабаптистами, которые подвергались в равной степени гонениям со стороны правителей, придерживавшихся как католической, так и протестантской веры. В 1534 году в Манстере провозглашение их предводителями курса на обобществление (коммунизм) собственности и многобрачие послужило подтверждением опасений их противников, а также поводом для их жесточайшего подавления. Среди прочих разновидностей протестантизма в нашем труде обзорного жанра заслуживает упоминания разве что кальвинизм. Ему предстояло послужить главным вкладом швейцарцев в дело Реформации, хотя основал данное направление протестантизма француз Жан Кальвин. Он числился богословом, причем основные положения своего теоретического наследия Кальвин сформулировал в весьма молодом возрасте: абсолютная порочность человека после грехопадения Адама и возможность спасения души исключительно немногих избранных, Богом предопределенных к избавлению от тягот земных. Если Лютер как монах ордена августинцев ориентировался на догмы пророка Павла, проповеди Кальвина звучали в тональности наследия святого Августина. Популярность такой мрачной догмы кальвинистов объясняется с трудом. Но она определила историю не только Женевы, ведь кальвинизм прижился во Франции, Англии, Шотландии, Нидерландах и британской Северной Америке. Решающим моментом служило убеждение в принадлежности к рядам Богом избранных. Поскольку признаками такой принадлежности считалась внешняя приверженность заповедям Бога и участие в обрядах причастия, к такому убеждению было легче прийти, чем можно было себе предположить.

При Жане Кальвине Женева стала городом совсем не простым. Он составил конституцию теократического государства, которое служило основой для невиданно широкого осуществления самоуправления. Богохульство и колдовство наказывались смертной казнью, но для людей того времени в этом не было ничего удивительного. Супружеская измена тоже считалась уголовным преступлением в большинстве европейских стран, и наказание за нее назначалось церковными судами. Но в Женеве времен Кальвина к этому преступлению относились намного серьезнее и ввели за него смертную казнь; виновных в супружеской измене женщин топили в водоемах, а мужчин лишали головы (отметим очевидный отход от обычной уголовной практики европейского общества, в котором главная роль принадлежала мужчинам, а женщин считали созданиями нравственно и умственно отсталыми, заслуживавшими соответствующего снисхождения, в том числе более умеренного наказания, чем мужчины). Суровые наказания к тому же предназначались для преступников, виновных в распространении ереси.

Произойдя из Женевы, в которой воспитывались пасторы кальвинизма, новая секта пустила корни во Франции, где к ней присоединились новообращенные из благородной среды, и к 1561 году на ее территории насчитывалось больше двух тысяч конгрегаций (приходов кальвинистов). В Нидерландах, Англии и Шотландии и, в конце концов, в Германии эта секта стала теснить традиционное лютеранство. Кальвинизм также проник в Польшу, Богемию и Венгрию. По силе своего проникновения кальвинизм на заре распространения превосходил лютеранство, которое, кроме Скандинавии, никогда не могло укорениться за пределами немецких земель, народ которых первым в него поверил.

Разнообразие протестантской Реформации затрудняет ее оценку и упрощение. Сложная и глубоко укорененная по своему происхождению, она многим обязана складывавшимся тогда в Европе обстоятельствам, а по последствиям и материальным выражениям она отличается большим разнообразием, богатством и большой перспективой овладения массами. Если к названию «протестантизм» отнестись с достаточной серьезностью как к показателю фундаментальной самости, лежащей в основе беспорядка множества его проявлений, то эта самость обнаруживается в его влиянии и плодах. Протестантизм сыграл подрывную роль внутри христианства. В Европе и Америке (Северной и Южной) на его основе возникли новые разновидности духовной культуры, основанные на познании Библии и проповеди, которой протестанты придавали важность, иногда превосходящую важность причастия. Протестантизму предстояло определить образ жизни миллионов своих приверженцев, приучившихся к новому и тщательному выстраиванию стиля личного поведения и сознания (тем самым по иронии судьбы протестанты постигли то, что давно искали римские католики), и при нем восстановили право духовенства на создание семьи. Беда в том, что протестанты отвергли (или, по крайней мере, подвергли сомнению) все существующие церковные атрибуты и создали новые политические силы в образе церквей, которыми князья теперь могли пользоваться в собственных интересах – часто против пап римских, представлявшихся в их глазах такими же князьями, как они сами. Протестантство совершенно справедливо рассматривалось сторонниками и противниками одинаково как один из факторов, определявших очертания современной Европы, а за ней и всего мира.

Однако ни лютеранство, ни кальвинизм не вызвали первого в истории Европы отрицания папской власти нацией-государством. В Англии единственное в своем роде религиозное изменение возникло практически случайно. Новая династия Тюдоров происхождением из Уэльса утвердилась в конце XV века, и второй король этой линии Генрих VIII столкнулся с папством по поводу его желания расторгнуть первый из его, как позже окажется, шести браков, чтобы заключить второй брак и произвести на свет наследника престола. Желание его понять в принципе можно. В результате все закончилось ссорой и появлением одного из самых знаменитых воззрений светской власти за все XVI столетие; все это сыграло значительную роль в определении будущего Англии. Заручившись поддержкой своего парламента, послушно принявшего нужный закон, Генрих VIII провозгласил себя главой церкви в Англии. С точки зрения догматов церкви он не затевал никакого разрыва с прошлым; английский король, в конце-то концов, служил «защитником веры», назначенным папой римским из-за отлучения Мартина Лютера от августейшей паствы (его преемник все еще носит тот же титул). Но утверждение королевского верховенства открыло путь к отделению англиканской церкви от Рима.

Признанное право на такое отделение в скором времени получило подкрепление в виде роспуска монастырей и некоторых прочих церковных учреждений, а также распродажи их имущества пожелавшим его приобрести представителям аристократии и мелкопоместного дворянства. Церковники, признавшие новые догмы, при следующем правителе захотели в значительной мере сдвинуть церковь Англии в сторону континентальных протестантских представлений. Со стороны населения на это устремление последовала неоднозначная реакция. Кто-то видел в нем отражение старых национальных традиций расхождения во взглядах с Римом; у кого-то новшества вызвали негодование. Из запутанных дебатов и невнятной политики властей возник литературный шедевр под названием «Книга общей молитвы», а также появилось несколько мучеников одновременно со стороны католиков и протестантов. Возвращение к папской власти (и сжигание протестантских еретиков) случилось при четвертом правителе династии Тюдоров, несправедливо названной и несчастной Марии Кровавой, королевы Англии с возможно самой трагической судьбой. К этому времени, кроме того, проблема религии неразрывно переплелась с национальными интересами и внешней политикой, так как государства Европы все больше расходились по причинам религиозного свойства.

Английская Реформация, как и в Германии послужившая вехой на пути эволюции национального самосознания, всем вышеперечисленным не ограничивалась: есть смысл обратить внимание еще на некоторые заслуживающие того моменты. Ее провели в соответствии с парламентским актом, и для церковного становления требовалось решить проблему системного значения, которая состояла в обозначении пределов законодательной власти. С вступлением на престол сводной сестры Марии Елизаветы I религиозный маятник качнулся в противоположном направлении, хотя долгое время оставалось неясным, насколько далеко он может отклониться. Все же Елизавета настояла на том (и ее парламент издал соответствующие законы), чтобы за нею сохранились основные атрибуты положения ее отца; английская церковь или Англиканская церковь (как ее можно впредь называть) утверждалась в качестве католической в догмате, но ее основой служило верховенство английского монарха. Обратите внимание на то, что это верховенство признавалось в силу парламентского акта, однако Англии предстояло в ближайшее время вступить в войну с королем-католиком Испании, прославившимся своим намерением искоренить ересь на всех завоеванных им землях. Итак, протестантизмом определилось еще одно дело национального масштаба.

Реформация способствовала выживанию английского парламента, когда остальные представительные органы Средневековья пали перед монархической властью, хотя этим ее роль далеко не ограничивалась. Королевство, объединенное с англосаксонских времен совсем без провинциальных ассамблей, которые могли бы с ним поспорить, значительно облегчило задачу парламента, сосредоточившегося на национальной политике в большей степени, чем какое-либо еще подобное учреждение где бы то ни было. Свою положительную роль сыграла и королевская беспечность; Генрих VIII упустил прекрасную возможность для создания прочного основания для абсолютной монархии, когда одним махом ликвидировал массу собственности – размером приблизительно в одну пятую часть земли всего своего королевства, – которая ненадолго попала в его распоряжение в результате расформирования монастырей. Как бы там ни было, при соответственном взвешивании такого рода мелочей сам факт того, что Генрих VIII избрал поиск одобрения его воли в создании национальной церкви со стороны национального органа представительной власти, по-прежнему видится одним из самых радикальных решений в истории парламентаризма.

Католические мученики гибли при Елизавете I потому, что их осудили как предателей, а не признали еретиками – но народ Англии подвергся намного меньше расколу по религиозному принципу, чем Германии и Франции. В XVI веке Францию замучили и порвали на части католики и кальвинисты, преследовавшие на ее территории свои интересы. Обе эти секты по своей сути представляли группы благородных кланов, сражавшихся за власть в ходе французских религиозных войн, которых в период между 1562 и 1598 годами можно насчитать девять. Случались времена, когда в ходе сражений французская монархия опускалась очень низко; дворянство Франции подходило совсем близко к своей победе в битве с централизованным государством, однако его разобщенность играла на руку короне, и монарх натравливал одну враждебную ему группировку на другую. Измученному населению Франции пришлось нести на своих плечах бремя неразберихи и опустошения, пока на престол в 1589 году (после убийства своего предшественника) не взошел представитель худородной ветви королевской семьи по имени Генрих, то есть правитель небольшого королевства Наварра, ставший Генрихом IV Наваррским и положивший начало династии Бурбонов, потомки которой все еще не отказываются от претензии на французский трон. Он принадлежал к протестантам, но принял католицизм как условие его наследственного права, признав, что католицизм служил религией, которую исповедовало большинство французов, и тем самым сохранив напряженность в деле национального самоопределения его подданных. Протестантам предоставили особые гарантии, с которыми они превратились как бы в государство внутри государства, обладателей укрепленных городов, на которые не распространялись предписания короля; с помощью такого весьма старомодного способа решения проблем обеспечивалось предохранение их религии за счет новых льгот. Генрих IV и его преемники теперь могли заняться делом восстановления авторитета престола, опасно пошатнувшегося из-за заказного убийства и бесконечных интриг. Но французское дворянство тогда далеко еще не угомонилось.

Перед этим религиозный антагонизм разгорелся из-за внутренней переоценки римской церкви, которую мы помним как противницу Реформации. Самым формальным его выражением послужил Тридентский собор, созванный в 1543 году и проходивший в три сессии на протяжении последующих 13 лет. Решающая роль на них принадлежала епископам из Италии и Испании, задававшим тон на заседаниях, так как Реформация церкви Италии коснулась мало, а Испании – вообще никак. Решения того собора превратились в критерий ортодоксии в благочинии и догме, просуществовавший до XIX века и служивший стандартом, к которому стремились правители католического мира. Епископам предоставили больше полномочий, а церковным приходам поручили новую роль. Участники собора к тому же косвенно ответили на старый вопрос о предводителе католической Европы; с этого времени бесспорное предводительство принадлежит папе римскому. Как и Реформация, однако, возрождение католицизма шло вне форм и принципов в новых условиях религиозного накала, оживляло в равной степени усердие непосвященных и духовенства. Наряду с навязыванием еженедельного участия в принудительных мессах, упорядочением более строгого обряда крещения и венчания и прекращением продажи индульгенций «индульгенщиками» (как раз из-за чего вспыхнул лютеранский мятеж), католические священники к тому же стремились обеспечить искупление грехов паствой сельских приходов, погрязшей в традиционном суеверии и невежестве настолько глубоко, что миссионеры, пытавшиеся достучаться до этих грешников в Италии, называли их «нашими индейцами», имея в виду огромную потребность в разъяснении им положений Евангелия, какую они ощущали в ходе обращения в христианскую веру язычников Нового Света.

Подпитка возрождения католицизма к тому же шла со стороны носителей истинной духовности и происходящего непосредственно от души усердия, уже проявлявшегося среди верующих в XV веке. Одним из мощнейших выражений нового настроя среди католиков, а также атрибутом, оказавшимся весьма живучим, стало изобретение одного испанца, вошедшего в историю под именем первого генерала монашеского ордена иезуитов, Игнатия де Лойолы. По забавному стечению обстоятельств в начале 1530-х годов он числился студентом того же самого парижского училища, что и Жан Кальвин, но сведений об их знакомстве обнаружено не было. В 1534 году он вместе с несколькими своими приятелями и компаньонами принял духовную присягу; своей целью они избрали миссионерскую деятельность, и, пока обучались новому ремеслу, Лойола составил устав для нового религиозного ордена. В 1540 году его организацию признал папа римский, и ей присвоили название «Общество Иисуса». Иезуитам, как их в скором времени стали называть, в истории церкви отводилась важная роль сродни той, что сыграли ранние бенедиктинцы или францисканцы XIII века. Их воину-основателю понравилось думать о своих соратниках как о народном ополчении церкви, отличавшемся крепкой дисциплиной и абсолютным подчинением папской власти через их генерала, который жил в Риме. Они провели преобразование системы католического просвещения. Они шли в первых рядах миссионерского наступления во всех уголках планеты. В Европе они благодаря своим интеллектуальным достижениям и политической смекалке поднялись до самых больших почестей при дворах королей.

Одновременно они послужили новым инструментом укрепления папского авторитета, причем возрождение католицизма (в противовес Реформации) могло к тому же содействовать усилению власти светских правителей над их подданными. Иждивенчество религии при политической власти в новом виде – то есть при организованной силе – послужило дальнейшему укреплению хватки политического аппарата, державшего за горло народ. Наиболее наглядно такое положение вещей просматривается в испанских княжествах. Здесь еще задолго до Тридентского собора соединились две силы, которым удалось создать неприступную ни с одной стороны католическую монархию. Реконкиста, только что законченная, представляла собой очередной крестовый поход. Во-первых, сам титул католических монархов звучал определением политического процесса, сопровождавшегося борьбой. Во-вторых, перед испанской монархией стояла задача по оперативному приобщению к своим порядкам великого множества подданных мусульманского и иудейского вероисповедания. Их опасались как носителей потенциальной угрозы спокойствию многонационального общества.

Для воздействия на них изобрели новый инструментарий в виде инквизиции, однако радикально отличавшейся от средневекового ее предшественника, так как она находилась под властью все той же короны. Учрежденная в соответствии с папской буллой в 1478 году, испанская инквизиция вступила в свои права в Кастилии с 1480 года. Прошло совсем немного времени, и у папы римского появились дурные предчувствия; светские и церковные власти в равной степени попытались сопротивляться, но особо в этом не преуспели. К 1516 году, когда королем становится Карл V, которому предстоит впервые занять престол одновременно Арагона и Кастилии, инквизиция служила единственным учреждением в испанских доминионах, от имени королевского совета отправлявшим власть на территории всех их – в Северной и Южной Америке, на Сицилии и Сардинии, а также в Кастилии и Арагоне. Нагляднейшие плоды деятельности этой инквизиции позже назовут «этнической чисткой», проявившейся в изгнании с территории перечисленных доминионов всех евреев и жестком регламентировании жизни мавров (обращенных в христианство мусульман).

В итоге проведения такой политики в Испании установилось религиозное единство, нерушимое для горстки лютеран, с которыми инквизиции не составило особого труда справиться. Духовная сплоченность населения Испании в конечном счете дорого обошлась ее народу. Все-таки уже при Карле V, считавшемся ревностным католиком, власти Испании в духовной и светской жизни своей страны вели к новому роду централизации государства в виде абсолютистской монархии, представлявшей собой государство Возрождения во всей его красе, совершенно неумышленно превратившееся в первый на нашей планете механизм управления, в рамках которого предстояло принимать решения, касающиеся развития событий во всем мире. Рудименты формальной конституционной системы правления на Пиренейском полуострове особой роли при этом не играли. Испания повсеместно служила образцом для государств возрождающегося католицизма, и ее образец навязывался практически всей Европе силой или примером на протяжении столетия после 1558 года, когда Карл V уже умер, проведя свои последние годы в молитвах вдали от мирской жизни за стенами монастыря в медвежьем углу области Эстремадура.

Из всех европейских монархов, связавших свою жизнь с делом возрождения католицизма в качестве борца с ересью, никто не может сравниться по решительности и нетерпимости с сыном и преемником Карла V Филиппом II Испанским, пережившим свою жену Марию Тюдор. Ему досталась половина империи его отца: Испания, колониальные территории Индии, Сицилия и испанские Нидерланды. (В 1581 году он к тому же присовокупил к своим владениям Португалию, остававшуюся в составе Испании до 1640 года.) Результаты его политики религиозного очищения Испании получили весьма неоднозначное толкование. Зато бесспорным считается его роль в появлении на территории испанских Нидерландов первого государства в мире, народ которого покончил с прежним господством монархии и феодальной знати.

То, что кто-то назвал «мятежом Нидерландов», а сами голландцы считают «Восьмидесятилетней войной», как и многие прочие события, лежащие в основе появления наций, служит мощным источником мифотворчества, иногда даже сознательного. Однако даже при всей абсурдности таких утверждений еще больший обман содержит в себе предположение о появлении весьма современного типа общества в результате совершенно «современного» рода восстания, движущей силой которого называют носителей страстного стремления к религиозной терпимости и национальной независимости. Большего заблуждения представить себе трудно. Беды Нидерландов возникли в совершенно средневековых условиях, при которых в этом богатейшем государстве Северной Европы, то есть герцогстве, перешедшем в ведение Габсбургов через заключение брака, сохранялись старинные бургундские правила наследования земель. Часть этого герцогства относилась к испанским Нидерландам в виде семнадцати провинций, весьма отличавшихся друг от друга своими особенностями. Южные провинции, где многие жители общались на французском языке, включали наиболее урбанизированную часть Европы и огромный фламандский центр торговли – город Антверпен. Они издавна доставляли много беспокойства, а правители фламандских городов в свое время в конце XV века откровенно пытались добиться для них статуса городов-государств. Северные провинции больше тяготели к сельскому хозяйству и морским промыслам. Их обитатели питали особую привязанность к своей земле, ведь они фактически отвоевывали ее у моря и создавали польдеры (осушенные участки земли, защищенные дамбой) еще с XII века.

Северным и южным районам позже предстояло стать Нидерландами и Бельгией, но в 1556 году такой поворот истории никому даже в голову не приходил. Нельзя было представить и религиозного раскола между этими двумя территориями. Притом что католическое большинство юга несколько выросло из-за переселения многих протестантов на север, носители двух данных убеждений по обе стороны будущей границы уживались вполне миролюбиво. В начале XVI века население Европы проявляло намного большую терпимость к религиозным различиям, чем после того, как католики со всем своим рвением взялись за проведение контрреформации.

Кое-что из последующих событий можно объяснить ревностным проведением в жизнь Филиппом II постановлений Тридентского собора, но источники всех бед лежали в глубине истории. Испанцы стремились придать современный вид отношениям центрального правительства с местными общинами (означавший извлечение выгоды из повышающегося благосостояния с помощью толковой системы налогообложения) и для этого применили самые современные методы, но проявили недостаточно такта, чем те же бургундцы. Испанские королевские посланники сначала затеяли свару с дворянами южных провинций. Вспыльчивые и раздражительные, как все дворянство эпохи отстаивания своих символических «свобод» – то есть привилегий и льгот, – они чувствовали для себя угрозу со стороны монарха, более далекого от них, чем великий Карл V, который, как они считали, понимал их (ведь он говорил на их языке), даже если приходился ему сыном. Испанский командующий герцог Альба грубо попирал местные привилегии через вмешательство в местную юрисдикцию, когда вел преследование еретиков. Какими бы ревностными католиками местные дворяне себя ни считали, их благополучие во многом зависело от процветания фламандских городов, где пустило корни протестантство, и они боялись прихода туда испанской инквизиции. Кроме того, им, как и прочим дворянам того времени, были совсем не по душе трудности, связанные с инфляцией, возникшей среди прочего из-за испанского золотого слитка, поступавшего из Нового Света.

Сопротивление испанскому правлению стало выражаться в совершенно средневековых формах, то есть в фольварках или парламенте Брабанта, и через несколько лет жестокость испанской армии и появление из ее среды предводителя в лице Вильгельма Оранского послужило объединению дворян в борьбе против собственного законного правителя. Наравне со своей современницей Елизаветой Тюдор Вильгельм (прозванный Молчаливым из-за известной сдержанности, не позволявшей ему проявлять на людях гнев, даже когда ему сообщили о намерении его правителя подчинить себе погрязших в ереси подданных) всегда чувствовал умонастроения, овладевшие массами. Однако не стоит забывать о постоянном потенциальном отчуждении между дворянами и горожанами-кальвинистами, которым грозило потерять гораздо больше. Применения испанскими губернаторами более тонкой политической тактики и побед испанских армий в конечном счете вполне хватило, чтобы это отчуждение вылилось наружу. Дворяне отступили, смирившись с судьбой, и тем самым ничего не подозревавшее командование испанской армии определило будущее современной Бельгии. Борьба продолжалась только в северных провинциях (хотя все еще под политическим руководством Вильгельма Молчаливого до его убийства в 1584 году).

Голландцы (теперь мы можем называть их именно так) слишком многое поставили на кон, зато их не обременяло двусмысленное недовольство своего дворянства, доставшееся их южным единоверцам. Зато раскол у них произошел внутри паствы; согласие среди жителей их провинций возникало редко. Вместе с тем для сокрытия своего раскола они могли использовать призыв к религиозной свободе и широкой терпимости; к тому же им шло на пользу массированное перекачивание на север фламандского капитала и способных людей. А еще их враги испытали большие затруднения; испанская армия представляла собой грозную силу, но ее полководцам трудно было иметь дело с противником, засевшим за своими городскими стенами и окружившим их войска водой, открыв дамбы и затопив всю низинную местность. Голландцы практически по наитию перенесли свои главные усилия на морские просторы, где испанцам можно было нанести больший ущерб в относительно равных условиях. Испанские коммуникации с Нидерландами утратили былую проходимость, как только на Северный морской путь вышли мятежники. Содержание крупной армии в Бельгии далеко от Италии обходилось дорого, и еще больше денег потребовалось на то, чтобы отгонять армии новых врагов. В скором времени пришлось заниматься и ими. Контрреформация принесла в международную политику заразу в виде нового идеологического элемента. Желая поддерживать равновесие сил на континенте и предотвратить полный успех испанцев, англичане ввязались сначала в дипломатическую, а позже еще в военную и морскую борьбу против Испании, в ходе которой у голландцев появились союзники.

В течение этой войны по благоприятному стечению обстоятельств и практически случайно произошло образование совершенно нового общества в виде свободной федерации семи небольших республик с ненавязчивым центральным правительством, названной Республикой Соединенных провинций. Прошло совсем немного времени, и их граждане обнаружили напоминания о своем национальном прошлом (во многом то же самое случилось с африканцами, избавившимися от колониализма в XX веке). Они вспомнили о достоинствах членов германских племен, едва различимых в римских хрониках, посвященных восстанию; напоминания об их вере в лучшее будущее сохранились на картинах, заказанных амстердамскими магнатами, с изображением нападения германцев на римские лагеря (такие произведения творились в эпоху, дошедшую до нас благодаря трудам Рембрандта). Самость новой нации, созданной вполне сознательным образом, теперь представляла гораздо больший интерес, чем историческая пропаганда подобного рода. Как только появилась уверенность в жизнеспособности федерации в виде Республики Соединенных провинций, их народ стал пользоваться благами религиозной терпимости, широкой гражданской свободой и самостоятельностью провинций; голландцы не позволили кальвинистам подмять свое правительство под себя.

Представители последующих поколений пришли к выводу о том, что точно такую же связь религиозной и гражданской свободы они увидели в елизаветинской Англии; такие мысли выглядят анахронизмом, хотя вполне понятным, если вспомнить о тенденции эволюции английских социально-политических атрибутов на протяжении следующего столетия или около того.

Как это ни парадоксально, составной частью общего процесса просматривается мощное укрепление законодательной власти государства, принесшего такие значительные ограничения привилегий, что в конце XVII века их с изумлением признали остальные европейцы. На протяжении долгого времени на такое укрепление никто явно не рассчитывал. Елизавета признана бесподобным постановщиком зрелищ королевского масштаба. По мере исчезновения мифов о красоте и молодости она приобрела величие тех, кто пережил своих советников юной поры. В 1603 году она уже 45 лет занимала королевский престол и превратилась в предмет поклонения, питаемого ее собственным чутьем, унаследованным от предков-Тюдоров, по поводу потребности для сплочения династии патриотизма ее подданных, воспитываемого творениями гениальных английских поэтов, а также с помощью таких приземленных мероприятий, как частые поездки по стране (позволявшие к тому же сокращать расходы за счет ее пребывания со своей знатью), во время которых народ мог ее видеть. Особое место в воспитании патриотизма отводилось ее поразительной ловкости в общении с депутатами парламента. К тому же она никого не казнила ради чистоты своей религии; как Елизавета сама выразилась, она не хотела «выставлять человеческие души на всеобщее обозрение».

Стоит ли удивляться, что день вступления на престол Доброй королевы Бесс превратился в праздник патриотической оппозиции правительству при ее преемниках. К несчастью, Бог не дал ей ребенка, которому можно было передать по наследству все очарование, принесенное ею монархии, и поэтому она оставила после себя запущенное хозяйство. Как всем остальным правителям ее времени, Елизавете никогда не хватало казенного дохода. Наследие в виде ее долгов легло на плечи пришедшего вслед за нею нового короля шотландского дома Стюартов по имени Яков I. О недостатках мужчин той династии до сих пор трудно писать без эмоций; Стюарты дали Англии одного за другим четырех негодных королей. Тем не менее Якова I не поворачивается язык назвать таким же глупым, как его сын, или таким же подлым, как внуки. Недовольство его политикой во время правления связано с отсутствием у короля такта и враждебностью в общении. В оправдание Стюартов можно отметить, что они представляли не самую беспокойную монархию. В XVII веке приблизительно одновременно возникли трудности из-за недостойной власти сразу в нескольких странах, причем появились они одновременно с экономическим застоем, поразившим всю Европу. Две эти беды могли иметь какую-то связь, но природа их связи обнаруживается с большим трудом. К тому же обратите внимание на то, что все эти усобицы происходили на заключительной стадии эпохи религиозных войн, которые развязали противники Реформации. По крайней мере, нам дано предположить, что одновременное расстройство привычной политической жизни во многих странах на всей территории Европы чем-то обязано потребностям правительства государств, принужденных к участию в них.

В Англии переломный момент пришелся на гражданскую войну, цареубийство и учреждение единственной в английской истории республики. Историки до сих пор спорят о том, где искать главную причину ссоры и роковой момент, обернувшийся вооруженным конфликтом между Карлом I и его парламентом. Один решающий момент наступил, когда он оказался в состоянии войны с группой своих подданных (он считался королем Шотландии, а также Англии), и ему пришлось в 1640 году обратиться в парламент за помощью. Отстоять Англию без новых поборов представлялось невозможным. Но к тому времени некоторые депутаты парламента пришли к убеждению о существовании августейших замыслов по свержению их церкви по закону изнутри и восстановлению власти Рима. Такие подозрения измотали слуг самого короля (двух самых видных из них пришлось отправить на плаху). В 1642 году Карл решил, что единственный выход из сложившейся ситуации лежал через применение силы, и поэтому началась гражданская война. В ней король потерпел поражение. Парламент пребывал в замешательстве точно так же, как многие англичане, ведь если отступить от древнего уложения короля, придет очередь депутатов палаты лордов и общин, а где все это остановится? Но Карл пожертвовал своим положением, попросил помощи за рубежом, и на территорию его вотчины вторглись иностранные войска (на этот раз за него вступились шотландцы). Терпение депутатов парламента, пользовавшихся там авторитетом, истощилось, они устроили над Карлом I суд и казнили своего короля, причем на глазах современников. Судьба Карла повергла всех в ужас. Его сына отправили в изгнание.

Затем в Англии наступило междуцарствие, на протяжении которого главную политическую роль до самой своей смерти в 1658 году играл один из известнейших англичан по имени Оливер Кромвель. Он вышел из сословия небогатых помещиков и благодаря своим военным заслугам поднялся до должности лорда-протектора Англии, Шотландии и Ирландии. За все это он приобрел огромную власть – имея при себе собственную армию, он мог себе позволить обойтись без политиков, – но тем не менее в определенных пределах, так как он не мог рисковать утратой поддержки со стороны армии. Результатом стала поразительная плодовитость законодателей английской республики, породивших новые учредительные нормы, пока Кромвель метался в поиске путей управления страной через парламент без вручения Англии в руки фанатиков протестантов, не ведавших о терпимости. Так получилось пресловутое Содружество британской короны.

Нетерпимость некоторой части парламентариев представляется одним из выражений многостороннего наследия английского (и американского тоже) протестантизма, называемого пуританством. Он представлял собой слабо различимый, но постоянно укрепляющийся фактор английской жизни, появившийся во времена правления Елизаветы I. Его проповедники изначально стремились разве что к предельно близкому к истине и строгому толкованию церковной догмы и обряда. Самые первые пуритане принадлежали к англиканской церкви, но кое-кого из них раздражало в их церкви очень многое от ее католического прошлого;

время шло, и в силу такой вот нетерпимости к этим людям все чаще стали применять их нынешнее определение. К XVII веку понятие «пуританский» означало, кроме жесткой догмы и неодобряемого ритуала, еще и изменения поведения в решительно кальвинистском смысле этого слова. К моменту провозглашения английской республики многие из тех, кто в гражданскую войну выступал на стороне парламентаризма, явно хотели использовать свою победу в интересах навязывания своему народу пуританства, причем одновременно с точки зрения догмы и нравственности не только консервативно и роялистски настроенным англиканцам, но также отколовшимся религиозным меньшинствам в лице конгрегационалистов, баптистов, унитаристов, получившим право голоса с образованием Содружества.

Ничего похожего на политическую или религиозную демократию в пуританстве не предусматривалось. Причислявшие себя к категории избранных люди могли свободно назначать своих собственных старейшин и образовывать общины на принципе самоуправления, но со стороны этот узкий круг избавленных от греха пуритан выглядел (да и был на самом деле) олигархией, претендовавшей на знание воли Божьей для других и поэтому тем более неприступной. Таковыми были немногочисленные, выбивавшиеся из общего строя меньшинства, а не определявший погоду протестантский истеблишмент, подкидывавший идеи народовластия и равенства, так мощно способствовавшие ведению великих дебатов республиканских лет.

Выпуск 20 с лишним тысяч буклетов (слово, вошедшее в английский обиход в 1650-х годах) по политическим и религиозным проблемам сам по себе в годы гражданской войны и Содружества обозначил великую эпоху в английском политическом просвещении. К сожалению, сразу после смерти Кромвеля выяснилось организационное банкротство его республики. Для утверждения какой-либо новой конституции не хватило достаточного количества англичан. Зато, как оказалось, подавляющее их большинство готово было согласиться на старое устройство монархии. Таким образом, Содружество отправилось на свалку истории с восстановлением династии Стюартов в 1660 году. Король Англии вернулся на свой престол на согласованных со всеми условиях: в безвыходном для народа положении Карл II возвратился потому, что в парламенте приняли такое решение, и он поверил в то, что ему предстоит защищать свою англиканскую церковь. Враг Реформации католицизм пугал англичан не меньше, чем революционное пуританство. Борьба между королем и парламентом продолжалась, но восстановление абсолютной монархии Англии не грозило; с этих самых пор обладатель британской короны ушел в глухую оборону.

Историки вели долгий спор по поводу смысла, заключенного в так называемой «английской революции». Ясно, что заметную роль здесь играла религия. Носители крайнего протестантизма получили шанс оказать свое влияние на национальную жизнь, чего им больше никогда не позволяли; тем самым они заслужили глубокую неприязнь со стороны англиканцев, а в политической жизни Англии на многие столетия поселился устойчивый дух ненависти к церковникам. Вполне обоснованно один из классических английских историков объявил эту борьбу «революцией пуритан». Но религией совсем не ограничивается значение этих лет: свое место в них принадлежит спору по поводу конституции. Кто-то еще в гражданской войне англичан искал некую классовую борьбу. Если исходить из интересов многих ее участников, в классовой ее составляющей сомневаться не приходится, только вот в целом английская гражданская война не подходит ни под один общепризнанный трафарет. Все-таки кое-кто видел своего рода борьбу между непомерно раздутым «двором», связавшим государственными узами бюрократов, придворных и политиков через систему финансовой зависимости от того же двора, и «деревней», оплачивавшей все государственные расходы. Но отдельные поселки часто оставались обособленными: одна из трагедий гражданской войны в Англии заключалась в расколе народа, даже внутри отдельной семьи. По-прежнему гораздо яснее представляются итоги английской революции, чем ее причины или значение.

Население большинства континентальных стран потрясли суд и казнь Карла I, но они страдали от своих собственных кровопролитных бедствий. В период сознательного утверждения королевской власти во Франции кардиналом Ришелье, служившим главой правительства короля, не только сократились привилегии гугенотов (так теперь называли французских кальвинистов), но и назначались королевские чиновники в провинциях в качестве непосредственных представителей королевской власти; так появились пресловутые интенданты. Административная реформа послужила усугублению практически непрерывного страдания французов в 1630-х и 1640-х годах. Во Франции со все еще всецело сельскохозяйственной экономикой меры Ришелье сильнее всего вредили бедному большинству страны. Поборы с крестьянства за несколько лет удвоились, а иногда даже утроились в размере. Результатом его политики стало массовое восстание, беспощадно подавленное. Некоторые области Франции, кроме того, подверглись буквальному опустошению в ходе военных кампаний последней фазы великой схватки за обладание Германией и Центральной Европой, которую назвали Тридцатилетней войной. В эту фазу схватка превратилась в конфликт Габсбургов с Бурбонами. Города и поселки Лотарингии, Бургундии и большей части Восточной Франции превратились в развалины, население ряда областей сократилось на четверть или на треть.

Заявление о том, что французский монарх собирается ввести новую и (как кое-кто считал) противоречащую конституции систему налогообложения, при преемниках Ришелье вызвало политический кризис. Роль защитника традиционной конституции взяли на себя носители конкретных интересов, особенно заметные в парламенте Парижа, объединившиеся в корпорацию адвокатов, заседавших в этом парламенте и обладавших возможностью обращения в суд первой инстанции своего королевства. В 1648 году они возглавили восстание в Париже (в скором времени названное фрондой). Умиротворение мятежников на основе компромисса длилось недолго, и после неловкого перерыва наступила очередь второй фронды, показавшейся намного более опасной, так как на этот раз ее возглавили вельможи. Хотя объединенный фронт парламента Парижа с ними продержался не долго, эти мятежники смогли вызвать чувства сопротивления центральной власти со стороны провинциального дворянства, и доказательством этого послужили восстания на местах. Однако корона устояла (а с нею устояли интенданты).

В 1660 году абсолютная монархия Франции все еще оставалась по своему существу в первозданном виде.

В Испании источником всех бед тоже служило налогообложение. Попытка одного из министров преодолеть врожденный провинциализм, доставшийся по наследству формально федеральной структуре испанского государства, привела к народному восстанию в Португалии (включенной в состав Испании с обещаниями признания ее привилегий, дарованных Филиппом II), мятежам среди басков и в Каталонии. На подавление восстания в Каталонии потребуется 12 лет. В 1647 году к тому же случилось восстание в испанском королевстве Неаполь.

Во всех этих случаях гражданского неповиновения народное сопротивление вызвали требования властей предоставить им деньги. В финансовом смысле получилось так, что данное государство Возрождения оказалось далеко не состоятельным. Появление в XVII веке регулярных армий в большинстве государств Европы ознаменовало революцию не только в военном деле. Война требовала огромных налоговых поступлений. Однако бремя налогов, доставшихся французам, выглядит гораздо большим, чем выпавшим англичанам: тогда почему французская монархия внешне пострадала меньше от того «кризиса»? В Англии между тем прошла гражданская война и случилось свержение (на какое-то время) ее монархии без опустошения территорий, характерного в случае вторжения иноземцев. К тому же не идут ни в какое сравнение случайные беспорядки, устраивавшиеся англичанами по поводу высоких цен, с ужасным кровопролитием во время крестьянских восстаний во Франции XVII века. Опять же, в Англии стоит упоминания особый вызов власти со стороны носителей религиозного инакомыслия. В Испании религиозного инакомыслия не существовало, а во Франции его давно обуздали. Гугеноты на самом деле вынашивали личный интерес; но они видели своего защитника в монархии и поэтому выступали на ее стороне в моменты возникновения фронды. Местничество играло важную роль в Испании, в меньшей степени во Франции, где оно обеспечило точку опоры носителям консервативных интересов, которым угрожали нововведения правительства, но в Англии на это явление особого внимания не обращали.

В 1660 году, когда молодой Людовик XIV принял на себя все полномочия власти во Франции, а Карл II вернулся в Англию, наступило фактически что-то вроде переломного момента. Франция до 1789 года оставалась послушной своему правительству страной, и в ближайшие 50 лет ей предстояло продемонстрировать свою поразительную военную и дипломатическую мощь. В Англии больше никогда не должно было снова случиться гражданской войны, невзирая на новые конституционные противоречия и свержение еще одного короля. После 1660 года существовала уже английская регулярная армия, и последнее в истории Англии восстание под предводительством неполноценного претендента на престол с несколькими тысячами введенных в заблуждение мужланов в 1685 году ни в коем случае не представляло угрозы государству. В ретроспективе вызывает все большее удивление упорный отказ людей от признания непреложного факта государственного суверенитета. Англичане торжественно узаконили серию положений в защиту свободы личности в билле о правах, но все равно даже в 1689 году представлялось делом трудным спорить с тем, что король не мог отменить решение своего предшественника, утвержденное через парламент. Во Франции никто не смел оспаривать абсолютную власть короля, и все равно юристы продолжали утверждать, будто существовали сферы, в которые ему запрещалось по закону вмешиваться.

По крайней мере, один мыслитель, величайший английский политический философ Томас Гоббс рассказал в своих книгах, в частности в «Левиафане» 1651 года, о своем согласии с путем движения его общества. Гоббс утверждал, что недостатки и неясности отрицания чьего-то права на последнее слово в решении того, что считать законом, совершенно определенно перевешивает опасность завладения такой властью тираном. Беды его времени оставили у него на душе глубокое впечатление и навели на мысль о необходимости точно знать, где искать носителя власти. Даже когда беспорядки перестали выглядеть явлением непрерывным, всегда сохранялась опасность их возникновения. Томас Гоббс выразился по этому поводу (примерно) так: «Нет нужды жить в условиях постоянного проливного дождя, чтобы определиться с местным климатом». Объяснение того, что законодательная власть – или суверенитет – принадлежала, причем безгранично, государству и больше никому, а также что ее нельзя ограничивать обращениями к льготам, традициям, законом Божьим или чем угодно еще, не содержащим опасности скатывания в анархию, считается вкладом Гоббса в политическую теорию, хотя особой благодарности он за это не услышал, а заслуженное признание к нему пришло только лишь в XIX веке. Народ часто поступал так, будто люди согласились с его воззрениями, однако его самого подвергали практически всеобщему осуждению.

Обретшая свою конституцию Англия считается фактически одним из первых государств, функционировавших на принципах Гоббса. К началу XVIII века англичане (шотландцы в меньшей степени, даже когда они согласились на власть парламента в Вестминстере после утверждения Акта об Унии 1707 года) согласились в принципе и иногда показывали это на практике, что пределы охвата законом безграничны, а пределы возникают из практики жизни. Такой вывод предстояло откровенно оспорить уже в викторианские времена, но произошло все опосредованно, когда в 1688 году в Англии наконец-то отвергли прямое происхождение рода Стюартов, свергли с престола Якова II и с известными оговорками возвели на него его же дочь с супругом.

Уже одним из показателей укрепления авторитета парламента можно назвать рост на протяжении столетия или даже больше потребности монарха в управлении его депутатами; с учреждением договорной монархии в Англии наконец-то удалось порвать с ее ancien re?gime (отжившей свое системой) и перейти к ее функционированию как конституционного государства. На самом деле произошло разделение централизованной власти; главная доля этой власти перешла к палате общин, депутаты которой представляли интересы господствовавших феодальных сословий. Король все еще обладал важными собственными полномочиями, но его советники, как скоро выяснилось, должны были заручиться доверием все той же палаты общин. Законодательный суверен в лице монарха в парламенте согласно его уставу мог делать все, что угодно.

В континентальных странах никакой такой неприкосновенности, как все еще защищенная привилегия, не существовало, как и того, кто мог бы рассчитывать оспорить решение парламента. Английский ответ на угрозу, представлявшуюся таким сосредоточением власти, состоял в предохранении такого положения вещей, даже революционным путем при необходимости, когда власть действует исключительно в соответствии с волей наиболее влиятельных слоев общества.

В 1688 году Англия получила голландского короля, мужа королевы Марии по имени Вильгельм III, для которого главное значение «Славной революции» того года заключалось в том, что Англию удалось мобилизовать на борьбу против Франции, теперь угрожавшей независимости Республики Соединенных провинций. В англо-французских войнах переплелось слишком много сложных интересов, которые позже толковали исключительно со структурной или идеологической точки зрения. Кроме того, участие Священной Римской империи, Испании и различных немецких князей в изменении антифранцузских коалиций на протяжении следующей четверти века конечно же сводило на нет любые заметные различия в политических принципах между двумя повздорившими сторонами. Как бы то ни было, современники совершенно справедливо удивились полному отсутствию идеологического элемента, заключенного где-то в этой борьбе. Общество Англии и Голландии выглядело более открытым, чем общество Франции при Людовике XIV. Там разрешалось отправлять разные религиозные верования, а их исповедники пользовались государственной защитой. Там отсутствовала цензура прессы, деятельность которой нормировалась законами, призванными ограждать людей и государство от клеветы. Они находились под управлением олигархий, представлявших настоящих обладателей социально-экономической властью. Франция находилась на противоположном полюсе государственного устройства.

При Людовике XIV абсолютизм в системе управления государством во Франции достиг своего кульминационного пункта. Его честолюбие в знакомых нам категориях определяется с трудом; для него личное, династическое и национальное величие выглядело понятиями практически неразделимыми. Вероятно, именно поэтому он превратился в некий образец для всех европейских принцев. Политику он низвел фактически до уровня управления; советники августейшей особы вместе с наместниками короля в провинциях, то есть интендантами и военачальниками, уделили должное внимание таким социальным фактам, как существование дворянства и местной неприкосновенности, но в период своего правления Людовик уничтожил реальную независимость политических сил, пользовавшихся большим влиянием во Франции до того времени. То была эпоха учреждения королевской власти по всей стране, и некоторые позже в ней увидели революционный смысл; во второй половине того века структура, которую сработал Ришелье, наконец-то наполнилась управленческой волей. Людовик XIV приручил аристократов, предложив им самый шикарный двор в Европе; его собственное понимание социальной иерархии доставляло ему удовольствие через присвоение им отличий и пенсий, но он никогда не забывал о фрондах и контролировал дворянство так же тщательно, как это делал Ришелье. Людовик исключил своих родственников из совета, который состоял из министров простого происхождения, на которых он мог всецело положиться. Функции парламентов ограничивались их судебной ролью; устанавливалась независимость французской церкви от римской власти, но только ради того, чтобы привести ее более надежно под крыло самого христианского из королей (Rex Christianissimus – так звучал один из титулов Людовика). Что же касается гугенотов, Людовик стремился любой ценой открещиваться от управления еретиками; тех, кого не удалось сослать в изгнание, подвергли жестокому преследованию ради принуждения к принятию нужной веры.

Совпадение по времени с великой эпохой французских достижений в области культуры все еще затрудняет французам признание сурового характера правления Людовика XIV. Он управлял иерархическим, единообразным, теократическим обществом, и его правление, пусть даже соответствовавшее его времени, своими целями обращалось в прошлое. Людовик даже надеялся стать императором Священной Римской империи. Он отказался разрешить похороны защитника религии философа Рене Декарта по церковному чину во Франции из-за опасностей, заключенных в его идеях. Но все-таки долгое время стиль его правления казался именно таким, какой хотело большинство французов. Сам процесс действительного правления мог казаться жестоким, как в этом убедились гугеноты, принужденные к обращению в истинную веру через расквартирование солдат в их домах, или крестьяне, отказывавшиеся платить налоги, у которых на месяц или около того остановился отряд конницы. Тем не менее жить при нем вроде бы стало лучше, чем несколькими десятками лет раньше, даже несмотря на несколько исключительно тяжелых годин. С его восшествием на престол период смуты закончился, а не начался. На территорию Франции никто по большому счету не нападал, и произошло снижение отдачи, ожидавшейся от капиталовложений в землю, продлившееся еще и в XVIII веке. Такими выглядели конкретные реалии, украшавшие сияющий фасад эпохи, позже названной «Великим веком» (Grand Sie?cle).

Свое положение в Европе Людовик XIV приобрел в значительной мере в результате победы в войне (хотя к концу периода своего правления он пережил серьезные неудачи), но дело тут не только в его армии и дипломатии. Он поднял престиж Франции на максимальную высоту, и так продолжалось долгое время благодаря модели внедренной им монархии; его считают образцовым абсолютным монархом. Физическим воплощением достижений Людовика служит громадный новый Версальский дворец. Немногие здания или люди, жившие в них, могут сравниться с ним по величию или послужить повторением примера. В XVIII веке Европа наполнялась миниатюрными повторениями французского двора, в муках созданных за счет их подданных потенциальными «grands monarques» (великими монархами) в десятилетия стабильности и преемственности, за которыми почти везде следовали волны великих войн правления Людовика XIV.

Между 1715 и 1740 годами нельзя назвать ни одного заметного источника международной напряженности, способного вызвать внутреннее изменение в государствах Европы, не наблюдалось и признаков великого идеологического раскола, существовавших в XVII веке, а также стремительного социально-экономического развития с его последствиями в форме межсословных противоречий. Поэтому не приходится удивляться тому, что форма правления менялась незначительно и повсеместно общество внешне успокоилось после предыдущего бурного столетия или около этого. За исключением Великобритании, Республики Соединенных провинций, кантонов Швейцарии и отсталых республик Италии во всех остальных странах Европы господствующей формой государственного управления утвердилась абсолютная монархия. Эта абсолютная монархия сохранялась на протяжении практически всего XVIII века, иногда принимая форму под названием «просвещенного деспотизма» – весьма расплывчатое определение, не удостоившееся четкого значения и обозначавшее нечто вроде «правый» и «левый» в политике нынешнего дня. Появление данного определения служило указанием на то, что около 1750 года желание ряда европейских правителей провести практические реформы подтолкнуло их к нововведениям, явно подсказанным носителями передовой мысли того времени. Такие новшества, когда они оправдывали себя, тем не менее внедрялись с помощью аппарата абсолютной монархической власти. Пусть даже иногда выглядевшие человечными, политические меры «просвещенных деспотов» совсем не обязательно проводились в жизнь либеральными методами. При этом их можно назвать для того периода истории современными в том смысле, что они способствовали подрыву традиционной социальной и религиозной власти, развенчанию устоявшихся понятий общественной иерархии или законных прав, а также сосредоточению внимания законодателей на своем государстве и утверждению его беспрекословной власти над собственными подданными, с которыми все больше обращались как с совокупностью личностей, а не как с членами объединений, выстроенных в соответствии с некоторой обязательной иерархией.

Не стоит особенно удивляться тому, что практически невозможно отыскать пример, на самом деле полностью воплощающий в себе понятие «просвещенного деспотизма». Ведь сегодня нам не дано обнаружить толковое определение «демократического» государства, а в 1930-х годах не существовало толкования «фашистского» государства, охватывавшего тогда все его разновидности. У власти в средиземноморских и южных странах, например в Испании, Португалии, Неаполе и некоторых других итальянских государствах (а иногда и в папском государстве), встречались министры, выступавшие в пользу проведения экономической реформы. Кое-кого из них влекла к себе новизна; остальные министры, например в Португалии и Испании, обратились к просвещенному деспотизму как пути к возвращению утраченного статуса их стран как великих держав. Кто-то пытался посягнуть на властные полномочия церкви. Практически все эти министры служили правителям, связанным семейными узами с Бурбонами. Вступление одного из самых маленьких государств Европы в лице правителя города Парма в спор с папством послужило поводом для общего наступления во всех этих странах представителей правого крыла папской контрреформации в лице «Общества Иисуса». В 1773 году они принудили папу римского к роспуску этого Общества. Этот факт расценивался как великое символическое поражение, сыгравшее роль в демонстрации большой популярности даже в католической Европе передовых принципов противников церкви, а также отразившееся на реальной жизни.

Среди этих государств только в Испании правитель лелеял какие-то претензии на статус великой державы, но его страна находилась в состоянии упадка. Среди представителей четырех стран восточного просвещенного деспотизма правители трех однозначно претендовали на статус великой державы. «Лишним государством» была Польша, представлявшая тогда просторное одряхлевшее королевство, где реформа на принципах «просвещения» уперлась в структурные утесы; с просвещением в Польше повезло, толку не получилось из деспотизма. Успешнее все прошло в империи Габсбургов Пруссии, а также в России, правители которых смогли сохранить фасад просвещения и одновременно укрепить свое государство. Снова ключ к разгадке успеха перемен можно найти в войне, обходившейся гораздо дороже, чем строительство даже самого роскошного повторения Версаля.

В России модернизация государства началась в самые первые годы того века, когда Петр Великий решил обеспечить будущее своей страны как великой державы через внедрение технических и управленческих новшеств. Во второй половине XVIII века императрица Екатерина II с петровских реформ собрала богатый урожай. Она к тому же придала своему режиму утонченную внешнюю видимость приверженности современнейшим представлениям через пропаганду ее покровительства литераторам и гуманистам. Так выглядел только внешний слой; традиционный порядок общества оставался неизменным. В России утвердился некий консервативный деспотизм, политика которого по большому счету определялась борьбой группировок вельмож и благородных семей. То же просвещение не вызвало значительного изменения положения вещей в Пруссии, где сложилась традиция толкового, централизованного, окупающего себя государственного управления, воплощавшая в себе практически все то, что мечтали повсеместно внедрить реформаторы. В Пруссии уже укоренилась религиозная терпимость, и представители монархия Гогенцоллернов правили решительно традиционным обществом, фактически не изменившимся в XVIII веке. Прусскому королю приходилось мириться (что он безропотно делал) с тем, что его власть покоится на молчаливом согласии с нею его дворянства, и он тщательно предохранял их правовые и общественные привилегии. Фридрих II сохранил убеждение в том, что только дворянам можно присваивать офицерский чин в его армии, и в конце его правления смердов на прусской территории насчитывалось больше, чем их было вначале.

Решающим стимулом для реформы в доминионах Габсбургов считается их соревнование с Пруссией. На этом пути встречались большие препятствия. Население вотчин данной династии отличалось большим разнообразием с точки зрения национальной принадлежности, языка общения и государственных атрибутов; сам император числился королем Венгрии, герцогом Милана, эрцгерцогом Австрии, и титулы его можно перечислять долго. Ради придания такой пестрой империи достойного веса в европейских делах следовало заняться централизацией и большей однородностью административной системы. Еще одна проблема состояла в том, что наравне с государствами Бурбонов, но в отличие от России или Пруссии, империя Габсбургов сохранилась как всецело римско-католическое государство. Власть церкви глубоко укоренилась повсеместно; земли Габсбургов простирались на территорию за пределами Испании, где возрождение католицизма прошло наиболее успешно. К тому же церкви принадлежали огромные состояния; везде она пользовалась защитой в силу традиций, церковного права и папской политики, и ей принадлежала монополия на просвещение населения. Наконец, Габсбурги обеспечили практически без перерыва на протяжении этих веков наследных владельцев престола Священной Римской империи. В результате им достались особые обязательства в Германии.

На таком фоне всегда можно было придать модернизации в доминионах Габсбургов «просвещенный» оттенок. Практическая реформа повсеместно внешне вступала в противоречие с укоренившейся общественной властью или церковью. Императрица Мария Терезия сама совсем не одобряла реформу, ведущую к таким последствиям, но ее советники смогли представить ей убедительный случай, когда после 1740-х годов стало ясно, что монархии Габсбургов придется бороться с Пруссией за верховенство. Как только вступаешь на путь финансовой и последующей административной реформы, этот путь, как правило, приводит к конфликту между церковью и государством.

Кульминационный момент этого конфликта наступил во время правления сына и преемника Марии Терезии Иосифа II, не разделявшего набожности своей матери и считавшегося якобы приверженцем передовых взглядов. Его реформы в первую очередь связывались с мерами по отделению церкви от государства (секуляризации). Монастыри лишали собственности, назначение религиозных деятелей проходило с согласования светских властей, право убежища отменили, а система просвещения населения уплыла из рук духовенства. Вместе с тем постепенно пробуждалось сопротивление озлобленных людей, но главное состояло в том, что к 1790 году Иосиф настроил против себя до открытого неповиновения дворянство Брабанта, Венгрии и Богемии. Влиятельные местные ведомства, представленные депутатами усадеб и сеймов, через которые население тех земель могло оказать сопротивление его политике, парализовали систему управления Иосифа на территории многих вотчин в конце периода его пребывания на престоле. Различия обстоятельств, в которых они применялись, предрассудков, управлявших их проводниками, успехов, принесенных ими, и степени, до которой в них воплотились или не воплотились «просвещенные» идеи, в полной мере показали, насколько обманчивой выглядит любое предположение о существовании некоей модели «символичного» просвещенного деспотизма.

Правительство Франции, откровенно увлеченное мерами преобразовательной политики, служит только подтверждением такого вывода. Препятствий на пути перемен после смерти Людовика XIV, как это ни парадоксально, стало еще больше. При его преемнике (вступившем на престол несовершеннолетним под присмотром регента) укрепилось реальное влияние привилегированных сословий, а среди депутатов парламентов все больше проявлялась тенденция критики законов, положениями которых отвергались групповые интересы и исторические привилегии. Возникло само по себе новое, но крепнувшее сопротивление идее того, что короне принадлежит право неограниченного законодательного суверенитета. На протяжении столетия роль Франции на международной арене все большим бременем ложилась на ее финансы, и необходимость их реформирования вроде бы стала вырисовываться в сфере отыскания источников новых налоговых поступлений. Новые налоги грозили поощрением сопротивления властям. На утес народного сопротивления натыкались практически все предложения по реформированию внутри французской монархии.

Смущает в данном случае то, что в 1789 году мыслители Франции формулировали и распространяли на остальные страны Европы критические и передовые идеи своего времени, зато внутри ее воплотить их в жизнь удавалось с величайшим трудом. Причем подобные трудности наблюдались в традиционных монархиях конца XVIII века в масштабе всей Европы. Везде, где попытались провести реформы и модернизацию, преградой на их пути вставали носители унаследованных исторических интересов и традиционного общественного устройства. В качестве последнего средства вряд ли монархический абсолютизм мог послужить решению данной проблемы. Этот абсолютизм не мог ставить под сомнение исторический авторитет слишком остро, так как именно на него опиралась сама монархия. Неограниченный законодательный суверенитет в XVIII веке все еще вызывал слишком много вопросов. Если нарушались исторические права, тогда стоит ли оставлять неприкосновенными права собственности? Такой вопрос звучал совершенно справедливо, хотя самый успешный правящий класс Европы в лице англичан откровенно признал, что в сферу законодательной компетенции входило буквально все, масштабом реформ охватывалось тоже все подряд. Причем никто не боялся, что такую революционную идею кто-то будет использовать против них.

С учетом такого важного определения, однако, в просвещенном деспотизме к тому же находит воплощение уже обозначенная тема: то есть в основе сложной судьбы политической эволюции во многих странах на протяжении периода в три столетия преемственность определяется укреплением власти государства. Случайные успехи тех, кто пытался обратить ход времени вспять, практически всегда оказывались явлением временным. Приходится признать, что даже самым последовательным реформаторам и способнейшим государственным деятелям приходилось работать с механизмом государства, любому современному бюрократу показавшемуся бы удручающе негодным. Притом что с помощью государства XVIII века можно было мобилизовать ресурсы намного больше, чем раньше, проводить такую мобилизацию приходилось без каких-либо революционных технических новшеств. Состояние коммуникаций, когда закончился XVIII век, зависело как раз от того, как их обустроили 300 лет назад, то есть от ветра и мышечных усилий; «телеграф», вошедший в употребление в 1790-х годах, тогда представлял собой сигнальную систему, приводившуюся в действие с помощью веревочных тяг. Армии на марше могли двигаться совсем немного быстрее, чем три столетия раньше, и даже если их оружие подверглось усовершенствованию, оно не стало лучше до неузнаваемости. Никакой полиции, похожей на полицию наших дней, ни в одной европейской стране не существовало; подоходный налог все еще ждал в далеком будущем. Изменения во властных полномочиях государства, которые уже просматривались, произошли из-за перемен в идеях и развития в направлении повышенной отдачи хорошо нам известных учреждений, а не совершенствования технологии исполнения власти. Ни в одном ведущем государстве до 1789 года нельзя было даже предположить, что все подданные поймут язык правительства, в то время как правительство ни одной европейской страны, кроме, возможно, Великобритании и Республики Соединенных провинций, не преуспело в отождествлении себя со своими подданными до такой степени, чтобы оставить государству заботу о защите их от иноземного нападения, а не только себя от них. Нигде больше на восточном побережье Атлантики суверенная власть не приобрела очертаний, настолько напоминавших современное национальное государство.

4
Новый мир великих держав

Среди государственных атрибутов, принявших свои очертания в XV и XVI веках, а также сохранившихся до наших дней, следует упомянуть атрибуты резидентской дипломатии. Правители во всем мире посылали друг другу пространные письма и вели переговоры, но всегда существовало множество способов общения между ними и отслеживания всего того, что происходило в мире. Дипломатия одних стран основывалась на общем вероисповедании, других – на этнических (как правило, умозрительных) или семейных связях членов августейшей семьи. В Цинском Китае сохранялось представление об императоре как владыке всего мира, и все его общение с правителями зарубежных стран в сознании китайцев сводилось к получению им прошений или дани. Средневековые короли в Европе посылали друг другу герольдов, в честь которых пришлось разработать особый церемониал, предусмотреть особые правила предохранения их безопасности, а также от случая к случаю направляли миссии послов. После 1500 года среди европейцев постепенно входило в практику жизни использование в мирное время стандартного механизма внешней политики, которым мы пользуемся до сих пор, в виде постоянно находящегося зарубежного посла, через которого, по крайней мере, с самого начала велись все повседневные дела и перед которым ставилась задача информирования своих собственных правителей о стране, при которой его аккредитовали.

Первыми известными примерами государственных чиновников подобного рода служат венецианские послы. Не удивительно, что власти республики, настолько зависящей от торговли и поддержания регулярных отношений, должны были предоставить первые образцы профессионального дипломата. Во внешней политике посыпались многочисленные изменения. Постепенно об опасностях, угрожающих жизни эмиссаров древности, забыли, так как дипломатам предоставили особый статус, защищенный привилегиями и личной неприкосновенностью. Природа договоров и прочих дипломатических бланков тоже приобрела большую точность и упорядоченность. Процедура стала более стандартизированной. Все эти изменения внедрялись неспешно, причем когда их признавали полезными для дела. По большому счету вполне справедливо сказать, что профессиональный дипломат в современном понимании его ремесла к 1800 году еще не появился; послами тогда обычно назначали дворян, способных себе позволить исполнение представительных обязанностей, а не оплачиваемых государственных служащих. Тем не менее дипломатия становилась профессиональным занятием. Тут мы имеем дело с еще одним признаком того, что после 1500 года новый мир отношений между суверенными державами шел на смену мира феодальных связей между отдельными людьми и смутными верховенствами папы римского и императора.

Самой поразительной особенностью новой европейской системы следует назвать воплощение в жизнь предположения о том, что весь мир делится на суверенные государства. Такое понимание пришло не сразу; Европа XVI века современникам представлялась отнюдь не как территория образовавшихся на ней независимых вотчин под властью собственных правителей, принадлежавших исключительно им. Еще меньше просматривается территориальных образований, в очень редких случаях заслуживающих определения возникшего единства как «национального». Такое определение появляется не только из-за сохранения, образно говоря, музеев ушедшего в историю стиля жизни, зародившегося в Священной Римской империи. К тому же не стоит забывать господствовавшего на заре современной Европы принципа дипломатии под названием династицизм (династическая преемственность).

В XVI и XVII веках в Европе встречались политические единицы в виде государств, по площади не дотягивавшие до земельного владения крупного феодала. Они представляли собой территориальные приобретения, объединенные на протяжении длительного или короткого периода времени путем агрессивной внешней политики, заключения выгодного брака и получения по наследству (то есть в силу тех же самых процессов и законов, которыми создавалось поместье любой частной семьи). Динамику изменения границ можно наблюдать по карте стран Европы, очертания которых менялись по мере того, как те или иные территории переходили по наследству от одного правителя к другому. Жители этих территорий пользовались практически таким же правом голоса, как смерды, жившие на ферме, переходившей из рук одного владельца к новому. Суть династицизма состояла в ведении однообразных переговоров с заключением договоров в связи с возможными последствиями заключения того или иного брака, а также скрупулезном составлении порядка наследования и надзора над его исполнением.

Помимо собственных династически приобретенных интересов правители к тому же затевали споры и развязывали войны на религиозной почве, но все чаще из-за торговых прав или прав на материальные ценности. Кое-кто из них приобрел имущество за рубежом; оно тоже превращалось в усложняющий внешнюю политику фактор. Время от времени вспоминались старинные принципы феодального превосходства. Не будем забывать о роли специалистов в сфере картографии в работе, выходившей за пределы политических принципов, касающихся заселения новых земель или пробуждения национального самосознания. Как бы то ни было, но в общем подавляющее большинство правителей в этот период истории считало себя хранителями унаследованных прав и интересов, которые им предстояло передать потомкам. Они вели себя вполне предсказуемо; правители ничем не отличались от подданных (поодиночке и в составе семей) своих владений. Свою родословную европейцы чтили не только во времена Средневековья, великий век генеалогии в Европе пришелся как раз на XVI и XVII столетия.

В 1500 году намечалось коренным образом преобразовать династическую карту Европы. На ближайшие два столетия грозил растянуться большой спор двух великих родов по поводу принадлежности практически всей Европы, и они уже к тому времени рвали на части Италию. Речь идет о доме Габсбургов и правящем доме Франции (сначала Валуа, а после вступления в 1589 году на престол Генриха IV – Бурбонов). Первый дом представляли по большому счету австрийцы, а их противники всегда будут находиться во Франции. Причем обе этих семьи станут поставлять правителей и супругов правителей во многие другие страны. Причиной их ссоры в начале XVI века послужил спор вокруг бургундского наследия. В то время ни одно из этих семейств еще не играло решающей роли в Европе. Разумеется, к тому моменту истории им нечем было выделиться с точки зрения накопленной власти среди других династий Европы (правда, по древности рода они давали им сто очков форы), хотя, например, правитель валлийской династии Тюдоров Генрих VII вступил на престол Англии в 1485 году.

Некое стоящее упоминания национальное сплочение и самосознание, способное к обеспечению политического единства, просматривается разве что в Англии, Франции, а также, с определенной натяжкой, в Испании с Португалией. Наглядным примером нам служит Англия, числившаяся в Европе относительно неприметной державой. Это островное, отгороженное от вторжения и после 1492 года лишенное континентальных территорий (кроме морского порта Кале, все равно утраченного в 1558 году) государство располагало необычной для того времени централизованной системой управления. Представители династии Тюдоров, всеми силами утверждавшие единство своего королевства после длительного периода смуты, названной «войной Алой и Белой розы», умышленно связывали национальный интерес со своей династией. Уильям Шекспир совершенно естественно использует лозунг патриотизма (и, следует особо отметить, практически не касается проблемы религиозных различий). Франция тоже уже прошла определенный путь к национальному сплочению. Дому Валуа – Бурбонов, однако, досталось больше проблем, чем Тюдорам, в виде сохранившихся на их территории анклавов с особым статусом неприкосновенности и привилегий, на которые суверенитет монархов в лице королей Франции распространялся не в полной мере. Некоторые из их подданных даже не владели французским языком. Тем не менее Франция уверенно двигалась в направлении становления в качестве национального государства.

То же самое можно сказать об Испании, хотя две ее короны не удавалось объединить до тех пор, пока внук католических монархов Карл Габсбург в 1516 году не стал вторым правителем страны одновременно с его душевнобольной матерью под именем Карл I. Ему все еще приходилось со всей тщательностью учитывать отличие прав жителей Кастилии от прав жителей Арагона, но более ясное самосознание испанской национальности пришло во время его правления потому, что поначалу весьма популярный у своих подданных Карл затмил национальное самосознание Испании в более крупной империи Габсбургов и на самом деле пожертвовал испанскими интересами ради династических целей и побед. Крупным дипломатическим событием первой половины века считается его избрание в 1519 году императором Священной Римской империи под именем Карла V. Он пришел на смену своему деду Максимилиану, мечтая об избрании на престол, и через заключение тщательно продуманных брачных союзов в прошлом к тому времени уже получив власть над империей, территория которой достигла невиданных в мире размеров, теперь с приобретением титула императора обрел достойную его корону.

После своей матери Карл унаследовал испанские королевства и тем самым долю Арагона на Сицилии и притязания кастильцев на территории недавно открытой Америки. От отца, то есть сына Максимилиана, ему достались Нидерланды, входившие в состав герцогства Бургундия, а от деда – земли Габсбургов Австрии и Тироля вместе с провинцией Франш-Конте, Эльзасом и клубком притязаний в Италии. Так выглядело величайшее династическое наследие, накопленное к той эпохе, а короны Богемии и Венгрии находились в распоряжении брата Карла по имени Фердинанд, которому предстояло сменить его в качестве императора. Верховенство Габсбургов служило решающим фактором европейской политики на протяжении практически всего XVI века. Его истинные и мнимые притязания прекрасно видны из списка титулов Карла, когда его возвели на императорский престол: «Король римлян; император – избранник; semper Август; король Испании, Сицилии, Иерусалима, Балеарских и Канарских островов, индейцев и материка на противоположной стороне Атлантики; эрцгерцог Австрии; герцог Бургундии, Брабанта, Штирии, Каринтии, Карниолы, Люксембурга, Лимбурга, Афин и Патров; граф Габсбурга, Фландрии и Тироля; пфальцграф Бургундии, Эно, Пфирта, Руссийона; ландграф Эльзаса; граф Швабии; господин Азии и Африки».

Что бы ни представлял собой такой набор территорий, национальным его назвать никак нельзя. Ради практических целей его делили на два главных блока: испанское наследие, богатое за счет обладания Нидерландами и питаемое растущим притоком слитков золота из Америки; и старинные земли Габсбургов, требующие активной заботы о Германии, чтобы поддержать там верховенство правящей семьи. Однако Карлу с его престола виделось гораздо больше перечисленного выше. Вполне откровенно он любил называть себя «Божьим знаменосцем» и, как христианский паладин древности, воевал против османов в Африке и по всему средиземноморскому побережью. В своих собственных глазах он все еще представлялся средневековым императором, а не просто одним из многих европейских правителей; он числился предводителем христианского мира и за свои поступки отвечал перед одним только Богом. Он мог считать себя более достойным звания «Защитник веры», чем его тюдоровский конкурент Генрих VIII, тоже претендовавший на императорский престол. Интересами Германии, Испании и династии Габсбургов приходилось в определенной степени жертвовать в свете представления Карлом V его собственной роли. Но все равно он замахивался на недостижимое. Если взять в расчет напряжения в обществе, возникшие из-за движения Реформации, а также убогий аппарат связи и управления XVI века, власть в такой империи оставалась всего лишь мечтой, неподвластной никакому смертному человеку. Карл V, кроме всего прочего, стремился управлять своей империей лично, постоянно находился в пути, гоняясь за своей недостижимой целью, и поэтому, можно предположить, он заставлял своих подданных во всех уголках его империи (кроме Нидерландов) чувствовать свою причастность к его дому. По его устремлениям можно себе представить тот уклад, в соответствии с которым все еще жил средневековый мир, а также понять анахронизм этого уклада.

Священную Римскую империю конечно же нельзя было назвать однозначной семейной собственностью Габсбургов. В этой империи к тому же воплотилось средневековое прошлое, причем в самом потрепанном и мифическом виде. В Германии, где располагалась ее большая часть, сложился полный хаос, объединенный при императоре и его главном арендаторе в лице имперского сейма. Со времен Золотой буллы семь избирателей фактически выступали в роли суверенов на своих территориях. К тому же на память приходят сотня князей и больше полусотни имперских городов, пользовавшихся положением автономий. Общая мозаика дополнялась 300 или около того мелкими государственными образованиями и вассалами императора, оставшимися в наследство от прежней средневековой империи. С самого начала XVI века любая попытка по преобразованию такого беспорядка в нечто путное и приданию Германии хоть какого-то национального единства проваливалась; такие атрибуты подходили княжествам и городам помельче. Все дело ограничилось появлением кое-каких новых управленческих учреждений. Результаты избрания Карла императором в 1519 году предсказать было сложно; народ вполне справедливо боялся того, что немецкие интересы на территории огромных доминионов Габсбургов он отвергнет или выпустит из поля своего внимания. Чтобы потеснить короля Франции, претендовавшего на тот же престол, потребовались большие суммы денег на подкуп избирателей (как единственный серьезный альтернативный кандидат Генрих VIII не мог собрать достаточно средств на подкрепление своих притязаний). После выборов единственным объединительным принципом, действовавшим в Священной Римской империи до самого ее упразднения в 1806 году, служил династический интерес Габсбургов.

Италия, считающаяся одним из самых поразительных географических объединений в Европе, тоже все еще существовала в виде разобщенных независимых государств, большинством из них правили августейшие деспоты, а остальные числились вассалами соседних держав. Светским монархом в Папской области числился сам папа римский. Неаполем как собственной вотчиной правил король из дома Арагона. Его испанским родственникам принадлежала Сицилия. Венеция, Генуя и Лукка считались республиками. Милан представлял собой крупное герцогство долины реки По, которым правила семья Сфорца. Флоренция теоретически считалась республикой, но с 1509 года в руках бывшего дома ростовщиков Медичи стала монархией. В северной Италии герцоги Савойские управляли Пьемонтом, находившимся на противоположной от земель их собственных предков стороне Альп. Дробление на полуострова сделало Италию привлекательной добычей, а сложный клубок семейных отношений послужил французским и испанским правителям оправданием для вмешательства во внутренние дела на Апеннинах. На протяжении первой половины XVI века главную тему европейской истории дипломатии составила борьба между Габсбургами и Валуа, которую они вели прежде всего на территории Италии.

Войны между Габсбургами и Валуа, начавшиеся в 1494 году с французского вторжения, напоминающие средневековые авантюры и набеги (выдававшиеся за крестовый поход), продолжались до 1559 года. Всего насчитывается шесть так называемых «итальянских» войн, и сыграли они гораздо большую роль, чем может показаться на первый взгляд. Они составляют определенный период в эволюции системы европейских государств. Вступление на престол Карла V и поражение короля Франциска на выборах императора со всей ясностью определили правила династических состязаний. Для Карла, правителя империи, войны послужили фатальным отвлечением от лютеранской проблемы в Германии, а для Карла, короля Испании, началось смертельное убывание мощи его страны. Французам они принесли обнищание и вторжение внешних врагов, а их королям в конце концов разочарование тем, что Испании оставили власть в Италии. Жителям этой страны войны принесли многочисленные бедствия. Впервые с эпохи вторжений племен варваров Рим подвергся осаде (в 1527 году силами мятежной императорской армии), и с приходом испанского господства наконец-то закончились великие дни городов-республик. В какой-то момент побережья Италии подверглись набегам десантов одновременно с французских и турецких судов; отсутствие единства христианского мира проявилось в формальном союзе французского короля с турецким султаном.

Возможно, те годы оказались благополучными для одних только османов. Жители Венеции, обычно остававшейся с турками один на один, наблюдали, как их империя в Восточном Средиземноморье начала распадаться на части. Испанцы, обрадованные браком с представителем сильной Италии и иллюзиями, порожденными вроде бы бесконечным потоком сокровищ из Америки, покинули захваченные было территории Марокко. Карл V с сыном потерпели поражение в ходе африканских предприятий, а разгром турок в битве при Лепанто в 1571 году оказался кратковременным достижением; три года спустя турки снова забрали у испанцев Тунис. Борьба с османами и поддержка курса Габсбургов в Италии к тому времени превратились для Испании, даже с учетом ее богатства, непосильным бременем. В свои последние годы правления Карл V по уши увяз в долгах.

Он отрекся от престола в 1556 году сразу после первого урегулирования в Аугсбурге религиозных споров в Германии, а на императорский престол взошел его брат, получивший австрийское наследие. Правителем Испании становится его сын Филипп II, считавшийся испанцем по происхождению и воспитанию. Карл родился в Нидерландах, и церемония, посвященная окончанию срока правления великого императора, состоялась там же, во Дворце золотого руна; покидая собрание, он разрыдался, припав к плечу молодого дворянина по имени Вильгельм Оранский. Этим дележом наследия Габсбургов обозначается водораздел в европейских делах 1550-х годов.

Сразу за ним последовал мрачнейший на многие столетия период в истории Европы. После кратковременного затишья в самом его начале европейские правители и их народы устроили себе в XVII веке настоящий разгул ненависти, мракобесия, резни, пыток и жестокости, не имевших ничего похожего раньше, зато повторившихся в XX столетии. К определяющим факторам данного периода принято относить военное превосходство Испании, идеологический конфликт в ходе возрождения католицизма, паралич Германии и Франции (на протяжении долгого времени) в силу внутренних религиозных раздоров, появление новых центров власти в Англии, голландских Нидерландах и Швеции, а также первые намеки на заморские конфликты предстоящих двух столетий. Только после окончания данного периода истории Европы на самом деле окажется, что от господства Испании практически ничего не осталось и континентальное ее могущество ушло по наследству к Франции.

Самой удачной отправной точкой послужила Нидерландская революция. Наподобие испанской гражданской войны 1936–1939 годов (но продлившейся намного дольше) в нее втянулись совершенно посторонние участники, запутавшиеся в сложном хитросплетении идеологических, политических, стратегических и экономических споров. Властям Франции не давала покоя Испания, армия которой могла начать вторжения с территории той же Испании, а также Италии и Фландрии. Вмешательство Англии возникло своими путями. Считавшаяся протестантской Англия совсем недавно обрела такой статус, и ее Филипп пытался избежать радикального разрыва с историческим наследием Елизаветы I. Он на протяжении долгого времени не хотел жертвовать шансом восстановления английских интересов, который Филипп приобрел через брак с Марией Тюдор, и первым делом подумал о сохранении достигнутого посредством венчания со второй английской королевой. К тому же ему на долгое время пришлось отвлекаться от государственных дел на военные кампании против османов. Однако национальные и религиозные чувства разгорелись в Англии из-за реакции испанцев на действия английских пиратов в ущерб Испанской империи; в 1570-х и 1580-х годах отношения между англичанами и испанцами стремительно катились в пропасть. Елизавета и откровенно, и скрытно помогала голландцам, которым желала только добра, но оказывала свою помощь без особого энтузиазма: как монарх она не могла питать симпатии к мятежникам. В конечном счете с папского благословения на свержение настроенной еретически королевы Елизаветы в 1588 году испанцы предприняли попытку великого вторжения. «Бог наслал ветер, и он их рассеял», – гласит надпись на английской памятной медали; неблагоприятная погода подвела итог работе испанских составителей планов, а также английских мастеров судовождения и артиллерийского дела (хотя ни одно судно с обеих сторон на самом деле не пошло ко дну из-за орудийного огня), доведя испанскую Великую армаду до катастрофы. Война с Испанией продолжалась еще долго после того, как потрепанные остатки этой армады добрались до своих испанских гаваней, но великую угрозу англичанам они уже не представляли. Кроме того, практически между прочим зародилась английская военно-морская традиция огромной важности.

Преемник Елизаветы I по имени Яков I с полным осознанием своей задачи приложил очень большие усилия ради предотвращения нового серьезного конфликта после достижения мира, и он весьма преуспел в этом деле при всем предубеждении его подданных к испанцам. Англии удалось избежать втягивания в вооруженный конфликт на континенте Европы, когда мятеж в Нидерландах, вновь вспыхнувший после двенадцатилетнего замирения, усугубил намного большую по масштабу схватку, вошедшую в историю под названием «Тридцатилетняя война». Главной ее причиной послужила попытка Габсбургов восстановить императорскую власть над Германией через ее связь с триумфом контрреформации. Мирный договор, подписанный в Аугсбурге, подвергся большому сомнению, как и сохранение в Германии характерной для этой страны терпимости к религиозному разнообразию. Тут же еще просматривалась попытка укрепления позиций чересчур честолюбивого дома Габсбургов. Характер тогдашнего идеологического конфликта снова запутывается из-за столкновения встречных его течений. Тогда как Габсбурги и Валуа в XVI веке спорили по поводу принадлежности Италии, Габсбурги и Бурбоны в следующем столетии сразились за власть над Германией. Отстаивая свой династический интерес, дворяне католической Франции вышли на поле боя, чтобы сразиться с католиками-дворянами Габсбургов. Под предводительством своего кардинала «старшая дочь церкви», на звание которой претендовали правители Франции, вступила в союз с голландскими кальвинистами, а также датскими и шведскими лютеранами, чтобы обеспечить права немецких князей. Между тем несчастным обитателям практически всей Центральной Европы пришлось терпеть частые прихоти и жадность независимых только на словах военачальников. Кардинала Ришелье можно с большим основанием, чем остальных европейских деятелей того времени, назвать творцом внешней политики, принесшей большие беды населению противоположного берега Рейна, которой придерживались власти Франции намного больше столетия. Если у кого-то все еще остаются в этом сомнения, напоминаем, что при нем со всей ясностью пришла эпоха «Реальной политики» (Realpolitik) и «государственных соображений» (raison d’e?tat), отличавшаяся беспринципным утверждением интересов суверенного государства.

Вестфальский мир, которым в 1648 году закончилась Тридцатилетняя война, во многом послужил документальным признанием перемен. Тем не менее в нем просматриваются следы уходящего прошлого. Его можно взять в качестве удобной точки отсчета наступившей эпохи. Итак, в Европе завершилась эпоха религиозных войн; в последний раз европейским государственным деятелям пришлось серьезно заниматься общим определением религиозного будущего своих народов. Им же ознаменовалась утрата Испанией ее военного превосходства и мечты о восстановлении империи Карла V. Теперь можно закрыть и последнюю страницу истории эпохи Габсбургов. В Германии появилась новая сила в лице курфюрста Бранденбурга, с которым придется вести состязание следующим представителям Габсбургов, однако разочарование целями Габсбургов в Германии наступило из-за деятельности политиков Швеции и Франции. Здесь просматривались реальные признаки будущего: в Европе к западу от Эльбы начиналась эпоха владычества Франции. В более удаленной перспективе наступал период истории, на протяжении которого основными задачами европейской дипломатии должно считаться установление равновесия сил в Европе, как на востоке, так и на западе, определение судьбы Османской империи и распределение властных полномочий в мировом масштабе.

Спустя полторы сотни лет после открытия Колумбом Америки, когда Испания, Португалия, Англия, Франция и Голландия уже относились к категории влиятельных заморских империй, такой расклад сил совсем не устраивал составителей мирного договора 1648 года. Англию даже никто не представлял в обоих центрах переговоров; ее правителей вообще вряд ли интересовал ход событий, раз уж закончилась только лишь первая фаза войны. Занятые внутренней междоусобицей и тревогами, доставлявшимися шотландскими соседями, творцы внешней политики Англии больше внимания уделяли событиям не столько европейским, сколько далеко за ее пределами, хотя из-за событий в далеких краях англичанам придется крепко повоевать с голландцами (1652–1654 гг.). При этом Кромвель быстро восстановил мир, убедив голландцев в том, что места для торговли в мире хватит обоим их государствам, английская и голландская дипломатия уже яснее, чем дипломатия других стран, показывает влияние на внешнюю политику коммерческих и колониальных интересов.

Французское господство на континенте базировалось на прочных преимуществах естественного характера. Франция являла собой государство Западной Европы с самым многочисленным населением, и этим очевидным фактом до XIX века обосновывалась французская военная мощь; для сдерживания этой мощи постоянно требовалось собирать под общими знаменами огромные международные войска. Франция, какими бы нищими ни казались ее жители в глазах наших современников, располагала громадными экономическими ресурсами, за счет которых финансировались роскошь и процветание державы, а также ее престиж при Людовике XIV. Формально его правление началось в 1643 году, но фактически он пришел к власти в 1661 году, когда в возрасте 22 лет заявил о своем намерении самостоятельно заняться делами собственного государства. Возложение на себя всей полноты высшей власти Людовиком XIV считается великим событием как международной, так и французской истории; Король Солнце служит абсолютным образцом королевской власти, какого в истории Европы не встречается ни до него, ни после.

Только удобства ради мы позволим себе вычленить внешнюю политику из массы остальных аспектов его правления. Строительство Версальского дворца, например, нельзя назвать примитивным потаканием чьим-либо личным вкусам, ведь на самом деле он служит воплощением престижа, поставленного на службу дипломатии Людовика. Точно так же, хотя можно тоже разделить, тесно сплелась внешняя и внутренняя политика Людовика XIV, да еще добавилась идеология. Людовику хотелось усовершенствовать стратегический контур северо-западной границы Франции, да к тому же (притом что он для украшения Версаля мог у них покупать миллионы соцветий тюльпана в год) он презирал голландцев как купцов, презирал их как республиканцев и терпеть не мог как протестантов. В нем жил дух настоящей воинственной контрреформации. И все дело только этим не ограничивалось. Людовик относился к приверженцам строгого соблюдения законов (другими короли быть просто не могли), и ему чувствовалось легче, когда выдвигались правовые притязания, причем достаточно убедительные и придающие респектабельность тому, что он делал. Они служили запутанным фоном внешней политике территориальной экспансии. Хотя в конце такая политика дорого обошлась его стране, зато он обеспечил Франции превосходство, за счет которого она могла катиться по инерции на протяжении половины XVIII века, а также сочинил легенду, на которую французы до сих пор оглядываются с ностальгией.

Выполнение желания Людовика по исправлению государственной границы не могло обойтись без конфликта с Испанией, которой все еще принадлежали испанские Нидерланды и Франш-Конте. После разгрома Испании открылся путь к войне с голландцами. Голландцы отстояли то, что им принадлежало, а война закончилась в 1678 году мирным договором, обычно считающимся верхом достижений внешней политики Людовика XIV. Теперь он принялся за Германию. Помимо территориальных приобретений ему мечталось об императорской короне, и ради ее обретения он готов был пойти на союз с турками. Поворотный момент наступил в 1688 году, когда штатгальтер (губернатор) Голландии Вильгельм Оранский отправил жену Марию Стюарт в Англию, чтобы та заменила своего отца на английском престоле. С этого времени у Людовика по ту сторону пролива Ла-Манш вместо покладистых королей династии Стюартов появился новый и непримиримый враг. Голландский Вильгельм сподобился консолидировать ресурсы своей ведущей протестантской страны, и впервые со времен Кромвеля армию Англии переправили на континент для оказания поддержки лиги европейских государств (даже папа римский тайно присоединился к ней), объединившихся против Людовика. Война короля Вильгельма (по-другому названная войной Аугсбургского альянса) послужила объединению Испании и Австрии, а также протестантских государств Европы ради обуздания чрезмерного тщеславия французского короля. Это был первый случай, когда при заключении мира Людовик пошел на уступки.

В 1700 году умер бездетный король Испании Карл II. Этого момента давно ждала вся Европа, так как здоровьем и умом этого монарха природа явно обошла. Его кончине предшествовали огромные дипломатические приготовления, так как уход из жизни такого деятеля грозил огромными опасностями, но и сулил не меньшие возможности. На кону оказалось огромное династическое наследие. Клубок всевозможных притязаний, возникший в результате брачных союзов прошлого, разматывался в таком направлении, что разбираться в его хитросплетениях предстояло императору династии Габсбургов и Людовику XIV (передавшему свои права в этом деле своему внуку). При этом каждый из участников спора вынашивал собственный интерес в его разрешении. Англичане желали знать, чем все закончится для торговли испанской Америки, голландцев волновала судьба испанских Нидерландов. И всех тревожила перспектива передачи наследия целиком либо Бурбонам, либо Габсбургам; снова перед глазами замаячил призрак империи Карла V. Поэтому пришлось заключать соглашения о разделе испанского наследия, но по последней воле Карла II все это наследие предназначалось внуку Людовика. Людовик его принял, поправ все заключенные им прежде соглашения. Он к тому же оскорбил англичан тем, что признал опального Стюарта Самозванца королем Англии Яковом III. В скором времени образовался Большой альянс императора в составе Республики Соединенных провинций и Англии; с тех пор началась война за обладание испанским престолом, продлившаяся 12 лет, по итогам которой Людовик в конечном счете добился своего. По условиям соглашений, подписанных в 1713 и 1714 годах (Утрехтский мирный договор), на веки вечные запрещалось объединение корон Испании и Франции. Первый король Испании из династии Бурбонов занял свое место на испанском престоле, при этом получив вместе с испанцами еще и индейцев, а вот Нидерланды отошли императору в качестве возмещения и гарантии защиты на случай новой французской агрессии. Австрии к тому же перепало кое-что в Италии. Французы пошли на уступки заморских территорий Великобритании (как это случилось после заключения союза Англии с Шотландией в 1707 году). Стюарта Самозванца попросили покинуть территорию Франции, и Людовик признал пришедших к власти в Англии протестантов.

Этими важными делами обеспечивалось воображаемое спокойствие западной части континентальной Европы до знаменитой Французской революции, случившейся 75 лет спустя. Далеко не всем такое спокойствие пришлось по душе (император продолжал настаивать на своем праве на престол Испании), но до поразительной степени главные границы государств Западной Европы к северу от Альп остались теми же, что были в 1714 году. Бельгии конечно же тогда еще не существовало, зато австрийские Нидерланды занимали большую часть территории нынешней Австрии, а территория Республики Соединенных провинций соответствует территории современных Нидерландов. Франции принадлежала провинция Франш-Конте и (за исключением промежутка времени между 1871 и 1918 гг.) Эльзас и Лотарингия, которые Людовик XIV приобрел для нее. Испания и Португалия после 1714 года останутся разделенными государствами в пределах их нынешних границ; они все еще оставались крупными колониальными империями, но никогда больше их правителям не удастся собрать потенциальную мощь собственных народов, чтобы подняться из разряда второстепенных держав. Великобритания считалась новой великой державой на Западе; с 1707 года властям Англии больше не приходилось беспокоиться по поводу былой шотландской угрозы, хотя шотландцев снова сильнее потянуло к континенту личными связями, так как после 1714 года их правители вошли в состав выборщиков Ганновера. К югу от Альп туман неясности провисел несколько дольше. Все еще разъединенная Италия на протяжении еще тридцати с лишним лет пребывала в подвешенном состоянии, представители мелких европейских королевских домов сновали по ней из одного государственного образования в другое в расчете на скрепление свободных концов и завладение тем, что оставалось от эпохи династического соперничества. После 1748 года на полуострове осталась только одна стоящая местная династия – Савойская, правившая Пьемонтом на южной стороне Альп и островом Сардиния. Папскую область с XV века на самом деле можно считать итальянской монархией, хотя только от случая к случаю династической, да еще в доживавших свой век республиках Венеции, Генуи и Лукки также пытались как-то удерживать потрепанный штандарт итальянской независимости. В остальных государствах Европы у власти стояли иноземные правители.

В таком виде западная политическая география закрепилась надолго.

С самого начала все дело заключалось в самой потребности, ощущавшейся всеми государственными деятелями Европы, предотвращения как можно дольше нового такого же конфликта, что как раз удалось погасить. Впервые в договоре 1713 года провозглашалась цель его участников в виде сохранения мира через уравновешивание полномочий. Такая в общем-то утилитарная цель представлялась важным новшеством в политическом мышлении, и к тому же созрели все предпосылки для вполне практичного образа действия; войны обходились гораздо дороже, чем когда-либо раньше, и даже Великобритании с Францией, остававшимся в XVIII столетии последними странами, способными без иностранной помощи выдержать войны против остальных великих держав, они виделись нежелательными. Но с окончанием Войны за испанское наследство к тому же пришло надежное урегулирование настоящих проблем. Открывалась новая эпоха. За пределами Италии в Западной Европе уже просматривалась подробная политическая карта XXI столетия. Династицизм как главный принцип внешней политики начинал опускаться к второму ее разряду. Началась эпоха национальной политики, по крайней мере, для тех князей, кто осознал неразрывную связь интересов их домов с интересами собственной нации.

К востоку от Рейна (и еще восточнее Эльбы) ничего подобного еще не наблюдалось. Большие изменения там уже произошли, и до 1800 года предстояли еще многие перемены. Но их происхождение следует искать в далеком прошлом, аж в начале XVI века. В то время восточные границы Европы охранялись габсбургской Австрией и обширным польско-литовским королевством, находившемся под властью династии Ягеллонов, образовавшейся в XIV веке из брачных союзов. Они разделили бремя сопротивления Османской державе с морской империей Венеции, что в тот момент считалось высшим проявлением восточноевропейской политики.

Понятие «Восточный вопрос» тогда еще не появилось; если бы оно тогда существовало, то в тот конкретный период означало задачу по защите христианства от ислама. Тюрки продолжали одерживать победы и совершать завоевания уже в XVIII веке, хотя к тому времени они уже предприняли свое последнее решающее усилие. На протяжении двух с лишним столетий после захвата Константинополя тем не менее именно они установили условия восточноевропейской дипломатии и стратегии. За овладением данным городом последовало больше сотни лет морских баталий и турецкой экспансии, от которой больше других европейских государств страдала Венеция. Долгое время сохраняя за собой статус богатого государства по сравнению с остальными итальянскими княжествами, Венеция пережила относительный спад, сначала как военная, а дальше и как торговая держава. Первая утрата, потянувшая за собой вторую, стала результатом затянувшихся поражений Венеции в сражениях с османами, которые в 1479 году овладели Ионическими островами и назначили годовой сбор за торговлю в бассейне Черного моря. Хотя два года спустя Венеции удалось приобрести Кипр и превратить его в главную базу своего флота, в 1571 году его все-таки пришлось отдать.

К 1600 году, все еще оставаясь (благодаря ее промышленникам) богатым государством, Венеция больше не относилась к торговым державам категории Республики Соединенных провинций или даже Англии.

Ее затмили сначала Антверпен, а затем Амстердам. Удача покинула турок в начале XVII века, но вскоре вернулась к ним; в 1669 году венецианцам пришлось признать утрату ими острова Крит. Между тем Вашварским мирным договором, заключенным в 1664 году, признавалось то, что потом оказалось заключительными османскими завоеваниями в Венгрии, хотя украинцы в скором времени признали турецкий сюзеренитет, а полякам в 1672 году пришлось отступиться от Подолья. В 1683 году турки приступили к своей второй осаде Вены (первая случилась на полтора века раньше), и казалось, что Европе угрожала самая большая за два с лишним последних столетия опасность. На самом же деле все обошлось. Вена подверглась последней в ее истории осаде турок, так как великие дни Османской державы были сочтены.

По существу, усилия, прилагавшиеся с начала завоеваний в Венгрии, оказались последними конвульсиями давно занедужившей державы. Их армия уже отстала от армий других стран, оснащенных самыми передовыми достижениями техники: туркам не хватало полевой артиллерии, превратившейся в решающее средство достижения победы в бою XVII века. На море турки все еще применяли устаревшую галерную тактику тарана и абордажа, поэтому все чаще терпели поражение при встрече с противником, придерживавшимся приема атлантических стран, использовавших суда в качестве плавающей артиллерийской батареи (к несчастью для себя, венецианцы тоже не смогли побороть свой консерватизм). Турецкая держава в любом случае достигла неимоверного размера. Перенапряжение османов спасло от уничтожения протестантство в Германии, Венгрии и Трансильвании, но его поборников искоренили в Азии (где после отторжения Ирака из состава Персии в 1639 году практически весь арабский исламский мир попал под власть османов), а также в Европе и Африке. Но напряжение структуры державы представлялось чересчур опасным, чтобы позволить ей расслабление в виде недостойных или некомпетентных правителей. Один великий визирь в середине века собрал все имевшееся под рукой воедино, чтобы предпринять завершающие наступательные действия. Только вот существовали в природе самой империи врожденные пороки, с которыми никакой визирь ничего поделать не мог.

Как и многие правители империй, османы начали с военных завоеваний новых территорий, а не укрепления своего политического авторитета. Зато в отличие от прочих правителей, например китайских или русских, которые внедряли одинаковые учреждения управления, служившие объединению просторных территорий и обеспечению сбора новых ресурсов в виде податей и людских резервов, турки становились хозяевами над обширными территориями с сохранявшимся на них разнообразием жизненных условий, определявших преобладание там центробежных сил. Кроме того, они рисковали из-за угрожающей зависимости от подданных, глубокой лояльностью которых османы по большому счету не пользовались. Османы обычно уважали традиции и атрибуты власти общин иноверцев, которыми они правили в соответствии с системой самоуправления под названием милла через их собственных авторитетных деятелей. Среди подданных османов особенно выделялись православные греки, армяне и евреи, и на каждый народ распространялись собственные условия вассального положения; с греческих христиан полагалась специальная подушная подать, например, а правил ими исключительно их собственный патриарх в Константинополе. На уровнях пониже такие условия просматриваются лучше всего, и касаются они предводителей местных общин, обязанных содержать систему предотвращения грабежей. В конце концов появились такие наиболее могущественные подданные, как правящий паша, заботившийся о благополучии своего собственного гнезда в империи, лишенной скрепов и толковой власти. В таком государстве многие подданные султана никак не связывали свое благополучие с его правлением и особой лояльности к нему не испытывали.

Таким образом, 1683 год послужил знаменательной датой как время последнего сопротивления Европы исламу перед переходом в наступление на него, выглядевшего на первый взгляд совсем не опасным. В дальнейшем ослабление Турецкой державы будет происходить практически непрерывно до тех пор, пока в 1918 году эта держава не вернется в пределы окрестностей Константинополя и древней османской вотчины в виде Анатолии. Снятие осады с Вены польским королем Яном III Собеским сопровождалось изгнанием османов из Центральной и Южной Венгрии, где они правили на протяжении полутора веков. За счет смещения с престола в 1687 году султана Мехмеда IV, которого преследовали неудачи, и передачи власти сменявшим друг друга режимам во главе с великими визирями все-таки не получилось избавиться от турецкой слабости. В 1699 году после заключения первого мирного договора, подписанного османами в качестве потерпевшей поражение стороны, Венгрия снова формально возвращается в состав доминионов Габсбургов. В следующем столетии свободу от власти османов получат Трансильвания, Буковина и практически все государства побережья Черного моря. К 1800 году русские правители провозгласили особое свое покровительство над подданными христианами османов и уже пытались поднять кое-кого из них на восстание. В том же XVIII веке османская власть ослабла в Африке и Азии; ближе к концу этого столетия при внешнем сохранении формы османский халифат во многом напоминал халифат Аббасидов во времена их заката. Марокко, Алжир, Тунис, Египет, Сирия, Месопотамия и Аравия пользовались в различной степени независимостью или полуавтономией.

Наследие Османской империи досталось тем, кого нельзя назвать традиционными опекунами Восточной Европы, и не они нанесли наиболее мощные карательные удары по ней, когда она одряхлела. Речь идет о некогда считавшемся великим польско-литовском содружестве наций в лице Речи Посполитой и Габсбургах. Поляки фактически приближались к концу истории своей собственной страны как независимого государства. Союз Литвы и Польши на фундаменте личных отношений правителей превратили в настоящий союз двух этих стран с большим опозданием. В 1572 году, когда умер последний король династии Ягеллонов, не оставив наследника, обладатель престола стал лицом не только теоретически, но и фактически выборным. На обширные территории мог претендовать кто угодно. Его преемником оказался француз, и на протяжении следующего столетия польский престол на всех выборах оспаривали местные магнаты и иноземные короли, тем временем на эту страну со всей серьезностью и постоянно претендовали турки, русские цари и шведы. Полякам удавалось свободно вздохнуть в редкие периоды времени, когда их враги отвлекались на какие-то еще дела. Шведы пришли на северные земли Польши в годы Тридцатилетней войны, и последний участок польского побережья перешел в их распоряжение в 1660 году. Усугубился и внутренний раскол поляков; с контрреформацией пришли гонения на польских протестантов, на Днепре поднимали мятежи запорожские казаки и продолжались восстания смердов.

Избрание королем героического Яна Собеского стало последним случаем, когда правитель Польши появился не в результате махинаций иностранных монархов. Он смог одержать важные победы над врагами и сумел воспользоваться причудливым и в высшей степени раздробленным составом Польши. Польский выборный король располагал слишком малыми легальными полномочиями для обуздания всесильных землевладельцев. У него под рукой не было регулярной армии, и он мог полагаться только на свои личные войска, когда представители мелкопоместного дворянства или магнатов обращались к практике вооруженного мятежа («конфедерации») ради навязывания королю своей воли. В центральном парламентском ведомстве королевства под названием сейм на пути любых реформ стоял принцип единогласия. Все-таки ради сохранения Польши с географически смутно обозначенными границами и расколотым по признаку вероисповедания народом, да еще находящейся под властью узколобого, своекорыстного земельного дворянства (шляхты), остро требовалась политическая реформа. Польша оставалась средневековым сообществом в мире, движущемся к своему новому виду.

Ян Собеский ничего не мог поделать, чтобы все это изменить. Социальная структура Польши совершенно не поддавалась каким-либо прогрессивным переменам. Шляхта принадлежала к нескольким авторитетным семьям, располагавшим сказочным состоянием. Одному из кланов – роду Радзивилов – принадлежали поместья общей площадью с половину размера Ирландии, и они держали двор, затмевавший по роскоши двор Варшавы; поместья Потоцких покрывали площадь без малого 17 тысяч квадратных километров (примерно половина площади Республики соединенных провинций Нидерландов). Мелким землевладельцам оставалось только беспрекословно идти на поводу у таких сановников. Их поместья в 1700 году составили меньше одной десятой части территории Польши. Миллион или около того шляхтичей, юридически составлявших польскую «нацию», по большей своей части относились к нищете и поэтому подчинялись великим сановникам, не желавшим поступиться своей властью ради образования некоей конфедерации или манипулирования депутатами сейма. У подножия пирамиды власти находились польские крестьяне, влачившие самое незавидное в Европе существование и в 1700 году едва зарабатывавшие на феодальные поборы, которые с них драла шляхта, безраздельно распоряжавшаяся жизнью и смертью своих смердов. Города никакой властью не располагали. Общая численность населения польских городов едва достигала половины массы мелкопоместного дворянства, и к тому же они подверглись опустошению в ходе войн XVII века. Зато Пруссия и Россия тоже существовали за счет отсталой аграрной и феодальной технической базы, но успешно выживали. Польша единственная из этих трех восточных государств полностью в то время захирела. Сохранявшийся у поляков принцип выборности правителя послужил препятствием на пути появления у них польских Тюдоров или Бурбонов, способных следовать собственному династическому чутью на укрепление своей власти над собственной нацией. Польша вступила в XVIII век под властью иноземного короля, прибывшего из Саксонии и избранного в 1697 году вместо Яна Собеского, но в скором времени смещенного шведами, однако затем возвращенного на престол русским правителем.

Новой великой державой на востоке становилась Россия. В 1500 году ее национальная самобытность едва просматривалась. Два столетия спустя ее потенциал только-только начинал доходить до подавляющего большинства западных государственных деятелей, хотя поляки и шведы уже прочувствовали его на собственной шкуре. Теперь уже потребуется некоторое усилие, чтобы осознать, насколько стремительным и поразительным казалось появление государства, превратившегося в одну из двух могущественнейших держав на планете. В самом начале так называемой европейской эпохи, когда еще только закладывались очертания русского будущего по проекту Ивана Великого, такой исход представлялся немыслимым, и немыслимым он оставался на протяжении весьма продолжительного времени. Первый русич, формально удостоившийся титула «царь», приходился ему внуком, и звали его Иваном IV, коронованным в 1547 году; и объявление такого звания во время возведения Ивана IV на престол означало сам факт того, что великий князь Московии становился императором над многочисленными народами.

Несмотря на жесткий подход к управлению подданными, за который он вошел в историю как «Грозный», Иван IV не играл признанной роли в европейских делах.

России в Европе уделяли настолько мало внимания даже в следующем столетии, что французский король мог написать царю послание, даже не зная, что князь, к которому он решил обратиться, уже умер 10 лет назад. Контуры будущей России определялись очень неспешно, и для Западной Европы этот процесс проходил практически незамеченным. Даже после Ивана Великого территориальные очертания России для европейцев оставались нечеткими и местами спорными. Турки двинули свои войска в Юго-Восточную Европу. В приграничной полосе России им противостояли запорожские казаки, ревностно защищавшие земли своей империи от постоянных поползновений внешних врагов. Поскольку мощных соседей у запорожцев пока не появлялось, охрана границы им большого труда не составляла. В Европе так считали, что граница России на востоке теоретически (но едва ли практически) проходила по Уральскому хребту. Придворные ученые Европы думали так, что правителям России всегда казалось уютным находиться обособленно во враждебном окружении (возникавшем с подходом тех же европейцев). Однако на самом деле русские правители всегда выходили на естественные рубежи при освоении новых территорий или предоставлении покровительства обратившимся за ним государствам.

С первых шагов напрашивалась консолидация территориальных приобретений Ивана Великого, составивших стержень обширных русских земель. Потом якобы последовало освоение диких просторов Севера. Когда на русский престол взошел Иван Грозный, Россия располагала коротким участком побережья Балтийского моря и обширной территорией, простиравшейся до Белого моря и населенной малочисленными первобытными народами. Через эту территорию открывался путь на запад Европы; в 1584 году там основали порт Архангельск. На Балтийском направлении Иван Васильевич особых подвигов совершать не стал, зато решительно взялся за татар после того, как они в 1571 году снова спалили Москву и на этот раз погубили 150 тысяч московитов. Он изгнал их из Казани с Астраханью и овладел контролем над Волгой на всем ее протяжении, открыв московской державе выход в Каспийское море.

Во времена его правления началась экспансия Русского царства через Урал в Сибирь, где происходило не завоевание, а заселение пустовавших земель. Получилось так, что сегодня большая часть территории Российской Федерации находится в Азии, но тогда на протяжении без малого двух столетий мировой державой правили цари, передававшие власть по наследству. Первые шаги к освоению азиатских территорий предпринимались в интересах перенесения пределов России на сибирскую границу в будущем: первыми русскими поселенцами за Уральским хребтом европейцы считают политических беженцев из Новгорода. За ними в Сибирь потянулись крестьяне, бежавшие от помещиков-крепостников (крепостное право там не прижилось), и обиженные местной властью казаки. К 1600 году русские переселенцы ушли практически на тысячу километров к востоку от Урала, но при этом они оставались под пристальным надзором толковых царских чиновников, присланных для сбора государственной подати в виде пушнины. Ключевую роль в этом районе играли местные реки, представлявшие гораздо большую важность, чем американские пограничные протоки. На протяжении 50 лет человек с его товарами мог отправляться в путь из Тобольска, находящегося в 500 километрах от Уральского хребта, по реке со всего лишь тремя волоками до порта Охотск на удалении в 5 тысяч километров. Там ему оставалось всего лишь 640 километров морем до Сахалина, по мнению европейцев входящего в Японский архипелаг. Для сравнения, такой же путь предстоит преодолеть от мыса Лендс-Энд до Антверпена. К 1700 году численность переселенцев восточнее Урала оценивалась в 200 тысяч человек. К тому времени уже существовал Нерчинский договор с китайцами, но европейцы считали так, будто русские собираются завоевать весь Китай (во времена, когда династия Цин находилась на подъеме, такое предположение выглядит пустым, безосновательным измышлением).

Переселение русских на восток шло своим чередом даже во времена мятежей и опасностей Смутного времени, наступившего после кончины Ивана Грозного, хотя на западе случались моменты, когда выход в Балтику Русь теряла и когда даже Москву и Новгород занимали литовцы или поляки. В начале XVII века Россия еще не входила в число серьезных европейских держав. В то время на нее обрушилась растущая мощь Швеции, и только в ходе великой войны 1654–1667 годов русские цари в конечном счете вернули себе Смоленск и Малороссию, остававшиеся под их властью до 1812 года, когда они на короткое время достались врагу. Составители карт и договоров теперь начали определять контуры территории России на западе в соответствии с изменениями реального положения вещей. К 1700 году русские цари приобрели первую свою черноморскую цитадель в виде крепости Азов, а юго-западная граница Руси проходила по западному берегу реки Днепр практически на всем ее протяжении с захватом области великого исторического города Киева и станов казаков, живших на восточном берегу. Атаманы казаков обратились к русскому царю за защитой от поляков, и им предоставили особые, полуавтономные условия самоуправления, просуществовавшие до советских времен (провозглашения СССР). Основные территориальные приобретения русских царей, как считают историки на Западе, достались им за счет Польши, правители которой на долгое время якобы отвлеклись на отражение турок и шведов. В 1687 году русские армии пришли на помощь полякам в войне с османами; этому событию присваивается историческое значение: из него выросла классическая «восточная проблема», доставлявшая головную боль европейским государственным деятелям вплоть до 1918 года, когда они обнаружили, что проблема определения предела, до которого русские цари должны отбирать для себя территории Османской империи в Европе, наконец-то разрешилась сама собой вместе с исчезновением самих этих империй.

Собирание земель под знамена России европейцы оценивают исключительно политическим актом. Источником воли и движения служила русская монархия; у России отсутствовало этническое единство, предопределявшее существование европейских государств, и хоть какая-либо географическая определенность для формирования ее контуров. Объединяющим началом в России называют православие, ведь все славяне исповедовали его. Ключом к сотворению русской нации служили расширение личной вотчины царей и укрепление их власти. Иван Грозный весь срок своего нахождения на престоле посвятил созданию толковой системы управления страной. При нем появились ростки дворянства, получавшего за воинские заслуги поместья, началось развитие системы, использовавшейся князьями Московии для сбора податей, необходимых для ведения войны с татарами. Так появилась возможность создания настоящей армии, при виде которой король Польши поспешил предупредить английскую королеву Елизавету I о грядущей непобедимости русских, когда они овладеют западными техническими навыками ведения вооруженного противоборства; эта опасность до сих пор остается умозрительной, но в Европе все равно готовятся к приходу орд русских с атомным оружием.

Время от времени на пути прогресса России случались откаты, хотя судьба самого государства, как представляется в ретроспективе, на кону никогда не стояла. Последний русский царь рода Рюриковичей умер в 1598 году. Узурпация и споры вокруг русского престола между благородными семьями и польскими захватчиками продолжались до 1613 года, когда появился первый царь нового царского рода Михаил Романов. Якобы слабый правитель, остававшийся в тени своего властного отца, он основал династию, которой предстояло управлять Россией на протяжении 300 лет, пока большевики по недоразумению не свергли царизм. Его прямые преемники обуздали не унявшихся дворян и поставили на место самых авторитетных среди них, то есть бояр, пытавшихся восстановить свою власть, которой их лишил Иван Грозный. Кроме бояр, единственным потенциальным внутренним соперником царизма выступали церковники. В XVII веке церковь ослабла из-за раскола, и в 1667 году в российской истории отмечается большой шаг вперед, когда патриарха лишили его сана после ссоры с царем. Никакого открытого конкурса для инвестуры (формального введения в должность) в России никогда не существовало. С того времени Русская церковь всегда структурно и юридически подчинялась светскому чиновнику. Верующим оставалось только ждать массового догматического и нравственного сопротивления навязанному православию, и с этого момента началось живучее и с культурной точки зрения очень важное движение подпольного религиозного инакомыслия, названного расколом, который в свою очередь начнет подпитывать политическую оппозицию. Надо сказать, что в России никогда не возникало противостояния между церковью и государством, сыгравшего свою созидательную роль в Западной Европе, причем гораздо более значительную, чем импульс со стороны Реформации.

В результате всего перечисленного выше произошла окончательная эволюция надежной формы русского управления, получившего название царского самодержавия. Оно отличалось воплощением в личности правителя дарованной свыше власти, не ограниченной ясными правовыми пределами, особым значением подчинения ему всех подданных, связью права землевладения с этим понятием, представлением о том, что все атрибуты государства, кроме церкви, происходят из этого государства и находятся в полном его подчинении, отсутствием разделения полномочий и появлением разбухшего бюрократического аппарата, а также первоочередностью военных нужд. Эти качества, как указал ученый, их перечисливший, в России с самого начала отсутствовали, и на протяжении истории не все они проявлялись и просматривались в одинаковой степени. Но ими русский царизм ясно отличается от монархии западного христианского мира, где еще в глубоком Средневековье принадлежностью к городам, сословиям королевства, гильдии и многим еще атрибутам определялись привилегии и свободы, на основе которых позже предстояло выстраивать принципы конституционной формы правления. В старинной Московии высшие сановники именовались царевыми «рабами» или «слугами» в то время, когда в соседней Речи Посполитой такие же сановники считались «гражданами». Даже Людовик XIV, притом что он мог бы верить в божественное право королей и желать для себя неограниченной власти, всегда представлял эту власть однозначно ограниченной правом, религией, Богом предписанным законом. Каким бы абсолютным монархом ни считали его подданные, они верили в то, что он не поведет себя с ними деспотом. В Англии развивалась совсем другая монархия, поставленная под контроль парламента. Не похожие друг на друга английская и французская монархические системы появились в силу внедрения в них настоящих и теоретических ограничений, немыслимых при русском царизме; они несли на себе печать западной традиции, совершенно незнакомой народу России. На протяжении всего своего существования русское самодержавие в Западной Европе служило символом деспотизма.

А в России царизм все-таки процветал. Более того, отношения, лежащие в основе самодержавия, даже сегодня многим русским людям кажутся вполне приемлемыми и желательными. Социологи XVIII века склонялись к такому предположению, что деспотизм предпочитает население крупных равнинных стран. Его конечно же можно назвать большим вздором, но в таких крупных странах, как Россия, всегда сохранялись скрытые центробежные тенденции, ведь под ее властью собирались разнообразные по природным условиях районы, а также многочисленные народы, отличавшиеся собственными культурными особенностями. Все это многообразие по сей день отражается в исторических событиях. Как все империи без исключения, Россия составлялась путем завоеваний. Целостность ее территории обеспечивалась мощным центробежным притяжением, пересиливающим присущие ей различия, которыми всегда старались воспользоваться сторонники раскола или враги на границах России.

Смиренные бояре не покушались на славу обособившейся правящей семьи. Русская знать постепенно попала в зависимость от государства на том основании, что дворянское звание присваивалось за заслуги перед ним, которые в XVII веке на самом деле часто вознаграждались земельными наделами, а позже еще и деревнями с крепостными крестьянами. Вся земля передавалась в пользование дворянам на условии добросовестной службы самодержавию в соответствии с Табелью о рангах, выпущенной в 1722 году. Этой Табелью все категории дворянства объединялись в общее сословие. Обязательства, возлагавшиеся в соответствии с Табелью о рангах на плечи дворян, выглядели очень важными и часто выполнялись на протяжении всей жизни человека, хотя в XVIII веке их последовательно сокращали, пока не отменили совсем. Как бы там ни было, состояние на государственной службе все еще оставалось путем механического причисления к благородному сословию, и русские дворяне никогда не пользовались независимостью от своего монарха, какая принадлежала дворянам европейских стран. Русских дворян осыпали новыми привилегиями, но никакой закрытой касты у них не появилось. Наоборот, ряды русского дворянства бурно пополнялись новыми достойными людьми и естественным путем. Некоторые представители данного сословия были очень бедными людьми, потому что в России не прижились принципы первородства или майоратного наследования, вследствие которого недвижимость на протяжении трех или четырех поколений дробилась не сильно. К концу XVIII века большинство дворян владело меньше чем сотней крепостных крестьян на каждого.

Из всех правителей имперской России самым знаменитым, кто полнее других использовал самодержавие и глубже очертил его характер, считается Петр Великий. Он вступил на престол в 1682 году в возрасте 10 лет, и ко дню своей кончины в 1725 году ему удалось сотворить в России такое, что никому не удалось искоренить. В известной степени он напоминает властных правителей XX века, бесцеремонно тащивших свои народы на передовые позиции современности, но в значительной мере Петр Алексеевич оставался монархом своего собственного времени; внимание он сосредоточивал на военных победах (на протяжении всего его правления России достался всего лишь один год мирной жизни) и признавал, что путь к его цели пролегал через заимствование западных достижений и модернизацию империи. Его намерение к открытию побережья русской Балтики послужило движущей силой реформ, открывших к нему выход. На его выбор такого генерального курса могли повлиять впечатления детства, ведь рос он в «немецкой» слободе Москвы, населенной иноземными купцами и их домочадцами. Знаменитое путешествие, совершенное юным Петром по Западной Европе в 1697–1698 годах, служит доказательством его неподдельного интереса к техническим достижениям.

Можно только предполагать, что в душе он не делал отличия между желанием осовременить своих соотечественников и намерением навсегда освободить их от страха перед соседями. Что бы ни перевешивало в его побуждениях, проведенные им реформы с тех пор служили чем-то вроде идеологического критерия; из поколения в поколение русским людям приходилось со страхом и сомнением оглядываться на то, что он сотворил, и значения этого для России. Как один из них написал в XIX веке: «Петр Великий обнаружил только чистый лист… и вывел на нем слова Европа и Запад».

Проще всего его достижения поддаются оценке по территориальным приобретениям. Хотя он отправлял экспедиции на Камчатку и оазисы Бухары, а также прекратил платить татарам дань, наложенную на его предшественников, Петр первым делом стремился открыть выход к морю на западе. Он построил Черноморский флот и захватил Азов (хотя позже ему пришлось Азов оставить из-за отвлечения внимания на посягательства со стороны других врагов от поляков до, прежде всего, шведов). Войны со шведами за выход в Балтийское море велись не на жизнь, а на смерть. Великая Северная война, как назвали современники последнюю из них, началась в 1700 году и продлилась до 1721 года.

Общепризнанное решающее событие произошло в 1709 году, когда армия шведского короля, считавшаяся лучшей в мире, потерпела поражение далеко от дома, под Полтавой в центре Малороссии, где шведский король пытался отыскать союзников среди казаков. Оставшиеся годы своего правления Петр добивался поставленной перед собой задачи, и уже в мирное время Россия утвердилась на Балтийском побережье, в Ливонии, Эстонии и на Карельском перешейке. Время Швеции как великой державы ушло в прошлое; она стала первой жертвой народившейся новой державы. За несколько лет до этого во французском «Королевском альманахе» (Almanach Royale) впервые Романовы получили признание как одна из правящих семей Европы. Победа над шведами открыла русским дипломатам путь к расширению контактов с остальной частью Европы, и Петр Великий к 1703 году рассчитывал на мир, чтобы на территории, освобожденной от шведов, начать строительство прекрасного нового города Санкт-Петербурга, на протяжении двух столетий служившего столицей России. Политический и культурный центр силы тяжести тем самым переместился из обособленной Московии на край России, откуда открывался прямой путь к Пруссии и Западной Европе. Теперь перестройку России на западный манер стало проводить проще. Речь шла о преднамеренном разрыве с прошлым России.

Но и Московия, разумеется, никогда не оставалась полностью обособленной от Европы. Папа римский посодействовал устройству брака Ивана Великого в надежде на его обращение лицом к Западной церкви. Постоянно шло общение с соседями в лице римско-католических поляков, и английские купцы при Елизавете I проторили путь в Москву, где до настоящего дня оставили память в Кремле в виде великолепных коллекций произведений английских серебряных дел мастеров. Торговые отношения продолжались, и в Россию прибыло значительное число иностранных специалистов разных профессий. В XVII веке появились первые постоянные посольства европейских монархов в России. Но среди русских людей всегда сохранялось подсознательное настороженное отношение к иноземцам; как в более поздние времена власти принимали меры по изолированию иностранных резидентов.

Петр Великий эту традицию безжалостно поломал. Ему нужны были специалисты новых профессий: корабельные плотники, литейщики для изготовления орудийных стволов, учителя, конторские служащие, профессиональные солдаты. И он предоставлял им соответствующие льготы.

В сфере государственного управления он порвал с прежним установлением наследственной государственной службы и попытался учредить нормативы отбора бюрократии по принципу личных заслуг. Он открыл училища для привития технических навыков и основал Академию наук, тем самым внедрив представления о науке в России, где просвещением народа до того времени занимались церковники. Как и многие другие великие реформаторы Европы, он к тому же потратил много сил на навязывание подданным привычек, на первый взгляд кажущихся игрой капризов правителя. Придворных заставили носить европейское платье; боярам приказали избавиться от традиционных длинных бород, и женщинам пришлось на людях появляться разряженными по последней немецкой моде. Кто-то считает, что в стране с таким разнообразием традиций, как Россия, без радикальной ломки сознания народа Петру было не обойтись. Всеми своими свершениями Петру Великому пришлось заниматься практически в одиночку, и в конечном счете его достижения потребовали преодоления мощного сопротивления. В его распоряжении, кроме самодержавной власти, находилось совсем немного других инструментов. Прежнюю Думу, или совет бояр, он распустил, а вместо нее созвал сенат, в который сам же назначил заседателей. Петр приступил к разрушению связи между землевладением и государственной властью, между суверенитетом и собственностью, а также двинул Россию к новому государственному устройству в виде многонациональной империи – семьи народов. Любое сопротивление он решительно подавлял силой, но гораздо сложнее Петру Алексеевичу давалось избавление подданных от косного склада ума; в распоряжении у него находился только лишь административный аппарат и средства сообщения, которые любому современному правительству покажутся абсолютно непригодными для решения задач управления государством.

Самым наглядным показателем успеха модернизации служит новая военная мощь России. Вторым по значимости назовем фактическое низведение церкви до статуса государственного департамента. Испытания посложнее пройти мимо нам трудно. Реформирование системы просвещения подавляющего большинства русского народа не коснулось, зато оно явно отразилось на судьбе технического персонала и кое-кого из представителей высшего сословия. Его результатом стало переориентирование на Запад взглядов столичного дворянства, сосредоточенного в Санкт-Петербурге; к 1800 году эти дворяне в своем большинстве владели французским языком и предпочитали общаться на нем, причем иногда они следили за последними веяниями передовой мысли в Западной Европе. Но они часто раздражали провинциальное мелкопоместное дворянство и поэтому оказывались в культурной изоляции как инородное тело на территории народа, жившего по своим правилам. Массе русского дворянства на протяжении долгого времени никакой пользы от новых училищ и академий не было. У основания социальной шкалы массы русского народа остались неграмотными; те, кто научился читать, овладели грамотой на самом элементарном уровне, доступном в церковно-приходской школе сельского священника. Подчас такой примитивной грамотой овладевало всего лишь одно поколение семьи. Появления в России всеобщей грамотности придется ждать до XX века.

Россия в Европе к тому же по-прежнему выделялась структурой общества. Ей предстояло стать последней европейской страной, где все-таки отменили крепостное право; среди христианских стран система принудительного крестьянского труда сохранялась дольше, чем в России, только в Эфиопии, Бразилии и Соединенных Штатах Америки. Притом что в XVIII веке крепостничество отступало практически повсеместно, в России оно получало все более широкое распространение. Объяснение такого различия заключается в том, что рабочих рук для обработки просторных угодий всегда не хватало; обратите внимание на то, что размер русского поместья обычно оценивался числом «душ» – то есть крепостных, приписанных к нему, а не его протяженностью. Число крепостных крестьян начало расти в XVII веке, когда цари сочли благоразумным награждение дворян через передачу в их распоряжение земли с некоторыми участками, уже заселенными свободными крестьянами. Этих крестьян привязывали к собственным землевладельцам их задолженностью перед ними, и многие из них согласились на неволю при поместье, чтобы от нее избавиться.

Между тем в соответствии с законом вводились все большие ограничения для крепостных крестьян, а структура государства все глубже пускала корни в экономику. Права помещиков на возвращение и наказание лишением свободы беглых крепостных крестьян постоянно расширялись, и землевладельцы получили особый интерес в применении делегированных им полномочий, когда царь Петр поручил им сбор подушного налога и ведение набора молодежи для прохождения воинской повинности. Таким манером экономика и управление в России приобрели самую тесную сцепку, какой не наблюдалось ни в одной западной стране. Аристократы России отличались склонностью к потомственной государственной службе и готовностью к выполнению поручений своего царя.

К концу XVIII века помещик формально мог проделывать со своими крепостными все, что ему заблагорассудится, кроме злонамеренного причинения смерти. Если их не принуждали к тяжкой трудовой повинности, то облагали денежным оброком в практически произвольном размере. И многие крепостные крестьяне пускались от своих помещиков в бега, причем некоторые из них добирались до Сибири или даже нанимались гребцами на галеры. В 1800 году без малого половина русского народа находилась в крепостной зависимости от своих помещиков, огромная его часть привлекалась практически к таким же принудительным работам в пользу престола, причем им постоянно грозила передача в распоряжение дворян царя.

После присоединения новых земель их население тоже переводили в крепостную зависимость, даже если раньше оно ее не знало. В результате возникала большая инерция и непреодолимая косность русского общества. К концу XVIII века созрела величайшая проблема России, остававшаяся неразрешенной на протяжении грядущей сотни лет: что делать с таким огромным населением, когда крепостничество становилось все более невыносимым в силу одновременно экономических и политических его потребностей, но при тогдашних его масштабах перед реформаторами возникали практически непреодолимые препятствия. Ситуация напоминала положение человека, оседлавшего слона: ехать на таком звере удобно, зато сойти с него на ходу невозможно, и остановить нельзя.

Труд крепостных крестьян превратился в становой хребет экономики России. Кроме знаменитой области Черноземья, освоение которой в XVIII веке только начиналось, высокоплодородными российские почвы назвать нельзя, но даже на богатейших землях применялись допотопные приемы обработки почвы. Европейцы не верят, будто сельскохозяйственное производство в России до XX века когда-либо поспевало за ростом населения, и считают, что равновесие восстанавливалось за счет периодически наступавших голодных годов и эпидемий. Население России в XVIII веке увеличилось без малого в два раза и оценивалось в 36 миллионов человек, причем около 7 миллионов человек добавилось в результате территориальных приобретений, а остающиеся 11 миллионов или около того добавились естественным путем. О таком мощном росте численности населения, как в России, европейцам оставалось только что мечтать. Из всех жителей русской империи лишь один человек из в лучшем случае двадцати пяти обитал в городах. Тем не менее на протяжении XVIII столетия русский народ добился поразительного прогресса в развитии своего народного хозяйства и проявил единственную в своем роде сноровку в использовании крепостничества для наращивания промышленного производства. В промышленной сфере можно признать главное и безоговорочное достижение императора Петра Великого; хотя он числится вторым из правителей династии Романовых, именно ему принадлежит заслуга первооткрывателя индустриализации как магистрального пути развития России.

Правда, сам результат такой политики европейцы увидели не сразу. Все для России начиналось с очень низкого уровня, и надо признать, что ни в одной европейской стране рост экономики в XVIII веке не отличался потенциалом и стремительностью. Хотя урожаи зерна в России увеличились и в XVIII веке начался вывоз российских злаковых культур (позже ставших главным товаром российской внешней торговли) в Европу, повышение отдачи сельского хозяйства удалось достичь старым методом увеличения площади пахотных земель и, возможно, более толковым освоением излишков владельцами и сборщиками налогов. Потребление среди крестьян при этом пошло вниз. Такое положение вещей сохранялось практически на всем протяжении эпохи русского самодержавия, и иногда бремя народа выглядело неподъемным: по имеющимся подсчетам, на поборы при Петре Великом уходило 60 процентов урожая крестьянина. Приемов повышения отдачи аграрного сектора никто не внедрял, а усугубление косности всей государственной системы со все большей силой сковывало прогрессивную инициативу. Даже во второй половине XIX века типичный русский крестьянин уделял все малое время, остававшееся ему после выполнения работ на своего помещика, разбросанным тут и там крошечным наделам, составлявшим его землевладение. Часто ему не на что было приобрести собственный плуг, и хлеб ему приходилось выращивать на едва вспаханном клочке земли, так как на большее у него не хватало ни сил, ни средств.

Как ни странно, на имевшемся сельскохозяйственном фундаменте русские правители смогли обеспечить военные победы, за счет которых Россия превратилась в великую державу, и выполнить первую фазу ее индустриализации. К 1800 году в России произвели чугуна в чушках и вывезли за рубеж железной руды больше, чем в любой другой стране мира. Главная заслуга в этом, как никому больше, принадлежит Петру Великому. Он первым осознал важность для России ее природных богатств и построил свой управленческий аппарат таким образом, чтобы с толком использовать этот Божий дар. Он организовал геолого-разведочные экспедиции и завез из-за границы мастеров горного дела для освоения месторождений полезных ископаемых. В качестве убедительного стимула смертная казнь предусматривалась для землевладельцев, которые скрыли месторождения полезных ископаемых в недрах своих угодий или пытались чинить препятствия для их освоения. Для обеспечения доступа к этим ресурсам пришлось заняться развитием системы сообщения, и потихоньку центр русской промышленности стал перемещаться в сторону Урала. Определяющая роль в сфере транспортировки грузов принадлежала рекам; через считаные годы после кончины Петра Алексеевича Балтийское море связали водным путем с Каспием.

Промышленное производство росло с опорой на стержень в виде добывающей и лесной отрасли, которые обеспечивали России активное сальдо торгового баланса на протяжении всего столетия. При Петре Великом насчитывалось меньше 100 фабрик, а к 1800 году их число превысило 3 тысячи. После 1754 года после отмены внутренних таможенных барьеров Россия превратилась в самую просторную зону свободной торговли нашей планеты.

Внутри ее с помощью того же государства, выступавшего в качестве поставщика труда крепостного крестьянства или гарантии монополий, продолжилось формирование очертаний русской хозяйственной системы; русская промышленность появилась не из свободного предпринимательства, а из государственного регулирования. Так и должно было происходить, поскольку индустриализация шла вразрез с сутью русского общественного бытия. В России могло не существовать никаких внутренних таможенных барьеров, но при этом не появилось и развитой внутренней торговли на протяженные расстояния. Подавляющее большинство русских людей в 1800 году жило точно так же, как в 1700-м, в пределах самостоятельных замкнутых местных общин, обеспечивавшихся своими собственными ремесленниками мелкими партиями необходимых изделий и едва включавшихся в денежную экономику. Появлявшиеся при таких общинах «фабрики» представляли собой всего лишь артели ремесленников. На огромных просторах основой аренды оставалась барщина, а не оброк. Внешняя торговля все еще по большому счету находилась в ведении иноземных купцов. Кроме того, притом, что концессии на эксплуатацию месторождений и предоставление крепостных крестьян служили поощрением деятельности владельцев горнодобывающих предприятий, потребность в такой поддержке служит свидетельством того, что побудительных мотивов для устойчивого роста экономики, оправдывавшихся в других странах, в России недоставало.

Как бы там ни было, но после Петра Первого случилось заметное сокращение государственных нововведений. Инерцию, которую он придал своей империи, сохранять оказалось некому; в России не хватило образованных людей, чтобы заставить бюрократию работать с прежним рвением, когда-то привитым неуемным монархом. Петр не удосужился назвать своего преемника (якобы по его указанию собственного сына императора замучили до смерти). Все его последователи на престоле столкнулись с возродившейся враждебностью со стороны представителей великих боярских родов, но они не обладали силой характера Петра Алексеевича и не могли нагнать на бояр должного страха. Прямая линия наследования русского престола прервалась в 1730 году со смертью внука Петра. Правда, монархам удалось использовать с пользой для себя раздоры между группировками вельмож, и замена его племянницей по имени Анна послужила неким восстановлением авторитета престола. Невзирая на то, что ее возвели на престол дворяне, диктовавшие свою волю предшественнику Анны, она быстро поставила их на место. Символично, что императорский двор возвратился в Санкт-Петербург из Москвы, куда (к радости консерваторов) его переправили вслед за кончиной Петра Великого. Анна обратилась за поддержкой к министрам иноземного происхождения, и они прекрасно оправдывали ее доверие до самой кончины императрицы в 1740 году. Ее несовершеннолетнего преемника, внучатого племянника, отстранили от власти (после чего продержали в заточении больше 20 лет и убили) в пользу дочери Петра Великого Елизаветы, пользовавшейся поддержкой офицеров гвардейских полков и представителей русского народа, возмущавшихся вмешательством иноземцев в их дела. Ее в 1762 году на престоле сменил племянник, пробывший у власти едва полгода и принужденный к отречению от нее. Новой императрицей стала немецкая герцогиня, овдовевшая благодаря своему фавориту, пользовавшемуся безграничной властью, вошедшая в историю человечества под именем Екатерина II с приставкой, как и у Петра Первого, «Великая».

Блеск, которым впоследствии окружили Екатерину Великую подданные, вызывал злобную зависть у ее современников в Западной Европе. Среди прочего европейцы всячески выпячивали якобы кровавый и сомнительный для них ее путь на русский престол. Однако им приходится признать незавидность ее судьбы, если бы не она, а муж нанес удар первым. В любом случае по обстоятельствам прихода к власти Екатерины и ее предшественников можно судить об ослаблении самодержавия после Петра Великого. Начало правления потребовало от юной императрицы большой ловкости; многочисленные враги ждали от нее любых ошибок, и при всей ее абсолютной преданности новой родине, которой она служила всей душой (перешла из лютеранства в православие), в глазах многих Екатерина оставалась иностранкой. «Я погибну или буду править», – однажды заявила она, и правила достойно, как никто другой.

Притом что время правления Екатерины II представляется более зрелищным, чем при Петре Великом, новаторский порыв при ней ощущался послабее. Она тоже открывала школы и оказывала покровительство деятелям искусства и науки. Отличие между этими двумя великими правителями Руси состояло в том, что Петра интересовала практическая отдача его деятельности, а Екатерина занималась привлечением авторитета просвещенных мыслителей для украшения ее двора и системы права. Часто ее правление представлялось передовым по форме на фоне реакционной действительности. Все разговоры по поводу прав и свобод людей осведомленных особенно не трогали; истинное положение вещей проявилось в ссылке молодого писателя Александра Радищева, который посмел критиковать правящий режим и вошел в историю как первый раскольник России, порожденный грамотной средой. Такого рода реформаторские позывы, исходившие от Екатерины II, на протяжении ее правления заметно хирели, а ее внимание переключилось на внешнюю политику.

Свою природную предусмотрительность она прекрасно продемонстрировала, когда отказалась заниматься полномочиями и привилегиями своего дворянства. Она стояла царицей над землевладельцами и должна была предоставлять им преимущественную власть над местными органами юридической власти, лишая тем самым крепостных крестьян права обращения с жалобами на своих помещиков. Всего лишь 20 раз за 34 года правления Екатерины II ее правительство на деле приняло меры по обузданию волюнтаризма помещиков, допустивших злоупотребление властью в отношении своих крепостных крестьян. Самое главное событие случилось в 1762 году, когда она отменила государственную повинность, а позже даровала дворянству хартию прав, которой покончила с полувековым отступлением от соответствующей политики Петра Первого. Мелкопоместное дворянство она освободила от налога на движимое имущество, телесного наказания и постоя войск, подвергнуть осуждению (и лишить чина) их могли только равные по положению дворяне, к тому же его представителям предоставлялось исключительное право на обустройство фабрик и освоение месторождений полезных ископаемых. Землевладельца в некотором смысле приглашали в товарищи самодержавия.

По большому счету все эти меры сыграли пагубную роль. При Екатерине Великой Россию начали все старательнее затягивать в корсет ее общественного устройства, а в это время в Европе свой корсет уже постепенно распускали. Из-за чего в предстоящей половине столетия Россия окажется непригодной для выполнения встающих задач и назревающих изменений. Одним из признаков грозящей беды следует назвать масштаб крестьянского мятежного движения. Его начало относят к XVII веку, но самый пугающий и опасный перелом наступил в 1773 году с восстанием под предводительством Емельяна Пугачева, считающимся самым грозным из крупных провинциальных бунтов, случившихся в русской истории сельской жизни перед XIX веком. Позже за счет усовершенствования службы по поддержанию общественного порядка мятежи стали носить очаговый характер и поддавались оперативному подавлению, но они продолжались на протяжении практически всего имперского периода истории России.

Повторение крестьянских бунтов представляется явлением вполне естественным. Бремя принудительных работ, которое легло на русского крестьянина черноземной полосы, в период правления Екатерины II резко возросло. В скором времени в русской литературной среде появились критики своего родного самодержавия, и плач по тяжелой доле крестьянина станет для них чуть ли не самой любимой темой. Тем самым русские литераторы первыми обратят внимание на противоречие, выступившее наружу в следующие два столетия во многих развивающихся странах. Толковым людям становилось ясно, что модернизация технической стороной жизни не ограничивается; если уж занялся внедрением в жизнь западных идей, удержать их в заданном русле мало кто сможет. А тут еще пришло время первых критиков православия и самодержавия. В конечном счете из-за потребности в предохранении костенеющего общественного строя пришлось фактически приостановить проведение изменений, необходимых России ради того места, которое храброе и бесцеремонное руководство империи, а также внешне неистощимые военные ресурсы обеспечивали ей.

К 1796 году, когда Екатерины Великой не стало, это место выглядело действительно величественным. Самым надежным основанием престижа России служили ее армия и дипломатия. Екатерина присоединила к России 7 миллионов новых подданных. Она говорила, что в России, в которую она приехала «бедная девочка с тремя или четырьмя платьями в запасе», к ней относились по-доброму, и она оплатила свой долг присоединением Азова, Крыма и Малороссии. То есть она прошла путь ее предшественников. Даже в периоды ослабления русской монархии инерция эпохи правления Петра Великого толкала внешнюю политику России по двум традиционным направлениям: на территорию Польши и в сторону Турции. России помогало то, что вероятные ее противники на протяжении практически всего XVIII века испытывали большие трудности. Как только Швеция вышла из большой игры на международной арене Европы, только Пруссия или империя Габсбургов могли составить некий противовес России, а так как правители этих двух государств редко вылезали из междоусобиц, русский император получал возможность действовать по собственному усмотрению в выстраивании своей политики и с хворым дитятей Европы Польшей, и с разваливающейся Османской империей.

В 1701 году курфюрст Бранденбурга с согласия императора становится королем; его королевству под названием Пруссия суждено было просуществовать до 1918 года и оказать примерно такое же глубокое влияние на европейскую историю, как Россия. Династия Гогенцоллернов обеспечивала непрерывное поколение выборщиков императора с 1415 года, и при этом ее представители постоянно расширяли свои родовые вотчины, и Пруссию, в то время числившуюся герцогством, объединили с Бранденбургом в XVI веке после того, как польский король сверг тевтонов, правивших им. Религиозная терпимость стала политикой Гогенцоллернов после того, как курфюрст в 1613 году поменял вероисповедание на кальвинизм, в то время как его подданные остались лютеранами. Одной проблемой, стоявшей перед Гогенцоллернами, называют большую протяженность и разнообразие их земель, простиравшихся от Восточной Пруссии на Балтийском побережье до западного берега Рейна. Шведы обеспечили население для просторных территорий Гогенцоллернов во второй половине XVII века, хотя неудачи случались даже у «великого выборщика» Фридриха Вильгельма, создавшего прусскую регулярную армию и одержавшего победы над шведами, послужившие фундаментом самой стойкой военной традиции в современной европейской истории.

Оружие и дипломатия продолжали вести преемника Фридриха Вильгельма I к овладению короной короля, которой он жаждал, и к участию в Великом Союзе против Людовика XIV. В силу одного только данного факта Пруссия заслуживает статуса державы. Но статус этот обходился очень дорого, хотя с помощью ведения рачительного хозяйства удалось снова создать превосходную армию и одно из богатейших казначейств в Европе к 1740 году, когда Фридрих II вступил на престол.

Ему предстояло получить известность как «Великий», так как он с большим толком воспользовался всем доставшимся ему богатством, причем в основном за счет Габсбургов и королевства Польша, хотя к тому же за счет собственного народа, который он обложил тяжкими поборами и подверг иностранному вторжению. Трудно решить, выглядит ли он привлекательнее своего жестокого отца (которого ненавидел) или наоборот. Его можно с полным правом назвать человеком злонамеренным, мстительным и совершенно не знавшим угрызений совести. Но при этом не стоит забывать о его редком уме и высокой культуре, о том, что он владел искусством игры на флейте и умел по достоинству оценить беседу умных мужчин. Как и его отец, Фридрих II отличался абсолютной преданностью интересам своей династии, которые он видел в расширении принадлежавших ей территорий и повышении ее престижа.

Фридрих отказался от некоторых владений, находившихся слишком далеко, чтобы их можно было надежно присоединить к его государству, зато присоединил к Пруссии территории, представлявшие большую ценность. Возможность для захвата Силезии появилась, когда в 1740 году император умер, оставив дочь, престолонаследие которой он очень хотел обеспечить, но такие перспективы выглядели туманными. Речь идет о Марии-Терезии. До своей смерти в 1780 году она осталась самым неумолимым противником Фридриха, и на ее откровенную личную неприязнь к нему Фридрих отвечал полной взаимностью. В результате тотальной европейской войны за австрийское наследство Пруссии досталась Силезия. В последующих войнах Силезию враги отнять у Пруссии не смогли, и в последний год своего правления Фридрих образовал Лигу немецких князей, призванную для срыва попыток сына и преемника Марии-Терезии по имени Иосиф II договориться о приобретении Баварии в качестве возмещения утраченного наследия Габсбургов.

Этот эпизод значит для европейской истории в целом больше, чем можно было ожидать от борьбы за провинцию, пусть даже весьма богатую, и с точки зрения передовой роли князей Германии. На первый взгляд напоминанием о том, насколько живыми в XVIII веке все еще оставались династические увлечения прошлого, служит, обратите внимание, открытие темы вековой давности и больших для Европы последствий. Фридрих затеял схватку между Габсбургами и Гогенцоллернами за обладание Германией, и страсти по этому поводу улеглись только лишь в 1866 году. Все это было еще впереди, о чем думать в настоящий момент не стоит; но в таком контексте у Гогенцоллернов появилась перспектива для обращения к немецкому патриотическому чувству отторжения к императору, которого, по существу, заботы немцев не интересовали. Нам придется еще стать свидетелями периодов улучшения отношений, однако в долгой борьбе, начавшейся в 1740 году, большой изъян Австрии всегда будет заключаться в том, что она была рафинированной немецкой страной.

Неудобство от такой широты австрийских интересов со всей наглядностью проявилось во время правления Марии-Терезии. Управление австрийскими Нидерландами доставляло больше забот, чем представляло стратегических преимуществ, но именно на востоке возникли величайшие проблемы, отвлекавшие от немецких дел, и во второй половине столетия их актуальность становилась все больше очевидной в связи с вероятностью затяжного и требовавшего разрешения спора с Россией о судьбе Османской империи. На протяжении 30 лет или около того отношениям России с Турцией уделялось мало внимания, разве что время от времени они активизировались из-за строительства какого-то форта или набегов крымских татар, оставшихся в Крыму после Золотой Орды и считавшихся подданными турецкого султана. Затем между 1768 и 1774 годами Екатерина Великая заключила самое важное межгосударственное соглашение целого столетия – мирный договор с османами, подписанный в ничем не приметной северной болгарской деревне, которую турки называли Кючук-Кайнарджи. Турки отказались от своего сюзеренитета над крымскими татарами (речь идет о важной утрате одновременно материальной, в виде военного резерва, и нравственной, так как дело касается первого исламского народа, власти над которым лишилась Османская империя), и России досталась территория между Бугом и Днепром вместе с освобождением от пошлин, правом на свободное плавание по Черному морю и прохождение проливов Босфор и Дарданеллы. В некотором смысле самым интересным с точки зрения хода истории в будущем условием того договора предусматривалось право на согласование с турками проекта «церкви, которую намечается построить в Константинополе, и обеспечение службы в ней». Это означало, что русское правительство признавалось поручителем и защитником новых прав, предоставленных грекам – то есть христианам, числившимся подданными султана. Русские воспользовались предоставленными им правами как оправданием для вмешательства в турецкие дела.

На этом все только начиналось, а не заканчивалось. В 1783 году Екатерина II присоединила к своей империи Крым. Еще в одной войне с турками она перенесла границу России до рубежа Днестра. Следующим рубежом границы напрашивалась река Прут, впадающая в Дунай на 160 километров выше от Черного моря. Возможность закрепления России в устье Дуная оставалась для австрийцев настоящим кошмаром, но еще раньше на востоке появилась угроза того, что Россия проглотит Польшу. После заката Швеции у России появились свои виды на Варшаву. Правители Руси оставили интересы этой столицы на откуп хилого польского короля. Группировки польских магнатов с их раздорами перекрыли путь реформе, а без реформы независимость поляков превращалась в фикцию, так как оказать сопротивление России было некому. Когда на момент появлялась видимость малейшего шанса на реформы, его тут же лишали русские, ловко использовавшие религиозные разногласия для формирования конфедераций, стремительно ввергавших Польшу в гражданскую войну.

Последняя фаза истории независимой Польши открылась, когда турки в 1768 году объявили войну России под тем предлогом, что они собирались отстоять польские свободы от посягательства со стороны русских армий. Четыре года спустя в 1772 году состоялся первый «раздел» Польши, в результате которого России, Пруссии и Австрии досталось около трети территории Польши и половина ее жителей. Прежняя международная система, посредством которой удавалось по большому счету противоестественным образом сохранять Польшу, теперь исчезла. После еще двух разделов (в 1793 и 1794–1795 гг.) России досталось около 46,8 миллиона гектаров территории (хотя в следующем столетии стало ясно, что как население завоеванных земель мятежные поляки доставляют одни только беспокойства); Пруссии тоже несказанно повезло, так как ей после раздела добычи досталось славян больше, чем немецких подданных. Преобразование (территориальный раздел) Восточной Европы, начавшееся в 1500 году, теперь завершилось, и наступило время XIX века, когда делить стало нечего, и правителям Австрии с Россией пришлось заняться проблемой османского династического наследования. Между тем Польша как самостоятельное государство исчезла с карты Европы на сто с четвертью лет.

Екатерина Великая совершенно справедливо оценивала свои заслуги перед Россией, но все-таки она с большим толком применила мощь своей империи, накопленную еще до нее. Даже еще в 1730-х годах одна русская армия находилась далеко на западе – на реке Неккар (Германия); в 1760 году еще одна такая армия прошла парадным маршем по Берлину. В 1770-х годах русский флот вошел в акваторию Средиземного моря. Несколько лет спустя русская армия вела военную кампанию в Швейцарии, а еще через 20 лет ей предстояло вступить в Париж. Парадокс для европейцев в такой демонстрации мощи русской империи состоял в том, что ее военное превосходство происходило из социально-экономической структуры, все еще радикально отличавшейся от социально-экономической структуры, господствовавшей в ряде стран Западной Европы. Высказывалось предположение о том, что основы такой мощи заложил Петр Великий. Тогдашнее русское государство навязали обществу, в принципе его отвергавшему, и позже российские критики будут всячески данное противоречие выпячивать.

Разумеется, никому не дано пустить ход истории вспять. Османская империя как серьезный претендент на статус приличной державы навсегда ушла в прошлое, зато появление Пруссии ознаменовало приход новой эпохи точно так же, как в свое время появление имперской России. Будущий авторитет на международный арене Конфедерации Соединенных провинций и Швеции в 1500 году никому даже не приходил в голову, но в 1800 году он все-таки пришел и тут же ушел; с тех пор она продолжала играть важную роль на международной арене, но роль второго плана. Франция в эпоху национальных государств, как и в период династических схваток XVI века, по-прежнему числилась передовой державой; на самом же деле мощи у нее накопилось относительно больше, чем у остальных европейских стран, и ее восхождение на вершину господства в Западной Европе еще лежало впереди. Но перед нею тоже вырос новый соперник, причем уже одерживавший победу над французами. Из мелкого английского королевства на острове, отрезанном проливом от побережья Европы, каким оно выглядело в 1500 году, с приходом династии, основанной выскочкой, возникла мировая держава Великобритания.

Преобразование Британии в Великобританию выглядит практически таким же неожиданным и внезапным, как Руси в имперскую Россию. Точно таким же радикальным выглядит попрание всех прежних категорий европейской дипломатии. Из группы островов и королевств, названных кое-кем из историков «Атлантическим архипелагом», которыми управляли попеременно в разной степени монархи династий Тюдоров и Стюартов, появилась новая океанская держава, обладавшая уникальными организационными и экономическими преимуществами в навязывании собственного влияния во всем мире. За 300 лет основные зоны европейских конфликтов и споров сместились из прежних полей сражений Италии, долины Рейна и Нидерландов в направлении Центральной и Восточной Германии, долины Дуная, Польши с Карпатами и Прибалтики. А самое главное состояло в том, что европейцы двинулись осваивать чужие земли за океаном. Новая эпоха действительно началась, ознаменованная не только переделом Восточной Европы, но и войнами Людовика XIV, первыми мировыми войнами современной эры, империалистическими и океанскими по своему масштабу.

5
Претензия европейцев на мировое господство

После 1500 года произошло радикальное изменение в ходе всемирной истории, и ничего похожего нам не известно. Никогда раньше культура одного народа не получала распространения на всю планету в целом. Даже в доисторические времена культурная эволюция тяготела к разнообразию направлений ее укоренения. Теперь генеральная тенденция начала меняться. Уже к концу XVIII века не составляло труда для осознания основных черт происходящего. К тому времени европейские страны, включая Россию, уже предъявили свои притязания на больше чем половину суши нашей планеты. Фактически они поставили под свой контроль (или полагали, будто поставили) около ее трети. Никогда прежде тем, кто относил себя к общей конкретной цивилизации, не удалось приобрести в свое единоличное распоряжение настолько огромную территорию.

Последствия такой монополии власти, кроме того, уже начали проявляться в необратимых изменениях. Европейцы завезли в подконтрольные страны диковинные для них зерновые культуры и породы животных. И тем самым спровоцировали радикальнейшее преобразование окружающей среды, оказавшееся доступным только им. В Западное полушарие они отправили население, которое уже в 1800 году образовало новые центры цивилизации, оснащенные европейскими атрибутами управления, вероисповедания и просвещения. На бывших британских владениях в Северной Америке возникает новая нация, а в это время на юге испанцы уничтожили две зрелые цивилизации, чтобы внедрить на их место собственную культуру.

На востоке события развивались совсем в ином ключе, но выглядели в равной степени поразительными. Минуя мыс Доброй Надежды (где прижилось где-то около 20 тысяч голландцев), англичанин, отправившийся в 1800 году в путь на судне класса «индияман» (торговое судно, совершающее рейсы в Ост-Индию), не стал бы сходить на берег в местах обитания европейских колониальных общин наподобие тех, что возникли на побережье Северной и Южной Америки, если только он не рассчитывал добраться до далекой Австралии, едва начавшей принимать ее новых поселенцев. А ведь в Восточной Африке, Персии, Индии, Индонезии он нашел бы европейцев, прибывших туда заниматься доходным делом и вынашивавших планы через какое-то долгое или короткое время возвратиться домой, чтобы с удовольствием потратить добытые барыши. Европейцев в XIX веке можно было встретить даже в городе Гуанчжоу (Кантон) или, совсем немногочисленных, на островах обособленной монархии Японии. Одни только внутренние районы Африки, пугавшие своими болезнями и природными особенностями, все еще оставались недоступными для европейцев.

Замечательные преобразования, начатые таким вот манером (и продолжившиеся гораздо дальше), сперва выглядели односторонним процессом, но в скором времени он превратился в процесс взаимопроникновения (интеграции). Образно говоря, конвейерами процесса служили океаны и побережья омывавших их морей, а агрегатами интеграции – торговля и поселения иноземцев. Великое переселение народов в данный исторический период определяли конечно же европейцы, но по созданным ими империалистическим сетям с ними в Новый Свет прибыли африканцы (главным образом, но не исключительно, в качестве рабов), китайцы расселились по странам Юго-Восточной Азии, а индийцы – практически по всей планете. С точки зрения свободы путешествия, распространения знаний и состава населения мир становился неузнаваемо новым.

Великое преобразование мировых отношений того времени произошло из-за глубоких изменений в самой Европе. В их основе лежали наслоения географических открытий, предприимчивости неугомонных европейцев, их технического превосходства и государственного покровительства. Наметившаяся к концу XVIII века тенденция казалась необратимой, и в известном смысле она таковой подтвердилась самой жизнью, даже если прямое европейское правление сошло на нет гораздо быстрее, чем его установили. Ни одна другая цивилизация не принесла такого стремительного и кардинального успеха, причем ее экспансия шла беспрепятственно с редкими и временными отступлениями, а также только европейцев отличало такое высокомерие в оценке своих способностей.

Превосходство европейцев над покоренными ими народами обеспечивалось мощными побуждениями, толкавшими их к новым достижениям. Главным импульсом в эпоху Великих географических открытий европейцам служило желание установить более простое и прямое общение с народами Азии, служившей источником товаров, пользовавшихся невероятным спросом в Европе в то время, когда крупнейшим странам Азии фактически не требовалось ничего, что европейцы могли предложить со своей стороны. Когда Васко да Гама показал привезенные им королю дары, жители Каликута подняли его на смех; у него не нашлось для предложения индийцам ничего достойного, что могло бы сравниться с товарами, привезенными арабскими купцами в Индию из других уголков Азии. Действительно получилось так, что легендарное недостижимое превосходство цивилизации Востока подвигло европейцев на то, чтобы попытаться проложить туда регулярный и надежный путь вместо случайной поездки Марко Поло. Так совпало, что Китай, Индия и Япония на протяжении XVI и XVII столетий тоже переживали радикальные преобразования, коснувшиеся общественного устройства, культуры и политики. Из-за сухопутной блокады Восточной Европы османами азиатские страны вызвали у европейцев еще больше интереса, чем прежде. Европейцы учуяли громадные барыши, требовавшие больших усилий, но обещавшие окупиться сторицей.

Если признать источником высокого боевого духа европейцев расчет на большую военную наживу, то надо сюда добавить стремление к успеху. В XVI веке достаточно усилий посвящено делу географических открытий и предприимчивости нового типа, чтобы с полной уверенностью заняться их анализом; при этом просматривается кумулятивный фактор, так как участники каждого успешного путешествия вносили свою лепту в обогащение знаний и укрепление уверенности в грядущих больших свершениях. Пройдет время, и появятся средства для финансирования будущей европейской экспансии. К тому же свою роль играли психологические достоинства христианства. Вскоре после учреждения поселений европейцев на чужих землях пришло время вступления в дело христианских миссионеров, но само это вероисповедание всегда представлялось культурным фактом, служащим доказательством для европейца в его превосходстве над народами, с которыми он впервые вступал в контакт.

В последующие четыре столетия с христианством к местным жителям приходила большая беда. Уверенные в том, что только они одни исповедуют истинную религию, европейцы проявляли нетерпеливость и высокомерие к ценностям и достижениям народов и цивилизаций, покой которых они нарушали. При таком отношении все, как правило, заканчивалось большими разногласиями и проявлениями жестокости. К тому же можно признать тот факт, что религиозное рвение могло проще всего затмеваться низменными побуждениями. Величайший испанский историк, занимавшийся американскими завоеваниями, обосновал свой с коллегами поход на индейцев желанием «послужить Богу и его величеству, принести свет тем, кто сидел в темноте, а также разбогатеть, чего желают все люди».

Алчность быстро соблазнила к злоупотреблению силой, стремлению к господству над местными жителями и их принудительной эксплуатации. В конечном счете европейцы скатились к непростительным уголовным преступлениям – хотя часто они совершали их совершенно не задумываясь. Иногда из-за таких преступлений исчезали целые общественные образования, но в таких случаях проявлялись только самые неблагоприятные аспекты стремления европейцев к господству над чужими народами, с самого начала определявшего цели всех европейских заморских предприятий. Искатели приключений, первыми высадившиеся на побережьях Индии, в скором времени поднимались на борт судов азиатских купцов, захватывали и убивали экипаж с пассажирами, завладевали товарами, а корпуса разоренных судов сжигали. Европейцы обычно могли отбирать у местных жителей все, что им нравилось, в силу своего технического превосходства, за счет которого они при численном меньшинстве вытворяли, что хотели, и на несколько столетий диктовали свою волю великим историческим скоплениям населения и цивилизациям.

Следующий португальский капитан после Васко да Гамы, отправившийся вслед за ним, поделился достоверным символом политики европейцев через описание артиллерийского обстрела Каликута. Немного позже, когда в 1517 году португальцы прибыли в Гуанчжоу, они устроили салют из пушек, пытаясь продемонстрировать свое дружелюбие и уважение к местным жителям; грохот их орудий, однако, поверг в ужас южных китайцев, которые сразу назвали европейских искателей приключений фоланки (искаженное произношение слова «франки»). Европейское оружие отличалось от всего, что имелось тогда в Китае. В Азии давно приняли на вооружение пушки, а китайцы изобрели порох за несколько веков до появления его в Европе, но развитием артиллерийской техники там никто не занимался. Европейское мастерство в оружейном деле и металлургии в XV веке продвинулось далеко вперед, и в Европе изготавливали оружие более совершенное, чем где бы то ни было в мире. Азии пришлось играть с Европой в догонялки в сфере совершенствования оружейной техники. Но с конца XVIII века, когда внедрялись самые радикальные усовершенствования в вооружение армий европейских великих держав, Азия все больше отставала в этом деле, и такое отставание продолжалось до середины XX века.

Прогресс в сфере вооружений шел и не мог не идти одновременно с прогрессом в остальных областях, прежде всего в судостроении и судовождении, речь о которых уже шла выше. В совокупности все европейские технические достижения послужили появлению совершенного по тем временам оружия, с которым европейцы открывали для себя мир, то есть парусника, оснащенного пушками. Опять же, в 1517 году эволюция только началась, а португальцы уже обладали достаточной морской мощью, чтобы бороться с созданными турками флотами, предназначенными для недопущения тех же португальцев в Индийский океан. (Турки добились больших успехов в Красном море, где в узких проходах за весельными галерами, предназначавшимися для сближения с судами противника и взятия их на абордаж, сохранилось их тактическое превосходство. Даже там тем не менее португальцы смогли продвинуться на север до самого Суэцкого перешейка.) Китайский боевой сампан оказался не намного лучше в бою турецкой гребной галеры. Отказ от весла как движителя судна и установка вдоль бортов большого числа пушек послужило чрезвычайному умножению ценности скудного работоспособного населения Европы.

Военное превосходство европейцев современники безоговорочно признавали. Еще в 1481 году папа римский запретил продажу оружия африканцам. Голландцы в XVII веке всячески старались сохранить в тайне технологию отливки пушечных стволов и делали все, чтобы азиаты ею не завладели. Но все равно они это сделали. В XV веке в Индии уже появляются турецкие пушкари, и прежде, чем они достигли Китая, португальцы занялись снабжением персов пушками и обучением их ремеслу отливки орудийных стволов ради устрашения турок. В XVII веке их знание приемов изготовления орудийных стволов и артиллерийского дела служило одной из причин того, почему китайские власти проявляли благосклонность к иезуитским отцам.

Но даже когда, как того боялись голландцы, восточные народы все-таки овладели передовыми умениями отливки пушечных стволов, европейцы своего военного превосходства не утратили. Невзирая на все усилия иезуитов, обучавших китайских артиллеристов, их навыки остались на удручающе низком уровне (хотя вполне достаточными для обеспечения династии Цин господством над собственной вотчиной). Причина технического отставания азиатов от европейцев лежала не просто в слабом овладении необходимыми навыками. Один из факторов, игравших на руку европейцам в начале эпохи Европы, заключался не только в новых знаниях, а в отношении к знаниям, отличавшемся от отношения к ним носителей иной культуры. Европейцы научились пускать их в ход для решения практических проблем, овладели техническим подходом к любому делу. В таком подходе лежат корни того, что превратилось в особенность европейской элиты времен Просвещения, заключающуюся в растущей уверенности в своей власти менять все сущее.

Применение технических и нравственных преимуществ европейцы начали с покорения Африки и Азии. Ведущая роль на этих континентах на протяжении сотни с лишним лет принадлежала португальцам. Они настолько плодотворно постарались в прокладке маршрутов на Восток, что их король присвоил себе титул (подтвержденный папой римским) «владыки покорения, судовождения и торговли Индии, Эфиопии, Аравии и Персии», который в полной мере воплощает в себе одновременно масштаб и восточную направленность португальского предприятия, хотя в ссылке на Эфиопию, с императором которой португальцы общались совсем немного, заключалось большое преувеличение. Проникновение внутрь Африки радикально ограничивалось большими опасностями такого предприятия. Португальцам казалось, будто сам Бог специально оградил внутренние африканские области барьером в виде таинственных и губительных заболеваний (пугавших европейцев до конца XIX века). Даже в прибрежных факториях Западной Африки условия жизни оказались пагубными для здоровья европейцев, которые их терпели исключительно в силу важности работорговли и системы торговли на протяженные расстояния. Климат факторий Восточной Африки считался более здоровым, но они тоже представляли интерес не в качестве плацдарма для продвижения вглубь континента, а как элемент торговой сети, сплетенной арабами, которых португальцы сознательно принудили к повышению стоимости специй, перевозившихся через Красное море и Ближний Восток, в интересах венецианских купцов Восточного Средиземноморья.

Наследники португальцев тоже отказались от освоения внутренних районов Африки и оставили их в покое. Поэтому история данного континента в течение еще двух веков развивалась по большому счету своим собственным чередом в гуще джунглей и на просторах саванны, и только обитатели его окраин вступали в контакт с европейцами, оказывавшими на них, как правило, разлагающее и иногда благотворное воздействие. Тем не менее справедливости ради следует отметить, что в начале европейской эпохи в Азии ни один из правителей имеющих к ней отношение держав не проявлял интереса к порабощению чужих народов или заселению своими подданными просторных областей. Период европейской истории вплоть до середины XVIII века ознаменовался умножением числа торговых факторий, концессии для портовых сооружений, оборонительных фортов и баз на побережье. Ведь именно ими обеспечивался интерес раннего европейского империализма, нуждавшегося в Азии разве что в надежной и выгодной торговле.

Верховенство над этой торговлей в XVI веке принадлежало португальцам; своей артиллерийско-ружейной огневой мощью они сметали все перед собой, и им удалось оперативно создать цепь военных баз и торговых факторий, послуживших фундаментом для построения первой глобальной империи. Спустя 12 лет после того, как Васко да Гама посетил Каликут, португальцы открыли свою главную в бассейне Индийского океана торговую факторию, располагавшуюся километрах в пятистах на западном индийском побережье – в штате Гоа. Ей предстояло превратиться в центр миссионерской и торговой деятельности европейцев; после его появления правители Португальской империи мощно поддержали распространение своей веры среди местного населения, и францисканцы в этом деле сыграли заметную роль. В 1513 году первые португальские искатели приключений на своих судах достигли Молуккских островов, ставших для европейцев легендарными своими специями. С тех пор европейцам было рукой подать до Индонезии, Юго-Восточной Азии и таких далеких островов, как Тимор. Четыре года спустя первые португальские суда достигли берегов Китая, и их капитаны открыли прямую морскую торговлю европейцев с этой империей. Еще 10 лет спустя португальцы добились разрешения на использование острова Макао в качестве опорного торгового пункта; в 1557 году они приобрели на нем постоянное поселение. Когда император Карл V уступил им все, на что испанцы претендовали в качестве первооткрывателей Молуккских островов, оставив себе один только Филиппинский архипелаг и отказавшись от любого интереса в зоне Индийского океана, португальцы на последующие 50 лет приобрели монопольное право на восточную империю. Позже они присоединят ее к своим владениям в Бразилии и Африке, считая свои заморские цитадели надежными опорами морской торговой империи.

Португальцы не только организовали торговлю между внешним миром и Европой; много работы им досталось в качестве перевозчиков товаров между самими азиатскими странами. Персидские ковры пользовались спросом в Индии, гвоздика с Молуккских островов – в Китае, медь и серебро из Японии – опять же в Китае, индийские ткани – в Сиаме (Таиланде), и все эти товары доставлялись европейскими судами. Португальцы и те, кто пришел им на смену, нашли эти перевозки весьма доходным делом, тем более с точки зрения возмещения затрат в условиях пассивного сальдо баланса в торговле Европы с Азией, жителям которой долгое время от той же Европы ничего не было нужно, кроме серебра. Единственными серьезными соперниками европейцев на море считались арабы, но они находились под надежным контролем португальских эскадр, действующих с восточноафриканских баз, открытых на острове Сокотра у входа в Красное море, где они утвердились в 1507 году, из Ормузского пролива на северном побережье Персидского залива и из Гоа. От этих мест португальцы в конечном счете расширили свою деятельность в сфере торговли на Красное море до порта Массауа и до верховья Персидского залива, где они в Басре основали свою факторию. Они к тому же заручились деловыми привилегиями в Бирме и Сиаме, а в 1540-х годах стали первыми европейцами, высадившимися на Японских островах. Существование созданной сети обеспечивалось дипломатией соглашений с местными правителями и превосходством португальской огневой мощи на море. Даже при всем желании португальцы не могли развернуть свои войска на суше из-за нехватки работоспособного народонаселения, чтобы их торговая империя имела не только экономический смысл. Следовательно, при наличных ресурсах португальцы большего себе позволить не могли.

За превосходством Португалии в Индийском океане скрывались фундаментальные ее слабости: нехватка трудоспособного населения и неустойчивость финансовой основы государства. Оно продолжалось только лишь до конца века, и на смену португальцам пришли потеснившие их голландцы, выведшие приемы и атрибуты торговой империи на новый уровень. Голландцы проявили себя превосходными носителями торгового империализма, хотя в конечном счете они тоже осели в Индонезии, где образовали свои колонии. У них появился благоприятный шанс, когда в 1580 году произошло объединение Португалии с Испанией. После их объединения появился стимул у голландских моряков, на данный момент вытесненных из прибыльной реэкспортной торговли восточными товарами от Лиссабона до Северной Европы, прежде находившейся по большому счету в их руках. Подоплека Восьмидесятилетней войны с Испанией послужила дополнительным побуждением для голландцев, когда те вторгались в области, обещающие доходы за счет жителей Пиренейского полуострова. Как и португальцы, голландцы были народом немногочисленным – их насчитывалось миллиона два человек, и выживать им приходилось на очень узком основании; поэтому без торговой прибыли им было не обойтись. Их превосходство составляли мощный отряд мореплавателей, суда, флот, благосостояние и опыт, накопленный за счет господства в рыбном промысле и освоении северных вод, в то время как торговые навыки, отточенные на родине, облегчали задачу привлечения ресурсов для новых предприятий. Голландцам к тому же повезло с одновременным восстановлением сил арабов, вернувших себе восточноафриканские фактории к северу от Занзибара, когда португальская держава ослабела в результате образования испанского союза.

В первые десятилетия XVII столетия тем самым случился крах большей части Португальской империи в Азии, а на смену португальцам пришли голландцы. На какое-то время голландцы также утвердились в штате португальской Бразилии Пернамбуку, где выращивался сахарный тростник. Но удержать эту область они не смогли. Главной целью для себя голландцы ставили овладение Молуккскими островами. Краткий период индивидуальных вояжей (65 за семь лет; некоторые капитаны прошли через Магелланов пролив, остальные – вокруг Африки) закончился, когда в 1602 году по инициативе Генеральных штатов, правительства Федерации соединенных провинций, состоялось формирование Голландской Ост-Индской компании. Данной организации предстояло послужить определяющим инструментом голландского торгового господства в Азии.

Как португальцы перед ними, сотрудники данной компании вели дело по дипломатическим каналам с местными правителями, добиваясь от них изгнания торговых конкурентов, и посредством системы торговых факторий. То, насколько непримиримыми голландцы могли быть к своим соперникам, они показали в 1623 году, когда у Амбона перебили с десяток англичан; так закончились все попытки подданных британской королевы по непосредственному вмешательству в торговлю специями. На Амбоне находилась одна из первых португальских баз, захваченных ради достижения интересов португальских купцов, но только в 1609 году, когда на восточные индийские острова направили постоянного генерал-губернатора, началось разрушение основных португальских фортов. Для согласования всех действий голландцы учредили свой штаб в Джакарте (переименованной в Батавию) на острове Ява, где он оставался до самого завершения голландского колониального господства. Штаб превратился в центр области переселения, где голландские плантаторы могли рассчитывать на свою компанию с точки зрения пресечения недовольства местных жителей, принуждавшихся к непосильному труду. История голландских колоний на заре их появления полна мрачных эпизодов мятежей, изгнания аборигенов с насиженных мест, их порабощения и истребления. Деятельность местных грузоотправителей – и капитанов китайских джонок – сознательно прекратили, чтобы сосредоточить все источники дохода в руках голландцев.

Свое главное внимание голландцы уделяли поставке специй в Европу, и она щедро вознаграждалась. На них в течение большей части века приходилось больше двух третей стоимости грузов, отправленных в Амстердам. Но голландцы к тому же настраиваются на замену португальцев в сулящей большие доходы восточноазиатской торговле. У них не получилось прогнать португальцев из Макао, хотя они посылали против них военные экспедиции, но они преуспели в закреплении на острове Формоза, с которого нарастили обходную торговлю с материковым Китаем. В 1638 году португальцев выдворили из Японии, и их место там заняли голландцы. За следующие два десятилетия голландцы сменили португальцев еще и на Цейлоне. Их успешные переговоры по поводу монополии на торговлю с Сиамом, с другой стороны, сорвали представители еще одной державы – Франции. Отношения данной страны с этим районом завязались в силу сложившихся обстоятельств в 1660 году, в сиамскую столицу случай привел трех французских миссионеров. Благодаря учреждению ими собственной миссии и присутствию при сиамском дворе советника-грека вслед за этими миссионерами в 1685 году прибыла французская дипломатическая и военная миссия. Но столь многообещающее начинавшееся предприятие прекратилось гражданской войной и поражением, а Сиам снова еще на два столетия покинул сферу европейского влияния.

В начале XVIII века, таким образом, возникло голландское превосходство в Индийском океане и Индонезии, а также большой голландский интерес к китайским морям. В значительной степени голландцы повторили предыдущий пример португальцев, хотя в Гоа и на Макао португальские фактории сохранились. Стержнем Голландской державы послужил Малаккский пролив, от которого их влияние распространялось через Малайзию и Индонезию на Формозу и торговые пути с Китаем и Японией, а также дальше на юго-восток к игравшим важнейшую роль Молуккским островам. К тому времени в данной области существовала внутренняя торговля, достигшая такого масштаба, что там начинала появляться система замкнутого финансирования, причем оборот валюты обеспечивался слитками благородных металлов из Японии и Китая, а не из Европы, как это было на первых порах. Дальше на запад голландцы утвердились в Каликуте, на Цейлоне и на мысе Доброй Надежды, а также открыли фактории на территории Персии. Хотя Батавия уже была большим городом и голландцы занимались возделыванием плантаций, на которых выращивались необходимые им товары, это все еще была прибрежная или островная экономическая империя, не распространившаяся пока на внутренний доминион внутри материка. Она опиралась на военно-морскую мощь, и эта мощь оказывалась преимуществом временным, хотя в какой-то степени сохранилась, когда голландцы уступили свое превосходство на море новой морской державе.

Все эти неприятные для португальцев факты стали выползать наружу в последние десятилетия XVII столетия. Невероятным претендентом на господство в Индийском океане выступила Англия. Англичане с самого начала мечтали выйти на рынок торговли специями. При Якове I уже существовала Ост-Индская компания, но у ее сотрудников ничего путного не получилось при всех их потугах наладить сотрудничество с голландцами, а также когда они вступили с ними в открытую схватку. В итоге к 1700 году англичане все-таки подвели черту в своих расчетах на территорию, лежавшую к востоку от Малаккского пролива. Повторяя судьбу голландцев в 1580 году, англичане обнаружили потребность в изменении курса, и они его поменяли. Тогдашнее изменение курса считается наиболее важным переломным событием в британской истории периода между протестантской Реформацией и началом индустриализации, ведь оно послужило приобретению господства над Индией.

Главными соперниками англичан в Индии считались не голландцы или португальцы, а французы, и что стояло на кону тогда, выяснилось совсем не скоро. Процесс укрепления британского владычества в Индии шел последовательно, но неспешно. После возведения в Мадрасе форта Святого Георгия и уступки португальцами Бомбея в качестве приданого супруги короля Карла II до конца века дальше вглубь Индии англичане не пошли. Со своих первых опорных пунктов (Бомбей числился единственным городом, находившимся в их полном суверенном распоряжении) англичане вели торговлю кофе и текстильными товарами, считавшимися не такими модными, как поставлявшиеся голландцами специи, зато постоянно растущими в цене. Смена политического курса к тому же сказалась на национальных привычках англичан и, соответственно, их общества в целом, наглядным свидетельством чего служит появление в Лондоне кофеен. Совсем скоро из Индии в Китай начали отправлять суда за чаем; к 1700 году англичане приобрели новый национальный напиток, и некий поэт без задержки увековечит его в словах «напиток в чашках, что бодрит, но не пьянит».

Как показало поражение войск Ост-Индской компании в 1689 году, военное господство в Индии вряд ли представлялось легким делом. Кроме того, для процветания в нем не виделось необходимости. Поэтому руководство компании не собиралось воевать, если появлялась возможность вооруженные столкновения предотвратить. Хотя в конце века было сделано одно важное приобретение, когда компании разрешили занять Форт-Уильям, который его строители возвели в Калькутте, ее директора в 1700 году отвергли предложение о приобретении новой территории или открытии колонии в Индии, как практически невыполнимое. Но от всех предрассудков пришлось отказаться из-за краха империи Великих Моголов, случившегося после смерти падишаха Аурангзеба в 1707 году. Последствия этого краха проявлялись медленно, а в полной мере они сыграли свою роль, когда Индия распалась на множество автономных государств, и некому было навязать свою верховную власть.

Империи Великих Моголов еще до 1707 года доставляли большое беспокойство маратхи. Центробежные тенденции их империи тоже всегда казались выгодными набобам, или губернаторам провинций, и со все нарастающей очевидностью власть переходила к ним с маратхами. Третьей политической силой в Индии выступали сикхи. Изначально сформировавшиеся в XVI веке как индуистская секта, они выступили против Великих Моголов, но в свою очередь сикхи тоже отошли от ортодоксального индуизма и начали исповедовать фактически третье вероисповедание наряду с ним и исламом. Сикхи образовали своеобразное воинственное братство, отменили все касты и в период индийского разобщения народов приобрели способность к решительному отстаиванию своих собственных интересов. В конечном счете на северо-западе Индии возникло Сикхское государство, просуществовавшее до 1849 года. Между тем в XVIII веке появились признаки усиливавшегося отвращения друг к другу между индуистами и мусульманами. Индуисты все больше замыкались в своих общинах, делая упор на свои обрядовые процедуры, отличавшие их от остальных верующих людей. Мусульмане отвечали им взаимностью. На всю эту нараставшую перегруппировку религиозных общин, проходившую под контролем военной и гражданской администрации Великих Моголов, остававшейся консервативной и косной, в 1730-х годах наложилось вторжение персов с последующей утратой части территории.

В такой ситуации у иноземцев появились большие искушения к осуществлению вторжения. Теперь, по прошествии времени, кажется примечательным, что и британцы, и французы долгое время не решались воспользоваться предоставлявшимся им шансом; даже в 1740-х годах британская Ост-Индская компания уступала по богатству и влиянию голландской. Такая неспешность считается свидетельством той важности, которая все еще придавалась торговле как главному ее предназначению. Когда британцы на самом деле начинали вмешиваться, ведомые враждебностью к французам и страхом перед тем, что эти французы могли бы сделать, они располагали несколькими важными преимуществами, хотя представления об империи как таковой у них не обнаруживалось. Обладание факторией в Калькутте открывало англичанам путь в часть Индии, потенциально представлявшую наиболее выгодный трофей. То есть Бенгалию и долину Ганга в нижнем его течении. Благодаря своей морской мощи британцы обеспечили себе сообщение с Европой по морю, а министры в Лондоне прислушивались к ост-индским купцам гораздо внимательнее, чем в Версале к французским торговцам. Французы числились опаснейшими потенциальными соперниками Великобритании, но их правительство постоянно отвлекалось на выполнение своих задач на европейском континенте. Наконец, у британцев отсутствовало миссионерское рвение; это справедливо отметить в узком смысле того, что повышенный интерес у протестантов к миссиям в Азии появился позже, чем у католиков. А вот при широком взгляде на дело получается так, что протестанты совсем не горели желанием непосредственно менять местные убеждения или атрибуты бытия. Им, как и Великим Моголам, поначалу вполне хватало создания нависающей структуры власти, в пределах которой индийцы могли продолжить жить так, как им захочется, лишь бы в спокойной обстановке процветала торговля, дававшая прибыль их компании. Так появилась Британская империя на основе торговой конъюнктуры, а не наоборот.

Путь в имперское будущее пролегал через индийскую политику. Поддержка погрязших в усобицах индийских князей послужила причиной первого, косвенного, формального конфликта между французами и британцами. В 1744 году он вылился в первую вооруженную стычку между британскими и французскими войсками в юго-восточном прибрежном районе штата Карнатика. Индию насильно втянули в конфликт между британской и французской державой, принявший планетарный масштаб.

Все решилось в ходе Семилетней войны (1756–1763 гг.). Перед ее началом никакого затухания пыла сражений на территории Индии не наблюдалось, даже пока Франция и Великобритания официально пребывали в состоянии мира после 1748 года. Французы весьма успешно придерживались своего курса при блистательном губернаторе штата Карнатика Жозефе Франсуа маркизе де Дюплекс, вызвавшем большую тревогу среди британцев из-за того, что он насаждал власть Франции среди местных князей силой оружия и дипломатии. Но его отозвали в Париж, и французская индийская компания лишилась единодушной поддержки со стороны правительства метрополии, в которой она нуждалась в процессе становления как новой главной державы. Когда в 1756 году война вспыхнула снова, набоб Бенгалии осадил и взял Калькутту. Его обращение с английскими пленниками, многие из которых задохнулись в вошедшей в легенду «Черной дыре», послужило новым оскорблением европейцев. Армии Ост-Индской компании под предводительством ее сотрудника Роберта Клайва удалось вернуть этот город англичанам, завладеть французской факторией в Чанданнагаре и 22 июня 1757 года выиграть сражение с намного превосходящими силами набоба при Плесси, находящегося приблизительно в 160 километрах от Калькутты вверх по реке Хугли.

Большого кровопролития тогда не случилось (армию набоба удалось склонить к капитуляции), но сражение при Плесси считается одним из судьбоносных для дальнейшего хода всемирной истории. Оно открыло британцам путь к покорению Бенгалии и поступлениям от контроля над этой страной. И эти поступления послужили средством для нанесения поражения Французской державе в Карнатике; у британцев развязались руки для новых территориальных приобретений и получения бесспорной монополии на разграбление Индии в будущем. Ни у кого в планах не было ничего подобного. Британское правительство, надо признать, приступило к захвату всего, что стояло на кону с точки зрения угрозы торговле, и направило батальон регулярных войск для оказания помощи своей компании; жест этот выглядел откровенным вдвойне, так как служил одновременно признанием факта присутствия на субконтиненте национального интереса англичан, а также отсутствия у Лондона военной мощи для подкрепления своего интереса (больше батальона у них под рукой ничего не нашлось). Весьма малого количества европейской пехоты при поддержке европейской полевой артиллерией, как правило, считалось достаточным для решения любых проблем с азиатами. Судьбу Индии решила горстка европейских и обученных европейцами солдат Ост-Индской компании, а также опытные дипломаты и ее сообразительные сотрудники на месте. Эпоху британского господства англичанам пришлось открывать при наличии такого вот хлипкого фундамента господства и в отсутствие правительства у распадающейся Индии, которое требовалось сформировать.

В 1764 году формальное управление Бенгалией перешло к Ост-Индской компании. В намерения директоров этой компании такой поворот никак не входил, ведь они рассчитывали заниматься исключительно торговлей и никак не управлением бенгальцами. Однако если уж бенгальцы соглашались оплачивать свое собственное управление, то британцы согласились взять на себя его бремя. Теперь оставалось совсем немного французских баз, разбросанных по индийскому побережью; по мирному договору 1763 года французам оставлялось пять факторий на том условии, что фортификационными сооружениями их укреплять не будут. В 1769 году расформировали французскую Ост-Индскую компанию. Вскоре после этого британцы отобрали Цейлон у голландцев, и подмостки для создания единственного в своем роде образца империализма больше уже никто не загромождал.

Путь предстоял долгий, и продолжительное время англичане шли по нему с большой неохотой, но Ост-Индскую компанию по нему упорно тянули из-за проблем с доходами и неспособности местных правителей навести порядок на смежных территориях, чтобы распространить на них свое собственное властное покровительство. Размывание главной задачи компании, заключавшейся в ведении торговли, шло совсем не на пользу дела. Зато у ее сотрудников появились еще большие возможности для личного обогащения. Эти возможности привлекли внимание заинтересовавшихся в них британских политиков, которые сначала вмешались в полномочия директоров компании, а затем поставили ее под полный контроль короны, когда в 1784 году внедрили в Индии систему «спаренного управления», просуществовавшую до 1858 года. Тем же законодательным актом предусматривались положения о запрете вмешательства в дела местного населения; британское правительство надеялось так же страстно, как директора компании, предотвратить свое дальнейшее втягивание в роль имперской державы на территории Индии. Но именно такое втягивание произошло в следующие 50 лет, когда последовали новые территориальные приобретения. Никаких препятствий не оставалось, и впереди лежал открытый путь к просвещенному деспотизму XIX века в виде британского колониального правления в Индии. Индия существенно отличалась от всех остальных вассалов, к тому времени приобретенных европейскими государствами, тем, что к империи добавились сотни миллионов подданных без какого-либо обращения в новую веру или ассимиляции, предлагавшейся совсем немногими провидцами, и то гораздо позже. Из-за этого произойдет глубокое преобразование натуры британской имперской структуры, и, в конечном счете, то же самое случится с британской политикой, дипломатией, структурой внешней торговли и даже мироощущением.

Кроме Индии и голландской Индонезии, никакие территориальные приобретения в Азии этих веков не идут ни в какое сравнение с обширными захватами земель европейцами в Южной и Северной Америке. За высадкой на этот материк Христофора Колумба последовало весьма скорое и всеобъемлющее освоение основных «западных индийских» островов. Скоро стало ясно, что завоевание американских земель представляется привлекательно простой задачей по сравнению со сражениями до победного конца за Северную Африку с маврами, начавшимися сразу же после падения Гранады и завершения Реконкисты на испанском материке. Стремительно возникали европейские поселения, особенно на Гаити (Эспаньоле) и Кубе. Краеугольный камень первого собора в Америке заложили в 1523 году; испанцы, как на это указывало их градостроительство, пришли сюда навсегда. Свой первый университет (в том же самом городе Санто-Доминго) они основали в 1538 году, и в следующем году в Мексике установили свой первый печатный станок.

Испанским поселенцам в Америке, тем, что считали себя специалистами сельского хозяйства, нужна была земля, а спекулянты искали золото. Соперники у них отсутствовали, и, разумеется, кроме Бразилии, делом освоения Центральной и Южной Америки до конца XVI века занимались одни только испанцы. Первыми испанцами на упомянутых островах часто становились представители кастильского мелкопоместного дворянства, люди бедные, выносливые и честолюбивые. Когда испанцы отправились на материк, они рассчитывали на большую добычу, хотя прикрывались при этом разговорами о кресте и приумножении славы короны Кастилии. Для начала в 1499 году они вторглись на материковую территорию Венесуэлы. Затем в 1513 году Васко де Бальбоа пересек Панамский перешеек, и европейцы впервые увидели Тихий океан. Участники его экспедиции строили дома и высевали зерновые культуры; так начиналась эпоха конкистадоров. Одного из них, повести о приключениях которого захватывали и не отпускали воображение потомков, звали Эрнан Кортес.

В конце 1518 года он покинул Кубу с несколькими сотнями своих последователей. Кортес откровенно презирал власть губернатора этого острова и впоследствии обосновал свои действия военными трофеями, преподнесенными короне. После высадки на берег у порта Веракрус в феврале 1519 года он приказал сжечь суда, на которых пришел, чтобы лишить своих людей желания вернуться к ним, и затем начал поход на высокое центральное Мексиканское нагорье, на котором предстояло развернуться одной из самых драматических постановок во всей истории империализма. Когда испанцы добрались до города Теночтитлан, их поразил вид цивилизации, обнаруженной там. Помимо его богатства в виде золотых изделий и драгоценных камней она расположилась на земле, пригодной для поместного возделывания, знакомого кастильцам, покинувшим родные дома.

Притом что насчитывался совсем немногочисленный отряд последователей Кортеса и их завоевание Ацтекской империи, доминировавшей над центральным плато, представляется большим подвигом, они воспользовались большим техническим превосходством. К тому же им крупно везло. Народ, против которого испанцы вели наступление, находился на технически примитивном уровне, легко подвергался панике, когда захватчики, закованные в стальные доспехи, в конном строю применяли стрелковое оружие, привезенное с собой. К тому же сопротивление ацтеков ослаблялось жутким их подозрением, что Кортес представляет собой воплощение их бога, возвращения которого они ждали. Беда заключалась еще в том, что ацтеки отличались большой восприимчивостью к завезенным на их континент из Европы заболеваниям. Кроме того, их самих считали расой эксплуататоров, причем весьма жестоких; их подданные из индейских племен видели в новых завоевателях своих избавителей или, по крайней мере, просто гуманных хозяев. Следовательно, обстоятельства для испанцев складывались предельно благоприятные. Как бы то ни было, но решающим для них фактором послужила собственная непреклонность, мужество и безжалостность.

В 1531 году Франсиско Писарро отправился точно так же покорять народы Перу. Его достижения ценятся гораздо выше покорения Мексики, ведь в Чили, как это ни странно, конкистадоры Писарро продемонстрировали еще более ужасающую алчность и жестокосердие. Сотворение новой империи началось в 1540-х годах, и практически сразу состоялось одно из самых грандиозных геологических открытий за все исторические времена. То есть испанцы обнаружили на горе, названной Потоси, огромное месторождение серебра, послужившее на протяжении последующих трех столетий главным источником серебряных слитков, поступавших в Европу.

К 1700 году Испанская империя в Америке номинально покрыла огромную территорию от современного Нью-Мексико до реки Ла-Плата. Через Панаму и Акапулько ей обеспечивалась связь морем с испанцами на Филиппинах. Только вот огромная протяженность расстояния при взгляде на карту пусть не вводит вас в заблуждение. Калифорнийские, техасские и мексиканские земли к северу от Рио-Гранде в те времена люди освоили совсем слабо; по большей части там встречались редкие форты и фактории, а также чуть большее число миссий. Население на территории нынешнего государства под названием Чили тоже встречалось нечасто. Самыми важными и наиболее плотно населенными областями тогда считались три государства: Новая Испания (как в те времена называли Мексику), быстрее других превратившаяся в развитую часть испанской Америки; Перу, ценившаяся своими рудниками и интенсивно заселявшаяся; а также некоторые острова Карибского бассейна покрупнее и давно обитаемые. Области, непригодные для заселения испанцами, долгое время оставались вне поля зрения администрации.

Индейцами управляли наместники короля, обосновавшиеся в Мехико и Лиме, как родственными королевствами Кастилии и Арагона, подчинявшимися короне Кастилии. При них существовал свой собственный высочайший совет, через который испанский король осуществлял прямое правление. В теории такая система служила высокой степени централизации власти; на практике же все сводилось к профанации в силу географических и топографических факторов. При существовавших в то время средствах сообщения полноценное управление Новой Испанией или Перу из Испании представлялось невозможным. В повседневной деятельности наместники короля и находившиеся в их подчинении генерал-капитаны пользовались полной самостоятельностью. Но колониями можно было управлять из Мадрида в силу его финансового превосходства, и действительно, испанцы с португальцами больше века пользовались монополией на колонизацию Западного полушария, и лишь у них получилось использовать свои американские владения не только как самоокупаемое предприятие, но извлекать из него чистую прибыль для метрополии. По большому счету доход приносил вывоз драгоценных металлов. После 1540 года серебро потоком полилось через Атлантику, но, к несчастью испанцев, его потратили на войны с Карлом V и Филиппом II. К 1650 году в Европу доставили 16 тысяч тонн серебра, не говоря уже о 180 тоннах золотых предметов.

Извлекли ли испанцы еще какую-либо экономическую выгоду из Америки, сказать сложнее. Они разделяли с остальными представителями держав-колонизаторов своей эпохи веру в возможность всего лишь ограниченного объема торговли; она происходила из того, что дела с колониями следует вести с помощью их регулирования и силой оружия. Более того, испанцы придерживались еще одного постулата ранней колониальной экономической теории, состоявшего в представлении о том, что в колониях нельзя позволять развитие отраслей промышленности, способных потеснить отрасли промышленности метрополии на ее рынках. К несчастью, испанцы отстали от народов других европейских стран с точки зрения использования своих преимуществ в колониях. Пусть даже они предотвратили развитие промышленности колоний, остановив их развитие на переработке зерновых культур, горной добыче и изготовлении изделий кустарного промысла, тем не менее испанским властям становилось все труднее сдерживать иностранных купцов («чужаков», как их стали называть), устремившихся на их территории. Испанским плантаторам скоро потребовался товар, которого испанская митрополия не могла им поставлять, – прежде всего, рабы. Кроме горнодобывающей промышленности, экономика островов и Новой Испании существовала за счет сельского хозяйства. Острова Карибского бассейна скоро попали в зависимость от рабства; в материковых колониях испанское правительство, не желавшее поощрять превращение покоренного населения в рабов, разработало альтернативные механизмы привлечения трудовых ресурсов. Во-первых, сначала на островах, а потом в Мексике получила распространение своего рода феодальная власть: испанцу предоставляли в распоряжение энкомьенду, то есть группу деревень, на которые распространялось его покровительство в обмен на откуп в виде оброка или барщины. Общий результат такой системы редко отличался от простого крепостничества или даже от рабства, которое в скором времени получило значение африканского рабства.

Наличие еще до прихода колонизаторов многочисленного местного населения, использовавшегося в качестве трудового ресурса, сыграло такую же значительную роль, как и природа оккупационной державы, чтобы мы теперь могли отличить колониализм в Центральной и Южной Америке от колониализма в Америке Северной. За века мавританской оккупации испанцы и португальцы впитали в себя представление о жизни в многонациональном обществе. Прошло совсем немного времени, и в Латинской Америке появилось население со смешанной кровью разных рас. В Бразилии, которую португальцы в конечном счете отбили у голландцев после 30 лет войны, наблюдалось смешение крови одновременно с местными народами и с растущим чернокожим населением завозимых рабов, сначала в XVI веке работавших на плантациях сахарного тростника. В Африке португальцы тоже не проявляли беспокойства по поводу расового кровосмешения, и отсутствие у них расовой дискриминации считается гуманным обстоятельством португальского империализма.

Тем не менее, притом что учреждение смешанных в расовом отношении обществ на огромных пространствах считалось одним из устойчивых наследий испанских и португальских империй, их социальная стратификация шла по признаку расовой принадлежности. Господствующими сословиями всегда оставались люди иберийского происхождения и креолы, к которым относились люди европейской крови, родившиеся в колониях. По прошествии времени последние стали ощущать, как первые, называвшиеся пиренейцами, оттеснили их с ключевых постов в государстве и стали проявлять враждебное отношение. От креолов вниз шла невнятная градация по крови к самому бедному и наиболее угнетаемому сословию: чистым индейцам и африканским рабам. Хотя индейские языки все-таки сохранились, часто благодаря усилиям испанских миссионеров, доминирующими языками континента стали конечно же языки завоевателей.

Такое изменение в сфере общения оказало сильнейшее формообразующее влияние, обеспечившее культурное объединение континента, хотя другая сопоставимая роль в этом принадлежит Римско-католической церкви. Эта церковь сыграла громадную роль в открытии испанской (и португальской) Америки. Инициативу с самых первых лет взяли на себя миссионеры кадровых орденов – прежде всего, францисканцы, но на протяжении трех веков их преемники переключились на цивилизацию коренных американцев. Они брали индейцев из их племен и деревень, внушали им догматы христианства и обучали латыни (на первых порах монахи подчас не разрешали им учить испанский язык, чтобы оградить от разложения, происходившего от поселенцев), одевали их в брюки и возвращали соплеменникам с поручением сеять среди них свет христианской веры. Миссионерские поселения на границе послужили определению контуров государств, появившихся несколько столетий спустя. Особого сопротивления европейские миссионеры со стороны местных жителей не встречали. Мексиканцы, например, восторженно приняли поклонение Пресвятой Деве, подстроив ее образ под собственную богиню Тонанцин.

С самого начала европейские церковники видели себя в радости и горе защитниками индейских подданных короны Кастилии. Конечный результат такой заботы проявится только через столетия, когда произойдут важные изменения в демографическом центре тяжести внутри католической церкви, но многочисленные последствия можно разглядеть гораздо раньше. Так, в 1511 году в Санто-Доминго прозвучала первая проповедь (из уст доминиканца) с осуждением того, как испанцы обращались со своими новыми подданными. С самого начала тогдашний монарх провозгласил свою моральную и христианскую миссию в Новом Свете. Последовали соответствующие законы по защите индейцев, а к церковникам обратились за советом по поводу их прав, а также мер по воплощению этих прав в жизнь. В 1550 году зарегистрировано исключительное событие, когда августейшая власть провела теологическое и философское исследование через обсуждение принципов управления народами Нового Света. Только Америка находилась далеко, и внедрение законов шло с большим трудом. Еще труднее стало защищать местное население, когда катастрофическое сокращение его численности вылилось в нехватку трудовых ресурсов. Первые европейские поселенцы принесли с собой в бассейн Карибского моря оспу (родиной этого заболевания называют Африку), а один из мужчин Кортеса переправил ее на материк; она могла послужить главной причиной демографического бедствия в первый век существования Испанской империи в Америке.

Тем временем церковники неустанно трудились на поприще обращения местных жителей в свою веру (за один только день в Сочимилько два францисканца окрестили 15 тысяч индейцев), а потом брали их под покровительство своей миссии и прихода. Остальные не прекращали слать представления в адрес короны. Нам никак не обойтись без упоминания одного из доминиканцев по имени Бартоломе де лас Касас. Он вышел из среды переселенцев из Европы, зато ему было дано стать первым священником, удостоенным такого сана в Америке. И в качестве богослова и епископа он посвятил свою жизнь работе с правительством Карла V на благо своей пастве и на этом поприще добился большого успеха. Он настоял на епитимье в виде отказа от отпущения грехов даже во время соборования перед смертью тем, чьи раскаяния показались ему неискренними из-за их обращения с индейцами, а со своими противниками он расправился совершенно средневековыми методами. Он исходил из предположения (позаимствованного у Аристотеля) о том, что некоторых людей можно считать рабами «по их натуре» (ему самому прислуживали собственные темнокожие рабы), но принадлежность к такой категории индейцев он отрицал. Ему предстояло войти в историю человечества в качестве первого принадлежащего старине борца с колониализмом. А прославился он гораздо позже, когда через 200 лет его трудами воспользовался один из публицистов Просвещения.

На протяжении веков церковные проповеди и обряды служили фактически единственным источником знаний о европейской культуре, доступным америндскому крестьянину (американскому индейцу), который находил некоторые черты католицизма симпатичными и понятными.

Доступ к европейскому образованию получали совсем немногие индейцы; епископов из местного населения Мексики не существовало до XVII века, и образование, за исключением духовенства, для крестьянина ограничивалось ознакомлением с катехизисом. Церковь по большому счету, при всех упорных трудах ее духовенства, оставалась явлением иноземным, то есть церковью колонизаторов. Как ни странно, даже попытки церковников оказать покровительство местным христианам оборачивались их отчуждением (например, по той причине, что испанскому языку их не учили) от путей интеграции с носителями власти в их обществе.

Все это можно назвать вполне закономерным. Монополия католицизма в испанской и португальской Америке не могла не означать значительную степень включения церкви в политическую структуру: она служила мощной опорой тонкой прослойке административного аппарата, и дело тут не только в правоверном рвении, проявлявшемся энергичными испанскими миссионерами при работе с новообращенными. В скором времени в Новой Испании появилась инквизиция, и контуры американского католицизма к югу от Рио-Гранде сформировали церковники контрреформации. Важные последствия их деятельности проявились намного позже; притом что известным священникам предстояло сыграть важную роль в революционных движениях и борьбе за независимость Южной Америки, а также что в XVIII веке иезуитам предстояло испытать на себе гнев португальских поселенцев и правительства Бразилии за их рвение в деле покровительства местных жителей, у церкви как организации постоянно возникали трудности в поиске прогрессивной позиции. По очень большому счету так получилось, что в политике независимой Латинской Америки либерализм будет восприниматься как богоборчество, как и в католической Европе в свое время. Совсем иная ситуация складывалась в британской Северной Америке, где в то же самое время укоренялось общество религиозного плюрализма.

При всем захватывающем воображение притоке слитков благородных металлов из материковых колоний величайшее экономическое значение для Европы на протяжении практически всего начала современного периода истории принадлежало островам бассейна Карибского моря. Эта важность определялась их сельскохозяйственным производством, прежде всего, сахарным тростником, завезенным в Европу арабами – сначала на Сицилию и в Испанию, позднее доставленным европейцами, в первую очередь, на Мадейру и Канарские острова, а затем в Новый Свет. Эта культура послужила фактором изменения всего хозяйственного уклада стран бассейна Карибского моря и Бразилии. В Средневековье люди добавляли в свою пищу для сладости мед; к 1700 году европейцы пристрастились к сахару при всей его дороговизне. Он превратился в главный продовольственный товар островов Карибского бассейна (наряду с табаком, древесиной твердых пород и кофе) и стал стержнем процветания африканской работорговли. Благодаря экспорту этих товаров в суммарном виде американские плантаторы приобрели большой авторитет в общении с властями своих метрополий.

Рассказ о крупномасштабном сельском хозяйстве Карибского бассейна следует начать с испанских поселенцев, которые сразу после приезда занялись выращиванием фруктовых деревьев (завезенных из Европы) и разведением домашнего скота. Когда они занялись рисом и сахарным тростником, их производство долгое время сдерживалось нехваткой рабочих рук, так как численность местного населения островов сократилась из-за жестокого обращения со стороны европейцев и завезенных ими болезней. Следующая экономическая фаза наступила позже – с распространением таких характерных для европейцев занятий, как пиратство и контрабанда. Испанцы освоили наиболее крупные острова Карибского моря – Большие Антильские, а сотни меньших островов, окаймлявших Атлантику, оставались не занятыми ими. Как раз их облюбовали капитаны английских, французских и голландских судов, использовавшие эти острова в качестве баз для ведения охоты на испанские суда, следовавшие в Европу из Новой Испании, а также для контрабандной торговли с испанскими колонистами товарами, пользовавшимися у них большим спросом. Европейские поселения к тому же появились на венесуэльском побережье, где находились залежи поваренной соли, пригодившейся для заготовки мяса на длительное хранение. Вслед за частными лицами в XVII веке появлялись государственные предприятия в виде английских королевских концессий и филиалов голландской Вест-Индской компании.

К тому времени англичане на протяжении десятилетий искали подходящие места для предприятий, которые тогда назвали «плантациями» – то есть колониями поселенцев – в Новом Свете. Сначала они занялись североамериканским материком. Затем в 1620-х годах англичане образовали две свои первые удачные вест-индские колонии – в Сент-Кристофере на Подветренных островах и на Барбадосе. Обе колонии процветали; к 1630-м годам на Сент-Кристофере насчитывалось около 3 тысяч жителей, а на Барбадосе – без малого 2 тысячи. Залогом успеха послужило выращивание табака, который наряду с сифилисом (завезенным, как считается, в Европу через город Кадис в 1493 году) и дешевым автомобилем кое-кем называется возмездием Нового Света за его осквернение Старым Светом. Эти табачные колонии очень скоро приобрели огромную важность для Англии, и не только из-за таможенных поступлений, причитающихся с их товара, но к тому же в силу мощного роста населения островов Карибского бассейна, стимулировавшего спрос на экспорт и создававшего новые возможности для того вмешательства в торговлю Испанской империи. Скоро к англичанам в этом доходном деле присоединились французы. Причем французам достались Наветренные острова, а англичанам – остальная часть Подветренных островов. В 1640-х годах в Вест-Индии обосновалось около 7 тысяч французов и больше 50 тысяч англичан.

После этого времени волна английских переселенцев в Новый Свет покатилась на Северную Америку, и в Вест-Индии больше не наблюдалось такой большой численности белых переселенцев. Одной из причин такого поворота можно назвать то, что основной культурой здесь наряду с табаком стал сахарный тростник. Табак оставался рентабельным даже при выращивании его в малых количествах; поэтому он обеспечивал умножение числа мелких землевладений и наращивание численности переезжавших сюда европейцев. Сахарный тростник оправдывал себя при возделывании на больших площадях; и эта культура подходила только для крупных плантаций с большим числом работников, и этими работниками становились темнокожие рабы, так как местное население в XVI веке резко сократилось. Голландцы поставляли рабов и всеми силами предохраняли свою своеобразную общую коммерческую монополию в Западном полушарии, наподобие той, что им принадлежала в Восточной Азии, основав в устье реки Гудзон свой оплот, названный Новым Амстердамом. Так началась великая демографическая перемена в бассейне Карибского моря. В 1643 году на Барбадосе насчитывалось 37 тысяч белых жителей и только 6 тысяч африканских рабов; к 1660 году число африканских рабов на этом острове превысило 50 тысяч человек.

С появлением сахарного тростника французские колонии Гваделупы и Мартиники приобрели новое значение, и им тоже потребовались рабы. Сложный процесс хозяйственного роста шел полным ходом. Огромный и продолжавший расти рынок рабов и ввозимых европейских товаров Карибского бассейна добавился к уже имевшемуся у Испанской империи, все больше утрачивавшей способность к отстаиванию своей хозяйственной монополии. Этим определилась роль Вест-Индии в отношениях европейских держав на предстоящее столетие. Здесь долгое время не удавалось навести порядок, ведь в Карибском море сходились границы колоний, охрана которых практически не велась, и можно было поживиться разбоем (один голландский капитан захватил большую торговую флотилию, на которой в Испанию доставлялись сокровища, отобранные у индейцев за целый год). Неудивительно, что эти морские просторы превратились в классические и действительно легендарные охотничьи угодья пиратов, медоносные дни которых приходятся на последнюю четверть XVII века. Постепенно великие державы с большой кровью вышли из раздиравших их споров и наконец-то пришли к приемлемым для всех соглашениям, но на их заключение ушло много времени. Между тем на протяжении XVIII века Вест-Индия и Бразилия представляли собой огромный рынок рабов и поглотили львиную долю его товара. Со временем его привлекли на службу еще одной хозяйственной системы наряду с экономикой Европы, Африки и Новой Испании – на службу хозяйства Северной Америки.

По всем положениям классической колониальной теории переселение в Северную Америку на протяжении долгого времени значительно отставало по привлекательности от переселения в Латинскую Америку или на острова Карибского моря, не говоря уже о соблазнах роскошной Азии. Месторождений драгоценных металлов там еще не обнаружили, зато на севере добывали ценные меха, и получалось так, что европейцы больше ни на что в тех краях не рассчитывали. Поход испанцев на север от Рио-Гранде беспокоить нас не должен, поскольку об оккупации новых территорий речи тогда практически не шло, задача скорее стояла миссионерская, в то время как испанская Флорида представляла стратегическую важность для обеспечения известной защиты испанских коммуникаций с Европой через северный выход из Карибского моря. Переселение на атлантическое побережье влекло туда новых европейцев. Там на какое-то время даже появилась Новая Швеция, образовавшаяся было в окружении Новых Нидерландов, Новой Англии и Новой Франции.

Побуждения для заселения европейцами Северной Америки подчас ничем не отличались от причин освоения прочих земель, хотя крестовый поход, принявший форму миссионерского рвения Реконкисты, по мере продвижения на север фактически полностью сходил на нет. Большую часть XVI века англичане, активнее других европейцев занимавшиеся разведкой природных богатств Северной Америки, рассчитывали на то, что на ее территории можно отыскать рудники, не уступающие по богатству приискам испанских индейцев. Прочие искатели приключений считали желательным переселение даже в условиях перенаселенности, а в результате новых открытий удалось обнаружить достаточно земель с умеренным климатом, в отличие от Мексики заселенных коренными жителями совсем не густо. К тому же существовала постоянная тяга к поиску перехода на территорию Азии на северо-западе континента.

К 1600 году в ходе поиска этого перехода удалось исследовать обширные районы, но к северу от Флориды штата Виргиния появилось только одно (неудачное) поселение – Роанок. Англичане не располагали достаточной мощью, а французы отвлеклись на другие дела, чтобы достичь большего. С наступлением XVII века пришло время более напряженных, лучше организованных и щедрее финансировавшихся усилий по освоению новых земель, открытию возможностей для возделывания ряда важных сельскохозяйственных культур на американском материке, ряда политических изменений в Англии, благоприятных для переселения британских подданных и превращения Англии в великую морскую державу. Между этими событиями произошло революционное преобразование Атлантической приморской полосы. Эта дикая местность, в 1600 году заселенная немногочисленными индейцами, сто лет спустя превратилась в важный центр цивилизации. Во многих местах европейские поселенцы продвинулись внутрь материка до самой гряды Аллеганских гор. Между тем французы установили череду постов вдоль долины Святого Лаврентия и Великих озер. В этом огромном районе в виде прямого угла поселений проживало около полумиллиона белых людей, главным образом британского и французского происхождения.

Испанцы выдвигали притязания на всю Северную Америку, но их давно оспаривали англичане на том основании, что «предписание без обладания вексельным поручительством – ничто». Искатели приключений Елизаветинской эпохи исследовали большую часть побережья и в честь своей королевы всю территорию к северу от 30-й широты назвали Виргинией. В 1606 году Яков I одной из компаний Виргинии предоставил привилегию на учреждение колоний. Так выглядело формальное начало; дела компании в скором времени потребовали пересмотра ее структуры, и ей принадлежали многочисленные убыточные предприятия, но в 1607 году учредили первое английское поселение в Джеймстауне, которому предстояла долгая жизнь, на территории современного штата Виргиния. Его жителям только вначале достались большие испытания, но к 1620 году его «голодное время» ушло в далекое прошлое, и наступил период процветания.

В 1608 году, или через год после основания Джеймстауна, французский исследователь Самуэль де Шамплен построил небольшой форт в Квебеке. На ближайшее будущее эта французская колония представлялась настолько ненадежной, что продовольствие для ее обитателей приходилось доставлять из Франции, но с нее-то и началось заселение Канады европейцами. Наконец, в 1609 году голландцы снарядили экспедицию английского исследователя Генри Хадсона (Гудзона) на поиск северо-восточного перехода в Азию. Потерпев неудачу, он прошел весь путь вокруг материка и двинулся поперек Атлантики в поисках северо-западного перехода. Вместо перехода Хадсон открыл реку, носящую теперь его имя, и тем самым обозначил предварительное притязание голландцев на открытые им земли. Через несколько лет вдоль этой реки на Манхэттене и на Лонг-Айленде появились голландские поселения.

Первенство в освоении Америки принадлежало англичанам, и они его удерживали. Они преуспевали по двум причинам. Первая заключалась в технике, которую они применили первыми и пользовались ею успешнее всех: они перевозили в Новый Свет целые общины с мужчинами, женщинами и детьми. Переселенцы с Британских островов основывали сельскохозяйственные колонии, возделывали землю своим трудом и в скором времени приобрели самостоятельность от родины в собственном жизнеобеспечении. Второй следует назвать открытие табака, превратившегося в главный товар сначала для Виргинии и затем для Мериленда, то есть колонии, заселение которой началось в 1634 году. Дальше на север выживание колоний обеспечивалось наличием земель, доступных обработке европейскими методами; притом что интерес к этой области изначально возник из-за наличия перспективы торговли мехами и развития рыбного промысла, там в скором времени появился небольшой излишек зерна для вывоза за рубеж. Там открывалась привлекательная перспектива для безземельных англичан, живших в стране, в начале XVII века многими считавшейся перенаселенной. В 1630-х годах в «Новую Англию» перебралось приблизительно 20 тысяч подданных британской короны.

Еще одной отличительной особенностью колоний Новой Англии следует назвать привязанность их населения к религиозному инакомыслию и кальвинистскому протестантству. Никакая Реформация их не коснулась. Несмотря на то что жителями данных поселений двигали обычные экономические побуждения, ведущая роль среди переселенцев, прибывших в Массачусетс в 1630-х годах, принадлежала мужчинам, связанным с пуританским крылом английского протестантства, что принесло плоды в группе колоний, конституции которых отличались по форме от теократической олигархии до демократии. Хотя иногда их возглавляли представители английского мелкопоместного дворянства, северяне охотнее, чем обитатели южных колоний, избавлялись от комплексов, связанных с радикальным отходом от английских социально-политических традиций, и религиозное бунтарство послужило им точно так же, как условия, в которых им приходилось выживать. На всем протяжении английских конституционных бед середины столетия в какие-то моменты даже казалось, что колонии Новой Англии уходят из-под контроля британской короны навсегда, но этого не случилось.

После того как голландские поселения там, где впоследствии образовался штат Нью-Йорк, достались англичанам, североамериканское побережье в 1700 году от севера Флориды до реки Кеннебек преобразовалось в двенадцать колоний (тринадцатая – Джорджия – появилась в 1732 году), в которых проживало около 400 тысяч европейцев и приблизительно раз в десять меньше африканских рабов. Дальше на север лежала все еще спорная территория, а затем земли, однозначно принадлежавшие французам. На них колонисты встречались намного реже, чем на землях английских поселений. В Северной Америке можно было насчитать всего лишь 15 тысяч французов, и им не досталось той выгоды, какую извлекли английские колонии из переселения крупных общин. Многие колонисты занимались охотой и промыслом зверя с помощью капканов, служили миссионерами и землепроходцами на пространстве, растянувшемся по всей длине реки Святого Лаврентия, в районе Великих озер и даже за его пределами. Новая Франция на карте занимала огромную область, но за пределами долины реки Святого Лаврентия и Квебека она выглядела всего лишь как россыпь стратегически и коммерчески важных фортов и факторий.

Плотность поселений тоже служила не единственным различием между французскими и английскими зонами колонизации. За положением дел в Новой Франции пристально следили из метрополии; после 1663 года от структуры товарищества отказались в пользу прямого королевского правления и управление в Канаде по совету интенданта поручили французскому губернатору практически точно так же, как французскими провинциями управляли на родине. Никакой свободы вероисповедания не предусматривалось; церковь в Канаде пользовалась полной монополией, и ее служители занимались миссионерской деятельностью. Ее история полна славных примеров храбрости и мученичества, а также яростной непримиримости. Все фермы заселенной территории объединялись в сеньории (поместья), и с помощью такой административной единицы достигалась определенная самостоятельность органов местного управления. Формы общественной организации французских колоний в Америке воспроизводили общественные формы Старого Света в большей степени, чем это было в английских колониях, вплоть до учреждения дворянства с канадскими титулами.

Английские колонии были весьма разнообразны. Растянувшиеся практически по всему атлантическому побережью, эти колонии отличались климатом, спецификой системы хозяйствования и ландшафтом, и в их происхождении нашел отражение широкий спектр побуждений и способов их учреждения. Прошло совсем немного времени, и к особенностям этих поселений добавился космополитизм, так как после 1688 года туда в значительном количестве стали прибывать шотландцы, ирландцы, немцы, гугеноты и швейцарцы, хотя преобладание английского языка и относительно небольшое число переселенцев, говорящих на других языках, на протяжении весьма долгого времени обеспечат сохранение преимущественно англосаксонской культуры. Никто не мешал религиозному разнообразию, и даже в 1700 году в английских колониях сохранялась большая веротерпимость, хотя в некоторых из них наблюдается тесная связь с конкретными религиозными конфессиями. Обозначившиеся различия усугубили трудность в осознании населением английских колоний себя как единого общества. Никакого собственного американского центра у них еще не появилось; очагами коллективной жизни колоний служили родная монархия и далекая родина, а основой им все еще оставалась английская культура. Все-таки уже тогда бросалось в глаза то, что на территории английских североамериканских колоний активным индивидам предлагались возможности для движения к поставленной цели, отсутствовавшие в более строго и плотно опекаемом государством обществе Канады или на родине в Европе.

К 1700 году жители некоторых английских колоний уже приобрели навыки получения свободы в сферах, на которые монаршая власть не распространялась. Так и тянет оглянуться в далекое прошлое ради свидетельств первых проявлений духа независимости, которому отводится огромная роль в формировании народной традиции. Надо признать, что прочтение предыстории Соединенных Штатов в таких терминах ведет нас к искаженному ее видению. «Отцы-паломники», высадившиеся на мысе Кейп-Код в 1620 году, пребывали в забвении и не удостаивались заметного места в национальной мифологии до конца XVIII века. Однако они искренне хотели основать Новую Англию. Гораздо раньше представлений о независимости появились факторы, позволившие в будущем с большей легкостью рассуждать о своей стране с точки зрения независимости и единства.

Одним из таких факторов можно назвать медленное укрепление традиции представительной власти в первом веке заселения Америки европейцами. При всем их извечном разнообразии в начале XVIII века в каждой из колоний в конечном счете образовалось своего рода представительное собрание, которому делегировались полномочия выступать от лица ее жителей перед королевским губернатором, назначаемым в Лондоне. Некоторым из поселений колонистов с самого начала потребовалось налаживать сотрудничество друг с другом в противостоянии индейцам, а во время французских войн такое сотрудничество приобрело еще большую важность. Когда французы выпустили своих союзников из индейского племени гуронов против британских колонистов, это сотрудничество помогло появлению ощущения общих интересов для отдельных колоний (а также подтолкнуло британцев к привлечению на свою сторону племени ирокезов, считавшихся потомственными врагами гуронов).

На основе экономического разнообразия к тому же появлялась в известной мере хозяйственная взаимосвязанность. Жители центральных и южных колоний на своих плантациях выращивали рис, а также табак, индигоферу и заготавливали древесину; в Новой Англии строили суда, очищали и перегоняли мелассу и зерновые спирты, выращивали кукурузу и промышляли рыбу. В это время росло ощущение и очевидность логики представлений о том, что американцы по большому счету созрели для ведения дел в собственных интересах – включая дела вест-индских колоний – с большей отдачей, чем получалось с территории их далекой родины. Свою роль в формировании отношений к тому же играл экономический рост. Северные материковые колонии Новой Англии на родине в целом ценили ниже их достоинства и даже недолюбливали. Они выступали соперниками в судостроении и, незаконно, в торговле Карибского бассейна; в отличие от аграрных колоний с их плантациями в этих колониях не производили ничего, что требовалось на родине. Кроме того, там скопилась масса религиозных раскольников.

В XVIII веке в британской Америке наблюдались огромные достижения в накоплении богатства и развитии цивилизации. Общее население колонистов продолжило расти, и к середине столетия его численность намного превысила миллион человек. В 1760-х годах обращалось внимание на то, что американские материковые колонии ценились в Великобритании гораздо выше, чем когда-то Вест-Индия. К 1763 году Филадельфия, выглядевшая шикарной и ухоженной, могла соперничать со многими европейскими городами. Большую неопределенность удалось снять в 1763 году после покорения Канады, в соответствии с мирным договором того же года оставшейся британской. При этом изменились виды на будущее многих американцев одновременно с точки зрения ценности покровительства, на которое были способны власти империи, и с точки зрения дальнейшей экспансии на запад. Поскольку занимающиеся сельским хозяйством поселенцы стремились к освоению прибрежной равнины, они двинулись через горный барьер и по долинам рек на противоположном его склоне, а дальше на север Огайо и на северо-запад.

Опасность конфликта с французами в результате тогдашней экспансии теперь больше не грозила, но не только ее брали в расчет министры британского правительства, занимавшиеся продвижением своих колоний на запад после 1763 года. Приходилось учитывать права индейцев и возможную их реакцию на нарушение этих прав. Восстанавливать их против себя никто не хотел, прекрасно осознавая опасность вражды со стороны индейцев, но если предотвращать войну с ними через сдерживание колонистов, тогда с этой же целью пришлось бы привлекать войска на охрану границы. В конце концов правительство в Лондоне приняло решение по проведению политики на западных землях, заключавшейся в ограничении экспансии, повышении ставки налогов в колониях ради погашения затрат на содержание привлекавшихся к охране границы войск, а также ужесточении системы регулирования торговли и прекращении попустительства нарушителям правил ее функционирования. К несчастью, все эти меры внедрялись на исходе последних лет, на протяжении которых устаревшие предположения, касавшиеся экономики колониальных владений и их отношений с родиной, проводниками колониальной политики принимались без малейших колебаний.

К тому времени с начала появления европейских поселений в Новом Свете прошло около двух с половиной столетий. Общее воздействие экспансии европейцев в Южной и Северной Америке на ход европейской и всемирной истории уже было огромным, но оценка его по достоинству представлялась делом совсем не простым. В конечном счете всем ясно, что власти колониальных держав к XVIII веку обладали возможностью для извлечения из своих колоний некоторой экономической прибыли, хотя поступала она им по-разному. Наиболее наглядным представлялся приток серебра в Испанию, и он конечно же имел свои последствия для европейской экономики в целом и даже для Азии. Стимулированию европейского экспорта и промышленного производства способствовал рост населения колоний. В этом отношении величайшее значение принадлежало английским колониям, указывающим путь растущему притоку народа сначала из Европы и Африки, и затем из Азии. Именно на то время приходится высший подъем последнего из основных переселений народа Европы в XIX и начале XX веков. Ко времени колониальной экспансии относится и мощный подъем европейского судоходства с судостроением. Судостроители, судовладельцы и капитаны судов зарабатывали на всем: на работорговле, торговле контрабандным товаром, легальном импорте и экспорте товаров между метрополиями и колониями, а также рыбном промысле и снабжении новых рынков потребительских товаров. Большую роль при этом играли дифференциальный и непредсказуемый факторы. Следовательно, суммарный эффект от появления американских колоний на первой стадии империализма для империалистических держав оценивается с большим трудом.

Как о наиважнейших культурных и политических результатах колонизации Америки с большей уверенностью можно говорить о том, что в перспективе культура Западного полушария становилась по своей сути европейской. Испанцы, португальцы и англичане могли отличаться, но у них получилось предложить усредненный вариант одной и той же концепции цивилизации. С собой все они принесли в Америку свои наборы признаков европейской культурной парадигмы. С политической точки зрения это должно было означать, что от Огненной Земли (Tierra del Fuego по-испански) до Гудзонова залива два огромных континента будут в конечном счете организованы на европейских юридических и административных принципах, даже после приобретения независимости от колониальной державы. Данное полушарие к тому же превращалось в континент христианского вероисповедания; когда в конечном счете там появились индуизм или ислам, они овладели душами ничтожного меньшинства и не составили конкуренции в основной христианской культуре.

Все это имело бесспорно огромное значение. В Южной и Северной Америке, как позже в Океании и Сибири, европейцы не просто покоряли территории; они истребили местные разновидности культуры с народами и заменили их собственной культурой и народом. Последние малонаселенные области на земле предстояло заселить, по крайней мере на их современных стадиях формирования, народом европейской принадлежности. Такого рода эволюция с точки зрения отдаленной перспективы человеческой истории представляется настолько удивительной, что все еще заслуживает более тщательного осмысления даже сегодня. Конкретный момент в истории, на который выпало европейское наступление на остальные континенты планеты, означал, что культуру народов значительно постарше следует изъять из процесса заселения новых миров или как-то ее обозначить. На новом этапе азиатского национализма в XX веке такое предположение виделось как истинный признак хищнической сути Европы и родимое пятно несправедливости в международных отношениях, силой навязанных европейскими великими державами.

Последствия европейской колониальной экспансии для окружающей среды тоже выглядят гигантскими. Исчезли тысячи биологических видов, так как у них не успели выработаться защитные рефлексы в условиях невиданного прибавления народонаселения, вмешавшегося в привычный уклад обитания животных или нарушившего его. Многие виды погибли из-за заболеваний, которые переселенцы принесли с собой. Но в то же самое время животные и растения двинулись по колониальным маршрутам в противоположном направлении в Старый Свет. С американского континента по всему миру распространились три растения, сыгравшие решающую роль в последующем резком увеличении народонаселения: картофель, батат и кукуруза. Одомашненных животных – свиней, овец и цыплят – повезли в обратном направлении. Такой «колумбийский обмен» в истории человечества сыграл гораздо большую роль, чем все случившееся в политике или в обществе.

Но политике тоже принадлежало свое место, и ее большая важность связывалась с дальнейшим разделением Америки на север и юг континента. Следует согласиться с тем, что в культурном отношении североамериканское коренное население не может похвалиться такими наглядными человеческими достижениями, которые принадлежат цивилизации Центральной и Южной Америки. Но колониализм тоже выступал в качестве дифференцирующего фактора. Вполне естественно тут вспомнить о параллелях из древности. Колонии древнегреческих городов образовывались их метрополиями как по большому счету самостоятельные общины, во многом напоминающие английские поселения североамериканского побережья. После основания таких колоний их население, как правило, склонялось к осознанию собственной самости. В Испанской империи применялся общий образец атрибутов, характерных для метрополии и империи, а не провинций имперского Рима.

Потребовалось много времени на уяснение того факта, что классические формы, уже послужившие эволюции британской Северной Америки, еще послужат формированию зародыша будущей мировой державы. Та эволюция тем самым обеспечит определение конфигурации нашего мира, а также американской истории. Два мощных преобразующих фактора должны еще подействовать перед тем, как будущее Северной Америки до конца определится на двух его путях: когда северный континент будет заселяться в западном направлении, и намного увеличится приток переселенцев, не принадлежащих к англосаксонской культуре. Но эти потоки будут проникать внутрь и охватывать отливочные формы, приготовленные по чертежам английского наследия, оставившего на будущем Соединенных Штатов Америки такие же отметины, как от Византии остались ее отметины на судьбе России. Нации никогда не отказываются от своего происхождения; они только учатся рассматривать его с разных сторон. Иногда со стороны эти отметины видно лучше, чем их носителям. Один немецкий государственный деятель ближе к концу XIX века назвал важнейшим международным фактом то, что народы Великобритании и Соединенных Штатов Америки разговаривают на одном и том же языке.

6
Новые контуры мировой истории

В 1776 году в Америке началось первое колониальное восстание из целой череды подобных мятежей, продолжавшихся на протяжении нескольких десятилетий до тех пор, пока весь их пыл не угас. Помимо того что ими отмечается целая эпоха в истории американских континентов, эти мятежи к тому же служат удобной точкой, с которой прекрасно просматривается первая фаза европейского господства в целом. В других уголках планеты тоже случилось нечто вроде изменения ритма, ознаменованного такими фактами, как устранение опасного для британцев в Индии соперника в лице французов и доступность Австралазии для европейских переселенцев. Австралазию как пригодный для человеческого проживания континент открыли в последнюю очередь. В конце XVIII века появилось ощущение того, что завершается одна эпоха и открывается новая; в этот момент появляется удобная возможность для оценки изменений, случившихся за предыдущие три столетия и повлиявших на ход истории планеты. На их протяжении европейская гегемония проявлялась в формах завоевания и отъема чужих земель. Они обеспечили богатство, которое в Европе можно было использовать для дальнейшего укрепления ее относительного превосходства над носителями другой цивилизации, а также навязывания политических структур, способных распространять прочие формы европейского влияния. Их создавали правители горстки европейских государств, превратившихся в первые мировые державы с точки зрения географического масштаба их интересов, если не их мощи: атлантические страны, которым в эпоху Великих географических открытий достались возможности и исторические судьбы мира, отличались от остальных европейских государств.

Первыми за эти возможности ухватились искатели приключений Испании и Португалии, в XVI веке ставшие единственными великими колониальными державами. Они давно миновали зенит своей славы к 1763 году, когда заключили Парижский мирный договор и тем самым покончили с Семилетней войной. Данное соглашение служит удобным ориентиром для отсчета истории Нового мирового порядка, который пришел на смену мировому порядку, диктовавшемуся властями Испании и Португалии. С этого момента начинается господство Великобритании в ее соперничестве с Францией на заморских территориях, что отняло у британских правителей без малого три четверти столетия. Поединок закончился ничем, и французы все еще могли надеяться на возвращение утраченных позиций. Великобритании тем не менее в будущем предназначалась роль великой имперской державы. Эти две нации затмили голландцев, которые построили свою империю, как и они сами, в XVII веке, то есть в период заката Португальской и Испанской держав. Но Испания, Португалия и Республика Соединенных провинций все еще владели крупными колониальными территориями и оставили стойкие отметины на карте мира.

Эти пять наций к XVIII веку отличались своей историей заокеанских приобретений одновременно от материковых государств Центральной Европы и стран Средиземноморья, игравших главную роль в древние века. С появлением у них особых колониальных и внешнеторговых интересов перед дипломатами этих держав открылись новые причины и места, по поводу которых пришлось вести споры. Власти практически всех остальных государств запоздали с осознанием того, насколько важными могут оказаться вопросы за пределами Европы, причем иногда их могло возникать по пять одновременно. Испанцы сражались достаточно ожесточенно (сначала на стороне Габсбургов в Италии, затем против османов и в конце ради европейского превосходства в Тридцатилетней войне), чтобы по ходу дела потратить впустую сокровища индейцев. В их затянувшемся поединке с британцами французы легче и чаще своих соперников отвлекались и направляли свои ресурсы в континентальные нужды.

В самом начале ощущение того, что внеевропейские проблемы заведомо переплетались с европейскими интересами в дипломатии, узнавалось с трудом. С тех пор как испанцы и португальцы к собственному удовлетворению обозначили свои интересы, правителям остальных европейских стран беспокоиться было практически не о чем. Судьба поселения французских гугенотов во Флориде или пренебрежение беспредметными притязаниями испанцев, подразумевавшихся вояжами в Роанок, европейским дипломатам едва ли доставляли головную боль, тем более не определяли тематику их переговоров. Такая ситуация стала меняться, когда английские пираты и авантюристы, поощряемые Елизаветой I, начали причинять ощутимый ущерб испанским флотам и колониям. К ним скоро присоединились голландцы, и с этого времени приобрела очертания одна из важных тем дипломатии следующего века; один французский министр при Людовике XIV описал все дело так: «Причиной нескончаемого боя между странами Европы в военное и мирное время служит торговля». Настолько все поменялось за последние 200 лет.

Правителей конечно же постоянно беспокоило их благосостояние и возможности его наращивания. Венецианцы издавна ограждали свою коммерцию от возможных опасностей дипломатическими средствами, а англичане часто выписывали охранную грамоту для своего экспорта ткани во Фландрию, предусматривавшуюся заключенными соглашениями. Все безоговорочно признавали тот факт, что крутятся огромные прибыли, а выгоду из их обращения можно извлечь только за счет других. Но пройдет еще много времени, прежде чем представители европейской дипломатии возьмут в расчет погоню за богатствами вне пределов Европы. Предпринималась даже попытка обособления таких вопросов; в 1559 году французы и испанцы договорились о том, что то, что их капитаны сделали друг другу «за пределами известной линии» (обозначавшей в то время акваторию к западу от Азорских островов и к югу от тропика Рака), не следует считать поводом для враждебности между двумя государствами в Европе.

Переход к новой совокупности дипломатических допущений, если можно так выразиться, начался в ходе конфликтов с Испанской империей по поводу торговли. Тогдашними воззрениями предусматривалось как само собой разумеющееся, что в колониальных отношениях интересы державы-метрополии всегда считались главными. А поскольку те интересы лежали в плоскости экономической, подразумевалось, что заселенные колонии должны были через освоение своих минерально-сырьевых и природных ресурсов давать чистую выгоду своей метрополии, а также, если существовала возможность, обеспечивать ее доминирование в определенных районах международного судоходства. К 1600 году стало понятно, что все претензии придется урегулировать морской силой, и после разгрома Армады испанская морская мощь больше не внушала былого почтения.

По большому счету перед Филиппом во весь рост встала дилемма: рассредоточить свои усилия и интересы между Европой, где участники междоусобицы Валуа и Елизаветы, нидерландской революции и контрреформации единодушно претендовали на его ресурсы, и Индией, где покоя для себя можно было добиться только морской мощью и организацией полноценных испанских поставок необходимых колонистам товаров. Он остановил свой выбор на попытке сохранить империю, но при этом предусматривалось ее использование для оплаты европейской политики. Тем самым он не смог по достоинству оценить сложности управления настолько огромной империей с помощью бюрократии и средств сообщения XVI века. Однако путем неуклюжей и запутанной системы регулярных рейсов судов в сопровождении конвоев, сосредоточения колониальной торговли в нескольких сертифицированных портах и патрулирования их силами эскадр береговой охраны испанцы пытались сохранить для себя богатства Индии.

Как раз голландцы первыми дали понять, что готовы побороться за долю от таких богатств, и поэтому первыми заставили дипломатов обратить внимание и умения на регулирование отношений за пределами Европы. Для голландцев верховенство в торговле потеснило любые другие соображения. Их намерения прояснились с началом XVII века в Ост-Индии, Карибском бассейне и Бразилии, где они применили мощные эскадры для прорыва испанско-португальской обороны, прикрывавшей главного производителя сахара в мире. Этот производитель стал причиной их единственного серьезного провала, так как в 1654 году португальцев смогли выселить голландские гарнизоны и восстановить свой контроль, не вызвав последующих осложнений.

Такая погоня за коммерческим обогащением пронизывала помыслы министров практически всех английских протестантских правительств XVII века; власти Англии выступили союзником голландских мятежников предыдущего века, а Кромвель спал и видел, как бы возглавить протестантский союз против католической Испании. Но вместо желанного союза ему пришлось вести первую из трех войн англичан с голландцами. Первая (1652–1654 гг.) представляла собой по существу торговую войну. Дело тогда касалось решения английских властей по ограничению ввоза на территорию Англии товаров, доставлявшихся на английских торговых судах или на судах стран, где эти товары производились. Здесь воплотилась заранее продуманная попытка поощрения английского судоходства и овладения положением, при котором можно было сравняться с голландцами. Тем самым англичанам удалось нанести удар по стрежню голландского процветания: то есть по их перевозкам товаров морским путем в Европе, в частности, товаров в бассейне Балтийского моря. Их Содружество государств располагало передовым флотом и поэтому взяло верх в борьбе. Вторая схватка завязалась в 1665 году после очередной провокации со стороны англичан, когда те отобрали у голландцев Новые Нидерланды. В этой войне союзниками голландцев выступили французы и датчане, причем в поход вышли лучшие их мореходы. При заключении мирного договора они поэтому смогли настоять на ослаблении английских ограничений на импорт, хотя все-таки пришлось оставить Новые Нидерланды англичанам в обмен на сахарные фактории на побережье Суринама. Эти положения закреплялись в Бредском соглашении (1667 г.), вошедшем в историю как первое многостороннее европейское мирное решение, и его можно назвать первым документом по урегулированию европейского спора за пределами Европы. По его условиям Франции пришлось уступить острова Вест-Индии Англии, а взамен французы получили признание их собственности над необитаемой и непривлекательной, но стратегически важной территорией Акадии в Новой Франции. Англичане неплохо постарались; новые приобретения в Карибском бассейне достались им в традиции, установленной при Содружестве государств, когда Ямайку отобрали у Испании. Так случилось первое заокеанское приобретение англичан путем применения вооруженной силы.

Меры Кромвеля рассматривались как решительный поворот к сознательной имперской политике. Ее во многом можно отнести к его воззрениям на мировую систему. Возвращенные Стюарты оставили в нетронутом виде практически всю «навигационную» систему, разработанную для защиты судовождения и колониальной торговли, а также предохранения Ямайки и дальнейшего признания новой роли Вест-Индии. Карл II выдал разрешение на основание новой компании, названной в честь Гудзонова залива, задачей которой объявлялось вытеснение французов с ведущих позиций в торговле мехом на севере и западе. Он и его в остальных отношениях недостойный преемник Яков II, по крайней мере, позаботились (пусть даже с определенными провалами) о сохранении английской морской мощи, которая потом послужила Вильгельму III Оранскому в его войнах с Людовиком XIV.

Не будем утомлять любезного читателя подробным изложением изменений следующего столетия, на протяжении которого сначала в английской, а затем в британской дипломатии созревал новый имперский акцент. Скоротечная третья англо-голландская война (фактически не принесшая важных последствий) действительно не принадлежит этой эпохе, главной чертой которой считается затянувшееся соперничество между Англией и Францией. Война Аугсбургской лиги (или война короля Вильгельма, как ее назвали в Америке) ознаменовалась многочисленными колониальными схватками, но никаких великих изменений не принесла. Война за испанское наследство выглядела совсем другой. Ее уже можно назвать мировой войной, причем первой в современной эпохе, за судьбу Испанской империи, а также за судьбу французской державы. К моменту ее завершения британцы не только отвоевали у французов Акадию (впредь называвшуюся Новой Шотландией) и другие территории в Западном полушарии, но к тому же получили право поставлять рабов испанским колониям и отправлять по одному судну в год с товарами для их сбыта там.

После этого в британской внешней политике все большее внимание стали привлекать вопросы заморских территорий. Европейские дела отвлекали гораздо меньше внимания, даже несмотря на смену в 1714 году династии, когда первым королем Великобритании стал курфюрст Ганновера. Притом что случались тревожащие моменты, британская политика оставалась предельно последовательной, всегда ориентированной на изначальные цели содействия британской торговле, ее всемерной поддержке и расширению масштабов. Часто эту цель надежнее всего удавалось достигать через установление общего мира, иногда посредством дипломатического нажима (как в случае, когда Габсбургов убедили отказаться от замысла Остендской компании, предназначенной для торговли с Азией), но иногда применяя вооруженное насилие ради предохранения привилегий или стратегического превосходства.

Важность войны на том отрезке европейской истории становилась все яснее. Первый случай, когда две европейские державы вступили в войну по причине, не имеющей ни малейшего отношения к Европе, датируется 1739 годом, когда британскому правительству заблагорассудилось начать в сущности военные действия против Испании из-за ее права на обыск судов в Карибском море – или, как испанцы вполне могли это назвать, мер, которые они вполне правомерно приняли ради предохранения своей империи от поползновений на ее торговые привилегии, предоставленные в 1713 году. Ту усобицу потомки вспоминают как «Войну за ухо Дженкинса». Ироническое название было дано англичанами по отрезанному уху капитана торгового судна Роберта Дженкинса, которое тот в 1738 году преподнес английскому парламенту в качестве доказательства насильственных действий сотрудников испанской береговой охраны против английских мореплавателей, что и послужило формальным поводом к войне. Конфликт в скором времени подхватили участники Войны за австрийское наследство и превратили его в англо-французскую схватку. Заключением мира в 1748 году не очень-то удалось изменить будущие территориальные притязания этих двух соперников, не прекратилась и борьба в Северной Америке, где французы, как казалось, собирались навсегда отрезать британские поселения от американского Запада цепью фортов. Британское правительство впервые отправило в Америку контингенты регулярных войск в ответ на такую угрозу, но у них ничего не получилось; только во время Семилетней войны один британский министр осознал наличие шанса окончательного решения исхода затянувшегося поединка в отвлечении внимания Франции ее союзником Австрией в Европе. Как только британцы выделили необходимые ресурсы, за решительными победами в Северной Америке и Индии последовали новые победы в Карибском море, некоторые из которых достались за счет Испании. Британские войска даже захватили Филиппины. То была глобальная война.

Мирный договор 1763 года фактически не принес того ослабления Франции и Испании, на которое так рассчитывали многие англичане. Но зато удалось практически устранить Францию как соперника в Северной Америке и Индии. Когда встал вопрос о сохранении Канады или острова Гваделупа, где выращивался сахарный тростник, соображением в пользу Канады приводилось то, что соперничества из-за увеличения сахарного производства в империи боялись плантаторы Карибского бассейна, уже выступавшие под британским флагом. Результатом стало образование огромной новой Британской империи. К 1763 году вся Восточная Северная Америка и побережье Мексиканского залива до самого устья Миссисипи стали британскими владениями. С упразднением французской Канады развеялись надежды – или угрозы с точки зрения англичан – на существование некоей Французской империи долины Миссисипи, простирающейся от реки Святого Лаврентия до Нового Орлеана, основанного великими французскими землепроходцами XVII века. Багамы служили северным звеном островной цепи, пролегавшей через Малые Антильские острова до Тобаго и практически закрывавшей Карибское море. Внутри этого архипелага Британии принадлежали Ямайка и побережья Гондураса с Белизом. По условиям Утрехтского мирного договора 1713 года британцы выторговали ограниченное юридическое право на торговлю рабами с Испанской империей, которое они быстро прожали далеко за его официально обозначенные пределы. В Африке британцам принадлежало совсем немного постов на Золотом Берегу, зато они служили основанием громадной африканской работорговли. В Азии начало фазы британской территориальной экспансии в Индии обещало установление прямого правления англичан в Бенгалии.

Британское имперское верховенство основывалось на морской мощи, истоки которой можно поискать среди знаменитейших военных кораблей, построенных при Генрихе VIII (на вооружении большого парусного судна класса каракка «Генрих милостью Божьей» находилось 186 орудий), но после такого внушавшего большие надежды начала продолжение наступило только во времена правления Елизаветы I. Британские капитаны при незначительном финансировании со стороны монархии или гражданских дольщиков нарастили одновременно боевые традиции и создали современнейшие корабли за счет доходов от операций против испанцев. При первых королях династии Стюартов к флоту Британии проявлялся слабый интерес, и усилия на его развитие прилагались соответственные. Их августейшая администрация не могла осилить судостроения (и оплата строительства новых судов на самом деле служила причиной ожесточенных споров в парламенте по поводу освоения налоговых поступлений в королевскую казну). Как ни странно, но как раз при Содружестве наций проявился серьезный и стойкий интерес к военно-морской мощи, с которого началось настоящее развитие Британского королевского флота на все предстоящие века. К тому времени связь между голландским превосходством в торговом судоходстве и их военно-морской мощью принималась близко к сердцу, и оно нашло воплощение в навигационном акте, послужившем поводом для англо-голландской войны. Мощный торговый флот стал колыбелью для воспитания моряков, пригодных к службе на боевых кораблях, а торговый поток – источником налоговых поступлений для финансирования. Мощный торговый флот можно было построить за счет перевозки товаров из других стран: отсюда следует важность соперничества, в случае необходимости с применением орудийного огня, и вторжения в такие закрытые области, как испанская торговля с американским континентом.

Техническое оснащение вооруженных сил, появившееся в ходе сражений, сопровождавших тогдашнее соперничество стран, подвергалось поступательному усовершенствованию и специализации, но никакого коренного изменения между XV и XIX столетиями не произошло. Основная компоновка судов определилась, как только вошла в употребление прямая их оснастка и стрельба из бортового оружия (по траверсу), хотя большая роль в приобретении ходового превосходства принадлежала удачной индивидуальной конструкции боевого корабля, и во время поединка с англичанами XVIII века французы обычно строили суда лучше по сравнению с британскими. Под влиянием англичан в XVI веке пропорции судов стали меняться с удлинением относительно ширины корпуса по бимсу. Одновременно к тому же постепенно сокращалась относительная высота бака и кормы над палубой. Бронзовые пушки довели до высокого уровня совершенства уже в начале XVII века; после этого специалисты артиллерийского дела занялись модернизацией их конструкции, точностью стрельбы и увеличением веса снаряда. XVIII веку принадлежит два значительных нововведения: принята на вооружение для стрельбы на короткие дистанции крупнокалиберная чугунная мортира типа каронада, позволившая значительно повысить огневую мощь кораблей даже весьма малого водоизмещения, а также ударно-спусковой механизм с кремневым замком, облегчавший точную наводку ружья на цель.

Различение по предназначению и конструкции между военными кораблями и торговыми судами начали проводить к середине XVII века, хотя грань между ними оставалась все еще несколько стерта из-за остававшихся на плаву старых судов и практики каперства. Каперство служило дешевым способом приобретения военно-морской мощи. Во время войны власти делегировали полномочия капитанам отдельных частных оснащенных артиллерийским вооружением торговых судов или их хозяевам на захват коммерческих неприятельских судов или судов нейтральных стран, занимавшихся перевозкой грузов в пользу воюющей страны. Вся добыча доставалась этим капитанам. Так выглядела форма пиратства упорядоченного, причем английские, голландские и французские каперы с большой выгодой для себя занимались грабежом торговых судов друг друга. Первой великой каперской войной называют борьбу, которую неудачно вели против англичан и голландцев французы при короле Вильгельме III.

Остальные нововведения касались тактики ведения войны и управления. Формализации подверглась система передачи сигналов управления, а для Британского королевского флота вышли наставления по ведению морского боя. Повысилась важность тщательного отбора экипажей кораблей; в Англии появилась служба вербовщиков (французы в своих приморских областях внедрили системы военно-морской воинской повинности мужского населения призывного возраста). Таким способом комплектовались экипажи крупных флотов, и всем стало ясно, что в условиях практического равенства умений личного состава и незначительного ущерба, наносимого даже крупнокалиберными пушками, исход сражения все равно будет решаться численным превосходством.

С судьбоносного периода развития в XVII веке появляется морское превосходство одной европейской страны, которому суждено было сохраняться на протяжении двух с лишним веков и определять по всему миру систему так называемой Pax Britannica (периода доминирования Британской империи на море и в международных отношениях, начиная с битвы при Ватерлоо 1815 года и заканчивая Первой мировой войной 1914–1918 годов). Голландцы как соперники отпали, когда их республика прогнулась под бременем защиты собственной независимости на суше от поползновений французов. Опасным морским соперником англичан выступала Франция, и здесь можно увидеть, что поворотный момент наступил к концу правления короля Вильгельма. К тому времени выбор между превосходством на суше или на море французы сделали в пользу суши. С тех пор французам больше не удалось восстановить своего военно-морского превосходства, хотя французским судостроителям и капитанам все еще удавалось одерживать победы за счет своих навыков и беспримерной храбрости. Англичанам не приходилось отвлекаться от наращивания своей морской мощи на океанских просторах; им оставалось только стравливать своих континентальных союзников на суше, чтобы самим не тратиться на содержание крупных сухопутных войск.

Причем речь здесь идет далеко не о прямолинейном сосредоточении ресурсов. Развитие британской морской стратегии тоже происходило на путях, далеко уходивших от путей формирования политики остальных морских держав. Здесь уместно упомянуть о потере интереса французов к флоту Людовика XIV, так как их разочарование наступило после того, как англичане нанесли им громкое поражение действиями своего флота в 1692 году и тем самым посрамили французских адмиралов. То была первая победа из многочисленных одержанных вслед за ней, ставшая наглядным пособием по оценке стратегической обстановки в условиях, когда военно-морская мощь складывалась в конечном счете из завоевания господства над поверхностью морского района ведения операции, обеспечения безопасности движения в нем своих судов и пресечения появления в нем судов врага. Ключом к созданию желанной обстановки служила нейтрализация флота противника. Без его нейтрализации никакой речи о безопасности мореплавания идти не могло. Таким образом, конечной целью британского военно-морского флота на протяжении целого столетия, когда Королевские военно-морские силы пользовались практически неоспоримым господством на море и сложились стойкие наступательные традиции, ставилось заблаговременное нанесение поражения флоту противника.

Военно-морская стратегия подпитывала имперское предприятие косвенным, а также непосредственным образом, потому что все активнее требовала приобретения баз, с которых можно было бы действовать эскадрам кораблей. Они представляли особую важность в укреплении Британской империи. В конце XVIII века этой империи тоже грозила потеря большей части ее освоенной территории, и эта потеря несла бы с собой дальнейшее освобождение от навязывания европейской гегемонии за пределами Нового Света в том же 1800 году через торговые фактории, островные плантации с базами и контроля морской торговли, а также покорение чужих больших территорий.

Меньше чем за три столетия навязывания даже такой ограниченной формы империализма произошло коренное изменение мировой экономики. До 1500 года насчитывалось больше сотни стран с более или менее самостоятельной или обособленной системой хозяйствования. Европейцы едва имели представление о Северной и Южной Америке, а также Африке, о существовании Австралазии они даже не подозревали, транспортное сообщение с ними выглядело просто крошечным по сравнению с огромными территориями. Из Азии в Европу тянулся тонкий ручеек торговли роскошью. К 1800 году появилась сеть товарообмена планетарного масштаба. В нее попали даже Япония и Центральная Африка, остававшаяся все еще не охваченной магистральными линиями сообщений, но все-таки присоединенная к ним через работорговлю и арабов. Первые два его наглядных признака проявились в виде переключения азиатской торговли с Европой на морские маршруты, проложенные португальцами, и потока слитков благородных металлов из Америки в Европу. Без того потока, прежде всего слитков серебра, вряд ли наладилась бы торговля с Азией, так как в Европе практически не производили товары, пользовавшиеся спросом в Азии. В торговле с Азией можно увидеть главную роль слитков серебра из Америки, поток которых достиг своего максимального значения в конце XVI века и в первые десятилетия века следующего.

Притом что невиданное обилие в Европе драгоценных металлов можно назвать первым и наиболее заметным экономическим результатом новых европейских взаимоотношений с Азией и Америкой, оно отнюдь не играло такой значительной роли, как общий прирост торгового оборота, существенную долю в котором составили африканские рабы, поставлявшиеся в бассейн Карибского моря и Бразилию. Невольничьи суда обычно шли назад из Америки в Европу загруженными колониальными товарами, пользовавшимися все большим спросом среди европейцев. В самой Европе сначала Амстердам, а за ним Лондон потеснили Антверпен как международные порты, причем в значительной мере из-за мощного увеличения притока реэкспортных колониальных товаров, прибывавших в трюмах голландских и английских судов. Мощные торговые потоки распадались на сектора и подсектора, подразумевавшие дальнейшую специализацию и разветвление торговой отрасли. Настало благоприятное время для судостроения, текстильного производства, а позже сферы финансовых услуг, таких как страхование, сотрудники которой взяли на себя всю тяжесть бремени мощного расширения объема торговли. На восточную торговлю во второй половине XVII века приходилась четверть всего голландского внешнеторгового оборота, и на протяжении того века число судов, отправленных экспедиторами Ост-Индской компании из Лондона, увеличилось в три раза. Более того, эти суда усовершенствованного проекта брали на борт больше грузов и требовали меньше членов экипажей, чем суда предыдущих исторических этапов.

Материальные последствия нового вмешательства европейцев в дела всего мира намного легче измерить, чем результат воздействия новых знаний об окружающем мире на европейский склад ума. Взгляды менялись, и об этом можно было судить уже в XVI веке, когда произошло мощное увеличение количества книг, посвященных открытиям и путешествиям. Можно сказать, что востоковедение как наука приобрело своих основателей в XVII веке, хотя европейцы начали осознавать значение знаний об антропологии других народов только к его завершению. Такие явления получили усиление через пропаганду их значения в период появления издательского дела, и поэтому оценка новизны интереса к миру за пределами Европы дается с трудом. К началу XVIII века тем не менее отмечаются признаки важного интеллектуального воздействия на глубинном уровне. Описание идиллии жизни дикарей, придерживавшихся вполне нравственных канонов без помощи христианства, наводило на размышления; английский философ Джон Локк использовал доказательства с других континентов для показа того, что люди не разделяют никаких ниспосланных Богом врожденных идей. В частности, идеализированная и поэтизированная картина Китая содержала пищу для споров об относительности общественных атрибутов, в то время как по мере изучения китайской литературы (которому способствовали исследования иезуитов) открылась хронология, глубина которой сводила на нет традиционные вычисления даты Всемирного потопа, описанного в Библии как второе рождение человечества.

Когда товары из Китая перестали считаться редкостью, в Европе XVIII века возникло повальное увлечение восточными мотивами в мебели, фарфоре и платье. С этой точки зрения художественное и интеллектуальное влияние более чем очевидно, чего не скажешь о действительно глубоком проникновении в европейскую жизнь, в которой прижились черты разнообразных цивилизаций. Притом что такого рода сравнения могут содержать некоторые тревожные аспекты, говорящие о том, что отношение европейцев к религии других народов вызывает меньше гордости, чем отношение к ней со стороны китайцев, зато прочие аспекты, такие как деяния конкистадоров, подпитывали ощущение превосходства европейцев над всеми народами мира.

Влияние европейцев на народы мира вместить в несколько простых фраз так же трудно, как влияние внешнего мира на Европу, но в некоторых его проявлениях оно, как минимум временами, представляется предельно очевидным. Как ни прискорбно, но факт, что практически нигде в мире коренные народы не получили ни малейшей материальной выгоды от первого этапа европейской агрессивной экспансии; зато многие из них пережили ужасные мучения. Но далеко не всегда и не в полной мере вина за это лежала на европейцах, если только не винить их в том, что они вообще пришли на чужую землю. В эпоху, когда никто ничего не знал об инфекционных заболеваниях, кроме самого очевидного, как, например, можно обвинять в катастрофических последствиях оспы или других болезней, занесенных из Европы в обе Америки. Но все-таки такие последствия наступили. Судя по подсчетам ученых, в XVI веке население Мексики сократилось на три четверти; на некоторых островах бассейна Карибского моря коренное население исчезло без следа.

Совсем другое дело такие факты, как безжалостная эксплуатация выживших после случившегося демографического провала. Здесь получил выражение тот лейтмотив подчинения и подавления, который проходит красной нитью через практически каждый случай изначального воздействия Европы на остальной мир. Различные колониальные условия и различные европейские традиции представляют собой всего лишь степени притеснения и эксплуатации чужого труда. Отнюдь не все колониальные общества основывались на одних и тех же крайностях жестокости и запугивания, но во всех эти явления присутствовали. Благосостояние Республики Соединенных провинций и их величественной цивилизации XVII века питалось от корней, которые, по крайней мере на островах, где выращивались специи, и в Индонезии, уходили в пропитанную кровью коренного населения почву. Задолго до того, как экспансия европейцев в Северной Америке пошла на запад от Аллеганских гор, мимолетные добрые отношения первых английских поселенцев Виргинии с коренными американцами разладились и наступило время их истребления и выселения с насиженных мест.

Хотя на население испанской Америки в какой-то мере распространялось покровительство государства от крайних злоупотреблений системой энкомьенда (предусматривавшей право конкистадоров на сбор подати с индейцев и на владение землей), его положение по большей части низвели до уровня пеонажа (долгового рабства, кабальной зависимости за долги). И наряду с этим прилагались решительные усилия (из самых высоких побуждений) по уничтожению коренной культуры. В Южной Африке готтентотам, а в Австралии аборигенам предстояло повторить судьбу тех, кого коснулась европейская культура и у кого не нашлось защиты в виде традиций древних и передовых цивилизаций, таких как цивилизации Индии или Китая. Даже этим великим странам европейцы нанесли большой ущерб, не могли они и сопротивляться европейцу, как только тот принимал решение на применение достаточной силы. Но самый наглядный пример европейского господства продемонстрировали обитатели заселенных европейцами колоний.

Само благополучие многих из них долгое время зависело от торговли африканскими рабами, роль в структуре хозяйствования которых уже упоминалась выше. Начиная с XVIII века проблема работорговли преследовалась ее критиками, которые видели в этом явлении наиболее жестокий пример бесчеловечного отношения одних людей к другим, будь то белых к черным, европейцев к представителям других рас или капиталистов к труженикам. Рабство должным образом доминировало над подавляющей частью историографии экспансии Европы и американской цивилизации, ведь оно являло собой основной факт истории для обеих. В меньшей степени данное явление из-за его роли в формировании контуров Нового Света служило отвлечению внимания от остальных форм рабства в другие исторические времена – или даже альтернативных судеб рабства, таких как умышленное или неумышленное истребление, постигшее некоторые другие народы.

Рынки невольников в колониях поселенцев Нового Света определяли направление работорговли до самой ее отмены в XIX веке. Наиболее надежных своих покупателей работорговцы находили сначала на островах Карибского моря и потом на американском материке, одновременно на северной и южной его части. На заре работорговли главная роль в ней принадлежала португальцам, но в скором времени их из Карибского бассейна вытолкнули голландцы, а за ними пришли «морские псы» Елизаветы I. Однако в XVI веке вытесненные из Карибского моря португальские капитаны переключились на ввоз африканских рабов в Бразилию. В начале XVII века голландцы основали свою Вест-Индскую торговую компанию, через которую собирались вести бесперебойное снабжение рабами островов Карибского моря, но к 1700 году их обошли французские и английские работорговцы, открывшие фактории на Невольничьем Берегу Африки. В целом они постарались перевести в Западное полушарие от 9 до 10 миллионов африканских рабов, 80 процентов из них – после 1700 года. Наивысшее процветание торговли рабами приходится на XVIII век; за его 100 лет в Америку переправили 6 миллионов рабов. Новый век торгового благосостояния на работорговле европейцы обеспечили через такие порты, как Бристоль и Нант. За счет труда африканских рабов появилась возможность заняться освоением новых земель. С увеличением масштаба сбора урожаев новых зерновых культур, в свою очередь, произошли большие изменения в структуре европейского спроса, промышленного производства и торговли. С точки зрения расовых различий европейцы до сих пор живут прежними представлениями.

Зато исчезли связанные с рабством человеческие страдания, и теперь нам уже не дано их измерить, причем не просто в физических трудностях (африканец на вест-индской плантации мог прожить считаные годы, даже если бы перенес ужасные условия путешествия морем), а и в психологических и эмоциональных трагедиях этого массового переселения. Степень проявлявшейся жестокости не поддается измерению; с одной стороны, существуют свидетельства в виде оков и козел для порки, с другой стороны, воспоминания о широком распространении этих орудий пыток в европейской жизни тоже, и о том, что во главу угла ставился личный интерес, толкавший плантаторов на возвращение своих капиталовложений. О том, что это не всегда удавалось, показывают восстания рабов. Хотя мятежи поднимались не часто, кроме Бразилии, и этот факт тоже требует своего осмысления. Рабство достигло новой и качественно отличавшейся стадии с появлением плантаций, образованных в Америке, то есть стадии человеческой эксплуатации, на которой нарушители человеческой морали и их жертвы одновременно соглашались со своими ролями. В этом смысле Новый Свет родился в условиях неволи.

Практически нигде не регистрировавшийся ущерб, нанесенный народам Африки, оценить еще труднее, поскольку его свидетельства требуют гораздо больше гипотез. Судя по последним исследованиям, напрашивается вывод о том, что работорговля оказала прямое, практически непоправимое негативное экономическое и социальное воздействие на те части Африки, где она по большому счету велась. Внезапное сокращение населения, непредсказуемость условий жизни, а также постоянный страх встречи с группами иноземцев – все это вместе привело к социальным бедствиям. Хроническое ощущение опасности кое-кто из экономистов называет причиной низкого уровня производства, сохранявшегося в определенных районах Африки до самого XX века. Проблемы Африки сегодня можно в большей степени связать с рабством, чем это осознает большинство ученых, пусть даже оно ни в коем случае не служит единственным объяснением относительной экономической отсталости данного континента.

Обратите внимание на то, что африканская работорговля на протяжении долгого времени не пробуждала таких дурных предчувствий, как те опасения, которые испытывали испанские церковники в отношении американских индейцев, а аргументы, которые некоторые христиане противопоставляли любым ограничениям в их доставке из Африки, до сих пор оставляют определенное жуткое впечатление. Чувство ответственности за преступления против негров и вина за них получают широкое распространение только в XVIII веке, и появляются они по большому счету во Франции и Англии. Одним из воплощений этих чувств стало новое использование британцами своей колонии Сьерра-Леоне, приобретенной в 1787 году; филантропы приспособили ее под убежище для африканских рабов, получивших свободу в Англии. При благоприятном стечении политических и экономических обстоятельств участникам общественного движения, воспитанным на гуманитарных представлениях в следующем столетии, удастся покончить с работорговлей и рабством в европейском мире. Но к рассказу об этом вернемся ниже. В навязывании миру европейской власти огромную социально-экономическую роль сыграло все то же порабощение других народов. Оно к тому же обросло многочисленными мифами, в жесточайшей форме символизирующими триумф силы в сочетании с алчностью и поражением человечности. К сожалению, в данном явлении со всей наглядностью отразилось усиливающееся доминирование через насилие технологических обществ (к которым относят современное общество, где главные роли играют наука и техника, компьютеризация и информатизация – иногда в ущерб традиционным ценностям. – Пер.) над отставшими в техническом отношении народами.

Кое-кто из передовых европейцев признавал все это, однако, по их мнению, любое зло компенсировалось тем, что они предложили остальной части населения планеты. А главной своей заслугой они считали распространение христианства по всему миру. Как раз своим декретом папа римский Павел III, собиравший Трентский собор, объявил, что «индейцев на самом деле можно считать людьми, и… они не только обладают способностью к овладению католической верой, но к тому же, судя по поступившей нам информации, страстно желают причаститься к ней». Такой оптимизм представляется не просто выражением духа контрреформации, так как испанцев и португальцев с самого начала отличал миссионерский порыв. Свою миссионерскую деятельность в Гоа иезуиты начали в 1542 году и оттуда разошлись по всем странам бассейна Индийского океана, Юго-Восточной Азии и даже добрались до Японии. Наравне с представителями остальных католических держав французы тоже делали упор на миссионерскую работу, даже в районах, где экономического или политического участия в делах самой Франции не существовало.

Как бы то ни было, оживление миссионерского движения приходится на XVI и XVII столетия, причем его следует признать ободряющим фактором контрреформации. Как минимум формально в XVI веке появилось больше новообращенных в римское христианство, и проживали они на гораздо более просторной территории, чем когда-либо раньше. Что все это означало на самом деле, сказать труднее, но все-таки коренные американцы могли рассчитывать хотя бы на слабое покровительство со стороны Римско-католической церкви, богословы которой поддерживали, пусть даже подчас неотчетливо, единственное понятие заботы о вассальных народах, существовавшее в имперской теории на заре ее существования.

Протестантство далеко отстало от католицизма с точки зрения заботы о коренных жителях колоний, как и с точки зрения миссионерской работы. Голландцы едва ли что-то делали в этом направлении, и американские колонисты англичане не только не обратили в свою веру, а фактически поработили некоторых своих соседей из индейских племен (квакеров Пенсильвании можно назвать заслуживающим похвалы исключением). Появление великих англосаксонских зарубежных миссионерских движений можно обнаружить только в конце XVIII столетия. Более того, даже сам дар Евангелия миру, когда его приняли, не избежал трагической двусмысленности. К тому же европейцы завезли чрезвычайно разлагающий потенциал, угрожавший подрывом традиционным структурам и понятиям в виде общественных авторитетов, юридических и нравственных атрибутов, моделей семьи и брака. Миссионеры, часто вопреки собственной воле, превратились в инструменты европейского господства и подавления коренного населения, применявшиеся на протяжении всей истории общения переселенцев из Европы с народами остальных континентов земного шара.

Так получается, что все завезенное европейцами на чужие земли в конечном счете представляло угрозу для местного населения или как минимум оказалось обоюдоострым. Кормовые растения (то есть маниока, батат, кукуруза), которые португальцы завезли из Америки в Африку в XVI веке, с одной стороны, послужили обогащению африканского питания, однако, с другой стороны (с чем до сих пор не все согласны), из-за них произошел бурный рост народонаселения, приведший к общественному сбою и мятежу. Благодаря завезенным в обе Америки неизвестным ранее растениям тем не менее там удалось основать новые отрасли хозяйства, для которых потребовались рабы; товарами такого рода отраслей следует назвать кофе и сахар. Дальше на север для выращивания пшеницы британскими поселенцами никаких рабов не потребовалось, зато выросла потребность в пахотных землях, и колонистам пришлось двинуться на наследные охотничьи угодья индейцев, которых они безжалостно сметали со своего пути.

Судьбы неродившихся поколений, когда такие растения с самого начала пересадили на американскую почву, определились как раз ими, и здесь следует ориентироваться на более протяженную перспективу, чем ограничиваться одним только XVIII столетием. За счет только лишь пшеницы Западное полушарие в конечном счете превратилось в житницу для европейских городов; в XX веке ею пользовались даже Россия и азиатские страны. Процветающее до сих пор виноделие испанцы внедрили на острове и реке под одним названием – Мадейра, а также на американском материке уже в XVI веке. Основа будущей политики по большому счету была заложена, когда на Ямайке прижились бананы, на Яве – кофе и на Цейлоне – чай. Кроме того, все подобного рода изменения в XIX веке осложнялись изменениями в спросе, так как процесс индустриализации потребовал больше прежних основных товаров, таких как хлопок (в 1760 году в Англию ввезли из-за рубежа 9,5 тысячи тонн (21 миллион фунтов) хлопка-сырца, а в 1837 году его ввезли 163 тысячи тонн (360 миллионов фунтов), и иногда создавались новые основные товары; речь идет о последствии того, что каучуконосы успешно пересадили из Южной Америки в Малайю и Индокитай, причем такое изменение сказалось на будущем в стратегическом масштабе.

Размах таких последствий для будущего в ранние века европейской гегемонии проявится в достаточной степени в грядущих событиях. Здесь следует разве что обратить внимание любезного читателя еще на одну, часто повторяющуюся особенность этой модели поведения – ее незапланированный, случайный характер. Она представляла собой сплав нескольких разрозненных решений, принятых относительно небольшим числом людей. Даже самые невинные их нововведения могли вызвать последствия, подобные взрыву. Стоит вспомнить, в 1859 году в Австралию ввезли всего лишь несколько дюжин кроликов, которые за несколько десятилетий расплодились до нескольких миллионов голов, опустошивших практически всю сельскую местность данного континента. Точно так же, но в меньшем масштабе, Бермуды наводнили расплодившиеся английские жабы.

Еще большую важность представлял осмысленный ввоз животных, тем не менее первой реакцией на австралийское бедствие, устроенное кроликами, стало решение завезти на данный континент английских горностаев и куниц; но все равно пришлось ждать эпидемии инфекционного заболевания кроликов – миксоматоза. К 1800 году в обеих Америках прижился практически весь зверинец европейских одомашненных животных. Самое главное, удалось развести там крупный рогатый скот и лошадей из Европы. Именно благодаря этим животным коренным образом изменилась жизнь индейцев равнин; позже, то есть после появления оснащенных холодильниками судов, в крупного экспортера мяса превращается Южная Америка, а Австралазии тоже предстоит стать крупным поставщиком мяса за рубеж, так как англичане занялись там выпасом овец, причем они сами изначально позаимствовали их у жителей Испании. И, не будем забывать, европейцы к тому же ввезли из Африки скот чистой человеческой породы. Как и британцы в Америке, голландцы долгое время воздерживались от поощрения смешения этнических групп. Все-таки в Латинской Америке, Гоа и португальской Африке межэтническое смешение бросалось в глаза. Совершенно в ином и негативном свете проявилось это смешение в британской Северной Америке, где число смешанных браков было не значительным, а близким к однозначному. Совпадение цвета кожи с юридически подневольным положением сопровождалось огромным наследством в виде политических, экономических, социальных и культурных поражений в правах на всю жизнь.

Очертания будущей политической карты творились крупными группами колониального населения, но одновременно с этим возникали проблемы у правительства. В британских колониях почти всегда существовал некоторый орган представительной власти, служивший отражением английской парламентской традиции и практики, в то время как колониальные власти Франции, Португалии и Испании придерживались откровенной авторитарной и монархической институциональной системы. Носители ни одной из них не видели никакой перспективы независимости для своих колоний или какой-либо потребности в предохранении их интересов перед метрополией, будь то воспринимаемые как первоочередные или второстепенные. В конечном счете при таком отношении было не избежать бед, и к 1763 году, по крайней мере, в британских североамериканских колониях появились признаки событий, напоминающих борьбу в Англии XVII века между короной и парламентом. И в их борьбе с другими нациями, даже когда правительства формально не находились в состоянии войны с ними, колонисты всегда проявляли живую заботу о своих собственных шкурных интересах. Даже когда голландцы и англичане формально числились союзниками в войне с французами, их матросы и купцы продолжат нападения друг на друга «за пределами линии фронта».

Проблемы имперского правительства в XVIII веке сосредотачивались, однако, по большому счету в Западном полушарии. Как раз туда отправились их поселенцы. Повсеместно на планете, даже в Индии, в 1800 году торговля все еще значила больше, чем владения, и жителям многих важных областей еще предстояло в полной мере ощутить на себе вмешательство со стороны Европы. Уже в 1789 году в Гуанчжоу за год прибывало всего лишь 21 судно Британской Ост-Индской компании; голландцам разрешили присылать в Японию ежегодно по два судна. К Центральной Азии в то время европейцы еще только подбирались по протяженным сухопутным маршрутам, проложенным в эпоху Чингисхана, и русским было ох как далеко до установления надежного контроля над внутренними районами. Африка находилась под защитой неблагоприятного для европейцев климата и опасных заболеваний. Прежде чем европейская гегемония могла стать там действительностью, первопроходцам и исследователям еще предстояло стереть остающиеся белые пятна на карте Африки.

В Тихом океане и зоне «Южных морей» ситуация развивалась несколько живее. С путешествия Уильяма Дампира из Сомерсета в 1699 году началось исследование до тех пор не изведанного континента Австралазии с нанесением его на географическую карту, хотя для завершения этой работы потребовалось еще целое столетие. На севере к 1730 году удалось доказать существование Берингова пролива. Бугенвиль и Кук в ходе своих плаваний в 1760-х и 1770-х годах сделали открытия, добавив к Новому Свету земли Таити, Самоа, Восточной Австралии, Гавайи и Новую Зеландию. Кук даже проник за пределы Южного полярного круга. В 1788 году первую партию преступников из 717 человек высадили на побережье Нового Южного Уэльса. Британские судьи послужили повивальными бабками нового мира для уголовников, чтобы разгрузить от них Старый Свет, так как американские колонии теперь уже закрылись для ссылки туда нежелательных в Англии лиц. Так без особого умысла случилось основание новой нации. Самое главное заключалось в том, что через несколько лет к ним привезли овец, и они послужили фундаментом для новой отрасли хозяйства, обеспечившей светлое будущее переселенцев из Европы. Одновременно с домашними животными, искателями приключений и никчемными людишками в Южную Тихоокеанскую зону попало Евангелие. В 1797 году первые миссионеры прибыли на Таити. С ними цивилизация европейцев как минимум в зародышевом виде наконец-то закрепилась во всех пригодных для жизни уголках мира.

7
Воззрения старые и новые

Сущность цивилизации, которую европейцы вывозили на остальные континенты земного шара, лежит в ее воззрениях. Ограничения, налагавшиеся ими, и возможности, ими подразумевавшиеся, формировали пути, по которым шли носители этой цивилизации, ее стиль и способ, которым она проявляла себя. Более того, притом что в XX веке главным воззрениям нанесли огромный ущерб, эти воззрения, сформулированные между 1500 и 1800 годами, все еще служат нам дорожными указателями на пути, по которому мы идем сегодня. Для европейской культуры тогда заложили светский фундамент; к тому же укрепилось прогрессивное понятие исторического развития как движения к вершине, на которой европейцы чувствовали себя стоящими. Наконец, как раз тогда упрочилась уверенность в том, что научные знания, используемые в соответствии с утилитарными критериями, способны обеспечить безграничный прогресс. Короче говоря, цивилизации Средневековья наконец-то пришел конец в головах мыслящих мужчин и женщин.

При всем этом человеческая история редко шла путем ясным и понятным, и совсем немногие европейцы к 1800 году осознавали данное изменение. На протяжении нескольких столетий наблюдалось совсем мало движения, которое подавляющее их большинство понимало и вело себя соответствующим образом. В те времена миллионы европейцев существовали в условиях традиционных атрибутов монархии, наследственного положения в обществе и привычной религии. Всего-то сто лет назад нигде в Европе не существовало никакого института гражданского брака, и в XIX веке подавляющее большинство европейцев о нем не подозревало. Приблизительно за 20 лет до наступления 1800 года в Польше сожгли на костре последнего еретика, и даже в Англии монарх XVIII века, как и средневековые короли, касанием якобы мог излечить любой недуг. В XVII веке в одной или двух сферах действительно наблюдался возврат к прошлому. И в Европе, и в Северной Америке отмечалось повальное увлечение охотой на ведьм, причем приняла она еще большее распространение, чем что-либо в Средневековье (Карл Великий осудил любителей сжигания ведьм, и церковным правом запрещалась вера в ночные полеты и другие предполагаемые выходки ведьм как проявление язычества).

С суевериями тоже покончить не получилось. Последнего английского ведуна свели в могилу его же соседи много позже 1700 года, а протестанта-швейцарца соотечественники официально казнили за колдовство в 1782 году. Неаполитанский культ святого Януария в эпоху Французской революции все еще сохранял политическую важность, потому что успешное или неудачное разжижение крови святого, как полагали, указывало на божественное соизволение или гнев относительно того, что делало правительство. Пенология все еще оставалась на варварском уровне; некоторые преступления считались настолько тяжкими, что те, кто их совершал, заслуживали наказание исключительной жестокости. К ним относится отцеубийство, за которое убийцу Генриха IV Французского и несостоявшегося убийцу Людовика XV подвергли нечеловеческим мучениям. Второй умер под пытками в 1757 году, или всего лишь за несколько лет до опубликования самого авторитетного труда в пользу уголовной реформы, когда-либо выходившего из-под пера адвоката. Свет новизны в XVIII веке может легко ввести нас в заблуждение; в обществах, где существовали искусство тончайшего изящества и примеры поразительной галантности и чести, популярностью пользовались такие развлечения, как травля медведя, петушиные бои или отрывание голов у гусей.

Если в народной культуре часто наиболее наглядно проступают отголоски прошлого, то практически до окончания данных трех веков и подавляющая часть формального и казенного аппарата была приверженцем прошлого и оставалась в нетронутом виде практически по всей Европе. Самым ярким примером для нашего восприятия представляется главенство, которым все еще повсеместно в XVIII веке пользовалась организованная религия. В любой стране без различия – католической, протестантской или православной – даже сторонники церковной реформы считали само собой разумеющейся необходимость покровительства и охраны вероисповедания с помощью права и аппарата принуждения государства. Одни только совсем немногочисленные передовые мыслители подвергли это сомнению. В Европе того времени еще не прижилась даже малейшая терпимость к носителям представлений, расходящихся с воззрениями служителей официальной церкви. Клятвой французского короля, приносившейся им во время обряда коронации, на него возлагалось обязательство по искоренению ереси, и только в 1787 году французы, исповедовавшие отличную от католицизма веру, получили признание за ними хоть какого-то гражданского положения, а с ним и права на заключение юридического брака, а также регистрацию собственных детей. Цензура в католических странах при всей ее фактической беспомощности все еще предназначалась (и иногда предпринимала усилия) для предотвращения распространения письменной продукции враждебного христианской вере и авторитету церкви содержания. Несмотря на ослабление духа контрреформации и роспуск ордена иезуитов, список запрещенных книг и инквизиция, проводники которой его составили, продолжали функционировать. Университеты повсеместно находились в руках у церковников; даже в Англии колледжи Оксфорда и Кембриджа закрыли для неугомонных раскольников и римских католиков. Религией к тому же по большому счету определялось содержание программы обучения студентов и назначались темы проводившихся ими исследований.

Нормативно-правовой тканью европейского общества, следует признать, на самом деле не предусматривалось стимулирования внедрения новшества. Одна из причин того, почему университеты потеряли свою важность в эти столетия, состояла в том, что им больше не принадлежала монополия на интеллектуальную жизнь Европы. С середины XVII века во многих европейских странах появились, причем зачастую под самым высоким покровительством, академии и ученые сообщества, такие как английское Королевское научное общество, устав которого утвердили в 1662 году, или французская Академия наук, учрежденная четыре года спустя. В XVIII веке число таких научных союзов многократно увеличилось; их распределение шло через небольшие города, а учреждали их в более ограниченных и конкретных целях, таких как поощрение сельского хозяйства. Массовое движение добровольного обобществления бросалось в глаза; хотя наиболее очевидным оно выглядело в Англии и Франции, движение это охватило подавляющее большинство стран Западной Европы.

Всевозможных клубов и обществ по интересам, служивших особенностью той эпохи, больше не хватало для исчерпания их потенциала через общественные атрибуты прошлого, иногда на них обращали внимание министры правительства. Основатели некоторых из них никак не претендовали на истину в последней инстанции, что касалось литературной, научной деятельности или сельскохозяйственной сферы, зато они организовывали собрания и предоставляли для них помещения, где обсуждались представления общего характера, велись споры или просто досужие разговоры. Таким способом они облегчали обращение новых идей. Среди таких ассоциаций заметнее всего выделялось международное братство вольных каменщиков. Оно перекочевало из Англии на континент в 1720-х годах и в течение полувека получило весьма широкое распространение; к 1789 году численность масонов вполне могла превышать четверть миллиона человек. Позже им предстояло стать объектом всевозможной клеветы; недруги активно распускали мифы об их революционных и подрывных намерениях. Такие мифы выглядят искажением предназначения масонства как сообщества, хотя отдельные масоны на самом деле могли вынашивать такие планы, но в них легко поверить, так как внутри масонских лож, как и на собраниях прочих организаций, содействовали пропаганде и обсуждению новых идей, тем самым внося свой вклад в преодоление косных традиций и правил.

Увеличение объема обращения идей и информации конечно же происходило совсем не из-за подобных собраний, а за счет распространения печатного слова полиграфическим способом. Одно из коренных преобразований Европы после 1500 года заключалось в повышении грамотности ее населения; кое-кто назвал это изменение переходом от культуры, ориентированной на изображение, к культуре, сосредоточенной на печатном слове. Чтение и письмо (и особенно чтение), пусть даже распространенные не повсеместно, получили широкое признание, а в некоторых местах превратились в повальное увлечение. Их перестали считать привилегией и сокровенным знанием узкого слоя элиты, лишились они и загадочности, когда-то связанной исключительно с религиозными обрядами.

При оценке данного изменения у нас появляется некоторая возможность для выхода из сферы непознаваемых предметов и перехода в изменение осознаваемых сведений, позволяющих нам так или иначе, при всех больших группах неграмотного населения, все еще существовавших в 1800 году, увидеть Европу к тому времени обществом грамотным, каким оно не было в 1500 году. Наш вывод в таком виде не сильно проясняет положение вещей. Европейцы многого достигли в овладении чтением и письмом, то есть в частичной ликвидации неграмотности населения. Как бы то ни было, при всех наших сомнениях население Европы и ее колоний в 1800 году можно считать самым грамотным в мире. Поэтому среди европейцев пропорция грамотных людей была выше, чем среди представителей культуры других народов. Итак, мы рассмотрели поворотное историческое изменение. К тому времени Европа далеко продвинулась в эпоху господства печати, которая в конечном счете заменила подавляющему большинству образованных людей живое слово и образы в качестве главных средств приобретения знаний и познания мира. И продлилась эта эпоха печатного слова до тех пор, пока в XX веке с приходом радио, кино и телевидения не восстановилось господство устного слова и образа.

Источники данных для оценки грамотности остаются не совсем надежными до середины XIX века, когда, как оказывается, приблизительно около половины всех европейцев все еще не овладели ни чтением, ни письмом, зато по ним можно предположить, что улучшение ситуации примерно с 1500 года выглядело совокупным, но неравномерным. В этом отношении просматриваются большие отличия между странами в различные периоды истории, а также между городом и деревней, между мужчинами и женщинами и между представителями разных профессий.

Тут спорить не приходится, и у нас значительно упрощается задача по формулированию общих утверждений: до последнего времени никаких выводов, кроме самых неопределенных, сделать нельзя. Зато конкретные факты наводят на размышления о тенденциях.

Первые сведения о попытках просвещения населения, лежащего в основе ликвидации неграмотности, поступают из времен, предшествующих изобретению полиграфической печати. Они явно относятся к периоду возрождения и оживления городской жизни между XII и XIII веками, важность которого уже упоминалась выше. Некоторые из самых ранних свидетельств официального назначения учителей и предоставления помещений для образовательных учреждений поступают из итальянских городов, в то время считавшихся пионерами европейской цивилизации. В этих городах через непродолжительное время появилось понимание того, что грамота превратилась в неотъемлемый навык сотрудников определенных служб: например, мы находим положения о том, что судьи должны уметь читать тексты, и такой факт связан с интересными последствиями для истории древнейших времен.

Имевшееся главенство в развитии городов итальянцы к XVII веку уступили англичанам и голландцам (в их странах в ту эпоху существовал высокий уровень урбанизации). Около 1700 года уровень грамотности населения Англии и Нидерландов считался самым высоким среди европейских стран; передача первенства этим странам служит свидетельством того, как неравномерно с точки зрения географии распределялась ликвидация неграмотности в Европе. Все же в XVIII веке международным языком издательского дела считался французский, и Франция формулировала вдохновляющие идеи для публики. Нет ничего удивительного в том, что уровень грамотности в Англии и Республике Соединенных провинций был выше, однако число грамотных людей оставалось большим во Франции, где общая численность населения оценивалась гораздо выше.

Выдающуюся роль в общей тенденции к повышению грамотности населения следует однозначно присвоить расширению масштабов печатного дела. К XVII веку в Европе появилась категория по-настоящему пользовавшихся популярностью изданий, представленных сказками, повестями о разделенной и безответной любви, календарями и книгами по астрологии, а также жизнеописаниями святых. Существование такого литературного материала служит доказательством большого спроса на него. Печатное дело придало смысл еще и овладению чтением, так как обращение к рукописям связывалось с большими трудностями и отнимало много времени из-за их относительной недоступности для простого народа. Теперь, научившись читать, можно было быстро приобрести технические знания, изложенные типографским способом, и у специалиста появилась возможность не отстать от последних открытий в его ремесле.

Еще одной силой, требовавшей грамоты, считается протестантская Реформация. Практически единодушно сами реформаторы говорили о важности обучения верующих чтению; не случайно поэтому к XIX веку в Германии и Скандинавии одновременно достигли более высоких уровней грамотности, чем во многих католических странах. В ходе Реформации от ее приверженцев потребовалось прочесть Библию, и ее оперативно выпустили из печати на местных языках, тем самым удалось эти языки обогатить и упорядочить через распространение и стандартизацию печатного слова. Библиомания, при всех ее очевидных неудачных проявлениях, превратилась в великую просветительную силу; она послужила одновременно стимулом для чтения и источником интеллектуальной деятельности. В Англии и Германии ее важность в процессе создания общей культуры трудно переоценить, и в каждой стране занялись переводом Библии, ставшей настоящим шедевром.

На примере поведения этих реформаторов можно увидеть, что власти по большому счету выступали поборниками просвещения народа, и такое отношение к грамоте совсем не ограничивалось протестантскими странами. В частности, законодатели новаторских монархий в XVIII веке активно занимались пропагандой образования, которым в большой мере подразумевалось начальное образование. В этом отношении прославились власти Австрии и Пруссии. По ту сторону Атлантики приверженцы пуританской традиции с самого начала настаивали на обязательном обучении населения общин Новой Англии. В остальных странах задачу просвещения населения отдали на откуп неформальным и свободным от государственного регулирования частным предприятиям и благотворительным обществам (как в Англии) или церкви (как во Франции). С XVI века начинается великая эпоха особых религиозных орденов, предназначение которых заключалось в просвещении народа.

Важным следствием, вдохновителем и спутником повышения грамотности европейцев выступал подъем в сфере обращения периодической прессы. Из плакатов и разрозненных печатных информационных бюллетеней эволюционным путем к XVIII столетию появилась такая категория прессы, как журналы периодического выпуска. Они предназначались для удовлетворения потребностей аудитории с самыми разными интересами. Первые газеты появились в Германии XVII века; первая ежедневная газета вышла в Лондоне в 1702 году, а к середине XVIII века существовала серьезная провинциальная пресса, причем тираж газет составлял несколько миллионов экземпляров в год. Периодические издания и еженедельные журналы стали выходить в Англии с первой половины XVIII века, и самый популярный из них под названием «Спектейтор» считался образцом тогдашней журналистики, служившим средством формирования вкусов и манеры поведения его читателей. Здесь стоит отметить появление кое-чего нового. Только в Республике Соединенных провинций журналистика пользовалась таким же спросом, как в Англии; вероятно, причина заключается в том, что во всех остальных европейских странах существовала цензура разной степени строгости, а также различался уровень грамотности населения. Научные и литературные журналы издавались все большими тиражами, но политические репортажи и комментарии печатались редко. Даже во Франции в XVIII веке авторы трудов с воплощением передовых предложений обычно распространяли их только в рукописи; в этой цитадели критической мысли все еще свирепствовала цензура, хотя она уже выглядела условной и непредсказуемой, к тому же по мере того, как век приближался к своему завершению, ее эффективность сходила на нет.

Вполне возможно, что растущее осознание подрывного потенциала легкодоступной журналистики привело к изменению направления ветра в официальных кругах, поменявших свое отношение к образованию. До наступления XVIII века мало кому приходило в голову, что просвещение и грамотность народа могли представлять опасность для правящей верхушки и что их распространение следует как-то ограничивать. Притом что само существование официальной цензуры всегда считалось признанием потенциальных опасностей, заключавшихся в грамоте, по большому счету эти опасности виделись с религиозной точки зрения; одной из задач инквизиции ставилось предохранение действия «Индекса запрещенных книг». Оглядываясь на те времена, кажется, что на фоне повышения возможности, которую грамотность и пресса обеспечивала критикам существовавших тогда порядков и тем, кто ставил под сомнение справедливость власти в целом, подрыв основ религии терялся из виду. Однако их важность всем этим не ограничивалась. Ускорению прочих категорий социальных изменений способствовало распространение технических знаний. Индустриализацию едва ли удалось бы провести без повышения грамотности населения, а явление, названное «научно-технической революцией» XVII века, следует отнести на счет совокупного эффекта ускоренного и расширенного обращения информации.

Фундаментальные источники данной «революции», как бы то ни было, связаны не столько с упомянутым эффектом, сколько с изменением направления интеллектуальной деятельности. Их ядро составили новые представления о связи человека с природой. Из естественного мира, внушающего животный страх как доказательство таинственного промысла Божьего, все больше людей так или иначе делало большой шаг к сознательному поиску средств оказания на него желательного воздействия. Притом что труды средневековых ученых совсем не были такими примитивными и бесплодными, как когда-то вошло в моду считать, этим ученым не дано было избавиться от двух радикальных ограничений. Одним из них можно назвать то, что они предоставили слишком мало знаний, имеющих практическое применение, и поэтому они не привлекали большого внимания. Вторым считается собственная слабость теоретической проработки; они отставали от жизни на концептуальном, а также техническом уровне. Несмотря на благотворное орошение идеями из арабского мира и трезвый упор, делавшийся на определение и диагностику в некоторых ее отраслях, средневековая наука, с одной стороны, покоилась на предположениях, не подвергавшихся проверке, потому что средствами их проверки не получалось овладеть, и, с другой стороны, не существовало самого желания их проверять. Догматические предположения теоретиков, например, о том, что все вещества образовались на основе четырех элементов – огня, воздуха, земли и воды, – так и остались не опровергнутыми с помощью эксперимента. Хотя экспериментальная работа в некотором роде продолжалась внутри приверженцев традиций алхимиков всех направлений, а с трудами Парацельса пришли новые задачи наряду с поиском пути получения золота, те, кто занимался ею, придерживались мифических, интуитивных концепций.

Средневековая наука оставалась в таком положении по большому счету до XVII века. Ренессанс отличился своими научными проявлениями, но они обычно находили выражение в исследованиях описательного характера (наглядным примером служит человеческая анатомия А. Везалия 1543 года), в решении практических проблем изобразительного искусства (таких как поиск перспективы) и механических ремесел.

Одна из отраслей научной работы по описанию и систематизации открытий заслуживает особого внимания: дело касается осознания новых географических открытий, добытых землепроходцами и специалистами в области космографии. В географии, сказал один французский медик начала XVI века, «и в том, что относится к астрономии, Платон, Аристотель и старые философы добились большого прогресса, а Птолемей добавил к нему свою громадную долю. И все-таки, окажись кто-либо из них в нынешнем дне, ему пришлось бы признать, что география изменилась до неузнаваемости». Здесь возникал один из стимулов для нового интеллектуального подхода к миру природы.

Только вот этот стимул сработал далеко не сразу. На самом деле в 1600 году совсем тонкая прослойка образованных людей с большими оговорками воспринимала традиционную картину мира, основанную на великом средневековом синтезе предположений Аристотеля и догматов Библии. Кое-кто из них видел в этой картине недостаток последовательности, ускользающие опоры и тревожную неопределенность. Но для подавляющего большинства тех, кто вообще задумывался об этом деле, старая картина мира оставалась правильной, центром Вселенной служила Земля и жизнь на ней сосредоточивалась вокруг человека как ее единственного мыслящего обитателя. Величайшим интеллектуальным достижением следующего столетия должен был стать отказ образованного человека от таких представлений. Важность этого считалась такой большой, что смена мировоззрения рассматривалась основным показателем перехода в современный мир из мира средневекового.

В начале XVII века кое-что новое в науке становится уже очевидным. Проявившиеся тогда изменения означали, что интеллектуальный барьер удалось преодолеть, и природа цивилизации изменилась бесповоротно. В Европе появилось новое, глубоко утилитарное отношение к науке, когда люди стали уделять время, тратить свою энергию и ресурсы на овладение природой через системный эксперимент. Когда наступила следующая эпоха и появилась возможность оглянуться на носителей предыдущего отношения к науке, там оказался выдающийся ученый Френсис Бэкон, когда-то служивший лорд-канцлером Англии, человек выдающихся интеллектуальных способностей, отличавшийся многими несимпатичными чертами характера. Его работы явно произвели слабое, если вообще произвели, впечатление на современников, но они привлекли пристальное внимание потомков тем, что в них оказался пророческий отказ от авторитета прошлого.

Бэкон выступал за изучение природы с опорой на наблюдение и умозаключение, с направлением на использование ее в интересах человека. «Истинная и закономерная задача науки, – писал он, – заключается в обогащении жизни человека новыми открытиями и способностями». С их помощью можно достичь «возвращения и восстановления [в огромной степени] владычества и авторитета человека… которыми он пользовался на первой стадии его сотворения». Такое высказывание звучало на самом деле честолюбиво (как не что иное, как прощение всего человечества, наказанного после изгнания Адама из рая), но Френсис Бэкон ничуть не сомневался в такой возможности при условии толковой организации научных исследований; в этом к тому же он выступил пророком, предсказавшим появление в будущем научных обществ и учреждений.

Новаторство Бэкона позже подверглось большому преувеличению, причем другим его современникам, таким как Иоганн Кеплер и Галилео Галилей, тоже принадлежало веское слово в прогрессе науки. Да и его преемники не очень-то следовали предписанной им программе практического открытия «новых ремесел, даров и товаров для улучшения жизни человека» (то есть не поставили науку на службу техники). Как бы то ни было, ему совершенно справедливо присвоили нечто похожее на положение мифологического персонажа истории, так как он дошел до сути дела, когда рекомендовал заниматься наблюдением и экспериментами вместо отказа от априорных принципов. Уместно напомнить о том, что его даже причислили к мученикам науки, ведь он как-то простудился, когда морозным мартовским днем обкладывал домашнюю птицу снегом ради выяснения процесса замораживания свежей плоти. Спустя 40 лет его основополагающие идеи приводились постоянно в беседах на научные темы. «Управление нашей громадной махиной мира, – сказал один английский ученый в 1660-х годах, – могут объяснить только философы, специализирующиеся на экспериментальных и механических исследованиях». В этом высказывании прозвучали идеи, понятные Френсису Бэкону и одобренные им, то есть те, что считаются главными в мире, который мы все еще населяем. Начиная с XVII века особенность ученого заключалась в том, что на вопросы он отвечает посредством эксперимента, и на протяжении длительного времени следовало предпринимать новые попытки осознания того, что обнаружилось в результате этих экспериментов, через построение систем.

Поначалу все сводилось к сосредоточению внимания исследователей на физических явлениях, которые можно было проще всего наблюдать и измерять с помощью имевшихся тогда в их распоряжении технических приемов. Технические новации выросли из медленного, растянувшегося на века процесса приобретения европейскими рабочими нужных навыков; эти навыки теперь можно было применить на решении проблем, которые в свою очередь позволят решать уже иные – интеллектуальные проблемы. С изобретением логарифмов и математического анализа появился инструментарий для совершенствования, например, механизма часов и оптических инструментов. Когда ремесло часовых дел мастера продвинулось далеко вперед с внедрением в XVII веке маятника как регулирующего агрегата, значительно облегчилось измерение времени с помощью точных инструментов и как следствие занятие астрономией. С телескопом пришли новые возможности для тщательного исследования небесного свода; Уильям Харви обнаружил обращение крови в результате теоретического исследования с помощью эксперимента, но как осуществляется это обращение, удалось выяснить, когда под микроскопом получилось рассмотреть крошечные сосуды, по которым текла кровь. Наблюдения с помощью телескопа и микроскопа не только сыграли главную роль в открытиях научно-технической революции, а еще позволили мирянам разглядеть нечто, подразумевавшееся новым взглядом на мир.

Надо признать, что длительное время европейцы не могли провести разграничение между человеком ученым и философом, которое мы, нынешние люди, признаем. К тому же появился на свет новый мир ученых в форме по-настоящему научного сообщества, причем международного масштаба. Здесь мы опять возвращаемся к обсуждению печатного дела. Никто не спорит с важностью оперативного распространения новых знаний. Издание научных книг служило далеко не единственной его формой; вышли в свет «Философские труды» Королевского общества, и начали издавать все больше научных статей и протоколов заседаний прочих ученых обществ. Ученые к тому же вели объемную личную переписку друг с другом, и материалы, содержащиеся в ней, представляют собой наиболее ценные свидетельства того, каким путем фактически происходила тогда научно-техническая революция. Часть тогдашней переписки ученых позже опубликовали; она представлялась более понятной простым людям и пользовалась большей популярностью, чем переписка нынешних ведущих ученых.

Одна особенность той научно-технической революции, бросающаяся в глаза современного человека, состоит в том, что важная роль в ней принадлежала дилетантам и внештатным энтузиастам. Появилось такое предположение, что одним из важнейших фактов, приводимых в качестве объяснения прогресса науки в Европе, тогда как застой поразил даже Китай с его выдающимися достижениями в технической сфере, стала связь его в Европе с общественным престижем как раз дилетанта и джентльмена. В составе ученых обществ, которые начали все шире появляться около середины столетия, насчитывалось множество джентльменствующих дилетантов, которых при всем напряжении воображения нельзя было назвать профессиональными учеными, зато они придавали этим учреждениям не поддающийся определению, но заметный вес своим положением и респектабельностью, причем не факт, что они когда-либо пачкали руки экспериментальной работой.

К 1700 году уже существовала специализация между крупнейшими отличными друг от друга отраслями науки, хотя она не достигла такой важности, какую ей еще предстояло приобрести. Не требовала наука тех дней полной отдачи и постоянного труда; ученые все еще могли делать крупные открытия через свои исследования, одновременно занимаясь написанием книг по богословию или не покидая административный пост. Тем самым предлагались некоторые ограничения для научно-технической революции XVII века; к тому же не позволялось преодоление ограничений, связанных с доступными техническими приемами, из-за чего наряду с большими достижениями в одних областях появилась такая тенденция, что не доходили руки до других сфер. В химии, например, особых успехов не наблюдалось (хотя немногие все еще придерживались аристотелевской концепции четырех элементов, которая в 1600 году все еще доминировала во взглядах на состав материи), зато физики с космологами шли вперед стремительными шагами и действительно пришли к некоторому теоретическому единству, которое укреплялось без зрелищных прорывов на протяжении длительного периода XIX века, когда появились новые теоретические подходы, снова оживившие эволюцию в этих сферах.

В целом XVII век стал богатым на научные достижения отрезком истории человечества. Прежде всего произошла смена прежней теории Вселенной, согласно которой все явления рассматривались в качестве плода непосредственной и зачастую непредсказуемой игры божественного промысла в соответствии с представлением о нем как механизме, в котором изменение регулярно проистекало из единообразного и универсального функционирования законов движения. Такие представления во многом походили на прежнюю веру в Бога. Его величие могло уже не проявляться в ежедневном прямом вмешательстве, так как он уже сотворил необходимый вселенский механизм; самым популярным считается сравнение Творца с гениальным часовщиком. Типичный знаток науки, как и весь ученый мир XVII века, оставался преданным поборником религии и поддерживал дело теологов. При всей безусловной важности того, что через появление новых представлений в астрономии человек больше не считался центром мироздания и появились сомнения в его уникальности (в 1686 году появилась книга, автор которой высказал предположение о существовании во Вселенной множества обитаемых миров), это обстоятельство не произвело особого впечатления на тех, кто занимался революцией в области космологии. Они видели всего лишь досадное недоразумение в том, что церковники никак не избавятся от суждения, что Солнце вращается вокруг Земли. Новыми взглядами, которые они выдвигают, как раз подтверждалось просто величие и таинственность деяний Творца. Космологи XVII века нисколько не сомневались в одобрении добытых ими знаний церковью точно так же, как получило церковное одобрение предположение Аристотеля во времена Средневековья.

Задолго до того, как немецкий философ Эммануил Кант в конце XVIII века произнес словосочетание «Коперникова революция», свиток признанных создателей новой космологии уже открывался именем польского священнослужителя Николая Коперника, книга которого под названием «О вращении небесных сфер» увидела свет в 1543 году. В том же самом году вышел великий труд Андреаса Везалия по анатомии (и, обратите внимание, первое издание трудов Архимеда); Николай Коперник числится гуманистом а не ученым эпохи Возрождения, что неудивительно, если вспомнить, в какое время ему выпало жить. Занимавшийся философией и эстетикой Коперник пришел к мысли о том, что планеты во Вселенной обращаются вокруг Солнца, а также объяснил такое их движение системой циклов и эпициклов. Его предположение можно назвать блистательной догадкой, ведь он не располагал средствами проверки своей гипотезы, зато практически все аргументы здравого смысла служили его категорическим опровержением.

Первую достоверную научную информацию в поддержку гелиоцентрической теории мироздания фактически предоставил человек, с нею не согласный, – датчанин Тихо Браге. Тихо Браге начал с помощью примитивных инструментов делать заметки наблюдений движения планет, а затем, благодаря щедрому королю, перешел на работу в обсерваторию, оснащенную совершеннейшим по тем временам оборудованием. В результате он собрал первую системную совокупность астрономических данных, остававшихся в пределах орбиты западной традиции, существовавшей с александрийской эпохи. Иоганн Кеплер, считающийся первым великим протестантским ученым, приглашенным Тихо Браге в качестве ассистента, продолжил заниматься еще более тщательными собственными наблюдениями, и ему принадлежит второй важный теоретический шаг вперед. Он показал, что движения планет можно объяснить как регулярное явление, если только они перемещаются по эллиптической орбите с неравномерной скоростью. Таким манером наконец-то удалось покончить с Птолемеевой системой мира, в пределах которой космологии становилось все теснее, и заложить основание под планетарное объяснение мироздания, просуществовавшее до XX века. После Кеплера наступило время Галилео Галилея, сразу же ухватившегося за телескоп, предположительно изобретенный около 1600 года, как говорят, совершенно случайно. Галилео Галилей числился академиком и служил профессором в университете города Падуя по двух предметам, типично связанным на заре науки: физике и военно-инженерному делу. С помощью своего телескопа он в конечном счете опроверг теорию Аристотеля; все увидели достоинства Коперниковой астрономии и последующие два столетия к звездам применяли то, что было известно о природе планет.

Однако главная заслуга Галилео Галилея заключается не в его открытиях через наблюдение неба, а в разработке собственной теории и ее соединении с технической практикой. Первым делом он описал физические принципы, лежащие в основе Коперниковой теории Вселенной, через математический расчет траектории движения небесных тел. Своим трудом он вывел механику из мира секретов производства ремесленника и сделал ее наукой. Более того, Галилео пришел к своим умозаключениям в результате проведения систематических экспериментов. На их основе образовались статика и динамика, которые Галилео назвал «двумя новыми науками». Изданные результаты составили целый том Галилео Галилея, в котором можно найти первое заявление о революции в научном мышлении, под названием «Диалог о двух системах мира» (то есть Птолемея и Коперника) 1632 года. Менее замечательным, чем его содержание, но все еще интересным фактом следует счесть то, что данный труд составлен не на латинском, а просторечном итальянском языке и посвящен папе римскому; Галилео Галилей несомненно принадлежал к добропорядочным католикам. Все же эта книга совершенно справедливо наделала много шума, так как ее выход в свет означал конец христианско-аристотелевского мировоззрения, считавшегося великим культурным триумфом средневековой церкви. Галилео предстал перед судом инквизиции. Его признали виновным в ереси, и он отрекся от своей теории, но популярность его книга после этого не потеряла. С тех пор верховенство в научном мышлении принадлежало Копернику и гелиоцентрическим воззрениям.

В 1642 году, когда умер Галилео Галилей, родился Исаак Ньютон. К его достижениям относится объяснение с точки зрения физики Коперниковой Вселенной; он показал, что высказывания Кеплера и Галилея подтверждаются одними и теми же законами механики, и наконец-то свел воедино знания о Земле и звездах. Он применил новые математические методы под названием «метод флюксии» или, как позже его назвали, «дифференциальное и интегральное исчисление». Их изобретение Ньютону не принадлежит; он применил их к физическим явлениям. И они послужили вычислению положения тел в их движении. Свои умозаключения он изложил при освещении теории движения планет, вошедшей в книгу, которая оказалась самым важным и авторитетным научным трудом после труда Евклида. В «Началах», как для краткости называют его труд (или «Математические начала натуральной философии»), показано, как гравитация сохраняет физическую Вселенную. Общие культурные последствия данного открытия сопоставимы с последствиями для всей науки. Нам нечем измерить эти последствия, но они могут оказаться гораздо глубже. Тот факт, что одним-единственным законом, открытым наблюдением и вычислением, можно объяснить настолько многое, стало поразительным откровением той мощи, которая принадлежит новому научному мышлению. Высказывания папы римского приводились в избытке, но в следующем его высказывании точнее всего оценивается воздействие трудов Ньютона на европейские умы: «Природа и законы Природы скрываются в потемках, Бог сказал: „Пусть будет Ньютон!” – и все осветилось».

Исаак Ньютон, таким образом, в свое время вместе с Френсисом Бэконом стал вторым из канонизированных праведников нового учения. В случае с Ньютоном такое утверждение никак не выглядит преувеличением. Этого человека отличали практически универсальные научные интересы, и, как говорится, он обогатил все, к чему прикоснулся. Только вот далекому от науки человеку в полной мере осознать значение трудов Ньютона не дано. Одно очевидно для всех: он завершил революцию, начатую Коперником. Динамическая концепция Вселенной пришла на смену статической. Величие его достижения оказалось достаточным, чтобы определить развитие физики как науки на предстоявшие парочку столетий и привязать все остальные науки к новой космологии.

Ньютон со своими предшественниками никак не ожидал, что его достижения послужат предвестником непримиримого конфликта науки и религии. Понятно, что Ньютону явно доставляло удовольствие наблюдать то, как законом тяготения не совсем подтверждается представление о Вселенной как некоей саморегулирующейся системе, автономной с момента сотворения; если ее сравнивать с простыми часами, тогда их создателю пришлось бы сделать нечто большее, чем изобрести их, собрать, завести и отойти в сторону. Он даже обрадовался появлению логического провала, который мог бы перекрыть постулатом божественного вмешательства, ведь он оставался страстным апологетом протестантской веры.

Как бы то ни было, церковники, особенно католические, с большим трудом мирились с положениями новой науки. Важный вклад в науку во времена Средневековья сделали священнослужители, но с XVII до середины XIX века они выполнили совсем немного перворазрядных научных разработок. Понятно, что активнее в научной деятельности принимали участие церковники в странах, которые контрреформация обошла стороной, а там, где она одержала победу, наступил полный застой. Как раз в XVII веке произошел раскол между живой религией и наукой, который с тех пор преследовал европейскую историю интеллектуальной деятельности, независимо от всех усилий, время от времени прилагавшихся для его предотвращения. Символический случай касается судилища над неаполитанцем Джордано Бруно. Он был не ученым, а перекупщиком, прежде служившим доминиканским монахом, порвавшим со своим орденом. Бруно бродил по Европе, где издавал спорные труды, занимался магической «таинственной наукой» происхождением предположительно из Древнего Египта. В конечном счете он попал в лапы инквизиции, и после длившегося восемь лет расследования в 1600 году в Риме его сожгли на костре за проповедь ереси. Его казнь служит основанием более поздней исторической мифологии, посвященной появлению «свободной мысли», борьбе между сторонниками прогресса и служителями религии в той форме, как ее стали видеть потомки.

В XVII веке тогдашние ученые и философы такого противопоставления практически не замечали. Ньютон, считавшийся плодовитым писателем на библейские и теологические темы и полагавший, что его труд над пророческими книгами точно так же безупречен, как «Принципия» («Принципы математики»), явно считал, что Моисей владел гелиоцентрической теорией, и рекомендовал своим читателям «остерегаться Философии, тщетного обмана и сопротивления науке, притворно называемой таковой», и обращаться за истиной к Ветхому Завету. Изобретатель логарифмов Джон Непер с радостью обнаружил новый инструмент, с применением которого поддавались расшифровке таинственные ссылки в Книге Откровения на «число зверя». Французский философ Рене Декарт сформулировал то, что он счел достойными философскими аргументами в защиту религиозной веры и христианской истины, совместимых с технически скептическим подходом к его предмету. Такое открытие не спасло его (и его философскую школу, названную в честь основателя картезианской) от враждебного отношения со стороны церкви. Записные апологеты религиозной веры правильно разглядели угрозу для себя: на кону стояли не просто умозаключения, к которым пришли ученые люди, а путь, которым они к нему подошли. Рационально обоснованная приемлемость религиозной веры, начавшаяся с принципов сомнения и продемонстрировавшая, что их можно успешно преодолеть, совсем не устраивала церковников, утверждавших, что истину провозглашает власть. Церковники продемонстрировали большую логику в том, что отвергли как несовместимую собственную набожность Декарта с христианством и совершенно правомерно (даже с его собственной точки зрения) внесли все его работы в «Индекс запрещенных книг».

Такой аргумент власти перенял французский протестантский священнослужитель конца XVII века Пьер Бейль, указавший на его неполноценность: что власть может предписывать власти? В конце концов все казалось делом вкуса. Любую догму традиционного христианства, решил он, можно опровергнуть исключительно в силу естественного резона. Такими вот идеями провозглашалась новая фаза в истории европейской мысли; ее назвали эпохой Просвещения.

Это слово и сходные по смыслу слова в XVIII веке использовались в большинстве европейских языков для обозначения того, что люди считали отличавшими их в собственную интеллектуальную эпоху и что отделяло их от происходившего в прошлом. Ключевой образ выглядел так, что проливался свет на то, что пребывало в темноте, но, когда немецкий философ Эммануил Кант задал вопрос «Что такое просвещение?» в своем знаменитом очерке, он дал совсем другой ответ: освобождение от взятой на себя опеки. Стержнем Просвещения служило развенчание авторитетов. Великим наследием, оставленным эпохой Просвещения, считается обобщение критического отношения к всему на свете. В конечном счете все требовалось подвергать сомнению. Некоторые чувствовали – и по большому счету они оказались правы – приземленность всего сущего, но отсутствие святынь представлялось несколько обманчивым. В эпоху Просвещения появились собственные авторитеты и догмы; исследованием самой критической позиции долгое время никто не занимался. Кроме того, Просвещение тоже представляло собой увязку отношений на основе разнообразных идей, и тут тоже прячется еще одна сложность в примирении с ним. В него влились многочисленные потоки, но ни в коем случае все они не потекли в одном русле. Корни Просвещения перепутались; развитие всегда напоминало продолжающиеся дебаты – иногда гражданскую войну, настолько много предположений разделяли соперники. То есть движения объединенной армии просвещенных деятелей не наблюдалось.

Декарт утверждал, что началом твердого знания являются систематические сомнения. Спустя 50 лет английский философ Джон Локк предоставил доклад по психологии знания, в котором он свел его основные компоненты к впечатлениям, передаваемым органами чувств рассудку; он опроверг Декарта в том, что идеи даются человеческой натуре от рождения. Человеческое сознание содержит одни только ощущения и связи, установленные между ними. Тем самым подразумевалось, что человечество не располагало сверхценными понятиями о добре и зле; нравственные ценности, проповедовал Д. Локк, возникли, когда рассудок испытал боль и удовольствие. Для подобных идей впереди простиралось огромное будущее, от них должны произойти теории народного образования, долга общества по регулированию материальных условий жизни народа и многие другие производные от энвайрон-ментализма (движение в защиту окружающей среды). Они к тому же опирались на богатейшее прошлое: вспомним, например, дуализм Декарта и Локка, нашедший выражение в их разделении души и тела в человеке, Бога и мира, уходящий корнями в платоновскую и христианскую метафизику. Но самым поразительным на тот момент представляется то, что свои идеи Д. Локк все еще мог связывать с традиционной структурой христианской веры.

Такого рода неувязки сопровождали всю эпоху Просвещения, но ее общая тенденция просматривается ясно. Невиданное повышение престижа науки тоже зримо обещало, что путь к знанию лежит через слежение за ощущениями, причем к знанию, ценность которого подтверждалась практической полезностью. Она позволяла совершенствование самого мира, в котором обитал человек. С помощью ее технических приемов можно было раскрыть тайны природы и разглядеть их логические, рациональные основы, покоящиеся на законах физики и химии.

Все это долгое время служило кредо для оптимистов (слово optimiste вошло в словарь французского языка в XVII веке). Мир становился все совершеннее, и его совершенствование продолжится. В 1600 году жизнь в Европе коренным образом изменилась. Затем поклонение времен Ренессанса перед классическим прошлым смешалось с всплесками войны, а не оставлявшее никогда религиозных людей подспудное ощущение близкого конца света поспособствовало появлению пессимистических настроений и чувства падения с высот великого прошлого. В ходе широчайших литературных дебатов по поводу того, превзошли ли достижения древних мыслителей деяния современных ученых, писатели конца XVII века сформулировали понятие прогресса, ставшего творением Просвещения.

В этом же состояло кредо людей, не обладавших знаниями в каких-либо областях. В XVIII веке образованный человек вполне мог свести воедино достойным образом, по крайней мере, для самого себя логику и результаты нескольких различных исследований. Вольтер прославился как поэт и драматург, но к тому же писал пространные труды по истории (какое-то время он служил историографом французской монархии) и объяснял физику Ньютона своим соотечественникам. Адам Смит обрел известность как теоретик этики и только потом поразил весь мир своим трудом «Исследование о природе и причинах богатства народов», который со всеми основаниями можно отнести к произведениям, положенным в основание современной экономической науки.

В такого рода эклектике научных воззрений религии тоже нашлось свое место, но (как выразился Эдвард Гиббон) «в современные времена, скрытый, и даже подспудный скептицизм сопровождает самое благое намерение». В «просвещенных» воззрениях вроде бы не оставалось места для чего-то неземного и богословского. Дело даже не просто в том, что ученые европейцев больше не чувствовали разверзшегося перед ними ада. В мире все меньше оставалось непостижимого; к тому же он уже не обещал прежних трагедий. Все больше бед представлялось не связанными с бытием, а рукотворными. Неизбежные проблемы, понятное дело, могли возникать в силу ужасных стихийных бедствий, таких как землетрясения, но, если существовала возможность избавления практически от всех недугов и если, как выразился один мыслитель, «предназначение человека заключается в обретении счастья и предотвращении страданий», что тогда значили догматы Спасения и Проклятия? Бога можно было еще как-то включить в описание философом Вселенной в качестве Первооснователя, который дал начало существованию всего сущего, и Великого мастерового, предписавшего правила функционирования всего, чем он занимался, а существовало ли место для Его последующего вмешательства в дела Вселенной либо непосредственным образом через воплощение (инкарнацию), либо опосредованно через Его церковь и причастия, раздаваемые ею? Просвещение неминуемо несло в себе мятеж против церкви, выступавшей в качестве высшего претендента на интеллектуальный и моральный авторитет.

Как раз здесь кроется фундаментальное противоречие. Отрицание авторитетов думающими людьми XVII и XVIII веков только в редких случаях выглядело полным в том смысле, что они искали новых авторитетов и обнаруживали их в том, что считалось учениями науки и рассудка. Однако чем дальше, тем активнее и решительнее эти люди отрицали авторитет прошлого. Точно так же, как буквальный аргумент по поводу древней и современной культуры служил подрыву авторитета канонического учения, протестантская Реформация обрушила авторитет католической церкви, служившей еще одним столпом традиционной европейской культуры. Когда протестантские реформаторы заменили старого священника новым пресвитером (или Ветхим Заветом), им все равно не удалось обойтись без подрыва религиозного авторитета, чем они занялись, а деятелям Просвещения предстояло продолжить начатое ими дело.

Такие последствия проявились не сразу, а только через некоторое время, как бы оперативно и оправданно церковники ни сформулировали свои предчувствия недоброго. Особенности передовой мысли в XVIII веке обычно проявлялись в весьма прикладных и будничных рекомендациях, за которыми в какой-то мере скрывались тогдашние их тенденции. Эти тенденции, вероятно, лучше всего суммировать с точки зрения фундаментальных верований, лежащих в их основе и одновременно происходивших из них. В основании всех остальных тенденций лежала новая уверенность во власти рассудка; именно поэтому просвещенный народ так восхищался Ф. Бэконом, разделившим с ним такую уверенность. Однако даже творческим гигантам Ренессанса не дано было передать европейцам того убеждения в мощи интеллекта, как это удалось мыслителям XVIII столетия. На этом убеждении произрастала вера в возможность практически безграничного совершенствования мира людей. Многие мыслители той эпохи были оптимистами, которые видели в нем вершину истории. Совершенно определенно они рассчитывали на лучшую судьбу человечества с помощью приспособления к его нуждам природы и раскрытию перед человеком истин, вписанных в его душу разумом. Врожденные понятия, выскочившие через парадные двери, возвращались черным ходом. Оптимизм оправдывался только через понимание необходимости преодоления значительных практических препятствий. Первым из этих препятствий считалось простое невежество. Предположим, что знание конечных целей представлялось делом недостижимым (и наукой такой вывод подтверждался с каждым новым открытием сложности природы в целом), но просвещенных людей волновало совсем не своего рода невежество народа. Они имели представление о повседневном уровне опыта и верили в возможность преодоления невежества.

Те, кто занимался буквальным внедрением просвещения в жизнь, преследовали именно эту цель. В своей великой «Энциклопедии» Дени Дидро и Жан Лерон Д’Аламбер собрали информацию и конгрегацию по вопросам миссионерства, занявшую 21 том, изданный между 1751 и 1765 годами. В ряде статей этой энциклопедии указывалось, что еще одним великим препятствием на пути просвещения стоит нетерпимость – особенно когда такое препятствие оказывается на пути свободы обращения информации и слова. Данная энциклопедия, как заявил один из ее авторов, задумывалась как «боевая машина», предназначенная для изменения мышления людей, а также для снабжения их достоверной информацией. Очередным препятствием на пути счастья называлась узость интересов паствы. Ценностями просвещения провозглашались ценности всего цивилизованного общества. Их считали всеобщими. Никогда, кроме разве что Средневековья, европейская интеллектуальная элита не была более свободной от национальных предрассудков или в такой степени находила общий язык. Ее космополитизм усиливался знанием других обществ, к которым Просвещение возбуждало необыкновенный интерес. В известной мере он появлялся из живой любознательности; авторы путевых заметок и докладов об открытии новых земель обращали внимание публики на незнакомые ей идеи и атрибуты других культур, тем самым пробуждая интерес к общественному и национальному разнообразию. Они обеспечили новые основания для критических размышлений. Взгляды на гуманизм и просвещение в Китае особенно захватили воображение европейцев XVIII века. По этому факту можно предположить, насколько поверхностным было их знакомство с реалиями этой страны.

Существовало такое мнение, что как только удастся избавиться от невежества, нетерпимости и узости интересов, то тут же беспрепятственное функционирование законов природы, открытых по умыслу, послужит переменам в обществе на благо каждого его члена за исключением тех, кто повенчан с прошлым своей слепотой или пользуется неоправданными привилегиями. Своим сатирическим романом под названием «Персидские письма» ее автор французский правовед и философ Шарль-Луи де Монтескьё заложил традицию, последователи которой строили предположения о том, что атрибуты существующих обществ – в его случае законы Франции – можно усовершенствовать через приближение их к законам природы. При формулировании такого рода программы деятели Просвещения назначали себя жречеством нового общественного уклада. В их видении своей роли как критиков и реформаторов впервые появился социальный идеал, сопровождающий нас до сих пор, – идеал интеллектуала. Моралисты, философы, грамотеи, ученые к тому времени уже существовали; их отличительной особенностью считалось владение своей профессией в совершенстве. Итак, деятели эпохи Просвещения изобрели идеал общего разборчивого склада ума. В результате как никогда раньше четко они определили признаки обособленного, рационального, слитного и всеобщего критицизма, то есть современного «аристократа духа».

Слово «интеллектуал» в XVIII веке широкого применения не нашло. Людей данной категории тогда хватало, но их называли просто «философами». Так произошло приспособление и расширение значения уже знакомого слова; оно стало означать не человека, занимающегося целенаправленно размышлениями над философскими проблемами, а индивида, проявляющего склонность к восприятию самых широких взглядов и занимающего критическую позицию по любому поводу. Данному слову придавали некий нравственный и оценочный оттенок, по привычке выделявшийся врагами, а также друзьями, чтобы к тому же указать на рвение, проявляемое «философами» в деле пропаганды истины, обнаруженной через судьбоносное озарение, среди широкой и непросвещенной общественности. Изначально появилась группа французских писателей, в скором времени сплотившаяся, невзирая на все индивидуальные разногласия, и они назвали себя философами. Их численность и широкая известность однозначно позволяют считать Францию локомотивом передовой мысли центрального периода эпохи европейского Просвещения. В остальных странах не только не появилось такого многочисленного отряда настолько видных деятелей в пределах данной традиции, но и тех, кто появился, не удостоили заслуженного престижа и славы.

Все-таки «верховными божествами» раннего Просвещения считались англичане И. Ньютон и Д. Локк; к тому же с полным на то основанием философом, выразившим предельное развитие идеалов и методов Просвещения, следует назвать Иеремию Бентама, а величайшим памятником историографии данного периода стал труд Э. Гиббона. Дальше на севере, в Шотландии, на XVIII век приходится великий культурный расцвет, когда появляются один из наиболее занятных, а также проницательных философов-эмпириков эпохи Просвещения Дэвид Юм, соединивший в себе крайний интеллектуальный скептицизм с доброй натурой и социальным консерватизмом, и Адам Смит, ставший автором одной из величайших, несущих созидательный заряд книг новейших времен. Среди католических, без учета Франции, стран самой плодотворной по своему вкладу в дело Просвещения была Италия, причем вразрез с преобладанием в ней Римско-католической церкви. Эпоха итальянского Просвещения заслуживает упоминания хотя бы в благодарность за появление в истории человечества одного только Чезаре Беккариа, то есть автора книги, обосновавшего реформу в области уголовного права и подвергшего критике пенологию, а также подарившего нам один из популярнейших лозунгов в истории: «Наибольшее счастье наибольшего числа людей». Эпоха немецкого Просвещения разворачивалась медленнее и дала меньше деятелей, получивших всеобщее признание (возможно, в силу языкового барьера), зато у немцев подарили миру мыслителя Э. Канта, который, даже если он сознательно стремился выйти за рамки своей эпохи, тем не менее в своих нравственных рекомендациях воплотил многое из того, что отстаивалось этим Просвещением. Одна только Испания заметно отставала от остальной Европы. Такое впечатление вполне оправданно даже с оговоркой по поводу трудов одного или двух ее просвещенных государственных деятелей; в испанских университетах XVIII века все еще отвергали учение Исаака Ньютона.

При всей важности для европейской истории цивилизации трудов мыслителей остальных стран труды французов произвели на современников самое мощное впечатление. Причин для этого можно привести великое множество: одна из них лежала в самом очаровании этой державы; стойкий престиж достался Франции при Людовике XIV. Вторая причина заключалась в мощнейшем инструменте распространения французской культуры, которым служил французский язык. В XVIII веке он в одинаковой степени считался языком межнационального общения интеллектуалов Европы и приверженцев последней моды; Мария-Терезия и ее дети использовали его в своей семейной переписке, и Фридрих II писал на нем стихи (весьма скверные). Европейская публика гонялась за всеми книгами, написанными на французском языке, и можно предположить, что популярность этого языка практически сдерживала культурный рост языка немецкого.

Владение общим языком делало возможным распространение новых представлений, их обсуждение и критические замечания по их поводу, однако все достижения в сфере практической реформы на текущий момент по большому счету зависели от конкретных политических обстоятельств. Кое-кто из европейских государственных деятелей попытался внедрить «просветительские» идеи в жизнь только в силу совпадения интересов государств с целями философов. Это выглядело особенно очевидным, когда сторонники «просвещенного самодержавия» натолкнулись на сопротивление со стороны носителей личных интересов и консерватизма. Такого рода конфликты со всей наглядностью проявились в навязывании образовательной реформы за счет церкви на территории доминионов Габсбургов или в нападках Вольтера, сформулированных в записке одному из королевских министров, на парламент Парижа, когда его депутаты встали на пути бюджетных новаций. Некоторые правители, такие как русская Екатерина Великая, нарочито выставляли напоказ влияние идей Просвещения на собственное законодательство.

Можно сказать, что идеи эти сыграли не только утилитарную роль в проведении реформы, направленной против церкви, но имели огромное значение в области образования и экономики. Во Франции, по крайней мере, хозяйственные рекомендации просвещенных мыслителей оставили свою отметину на системе управления.

С особой силой внимание философов привлекалось к решению вопросов религии. Религия и религиозное учение все еще конечно же оставались неотделимыми буквально от всех сторон жизни Европы. Дело даже не в том, что церковники претендовали на чрезмерную власть, ведь к тому же они казались буквально вездесущими со своими громадными ведомственными интересами одновременно в общественной и хозяйственной сфере; религия в известной мере пронизывала все аспекты жизни общества, на которые могли обратить внимание реформаторы. Взять хотя бы то, что на пути судебной реформы стояли обвинения в оскорблении святынь или нарушении привилегий церковников; неотъемлемые права церквей на землю становились препятствием для совершенствования хозяйства, монополия клириков на образование обременяла подготовку управленцев, догма не позволяла равного обращения с лояльными и ценными подданными, и получается так, что в частности Римско-католическая церковь всегда становилась врагом всего нового и прогрессивного.

Но в этом заключалось далеко не все, что вызывало нападки со стороны философов. Религия, считали они, совсем не исключала возможности уголовных преступлений. Одним из последних громких скандалов эпохи гонений за веру стала казнь одного протестанта в Тулузе в 1762 году по обвинению в соблазнении католиков мракобесием. За это преступление его подвергли пыткам, суду и казни. Вольтер сделал из этого случая знаменитое дело. Как он ни старался, ему не удалось изменить закон, но при всей жестокости чувств, продолжавших разделять католиков и протестантов Южной Франции, все-таки удалось прекратить такое узаконенное убийство, и они больше там не повторялись. Однако во Франции не было даже минимальной юридической терпимости к протестантам вплоть до 1787 года, а на евреев она так и не распространилась. К тому времени Иосиф II уже внедрил религиозную терпимость на своих католических территориях.

Только по этому факту можно судить о важных пределах практического успеха Просвещения. При всей его революционной мощи, Просвещению оставалось развиваться в рамках все еще сугубо карательной правовой и нравственной структуры старомодной системы. Ее отношения с деспотизмом выглядели неоднозначно: можно было бороться против введения цензуры или практики религиозной нетерпимости в условиях теократической монархии, но при этом успех самих прогрессивных реформ зависел от той же деспотической власти. Одновременно следует помнить, что побуждениями к совершенствованию нашей жизни служили не одни только идеи Просвещения. Атрибуты английского общества, вызывавшие восхищение у Вольтера, появились совсем не в силу Просвещения, и за многочисленные изменения, случившиеся в Англии XVIII века, следует благодарить больше религию, чем «философию».

Величайшая политическая важность Просвещения заключается в его наследии для грядущих поколений. В нем разъясняются и формулируются многие ключевые требования к тому, что следует называть «либерализмом», хотя здесь тоже его наследие выглядит неоднозначным, так как деятели Просвещения стремились не к свободе как таковой, а свободе ради плодов, обещаемых ею. Великим предвидением XVIII века считается допущение возможного счастья человечества на земле; в этот век, можно сказать, не просто предсказали земное счастье как достижимую мечту, но к тому же сформулировали предположение о том, как его измерить (Иеремия Бентам писал об «арифметике счастья» – felicific calculus), и что счастье можно распространять посредством применения рассудка. Прежде всего через Просвещение продвигалась идея о том, что знание в его социальной тенденции представлялось в основе своей даром благодатным и прогрессивным, а поэтому в него нужно верить. Все эти идеи вызвали глубокие политические последствия.

Наряду со всем упомянутым выше в данную эпоху удалось сделать вклад в будущую самую либеральную европейскую традицию, которая обрела более определенную и отрицательную форму; в эпоху Просвещения возник классический антиклерикализм. Критики всего того, что сотворили служители Римско-католической церкви, добились поддержки со стороны государства своих нападок на духовные организации и их авторитетов. Борьба церкви и государства происходила из множества корней, не связанных с философией, но ее всегда можно было представить как продолжение войны Просвещения и рациональности против суеверия и фанатизма. В частности, критике или презрению подверглось само папство; Вольтер, как кажется, одно время полагал, что оно исчезнет до конца века. Величайшим успехом философов в глазах их врагов и многих собственных сторонников выглядел папский роспуск в 1773 году Общества иезуитов.

Кое-кто из философов вел свои нападения на церковь не только как на религиозный атрибут, а и на само вероисповедание. У отъявленного атеизма (вместе с детерминированным материализмом) в XVIII веке имелось свое первое серьезное выражение, но популярности оно не приобрело. Подавляющее большинство тех, кто думал об этих вещах на протяжении эпохи Просвещения, мог вполне скептически относиться к догмам церкви, но все равно придерживался смутной веры в существование Бога. К тому же совершенно определенно они верили в важную роль религии как социальной силы. Как сказал Вольтер, «религия нужна ради блага самого народа». Он в любом случае на протяжении всей своей жизни продолжал утверждать, причем вместе с Ньютоном, существование Бога и умер формально в мире с церковью.

Вот вам намек на нечто, грозящее постоянно выпасть из виду в эпоху Просвещения: роль животной и нерациональной стороны человеческой натуры. Самая пророческая фигура того столетия в этом отношении и того, кто яростно спорил со многими ведущими деятелями «просвещенного» сообщества и философами, принадлежит Жан Жаку Руссо из Женевы. Его важность для истории европейской мысли заключается в страстных призывах к тому, чтобы должный вес придавался чувствам и нравственным ощущениям, одновременно оказавшимся под угрозой того, что их затмят рациональные соображения. Из-за этого он считал людей своего времени существами недоразвитыми, неполноценными и разложившимися созданиями, изуродованными под влиянием общества, ведущего их к катастрофе.

Ж.Ж. Руссо своими воззрениями оказал глубокое воздействие на европейскую культуру, иногда весьма пагубное. Он заложил во все души (и это признавали многие) новые терзания. В его трудах можно обнаружить новое отношение к религии (которое должно было ее оживить), новую психологическую одержимость человеком, которой предполагалось наводнить искусство и литературу, изобретение сентиментального подхода к природе и естественной красоте, ростки современной доктрины национализма, мирское пуританство (внедренное в мифическом видении древней Спарты) и очень многое еще что. Все эти его умозаключения вызвали и позитивные, и негативные последствия; Руссо, короче говоря, послужил ключевой фигурой в процессе создания того, что позже назвали романтизмом. В очень многом он считается новатором и часто одним из гениев. Немало он к тому же разделил с другими мыслителями. Его отвращение к разложению Просвещением общины, его представление о том, что люди были братьями и членами общественного и нравственного целого, например, получило выражение точно так же красноречиво в трудах ирландского автора Эдмунда Бёрка, который, однако, сделал совсем другие выводы. Руссо в какой-то мере выражал взгляды, начинавшие овладевать душами остальных людей, так как эпоха Просвещения прошла свою высшую точку. Тем не менее главную и особую роль Руссо в становлении романтизма никто под сомнение не ставит.

Слово «романтизм» произносится часто, причем к месту и не к месту. Его можно совершенно правомерно применять к понятиям, кажущимся диаметрально противоположными. Вскоре после 1800 года, например, некоторые люди отрицали всякую ценность прошлого и пытались избавиться от его наследия с таким же рвением, как и деятели Просвещения, а в это время другие люди упорно отстаивали существование исторически завещанных им атрибутов. И тех и других можно было назвать (и называли) романтиками хотя бы потому, что для них моральная страсть имела большее значение, чем интеллектуальный анализ. Самая ясная связь между такими антиподами лежит в новом акценте романтичной Европы на чувстве, интуиции и, прежде всего, всем естественном. Романтизм, выражения которого выглядели весьма многообразными, начинался почти всегда с некоторого возражения по поводу просвещенной мысли, будь то из-за неверия в способность науки дать ответы на все вопросы или из-за отвращения к рациональной личной выгоде. Но его истинные корни лежат гораздо глубже, в развенчании сторонниками Реформации многочисленных традиционных ценностей одной высшей ценностью искренности; было не совсем неправильно видеть в романтизме, как некоторые католические критики это считали, мирское протестантство, так как прежде всего его поборники стремились к подлинности, самореализации, честности, нравственному возвышению. К несчастью, они слишком часто делали это без оглядки на цену, которую приходилось за это платить. Великие последствия проявлялись на протяжении XIX века, обычно с болезненными результатами, а в XX веке романтизм коснется многих новых уголков мира в качестве одного из последних всплесков живости европейской культуры.

Книга шестая
Великое ускорение

В середине XVIII века большинство людей в мире (и, вероятно, подавляющее большинство европейцев) могли все еще полагать, будто ход истории во многом продолжится своим прежним чередом. Повсеместно ощущалось огромное бремя прошлого, и часто от него невозможно было избавиться: о некоторых усилиях, предпринимавшихся в Европе по избавлению от этого бремени, уже говорилось выше, но нигде за пределами Европы не существовало даже возможности вырваться из объятий прошлого. Притом что во многих уголках мира жизнь некоторых народов начала подвергаться коренным переменам через общение с европейцами, большую часть планеты они не затронули и по большому счету мир оставался свободным от влияния реформаторских течений европейской культуры.

Обратите особое внимание на то, что в тот период истории одна только Европа, причем даже очень небольшие ее районы, существенно отличалась от остальных континентов. В остальных районах мира не наблюдалось никаких переломных моментов, с которых начинались перемены; время изменений пришло, когда европейцы, движимые новшествами, алчностью, религиозным рвением или нехваткой провианта на родине, приступили к покорению нашего мира. Уже в середине XVIII столетия среди мыслящей части европейцев стремительно распространялось осознание необходимости исторических перемен (и их собственная роль в них). В последующие полтора столетия практически повсеместно предстояли стремительные как из рога изобилия изменения, и не замечать их было очень трудно, если возможно вообще. К 1900 году все наглядно убедились в том, что в Европе и европейском мире колониальных поселений народ безвозвратно порвал многие свои связи с собственным прошлым. Больше народу стало разделять фундаментально прогрессивные воззрения на историю человечества. Смысл событий стали определять в соответствии с мифом о прогрессе, никогда прежде не подвергавшемся сомнению.

Такая же большая важность принадлежала побуждениям, поступавшим из Северной Европы и Атлантических стран, тоже направленным наружу, в деле преобразования отношений Европы с остальным миром и самих основ жизни многих его народов, как бы глубоко ни переживали и ни сопротивлялись они переменам. К концу XIX века (притом что нами выбрана весьма приблизительная и подходящая веха) для мира, где когда-то действовали культурные нормы отдельных народов, европейцы выбрали новый курс развития. Судьбой ему предназначалось продолжение и ускорение преобразования, причем вторая цель по важности не уступала первой. Человек, родившийся в 1800 году и проживший отведенный ему автором псалмов три раза по двадцать и еще десяток (70) лет, становился свидетелем таких перемен, каких не происходило за предыдущую тысячу лет. Поступь истории убыстрялась.

Как раз консолидация европейской мировой гегемонии считается главной особенностью этих изменений и одним из мощнейших моторов, придающих им движение. К 1900 году европейская цивилизация демонстрировала самые большие достижения в сфере материального производства, каких еще никогда не наблюдалось на нашей планете. Европейцы далеко не всегда соглашались в том, что следует считать в них самым важным, но мало кто из них мог отрицать, что за счет силы и влияния носители этой цивилизации установили такое свое господство над остальной частью земного шара, какого не устанавливали представители ни одной предыдущей цивилизации. Миром с тех пор правили европейцы (или их потомки). Их господство распространялось в основном на политическую сферу, включавшую прямое управление. Просторные области мира населяли европейские народы. Что же до неевропейских стран, все еще формально и политически независимых от Европы, большинству их правителей приходилось на практике прислушиваться к указаниям из Европы и мириться с вмешательством европейцев в их внутренние дела. Совсем немногим коренным народам дано было сопротивляться, и, если они это себе позволяли, европейцы часто одерживали свою деликатнейшую победу из всех возможных, так как успешное сопротивление требовало применения европейских методов борьбы. То есть их европеизация продолжалась в иной форме.

1
Изменение на удаленную перспективу

В 1798 году английский священник и экономист Томас Мальтус опубликовал «Опыт закона о народонаселении», которому предстояло стать самым авторитетным трудом, когда-либо написанным по затронутому в нем предмету. Он описал явления, считающиеся теперь законами прироста народонаселения, но важность труда решением поставленной автором научной задачи не ограничивалась. Ее влияние, например, на экономическую теорию и биологическую науку оказалось таким же значительным, как сам вклад автора демографических исследований. Здесь, однако, последствия играли не такую роль, как статус книги в качестве индикатора изменений в представлениях ученых о народонаселении. На протяжении двух веков или около того европейские государственные деятели и экономисты соглашались с тем, что признаком благополучия государства следует считать рост его населения.

Считалось, что королям следовало искать пути увеличения численности своих подданных не просто ради расширения базы налогоплательщиков и призывного контингента, а потому, что более многочисленное население одновременно ускоряло течение хозяйственной жизни и служило указанием на то, что это ускорение происходило. Увеличение численности населения со всей очевидностью указывало на способность экономики обеспечивать проживание в стране с большей массой народа.

Основные положения этого представления подтверждались самим авторитетом великого Адама Смита, в известной книге которого под названием «Исследование о природе и причинах богатства народов» уже в 1776 году утверждалось, что увеличение народонаселения служит достоверным приближенным критерием экономического благополучия.

Мальтус, образно говоря, вылил на приверженцев таких представлений ушат холодной воды. Как бы ни оценивались последствия для общества в целом, он пришел к заключению о том, что растущее население рано или поздно несло бедствие и страдания большинству его членов в лице беднейших слоев. На своем самом знаменитом примере, когда речь шла о пределах отдачи земли, Мальтус говорил об ограниченной площади плодородных почв для выращивания продовольствия. Таким ограничением, в свою очередь, обозначалась рациональная численность населения той или иной страны. Все-таки население обычно увеличивалось на протяжении коротких промежутков времени. По мере роста масса населения поглощала сокращающийся ресурс своего существования. После исчерпания данного ресурса наступал голод. После этого численность населения сокращалась до тех пор, пока не появлялась возможность прокормиться имеющимся продовольствием. Такой механизм мог функционировать, если мужчины и женщины воздерживались от рождения детей (и благоразумие как результат оценки последствий помогало людям, заключавшим браки в более позднем возрасте) или в условиях настоящих бедствий, служащих естественным тормозом рождаемости в виде эпидемий, а также войн.

По поводу сложности и четкости такого мрачного тезиса можно сказать намного больше. В его пользу или опровержение приводится масса доводов, а справедливая или притянутая за уши теория, привлекающая большое внимание, должна многое нам поведать о той эпохе. Так или иначе, рост населения начал волновать людей до такой степени, что даже непривлекательная проза того же Томаса Мальтуса привлекла пристальное внимание ученых. Люди осознали суть прироста населения, чего не знали о нем прежде, и занялись им так, чтобы его ускорение пошло как никогда. В XIX веке вразрез со всеми увещеваниями Мальтуса численность ряда ветвей рода человеческого пошла вверх темпами и достигла уровня до тех пор просто немыслимого.

Точное измерение произошедших тогда перемен лучше всего удается при учете протяженного временного отрезка; точные даты ничего полезного не дают, да и общие тенденции практически полностью сохраняются в нынешней эпохе. С учетом России (численность населения которой вплоть до последнего времени оценивалась на основе весьма приблизительной статистики) получается так, что народонаселение Европы с около 190 миллионов человек в 1800 году увеличилось до порядка 420 миллионов столетие спустя. Поскольку численность населения остального мира явно росла относительно медленнее, происходило увеличение доли Европы в общей численности населения нашей планеты приблизительно от одной пятой части до одной четверти; на некоторое время ее отставание в численности населения по сравнению с великими азиатскими центрами народонаселения сократилось (тем временем техническое и психологическое превосходство Европы в мире сохранялось).

К тому же одновременно Европа переживала массовое переселение своих жителей. В 1830-х годах за рубеж на другие континенты выезжало больше 100 тысяч европейцев в год, в 1913 году их уехало больше полутора миллионов. Если взять более протяженный отрезок времени, 1840 и 1930 годы, то из Европы за океан отправилось около 50 миллионов человек, причем подавляющее их большинство оказалось в Западном полушарии. Весь этот народ с потомками следует прибавить к общим суммам, чтобы понять, насколько ускорился рост европейского населения за все те годы.

Этот рост внутри Европы распределялся очень неравномерно, и эта неравномерность свидетельствует об отличии положения великих держав. Их мощь обычно оценивали с точки зрения численности личного состава вооруженных сил, и следует отметить решающее изменение, когда в 1871 году Германия потеснила Францию со своей самой большой массой населения, находящейся под властью одного правительства к западу от России. Еще один способ рассмотрения такого рода изменений состоял в сравнении соответствующих долей населения Европы, находившихся в распоряжении основных военных держав в разные отрезки времени. Между 1800 и 1900 годами, например, доля России выросла с 21 до 24 процентов от общего количества; Германии – с 13 до 14 процентов; в то время как Франции – упала с 15 до 10 процентов; и Австрии – немного меньше: с 15 до 12 процентов. Далеко не во многих странах, однако, прирост населения выглядит таким же кардинальным, как в Соединенном Королевстве Великобритании, где численность населения увеличилась с около 8 миллионов человек, когда Мальтус написал свой труд, до 22 миллионов к 1850 году (к 1914 году ей предстояло достичь 36 миллионов).

Население росло повсеместно, хотя разными темпами в разное время. Беднейшие аграрные области Восточной Европы, например, пережили самые высокие темпы прироста своего населения только в 1920-х и 1930-х годах. Базовым механизмом увеличения численности населения в данный период повсеместно служило падение смертности. Никогда еще в истории человечества не наблюдалось такого впечатляющего падения уровня смертности, как в последние 100 лет, и оно проявилось сначала в развитых странах Европы в XIX веке. Грубо говоря, до 1850 года в подавляющем большинстве европейских стран уровень рождаемости совсем незначительно превышал уровень смертности, и во всех странах эти уровни выглядели примерно одинаковыми. По ним можно сделать вывод о том, насколько слабо все перемены того времени повлияли на фундаментальные детерминанты продолжительности человеческой жизни во все еще по большому счету сельском обществе. После 1880 года наступило время стремительных перемен. Уровень смертности в передовых европейских странах падал весьма устойчиво с примерно 35 смертей на тысячу жителей в год до порядка 28 смертей в год к 1900 году; 50 лет спустя этот показатель составлял около 18 смертей на тысячу жителей. В более отсталых странах между 1850 и 1900 годами все еще сохранялся показатель 38 смертей на тысячу жителей, а к 1950 году он понизился до 32 смертей на тысячу.

В результате появилось бросающееся в глаза неравенство между двумя Европами, причем в той, что побогаче, ожидающаяся продолжительность жизни была намного больше. Поскольку передовые европейские страны в значительной мере лежат на западе (за исключением бедной страны Испании с высокой смертностью), возникло новое усиление существовавшего с древних времен деления между востоком и западом, когда воображаемая граница проходила от Прибалтики до Адриатики.

Кроме низкой смертности можно привести прочие наглядные факторы. Ранние браки и повышающийся уровень рождаемости проявились на первом этапе экспансии из-за увеличения экономических возможностей, но теперь они значили намного больше, так как с XIX столетия и дальше дети от ранних браков имели намного больше шансов выжить, благодаря большей человеческой заботе, подешевевшему питанию, прогрессу в области медицины и техники, а также усовершенствованию службы общественного здравоохранения.

Из всего перечисленного выше последними на тенденции в динамике народонаселения стали влиять медицинская наука и предоставление медицинских услуг. Врачи начали справляться с опаснейшими смертельными заболеваниями приблизительно с 1870 года. К ним относятся детские смертельные эпидемии: дифтерия, скарлатина, коклюш и брюшной тиф. Тем самым удалось радикально сократить младенческую смертность и повысить предполагаемую продолжительность жизни при рождении. Но еще раньше реформаторы в социальной сфере и инженеры уже преуспели на ниве сокращения случаев этих и других заболеваний (хотя смертность от них осталась на прежнем уровне) тем, что проложили более совершенные системы отвода сточных вод и создали современные очистные сооружения для растущих городов. Холеру в индустриальных странах ликвидировали к 1900 году, а ведь из-за нее в 1830-х и 1840-х годах едва не лишились своего населения Лондон и Париж. После 1899 года ни в одной западной европейской стране не было отмечено вспышки крупной эпидемии чумы. По мере того как такие изменения затрагивали все больше стран Европы, повсеместно закреплялась тенденция роста продолжительности жизни населения, в конечном счете потребовавшая решения невиданных до тех пор задач. К второй четверти XX века мужчины и женщины в Северной Америке, Соединенном Королевстве, Скандинавии и промышленной Европе могли рассчитывать на продолжительность своей жизни, в два или три раза превышавшую продолжительность жизни их предков времен Средневековья. Отсюда опять происходят громадные последствия.

Точно так же, как ускоренное увеличение народонаселения впервые проявилось в странах, продемонстрировавших самые передовые экономические показатели, следующая различимая демографическая тенденция замедления его роста тоже родилась в этих странах. Она закрепилась за счет сокращения числа рождавшихся детей, хотя долгое время этот факт нивелировался тем, что смертность падала еще быстрее. В разных странах отказ от многочисленных детей получил распространение сначала среди зажиточных слоев населения; по сей день можно пользоваться справедливым наблюдением, состоящим в том, что рождаемость меняется обратно пропорционально доходу населения (невзирая на похвальное исключение состоятельных американских политических династий). В некоторых странах (скорее Западной, чем Восточной Европы) такая тенденция обусловливалась тем, что заключение брака откладывалось на более позднее время, поэтому женщины выходили замуж, когда определенный отрезок их детородного возраста уже оставался позади; одновременно супруги предпочитали обзаводиться меньшим количеством детей и могли себе это позволить с применением надежных средств предотвращения беременности. Можно предположить, что в ряде европейских стран население уже имело некоторое представление о таких средствах; по крайней мере, никто не станет спорить с тем, что в XIX веке их весьма даже усовершенствовали (а новые появились благодаря научно-техническому прогрессу и новым материалам для их изготовления) и шла кампания по просвещению населения в сфере контрацепции. В очередной раз социальные изменения произвели многовекторное влияние, потому что совершенно определенно, например, распространение таких знаний можно связать с повышением грамотности населения и с появлением новых ожиданий. Притом что народ выглядел благополучнее предков, его представители постоянно корректировали свои представления о допустимом уровне жизни, а вместе с тем – о допустимом размере семьи. Пользовались ли вычислениями подходящего времени заключения брака (как это делали французские и ирландские крестьяне) или применяли средства предотвращения нежелательной беременности (чем занимались представители среднего класса Англии и Франции), все дело решалось прочими культурными факторами.

Изменения в укладе того, как мужчины и женщины жили и умирали в своих семьях, отражались на самой структуре общества. С одной стороны, в странах Запада XIX и XX веков наблюдалось абсолютное преобладание молодых людей, и какое-то время они составляли большую пропорцию, какой не существовало когда-либо прежде. Во многом все это следует отнести на экспансионистский порыв, живость и энергию населения Европы XIX века. Вместе с тем население передовых стран постепенно все в большей пропорции пополнялось представителями, дожившими до глубокой старости, чего в прежние эпохи не наблюдалось. Данная категория населения служила все более мощным сковывающим фактором социальных механизмов, обеспечивавших в предыдущие столетия существование престарелых и неспособных к созидательной деятельности членов общества; данная проблема все больше усугублялась в силу обострения состязания за место на промышленных предприятиях. К 1914 году практически во всех европейских или североамериканских странах главную головную боль доставлял поиск путей противостояния проблемам бедности и зависимости, с какими бы крупными отличиями в масштабах и достижениях ни приходилось при этом иметь дело.

Подобные тренды начали формироваться в Восточной Европе только после 1918 года, когда их общий шаблон уже прекрасно обкатали в передовых странах Запада. Уровень смертности давно перешел к гораздо более крутому падению, чем рост рождаемости, даже в передовых странах, причем до сих пор население Европы и европейского мира продолжает увеличиваться. Прирост европейского населения остается одной из важнейших тем в истории современной эпохи, связанной практически со всеми остальными темами. Его материальные последствия можно наблюдать в беспрецедентной урбанизации и появлении огромных потребительских рынков для производственной отрасли. Социальные последствия находятся в широком пределе от усобиц и массовых волнений до чехарды в ведомствах, призванных заниматься ими. Отражались они и на международной арене, так как государственным деятелям приходилось принимать во внимание статистику народонаселения в оценке допустимых рисков, которые можно взять на себя (и которые вынуждены брать на себя), или из-за нарастания тревоги среди народа по поводу последствий появления избыточного населения. Тревоги в Соединенном Королевстве XIX века в связи с перспективой увеличения численности нищего и безработного населения послужили поводом для поощрения переселения его в колонии, и, в свою очередь, сформировались взгляды народа на империю и его чувства к ней. Позже немцы начали чинить препятствия эмиграции, так как испугались ослабления своего военного потенциала, в то время как французы и бельгийцы по той же причине первыми ввели поощрение многодетным семьям в виде пособий на детей.

Авторы некоторых из этих мер предполагали, и справедливо, что мрачные пророчества Томаса Мальтуса с годами все больше предавались забвению и бедствия, которых он боялся, где-то задерживались. Демографические бедствия все-таки посетили Европу в XIX веке; Ирландии и России достались страшные голодные годы, и во многих других местах сложились близкие к голоду условия. Но такие бедствия становились явлением все более редким. Поскольку голод и нехватку продовольствия в передовых странах удалось ликвидировать, эпидемии, в свою очередь, тоже перестали наносить былой демографический ущерб. Между тем Европе к северу от Балкан достались два продолжительных периода фактически безмятежного мира – с 1815 по 1848 и с 1871 по 1914 год; война, которую Мальтус назвал еще одним тормозом роста народонаселения, тоже выглядела меньшим злом, чем раньше. Наконец, его диагноз фактически вроде бы опровергался, когда увеличение населения сопровождалось повышением уровня жизни, что показало продление среднего срока жизни. Пессимистам оставалось разве что напомнить (с полным на то основанием) о том, что Мальтусу никто не пытался возражать; а случилось как раз то, что продовольствия в Европе оказалось намного больше, чем все предполагали. Из такого вывода совсем не следовало, что предложение продовольствия не имело своих пределов.

Фактически проявлялось еще одно из нескольких великих исторических изменений, которые на самом деле послужили преобразованию базовых условий человеческой жизни. Его вполне обоснованно можно назвать революцией в производстве продовольствия. Самые ее начала мы проследили выше. В XVIII веке работники европейского сельского хозяйства уже обрели способность получать приблизительно в два с половиной раза больший урожай, чем считалось нормой во времена Средневековья. Теперь они могли использовать новые, еще более совершенные аграрные приемы. Урожайность предстояло поднять на еще более высокие уровни. Ученые подсчитали, что приблизительно с 1800 года отдача сельского хозяйства в Европе росла темпами около 1 процента в год, опережая все предыдущие периоды истории. А еще интереснее то, что со временем европейская промышленность и торговля обеспечили наполнение крупнейших кладовых в остальных уголках мира.

Оба этих изменения произошли в силу единственного процесса, который составляло ускорение оборота капиталовложений в производственные мощности, позволившее Европе и Северной Америке к 1870 году сосредоточить величайшее на всей поверхности земного шара богатство. Фундаментом этого богатства служило сельское хозяйство. Народ говорил о «революции в сельском хозяйстве», и, если при этом не предполагать стремительного скачкообразного изменения, такое определение можно считать вполне приемлемым; никаким еще определением нельзя достовернее описать мощный подъем в мировой отдаче производства, произошедший между 1750 и 1870 годами (а позже даже превзойденный). Но следует помнить о большой сложности наблюдавшегося тогда процесса, требовавшего многочисленных и разнообразных источников ресурсов, а также связанного с прочими секторами экономики самыми неразрывными нитями. Таким представляется только один аспект глобального экономического изменения, коснувшегося в конечном счете и континентальной Европы, и Америки с Австралазией тоже.

Разобравшись с важными оговорками общего характера, можно переходить к частностям. К 1750 году Англия располагала самым передовым сельским хозяйством в мире. В нем применялись наиболее совершенные на тот момент приемы, а интеграция сельского хозяйства с коммерческой рыночной экономикой в Англии ушла дальше, чем в остальной Европе, и передовые позиции сохранялись за англичанами на протяжении еще одного столетия или около того. Европейские фермеры посещали Британские острова, чтобы перенять новые методы, приобрести домашний скот и машинное оборудование, а также выслушать рекомендации. Между тем английский фермер, пользовавшийся благоприятным моментом установления мира на родине (то, что на британской земле после 1650 года не происходило никаких крупномасштабных и затяжных военных действий, принесло буквально неисчислимые выгоды английской экономике), и растущее население, покупавшее аграрную продукцию, давали доходы, преобразовывавшиеся в капитал для дальнейшего совершенствования хозяйства. Его готовность инвестировать появившиеся доходы на такие цели послужила на тот момент оптимистическим ответом на потенциальные деловые перспективы, но по ней можно судить еще и о глубинных процессах внутри английского общества. Преимущества совершенных форм обработки земли и животноводства перешли в Англию к частным лицам, которые владели собственными угодьями или пользовались ими на правах аренды на условиях, диктовавшихся реалиями рынка. Английское сельское хозяйство входило составной частью в капиталистическую рыночную экономику, в которой даже земля рассматривалась практически таким же товаром, как любые другие. Ограничения на ее использование, знакомые жителям европейских стран, исчезали все стремительнее с момента конфискации Генрихом VIII церковной недвижимой собственности. После 1750 года последняя крупная стадия этой конфискации проходила на рубеже веков с потоком законов об огораживании общинных земель (знаменательно совпавшим с высокими ценами за зерно), которые предназначались для закрепления в интересах частной прибыли традиционных прав английского крестьянина на пастбище, топливо или прочие хозяйственные блага. Одно из самых поразительных различий между английским и европейским сельским хозяйством в начале XIX века заключалось в том, что традиционный крестьянин в Англии практически исчез. В Англии появились батраки и мелкие земельные собственники (арендаторы), а огромному европейскому сельскому населению из частных лиц, пользовавшихся некоторыми, пусть даже крохотными юридическими правами, связывающими их с почвой посредством общинного использования, и массе мелких наделов на Британских островах места не нашлось.

Внутри системы, образованной с помощью всеобщего благосостояния и английских социальных атрибутов, обеспечивался непрерывный технический прогресс. На протяжении долгого времени он по большому счету шел с переменным успехом. Ранние селекционеры породистого скота преуспели не благодаря своим знаниям химии, пребывающей в подростковом возрасте, или генетики, еще не открытой, а потому, что пользовались интуицией, наработанной в ходе оправдывавшей себя практики. И даже при этом их достижения внушали восхищение. Внешний облик домашнего скота, украсивший пейзаж английских пастбищ, стал совсем иным; тощие овцы Средневековья, хребты которых в профиль напоминали готические арки монастырей, подвергшиеся селекции, уступили место тучным, довольным на вид животным, известным нам сегодня. «За гармонию, причем совершенную» – так звучал тост на вечеринках английских фермеров XVIII столетия. Изменилось и внешнее восприятие ферм. Все шире внедрялся водоотвод и огораживание угодий забором, поэтому открытые поля средневековых времен, пролегавшие узкими полосами, возделыванием каждой из которых занимался отдельный крестьянин, уступили место огороженным полям, обрабатывавшимся попеременно и составлявшим огромное лоскутное одеяло английской сельской местности. Машинное оборудование на некоторых из таких полей применялось уже к 1750 году. В XVIII веке применению и совершенствованию этого оборудования посвятили большое внимание, но на самом деле его вклад в повышение отдачи земледелия до конца 1800 года, когда появлялось все больше крупных полей, позволивших повысить продуктивность относительно затрат, выглядел весьма незначительным. Все это происходило незадолго до того, как паровые машины стали применять в качестве приводов для молотилок; с выводом локомобилей на английские поля открывался путь, ведущий в конечном счете к практически полной замене мускульных усилий машинной мощью на ферме XX века.

Такие усовершенствования и изменения все шире внедрялись с внесением необходимых поправок и некоторым отставанием в странах континентальной Европы. Тогдашний прогресс далеко не всегда выглядел стремительным, разве что по сравнению с предыдущими веками якобы застоя. В Калабрии или Андалусии никакой прогресс не ощущался на протяжении больше сотни лет. Тем не менее сельская Европа стала другой и ее изменения происходили многочисленными путями. Борьба с косностью системы снабжения продовольствием в конечном счете закончилась победой, оказавшейся результатом сотен частных успехов в таких сферах, как новации в севообороте, ликвидация устаревшего бюджетного нормирования, внедрение рациональных стандартов обработки почвы и хлебопашества, а также просвещение невежд. Достижения воплотились в улучшении поголовья домашнего скота, внедрении более эффективных методов борьбы с заболеваниями растений и болезнями животных, представлении совершенно новых видов и многом другом.

Настолько всеобъемлющие изменения подчас не могли не отразиться на общественных и политических основах государства. Французы формально отменили крепостничество в 1789 году; большого значения этот факт мог не иметь в силу того, что к тому времени во Франции оставалось совсем немного смердов. Другое дело ликвидация «феодальной системы» в том же году, считавшаяся намного более важным шагом. Этим туманным словосочетанием означалось уничтожение массы традиционных и юридических обычаев и прав, стоявших преградой на пути эксплуатации земли частными лицами в качестве объекта вложения капитала наравне с прочими доходными предприятиями. Почти сразу же многие крестьяне, думавшие, будто им станет проще жить, обнаружили, что на практике их положение только ухудшилось; они подверглись дискриминации. Они порадовались отмене привычных поборов в пользу хозяина поместья, но при этом утратили былые права на общинную землю и загрустили. Мероприятия в целом проводились таким запутанным и сложным манером, что никто не мог разобраться в проходящем одновременно масштабном перераспределении собственности. Большую часть земли, раньше принадлежавшей церкви, за считаные годы продали частным лицам. Последовавшее увеличение числа прямых владельцев земли и рост среднего размера недвижимого имущества должны были по аналогии с английским примером обеспечить наступление эпохи великого прогресса Франции в развитии сельского хозяйства, но ничего подобного не произошло. Прогресс шел медленно, и консолидация хозяйств по английскому образцу выглядела неубедительной.

Появляется совершенно справедливое предположение о том, что обобщения по поводу темпа и однородности всего происходившего тогда требуют осмотрительного и квалифицированного подхода. При всем энтузиазме немцев, посещавших передвижные выставки сельскохозяйственного машинного оборудования в 1840-х годах, они жили в огромной стране той категории (к которой принадлежала и Франция), о которой один знаменитый историк европейской экономики высказал такое вот замечание: «Вообще говоря, никакого общего и всеобъемлющего улучшения в жизни их крестьянства не наблюдалось до наступления эпохи железных дорог». Все же устранение средневековых учреждений, стоявших на пути аграрной реформы, на самом деле последовательно проводилось еще до наступления данной эпохи, и тем самым готовились необходимые для нее условия. В ряде стран данный процесс получил ускорение с приходом французских оккупационных войск наполеоновского периода европейской истории, когда на их территории вводилось французское право, и после французов войсками других держав. Таким образом, к 1850 году привязанность крестьян к земле и принудительный труд отменили практически во всей Европе.

Это конечно же совсем не означало, что отношения времен ancien re?gime (отжившего свое строя) сразу же исчезли после того, как его учреждения прекратили свое существование. Прусские, венгерские и польские землевладельцы в целом, хорошо ли плохо, сохранили патриархальную власть в своих вотчинах даже после того, как юридические основания этой власти были отменены, и пользовались ею вплоть до 1914 года. Она играла свою роль в предохранении в этих областях консервативных аристократических ценностей в намного более живом и сосредоточенном виде, чем в Западной Европе. Прусский юнкер, как правило, мирился с требованиями рынка к планированию управления его собственным поместьем, но игнорировал их в отношениях со своими арендаторами.

Дольше всего сопротивление изменениям в традиционных юридических формах регулирования сельского хозяйства сохранялось в России. Там крепостное право как таковое существовало вплоть до отмены в 1861 году. С принятием закона об отмене крепостничества полной передачи русского аграрного сектора в частные руки и перевода его на принципы рыночной экономики сразу не произошло, но с ним закрылась целая эпоха европейской истории. На территории от Урала до Ла-Коруньи больше нигде не осталось юридически признанного принуждения к работе на земле в качестве смерда, одновременно крестьяне обрели свободу: их ничто больше не связывало с землевладельцами, от которых они не могли уйти по своей воле. Так наступил конец системы, пришедшей из древних времен в западный христианский мир в эпоху набегов варваров и служившей фундаментом европейской цивилизации на протяжении многих веков. После 1861 года сельский пролетариат Европы повсеместно трудился за заработную плату или пропитание с проживанием; порядок, получивший распространение в Англии и Франции с приходом упадка в аграрном секторе XIV века, прижился во всей Европе.

Формально средневековое использование крепостного труда дольше всего сохранялось в некоторых американских странах, причислявшихся к европейскому миру. Принудительный труд в его самом неприглядном виде рабства оставался узаконенным в некоторых штатах США до окончания в 1865 году масштабной Гражданской войны, когда его отмена (провозглашенная победоносным правительством за два года до этого) вступила в силу всюду на всей территории американской республики. Та война, из-за которой отмена рабства в Америке стала реальностью, в какой-то мере отвлекла народ от стремительного развития своей страны. Теперь ему предстояло вернуться к делу и превратить свою страну в главного соперника Европы. Еще до той войны выращивание хлопка, послужившее именно той сферой сельского хозяйства, вокруг которой развернулся большой спор по поводу рабского труда, показало, как Новый Свет мог бы дополнить европейскую аграрную сферу в таком масштабе, чтобы превратиться в отрасль, без которой европейцы практически не могли обойтись. После американской войны Севера и Юга открылся путь для снабжения Европы не только такими товарами, как хлопок, который европейцам было трудно выращивать, но к тому же и продовольствием.

Фермеры США – а также Канады, Австралии с Новой Зеландией, Аргентины и Уругвая – должны были в скором времени продемонстрировать свою способность предложить продовольствие по намного более приемлемым ценам, чем фермеры самой Европы. Такая возможность появилась в силу двух факторов. Один состоял в громадной протяженности их новых земель, теперь присоединенных к собственным ресурсам Европы. Американские равнины, огромные площади пастбищ южноамериканских пампасов и территории с умеренным климатом Австралазии использовались в качестве обширных областей для выращивания зерновых культур и разведения домашнего скота. Вторым фактором следует назвать радикальное усовершенствование транспортных средств, благодаря которым впервые появилась возможность рентабельного использования данных районов планеты. С 1860-х годов росло число вводившихся в эксплуатацию железных дорог с подвижным составом на паровозной тяге и пароходов. Из-за этого транспортные издержки стремительно пошли вниз, и их снижение становилось тем круче потому, что низкие ставки стимулировали повышение спроса на транспортные услуги. Тем самым полученные дополнительные доходы направлялись в качестве капиталовложений в обширные пастбища и прерии Нового Света. Те же явления в меньшем масштабе наблюдались и внутри Европы. С 1870-х годов восточноевропейские и немецкие фермеры начали замечать соперника в лице русского хлебороба, поставлявшего дешевое зерно жителям растущих европейских городов после того, как через Польшу и западную часть России проложили железные дороги, а пароходами его повезли через черноморские порты. К 1900 году условия деятельности европейских фермеров, догадывались они об этом или нет, определялись всем миром; цену чилийского гуано или новозеландского ягненка можно было уже рассчитывать по их стоимости на европейских местных рынках.

Даже в таком лаконичном историческом наброске аграрная экспансия прорывается из его берегов; послужив творцом первой цивилизации и затем ограничителем пределов ее развития на протяжении нескольких тысяч лет, сельское хозяйство внезапно превратилось в движущую силу; в пределах сотни лет или около того неожиданно стало ясно, что тогдашние аграрии способны прокормить больше народу, чем когда-либо в прежние времена. Потребности растущих городов, наступление эпохи железных дорог, доступность капитала между 1750 и 1870 годами указывали на безраздельную взаимосвязь европейского аграрного сектора с прочими сторонами растущей заокеанской экономики. При всем ее хронологическом первенстве и огромной важности как источника инвестиционного капитала, историю сельского хозяйства в тот период времени следует удобства ради отделить от истории общего роста, зарегистрированного самым очевидным и захватывающим образом через появление совершенно нового общества, общества, основанного на крупномасштабной индустриализации.

Теперь коснемся еще одного колоссального предмета. Даже величину размера этого предмета разглядеть непросто. Он вызывал самое поразительное изменение в европейской истории, начиная с набегов варваров, но в нем видели даже еще более важное, самое большое изменение в истории человечества с момента открытия сельского хозяйства, железа или колеса. За предельно короткий период времени – полтора века или около того – объединения крестьян и ремесленников превратились в объединения машинистов и счетоводов. Как это ни странно, индустриализация покончила с древним верховенством сельского хозяйства, из которого она возникла. Она считается одним из главных фактов, возвращающих человеческий опыт от специализации, возникшей в ходе тысячелетия культурной эволюции, к совместной деятельности, которая снова потянет человечество к культурной конвергенции.

Даже ее дефиниция представляется невозможной никакими средствами, хотя лежащие в основе индустриализации процессы окружают нас самым явным образом. Одним из ее признаков служит замена человека или домашнего скота в производстве необходимого труда машинами, приводящимися в движение энергией из других, по большей части минеральных источников. Еще один – организация производства в намного больших по размеру производственных единицах. Третий – растущая специализация в процессе изготовления товара. Всем этим признакам принадлежит собственная роль и ветви, уводящие нас в разные стороны. Притом что в них нашли свое воплощение бесчисленные тщательно продуманные решения бессчетных предпринимателей и клиентов, индустриализация выглядит как слепая сила, бьющая по общественной жизни с преобразующей ее мощью, названной философом одним из «бессмысленных действующих лиц» повести о революционных переменах. Индустриализацией предполагаются новые категории городов, новые школы и новые программы высшего образования, и – причем очень скоро – новые образцы повседневного существования и совместного проживания.

Корни того, что обеспечило такого рода изменение, уходят гораздо глубже зари современной эпохи и совсем необязательно уникальны для Европы. Капитал для инвестиций в промышленность медленно накапливался на протяжении многих веков аграрных и торговых нововведений. Одновременно шло накопление знаний. Каналам предстояло послужить изначальной транспортной сетью для перевозки бестарных товаров в интересах набиравшей инерцию индустриализации, и с XVIII века их начали прокладывать активно, как никогда прежде в Европе (хотя первое место в строительстве каналов в ту пору принадлежало Китаю). Хотя даже люди при Карле Великом уже знали, как их прокладывать. Даже у самых потрясающих технических новаций можно было проследить глубокие корни, уходящие в прошлое. Деятели «индустриальной революции» (как этот великий подъем своей эпохи назвал один француз начала XIX века) стояли на плечах неисчислимых умельцев и ремесленников времен еще до индустриализации, которые постепенно копили навыки и опыт ради будущего.

Жители Рейнской области XIV века, например, научились варить чугун; к 1600 году с постепенным распространением доменных печей пришло время избавляться от ограничений, до того времени препятствовавших широкому использованию железа из-за его высокой стоимости, а в XVIII веке пришло время изобретений, позволивших заменить дрова углем в качестве топлива для некоторых технологических процессов. Подешевевшее железо, даже в том количестве, которое позже считалось мизерным, позволило проводить с ним эксперименты ради поиска новых сфер его применения, так что очередных изменений было уже не избежать. Повышение спроса на железо означало придание нового значения районам, где дешевле всего было добывать руду. Когда изобрели новые методы выплавки чугуна, позволявшие использование минерального топлива вместо растительного, более позднюю промышленную географию Европы и Северной Америки стали создавать с учетом расположения месторождений угля и железа. Львиная доля разведанных запасов угля в мире находится в Северном полушарии, в большом поясе, пролегающем от бассейна Дона, через Силезию, Рур, Лотарингию, север Англии и Уэльс до Пенсильвании и Западной Виргинии. Нахождением в этом поясе сначала населению Англии, а после и остальных районов представился единственный в своем роде шанс заняться новыми видами производства.

Повышение качества металла и теплотворности топлива послужило решающим вкладом в индустриализацию на заре ее появления с изобретением нового источника движения в виде парового мотора. Корни такого изобретения тоже уходят в глубину веков. То, что энергию водяного пара можно использовать для движения, знали еще жители эллинской Александрии. Даже если (как кое-кто думал) тогда существовала технология внедрения такого знания в практику, в хозяйственной деятельности ее применение считалось неразумным. В XVIII веке появился ряд доработок к этой технологии настолько важных, что их можно рассматривать в качестве коренных изменений, и их внедрили с появлением денег для оплаты необходимых работ. В результате инженеры создали источник мощности, быстро признанный революционным прорывом. Новые паровые двигатели не только появились благодаря открытию свойств угля и железа, но и требовали их непосредственно в качестве топлива и материалов для их собственного изготовления. Косвенно они стимулировали производство тем, что делали возможными прочие технологические процессы, которые вызвали повышение спроса на паровые машины. Самым наглядным и захватывающим было строительство железных дорог. Для них требовалось огромное количество чугуна и стали для рельсов и подвижного состава. Но железные дороги позволили перемещение товаров при значительно сократившихся расходах. Новые составы вполне можно было использовать для перевозки угля или руды без больших затрат из далеких мест, где находились их месторождения. Новые промышленные зоны появлялись вблизи магистральных линий, и по железной дороге товары из них отправляли на расположенные на больших расстояниях рынки сбыта.

Паровой мотор пришел не только на железную дорогу, но и на другие средства транспорта и связи. Выход первого парохода в море пришелся на 1809 год. К 1870 году, однако, оставалось еще много парусных судов, и для морских флотов все еще строили боевые корабли линкоры с полной парусной оснасткой. Тем не менее уже никого не удивляли регулярные океанские рейсы пароходов. Их экономическая отдача выглядела поразительной. Чистая стоимость транспортировки товаров через океан в 1900 году уменьшилась в семь раз по сравнению с той, что была на 100 лет раньше. Сокращение затрат, времени в пути и пространства для товара на пароходах и в железнодорожных вагонах перевернуло все принятые представления о возможном. После приручения лошади и изобретения колеса людей и товары перевозили на скоростях, определявшихся условиями местных дорог, но в пределах от 1,5 до 8 километров в час на любое значительное расстояние. Путешествие по морю занимало меньше времени, и за тысячу лет значительного усовершенствования конструкции судов скорость их перехода морем должна была тоже увеличиться. Но вся настолько медленная научно-техническая эволюция выглядела совсем иначе, когда на протяжении одной своей жизни человек становился ее свидетелем и получал возможность провести различие между путешествием верхом на лошади и в вагоне поезда, покрывавшего на протяжении длительного пути по 65 или даже 80 километров в час.

Теперь нам стоит вернуться к приятнейшему на вид среди прочих индустриальных наглядных признаков длинному шлейфу пара, вырывающемуся из трубы локомотива в стремительном его движении, зависающему на несколько мгновений на фоне зеленого ландшафта и медленно тающему, когда состав уже ушел далеко вперед. Он производил неизгладимое впечатление на тех, кто видел его в первый раз, и приблизительно такое же, пусть даже менее приятное впечатление производили прочие зримые аспекты промышленных преобразований. Среди наводящих ужас видов представлялся черный промышленный город с возвышающимися над ним дымящими трубами заводов. А когда-то, еще до начала индустриальной революции, над городами господствовали шпили церквей или соборов. Фабрика с ее коптящими трубами выглядела настолько противоестественным и новым предметом ландшафта, что на самом деле на заре индустриализации часто проходила незамеченной необычность ее вида, выпадавшего из типичного ряда. Еще в XIX веке большинство английских промышленных рабочих трудились в промышленных предприятиях с числом занятых на них меньше 50 человек. Длительное время большие скопления рабочих можно было обнаружить исключительно в текстильном производстве; огромные ланкаширские хлопчатобумажные комбинаты, первыми придавшие тому району зрительную и городскую особенность, отличающую его от предыдущих промышленных городов, производили потрясающее впечатление тем, что выглядели единственными в своем роде. Однако к 1850 году всем стало ясно, что с расширением производственных процессов тенденция складывается в пользу их централизации под одной крышей, позволяющей экономить на транспортном обслуживании, специализации функций, использовании более мощного оборудования и внедрении приносящей должную отдачу рабочей дисциплины.

В середине XIX века изменения, среди которых вышеперечисленные представляются самыми бросающимися в глаза, позволили создать зрелое индустриальное общество только в одной стране – в Великобритании. Его созреванию предшествовала долгая и непроизвольная подготовка. В условиях внутреннего спокойствия и умеренно алчного правительства по сравнению с властями на континенте возникла уверенность в разумности капиталовложений. Сельское хозяйство дало новые товарные излишки сначала в Англии. Осваивать минеральные ресурсы стало легче с применением совершенно нового добывающего и обогатительного оборудования, созданного стараниями двух или трех поколений выдающихся изобретателей. За счет экспансии заморской торговли извлекались новые доходы для последующего вложения в дело, причем основные системы финансирования и банковского обслуживания сложились до того, как они потребовались для обеспечения процесса индустриализации. Возникает ощущение, будто общество заранее с точки зрения психологии подготовилось к грядущим изменениям; сторонние наблюдатели обнаружили исключительную чувствительность активной части населения к денежным и коммерческим возможностям, появившимся в Англии XVIII века. Наконец, с увеличением численности народонаселения начиналось одновременно предложение трудовых ресурсов и повышение спроса на промышленные товары. Все необходимые движущие силы слились в единый поток, а в результате получился невиданный и непрерывный промышленный рост, сначала замеченный как некое совершенно новое и необратимое явление во второй четверти XIX века.

К 1870 году Германия, Франция, Швейцария, Бельгия и США догнали Великобританию с точки зрения способности к самоподдерживающемуся экономическому росту, но Британии по-прежнему среди них принадлежало первенство одновременно по масштабу применения промышленного оборудования и историческому главенству. Работникам «мировой мастерской», как британцы с удовольствием думали о себе, казалось своего рода забавой постоянно превышать показатели, по которым можно было отслеживать повышение благосостояния и мощи их страны, обеспечивавшееся ее индустриализацией. В 1850 году Соединенному Королевству принадлежала половина судов океанского класса в мире, а по его территории проходила половина железнодорожных путей планеты. Поезда по этим железным дорогам курсировали строго по расписанию и регулярно, и даже со скоростью, практически не изменившейся за последующую сотню лет. Движение поездов организовывалось в соответствии с составленными «расписаниями», впервые появившимися на Британских островах (там же приобретшими свое название), а их выполнение проверялось с помощью электрического телеграфа. В их вагонах ездили мужчины и женщины, считаные годы назад пользовавшиеся дилижансами или повозками ломовых извозчиков. В 1851 году, когда на Всемирной выставке в Лондоне британцы заявили о достигнутом ими новом превосходстве, в Великобритании выплавили 21 миллион тонн железа. Нам этот показатель практически ни о чем не говорит, но он в 5 раз превышал показатель Соединенных Штатов Америки и в 10 раз – Германии. В то время суммарная мощность британских паровых двигателей превышала 1,2 миллиона лошадиных сил и составляла больше половины суммарной мощности паровых моторов всех стран континентальной Европы, вместе взятых.

Изменение в относительном положении европейских стран начало появляться уже к 1870 году. За Великобританией во многих отношениях все еще сохранялись ведущие позиции, но ее подпирали достойные соперники, в скором времени вырвавшиеся вперед. В ее распоряжении по-прежнему находилось больше всего в Европе пародвигательных мощностей в расчете на лошадиную силу, но США (в 1850 году располагавшие большими такими мощностями) уже вышли вперед, а Германия шла голова к голове. В 1850-х годах в Германии одновременно с Францией сделали важный переход, уже совершенный в Великобритании, с выплавки львиной доли своего чугуна древесным углем к плавке с применением минеральных видов топлива. Британское первенство в производстве железа никуда не делось, а выпуск чугуна в чушках все увеличивался, но теперь по объему выплавки чугуна британцы обгоняли США только в три с половиной раза и в четыре раза – Германию.

Как бы то ни было, британцам принадлежало огромное преимущество и эпоха британского промышленного господства далеко еще не завершилась.

Индустриальные страны, первой среди которых числилась Великобритания, выглядели мелкими созданиями по сравнению с тем, чем они должны были стать. Из них в середине XIX века только в Великобритании и Бельгии значительное большинство населения проживало в поселках городского типа. Судя по переписи населения 1851 года, среди британских отраслей больше всего населения было занято в сельском хозяйстве (примерно столько же, сколько в бытовом обслуживании). Но в остальных европейских странах все признаки указывали на процесс происходящих изменений: растущее число занятых в промышленных отраслях, сосредоточение экономического богатства в новых руках и невиданный размах урбанизации.

Изменения коснулись целых областей, когда в них хлынули массы наемных рабочих; строились заводы, поднимались дымоходные трубы и, соответственно, менялся внешний вид таких районов, как Западный Райдинг Йоркшира, Рур и Силезия, где множились новые города. Они росли с поразительной скоростью в XIX веке, особенно во второй половине, когда отмечалось появление крупных центров, которым предстояло превратиться в ядра того, что в последующую эпоху назовут «конурбациями» (городскими агломерациями). Впервые некоторые европейские города перестали зависеть от сельской иммиграции, обеспечивавшей их рост. При расчете показателей урбанизации существуют трудности, в основном связанные с тем, что в разных странах границы городских районов определялись по-разному, но основные тенденции происходившего тогда просматриваются вполне четко. В 1800 году в Лондоне, Париже и Берлине числилось соответственно около 900, 600 и 170 тысяч жителей. Они считались крупными городами, но далеко не дотягивали до великих городов Азии. В 1900 году их соответствующие показатели оцениваются приблизительно в 4,7, 3,6 и 2,7 миллиона человек. В том же самом году население Глазго, Москвы, Санкт-Петербурга и Вены тоже превышало миллион жителей каждый. В 1800 году только три из десяти крупнейших городов мира находились в Европе, а остальные – в Азии. В 1900 году в этот список входил только один азиатский город Токио.

Эти крупнейшие города и города поменьше, но все равно неизмеримо большие, чем прежние, отставшие от них по размеру, все еще привлекали в больших количествах переселенцев из сельской местности, прежде всего в Великобритании и Германии. В таком переселении нашла отражение тенденция урбанизации, которая отмечалась в относительно немногих странах, где индустриализация пошла первой, потому что людей влекло ее богатство и возможность устроиться на работу в отрасли, для которой требовались трудовые ресурсы. Такому процессу роста городов и переселения в них людей из сельской местности предстояло превратиться в один из ключевых элементов современности. Индустриализация с корнем выдергивала народ из деревень, из стран, из культурной среды и пересаживала в новые городские условия, по-своему пугающие и бодрящие.

Мнение о городах неоднократно менялось самым причудливым образом. Когда закончился XVIII век, получило самое широкое распространение нечто сродни сентиментальному открытию прелестей сельской жизни. Все совпало с первым этапом индустриализации, и XIX век начался поветрием эстетического и нравственного осуждения городской жизни, приверженцы которого старались всячески показать новую и подчас неприглядную ее внешность. Урбанизация того периода истории виделась как переход в неприветливую, даже нездоровую среду обитания, в которую народ загонялся революционной силой того, что происходило в действительности. Консерваторы с подозрением относились к городу и боялись его. Еще долго после того, как власти европейских стран продемонстрировали легкость, с какой они могли справляться с массовыми волнениями горожан, города считались потенциальными рассадниками революции. Здесь удивляться не приходится; во многих новых столичных центрах условия для бедных слоев населения часто оставались жесткими и ужасными. Лондонский Ист-Энд мог служить ужасным доказательством бедности, грязи, болезней и лишений горожан любому, кто решался посетить его трущобы. Молодой немецкий предприниматель Фридрих Энгельс в 1844 году написал одну из самых знаменитых книг своего века под названием «Положение рабочего класса Англии», в которой разоблачил ужасные условия жизни бедноты Манчестера. Но подобным темам уделили свое внимание и многие английские писатели. Во Франции явлением «опасных классов» (как называли парижскую бедноту) занимались все правительства первой половины XIX века, но все равно между 1789 и 1871 годами нищета послужила причиной целой серии революционных выступлений. Понятно, что существовали все причины опасаться того, что рост городов должен был породить негодование и ненависть общества к правителям и мироедам и что в таком обществе появится потенциально революционное сословие.

К месту было бы упомянуть о том, что город сыграл свою роль как участник подрывной деятельности в сфере идеологии. В условиях городской жизни Европы XIX века шло безжалостное разрушение традиционных правил поведения, а также насаждались новые общественные формы и идеи, ведь в огромной и безымянной массе мужчин и женщин им легко удавалось прятаться от глаз священника, сквайра и соседей, тогда как в сельских общинах все люди постоянно находились на виду. В таких условиях (обратите внимание на то, что грамотность постепенно проникала в низшие слои общества) новые идеи превращались в стойкие, принимаемые без возражений допущения. Европейцы высшего сословия XIX века подверглись особому влиянию явной тенденции городской жизни, призывающей к атеизму и супружеской измене, а ответная реакция на нравственное разложение выразилась в строительстве новых церквей. На кону, как многие ощутили, оказалось нечто большее, чем религиозная истина и трезвые догмы (по поводу которых представители самого высшего сословия долгое время имели разногласия). Религия служила великим покровителем нравов и опорой сложившегося общественного уклада. Публицист радикального крыла Карл Маркс глумливо называл религию «опиумом для народа»; представители имущих классов едва ли согласились с такой формулировкой, но они признавали роль религии в сплочении общества.

Понятно, что на протяжении долгого времени предпринимались упорные попытки, причем и в католических, и в протестантских странах, обретения пути к возвращению городов христианам. Усилие это истолковали превратно, поскольку предполагалось, будто у церквей когда-то имелась хоть какая-то опора в городских районах, где давно отказались от традиционных приходских структур и религиозных атрибутов старых городов и деревень, на которых они возникли. Но у него просматривалось множество выражений, начиная от строительства новых церквей в промышленных пригородах и заканчивая открытием миссий, сочетавших в себе проповедь Евангелия с социальным обеспечением, знакомивших церковников с фактами текущей городской жизни. К концу столетия религиозные деятели хотя бы осознали стоявшие перед ними задачи, пусть даже их предшественникам дела ни с чем подобным иметь не приходилось. Один видный английский евангелист выставил в названии одной из своих книг слова, точно подобранные для обозначения параллели с миссионерской деятельностью в заморских странах на земле язычников: «В трущобах Англии». Его ответ следует искать в весьма свежем инструменте религиозной пропаганды, предназначенной новой категории населения для избавления его от особых недугов городского общества: Армии спасения.

Здесь снова влияние революции, принесенной индустриализацией, далеко выходит за пределы материальной жизни. Великую проблему составляет выявление того, как современная цивилизация, причем первая известная нам как обходящаяся безо всякой формальной структуры религиозной веры в ее основе, вообще могла зародиться. Нам вряд ли удастся отделить роль города в разрушении традиционного соблюдения религиозного обряда от, скажем, роли науки и философии в разложении веры образованных людей. Все-таки новое будущее уже просматривалось в европейском промышленном населении 1870 года. По большей части оно владело грамотой, отрицало традиционные авторитеты, мыслило по-светски и начинало ощущать общие свои интересы. Основание данной цивилизации отличалось от всего, что уже встречалось в прошлом.

Окончательно время этой цивилизации еще не пришло, но уже было очевидно, насколько стремительным и глубоким являлось влияние индустриализации на все стороны жизни народа. Изменился даже сам ритм этой жизни. На протяжении всей ранней истории экономическое поведение практически всего человечества регулировалось по большому счету ритмами природы. В сельскохозяйственной или пасторальной экономике они навязывали порядок, диктовавший и виды работ, которые следовало выполнять на протяжении всего года. В рамках сезонов функционировало подчиненное подразделение на светлое и темное время суток, благоприятную и неблагоприятную погоду. Владельцы проживали совсем рядом со своим инвентарем, домашним скотом и полями, на которых выращивали свой хлеб. Даже относительно немногочисленные горожане жили в значительной мере способом, определявшимся силами природы; в Великобритании и Франции тощий урожай мог пагубным образом сказаться на целой отрасли даже после 1850 года. Однако к тому времени много народу уже жило в ритмах, диктовавшихся совсем иными метрономами. Прежде всего, эти ритмы устанавливались посредством производства и его нужд – необходимостью в обслуживании машин, занятых в хозяйстве; дешевизной или дороговизной инвестиционного капитала, наличием трудовых ресурсов. Символом тут служила фабрика, машинное оборудование которой требовало поддержания точного ритма труда, предусмотренного табелем. Труженики начали думать о времени совсем иначе – как о производном факторе их работы на промышленном предприятии.

Наряду с навязываемыми новыми ритмами жизни промышленный строй приучал труженика к новым способам работы. При оценке подобных метаморфоз возникает соблазн идеализации прошлого, но постараемся уберечься от него. На первый взгляд недовольство фабричных рабочих монотонностью их повседневной жизни, отстранением от личного участия в деле, а также ощущением того, что трудишься ради чьей-то выгоды, вполне оправдывает напрашивающиеся выводы, будь то в виде сожаления по поводу ушедшего времени умельцев или анализа того, что назвали отчуждением работника от результатов его труда. Но жизнь средневекового крестьянина тоже не отличалась разнообразием событий, и большая часть ее проходила в трудах ради чужой выгоды. Но и заведенный порядок жизни не приносит радости, потому что он заведен с заката до восхода солнца, пусть и не работодателем, и совсем не лучше мириться с разнообразием в виде засухи и бури, чем с коммерческим спадом и взлетом. Вдобавок новыми порядками предусматривалось коренное преобразование в способах, которыми многие мужчины и женщины зарабатывали средства к существованию, причем у нас имеется возможность оценить результаты через сравнение с тем, что происходило прежде.

Ясный пример изменений состоит в том, что в скором времени одним из печально известных постоянных порочных спутников ранней индустриализации стало злоупотребление детским трудом. Целое поколение англичан, нравственно воодушевленных отменой рабства и восторгом, его сопровождавшим, прекрасно осознавало важность религиозного воспитания (и поэтому всем, что могло стоять между ним и молодежью) и проявляло предрасположенность к сочувствию судьбе детей совсем иначе, чем им сочувствовали представители предыдущих поколений. Они-то и заговорили о существовании данной проблемы (сначала в Соединенном Королевстве), тем самым, возможно, отвлекая внимание от непреложного факта того, что жестокая эксплуатация детей на фабриках возникла в русле радикального преобразования образцов занятости населения. В использовании детского труда как такового не было ничего нового. Детей в Европе на протяжении столетий заставляли пасти свиней, гонять птиц, подбирать колоски, прислуживать по дому, подметать мусор, ублажать педофилов и выполнять любую тяжелую работу (в странах других континентов с детьми обращались не лучше). Ужасная картина жизни беспризорных детей в знаменитой повести Виктора Гюго «Отверженные» (1862) нарисована с натуры общества, еще не испытавшего прелестей индустриализации. Отличие, принесенное индустриальным укладом бытия, заключалось в том, что эксплуатация детей получила упорядоченный вид и приобрела новую непреклонность в условиях жесткой производственной фабричной дисциплины. Притом что детский труд в сельской общине в силу естественных обстоятельств отделялся от труда взрослых людей, обладавших совсем другой силой, в обслуживании машин фабрики существовал весь диапазон заданий, которые дети могли выполнять наравне с взрослыми. С учетом состояния рынка труда, где предложение всегда превышало спрос, складывалась такая ситуация, при которой родителям приходилось отправлять своего ребенка на фабрику, чтобы он зарабатывал там свою долю в семейном доходе, как можно раньше, иногда в возрасте пяти или шести лет. Ужасные следствия такого порядка вещей ждали не только участников процесса, но к тому же и саму институцию семьи, утрачивавшей свой смысл в обществе и для ребенка. Так выглядел один из «бессмысленных атрибутов» истории в его самом отвратительном проявлении.

Проблемы, возникшие в силу безобразных явлений индустриализации, обострились до степени, когда их уже нельзя было оставлять без внимания, поэтому через некоторое время власти приступили к обузданию самых очевидных пороков промышленного уклада. К 1850 году власти Англии уже начали принимать нормативные акты по защите от непосильного труда, например женщин и детей, работавших на рудниках и фабриках; за всю тысячелетнюю историю государств с системой хозяйствования, основанной на сельском хозяйстве, к тому времени даже в Атлантическом мире все еще не удалось ликвидировать рабство. С учетом невиданного масштаба и стремительности преобразования общества трудно безоговорочно обвинять власти индустриальной Европы в отсутствии оперативной реакции на пороки, очертания которых в их время едва просматривались. Даже на самой ранней стадии становления английского индустриального уклада, когда оно доставалось обществу особенно тяжко, трудно было отказаться от веры в то, что освобождение экономики от юридического вмешательства государства обеспечит получение огромного богатства, чем занимались тогдашние фабриканты.

Правда, найти экономических теоретиков и публицистов раннего промышленного периода, отстаивавших абсолютное невмешательство в хозяйственную деятельность, практически невозможно. Зато налицо широкое устойчивое течение, приверженцы которого поддерживали представление о том, что большую пользу рыночной экономике принесет воздержание от помощи или помех со стороны политиков и государственных служащих. Когда-то большой популярностью пользовалось учение, выраженное словом, получившим известность благодаря группе французов: «невмешательство» («лессэфэр» – принцип невмешательства государства в экономическую деятельность частного сектора). В общих чертах экономисты после Адама Смита единодушно утверждали, будто производство изобилия будет идти ускоряющимися темпами и поэтому общее благосостояние народа возрастет, если использование экономических ресурсов будет успевать за «натуральным» спросом рынка. Еще одной подкрепляющей тенденцией назывался индивидуализм, воплощенный одновременно в предположении о том, что лучше всех знали свое собственное дело частные лица, и укреплении организации общества на основе уважения прав и интересов частных лиц.

Вот откуда происходила устойчивая ассоциация индустриального уклада и либерализма; по их поводу сокрушались консерваторы, сожалевшие о разрушении иерархического сельскохозяйственного уклада взаимных обязательств и долге друг перед другом, устоявшихся представлений и религиозных ценностей. Однако либералы, приветствовавшие наступление новой эпохи, обосновывали свою позицию отнюдь не откровенным отрицанием прошлого или шкурными интересами. «Манчестерское кредо», как его назвали из-за символической важности данного города в английском промышленном и коммерческом развитии, значило для его вождей намного больше, чем дело примитивного самообогащения. Это прояснилось в ходе великой политической баталии, занимавшей англичан на протяжении многих лет в начале XIX века. Ее участники сосредоточили свои усилия на кампании по отмене так называемых «хлебных законов», служивших основой тарифной системы, изначально внедренной в целях обеспечения защиты британского фермера от ввоза из-за рубежа зерна ценой пониже. Постепенно сторонники свободной торговли одержали верх, хотя не все они пошли настолько далеко, как вожак сторонников отмены «хлебных законов» Ричард Кобден, придерживавшийся представления о том, что свободная торговля – суть выражение Божественной воли (хотя даже ему было далеко до британского консула в Кантоне, заявившего, что «Иисусу Христу угодна свободная торговля, а свободной торговле угоден Иисус Христос»).

Проблема свободной торговли в Великобритании представляется гораздо более сложным явлением (главное место в котором занимали споры по поводу «хлебных законов»), и в кратком обзоре должного освещения ей дать не получится. Чем больше о ней говоришь, тем яснее становится, что индустриальный уклад требовал творческой, созидательной идеологии, подразумевавшей интеллектуальный, социальный и политический вызов прошлому. Именно поэтому его не стоит подвергать прямому нравственному осуждению, хотя и консерваторы, и либералы того времени считали это возможным. Тот же самый человек мог выступать против законодательных актов в защиту работников, вынужденных трудиться на производстве долгие часы, и одновременно считаться образцовым работодателем, активно поддерживающим образовательную и политическую реформу, а также борющимся с нарушением общественного интереса из-за сохранения системы привилегий по праву рождения. Его оппонент мог вести борьбу за права детей, работавших на фабриках, и выступать в качестве образцового сквайра, великодушного патриарха своих подопечных, и в то же время яростно сопротивляться распространению права голоса на тех, кто не принадлежал приходу государственной церкви, или любому ограничению политического влияния землевладельцев. Разобраться во всем этом совсем непросто. В особом деле с «хлебными законами» исход выглядит просто парадоксальным, так как премьер-министра, придерживавшегося консервативных взглядов, в конечном счете переубедили аргументами, приведенными поборниками отмены упомянутых выше законов. Когда у него появилась возможность сделать это, проявив достаточную последовательность, он убедил парламент в 1846 году внести соответствующее изменение. В его партии нашлись люди, навсегда затаившие на него злобу, и за великим кульминационным моментом в политической карьере сэра Роберта Пиля, для которой он заслужил большое уважение со стороны оппонентов-либералов, так как добровольно ушел с их пути, наступило его отстранение от власти собственными последователями.

В одной только Англии за это дело боролись настолько откровенно и решили его радикально. В остальных европейских странах сторонники протекционизма выжали из него всю возможную выгоду. Только в середине XIX века, ставшего периодом роста и процветания, особенно для британской экономики, идеи свободной торговли получают большую поддержку за пределами Соединенного Королевства, процветание которого считалось сторонниками доказательством правильности их представлений. И даже оппоненты угомонились; свободная торговля превратилась в британский политический догмат, остававшийся неприкосновенным практически до середины XX века. Престиж Британии как экономического предводителя Европы помог англичанам приобрести на какое-то время популярность еще и на прочих континентах. Благополучие той эпохи на самом деле в не меньшей степени определялось многими факторами, а не одним только идеологическим триумфом, но вера в него укрепила оптимизм либералов от экономики. Их кредо стало кульминацией эволюции прогрессивных представлений по поводу человеческого потенциала, корни которых лежат в идеях Просвещения.

Прочные основания для их оптимизма в наше время очень легко можно просмотреть. В оценке воздействия индустриализма современным исследователям приходится трудиться в тепличных условиях, так как нам сложно даже представить ту нищету прошлого, которая осталась где-то во мраке истории. При всей нищете и прозябании в трущобах (а самые страшные из них к тому времени исчезли из вида практически для всех северных европейцев) народ, живший в крупных городах 1900 года, потреблял больше и жил дольше, чем его предки. Это конечно же не означало, что по приличным стандартам все жили вполне сносно или в согласии со своим положением. Но можно предположить, что тогда люди с материальной точки зрения жили лучше предков или большинства современников за пределами Европы. Как это ни удивительно, но европейцев можно было причислить к привилегированному меньшинству человечества. Самым наглядным свидетельством этого можно привести продление срока их жизни.

2
Политические перемены в эпоху революций

В XVIII веке слово «революция» приобрело совсем иное новое значение. Традиционно для европейцев оно означало всего лишь изменение в составе правительства, и совсем не обязательно насильственным путем (хотя причина того, почему английскую Славную революцию 1688 года считали славной, состояла в том, что она прошла без насилия, как англичан приучили о ней думать). Мужчины могли говорить о «революции», произошедшей при дворе конкретного монарха, когда один министр сменял другого. После 1789 года все переменилось. В событиях того года люди увидели зародыш нового рода революции в форме фактического разрыва с прошлым, который может сопровождаться насилием, но к тому же открывающего безграничные просторы для радикальных изменений в обществе, политике и экономике. И они начали думать, что данное новое явление способно преодолевать национальные границы, а также нести нечто универсальное и общее для всех народов. Даже те, кто категорически отвергал желательность такой революции, тем не менее не могли не согласиться с выводом, что этот новый вид революции возник как явление политики их эпохи.

Было бы некорректно пытаться сгруппировать под маркой «революции» в новом ее смысле все политические перемены данного периода. Зато вполне справедливо говорить о «революционной эпохе» по двум другим причинам. Одна из них заключается в том, что на протяжении одного только столетия или около того на самом деле случилось гораздо больше политических переворотов, чем прежде, которые можно было бы признать революциями в их крайнем смысле, даже притом, что многие из них провалились, а остальные принесенные результаты сильно отличались от тех, которые ждал народ. Во-вторых, если придать этому понятию больше растяжимости и распространить его на примеры радикально ускоренных и фундаментальных политических изменений, конечно же вызвавших не просто смену одной группы правителей другой, то в эти годы появляется множество более умеренных политических изменений, определенно революционных по своей роли в истории. Первым и самым наглядным событием следует называть развал первой Британской империи, центральный эпизод которого позже получил известность как Американская революция (Война за независимость в США).

В 1763 году британская имперская власть в Северной Америке находилась на подъеме. Англичане отобрали Канаду у французов; прежний страх перед кордоном французских фортов долины Миссисипи, окружавшим там 13 колоний, улетучился. Такие победы могли бы избавить англичан от любых оснований для сожалений в будущем, однако появились пророки, уже предупреждавшие, даже еще до разгрома французов, о том, что их устранение послужит не усилению, а ослаблению британской хватки, какой они держали Северную Америку. В британских колониях, в конце-то концов, уже проживало больше колонистов, чем насчитывалось подданных во многих суверенных государствах Европы. Многие из них не имели английских корней, и даже английский язык был для них неродным. Их экономические интересы совсем не обязательно совпадали с интересами имперской державы. Все-таки распространявшуюся на них власть британского правительства сильной назвать трудно из-за огромных расстояний, пролегавших между Лондоном и его колониями. Как только угроза со стороны французов (и индейцев, которых французы постоянно подстрекали к мятежу) исчезла, появилась возможность несколько ослабить колониальные вожжи империи.

Трудности не заставили себя долго ждать. Как следовало организовывать тот же Запад? Какие отношения он должен был налаживать с существовавшими тогда колониями? Как нужно обращаться с новыми канадскими подданными короны? Эти вопросы потребовали безотлагательного ответа из-за индейского восстания в долине реки Огайо, полыхнувшего в 1763 году в качестве реакции на нажим колонистов, видевших на Западе свои законные вотчины для заселения и организации торговли. Имперское правительство незамедлительно объявило область к западу от Аллеганских гор закрытой для заселения европейцами. Такой запрет для начала оскорбил многих колонистов, рассчитывавших на освоение тех земель, а потом наступила очередь еще большего возмущения, так как британские администраторы обсудили соглашения с индейцами и договорились относительно размещения войсковых гарнизонов вдоль границы, чтобы они служили защитой колонистов и индейцев друг от друга.

Последовали 10 лет, на протяжении которых вызревал дремавший потенциал американской независимости, и наконец он достиг своей зрелой стадии. Ворчанье по поводу обид обернулось сначала сопротивлением, а затем восстанием. Раз за разом политики колоний использовали соблазнительное британское законодательство для придания американской политике радикального свойства, через принуждение колонистов к опасению того, что они могут лишиться практической свободы, которой уже пользовались. Такие настроения насаждались реакцией на британские инициативы. По иронии судьбы Великобританией в это время управляла череда министров, настроенных на проведение реформ в отношениях метрополии с колониями; своими похвальными намерениями они способствовали разрушению положения вещей, прежде себя оправдывавшего. Они тем самым показали первые прецеденты того, чему предстояло превратиться в частое явление нескольких следующих десятилетий: побуждение носителей законных прав к мятежу из благих, но политически непродуманных намерений по проведению реформы.

В Лондоне упорно придерживались принципа, состоящего в том, что американцы должны вносить надлежащую долю налогов, поступления от которых шли на обеспечение их защиты и общественного блага Британской империи. Просматривается две явные попытки обеспечить следование данному принципу. Первая такая попытка, предпринятая в 1764–1765 годах, приняла вид наложения сбора с сахара, ввозимого на территорию колоний, и закона о гербовом сборе, с помощью которого предусматривалось собрать деньги с оборота гербовых марок, предназначенных для некоторых классов юридических документов. Важный момент здесь просматривался не в сумме, которую они должны были принести в казну, и даже не в новизне самого обложения налогом сделок внутри колоний (о чем шло много споров), а скорее в том, что они представляли собой по признанию одновременно английских политиков и американских налогоплательщиков односторонние акты законодателей императорского парламента. Обычно отношения с колониями регулировались и доходы извлекались через препирательство с их собственными ассамблеями. Теперь же вопрос стоял так, что его даже до сих пор не смогли как следует сформулировать: распространялся ли бесспорный законодательный суверенитет парламента Соединенного Королевства также и на его колонии. Последовали массовые волнения, соглашения об отказе от ввоза товаров, злобные протесты. Для незадачливых чиновников, распоряжавшихся гербовыми марками, настали недобрые времена. Зловещим предзнаменованием стало посещение представителями девяти колоний конгресса ради того, чтобы выразить свой протест относительно закона о гербовом сборе. Этот закон пришлось отменить.

Тогда лондонское правительство выбрало несколько иную тактику. Второй бюджетной инициативой его министры ввели ввозные пошлины на краску, бумагу, стекло и чай. В отсутствие внутренних сборов и поскольку правительство Британской империи всегда регулировало торговлю, эти пошлины выглядели весьма многообещающими. Но надежды на большие доходы оказались иллюзией. К тому времени радикальные политики рассказали американцам, что в соответствии с законами, которые на них не распространяются, никакому налогообложению они не подлежат вообще. Георг III видел, что критике подвергается не власть короны, а действия парламента. Последовали новые массовые беспорядки и бойкоты, и одна из первых решающих схваток, определивших ход истории деколонизации, случилась в Бостоне, когда в 1770 году якобы погибло пять мятежников, но с нее пошел миф о «Бостонской резне».

Британское правительство в очередной раз пошло на уступки. Пошлины на три товара отменили, но на чай оставили. К несчастью, руки до данной проблемы никак не доходили; министры британского правительства видели, что дело далеко не ограничивается налогообложением, а речь идет о том, распространяется ли действие принимаемых парламентом Британской империи законов на ее колонии? Чуть позже Георг III поставил вопрос таким образом: «Нам следует либо указать им место, либо предоставить полную свободу действий». Основные события происходили в одном регионе, но повод для них существовал во всех британских колониях. К 1773 году, когда радикалы уже уничтожили партию чая («Бостонское чаепитие»), ключевой для британского правительства вопрос стоял так: способны ли британцы управлять Массачусетсом?

Отступать англичанам уже было некуда: Георг III, его министры и большинство депутатов палаты общин это прекрасно понимали. Массу принудительных законов изобрели только ради того, чтобы поставить жителей Бостона на колени. К радикалам Новой Англии на нынешнем перепутье в остальных колониях стали прислушиваться со все большим сочувствием, потому что широкий отклик вызвала человеческая и здравая мера, предусмотренная Квебекским актом 1774 года, определившим будущее Канады. Кому-то не понравилось привилегированное положение, предоставлявшееся этим актом римскому католицизму (им предусматривалась максимальная свобода французских канадцев на выбор способа смены собственных правителей), а кто-то увидел в расширении канадских границ на юг до реки Огайо еще один повод для экспансии на западе. В сентябре того же года делегаты Континентального конгресса из колоний в Филадельфии разорвали торговые отношения с Соединенным Королевством и потребовали отмены подавляющего большинства действующих законодательных актов, в том числе Квебекского. К этому времени применение силы выглядело практически неизбежным. Радикальные политики колоний открыто заговорили о независимости от метрополии, фактически уже обретенной и ощущаемой многими американцами. Но трудно вообразить, чтобы правительство какой-либо империи XVIII века могло осознавать реальное положение вещей. Британское правительство на самом деле проявляло похвальную сдержанность и не спешило полагаться исключительно на силу до тех пор, пока участники массовых беспорядков совсем не распоясались, а запугивание законопослушных и умеренных колонистов не вышло за рамки приличия. В то же самое время власти Британии дали совершенно ясно понять, что не собираются без боя отказываться от следования принципам суверенитета.

В Массачусетсе горожане заготовили оружие. В апреле 1775 года в Лексингтон отправляется подразделение британских солдат с задачей изъятия оружия, и ему выпала доля участвовать в первой вооруженной стычке Войны за независимость США (на Западе называемой Американской революцией). С этой стычки все только начиналось. Потребовался еще год, чтобы чувства вожаков колонистов превратились в прочные убеждения того, что только с обретением полной самостоятельности от Великобритании у них получится вдохновить настоящее движение сопротивления метрополии. Результатом стала Декларация независимости, утвержденная в июле 1776 года, и все споры переместились на поле битвы.

Британцы проиграли последовавшую войну из-за трудностей, связанных с большой удаленностью метрополии от колоний, потому что американские полководцы достаточно долго и успешно избегали столкновений с превосходящими силами противника и сохранили армию, которая смогла навязать свою волю в битвах при Саратоге 1777 года; потому что практически сразу после них французы вступили в войну и взяли реванш за поражение 1763 года; и потому что испанцы последовали примеру французов, тем самым поменяв расклад сил на море. Британцы к тому же не смогли преодолеть еще один барьер, они не осмелились вести войну ради победы силой оружия, предусматривавшей устрашение американского населения и тем самым поощрение тех, кто желал остаться под британским флагом, на нарушение путей снабжения и свободы передвижения, которыми пользовалась армия генерала Джорджа Вашингтона. Британцы не могли так поступать потому, что главной своей целью они ставили сохранение открытым пути к политике умиротворения колонистов, готовых вернуться под власть Великобритании. В сложившихся обстоятельствах коалиция Бурбонов сыграла фатальную роль.

Окончательное военное решение последовало в 1781 году, когда британская армия при Йорктауне оказалась в ловушке между американцами на суше и французской эскадрой на море. Позор коснулся всего лишь около семи тысяч британских солдат и офицеров, но их капитуляция стала величайшим унижением английского оружия и означала окончание эпохи имперского правления в Северной Америке. В скором времени начались мирные переговоры, и два года спустя в Париже подписывается соглашение, по условиям которого власти Великобритании признали независимость Соединенных Штатов Америки, территория которых, признанная участниками переговоров с британской стороны, должна была простираться до реки Миссисипи. Для определения очертаний нового государства состоялось важнейшее решение; французы, рассчитывавшие восстановить свой контроль над долиной Миссисипи, остались с носом. Так получилось, что Северо-Американский континент мятежникам предстояло делить только с Испанией и Великобританией.

При всех остающихся нерешенными проблемах, требующих урегулирования, и пограничных спорных территориях, претензии к которым поступали на протяжении многих десятилетий, появление в Западном полушарии нового государства, обладавшего громадными потенциальными ресурсами, по любым параметрам выглядело событием революционного свойства. Если иностранные наблюдатели в этом событии зачастую революционного изменения не видели, то только потому, что в то время слабости нового государства представлялись более очевидными, чем его потенциал. На самом деле редко кто видел на появившейся независимой территории наличие нации вообще; существовавшие на ней колонии никем не объединялись, и многие политики ждали, когда между ними возникнут споры с последующим отчуждением. Их великое и бесценное преимущество заключалось в отдаленности от Европы. Власти США пользовались возможностью заниматься своими делами фактически без вмешательства извне, и такое великое благо сыграло свою роль в определении исхода всех последующих событий.

За победой в войне последовали полдюжины переломных лет, на их протяжении группа американских политиков приняла решения, которым суждено было во многом определить будущую историю мира. Как во всех гражданских войнах и войнах за независимость, в Новой Англии появились новые линии раскола, обозначившие политическую слабость тогдашнего государства. Среди этих линий те, что отделили верноподданных граждан от мятежников, при всей их резкости, скорее всего, играли минимальную роль. Та проблема была решена, причем самым жестоким методом, через переселение побежденных; около 80 тысяч верноподданных граждан покинули мятежные колонии в силу разнообразных побуждений от опасения запугиваний и угроз до обычной преданности британской короне. Раскол по остальным причинам обещал большие неприятности в будущем. По классовым и экономическим интересам произошло обособление фермеров, купцов и владельцев плантаций. Возникли серьезные разногласия между жителями новых штатов, образовавшихся на месте прежних колоний, а также между областями или графствами стремительно развивающейся страны; на преодоление одного из таких различий, связанного с хозяйственной ролью черного рабства в южных штатах, потребуется несколько десятилетий. Американцы к тому же располагали великим преимуществом в том, что приступили к созданию своего собственного государства. Они смотрели в будущее, не будучи обремененными массами неграмотного и отсталого крестьянства, того, что стояло на пути развития демократической системы во многих других странах. Они располагали просторной территорией и огромными экономическими ресурсами даже в их нынешних районах проживания. Наконец, они пользовались плодами европейской цивилизации, наследие которой подлежало всего лишь приспособлению для пересадки на целинную, или почти целинную, почву нового континента.

Война с британцами потребовала известного укрепления дисциплины населения американских колоний. Статьи Конфедерации (договора об образовании конфедерации 13 штатов США до принятия конституции США) были согласованы между прежними колониями и вступили в силу в 1781 году. В этом документе появилось название новой страны – Соединенные Штаты Америки. В мирное время возникло укрепляющееся чувство того, что содержащихся в нем положений для существования достойного государства не хватало. Особое беспокойство вызывали две области права. Одной из них считалась правовая лакуна, возникшая главным образом из расхождений по поводу того, чем следует считать Войну за независимость Америки, когда дело касается внутренних дел. Центральное правительство казалось многим американцам слишком слабым, чтобы справиться с недовольством населения и чинимыми им беспорядками. Вторая сфера появилась из-за послевоенного экономического спада, особенно пагубно сказавшегося на внешней торговле и связанного с валютными проблемами, возникшими после предоставления независимости отдельным штатам. Для того чтобы справиться еще и с ними, центральное правительство явно не располагало необходимыми государственными атрибутами. Его обвинили в пренебрежении американскими экономическими интересами при налаживании отношений с зарубежными странами. Так это дело обстояло или иначе, но такую претензию к властям предъявляли многие американцы. В конечном счете состоялось собрание делегатов штатов на учредительном съезде, созванном в Филадельфии в 1787 году. Потратив четыре месяца на упорные труды, эти делегаты подписали проект конституции, представленный затем на ратификацию отдельными штатами. После ратификации данного проекта девятью штатами летом 1788 года конституция США обрела законную силу. В апреле 1789 года командующий американскими войсками в войне против британцев Джордж Вашингтон принял должностную присягу в качестве первого президента новой республики и тем самым возглавил список сменявших друг друга президентов США, пополняющийся без перерыва по сей день.

Много говорилось о потребности в простых учреждениях и принципах с ясным предназначением, тем не менее на протяжении последующих 200 лет новая конституция США оказалась документом, восприимчивым к развитию. При всей решимости разработчиков конституции США создать совершенный документ, подверженный абсолютно однозначному толкованию, у них (к счастью) это не получилось. Конституции Соединенных Штатов предстояло обеспечить правовой фундамент лишь для одной исторической эпохи, на протяжении которой разрозненные в основном аграрные общества превратились в гигантскую, причем промышленную мировую державу. С одной стороны, конституцией США предусматривалось внесение созревших поправок, но в большей степени свою роль сыграла эволюция толкований догматов, сформулированных в ней. По большому счету она осталась прежней; пусть даже формально, но эти черты конституции представляются очень важными. Помимо них к тому же существуют фундаментальные принципы, которым необходимо следовать даже при выдвижении многочисленных аргументов по поводу их истинного смысла.

Начнем с самого очевидного факта: конституцией предусматривался республиканский строй. В XVIII веке республика еще не считалась обычным государственным устройством и еще ни в коем случае не воспринималась как должное. Кое-кто из американцев ощущали всю важность республиканской системы управления и ненадежность ее провозглашения, по этой причине даже неодобрительно относились к своей конституции, полагая, что она (с ее статьей, посвященной президенту, как главному руководителю), как выразился один из них, «тяготеет к самодержавию». Древние республики в представлении европейцев, получивших классическое образование, точно так же подвергались разложению и распаду, как и их восхваляемые в легендах нравы. История итальянских республик тоже не давала многообещающих примеров, хотя история Афин и Рима выглядела еще более поучительной. Республик в Европе XVIII века насчитывалось немного, и назвать процветающей ни одну из них язык не поворачивается. Республиканский строй сохранялся в одних только мелких государствах, тем не менее признавалось, что в силу отдаленности Соединенных Штатов от Европы появлялся шанс на предохранение республиканских принципов управления, послуживших причиной краха крупных европейских государств. Как бы то ни было, сторонние наблюдатели не верили в светлое будущее новой нации. Дальнейшая судьба Соединенных Штатов послужила мощным источником практического опыта, на основе которого радикально поменялось отношение к республиканскому подходу в построении государства. Очень скоро живучесть республики, не требующей больших затрат на содержание режима, и либерализм, по наивности считавшийся заложенным в фундамент ее функционирования, привлекли внимание критиков традиционных систем управления государством во всем тогдашнем цивилизованном мире. Прошло совсем немного времени, и европейские сторонники политических перемен стали обращаться к Америке за новым вдохновением; скоро республиканскому примеру предстояло получить благосклонность населения не только северной, но и южной части Американского континента.

Вторая особенность новой конституции, которой принадлежало фундаментальное значение, заключалась в тщательном учете при ее составлении британского политического опыта. Помимо английского законодательства с его прецедентным правом, перешедшим в юриспруденцию нового государства, речь шла о фактических функциях правительства. Все отцы-основатели США выросли в условиях британской колониальной системы, при которой депутаты выборных ассамблей отстаивали общественный интерес в споре с губернаторами, назначенными монархом. Они по английскому подобию учредили двухпалатную законодательную власть (исключив при этом какой-либо элемент наследственного права для его депутатов), служащую противовесом власти президента. Тем самым они выполнили положение английской конституционной теории через назначение монарха, пусть даже избираемого народом, руководителем исполнительного механизма правительства. Притом что в некотором ином смысле британцы располагали выборной монархией, американский ее вариант отличался от британского конституционного строя XVIII столетия, но внешне во многом его напоминал.

Отцы-основатели американского государства фактически позаимствовали совершеннейшую из всех известных им конституцию, очистили ее от пороков (как они себе их представляли) и добавили поправки, отвечавшие особенностям американских политических и социальных условий. Единственно им не удалось повторить альтернативный принцип государственного управления, имевшийся в современной им Европе в форме самодержавного абсолютизма, пусть даже в просвещенном его виде. Американцы написали конституцию для свободных людей потому, что они полагали, будто британцы тоже уже жили по нормам конституции свободного народа. Они думали так, что она не отвечала своему предназначению из-за заложенных в нее пороков и что ее использовали не по предназначению, когда пытались лишить американцев прав, которыми те тоже могли бы пользоваться в соответствии с ее принципами. С учетом всего сказанного те же принципы управления государством (но в гораздо более развитом виде) однажды должны были послужить распространению и закреплению в областях, где не останется места никаким культурным воззрениям англосаксонского мира, на котором этот мир держался.

США радикально отличались от большинства остальных существовавших тогда государств и сознательно отводились от британской конституционной модели их приверженностью принципу федерализма. Приверженность федерализму на самом деле служила фундаментальным принципом, поскольку исключительно уступки в виде сохранения независимости отдельных штатов обеспечили появление нового союза. Жители территорий, совсем недавно бывших колониями, не горели желанием учреждать новое центральное правительство, грозившее им принуждением, ничем не отличавшимся от господства правительства короля Георга III. Федеральная структура предоставила решение проблемы разнообразия – e pluribus unum («из многих единое» – девиз США). Ею к тому же во многом диктовалась форма и содержание американской политики на протяжении последующих 80 лет. Вопрос за вопросом, суть которого могла заключаться в экономике, социальной сфере или идеологии, находил свое решение по каналам продолжительных дебатов о том, что следует считать должным в отношениях между центральным правительством и отдельными штатами. Эти дебаты достигали такого накала, что их участники подходили к самой грани решения о роспуске своего Союза. В условиях федерации к тому же стимулировалось регулирование основных положений конституции, то есть укрепление авторитета Верховного суда как инструмента судебного ограничения власти президента. За пределами Союза XIX век явил образец привлекательности федерализма для народов еще многих стран, находившихся под впечатлением тогдашних достижений американцев. Федерализм рассматривался европейскими либералами как непременное средство добровольного объединения государственных образований, и британские правительства сочли его мощным подспорьем в обращении с колониальными проблемами.

Наконец, в любом выводе, даже самом лаконичном, по поводу исторического значения конституции Соединенных Штатов Америки особое внимание следует уделить ее вводным словам: «Мы народ…» (даже притом, что они явно появились случайно). Фактическое политическое устройство нескольких штатов в 1789 году ни с какими допущениями до демократического не дотягивало, зато принцип народного суверенитета закладывался в нем изначально. В каком бы виде авторы мифов конкретной исторической эпохи ни пытались его скрывать, народная воля для американцев оставалась в политике высшей арбитражной судьей. В этом видится фундаментальное отклонение от британской конституционной практики, и здесь следует искать связь с тем, как колонисты XVII века иногда представляли себе конституции. Только вот британская конституционная система правления по сути своей опиралась на давние обычаи; суверенитет короля в парламенте признавался не потому, что народ когда-то так решил, а потому, что он там признавался и никем никогда не оспаривался. Как однажды выразился великий английский историк конституционного права Фредерик Мейтленд, англичане приняли авторитет короны в качестве заместителя теории государства. Новая конституция порвала с теорией государства и всеми остальными предписывающими теориями (хотя сохранилась связь с британскими политическими взглядами, так как Джон Локк сказал в 1680-х годах, что правительства пользовались своими властными полномочиями на доверии и что народ может огорчить правительства, злоупотребившие его доверием, причем на этом основании, наряду с остальными, некоторые англичане оправдали Славную революцию).

Заимствование американцами теории демократов, считавших, что истинные свои полномочия любые правительства получают с согласия тех, кем они управляют (как это сформулировано в Декларации независимости США), считается эпохальным событием. Но решить одним махом проблемы политической власти одной только декларацией ни у кого еще не получалось. Многие американцы боялись того, куда их может завести увлечение необузданной демократией, и с самого начала занялись поиском средств ограничения хождения в своей политической системе популистского элемента. Еще одна проблема возникла из-за основных прав человека, закрепленных в конце 1789 года первыми десятью поправками к конституции США. Эти поправки, по-видимому, подлежали точно так же отмене по воле носителей народного суверенитета, как любые другие разделы американской конституции. Здесь появляется источник разногласий на будущее: американцы до сих пор никак не могут до конца решить для себя (особенно когда дело касается зарубежных стран, иногда даже своего собственного государства), заключаются ли демократические принципы в выполнении пожеланий большинства граждан или в предохранении конкретных основополагающих их прав? Тем не менее фактический выбор граждан США в пользу демократического принципа в 1787 году представляет огромную важность, и им обосновывается соображение о том, что их конституция служит определяющей вехой во всемирной истории. Многим грядущим поколениям новые Соединенные Штаты будут казаться центром притяжения людей всего мира, мечтающих о свободе. Один американец как-то назвал свою страну «последним, самым многообещающим шансом в мире». Даже сегодня, когда Америка зачастую выглядит консервативным и замкнутым на собственных интересах государством, демократический идеал, на протяжении долгого времени выставлявшийся там на всеобщее обозрение, сохраняет свою притягательность для определенной прослойки населения во многих странах, и атрибуты, возникшие в условиях тепличного развития США, не утратили своей внешней привлекательности.

Париж служил в Европе центром дискуссии по социальным и политическим проблемам. В этот город вернулась часть французских солдат, помогавших появлению молодой американской республики. И не стоит удивляться тому, что французы продемонстрировали большую осведомленность о революции, произошедшей по ту сторону Атлантики, тогда как подавляющее большинство европейских народов отреагировали на нее всего лишь в доступной им степени. Американский пример и разбуженные им надежды послужили вкладом, пусть даже не самым главным, в мощный выплеск дремавших сил, который до сих пор, через 200 лет и после многочисленных следовавших один за другим мятежей, называется Французской революцией. Как это ни прискорбно, но такими всем давно знакомыми и простыми словами искажается истинная суть того, что случилось на самом деле. Политики и ученые предлагают множество различных толкований того, что составляет сущность революции во Франции, отсутствует у них согласие и по поводу ее продолжительности и результатов, и нет единодушия даже относительно того, когда она вообще началась. Сходятся они разве что в оценке важности события 1789 года. На протяжении очень короткого времени на самом деле случилось изменение всего понятия революции как таковой, причем многое в ней обращено в прошлое, а не в будущее. Она представляла собой огромный кипящий котел французского общества, а содержимое этого котла составляла гремучая смесь консервативных компонентов и новаторских стихий, во многом напоминавших те, что вскипали в 1640-х годах в Англии, и точно так же перепутанных в замесе сознательного и бессознательного по направлению и целям.

Вся эта неразбериха служила симптомом больших сдвигов и рассогласованностей в материальной жизни народа Франции и его управлении. Франция считалась величайшей из европейских держав, а ее правители одновременно не могли и не хотели отказаться от ее роли на международной арене. Первое, чем американская революция влияла на Французскую, заключается в том, что появилась возможность для мести; Йорктаунская кампания стала возмездием за поражение от рук британцев в Семилетней войне, в результате которой отчуждение 13 колоний послужило некоторым возмещением за потерю французами Индии и Канады. Однако такое достижение далось дорогой ценой. Вторым крупным следствием нужно назвать отсутствие какой-либо большой выгоды, кроме унижения противника, зато на Францию легла очередная обуза вдобавок к огромному и растущему долгу, обусловленному действиями ее правителей с 1630-х годов по созданию и удержанию своего верховенства в Европе.

Попытки ликвидировать этот долг и облегчить бремя самого долга для своей монархии (а после 1783 года становилось ясно, что подлинная самостоятельность Франции во внешней политике из-за него резко сужалась) предпринимались несколькими министрами кряду при молодом, в чем-то тупоголовом, зато высокоидейном и действующем из лучших побуждений короле Людовике XVI, вступившем на престол в 1774 году. Ни один из этих министров так и не смог замедлить наращивания французской задолженности, не говоря уже о ее сокращении. Хуже того: все их усилия послужили наглядным свидетельством беспомощности властей по наведению порядка в сфере государственных финансов. Теперь появилась возможность для оценки дефицита бюджета, а статистика его стала достоянием общественности, чего нельзя себе было даже представить при Людовике XIV. Так получается, что в 1780-х годах Францию преследовал призрак не революции, а государственного банкротства. Социально-политическая структура Франции достигла такого состояния, что единственным верным способом выхода из финансового тупика представлялась экспроприация излишков у зажиточных слоев населения. С самого начала правления Людовика XIV повышение налогов для зажиточных французов без применения силы оказалось делом совершенно пустым, так как продвижение по пути налоговой реформы за счет богачей тормозилось в силу действовавших тогда юридических и социальных норм, а также массы привилегий, особых льгот и основанных на давности прав, на которых вся эта система держалась. Головоломка властей всех европейских государств XVIII века наиболее наглядно просматривалась во Франции: теоретически абсолютной монархии не дано было попирать массу привилегий и прав, составлявших фактически средневековую основу построения данной страны, без ослабления собственных устоев. Ведь и сама монархия, кроме неписаных законов, под собой ничего не имела.

Все большей части французов приходило на ум, что для вывода их страны из ее текущих затруднений требуется коренным образом изменить властную и конституционную структуру Франции. Но кое-кто из них замахивался еще дальше. Они видели в неспособности правительства равномерно разделять бремя финансовых затрат между всеми сословиями крайний пример из целого диапазона злоупотреблений, от которых следовало избавляться. Задачу эту преподносили в самом искаженном виде в зависимости от представителей полярных массовых движений: от рациональных предложений до суеверия, требовали абсолютной свободы или полного закабаления, выступали с позиций человеколюбия и откровенной алчности. Но в первую очередь все обычно сводилось к символическому вопросу по поводу юридической привилегии. Озлобление из-за привилегий сосредоточилось на дворянском сословии, то есть весьма неоднородной и очень крупной части населения страны (в 1789 году во Франции могло насчитываться 200–250 тысяч человек аристократического звания), не поддающейся обобществлению с точки зрения культурного, экономического или социального положения в обществе, зато все его представители пользовались правовым статусом, по закону в той или иной степени предполагающим привилегии.

В то время как логика финансового экстремизма все больше толкала правительства Франции на конфликт с привилегированными слоями общества, большинство советников короля, принадлежавших в основном к аристократическим кругам, совершенно естественно ничего подобного слышать не желало. Поэтому король настаивал на продолжении реформ через всеобщее согласие. Когда в 1788 году после серии провалов у министров правительства сдали нервы и они признали неизбежность конфликта, власти все-таки попытались ввести его в рамки правового поля и (по примеру англичан в 1640 году) в поисках средств для достижения своих целей обратились к памяти исторических учреждений. В отсутствие парламента, которому можно было бы поручить правовую сторону дела, они отыскали в старине французского «конституционализма» ближайший к органу представительной власти Франции образец в виде Генеральных штатов. Этот орган представителей дворян, духовенства и простолюдинов не созывался с 1614 года. Расчет делался на то, что делегаты такого представительного собрания обеспечат достаточный нравственный авторитет для навязывания привилегированной с точки зрения финансов части французского населения соглашения на повышение для нее налогов. С точки зрения конституционных принципов такой шаг выглядел безупречным, однако для принятия решений Генеральные штаты представлялись государственным атрибутом весьма сомнительным. Поступило сразу несколько ответов. Кое-кто уже говорил, что Генеральные штаты могли служить источником права для страны, даже когда дело касалось исторических и бесспорных юридических привилегий.

Тогдашний очень сложный политический кризис достигал кульминации в конце периода, когда напряженная ситуация во Франции складывалась в силу нескольких причин. Одной из них назывался прирост народонаселения. Начиная со второй четверти столетия оно увеличивалось темпами, последующими поколениями считавшимися весьма умеренными, но для того времени они казались все еще достаточно высокими и обгоняющими прирост в производстве продовольствия. Из-за сложившейся диспропорции продолжался рост стоимости продовольствия, наиболее болезненно сказывавшийся на беднейших слоях населения, подавляющее большинство которого составляли крестьяне, располагавшие небольшими земельными наделами или вообще безземельные. Следует учесть совпадение по времени финансовых потребностей правительства, министры которого на протяжении длительного времени предотвращали финансовый кризис через государственные займы или повышение ставок прямых и косвенных налогов, ложившихся неподъемным бременем на беднейшую часть французов, с усилиями землевладельцев по предохранению своих интересов в условиях повышенной инфляции за счет понижения заработной платы батраков, а также повышения стоимости аренды и поборов. Поэтому жизнь бедноты в том веке становилась все более тяжкой и жалкой. К такому общему обнищанию населения Франции следует добавить особые беды, время от времени выпадавшие на долю жителей отдельных районов или сословий. И этих бед во второй половине в 1780-х годов почему-то расплодилось слишком много. Без того едва живая экономика Франции в 1780-х годах подверглась ударам в виде низких урожаев, эпидемий домашнего скота и спада хозяйственной активности в областях, где крестьяне ради дополнительного дохода занимались текстильным производством. Общим итогом всех бед стало то, что выборы депутатов Генеральных штатов в 1789 году проводились в атмосфере большого волнения и озлобленности населения. Миллионы французов отчаянно искали хоть какой-то выход из своего бедственного положения, в ком угодно они готовы были видеть козлов отпущения и мстить им. К тому же у них сложилось совсем уже глупое и надуманное представление о том, что некий добрый король, пользующийся их доверием, способен все в их жизни исправить.

Таким образом, поводами для Французской революции послужило сложное сочетание бессилия правительства по решению актуальных задач, социальной несправедливости, экономических трудностей и веры в благотворную роль реформ. Но пока еще вся эта сложность не потерялась из виду в ходе последовавших политических баталий, и за примитивными лозунгами, порожденными ими, следует обратить внимание на то, что практически никто ни желал, ни рассчитывал на такой исход всего дела. Во Франции повсеместно встречались проявления социальной несправедливости, но совсем не намного больше, чем в остальных европейских странах XVIII века, народы которых их терпели. Зато во Франции расплодились многочисленные сторонники всевозможных реформ, граничащих с благоглупостями: одни требовали отмены цензуры, другие – запрета на безнравственную и атеистическую литературу. При этом все агитаторы утверждали, будто все изменении без труда сможет воплотить в жизнь сам король, как только ему сообщат о мечтах и желаниях его народа. Не хватало разве что некоей партии революции, выступающей откровенно и безоговорочно противницей реакционной партии.

Партии появились только после созыва делегатов Генеральных штатов. День, когда они собрались, то есть 5 мая 1789 года (спустя неделю после приведения к присяге президента Джорджа Вашингтона), считается знаменательной датой во всемирной истории потому, что ею открывается целая эпоха, на протяжении которой центральным политическим вопросом в большинстве континентальных стран можно считать поддержку или осуждение революции, и он даже коснулся совсем иной политики, проводившейся в Великобритании и Соединенных Штатах Америки. То, что произошло во Франции, сыграло свою роль во всех остальных странах Европы. На самом примитивном уровне эта роль заключалась в том, что Франция числилась величайшей европейской державой; Генеральным штатам суждено было либо парализовать ее (как надеялись многие иностранные дипломаты), либо освободить от всех трудностей, чтобы она могла снова играть свою существенную роль. Кроме того, Франция служила культурным предводителем Европы. Что бы ни сформулировали и ни сделали ее писатели и политики, все немедленно становилось достоянием народа всех стран из-за всеобщей доступности французского языка, и считалось, что народы привыкли уделять почтительное внимание происходящему в Париже, так как оттуда происходило руководство интеллектуальной деятельностью в Европе.

Летом 1789 года Генеральные штаты превратились в Национальное собрание, претендующее на суверенитет. Порывая с представлением о том, что оно воплощало в себе великий раскол средневекового общества, большинство его депутатов претендовало на представление интересов всех французов без исключения. Эти депутаты решились на такой революционный шаг потому, что волнения масс во Франции напугали правительство и тех депутатов ассамблеи, кто выступал против перемен. Мятежи в сельской местности и бунты парижан встревожили министров, больше уже не надеявшихся на помощь своей армии. В результате монарху сначала пришлось дистанцироваться от привилегированных сословий, а затем неохотно и с опаской пойти на уступки еще по многим положениям в ответ на просьбы политиков, теперь уже возглавлявших новое Национальное собрание. Одновременно возник совершенно очевидный раскол между теми, кто выступал за проведение революции, и теми, кто был против нее; в мире их в скором времени стали делить на «левых» и «правых» (из-за расположения рядов, которые они занимали в Национальном собрании).

Главной задачей, которую депутаты данного органа поставили перед собой, было написание французской конституции, но в процессе они преобразовали всю ведомственную структуру Франции как таковую. К 1791 году, когда Национальное собрание распустили, его депутаты национализировали земли церкви, отменили так называемую «феодальную систему землепользования», покончили с цензурой, создали систему централизованной представительной власти, стерли устаревшее деление на провинциальное и местное управление и заменили его департаментами, при которых французы живут до сих пор, учредили всеобщее равенство перед законом, а также провели разделение исполнительной и законодательной властей. Так выглядели одни только наиболее значительные деяния, совершенные депутатами одного из самых выдающихся парламентов, которых когда-либо видел свет. Громадные достижения несколько теряются на фоне его провалов; но нам надо оставаться объективными людьми. Вообще говоря, те депутаты устранили юридические и ведомственные преграды на пути модернизации Франции. С тех пор ориентирами ведомственной жизни французов служили такие понятия, как народный суверенитет, административная централизация и юридическое равенство всех индивидуумов.

Многим французам все это пришлось не по душе, у кого-то и вовсе вызвало отвращение. К 1791 году король больше не скрывал своих дурных предчувствий, благосклонность, которой он пользовался на заре революции, ушла в прошлое, зато теперь его начали подозревать в контрреволюционных настроениях. Кое-кому из французских дворян все происходящее претило настолько, что им пришлось покинуть родину; первыми среди них оказались два брата короля, поступок которых не добавил народной любви к самодержавию. Самое главное заключается в том, что многие французы выступили против революции, когда из-за папской политики подход депутатов Национального собрания к делам духовным подвергся сомнению. Многое в нем глубоко тронуло большинство французов, в том числе церковников, но папа римский отклонил решения Национального собрания, и после этого речь пошла уже исключительно о выборе авторитета. Французским католикам пришлось решать, что выше для них: авторитет папы или авторитет французской конституции? В результате возник раскол по наиважнейшей проблеме, принесшей с собой меры непримиримой революционной политики.

Когда начался 1792 год, британский премьер-министр выразил свою уверенность в обоснованности расчета на предстоящие его стране 15 лет мира и спокойствия. В апреле Франция пошла войной на Австрию, а в скором времени оказалась в состоянии войны еще и с Пруссией. Ситуация выглядела предельно запутанной, но многие французы полагали, будто власти иностранных держав решили вмешаться, чтобы покончить с их революцией и вернуть время вспять к 1788 году. К лету, когда дела шли из рук вон плохо, а внутри Франции углублялась нехватка всего и подозрение к властям, король полностью утратил доверие народа. Восставшие парижане низвергли монархию и потребовали созыва новой ассамблеи, чтобы ее делегаты составили новую, на этот раз республиканскую конституцию.

Это собрание, вошедшее в историю под названием Национального конвента, до 1796 года фактически заменяло французское правительство. На протяжении гражданской и зарубежной войны, а также экономического и идеологического кризиса Конвенту удалось сохранить завоевания Французской революции. Большинство его депутатов с политической точки зрения оказалось не намного прогрессивнее в своих представлениях, чем их предшественники. Они считали частную собственность неприкосновенной (они ввели смертную казнь для любого человека, попытавшегося предложить закон о внедрении аграрного коммунизма), а бедность неискоренимым злом, хотя предусматривали кое для кого из бедноты весьма ограниченное право на участие в государственных делах через всеобщее прямое избирательное право для взрослых мужчин. От предшественников их отличало только то, что они готовы были пойти значительно дальше в чрезвычайных ситуациях, чем депутаты предыдущих французских ассамблей (особенно когда возникала угроза их поражения); они к тому же заседали в столичном городе, которым в течение длительного времени управляли весьма радикальные политики, подталкивавшие их к мерам более радикальным, чем они на самом деле желали бы, и на использование очень демократического языка. Следовательно, они напугали Европу намного больше, чем это удалось их предшественникам.

Их символический разрыв с прошлым наступил, когда депутаты Конвента в январе 1793 года проголосовали за смертную казнь короля. «Судебное убийство» королей до тех пор считалось чисто английским помрачением ума; теперь англичане испытали точно такое же потрясение, как все остальные народы Европы. Они тоже пошли войной на Францию потому, что боялись стратегических и коммерческих последствий французской победы над австрийцами в Нидерландах. Но та война все больше переходила в идеологическую сферу, и ради победы в ней французское правительство становилось все кровожаднее в борьбе со своими противниками на родине. Новый инструмент для гуманного по-французски умерщвления приговоренных узников под названием гильотина (характерное изобретение предреволюционного просвещения, объединявшее в себе техническую эффективность и требование в обеспечении быстрой, верной смерти, которую оно несло своим жертвам) стал символом Террора. Это название в скором времени присвоили периоду истории Франции, на протяжении которого депутаты Конвента стремились через запугивание своих врагов внутри страны обеспечить выживание собственной революции.

Очень многое в этой символике может вводить в заблуждение. В известной мере Террор велся только на словах, зажигательным сотрясанием воздуха разгоряченных политиков, пытавшихся тем самым поддерживать на высоком уровне свой собственный воинственный дух и пугать им противников. На практике в нем часто отражалась смесь патриотизма, насущной необходимости, путаного идеализма, шкурного интереса и мелкой мстительности, когда старые счеты сводились от имени республики. Погибло множество народа (возможно, больше 35 тысяч человек), и многие французы отправились в эмиграцию от греха подальше, и все-таки на гильотину приходится меньшинство жертв, большая же часть погибла в провинциях, часто в условиях гражданской войны и иногда с оружием в руках. Где-то за полтора года или около того французы, которых современники считали чудовищами, убили почти столько же своих соотечественников, сколько их погибло за 10 дней уличных боев и деятельности расстрельных команд в Париже в 1871 году. Для наглядности можно привести еще один пример: число тех, кто погиб за те полтора года, раза в два больше количества британских солдат, погибших в первый день битвы на Сомме в 1916 году. В результате такого кровопролития раскол между французами оказался еще глубже, но его масштаб не следует преувеличивать. Можно сказать, что во время революции что-то потеряли все французские дворяне, но только меньшинство из них сочло необходимым отправиться в эмиграцию. Вероятно, духовенство пострадало больше, чем дворянство (каждый второй духовный чин), и многие священники сбежали за границу; тем не менее во время революции Францию покинуло не так много жителей, как американские колонии после 1783 года. Намного большая часть американцев чересчур перепугалась своей революции или почувствовала к ней непреодолимое отвращение, чтобы жить в Соединенных Штатах после обретения ими независимости, чем часть французов, отказавшаяся жить во Франции после Террора.

Конвенту удалось одержать победы над внешними врагами и подавить восстания внутри собственной страны. К 1797 году только британцы не заключили мира с французами, Террор ушел в прошлое, и республикой управлял по большому счету парламентский режим в соответствии с конституцией, с принятием которой в 1796 году закончилась эпоха Конвента. Революция находилась в большей безопасности, чем когда-либо раньше. Но внешне все выглядело совсем иначе. За границей роялисты искали себе союзников, чтобы с ними вернуться на родину, а также интриговали с недовольными режимом гражданами внутри Франции. Хотя возвращения старых порядков желала совсем немногочисленная часть французов, не следует забывать о тех, кто утверждал, что логику демократии не следует навязывать дальше, что все еще сохранялось деление на богатых и бедных, которое выглядело такими же оскорбительным, как прежнее деление на юридически привилегированное сословие и тех, кого привилегиями обнесли, и что парижским радикалам следует предоставить большую роль в государственных делах. Наличие таких воззрений представлялось таким же тревожным, как страхи перед восстановлением власти тех, кто извлек выгоду из революции или просто хотел избежать дальнейшего кровопролития. Таким образом, под нажимом справа и слева Директория (так назвали новый режим) находилась в весьма устойчивом положении, хотя властям удалось приобрести врагов, кто считал ее лавирование (несколько зигзагообразное) для себя политикой недопустимой. В конечном счете ее разрушили изнутри, когда группа политиков в сговоре с солдатами в 1799 году провела государственный переворот и установила новый режим.

В тот момент, то есть спустя 10 лет после собрания Генеральных штатов, по крайней мере большинство наблюдателей прекрасно видело, что Франция навсегда порвала со своим средневековым прошлым. В правовой сфере это произошло очень быстро. Большинство великих реформ, лежащих в основе всего, получили правовое обоснование как минимум в 1789 году. Формальная отмена феодализма, юридических привилегий и теократического абсолютизма, а также организация общества на индивидуалистических и светских основаниях послужили стержнем «принципов 89 года», позже сформулированных в Декларации прав человека и гражданина, включенных предисловием в конституцию Франции 1791 года. В этой Декларации нашли толкование понятия юридического равенства и защиты прав каждого человека, отделения церкви от государства, а также религиозной терпимости. Фундаментом права, на котором строилась Декларация, считается происхождение власти из народного суверенитета, осуществляющейся через единое Национальное собрание, верховенство закона которого нельзя оспаривать в силу предъявления неких привилегий территориального образования или группы граждан. Тем самым одновременно обнаруживалось то, что новая власть в случае финансовых бед справится с ними намного хуже прежнего монарха, тоже провалившего дело (среди прочего он допустил национальное банкротство и обвал собственной валюты), и что она способна внедрять административные изменения, причем о просвещенном деспотизме остается только мечтать. Остальные европейцы с ужасом или как минимум с удивлением наблюдали за применением этого мощного законотворческого локомобиля в целях размалывания и строительства заново государственных атрибутов на всех уровнях французской жизни. Просвещенные деспоты прекрасно знали, что без законодательного суверенитета никаких реформ не бывает. Судебным пыткам наступил конец, ушли в прошлое титулованное дворянство, юридическое неравенство и старинные корпоративные гильдии французских рабочих. Зарождающееся профсоюзное движение во Франции зарубили на корню на законодательном уровне через запрет на объединение работников или работодателей ради отстаивания коллективных экономических интересов. Ретроспективно, верстовые столбы на пути к рыночному обществу выглядят совсем незатейливо. Даже старая валюта с делением по системе Каролингов в пропорции 1:20:12 (ливры, су и денье) уступила место десятичной системе франков и сантимов, точно так же, как неразбериху старомодных весов и мер (в теории) заменили метрической системой, позже ставшей практически универсальной.

Такого рода радикальные изменения вызывали большие разногласия, тем более что умонастроения подстраивались под них гораздо медленнее законов. Крестьяне, радостно встретившие отмену феодальных поборов, весьма пожалели по поводу исчезновения общинных традиций, приносивших им большую пользу и считавшихся к тому же принадлежностью «феодального» порядка. Подобный консерватизм особенно трудно поддается толкованию в делах духовных, но важность этого консерватизма заслуживает нашего внимания. Священный сосуд, хранившийся в Реймсе, с помощью которого осуществлялось помазание на престол королей Франции с самого Средневековья, местные власти во времена Террора публично разбили, алтарем разума заменили христианский алтарь в соборе Парижской Богоматери, а многих священников подвергли жестоким личным преследованиям. Совершенно ясно, что Франция, народ которой все это проделал, перестала считаться христианской страной в традиционном понимании данного вероисповедания, а теократическая монархия ушла в прошлое практически никем не оплаканная. Однако такое отношение радикалов к церкви пробудило массовое сопротивление революции как ничто другое; поклонение новым якобы святыням типа разума и всевышнего существа, предложенным кое-кем из революционеров, в народе не привилось, и многие французы (и подавляющее большинство француженок) с большой радостью встретят официальное восстановление во французской жизни католической церкви, когда для этого наступит время. К тому моменту ее фактически давно уже восстановят в приходах по велению души набожных людей.

Линии раскола, появившиеся из-за революционных изменений во Франции, уже нельзя было сдерживать в пределах, обозначенных «принципами 1789 года». Они сначала вызывали большое восхищение и совсем не явное осуждение или сомнение в зарубежных странах, хотя отношение в скором времени поменялось, особенно когда министры французского правительства занялись распространением своих принципов через их внешнюю пропаганду и войну. Изменение политического режима во Франции стремительно вызвало споры о том, что должно произойти в остальных странах Европы. Участники таких споров стремились подобрать терминологию и определить обстоятельства, при которых он возник. Таким манером французы передали свою политику народам Европы, и в этом заключается второй великий факт революционного десятилетия. С него началась современная европейская политика, и с тех пор политики в Европе делятся на правых и левых. Либералы и консерваторы (хотя пройдет еще лет десять или около того, пока эти два слова войдут в употребление) как субъекты политической деятельности появились, когда в ходе Французской революции обнаружились критерии, использовавшиеся в качестве «оселка» или «лакмусовой бумаги» для определения политической позиции. Представители одной стороны предлагали республиканскую систему государственного управления, широкое избирательное право, права человека, свободу устного и печатного слова; их оппоненты обещали порядок, дисциплину и примат долга над правами, признание социальной функции иерархии и необходимость сдерживания рыночных сил нравственностью.

Кое-кто из французов всегда верил в универсальное для всех европейцев значение Французской революции. На языке носителей просвещенной мысли эти французы выступали за то, чтобы народы остальных стран брали на вооружение рецепты, использованные ими для урегулирования французских проблем. В такой французской самонадеянности содержалось некое рациональное зерно. Общества традиционной Европы, не тронутые еще индустриализацией, несли на себе многие общие черты; их народам было что перенять у Франции. Тем самым силы, ратовавшие за распространение французского влияния, получили подкрепление со стороны рациональных пропагандистов и усердных миссионеров. Так появился еще один путь, которым события во Франции вошли во всеобщую историю.

Мысль о том, что Французская революция представляла универсальное, беспрецедентное значение для Европы, не ограничивалась одними только ее поклонниками и сторонниками. Она к тому же лежит в основе европейского консерватизма в качестве определяющей самосознание идеи. На самом деле задолго до 1789 года многие составные элементы современной консервативной мысли коренились в таких явлениях, как раздражение по поводу преобразовательных мер просвещенного деспотизма, негодование церковников из-за престижа и влияния «передовых» идей, а также эмоциональной реакции по отвержению всего модного и осознанно рационального, лежащего в сердцевине романтизма. Особенно широкое распространение такие силы получили в Германии, но именно в Англии прозвучало первое и во многих отношениях самое важное заявление с предъявлением консервативного, контрреволюционного аргумента. Речь идет о «Размышлениях о Французской революции», изданных в 1790 году Эдмондом Бёрком. Легко можно вообразить себе из его прежнего занятия в качестве защитника прав американских колонистов, что автор обратился совсем не к теме бессмысленного отстаивания привилегии. В своем труде он показал консервативную позицию как творение чего-то большего, чем воля и довод, а также воплощение морали. Революцию он, наоборот, осудил как воплощение высокомерия интеллекта бессодержательного рационализма и гордыни, считающейся тягчайшим из смертных грехов.

Новая поляризация взглядов, привнесенная Французской революцией в политическую жизнь Европы, к тому же способствовала появлению нового понимания самой революции, и оно обещало великие последствия. Старое представление о том, что политическая революция представляла собой всего лишь обусловленное обстоятельствами прерывание фактической преемственности, уступило место суждению, приверженцы которого видели в революции радикальный, всеобъемлющий сдвиг, касающийся всех атрибутов без исключения и безграничный в принципе, к тому же не обходящий стороной такие основополагающие учреждения социума, как семья и собственность. В зависимости от того, питал ли народ надежды на такие перспективы или боялся их, он сочувствовал революции или сожалел о ней везде, где она происходила как проявление универсального феномена. В XIX столетии даже пошли разговоры о революции как универсальной, существовавшей испокон веков силе. Такое предположение считается крайним выражением идеологической формы политики, проводимой правителями до сих пор. До сих пор еще встречаются те, кто, говоря в целом, считает, будто все повстанческие и подрывные движения следует в принципе одобрять или осуждать вне зависимости от определенных обстоятельств конкретных случаев. Сторонники такой мифологии принесли многочисленные страдания, но сначала народам Европы, а затем мира, преобразованного европейцами, пришлось жить с теми, кто эмоционально реагирует на эту мифологию, точно так же, как представители прежних поколений вынуждены были жить с безрассудными провокаторами религиозного раскола. Выживание мифологии, к несчастью, служит свидетельством продолжающегося влияния Французской революции.

Выбор даты «начала» Французской революции богат и разнообразен; определение даты ее «окончания» представляется пустой тратой времени. Тем не менее 1799 год можно считать важной вехой на пути ее развития. Участники удавшегося государственного переворота, разогнавшие Директорию, привели к власти человека, без промедления провозгласившего диктаторский режим, которому предстояло просуществовать до 1814 года, и повернувшего европейский порядок с ног на голову. Речь идет о Наполеоне Бонапарте, прежде числившемся генералом республики, а теперь провозглашенном первым консулом нового режима, чтобы в скором времени взойти на престол первого императора Франции. Как и подавляющее большинство ведущих фигур его эпохи, он пришел к власти совсем еще молодым человеком. Он уже показал себя в качестве исключительно одаренного и безжалостного солдата. Своими победами в сочетании с проницательным политическим чутьем и готовностью к действию в нетипичной для того времени манере он заслужил для себя репутацию обаятельного человека; во многих отношениях он служил самым наглядным образцом «рафинированного авантюриста» XVIII века. В 1799 году он уже заслужил непререкаемый личный авторитет и широкую известность. Никто, кроме поверженных им политиков, не возражал, когда Наполеон растолкал плечами соперников и принял на себя всю полноту власти. Он незамедлительно подтвердил свое право на нее, разгромив австрийцев (вступивших снова в союз для участия в войне против Франции) и заключив победный для Франции мир (как он уже сделал однажды). Тем самым он отвел нависавшую над революцией опасность; все свято верили в личную преданность Бонапарта ее принципам. Величайшим достижением Наполеона считается их консолидация.

Притом что Наполеон (как его официально назвали после 1804 года, когда он провозгласил образование своей империи) восстановил во Франции монархию, ни о каком ее восстановлении тогда речи не шло. На самом деле он позаботился об унижении находившейся в опале семьи Бурбон таким образом, чтобы какое бы то ни было примирение с ней представлялось немыслимым. Ему требовалось народное одобрение его империи через плебисцит, и он им заручился. Появилась монархия, за которую голосовали французы; в ее основе лежал народный суверенитет, то есть главный принцип Французской революции. Ей передавалась консолидация революции, уже начавшаяся в период правления института консулов в Франции. Все великие ведомственные реформы 1790-х годов получили подтверждение или как минимум остались без изменений; не случилось ни малейших затруднений с продажей земли, последовавшей за конфискацией церковной собственности, никакого восстановления прежних корпораций, не возникло никаких сомнений в принципе равенства всех перед законом. Некоторые меры даже пришлось расширить, особенно когда в каждый департамент назначили директора в лице префекта, которого по его полномочиям можно приравнять где-то к чрезвычайным эмиссарам Террора (многие бывшие революционеры стали префектами). Такая дальнейшая централизация административной структуры получала конечно же одобрение со стороны просвещенных деспотов. В фактическом функционировании правительства, следует признать, принципы революции на практике часто нарушались. По примеру всех своих предшественников, находившихся у власти с 1793 года, Наполеон контролировал прессу посредством карательной цензуры, без суда прятал людей в тюрьме и в целом вольно обращался с правами человека, когда дело касалось гражданских свобод. Органы представительной власти существовали при консулах и империи, но внимания им уделяли совсем мало. Однако создается такое впечатление, что французы получили что хотели, пришлось им по душе и трезвое признание Наполеоном действительности, выразившееся, например, в конкордате с папой римским, который послужил сплочению католиков вокруг правящего режима через юридическое признание того, что уже случилось с их церковью во Франции.

В целом конкордат означал мощную консолидацию революции, и сплочение католиков обеспечивалось внутри страны устойчивым правительством, а за границей военной и дипломатической мощью Франции. Беды в конечном счете начались из-за развертывания Наполеоном широкомасштабных военных кампаний. Они на какое-то время обеспечили Франции господство в Европе; ее армии с боями на востоке дошли до Москвы и на западе до Португалии, гарнизоны французских войск появились на атлантическом и северном побережье от Ла-Коруньи до Штеттина. Однако военные достижения обошлись Франции слишком дорого; даже безжалостная эксплуатация народов оккупированных стран не давала Наполеону достаточных ресурсов на предохранение бесконечно долго завоеванной им гегемонии в условиях сопротивления ему коалиции всех остальных европейских стран, возникшей в противовес высокомерному утверждению Бонапартом своей власти на континенте. Когда он в 1812 году вторгся в Россию, и величайшая армия, когда-либо находившаяся в его распоряжении, сгинула в снегах русской зимы, Наполеону суждено было смириться с тем, что он обречен на поражение, если только его враги не рассорятся друг с другом. На этот раз их союз сохранился. Сам Наполеон всю вину за свое поражение свалил на британцев, находившихся с ним в состоянии войны (а до него с вожаками Французской революции) с одним коротким перерывом с 1792 года. На самом деле, напомним о том, англо-французская война стала последним и самым важным событием затянувшегося на целое столетие соперничества, а также войной конституционной монархии против военной диктатуры. Именно Королевский британский флот в сражении при Абукире в 1798 году и Трафальгаре в 1805-м сковал Наполеона и не выпустил его из Европы, британскими деньгами финансировались союзники в момент их готовности вступить в дело и британская армия на Пиренейском полуострове, державшая там с 1809 года фронт, истощавший французские ресурсы и дававший надежду остальным европейцам.

К началу 1814 года Наполеон мог рассчитывать только на оборону своей Франции. Европейцы считают, что делал он это блестяще, хотя у него отсутствовали ресурсы для отражения русской, прусской и австрийской армии на востоке, а также британского вторжения на юго-западе. В конечном счете его генералам и министрам пришлось с молчаливого одобрения народа отстранить его от дел и заключить мир даже притом, что им подразумевалось возвращение к власти Бурбонов. Но ничего сопоставимого по значению с событиями лет, предшествовавших 1789 году, ожидать не приходилось. Конкордат устоял, система департаментов сохранилась, равенство всех перед законом тоже, как и система представительной власти; революционный порядок фактически превратился в фундамент государственного устройства Франции. Для такого превращения Наполеон обеспечил время, общественный покой и государственные атрибуты. От Французской революции осталось только то, что одобрил Бонапарт.

Тем самым он радикально отличается от монарха традиционной породы, даже самой отборной. Причем по своей натуре он был большим консерватором в своей политике и с большим недоверием относился к новшествам. Наконец, его следует назвать «демократическим деспотом», авторитет которого безоговорочно признавался народом одновременно в формальном смысле плебисцитов и более общем смысле, когда он нуждался (и получил) народное одобрение его намерений применить свои армии в деле. Он, таким образом, ближе по стилю своего бытия к современным правителям, чем к Людовику XIV. Он разделяет с Людовиком XIV заслуги в приобретении для Франции невиданного авторитета на международной арене, и при этом оба этих французских исторических деятеля сохранили за собой восхищение соотечественников. Однако снова обратим внимание на важное двойное различие между ними: Наполеон не только установил свое господство над Европой, чего Людовику XIV не было дано, но, так как случилась революция, его гегемония над всеми европейцами представляется явлением большим, чем проявление простого национального превосходства, хотя сантименты по такому поводу неуместны. Наполеон, считающийся теперь освободителем и великим европейцем, на самом деле не более чем персонаж сочиненной позже легенды о нем. Самые заметные следы, оставленные им на территории Европы между 1800 и 1814 годами, выглядят как великие кровопролития и беспорядки, принесенные им во все углы континента. А двигали им мания величия и личного тщеславия. Но к тому же следует напомнить сопутствующие последствия его действий, эффекты, как преднамеренные, так и неосознанные. Бонапарт в целом внес огромный вклад в дело дальнейшего распространения и повышения эффективности принципов Французской революции.

Нагляднее всего его достижения в данной сфере выглядят на карте Европы. Пестрое лоскутное одеяло европейской государственной системы 1789 года уже подверглось некоторой радикальной перелицовке еще до прихода Наполеона к власти, когда усилиями французских армий в Италии, Швейцарии и Объединенных Областях возникли новые республики-сателлиты. Но без поддержки со стороны французов выжить они не смогли, и, только когда при консулах восстановилось французское господство, сложилась новая организация, сыгравшая свою роль в судьбе ряда государств Европы.

Самые важные изменения коснулись запада Германии, где коренному изменению подверглась политическая структура и ушли все средневековые основы тамошнего общества. Немецкие территории на левом берегу Рейна включились в состав Франции на весь период их оккупации с 1801 по 1814 год, и с него начался этап разрушения исторических немецких форм правления. На территориях противоположного берега этой реки французы представили план реорганизации, в соответствии с которым предусматривалось разделение функций церкви и государства на церковных землях, отменили льготы почти всех имперских вольных городов, передали в распоряжение властей Пруссии, Ганновера, Баварии и Бадена дополнительные земли в качестве возмещения всех прочих земельных отчуждений, а также ликвидировали прежнее независимое имперское дворянство. Практический результат заключался в ослаблении влияния католиков и Габсбургов в Германии с одновременным усилением влияния княжеств покрупнее (прежде всего Пруссии). Конституция Священной Римской империи тоже подверглась ревизии с учетом всех произошедших изменений. В своем новом виде эта конституция сохраняла действие только лишь до 1806 года, когда после очередного поражения австрийцев Германию ждали новые перемены, а империю – ликвидация.

Так наступил конец ведомственной структуры, которая, при всем ее несовершенстве, обеспечивала Германии прочное политическое единство, унаследованное с времен османского владычества. Тут же провозгласили образование Рейнского союза, которому предназначалась роль третьей силы, уравновешивающей Пруссию и Австрию. Таким манером триумфально навязывались национальные интересы Франции в большом деле разрушения старой Европы. Ришелье и Людовик XIV немало бы порадовались перенесению французской границы на Рейн с одновременным дроблением на противоположной его стороне Германии на части по интересам правителей, игравших роль сдерживающих друг друга факторов. Не следует забывать об оборотной стороне свершившегося раздела: старая структура как раз стояла преградой на пути сплочения немецкого народа. Никакими будущими перестановками никогда не предусматривалось его возрождения. Когда у союзников наконец-то дошли руки до упорядочения Европы после наполеоновского нашествия на нее, они тоже позаботились о создании Германского союза. Он отличался от немецкого государства, образованного Наполеоном. В состав этой конфедерации включили Пруссию и Австрию только потому, что их территории принадлежали немцам, но никакой речи о сплочении нации тогда не шло. Больше 300 политических единиц с различными принципами организации, существовавших в 1789 году, к 1815 году сократили до 38 государств.

Реорганизация в Италии выглядела менее радикальной, а ее последствия не очень-то революционными. Наполеоновской системой предусматривались на севере и юге полуострова две крупные административные единицы, номинально числившиеся независимыми, в то время как значительная его часть (в том числе и Папская область) формально включалась в состав Франции и делилась на департаменты (округа). После 1815 года ни одного из них не сохранилось, но и полного восстановления прежнего режима в них не произошло. Обратите внимание на то, что древние республики Генуи и Венеции остались в забвении, куда их с самого начала отправили армии Директории. Их передали в состав государств покрупнее – Геную в состав Сардинии, Венецию в состав Австрии. На вершине власти Наполеона французы повсеместно в Европе аннексировали громадную территорию, побережье которой простиралось от Пиренеев до Дании на севере и от Каталонии практически непрерывно до границы между Римом и Неаполем на юге, и осуществляли прямое управление ее населением. Особняком от нее лежала крупная область, позже названная Югославией. Правители государств-сателлитов и вассалов различной степени истинной независимости, некоторые из которых находились во власти членов собственной семьи Наполеона, разделили между собой оставшиеся осколки Италии, Швейцарии и Германии к западу от Эльбы. Обособленным на востоке находился еще один сателлит Парижа в лице «великого герцогства» Варшавы, образованного на бывшей территории России.

В большинстве этих стран сходные административные методы и учреждения обеспечили значительную меру общего для всех опыта. Тот опыт конечно же воплощался в государственных атрибутах и представлениях, основанных на принципах Французской революции. Они едва ли могли появиться по ту сторону Эльбы, кроме как во время мимолетного польского эксперимента, и тем самым Французская революция послужила еще одним мощным источником влияния, сказавшимся на особенностях культуры народов, отличавших Восточную Европу от Западной. Внутри Французской империи немцами, итальянцами, иллирийцами, бельгийцами и голландцами управляли в соответствии с наполеоновскими сводами законов; их внедрение стало результатом собственной инициативы и настойчивости Наполеона, но главное дело, по сути, состояло в том, что законодатели революционных воззрений в неблагополучные 1790-е годы никогда бы не смогли составить новые своды законов, на которые рассчитывало так много французов в 1789 году. С этими сводами законов пришли понятия семьи, собственности, индивидуальной и публичной власти, которые через них распространялись по всей Европе. Ими подчас подменяли и иногда дополняли неразбериху местного, привычного, римского и церковного права. Точно так же ведомственная система империи определила общую для всех административную практику, служба во французских армиях принесла общий образец дисциплины и военного регламентирования, а французские эталоны мер и весов, основанные на десятичной системе исчисления, пришли на смену многим местным эталонам. Эти инновации служили образцами и вселяли вдохновение в души реформаторов остальных европейских стран. Эти образцы тем легче поддавались оценке потому, что французские чиновники и технические работники служили во многих государствах-сателлитах, в то время как представители многих национальностей находились на службе, организованной в соответствии с наполеоновскими принципами.

Подобные изменения требовали определенного времени, по прошествии которого ощущался их результат, зато он выглядел глубоким и революционным. Но даже если «права человека» формально следовали за триколором французских армий, точно так же за ними шла тайная полиция, квартирмейстеры и таможенники Наполеона. Более тонкие проявления революции, происходящей из наполеоновского примера, лежат в реакции и сопротивлении, вызванной ею. В распространении революционных принципов французы часто, образно говоря, опускали предназначенные для их собственных спин розги в рассол палача. Стержнем революции провозглашался народный суверенитет, причем такой идеал практически нельзя было отделить от национализма. Французские принципы утверждали, что народами должны управлять они сами и надлежащей административно-территориальной единицей, в которой они должны это делать, провозглашалась их страна; поэтому революционеры объявили свою собственную республику «единой и неделимой». Кое-кто из их зарубежных поклонников применили этот принцип к собственным странам; обратите внимание на то, что итальянцы и немцы жили в не национальных государствах, а ведь им следовало в них жить.

Но так выглядела только одна сторона медали. Французская Европа служила ради выгоды Франции, и при этом какие-либо национальные права остальных европейцев категорически отвергались. Они только наблюдали за тем, как их сельское хозяйство и коммерция приносится в жертву французской экономической политике; обнаруживали, что их заставляют служить во французских армиях или подчиняться наполеоновским французским (или коллаборационистским) правителям и наместникам. Когда даже те, кто принял принципы революции, почувствовали такие эмоции, как раскаяние, едва ли стоит удивляться тому, что те, кто никогда не соглашался с ними вообще, тоже начал размышлять с позиций национального сопротивления. Национализм в Европе получил мощный стимул к развитию как раз в наполеоновскую эпоху даже притом, что правительства опасались его и не решались к нему обращаться ради отстаивания государственных интересов. Немцы начали ощущать себя совсем не только вестфальцами и баварцами, а итальянцы видели себя не только римлянами или миланцами: случилось так, что они осознали общие национальные интересы, попиравшиеся французами. В Испании и России сходство понимания патриотического сопротивления и сопротивления революции выглядело фактически полным.

Притом что династия, которую Наполеон надеялся основать, и провозглашенная им империя оказались явлениями мимолетными, его труды получили высочайшую оценку. Ему удалось высвободить запасы энергии в остальных европейских странах точно так же, как революционеры высвободили их во Франции, и впоследствии их уже больше никто не смог надежно запереть снова. Он обеспечивал наследию революции максимальное действие, и в этом заключалось величайшее достижение Наполеона, хотел он того или нет. С его безоговорочным отречением от престола в 1814 году дело далеко не закончилось. Чуть меньше года спустя император возвратился во Францию с острова Эльба, куда его отправили в изгнание за государственный счет, и восстановленный режим Бурбонов рухнул от малейшего к нему прикосновения. Союзники решили тем не менее свергнуть Бонапарта, так как в прошлом он чересчур их перепугал. Попытка Наполеона предвосхитить накопление превосходящих сил для борьбы с ним привела его к битве при Ватерлоо, случившейся 18 июня 1815 года, когда опасность восстановления Французской империи удалось устранить силами англо-бельгийской и прусской армий. На этот раз победители отправили его подальше – за тысячи миль в Южную Атлантику, на остров Святой Елены, где Наполеон Бонапарт скончался в 1821 году. Испытанный страх из-за Наполеона придал этим победителям решимости на заключение мира, позволяющего предотвратить любую опасность повторения четверти века практически непрерывной войны, навязанной Европе французскими революционерами. Таким образом, Наполеон все еще определял очертания карты Европы не только собственными внесенными изменениями, но к тому же страхом, внушавшимся Францией под его руководством.

3
Политические перемены: Новая Европа

О чем бы ни мечтали консервативные государственные деятели Европы в 1815 году, неуютная и беспокойная эпоха для их континента только начиналась. Об этом можно судить по тому, как менялась карта Европы на протяжении следующих 60 лет. К 1871 году, когда заново объединенная Германия заняла свое место среди великих держав, большая часть Европы к западу от линии, протянутой от Адриатики до Балтики, делилась на государства, якобы образованные на основе принципа национальной принадлежности, даже если определенные национальные меньшинства его факт отрицали. Даже к востоку от этой линии возникли некоторые государства, уже отождествлявшиеся с нациями. К 1914 году триумф национализма продолжал свое движение, и Балканы практически полностью составляли национальные государства.

Национализм, как один из аспектов нового рода политики, ведет происхождение из глубокой старины от примеров, преподанных в Великобритании и некоторых государствах Европы помельче в прежние времена. Однако его торжество наступит после 1815 года с появлением новой внешней политики. В ее сердцевине лежит признание нового мышления, носители которого утверждали существование публичного интереса, далеко не ограниченного интересами отдельных правителей или привилегированных иерархий. Они к тому же предполагали законность соперничества ради формулирования и отстаивания тех самых интересов. Считалось, что для такого соперничества все насущнее требуются специальные арены и атрибуты; ответить на политические вопросы старым юридическим или изысканным языком больше не получалось.

Появление организационной структуры для данного преобразования в одних странах потребовало больше времени, чем в других. Даже в самых передовых государствах его не удалось определить каким-либо общим набором методов. Хотя постоянно наблюдалась тенденция мощной связи преобразований с признанием и применением определенных принципов. Одним из них следует назвать национализм, больше всего противоречивший старым принципам, например приверженности династической передаче власти. На протяжении всего XIX века национализм все чаще становился темой европейского политического дискурса по поводу того, что интересам признанных «историческими» наций властям следует обеспечить защиту и условия наибольшего благоприятствования. Он, понятное дело, сопровождался яростным и затянувшимся спором по поводу того, какие нации следует считать историческими, как нужно различать их интересы и до какой степени их должно учитывать в решениях государственных деятелей.

Кроме национализма учитывалось действие прочих принципов; такие термины, как «демократия» и «либерализм», помогали слабо, хотя их приходилось использовать из-за отсутствия более точных категорий и в силу того, что ими пользовались современники. Практически во всех странах наметилась общая тенденция к восприятию атрибутов представительной власти как пути по привлечению (пусть даже исключительно формально) народных масс к управлению государством. Либералы и демократы неустанно призывали к предоставлению избирательного права все новым народным массам, а также к совершенствованию системы представительства избирателей. Все больше частных лиц становилось основой политической и общественной организации в передовых с точки зрения состояния экономики странах. Принадлежность частного лица к общинной, религиозной, профессиональной и семейной ячейке общества стала значить гораздо больше, чем права личности. Притом что человек некоторым образом приобретал большую свободу, иногда она для него как раз ограничивалась. Государство в XIX веке имело намного большую юридическую мощь по отношению к своим подданным, чем оно обладало ею когда-либо прежде, и постепенно, по мере оснащения его аппарата совершенными техническими средствами, власти получли возможность практически безграничного принуждения народа к угодному поведению.

Французская революция сыграла огромную роль генератора всех тогдашних изменений, но не меньшее значение ей принадлежит как образцу и источнику появившейся о ней мифологии. При всех надеждах на то, что эта революция закончилась к 1815 году, и опасениях того, что это именно так, ее последствия для всей Европы были еще впереди. Во многих остальных странах государственные атрибуты, уже упраздненные во Франции, подверглись критике и разрушению. Их уязвимость определялась тем, что к тому времени в силу вошли новые импульсы социально-экономических изменений. С ними появились новые возможности по внедрению в умы революционных представлений и традиций. Повсеместно распространилось ощущение того, что всей Европе предстояла, на радость или на горе, скорая революция. Такое предчувствие вдохновило приверженцев и будущих разрушителей существующих порядков на обострение политических проблем и применение к ним структуры принципов 1789 года: национализма и либерализма. В общем и целом эти представления доминировали в истории Европы вплоть до около 1870 года и обеспечивали динамику европейской политики. Они не позволили достичь всего того, на что рассчитывали их апологеты. Их реализация на практике обставлялась многочисленными оговорками, зачастую и наперекор они оказывались на пути друг друга, и противников у них вполне хватало. Все же они остаются надежными путеводными нитями в путешествии по богатой и бурной истории Европы XIX века, в политической лаборатории которой уже шли эксперименты со взрывами и открытиями в свете изменения истории остального мира.

Материализация влияния этих факторов уже ощущалась на переговорах по основополагающему для формирования международного порядка в XIX веке документу, то есть Венскому договору в 1815 году, завершившему эпоху французских войн. Его составители видели своей основной целью предотвращение их повторения. Эти миротворцы стремились к сдерживанию Франции и недопущению революции с применением в качестве своих средств принципа законности, считавшегося идеологическим стержнем консервативной Европы, и определенного практического территориального перераспределения на случай будущей французской агрессии. Итак, Пруссии достались крупные территориальные приобретения на Рейне, новое северное государство оказалось под властью голландского короля, правившего еще и Бельгией с Нидерландами, в распоряжение королевства Сардиния передали Геную, а Австрии не только вернули ее прежние итальянские владения, но и оставили ей Венецию, а также предоставили фактически полную свободу по поддержанию порядка в остальных итальянских государствах. Во многих из этих случаев законность становилась жертвой целесообразности; те, кого грабили на протяжении всех лет мятежей, возмещение ущерба не получили. Но дипломаты европейских держав все равно талдычили о законности, и (сразу же после завершения перекраивания карты Европы) разговоры о ней показались еще убедительнее. На протяжении без малого 40 лет венское урегулирование обеспечивало рамки, в пределах которых всех участников споров удавалось утихомиривать без войны. 40 лет спустя практически все утвержденные в 1815 году режимы оставались на месте, пусть даже некоторые из них выглядели где-то шаткими.

Тут следует отдать должное благотворному страху перед революцией. Во всех крупнейших континентальных государствах период восстановления власти (как назвали время, наступившее после 1815 года) считался великой эпохой в равной степени для сотрудников органов и тех же заговорщиков. Широкое распространение получили тайные общества, участников которых совсем не обескураживали их постоянные разоблачения. Особой опасности с точки зрения подрыва устоев тогдашнего общества они не представляли, так как власти справлялись с ними совсем без труда. Австрийские войска подавили попытки переворота в Пьемонте и Неаполе, французские солдаты восстановили власть испанского короля-реакционера, стесненного в действиях либеральной конституцией, Российская империя пережила заговор военных и Польское восстание. Австрийское господство в Германии вообще ничто не потревожило, и, оглядываясь на те времена, сложно усмотреть какую-либо реальную опасность, нависавшую над любой из территорий монархии Габсбургов до 1848 года. С 1815 по 1848 год главными столпами, подпиравшими венскую послевоенную систему, считались Русская и Австрийская державы, первая тогда находилась в резерве, а вторая служила авангардом в Центральной Европе и Италии.

Заблуждение состояло в том, что либерализм и национализм обычно считались понятиями неразделимыми; позже оно оказалось совершенно неверным. Но поскольку немало народу до 1848 года на самом деле стремилось изменить Европу революционным путем, по большому счету можно считать вполне справедливым то, что они хотели поменять свою судьбу, одновременно продвигая политические принципы Французской революции (представительное правление, народный суверенитет, свободу личности и прессы) и идеалы национализма. Многие революционеры путали два этих понятия; самым знаменитым и обожаемым среди них считается молодой итальянец Джузеппе Мадзини. Через отстаивание итальянского единства, которого большинство его соотечественников не хотело, и тщетно замышляя его достижение, он на сто с лишним лет превратился в источник вдохновения и стал образцом борца для остальных националистов и демократов на всех континентах, а также одним из первых радикалов, щеголявших своими крайними взглядами. Эпоха идей, которые он представлял, все еще не закончилась.

К западу от Рейна на территориях, куда не распространялось действие предписаний Священного союза (к нему относили три державы консервативного толка: Россию, Австрию и Пруссию), ситуация складывалась совсем по-иному; пресловутому легитимизму там было отмерено совсем немного времени. Восстановление на престоле династии Бурбонов в 1814 году само по себе выглядело компромиссом на фоне принципа законности. Людовику XVIII предназначалось править точно так же, как всем остальным королям Франции, сразу после кончины предшественника Людовика XVII, погибшего в парижской тюрьме в 1795 году. Так уж повернулась его судьба, известная всем, но кокетливо скрываемая легитимистами, – он возвратился на родину в военном обозе союзников, разгромивших Наполеона, и согласился на такое возвращение на условиях приемлемых для французской политической и военной верхушки наполеоновского периода, а также якобы терпимых для массы французов. Восстановление режима произошло в соответствии с хартией о провозглашении конституционной монархии, причем с внедрением ограниченного избирательного права. Хартией гарантировались права личности, и никто не подверг сомнению решение земельного вопроса, проистекавшего из революционной конфискации и продажи; никакого возврата к 1789 году не предусматривалось.

Тем не менее полной уверенности в будущем не существовало; сражение между правыми и левыми началось со спора по поводу самой хартии: можно ли ее считать договором между королем и народом или простым проявлением королевского великодушия, от которого он может точно так же спокойно отказаться? Спор продолжился по всему объему проблем, вызывавших сомнения в принципе (или только в воображении) по поводу оснований, завоеванных во время революции ради свободы и имущих сословий.

В сухом остатке на кону стояли фактические достижения Французской революции. С одной стороны, по этому поводу можно сказать, что те, кто при старом режиме изо всех сил добивался признания своего права на участие в управлении Францией, одержали победу; политический вес знаменитости, или нотабли, как их иногда называли, для себя получили, а те (пусть даже из представителей старого дворянства Франции), кто воспользовался плодами революции в корыстных целях, лакеи Наполеона или просто крупные землевладельцы и предприниматели, превратились в настоящих правителей Франции. Еще одно изменение заключалось в формировании нации, осуществлявшемся французскими государственными атрибутами; ни одно частное лицо или представители корпорации не могли теперь утверждать, будто находятся вне пределов функционирующей сферы национального правительства Франции. Наконец, самое главное состояло в том, что в ходе революции изменились политические взгляды. Среди прочего претерпели преобразование сами термины, в которых велось обсуждение французских общественных отношений. Битва между Правым и Левым, консерваторами или либералами, шла теперь на политическом фронте, а не по поводу наделения монарха привилегией божественного права. Как раз этой грани не смог разглядеть последний король прямой линии династии Бурбонов Карл X. Он по недомыслию попытался превысить конституционные ограничения, сковывавшие его полномочия, затеяв по сути государственный переворот. Парижане подняли против него Июльскую революцию 1830 года; либеральные политики быстренько ее возглавили и, к огорчению республиканцев, вместо Карла X поставили нового короля.

Луи-Филипп возглавлял худородную ветвь французского королевского дома, или ее Орлеанскую семью, но в глазах многих консервативных деятелей Франции он воплощал собой идеал революции. Его отец отдал свой голос в пользу смертной казни Людовика XVI (и в скором времени сам взошел на эшафот), а тем временем новый король воевал в качестве офицера в республиканских армиях. Он даже состоял членом пресловутого Якобинского клуба, который многими считался глубоко законспирированной тайной организацией и бесспорным инкубатором, из которого вышли виднейшие вожди Французской революции. Либералам Луи-Филипп пришелся по душе практически по тем же самым соображениям; он смирял участников революции обещанием стабильности, даруемой монархией, хотя сторонников крайне левых взглядов покой на родине никогда не радовал. Режим, который ему предстояло предохранять на протяжении отведенных ему 18 лет, считается безупречно конституционным и обеспечившим все основные политические свободы граждан, причем упор при нем делался на отстаивании интересов зажиточной части населения. При Луи-Филиппе оперативно подавлялись городские беспорядки (которых из-за нищеты горожан в 1830-х годах возникало предостаточно), и по этой причине особой популярностью у левых он не пользовался. Один видный политик призвал своих соотечественников обогащаться. Эта его рекомендация подверглась большому осмеянию, а правильно ее поняли совсем немногие, хотя он всего лишь пытался объяснить им элементарную истину: путь к приобретению права голоса пролегает через достижение категории, определяемой максимальным доходом (в 1830 году всего лишь около трети французов от численности англичан пользовались правом голоса на выборах своих национальных представителей, в то время как численность населения Франции примерно в два раза превышала численность населения Англии). Как бы там ни было, теоретически Июльская монархия опиралась на народный суверенитет, считавшийся революционным принципом с 1789 года.

Из-за этого в Европе, расколотой по линиям идеологических предпочтений, ей досталось определенно особое международное положение. В 1830-х годах существовали бросающиеся в глаза различия между Европой конституционных государств – Англии, Франции, Испании и Португалии – и тех же легитимистских, династических государств Востока с примкнувшими к ним итальянскими и немецкими сателлитами. Правительствам консерваторов Июльская революция пришлась совсем не ко двору. Большую тревогу у них вызвало восстание бельгийцев против своего голландского короля в 1830 году, но поддержать его не получилось, так как британцы и французы отдали свое предпочтение бельгийцам, а властям России пришлось заниматься Польским восстанием. Только в 1839 году появилась возможность для провозглашения независимости Бельгии, а единственное важное изменение в ее государственной системе, предусмотренное Венским протоколом, подождало до 1848 года. А тут еще появились внутренние проблемы в Испании и Португалии, прошедшие рябью по без того беспокойной глади европейской дипломатии.

В Юго-Восточной Европе повсеместно наблюдалось ускорение темпов перемен. Новая революционная эпоха открывалась там как раз во время, когда в Западной Европе она подходила к своему кульминационному моменту. В 1804 году зажиточный сербский продавец свинины возглавил восстание своих соотечественников против разложившегося турецкого гарнизона Белграда. В тот момент османские власти готовы были одобрить его действия ради обуздания собственных мятежных солдат и подавления сельских христиан, приступивших было к резне городских мусульман. Но конечным результатом этого восстания для Османской империи стало учреждение автономного Сербского княжества в 1817 году. К тому времени турки уступили России область между реками Днестр и Прут под названием Бессарабия и были вынуждены признать тот факт, что их власть над большей частью Греции и Албании всего лишь формальная, а действительная власть находится в руках местных пашей.

Так проявилась, хотя внешне еще не совсем явно, постановка восточного вопроса XIX века в следующей форме: кто или что должны были унаследовать осколки разваливающейся Османской империи? В Европе он занимал власти империй на протяжении более чем столетия; на Балканах и в бывших азиатских провинциях империи войны за обладание османским наследием все еще продолжаются в наши дни. С самого начала там появилось хитросплетение расовых, религиозных, идеологических и дипломатических проблем. Османские территории населяли народы и общины, разбросанные по обширным территориям самым причудливым, не поддающимся никакой логике образом, и в Венском протоколе их среди областей, обеспеченных покровительством великих держав, не числилось. Когда в 1821 году начались события, названные «революцией греков» (то есть православных подданных султана, многих из которых с полным на то основанием относили к разбойникам и пиратам) против османского гнета, русский царь отказался от своих консервативных принципов и встал на сторону мятежников. Религия и давнишнее тяготение русских к своим стратегическим целям в Юго-Восточной Европе лишили вождей Священного союза возможности поддержки исламского правителя, что все равно сделали прочие правители, и в конце русские даже пошли войной на султана. Новое королевство греков появилось в 1832 году, но его границы прочертили иноземцы, и остальные балканские народы получили на примере Греции понятие о том, что их может ожидать. К тому же всем стало ясно, что решение восточного вопроса в XIX веке осложняется притязаниями носителей идеологии национализма, в XVIII веке вообще не существовавших. Перспектива просматривалась весьма нерадостная, так как в начале греческого восстания турки устроили резню греков в Константинополе и Смирне, на что греки тут же ответили резней турок на полуострове Пелопоннес. Проблемы следующих двух веков на Балканах оказались отравленными у самых их корней примерами того, что позже назовут «этническими чистками».

Новый революционный взрыв в Европе пришелся на 1848 год. В какой-то момент появилось ощущение опасности, нависшей над порядком, сложившимся после 1815 года. В 1840-х годах возникли большие экономические трудности, нехватка продовольствия и общая нищета населения во многих местах, особенно в Ирландии, где в 1846 году случился страшный голод, а затем в 1847 году голод сразил Центральную Европу и Францию, где из-за обвала торговли в городах наступил мор народа. Широкое распространение получила безработица. Неприкаянные мужчины занялись грабежами, повсеместно возникали радикальные движения населения. Участники одних массовых беспорядков вдохновляли на мятеж соседей; как говорят, дурной пример суть явление заразительное, и из-за их множества ослабла система международной безопасности, утратившая способность к подавлению новых вспышек насилия. Символический сигнал на старт подали в феврале из Парижа, где Луи-Филипп отрекся от престола, когда обнаружил, что представители среднего класса перестали поддерживать его упорное сопротивление расширению избирательного права. К середине 1848 года во всех ведущих европейских столицах, кроме Лондона и Санкт-Петербурга, правительства свергли или они в лучшем случае едва сопротивлялись отставке. Когда после Февральской революции во Франции появилась республика, в Европе приободрились все революционные и политические эмигранты. Мечты о 1830-х годах заговоров казались им вполне осуществимыми. Снова двинется в путь «Великая нация» и на марш выйдут армии Великой революции, по новой занявшись распространением своих принципов. Однако в действительности происходили совсем другие события. Французы совершили дипломатическое коленопреклонение в направлении страдальцев поляков, тем самым продемонстрировав классический пример либерального сочувствия, но единственные военные действия они предприняли в защиту папы римского по безупречно консервативной причине.

Их поведение выглядит предельно показательным. Французские революционеры 1848 года руководствовались императивами конкретной ситуации, преследовали самые разнообразные цели и двигались по расходящимся и сбивающим с толку путям. В большинстве городов Италии и Центральной Европы они выступали против властей, которых считали тираническими потому, что они не придерживались либеральных принципов; там выдвигалось великое символическое требование по конституционному закреплению основных свобод человека. Когда такая революция случилась в самой Вене, ее канцлер Меттерних, считающийся архитектором консервативного порядка в Европе после 1815 года, отправился в изгнание. Успешная революция в Вене послужила причиной паралича в Центральной Европе с последующим расстройством там всех дел. Немцам теперь никто не мешал в организации собственных революций без оглядки на вмешательство австрийцев, стороживших старинные порядки на территории малых государств. Свободу действий получили и остальные народы австрийских доминионов; итальянцы (во главе с честолюбивым, но сообразительным королем Сардинии, придерживавшимся консервативных взглядов) напали на гарнизоны австрийской армии в Ломбардии и Венеции, венгры подняли мятеж в Будапеште, а чехи – в Праге. Ситуация в результате всех этих выступлений радикально усложнилась. Многие из этих революционеров требовали национальной независимости, а не внедрения конституционной системы управления, хотя конституционализм (как строгое соблюдение конституционных принципов) какое-то время казался путем к независимости, так как им отвергалось династическое самодержавие.

Если бы либералам удалось добиться назначения правительств в соответствии с конституционными нормами во всех столицах Центральной Европы и Италии, тогда там фактически появились бы нации, до того времени не знавшие собственных государственных структур или, по крайней мере, не располагавшие ими на протяжении очень долгого времени. Если бы славяне добились своего собственного национального освобождения, то государства, раньше считавшиеся немецкими, лишились огромных участков собственной территории, особенно в Польше и Богемии. Потребовалось время на то, чтобы такая истина дошла до сознания народов. Немецкие либералы внезапно споткнулись об эту проблему в 1848 году и тут же пришли к достойному умозаключению; они выбрали национализм. (100 лет спустя итальянцы все еще не могли определиться со своей собственной версией дилеммы в Южном Тироле.) Немецкие революции 1848 года потерпели по существу неудачу потому, что их соотечественники либералы решили, что немецкий национализм требует предохранения немецких земель на востоке. Следовательно, нужна была сильная Пруссии, народ которой должен согласиться с их условиями обеспечения будущего Германии. Можно к тому же привести дополнительные признаки того, что направление течения истории к концу 1848 года поменялось. Австрийцы силой оружия справились с мятежными итальянцами. В Париже мятежников, попытавшихся придать революции новую инерцию для движения в направлении демократии, в июне сокрушили с пролитием большой крови. Республику в конце концов решили строить на принципах трезвого консерватизма. Конец наступил в 1849 году. Австрийцы опрокинули армию революционеров Сардинии, служившую единственным щитом итальянских революций, и тогда монархи на всем протяжении полуострова начали отменять конституционные уступки, на которые им пришлось пойти, а правитель Австрийской державы на все происходящее взирал как бы со стороны. Немецкие правители делали то же самое, а тон среди них задавал эрцгерцог Пруссии. Нажим на Габсбургов продолжали хорваты с венграми, но позже на помощь своему союзнику пришла русская армия.

Либералы рассмотрели в 1848 году приход некой «весенней поры наций». Если она на самом деле случилась тогда, ростки ее в скором времени все равно завяли. К концу 1849 года формальная структура Европы снова выглядела во многом такой же, какой она была в 1847-м, даже невзирая на важные изменения, коснувшиеся ряда стран. Национализм в 1848 году совершенно определенно считался популярным делом, но он еще не обладал достаточным авторитетом, чтобы обеспечить состоятельность революционных правительств, тем более выглядеть прилично как просвещенная сила. По провалу национализма можно судить о том, что обвинения, предъявлявшиеся государственным деятелям 1815 года за «отказ» в должном ему внимании, суть выдуманные; с 1848 года не появилось ни одной новой страны, так как к этому ни один народ готов не был. Основная причина такой неготовности состояла в том, что при всей многочисленности национальностей национализм на большей части территории Европы массам представлялся все еще некоей абстракцией; представителей только относительно немногих и хорошо образованных, по крайней мере полуобразованных народов серьезно волновала данная проблема. Где в национальных различиях к тому же воплощались социальные вопросы, иногда наблюдались эффективные действия народа, представители которого чувствовали свою самость в своем языке, традициях или религии, но она не служила причиной создания новых наций. Крестьяне-русины Галиции в 1847 году радостно перебили своих польских землевладельцев, когда администрация Габсбургов позволила им это сделать. Угомонившись на этом, они в 1848 году сохранили свою лояльность Габсбургам.

В 1848 году случилось несколько по-настоящему народных массовых восстаний. В Италии мятежностью духа отличались горожане, а крестьяне жили тихо; крестьяне Ломбардии на самом деле встречали австрийскую армию, можно сказать, цветами, когда она возвратилась, потому что они не видели для себя ничего доброго в революции, раздуваемой аристократами, да еще одновременно владельцами их земли. В разных уголках Германии, где традиционные структуры устоявшегося сельского общества оставались нетронутыми, крестьяне вели себя точно так же, как их предшественники во Франции в 1789 году: жгли усадьбы своих землевладельцев, но не из личной неприязни, а ради уничтожения ненавистных и пугающих арендных списков, долговых расписок и досье исполнения трудовой повинности. Такие вспышки неповиновения пугали городских либералов не меньше, чем парижская вспышка отчаяния и безработицы в Июньские дни напугала средние классы Франции. Там, потому что крестьянин с 1789 года (говоря в целом) проявлял здоровый консерватизм, правительство свято верило в поддержку жителей провинций в деле подавления мятежной парижской нищеты, принесшей радикализму его скоротечный успех. Но консерватизм тоже можно было обнаружить внутри революционных движений. Неистовство немецкого рабочего класса очень тревожило богатое сословие, но тревожило только потому, что вожаки немецких рабочих под разговоры о «социализме» фактически искали возврата в прошлое. В глубине души они мечтали о надежном мире гильдий и налаженной системы профессионального обучения и при этом боялись машинного оборудования на фабриках, пароходов на Рейне (из-за которых лодочники остаются без работы) и открытия неограниченного доступа в торговлю. Короче говоря, им претили все наглядные признаки наступления рыночного общества. Практически все без исключения народные революции в 1848 году служат доказательством того, что либерализм у народных масс какую-либо симпатию не вызывает совсем.

В общем и целом социальную значимость 1848 года оценить так же сложно, как увидеть его политическое содержание, не подлежащее прямолинейному обобщению. Вероятно, больше всего под воздействием революции изменилось общество в сельской местности Восточной и Центральной Европы. Именно там носители либеральных принципов и страха перед народным мятежом объединились, чтобы принудить землевладельцев на проведение изменений. Везде, где за пределами России сохранился подневольный крестьянский труд и крепостная система землепользования, после 1848 года их повсеместно отменили. В том году сельскую социальную революцию, начатую 60 годами раньше во Франции, в Центральной и большей части Восточной Европы довели до ее завершения. Теперь-то открылся путь для перестройки сельскохозяйственной жизни в Германии и долине Дуная по лекалам рынка и частной инициативы. Притом что многие привычки и наклонности ума феодального общества просуществуют еще некоторое время, конец ему наступал теперь на всей территории Европы. Хотя выражения политических компонентов французских революционных принципов придется ждать еще дольше.

Зато национализм ждать себя не заставлял. Долгий мир между великими державами, продлившийся с 1815 года, закончился в 1854 году спором вокруг русского влиянии на Ближнем Востоке. Заметным во многих отношениях событием этого спора следует отметить Крымскую войну, в которой французы и британцы выступили союзниками османского султана в борьбе против русских. Сражения развернулись на Балтике, в южных губерниях России и в Крыму, причем особое внимание привлекал как раз Крымский театр военных действий. Там союзники султана взялись за штурм военно-морской базы города Севастополя, считавшегося ключом к русской мощи на Черном море. Этот штурм принес европейским союзникам поразительные результаты. Солдаты британской армии сражались храбро, совсем не хуже своего противника и союзников. Зато британцы отличились полной неадекватностью мер административного обеспечения войны; из-за скандала, вызванного этими мерами, поднялась мощная волна радикальных реформ на Британских островах. По стечению обстоятельств в ходе Крымской войны выявился высокий престиж новой профессии для женщин – сестры милосердия. Женщины этой профессии посрамили сотрудников британских медицинских служб, продемонстрировавших поразительную никчемность. Флоренс Найтингейл своим образцовым трудом открыла для почтенных женщин новые профессиональные возможности впервые после создания дамских религиозных общин еще в Средневековье. Ход той войны к тому же заслуживает упоминания своим показателем внедрения технических новинок: впервые ведущими державами в военных нуждах использовались пароходы и железная дорога, а в Стамбул протянули электрический кабель телеграфа.

Некоторые из этих вещей выглядели зловещими. Все-таки сиюминутное их значение практически не просматривалось на фоне того, как Крымская война отразилась на международных отношениях. Россия потерпела поражение и на какое-то время лишилась возможности по запугиванию властей Турции. Последовал шаг на пути к учреждению еще одной новой христианской страны под названием Румыния, провозглашение которой состоялось в 1862 году. Снова на бывших османских землях триумфом отметилось появление очередной национальности. Но решающим результатом той войны следует отметить исчезновение Священного союза. Старое соперничество XVIII века между Австрией и Россией по поводу принадлежности османского наследия на Балканах вспыхнуло снова, когда австрийцы предупредили русских воздержаться от оккупации дунайских княжеств (как тогда называли территорию будущей Румынии) во время войны и после ее завершения оккупировали их сами. Это случилось спустя пять лет после того, как власти России вмешались в европейские дела, чтобы восстановить державу Габсбургов через решительное подавление венгерской революции. Дружба между этими двумя европейскими державами закончилась. В следующий раз, когда перед Австрией возникла новая угроза, справляться с ней австрийцам пришлось, уже не рассчитывая на помощь русского жандарма консервативной Европы.

В 1856 году, когда заключался мирный договор, мало кому дано было предвидеть, насколько скоро наступит то время. За 10 лет в двух скоротечных, яростных войнах Австрия утратила свое господство одновременно в Италии и Германии, и власти освободившихся стран создали новые национальные государства. Националисты на самом деле одержали победу, причем за счет поражения Габсбургов, как пророчили энтузиасты в 1848 году, но совершенно негаданным способом. Не революционный порыв, а амбиции двух традиционно экспансионистских монархических режимов Сардинии и Пруссии послужили поводом для того, чтобы приступать к улучшению своего положения за счет Австрии, обособленность которой на тот момент казалась полной. Французы не только пожертвовали союзом с Россией, более того, после 1852 года Францией правил император, снова носивший имя Наполеона (он приходился племянником первому Наполеону и имел право на его имя). Его избрали президентом Второй республики, конституцию которой он отменил после удачного государственного переворота.

Имя Наполеон само по себе внушало ужас и предполагало программу переустройства международных отношений – или революцию. Наполеон III (второй считался юридической фикцией, так как приходился сыном Наполеону I, но никогда ничем не правил) выступал за отмену установленного в 1815 году порядка, которым предусматривалось подавление Франции и в связи с этим установление австрийского господства, поддержанного в Италии и Германии. Он говорил на языке национализма гораздо откровеннее, чем это себе позволяли практически все остальные европейские правители, и вроде бы даже верил в то, что сам проповедовал. Силой оружия и дипломатией он направлял деятельность двух великих знатоков дипломатических механизмов в лице Бенсо ди Кавура и Отто фон Бисмарка, состоявших в должности председателя правительства соответственно Сардинии и Пруссии.

В 1859 году шла война Сардинии и Франции с Австрией; после скоротечной войны австрийцам в Италии осталась одна только Венеция. Кавур затем принимается за работу по присоединению к Сардинии остальных итальянских государств, а в оплату за это Франции придется отдать сардинскую Савойю. Кавур умер в 1861 году, а споры по поводу истинного масштаба его замыслов продолжаются до сих пор. Но в 1871 году его преемники произвели на свет объединенную Италию при прежнем короле Сардинии, которому тем самым возместили потерю Савойи, служившей наследственным герцогством его рода. В том году произошло объединение еще и Германии. Бисмарк в очередной раз начал со сплочения носителей немецких либеральных настроений вокруг прусского дела, в 1864 году затеяв «грязную войнушку» против Дании. Два года спустя прусские полководцы нанесли поражение Австрии в ходе молниеносной военной кампании на территории Богемии, тем самым наконец-то покончив с поединком между Гогенцоллернами и Габсбургами за верховенство над Германией, начатым в 1740 году Фридрихом II. Война, позволившая это, послужила скорее регистрацией свершившегося факта, чем достижения победителя в ней, так как с 1848 года Австрия на немецком направлении выглядела крайне ослабленной. В том году немецкие либералы предложили немецкую корону не своему императору, а королю Пруссии.

Тем не менее правители некоторых этих государств все еще оглядывались на Вену в надежде на указания и покровительство, и теперь их оставили один на один с прусскими задирами. Габсбургская империя превратилась в полностью дунайскую территорию, во внешней политике ее руководство заботили в основном Юго-Восточная Европа и Балканы. Она оставила Нидерланды в покое в 1815 году, Венецию потребовали пруссаки для итальянцев в 1866 году, и теперь она покинула Германию тоже на произвол собственной судьбы. Сразу вслед за установлением мира венгры воспользовались представившимся случаем, чтобы нанести новое поражение униженной монархии через обретение гипотетической автономии для той половины Габсбургской монархии, которую составляли земли венгерской короны. Тем самым в 1867 году эта империя превратилась в Сдвоенную, или Австро-Венгерскую, монархию, разделенную весьма грубо на две части, связанные всего лишь династией как таковой и проведением общей внешней политики.

Немецкое объединение требовало еще одного шага вперед. Французы постепенно приходили к осознанию того, что утверждение Прусской державы на противоположном берегу Рейна противоречило их интересам; вместо раздираемой спорами Германии ее руководству теперь приходилось иметь дело с единой Германией, пребывающей под властью влиятельной военной державы. Эпоха Ришелье уходила в прошлое практически незамеченной. Бисмарк использовал консолидацию Германии наряду с ослаблением Наполеона III внутри его страны и международной изоляцией для того, чтобы спровоцировать французов на недальновидное объявление войны в 1870 году. Победа в этом конфликте послужила, образно говоря, краеугольным камнем нового величественного сооружения немецкой национальности, так как народ Пруссии взял на себя основные тяготы по «защите» Германии от поползновений со стороны Франции. Причем к тому времени еще живы были немцы, помнившие, что вытворяли солдаты французской армии в Германии при предыдущем Наполеоне. Прусская армия разгромила во Франции Вторую империю (то есть последний монархический режим в той стране) и создала немецкую империю, названую Вторым рейхом, чтобы не смешивать ее с империей Средневековья. На практике таким манером проявлялось прусское доминирование, замаскированное под федеральные формы, но в таком виде немецкое национальное государство вполне устраивало многих немецких либералов. Такую федерацию своевременно и соответствующим образом основали в 1871 году, когда король Пруссии принял корону объединенной Германии (которую его предшественник в 1848 году отказался принимать из рук немецких либералов), переданную ему князьями, служившими во дворце Людовика XIV в Версале.

Таким образом, на протяжении 50 лет шла революция в международных отношениях, и она обещала большие последствия для мировой, а также европейской истории. Германия пришла на смену Франции в качестве главной сухопутной державы в Европе точно так же, как Франция пришла на смену Испании в XVII веке. Этому факту предстояло омрачать международные отношения в Европе до тех пор, пока их определяли силы, происходившие изнутри этого континента. Он совсем слабо определялся революционными мерами политики в узком и строгом смысле этого слова. Вменяемые революционеры XIX века не смогли достичь чего-то сопоставимого со свершениями Кавура, Бисмарка и половиной заслуг самого Наполеона III. Все это очень странно, учитывая надежды, возлагавшиеся на революции в этот период истории, и страхи, их сопровождавшие. Революции принесли совсем незначительные достижения на периферии Европы и даже вызвали признаки всестороннего ослабления. Вплоть до 1848 года случилась масса революций, не говоря уже о всевозможных заговорах, появлении тайных организаций и прокламаций, не оправдавших своего названия. После 1848 года все эти явления стали большой редкостью. Время очередной польской революции пришло в 1863 году, но она осталась единственным заметным событием своего рода на землях великих держав до 1871 года.

Убывание революционного порыва к тому времени выглядит делом вполне объяснимым. Революционеры явно не смогли много добиться за пределами Франции, зато они принесли большое разочарование и диктатуру. Некоторых своих целей революционеры достигали иными способами. Кавур и его последователи в конце концов создали единую Италию к большому огорчению Мадзини, так как этого не мог одобрить ни один революционер, и Бисмарк исполнил то, на что надеялись многие немецкие либералы 1848 года, превратив свою Германию в бесспорно великую державу. Остальные цели достигались через экономический прогресс; при всех ужасах нищеты, предусмотренной этим прогрессом, Европа XIX века богатела и отдавала своим народам все большую долю собственного богатства. Здесь свою позитивную роль сыграли весьма скоротечные факторы. За 1848 годом последовало открытие великих золотых приисков Калифорнии, откуда выплеснулся поток слитков для стимулирования мировой экономики в 1850-х и 1860-х годах; в те десятилетия укрепилась уверенность в завтрашнем дне, а безработица резко сократилась, что положительно отразилось на укреплении общественного спокойствия.

Более основательная причина того, почему революции стали встречаться гораздо реже, может заключаться в том, что затеять их было теперь труднее. Власти постепенно научились справляться с ними достаточно незатейливыми, по большому счету техническими способами. XIX веку мы обязаны появлением современной полиции. Усовершенствование средств сообщения с внедрением железной дороги и телеграф обеспечили центральную власть новой мощью в подавлении мятежей, возникавших на окраинах государств. Но главное заключалось в том, что вооруженные силы приобретали подавляющее техническое превосходство над мятежниками. Уже в 1795 году французское правительство продемонстрировало, что при наличии у него контроля над регулярными вооруженными силами и готовности их применения ему не составит особого труда обуздание мятежников в Париже. В период продолжительного мира с 1815 до 1848 года армии многих европейских стран по большому счету превратились в инструменты поддержания общественного порядка, потенциально сориентированные на подавление населения собственного государства. То есть средство международного соперничества, направленного против иностранных врагов, они не напоминали. Только из-за перехода на сторону мятежников крупных подразделений вооруженных сил появился шанс на успех революции в Париже 1830 и 1848 годов; как только в распоряжении правительства оказывались достаточные силы для сражения типа того, что пришлось на Июньские дни 1848 года (которые один наблюдатель назвал величайшей войной рабов в истории человечества), эти сражения могли завершиться только поражением мятежников. С того года ни одна народная революция не привела к успеху ни в одной крупной европейской стране, где массы поднимались против правительства, контроль которого над его вооруженными силами не ослабевал из-за поражения в войне или подрывной деятельности врагов режима и которое обладало решимостью воспользоваться силой.

Яркую и кровавую демонстрацию решительности властей принес 1871 год, когда французское правительство в очередной раз за неделю с небольшим решительно подавило мятежников в Париже, причем жертв оказалось совсем не меньше, чем во времена Террора 1793–1794 годов. Народный режим, притянувший к себе радикалов и реформаторов всех мастей, обосновался в столице в качестве Коммуны Парижа. Такое название оживляет в памяти традиции муниципальной независимости, уходящие корнями в Средневековье, но главное – к 1793 году, когда Коммуна (или городской Совет) Парижа служила центром революционного движения. Коммуне 1871 года досталась власть потому, что после поражения от немцев правительство не могло отобрать у столичных жителей оружие, с которым эти жители успешно выстояли осаду противника, и потому, что то же самое поражение стало причиной враждебности многих парижан к правительству, не оправдавшему их надежды. За время мимолетного существования Коммуны (ей досталось несколько недель спокойной жизни, пока правительство готовило свой ответный удар) больших достижений за ней не числится, зато ее деятели наплодили массу леворадикального краснобайства. В скором времени Парижскую коммуну назвали воплощением социального переворота. Подавление коммунаров в таких условиях обставлялось дополнительными трудностями. Они настали, когда правительство приступило к формированию воинских подразделений из возвращавшихся военнопленных, чтобы вернуть себе Париж, превратившийся в арену скоротечных, но кровопролитных уличных боев. И снова сформированные на регулярной основе вооруженные силы подавили рабочих и лавочников, в спешке понастроивших из подручных средств баррикады.

Как ничто другое, тогдашнее жуткое поражение Парижской коммуны должно было убить революционный миф, как с точки зрения его пугающей сути, так и вдохновляющей роли. Однако миф оказался произведением живучим. Поражение Парижской коммуны послужило только его укреплению. Консерваторы сочли ее судьбу большим подспорьем: пример Коммуны можно всегда привести как источник потаенных опасностей, постоянно грозящих вырваться на поверхность жизни общества. Революционеры располагали новым эпизодом проявления героизма и мученичества, добавившимся к списку «революционных апостолов», составленному с 1789 по 1848 год. Но Парижская коммуна к тому же послужила оживлению революционной мифологии в силу нового фактора, важность которого уже осознали одновременно левые и правые. Речь идет о социализме.

Это слово (как производное от него «социалист») пришло в европейские языки для обозначения великого многообразия вещей и явлений, причем многозначность «социализма» возникла с самого его рождения. Оба слова сначала получили широкое хождение во Франции приблизительно в 1830 году, и служили они для обозначения теорий и их сторонников, отрицавших общество, функционирующее на основе рыночных принципов, а также систему хозяйствования, основанную на фундаменте невмешательства государства – «лессэфэр», когда вся выгода (как думали социалисты) достается богачам. Фундаментом социалистических представлений служит экономический и социальный эгалитаризм (равенство). Подавляющее большинство социалистов разделяло данный принцип. Они наивно полагали, будто в совершенном обществе не останется места сословиям, угнетающим другие сословия в силу такого преимущества, как обладание богатством. Все социалисты к тому же проявляли завидное единодушие по поводу отрицания неприкосновенности собственности, право на которую служило источником бесправия; кое-кто из них выступал за полную его отмену, и их назвали коммунистами. Один из пользовавшихся популярностью лозунгов звучал так: «Собственность – суть атрибут воровства».

Подобные представления могли выглядеть пугающими для буржуазии, но ничего особенно нового они в себе не содержали. Представления о равенстве очаровывали людей на протяжении всей их истории, и христианские правители Европы совсем без труда смогли расставить общественные атрибуты, основанные на кричащем имущественном неравенстве, согласовав их с атрибутами духовными. Причем в одном из религиозных гимнов верующие восхваляют своего Бога за то, что Он насытил голодного добротной едой, а богатого отослал прочь безо всего. В начале XIX столетия случилось так, что все социалистические идеалы вдруг приобрели некоторую перспективу воплощения в жизнь, связанную с идеей революции нового рода. Не стоит забывать об их широкой популярности у народа. Потребность во внедрении нового мышления возникла в тому же в силу прочих важных событий. Одной из причин можно назвать то, что с успехом либеральной политической реформы появилось понимание недостаточности юридического равенства, если оно выхолащивалось зависимостью от экономически сильного партнера или подменялось нищетой с сопутствующим невежеством. Вторая причина существовала еще в XVIII веке, когда несколько мыслителей увидели в больших несоответствиях богатства проявление иррациональности в мире, нуждавшемся в достойном (как они думали) регулировании ради сотворения максимального блага в максимальном количестве. Во время Французской революции кое-кто из ее мыслителей и агитаторов уже выдвинули требования, в которых последующие поколения разглядят социалистические идеи. Идеи эгалитаризма (равенства), как бы то ни было, обрели социалистический смысл в современном значении, когда начали сцепляться с проблемами новой эпохи социально-экономических перемен, прежде всего вызванных индустриализацией.

Тут часто требовалась большая проницательность, так как все эти изменения очень медленно проявлялись за пределами Великобритании и Бельгии, то есть в первой континентальной стране, степень индустриализации которой достигнет сопоставимого уровня. Все-таки они могли представлять такое большое отличие от традиционного общества, что даже слабые начала сосредоточения капиталистических финансов и производства не остались незамеченными. Один из первых мужчин, уловивший их потенциально очень мощные последствия для общественной организации, был французский дворянин по имени Клод Анри Сен-Симон. Его плодотворный вклад в теорию социалистического строя заключался в учете влияния на общество научно-технического прогресса. Сен-Симон считал, что научно-технический прогресс не только требовал плановой организации экономики, но и подразумевал (а на самом деле требовал) смены традиционных правящих сословий, по своим воззрениям остававшихся на аристократическом и сельском уровне, ведущими представителями новых экономических и интеллектуальных сил. Такие идеи оказали влияние на многих мыслителей (в подавляющем большинстве французов), их обсуждали вполне широко, чтобы в 1848 году напугать французские имущие сословия, представители которых решили, будто в Июньские дни они наблюдали некую «социалистическую» революцию. Социалисты по большей части отождествляли себя с традицией Французской революции и при этом изображали реализацию своих идеалов ее следующей фазой, поэтому неверное толкование этих идеалов вполне поддается оправданию.

В 1848 году на европейском перекрестке истории появляется брошюра, ставшая важнейшим документом в судьбе социализма. Ее навсегда запомнили как «Манифест Коммунистической партии» (хотя выпустили данную брошюру совсем под иным названием). По большому счету перед нами творение молодого немца еврейского происхождения (хотя крещеного) Карла Маркса, и с данного момента можно отделить предысторию социализма от его истории. Маркс объявил о полном разрыве с «утопическим социализмом» (как он сам его назвал) собственных предшественников. Социалисты-утописты ниспровергали промышленный капитализм потому, что считали несправедливым его политическое устройство; Маркс думал, что суть не в этом. По К. Марксу получается так, что убеждение народа в нравственной желательности перемен ни малейших надежд оправдать не сможет. Все зависит от траектории движения истории к фактическому и неизбежному сотворению в недрах индустриального общества нового рабочего класса, то есть безродных наемных работников новых промышленных городов, которых Маркс назвал промышленным пролетариатом. Этому классу, по Марксу, принадлежала революционная инициатива. История своим ходом способствовала пролетариату в накоплении революционной инерции и умонастроений. В истории сами собой созреют условия, в которых революция представляется единственным логическим выходом, и в таких условиях революция не может не увенчаться победой. Главный аргумент состоял не только в том, что капитализм виделся нравственной случайностью, а что он уже себя изжил и поэтому исторически обречен на погибель. Маркс утверждал, что в каждом обществе складывается собственная система прав собственности и классовых отношений, а в соответствии с ними формируется его частное политическое устройство. Действие экономических сил обычно выражается в политике. Они должны меняться под влиянием событий хозяйственного толка, определяющих конкретную организацию общества, а поэтому рано или поздно (и Маркс вроде бы ждал ее раньше) революция должна смести капиталистическое общество и все его формы точно так же, как капиталистическое общество уже смело со своего пути феодализм.

Карл Маркс много чего еще сочинил, но его экономическая теория выглядела мощным и вдохновляющим на свершения оружием, обеспечившим ему господство в международном социалистическом движении, появившемся в последующие 20 лет. Убежденность в своей исторической правоте служила революционерам великим тонизирующим средством. От своих классиков рядовые революционеры с радостью узнавали о том, что их дело, которому они взялись служить в силу самых разных побуждений в пределах от желания покончить с несправедливостью и до банальной зависти, теоретически обречено на триумф. Фактически теория Маркса превратилась в своего рода вероисповедание, хотя его приверженцы называли ее наукой. При всем его интеллектуальном потенциале в качестве аналитического инструмента марксизм сводится теперь прежде всего к популярной мифологии, опирающейся на видение истории, события которой показали, что деятельность людей ограничена необходимостью, так как их общественные атрибуты определялись методами развития производства, а также основывались на вере в то, что к рабочему классу относятся избранные люди, паломничество которых по всему несовершенному миру должно закончиться победоносным провозглашением справедливого общества, где железный закон необходимости прекратит функционировать. Социалисты-революционеры могли тем самым угомониться со своей уверенностью в научной неопровержимости аргументов в пользу непреодолимого продвижения к тысячелетию социализма, причем приверженность революционному активизму выглядит уже неуместной. Сам Маркс однозначно следовал положениям собственного учения, более тщательно, применяя его только к масштабным, радикальным изменениям в истории, которым простые люди бессильны сопротивляться, а не к деталям их развертывания. Не стоит удивляться тому, что по примеру многих великих мастеров он признал далеко не всех своих учеников: позже дошло до того, что он вообще открестился от марксизма.

Марксистская новая религия послужила источником вдохновения для организации рабочего класса на борьбу за общее дело. Профсоюзы и кооперативы в некоторых странах уже существовали; первая международная организация людей труда появилась в 1863 году. Притом что к ним принадлежали многие из тех, кто не разделял взглядов Маркса (среди прочих заслуживают упоминания анархисты), влияние его теории внутри профсоюзного движения считается определяющим (Маркс служил его секретарем). Его имя пугало консерваторов, которые возлагали на социализм ответственность за Парижскую коммуну. Какие бы оправдания ни приводились, природное чутье консерваторов при этом себя вполне оправдывало. После 1848 года случилось так, что сторонники социализма перехватили революционную традицию, принадлежавшую либералам, и вера в историческую роль промышленного рабочего класса, все еще едва заметного за пределами Англии (не говоря уже о его господстве в большинстве европейских стран), превращается в традицию, приверженцы которой считали так, что революция всегда могла быть только лишь делом справедливым. Формы мышления о политике, развитые во время Французской революции, там самым удалось перевести на общества, которыми они будут все более отвергаться. То, насколько простым такой переход мог быть, показал сам Маркс, раскритиковавший драму и мифическое возвеличивание Парижской коммуны ради пропаганды социализма. В убедительном трактате он присовокупил его к своим собственным теориям, хотя социализм фактически представлялся производным явлением взаимодействия множества сложных и разнообразных сил. И с точки зрения эгалитаризма в нем отразилось не так уж много, уже не говоря о «научном» социализме. Более того, он появился в городе, пусть даже огромном, но не числившемся среди крупных производственных центров, в которых, по предсказанию Карла Маркса, должна вызревать пролетарская революция. Об этом факте все упорно хранили молчание. Та Коммуна фактически послужила последним и самым наглядным примером революционного и традиционного парижского радикализма. Парижская коммуна с треском провалилась (и от ее поражения пострадала репутация социализма, вызвавшего репрессивные меры), все же Маркс поставил ее во главу угла социалистической мифологии.

Россия за исключением разве что польских земель казалась свободной от всех бед, тревоживших прочие великие континентальные державы. Французская революция послужила одним из тех факторов наряду с феодализмом, Ренессансом или Реформацией, что решающим образом определили контуры Западной Европы, но обошли стороной Богом хранимую Россию. Невзирая на то что царь Александр I, в период правления которого народ России встретил европейское вторжение 1812 года, баловался на досуге либеральными идеями и даже подумывал о даровании подданным конституции, однако ничто толкового у него из такого увлечения не вышло. Никакой формальной либерализации российских государственных учреждений до 1860-х годов не наблюдалось, и, даже когда она началась, ее связь с революционной заразой отсутствовала. Справедливости ради стоит напомнить, что либерализм и революционные идеологии на самом деле имели хождение на территории России еще раньше. Во времена правления Александра I случилось проникновение в Россию чуждых вере ее народа идей и появилась небольшая группа критиков царского режима, видевших образец государственного устройства в Западной Европе. Кое-кто из русских офицеров, побывавших в этой самой Европе с войсками, преследовавшими Наполеона до самого Парижа, насмотрелись там всякого, но увидели только то, в сравнении с чем собственная родина выглядела неприглядно; среди этих офицеров и зародилась русская политическая оппозиция.

Оппозиция в условиях самодержавия, как всегда, стремится к тайным преступным сговорам. Кое-кто из ее представителей занялся организацией подпольных сообществ, участники которых предприняли попытку государственного переворота в условиях некоторой неопределенности, возникшей из-за кончины в 1825 году царя Александра I; события того периода назвали движением «декабристов». Декабристы в скором времени сдались властям и покаялись, но все-таки они успели напугать нового царя Николая I, решительно повернувшего историческую судьбу России в тот шаткий момент, безжалостно взявшись за политический либерализм, чтобы искоренить его навсегда. Период правления Николая I отличался большой косностью порядков, которые оказали большое влияние на исторические судьбы России, сопоставимое с насилием над нацией, устроенным Петром I. Как убежденный поклонник самодержавия, Николай I утверждал русскую традицию авторитарной бюрократии, регулирования культурной жизни и власть тайной полиции как раз в то самое время, когда правители прочих великих консервативных держав пусть даже неохотно, но начинали смещаться в противоположном направлении. Разумеется, русскому царю хватало чего строить на уже имевшемся историческом наследии его государства, отличавшем русское самодержавие от западноевропейской монархии. Но к тому же ему приходилось постоянно помнить о больших задачах, и на протяжении своего правления Николай ими занимался, а при этом применял старинные методы откровенного произвола, насколько ему позволяли черты его характера.

Великое разнообразие народов Российской империи по принципу национальной, языковой и территориальной принадлежности начало доставлять затруднения, далеко превышающие возможности, по традиции имевшиеся в распоряжении московитов для их преодоления. Народонаселение самой империи после 1770 года за 40 лет увеличилось в два с лишним раза. Данное невиданно разнообразное общество России при всем том по европейским меркам считалось предельно отсталым; ее немногочисленные (как считали европейские теоретики) города выглядели недоразумением на обширных сельских просторах, посреди которых вырастали, но казались нелепыми и временными явлениями, больше напоминавшими громадные походные стоянки, чем центры цивилизации. Активнейшая экспансия шла на юг и юго-восток; здесь новой правящей верхушке предстояло встроиться в структуру имперского правления, а упор на религиозные связи между православными людьми служил самым доступным путем к обретению единства. В результате завоевательных походов Наполеона и после позорного его конца как императора все прежние модные французские штучки отправились на свалку истории, а с ними и все скептические представления эпохи Просвещения, связанные с Францией. Зато на очередном этапе эволюции идеологического основания для Российской империи при царе Николае на первый план теперь выдвигалась религия. «Официальной национальной идеей» провозглашались славянофильство и религии по смыслу, государственность по форме, а также обеспечение идейного единства народов России (русского народа), утраченного в силу того, что империя далеко переросла свой исторический центр, находившийся в Московии.

Наличие официальной идеологии с этого времени стало считаться одним из величайших отличий России от Западной Европы. До самого последнего десятилетия XX века русские правители никогда не отказывались от своей веры в мировоззрение как объединяющей силы идеи. Наличие идеи никак не мешало тому, что повседневная жизнь в середине XIX века все тех же цивилизованных сословий и массы отсталого населения России совершенно не отличалась от будней жителей Восточной и Центральной Европы. И все равно российские по западным понятиям интеллектуалы все раздували споры о том, считать ли Россию европейской страной. А какие тут могут возникнуть сомнения, если исторические корни России никак не переплетались с корнями судьбы стран, лежащих от нее на запад? Более того, с самого начала своего правления Николай I принял все меры для того, чтобы искоренить все возможности изменения, еще остававшиеся в других династических государствах в первой половине XIX века. И в России, на родной почве, их просто не наблюдалось. Русская империя превратилась в территорию господства цензуры и сыска. По большому счету этими цензурой и сыском предусматривалось исключение определенных возможностей модернизации (хотя на Западе видели множество препятствий на пути внедрения на Руси западной культуры), но на тот момент они себя полностью оправдывали. Россия пережила весь XIX век без предназначенной ей революции; восстания в принадлежащей России Польше в 1830–1831 и 1863–1864 годах император безжалостно подавил. И удалось ему это тем более легко, что поляки питали к русским людям большую традиционную неприязнь, а русским солдатам было сподручнее бить тех, кто их ненавидел.

Противоположная сторона медали выглядела так, что в диком и примитивном сельском обществе практически не прекращались насилие и неустроенность, а также вызревала и укреплялась подпольная деятельность всевозможных заговорщиков, лишавших Россию перспективы налаженной политики и разделяемых всеми общих положений, без которых было не обойтись. Русофобы на все лады расписывали период правления Николая I, не скупясь на такие определения, как «ледниковый период», «территория эпидемии политической чумы» и «тюрьма народов», но совсем не в последний раз в российской истории сохранение последовательной и непреклонной тирании во внутренней политике прекрасно сочеталось с ведущей ролью на международной арене. Эта роль определялась непререкаемым военным превосходством России в Европе. Когда армии сходились в сражении с кремневыми еще ружьями и никто не обладал отличавшим его от всех остальных стран вооружением, решающим фактором становилось численное превосходство русского войска. Судя по событиям 1849 года, российская военная мощь служила опорой международной системы предотвращения революционных выступлений. В то время русской внешней политике принадлежали многочисленные достижения. Европейские империалисты не прекращали оказывать свой нажим на среднеазиатских ханов и императоров Китая. Русские первопроходцы вышли на левый берег Амура, а в 1860 году они основали город Владивосток. На огромные уступки русскому царю пошли правители Персии, и в XIX веке в состав России попросился царь Грузии и наместники ряда областей Армении. Какое-то время до 1840-х годов даже наблюдалось решительное вторжение русских землепроходцев на территорию Северной Америки, открывших форты на Аляске и поселения в Северной Калифорнии.

Основные же усилия русской внешней политики направлялись на юго-запад, в сторону османской Европы. По итогам войн 1806–1812 и 1828 годов граница Русского государства прошла через Бессарабию по реке Прут до устья Дуная. Все прекрасно тогда понимали, что раздел Османской империи в Европе станет таким же важным событием для дипломатии XIX века, каким явился раздел Польши в веке XVIII. Но обратите внимание на одно важное отличие: на этот раз дело касалось интересов большего количества европейских держав, и к тому же значительно затруднялось согласование конечного результата в силу появившегося у подданных народов Османской империи фактора национального самосознания. Из-за упомянутого национального фактора Османская империя протянула намного дольше, чем от нее ожидалось, а восточный вопрос до сих пор беспокоит государственных деятелей Европы.

Некоторые из этих усложняющих дело факторов привели к Крымской войне, начавшейся выходом русских войск к турецким провинциям низовья Дуная. Во внутренних делах России та война играла более важную роль, чем в любой другой стране Европы. В ходе войны обнаружилось, что былой военный колосс реставрации 1815 года больше не обладает беспрекословным превосходством. Россия потерпела поражение на своей собственной территории, и ее правительству пришлось принять мир от победителей, потребовавших отказаться на обозримое будущее от своих традиционных целей в Черноморском бассейне. В разгар Крымской войны приходит печальное известие о кончине Николая I. В Европе решили, что его преемнику упрощается задача внедрения изменений под шумок военного поражения. Определенная модернизация атрибутов Русского государства казалась неизбежной на тот случай, чтобы вернуть России прежний ее безграничный потенциал, скованный ее традиционной системой устройства. На момент развязывания европейцами Крымской войны от Москвы на юг еще не проложили ни одной ветки русской железной дороги. Когда-то важный вклад России в европейское промышленное производство с 1800 года едва ли вырос, и теперь Россию по вкладу в общее дело далеко опережали прочие хозяйственные игроки Европы. Ее сельское хозяйство оставалось одним из наименее продуктивных в мире, а при этом русское народонаселение последовательно увеличивалось и требовало все новых продовольственных ресурсов. Именно при этих обстоятельствах Россия в конечном счете подверглась радикальному изменению. Пусть несопоставимое с многочисленными восстаниями в прочих странах Европы, но Россию ждало событие поважнее любой революции, ведь пришел конец русского атрибута, лежавшего в основе всего русского образа жизни, – Русь простилась с крепостным правом.

Его существование оставалось главной особенностью русской социальной истории еще с XVII столетия. Даже Николай I признавал крепостничество главным злом русского общества. Время его правления отмечено было участившимися восстаниями крепостных крестьян, расправами с помещиками, потравами урожая и увечьем домашнего скота. Отказ от выплаты оброка считался наименее тревожной формой народного сопротивления крепостникам. Все-таки, образно говоря, наезднику со слона соскочить крайне сложно. Подавляющее большинство русских земледельцев относились к сословию крепостных крестьян. Нельзя было за сутки неким простым законодательным декретом превратить крепостного крестьянина в батрака или мелкого арендатора сельхозпредприятия. Не дано было и государству принять на себя административное бремя, внезапно обрушившееся на него при исчезновении поместной системы организации сельского хозяйства. Николай I идти дальше не решился. Зато Александр II сделал решающий шаг. После нескольких лет тщательного исследования аргументов в пользу и в опровержение различных вариантов отмены крепостного права в 1861 году царь выпустил указ, ставший вехой в русской истории, Александр II заслужил звание «царя-освободителя». Русскому правительству раздали единственную карту для игры в виде неоспоримой власти самодержца, и эту карту удалось блестяще разыграть.

Царским указом смердам даровалась личная свобода, а крепостной труд отменялся. К тому же всем крестьянам полагался участок земли. Но за землю требовалось внести выкуп, направлявшийся на погашение убытков, причитавшихся с землевладельцев. Ради обеспечения положенных указом царя выплат и предотвращения опасностей, исходящих от внезапного внедрения свободного рынка труда, крестьян оставляли в значительной степени субъектами власти их деревенских общин, которым делегировалась обязанность по распределению земли между семьями общины.

Пройдет совсем немного времени, и пойдут сообщения о больших недочетах такого рода расчета с помещиками. Но все равно будет еще что сказать о земельной реформе в России, и ретроспективно ее назовут крупным достижением. В ближайшие несколько лет в США должны будут предоставить свободу своим черным рабам. Рабов в Америке насчитывалось гораздо меньше, чем крепостных крестьян в России, и переселили их на территорию страны с богатыми экономическими возможностями. Однако эффект от выбрасывания массы народа на рынок труда, функционировавший в строгом соответствии с теорией экономического либерализма свободной конкуренции, состоял в резком усугублении проблемы, остававшейся неразрешенной в США 100 лет спустя. В России такую важнейшую меру прикладной социологии во всей ее зарегистрированной истории до наших дней выполнили без сопоставимых сдвигов, и в результате открылся путь к модернизации одной из мощнейших держав на планете. Так совершился первый непременный шаг перед открытием для крестьянина возможности выглянуть за пределы своего поместья и присмотреться к устройству на промышленном предприятии.

С освобождением от зависимости открылась эпоха реформ; за отменой крепостного права последовали новые меры правительства, к 1870 году предоставившего России представительную систему местного самоуправления и преобразованную судебную власть. Когда в 1871 году русские воспользовались удобным шансом Франко-прусской войны, чтобы отменить кое-какие ограничения на свободу их действий в Черном море, наложенные договором 1856 года, Европе поступило символическое предупреждение в том, что они наделали. Покончив со своей величайшей проблемой и приступив к модернизации государственных атрибутов, власти России объявляли своим соседям о намерении самостоятельно заниматься своими насущными делами. Возобновление предельно последовательной, рассчитанной на перспективу политики экспансии в современной истории России оставалось всего лишь вопросом времени.

4
Политические перемены: Англосаксонский мир

К концу XIX века в сфере европейской цивилизации образовалось некое внешне вполне различимое квазиобъединение Соединенного Королевства Великобритании, историческая судьба которого определилась событиями на Европейском континенте. В состав его англосаксонского мира включались разраставшиеся британские общины в Канаде, Австралии, Новой Зеландии и Южной Африке (первые и последние к тому же содержали прочие важные национальные элементы), а стержнем этого мира служили две великие атлантические нации, одна из которых числилась в Европе величайшей мировой державой XIX века, а вторая – величайшей в мире державой века следующего. Настолько много народу в Британии и США считало выгодным для себя указывать на свое отличие друг от друга, что вполне легко можно упустить из виду, насколько много общего молодое Соединенное Королевство и Соединенные Штаты Америки имели на протяжении практически всего XIX столетия. Притом что Соединенное Королевство считалось монархией, а Соединенные Штаты Америки числились республикой, народы обеих этих стран избежали увлечения сначала абсолютистскими и затем революционными течениями континентальной Европы. Конечно же политика англосаксов в XIX столетии изменилась практически так же радикально, как политика властей остальных стран. Но при этом политика англосаксов менялась под воздействием совсем иных политических сил, чем действовали на континентальные государства, и совсем иным образом.

Сходство возникло потому, что при всех различиях общего у двух этих стран имелось больше, чем обычно признавали их народы. Одним из аспектов их занимательных отношений следует назвать то, что американцы все еще могли без тени смущения называть Англию своей родиной. Главным в Соединенных Штатах на протяжении долгого времени считалось наследие английской культуры и языка; переселение из остальных европейских стран приобрело подавляющий масштаб только лишь во второй половине XIX века. Притом что к середине того века многие американцы – возможно, их большинство – уже приобрели примесь крови прочих европейских наций, тон в американском обществе давно установили представители британской породы европейцев. Вплоть до 1837 года у всех американских президентов фамилия звучала на английский, шотландский или ирландский манер (следующий носитель такой фамилии появится в 1901 году, и до настоящего момента таких фамилий можно назвать всего лишь пять).

Возникшие после отмены колониальных отношений проблемы вызывали иногда сильные эмоции (сохранявшиеся на протяжении длительного периода истории) и всегда сложные чувства в отношениях между США и Соединенным Королевством. Но чувствами эти отношения далеко не ограничивались. Двусторонние отношения покрылись густыми порослями экономических завязок. Далеко не истощившаяся (как все боялись) после провозглашения независимости США коммерция между этими двумя странами стала укрепляться снова и снова. Английские капиталисты сочли США привлекательным местом для вложения своих капиталов даже после повторных и неудачных экспериментов с облигациями обанкротившихся штатов. Британские деньги мешками вкладывали в американские железные дороги, банковское обслуживание и страхование. Между тем правящие верхушки этих двух стран испытывали по отношению друг к другу одновременно восхищение и отвращение. Кое-кто из англичан отпускал едкие замечания по поводу грубости и неотесанности стиля американской жизни, зато остальные восхищались этой жизнью, пронизанной практически животной энергией, верой в будущее и свои возможности; американцам же доставляло известную трудность, когда речь шла о примирении с монархией и наследственными титулами, но они при этом стремились познать захватывающие тайны английской культуры и общества.

Более поразительным моментом, чем огромные различия между Соединенным Королевством и Соединенными Штатами, считалось то общее, что виделось с точки зрения населения континентальной Европы. Прежде всего, в обоих этих государствах находились возможности для сочетания либеральной и демократической политики с захватывающими достижениями в сфере обогащения государства и укрепления власти. Все это у них получалось при совершенно разных обстоятельствах, но по крайней мере один фактор был общим: обособленность. Великобританию от Европы отделяет Канал, а Соединенные Штаты целый Атлантический океан. Сложившейся физической отдаленностью США долгое время маскировалась от европейцев потенциальная сила молодой республики и огромные возможности, ждущие ее на западе, освоение которых должно стать величайшим достижением американского национализма. При заключении мирного договора в 1783 году британцы предохранили пограничные интересы американцев таким способом, чтобы обеспечить период мощной экспансии Соединенных Штатов; загадкой оставалось только, насколько далеко зайдут американцы и какие еще державы присоединятся к процессу. Следует обратить внимание любезного читателя на большое невежество американцев в области географии. Никто из них не знал наверняка, что ждет их на западной половине континента. На освоение американцами обширных территорий к востоку от горных кряжей потребуется не одно десятилетие экспансии. К 1800 году Соединенные Штаты Америки казались ее гражданам по большому счету заселенным районом атлантического побережья и долины Огайо.

Если с самого сначала их политические границы обозначались весьма приблизительно, то причину следует искать в отношениях с Францией, Испанией и Соединенным Королевством. При всем этом при наличии решения приграничного спора всегда можно организовать практическое обособление соседа, так как единственные прочие интересы, способные затронуть американцев в отношениях с зарубежными странами, состояли, с одной стороны, в торговле и защите сограждан за границей и, с другой стороны, вмешательстве иноземцев в дела Соединенных Штатов. Французская революция вроде бы на какой-то момент показалась шансом для вмешательства иноземцев и вызвала некий спор, но на заре молодой республики американскую дипломатию занимали проблемы границ и торговли. Эти границы и торговля к тому же будоражили мощные и зачастую раскольные или потенциально раскольные силы во внутренней политике США.

Американская тяга к тому, чтобы держаться подальше от совместных дел с внешним миром, уже просматривалась в 1793 году, когда беды французской революционной войны заставили власти США выпустить Прокламацию нейтралитета и предупредить американских граждан о подсудности их участия в англо-французской войне с рассмотрением уголовных дел в американских судах. Уклон американской политики, уже проявленный в данной прокламации, получил свою классическую формулировку в 1796 году. Во время выступления Дж. Вашингтона с «прощальным обращением» к своим «друзьям и соотечественникам», когда подходил к концу его второй срок на президентском посту, он избрал толкование целей и методов, которые предстояло воплотить республиканцам во внешней политике, чтобы глубоко повлиять одновременно на грядущих американских государственных деятелей и на национальную психологию. По прошествии долгого времени в словах Дж. Вашингтона нас поражает их преимущественно отрицательный и пассивный тон. «Важнейшим правилом поведения для себя, – начал он свою речь, – в отношениях с зарубежными государствами следует считать расширение наших коммерческих отношений с ними при максимальном сокращении связей политических… Европейцы преследуют ряд главных интересов, – продолжил он свое обращение, – не имеющих к нам ни малейшего отношения или весьма отдаленное отношение… Мы со своей отстраненностью и удаленностью от Европы можем и должны преследовать свой собственный интерес… Наша последовательная политика должна заключаться в том, чтобы всячески избегать постоянных союзов с любыми зарубежными странами». Более того, Дж. Вашингтон к тому же предостерегал соотечественников от заключения постоянных или особых союзов с другими странами против кого-то или ради дружбы. Во всех его обращениях и пожеланиях не просматривалось и намека на будущую судьбу Америки как мировой державы (Дж. Вашингтон вел речь исключительно об отношениях США с Европой; в 1796 году роль этой страны в тихоокеанской и азиатской зоне не виделась даже в бреду).

Преемники Дж. Вашингтона на посту президента США в общем и целом применяли прагматический подход в проведении политики своей молодой республики на международной арене. Отмечена всего лишь одна война с другой великой державой, и она случилась в 1812 году между США и Великобританией. Наряду с усилением националистических чувств в массах населения молодой республики в боях той войны появилось карикатурное воплощение США в виде Дяди Сэма и музыкальное произведение под названием «Усеянное звездами знамя», ставшее американским государственным гимном. Главное в этой войне заключалось в том, что она послужила важным этапом в развитии отношений двух этих стран. Официально поводом для объявления войны с американской стороны послужило британское вмешательство в торговлю во время противодействия наполеоновской блокаде, но куда важнее выглядят надежды некоторой части американцев на то, что за объявлением войны последует покорение Канады. Тут их ждало разочарование, и неудачная военная экспансия сыграла свою роль в принятии решения о том, чтобы переговоры по пограничным проблемам с британцами перевести в мирное русло. Хотя из-за войны в США снова пробудилась ненависть ко всему английскому, атмосферу прочистили кровопролитные бои (принесшие унижения обеим сторонам). В предстоявших пограничных конфликтах все молчаливо согласились на том, что ни американским, ни британским властям не хочется прибегать к войне, разве что в случае самой откровенной провокации. В таких условиях северную границу США очень скоро удалось согласовать на далеком западе у «каменистых гор» (как тогда назвали Скалистые горы); в 1845 году эту границу перенесли еще дальше на запад к морю, и к тому времени спорную границу в штате Мэн тоже получилось согласовать.

Самое заметное изменение территориальных очертаний США случилось после покупки Луизианы. Луизиана представляла собой область между Миссисипи и Скалистыми горами. В 1803 году она принадлежала, пусть даже с несколько теоретическими допущениями, французам, так как испанцы уступили им свою территорию в 1800 году. Такое изменение вызвало большой интерес у американцев; если правители наполеоновской Франции предусмотрели возрождение французской американской империи, тогда огромное значение предназначалось Новому Орлеану, прикрывавшему устье реки, через которое уже шла большая масса американской коммерции. Как раз ради приобретения свободы навигации на Миссисипи власти США вступили в переговоры, завершившиеся покупкой области, превышающей по площади территорию тогдашней республики. На современной карте она включает Луизиану, Арканзас, Айову, Небраску, обе Дакоты, Миннесоту к западу от Миссисипи, большую часть Канзаса, Оклахому, Монтану, Вайоминг и крупный кусок Колорадо. Сделка обошлась в 11,25 миллиона долларов США.

Так случилась продажа крупнейшего участка земли за все времена, и ее последствия тоже следует оценивать соответственно огромными. Из-за нее подверглась преобразованию американская внутренняя история. Открытие пути в районы к западу от Миссисипи должно было вызвать сдвиг в демографическом и политическом равновесии завоза революционных идей для деятелей политики молодой республики. Этот сдвиг уже проявился во втором десятилетии того столетия, когда численность населения, жившего к западу от Аллеганских гор, увеличилась в два с лишним раза. Когда все приобретения завершили приобретением Флориды у Испании, США к 1819 году принадлежал юридический суверенитет над территорией между побережьем Атлантики и Мексиканского залива от штата Мэн до реки Сабин, рек Красной и Арканзас, континентального водораздела и 49-й параллели, согласованной с британцами.

Соединенные Штаты Америки уже превратились в самое важное государство на Американском континенте. Притом что на территории Американского континента все еще встречались кое-какие европейские колониальные владения и оспорить данный факт можно было, только приложив серьезное усилие, что и обнаружили британцы, развязав войну. Тем не менее тревога по поводу возможного европейского вмешательства в дела Латинской Америки с одновременной активизацией русских на тихоокеанском северо-западе вызвала четкое заявление американцев о намерении властей республики самостоятельно заниматься делами своего, образно говоря, курятника в Западном полушарии. Так появилась «доктрина Монро», провозглашенная в 1823 году, автор которой заявил, что в их полушарии никаких европейских колоний больше не появится и что вмешательство европейских держав в дела Нового Света будет рассматриваться в качестве враждебного поползновения на Соединенные Штаты. Поскольку «доктрина Монро» отвечала британским интересам, тем проще ее было выполнять. Она получила негласную поддержку у командования Королевских военно-морских сил, и ни одна европейская держава не могла самостоятельно предпринять вооруженную операцию в Америке, если британская морская мощь стояла на ее пути.

«Доктрина Монро» остается краеугольным камнем дипломатии Американского континента по сей день. Одним из последствий принятия на вооружение такой доктрины стало то, что власти остальных американских стран утратили возможность для получения европейской поддержки с целью защиты собственной независимости от поползновений со стороны США. Главной жертвой еще до 1860 года стала Мексика. Американские поселенцы на ее территории подняли восстание и провозгласили независимую Техасскую республику, впоследствии присоединенную к Соединенным Штатам Америки. В развязанной чуть позже войне Мексике крепко досталось. Мирным договором 1848 года предусматривалось лишение этой страны таких областей, как Юта, Невада, Калифорния и большая часть Аризоны; за счет скупки территорий от Мексики осталось совсем мало, зато к 1853 году сложилась нынешняя континентальная территория США.

За все 70 лет после заключения Парижского мирного договора США за счет завоеваний, покупки территорий и их заселения расширились настолько, что заняли половину Северо-Американского континента. Численность их населения с меньше 4 миллионов человек в 1790 году выросла до без малого 24 миллионов к 1850 году. Подавляющее его большинство на самом деле все еще обитало к востоку от Миссисипи, а крупные города с населением больше 100 тысяч жителей находились на атлантическом побережье – это порты Бостон, Нью-Йорк и Филадельфия. Тем не менее центр политической жизни страны смещался на запад. На протяжении длительного времени господство над американским обществом будет принадлежать политической, торговой и культурной верхушке Восточного побережья. Но западный интерес появился с того момента, как только европейцы заселили долину реки Огайо; Дж. Вашингтон в своем прощальном послании уже признал роль западных районов США в их истории. Запад служил решающим участником политической жизни на протяжении еще 70 лет, пока не наступило время крупнейшего переломного момента в истории Соединенных Штатов, когда решилась их судьба как мировой державы.

Экспансия, одновременно территориальная и экономическая, послужила формированию американской истории настолько же глубоко, насколько демократический уклон отразился на ее политических учреждениях. Влияние демократов на все учреждения тоже представляется предельно значительным и иногда чрезмерным, подчас их приходилось переиначивать. Выдающимся примером можно назвать решение проблемы рабства в США. Когда Дж. Вашингтон только что вступил в должность президента, в пределах территорий его Юниона насчитывалось чуть меньше 700 тысяч темнокожих рабов. Число рабов выглядело внушительно, однако творцы конституции США особого внимания на них не обратили, разве что попытались учесть факторы политического равновесия между различными штатами. В конце концов отцы-основатели права США приняли решение, чтобы при подсчете количества представителей от каждого штата одного раба учитывали как три пятых части свободного человека.

В ближайшие полстолетия положение дел коренным образом изменилось в силу трех событий. Первым называют безмерное увеличение численности рабов. Оно потребовалось из-за стремительного роста потребления хлопка в мире (больше всего его требовалось для ткацких комбинатов Англии). В результате в 1820-х годах объем сбора американского хлопка увеличился в два раза, а потом он еще раз удвоился в 1830-х годах: к 1860 году на хлопок приходилось две трети общей стоимости экспорта из Соединенных Штатов. Такое огромное увеличение урожая хлопка получилось по большому счету через освоение новых земель, и на новые плантации требовались новые труженики. К 1820 году уже насчитывалось 1,5 миллиона рабов, к 1860 году – около 4 миллионов. В южных штатах рабство превратилось в фундамент системы хозяйствования. Из-за этого южное общество приобрело более четкие отличительные черты; там всегда прекрасно знали, чем они отличались от тяготевших к торговле и городской жизни жителей северных штатов. А вот теперь существенным стержнем особой цивилизации южане увидели собственный «специфический атрибут», которым назвали все то же рабство. К 1860 году многие из них считали свое сообщество нацией, отличавшейся собственным образом жизни, на их взгляд безупречным. И южане видели угрозу вмешательством тиранов из враждебного им мира. Выражением и символом такого вмешательства в их представлении виделись упорные нападки членов конгресса на систему рабства.

Тот факт, что рабство приобрело вес политической проблемы, считается вторым событием, послужившим изменению его роли в американской жизни. В нем просматривается направление общей эволюции американской политики. В политике республики на заре ее существования отразилось то, что позже назовут «местечковыми» интересами, и автор «прощального послания» обращал на них внимание публики. Если посмотреть на это попроще, там расплодились политические партии, с одной стороны, представителей меркантильных и деловых интересов, которые склонялись к поиску сильного федерального правительства и протекционистского законодательства. А на противоположной стороне находились носители интересов аграриев и потребителей, выступавших за права отдельных штатов и политику дешевых денег.

На том этапе рабство едва ли заслуживало статуса политического вопроса, хотя политики иногда говорили о нем как о зле, которое должно с течением времени сгинуть (притом что никто не знал точно, каким же образом). Состояние такого рода застоя надо было как-то менять, с одной стороны, в силу врожденных наклонностей американских ведомств, с другой – из-за перемен в самом обществе. Судейское толкование придало мощный национальный и федеральный акцент американской конституции. В то же самое время, когда законодательству конгресса придали новую потенциальную силу, законодатели приобретали все больший вес в качестве агентов американской представительной демократии; в этом плане особую роль всегда отводили периоду правления президента Эндрю Джексона. В растущей демократизации политики нашли отражения еще и прочие изменения; властям США не приходилось беспокоиться о судьбе городского пролетариата, снявшегося с земли, ведь на западе издавна существовала возможность для реализации мечты о независимости; в американской традиции мог остаться главным социальный идеал самостоятельного мелкого землевладельца. Открытие для освоения западных внутренних районов с покупкой Луизианы представлялось таким же важным делом в коренном изменении порядка распределения благ и населения, которое определило очертания американской политики не меньше, чем коммерческий и промышленный рост на севере.

Прежде всего, с открытием запада претерпел преобразование сам вопрос рабовладения. Существовал важный повод для спора об условиях, на которых следует присоединять новые территории к Союзу. Так как требовалось организовать заселение сначала районов купленной Луизианы и затем областей, отторгнутых у Мексики, сам по себе поднимался такой деликатный вопрос: разрешать ли рабство на новых территориях? Воинственное движение за отмену рабства возникло на севере, и его активисты навязали проблему рабовладения в качестве первоочередной задачи американской политики. Они продолжали ее будировать до тех пор, пока она не заслонила все остальные актуальные пункты повестки дня. Кампания с требованием запрета на работорговлю и окончательного освобождения рабов стала делом рук во многом тех же самых сил, которые выступали с подобными требованиями в остальных странах ближе к концу XVIII века. Но американское движение за отмену рабства все-таки значительно отличалось от остальных. Во-первых, оно разворачивалось на фоне роста численности рабов в то время, как в европеизированном мире рабство исчезало повсеместно. Следовательно, общая тенденция в Соединенных Штатах явно застопорилась, если не двинулась вспять. Во-вторых, дело касалось клубка конституционных вопросов, когда поступал аргумент по поводу пределов, до которых можно вмешиваться в сферу обращения частной собственности в отдельных штатах, где местные законы ее-то и защищали, или даже на территориях, которые еще не были провозглашены штатами. Более того, политики, выступавшие за запрет рабства, выдвинули на передний план вопрос, лежащий в основе конституции и действительно служащий стержнем политической жизни каждой европейской страны: кому принадлежит последнее слово? Носителем верховной власти провозглашался народ, и здесь все выглядело ясно, а что являл собой этот «народ»? Большинство его представителей в конгрессе или население отдельных штатов, представленных депутатами Законодательных собраний штатов и утверждающих неоспоримость своих прав даже перед конгрессом? Таким образом, к середине столетия рабство стали связывать со всеми без исключения вопросами, поднимавшимися американскими политиками.

Эти крупные проблемы долгое время служили уравновешиванию власти между южными и северными штатами на стабильном уровне. Несмотря на то что север располагал небольшим численным превосходством, в сенате (где каждый штат представляли по два сенатора вне зависимости от численности его населения или размера) сохранялось необходимое равенство голосов. Вплоть до 1819 года новые штаты принимали в Юнион на паритетной основе: один рабовладельческий на один свободный; к тому времени набралось по 11 штатов каждой категории. Затем наступил переломный момент, когда дело коснулось приглашения в Союз штата Миссури. В дни перед приобретением Луизианы французским и испанским законами рабство там разрешалось, и европейские поселенцы в Миссури рассчитывали на продолжение действия данного положения. Когда конгрессмен от одного из северных штатов предложил внести запрет на рабовладение в конституцию нового штата, жители Миссури даже не стали скрывать своего возмущения, и те же самые эмоции испытали представители южных штатов. По поводу местных льгот возникли большие публичные недовольства и развернулись дебаты; речь даже шла о выходе из Союза – вот какого накала достигли чувства южан. Причем нравственному аспекту проблемы большого внимания не уделял практически никто. И все еще существовало политическое решение вопроса через «компромисс по Миссури», которым допускалось признание штата Миссури вотчиной рабовладельцев, а для равновесия следовало принять в Союз штат Мэн и запретить дальнейшее расширение зоны рабства на территории Соединенных Штатов к северу от линии широты в 36°30?. Тем самым подтверждался принцип, согласно которому конгресс пользовался правом на запрет рабства для новых территорий, если на это появится воля его депутатов, но не наблюдалось ни одной причины полагать, что вопрос возникнет снова, причем на долгое время. На самом деле все так и было до тех пор, пока не сменилось целое поколение. И кое-кто уже предвидел американское будущее: бывший президент Томас Джефферсон, составивший проект Декларации независимости, написал, что он «счел его сразу же могильщиком Союза», а еще один (будущий) президент написал в своем дневнике, что проблема Миссури выглядела «откровенным предисловием – даже титульным листом к огромному тому большой трагедии».

Все-таки трагедия щадила Соединенные Штаты на протяжении еще 40 лет. Напомним, что в то время американцев больше занимали совсем иные дела, прежде всего территориальная экспансия, и к тому же до 1840-х годов не стояла задача присоединения областей, подходящих для возделывания хлопка и требующих массированного рабского труда. Но в скором времени появились силы, занявшиеся подготовкой общественного мнения к большим волнениям, и они себя вполне оправдают, когда общественность, что называется, развесит уши. В 1831 году в Бостоне открылось издательство газеты, сотрудники которой взялись агитировать своих читателей за безоговорочное освобождение негритянских рабов. Так начиналось движение аболиционистов с их все более агрессивной пропагандой, нажима на политиков в ходе избирательных кампаний на севере республики, оказания помощи беглым рабам и сопротивления их возвращению владельцам после поимки, даже после получения вердикта суда об их возвращении хозяевам. На таком фоне, созданном аболиционистами, в 1840-х годах поднялась борьба по поводу условий, на которых следует признать территорию, отторгнутую от Мексики. Спор закончился в 1850 году новым компромиссом, но он тоже продержался недолго. С этого времени политиков сковывали настроения в народе, будто бы южных вожаков подвергают преследованиям, выставляют их жертвами, а южане стали проявлять все больше высокомерия и выставлять образ жизни их штатов единственно правильным для Америки. На приверженцах национальной партии уже сказалась проблема рабовладения; демократы уперлись в окончательный характер решения 1850 года.

В следующее десятилетие унаследованные проблемы принесли настоящее бедствие. Потребность в организации Канзаса послужила срыву перемирия, опиравшегося на компромисс 1850 года, и вызвала первое кровопролитие, так как аболиционисты попытались заставить жителей Канзаса, одобрявших рабовладение, разделить их воззрения. Появляется Республиканская партия как протест по поводу предложения, чтобы народ, живущий на территории Канзаса, сам решил судьбу своего штата как рабовладельческого или свободного: Канзас находился к северу от линии широты 36°30?. Гнев аболиционистов теперь тоже возрастал каждый раз, когда законом оправдывали рабовладельцев, как это произошло в известном случае, когда вердиктом Верховного суда в 1857 году («дело Дреда Скотта») раба вернули его хозяину. На Юге, с другой стороны, в такого рода протестах народ видел подстрекательства к недовольству среди негров и призывы к использованию избирательной системы против южных свобод. У такого вывода имелись все основания, так как аболиционисты, по крайней мере, не признавали никаких компромиссов, хотя не могли заручиться поддержкой Республиканской партии. Кандидат на президентских выборах 1860 года от Республиканской партии программой своей кампании, касавшейся рабства, предусмотрел запрет на рабовладение на всех территориях, которые предстояло включить в Союз в будущем.

Для некоторой части южан это уже выглядело чрезмерным. Притом что демократам не удалось преодолеть своего раскола, народ Соединенных Штатов в 1860 году проголосовал исключительно из местных интересов; кандидата от Республиканской партии Авраама Линкольна, ставшего величайшим из американских президентов, выбрали жители северных штатов с избирателями двух штатов тихоокеанского побережья. После этого терпение большинства южан лопнуло. Власти Южной Каролины формально объявили о выходе из Юниона из-за недовольства результатами президентских выборов. В феврале 1861 года к ним присоединились власти еще шести штатов, и за месяц до приведения к присяге президента Линкольна в Вашингтоне Конфедеративные Штаты Америки, провозглашенные ими, уже располагали собственным временным правительством и президентом.

Обе стороны обвиняли друг друга в революционных замыслах и поведении. И ведь с ними не поспоришь! Все так и было. Суть позиции северян, как видел ее Линкольн, заключалась в том, чтобы выше всего чтить принципы демократии, и такое заявление несло в себе откровенный потенциально безграничный революционный смысл. В конечном счете северянам удалось добиться настоящей социальной революции на юге республики. В то же время в 1861 году южане утверждали (и еще три штата присоединились к Конфедерации, как только прозвучали первые выстрелы) свое право на организацию собственной жизни по примеру, скажем, революционных поляков или итальянцев в Европе. Грустно сознавать, но в целом возразить нечего, так как националистические требования с либеральными атрибутами в точности совпадают весьма редко. Полного совпадения мы ни разу не наблюдали, но вот отстаивание права на рабовладение к тому же оказывалось еще и отстаиванием права на самоопределение. Притом что на кону совершенно определенно находились такие важные принципиальные вопросы, все происходило в конкретных, личных и местных номенклатурных условиях, в которых весьма затруднительно четко провести линии деления республики в решающий для нее момент истории. Эти линии пролегали через семьи, города и деревни, религиозные объединения, а иногда отделяли целые группы различных окрасок. Трагедия гражданских войн выглядит именно вот так.

Однажды начавшись, война набирает собственный революционный потенциал. Многое из частного воздействия, что одна сторона назвала «мятежом», а вторая сторона – «войной между Штатами», выросло из потребностей той борьбы. Потребовалось четыре года на то, чтобы силы Юниона разбили отряды Конфедерации, и за это время Линкольн значительно пересмотрел свои цели. В начале войны он говорил только лишь о восстановлении надлежащего положения дел: народу он говорил о происходивших в южных штатах событиях и называл их «слишком мощными, чтобы подавлять обычным порядком судопроизводства». Они требовали вооруженного вмешательства. Это воззрение переросло в последовательное подтверждение того факта, что суть той войны состояла в сохранении Юниона; цель Линкольна в его борьбе заключалась в воссоединении штатов, его составлявших. Долгое время он не мог порадовать тех, кто ждал от войны отмены рабовладения. Но в конце он возвратился к этой своей задаче. В 1862 году Линкольн располагал всеми основаниями для заявления в публичном письме следующего: «Если бы я мог спасти Юнион без освобождения какого-то раба, я бы это сделал; если бы я мог спасти его, освободив всех рабов, я бы это сделал; и если бы я мог спасти его, освободив некоторых и оставив других в покое, я также сделал бы это». Но он поступил так в момент, когда уже решил, что должен объявить об освобождении рабов в мятежных штатах. Это решение вступило в силу в первый день 1863 года; тем самым наконец-то реальностью стал ночной кошмар южных политиков, хотя подчинились они только из-за войны. Природа борьбы вокруг проблемы рабовладения подверглась преобразованию, хотя заметили перемены далеко не сразу. В 1865 году власти предприняли заключительный шаг в исправлении конституции, положениями которой теперь на территории Соединенных Штатов повсеместно запрещалось рабовладение. К тому времени Конфедерация потерпела поражение, Линкольна злодейски убили, но дело, суть которого он сформулировал в бессмертной фразе «Управление народом волей народа ради народа», находилось в надежных руках.

После военной победы, одержанной сторонниками этого дела, оно едва ли казалось однозначно благородным или справедливым всем американцам без исключения, но его триумф сыграл свою роль в истории не только Америки, но и всего человечества. Оно считается единственным политическим событием века, явление которого повлекло за собой такие же далекоидущие последствия, как, скажем, промышленная революция. Той войной определилось будущее Американского континента; одной великой державе предназначалось господство над Северной и Южной Америкой, и ей же предстояло освоение ресурсов богатейшей нетронутой еще вотчины, когда-либо достававшейся человеку. Этим фактом в свое время определится исход двух мировых войн и тем самым ход всемирной истории. Генералы армий унионистов к тому же решили так, что преобладать в американской политике будет система по сути своей демократическая; возможно, не всегда с ней можно согласиться в том смысле, какой ей придавал Линкольн, но политическим атрибутам, которыми в принципе предусматривалась власть большинства, с тех пор практически ничто не угрожало. Случайным совпадением можно назвать связывание демократии с материальным благосостоянием в представлении американцев; апологеты промышленного капитализма в США отыщут громадный источник идеологических аргументов, удобных в любом споре с критиками этого капитализма при последующих поколениях.

Не следует забывать и о прочих внутренних последствиях. Наиболее очевидными выглядели новые сражения вокруг требований завезенных в Америку африканцев полного равенства и демократических прав для себя. Прежде барьером, отделяющим подавляющее большинство черных рабов (всегда можно было встретить небольшое число свободных африканцев, считающих себя американцами) от белых, служило подневольное их положение в обществе, и такое их положение закреплялось правовыми санкциями. С отменой рабства ушла в прошлое структура юридической подчиненности, а на ее место водрузили структуру или миф демократического равенства, когда очень немногие как-то вдруг обрели свободу. К тому же никто заранее не позаботился об их просвещении, привитии трудовых навыков, кроме тех, что им требовались на плантации, и часто, по крайней мере для начала, никто не назначил им собственных вожаков. Естественно, что они обратились за помощью к начальникам гарнизонов оккупационной армии Юниона, но в скором времени убедились в том, что те точно такие же расисты, как уже известные им южане. После окончания оккупации негров из законодательных органов и государственных учреждений южных штатов, в которых им дали возможность недолго послужить, погнали. В некоторых местах они к тому же исчезли из кабинок для голосования.

Правовую недееспособность негров заменили социальным и физическим принуждением, которое иногда казалось более тяжким, чем прежнее положение раба. Раб, по крайней мере, представлял ценность для его хозяина в качестве некоего вложения в капитал; он пользовался защитой наравне с любой другой собственностью, и ему обычно обеспечивалась минимальная гарантия и уход. Конкуренция на свободном рынке труда в момент, когда экономика просторных областей Юга лежала в развалинах, а обнищавшее белое их население едва справлялось с борьбой за собственное существование, выглядела настоящей катастрофой для многих негров. Но, несмотря на постоянные притеснения со стороны белых расистов, требовавших подчинения негров, и экономические лишения, большинство негров радовалось своему освобождению. И им удавалось отыскивать способы одновременно для физического выживания, а также улучшения своего социального и общеобразовательного положения даже притом, что еще через сотню лет снова на повестке дня южных штатов будет стоять вопрос полного равенства негров с белыми.

Напомним, что после той войны в Соединенных Штатах сохранилась двухпартийная система. По сей день республиканцы и демократы продолжают делить между собой пост президента США, причем третья сторона в их спор вмешивается очень редко. До 1861 года ничто даже не указывало на возможность появления у них другого соперника. Пришли и ушли многие партии, основатели которых пытались отражать разнообразные движения, образовывавшиеся в американском обществе.

Но война повернулась так, что Демократической партии досталась приверженность делу, которому служили южане, и поэтому с самого начала на всей партии лежала печать вероломства (до 1885 года на пост президента США демократов не избирали). Соответственно, республиканцам досталась поддержка жителей северных штатов и надежды радикалов, которые видели в них спасителей Юниона и демократии, а также освободителей рабов. Пока все несоответствия существовавших стереотипов прояснились, американские партии настолько глубоко укоренились в своих штатах, что их преобладание в них, уже не говоря о поддержке, оставалось бесспорным. Американская политика в XX веке пройдет через внутреннее преобразование двух этих великих партий, которое давно отражало их примитивные источники происхождения.

На рассматриваемый исторический момент республиканцы 1865 года выбрали свой собственный путь движения. Возможно, если бы А. Линкольн тогда жил, они нашли бы способ соединения как минимум некоторых элементов, позаимствованных у южан. В исходном же положении все принятые ими политические меры по восстановлению потерпевшего поражения и опустошенного Юга только усугубили задачу Реконструкции. Многие республиканцы честно стремились использовать власть, которой они пользовались, на обеспечение демократических прав негров; тем самым создали условия для будущей гегемонии демократов на Юге США. Но к 1870-м годам практически все те, кто поддерживал республиканцев на Севере, отказались от политических целей Реконструкции; они просто хотели возвращения к стабильности и делали упор на национальной экономической экспансии, даже если она означала бы пренебрежение постепенным лишением гражданских прав негров на Юге.

Экспансия Америки продолжалось 70 лет, и ее территория уже выглядела непомерной. Ее нагляднейшим проявлением стали громадные просторы; теперь приближалась очередь небывалых экономических достижений. Этап выхода Америки на рубеж, где ее гражданам достанется самый большой доход на душу населения в мире, уже наступал в 1870-х годах. В условиях возникшей эйфории по поводу тогдашнего мощного процветания и больших ожиданий все политические проблемы казались на некоторое время полностью решенными. Под властью республиканских администраций американцы обратились, причем не в последний раз, за заверениями в том, что дела в Америке относятся к деловой сфере, а не области политических дебатов. Южные штаты оставались по большому счету не тронутыми новым процветанием и еще дальше отстали от Севера; у их жителей отсутствовали политические рычаги воздействия на власти до тех пор, пока не появилась проблема, требовавшая поддержки демократам в других сферах жизни.

Между тем жители Севера и Запада могли оглянуться назад с уверенностью в том, что поразительные изменения предыдущих 70 лет обещали еще более благополучные времена впереди. Иностранцы тоже могли все это почувствовать; именно поэтому их все больше переселялось в США – 2,5 миллиона человек только за 1850-е годы. В США кормили население, которое выросло с чуть больше 5,25 миллиона человек в 1800 году до без малого 40 миллионов в 1870 году. Около половины из них к тому времени жили к западу от Аллеганских гор, и их подавляющее большинство обитало в сельских районах. С прокладкой железных дорог открывались для заселения и освоения Великие Равнины, остававшейся до тех пор целинными землями; 1869 год отмечен завершением строительства первой трансконтинентальной железнодорожной ветки. На новом западе США предстояло приступить к величайшему наращиванию сельскохозяйственного производства; из-за нехватки рабочих рук уже во время войны прошли испытания сельхозмашин в количестве указывающем на передовую фазу аграрной революции в мире, благодаря которой Северная Америка превратится в житницу Европы (и однажды Азии тоже). К концу войны на американских полях насчитывалось четверть миллиона одних только механических жаток. Впереди лежали великие годы промышленного роста США; Соединенные Штаты еще не стали индустриальной державой, сопоставимой с Великобританией (в 1870 году промышленным производством занималось меньше 2 миллионов американцев), но фундамент для индустриализации уже появился. При наличии крупного, состоятельного внутреннего рынка перспективы американской отрасли выглядели весьма светлыми.

Расположившись на пороге своего самого надежного и успешного периода истории, американцы вполне искренне позаботились о судьбе отставших от них соотечественников. Гуманизм в общем смысле этого слова давался им без большого труда, так как американская система вполне себя оправдывала. Негры и нищие европеоиды Юга теперь присоединились к индейцам, считавшим стабильными неудачниками на протяжении двух с половиной веков, о которых как-то подзабыли. Новую бедноту растущих северных городов не следовало, скорее всего, считать сравнительными неудачниками; они выглядели по крайней мере такими же или даже более зажиточными, как беднота Андалусии или Неаполя. Их желание переехать в Соединенные Штаты служило доказательством привлекательности Нового Света для жителей великих держав Европы. Причем его привлекательность выражалась не только в материальном виде. Помимо «никому не нужного мусора» существовали еще «неорганизованные массы, желавшие свободно дышать». Соединенные Штаты в 1870 году все еще служили источником политического вдохновения радикалов всей планеты, хотя их политическую практику и теорию тщательнее перенимали в Великобритании, где народ связал (одновременно одобрительно и неодобрительно) демократию с «американизацией» британской политики, чем в странах континентальной Европы.

Такое трансатлантическое влияние и связи служили аспектами забавных, перемежающихся, но все-таки стойких отношений между двумя англосаксонскими странами. Они обе пережили революционное изменение, хотя прошло оно для них совершенно разными путями. Все же здесь, возможно, достижение Великобритании в начале XIX века выглядит куда заметнее, чем преобразование Соединенных Штатов. Во время невиданного и потенциально смещающего социальные пласты подъема на протяжении жизни всего лишь одного поколения Британия превратилась в первое индустриальное и урбанизированное общество современной истории. Причем властям Великобритании удалось сохранить свою поразительную конституционную и политическую преемственность. В то же время Великобритания выступала в качестве мировой и европейской державы, чем власти Соединенных Штатов никогда не занимались, и правила великой империей. В таких исторических условиях ее власти приступили к демократизации государственных атрибутов при одновременном предохранении основных столпов свободы личности.

Для белых людей Соединенное Королевство в 1870 году казалось намного более консервативной страной по сравнению с демократическими Соединенными Штатами. Социальная иерархия (передававшаяся от рождения и через вотчину, когда это представлялось возможным, или в противном случае покупавшаяся за деньги) определяла стратификацию общества Соединенного Королевства; сторонних наблюдателей постоянно удивляла та уверенность английских правящих классов, с какой они воспринимали свое предназначение править своим народом. На Британских островах не существовало никакого американского Запада, способного охладить глубокую опухоль различия свежим ветерком пограничной демократии; Канада и Австралия тянули к себе беспокойных переселенцев, но при этом они лишали их возможности поменять настрой английского общества. Политическая демократия вместе с тем развивалась быстрее демократии общественной, даже если бы универсальное мужское избирательное право, уже укоренившееся в Соединенных Штатах, не внедрили до 1918 года; демократизация английской политики уже прошла точку невозврата к 1870 году.

Это крупное изменение пришло через несколько десятилетий. Притом что в ней закреплялись глубоко свободолюбивые атрибуты – равенство перед законом, полная личная свобода, система представительной власти, – английская конституция 1800 года на демократические принципы не опиралась. Стержнем ей служили представление определенного частного лица и исторических прав, а также суверенитета короны в парламенте. Случайности прошлого породили из этих элементов электорат, многочисленный по тогдашним европейским стандартам, но уже в 1832 году слово «демократичный» приобрело бранное значение, и мало кто думал, будто оно указывало на желанную цель. Для подавляющего большинства англичан «демократия» означала Французскую революцию и военную деспотию.

Но все-таки самый важный шаг к демократии в английской политической истории XIX века пришелся на 1832 год. Как раз тогда принимался Парламентский акт, авторы которого внесли изменения в избирательную систему Великобритании, которая сама по себе к демократии никакого отношения не имела и на самом деле по замыслу тех, кто ее поддержал, предназначалась служить барьером для демократии. Реформой английской избирательной системы предусматривалась ревизия критериев представительной власти, устранение отклонений от нормы (таких как крошечные избирательные округа, находившиеся под полным контролем покровителей), наличие парламентских избирательных округов, безупречно (пусть даже далеко от совершенства) отражающих потребности страны растущих промышленных городов, но прежде всего требовалось изменить и упорядочить избирательное право. Оно применялось на основе сложного переплетения разнообразных принципов, присущих конкретным областям; теперь к главным категориям лиц, пользующихся правом голоса, относились свободные землевладельцы в сельских районах и домовладельцы, располагавшие или арендовавшие в городах жилье на уровне среднего класса.

Образцовым избирателем в Англии считался мужчина, поставивший нечто на кон в своей стране, и это притом, что спор о точных условиях предоставления избирательного права принимал подчас самые причудливые формы. Сразу же после одобрения Парламентского акта появился электорат, насчитывавший около 650 тысяч человек, и палата общин, мало чем отличавшаяся на вид от прежней палаты. Как бы то ни было, находившаяся во власти аристократии, как и прежде, новая палата общин ознаменовала начало без малого столетия, на протяжении которого британской политике предстояло подвергнуться полной демократизации, так как после первого изменения конституции ее можно было менять снова, и депутаты палаты общин все настойчивее требовали права на внесение поправок по собственному разумению. В 1867 году новым Парламентским актом электорат Британии увеличился до почти двух миллионов человек, а в 1872 году поступило решение о том, чтобы волеизъявление избирателей проходило тайным голосованием. Вот вам очередной великий шаг к западной демократии.

Данный процесс до XX века завершить не получится, но он в скором времени принесет новые черты в характер британской политики. Медленно и даже неохотно представители традиционного политического сословия начали принимать во внимание необходимость в организации партий, которые представляли бы собой нечто большее, чем семейные объединения или парламентские клики по интересам. Потребность в них стала намного более очевидной после появления в 1867 году по-настоящему многочисленного отряда избирателей. Но осознание значения того, что общественное мнение в новых условиях требует более пристального внимания, чем при прежнем устоявшемся сословии, пришло раньше появления политических партий. Успех всех без исключения величайших английских ведущих парламентских деятелей XIX века основывался на их способности привлечь внимание к своим речам не только одних депутатов палаты общин, но и важных групп представителей общества за пределами парламента. Первым и, возможно, самым значительным примером следует привести сэра Роберта Пила, считающегося родоначальником английского консерватизма. Соглашаясь с вердиктами на основе общественного мнения, он придал консерватизму гибкости, постоянно спасавшей его от бескомпромиссности, которой придерживались правые многих европейских стран.

Великий политический спор по поводу отмены «хлебного закона» служит подтверждением данного тезиса. Дело касалось не одной только экономической политики; речь к тому же шла о том, кто должен управлять страной, а также разгорались схватки вокруг парламентской реформы до 1832 года. К середине 1830-х годов Р. Пил принудил своих консерваторов к признанию вины за последствия реформы 1832 года, а в 1846 году он смог заставить их сделать то же самое по поводу протекционистских «хлебных законов», исчезновение которых показало, что последнее слово установившемуся обществу больше не принадлежит. Расплата наступила, когда его соратники по партии, считающейся цитаделью джентльменов своей страны, которые видели в интересах аграриев воплощение Англии и выступали в роли их защитников, обрушили на Р. Пила весь свой гнев и отказали ему в доверии. Они совершенно справедливо ощутили общую тенденцию его политики, проводившейся ради триумфа принципов свободной торговли, которые связали со средним сословием производителей. Их решение привело к расколу в партии и обрекло ее на паралич, в котором она пребывала на протяжении 20 лет, но Р. Пил фактически избавил их от кошмарных сновидений. Объединив снова свою партию, он предоставил ей свободу бороться за поддержку электората, не ограниченную обязательствами по отстаиванию экономического интереса одной только группы избирателей из нескольких.

Переназначение британской тарифной и фискальной политики в направлении свободной торговли выглядело одной стороной, хотя во многом самой зрелищной, общего согласования британской политики с реформой и либерализацией во второй трети XIX века. В это время было положено начало реформы местного самоуправления (обратите внимание на то, что в городах, а не в сельской местности, где главными считались интересы землевладельцев), принят новый Закон о бедных, прошли слушания по законодательству, посвященному фабрикам и рудникам, после чего начался контроль за исполнением силами инспекторов, проведена перестройка судебной системы, устранены препятствия на пути преследования протестантских нонконформистов, католиков и евреев, покончено с церковной монополией брачно-семейного права, существовавшей с англосаксонских времен, внедрена почтовая система и взялись было за исправление положения дел в государственном образовании, до которого никак не доходили руки.

Все это сопровождалось невиданным ростом благосостояния народа, символом уверенности которого в светлом будущем стало проведение под патронажем самой королевы и руководством ее супруга в 1851 году Всемирной товарной выставки в Лондоне. При всей склонности британцев к надменности, которую они проявляли в десятилетия середины правления королевы Виктории, следует признать, что гордиться собой они имели все основания. Их государственные атрибуты и экономика в то время выглядели крепкими и здоровыми, как никогда раньше.

Далеко не всех успехи британцев радовали безоговорочно. Кто-то сетовал по поводу утраты экономической привилегии; на самом деле в Соединенном Королевстве по-прежнему наблюдались большие крайности в богатстве и нищете, впрочем, как в любой другой европейской стране. Разве что наблюдалось побольше оснований для страха перед ползучей централизацией. Парламентский законодательный суверенитет послужил тому, что бюрократия все больше захватывала области, недоступные на деле для вмешательства чиновников. Англии в XIX веке было еще очень далеко до сосредоточения власти в ее государственном аппарате в той степени, которая в наше время считается обычным делом во всех странах Европы. Все-таки кое-кого в народе волновала перспектива того, что она пойдет путем Франции. А судьбу этой страны с высокой централизацией государственного управления приводили в качестве достаточного объяснения неспособности достижения свободы, сопровождавшей французский успех в установлении равенства. В нейтрализации такой тенденции решающую роль сыграли викторианские реформы местного самоуправления, очередь некоторых из которых пришла только в последние два десятилетия XIX века, зато они продвинули всю государственную машину дальше к демократии.

Кое-кто из иностранцев даже не сдерживал восхищения. Практически всех их удивляло, как, несмотря на ужасные условия английских фабричных городов, властям Соединенного Королевства неким образом удалось преодолеть опасные пороги массовых волнений, оказавшиеся фатальными для упорядоченного правительства в других государствах. Британцы сознательно предприняли мощную реконструкцию своих ведомств в то время, когда повсеместно повылезали на свет опасности революции, и прошли свой путь невредимыми, зато укрепив свою мощь и увеличив богатство, причем в политике их государства еще заметнее просматриваются принципы либерализма. Британские государственные деятели и историки торжествовали в подтверждении того, что сущность жизни нации заключалась в свободе, сформулированной в крылатой фразе: «расширяя от прецедента к прецеденту». Англичане явно всей душой верили в эту формулу, хотя общим принципом она не служила. Их страна не обладала преимуществом в виде географической удаленности и практической безграничности территории, доставшим Соединенным Штатам. Но даже народам тех же Соединенных Штатов ради обуздания революции пришлось вести одну из самых кровопролитных войн в истории человечества. Как же тогда народу Великобритании удалось сделать все это?

Так звучал наводящий вопрос, хотя историки все еще иногда его задают, не думая о последствиях его применения в том смысле, что существуют определенные ситуации, обусловливающие революцию, и что британское общество явно их создавало. Однако всех этих предположений может и не потребоваться. В этом стремительно меняющемся обществе потенциальной угрозы революции может не возникнуть вообще. Многие коренные изменения, которые Французская революция в конечном счете принесла в Европу, уже происходили в Великобритании на протяжении многих веков. Фундаментальные атрибуты государства, какими бы ржавыми или приукрашенными они ни выглядели со своими неуместными историческими наростами, могли обещать большие возможности. Даже в дореформенные дни палата общин и палата лордов выглядели вполне доступными для посторонних людей ведомствами, а не закрытыми корпоративными учреждениями многих европейских государств. Еще до 1832 года они доказали свою пригодность с точки зрения обеспечения новых потребностей, пусть даже медленно и с опозданием; первый Фабричный закон (по общему признанию далекий от совершенства) оперативно приняли в 1801 году. Когда прошел 1832 год, появились надежные основания считать, что при достаточном нажиме депутатов парламента можно принудить к любым реформам, какие только потребуются. Никаких юридических ограничений его полномочий на такие решения не существовало. Даже угнетенной и разозленной части британского населения эти истины известны. В 1830-х и 1840-х годах (на которые пришлись особенно трудные для бедноты времена) зафиксировано немало вспышек отчаянного насилия и известно множество имен революционеров, но поразительным представляется то, что самое массовое народное движение той эпохи, собравшее в себе самый широкий спектр протеста, назвали чартизмом. И его участники требовали Народной хартии, считавшейся их программой мер, когда парламент следовало сориентировать на народные требования, а не распустить вовсе.

Но все-таки трудно себе представить созыв парламента ради обеспечения реформы, если только не назреют прочие необходимые для нее факторы. Здесь потрудитесь обратить свое внимание на то, что великие реформы викторианской Англии касались интересов среднего сословия, а также массы бедноты. К исключениям можно отнести фабричное законодательство. Английский средний класс впервые выдвинул требование на свою долю в политической власти задолго до того, как это сделал средний класс континентальной Европы, и поэтому у него появилась возможность на использование своей доли власти в интересах перемен; его не посетил соблазн прибегнуть к революции как средству отчаянных мужчин, лишенных прочих путей к достижению своих целей. При этом сами английские массы тоже выглядят совсем не носителями великих революционных устремлений. Во всяком случае, их отказ от действий революционным способом вызвал большие сожаления у историков левого толка более поздних поколений. Много споров разгорелось по поводу того, не слишком ли тяжкая доля им досталась, или доля эта оказалась недостаточно тяжкой, а то и просто слишком большая разница существовала между различными отрядами рабочего класса Британии. Но все-таки следует упомянуть, что в этой стране долгое время нормой считалось социальное различие между высшими и низшими сословиями, удивлявшее иностранцев, особенно американцев.

Более того, в Британии существовали организации рабочего класса, активисты которых предлагали альтернативу революции. Они часто придерживались «викторианских» взглядов со своим похвальным акцентом на круговую поруку, предусмотрительность, благоразумие и трезвость. Из элементов, составлявших великое английское лейбористское движение, только одна политическая партия, что носит это имя, еще не существовала до 1840 года; остальные созрели к 1860-м годам. Общества взаимопомощи, например, на случай беды, совместные ассоциации и, прежде всего, профсоюзы предоставляли эффективные каналы для личного участия тружеников в улучшении жизни рабочего класса. Эта ранняя зрелость общественных организаций должна была лежать в основе парадокса английского социализма – его более поздняя зависимость от очень консервативного и далекого от революции профсоюзного движения, долгое время считавшегося самым массовым в мире.

Как только миновали 1840-е годы, тогдашние экономические тенденции могли поспособствовать сокращению числа недовольных жизнью британцев. Во всяком случае, так часто говорили вожаки рабочего класса, причем с большим сожалением; они считали, что улучшение условий бытия труженика, по крайней мере, снижает революционную опасность в Англии. Когда в 1850-х годах началось оживление мировой экономики, настало благоприятное время и для промышленных городов страны, числившихся мировым цехом, а также для их торговцев, банкиров и страховых агентств. По мере роста занятости и заработной платы поддержка, которой пользовались сторонники чартизма, стала слабеть, а скоро от нее остались только одни воспоминания.

Символы неизменной формы, содержащей многочисленные изменения, служили центральными атрибутами королевства: парламент и корона. Когда Вестминстерский дворец спалили дотла и построили новый дворец, для его отделки выбрали псевдосредневековый стиль, чтобы подчеркнуть старину того, что станут называть «матерью парламентов». Безжалостные изменения практически всей революционной эпохи британской истории тем самым продолжали скрывать под хламидами обычая и традиции. Главное – никто не решился замахнуться на монархию. Уже в 1837 году, когда Виктория взошла на престол, ее династия в Европе среди старинных политических учреждений уступала только папству; причем на самом деле британская монархия тоже изменилась до неузнаваемости. Она очень низко пала в глазах общественности из-за преемника Георга III, считающегося самым неудачным среди английских королей, но его наследник авторитет монархии сильно не укрепил. Виктории и ее мужу предстояло сделать его неоспоримым для всех, кроме очень немногих республиканцев. В известной мере ей пришлось переступить через себя; она не притворялась, будто ей нравится политический нейтралитет, соответствующий конституционному монарху, когда корона считалась выше политических баталий. Тем не менее именно во времена ее правления появился такой критерий. Она к тому же превратила свою монархию в семью; впервые со дней молодого Георга III фраза «августейшая семья» приобрела свой нынешний смысл и стала обозначать родственников монарха. Во всех делах огромную помощь королеве оказывал ее немецкий муж принц Альберт, хотя высокой оценки своих заслуг от неблагодарной английской публики он не получил.

Только в одной Ирландии способность к образному изменению постоянно подводила британский народ и грозила настоящей революционной опасностью. Пришлось подавить там восстание в 1798 году. В 1850-х и 1860-х годах в стране установилась тишь и гладь. Но причиной всему послужила в значительной мере ужасная катастрофа, свалившаяся на Ирландию в середине 1840-х годов, когда за неурожаем картофеля последовал голод, эпидемия и жестокое мальтузианское решение проблемы перенаселенности Ирландии. На тот момент требование об отмене Акта об унии, которым Ирландию присоединили к Великобритании в 1801 году, звучало не слишком громко, неприязнь ее в большинстве своем католического населения к враждебной и устоявшейся протестантской церкви публично практически не выражалась, и не наблюдалось серьезных волнений среди крестьянского населения, относящегося без большой любви к английским владельцам (или к точно таким же по сути более многочисленным ирландским землевладельцам), безжалостно эксплуатировавшим арендатора и батрака одинаково. Проблемы тем не менее оставались, и либеральное правительство, пришедшее к власти в 1868 году, взялось за решение некоторых из них; единственным значительным их достижением внешне выглядело появление нового ирландского националистического движения, в основе которого лежала римско-католическая вера крестьянства и его требование разрешить гомруль (движение за самоуправление Ирландии). Спор о том, что это может, не говоря уже о том, что должно, это движение представлять, преследовал британских политиков, опрокидывал все их комбинации и срывал все попытки уладить ирландский вопрос на протяжении столетия или даже больше того. На ближайшую перспективу этот спор способствовал образованию двух соперничающих ирландских революционных движений на севере и юге, а также внес свой вклад в разрушение британского либерализма. Таким образом, народ Ирландии через тысячу лет начал снова наносить обращающие на себя внимание отметины на скрижалях всемирной истории, хотя конечно же не будем забывать о его роли в массовом переселении ирландцев на территорию Соединенных Штатов Америки в начале века.

5
Европейское мировое господство

К 1900 году народы Европы и представители европейской расы в зарубежных странах считали себя хозяевами всей планеты. Свое господство в мире европейцы пытались устанавливать самыми разными способами, как откровенными, так и скрытыми, но результат для них всегда оправдывал средства. По большей части народы мира реагировали на европейские инициативы и все охотнее маршировали под европейские барабаны. В этом проявлялось уникальное явление всемирной истории. Впервые представители одной цивилизации диктовали свою волю народам во всем мире. Одно несущественное последствие состоит в том, что остаток настоящего труда будет все больше касаться единой, глобальной истории; на самом деле к 1914 году наступит первый кульминационный момент того, что теперь называют глобализацией. Важно думать не только о прямом формальном управлении большей частью поверхности земли в мире европейскими государствами (некоторые люди предпочли бы термин «западными», но не будем демонстрировать чрезмерную привередливость – в Северной и Южной Америке, а также Австралии с Новой Зеландией господство принадлежит культуре европейского происхождения, не азиатской или африканской – и к тому же оно может ввести в заблуждение из-за использования этого слова последнее время в узком политическом смысле). Нам предстоит рассмотреть экономическую и культурную гегемонию, и европейское господство часто выражалось во влиянии, а также в откровенном диктате.

Показательным аспектом европейской культурной гегемонии в мире можно назвать то, насколько быстро остальные народы реагировали на нее, создавая амальгамы из элементов собственной культуры и иноземных заимствований. Уже к концу XIX века в Азии можно было отыскать примеры такого рода гибридного общества на начальной стадии его становления. Разумеется, что в первую очередь речь идет о Японии, но от нее не отставали жители некоторых областей Китая, Юго-Восточной Азии, Индии, Персии и Ближнего Востока. Процесс европеизации коренных народов шел во многом под флагом так называемой оборонительной модернизации, заключавшейся в приобретении европейского оружия и заимствовании методов организации государства ради защиты хотя бы важнейших признаков своей независимости и суверенитета.

Но куда ценнее выглядят миллионы случаев, когда местное население перенимало у представителей колониальной или преобладающей державы то, что им больше всего нравилось, и постепенно превращало заимствование в национальную принадлежность (хотя не всегда проделывали это методами, одобряемыми самими европейцами). В зарубежных портах от Танжера до Каира, Стамбула, Бомбея, Сингапура и Шанхая молодые коренные жители приобщались к образу жизни, разительно отличавшемуся от образа жизни их отцов. Возникали непреодолимые разногласия между политикой властей и традиционной системой ценностей, возникали признаки революционной ситуации, терзающие население планеты в XXI веке.

Мир европейцев в 1900 году можно себе представить в виде концентрических колец. В самой середине располагается сама старая Европа, благосостояние и народонаселение которой на протяжении трех столетий росло благодаря, во-первых, совершенствованию мастерства своих собственных талантов, а во-вторых, эксплуатации ради собственной выгоды мировых ресурсов. Европейцы все больше отличались от других человеческих существ тем, что отбирали у прочих народов и потребляли растущую долю мировых благ, а также энергией и умением, с какими они приспосабливали к своим нуждам окружающую их среду. Их цивилизация в XIX веке уже считалась богатой, но ее носители останавливаться на достигнутом не желали. Индустриализация оказалась явлением, способным к подпитке собственного развития и сотворению новых ресурсов; более того, энергия, заключенная в накапливавшемся богатстве, послужила благоприятным условием для присвоения богатства, созданного в остальных уголках мира. Прибыли от сбыта резины из Конго, тика из Бирмы или персидской нефти вернулись в эти страны в виде капиталовложений очень не скоро. Европейская и американская беднота получила выгоду в виде низких цен на сырье, и благоприятное изменение статистики продолжительности жизни служит подтверждением положения о том, что в условиях промышленной цивилизации удалось отыскать возможность обеспечения народам определенной зажиточности. В Европе даже крестьянин мог себе позволить покупку дешевой готовой одежды и инструментов, в то время как его современники в Африке и Индии все еще жили в каменном веке.

Своим богатством европейцы делились со вторым кольцом европейской гегемонии, то есть с носителями европейской культуры, пересаженной на зарубежную почву. Величайшим примером приводят здесь Соединенные Штаты Америки; список продолжается Канадой, Австралией, Новой Зеландией, Южно-Африканской Республикой и заканчивается странами Южной Америки. Не все эти государства одинаково относились к Старому Свету, но вместе с Европой они совершенно определенно составляют пресловутый западный мир, отнюдь не представляющий собой географического единства. Тем не менее его изобретатели попытались выразить важный факт бытия: сходство представлений и атрибутов, лежащее в основе того, откуда они появились. Понятно, что формировались они под воздействием самых разнообразных факторов. Все эти государства окружали совершенно различимые границы, образовались они в условиях конкретной окружающей среды и в силу собственных исторических обстоятельств. Общими для этих государств следует отметить подходы к решению встающих перед их народами задач, а также государственные атрибуты, приспосабливавшиеся под природные условия существования самих стран. Официальной религией во всех этих странах провозглашалось христианство (никогда до XX века никто не заселял новые земли с лозунгами атеизма), отношения регулировались нормами европейских систем права, и у всех их народов имелся доступ к великой культуре Европы через общие языки общения.

В 1900 году западный мир иногда называли «миром цивилизованным». Его так назвали только потому, что в нем существовали общие стандарты; не знавшие сомнения люди, которые называли свой мир цивилизованным, элементарно не хотели видеть множество явлений их мира, заслуживавших категории принадлежности к цивилизации. Озираясь вокруг себя, эти люди, как правило, видели только языческие, отсталые, невежественные, безнадежные народы или немногие из них, стремящиеся приобщиться к западному цивилизованному образу жизни. Именно по причине великой самоуверенности европейцы добились больших успехов; то, что считалось внешними проявлениями врожденного превосходства европейских идей и ценностей, воодушевляло мужчин на штурм новых стран планеты и усугубляло непонимание европейцами нашего мира. Прогрессивные ценности XVIII века послужили источником новых аргументов в пользу превосходства, подкрепивших аргументы, изначально возникшие из религиозной веры.

К 1800 году европейцы практически растеряли все свое уважение, с которым когда-то относились к остальным цивилизациям планеты. Собственный опыт построения общественных отношений они считали бесспорно выше, чем у неразумных дикарей, встречавшихся им повсеместно. Защита прав личности, свободы прессы, всеобщего избирательного права, предохранение женщин и детей (даже скота) от эксплуатации провозглашались идеалами, отстаивавшимися вплоть до наших собственных дней европейцами и американцами во всех странах. Причем часто они совершенно не осознавали нелепость своих действий при взгляде на них со стороны. Филантропы и приверженцы так называемого прогрессивизма издавна носятся с идеей универсализма ценностей европейской цивилизации для всего человечества вроде ее медицины и санитарии, даже когда заслуживают сожаления прочие утверждения относительно европейского превосходства. Настоящие ученые тоже часто явно указывали в том же самом направлении, в сторону развенчания суеверия и благословения рациональной эксплуатации ресурсов, предоставления систематического образования и подавления отсталых общественных традиций. Существовало вполне авторитетное универсальное предположение о том, что ценности европейской цивилизации полезнее туземных ценностей, и все старались не замечать пагубных последствий от навязывания европейских ценностей ретивыми их поборниками.

Считалось так, что, к счастью для народов некоторых земель, над которыми «все еще висела густая тьма» (как пели викторианцы в одном из своих гимнов), ими к 1900 году часто управляли непосредственно европейцы или представители европейской расы: подданные народы составляли третье концентрическое кольцо, через которое европейская цивилизация испускала свои лучи просвещения наружу. Просвещенные наместники в многочисленных колониях упорно трудились над тем, чтобы облагодетельствовать железными дорогами, грамотой европейского происхождения, больницами, а также законом и правопорядком народы, собственные государственные атрибуты которых они считали несостоятельными (доказательство их несостоятельности европейцы видели в том, что они не выстояли в условиях нажима и противостояния «высшей цивилизации»). Даже когда удавалось отстоять и сохранить ведомства коренного народа, делалось это при условии предварительного признания превосходства культуры колониальной державы.

Ощущением такого своего превосходства уже больше никто не восхищается и даже терпеть не хочет, пусть даже многие европейцы в глубине души с ним не расстаются. В одном отношении тем не менее это ощущение сошло на нет, что большинство добросовестных критиков колониализма все еще воспринимают как благо, пусть даже осознавая истинные побуждения к этому. Ими они называют отмену рабовладения в европейском мире, а также развертывание силы и дипломатии ради борьбы с ним в странах, контроль европейцев на которые не распространялся. Решающие шаги на данном пути приходятся на 1807 и 1834 годы, когда депутаты британского парламента отменили сначала работорговлю, а затем и само рабовладение внутри Британской империи. Это действие главной военно-морской, имперской и торговой державы сыграло решающую роль; аналогичные меры в скором времени приняли власти остальных европейских стран, и в 1865 году с рабовладением покончили даже в США. Окончание процесса освобождения рабов можно наблюдать в Бразилии в 1888 году, и как раз в это время колониальные власти и командование Королевским флотом вплотную занялись деятельностью арабов-работорговцев на Африканском континенте и в бассейне Индийского океана. На исправление отношения к рабству пришлось мобилизовать большие интеллектуальные, духовные, экономические и политические силы. Европейцы мощнее всех остальных народов нажились на рабовладении, и они же первыми от него отказались. В этом откровенном парадоксе лежит множество противоречий в отношениях Европы с остальным миром.

За пределами внешнего кольца непосредственно управляемых территорий располагается весь остальной мир. Судьбу его народов тоже определяли в Европе. Иногда их ценности и государственные атрибуты порочились в ходе общения с европейцами (как это случилось в Китайской и Османской империях), а результатом становилось косвенное политическое вмешательство со стороны европейцев и ослабление власти традиционных авторитетов. Иногда представители коренного населения воодушевлялись такими контактами и использовали европейцев в своих интересах: Япония считается единственным примером влиятельной страны, власти которой успешно пользовались достижениями Европы с самого начала налаживания отношений с ней. От европейцев практически невозможно было укрыться: они казались вездесущими. Чего стоила одна только деловая, бьющая ключом энергия европейского купца! На самом деле европейская гегемония навязывалась откровеннее всего обитателям территорий, где непосредственной власти европейских колонизаторов не было вообще. Европейские ценности распространялись на мощных крыльях желаний и зависти. Единственное спасение могла принести географическая удаленность от Европы (но британцы в 1904 году вторглись даже на Тибет). Эфиопия представляется практически единственным примером сохранения настоящей независимости от европейцев; она выстояла британское и итальянское вторжения в XIX веке, а спасло ее не в последнюю очередь пропагандистское преимущество, заключавшееся в том, что это древнее царство числилось христианской страной на протяжении примерно 14 веков.

Кто бы ни открыл заветную дверь, представители любой цивилизации с радостью старались проникнуть в нее вслед за первооткрывателем, но одним из важнейших агентств, доставлявших европейскую цивилизацию к порогу остального населения мира, всегда служило христианство с его фактически безграничным интересом ко всем сторонам человеческого поведения. Территориальное распространение организованных церквей и рост в них числа официальных приверженцев в XIX веке послужили признанию его величайшей после периода апостольского служения эпохой экспансии христианства. Тогда наблюдалась возродившаяся волна миссионерской деятельности; католики учреждали новые ордена, в протестантских странах появились новые общества поддержки зарубежных миссий. Все-таки парадоксальным эффектом стало усиление европейского привкуса у всего, что должно было считаться убеждением людей всех сословий и любого материального достатка. Практически во всех странах-неофитах христианство долгое время рассматривалось в качестве очередного аспекта европейской цивилизации, а не как духовное послание свыше на местном наречии. Забавным, если не мелким примером можно привести озабоченность европейских миссионеров по поводу одежды своих прихожан. Тогда как иезуиты в Китае XVII века благоразумно переоделись в платье хозяев страны, куда они приехали в качестве незваных гостей, наследники их дела в XIX веке с большим рвением принимаются за переодевание коренных жителей государств Центральной Африки или островитян Тихого океана в европейские костюмы, совершенно нелепые в тех климатических условиях. Так выглядел один из способов распространения христианскими миссионерами далеко не духовного послания Небес. Часто к тому же они приносили своевременную материальную и техническую пользу: снабжали продовольствием во время голода, передавали передовые сельскохозяйственные методы, открывали больницы и школы, некоторые из которых могли сыграть подрывную роль в обществах, в которые их внедряли. Через них проникали представления о новой для коренных жителей цивилизации.

Идейная убежденность европейцев, как занимавшихся миссионерской деятельностью, так и воздерживавшихся от нее, в крайнем случае могла питаться пониманием того, что коренное население не может их просто так выгнать со своей земли, даже в странах, не подвергшихся европейской колонизации. Получается так, что на планете не найти укромного уголка, где европейцы не могли бы при желании навязать свое присутствие силой оружия. С развитием оружейного дела в XIX веке европейцы получили еще большее относительное превосходство над народами мира, нежели то, чем они располагали, когда португальцы первый раз дали залп орудиями одного борта корабля по Каликуту. Даже когда передовые устройства появлялись у прочих народов, им редко удавалось применить их с толком. В сражении при Омдурмане на территории Судана в 1898 году солдаты английского полка открыли по противнику огонь с дистанции 200 метров из штатных по тем временам магазинных винтовок британской армии. Чуть позже англичане шрапнельными снарядами и пулеметами искромсали на части массы алжирской армии, солдаты которой даже не приблизились к стрелкам первой шеренги британского полка. Сражение закончилось тем, что алжирцев полегло 10 тысяч человек, притом что британских и египетских солдат погибло 48 человек. И дело тут совсем не в том, что один англичанин чуть позже отобразил в стихах: «На всякий случай мы всегда везем с собой // Надежный пулемет «Максим» как сюрприз для тех, у кого его нет…» Ведь халиф тоже располагал пулеметами, но хранил их на складе арсенала в Омдурмане. И телеграфный аппарат у него имелся для связи со своими войсками, и мины с электрическим подрывом для уничтожения британских канонерских лодок на Ниле. Но ничем из достижений инженерной мысли правитель Алжира не воспользовался; прежде чем коренные народы повернут конструкторские находки европейцев против них самих, им потребуется не только техническое просвещение, но и перенастройка сознания на убийство себе подобных с помощью достижений научно-технической революции.

Существовал к тому же еще один повод, причем более доброжелательный и не такой уж спорный, из-за которого носители европейской цивилизации прибегали к силе. Силы требовало проведение в жизнь политики Британского мира, которая на протяжении всего XIX века стояла на пути европейских стран, борющихся друг с другом за овладение территориями за пределами Европы. В XIX веке невозможно было как-то переиграть колониальные войны XVII и XVIII столетий, хотя именно тогда наблюдалось самое масштабное в современные времена расширение прямого колониального правления. Купцы всех стран получили возможность для перемещения по морям без каких-либо разрешений или препятствий. Предварительным условием неформальной экспансии европейской цивилизации служило превосходство британского флота.

Оно считалось гарантией прежде всего существования международной сети торговли, центром которой к 1900 году числилась Европа. Старинные периферийные обмены товарами нескольких купцов и предприимчивых капитанов с XVII века постепенно заменялись интегрированными отношениями взаимозависимости, основанной на многочисленных отличиях роли между промышленными и аграрными странами; аграрные страны становились поставщиками продовольствия для урбанизированного населения промышленных стран. Но такое грубое разграничение требует значительного уточнения. Отдельные страны часто не соответствуют такой примитивной квалификации; США, например, в 1914 году считались одновременно крупным производителем сырья и ведущей в мире индустриальной державой, отдача которой приравнивалась к объему выпуска готовой продукции Великобритании, Франции и Германии, вместе взятых. Нельзя эти различия отнести однозначно по принадлежности к странам европейской и иной культуры. Япония и Россия в 1914 году проходили индустриализацию быстрее, чем Китай или Индия, но Россию, притом что отнять у нее такие критерии, как принадлежность к Европе, христианской вере и империалистическому пути развития, не получалось, англосаксы к развитым странам не причисляли, и большинство японцев (как большинство русских) оставалось крестьянами. Не находили они развитую экономику и в балканской Европе. Так что вывод следует свести к тому, что в 1914 году ядро передовых стран располагало социально-экономическими структурами, радикально отличавшимися от тех же структур традиционного общества, и что эти страны служили стержнем Атлантической группы стран, все больше становящихся главным производителем благ и их же главным потребителем в мире.

Так случилось, что центр мировой экономики сосредоточился в Лондоне, где предоставлялись финансовые услуги, за счет которых оплачивался устойчивый поток мировой торговли. Громадный объем сделок в мире заключался посредством переводного векселя, номинированного в фунтах стерлингов; фунт стерлингов, в свою очередь, оценивался по международному золотому стандарту, к которому привязывалась котировка валюты ведущих стран мира. Во всех крупнейших странах существовала золотая валюта, и куда угодно можно было пускаться в путешествие, прихватив с собой мешок золотых соверенов, пятидолларовых монет, золотых франков или любых других инструментов обмена, и их повсеместно принимали к оплате товаров и услуг.

Лондон служил центром мировой экономики еще и в том смысле, что Британия оставалась крупнейшим торговым государством в мире. И это несмотря на то, что к 1914 году по валовому продукту Соединенное Королевство по многим показателям уступило первенство США и Германии. Основное судоходство в мире и транспортная торговля находились в британских руках. Британцам принадлежала главная роль в экспортно-импортных отношениях на планете, причем только они додумались организовать за пределами Европы производственных предприятий больше, чем на ее территории. Великобритания к тому же числилась крупнейшим экспортером капитала, и ее предприниматели извлекали огромный доход из своих зарубежных инвестиций, особенно вложений в США и Южную Америку. Особая роль Лондона укладывалась в сложившуюся примерно треугольную систему международного торгового обмена. Британцы закупали товары, как промышленные, так и все прочие, в Европе и оплачивали их своими собственными промышленными товарами, наличными деньгами и заморскими изделиями. Внешнему миру они предлагали промышленные товары, капитал и услуги, забирая в виде их оплаты продовольствие, сырье и наличные деньги. Такая сложная система служит иллюстрацией того, как малая часть европейских отношений с остальным миром приходилась на примитивный обмен готовых изделий на сырье. Не следует забывать и об уникальном примере Соединенных Штатов, включенных в экспортные отношения слабо, но постепенно приобретающих все большую долю в собственном внутреннем рынке промышленных товаров и все еще остающихся импортером капитала.

Подавляющее большинство британских экономистов полагало в 1914 году, что процветание, принесенное этой системой, и накопление богатства, которое оно делало возможным, служит доказательством правильности доктрины свободной торговли. Благосостояние их собственной страны укреплялось быстрее всего как раз в период наибольшей популярности таких идей. Адам Смит предсказал так, что период благополучия должен продолжаться, если отказаться от закрытой имперской системы, внутри которой торговля резервируется для метрополии, и его предположение в скором времени оправдалось в случае с Америкой, так как в считаные годы после заключения мира 1783 года случилось мощное расширение объема англо-американской торговли. К 1800 году львиная доля британского экспорта уже шла за пределы Европы, а впереди уже ждал величайший период расширения торговли в Индии и Восточной Азии. Британская имперская политика меньше ориентировалась на потенциально сложное приобретение новых колоний, а больше на открытие областей, закрытых для торговли, так как они всегда обещали процветание. Вопиющим примером невиданной алчности английских купцов может считаться «опиумная война» 1839–1842 годов в Китае. Ее итогом стало открытие пяти китайских портов для европейской торговли и фактическая уступка Великобритании Гонконга как поселения фактории, на территории которой действовало британское право и свобода торговли.

В середине XIX века на несколько десятилетий приходится большой наплыв идей, посвященных свободной торговле, когда правительства большего, чем когда-либо прежде или после, числа государств оказались готовыми поддержать их. В этот период отменили тарифные барьеры, и относительное преимущество британцев – сначала среди торговых и промышленных стран – сохранилось. Но эта эпоха прошла в 1870-х и 1880-х годах. Из-за глобальной рецессии экономической активности и падения цен к 1900 году Великобритания снова оказалась единственной ведущей страной, лишенной тарифной защиты, и даже в этой стране усомнились в старинной догме, посвященной свободной торговле, так как конкуренция со стороны Германии становилась все жестче и тревожнее.

Как бы то ни было, экономический мир 1914 года в ретроспективе все еще видится царством поразительной хозяйственной свободы и непоколебимости. Долгий европейский мир обеспечил почву, на которой могли созревать торговые связи. В условиях стабильности иностранных валют у системы мировых цен появлялась большая гибкость; валютного контроля тогда нигде в мире не существовало, и Россия с Китаем к тому времени составляли единое целое с валютным рынком, как и остальные страны мира. Ставки фрахта и страхования понижались с каждым днем, стоимость продовольственных товаров долгое время шла вниз, зато заработная плата демонстрировала долгосрочное повышение. Процентные ставки и налогообложение никто не задирал. С точки зрения любого европейца, и особенно англосакса, все выглядело так, будто капиталистический рай суть явление достижимое.

Когда эта система выросла до таких размеров, чтобы включить Азию и Африку, их народы тоже стали изобретать способы распространения изначально европейских идей и приемов, которые в скором времени приспосабливались к условиям иных стран. Акционерные общества, банки, товарные и фондовые биржи распространялись по всему миру где насильно, где добровольным заимствованием; они начали теснить традиционные коммерческие структуры. С началом возведения доков и прокладки железных дорог, налаживания инфраструктуры мировой торговли одновременно с внедрением индустриальной занятости населения крестьяне в некоторых местах превращались в промышленный пролетариат. Иногда последствия промышленной глобализации могли пагубно сказываться на местных предприятиях; культивирование индиго в Индии практически рухнуло, когда в Германии и Великобритании появились синтетические красители. Экономическая история Юго-Восточной Азии и ее стратегическое значение поменялись из-за британцев, которые завезли туда каучуковое дерево (этим своим шагом британцы к тому же без особого злого умысла подорвали бразильскую резиновую промышленность). Уединение, изначально нарушенное землепроходцами, миссионерами и солдатами, ушло в историю с приходом телеграфа и железной дороги; в XX веке автомобиль повез путешественников совсем в медвежьи углы. Преобразованию подверглись и более глубокие отношения; открытый в 1869 году Суэцкий канал послужил не только формированию британской коммерции и стратегии, но еще и приданию Средиземноморью новой роли, но на этот раз не как центра особой цивилизации, а как транзитного маршрута.

Экономическую интеграцию и институциональные нововведения нельзя отделить от культурных изменений. При этом речь идет далеко не только об одних формальных инструментах миссионерской религии, учебных заведениях и государственной политике. На европейских языках, отнесенных к официальным, например, передавались европейские понятия, а также открывалось для образованной верхушки коренных народов наследие не только христианской цивилизации, но к тому же еще светской и «просветленной» европейской культуры. Миссионеры занимались распространением не одной только догмы с оказанием медицинских и образовательных услуг; они к тому же стимулировали критику колониального режима как такового из-за того несоответствия, которое возникало между результатом и намерением по внедрению своей культуры.

С точки зрения европейца XXI века многое из того, что прижилось в мире из навязанного европейскими колонизаторами, можно назвать наследием не самым желанным и прекрасным. Прежде всего напомним примитивный призыв перенимать европейскую одежду, сколь бы нелепой она ни выглядела, но получилось так, что те, кто пытался сопротивляться европейской гегемонии, стали считать ношение европейской одежды отказом от родных традиций и подчинением европейскому образу жизни. Практически повсеместно радикалы и реформаторы выступали в пользу европеизации своих стран. Идеи 1776, 1789 и 1848 годов все еще волнуют активистов стран Азии и Африки, и в мире все еще ведутся дебаты вокруг его будущего на европейских условиях.

Такой необычный итог подчас ускользает из поля зрения. С точки зрения его распутывания 1900 год считается как раз началом, а не завершением всего дела. Японцев считают талантливым народом, унаследовавшим тончайшие художественные традиции, и все-таки они переняли не один только западный индустриализм (что вполне понятно), но и западные художественные формы с западным платьем, отказавшись от всего своего собственного. Японцы теперь считают модными виски и кларет, а китайцы официально почитают немецкого философа Карла Маркса, сформулировавшего систему взглядов, коренившуюся в немецком идеализме XIX века и английской социально-экономической практике. А между тем он практически ничего не говорил об Азии, кроме как с презрением, и никогда в жизни не бывал восточнее Пруссии. Тут обратите внимание на еще один забавный факт: равновесие культурного влияния однозначно склоняется в одну сторону. Мир отдавал в Европу случайные модные штучки, но никакие представления или атрибуты из Европы нельзя сопоставить по произведенному эффекту в мире с остальной экзотикой. Учение Маркса служило мощной движущей силой во всей Азии XX века; последним варягом для европейцев, речи которого звучали так же убедительно в Европе, числится Иисус Христос.

Физическая передача культуры коренным народам осуществлялась в первую очередь путем переселения европейцев на другие континенты. За пределами Соединенных Штатов две самые многочисленные заморские группы европейских общин находились (и находятся до сих пор) в Южно-Африканской Республике и в прежних британских колониях, которые формально числились субъектами прямого правления Лондона на протяжении практически всего XIX столетия, но на самом деле выглядели некими государственными гибридами – не совсем самостоятельными государствами, но и не полноценными колониями тоже. Обе группы пополнялись на протяжении XIX века, как и США, великой диаспорой европейцев, численность которой оправдывает название, присвоенное данной эпохе европейской демографии: «Великое переселение народов».

До 1800 года переселенцев из Европы выезжало мало, в отличие, впрочем, от тех, кто в массовом порядке покидал Британские острова. После 1800 года за море отправилось приблизительно 60 миллионов европейцев, и их поток обрел значительную массу в 1830-х годах. В XIX веке большая часть европейских переселенцев выехала в Северную Америку, чуть меньше отправилось в Латинскую Америку (прежде всего, в Аргентину и Бразилию), Австралию и Южно-Африканскую Республику. Одновременно латентное переселение европейцев шло в губерниях Российской империи, занимавшей одну шестую часть поверхности планеты и располагавшей обширными областями для заселения иммигрантами в Сибири. Пик переселения народов из Европы фактически пришелся на канун Первой мировой войны в 1913 году, когда больше 1,5 миллиона человек покинули родные дома; больше трети из них составили итальянцы, около 400 тысяч – британцы и 200 тысяч – испанцы. За 50 лет до того итальянцев в списках переселенцев встречалось совсем мало, гораздо больше было немцев и скандинавов. Все это время вклад Британских островов в эмиграцию отличался завидным постоянством; между 1880 и 1910 годами за море отправилось 8,5 миллиона британцев (число итальянцев-эмигрантов за тот же период времени чуть превысило 6 миллионов).

Основная масса британских эмигрантов отправилась в Соединенные Штаты (около 65 процентов от них между 1815 и 1900 годами), но большое их количество переехало также в самоуправляющиеся колонии; их соотношение после 1900 года изменилось, и к 1914 году большинство британских переселенцев оседало как раз в тех колониях. Многие итальянцы и испанцы также отправились в Южную Америку, а итальянцы еще и в Соединенные Штаты. США оставались местом переселения всех остальных национальностей Европы; между 1820 и 1950 годами в Соединенные Штаты переселилось больше 33 миллионов европейцев.

Объяснения такой поразительной демографической эволюции находятся на виду. Иногда притоку переселенцев способствовала политика властей, как это случилось после 1848 года. Увеличение народонаселения в Европе всегда ложилось бременем на экономические возможности континента, на что указывает открытие такого явления, как безработица. В последние десятилетия XIX века, когда эмиграция росла стремительнее всего, европейские фермеры ощущали прессинг со стороны зарубежных конкурентов. Прежде всего, дело состояло в том, что впервые в истории человечества появились совершенно очевидные возможности в других краях, где требовались трудовые ресурсы, в момент, когда совсем кстати появились простые и дешевые средства, чтобы туда добраться. С приходом парохода и железных дорог значительно изменилась демографическая история, и эффект от внедрения этих двух видов с полной силой проявился после 1880 года. Они позволили гораздо больше повысить региональную мобильность населения, поэтому перемещение сезонных рабочих и переселенцев внутри континентов намного упростилось. В Великобританию ввозили ирландских крестьян, валлийских шахтеров с металлургами и английских фермеров; эта страна в конце XIX века приняла наплыв еврейских общин из Восточной Европы, которые долгое время оставались отличительным элементом британского общества.

К сезонной миграции трудовых ресурсов, которой всегда характеризовалась жизнь таких приграничных районов, как Южная Франция, теперь добавились иностранцы, прибывавшие на длительное поселение, как поляки приезжали во Францию для работы на угольных шахтах, а итальянские официанты с мороженщиками вошли в британский фольклор. Когда в силу политических перемен открылось побережье Северной Африки, оно тоже подверглось нашествию переселенцев из ближайших стран Европы. Итальянцы, испанцы и французы тянулись туда, чтобы поселиться там или заняться торговлей в прибрежных городах. Таким вот манером создавалось новое общество носителей интересов, отличных от интересов общества, из которого вышли эти переселенцы, и одновременно отличных от интересов коренных сообществ, среди которых они оседали.

Упрощение путешествия облегчило переселение не одних только европейцев. Переселение китайцев и японцев на тихоокеанские побережья Северной Америки выглядело массовым уже к 1900 году. Китайские переселенцы к тому же двинулись в Юго-Восточную Азию, японские – в Латинскую Америку; тогдашнее зрелище переселения народов напугало австралийцев, стремившихся предохранить «Белую Австралию» за счет ограничения въезда на ее территорию по расовому критерию. Британская империя обеспечила громадную структуру, в пределах которой индийские общины распространились по всему миру. Но эти движения, какими бы заметными они ни казались, уступали по масштабу главному явлению XIX века в виде последнего большого Vo?lkerwanderung (переселения) европейских народов. Причем для будущего оно представляло такое громадное значение, как в свое время вторжения варваров.

В Латинской Америке (само это понятие появилось в середине XIX века), которая влекла главным образом итальянцев и испанцев, южные европейцы могли найти многое из того, к чему они привыкли на родине. Там сложилась структура культурной и общественной жизни, основанная на католицизме; прижились латинские языки и социальные традиции. Имперское прошлое отразилось в политической и правовой структуре. Причем некоторые имперские атрибуты сохранились, невзирая на промчавшуюся эпоху политических волнений начала XIX века, которой фактически закончилось испанское и португальское колониальное господство на данном материке. Все случилось из-за событий в Европе, приведших к перелому, при котором пороки старых империй оказались фатальными.

Надо сказать, все произошло отнюдь не из-за недостатка усилий апологетов империй, по крайней мере, со стороны испанцев их вполне хватало. В отличие от британцев на севере правительство испанской метрополии в XVIII веке предприняло попытку радикальных реформ. Когда Бурбоны в 1701 году сместили на испанском престоле последнего из Габсбургов, началась новая эпоха испанского имперского развития, хотя потребовалось несколько десятилетий, чтобы эта эпоха показалась очевидной. Перемены сначала потребовали реорганизации общества, а потом «просвещенной» реформы. Два генерал-губернаторства в 1700 году преобразовали в четыре, два новых появились в Новой Гранаде (Панаме и области, занятой Эквадором, Колумбией и Венесуэлой) и Ла-Плате, простиравшейся от устья реки поперек континента до границы Перу. Вся эта структурная рационализация сопровождалась либерализацией закрытой купеческой системы, сначала неохотно и затем сознательно стимулируемой в качестве средства достижения процветания. Такие меры позитивно влияли на экономику одновременно колоний и тех областей Испании (прежде всего, средиземноморского побережья), что выиграли от отмены монополии на колониальную торговлю, прежде ограниченной портом Севильи.

Отчасти схожей с тем, что происходило на севере, выглядела возможность того, что такие испанские попытки в сфере реформирования внесли свой вклад в усиление напряжения в системе, которая уже в известной степени выглядела порочной. Колониальные верхушки ощущали себя все больше отстраненными от судьбы своей родины. Зловещим для Испании казалось то, что их вожаки часто представляли переселенцев в первом поколении или даже испанских чиновников, которые в Новом Свете увидели шанс поступать по собственному усмотрению, чего им в прежней стране позволяли крайне редко. Серия восстаний позволила увидеть застарелые недостатки; в Парагвае (1721–1735 гг.), Колумбии (1781 г.) и, самое главное, в Перу (1780 г.) возникали реальные угрозы колониальному правлению, которое удалось предохранить только энергичными усилиями военных. Среди прочего в этих целях требовались поборы на содержание колониального ополчения, неоднозначного по своему предназначению, так как креолы в его составе получали военную подготовку, которая могла пригодиться им в борьбе против Испании. Глубочайший раскол внутри испанского колониального общества был между индейцами и колонистами испанского происхождения, но непосредственную политическую важность представляли разногласия между креолами и иберийцами. Со временем пропасть раскола только расширялась. Обиженные отстранением их с высоких должностей креолы видели перед собой пример успеха британских колонистов Северной Америки, стряхнувших с себя обузу имперской власти. Французская революция к тому же сначала обещала большие возможности, а опасности пришли позже.

Пока разворачивались эти события, испанское правительство занималось совсем другими делами. В 1790 году спор с Великобританией наконец-то закончился отказом испанцев от остатков своего прежнего суверенитета в ряде районов Северной и Южной Америки, когда они признали, что право на запрет торговли или поселение в Северной Америке распространяется на территорию внутри 30-мильной зоны (50 километров) вокруг испанского поселения. А тут пришло время войн сначала с Францией, затем с Великобританией (дважды) и наконец-то опять с Францией во время наполеоновского вторжения. Эти войны стоили Испании не только Санто-Доминго, Тринидада и Луизианы, но к тому же еще собственной династии, представителей которой Наполеон принудил к отречению от престола в 1808 году. Конец испанской морской мощи уже наступил у мыса Трафальгар. В таком состоянии неразберихи и слабости власти, когда в конечном счете Испанию, как таковую, поглотило французское вторжение, правители ряда южноамериканских стран при поддержке крупных групп креолов решили разорвать оковы зависимости от метрополии. В 1810 году с восстаний в Новой Гранаде, Ла-Плате и Новой Испании начались войны за независимость.

С самого начала все эти восстания заканчивались неудачей, а в Мексике революционеры обнаружили, что напряженность в отношениях между разными народностями очень часто перевешивает конфликт с Испанией; индейцы устраивали вооруженные стычки с метисами (то есть с полукровками), а вместе они нападали на европейцев. Но испанскому правительству не дано было привлечь на свою сторону ни одну из мятежных групп, и накопить достаточно сил для подавления новых волн восстания не получалось. Британцы со своей морской мощью служили гарантом того, что ни одна консервативная европейская держава не выступит на стороне испанцев, и тем самым они практически обеспечили воплощение в жизнь «доктрины Дж. Монро». К 1821 году войска Испании терпели поражение за поражением, и казалось так, будто весь континент объяло восстание.

Ключевой фигурой в деле освобождения Южной Америки от испанского владычества числится Симон Боливар. Он родился в 1783 году в Каракасе в семье состоятельных родителей, предки которых поселились в Америке в XVI веке. Со своим неуемным характером и военным талантом Боливар успевал оказать влияние на все освободительные войны, хотя его надеждам на единую Латинскую Америку с либеральной политической системой управления не суждено было воплотиться в жизнь. За без малого семь лет он со своими единомышленниками уничтожил на континенте колониальную власть испанцев, правивших коренными жителями и переселенцами на протяжении 300 с лишним лет, и создал абсолютно новую конфигурацию государственной системы.

Боливар с небольшим отрядом прибыл с Гавайев в 1817 году и высадился на побережье Венесуэлы. Отсюда он двинулся на соединение с отрядами местного сопротивления испанскому владычеству и предпринял серию наступательных операций, позволивших в конечном счете выдворить колониальную армию со всей территории Южной Америки, а самого Боливара провозгласили либертадором (освободителем) областей говорящих по-испански народов к северу от Чили. Но вместо объединения, на которое рассчитывал С. Боливар, представители местной правящей верхушки провозгласили самостоятельные республики как раз в регионе, который он помог освободить (одну из них, образованную в верхней части колониальной Перу, даже назвали в честь великого либертадора). Но после попытки силового насаждения единой власти на континенте Боливар в 1830 году умер крайне разочарованным человеком на пути в Европу, куда его отправили в изгнание. При жизни он дал импульс к укреплению таких республик, как Колумбия, Венесуэла и Перу. На юге Чили и Аргентина получили фактическую независимость еще до 1820 года, а на севере Мексику объявили самостоятельным государством в 1821 году.

Судьба португальской Бразилии складывалась несколько иначе, так как, невзирая на французское вторжение в Португалию в 1807 году, вызвавшее новую волну переселения народа, это переселение отличалось от того, что происходило в Испанской империи. Принц-регент Португалии добровольно переехал из Лиссабона в город Рио-де-Жанейро, ставший тем самым фактической столицей Португальской империи. Притом что он возвратился в Португалию в качестве короля в 1820 году, в Рио-де-Жанейро оставался его сын, который возглавил сопротивление колонии попыткам португальского правительства по восстановлению своего контроля над Бразилией и без особых возражений в 1822 году провозгласил себя императором независимой Бразилии.

Причины того, почему не состоялся расширенный процесс объединения в Латинской Америке, занимают умы многих историков. Главной причиной можно назвать сочетание различий в культуре и изобилие природных богатств: правители отдельных районов верили в свою способность распоряжения ими самостоятельно и отказывались пускать посторонних людей в свои вотчины. Преобладание военного элемента тоже могло сыграть свою роль: никто не хотел отдавать свои вооруженные отряды в состав общей армии, к управлению которой допускали далеко не всех. Поэтому к тому же не получилось никакого силового воссоединения в XIX веке (или позже). Ни одно из новых государств не располагало достаточной мощью для завоевания остальных республик.

В Северной Америке дела складывались совсем по-другому. При всем разнообразии 13 британских колоний и стоящих перед ними трудностей после их победы между ними сложилось относительно легкое общение морем, а на суше возникло совсем немного непреодолимых препятствий. Их народы к тому же располагали некоторым опытом сотрудничества, возникшего еще при имперском правлении. Однако даже при наличии таких преимуществ их раскол оставался достаточно важным фактором, чтобы принять конституцию, положениями которой предусматривались весьма ограниченные полномочия национального правительства.

Латиноамериканские республики с самого начала ориентировались на внешнюю торговлю и международную коммерцию. Поэтому тесные связи, установленные многими из них с ведущей мировой торговой державой Великобританией, выглядели вполне естественными. Новые южноамериканские республики нуждались в капитале для строительства собственных предприятий и в выходе на внешний рынок товаров. Им к тому же требовалась защита от попыток европейских держав лишить их независимости и в конечном счете был необходим противовес возрастающему влиянию Соединенных Штатов на севере. С точки зрения британских интересов в Лондоне хотели получить доступ к южноамериканскому сырью и предотвратить приобретение решающего влияния на этом континенте остальными европейскими державами. Практически на всем протяжении XIX столетия внешняя политика государств Южной Америки оставалась привязанной к внешней политике держав Европы.

Внутренняя ситуация выглядела еще меньше урегулированной. Нравственные проблемы и социальное неравенство, порожденные неустроенностью, с обретением независимости никуда не делись. В разных странах народ ощущал их по-разному. В Аргентине, например, относительно малочисленное индейское население подверглось практическому истреблению от рук европейской армии. К концу XIX века эта страна отличалась той степенью, до которой она напоминала Европу с точки зрения господства среди ее населения европейских социальных напряжений. В качестве примера еще одной крайности можно привести Бразилию с ее населением, большинство которого имело африканское происхождение и уже во время независимости по большей части все еще находилось в рабстве. В этой стране сложились традиции расового смешения самых причудливых видов, и в результате получился этнический замес, который можно назвать самым спокойным на планете сегодня.

Так как колониальные власти в них проводили абсолютистскую политику и не создавали каких-либо атрибутов представительной власти, новым латиноамериканским государствам не досталось никаких традиций самоуправления, зато проблем вполне хватало. С точки зрения политических принципов, которые пытались внедрять главы этих республик, они в основном оглядывались на Французскую революцию. Однако ее идеи выглядели чересчур передовыми для государств, тончайшая правящая прослойка которых не могла договориться даже об общей практике поведения; им даже не удавалось создать структуру взаимной терпимости. Худшее приключилось после того, как революционные принципы очень скоро потребовали вовлечения в политику церкви. Это событие по большому счету представляется неизбежным, если исходить из огромной власти духовенства как крупного землевладельца и его влияния на массы народа. Но не стоит забывать о вражде к духовенству, усиливавшейся на континенте. При таких обстоятельствах не приходится удивляться тому, что на протяжении практически всего столетия народы всех республик наблюдали, как власть переходит в руки расплодившихся каудильо, военных авантюристов и их группировок, контролировавших вооруженные отряды, достаточно мощные, чтобы творить произвол до тех пор, пока не появлялся кто-то посильнее.

Встречные течения гражданской войны и войн между новыми государствами, отдельные из которых отличались большими кровопролитиями, к 1900 году обусловили карту Латинской Америки, сохранившуюся до сих пор. Обширные области самой северной из прежних испанских колоний Мексики отошли в распоряжение Соединенных Штатов Америки. Образовались четыре республики в материковой части Центральной Америки и два островных государства – Доминиканская Республика и Гаити. На грани обретения независимости находилась Куба. К югу от них располагались десять государств Южной Америки. Во всех этих странах установился республиканский общественный строй; народ Бразилии избавился от своей монархии в 1889 году. Притом что все эти государства пережили серьезные массовые беспорядки, степень стабильности внутри их и конституционная основа представлялись отнюдь не одинаковыми. В Мексике индеец на самом деле стал полновластным президентом в 1850-х годах, но все равно повсеместно сохранился раскол между индейцами, метисами и представителями европейского рода (серьезно укрепивших свое положение, когда после 1870 года приток переселенцев значительно увеличился). Население латиноамериканских стран в 1800 году оценивалось приблизительно в 19 миллионов человек; столетие спустя его оценивали в 63 миллиона.

Рост народонаселения всегда служил показателем повышения его благосостояния. Практически все латиноамериканские страны располагали крупными природными ресурсами в том или ином виде. Иногда по поводу их принадлежности вспыхивали вооруженные стычки, так как обладание полезными ископаемыми ценилось все выше по мере развития индустриализации в Европе и Соединенных Штатах. Самые просторные и богатейшие пастбища в мире находились на территории Аргентины: с изобретением рефрижераторных судов в 1880-х годах эта страна превратилась сначала в скотобойню Англии, а позже еще и в ее житницу. В конце XIX века Аргентина считалась богатейшей из всех латиноамериканских стран. Чили достались огромные запасы нитратов (отобранные у Боливии и Перу в ходе Тихоокеанской войны 1879–1883 гг.), а Венесуэле – месторождения нефти; ценность того и другого значительно выросла в XX веке. В недрах Мексики тоже находились большие запасы нефти. В Бразилии можно было отыскать практически все (кроме нефти), прежде всего кофе и сахар. Список можно продолжить, но он только послужит подтверждением того, что растущее благосостояние народов Латинской Америки поступало в первую голову от первичной переработки сырья и от ввоза капитала из Европы и США, предназначенного для освоения природных богатств континента.

Тогдашнее увеличение богатства тем не менее влекло за собой два неизбежных отрицательных момента. Одним из них следует назвать то, что с ростом общего богатства государства отнюдь не устранялось кричащее неравенство в его распределении внутри этих стран; на самом деле разрыв между богачами и нищим населением увеличился неимоверно. Последствием диспропорции в распределении богатства считается неразрешенность проблемы социальной, равно как этнической напряженности. Внешне вполне европеизированная жизнь сливок городского общества разительно отличалась от условий существования массы индейцев и метисов. Различие усугублялось на фоне зависимости Латинской Америки от объема поступлений иностранного капитала. Вполне обоснованно иностранные инвесторы требовали гарантий возврата собственного капитала. Их они получали далеко не всегда, и поэтому им не оставалось ничего иного, кроме как всячески поддерживать существующие социально-политические власти, наживавшиеся на нищете своих народов. В таких условиях с наступлением XX столетия потребовались считаные годы, чтобы при тогдашнем положении вещей в Мексике произошла социальная революция.

Раздражение и недовольство иностранных инвесторов, лишенных возможности для взыскания причитающихся им долгов, иногда становились причинами дипломатических конфликтов и даже вооруженного вмешательства. Сбор долгов, в конце-то концов, отнюдь не считался возрождением колониализма, и министры европейских правительств слали грозные предупреждения, подкрепив их на протяжении того столетия несколькими случаями применения силы. Когда в 1902 году власти Великобритании, Германии и Италии совместными усилиями устроили морскую блокаду Венесуэлы ради взыскания долгов, причитающихся их подданным, пострадавшим от революционных невзгод американцам пришлось пойти дальше тех мер, что предусматривались «доктриной Монро».

Со времен Техасской республики и дальше отношения США с их соседями никогда не считались простыми, остаются они сложными и сегодня. Факторов, их усложняющих, всегда хватало с излишком. В «доктрине Монро» сформулирован основополагающий интерес США в предохранении своего полушария от вмешательства европейцев, и первый Панамериканский конгресс (съезд) послужил еще одним шагом в этом направлении, когда американцы созвали его в 1889 году. Но его участники уже никак не могли предотвратить укрепление экономических связей с Европой, как это удалось после революции, когда прекратились все отношения Соединенных Штатов с Великобританией (северные американцы тоже вложили свои капиталы в южноамериканские страны, и в скором времени у них появились претензии, которые они не замедлили предъявить местным правительствам). Более того, к концу столетия всем стало ясно, что стратегическая ситуация, служившая фоном для обоснования «доктрины Монро», изменилась. Пароходы и повышение американского интереса к Дальневосточной и Тихоокеанской зонам послужили появлению в Вашингтоне трепетного отношения к тому, что происходило в Центральной Америке и Карибском море, где постепенно назревала готовность к строительству канала через перешеек.

В начале XX века появляется нынешний деспотизм и даже высокомерие в политике Соединенных Штатов Америки по отношению к своим соседям. Когда после скоротечной войны с Испанией американцы подарили диктатору Кубы самостоятельность (и отобрали Пуэрто-Рико у Испании для себя), в текст новой кубинской конституции внесли специальные ограничения, чтобы навсегда привязать Гавану в качестве сателлита Вашингтона. Территорию вдоль Панамского канала американцы приобрели за счет вмешательства в дела Колумбии. Проблему задолженности Венесуэлы вообще решили с применением американской силы под предлогом ее «логического происхождения» из «доктрины Монро». Тут же поступило заявление (практически мгновенно получившее практическое применение на Кубе и в Доминиканской Республике) о том, что США будут использовать свое право на вмешательства в дела любого государства, расположенного в Западном полушарии, внутренняя политика которого находится в таком беспорядке, что может послужить соблазном для вмешательства европейцев. Позже под этим предлогом в 1912 году один американский президент отправил морских пехотинцев в Никарагуа, а другой в 1914 году занял мексиканский порт Веракрус и тем самым попытался принудить мексиканское правительство к выполнению его требований. В 1915 году появилось соглашение об установлении протектората над Гаити, которому суждено было оставаться в силе на протяжении 40 лет.

На этом грустная повесть об отношениях между США и их соседями не заканчивается, хотя для понимания общей фабулы сказанного уже вполне достаточно. В любом случае ее роль заключается всего лишь в симптоматике двойственного положения латиноамериканских государств относительно Европы. Укорененным в ее культуре, связанным с ней экономическими интересами этим странам с политической точки зрения приходилось устраняться от сплетения с ней. Разумеется, все это совсем не означало, что их не считали, насколько это касалось европейцев XIX века, представителями белого большинства, в тех условиях, когда проводилось различие между бледнолицыми представителями европейской цивилизации и всеми остальными народами планеты. Когда европейские вершители политики говорили о «латиноамериканцах», они имели в виду их представителей европейского происхождения, прежде всего городское, грамотное, привилегированное меньшинство, а не массы переселенцев, индейцев и негров.

Дробление Испанской империи вскоре после бегства из нее целых 13 колоний подтолкнуло многих людей к мысли о том, что поселенцы остальных колоний, принадлежавших Британской империи, тоже могут в ближайшее время избавиться от власти Лондона. Это случилось, но вряд ли так, как кто-то мог рассчитывать. В конце XIX века в британском юмористическом журнале «Панч» появилась патриотическая карикатура, автор которой изобразил британского льва, одобрительно взиравшего на шеренги львят, вооруженных и одетых в форму заморских колоний Лондона. Все львята выглядели как лихие солдаты добровольческих контингентов, присланных из всех уголков империи для участия в войне на стороне британцев, в то время ведущих важную кампанию в Южно-Африканской Республике. Веком раньше никто даже думать не мог о возможности участия солдат из колоний в войне на стороне метрополии. События 1783 года оставили глубокие следы в сознании британских государственных деятелей. Колонии, которые они считали предельно для них знакомыми, оказались хитрыми, требующими денег, приносящими мало пользы, вовлекающими метрополию в бесплодную борьбу с другими державами и коренными народами. Причем в конечном счете явились теми, кто кусает руку дающего.

Недоверие к клубкам колониальных проблем, которые порождали такие представления, помогло в конце XVIII века сместить британский имперский интерес в сторону перспектив торговли с азиатскими странами. Казалось, что на Дальнем Востоке не возникнет никаких сложностей, создающихся европейскими поселенцами, а в восточных морях отсутствует какая-либо потребность в дорогостоящих вооруженных силах, которые не могли бы успешно заменить моряки Королевских ВМС. Короче говоря, такие настроения господствовали в британских официальных кругах на протяжении всего XIX века. При этом политики пытались улаживать сложные дела каждой из колоний, основываясь прежде всего остального на экономии и предотвращении бед. На огромных пространствах Канады и Австралии такая политика вела через бури к окончательному объединению отдельных колоний в федеральные структуры с назначением ответственными за них собственных правительств. В 1867 году появился доминион Канады, и в 1901 году за ним последовало провозглашение Австралийского Союза. В каждом случае образованию Союза предшествовало назначение в изначальной колонии собственного ответственного правительства, и в каждом случае возникали свои трудности.

В Канаде большой проблемой считалось существование французской канадской общины в провинции Квебек; в Австралии – противопоставление интересов поселенцев и уголовников, последнюю партию которых прислали в 1867 году. К тому же следует учитывать громадные просторы Канады и Австралии, заселенные очень неплотно, и с их населением требовалось вести большую пропагандистскую работу, чтобы оно в конечном счете почувствовало свое национальное единство. В каждом случае процесс продвигался медленно: последний костыль на трансконтинентальной магистрали канадской Тихоокеанской железной дороги вбили в 1885 году, а сдачу в эксплуатацию трансконтинентальной магистрали в Австралии долгое время откладывали из-за разной ширины колеи в отдельных штатах. В конце концов, укреплению национализма способствовало осознание потенциальных внешних угроз (например, в виде экономической мощи США и массового переселения народов Азии) и конечно же препирательства с британцами.

Новая Зеландия тоже доросла до собственного ответственного правительства, но недостаточно локального, подходящего намного меньшей стране. Европейцы начали прибывать на архипелаг с 1790-х годов, и они нашли там коренной народ под названием маори, находившийся на уровне передовой и сложной культуры. Его непрошеные гости решили уничтожить. Очень вовремя явились миссионеры, постаравшиеся отвадить от Новой Зеландии поселенцев и купцов. Но они все равно туда прибыли. Когда показалось, будто некий французский предприниматель вроде бы собирается открыть французское предприятие, британское правительство, по крайней мере, неохотно уступило нажиму, оказываемому на него миссионерами и кое-кем из поселенцев, и в 1840 году объявило о британском суверенитете над Новой Зеландией. В 1856 году этой колонии предоставили ответственное правительство, и только из-за войн с маори британских солдат оттуда не выводили до 1870 года. Прошло совсем немного времени, и старые провинции утратили остатки своих правовых полномочий. В последующие годы того столетия новозеландские правительства продемонстрировали завидную самостоятельность с замечательной независимостью и толковостью в проведении в жизнь мер передовой политики общественного благосостояния, а в 1907 году наступила эпоха полного самоуправления.

Она пришла через год после того, как участники Колониального съезда в Лондоне приняли решение о том, что впредь зависимые государства с системой самоуправления следует называть доминионами, причем фактически к ним относились колонии поселений белых людей. Еще одному такому образованию соответствующий статус присвоят перед 1914 годом – Южно-Африканскому Союзу, появившемуся в 1910 году. Так закончилась долгая и грустная глава, можно сказать, самая грустная глава в истории Британской империи. А за ней началась новая глава в истории Африки, которая через нескольких десятилетий выглядела ничуть не веселее британской.

До окончания 1814 года, когда власти Великобритании из стратегических соображений придержали прежнюю голландскую колонию на мысе Доброй Надежды, ни один британский колонист в Южной Африке не поселился. Эту территорию назвали Капской колонией, и в скором времени туда прибыло несколько тысяч британских поселенцев, которые, при численном превосходстве голландцев, пользовались поддержкой британского правительства в деле навязывания своих британских представлений и прав. С этого момента начался период сведения на нет привилегий буров, как тогда назвали голландских фермеров. В частности, их возмущали и раздражали любые ограничения свободы в общении с коренными африканцами по собственному усмотрению. Величайшее негодование у буров возникло, когда в результате общей отмены рабовладения на британской территории около 35 тысяч их рабов предоставили свободу, а возмещение выплатили недостаточное. Убежденные в том, что британцы не откажутся от политики, выгодной исключительно коренным африканцам (а с учетом нажима на британские правительства такой вывод представляется вполне разумным), в 1835 году буры решились на массовый исход из освоенных ими африканских областей. Это Великое переселение на север с форсированием Оранжевой реки сыграло решающую роль в формировании самосознания африканера (самоназвание жителей Южно-Африканской Республики нидерландского, а также французского и немецкого происхождения). Так начинался затяжной период, на протяжении которого англосаксы, буры и африканцы пытались выжить как порознь, так и вместе, но всегда мешая друг другу и нагнетая напряженность в отношениях.

Бурскую республику на территории провинции Наталь в скором времени преобразовали в британскую колонию на бумаге ради того, чтобы предохранить африканцев от эксплуатации белыми людьми. На самом же деле целью ставилось противодействие учреждению голландского порта, который однажды могла бы использовать враждебная держава для создания угрозы британским путям сообщения с Восточной Азией. Последовал очередной массовый исход буров, на этот раз на север от реки Вааль. Так случилось первое расширение британской территории в Южной Африке, зато оно послужило образцом, достойным повторения. Помимо человеколюбивых устремлений британским правительством и британскими колонистами двигала потребность в налаживании добрых отношений с африканскими народами, которые иначе (как это уже продемонстрировали зулусы в борьбе против буров) создадут непреодолимую проблему в установлении порядка, мало чем отличающуюся от устроенной коренными американцами в предыдущем веке. К середине столетия на севере Южной Африки существовали две бурские республики (Оранжевое свободное государство и Трансвааль), а в это время Капская колония и Наталь находились под британским флагом с выборными ассамблеями, депутатов в которые могли избирать немногочисленные негры, отвечающие необходимым имущественным критериям. Под британским протекторатом находилось к тому же несколько коренных государств. В одном из них под названием Басутоленд буры фактически подпадали под юрисдикцию негров, вызывавшую особое раздражение со стороны тех же буров.

При этих обстоятельствах рассчитывать на добрые отношения не приходилось, и в любом случае британские власти часто расходились во взглядах с колонистами Капской области, которые после 1872 года получили собственное ответственное правительство. К тому же появились новые факты. Открытие месторождения алмазов послужило поводом для аннексии британцами еще одного участка чужой территории, чем, поскольку он лежал к северу от Оранжевой реки, они возмутили буров. Очередным раздражителем для буров стала поддержка британцами басутов, которых те в свое время разгромили. Наконец, губернатор Капской колонии совершил недальновидный поступок, когда аннексировал республику Трансвааль. После успешного бурского восстания и позорного поражения британских войск британским властям хватило ума не настаивать на своем и в 1881 году восстановить независимость Бурской республики, но с этого момента от расчетов на возрождение доверия буров к британской политике в Южной Африке пришлось отказаться навсегда.

Через 20 лет в силу двух новых непредвиденных изменений все закончилось войной. Одним из них стала мелкомасштабная промышленная революция в республике Трансвааль, где в 1886 году обнаружили месторождение золота. В результате начался мощный приток старателей и спекулянтов, вмешательство носителей внешних финансовых интересов государства африканеров обеспечило финансовые ресурсы для выхода из британского сюзеренитета, который пришлось без особой радости когда-то принять. Свидетельством того, что произошло, можно считать Йоханнесбург, который за несколько лет вырос в единственный в Африке южнее Замбези город с населением больше 100 тысяч человек. Второе изменение заключалось в захвате другими европейскими державами остальных стран Африки в 1880-х и 1890-х годах, на что британские власти отвечали укреплением своих намерений всеми силами сохранять британское присутствие в Капской колонии, обреченной на ключевую роль в контроле над морскими маршрутами на Восток и все больше зависящей от состояния движения между Трансваалем, приносящего основной доход. Общий замысел состоял в том, чтобы заставить британские власти ощутить беспокойство по поводу любой возможности приобретения Трансваалем самостоятельного выхода к Индийскому океану. Это беспокойство сделало его податливым нажиму со стороны разномастной группы, состоявшей из идеалистически настроенных империалистов, капских политиков, английских демагогов и теневых финансистов, спровоцировавших конфронтацию с бурами в 1899 году, закончившуюся ультиматумом от президента Трансвааля Пауля Крюгера и развязыванием Англо-бурской войны. Крюгер питал глубокую неприязнь к британцам; мальчиком он принял участие в большом переселении буров на север.

Известные с викторианских времен традиции британской армии в полной мере подтвердились в последней войне за господство англосаксов, как на уровне беспомощности и некомпетентности, продемонстрированных некоторыми представителями высшего командования из интендантских служб, так и обходительности на уровне полкового офицерства с личным составом перед лицом храброго и хорошо вооруженного врага, боевая подготовка которого не оставляла шансов на победу над ним. Но сомнений в исходе начатого британцами дела не допускалось; как заявила сама королева, обладавшая совершеннейшими среди своих подданных стратегическими суждениями, возможностей поражения британской армии просто не существовало. Южная Африка представляла собой театр военных действий, изолированный британской морской мощью; ни одна из других европейских наций не могла оказать помощь бурам, а сосредоточение многократно превосходящих людских и материально-технических ресурсов оказалось всего лишь делом времени. Все это обошлось очень дорого (в Южную Африку пришлось отправить больше четверти миллиона британских солдат) и вызвало большие сожаления, когда речь зашла о британской внутренней политике; к тому же на международной арене картина тоже предстала не в лучшем виде. Буров все считали угнетенным народом; так оно и было, но либеральная одержимость XIX века национальной принадлежностью в этом случае (как и во многих других) не позволила добропорядочным обозревателям рассмотреть кое-что, скрытое в тени национализма. К счастью, британскую государственность удалось достаточно вразумить, чтобы ее деятели заключили великодушный договор, позволивший завершить войну в 1902 году, когда буров уже крепко потрепали на поле боя.

Так бурским республикам пришел конец. Зато моментально пошли уступки; к 1906 году у Трансвааля появилось собственное ответственное правительство, которое, несмотря на многочисленное негритянское население, привлеченное туда ради налаживания горной добычи, оказалось под контролем буров после победы на выборах в следующем году. Практически сразу они начали издавать законы, предназначенные для сдерживания переселенцев из Азии, прибывавших в основном из Индии. (Один молодой индийский юрист по фамилии Ганди как раз тогда занялся политикой в качестве защитника прав своего сообщества.) В 1909 году согласовали проект конституции Южно-Африканского Союза, в котором предусматривалось равенство голландского и английского языков, а главное – формирование правительства избранной ассамблеей в соответствии с избирательными процедурами каждой из провинций. В бурских областях избирательное право ограничивалось белым населением.

Теперь стоит поподробнее остановиться на примирении того времени. Когда европейцы в те времена говорили о «расовой проблеме» в Южной Африке, они подразумевали проблему отношений между британцами и бурами, примирения которых надо было срочно добиваться. Изъянам этого примирения предстояло проявиться через некоторое время. Увидев эти изъяны, все поняли, что они появились в силу исторического предназначения африканера, оказавшегося важнее, чем народ на это надеялся. Не стоит забывать и о преобразовании южноафриканского общества, начавшегося с индустриализации золотых приисков Ранда, придавшей невероятную инерцию проблеме черных африканцев.

В этом отношении будущее Южной Африки во многом определялось тенденциями мировой экономики не меньше, чем судьба остальных британских доминионов, включенных в мировые процессы. Канада точно так же, как США с прокладкой железных дорог на их равнинах, превратилась в одно из огромных зернохранилищ Европы. Жители Австралии и Новой Зеландии впервые использовали свои огромные пастбища, чтобы заняться заготовкой шерсти, пользовавшейся растущим спросом у владельцев европейских мануфактур; тогда изобрели систему искусственного охлаждения, которую стали использовать для хранения мяса, а в случае Новой Зеландии – молочной продукции. В результате эти новые народы стали массово производить товары, способные значительно повысить отдачу хозяйственной деятельности по сравнению с тем, что давали плантации табака с XVII века.

Относительно Южной Африки отличие состоит в том, что место данной страны на мировом рынке полезных ископаемых будет обнаруживаться постепенно (позже на этом же рынке появится Австралия). Начало всему было положено деятелями алмазной отрасли, но главным шагом вперед считается обнаружение золота на прииске Ранд в 1880-х годах. Освоение природных богатств потребовало вложения капитала и знаний, пригодившихся для освоения новых месторождений полезных ископаемых. Доход, обеспеченный Южной Африкой, далеко не ограничивался прибылями европейских компаний и акционеров. Он дал увеличение поставок золота в мировом масштабе, ожививших европейскую торговлю не меньше, чем калифорнийские открытия 1849 года.

С нарастанием человеколюбивых и миссионерских настроений в Англии, а также с появлением устоявшейся в министерстве по делам колоний традиции недоверия к требованиям поселенцев стало труднее забывать о коренном населении белых доминионов, чем американцам было смести со своего пути индейцев равнин. Все-таки в нескольких британских колониях концепции модернизма оказали свое влияние на беззащитные общества, не располагавшие доступом к техническим новинкам. Канадских индейцев и эскимосов отодвинули в сторону, чтобы открыть месторождения запада и северо-запада для освоения. Народы эти были относительно малочисленными, поэтому они не могли оказать того сопротивления, какое продемонстрировали в своей героической борьбе индейцы равнин, сражавшиеся за свои охотничьи угодья. Жителей Австралии тоже ждала кровопролитная судьба. Общество аборигенов – охотников и собирателей – потеснили из привычной среды обитания жители поселений, их племена настроили на вражду и насилие из-за непостижимой жестокости белых австралийцев, а принесенные ими заболевания стремительно косили коренное население. Первые десятилетия всех австралийских колоний обильно политы кровью истребленных аборигенов; последующие их годы печально известны пренебрежением к судьбе, запугиванием и эксплуатацией выживших коренных австралийцев.

В Новой Зеландии прибытие первых белых людей ознаменовалось появлением стрелкового оружия у народа маори, который сначала использовал его против соотечественников, нанеся им большой урон. Позже пришло время войн с правительством, поводом для которых послужило изгнание поселенцами народа маори с его родных земель. По собственному разумению министры правительства предприняли шаги с целью предохранения племенных земель от дальнейшей экспроприации, но с внедрением английских понятий частной собственности произошло дробление племенных вотчин и фактическая их утрата общинами к концу века. Численность маори тоже сократилась, но не настолько радикально, как численность австралийских аборигенов. В настоящее время маори насчитывается гораздо больше, чем в 1900 году, и их численность растет стремительнее, чем численность новозеландцев европейской расы.

Что же касается Южной Африки, то картина выглядит очень запутанной. Британцы с их покровительством обеспечили выживание некоторых коренных народов, дошедших до XX века на собственных землях предков практически в первозданном виде. Остальных с земли предков прогнали или просто истребили. Во всех случаях, однако, загадка ситуации заключалась в том, что в Южной Африке, как и везде, судьба коренных жителей всегда решалась европейскими пришельцами. Их физическое выживание зависело от налаживания равновесия интересов власти и ее экономических возможностей с потребностями и традициями поселенцев. Притом что на тот момент коренные жители могли доставлять большие военные неудобства (например, зулусы кетчвайо испортили на время жизнь колонизаторам, как и партизаны маори), самостоятельного сопротивления в большей степени, чем ацтеки тем же кортесам, они организовать не могли. Коренным народам, чтобы научиться сопротивлению колонизаторам, требовалось пройти обряд европеизации. Цену за основание новых европейских наций за морями всегда платили коренные жители, причем часто на пределе их способности.

Речь на этом еще не заканчивается. Остается головоломка собственного оправдания: европейцы наблюдали за всем происходящим со стороны и даже не пытались вмешиваться. Назвать всех европейцев огульно людьми испорченными и алчными представляется большим упрощением. Ответ должен лежать в складе мышления европейца. Как и представители многих других направлений культуры своего времени, европейцы считали, что только они заслуживают звания передового и цивилизованного народа и поэтому обладают правом на управление другими людьми. Однако вера европейцев в собственное превосходство часто достигала некоторой степени фанатизма, питаемого религией и этноцентризмом. Иногда такие воззрения служили основой примитивного расизма. Но гораздо чаще, особенно в Великобритании и во Франции с XIX века и позднее, они подталкивали на совершенствование мира, его рационализацию и преобразование в соответствии с европейскими понятиями прогресса. Убежденность в принадлежности к более высокой цивилизации не только служила разрешением на проявление хищнических привычек, чем раньше отличалось то же христианство, но и во многих случаях поддерживала настрой в духе крестоносцев. Европейцы свято верили в то, что они несут нечто лучшее этим слепцам, не видевшим собственное благо, когда им заменяли племенные права частной собственностью, превращали охотников и собирателей, носивших все свое добро с собой, в наемных работников или солдат.

6
Империализм и имперское правление

Управление иноземными народами и чужими землями, осуществлявшееся европейцами, наглядно свидетельствует о том, что они управляли всем миром. Вразрез с нескончаемым спором по поводу того, чем был империализм и что он представляет собой сейчас, видится полезным начать с простого понятия прямого и формального господства одних людей над другими, какими бы расплывчатыми ни казались границы прочих видов власти над зарубежным для европейцев миром. При этом не следует ждать ни вопросов, ни ответов относительно причин или побуждений, на описание которых потрачено море времени, чернил и размышлений. С самого начала наблюдалось функционирование разнообразных и подвижных причин, и далеко не все проявлявшиеся побуждения выглядели неблагоприятными или самообманом. Империализм присущ не одной-единственной эпохе, он продолжался на всем протяжении истории; не считается он чем-то особенным для отношений представителей Европы с властями прочих государств по другую сторону морей, поскольку имперское правление распространилось по суше, а также через моря. Причем кое-кто из европейцев управлял иноземцами, и кое-кто из иноземцев управлял европейцами.

Как бы то ни было, в XIX и XX веках это понятие стали чаще всего связывать с европейской экспансией, и прямое господство европейцев над остальным миром к тому времени выглядело намного более очевидным фактом, чем когда-либо прежде, особенно потому, что европейцам сопутствовала мощь индустриализации и капиталистических рынков. Притом что американские революции послужили поводом для предположения об упадке европейских империй, создававшихся на протяжении двух предшествовавших веков, в последующую сотню лет европейский империализм удалось не только сохранить, но и даже придать ему большую эффективность. Процесс этот можно разделить на два отличных друг от друга этапа, а тот, что восходит приблизительно к 1870 году, вполне можно назвать первым. Некоторые из старинных имперских держав тогда продолжали зримо увеличиваться в размере; к таким империям отнесем Россию, Францию и Великобританию. Остальные остановились в росте или начали уменьшаться, как, например, Голландская, Испанская и Португальская империи.

Российская экспансия на первый взгляд во многом напоминала американский опыт заселения Северо-Американского континента и установления господства над более слабыми соседями, а также действия британцев в Индии, но на самом деле движение русских во внешний мир представляется совершенно особым случаем. К западу от России располагались зрелые, признанные европейские государства, где было бы глупо рассчитывать на безусловные территориальные приобретения. То же самое с незначительными оговорками можно сказать о захвате турецкой территории придунайских областей, так как на них постоянно зарились прочие европейские державы, правители которых мечтали остановить продвижение русских. Русские пользовались гораздо большей свободой действий на юге и в восточном направлении; первые три четверти XIX века принесли России великие приобретения в обоих этих направлениях. Победоносная война против Персии (1826–1828 гг.) привела к учреждению российской военно-морской мощи на Каспийском море, а также к присоединению территории Армении. В Центральной Азии практически непрерывное продвижение на территорию Туркестана и к центральным оазисам Бухары и Хивы завершилось аннексией в 1881 году всего Прикаспийского региона. В Сибири энергичная экспансия сопровождалось отъемом у Китая левого берега Амура до самого моря и основанием в 1860 году русской дальневосточной столицы – города Владивостока. Чуть позже власти России отказались от своих вотчин на территории Америки, продав Аляску США на 99 лет; внешне все выглядело так, будто русский царь пожелал остаться владыкой Азии и Тихоокеанской зоны и не лезть в Америку.

Два других динамичных имперских государства данной эпохи Франция и Великобритания вели экспансию на заморских территориях. Причем многие территориальные приобретения достались британцам за счет Франции. Революционные и Наполеоновские войны в этом отношении оказывались финальными схватками великого колониального англо-французского соперничества еще XVIII века. Как в 1714 и 1763 годах, многие приобретения Великобритании в победном мире 1815 года содействовали укреплению морской мощи. Данной цели служили Мальта, Сент-Люсия, Ионические острова, мыс Доброй Надежды, Маврикий и Тринкомали (Шри-Ланка). В скором времени в Королевских ВМС начали появляться пароходы, поэтому начальникам гарнизонов баз вменили в обязанность создание запасов угля; теперь потребовались новые приобретения. В 1839 году из-за мятежей внутри Османской империи у британцев появилась возможность для захвата Адена, превращенного в базу стратегического значения на пути в Индию. Его оказалось мало. После Трафальгара ни одна держава не могла повторить такого подвига. Дело не в том, что некому было собрать ресурсы и попытаться отобрать военно-морское превосходство у Великобритании. Просто для этого потребовались бы огромные усилия. Ни одна другая страна не располагала таким числом судов или морских баз, чтобы стоило заняться борьбой с британцами за морское владычество. К тому же всем странам было выгодно иметь в наличии крупнейшую в мире торговую державу, взявшую на себя заботу об охране порядка на морях, без которого трудно было обойтись.

Военно-морское превосходство служило защите торговли, обеспечившей британским колониям участие в наиболее стремительно растущей коммерческой системе того времени. Еще до американской революции британская политика способствовала процветанию коммерческих предприятий больше, чем политика испанцев или французов. Тем самым росло благосостояние и процветание самих старинных колоний, и более поздним доминионам это тоже шло на пользу. Между тем колонии переселенцев после американской революции в Лондоне вышли из моды, их стали считать источником бед, требующих больших расходов. Все-таки Великобритания оставалась единственной европейской страной, из которой в существующие колонии отправляли новых поселенцев в начале XIX века, и жители тех колоний иногда вовлекали власти метрополии в расширение территориального правления на чужие земли.

На примере некоторых территориальных приобретений (особенно в Южной Африке) можно проследить заботу в Лондоне о претворении в жизнь новой стратегии и обеспечении связи с Азией. При этом возникали весьма сложные задачи. Несомненным видится то, что после провозглашения американской независимости и «доктрины Монро» привлекательность Западного полушария как области имперской экспансии поубавилась, но происхождение изменения британского интереса к Востоку можно увидеть еще до 1783 года в открытии Южного Тихого океана и в растущей азиатской торговле. Война с Нидерландами, когда они считались французским союзником, впоследствии потребовала нового британского предприятия в Малайе и Индонезии. Но главное, следует отметить, заключалось в постоянно углубляющемся британском вовлечении в дела Индии. К 1800 году важность индийской торговли уже считалась центральной аксиомой британских коммерческих и колониальных воззрений. К 1850 году сложилось представление о том, что остальную часть Британской империи пришлось приобрести исключительно по причине стратегической привлекательности, исходящей от Индии. К тому времени расширение полного британского контроля внутри самого субконтинента было фактически завершено. Оно было и оставалось стержнем британского империализма.

На это едва ли кто-то рассчитывал или даже мог себе что-то подобное представить. В 1784 году учреждение «двойного управления» сопровождалось решениями по пресечению новых приобретений на индийской территории; опыт американского восстания послужил укреплению политики относительно новых территориальных приобретений. Все-таки при этом проблема оставалась нерешенной, так как посредством распоряжения доходами Ост-Индской компании дела завязывались на коренную администрацию. В связи с этим возникла большая как никогда важность пресечения порочной чрезмерности в поведении отдельных госслужащих, которая считалась терпимой на заре частной торговли; постепенно появилось согласие в том, что правительство Индии представляло интерес для парламента не только потому, что оно могло бы служить великим источником покровительства, но также и потому, что правительство в Лондоне несло ответственность за добросовестное управление индийцами.

Пейзаж, на фоне которого рассматривались индийские дела, постоянно менялся. Через два столетия, на протяжении которых двор Великих Моголов внушал первым купцам, посетившим их, страх и изумление, появилось презрение к тому, что при ближайшем знакомстве выглядело как отсталость, суеверие и неполноценность. Позже возникли признаки перемен несколько иного рода. В то время как победитель битвы при Плесси Роберт Клив даже не пытался говорить на каком-нибудь индийском наречии, первый британский генерал-губернатор Индии Уоррен Гастингс рассчитывал занять пост декана персидской кафедры в Оксфорде, поощрял внедрение первого в Индии печатного дела и изобретение печатного шрифта народного (бенгальского) языка. Появилось понимание большой сложности и многообразия индийской культуры. В 1789 году в Калькутте начинает выходить первый посвященный Востоку научный журнал «Азиатские исследования». Между тем на более практичном уровне управления судьи компании уже перешли к исламскому праву при рассмотрении семейных дел, касающихся мусульман, а в это время руководство налоговой службы Мадраса занималось организацией и финансированием строительства индуистских храмов и проведением праздничных мероприятий. С 1806 года диалекты индийского языка преподавали в колледже Хейлибери, принадлежащем Ост-Индской компании.

В устав этой компании периодически вносили обновления в свете изменений роли и целей англо-индийских отношений. Тем временем круг обязанностей правительства расширялся. В 1813 году положениями нового устава предусматривалось дальнейшее укрепление контроля со стороны Лондона и отменялась монополия Ост-Индской компании на торговлю с Индией. К тому времени в ходе войны с Францией британская власть распространилась на Южную Индию посредством аннексии и согласования договоров с коренными правителями, сохранившими контроль над своей внешней политикой. К 1833 году, когда снова обновили хартию на торговую деятельность, единственный крупный участок территории, находившийся за пределами прямого или опосредованного управления компании, располагался на северо-западе Индии. Аннексия провинций Пенджаб и Синд случилась в 1840-х годах, и с установлением своего господства в Кашмире британцы распространили его практически на целый субконтинент.

Ост-Индская компания к тому времени прекратила свое существование в качестве коммерческой организации и приобрела функции правительства. Из устава 1833 года изымались торговые функции (не только с Индией, но и положения, провозглашавшие монополию на торговлю с Китаем), а остальные сужали до административной роли; по нынешним представлениям получалось так, что Азия объявлялась зоной свободной торговли. Открывался путь для завершения во многом реального и символического разрыва с прошлым Индии и окончательного присоединения субконтинента к миру, тяготеющему к современным стандартам. Имя Великого Могола перестали чеканить на монетах, а персидский язык больше не использовался для составления официальных и юридических документов, что считалось жестом более чем символическим. Этим шагом не только ознаменовалось внедрение английского языка в качестве официального (причем преподавание тоже велось на английском), а к тому же нарушилось равновесие сил между индийскими общинами. Дела у овладевших английской культурой индусов пошли лучше, чем у подавляющего большинства мусульман. На субконтиненте, настолько расколотом самым причудливым образом, внедрение английского языка в качестве языка управления государством было дополнено важным решением предоставить начальное образование через просвещение на английском языке, пусть даже немногие индийцы его приобретут.

В то же время в результате проводимой в жизнь чередой генерал-губернаторов политики просвещенной деспотии начался процесс материального и нормативного совершенствования государственной системы. Прокладывали новые дороги и каналы, а в 1853 году появилась первая железная дорога. Ввели в юридическую силу своды законов. В специально образованном колледже начали подготовку английских чиновников для работы в Ост-Индской компании. Первые три университета в Индии основали в 1857 году. Существовали и прочие учебные заведения; еще в 1791 году один шотландец основал санскритский колледж в городе Бенарес (Варанаси), считавшемся Лурдом индуизма. Большая часть преобразований, постепенно происходивших в Индии, началась не в силу непосредственных решений правительства, а из-за обретения все большей свободы, предоставлявшейся тем или иным агентствам в их работе. С 1813 года прибытие миссионеров (руководство Ост-Индской компании до того времени их не пускало) послужило постепенному увеличению на родине отряда меценатов, озабоченных тем, что происходило в Индии, – часто к возмущению официальных кругов страны. Приверженцы двух основных положений на самом деле соревновались за то, чтобы заставить правительство функционировать с пользой для дела. Прагматики пытались проповедовать счастье для всех, христиане-евангелисты искали пути спасения душ. Обе группы самонадеянно считали, что они-то знали главное благо для Индии. Совместными усилиями они меняли отношение британцев к Индии по мере того, как шло время.

Свою роль к тому же сыграло появление парохода. Индия стала ближе. Больше англичан и шотландцев отправлялись туда жить и делать там карьеру. Постепенно изменилась природа британского пребывания среди индийцев. Сравнительно немного сотрудников Ост-Индской компании XVIII века соглашались на жизнь в изгнании, получать вознаграждение от коммерческих предприятий и отдыхать в обществе тех же индийцев. Они часто перенимали стиль жизни индийских господ, кто-то переодевался в индийское платье и переходил на индийский рацион питания, кто-то обзаводился индийскими женами и наложницами. Настроенные на реформы британские чиновники, вынашивавшие намерения искоренить отсталость и варварство в быту коренного населения (причем в условиях, когда убивали новорожденных девочек и практиковали сати, им было где развернуться), миссионеры, помешанные на проповеди, разлагающей всю структуру индуистского или мусульманского общества, и, прежде всего, англичанки, прибывшие ради создания уюта в Индии своим мужьям, работающим в этой стране, часто не одобряли сложившиеся традиции сотрудников «Джон компани» (разговорное название Ост-Индской компании). Они изменили характер британской общины, которая все больше отчуждалась от коренных жителей, члены ее все больше убеждались в моральном превосходстве, служившем оправданием их власти над индийцами, стоявшими на ступень ниже по культурному и нравственному развитию.

Враждебность правителей становилась все более осознанной по отношению к тем, кем они правили. Один из них одобрительно говорил о своих соотечественниках как о представителях «воинственной цивилизации» и определил их задачу как привитие основ европейской культуры народам страны, отличавшейся большой плотностью населения, в большинстве своем неграмотного, погруженного в суеверие идолопоклонства, инертного, приверженного фатализму, равнодушного практически ко всему тому, что европейцы считают жизненным злом, и предпочитающего с ним мириться, а не стараться устранить его с пути.

Такое последовательное кредо разительно отличалось от кредо англичан предыдущего века, которые целомудренно стремились в Индии только к одной-единственной цели – заработать как можно больше денег. Теперь, притом что новые законы противоречили интересам полновластного коренного населения, британцы все больше сокращали общение с индийцами; все упорнее опускали образованного индийца на низшую ступень управления государством и уходили в замкнутые, но привилегированные сферы своей частной жизни. Прежние завоеватели оказались в большей или меньшей мере поглощенными индийским обществом; британцы викторианского склада ума, благодаря современным техническим достижениям постоянно возобновлявшие свои контакты с родиной, с их уверенностью в собственном интеллектуальном и религиозном превосходстве, остались прежними и даже стали еще более надменными, какими никогда не были предыдущие завоеватели. И при этом они не могли не перенять многого у жителей Индии, о чем можно судить по разнообразному наследию, появляющемуся на английском столе перед завтраком и обедом, но при этом возникла цивилизация, противостоящая Индии, хотя исключительно английской назвать ее нельзя; понятие «англо-индиец» в XIX веке применялось не к людям смешанной крови, а к англичанам, сделавшим карьеру в Индии. Им обозначалась культурная и социальная самость.

Обособленность англо-индийского общества от Индии сделалась фактически абсолютной из-за серьезного ущерба, нанесенного британской убежденности восстаниями 1857 года, названными Индийским мятежом (сипаев). По существу, они послужили цепной реакцией в виде бунтов, начавшихся мятежом солдат-индуистов, которые опасались осквернения через прикосновение к новому типу винтовочных патронов, завернутых в бумагу, смазанную коровьим жиром. Здесь любая деталь представляет большое значение. По большому счету то восстание послужило самопроизвольной реакцией части индийского общества на навязанную ему модернизацию. У коренных правителей, и мусульман и индуистов, постоянно нарастало раздражение, причем все они без различия по расовым и религиозным признакам сожалели об утрате собственных привилегий и мечтали о шансе на возвращение независимости; тем более британцев в Индии поселилось совсем немного. Но ответ на мятеж тех немногих белых людей оказался стремительным и безжалостным. С помощью лояльных индийских солдат британцы подавили все восстания, хотя мятежники успели устроить резню британских пленников, а английский гарнизон при городе Лакхнау на территории повстанцев находился в течение нескольких месяцев в осаде.

Тот мятеж сипаев и его подавление стали большими бедствиями для Британской Индии, хотя не судьбоносными. Ничего особенного не произошло из-за того, что британцы наконец-то формально покончили с империей Великих Моголов (мятежники в Дели провозгласили последнего императора этой династии своим вожаком). Точно так же ничего не случилось после разгрома, как его назвали позже индийские националисты, движения национального освобождения, конец которого считался в Индии настоящей трагедией. Как и многие прочие эпизоды, считающиеся важными в процессе создания наций, мятежу сипаев предназначалась роль мифа и вдохновляющего примера; то, чем его начали считать позже, выглядело намного важнее того, чем он был на самом деле, – беспорядочными выступлениями противников переселенцев, то есть нативистов. Его главное проявление состояло в нарастании дистанции и недоверия между британцами и индийцами, а также, по нарастающей, между мусульманами и индуистами в Индии, причем те и другие начали видеть в противной стороне инструмент в руках британских правителей. Немедленно и институционально тот мятеж сипаев к тому же ознаменовал целую эпоху, так как им закончилось правление Ост-Индской компании. Генерал-губернатором теперь стал наместник королевы, подчинявшийся британскому кабинету министров. Эта структура служила основой британской власти в Индии на протяжении девяти десятков лет.

Мятеж сипаев тем самым послужил изменению индийской истории, но только в той мере, что еще надежнее сориентировал ее в направлении, уже уготованном индийцам заранее. Еще один факт, выглядевший революционным для Индии, отличался замедленными темпами проявления. Он заключался в процветании экономической связи с Великобританией в XIX веке. Корнем британского присутствия на субконтиненте считалась коммерция, и она продолжала определять его судьбу. Первое крупное событие заключалось в том, что Индия стала фактической базой для китайской торговли. Мощнейшая ее экспансия произошла в 1830-х и 1840-х годах, когда по ряду причин доступ к Китаю намного упростился. Все происходило приблизительно в то же самое время, когда наблюдался стремительный рост ввоза британских товаров в Индию, особенно текстиля. Так что ко времени мятежа сипаев уже сложился большой индийский коммерческий интерес, который предусматривал намного больше англичан и английских торговых домов, чем когда-либо наблюдалось при старой Ост-Индской компании.

Судьба англо-индийской торговли теперь определялась общим наращиванием британского мирового производственного превосходства. Суэцкий канал в огромной степени послужил снижению расходов на доставку товара в Азию. К концу столетия объем британской торговли с Индией увеличился в четыре с лишним раза. Позитивный эффект ощущался в обеих странах, но решающим он представлялся в Индии, где власти тормозили индустриализацию, которая, возможно, пошла бы быстрее без соревнования с британцами. Как ни парадоксально, но рост торговли послужил замедлению процесса модернизации Индии и отчуждению ее народа от его собственного прошлого. Однако не следует забывать о роли прочих факторов. К концу столетия структура, обеспеченная британской властью в Индии, и стимул сопутствующих культурных влияний уже сделали неизбежным появление существенно измененной Индии будущего.

Ни одной другой стране в начале XIX века не удалось настолько расширить свои имперские владения, как Великобритании, но французы тоже сделали существенные территориальные дополнения к империи, оставленной в 1815 году. На протяжении следующей половины столетия интересы властей Франции просматриваются повсеместно (например, в Западной Африке и Южной Тихоокеанской зоне), но первый четкий сигнал по поводу возрождения французского империализма поступил из Алжира. Вся Северная Африка открылась для имперской экспансии европейских хищников из-за разложения там формального господства османского султана. Непосредственно южным и восточным средиземноморским побережьям угрожало расчленение турецкого наследия. Французская заинтересованность в данном районе планеты выглядела совершенно естественной; она появилась во времена великого расширения торговли этой страны с Левантом в XVIII веке. Но более точным ориентиром следует считать военную экспедицию французов в Египет при Бонапарте в 1798 году, из-за которой поднялся вопрос османского наследия за пределами Европы.

С завоеванием Алжира французами в 1830 году начался период политической неопределенности. Последовала целая серия войн не только с коренными жителями Алжира, но и с султаном Марокко, продолжавшихся до 1870 года, когда покорился народ практически всей страны. После этого созрели вроде бы все условия для нового этапа экспансии, ведь французы как раз тогда обратили свое внимание на Тунис, король которого в 1881 году согласился на французский протекторат. В обе этих некогда зависимые от османов страны теперь стали равномерным потоком прибывать европейские переселенцы, причем не только из Франции, но и из Италии, а чуть позже – из Испании. В результате в нескольких городах появились многочисленные колонии переселенцев, усложнивших задачу французского управления заморскими территориями. Прошло то время, когда африканских алжирцев можно было просто истребить, как это сотворили европейцы с ацтеками, американскими индейцами или австралийскими аборигенами. Алжирское общество в любом случае выглядело более стойким, сформированным в горниле исламской цивилизации, когда-то выстоявшей в суровой борьбе с христианским миром. Тем не менее алжирцы пострадали, причем особенно сильно от введения земельного права, послужившего разрушению их традиций в сфере землепользования и обнищанию хлебороба, подвергшегося всем ударам рыночной экономики.

На восточной оконечности африканского побережья национальное пробуждение в Египте обеспечило появление там первого за пределами европейского мира великого соответствовавшего историческому моменту национального вождя Мохаммеда Али, названного паша Египта. Ориентируясь на Европу, он стремился заимствовать оправдавшие себя там воззрения и приемы и одновременно отстаивал собственную самостоятельность в качестве султана. Когда султан позже призвал его на помощь ради подавления греческой революции, Али попытался в качестве награды за свою услугу захватить Сирию. Такая угроза территориальной целостности Османской империи вызвала международный политический тупик 1830-х годов, до выхода из которого французы взяли сторону паши. Им в этом деле ничего не досталось, но в последующем французских политиков продолжали интересовать Левант и Сирия тоже, и их интерес принес конечные плоды в виде краткосрочного учреждения в этой области французского присутствия в XX веке.

Ощущение, будто власти Великобритании и Франции прекрасно воспользовались представившимися им в начале XIX века возможностями, можно с полной уверенностью назвать одной из причин попыток правителей остальных держав повторить их пример начиная с 1870 года и позднее. Но завистливое подражание служит далеко не исчерпывающим объяснением непривычной торопливости, проявленной теми, кто поднял так называемую империалистическую волну XIX столетия. Без учета Антарктиды и Арктики к 1914 году свободных от европейского флага или не заселенных европейцами стран оставалось меньше одной пятой части поверхности Земли; и на этой небольшой части планеты настоящей самостоятельностью обладали только Япония, Эфиопия и Сиам (Таиланд). По поводу того, как все это случилось, разгораются большие споры. Ясно, что один из ответов заключается в примитивной инерции накопленных сил. Европейская гегемония становилась все более неотразимой из-за того, что опиралась на собственную военную мощь. Теория и идеология империализма представляли собой до известной степени примитивное рациональное обоснование применения той военной мощи, которая как-то вдруг оказалась в распоряжении правителей европейского мира.

Политическая ситуация в Европе совершенно определенно поощряла гонку за приобретение новых колоний. С выходом на арену двух новых основных европейских игроков в лице Германии и Италии соперничество между европейскими державами поднялось на новый уровень. Притом что подавляющее большинство правителей понимало практическую бесполезность с точки зрения пополнения казны, приобретения новых территорий, скажем, в Центральной Африке, никому не удавалось уйти от соблазна псевдодарвинистского представления о том, будто соревнование за обладание землей приравнивается к состязанию за светлое будущее: если власть откажется действовать здесь и сейчас, то она рискует безнадежно отстать в борьбе за выживание. Соревнования за обладание передовыми достижениями в сфере техники и организации колонии к тому же превратились в измеритель современности и доказательство зрелости переживающей период экспансии культуры.

Технические достижения обеспечивали практические преимущества их обладателям. Поскольку медики начали находить средства обуздания тропической инфекции, а паровые моторы обеспечивали ускорение транспортировки, упростилась задача учреждения постоянных баз в Африке и проникновения в ее глубинные районы; потенциальные возможности этих районов долгое время будили интерес исследователей, но их освоение начало выглядеть задачей, стоящей с 1870-х годов. Тогдашний научно-технический прогресс обеспечил возможность и привлекательность распространения европейского правления, через которое можно было стимулировать торговлю с инвестициями. Те надежды, что пробудились из-за такого рода иллюзий, часто оказывались ничем не обоснованными и оборачивались большими разочарованиями. Как бы ни манили «ждущие освоения вотчины» в Африке (как один британский государственный деятель образно, но без знания дела назвал их) и сколь бы привлекательным ни казался обширный рынок потребительских товаров, представленный нищими миллионами жителей Китая, наиболее выгодными клиентами и торговыми партнерами одних индустриальных стран по-прежнему оставались другие индустриальные страны. Бывшие или существующие колонии привлекли больше зарубежных капитальных вложений, чем новые приобретения. Однозначно самая большая часть британских денежных средств, инвестированных за границей, шла в США и Южную Америку; французские инвесторы предпочитали Россию Африке, а немецкие деньги текли в Турцию.

С другой стороны, многих частных лиц воодушевляли на подвиги как раз экономические расчеты. Из-за них имперская экспансия всегда заключала в себе фактор случайности, из-за которого общие выводы становятся задачей предельно сложной. Первопроходцы, купцы и искатели приключений множество раз предпринимали шаги, из-за которых правительствам, охотно или не слишком, приходилось захватывать новые территории. Они часто становились народными героями, так как тогдашняя самая активная фаза европейского империализма совпала по времени с мощной активизацией участия простолюдинов в общественных делах. Через приобщение к периодической прессе, участие в выборах и уличных мероприятиях народные массы обретали вкус к политике, в которой среди прочего упор делался на имперском соревновании как форме национального соперничества. Новая подешевевшая пресса часто потворствовала этому соперничеству через придание драматического вида освоению новых земель и ведению колониальных войн. Кое-кто к тому же рассчитывал на то, что социальное недовольство масс можно как-то успокоить через обсуждение успехов в сфере продвижения собственного национального флага на новые территории, даже когда специалисты прекрасно себе представляли грядущие последствия: экспансия ничего не сулит народу, кроме новых расходов.

Объяснить все одним только цинизмом трудно, когда речь идет о тяге к наживе. Идеализм, которым вдохновлялись некоторые из империалистов, конечно же утешал совесть многих. Люди, полагавшие себя носителями истинной цивилизации, считали своей обязанностью править другими народами ради их же блага. Своим знаменитым стихотворением Р. Киплинг призывал американцев взять на себя Бремя Белого человека, а не награбленное им добро.

Таким образом, после 1870 года множество разнообразных элементов переплелось в контексте изменения международных отношений, диктовавших собственную логику всем колониальным делам. Особых подробностей в этой сфере не требуется, хотя две навязчивые темы обращают на себя внимание. Во-первых, считавшаяся единственной действительно глобальной имперской державой Великобритания чаще других стран становилась участницей ссор по поводу колоний, ведь ее вотчины обнаруживались повсюду. Главные тревоги англичан, как никогда раньше, связывались с Индией; об этом можно судить по приобретению африканской территории ради предохранения прежнего маршрута в обход мыса Доброй Надежды и нового через Суэц, а также частым тревогам в связи с угрозами для земель, служивших северо-западным и западным спуском Индии к океану. Между 1870 и 1914 годами осложнения за пределами Европы, потребовавшие вооруженного вмешательства Великобритании, возникли из-за поползновений русских в Афганистане и попытки французов утвердиться в верховье Нила. Британских сановников к тому же сильно встревожили проникновение французов в Западную Африку и Индокитай, а также влияние русских в Персии.

Эти факты указывают на вторую неизбывную тему. Притом что правители европейских стран спорили относительно происходящего за морями на протяжении 40 лет или около того и пусть даже Соединенным Штатам пришлось вступить с одной из них (Испанией) в войну, разделение великими державами лежащего за пределами Европы мира выглядело на удивление мирным. Когда в 1914 году в конечном счете началась Первая мировая война, три страны – Великобритания, Россия и Франция, власти которых больше всего ссорились друг с другом из-за имперских трудностей, окажутся на одной стороне фронта; конфликт в том случае вышел отнюдь не из-за заморских колониальных разногласий. Только один раз после 1900 года, то есть в Марокко, на самом деле возникла реальная опасность войны в результате спора по поводу земли за пределами Европы между двумя европейскими великими державами. Интрига здесь заключалась не в споре относительно колонии, а в том, решатся ли немцы на принуждение французов, притом что существует опасность, что за них вступятся остальные европейцы. Ссоры по поводу территорий за пределами Европы до 1914 года, как кажется, фактически послужили конструктивному отвлечению внимания от более опасного соперничества внутри самой Европы; эти ссоры могли содействовать предохранению европейского мира от многих бед.

Имперское соперничество обладало собственной инерцией. Когда одной из держав доставалась новая концессия или колония, практически всегда власти остальных держав видели в этом повод добиться чего-то большего. В этом смысле империалистическая волна выглядела подпитывающим самое себя явлением. К 1914 году самые зрелищные результаты можно было наблюдать в Африке. Деятельность первопроходцев, миссионеров и участников кампании по отмене рабовладения в начале XIX века вселила в людей веру в то, что распространение европейского правления на Черный континент обусловлено стремлением к просвещению и исключительно человеколюбием, то есть фактически влечет за собой приобщение к благам цивилизации. За несколько веков ведения торговли с африканских побережий все прекрасно поняли, что необходимые товары можно приобрести во внутренних районах континента. Белое население Капской провинции все глубже продвигалось во внутренние районы (часто из-за недовольства буров британскими властями). Такого рода факты составляли взрывоопасную смесь, детонация которой случилась в 1881 году, когда британцы направили свои войска в Египет спасать его правительство от участников националистической революции, успех которых (как они боялись) мог бы угрожать безопасности Суэцкого канала. Тлетворное влияние европейской культуры (именно такое определение взяли на вооружение египетские националисты) тем самым коснулось очередного этапа заката Османской империи, в состав которой все еще входил Египет, и послужило началом пресловутой «схватке за Африку».

Британцы надеялись не задерживать своих солдат в Египте; в 1914 году они все еще находились там. Британские чиновники к тому времени фактически взяли на себя управление страной, тогда как в южном направлении англо-египетская власть глубоко продвинулась на территорию Судана. Между тем западные провинции Турции в Ливии (Триполитанию и Киренаику) отхватили итальянцы (которые чувствовали себя несправедливо отторгнутыми от Туниса французским протекторатом), Алжир числился французским, и французы к тому же пользовались полной свободой рук в Марокко, кроме тех областей, где утвердились испанцы. К югу от Марокко до мыса Доброй Надежды береговую линию полностью поделили между собой британцы, французы, немцы, испанцы, португальцы и бельгийцы, за исключением разве что обособленной черной республики Либерии. Безлюдные просторы Сахары числились французскими, им же принадлежал бассейн реки Сенегал и практически вся северная сторона бассейна реки Конго. На остальной части этого бассейна закрепились бельгийцы, и в скором времени здесь обнаружили самые богатые полезными ископаемыми недра Африки. Дальше на восток британские территории простирались от мыса Доброй Надежды до Родезии (Зимбабве) и границы Конго. На восточном побережье их отделяла от моря Танганьика (Танзания, принадлежавшая немцам) и португальская Восточная Африка. От кенийского порта Момбаса пояс британской территории тянулся через Уганду к границам Судана и к истокам великого Нила. Сомали и Эритрея (находившиеся в британских, итальянских и французских руках) обособляли Эфиопию, остававшуюся единственной, кроме Либерии, африканской страной, все еще независимой от европейских правителей. Правитель этого древнего, причем христианского африканского государства единственный в XIX веке смог предотвратить угрозу колонизации собственной страны тем, что нанес поражение итальянской армии в битве при Адуа в 1896 году. Остальные африканцы не располагали силой для сопротивления, как в этом можно убедиться по следующим фактам: французы подавляли алжирское восстание в 1871 году, португальцы усмиряли (с известными трудностями) массовое движение сопротивления в Анголе в 1902 году и снова в 1907 году, британцы разгромили зулусов и матабеле, и самое страшное случилось во время немецкой резни гереро в Юго-Западной Африке в 1907 году.

Такое колоссальное навязывание европейской власти, по большей части случившееся после 1881 года, полностью поменяло ход африканской истории. Оно считается самым важным нововведением после прихода на континент ислама. Модернизация пришла в Африку, когда удалось утрясти все вопросы, обсуждавшиеся с европейскими посредниками, связанные со случайными открытиями и касающиеся деятельности колониальных властей. За счет подавления межплеменных войн и внедрения элементарного медицинского обслуживания в ряде областей удалось обеспечить мощный прирост народонаселения. Как и в Америке несколькими столетиями раньше, переход на возделывание новых зерновых культур позволил накормить больше народу. Как бы то ни было, представители разных колониальных режимов оказывали на коренное население весьма своеобразное культурное и экономическое влияние. Еще долго после ухода колониалистов можно будет наблюдать большие различия между странами, где пустили корни, скажем, французские способы управления или британская судебная практика. По всему континенту африканцы находили новые способы занять себя делом, узнавали о европейском стиле жизни через европейские школы, службу в колониальных полках, видели разные аспекты в образе жизни белого человека, вызывавшие восхищение или ненависть, которые теперь определяли их собственную жизнь. Даже когда, как это наблюдалось в ряде британских вотчин, большое внимание уделялось налаживанию управления обществом посредством привычных им учреждений, эти учреждения функционировали в совершенно новой социальной среде. Племенные и местные объединения должны были играть свою роль дальше, но они все больше противоречили сути новых структур, возникших при колониализме и оставленных в наследство независимой Африке. Христианское единобрачие, предпринимательские качества и новые знания (путь к которым открывался благодаря знанию европейских языков, считавшемуся важнейшим из всех культурных приобретений) все вместе способствовали формированию нового самосознания и повышенного индивидуализма. Под влиянием всех этих факторов в XX веке появится новая африканская правящая верхушка. Империализм определил судьбу Африки в большей степени, чем судьбу любого другого континента.

Европа же, наоборот, от африканской авантюры изменилась не очень заметно. Определенную важность представляло то, что европейцы получили возможность прибрать к рукам наиболее доступные источники богатства, но все-таки одной только Бельгии достались африканские ресурсы, на самом деле изменившие ее национальное будущее. Иногда, приходится это признать, освоение Африки пробуждало политическое сопротивление в самих европейских странах; речь идет не просто об осуждении конкистадоров, чей опыт пытались повторить искатели приключений конца XIX века. Печально известным примером служит правление бельгийского короля Леопольда в Конго и принудительный труд в Португальской Африке, но можно назвать многочисленные места, где природные ресурсы Африки, как людские, так и материальные, безжалостно использовались или грабились европейцами ради барышей, причем при попустительстве имперских властей. В скором времени из-за всего этого возникло движение за освобождение колоний. Власти ряда стран призывали африканцев солдатами в свои армии. В Европе одни только французы рассчитывали использовать их ради пополнения своих рядов, по численности уступавших немцам. Власти некоторых стран надеялись на отъезд в колонии переселенцев, что позволило бы ослабить остроту социальных проблем, но условия, открывавшиеся в Африке для проживания европейцев, нравились далеко не всем и не везде. Образовалось два крупных объединения белого населения на юге Африки, и позже британцы начнут заселять колонии Кении и Родезии, где нашлись земли, подходящие для белых фермеров. Кроме этого, европейцы селились в городах Французской Северной Африки, а в Анголе увеличивалась община португальских плантаторов. Надежды, возлагавшиеся на Африку как на территорию исхода лишних итальянцев, не оправдались, немецких переселенцев так же оказалось совсем немного, и практически все они по прошествии времени возвращались на родину. Из некоторых европейских стран, конкретно России, Австрии, Венгрии и Скандинавских стран, в Африку не переселился фактически никто.

Понятно, что судьба империализма в XIX столетии определялась далеко не одной только Африкой. Страны бассейна Тихого океана подверглись не такому радикальному дроблению, как страны Африки, но в конечном счете среди местных островных народов тоже не осталось ни одного независимого политического объединения. К тому же наблюдалось мощное расширение британских, французских и русских вотчин на территории Азии. Французы закрепились в Индокитае, британцы – в Малайе и Бирме, которые они прихватили ради обороны подходов к Индии. Король Сиама сохранил независимость своей страны потому, что такое положение устраивало обе державы, нуждавшиеся в некотором буфере между собой. Британцы к тому же утверждали свое превосходство через отправку экспедиции на Тибет, причем опять же дело касалось сохранения индийского спокойствия. Львиная доля всех этих областей, как и большая часть зоны русской сухопутной экспансии, формально находилась под властью китайского сюзерена. Судьба их народов, считавшихся подданными обветшавшей Китайской империи, напоминает судьбу подданных прочих отживших свое империй, таких как Османская, Марокканская и Персидская, власть которых подверглась разложению под влиянием европейцев, хотя во всемирной истории ей принадлежит достойная роль. В какой-то момент все выглядело так, что вслед за растаскиванием Африки наступит европейская схватка за Китай. По этому поводу все-таки удобнее рассуждать в другом месте. Здесь же достаточно будет отметить то, что империалистическая волна в сфере китайского влияния, как и в бассейне Тихого океана, значительно отличалась от империалистической волны в Африке участием в ней Соединенных Штатов Америки.

Американцы никогда не чувствовали себя в своей тарелке и не верили в имперские предприятия, если они проводились за пределами континента, который они долгое время считали дарованным им самим Богом. Даже в самом откровенном виде империализм для граждан США приходилось прикрывать, маскировать и гримировать практически до неузнаваемости, чего никогда не требовалось в Европе. Само образование Соединенных Штатов Америки является триумфом восстания против имперской власти. Конституцией США не предусматривалось управление колониальными владениями, и постоянную сложность представляло определение по конституции положения территорий, которые нельзя было назвать находящимися на пути к формированию полной собственной государственности, уже не говоря о посторонних народах, оказавшихся под американской властью. Однако в территориальной экспансии Соединенных Штатов XIX века совсем трудно было найти хоть что-то, отличавшее ее от империализма, причем американцы могли не обнаружить такую тонкость, когда придумали формулировку «предначертание судьбы» (политическая доктрина середины XIX века об избранности американского народа). Откровеннейшие примеры принесла война 1812 года против британцев и обращение с мексиканцами в середине XIX века. Но не следует забывать о выселении индейцев с их родной земли и результатах выполнения определяющих положений «доктрины Монро».

Сухопутная экспансия Соединенных Штатов Америки завершилась в 1890-х годах. Поступило распоряжение об отмене всех постоянных границ между поселениями, находившимися во внутренних районах республики. В этот момент экономический рост потребовал значительного повышения внимания к влиянию деловых кругов на министров американского правительства, иногда выражавшегося в форме экономического национализма и высоких защитных тарифов. Носители некоторых из этих интересов обращали внимание американского общества на заграницу, особенно на Азию. Кое-кто высказывал опасения в том, что США грозит отстранение от торговли с азиатскими странами волей европейских держав. На кону оказались давно налаженные связи (первый американский дальневосточный отряд кораблей отправили в поход приблизительно в 1820-х годах), ведь со стремительным увеличением народонаселения Калифорнии наступала эпоха больших надежд на Тихий океан. Продолжавшиеся полвека разговоры о канале поперек Центральной Америки тоже достигли переломного момента в конце XIX века; они стимулировали интерес к доктринам стратегов, предположивших, что для сохранения в силе «доктрины Монро» США может понадобиться военный флот на Тихом океане.

Все эти течения образовали взрывную экспансию, по сей день остающуюся уникальным примером американского заморского империализма, так как на то время американцы отказались от всех традиционных пут, способных ограничить для них территориальные приобретения далеко за пределами США. Начала всего лежат в раскрытии настежь дверей Китая и Японии для американских купцов в 1850-х и 1860-х годах, а также в разрешении участия британцев и немцев в деятельности администрации Самоа (где военно-морская база, приобретенная в 1878 году, осталась собственностью Соединенных Штатов). Затем последовали два десятилетия усиливавшегося вмешательства в дела королевства Гавайев, на территорию которого с 1840-х годов распространялся вашингтонский протекторат. Там в большом количестве обосновались американские купцы и миссионеры. Великодушное попечительство гавайцев в 1890-х годах сменилось попытками аннексировать их территорию в пользу США.

Вашингтонские стратеги уже имели опыт использования бухты Пёрл-Харбор в качестве военно-морской базы, но им пришлось высадить на Гавайях своих морских пехотинцев, когда там случилась революция. В конечном счете американские власти пошли на уступки силам, приведенным в движение переселенцами, и в 1898 году провозглашенную было Гавайскую республику приняли в состав Соединенных Штатов Америки.

В том году в результате таинственного взрыва на борту в гавани Гаваны погиб американский крейсер «Мэн». Его гибель послужила поводом для войны с Испанией. Фоном для нее стали одновременно затянувшиеся испанские неудачи в организации военного переворота на Кубе, где четко обозначались крупные интересы американских деловых кругов, и укрепляющееся осознание важности Карибского региона для будущего, когда появится канал через перешеек Американского континента. В Азии американская помощь предоставлялась еще одному повстанческому владычеству на Филиппинах. Когда испанцев в Маниле сменили американские правители, мятежники повернули оружие против своих бывших союзников, и с этого момента началась партизанская война. Так наступила первая фаза долгого и трудного процесса избавления Соединенных Штатов от их первой азиатской колонии. Представители одной за другой администрации в Вашингтоне продолжали заявлять, будто народ Филиппин все еще не готов к независимости; их свободой, утверждали тогдашние политики, воспользуются правители других держав, и поэтому для пользы дела войска Соединенных Штатов с архипелага забирать никак нельзя. В Карибском море как раз Соединенным Штатам принадлежит заслуга в завершении долгой истории Испанской империи в Южной и Северной Америке. Пуэрто-Рико перешло в распоряжение американцев, а Кубе ее независимость досталась на условиях, по которым она превращалась в доминион США. Американские войска вернулись для оккупации этого острова в соответствии с согласованными условиями с 1906 по 1909 год и снова в 1917 году.

Так выглядела прелюдия к последнему крупному событию в этой волне наступления американского империализма. Сооружение канала на перешейке Американского континента обсуждалось с середины XIX века, а с завершением прокладки Суэцкого канала укрепилась вера в реализацию самого проекта. Американские дипломаты согласовали обходные пути для возможного препятствия в виде британского участия; внешне все шло весьма гладко до тех пор, пока в 1903 году не возникла досадная помеха: колумбийцы отказались от соглашения о покупке зоны канала у Колумбии. В Панаме, по территории которой должен был пролегать канал, устроили революцию. Американцы предотвратили ее подавление колумбийским правительством, и появилась новая Панамская республика, власти которой со всей щедростью отблагодарили США необходимой территорией вместе с правом на вмешательство в собственные дела ради поддержания порядка. Теперь можно было приступать к намеченному делу, и долгожданный канал открыли в 1914 году. Возможность быстро перегонять суда из одного океана в другой сыграла громадную роль в изменении американской военно-морской стратегии. Тут же наступило время для «дополнения» «доктрины Монро», предложенного президентом Теодором Рузвельтом; когда зона канала превращается в ключ к морской обороне Западного полушария, появляется потребность в надежном предохранении стабильных правительств в странах Карибского бассейна и господства там США. В скором времени американцы продемонстрировали невиданную доселе энергию при вмешательстве в их внутренние дела.

Хотя побуждения и методы отличались, так как на новых территориях фактически отсутствовали какие-либо постоянные американские поселения, действия вооруженных сил Соединенных Штатов можно рассматривать в качестве последнего этапа большого захвата чужих территорий, предпринятого европейскими народами. Практически все они, кроме южных американцев, приняли участие в захвате чужого добра; даже жители Квинсленда попытались совершить аннексию Новой Гвинеи. К 1914 году над третью поверхности суши на нашей планете развевались два флага – Соединенного Королевства и России (хотя какую часть территории России следует считать колониальной, а какую метрополией, на Западе никто сказать не может). По меркам, под которые Россия никак не подпадает, в 1914 году Соединенному Королевству за пределами его собственных границ подчинялось 400 миллионов человек, Франции – больше 50 миллионов, а Германии с Италией – приблизительно по 14 миллионов каждой. Так выглядело невиданное в истории человечества сосредоточение формальной власти в распоряжении очень немногих жителей нашей планеты.

К тому времени, следует отметить, уже появились признаки того, что империализм за морями утратил поступательную инерцию. Китай на удивление туго поддавался внешнему управлению, а делить больше было нечего, хотя немцы и англичане обсуждали возможность расчленения в свою пользу Португальской империи, которой уже явно светила судьба империи Испанской. Наиболее подходящей областью, остававшейся в распоряжении европейского империализма, выглядела дряхлеющая Османская империя, и ее расползание казалось неизбежным, когда итальянцы в 1912 году захватили Триполи, и балканская коалиция, сформированная против Турции, в следующем году отняла у нее все, что еще оставалось на ее европейских территориях. Такая перспектива совершенно определенно обещала столкновения между великими державами, как при разделе Африки; на кону для них будет стоять гораздо больший куш.

7
Азиатские метаморфозы

Долгое время подавляющее большинство коренных жителей Азии рассчитывали на то, что европейцы погостят у них недолго и удалятся домой, как представители остальных империй, приходившие в этот уголок земного шара прежде и покидавшие его в положенный срок. Но за XIX век ситуация, а с ней и перспектива изменились. Первой определяющей причиной такой перемены следует назвать внутреннюю конъюнктуру с точки зрения внедрения новой техники, методов управления и потребительских товаров, которые появились с началом иностранного присутствия. Вторая причина заключалась в способности народа одной страны, то есть Японии, преобразовать свою родину в государство, построенное на западных устоях. По сложенным вместе этим изменениям стало ясно, что даже самым твердолобым консерваторам будет очень трудно, если вообще это у них получится, возвратить общественное устройство, существовавшее до того, как в Азии в полной мере ощутили контузию от удара европейской культурой.

Великое историческое значение принадлежало изменению в складе ума жителей некоторых городских центров Азии, произошедшему в течение XIX века. Молодые люди азиатских городов начали воспринимать себя и свои страны с позиции, позаимствованной у европейцев, разбавляя европейские представления элементами из своей собственной культуры. Результатом оказалась метаморфоза, которой предстояло оказывать громадное влияние на историю человечества до нашего времени. Появились молодые азиаты, теперь видевшие в своих странах нации, обладающие правом определить собственное будущее, а себя они считали полноценными гражданами (или как минимум потенциальными гражданами), наделенными западными правами личности и несущими соответствующие обязанности перед своей страной. Даже притом, что для полноценного утверждения таких представлений в азиатском обществе потребуется очень долгое время, сочетание национализма и политического радикализма оплодотворило многие движения, послужившие могильщиками колониальных империй и созданию в предстоящем столетии новой Азии.

Суть некоторых из предстоящих перемен сначала можно было ощутить в Китае, хотя условия для них развивались очень медленно. Китай при династии Цин в начале XIX века все еще оставался преобладавшей в Восточной Азии державой, даже притом, что многочисленные придворные сановники высказывались в пользу срочных реформ. Европейцы считали, что Цины транжирили деньги на ненужные войны внутри своей вотчины, а ощущение упадка империи усугубилось появлением двух слабых во всех отношениях императоров, взошедших на престол после кончины в 1799 году выдающегося императора Цяньлуна. Авторитет императорского двора прямо на глазах стремительно испарялся; преемник Цяньлуна в 1803 году подвергся нападению толпы на улицах Пекина, а попытки его сына искоренить христианство вместе с другими иноземными сектами и запретить ввоз опиума из-за границы никто по большому счету не заметил. Но, невзирая на все эти проблемы, и китайцы, и остальные жители Восточной Азии однозначно верили в способность династии Цин преодолеть свои трудности и вернуться на мировую арену более мощной монархией, как все привыкли в случае с маньчжурами вообще.

Но на этот раз внешнеполитические условия, в которых пришлось функционировать династии Цин, менялись. Покончив на рубеже веков со своими собственными войнами, правители европейских держав обратили взоры на Китай. Замысел европейцев, особенно тех, кто определял судьбу мира в Лондоне, состоял в том, чтобы заставить Цинов, образно говоря, распахнуть настежь ворота своей империи для свободной торговли, за счет чего европейские купцы получат новый огромный рынок сбыта товаров из Европы. Британцы утверждали, что торговля через Кантон служит доказательством существования потенциала для китайско-европейских торговых отношений. И к 1830-м годам у англичан появился товар, спрос на который со стороны китайцев можно было стимулировать практически бесконечно. Единственная беда состояла в том, что этот товар оказался наркотиком, одновременно запрещенным (в Китае) и пагубным для здоровья, однако на плантациях Британской Ост-Индской компании его выращивали в изобилии. Речь идет об опиуме.

До того как британцы завезли опиум для продажи, в Китае о нем никто понятия не имел, но европейские контрабандисты поставляли его в невообразимых количествах по невиданной за все времена низкой цене. Когда потребление опиума достигло катастрофических масштабов, китайское правительство приняло решение покончить с его ввозом из-за границы. В 1839 году наместника императора по имени Линь Цзэсюй направили в Кантон с прямым поручением императора, заключавшимся в прекращении контрабандного ввоза товара как такового, и Линь со всей ответственностью подошел к порученному ему делу. После должного предупреждения контрабандистам и их китайским партнерам он послал свои войска на склады заморских товаров и торговые суда, конфисковал весь опиум, который обнаружили его солдаты, приказал полить его кислотой, а остатки высыпать в морскую воду. Линь Цзэсюй к тому же потребовал от всех иноземных купцов подписать обещание никогда больше не пытаться завозить опиум в Китай. Те, кто отказался подписывать такое обещание, закончили тем, что нашли пристанище на скалистом острове в низовьях реки Чжуцзян, который они назвали Гонконгом.

Лондонское правительство увидело в действиях наместника Линя по пресечению контрабанды наркотиков в Кантоне смертельный удар по европейской свободной торговле на чужих землях и оскорбление британского честолюбия. Командование британского флота отправило из Сингапура, который уже давно служил британской колонией, отряд из 45 военных судов, через какое-то время приблизившихся к китайскому южному побережью. Последовавшая война принесла катастрофическое поражение Китайской империи. Пока цинские элитные войска вполне справлялись с британскими оккупантами на суше, флот ее величества стер с лица земли китайские прибрежные города с укреплениями и двинулся вверх по течению великих китайских рек. Когда враг переместил театр военных действий на северные побережья Китая, Цины решили просить у него мира. В Пекине решили, что предохранение династии и стабильность империи оправдывали необходимость подписания позорного соглашения с заморскими варварами.

На протяжении остававшейся части XIX века британцы с присоединившимися к ним остальными европейцами, властями России и США продолжали постоянный военный шантаж Китая, угрожая военными действиями всякий раз, когда придворные сановники Цинов пытались противиться их растущим запросам. Так как Китай в военном отношении все дальше отставал от европейцев, такая тактика себя оправдывала. К 1900 году министры цинского правительства согласились на образование заморских торговых концессий. В районах китайских городов, где возникали такие концессии, предназначенные исключительно для иностранцев, европейцы пользовались полным политическим контролем и абсолютными правами юрисдикции. Шанхай, расположенный в устье реки Янцзы, превратился в самое крупное поселение европейцев к востоку от Суэцкого канала и витрину европеизации для остального Китая. Иностранные поселения во многих отношениях подразумевали своего рода колониальное господство, даже притом, что Китай как страну никто и никогда в колонию превратить не смог. Табличка с надписью «Собак и китайцев не пускаем» в Шанхайском парке вдоль береговой линии может принадлежать к области мифов, но многие городские китайцы на самом деле ощущали себя людьми второго сорта в собственной стране.

Иностранцы ехали в Китай не только из-за возможности разбогатеть. Кое-кто приезжал ради спасения души. Численность иноземных миссионеров стремительно выросла в конце XIX века, и даже притом, что эти миссионеры обратили в свою веру совсем немного китайцев, само их существование в Китае послужило причиной многочисленных конфликтов с коренными жителями, особенно в сельской местности, где иностранцы и их китайские послушники подозревались во всех возможных проступках. Но христианские миссионеры отнюдь не только служили поводом для сплетен. Кто-то из них решил послужить связующим звеном между носителями европейской и китайской традиции. Они занялись переводом трудов по науке, географии и истории, основывали школы и университеты, где преподавались «знания заморских дьяволов». Стремительный прогресс, с каким китайцы овладевали иноземной техникой, в полной мере остается заслугой миссионеров; один из них числится главным в Китае переводчиком первого собрания трудов европейского типа (для которого он перевел не меньше 129 томов по науке и технике на китайский язык).

Но западные миссионеры оставили в Китае такой глубочайший след, о каком никто из провидцев даже не догадывался, а когда все случилось, души европейцев наполнились животным ужасом. В 1843 году молодой человек, в состоянии глубого потрясения, спотыкаясь покидавший аудиторию после испытания на право занятия государственной должности в системе имперского управления в Кантоне, которое провалил, получил из рук американского баптистского миссионера, случайно проходившего мимо, христианский трактат. Этот молодой человек возвратился в свою родную деревню и начал читать изложение Нового Завета для иноверцев. Несколько месяцев спустя Хун Сюцюань (так звали тронувшегося после неудачных экзаменов умом юношу) объявил своим ничего не подозревавшим родственникам о том, что они имеют дело с Сыном Божьим и младшим братом Иисуса Христа, присланным на землю ради возрождения душевной чистоты и освобождения ее от лукавого. Сначала родственники рассердились на Хун Сюцюаня и выгнали его из дома; крайне убогой общине, в какой ему угораздило родиться, требовались работяги для сбора урожая, а не самозваные пророки. Но через некоторое время к нему потянулись приверженцы, и его малочисленному обществу «Воинов Бога» удалось воспрянуть духом.

Группа сторонников проповедника Хуна выживала потому, что середину XIX века благополучным временем в прибрежных районах Южного Китая назвать было нельзя. Поражение в войне с Британией во многом подорвало авторитет Цинов, и вся система управления, не говоря уже о налоговой системе и системе снабжения, находилась в беспорядочном состоянии. В некоторых районах разбойники и участники тайных сообществ начали охоту на представителей слабых и уязвимых слоев населения; а народ Хун Сюцюаня (хакка) относился к национальному меньшинству, всегда приносившемуся в жертву большинством. К концу 1840-х годов проповедник Хун организовал вооруженные группы для защиты своей общины. К началу 1850-х годов движение сопротивления народа хакка, возглавляемое Хун Сюцюанем, переросло в настоящее восстание против Цинов, а Сын Божий взял на себя светские обязанности правителя «царства великого небесного спокойствия», известного как «тайпин Тяньго».

Тайпинское восстание сразило Китай в середине XIX века, как страшная болезнь, а вместе с остальными мятежами привело династию Цин на грань свержения. Движимые религиозным рвением войска тайпинов взяли под свой контроль большую часть Китая к югу от Янцзы и провозгласили своей столицей Нанкин, которым правили до 1864 года. Пока Хун Сюцюань занимался ревизией Библии, его ученики создали милленарное государство, основанное на религиозных принципах, справедливом разделе земли и уничтожении своих врагов. Иногда тайпины казались больше озабоченными проведением в жизнь их идеалов, чем дальнейшим расширением территории, находящейся под их управлением, а после 1856 года мятежники вообще перешли к обороне. Тем не менее тайпины провозгласили важные социальные изменения, и пусть даже никто не мог ясно объяснить, в чем заключается их практическая польза или просто привлекательность, они оказали реальное подрывное идеологическое влияние.

Фундаментом социальной доктрины тайпинов служила не частная собственность, а общинное обеспечение населения необходимыми предметами потребления. Земля у них распределялась для обработки наделами с присвоением им категории качества ради обеспечения справедливой доли. Еще более кардинальным было провозглашение социального и образовательного равенства женщин с мужчинами. Традиционное калечащее бинтование ступней у девочек запрещалось, а целью движения тайпинов объявлялась высокая мера строгости в отношениях полов (хотя сам «царь небесный» Хун Сюцюань продолжал предаваться распутству). Все это отразилось в смеси религиозных и социальных элементов, которые лежат в основании тайпинского культа, и теперь эта теория угрожала традиционному китайскому порядку. Если бы не встречный мятеж местных элит и неохотная поддержка, оказанная Цинам их западными врагами заморскими дьяволами (отдавшими предпочтение императору, которого они могли использовать в своих шкурных интересах, и отвергнувшими сумасброда с мессианскими замашками, представлявшего опасность для их коммерческих интересов), Китайская империя вполне могла бы рухнуть. Но в середине 1860-х годов властям в Пекине наконец-то удалось собраться и нанести поражение мятежникам, благо сам Хун Сюцюань весьма своевременно умер.

Восстания в Китае середины XIX века повлекли за собой громадные разрушения, унесли гораздо больше жертв, чем Первая мировая война в Европе, и оставили безжизненные пустыни в нескольких ключевых районах страны. Но вместе с тем они вызвали коренные преобразования. Династия Цин после победы над мятежниками мало чем напоминала династию, существовавшую до восстания тайпинов. В то время как империя получила право на жизнь, своим существованием она теперь была обязана провинциальным союзникам и своим иноземным покровителям. Союзники и покровители выдвинули условия своей поддержки Цинам: британцы и французы фактически провели собственную маленькую войну с Китайской империей, пока сами китайцы сражались за выживание с тайпинами. Причем за этими европейцами числятся такие уголовные преступления, как разрушение величественного летнего дворца императора, а также Юаньминъюань («Сады совершенной ясности»). По мере приближения конца гражданской войны посланники иностранных держав потребовали у Цинов (и получили) новые концессии.

До конца XIX столетия китайцам предстояли новые территориальные утраты. Китай со всей очевидностью подвергся откровенному нападению со стороны всего, что относится к политической категории «Запад», к которой присоединились европейские боковые ветви в виде Америки и России. Русские заняли земли, на которые претендовали власти Китая, к востоку от реки Амур и образовали Приморский край с Владивостоком в качестве ключевого города. В 1880-х годах французы объявили об установлении своего протектората над Вьетнамом. Существовавший с древних времен совсем необременительный китайский сюзеренитет отменили; французы приступили к поглощению Индокитая как такового, а британцы в 1886 году аннексировали Бирму. В конце столетия англичане, французы и немцы вытребовали для себя практически бессрочные разрешения на использование речных портов в глубине территории Китая. Даже итальянцы попытались поучаствовать в раздаче трофеев, но до 1901 года им практически ничего не перепало.

А еще задолго до всего этого представители западных держав выбили из правителей Китая всевозможные концессии, кредиты и соглашения, предназначавшиеся для предохранения и стимулирования их собственных экономических и финансовых интересов. Едва ли вызовет удивление то, что британский премьер-министр, когда в конце века говорил о двух категориях наций – «живучих и отмиравших», – Китай назвал наглядным примером второй категории. Государственные деятели начали готовиться к его расчленению.

Но если вожаки тайпинов представляли собой совершенно новую категорию китайцев, то те, кто их разгромил, тоже появились только к тому моменту. В целом выходцы из провинций Центрального Китая после войны потребовали высокой степени провинциальной автономии для себя, и полученную самостоятельность они часто использовали для экспериментов с образовательными и инфраструктурными реформами. И даже при всей своей преданности империи эти люди полагали, что главные реформы, которые они считали назревшими для государства в целом, следовало начинать в провинциях. Их считали передовыми людьми, понимавшими необходимость для Китая применения модели административной структуры и образовательной системы, созданной на Западе. Иначе империю было не сохранить, а время работало совсем не на них.

С учетом достижений, зарегистрированных главным образом в провинциях на протяжении нескольких лет в 1870-х и 1880-х годах, кое-кто заговорил о китайском «возрождении», подобном тому, что происходило в Японии. Сторонники «движения самоусиления», возглавлявшегося одним из героев разгрома тайпинов по имени Ли Хунчжан, делали упор на приобретении зарубежной техники, чтобы с ее помощью отстоять Китай и начать догонять Запад. При этом Ли Хунчжан считал, что фундаментом государства должно стать учение Конфуция. Лозунг «Западный по форме – китайский по сути» получил широкое распространение даже среди наиболее радикальных реформаторов первого поколения в Китае.

На первом этапе реформ удались многочисленные достижения. В Китае появились первые собственные современные арсеналы, военный флот и свои первые учебные заведения, в которых преподавали одновременно китайские и иноземные науки. Образовали внешнеполитическое ведомство с дипломатическими миссиями за рубежом, а молодых китайцев стали посылать в Европу и Америку на учебу. Все это произошло вразрез с постоянным сопротивлением со стороны придворных реакционеров. К концу 1880-х годов тем не менее при дворе победили те, кто выступал противником перемен. Им удалось пробудить консервативные воззрения вдовствующей императрицы Цыси, которой принадлежала власть при дворе со времен Тайпинского восстания, доставшаяся ей через двух малолетних императоров, регентом которых она последовательно считалась в конце XIX века. К 1890 году эпоха самоусиления на центральном уровне закончилась, пусть даже власти некоторых провинций продолжали делать успехи на местах.

Последствия отказа Цинов от реформы наглядно проявились в 1894–1895 годах, когда Китай втянули в войну с Японией за влияние в Корее, в которой он потерпел поражение. Тот факт, что их империя могла уступить победу в военных действиях западным варварам, Цины могли объяснить своей временной слабостью перед новым врагом, неизвестным им до тех пор. Стерпеть победу восточных варваров, на протяжении многих веков остававшихся соседями Китая, выглядело немыслимым для династии позором. Поражение в войне с японцами оскорбило народ империи и ее правителей Цинов настолько сильно, что юный император Гуансюй восстал против вдовствующей императрицы и в 1898 году приступил к юридической и административной реформе, продлившейся недолго, зато принесшей большие позитивные изменения. Даже притом, что Цыси восстановила свою власть после сотни дней реформ, казнив или отправив в изгнание ведущих реформаторов, а императора поместив под домашний арест, сам эпизод показал, что единство Цинов, которым скреплялся Китай с начала XVII века, начало слабеть даже в центре власти.

Ситуация усугубилась еще два года спустя, когда вдовствующая императрица, попытавшаяся отыграться на реформаторах и христианах с их заморскими спонсорами, поддержала своим авторитетом движение сброда из сословия недовольного сельского населения, вожаки которого полагались на владение искусством рукопашного боя и магические заклинания, которых им должно было хватить для избавления Китая от проклятия иноземного господства. «Боксеры», как их звали европейцы, мало чего добились за счет убийства западных миссионеров и их китайских новообращенных, но зато вполне успешно спровоцировали вмешательство во внутренние дела Китая со стороны европейцев и японцев, причем настолько мощное, что в августе 1900 года иноземцы взяли Пекин и разграбили его Запретный город. Цыси спаслась бегством, и когда она возвратилась в Пекин в январе 1902 года, ей пришлось возглавить цинский режим, полностью подконтрольный иностранным державам. Можно было сказать, что иностранцы предпочли Цинов потому, что к тому моменту ими было легче всего манипулировать в своих интересах. Но Цины к тому же обеспечивали определенную степень стабильности в своей империи, приобретающую все большую роль в условиях увеличения объема иностранных инвестиций и кредитов, поступающих в Китай. Никогда не числившийся формально колонией Китай начинал тем не менее подвергаться в некоторой степени колонизации.

Но представители иностранных держав не видели, что внутри китайского общества вызревает большая беда, невидимая под внешним благополучием. Поскольку правители Цинской империи отчаянно пытались внедрить в жизнь новые планы реформы и модернизации в самый разгар «боксерской» катастрофы, они тем самым в максимальной степени разозлили своих врагов внутри Китая. Националисты ненавидели цинский режим, считая, что он продался иностранцам и пользовался их поддержкой. Традиционалисты обвиняли его в предательстве конфуцианских принципов. Радикалы сетовали на отсутствие народовластия. И провинциальные правители подозревали Цинов в подготовке к лишению их приобретенной было автономии. Именно из-за опасения готовящегося возвращения всей полноты власти империи правители многих провинций пошли на объявление независимости в момент наивысшего подъема подавленного в 1911 году восстания.

К началу 1912 года, когда открытый мятеж охватил многие провинции и практически всю армию, императорской семье уже не надо было подсказывать, что им пришел конец. Мать последнего императора, которому едва исполнилось шесть лет, объявила о его отречении от престола, чтобы просто спасти его жизнь, и издала императорский указ с провозглашением Китайской республики. Старый революционер Сунь Ятсен, прозевавший китайскую революцию как таковую потому, что отправился побираться среди китайцев в западных штатах США, поторопился на родину из Денвера. Его-то и провозгласили президентом новой республики. Но у власти Сунь Ятсен задержался не надолго, даже притом, что власти всех провинций Китая объявили о своей лояльности новому государству. Власть у него очень скоро отобрали влиятельные милитаристы и провинциальные предводители. Поэтому первые 15 лет Китайская республика существовала главным образом на словах.

На период 1911–1912 годов приходится еще больший водораздел в китайской истории. Впервые за последние две тысячи лет Китайской империи больше не существовало, а государство, пришедшее ей на смену, располагало отчетливо европейскими чертами, определявшими его роль, главными из которых можно назвать демократию, национализм и модернизм. Еще большую важность представляло то, что значительные изменения в китайском обществе знаменовали изменения в политике. В стремительно разраставшихся городах образовались капиталистические рынки, в деятельности которых равноправное участие принимали иностранцы и китайцы. Через торговлю, обращение денег и туристический обмен некоторые части Китая все прочнее привязывались к глобальным секторам экономики, и по всей стране распространялись новые товары, идеи и манеры поведения. Некоторый слой китайцев все эти изменения воспринимал с негодованием, в то время как другая часть этого народа им радовалась и делала на них состояния. На протяжении XX века гибридные формы, возникшие в результате столкновения между Китаем и Западом, будут служить питательной средой нового динамизма, особенно с экономической точки зрения, одновременно служа причиной неравенства, негодования и конфликта, ведущего к мрачнейшим моментам в истории современного Китая и современного мира.

В начале XIX века мало что могло показаться поверхностному наблюдателю поводом для предположения, будто Япония успешнее Китая пройдет испытание вызовами со стороны Запада. Внешне эта страна выглядела глубоко консервативным государством. Все-таки с момента учреждения сёгуната многое в ней изменилось и появились указания на то, что с годами изменения будут углубляться по сути и ускоряться по темпам. Парадокс заключался в том, что во многом перемены состоялись в силу достижений эпохи Токугава. Она принесла японцам мир. Очевидный результат состоял в том, что военная система Японии устарела и себя не оправдывала. Сами самураи выглядели паразитическим сословием; для них как бойцов не находилось никакого занятия, и им оставалось только кучковаться в селениях при замках их господ в качестве потребителей без доходного занятия, доставляя социально-экономические проблемы. Длительный мир к тому же способствовал экономическому подъему, который считается самым заметным плодом эпохи Токугава. В Японии уже появилось наполовину развитое, сословное общество с денежной экономикой, с зачатками псевдокапиталистической структуры в сельском хозяйстве, которая разлагающе действовала на старые феодальные отношения, и с растущим городским населением. Крупнейший торговый центр Японии город Осака в последние годы сёгуната располагал населением в 300–400 тысяч жителей. В Эдо могло проживать до миллиона человек. Эти громадные центры потребления поддерживались финансовыми и коммерческими механизмами, с XVII века мощно выросшими в масштабе и сложности конструкции. Они посрамили старинные понятия по поводу неполноценности торгового порядка. У них появились даже современные приемы сбыта товаров; сотрудники дома Мицуи XVIII века (два века спустя все еще служившего столпом японского капитализма) раздавали бесплатно зонтики, украшенные их торговым знаком, клиентам, застигнутым в их магазинах дождем.

Многие из этих изменений послужили регистром создания нового богатства, от которого сёгунату как таковому ничего не досталось по большому счету потому, что у него отсутствовала способность потреблять его темпами, выдерживавшими ход его собственных растущих потребностей. Главный доход в казну поступал в виде рисового налога, проходившего через господ, а ставка, по которой взимался этот налог, оставалась неизменной на расчетном уровне XVII века. Налогообложением тем самым не отбиралось новое богатство, прираставшее за счет совершенствования обработки и восстановления плодородия земли. В этой связи, так как богатство оставалось в руках состоятельных хлеборобов и деревенских старейшин, в сельской местности происходило обострение противоречий. Беднейшее селянство часто выдавливалось на рынки труда японских городов. Переселение беднейших селян в города служило очередным признаком распада феодального общества. В городах, пораженных инфляцией, усугублявшейся растущим объемом фальшивых денег в сёгунате, откровенно процветали одни только купцы. Последняя попытка экономической реформы провалилась в 1840-х годах. Сёгуны нищали, а их домашние слуги теряли былое терпение; перед самым концом эпохи Токугава кое-кто из самураев начинал пробавляться торговлей. Их доля в налоговых доходах собственных господ находилась на уровне предшественников XVII века; повсюду можно было встретить обнищавших, недовольных политикой меченосцев, а также представителей целых семей великих сёгунов, помнивших времена, когда их род стоял на равных с родом Токугава.

Очевидная опасность этой потенциальной нестабильности была сильна, так как полного обособления от заморских воззрений давно уже не существовало. Несколько ученых мужей проявляли интерес к книгам, проникавшим на территорию Японии через узкую щель торговли с голландцами. Япония существенно отличалась от Китая с точки зрения восприимчивости к техническим новинкам. «Японцы представляются народом сообразительным и быстро познающим все, что они видят собственными глазами», – сказал один голландец в XVI веке. Они быстро осознали и использовали на практике, что китайцам оказалось не по силам, преимущества европейского стрелкового оружия и приступили к его массовому изготовлению. Японцы научились собирать европейские часы, к которым китайцы относились как к забаве. Они стремились перенимать у европейцев все подряд, так как у них на пути не стояли собственные традиции, мешавшие китайцам учиться у иноземцев. В вотчинах великих феодалов появились известные школы или научные центры «голландских исследований». Сами правители сёгуната разрешили перевод иностранных книг, и такую санкцию историки считают важным шагом в настолько грамотном обществе, так как образование в Японии при Токугава принесло весьма добрые плоды: даже молодые самураи начинали интересоваться европейскими воззрениями. Японские острова представлялись относительно небольшими по площади, и между ними существовало надежное сообщение, поэтому новые идеи распространялись без особых затруднений. Следовательно, положение Японии, когда ее народу пришлось внезапно столкнуться с новым и невиданным доселе вызовом со стороны Запада, было гораздо более надежным, чем в свое время у Китая.

Первый период общения европейцев с жителями Японии закончился в XVII веке изгнанием всех их, кроме нескольких голландцев, которым разрешили вести торговлю с острова у порта Нагасаки. Европейцам в то время на такие действия японцев достойно ответить было нечем. Такое положение вещей вечно продолжаться не могло, и доказательством такого вывода послужила судьба Китая в 1840-х годах, вызвавшая большую тревогу кое у кого из правителей Японии. Европейцы и североамериканцы со всей очевидностью располагали одновременно большим желанием прорваться в азиатскую торговлю, а также распиравшей их непреодолимой мощью для выполнения данной задачи. Голландский правитель предупредил сёгуна о том, что тому не следует дальше придерживаться политики отказа от общения с европейцами. Беда в том, что правители самой Японии никак не могли договориться по поводу наиболее благоприятного пути: сопротивления или уступок иноземцам. В конечном счете в 1851 году президент США отправил военно-морскую миссию во главе с коммодором Мэтью Перри для принуждения японцев к налаживанию отношений с американцами. Под командованием Перри первая иностранная эскадра в 1853 году вошла в японские воды и без приглашения заняла бухту Эдо, чтобы продемонстрировать военно-морскую мощь Запада. В следующем году американская эскадра вернулась, и дипломатам принужденного к дружбе сёгуната пришлось заключать первый из череды договоров с заморскими державами.

Прибытие миссии Перри с позиции конфуцианской морали можно было рассматривать как предзнаменование приближающегося конца сёгуната. Естественно, известная часть японцев видела в нем то же самое. Понятно, что конец сразу же не наступил, и на протяжении нескольких лет наблюдалось нечто напоминавшее невнятную реакцию на внешнюю угрозу. Правители Японии далеко не сразу перешли к полноценной и откровенной политике уступок (они даже предприняли было попытку изгнания иностранцев со своей территории силой), и политический курс Японии на будущее удалось определить только ближе к середине 1860-х годов. В течение ближайших лет «дипломатический» успех Запада удалось воплотить в серии так называемых «неравноправных договоров», которые послужили символом японско-европейских отношений того времени. Главные уступки, доставшиеся Соединенным Штатам, Великобритании, Франции, России и Нидерландам, заключались в коммерческих привилегиях, статусе экстерриториальности для иностранных резидентов и аккредитации их дипломатических представителей. Чуть позже наступил конец самому сёгунату; первым из факторов его краха называют неспособность к сопротивлению иностранцам, а вторым считют угрозу со стороны двух крупных группировок феодальной знати, представители которой уже начали перенимать европейские военные приемы, пригодные для смещения клана Токугава и замены его более толковой централизованной системой, находящейся под их контролем. Между кланом Токугава и его противниками прошла схватка, но она сопровождалось не обвалом в смуту и анархию, а восстановлением в 1868 году власти императорского двора и администрации в ходе пресловутой Реставрации Мэйдзи.

Возвращение императора к народу после многих веков обрядового уединения и последовавшая широкая поддержка революционного обновления приписывались заслугам прежде всего наиболее образованных японцев с их страстным желанием бежать из «позорной неполноценности» на Запад, которое вполне могло привести их к тому, чтобы разделить судьбу китайцев и индейцев. В 1860-х годах министры правительства сёгуна и представители ряда отдельных кланов уже отправили в Европу несколько миссий. Агитацию с осуждением всего иноземного пришлось прекратить, чтобы узнать у Запада тайну его силы. В такой перемене политики заключался парадокс. Как и в некоторых европейских странах, национализм, коренившийся в консервативном видении общества, приходилось по большому счету использовать в ущерб традиции, которую он предназначался защищать.

Перемещение двора в Эдо, в скором времени переименованного в Токио («Восточная столица»), послужило символическим стартом Реставрации Мэйдзи и обновления Японии; первым этапом эпохи Мэйдзи, без которого было не обойтись, называют отмену феодализма. Обещавшее большие сложности и кровопролития мероприятие удалось предельно упростить благодаря предводителям четырех крупнейших кланов, добровольно сдавшим императору свои земли. Свои побуждения они увековечили в мемориале, посвященном императору. Они возвращали императору то, что изначально ему же принадлежало, для того, заявили эти предводители, «чтобы во всей нашей империи преобладало единое правило. Тогда наша страна сможет занять достойное место наравне с остальными нациями мира». Так выглядело лаконичное выражение патриотической морали, которой предстояло вдохновлять предводителей Японии на протяжении следующего полувека и пользоваться широкой популярностью в стране с высоким показателем грамотности населения, где местные руководители могли довести поддержку народом национальных целей до уровня невозможного где бы то ни было еще на планете. Стоит признать, что подобные выражения патриотической морали встречались и в других странах. Особой для Японии следует отметить оперативность, с какой судьбу Китая учли в программе своих действий японцы, эмоциональную поддержку понятию японской общественной и нравственной традиции, а также тот факт, что в императорском престоле заключался доступный источник морального авторитета, предназначенного не только для сохранения связи с прошлым. При наличии данных условий сложилась ситуация для японской консервативной революции 1688 года, открывающей путь радикальным изменениям.

Японцы стремительно переняли многие атрибуты европейского государства и общества. В течение первых пяти лет на Японских островах прижились: административное деление на префектуры, система почтовой связи, ежедневные газеты, министерство просвещения, обязательная воинская повинность, первая железная дорога, религиозная терпимость и григорианский календарь. Представительную систему местного управления внедрили в 1879 году, а 10 лет спустя новой конституцией предусматривался двухпалатный парламент (в рамках подготовки к назначению верхней палаты к тому моменту уже кому нужно присвоили статус пэров). На самом деле все выглядело не настолько революционным, как казалось со стороны. Приблизительно в это же время новаторский порыв начинал постепенно выдыхаться. Период, когда все иностранное вызывало восторг, миновал; подобный энтузиазм японских космополитов еще вернется во второй половине XX века. В 1890 году императорским Предписанием к обучению населения, которое с тех пор по великим праздникам зачитывали многим поколениям японских школьников, требовалось соблюдение традиционных конфуцианских обязанностей сыновнего благочестия и повиновения, а также пожертвование собой ради государства в случае такой необходимости.

Одна из задач, быть может самая важная, для старинной Японии заключалась в том, чтобы как-то пережить революцию Мэйдзи, и подтверждение успешного выполнения этой задачи мы видим сегодня со всей очевидностью; тайна нынешней Японии заключается в живучести ее старинных традиций. Но многим все равно пришлось пожертвовать. Феодализм уже никак не восстановишь, хотя его щедро возмещает чиновничество с претензией на всемогущество настоящих хозяев. Еще одним радикальным выражением нового пути развития нации считается отмена прежней упорядоченной сословной системы. Особую заботу пришлось проявить в процессе истребления привилегий самурая; часть такого рода привилегий удалось как-то компенсировать через назначение на государственную службу, приглашение в доходное дело (к тому времени уже не считавшееся недостойным занятием), а также мобилизацию в современные сухопутные войска и военно-морские силы. Для всего этого требовались указания иностранных специалистов, ведь японцы всегда отличались доведением любого дела до совершенства. Постепенно они отказались от своих французских военных консультантов и после Франко-прусской войны стали приглашать вместо них немцев; британцы поставляли инструкторов по военно-морской службе. Молодых японцев отправляли за границу для овладения секретами восхитительного и пугающего мастерства профессионалов своего дела на Западе. Даже в наши дни трогательно вспоминать о рвении многих молодых людей и их наставников, а какое мощное впечатление оставляют их достижения, нашедшие применение далеко за пределами Японии в их собственное время! Пресловутые сиси (как звали самых страстных и преданных активистов реформаторов) позже вдохновляли национальных вожаков по всей Азии от Индии до Китая.

Самые примитивные показатели успеха реформаторов появляются в экономике, но и они выглядят весьма убедительными. Этот успех строился на экономических предпосылках мира, обеспеченного кланом Токугава. Рост в Японии, далеко превосходивший достижения любых государств за пределами западного мира, обеспечивался не одними только заимствованиями европейской техники и опыта ее применения. Этой стране повезло в том, что в ней уже образовался мощный слой предпринимателей, считавших само собой разумеющимся стимул барыша, и Япония, несомненно, казалась богаче, скажем, Китая. Некоторое объяснение великого скачка Японии вперед лежит к тому же в плоскости преодоления инфляции и ликвидации феодальных пут, затруднявших реализацию полного потенциала развития Японии. Первым показателем наступивших перемен было дальнейшее увеличение сельскохозяйственного производства. При всей малочисленности земледельцев, составлявших в 1868 году четыре пятых населения Японии, это сословие неплохо заработало. Японцам удалось обеспечить прокорм в XIX веке растущего населения через освоение дополнительных угодьев для выращивания риса и повышения отдачи уже возделанных полей.

Притом что зависимость от земельного налога снизилась, так как увеличившуюся часть поступлений можно было получить из других источников, все-таки из-за земледельца стоимость новой Японии упала больше всего. Даже в 1941 году японские фермеры еще не видели особой выгоды от модернизации. Речь шла об относительном отставании; их предки всего лишь веком раньше по средней продолжительности жизни и доходу находились на уровне британцев, но к 1900 году могли только мечтать о таких показателях. Промышленных источников ресурсов категорически не хватало. На инвестиции привлекались поступления от земельного налога, становившегося все более продуктивным. Потребление оставалось на низком уровне, хотя и не наблюдалось народных страданий, скажем таких, как в период сталинской индустриализации России. Высокая норма сбережений (12 процентов в 1900 г.) спасла Японию от кабалы иностранных займов, но при этом послужила тормозом потребления. Так, образно говоря, выглядела оборотная сторона балансового отчета хозяйственного роста, кредитные статьи которого представлялись достаточно четкими: появилась инфраструктура современного государства, собственная оружейная промышленность, обычно высокая кредитная надежность в глазах иностранных инвесторов, а также мощное наращивание производства к 1914 году в хлопчатобумажной и других текстильных отраслях.

Закончим тем, что за все эти успехи пришлось расплачиваться накладными духовными потерями. Даже в своем стремлении учиться у Запада японцы обращались внутрь своей нации. «Иностранное» религиозное влияние конфуцианства и даже с самого начала буддизма подверглось нападкам со стороны приверженцев государственной синтоистской веры, которые уже во времена сёгуната начали выделять и укреплять роль императора как воплощения святости власти. Требования преданности императору, как главному атрибуту нации, потеснили принципы, воплощенные в новой конституции, пусть даже разработанной на самых либеральных началах, но совсем для другой культурной среды. Характер режима время от времени выражался не столько в его либеральных атрибутах, сколько в репрессивных действиях имперской полиции. Большинство государственных деятелей Мэйдзи полагало, что выполнение двух их великих задач потребовало и великого административного авторитета. Модернизация экономики означала отнюдь не планирование в современном его смысле, а непреклонные правительственные инициативы с жесткими бюджетно-финансовыми мерами. Еще одной проблемой считалось поддержание порядка. Имперская власть однажды пережила закат из-за неспособности справиться с угрозой на этом фронте, и теперь возникли новые опасности, так как далеко не все консерваторы могли смириться с Японией новой модели. Одним из источников бед служил недовольный ронин – неприкаянный самурай без хозяина. Вторым источником называют бедственное положение японского крестьянина; на первое десятилетие эпохи Мэйдзи пришлись многочисленные мятежи земледельцев. Во время подавления восстания в провинции Сацума в 1877 году отряды новобранцев императорской армии показали свою способность с точки зрения обращения с консервативным сопротивлением. Так закончилось последнее из нескольких восстаний против «реставрации» и отражался последний большой вызов со стороны сторонников консерватизма.

Энергию недовольных самураев постепенно направили на исполнение службы в интересах нового государства, но все равно последствия реформ выгоду народу Японии приносили не всегда, из-за них в определенных ключевых секторах национальной жизни усилился навязчивый национализм, который в конечном счете вел к агрессии за рубежом. Такой национализм находил выражение не только в негодовании по поводу оскорблений, нанесенных Японии Западом, но также в имперских устремлениях на соседнем Азиатском материке. Модернизация дома и поиск приключений за границей часто вызывали напряженность в Японии после Реставрации Мэйдзи, но в конечном счете они выстроились в одном направлении. Массовые и демократические движения особенно чутко откликались на призывы японского империализма.

Заранее выбранной жертвой стал Китай, и азиаты должны были обращаться с ним гораздо строже, чем представители всех западных государств. Точно так же, как верховенству Китая в приграничных вассальных государствах бросили вызов европейцы на Тибете, в Бирме и Индокитае, японцы угрожали оккупацией древнему царству Кореи, числившемуся старинным данником Пекина. Японский интерес к этой стране возник очень давно. У этого интереса обнаруживается стратегическая составляющая; ближайший путь из Японии на континент лежал через Цусимский (часть Корейского) пролив. Но японцев к тому же беспокоили потенциальные устремления правителя России в Северо-Восточной Азии, в частности его виды на Маньчжурию, и неспособность властей Китая противостоять им.

В 1876 году наступило время откровенных шагов; под угрозой вооруженного вмешательства и дулами корабельных пушек (напомним о действиях европейцев по принуждению правителя Китая и коммодора Перри в переговорах с сёгуном Японии) корейцы согласились открыть три своих порта для японцев и произвести обмен дипломатическими представительствами. В Китае это восприняли публичным оскорблением. Японцы обращались с дипломатами Кореи как с представителями независимой страны и вели с ними переговоры через главу императорского двора в Пекине, претендовавшего на суверенитет Кореи. Кое-кто из японцев рассчитывал на гораздо большее. Они помнили о предыдущих японских вторжениях на территорию Кореи, об успехах их пиратов у корейских побережий, а теперь жаждали прибрать к рукам минеральные и природные богатства этой страны. Государственные деятели эпохи Реставрации отнюдь не сразу уступили такого рода нажиму, но на самом деле они в известном смысле торопились медленно. В 1890-х годах японцы сделали очередной шаг вперед, приведший Японию к ее первой с момента Реставрации полномасштабной войне против Китая. Война оказалась абсолютно победоносной, но сопровождалась национальным унижением, когда в 1895 году представители группы западных держав вынудили власти Японии согласиться на мирный договор, далеко не такой выгодный, как тот, что они навязали китайцам (которым предусматривалась Декларация независимости Кореи).

В этот момент негодование Запада наложилось на воодушевление, которое вызывала экспансия в Азии. Общественное недовольство «неравноправными договорами» достигало точки кипения, и в 1895 году крышку с котла бурлящего возмущения все-таки сорвало. Японское правительство вынашивало собственные интересы при оказании поддержки китайским революционным движениям, а теперь можно было предложить им звонкий лозунг: «Азия – для азиатов!» Представители западных держав все больше убеждались в том, что ведение дел с японцами требовало совершенно иного подхода, чем беззастенчивое запугивание китайских мандаринов. Японии все увереннее присваивали статус «цивилизованного» государства, требовавшего равноправного с европейцами к себе отношения. Одним из символов изменения японского государственного статуса послужила отмена в 1899 году оскорбительного напоминания о былом европейском превосходстве в виде нормы экстерриториальности граждан Запада. Затем в 1902 году наступило время откровеннейшего подтверждения факта признания Японии равноправным с Западом государством: заключение англо-японского союза. Официально объявлялось о том, что Япония присоединялась к Европе.

Наряду с Великобританией ведущей европейской державой в Восточной Азии в тот момент считалась Россия. В 1895 году ее роль представлялась решающей; причем русские энергично осваивали прилегающие к их империи территории, и японцы прекрасно видели, что давно желанная Корея может им не достаться, если они не поторопятся. Большую тревогу у японцев вызывало строительство железной дороги через Маньчжурию, разрастание Владивостока и активная деятельность русских купцов в Корее, где политика заключалась по большому счету в противоборстве между фракциями сторонников дружбы с русскими и японцами. Серьезнейшим вызовом японцам показалось то, что русские взяли в аренду у китайцев военно-морскую базу в Порт-Артуре. В 1904 году японцы нанесли удар. Война в Маньчжурии длилась год и завершилась унизительным для русских правителей поражением. В результате русскому царю пришлось отказаться от претензий на Корею и Южную Маньчжурию, где с тех пор устанавливалось японское господство (и еще над некоторыми территориями), продлившееся до 1945 года. Значение той японской победы трудно переоценить: впервые со времен Средневековья европейская держава потерпела поражение в полномасштабной войне от азиатов. Шума японцы наделали очень много, а эхо прозвучало просто громогласное.

Формальную аннексию Кореи Японией в 1910 году вместе с китайской революцией в следующем году и концом правления Цинов в Китае в наше время можно считать вехой, обозначившей окончание первого этапа ответа Азии на действия Запада, и поворотным пунктом. Азиаты ответили совсем неожиданной реакцией на вызовы со стороны Запада. Одним из двух государств, которым предназначалась роль великих азиатских держав второй половины нового столетия, стала Япония, и ее правители сделали своей стране прививку от угрозы со стороны Запада введением вируса модернизации. Другое государство, то есть Китай, осталось беззащитным перед Западом.

В обоих случаях представители Запада предоставили одновременно непосредственные и опосредованные поводы для государственного переворота, причем в одном случае его удалось успешно предотвратить, а в другом он все-таки случился. В обоих случаях судьба азиатской державы формировалась не только поступками ее собственного народа, но и особенностями отношений западных держав между собой. Их соперничество послужило причиной свары в Китае, которая так сильно встревожила японцев и вызвала у них большой соблазни, в то время как англо-японский союз вселил в них уверенность в безнаказанности их нападения на великого противника в лице России, лишенной какой-либо поддержки. Несколько лет спустя и Япония, и Китай станут равноправными участниками Первой мировой войны великих держав.

Между тем пример Японии, и прежде всего ее победа над Россией, послужил источником вдохновения для правителей остальных азиатских стран, главный вопрос для которых заключался в том, следует ли им считать европейское господство своей неизбежной судьбой. В 1905 году один американский ученый уже счел обоснованным говорить о японцах как о «ровне западным народам». Именно японцы повернули приобретенные у Европы навыки и представления против нее же самой. А разве остальные азиаты не могли повторить их пример?

Во всех странах Азии сотрудники европейских агентств внедряли изменения или способствовали их внедрению, чем ускоряли крушение там политической гегемонии Европы. Они несли с собой представления о национализме и человеколюбии, о демократии, дезорганизации силами христианских миссионеров коренного общества и веры, а также новых формах эксплуатации человека человеком, не предусмотренных местными обычаями; все это способствовало проведению политических, экономических и социальных изменений. Подсознательная реакция народов в виде индийского восстания сипаев или «боксерского восстания» в Китае выглядела первым и очевидным проявлением происходящего, но не стоит игнорировать другие явления, которым предстояло сыграть важную роль в будущем Азии. В особенности они касаются Индии, числившейся самой большой и значимой из всех колониальных территорий.

В 1877 году депутаты британского парламента присвоили королеве Виктории титул «императрицы Индии»; кто-то из англичан к такому решению отнесся с юмором, кто-то – с осуждением, но мало кто увидел в нем великий смысл. Подавляющее большинство населения считало британское господство в Индии явлением постоянным или близким к таковому. Они готовы были согласиться со своим соотечественником, сказавшим: «Мы находимся в Индии не ради удовольствия местного населения». А потом заявил, что только строгое и последовательное правительство способно предотвратить новый индийский мятеж. Остальные к тому же согласились бы с утверждением британского наместника, объявившего в начале XX века: «Пока мы правим Индией, мы остаемся самой крупной державой. Если мы ее потеряем, то сразу же скатимся до уровня третьесортной страны». В основе такого утверждения лежат две непреложные истины. Первая заключалась в том, что индийский налогоплательщик финансировал вооруженную защиту практически всей Британской империи; укомплектованные индийцами подразделения использовались для обеспечения ей стабильности от Мальты до Китая, а на субконтиненте Индостан постоянно находился их стратегический резерв. Вторая состояла в том, что индийская тарифная политика подчинялась интересам функционирования британской торговли и промышленности.

Такие факты все труднее было игнорировать. Но власть англичан в Индии на них не заканчивалась. Правительству одной пятой части человечества приходилось мириться с проявлениями элементарного страха, алчности, цинизма или властолюбия. Людям, как правило, трудно преследовать коллективные цели без привязанных к ним своего рода мифов, служащих им оправданием. Британцев в Индии эта доля тоже не обошла. Кто-то из них видел себя наследниками римлян, к которым классическое образование воспитывало восхищение, ведь они стоически несли бремя холостяцкой жизни в чужом краю, где требовалось устанавливать мир между враждующими племенами и внедрять право среди народов, его не знавших. Еще кто-то считал христианство драгоценным даром, с помощью которого они должны были уничтожать идолов и избавлять коренное население от злых привычек. Кому-то не удалось сформулировать такие ясные представления, зато они отличались простым убеждением в том, что даровали добро большее, чем существовало до них, и поэтому они приносили пользу.

В основе всех этих взглядов находилось убеждение в собственном превосходстве, и удивляться ему не приходится; оно всегда приводило в движение кое-кого из империалистов. Но ближе к завершению XIX столетия идеи европейского превосходства получили подкрепление вошедшими в моду расистскими воззрениями, а также смутными воспоминаниями о том, что преподавалось под видом тогдашней биологической науки о естественном отборе наиболее живучих видов. Такие воззрения обеспечили новое объяснение для более значительного социального отчуждения британцев в Индии от коренных индийцев после шока мятежа сипаев. Невзирая на весьма умеренное вовлечение поименованных индийских землевладельцев и коренных правителей в законодательную ветвь правительства, только в самом конце столетия к ним присоединились избранные индийцы. Более того, притом что индийцы могли претендовать на государственную службу по конкурсу, существовали серьезные практические препятствия на пути их вступления в разряд лиц, наделенных полномочиями принятия решений. В армии индийцев тоже не подпускали на старшие командные должности.

Самая крупная группировка британской армии всегда находилась на территории Индии, где ее стойкость в бою и монополия на обладание артиллерией сочетались с управлением индийскими полками европейскими офицерами, задача которых состояла в том, чтобы предотвратить повторение мятежа сипаев. Появление железных дорог, телеграфной связи и самых передовых образцов вооружения в любом случае говорило в пользу существовавшего в Индии правительства точно так же, как в любой другой европейской стране. Но вооруженные силы больше не служили объяснением самонадеянности британского правления, так как ему на смену пришло убеждение в расовом превосходстве. В отчете о переписи населения в 1901 году находим данные о том, что индийцев тогда насчитывалось чуть меньше 300 миллионов человек. Ими управляли около 900 человек белых государственных служащих. Как правило, на одного британского солдата приходилось 4 тысячи индийцев. Как один англичанин однажды образно высказался: если бы индийцы как-то решили одновременно плюнуть на его соотечественников, те просто утонули бы в их слюне.

Британская Индия к тому же существовала за счет тщательно просчитанных управленческих решений. За основу после мятежа сипаев принималось то, чтобы как можно меньше вмешиваться в жизнь индийского общества. Убийство новорожденных девочек пришлось запретить как квалифицированное убийство, но ни малейших попыток пресечения не предпринималось против многобрачия или венчания в детском возрасте (хотя после 1891 года перестали официально регистрировать браки до достижения женой 12 лет). Линия права должна была проходить снаружи того, что разрешалось положениями индуистской религии. Такой консерватизм нашел отражение в новом отношении к индийским коренным правителям. После мятежа сипаев все увидели, что они обычно сохраняют лояльность; те, кто выступили против правительства, пошли на этот шаг из-за обиды по поводу аннексии их земель британцами. После подавления мятежа сипаев права этих коренных правителей неукоснительно уважали; князья управляли своими государствами самостоятельно и фактически ни перед кем не отчитывались, но все-таки с оглядкой на британских политических чиновников, живших при их дворах. На коренные штаты Индии приходилось больше одной пятой части населения. Повсеместно британцы поддерживали коренную аристократию и землевладельцев. Тем самым создавалась база лояльности со стороны ключевых групп индийцев, но при этом британцам часто приходилось полагаться на тех, чьи собственные властные полномочия уже оказывались подорванными из-за социальных изменений. Просвещенный деспотизм за их счет, но в интересах крестьянства (появившегося в начале столетия) тем не менее теперь исчез. Такими выглядели самые грустные последствия мятежа сипаев.

К тому же в Британской Индии наравне со всеми остальными имперскими государствами удавалось постоянно сохранять гарантию от перемен. Сами достижения англичан их опровергали. Устранение войны служило благоприятным фактором для прироста народонаселения, одним из последствий которого считается учащение случаев голода. Но поиск способов заработать на жизнь, кроме как в сельском хозяйстве (который считался возможным выходом из проблемы перенаселения сельской местности), сильно затруднялся препятствиями на пути индийской индустриализации. Они возникли по большей части из-за тарифной политики, проводившейся в интересах британских промышленных производителей. Медленно нарождавшееся сословие индийских промышленников по этой причине оказывалось все более враждебно настроенным по отношению к своему правительству по его же вине. Отчуждение к тому же шло от многих представителей растущего отряда индийцев, получивших образование в соответствии с английскими программами просвещения коренного населения и впоследствии разочарованных при сравнении собственных перспектив с судьбой сверстников из британской общины Индии. Остальные, отправившиеся в Англию на обучение в Оксфорде, Кембридже или судебных иннах (адвокатском сообществе), сочли обнаруженное различие просто нетерпимым: в конце XIX века в Англии индийцы уже появились в качестве депутатов парламента, а в это время в Индии британский рядовой солдат мог продемонстрировать неуважение к выпускнику индийского училища, и, когда в 1880-х годах наместник короля решил было ликвидировать «пристрастное положение», в соответствии с которым европеец считался лицом неподсудным для индийских судей, британские колонисты подняли большой шум. Кое-кто к тому же ориентировался на то, что прочитал в трудах своих наставников; Джон Стюарт Милль и Джузеппе Мадзини именно через своих учеников приобрели огромное влияние в Индии, а через ее предводителей – и в остальной Азии.

Особенно остро негодование проявлялось среди индуистов Бенгалии, считавшейся историческим центром Британской державы: столица Индии находилась тогда в Калькутте. В 1905 году эту провинцию разделили на две части. Тогдашнее расчленение единой территории впервые поставило Британскую Индию перед явлением, в 1857 году не существовавшим, – индийским националистическим движением.

Вызревание чувства национальной самости шло медленно, прерывисто и толчками. Оно представляло собой этап сложного комплекса процессов, послуживших формированию современной индийской политики, притом что выглядело далеко не самым важным в различных районах и на разных уровнях общества. Более того, на каждом этапе само национальное чувство индийцев подвергалось мощному влиянию иноземных сил. Британские востоковеды в начале XIX века начали снова открывать для себя каноническую индийскую культуру, которая представляла огромную важность одновременно для формирования собственного достоинства носителей индуистского национализма и для преодоления глубокого раскола между народами субконтинента. Индийские ученые именно тогда начали выводить на свет под строгим контролем европейцев культуру и религию, изложенную в древних рукописях на забытом санскрите; через них эти ученые могли сформулировать концепцию индуизма, далекого от богатых и фантастических форм, а также наросших суеверий. К концу XIX века такое возвращение к арийскому и ведическому прошлому (на исламскую Индию внимания фактически никто не обращал) зашло достаточно далеко для индуистов, чтобы убедительно противостоять христианским миссионерам и предпринять культурное контрнаступление. Индуистский эмиссар, в 1893 году отправленный в Чикаго на работу в Парламент религий, не только заслужил большое личное уважение и привлек внимание к своим утверждениям о том, что индуизм следует причислить к великим религиям, способным к возрождению духовной жизни носителей других культур. Ему практически удалось обратить в свою веру новых ее приверженцев.

Национальное самосознание, как и политическая деятельность, которую оно должно было укреплять, на протяжении длительного времени оставалось достоянием очень немногих. Предложение того, чтобы провозгласить хинди общим языком Индии, казалось большой фантазией, когда индийское общество делилось на части сотней наречий и диалектов, а языком хинди могла пользоваться малочисленная элита общества, стремившаяся к укреплению связей по всему субконтиненту. Признаком принадлежности к элите считалось высокое образование, а не богатство как таковое: ее стержень составляли индуисты, часто бенгальцы, ощущавшие особенное острое разочарование тем, что их достижения в учебе не позволили им занять достойное место у кормила власти Индии; к 1887 году на конкурсной основе в сферу индийской государственной службы поступило не больше дюжины индийцев. В Британской Индии со всей откровенностью старались сохранять расовое господство европейцев, а также опираться на такие консервативные круги, как князья и землевладельцы. Редкое исключение касалось, но больше служило унижением, бабу (то есть грамотных представителей среднего сословия городских индусов).

Предпосылками формирования Индийского национального конгресса послужили новое культурное самоуважение, а также растущее чувство обиды по поводу несправедливости вознаграждения и пренебрежения. Непосредственным шагом к нему стал взрыв возмущения из-за отклонения предложений правительства, на которые поступили протесты европейских колонистов, по уравниванию прав индийцев и европейцев в судах. Один англичанин, обманутый в своих надеждах на государственную службу, занялся организацией I съезда Индийского национального конгресса и созвал его в Бомбее в декабре 1885 года. Свою роль в созыве съезда сыграли инициативы британского наместника, и европейцы долгое время определяли политику администрации этого конгресса. А их покровительство будет ощущаться еще дольше через протекцию и советы, формулировавшиеся в Лондоне. Достойным символом сложности европейского влияния на Индию следует назвать то, что некоторые индийские делегаты съезда приняли в нем участие в европейском платье, и выглядели они комично для жаркого климата Бомбея в своих строгих костюмах и цилиндрах, но таким был выходной гардероб правителей этой страны.

Делегаты съезда в скором времени разродились декларацией его принципов национального единства и возрождения, точно так же, как уже было в Японии, а в Китае и многих других странах такая декларация считалась классическим продуктом влияния европейских идей на азиатов. Но к самоуправлению с самого начала никто не призывал. Делегаты съезда в первую голову искали средства передачи индийских представлений наместнику короля и провозгласили свою «непоколебимую преданность» британской короне. Только спустя 20 лет, за которые намного более крайние националистические воззрения завоевали сторонников среди индийцев, депутаты конгресса приступили к обсуждению возможности обретения независимости. В течение данного периода времени его характер закалился и укрепился благодаря поношению, которому его подвергли британские колонисты, объявив камерным собранием, представляющим далеко не весь народ, а также безразличию со стороны администрации, одобрившей мнение этих колонистов и продолжившей функционировать посредством более традиционных и консервативных общественных сил. Экстремисты начали проявлять большую настойчивость. В 1904 году наступило время вдохновляющих побед Японии над Россией. Проблема столкновений возникла в следующем году после раздела Бенгалии.

Им решалось сразу две задачи: достигалось удобство управления и обеспечивался подрыв поддержки национализма в Бенгалии через образование Западной Бенгалии с преобладанием индуистов и Восточной Бенгалии мусульманского большинства. При этом сработал детонатор массы взрывчатых ситуаций, накапливавшейся долгое время. Незамедлительно в конгрессе развернулась борьба за власть. Сначала раскола удалось избежать через соглашение о цели свараджа (движение за самоуправление Индии), которая на практике могла бы означать независимое самоуправление, присущее белым доминионам: их пример наводил на творческие размышления. Экстремистов ободряли массовые беспорядки по поводу раздела Бенгалии. Против британцев применили новое оружие в виде бойкота товаров, который кое-кто надеялся распространить на такие формы пассивного сопротивления, как уклонение от внесения налогов и отказ солдат повиноваться приказам командиров. К 1908 году экстремистов из конгресса исключили. К этому времени в полной мере проявилось второе последствие: экстремизм породил терроризм. Опять же свою роль сыграли зарубежные образцы поведения. Русские революционные террористы теперь познакомились с трудами Дж. Мадзини и биографией борца за итальянскую независимость Дж. Гарибальди. В Европе считают, что они повлияли на настроения экстремистов и в Индии. Носители крайних взглядов утверждали, что политическое убийство нельзя считать обычным. Покушения на жизнь государственных деятелей и вылазки бомбистов власти встретили особыми репрессивными мерами.

Самым важным последствием разделения Бенгалии называют третье его проявление. Из-за него произошло открытое разделение народа на мусульман и индуистов. По причине случившейся перед мятежом сипаев исламской реформы, представленной аравийской ваххабитской сектой, индийские мусульмане на протяжении столетия все больше ощущали свое отличие от индуистов. Лишившиеся доверия со стороны британцев из-за попыток восстановления империи Великих Моголов в 1857 году, они не могли получить ответственные должности в правительстве или судебной коллегии. Индуисты с большим энтузиазмом, чем мусульмане, отреагировали на появившуюся в Британской Индии возможность овладения грамотой; они к тому же имели больший вес в торговле и пользовались значительным влиянием на правительство. Но мусульмане тоже нашли своих британских покровителей, открывших совершенно новый, исламский колледж, где можно было приобрести английское образование, позволявшее соревноваться с индуистами, и оказавших помощь в создании мусульманских политических организаций. Кое-кто из английских государственных служащих начал осознавать потенциал для уравновешивания индуистского нажима, которое грозило Британской Индии. Активизация индуистской обрядовой практики, например почитание коровы как священного животного, могла разве что усугубить раскол между двумя общинами.

Тем не менее только в 1905 году этот раскол превратился в один из основных политических принципов субконтинента и остается им до сих пор. Противники раскола страны провели кампанию с наглядной демонстрацией индуистских символов и лозунгов. Британский губернатор Восточной Бенгалии поддержал выступления мусульман против индуистов и постарался внушить им заинтересованность в новой провинции. Этого губернатора убрали, но агитация дала свои плоды: бенгальские мусульмане сожалели о его удалении с поста. Происходило формирование англо-мусульманской Антанты, которая позже послужила активизации индуистских террористов. Ситуация усугублялась тем, что те события пришли как раз на пятилетний период (с 1906 по 1910 г.), когда цены росли быстрее, чем когда-либо после мятежа сипаев.

Важный комплекс политических реформ, начатых в 1909 году, дал не больше, чем изменение нескольких форм функционирования политических сил, которым впредь предстояло доминировать в истории Индии до тех пор, пока без малого 40 лет спустя не пришел конец Британской Индии как таковой. Индийцев впервые назначили в совет при британском министре, отвечавшем за положение дел в Индии, и, что еще важнее, предусмотрели для индийцев новые места в законодательных советах. Но выборы предполагалось проводить с привлечением избирателей, имевших поддержку в общинах; можно сказать, что тем самым подводилась правовая база под деление Индии на индуистскую и мусульманскую части.

В 1911 году в первый и единственный раз правящий британский монарх посетил Индию. Великий императорский торжественный прием состоялся в Дели, где находился административный центр Великих Моголов и куда теперь из Калькутты перевели столицу Британской Индии. Продемонстрировать свое почтение в Дели съехались князья Индии; конгресс однозначно подтвердил свою лояльность перед монархом. Вступление на престол Георга V в том году было отмечено пожалованием настоящих и символических благодеяний, самым заметным и политически значительным из которых называют воссоединение Бенгалии. На этот момент, по всеобщему убеждению, пришлось максимальное возвышение Британской Индии.

И все-таки британское господство в Индии подтачивалось снизу одновременно и в Индии, и в Великобритании. Политика предпочтений мусульманам обижала индуистов, а мусульмане теперь ощутили, что правительство возвратилось на свои прежние позиции, так как решилось отменить раздел Бенгалии. Они боялись возрождения ведущей роли, то есть власти, индуистов в их провинции. Индусы в свою очередь восприняли такую уступку как свидетельство положительных результатов их сопротивления и стали требовать отмены избирательных правил в общинах, которые высоко ценили мусульмане. Тем самым британцы немало постарались на поприще насаждения враждебности со стороны мусульман еще до наступления первого десятилетия XX века, когда индийская мусульманская элита попала под нараставший нажим со стороны более многочисленного среднего сословия мусульман, соблазнившихся призывами панисламистского движения. К 1914 году не две, а три силы определяли порядок проведения индийской политики: британцы, индусы и мусульмане. Здесь следует искать происхождение будущего раскола единственной полной политической общности, когда-либо существовавшей на субконтиненте, как результата действия иноземных, равно как самих индийских сил.

Индия представляла собой крупнейшую массу коренного населения и величайшую территорию, находившуюся под европейским управлением в Азии. Но на юго-востоке и в Индонезии, когда-то принадлежавшей к индийской культурной сфере, располагались прочие имперские владения. За исключением Сиама, король которого предохранял формальную независимость своего государства, в 1900 году весь этот обширный район с населением практически 100 миллионов человек европейцы поделили на свои колонии: Бирму британцы оккупировали в 1886 году, и управляли они ею как областью Британской Индии. Полуостровная Малайя и области Борнео состояли из княжеских государств, находившихся под британским управлением, а их торговый центр находился в британской колонии Сингапур. Остальной малайский мир в составе 13 тысяч островов к юг с центром, находившимся на Яве, с начала XVII века постепенно колонизировался Голландской Ост-Индской компанией, и к 1800 году он превратился в национализированную колонию Нидерландов, известную как Голландская Ост-Индия. На востоке Франция овладела Вьетнамом (между 1862 и 1884 гг.), Камбоджей (1867) и Лаосом с 1893 года.

В ходе европейской колонизации происходило переписывание правил существования района мира, где на протяжении многих веков пестовались собственные мощные культуры, сплетенные с культурами Индии и Китая. Цины продолжали верить в то, что им удастся сохранить прежние отношения данников для стран Юго-Восточной Азии в XIX веке, но к середине столетия ситуация стала весьма быстро меняться, даже притом, что Пекин пользовался некоторым влиянием через авторитетные китайские общины, укоренившиеся в этом районе. И напротив, в ряде уголков района (например, в Корее дальше на север) понятие нации и национальной принадлежности все активнее приживалось среди представителей элиты приблизительно в то же самое время, когда закончилась их колонизация европейскими державами. В отличие от областей Африки, например, большинство стран Юго-Восточной Азии располагало мощными элитами, пережившими процесс колонизации и в скором времени занявшимися проблемами национального самосознания своих народов. Наиболее наглядно это проявилось во Вьетнаме, где спор между националистами и иноземцами вылился практически в пятидесятилетнюю войну.

Наиболее густонаселенным, а также самым сложным с точки зрения культурного разнообразия районом выглядел архипелаг Малайи, лежащий к югу от азиатского побережья. Здесь с XIV века утвердился ислам, потеснивший прежние индуистские или буддистские царства. При не таком прямом китайском влиянии, как дальше на север, господство на политической арене осуществляли султаны своих государств, концентрировавшихся вокруг Явы и Суматры, причем индуизм до наших дней сохранялся только на острове Бали. В конце XVI и XVII столетии доминировавшим на Яве султанатом был Матарам, но его правителю предстояло соперничество с новой державой: руководство Голландской Ост-Индской компании занялось наращиванием своих торговых сообществ на упомянутых выше островах, и по примеру британских коллег приступили к колонизации областей региона ради обеспечения безопасности предельно доходного сбыта специй. В 1619 году голландцы основали город Батавия (сегодняшнюю Джакарту), и к 1800 году эта «столица» компании представляла собой процветающий урбанистический центр с преимущественно китайским населением, голландскими купцами и администраторами, но очень редкими малайцами.

Революционная пора, наступившая в конце XVIII века, наотмашь ударила по данной голландской компании, и, когда во времена Наполеоновских войн она лишилась состоятельности, голландское правительство в 1816 году передало имущество этого банкрота в распоряжение государства. Пространство новой колонии расширили практически на всю территорию нынешней Индонезии, а ее хозяйство перенаправили на обслуживание принадлежавших европейцам плантаций, на которых трудились подневольные люди, собиравшие урожай чая, каучука, табака и специй, продаваемых на европейских и североамериканских рынках, а также в сфере внутренней азиатской торговли. Пережив серию восстаний, прежде всего на Яве, голландцы после 1870 года предприняли попытку придать империализму «либеральный» вид, сделав при этом упор на просвещении коренного населения и на выхолощенной политической реформе. Но колонии оставались тем, чем им предназначалось служить с самого начала: благодатью для голландских финансистов, использовавшейся против местной оппозиции, которая к началу XX века набиралась все большей националистической ярости по примеру остальных европейцев.

Первые индонезийские националисты, почерпнув вдохновение у индийцев, точно так же отвергли новую голландскую программу, усмотрев в ней проявления патернализма и вмешательства во внутренние дела коренного народа в той же самой степени, в какой колонизаторы безмерно эксплуатировали его в прошлом. В 1908 году они создали организацию, целью которой было развитие системы национального образования. Три года спустя появилась исламская ассоциация, участники которой с самого начала проявляли враждебность в равной степени к китайским купцам и голландцам. К 1916 году они дошли до того, что попросили самоуправления в составе союза с Нидерландами. Перед этим, однако, в 1912 году удалось основать настоящую партию борьбы за независимость. Ее активисты выступили за свержение голландской власти от имени коренных индонезийцев всех этнических групп; одним из трех основателей данной партии выступил голландец, к нему примыкали все новые соотечественники. В 1916 году голландцы сделали первый шаг на пути к удовлетворению требований этих групп, предоставив некоторые парламентские права коренным жителям Индонезии.

Населявшие материк малайцы попали в колониальную зависимость от британцев, наладивших хозяйственную деятельность наподобие той, что вроде бы процветала на плантациях островов. Большое преимущество британцев заключалось в мощи Сингапура, служившего складом и торговым центром, а в XIX веке приобретавшего все большее значение для всего региона. С политической точки зрения северные малайские области принадлежали многочисленным худородным султанам, каждый из которых так или иначе поддерживал политические связи с британской короной. Поселения Малаккского пролива превратились в британскую колонию. Через эти поселения, а также через Сингапур на плантации и рудники, принадлежавшие европейцам, доставили огромное количество китайских и индийских тружеников. В начале XX века наблюдался медленный процесс централизации, в который к тому же включились принадлежащие британцам области Северного Борнео, но данный процесс осложнялся из-за того, что к 1920 году половину его населения составили жители китайского или индийского происхождения.

Направление ветра иноземного влияния в Индокитае тоже поменялось. На протяжении тысячи с лишним лет судьба Камбоджи и Лаоса сформировалась под религиозным и художественным влиянием, исходящим из Индии, но упомянем одну из стран Индокитая, намного теснее связанную с Китаем собственной культурой. Речь идет о Вьетнаме. Условно его можно разделить на три части: Тонкин на севере, Аннам в центральной области и Кохинхина на юге. У вьетнамцев издавна сложилась традиция национального самосознания, доказательством чему служит история национальных мятежей против китайского имперского влияния. Неудивительно поэтому, что именно здесь европеизация встретила самое яростное сопротивление.

Общение представителей Европы с жителями Индокитая началось с христианских миссионеров, прибывших в XVII веке из Франции (один из них изобрел запись вьетнамского языка латинскими буквами), и расправа над теми же христианами послужила оправданием французской карательной экспедиции, отправленной во Вьетнам в 1850-х годах. Тут же последовал дипломатический конфликт с Китаем, правитель которого претендовал на свой суверенитет под данной страной. В 1863 году император Аннама по принуждению уступил часть Кохинхины французам. Король Камбоджи тоже согласился на протекторат со стороны французов. Французы на этом не остановились, продолжили захваты и вызвали сопротивление со стороны народов Индокитая. В 1870-х годах французы оккупировали дельту реки Красной; в скором времени всевозможные споры привели к войне с Китаем, считавшимся там главной державой, в ходе которой подтвердилась закономерность французских захватов в Индокитае. В 1887 году они создали Индокитайский союз, с помощью которого попытались скрыть централизованный режим управления системой протекторатов. Притом что союз предназначался для сохранения власти коренных правителей (император Аннама, а также короли Камбоджи и Лаоса), целью французской колониальной политики всегда ставилась ассимиляция. Французскую культуру намечалось навязать новым французским подданным, ее верхушку – подвергнуть офранцуживанию под видом распространения модернизации и цивилизации.

Тяга французской администрации к централизации власти очень скоро позволила обнаружить, что формальная структура коренного правительства оказалась обманом. Тем самым французы против собственной воли лишали местные государственные структуры кадрового состава, не давая взамен никого из числа тех, кто пользовался поддержкой собственного народа. Такой курс грозил большими неприятностями. Напомним еще об одном важном побочном явлении французского присутствия. Французы принесли с собой свою национальную тарифную политику, послужившую тормозом индустриализации. Из-за нее предприниматели Индокитая, как и их индийские коллеги, задались следующим вопросом: ради кого существуют их страны? Более того, концепция Индокитая, считавшегося целиком частью Франции, жителей которого предстояло превратить во французов, тоже стала источником проблем. Французской администрации пришлось разбираться с парадоксом, состоявшим в том, что доступ к французскому образованию мог привести к размышлению о вдохновляющем девизе, украшавшем официальные здания и документы Третьей республики: «Свобода, равенство и братство». Наконец, французское право и понятия, посвященные собственности, разбивали структуру деревенского землевладения с передачей власти в руки ростовщиков и землевладельцев. С ростом численности народонаселения в районах возделывания риса естественно накапливался революционный потенциал.

Сиам, названный Таиландом после 1939 года, оставался единственной страной Юго-Восточной Азии, где удалось отстоять национальную независимость. Причину этого можно сложить из высокого авторитета тайской монархии, а также соперничества между британцами и французами, разглядевшими выгоду в «нейтральной» зоне, которая разделяла их колониальные владения. Даже при этом ради предотвращения конфликта с европейцами королю Сиама пришлось уступить территории на западе (присоединили к Британской Бирме), на юге (перешли к Британской Малайе) и на востоке (для Французского Индокитая). Тем самым у этой страны образовалось время для проведения необходимой внутренней реформы, возможность обучить молодых людей европейским подходам к делу и завести оружие заморского изготовления для обучения личного состава армии его применению. Буддистская религия, объединявшая всех тайцев, тоже сыграла свою роль в сохранении единства страны, пока она переживала период колонизации европейцами Юго-Восточной Азии.

Самый странный случай колониализма в Юго-Восточной Азии зарегистрирован на Филиппинах, в стране, которой Соединенным Штатам Америки, считавшимся антиподом колониальной державы, досталось управлять после нанесения поражения испанцам в 1898 году. При этом американцы рассуждали так, что они воплощали в жизнь принципы так называемого модернистского империализма: по их представлениям, филиппинцы не могли управлять своей страной, и поэтому долг правительства США состоял в воспитании этого народа до уровня цивилизации, на котором им можно позволить самоуправление. Одной из таких обязанностей американцы считали передачу местному населению благ современного развития (из-за этого кое-кто из филиппинцев сегодня жалуются на то, что колониальное прошлое их страны делится на 500 лет пребывания в женской монастырской обители и 50 лет забав на аттракционах Диснейленда). Дело состояло в том, что многие филиппинцы считали себя вполне готовыми к независимости своей страны и только после кровавой колониальной войны, закончившейся в 1913 году, американцы взяли Филиппины под свой контроль. Внутри Соединенных Штатов их колониальное присутствие тоже вызывало большие споры, даже после того, как Маниле обещали полное самоуправление. Как может демократическая республика, спрашивали себя многие американцы, выступать в качестве державы, навязывающей свою власть другим народам? Этот вопрос будет отражаться эхом на протяжении всей американской истории предстоящего ей века.

XIX век оказался в полном смысле этого слова европейским столетием. Пусть даже ни у кого не остается сомнений в том, что некоторые европейские общества к середине XVII века уже превратились в совершенно отличные от тех, какими были прежде, и от остальных обществ, где бы те ни располагались, – основные концепции модернизма появились в результате, а не в процессе промышленных революций. На протяжении XIX столетия умы менялись вследствие применения новых приемов практических действий, внедренных в процессе механизации, и новых способов производства энергии. Привычки потребления поменялись, и эволюция глобальных рынков проходила стремительно. Преобразование мира, как его описал один немецкий историк, шло путем налаживания связей и взаимодействия. В центре этих процессов стоял обмен идеями, а ключевая идея, определившая предстоявший век, заключалась в научном представлении о национализме.

Даже в начале 1800-х годов понятие политической власти обычно связывалось с князьями, а не с народами. Мало кому показалось странным, например, что швейцарский кантон Нёшато принадлежал Пруссии. Но на протяжении этого века распространялась идея о том, что верховная власть принадлежала народу в пределах территории проживания нации, и с ней понятие национальных государств в пределах смежных границ – нация как таковая в виде семьи в одном доме. Данная концепция казалась очень убедительной не только в Европе, где она сначала появилась, но также в Азии, где гораздо позже получила дальнейшее развитие.

Притом что идеи национализма уже с первых лет XX века охватили практически все азиатские страны, наглядное их выражение зависело от конкретных обстоятельств деятельности активистов. Все колониальные режимы в ответ вели себя по-разному. Британцы поощряли деятельность националистов в Бирме, а в это время американцы упорно преследовали политику доброжелательного патернализма на Филиппинах после жестокого подавления восстания. Также на Филиппинах испанцы энергично стимулировали обращение коренного населения в христианство, а вот в Британской Индии от вмешательства в исконную религию воздерживались. Азиатские очертания национализма тем не менее формировались под влиянием представления о том, что азиаты сами могли управлять государством, производить товары и торговать не хуже европейцев, и делать это с помощью симбиоза азиатских и европейских политических, а также социально-экономических моделей. Даже коммунисты – борцы с колониализмом, больше других подверженные влиянию заморских концепций государственного управления, – признавали существование мощного осадка привычного мышления и практической деятельности, сохранившегося в Азии после европейского господства там на протяжении нескольких поколений.

Итак, европейский этап истории человечества продолжался короткое время. Отличие Европы могло представлять важность до 1800 года, но основную часть мира оно все еще не затрагивало; Китай, Африку и большую часть мусульманского мира не касались события, происходившие в Европе в самом начале XIX века, и возрождение Азии, зачастую в форме нового национализма, уже можно было заметить в начале XX века. Но уже в 1914 году мало кому дано было предвидеть, насколько быстро европейское господство в Азии сойдет на нет. Вразрез с ростом азиатского национализма и нарастающим сопротивлением колониализму в некоторых европейских странах, особенно в движениях новых рабочих, появившихся в результате промышленной революции, сами колониальные империи выглядели весьма прилично. Трудно было себе представить, насколько две катастрофических войны подорвут европейскую уверенность и способность главенствовать и насколько стремительно азиатские националисты смогут мобилизовать своих сторонников с опорой, по крайней мере частично, на захватывающее наблюдение их населения за европейскими гражданскими войнами. Европейское присутствие создало условия для современной метаморфозы Азии. Но в XX веке все убедятся в том, насколько шатким оказалось господство Европы и как легко оно подверглось самоликвидации.

Книга седьмая
Завершение Европейской эпохи

В 1900 году европейцы могли оглянуться назад на два или, с натяжкой, три века поразительного всестороннего роста. Подавляющее их большинство готово было утверждать, что этот рост нес благо – то есть прогресс. Их история, начиная со Средневековья, во многом выглядела как непрерывное приближение к однозначно стоящим усилий целям, подвергнутым сомнению очень немногими придирами. По всем критериям, будь то интеллектуальным и научным либо материальным и экономическим (или даже моральным и эстетическим, как кое-кто говорил, ведь настолько убедительным представлялось изложение истории прогресса), один только взгляд на собственное прошлое убеждал европейцев в том, что они выбрали прогрессивный курс. А это означало, что для всего мира выбран прогрессивный курс, так как европейскую цивилизацию теперь распространили по всей планете. Более того, впереди виделось просто беспредельное движение к совершенству. Европейцы в 1900 году демонстрировали практически такую же убежденность в дальнейшем успехе их культуры, какую китайская правящая верхушка источала в мощи своей культуры веком раньше. Собственное прошлое подтверждало их правоту, как им самим казалось.

Даже при практическом единодушии в обществе находились те, кто такой убежденности не разделял. Они предчувствовали, что имевшиеся свидетельства можно было легко повернуть в подтверждение пессимистического умозаключения. Притом что пессимистов насчитывалось гораздо меньше, чем оптимистов, к ним принадлежали мужи, обладавшие признанным в обществе положением и мощным рассудком. Кое-кто из них утверждал, что цивилизации, в условиях которой они жили, еще предстояло в полной мере обнаружить свой самоубийственный потенциал, и предупреждал о скором наступлении момента истины. Некоторые из них видели цивилизацию, все откровеннее дрейфующую прочь от ее причалов в виде религии и абсолютных нравственных принципов, уносимую потоками практицизма и первобытной дикости в бездну, где ждет окончательная катастрофа.

Как оказалось, полную правоту нельзя признать ни за оптимистами, ни за пессимистами, быть может, потому, что глаза их оказались намертво прикованными к тому, что они считали особенностями европейской цивилизации, а также к местоположению ее в Европе. Они обращались к ее собственным неотъемлемым полномочиям, тенденциям или недостаткам в надежде угадать будущее европейской цивилизации; редкие из этих мыслителей обращали достойное внимание на способ, каким европейские идеи изменяли мир, в котором выстраивалось собственное господство Европы. Мало кто заглядывал дальше границ Европы за морями; у них отсутствовало ощущение того, как в XIX веке мир изменялся в результате глобальной экспансии торговли, империи и теоретической мысли. Нашлось несколько неуравновешенных фантазеров, попытавшихся пугать «желтой угрозой», якобы наползающей с Востока, но речь при этом больше шла о некоем ощущении углубления перемен.

При взгляде на XX век конечно же возникает соблазн задним числом признать наличие у пессимистов самого выигрышного аргумента. Он даже может оказаться верным. Но суждение задним умом иногда оборачивается историку боком; в данном случае такой взгляд затрудняет понимание того, как европейские оптимисты смогли однажды почувствовать себя настолько уверенными в светлом будущем Европы. Но сделать попытку их понять все-таки стоит. С одной стороны, среди них встречались мужи проницательные; с другой стороны, оптимизм в XX веке настолько долгое время служил препятствием на пути к решению конкретных проблем, что он заслуживает того, чтобы видеть в нем историческую силу как таковую. Причем кое-что из сказанного пессимистами тоже оказалось большим заблуждением. При всех ужасах бедствий XX века они пришлись на общества, отличавшиеся гораздо большей сопротивляемостью, чем те, которые в прежние времена поддавались унынию при меньших бедах. Причем дело не всегда касается народов, которых боялись больше сотни лет назад. В 1900 году оптимистам и пессимистам в равной степени пришлось иметь дело с исходными данными, позволяющими отнюдь не одно-единственное толкование. Нет ничего предосудительного в том, что они столкнулись с большими трудностями в точном определении уготованной им судьбы. Назовем это просто трагедией их поколения. Располагая гораздо более полной информацией, мы сами расписались в собственной беспомощности в предсказании событий на перспективу гораздо более короткую, поэтому не нам их судить.

1
Деформации внутри самой системы

Одной из исторических тенденций, предельно очевидных с началом XX века, следует назвать продолжающийся рост народонаселения в европейском мире. В 1900 году в самой Европе насчитывалось около 400 миллионов жителей (четверть из них составляли русские народы), в Соединенных Штатах Америки – около 76 миллионов человек и в британских заморских доминионах суммарно около 15 миллионов. Таким образом, доля представителей доминирующей цивилизации в мире оставалась на высоком уровне. С другой стороны, в первом десятилетии XX века уже наметилось замедление прироста населения в некоторых странах Европы. Наиболее наглядно новую тенденцию наблюдали в передовых странах, считавшихся стержнем Западной Европы, где прирост населения все больше определялся повышением показателей средней продолжительности жизни населения. Оттуда пошла практика сокращения семьи до минимума, получившая распространение в более или менее зажиточных слоях сообщества. Традиционные противозачаточные средства люди знали давно и пользоваться ими научились, но в XIX веке наиболее зажиточные слои населения получили предельно надежные средства предотвращения появления детей на свет. Когда эти способы обретут широкое признание (и вскоре стало очевидно, что они пришлись народу по вкусу), их отражение на структуре населения будет выглядеть ужасным.

В Восточной и Средиземноморской Европе ничего подобного не наблюдалось. Стремительный прирост народонаселения там только-только начинал вызывать серьезные деформации. Растущие возможности для избавления от избыточных людей с помощью переселения в другие страны в XIX веке позволяли предотвращать такого рода деформации, но постоянно нависала угроза закрытия каналов для выезда за рубеж. Давая волю фантазии, можно выйти на еще более пессимистические размышления, если представить, что произойдет, когда руководители соответствующих ведомств, сотрудники которых занимались продлением жизни населения в Европе, займутся этим делом в Азии и Африке. В мировой цивилизации, созданной в XIX веке, предотвратить такое развитие событий представлялось невозможным. В таком случае деятельность Европы в навязывании своей власти миру приведет к утрате демографического преимущества, недавно добавленного к ее техническому превосходству над остальными народами планеты. Худшее же заключалось в том, что когда-то всех пугавший мальтузианский тупик (потерянный из виду в силу экономического чуда XIX века, развеявшего страх перед перенаселенностью континента) мог в конечном счете превратиться в реальность.

Существовала возможность вообще отмахнуться от тревожных предупреждений Т. Мальтуса, потому что в XIX веке человечеству удалось совершить столь великий скачок в создании общественных благ, какого в истории еще не наблюдалось никогда. Источники относительного материального изобилия лежат в индустриализации Европы, и в 1900-х годах приемы, обусловившие рост объема общественных благ, выглядели функциональными и надежными. Поддерживался не только обширный и ускоряющийся приток товаров, веком раньше доступный всего лишь в (относительно) крошечных количествах, но появились совершенно новые ассортименты товаров. В источники энергии наряду с углем, дровами, ветром и водой прибавились нефть с электричеством. Появилась химическая промышленность, существование которой никто не мог предвидеть еще в 1800 году. Растущая власть и богатство использовались ради освоения на вид неистощимых природных ресурсов, одновременно и сельскохозяйственных, и минеральных. Причем не только в Европе. Спрос на сырье в Европе потребовал изменения хозяйственной принадлежности остальных континентов. Потребности новой электротехнической промышленности вызвали мимолетный расцвет резиновой промышленности Бразилии, зато историю Малайзии и Индокитая они изменили навсегда.

Повседневная жизнь миллионов простых людей тоже изменилась. Железные дороги, электрифицированные поезда, пароходы, легковые автомобили и велосипеды обеспечили людям новые возможности для покорения времени и пространства; с их помощью ускорилось перемещение с места на место, и ускорение наземного транспорта произошло впервые после того, как несколько тысяч лет назад домашних животных запрягли в повозки. Общий результат таких изменений состоял в том, что во многих странах растущее население без большого труда осуществляло еще более стремительное увеличение выпуска общественного блага; между 1870 и 1900 годами, например, выплавка чугуна в чушках на территории Германии увеличилась в шесть раз, а численность ее населения выросла приблизительно на одну треть. С точки зрения потребления товаров или услуг, к которым обеспечивался доступ, или более совершенного медицинского обслуживания даже вся масса населения в развитых странах в 1900 году пользовалась большими благами, чем их предшественники за 100 лет до того. Но при этом необразованными оставались народы типа андалусских крестьян (хотя оценку условий их жизни провести совсем не легко, да и не ложится она в русло предыдущего утверждения). Но как бы то ни было, предстоящий путь казался многообещающим даже для них, поскольку ключ к процветанию считался найденным и все желающие могли им воспользоваться.

Несмотря на столь ободряющую картину, сами собой все-таки напрашивались сомнения. Даже если проигнорировать все, что могло бы случиться в будущем, остается тревога по поводу того, во что обойдутся новые богатства, и напрашиваются сомнения относительно соблюдения социальной справедливости при их распределении. Подавляющее большинство народа прозябало в крайней нищете, будь то богатые страны или бедные. В богатых странах нищета теперь выглядела особенно неуместной по сравнению с прежними временами. Бедность казалась тем большим несчастьем, когда в обществе совершенно откровенно существовали силы для создания нового общественного блага. Здесь лежало начало революционного мышления в ожиданиях людей. Еще одно изменение в осмыслении людьми своих условий возникло в связи с их правом на получение средств к существованию. Ничего нового в том, что мужчины могли пребывать вообще без работы, не наблюдалось. Новым стало то, что внезапно могла наступить ситуация, при которой функционирование слепых сил хозяйственного подъема и спада приводило к тому, что миллионы мужчин оставались без работы и массы неприкаянных трудяг сосредоточивались в крупных городах.

Так появилось новое явление, для обозначения которого потребовалось новое слово: «безработица». Кое-кто из экономистов назвал безработицу неизбежной спутницей капитализма. Но все-таки не во всех пороках промышленного общества наблюдатели обвинили тогдашние города. К 1900 году большинство жителей Западной Европы перебралось в города. К 1914 году насчитывалось больше 140 городов с численностью населения больше 100 тысяч жителей. В некоторых из них миллионы людей существовали в стесненных обстоятельствах и в ужасных бытовых условиях, когда не хватало школ и свежего воздуха, не говоря уже о развлечениях, кроме как на улице. Причем эти же люди создавали общественное благо для всех. В том же XIX столетии появилось еще одно название, относящееся к условиям жизни: «трущобы». Два сходящихся вывода часто напрашивались в результате анализа их существования. Один из них вызывал страх: многие здравомыслящие государственные деятели в конце XIX века все еще не доверяли городам как центрам революционной угрозы, преступности и порочности. Второй вывод внушал надежду: условия городов служили основанием для гарантии того, что революция против несправедливости социально-экономического порядка казалась неизбежной. Авторы обоих этих выводов не брали в расчет накапливавшиеся опытным путем свидетельства того, что революция в Западной Европе представлялась событием все меньше вероятным.

Страх перед революцией питался к тому же беспорядком, даже когда его природу толковали неверно и преувеличенно остро. В России, как стране, однозначно причисляемой к Европе, когда дело касалось сравнения с остальным миром, не получилось существенно продвинуться по пути экономического и социального прогресса, реформа застряла в самом ее начале, и на ее территории продолжалось революционное брожение. Оно вылилось в примитивный террор, жертвой которого стал даже один из царей, а способствовали ему продолжающиеся и спонтанные волнения на селе. Максимальное количество нападений крестьян на помещиков и управляющих их поместьями пришлось на первые годы XX века. После поражения в войне от рук японцев и утраты режимом доверия к нему в России тут же вспыхивает революция 1905 года.

Россию можно было отнести, да и смело относили к особым случаям, но в Италии тоже заметили нечто похожее на революцию в 1898 году и снова в 1914-м, в то время как в одном из крупнейших городов Испании – в Барселоне в 1909 году вспыхнули кровавые уличные схватки. Забастовки и демонстрации могли принимать насильственный оборот в промышленно развитых странах, не имевших революционных традиций, как наглядно показали события в Соединенных Штатах 1890-х годов; даже в Великобритании в ходе уличных столкновений гибли мирные люди. Так выглядела своего рода информационная среда, которая в сочетании со спорадическими действиями анархистов нервировала сотрудников полиции и почтенных граждан. Анархисты особенно преуспели в том, чтобы усиленно воздействовать на воображение общественности. Их террористические вылазки и политические убийства на протяжении 1890-х годов получили широкий общественный отклик; важность таких действий превращалась в успех или провал благодаря работникам периодической печати, определявшим общественную значимость каждого подрыва фугаса и удара кинжала. Используя общие методы, не все анархисты преследовали одни и те же цели, но они все-таки оставались детьми своей эпохи: выступили против государства не только в его управленческих аспектах, но восставали против общества, которое считали несправедливым. Они помогли поддержать старый страх обывателей перед революцией, хотя, вероятно, в меньшей степени по сравнению с риторикой их извечных соперников марксистов.

К 1900 году социализм практически повсеместно означал марксизм. Заметная альтернативная традиция существовала только в Англии, где рост многочисленного профсоюзного движения в самом начале и возможности работы через основанные политические партии склоняли к радикализму без революционного задора. Примат марксизма среди континентальных социалистов, наоборот, получил формальное выражение в 1896 году, когда активисты международного движения рабочего класса под названием Второй интернационал, образованного за семь лет до этого ради согласования действий социалистов во всех странах, изгнали из своих рядов анархистов, до тех пор принадлежавших к их движению. Четыре года спустя в Брюсселе открылось постоянное представительство Интернационала. В этом движении ведущая роль принадлежала Немецкой социал-демократической партии (НСДП), отличавшейся мощью своих рядов, богатством и теоретическим вкладом ее мыслителей.

Эта партия благополучно существовала, невзирая на все преследования со стороны полиции. Благоприятные для нее условия возникли из-за стремительной индустриализации Германии, и к 1900 году она уже считалась состоявшимся фактом немецкой политики: превратилась в первую действительно массовую организацию народа. Уже по числу и богатству данной партии можно было строить предположения относительно роли марксизма, лежащего в основе официальной идеологии НСДП, в мировом социалистическом движении. Но не стоит забывать о собственной интеллектуальной и эмоциональной привлекательности учения Карла Маркса. Она прежде всего заключалась в заверении своих последователей в том, что мир уже движется по пути, на который рассчитывали сами социалисты. А эмоциональное удовлетворение он давал за счет вовлечения масс в классовую борьбу, завершение которой марксисты обещали в насильственной революции.

Хотя такого рода мифология служила подтверждением опасений по поводу надежности установленного порядка, кое-кто из образованных марксистов заметил, что после 1880 года или около того жизненные реалии совсем не однозначно можно было привести в ее поддержку. Так произошло, что огромное множество народа получило возможности для более высокого уровня жизни уже внутри капиталистической системы. Само создание той системы во всей ее сложности добавляло остроты в классовые противоречия точно так, как предсказал Карл Маркс. Более того, капиталистические политические учреждения удалось приспособить под обслуживание рабочего класса с его нуждами. Важность такого достижения оценивается весьма высоко; в Германии прежде всего, а также и в Англии социалисты получили важные преимущества, так как у них появились возможности использовать в своих интересах трибуну парламента. В качестве оружия применялось голосование, и они постоянно к нему прибегали в ожидании своей революции. В сложившихся условиях группа социалистов попыталась переписать официальный марксизм таким манером, чтобы учесть в нем новые тенденции; их назвали «ревизионистами», и они выступили апологетами мирного продвижения к преобразованию общества на социалистических принципах. Если народу нравилось называть преобразованием такой подход, когда его время приходит вместе с революцией, тогда речь заходит только лишь о применении подходящего ему названия. Внутри чисто теоретического предположения и среди участников конфликта, вызванного им, просматривается практический вопрос, потребовавший незамедлительного ответа в конце XIX века: должны ли социалисты занять кресла министров в капиталистических правительствах или не должны?

Возникшие по этому поводу дебаты не затихали на протяжении нескольких лет. В конечном счете появилось единодушное осуждение ревизионизма делегатами съезда Второго интернационала, в то время как национальные партии, особенно немцы, продолжали дело ревизионистов на практике, заключая сделки с представителями существующей системы, когда это было им выгодно. Не забывали они и с прежним пылом говорить о революции. Многие социалисты даже надеялись на реальность того, что солдаты, служащие в армии по призыву, могут отказаться воевать, если правительство попытается отправить их на войну. Активисты одной социалистической группы, представлявшей большинство в русской партии, продолжали энергично осуждать ревизионизм и призывать к насилию; в этом нашла отражение особенность их положения, при котором на парламентскую политику рассчитывать не приходилось, зато сложилась глубокая традиция революции и террора. Эту группу красноречиво назвали «большевиками», и нам еще предстоит поговорить о них.

Социалисты утверждали, что выступают от имени народных масс. Так это было или совсем наоборот, не знаем, но к 1900 году многих консерваторов встревожило то, что передовые позиции, занятые носителями либерализма и демократии в XIX веке, могут оказаться неприступными, а потеснить их можно будет одной только силой. Кое-кто из них все еще пребывал в вымышленном мире, скорее похожем на реальный мир до XIX века, а не столетия, предшествовавшего веку XX. Практически во всей Восточной Европе патриархальные отношения и традиционная власть землевладельца в его поместье все еще оставались нетронутыми. Внутри подобных стран могли появляться аристократы-консерваторы, в душе противившиеся не одним только поползновениям на их материальные привилегии, но всем ценностям и заявкам того, что называлось «рыночным обществом». Но эта грань становилась все более размытой, и консервативное мышление по большому счету начало откатываться к защите капитала. А ведь такую позицию во многих странах 50 лет назад считали радикально либеральной потому, что от нее несло индивидуализмом. Капиталистическая, промышленная и консервативная Европа все энергичнее возражала против вмешательства государства в ее благосостояние. Это вмешательство постоянно нарастало по мере навязывания государству активной роли в регулировании общества. По этой проблеме в Англии возник политический тупик, выход из которого нашли в 1911 году в революционном преобразовании того, что оставалось от конституции 1688 года: пришлось сократить полномочия палаты лордов по контролю над выборной палатой общин. На заднем плане теснились многочисленные проблемы, среди них упомянем повышение ставки налогообложения богатых для финансирования системы социального обеспечения. Даже власти Франции к 1914 году признали принцип подоходного налога рациональным.

Такими изменениями фиксировалась логика демократизации политики в передовых обществах. К 1914 году всеобщее избирательное право для мужчин зрелого возраста существовало во Франции, Германии и нескольких европейских странах поменьше; в Великобритании и Италии электораты выглядели достаточно многочисленными, чтобы приблизиться к вышеупомянутому критерию. Тут возникает еще один коварный вопрос: если бы мужчины получили право голоса в национальной политике, достойны ли его женщины? Эта тема уже вызывала большой шум в английской политике. Но к 1914 году выбирать депутатов парламента в Европе женщинам доверили только в Финляндии и Норвегии.

Зато далеко от Европы правом голоса женщины пользовались уже в Новой Зеландии, в двух австралийских штатах и некоторых штатах США. Данный вопрос оставался открытым во многих странах на протяжении еще 30 лет.

Политические права представлялись одним из аспектов большего вопроса о правах женщин в обществе, общие пристрастия которого, как и при любой другой великой цивилизации, предшествовавшей ему, склонялись в сторону интересов и ценностей мужчин. Только вот обсуждение роли женщин в обществе в Европе началось в XVIII веке, то есть незадолго до того, как в структуре предположений, издавна предохранявших целостность традиционного общества, появились трещины. Право женщин на получение образования, оплачиваемой работы, на распоряжение собственным имуществом, на нравственную независимость, даже на ношение более удобной одежды в XIX веке подверглось усиленному обсуждению. Пьесу Генрика Ибсена «Кукольный дом» толковали как громогласный призыв к освобождению женщин, тогда как сам автор подразумевал обращение к личности. Предложение о публичном обсуждении таких проблем подразумевало настоящую революцию. Претензии женщин в Европе и Северной Америке на собственные права угрожали понятиям и отношениям, сложившимся и утвердившимся в обществе не просто века, а целое тысячелетие назад. Они пробудили сложные эмоции, поскольку их связывали с глубоко укоренившимися понятиями семьи и чувственности. Они обеспокоили часть народа (в равной степени мужчин и женщин) гораздо глубже, чем угроза социальной революции или политической демократии. Народ совершенно справедливо рассматривал данный вопрос с такого ракурса. В европейском феминистском движении на заре его становления было посеяно семя явления, взрывной потенциал которого только возрастет с передачей его (в скором времени) носителям другой культуры и цивилизации, случившейся в рамках атаки планеты носителями европейских ценностей.

Политизация женщин и политические нападки на правовые и ведомственные структуры, которые они считали тираническими, могли дать женщинам меньше, чем дали некоторые другие изменения. Три из них вызревали медленно, но в конечном счете сыграли гигантскую роль в разрушении традиции. Первым изменением назовем рост передовой капиталистической экономики. К 1914 году это уже означало массовое появление новых рабочих мест в некоторых странах для женщин: их брали на работу в качестве машинисток, секретарей, операторов телефонных станций, фабричных рабочих, сотрудников универмагов и учителей. Практически ни одной из этих профессий 100 лет назад не существовало. А теперь они повлекли за собой практический сдвиг в благосостоянии женщин: они стали самостоятельно зарабатывать себе на жизнь, тем самым оказались в начале пути, на котором предстоит преобразование структуры европейской семьи. В скором времени потребности войны в индустриальных обществах ускорят это движение, так как спрос на рабочие руки откроет для женщин еще более широкий диапазон профессиональной занятости. Между тем для все большего числа девочек даже к 1900 году работа на промышленном предприятии или в коммерции сразу же означала шанс освобождения от родительской опеки и капкана семейного рабства. Большинству женщин такого счастья к 1914 году еще не перепало, но процесс ускорения шел потому, что произошедшие изменения стимулировали изменения новые. Например, требовалось расширение системы образования и профессионального обучения.

Вторая великая сила преобразования к 1914 году находилась еще дальше от проявления своего полного потенциала с точки зрения изменения жизни женщин. Речь идет о применении противозачаточных средств (контрацепции). Эта контрацепция уже самым пагубным образом сказалась на европейской демографии. Впереди ждала революция во власти и статусе, так как все больше женщин поддавались искушению забросить вынашивание детей и их выращивание, что на протяжении всей истории человечества составляло смысл женской доли. За этим последовало более глубокое изменение в женской психике, только что начавшее проявляться в 1914 году, поскольку женщины дошли до того, что занялись удовлетворением собственной похоти без обязательного заключения обременительного пожизненного брака.

Третьей великой силе, неощутимо, но неотвратимо толкающей женщин к освобождению от старинных приемов и предположений, название придумать гораздо сложнее, но если бы она обладала управляющим принципом, то им бы служила технология. Она представляла собой процесс, составленный из огромного количества новаторских решений, причем некоторые из них уже медленно накапливались в течение многих десятилетий до 1900 года, и все они просачивались в железные расписания домашней рутины и тяжких забот, пусть даже в самом начале совсем слабо. Среди первых примеров приведем внедрение водопровода или газа для нагревания и освещения; электричеству предстояло чуть позже явить свету еще более очевидные преимущества. Передовой край крупных перемен в розничном распределении товара занимали усовершенствованные магазины, в которых далекие от богатства люди не только могли получить понятие о роскоши, но также найти устройства, позволяющие удовлетворить бытовые потребности. Привозное из-за границы продовольствие с его усовершенствованной переработкой и заготовкой медленно меняло привычки в семейной организации питания (сохранившейся кое-где в Индии или Африке), когда-то основанной на посещении базара один или два раза в день. Мир моющих средств и легко очищающихся искусственных волокон в 1900 году все еще ждал в будущем, зато приобрести мыло и хозяйственную соду стало намного легче и дешевле, чем на 100 лет раньше. А в это время первое бытовое оборудование типа газовых плит, пылесосов, стиральных машин стало появляться, сначала в домах богачей, в начале XX века.

Историки, готовые признать важность внедрения бугельного или токарного станка в прежние времена, тем самым странным образом пренебрегали совокупной силой таких скромных предметов потребления и инструментов, как перечисленные выше. Понятнее представляется то, что последствия их широкого распространения заинтересовали меньше народу в начале XX века, чем выходки суфражисток – так в Англии называли женщин, требовавших права голоса посредством прямого протеста. Непосредственным стимулом для их деятельности послужила откровенная либерализация и демократизация политических учреждений в случае с мужчинами. На таком фоне замысливалась их популярная среди историков кампания. По логике вещей получалось так, что существовали основания для установления демократии через границы половой принадлежности, даже если количество избирателей при этом увеличивалось в два раза.

Но формальными и юридическими структурами политики дело совсем не ограничивалось с точки зрения тенденции к повышению качества «массы». Эти массы требовалось еще организовать. К 1900 году появляется современная политическая партия, казалось бы способная удовлетворить такие потребности. Ее отличали упрощение подхода к проблемам ради представления их в виде четких выборов, собственный аппарат для распространения политических знаний и культивирование особых интересов. Из Европы и Соединенных Штатов партии распространились по всему миру. Старомодные политики осуждали новую модель партии и практически всегда делали это предельно откровенно, потому что она служила очередным признаком прихода массового общества, общественных дебатов и потребности в приспособлении политики традиционной правящей верхушки к жизни человека с улицы.

Внимание на общественное мнение в Англии начали обращать в начале XIX века. Ему придавали решающую роль в борьбе по поводу «хлебных законов». К 1870 году французский император чувствовал себя не в силах сопротивляться массовому ропоту из-за войны, которой он боялся и которую должен был проиграть. Бисмарк, считавшийся эталоном государственного деятеля консервативного толка, понял по прошествии очень непродолжительного времени, что ему следует уступить общественному мнению и содействовать реализации колониальных интересов Германии. К тому же показалась возможной манипуляция общественным мнением (в нее верят, по крайней мере, многие владельцы газет и государственные деятели). Сокращение неграмотности проявило две стороны. Кто-то считал, что капиталовложения в массовое просвещение представляются необходимыми с точки зрения воспитания масс в духе надлежащего распоряжения своим правом голоса. Следствием повышения образовательного уровня населения, однако, стало появление рынка новой второсортной прессы, работники которой, как правило, потворствовали эмоциональным проявлениям читателей и сенсационности, а служили в основном торговцам и организаторам рекламных кампаний, считающихся еще одним изобретением XIX века.

Политическим принципом, несомненно все еще сохранявшим большую привлекательность для народных масс, оставался национализм. Более того, в нем держался присущий ему революционный потенциал. Доказательства этого встречались в самых разных местах. В тюркской Европе, начиная с Крымской войны и дальше, успехи всевозможных националистов в борьбе с османским гнетом и за создание новых стран говорят об их неослабной воле к окончательной победе. К 1870 году с полным на то основанием провозгласили независимые Сербию, Грецию и Румынию. Ближе к концу XIX века к ним присоединили Болгарию и Черногорию. В 1913 году в ходе последних войн стран Балканского полуострова против Турции, прежде чем турецкий вопрос растворился в европейском конфликте, появляется Албания, и получившим автономию Критом к тому времени уже правил греческий губернатор. Активисты этих националистических движений несколько раз втягивали в свои дела великие государства и всегда при этом создавали потенциальную угрозу миру. Совсем иначе дело обстояло внутри царской империи, где якобы ущемленными со стороны остальных русских народов считали себя поляки, евреи, малороссы и литовцы. Война тем не менее казалась наиболее вероятным результатом деформаций в Австро-Венгерской империи, где национализм представлял нешуточную революционную опасность на землях в пределах венгерской половины монархии. Славянское большинство там обращало свои взоры через границу на Сербию, от которой они ждали помощи в борьбе с мадьярскими угнетателями. Повсеместно в этой империи, например в Богемии и Словакии, страсти накалились не так сильно, но национальный вопрос стоял очень остро.

В Великобритании прежде подобных опасностей не встречалось, но даже там возникла проблема разгула национализма – в Ирландии. На самом деле их там просматривалось две. Проблема католических ирландцев на протяжении практически всего XIX века выглядела несколько нагляднее. Власти предложили важные реформы и уступки, однако автономии по требованию гомруля (движение за самоуправление Ирландии), которому посвятили свою политику активисты британской Либеральной партии, никто предоставлять не собирался. К 1900 году, однако, через аграрную реформу и совершенствование экономических условий остроту ирландского вопроса удалось во многом ликвидировать, хотя она появилась опять в виде нового ирландского национализма. Носителем его стало протестантское большинство исторической провинции Ольстер, которое разволновалось до угрозы революцией, если правительство в Лондоне предоставит автономию римско-католическим ирландским националистам. Все это выглядело делом весьма деликатным. Когда аппарат английской демократии наконец-то в 1914 году выдал законодательство по поводу гомруля, некоторые иностранные наблюдатели впали в заблуждение, посчитав, что британские политики навсегда лишатся возможности для вмешательства в европейские дела из-за революции на родине.

Все те, кто поддерживал такого рода проявления национализма, с большим или меньшим на то основанием верили в то, что они выступают от имени угнетаемой части народа. Но национализм великих держав обладал к тому же подрывным потенциалом. Между народами Франции и Германии прошел глубокий психологический раскол из-за передачи в 1871 году в состав Германии двух областей – Эльзаса и Лотарингии. Французские политики, кому это полагалось в соответствии с официальными взглядами, долго и усердно вынашивали замысел реванша. Национализм во Франции придавал особую остроту политическим спорам, так как в ходе этих споров якобы поднимались вопросы преданности великим национальным святыням. Даже считавшиеся трезвыми людьми британцы время от времени разражались страстями вокруг своих национальных символов. Наблюдался краткий, но глубокий всплеск энтузиазма по поводу империализма и всегда весьма деликатной темы сохранения британского военного превосходства на море. Все больше этому превосходству угрожала Германия, а ведь эта держава, отличавшаяся наглядным экономическим динамизмом, внушала тревогу из-за той угрозы, которую представляла британскому владычеству в мировой торговле. Никого не интересовало, что эти две страны превратились в главных потребителей товаров друг друга; куда важнее считалось то, что на многих направлениях у них явно расходились интересы. Дополнительный колорит франко-немецкому противостоянию придала откровенность немецкого национализма во времена правления третьего прусского императора по имени Вильгельм II. Прекрасно знавший потенциал Германии, он стремился обеспечить ему не только реальное, но и символическое воплощение. Отсюда проистекает его энтузиазм в строительстве мощнейшего военно-морского флота; этот флот особенно раздражал британцев, которые видели объектом его применения исключительно свою страну. Но в Европе в целом укреплялось впечатление, причем вполне оправданное, что немцы намереваются вмешаться в международные отношения активнее, чем полагалось приличным. Национальные стереотипы не поддаются формулированию в одной-единственной фразе, но, поскольку с их помощью облегчалось предельное упрощение публичных реакций в начале XX века, эти стереотипы причисляли к подрывному потенциалу националистических чувств.

Уверенные в своей правоте мужи могли указать на спад насилия в межгосударственных отношениях XIX века; между европейскими великими державами отсутствовали войны с 1876 года (когда Россия и Турция дошли до применения друг против друга силы). Стоит отметить, к несчастью, что европейские военные и государственные деятели не удосужились придать должного внимания предзнаменованиям американской Гражданской войны. А ведь во время этой войны впервые один командующий смог управлять миллионом человек личного состава благодаря применению железной дороги и телеграфа. К тому же в США впервые продемонстрировали роль современного серийного выпуска оружия в причинении огромных потерь противнику. Проглядев все такие важные факты, европейцы в 1899 и 1907 годах устраивали съезды с намерением остановить гонку вооружений. Эти мероприятия вселяли большие надежды, но их не оправдали. Конечно же согласие с практикой международного арбитража укреплялось и определенные ограничения на прежнюю жестокость войны бросались в глаза. Замечательную фразу произнес прусский император, когда провожал свой воинский контингент в состав интернациональных сил, отправленных на подавление «боксерского восстания» в Китай. Взбешенный сообщением о жестоком обращении китайцев с европейцами, Вильгельм призвал своих солдат «уподобиться гуннам». Эта его фраза врезалась в память народа. Притом что она считалась чересчур эмоциональной даже в то время, интерес к ней заключается в том, что император мог полагать, будто народ нуждался именно в таком его высочайшем повелении. В XVII веке совсем не требовалось призывать солдат вести себя как гунны, потому что подобное поведение и так считалось нормой для того периода истории. К 1900 году европейские войска должны были вести себя совсем иначе, поэтому им требовался особый на то инструктаж. Гуманизация войны к тому времени уже шла полным ходом. Концепция «цивилизованной войны» появилась в XIX веке, и особого противоречия в двух этих словах европейцы не видели. В 1899 году заключили соглашение о запрете, пусть даже на короткое время, применения боевых отравляющих веществ, пуль дум-дум и авиационных бомб.

Ограничения, налагавшиеся на европейских правителей осознанием любой связи, кроме той, что относилась к общему сопротивлению революции, конечно же давно никто не соблюдал, позабыв вместе с идеей христианского мира. Религия в международных отношениях XIX века признавалась в лучшем случае за паллиатив или демпфер конфликта, незначительной и косвенной силой, укреплявшей человеколюбие и пацифизм, питаемые из других источников. Христианство доказало свою беспомощность перед насилием точно так же, как надежды социалистов на то, что рабочие всего мира откажутся стрелять друг в друга ради интересов своих господ. Является ли это результатом общей потери авторитета организованными церквями, неясно. Понятно, что большие опасения возникли к 1900 году из-за ослабления их влияния на достойное поведение паствы. Дело даже не в том, что новая религия традиционной формы вылезла противопоставлением старым христианским церквям. Скорее, наблюдалось дальнейшее развитие тенденций, замеченных в XVIII веке и гораздо выпуклее проявившихся после Французской революции. Почти все христианские общины все больше затрагивались упадком в той или иной сфере интеллектуального и социального прогресса соответствующей эпохи. Не смогли церковники воспользоваться последними изобретениями, например популярными газетами, появившимися в конце XIX века, которые могли бы вполне послужить делу укрепления веры в Бога. На самом деле кое-кто из них, прежде всего деятели Римско-католической церкви, откровенно не доверяли бесовским нововведениям.

Хотя все они чувствовали встречный поток, католическая церковь предназначалась самой очевидной жертвой, ведь особый урон с точки зрения престижа и полноты власти понесло папство. Католики открыто объявили о своей враждебности прогрессу, рациональности и либерализму, сформулированной в заявлениях, превратившихся в очередные догматы их церкви. В политической сфере в Риме начали осознавать истощение своей светской власти в 1790-х годах, когда французские армии принесли революционные принципы и территориальное изменение Италии, а также вторглись в Папскую область. Подчас допускавшиеся позже поползновения на права папства приходилось оправдывать ссылками на господствующие идеи эпохи: демократию, либерализм, национализм. Наконец, в 1870 году последнюю территорию прежней Папской области, все еще находившуюся за пределами самого Ватикана, присоединили к новому королевству Италия, и папству остался практически только духовный и церковный авторитет. Так наступил конец эпохи светской власти, восходящей к временам Меровингов, и кое-кто считал его бесславным для учреждения, издавна считавшегося гнездом европейской цивилизации и истории.

Как окажется, судьбе папства можно было еще позавидовать. Тем не менее мародеры в то время подтвердили одновременно враждебность движущим силам того века, которую папство уже выразило, и осмеяние, в состоянии которого оно находилось в глазах многих прогрессивных мыслителей. Эмоции с обеих сторон поползли вверх, когда в 1870 году к церковной догме причислили положение о том, что все сказанное папой римским с епископской кафедры о вере и нравах следует воспринимать непогрешимой истиной. После этого наступила парочка десятилетий, на протяжении которых борьба с церковью и ее травля в политике Германии, Франции, Италии и Испании развернулись разнузданно, как никогда. Национальное чувство удалось повернуть против церкви в подавляющем большинстве римско-католических стран, кроме Польши. Правительства воспользовались в своих интересах враждебным предубеждением к папству, чтобы укрепить свои собственные правомочия в отношении церкви, но они к тому же все больше проникали в сферы, где раньше главная роль принадлежала церкви – прежде всего в начальном и среднем образовании.

Гонения породили непримиримость гонимых. В столкновении выяснилось, что независимо от сути представления, взятого за абстрактный статус учения римской церкви, оно все равно могло привлечь массовую поддержку верующих. Более того, их все еще мобилизовали через обращение в веру для миссии в заморских странах, а в скором времени их будет еще больше в силу демографических тенденций. Притом что организованная религия не могла бы достичь большого прогресса среди новых городских жителей Европы, не тронутых устаревшей церковной механикой и приобщившихся к язычеству в тягучей среде светской культуры, в которую их погрузили. Эти жители как политическая и общественная сила чувствовали себя весьма комфортно, отнюдь не мертвыми душами. Действительно, освобождение папства от его светской роли облегчило католикам ощущение однозначной ему лояльности.

Римско-католическая церковь считается одной из самых требовательных к своей пастве христианских конфессий, и она всегда находилась на переднем крае битвы религии с текущей эпохой, но претензии на откровение со священнослужителем и авторитет священника повсеместно подвергались сомнению. Так воспринимается одна из самых поразительных особенностей XIX века, тем более что многие европейцы и американцы все еще сохранили в душе примитивные и буквальные верования в догмы их церквей и повести, приведенные в Библии. Их охватывало большое беспокойство, когда кто-то посягал на их верования, только случались эти поползновения все чаще и во всех странах без исключения. Традиционная вера сначала откровенно подвергалась угрозе только лишь среди интеллектуальной верхушки, которая часто сознательно придерживалась идей, позаимствованных из родников Просвещения: «вольтерьянский» служило любимым прилагательным XIX века для обозначения богоборческих и скептических взглядов. Век продолжался, и такие идеи получили подкрепление двумя интеллектуальными течениями, с самого начала встревожившими правящую верхушку, и все более широко распространялись в эпоху нарастания массовой грамотности и дешевой периодики.

Новый интеллектуальный вызов последовал со стороны ученых-специалистов по Библии, самым влиятельным из которых считался один немец, который с 1840-х годов и позднее не только развенчал многие предположения относительно ценности Библии как исторического свидетельства, но также, что, возможно, намного существеннее, произвел нечто вроде психологического изменения в общем отношении к тексту Священного Писания. По существу, такое изменение позволило впредь рассматривать Библию как любой другой исторический текст, к которому позволялось критическое отношение. Пользовавшаяся оглушающей популярностью (и вызвавшая большой скандал) повесть «Жизнь Иисуса», изданная в 1863 году французским ученым Эрнестом Ренаном, как раз содержала такое отношение, с которым познакомилась более широкая общественность, чем когда-либо прежде. Эта книга, ставшая было главным печатным произведением европейской цивилизации с самого ее появления в Средневековье, никогда больше не пользовалась прежней популярностью.

Вторым источником идей, губительных для традиционной христианской веры (и тем самым для морали, политики и экономики, издавна привязанных к христианским допущениям), назовем естествознание. Нападки поборников просвещения на внутреннее и логическое несоответствие в учении церкви стали намного более тревожными, когда ученые начали приводить эмпирические доказательства того, что упомянутые в Библии события (и поэтому основанные на том же авторитете, что и все остальное в ней) просто не совпадают с очевидными фактами жизни. Отправной точкой служила геология; идеи, получившие хождение с конца XVIII века, в 1830-х годах стали достоянием широкой публики после издания «Основных начал геологии» шотландского ученого Чарльза Лайеля. В данной книге дается объяснение ландшафта и геологической структуры с точки зрения все еще не угомонившихся сил, то есть все на Земле появилось не в результате единовременного акта созидания, а вследствие действий ветра, дождя и подобных природных сил. Кроме того, Лайель обратил внимание на то, что присутствие окаменелостей различных форм жизни в различных геологических слоях позволяет сделать следующий вывод: сотворение новых животных повторялось в каждой геологической эпохе. Опять же если это так, то библейское повествование трудно воспринимать в качестве истины.

Было бы некоторым упрощением, зато лишенным серьезного искажения, сказать, что эти вопросы попали в центр внимания из-за попытки нового к ним подхода – со стороны биологии, когда английский ученый по имени Чарльз Дарвин в 1859 году издал одну из основополагающих книг современной цивилизации, названной для краткости «Происхождение видов». Многим в ее содержании он обязан другим авторам. Ее выход в свет пришелся на момент и на страну, где она, скорее всего, должна была вызвать бурную реакцию; общественность в некотором смысле была готова к такому произведению. Проблема справедливости традиционного господства религии (например, в образовании) витала в воздухе. Слово «эволюция» к тому времени все уже знали, хотя Дарвин старался избегать его использования и это слово появилось только лишь в пятом выпуске его труда, напечатанном спустя 10 лет после первого.

При всем том его книга послужила величайшим своеобразным утверждением эволюционной гипотезы. А именно: что живые существа подверглись долгой эволюции от простейших форм. Эволюция конечно же коснулась человека, что Дарвин проследил в еще одной книге – «Происхождение человека», вышедшей в 1871 году. Различные взгляды предлагались по поводу того, как эта самая эволюция происходила. Дарвин, находившийся под впечатлением теории Т. Мальтуса о смертельной схватке человечества за пропитание, взял на вооружение такое представление, что качества, обеспечивавшие успех в очевидно враждебных окружениях, способствовали «естественному отбору» созданий, в которых эти качества воплощались: такое воззрение потомки опошлят (и внесут ужасное искажение) через использование к месту и не к месту словосочетания «выживает сильнейший». Но при всей важности многочисленных аспектов его труда для воодушевления новой мысли в ней все-таки следует обратить внимание на то, что Чарльз Дарвин наносил удар по библейскому варианту сотворения мира (а также по предположению об уникальном статусе людей), пользовавшемуся гораздо более широким признанием, чем все остальные. В сочетании с библейской критикой и геологией его книга лишила любого добросовестного и вдумчивого человека возможности принимать – как это было еще возможно в 1800 году – Библию как буквальную истину.

Подкоп под авторитет Священного Писания остается самым очевидным способом, которым ученые подрывали веру в безусловные истины. Таким же, если не более важным, представляется новый, пока неявный, но укрепляющийся престиж, который наука приобретала у самых широких за все времена масс населения. Престиж науки появился из-за ее нового статуса как главного инструмента покорения природы, вроде бы постепенно утрачивавшей способность к сопротивлению человеку. Так зарождалось явление, которому предстояло превратиться в инструмент мифологизации науки. Суть его заключалась в том, что великие достижения науки XVII века очень редко служили изменению жизни обычных мужчин и женщин к лучшему, зато в XIX веке жизнь людей становилась лучше именно благодаря все расширяющемуся внедрению в нее научно-технических открытий. Люди, ни слова не понимавшие в трудах, написанных Иосифом Листером, который обнаружил роль (и открыл метод применения) стерилизации в хирургии, или Майклом Фарадеем, больше всех на планете сделавшим для разработки техники выработки электричества, знали тем не менее, что медицина 1900 года отличалась от медицины их дедушек, и часто видели вокруг себя электрические приборы. К 1914 году появились средства передачи и приема радиосообщений через Атлантику, широкое распространение получили аэропланы (вместо воздушных шаров), во всех аптеках появился аспирин, а один американский промышленник продавал свой первый дешевый серийный автомобиль. Растущая мощь и масштаб развития науки перечисленными фактами далеко не ограничиваются, но вещественный прогресс подобного рода производил на обывателя глубочайшее впечатление, и он начинал поклоняться совсем новой святыне. И главными были технические новинки, потому что в течение долгого времени они служили практически единственным способом, посредством которого наука оказала положительное влияние на жизнь подавляющего большинства народа. Уважение к ней поэтому росло пропорционально наглядным результатам в разработке или изготовлении товаров, и даже сейчас, хотя наука оказывает свое влияние совсем иными способами, мы можем следить за ее достижениями по эволюции производственных процессов. Но с учетом глубокого переплетения в данном плане с доминирующей мировой цивилизацией и настолько плотного внедрения в общество эволюция европейской науки означала намного больше, чем просто укрепление мощи только одной расы. На протяжении нескольких лет вплоть до 1914 года удалось заложить фундамент для вывода, который станет очевидным во второй половине XX века, то есть то, что наука представляет собой одновременно еще и главную движущую силу доминирующей мировой культуры. Наука уже касалась всех сторон человеческой жизни, в то время как люди все еще пытались осознать хотя бы некоторые ее самые элементарные философские последствия.

Простейшим проявлением таких перемен (в качестве отправной точки) называют то, что определяет статус науки как общественного и материального явления. С момента, когда в XVII веке удалось добиться первых великих достижений в физике, наука уже представляла собой общественное явление. Потом открыли соответствующие ведомства, их сотрудники объединили свои усилия ради изучения природы способами, которые позже можно было признать в качестве научных. Ученых мужей уже тогда нанимали правители, чтобы воспользоваться их знаниями и опытом для решения конкретных проблем. К тому же замечено, что в прикладных искусствах (а эту сферу чаще называли искусством, чем наукой), таких как навигация или сельское хозяйство, эксперименты тех, кто сам не относится к числу профессиональных технических специалистов, также могли принести ценный вклад. Но по терминологии того времени ученых все еще называли «натурфилософами» (естествоиспытателями). Слово «ученый» изобрели по прошествии приблизительно одной трети XIX столетия, когда общество почувствовало созревшую потребность в отделении строгого экспериментального исследования природы от спекуляций по ее поводу без оговоренной заранее причины. Даже после этого тем не менее в представлении подавляющего большинства людей практически не существовало разницы между человеком, который провел такое исследование, и человеком, занимающимся прикладной наукой, или техником, выглядевшим намного более заметным представителем науки в эпоху конструкторских разработок, горной добычи и товарного производства на невиданном до того уровне.

В XIX веке, однако, впервые ученые мужи считали науку само собой разумеющейся сферой изучения, исследователи которой располагали профессиональным положением. Новый статус науки обозначили намного более значительным местом, отведенным ей в сфере просвещения, одновременно через образование новых кафедр в существующих университетах и открытие в ряде стран, прежде всего во Франции и в Германии, специализированных научно-технических учреждений. В программы профессиональных исследований тоже включили укрупненные научные компоненты. Внедрение всего передового ускорилось, так как польза науки для социально-экономической жизни народов становилась все более очевидной. Суммарный эффект состоял в том, чтобы развивать уже укоренившуюся тенденцию. Приблизительно с 1700 года наблюдается постоянное и показательное увеличение числа ученых во всем мире, которое удваивалось приблизительно каждые 15 лет (чем объясняется поразительный факт того, что с тех самых пор живых ученых на планете всегда насчитывалось больше, чем почивших в бозе). Для XIX века можно подобрать альтернативные показатели развития науки (например, учреждение астрономических обсерваторий), причем рост их числа шел по так называемым экспоненциальным кривым.

Это общественное явление лежало в основе укреплявшегося контроля над средой обитания человека и совершенствования условий его жизни, что не ускользало из поля зрения обывателя. Оно-то в XIX веке впервые вывело науку на уровень объекта религиозного поклонения – возможно, обожания. К 1914 году образованные европейцы и американцы не видели ничего особенного в обезболивающих средствах, легковых автомобилях, паровой турбине, сверхпрочных и специализированных сталях, самолете, телефоне, беспроводной связи и прочих многочисленных чудесах, не существовавших столетием раньше; они уже коренным образом изменили жизнь человека. Возможно, наиболее распространенными чудесами следует назвать те, что приводились в действие силой дешевой электроэнергии; она уже определяла вид городов, когда электрические трамваи и поезда пришли на службу жителям пригородов, фабрики оборудовались многочисленными электрическими моторами, а в домах зажглось электрическое освещение. Даже численность домашних животных изменилась: из 36 тысяч лошадей, использовавшихся в качестве трамвайной тяги в Великобритании в 1900 году, в 1914-м осталось всего лишь 900 голов.

Конечно же практическое применение науки оставалось прежним. Постоянно с XVII века научная деятельность приносила то или иное наглядное техническое изобретение. Взять для примера хотя бы такие узкие сферы, как баллистика, навигация и картография, а потом перейти к общим сферам сельского хозяйства и нескольким элементарным промышленным производственным процессам. Но только в XIX веке наука начинает играть действительно важную роль в предохранении и изменении общества не только посредством редких поразительных и зрелищных достижений. Химическая отрасль красителей, например, служила обширным полем исследований, и в XIX веке она принесла поразительные новации, которые нашли применение в изготовлении самых разных препаратов, взрывчатых веществ, антисептиков… И это только некоторые из множества изобретений. Все они имели последствия для людей, общества, а также экономики. Новые «быстрые красители» сказались на судьбе миллионов человек; несчастный индийский производитель индиго увидел, что его родной рынок закрылся, а в это время представители промышленного рабочего класса Запада обнаружили, что могут покупать не только однообразную серую одежду, и тем самым начали движение вперед по пути, ведущему к разработке методов массового производства искусственных волокон, позволивших практически стереть видимую разницу между одеждой различных категорий.

Здесь мы переходим границу между поддержанием жизни в теле и ее изменением. Фундаментальная наука должна была служить дальнейшему изменению общества, хотя кое-что из сотворенного до 1914 года (в физике, например) лучше оставить для обсуждения в более поздний момент. Одной из областей, в которой изменения проще всего поддаются оценке, можно назвать медицину. К 1914 году медики совершили гигантские прорывы. За одно столетие их ремесло превратилось в науку. Мощные позиции удалось занять в теории и практике контроля инфекционных заболеваний; антисептики, внедренные И. Листером только в 1860-х годах, пару десятилетий спустя считались делом само собой разумеющимся, а он со своим другом Луи Пастером, известнейшим и величайшим из французских химиков, положили начало бактериологии. Сама королева Виктория выступила в качестве первооткрывателя в деле пропаганды новых медицинских методов; использование в 1840-х годах обезболивающих средств во время рождения принца или принцессы сыграло свою роль. Меньше народу могло знать о важности такого достижения, как открытие в 1909 году сальварсана (средства от сифилиса), послужившего вехой на пути разработки средств селективного лечения инфекции, выявление носителя малярии или открытие рентгеновского излучения. Как бы то ни было, но все эти достижения при всей их огромной важности в ближайшие 50 лет останутся далеко позади, причем стоимость медицинских услуг подорожает неимоверно, неясно почему.

Даже до 1914 года наука произвела достаточное воздействие, чтобы оправдать вывод о том, что от нее самой пошла собственная мифология. В текущем контексте слово «мифология» подразумевает отнюдь не фантазии или вымысел. Она просто представляется удобным способом привлечения внимания к тому факту, что наука, обширная часть ее умозаключений, несомненно подтвержденных экспериментом и потому «верных», к тому же начинает выступать в качестве силы, формирующей мировоззрение человека точно так же, как великие религии формировали человеческое мировоззрение в прошлом. Мифология, можно сказать, приобрела важность большую, чем метод для исследования природы. К тому же считалось, что она должна показать путь к ответу на метафизические вопросы, к целям, к которым должны стремиться люди, к стандартам, по которым им следует определять свое поведение. Прежде всего она представляла собой всепроникающее влияние на формирование общественных отношений. Все это конечно же не имело никакой внутренней или необходимой связи с наукой как объектом овладения учеными. Но развязка по большому счету заключалась в появлении цивилизации, верхушка которой, кроме рудиментарной ее части, не располагала никакой доминантной религиозной верой или так называемыми трансцендентными (запредельными) идеалами. Получилась цивилизация, стержень которой лежит в вере (выраженной зачастую в несформулированном виде) в то, что можно сделать, обуздав природу. Навязвалась идея, будто неразрешимых проблем не существует. Достаточно наличия ресурсов в виде интеллекта и денег; в данном случае речь можно было вести о чем-то еще не познанном, а не о собственно таинственном в мире. Многие ученые отступили, добравшись до такого умозаключения. Далеко не все его последствия на тот момент были в достаточной мере осознаны. Но на данном предположении в настоящее время держится господствующее мировоззрение, и сформировалось оно перед 1914 годом.

Веру в науку в ее грубейшей форме назвали «наукообразием», но очень немного народу могло ясно разбираться в этом в отсутствие квалификации как таковой даже в конце XIX века, когда наукообразие достигло максимального расцвета. В равной степени убедительные свидетельства престижа научного метода тем не менее предоставлены желанием, проявленным интеллектуалами, применявшими его за пределами естественных наук. Один из самых ранних примеров можно обнаружить в желании основать «общественные науки», которое наблюдается у прагматичных последователей английского реформатора и интеллектуала Иеремии Бентама, надеявшегося построить управление обществом на использовании принципов того, что люди реагировали на удовольствие и боль. Причем удовольствие следовало доводить до максимального предела, а боль – до минимального. В XIX веке имя науке об обществе – социологии дал французский философ Огюст Конт; а К. Маркса на его похоронах назвали своеобразным ее «Дарвином». Эти (и многие другие) попытки подражания естественным наукам продолжались на основе поиска общих якобы механических законов; то, что специалисты в области естественных наук в тот момент отказывались от поиска таких законов, значения не имеет, о престиже научной модели свидетельствовал сам поиск.

Как это ни парадоксально, наука к 1914 году способствовала появлению неясного ощущения деформации в европейской цивилизации. Это наиболее наглядно проявилось в проблемах, возникших в лоне традиционной религии, но более тонким манером; в предопределенностях, таких как те, что многие мыслители вывели из размышлений о Дарвине, или через релятивизм, предложенный специалистами по антропологии или исследованию человеческого разума, ученые сами убили уверенность в ценности объективности и рациональности, которая была так важна для них начиная с XVIII века. К 1914 году появились признаки того, что либеральная, рациональная, просвещенная Европа подверглась деформации точно такой же, как Европа традиционная, религиозная и консервативная.

Не следует чересчур отдаваться сомнениям. В начале XX века не приходилось сомневаться в том, что Европа, притом что кто-то из европейцев проявлял скепсис или страх по поводу ее будущего, останется центром мировых отношений, сосредоточением величайшей политической власти на земном шаре и континентом, на котором будут определяться судьбы человечества. С дипломатической и политической точки зрения европейские государственные деятели могли по большому счету игнорировать интересы населения остального мира, кроме Западного полушария, где еще одна страна европейского происхождения – Соединенные Штаты Америки – играла главную роль. А в Восточной Азии обращала на себя внимание европейцев Япония, и американцы вынашивали там свои интересы, уважения которых они могли бы потребовать в любой момент от всех остальных игроков на мировой арене. Именно их отношения друг с другом занимали практически всех европейских государственных деятелей в 1900 году; для большинства из них ничего иного столь же важного не находилось.

2
Эпоха Первой Мировой войны

Европейским государствам успешно удавалось предотвращать крупные войны с 1870 года, однако можно привести политические свидетельства того, что международная ситуация после 1900 года тем не менее все более опасно утрачивала стабильность. Например, в некоторых крупных государствах сохранялись глубокие внутренние проблемы, чреватые внешними проявлениями. При всем огромном различии между ними объединенная Германия и объединенная Италия представляли собой новые государства; 40 лет назад этих государств вообще не существовало, и поэтому их правители особенно ревностно относились к сеющим внутренние распри силам и, соответственно, склонялись к поощрению шовинистических настроений. Кое-кто из предводителей Италии решились на катастрофические колониальные авантюры, чем подпитывали подозрительность и враждебность в отношении Австро-Венгрии (формального союзника Италии, но владельца территорий, все еще считавшихся итальянцами «временно оккупированными»), и в конечном счете в 1911 году ввергли свою страну в войну с Турцией. Германии принадлежало преимущество в виде громадных промышленных и экономических достижений, но после отправки в отставку осторожного Отто Бисмарка внешняя политика этой страны проводилась с оглядкой на приобретение неосязаемых и скользких наград в виде уважения и престижа – «места под солнцем», как оценил их кое-кто из немцев. Германии к тому же предстояло пережить последствия индустриализации. Новые хозяйственные и общественные силы, порожденные ею, становилось все сложнее примирять с консервативным характером конституции Германии, в которой придавалось столько веса в правительстве полуфеодальной аграрной аристократии.

Внутренняя деформация не ограничивалась новыми государствами. Двум великим династическим державам России и Австро-Венгрии тоже угрожали серьезные внутренние проблемы; точнее всех остальных государств они подходили под предположение эпохи Священного союза о том, что власти служат естественными оппонентами своих подданных. Однако обе державы пережили великие перемены, шедшие вразрез с видимой преемственностью. Монархия Габсбургов в своей новой форме сама по себе служила творением успешного национализма, национализма мадьярского. На заре XX века наблюдались признаки того, что в будущем держать две половинки этой монархии вместе станет все труднее без доведения остальных проживающих внутри ее наций до предела терпения. Более того, индустриализация здесь (в Богемии и Австрии) тоже начинала добавлять новые деформации к уже имевшимся. Россию, как уже указывалось, буквально взорвало политической революцией 1905 года, и эта держава переживала глубокие изменения. Самодержавие и террор разрушили либеральные посулы реформ императора Александра II, но они не предотвратили начала ускоренного индустриального роста к концу 1800-х годов. Так начиналась экономическая революция, важной предпосылкой которой послужило великое раскрепощение народа. В ход пошли политические меры, предназначенные для отъема зерна у крестьян в качестве товара на вывоз за рубеж ради обслуживания зарубежных займов.

С приходом XX века в России наконец-то начинается демонстрация устойчивых темпов экономического прогресса. Количественные показатели пока восхищения не вызывали: в 1910 году в России выпускалось меньше трети чугуна по сравнению с Великобританией и всего лишь четверть объема стали от производимой Германией. Зато эти объемы удалось получить за счет очень высоких темпов роста. Быть может, более важным представлялось то, что к 1914 году появились надежды на то, что сельское хозяйство в этой стране наконец-то преодолеет рубеж и начнет давать урожаи зерна, которые будут увеличиваться быстрее народонаселения. Настойчивое усилие предпринял один из министров, решивший создать в России сословие зажиточных единоличников-хуторян, своекорыстие которых связывалось с подъемом отдачи от своих наделов через устранение последних пут, связывавших личную инициативу условиями отмены крепостного права. При этом приходилось преодолевать огромную отсталость. Даже в 1914 году меньше 10 процентов русских людей жило в городах и всего лишь 3 миллиона из общего населения, превышавшего 150 миллионов человек, работало на индустриальных предприятиях. Угрожающие размеры для прогресса России принимала расходная его часть. Россия могла выглядеть потенциальным гигантом, но путь ее к прогрессу все еще осложняли врожденные увечья. Ее система самодержавия была не приспособлена к толковому управлению подданными, реформированию не поддавалась и становилась непреодолимой преградой для всех без исключения перемен (хотя монарху в 1905 году пришлось пойти на конституционные уступки). Общий уровень культуры населения России в Европе считали низким и бесперспективным; индустриализация требует повышенной грамоты народа, и в этой связи возникали новые деформации. Либералы авторитетом не пользовались; традиции террора и абсолютизма признавались всеми. Россия к тому же все еще зависела от иноземных поставщиков капитала, в которых очень нуждалась.

Основная масса заемного капитала поступала в Россию от ее союзника в лице Франции. Вместе с Соединенным Королевством и Италией эта Третья республика демонстрировала среди великих держав Европы либеральные и конституционные принципы. Консервативная в социальном плане Франция вразрез с интеллектуальной живостью ее граждан не могла избавиться от слабости, которую сознавал ее народ и чувствовал себя от этого неуютно. В известной степени искусственно поддерживавшаяся нестабильность считалась делом непримиримых политиков; вместе с тем свою лепту вносили и те, кто пытался напоминать о революционной традиции с краснобайством ее активистов. При этом движение трудящихся оставалось в зачаточном состоянии. Франция двигалась к индустриализации очень медленно, и, надо сказать, режим в этой республике выглядел таким же устойчивым, как в остальных странах Европы, только замедленное индустриальное развитие указывало на очередной изъян, о котором сами французы прекрасно знали, – на их военную немощь. События 1870 года показали, что французы не в силах самостоятельно разгромить немецкую армию. С тех пор неравенство в положении двух этих стран только увеличилось в пользу Германии. Франция еще больше отстала от Германии по численности вооруженных сил и по степени экономического развития тоже уступала своему соседу. Перед самым 1914 годом во Франции поднимали на-гора в шесть раз меньше угля, чем в Германии, выплавляли в три раза меньше чугуна и варили в четыре раза меньше стали. Если гипотетически вернуться в 1870 год, французы знали, что им требуются союзники.

В 1900 году по ту сторону пролива Ла-Манш смотреть было не на кого. Причина тут колониальная; Франция (по примеру России) вступила в болезненный конфликт с Соединенным Королевством в огромном количестве мест на планете, где просматривались британские интересы. На протяжении длительного времени власти Соединенного Королевства изыскивали возможности для того, чтобы не связываться с остальными европейцами; в этом состояла их сильная сторона, но головную боль доставляли внутренние беды. Эту первую индустриальную страну к тому же больше остальных европейских держав тревожили волнения трудящихся и к тому же нарастающая неясность в связи с относительной силой тех же трудящихся. К 1900 году кое-кто из британских предпринимателей увидел в немцах своих главных соперников; существовала масса признаков того, что в области техники и производственных приемов немецкая промышленность намного превосходила британскую индустрию. Прежние истины начали сдавать свои позиции; сомнению подверглась законность свободной торговли как таковой. Речь зашла даже о признаках, проявлявшихся в ярости жителей Ольстера и суфражисток, в озлобленной борьбе вокруг социального законодательства, когда представители палаты лордов всеми силами отстаивали интересы богатых, того, что угроза могла нависнуть над самим парламентаризмом. Давно пропало ощущение устойчивого всеобщего согласия вокруг политики середины Викторианской эпохи. Тем не менее сохранялась обнадеживающая прочность британских государственных атрибутов и политических привычек. Парламентская монархия смогла пережить масштабные изменения, произошедшие с 1832 года, и сомневаться в ее потенциале причин не было.

Только судя по перспективе, которую англичане того времени нашли трудной для признания, можно судить о коренном изменении, произошедшем в положении Соединенного Королевства на международной арене за предыдущие 50 лет. Все произошло в результате укрепления положения Японии и США, хотя эти две державы находятся далеко от Европейского континента. Японское чудо разглядеть было легче, быть может из-за ее военной победы над Россией. Тем не менее кое-кто видел признаки, которые вполне можно было толковать как знамения превращения США в державу, превосходящую по мощи все державы Европы, в самую могущественную нацию мира. Экспансия США в XIX веке закончилась на том, что в Западном полушарии состоялось учреждение их превосходства на фундаменте неоспоримого военного могущества. Процесс завершился после войны с Испанией и сооружения Панамского канала. Американские внутренние и общественно-экономические обстоятельства складывались таким образом, что политическая система США обеспечивала решение всех возникающих проблем, к тому же великий кризис середины столетия миновал.

Наибольший результат дала индустриализация американского хозяйства. Вера в то, что все пойдет как надо, если тем нациям, у кого хозяйство покрепче, разрешить поприжать к стенке все остальные народы, начала подвергаться сомнению ближе к концу XIX века. Но это случилось уже после того, как появилась промышленная машина огромного масштаба. Ей предстоит послужить краеугольным камнем будущей американской мощи. К 1914 году американское производство чугуна в чушках и стали в два раза превышало их выпуск в Великобритании и Германии, вместе взятых; в США добыли практически больше, чем в двух этих странах, угля, а также собрали больше автомобилей, чем в совокупности в остальных странах мира. Одновременно соблазном для переселенцев по-прежнему служил высокий уровень жизни американских граждан; два источника экономической мощи Америки заключались в ее природных ресурсах и притоке дешевой, целеустремленной рабочей силы. Еще одним источником считался иностранный капитал. США были одной из самых крупных стран-дебиторов.

Притом что их политическая конструкция в 1914 году считалась старше, чем у любого другого крупнейшего европейского государства, кроме Великобритании или России, прибытие новых американцев помогало придать Соединенным Штатам особенности и психологию молодой нации. Потребность во внедрении в сложившееся общество новых американских граждан часто приводила к прорывам мощного националистического чувства. Но из-за большой географической отдаленности, традиционного отвержения Европы и продолжающегося доминирования в американском правительстве и деловых кругах правящей верхушки, сформировавшейся в англосаксонской традиции, насильственных форм за пределами Западного полушария они не приняли. Соединенные Штаты Америки в 1914 году представляли собой все еще молодого гиганта, ждущего своей очереди в истории человечества, исчерпывающая роль которого прояснится, когда народам Европы потребуется привлечь Америку для разрешения своих споров.

В результате тех ссор в 1914 году началась мировая война. Самой кровопролитной назвать ее нельзя, да и длилась она ненамного дольше других, то есть, строго говоря, на название в историческом контексте «Первая» мировая война она явно не тянула. Отличали ее высокая интенсивность боевых действий и их величайший на тот момент географический охват. Участие в ней приняли страны со всех континентов. К тому же она обошлась ее участникам дороже любой предыдущей войны и потребовала невиданных доселе ресурсов. Для ведения Первой мировой войны требовалась мобилизация всего общества целиком. Одна из причин заключалась в том, что впервые машины играли в войне решающую роль; также впервые преобразующая роль в войне принадлежала науке. Достойнейшее имя для нее придумали те, кто принимал в ней участие: Первая мировая война. Его вполне можно оправдать одним только невиданным психологическим эффектом.

К тому же то была первая из двух войн, главной задачей участников которой было обуздание немецкой державы. В результате понесенного ими ущерба было покончено с политическим, экономическим и военным превосходством Европы. Обе войны начинались с чисто европейского конфликта (провокации, послужившей предлогом); следующая великая война, разожженная Германией, тем не менее охватила все остальные назревшие конфликты, и привел к ней целый комплекс проблем. Но ущерб, нанесенный европейцами самим себе, в конечном счете привел к тому, что время их мировой гегемонии закончилось. Случилась такая беда не к 1918 году, когда закончилась Первая мировая война (хотя непоправимый ущерб уже удалось нанести как раз к тому моменту), зато стала очевидной к завершению Второй мировой войны в 1945 году. Но к 1914 году Европейский континент лишился структуры, существовавшей там до войны. В этой связи кое-кто из историков стал называть всю эпоху с 1914 по 1945 год «европейской гражданской войной» – подходящая метафора при условии, что под этим понятием подразумевалась именно метафора. На территории Европы практически непрерывно шли войны, и поддержание внутреннего порядка считалось фундаментальным предназначением государства: Европа никогда не представляла собой единое целое, поэтому настоящей гражданской войны в ее пределах вести не представлялось возможным. Но напомним, что здесь находился источник и место обитания цивилизации, представляющей европейское единство; европейцы видели больше общего с остальными европейцами, чем с темнокожими, смуглыми или желтолицыми людьми. Кроме того, здесь сложилась система власти, в 1914 году составлявшая экономическое единство и к тому времени переживавшая самый длительный период внутреннего мира. Эти факты, которым было суждено полностью исчезнуть к 1945 году, придают метафоре о гражданской войне живость и уместность. Они-то и стали предвестниками самоубийственного безумия любой цивилизации.

Европейское равновесие послужило сохранению мира между крупными государствами на протяжении больше 40 лет, но к 1914 году оно подверглось опасному нарушению. Слишком много народу пришло к ощущению того, что в случае удачного для них исхода войны они могли бы получить больше, чем дает им затянувшийся мир. Подобные настроения овладели правящими кругами Германии, Австро-Венгрии и, как считают европейские историки, России. К тому времени, когда появились такие настроения, между государствами уже существовал сложный комплекс связей, обязательств и интересов, которые до такой степени включали государства в орбиту друг друга, что трудно было себе представить, как тот или иной конфликт можно будет сохранить в рамках двух или немногих из них без участия многочисленных стран. Еще одну силу, нарушающую стабильность, представляли мелкие страны, пользовавшиеся особыми отношениями с крупными государствами; правители некоторых из них решили воспользоваться возможностью позаимствовать настоящую власть для принятия решений из рук тех, кому предстояло вести всеобщую войну.

Такое щекотливое положение становилось тем более опасным из-за психологической атмосферы, в которой к 1914 году приходилось работать государственным деятелям. Та эпоха отличалась высокой эмоциональной возбудимостью масс, особенно при стимулировании их националистическими и патриотическими лозунгами. Обратите внимание на широчайшую неосведомленность об опасностях войны, потому что никому, разве что крошечному меньшинству, не дано было предвидеть войну, радикально отличавшуюся от войны 1870 года; они помнили Францию того года и забыли, как в Виргинии и Теннесси всего лишь несколькими годами раньше впервые во всей полноте проявилось жестокое лицо современной войны, вылившейся в затянувшееся кровопролитие и громадные издержки (за время Гражданской войны американцев умерло больше, чем погибло за все остальные войны, в которых США приняли участие вплоть до нынешнего дня). Всем, разумеется, казалось, что войны должны вызывать огромные разрушения и заключать в себе большое насилие, но при этом лелеялась иллюзия о том, что в XX веке они будут весьма скоротечными. Сама стоимость вооружений сделала немыслимой способность цивилизованных государств вынести тяготы затяжной военной кампании, сопоставимой по продолжительности с войной против наполеоновской Франции; считалось так, что сложившейся мировой экономике и налогоплательщику она будет не по силам. В таких условиях европейцы во многом утратили бдительность и перестали серьезно относиться к опасностям войны.

Можно разглядеть здесь даже признаки того, что многим вменяемым европейцам в 1914 году собственная жизнь стала в тягость и в войне они увидели эмоциональную разрядку, уносящую прочь ощущение всеобщего упадка и творческого бесплодия. Революционеров, понятное дело, обрадовал международный конфликт из-за открывавшихся перед ними, о чем они мечтали, профессиональных возможностей. Наконец, стоит напомнить о том, что затянувшийся успех дипломатов на поприще согласования серьезных внешнеполитических потрясений без применения вооруженных сил сам по себе представлял большую опасность. Набор дипломатических инструментов оправдывал себя так много раз, что, когда в июле 1914 года им пришлось столкнуться с более упорными, чем обычно, фактами, их значимость для того времени по достоинству оценили лишь немногие государственные мужи, кого они непосредственно касались. В самый канун конфликта государственные деятели все еще не преодолели затруднений в том, чтобы осознать, почему на очередном совещании послов или даже европейском съезде у них не получается избавиться от досадных проблем.

Корни одного из конфликтов, достигших кульминации в 1914 году, уходили в далекое прошлое. Речь идет о старинном соперничестве Австро-Венгрии и России за влияние в Юго-Восточной Европе. Началось оно в начале XVIII века, но его последняя фаза проходила на фоне форсированного краха Османской империи в Европе, начавшегося с Крымской войны. По этой причине Первую мировую войну можно рассматривать с точки зрения еще одной схватки за османское наследие. После того как в ходе Берлинского конгресса дипломатам Европы в 1878 году удалось миновать один опасный момент, политика Габсбургов и Романовых к 1890-м годам наладилась на основах некоторого взаимного понимания. Такой порядок сохранялся до возрождения русского интереса к долине Дуная, случившегося после провала их имперской политики в Восточной Азии по вине японцев. В тот момент события за пределами империи Габсбургов и турок служили свидетельством возобновившейся агрессивности австро-венгерской политики.

В основе всех тогдашних событий лежал революционный национализм. Движение реформы некоторое время выглядело так, будто оно могло послужить объединению Османской империи заново и побудило народы Балканских стран на попытку отмены положения, навязанного им великими державами, а австрийцы решили поискать свой собственный интерес в обострившейся ситуации. Габсбурги обидели и оскорбили русских аукнувшейся им самим трагедией аннексией в 1909 году двуединой монархии Боснии и Герцеговины; русским не предоставили достойной и равноценной компенсации. Еще одно важное последствие аннексии Боснии и Герцеговины заключалось в приобретении данным государством новых подданных славянского происхождения. К тому времени уже существовало недовольство среди подданных народов двуединой монархии, в частности славян, вынужденных мириться с мадьярским игом. В Вене все больше приходилось учитывать венгерские интересы, и австрийское правительство проявило свою враждебность к Сербии, как стране, у властей которой эти славянские подданные могли бы искать покровительства. Кое-кто из них видел в Сербии стержень будущего государства, объединяющего всех южных славян, и ее правители казались неспособными (и, возможно, не горящими большим желанием) обуздать югославских революционеров, которые использовали Белград в качестве базы для запугивания населения и подрывной деятельности в Боснии.

Уроки истории часто не идут людям впрок; венское правительство слишком поторопилось с выводом о том, что Сербия может сыграть в долине Дуная роль, которую Сардиния играла в объединении Италии. Если, образно говоря, змею не задушить в яйце, считали многие слуги империи, Габсбургам могут угрожать новые территориальные потери. После того как Австро-Венгрия вышла из Германской конфедерации и начался процесс объединения Германии под эгидой Пруссии, а Италия объединилась под главенством Сардинского королевства, советники Габсбургов увидели опасность образования нового государства южных славян (увеличенной Сербии или чего-то иного) с выходом из состава империи областей низовья Дуная. Это означало бы конец Австро-Венгрии как великой державы и к тому же окончание мадьярского господства в Венгрии, поскольку южные славяне потребовали бы более справедливого обращения со своими соплеменниками, остающимися на венгерской территории. Продолжающийся закат Османской империи тогда мог идти на пользу России, то есть державе, стоявшей на стороне Сербии, правители которой собирались сделать все, чтобы не повторился позор 1909 года.

Такую сложную ситуацию усугубляли остальные державы, преследовавшие собственные интересы. Ими двигали выбор, эмоции и формальные союзы. Из всего перечисленного союзы, возможно, играли меньшую роль, чем им приписывали. Усилиями Отто Бисмарка по изоляции Франции и обеспечению превосходства Германии в 1870-х и 1880-х годах была создана система союзов, уникальная для мирного времени. Их общая особенность заключалась в том, что ими определялись условия, на которых одни страны вступят в войну ради поддержки других. И на этом вся европейская дипломатия заканчивалась. Но в конечном счете эти союзы себя не оправдали. Причем они внесли свою лепту в приближение войны, хотя формальные приготовления могли принести какой-то вред, только исключительно если народ его хочет. Но судьбу 1914 года решили совсем иные факторы.

В основе этих союзов лежал захват немцами в 1871 году Эльзаса и Лотарингии, принадлежавших Франции, и последовавшая за ним подготовка французами реванша. Бисмарк сначала отгораживался от них объединением Германии, России и Австро-Венгрии на общих интересах предотвращения угрозы их династиям со стороны революционеров и других подрывных элементов, деятельность которых, как все еще предполагалось, поощряли власти Франции, как единственной республики среди остальных основных государств Европы; там, в конце-то концов, в 1871 году все еще жили люди, родившиеся до 1789 года, а также многие другие граждане Франции, которые могли помнить рассказы тех, кто пережил годы Великой революции, притом что бунтарские события Парижской коммуны оживляли в памяти все былые страхи перед подрывной деятельностью иноземцев. Как бы то ни было, тот консервативный союз распался в 1880-х годах по вине Бисмарка, решившего, что в крайнем случае, если не удастся избежать конфликта между Австро-Венгрией и Россией, ему придется принять сторону Вены. К Германии и двуединой монархии позже добавилась Италия; тем самым в 1882 году сам собой сформировался Тройственный союз. Но Бисмарк на всякий случай перестраховался и заключил сепаратный договор с Россией, хотя ему явно не нравились перспективы сохранения таким образом мира между Россией и Австро-Венгрией.

Однако вероятность конфликта между ними раньше 1909 года выглядела ничтожной. К тому времени преемники Бисмарка довели дело до расторжения его «перестраховочного» договора, и в 1892 году Россия становится союзником Франции. С того дня Европа Бисмарка, где все остальные страны находились в равновесии за счет гасящей колебания роли Германии, стала Европой, разделенной на два лагеря. Ситуация усугублялась политикой немецкой верхушки. Опыт прохождения серии переломных моментов показал, что немцы старались запугать власти остальных стран демонстрацией своего недовольства и заставляли уважать свою силу. В частности, в 1905 и 1911 годах их раздражение направлялось на власти Франции, а коммерческие и колониальные вопросы использовались в качестве оправдания демонстрации силы по поводу того, что власти Франции не заслужили права на пренебрежение пожеланиями немцев, когда призывали к себе в союзники Россию. Немецкие специалисты в области военного планирования уже к 1900 году согласились с необходимостью ведения войны на два фронта и готовились к такому варианту, предусмотрев стремительный разгром Франции с учетом того, что мобилизация ресурсов для войны в России пойдет медленно.

Как только наступил XX век, появилась большая вероятность того, что в случае возникновения войны между Австрией и Россией к ней присоединятся Германия и Франция. Более того, немцы приблизили такую вероятность тем, что на протяжении нескольких лет оказывали покровительство туркам. Такое поведение немцев гораздо больше тревожило русских, чем раньше, потому что растущая внешняя торговля зерном из черноморских портов России должна была идти через проливы Босфор и Дарданеллы. Русские занялись укреплением своей военной мощи. Важный шаг на этом пути состоял в завершении сооружения железнодорожной сети, позволявшей проведение мобилизации и доставку на театры военных действий Восточной Европы мощных армий России.

В складывавшейся обстановке у властей Великобритании причин для беспокойства вроде бы не находилось, разве что немецкие политики злонамеренно возбуждали у них враждебность. В конце XIX века практически все внешнеполитические противоречия Великобритании ограничивались отношениями с Францией и Россией. Они возникали везде, где сталкивались имперские интересы: в Африке, а также Центральной и Юго-Восточной Азии. Отношения между англичанами и немцами, обострявшиеся разве что от случая к случаю, наладить казалось гораздо проще. С вступлением Великобритании в новое столетие ее власти все еще занимались своей империей, а не делами в Европе. Первый союз мирного времени, заключенный британцами с XVIII века, пришелся на Японию. Цель его заключалась в предохранении британских интересов в Восточной Азии. Затем в 1904 году настало время урегулирования затянувшихся споров с Францией; речь, в сущности, шла о договоре по поводу Африки, где Франции следовало предоставить свободу рук в Марокко в обмен на свободу действий Великобритании в Египте (дело касалось присвоения османского наследия). Причем удалось одновременно погасить остальные колониальные споры во всем мире, в частности те, которые портили европейцам жизнь со времен Утрехтского мира 1713 года. Несколькими годами позже британцы заключили сходные соглашения (не такие выгодные для себя) с правителем России о сферах интересов в Персии. Но англо-французское урегулирование отношений переросло в нечто большее, чем устранение всех поводов для споров. Такие отношения стали называть «Сердечным согласием», или Антантой.

Все это было делом рук немцев. Разгневанные заключением англо-французского соглашения министры немецкого правительства решили показать делегации Франции свое отношение к делам вокруг Марокко на международной конференции. У них все прекрасно получилось, но принуждение Франции вылилось в укрепление Антанты; британцы начали осознавать, что впервые за многие десятилетия им придется заняться поддержанием равновесия при неустойчивом состоянии континентальных сил. В противном случае господство на континенте достанется Германии. Но Германия просто отказалась от шанса успокоить британское общественное мнение, занявшись планами построения мощного военного флота. Всем было предельно понятно, что такой шаг направлен исключительно против Великобритании, и никакой другой державы. В результате началась гонка в военно-морском строительстве, которую подавляющее большинство британцев собиралось выиграть любой ценой (если, конечно, не удастся положить ей конец). Соответственно, в обществе все больше разгорались враждебные немцам настроения. В 1911 году, когда разрыв в мощи между флотами этих двух стран оставался минимальным, но больше всего по его поводу переживали в Великобритании, вершители немецкой дипломатии в очередной раз обострили ситуацию вокруг Марокко. На этот раз один британский министр сделал публичное заявление, напоминавшее обещание Великобритании вступить в войну на стороне защитников Франции.

Однако война все-таки пришла на земли южных славян. Сербии несказанно повезло в Балканских войнах 1912–1913 годов. Именно в эти годы молодые Балканские государства впервые отобрали у Османской империи практически все, что оставалось от нее на европейской территории и затем распалось на кусочки. Сербии могло достаться больше, если бы не помешали те же австрийцы. За Сербию вступилась Россия, власти которой занялись восстановлением и наращиванием мощи своей империи, но для этого им требовалось еще три или четыре года. Судя по расчетам австрийцев, если южным славянам следует показать, что двуединая монархия способна унизить Сербию до такой степени, что сербы не могли бы надеяться на ее поддержку, то делать это нужно чем скорее, тем лучше. Притом, в свою очередь, что Германия числилась союзницей двуединой монархии, вряд ли следовало стремиться к уклонению от войны с Россией, так как ситуация обещала уверенную над ней победу.

Переломный момент наступил, когда в июне 1914 года боснийский террорист в Сараеве застрелил австрийского эрцгерцога. Австрийцы считали, что рукой убийцы водили сербы. Они решили, что пора преподать Сербии необходимый урок и навсегда покончить с панславянским брожением. А немцы их поддержали. Австрийцы объявили войну Сербии 28 июля 1914 года. Неделю спустя все великие державы вступили в эту войну (хотя по иронии судьбы австрийцы с венграми и русские все еще в тот момент оставались в состоянии мира друг с другом; только 6 августа правительство двуединой монархии наконец-то объявило войну своему старому противнику). Ход событий диктовали немецкие специалисты в области военного планирования. Ключевое решение по выводу из войны Франции перед нападением на Россию уже было принято несколько лет назад, и немецкому командованию предстояло нападение на Францию через территорию Бельгии, нейтралитет которой наряду с другими союзниками гарантировали британцы. Поэтому последовательность событий устанавливалась практически произвольно. Когда в России завершилась мобилизация и появилась возможность предъявить требования к Австро-Венгрии ради защиты Сербии, войну России объявили немцы. Сделав такой шаг, они должны были напасть на французов и, найдя формальный предлог, объявили им войну. Таким образом, русско-французскому союзу не суждено было воплотиться в жизнь. Своим нарушением бельгийского нейтралитета немцы поставили перед британским правительством, недовольным немецким нападением на Францию, но не видящим основания оправдывать свое вмешательство, задачу по объединению своей страны и вступлению 4 августа в войну против Германии.

Точно так же, как продолжительность и накал войны обещали превзойти все ожидания, ее географическую протяженность тоже никто предвидеть не сумел. В скором времени после того, как полыхнула эта война, к ней присоединились Япония и Османская империя; первая выступила на стороне союзников (как называли тогда Францию, Великобританию и Россию), а Турция – на стороне Центральных держав (Германии и Австро-Венгрии). Италия присоединилась к союзникам в 1915 году в ответ на посулы в виде австрийской территории. Прилагались всевозможные усилия по привлечению новых сторонников через предложение банковских чеков с обещанием оплатить их после достижения победного мира; Болгария присоединилась к Центральным державам в сентябре 1915 года, а Румыния к союзникам в следующем году. Греция напросилась к союзникам в 1917 году. Правительство Португалии попыталось вступить в войну в 1914 году, но при всей его неспособности к такому мероприятию в силу внутренних проблем португальцам пришлось довольствоваться объявлением немцами войны в 1916 году. Таким образом, к концу того года изначальные причины французско-немецкого и австрийско-русского соперничества совершенно перепутались в клубке сражений остальных стран. Балканские страны затеяли Третью Балканскую войну (за османское наследие на Европейском театре военных действий), британцы вели войну против немецкой морской и торговой мощи; итальянцы поднялись на последнюю войну за Рисорджименто (эпоха воссоединения Италии). А в это время за пределами Европы британцы, русские и арабы начали войну за раздел османской вотчины в Азии; японцы же приступили к воплощению в жизнь очередного малозатратного и высокорентабельного эпизода в утверждении своего господства над Восточной Азией.

Одной из причин того, почему в 1915 и 1916 годах велся поиск союзников, можно назвать особенность той войны, состоящую во втягивании в нее всех без разбора государств. Проявившаяся в то время природа вооруженной борьбы удивила практически всех ее участников и сторонних наблюдателей. Она началась с вторжения немцев в Северную Францию. Им не удалось достичь молниеносной победы, зато они овладели всего лишь крошечной областью Бельгии и практически всей французской территорией. На востоке все наступления противника немцы и австрийцы успешно остановили. Впоследствии, причем более наглядно на западе, чем на востоке, участники боевых действий перешли к позиционной войне в невиданном до тех пор масштабе. Причин называют две. Одна из них заключалась в огромной поражающей способности современного оружия. С помощью магазинных винтовок, пулеметов и колючей проволоки можно было остановить любое наступление пехоты, если только перед атакой не проводилось мощное огневое подавление позиций обороняющихся.

Подтверждением справедливости такого вывода служат многостраничные списки погибших и раненых солдат. К концу 1915 года одна только французская армия потеряла 300 тысяч человек убитыми; такие потери уже можно считать достаточно тяжелыми, но в 1916 году за длившееся семь месяцев сражение под Верденом к этому количеству добавилось еще 315 тысяч погибших в боях французов. В том же самом сражении немцы потеряли 280 тысяч своих соратников. Пока шло это сражение, еще одна битва на реке Сомме стоила британцам 420 тысяч человек потерь в живой силе и немцам – практически столько же. Первый день того сражения, начавшегося 1 июля, остается самым трагическим в истории британской армии, когда она лишилась 60 тысяч человек, больше трети которых погибли.

Такие потери свели на нет все однозначные предсказания по поводу того, что современная война в силу больших ее издержек сведется к мероприятию весьма скоротечному. Тут на ум приходит второй сюрприз в виде определения громадной войны как функции мощи индустриальных обществ. К концу 1916 года множество народу пресытилось войной, но к тому времени враждующие государства уже в достаточной степени продемонстрировали свою способность, причем в степени большей, чем предполагалось, в деле организации своих народов, как никогда прежде в истории, на производство беспрецедентного количества предметов материально-технического снабжения и обеспечения новобранцев для новых армий. Целые общества удалось натравить друг на друга; ни о какой международной солидарности рабочего класса говорить просто не приходилось даже при всем оказанном им сопротивлении войне, не проявились и международные интересы правящих классов, опасавшихся подрывной деятельности своих противников.

Неспособность врагов принудить друг друга к сдаче на полях битвы заставляла их ускоренными темпами расширять стратегический и технический размах противоборства. В силу таких тенденций дипломаты искали новых союзников, а генералы открывали новые фронты. Союзники по Антанте в 1915 году предприняли нападение на Турцию при Дарданеллах в надежде (не оправдавшейся) на вывод ее из войны и открытие пути в Россию через Черное море. Такой же поиск пути в обход французского тупика позже привел к открытию нового Балканского фронта при Салониках; он пришел на смену фронта, рухнувшего после разгрома Сербии. Колониальные владения тоже с самого начала обещали схватки по всей планете, пусть даже весьма скромной интенсивности. Немецкие колонии можно было отобрать без особого труда благодаря британскому господству на море, хотя африканские колонии потребовали проведения более продолжительных военных кампаний. Самые важные и значительные военные действия за пределами Европы тем не менее развертывались в восточной и южной части Турецкой империи. Армия британцев и индийцев вторглась в Месопотамию. Еще одна группировка двинулась с Суэцкого канала в сторону Палестины. В Аравийской пустыне участники арабского восстания против турок создали несколько романтических эпизодов, скрасивших жестокое убожество индустриальной войны.

Техническая экспансия той войны нагляднее всего замечалась в ее промышленных проявлениях и вырождении критериев поведения. Очертания первой особенности просматриваются уже в Гражданской войне США, случившейся полвека назад, когда раскрылись экономические потребности массовой войны в эпоху демократии. Мельницы, фабрики, шахты и печи Европы теперь эксплуатировались интенсивно, как никогда прежде. Точно так же, как в США и Японии, имеющих сообщение со странами союзников, но не с Центральными державами из-за британского господства на море. Содержание миллионов человек личного состава на поле боя требовало не только оружия с боеприпасами, но к тому же еще провианта, обмундирования, медицинского оборудования и машин в огромных количествах. На этой войне требовались миллионы голов скота. Но к тому же впервые на ней применялись двигатели внутреннего сгорания; грузовики и тракторы пожирали бензин так же живо, как лошади и мулы поглощали предназначенный им фураж. Новый масштаб войны можно наглядно показать на примере многочисленных статистических данных, но мы обойдемся одним примером: в 1914 году на всю Британскую империю хватало 18 тысяч больничных коек; четыре года спустя их количество достигло 630 тысяч.

Последствия такого значительного повышения спроса коснулись всего общества и потребовали во всех странах в разной степени государственного контроля над экономикой, трудовой повинностью, коренным изменением женской занятости и внедрением новых услуг в сфере здравоохранения и социального обеспечения. То же самое происходило за океаном. США вышли из положения страны-должника; союзники ликвидировали там свои инвестиции, чтобы расплатиться за то, в чем нуждались, и в свою очередь превратились в должников. Индийская индустрия получила толчок, в котором давно нуждалась. Дни большого делового подъема наступили для владельцев ранчо и фермеров Аргентины и британских белых доминионов. Жители белых доминионов к тому же разделили военное бремя: они посылали солдат в Европу и воевали с немцами в их колониях.

Расширенное внедрение технических новинок в военном деле тоже добавило ужаса этой войне. И дело совсем не в том, что применение пулеметов и мощных взрывчатых веществ позволило устроить всю эту кровавую бойню. И даже не в появлении таких новых средств поражения, как боевые отравляющие вещества со средствами их доставки, огнеметы или танки, только увидев которые на поле боя солдаты разбегались кто куда. Зато дело в том, что в войну вовлекались общества целиком, когда народ осознавал простую истину, состоящую в том, что целями боевых действий могут стать их общества как таковые. Теперь военные стратеги планировали поражение нравственности, здоровья и дееспособности гражданских служащих и избирателей. Когда началось осуждение подобных ударов противника, она переросла в еще один род кампании – кампании воинствующей пропаганды. Потенциал массовой грамотности и недавно созданной индустрии кинематографа служил дополнением к старинным мобилизующим факторам типа кафедры проповедника и школы, а потом стал главным средством в такого рода войне. На обвинения британцев в том, что немцы, выполнявшие прямолинейные бомбардировки Лондона на дирижаблях, выступали в качестве «убийц детей», немецкие пропагандисты отвечали тем, что британские моряки поступали ненамного гуманнее, когда держали в осаде их страну. В подтверждение своих контраргументов немцы приводили статистику роста смертности своих детей.

По причине медленного, но совершенно неопровержимого успеха для британцев их блокады, а также нежелания подвергать риску свой флот, наращивание мощи которого настолько серьезно отравило довоенные отношения между этими двумя странами, немецкое Верховное командование придумало новое применение оружию, эффективность которого не удосужились оценить по достоинству в 1914 году. Речь идет о подводных лодках, или, как их тогда называли, субмаринах. Их применили для нарушения судоходства союзников и потопления судов нейтральных стран, снабжавших войска союзников материально-техническими средствами. Торпедные атаки подчас проводились без предварительного предупреждения и против безоружных судов. Первое применение подводных лодок пришлось на начало 1915 года, хотя к тому времени на вооружении стояло совсем немного субмарин и большого ущерба противнику они не нанесли. Большой шум поднялся, когда в 1915 году торпеду в борт получило крупное британское рейсовое судно, затонувшее с 1,2 тысячи пассажиров, многие из которых числились американцами, и немцы отказались от безоглядного нападения на гражданские суда. К этому занятию они вернулись в начале 1917 года.

Стало ясно: если немцы не заморят британцев голодом первыми, они сами задохнутся в условиях британской морской блокады. Зимой того года голод случился в Балканских странах, его ощутили жители пригородов Вены. К тому времени французы потеряли убитыми и ранеными 3,35 миллиона человек, британцы – больше миллиона, немцы потеряли почти 2,5 миллиона человек, но все еще продолжали вести войну на два фронта. Все более частым явлением становились голодные бунты и стачки; младенческая смертность поднялась к уровню, в полтора раза превышавшему показатель 1915 года. Никто даже не предполагал, что немецкая армия, разделенная между востоком и западом, способна нанести решающий удар, на который не оставалось сил у британцев и французов. Зато немцы вполне уверенно себя чувствовали в обороне. В сложившихся обстоятельствах руководство немецкого Генерального штаба приняло решение возобновить всеобъемлющую подводную войну. Это решение в 1917 году повлекло за собой первое крупное изменение в ходе той войны – вступление в нее Соединенных Штатов Америки. Немцы предвидели такой поворот событий, но они делали ставку на то, что успеют поставить Великобританию (а с ней и Францию) на колени прежде, чем американцы скажут свое решающее слово.

Точка зрения американского руководства, ни в коей мере не отдававшего какого-либо предпочтения той или иной стороне в 1914 году, с тех пор претерпела радикальные изменения. Свою роль сыграли пропаганда союзников и закупки товаров у США; то же самое касается первой немецкой подводной кампании. Когда министры союзников заговорили о целях войны, включавших переустройство Европы на основе предохранения интересов национальностей, эти цели нашли живой отклик у «дефисников» (как уничижительно звали натурализовавшихся американцев иностранного происхождения). Возобновление ничем не ограниченной подводной войны стало решающим фактором; она представляла прямую угрозу американским интересам и жизни граждан США. Когда американскому правительству к тому же стало известно о намерениях правителей Германии договориться об альянсе с Мексикой и Японией против США, его министры сочли подтвержденной враждебность Германии, проявленную применением подводных лодок этой страны. В скором времени немцы без предупреждения потопили американское судно, и затягивать с объявлением войны американцы не стали.

Выхода из европейского тупика иными средствами, кроме ведения тотальной войны, не было, и Новый мир оказался втянутым в дрязги Старого Света практически против его же воли. Союзники по Антанте радовались: победа виделась им безусловной. Однако их ждал год великих испытаний. Для Великобритании и Франции 1917 год оказался куда мрачнее года 1916-го. Дело не только в том, что защита от подводных лодок Германии заняла долгие месяцы. Добавьте сюда череду страшных сражений во Франции (обычно объединяемых под одним названием Пашендальское), оставивших неизгладимый шрам на британском национальном самосознании и стоивших жизни еще 400 тысяч человек, полегших ради 5 миль чужой земли. Измотанная героическими усилиями, предпринятыми в 1916 году, французская армия пережила серию мятежей. Самое страшное для союзников заключалось в том, что рухнула Российская империя и к концу года Россия прекратила существование как великая держава на все обозримое будущее.

Русское государство разрушили как раз из-за той самой войны. Тогда же началось революционное преобразование стран Центральной и Восточной Европы. Творцами того, что кокетливо назвали «революцией» в России февраля 1917 года, следует назвать немецкие армии, в конечном счете измотавшие даже неимоверно стойких русских солдат, за спиной которых оставались города с голодающим населением из-за расстройства транспортной системы и правительства, состоявшего из бестолковых и продажных министров, боявшихся конституционной системы управления и либерализма не меньше поражения в войне. В начале 1917 года пропала вера даже в надежность самих служб государственной безопасности. За голодными бунтами последовали мятежи, и русское самодержавие вдруг оказалось совершенно беспомощной институцией. Из либералов и социалистов сформировали Временное правительство, а царь отрекся от престола. Новое правительство тогда само завалило все дело в основном потому, что предприняло попытку совершить невозможное – продолжить ведение войны. Как оценивал ситуацию вождь большевиков В.И. Ленин, русские хотели мира и хлеба.

Второй причиной провала робкого Временного правительства России следует назвать страстное желание Ленина отобрать у этого правительства власть. Оказавшееся во главе распадающейся страны, управленческой структуры и вооруженных сил, все еще не справившееся с жизненными лишениями в городах, Временное правительство само оказалось сметенным в ходе переворота, названного Великой Октябрьской социалистической революцией, которую наряду с вступлением в Первую мировую войну Соединенных Штатов Америки европейцы считают рубежом между двумя эпохами европейской истории, наступившим в 1917 году. До наступления данной эпохи все дела в Европе улаживались собственными силами, теперь будущее народов Старого Света будут во многом определять власти Соединенных Штатов Америки. И на переломе эпох возникает государство, предназначением которого его основатели видят разрушение всего довоенного европейского порядка. Такое государство на самом деле и преднамеренно превращается в революционный центр мировой политической жизни.

Непосредственным и наглядным последствием провозглашения Союза Советских Социалистических Республик (СССР) (как теперь называли Россию) после прихода к власти Советов рабочих и солдатских депутатов, положенных в основание политической системы государства после переворота, считается возникновение новой стратегической ситуации в мире. Большевики закрепили успех своего государственного переворота через роспуск (так как они не смогли установить над ним контроль) единственного выборного органа представительной власти, созванного на основе всеобщего избирательного права, впервые появившегося в России, а также попытку заручиться поддержкой крестьянства обещаниями земли и мира. Эти меры позволили им удержать власть; становым хребтом их партии, активисты которой теперь стремились утвердить ее власть на всей территории России, служил малочисленный промышленный рабочий класс считанных по пальцам городов. Только миром можно было обеспечить более надежное и широкое основание власти. Изначальные условия мира, выдвинутые немцами, показались настолько возмутительными, что русские прекратили с ними все переговоры; позже им пришлось согласиться на гораздо более унизительные условия в виде договора о мире, подписанного в Брест-Литовске в марте 1918 года. Им предусматривались огромные территориальные уступки немцам, зато те, кто устанавливал новый порядок, получили мирную передышку и время для урегулирования острейших внутренних проблем.

Союзники по Антанте пришли в ярость. Они увидели в действиях большевиков коварное предательство. Не смягчилось их отношение к новому режиму даже упорной революционной пропагандой, которую большевики обрушили на своих граждан. Советские вожди ждали революционного подъема рабочего класса во всех передовых капиталистических странах. После этого союзники по Антанте позволили себе целую серию масштабных военных вмешательств в дела Советского Союза. С самого начала они преследовали стратегическую цель, состоявшую в том, чтобы не позволить немцам воспользоваться выгодной ситуацией и закрыть свой Восточный фронт, но эту цель большинство народу в капиталистических странах и все большевики быстро истолковали как крестовые походы против коммунистических завоеваний. Худшее заключалось в том, что западные интервенты впутались в Гражданскую войну, грозящую похоронить новый режим в России.

Даже без догматического фильтра марксистской теории, через который Ленин и его соратники видели мир, все эти эпизоды вполне могли испортить отношения между Россией и капиталистическими странами на долгое время вперед; в переложении на марксистские понятия они выглядели подтверждением фактической и неискоренимой враждебности европейцев ко всему русскому. Память об интервенции западных держав определяла политику советских лидеров на протяжении следующих пятидесяти лет. Она к тому же служила обоснованием поворота революции в сторону авторитарного правления. Страх перед западным захватчиком как реставратором прежнего порядка и покровителем помещиков сочетался с русскими традициями самодержавия и полицейского подавления, душил в зародыше любую либерализацию советского режима.

Убежденность русских коммунистов в приближении революции к Центральной и Западной Европе в известном смысле оправдалась, но в конечном счете оказалась принципиальным заблуждением. В последний год войны ее революционный потенциал на самом деле выглядел совершенно наглядным, но только в национальном, а не классовом виде. Союзникам по Антанте пришлось (в том числе по примеру большевиков) перейти к собственной тактике революции. Военная обстановка в конце 1917 года для них складывалась весьма грустная. Никто не сомневался в грядущем весной наступлении немцев во Франции, так как русская армия больше не могла отвлекать врагов Антанты на себя, а массированная переброска американских войск на помощь защитникам Франции заняла бы много времени. Зато можно было попробовать приспособить уже испытанное оружие революции – обратиться к представителям национальностей Австро-Венгерской империи, чтобы те больше не выполняли свой договор, заключенный с царской Россией. Да и в глазах американцев Антанта теперь могла выглядеть идеологически чистой, так как больше не была связана с русским царизмом.

Соответственно, в 1918 году подрывную пропаганду направили на личный состав австро-венгерской армии, а поддержку оказали чехам и южным славянам в изгнании. Еще до капитуляции Германии двуединая монархия распадалась под воздействием пробуждающегося национального чувства и Балканской кампании, наконец-то начавшей приносить победы. Тем самым наносился второй мощный удар по старой Европе. Политическая структура всей территории, ограниченной Уралом, Балтикой и долиной Дуная, теперь оказалась под большим вопросом, какого не стояло на протяжении многих веков. Снова появилась даже настоящая польская армия. Им оказывали покровительство немцы, видевшие в них оружие против России, а в это время американский президент объявил независимость Польши важным условием установления мира Антантой. Все несомненные факты прошлого века казались смешанными в одной реторте.

Решающие бои пришлось вести на фоне нарастающей революционной угрозы. Последнее крупное немецкое наступление союзникам по Антанте удалось остановить только к лету. Они добились огромных достижений, но для полной победы их было недостаточно. Когда армии союзников в свою очередь начали победоносное продвижение, немецкое руководство стало искать пути покончить с войной: ему тоже показалось, что появились признаки революционного краха на родине. Когда кайзер отрекся от своей должности, пала третья из династических империй Европы; Габсбурги уже сошли с исторической арены, и Гогенцоллерны совсем ненадолго пережили своих старых соперников. Новое немецкое правительство запросило прекращения огня, и вооруженному противоборству наступил конец.

Во что обошелся европейцам этот грандиозный конфликт, точно оценить ни у кого не получилось. По одной весьма приблизительной цифре можно судить о масштабе потерь: из непосредственных участников боевых действий погибло около 10 миллионов человек. К тому же от эпидемии сыпного тифа на одних только Балканах могло погибнуть еще с миллион человек. Но эти ужасные цифры не позволяют даже близко представить физические потери калек, потерявших зрение людей или семей, лишившихся сыновей, отцов и мужей. Не стоит забывать и духовного смятения из-за крушения идеалов, утраты веры и нравственных ценностей. Европейцы взирали на свои разросшиеся кладбища и ужасались содеянному ими же самими. Экономический ущерб тоже выглядел огромным. Народ практически на всей территории Европы голодал. Спустя год после завершения войны объем производства обрабатывающей промышленности все еще оставался почти на четверть ниже уровня 1914 года; в СССР от былой промышленности осталась всего лишь одна пятая часть. В некоторых странах практически невозможно стало пользоваться услугами транспорта. Более того, все сложные, деликатные механизмы международного обмена в ходе войны европейцы разрушили, причем часть из них они так и не смогли ничем заменить. В центре всего рукотворного вселенского развала лежала изможденная Германия, служившая когда-то экономической динамо-машиной Центральной Европы. «В наших судьбах наступил мертвый сезон, – написал молодой британский экономист Дж. М. Кейнс во время мирной конференции.

– Наша сила чувств или преодоления границ текущих вопросов собственного материального благосостояния подвергается временному помрачению… Мы ушли за пределы переносимого и нуждаемся в отдыхе. Никогда на протяжении всей жизни людей, живущих в наше время, универсальный элемент в душе человека не горел так тускло».

Делегаты начали собираться в Париже для участия в мирной конференции в конце 1918 года. Когда-то считалось модным обращать внимание на ее провалы, но с учетом перспективы признание величия поставленных задач вызывает известное уважение к тому, что эти делегаты сотворили. Они добились величайшего с 1815 года урегулирования ситуации в Европе, и его творцам пришлось согласовать большие ожидания с упрямыми фактами. Ради принятия кардинальных решений необходимо было сосредоточить власть в одних руках: ведущую роль на тех переговорах взяли на себя британский и французский премьер-министры, а также американский президент. Переговоры проходили между победителями в войне; после их завершения побежденным немцам предъявили условия мира. Центральная проблема европейской безопасности лежала в расхождении интересов Франции, правители которой яснее прочих европейцев осознавали ужасную опасность третьего повторения немецкой агрессии, и англосаксонских государств, власти которых не ощущали существования такой угрозы. Остальные народы Европы поддерживали собственные интересы и запутывали все дело. Мирное урегулирование в Европе должно было достичь мирового масштаба. Речь шла не только о территориях за пределами Европы, как это случалось во времена мирных переговоров прошлого, в урегулировании учитывались также голоса представителей стран с остальных континентов. Из 27 государств, представители которых подписали текст главного соглашения, большинство, то есть семнадцать, находилось как раз на этих континентах. Величайшими из них считались Соединенные Штаты Америки, а вместе с Японией, Великобританией, Францией и Италией они составляли группу, названную «ведущими» державами-победителями. Зловещим предзнаменованием для мирового урегулирования обстановки тем не менее можно назвать то, что на переговоры не пригласили представителя СССР, единственной великой державы, граничившей одновременно с европейскими и азиатскими странами.

С технической точки зрения тогдашнее мирное урегулирование включало несколько отдельных соглашений, заключенных не только с Германией, но еще и с Болгарией, Турцией и «наследными государствами», претендовавшими на территории расчлененной двуединой монархии. Из них в качестве союзников Антанты на мирной конференции присутствовали делегаты вновь наделенной суверенитетом Польши, увеличенной в границах Сербии, названной «царством сербов, хорватов и словенцев», а позже Югославией, и взявшейся ниоткуда Чехословакии. Тем временем представителей радикально обрезанной Венгрии и немецкого центра старинной Австрии воспринимали как побежденных врагов, с ними предстояло заключать мир. Переговоры обещали преодоление трудных проблем. Но главное беспокойство участникам мирной конференции доставляло урегулирование спорных вопросов с Германией, сформулированное в Версальском мирном договоре, подписанном в июне 1919 года.

Карательный смысл мирного договора никто не скрывал, и в его тексте содержалось прямое указание на вину немцев в развязывании войны. Но подавляющее большинство жесточайших условий происходило не из нравственной вины за ту войну, а из пожелания французов всеми силами навязать Германии немыслимость для нее развязывания третьей немецкой войны. Как раз этой цели служили возмещения (репарации) хозяйственного ущерба, посвященный которым раздел мирного договора выглядел самым унизительным. Они вызвали у немцев большое возмущение, после которого согласие на поражение в войне далось им еще тяжелее. Кроме того, они выглядели откровенной экономической чушью. К тому же наказание Германии не поддерживалось мерами, предотвращающими ее руководство от попытки в один прекрасный день опровергнуть все версальские решения силой оружия, и это раздражало французов. Территориальные утраты Германии, что предусматривалось само собой, включали Эльзас и Лотарингию, но самые крупные области на востоке достались Польше. На западе французы получили максимальные гарантии в виде обещаний «демилитаризации» немецкого берега Рейна.

Вторая бросающаяся в глаза особенность Версальского мира заключалась в попытке по возможности следовать принципам самоопределения и национальной независимости. Во многом все сводилось к прямому признанию существовавших фактов; Польша и Чехословакия признавались в качестве самостоятельных государств уже до созыва мирной конференции, а Югославия сложилась вокруг ядра прежней Сербии. Тем самым к концу 1918 года упомянутые выше принципы уже торжествовали над большой частью владений, принадлежавших бывшей двуединой монархии (и в скором времени восторжествовали в прежних балтийских губерниях России). Пережившие даже Священную Римскую империю Габсбурги наконец-то ушли в историю, и на месте их империи появились государства, которым, пусть даже с перерывами, предстояло просуществовать остаток XX столетия. Принципом самоопределения к тому же предусматривалось решение судьбы определенных приграничных областей проведением плебисцита.

Применить принцип национальной принадлежности, к сожалению, удавалось далеко не всегда. Приходилось брать в расчет географические, исторические, культурные и экономические реалии. Когда ими пренебрегали ради принципа как такового, как это наблюдалось в случае с уничтожением единства системы хозяйствования бассейна Дуная, результаты оказывались весьма плачевные; когда же данный принцип не соблюдался, ничего хорошего тоже не выходило из-за возникавших национальных обид. Восточную и Центральную Европу населяли национальные меньшинства, у которых государства, где они жили, не вызывали пламенного чувства преданности. Приблизительно треть населения Польши не говорила по-польски; больше трети населения Чехословакии составляли национальные меньшинства поляков, русских, немцев, венгров и русинов; на территории укрупненной Румынии теперь оказалось больше миллиона мадьяр. В некоторых местах нарушение данного принципа ощущалось с особенной остротой как большая несправедливость. Немцы негодовали по поводу существования проходившего по немецким землям коридора, соединяющего Польшу с морем; итальянцы обижались из-за адриатических трофеев, переданных ими союзникам, когда те нуждались в их помощи, а ирландцы в конечном счете не получили гомруль.

Самый очевидный вопрос за пределами Европы касался распоряжения немецкими колониями. Здесь внедрили важное нововведение. Откровенная колониальная алчность властям Соединенных Штатов показалась неприемлемой; свою власть над народами бывших немецких или турецких колоний прикрыли назначением над ними опеки. «Мандаты» на управление этими территориями распределили между державами-победителями (хотя правители Соединенных Штатов от них категорически отказались) через новую Лигу Наций. Цель заключалась в том, чтобы подготовить их народы к самоуправлению. Такой плод богатого воображения появился в ходе урегулирования послевоенной обстановки, притом что предназначался в качестве маскировки для придания приличия последнему крупному завоеванию европейского империализма.

Участники Лиги Наций многим обязаны энтузиазму американского президента Вудро Вильсона, который обеспечил ее Уставу почетное место в виде первой части мирного договора. Перед нами как раз тот случай, когда в официальном документе речь идет о понятии, не ограниченном идеей национализма (даже Британская империя представлялась отдельными государствами, одним из которых, обратите внимание, числилась Индия). К тому же в Лигу вошли страны не только Европы; еще одним знаком наступления новой эпохи считается то, что 26 стран из изначальных 42 членов Лиги Наций находились за пределами Европы. К сожалению, из-за норм внутренней политики, которые Вильсон не принял в расчет, Соединенных Штатов Америки среди них не оказалось. В этом заключался самый фатальный из нескольких серьезных недостатков Лиги Наций, из-за которых она не оправдала возлагавшихся на нее надежд. Допустим, что воплотить их в жизнь не представлялось возможным в принципе, учитывая реальную расстановку политических сил в мире. Как бы то ни было, Лиге предстояли собственные достижения в делах, которые могли без ее вмешательства представлять опасность для мира. Если даже существовали завышенные ожидания того, что она способна на большее, совсем не факт, что от нее не было особого толка, а также что она оказалась пустой затеей.

Делегацию СССР не пригласили в Лигу Наций, отсутствовали его представители и на мирной конференции. Второй факт, вероятно, представлял большую важность. Политические решения по определению контуров следующего этапа европейской истории обсуждались без согласования с советским правительством, хотя в Восточной Европе это означало проведение границ, к очертанию которых власти всех стран должны были проявлять самый живой интерес. Следует признать, что большевистские вожаки сделали все от них зависящее ради исключения их участия остальными подписавшими договор сторонами. Они отравляли отношения с ведущими державами своей революционной пропагандой, так как свято верили в злонамеренность властей капиталистических стран, пытавшихся отстранить их от власти и не отказавшихся от своих планов. Британский премьер-министр Ллойд Джордж и американский президент Вудро Вильсон, в отличие от своих коллег и избирателей, в отношениях с Советами демонстрировали большую гибкость, даже сочувствие. Их французский коллега Жорж Клемансо, напротив, принадлежал к лагерю страстных врагов большевиков и пользовался поддержкой многих французских военных ветеранов; Версальский договор считается первым крупным европейским мирным соглашением, заключенным представителями держав, прекрасно осознававшими опасности разочарования демократического электората. Но на кого ни возлагай вину, получилось так, что с СССР, представляющим собой европейскую державу, потенциально обладающую величайшим весом в делах континента, формирование новой Европы согласовать не удосужились. Оставаясь фактически в стороне от происходивших событий, власти Советского Союза на самом деле занимались налаживанием отношений с теми, кто готовился к ревизии заключенных соглашений или разрушению установленного англосаксами порядка. Дело только усугублялось тем, что правители СССР отрицали социальную систему, которую он должен быть предохранять.

С установившимся в Европе порядком связывались огромные надежды англосаксов. Часто они выглядели наивными, но все-таки, даже несмотря на его явные недостатки, Версальский мирный договор осуждали во многом незаслуженно, так как им предполагалось немало рациональных положений. Не оправдал он себя по причинам, по большому счету неподвластным деятелям, его сотворившим. Дни европейского мирового господства в узком политическом смысле этого слова уже прошли. Вооружившись мирными договорами 1919 года, совсем слабо можно было повлиять на определение будущего человечества за пределами Европы. Прежние имперские жандармы на тот момент пребывали в слишком ослабленном состоянии, чтобы исполнить свое предназначение внутри Европы, уже не касаясь внешнего мира; некоторые из них исчезли вообще. В конце-то концов Соединенные Штаты потребовались исключительно ради нанесения поражения Германии, но теперь они на некоторое время ушли в полное добровольное уединение. Советские власти тоже совсем не горели желанием заниматься стабилизацией обстановки на континенте.

Из-за изоляционизма одной державы и стерилизации другой ее же идеологией Европа осталась брошенной на произвол судьбы, которую решали ее собственные никуда не годные ведомства. Когда никакой революции в Европе не произошло, власти Страны Советов занялись своими собственными делами; когда Вудро Вильсон дал американцам шанс принять участие в поддержании мира на территории Европы, они от него отвернулись. Оба решения вполне поддаются разумному обоснованию, но их суммарный эффект служил сохранению иллюзии европейской автономии, представлявшейся тогда большим вымыслом, и не мог служить достойным инструментом обращения с европейскими проблемами. Наконец, серьезнейший текущий недостаток европейского порядка заключался в экономической хрупкости новых структур, которые им предполагались. Большим сомнениям подвергались его условия: самоопределение часто сводило на нет всю экономическую политику. Но как при этом трудно разглядеть, на каких основаниях можно отказаться от самоопределения! Проблемы Ирландии начали отступать совсем недавно, то есть практически через 100 лет после появления свободного Ирландского государства в 1922 году.

Ситуация все больше казалась нестабильной, потому что в Европе не только сохранялись прежние иллюзии, но и возникли многие новые. Победа союзников по Антанте и краснобайство по поводу поддержания мира убедили многих в состоявшемся великом триумфе либерализма и демократии. Четыре самодержавные, антинародные, односторонние империи в конце-то концов рухнули, и по сей день мирное урегулирование остается единственным в истории, сотворенным великими державами, числившимися демократическими всеми до одной. Свой оптимизм либералы черпали к тому же из нарочитой позы, принятой Вудро Вильсоном во время войны; он сделал все, что мог, лишь бы все увидели в участии США в европейской войне совершенно иную цель, чем ту, что преследовали остальные союзники по Антанте. Ведь американцы руководствовались (он сам утверждал) благородными идеалами и верой в то, что мир можно сделать удобным для демократии, если правители остальных стран откажутся от своих прежних пагубных привычек. Кое-кто думал, что его правота получила наглядное подтверждение; новыми государствами, прежде всего новой Германией, принимались либеральные, парламентские, а часто еще и республиканские конституции. Наконец возникла иллюзия относительно Лиги Наций; в ней вроде бы воплотилась мечта о новом международном ведомстве, а не об империи.

Но в основе всего этого лежали заблуждения и ложные предположения. Поскольку миротворцев обязали заниматься намного большим, чем только возведением на престол либеральных принципов (они должны были к тому же платить долги, защищать имущественные права и вести учет неустранимым проблемам), все те принципы по ходу дела подвергались дискредитации. Прежде всего, они породили большое недовольство националистов, а также новое и жестокое негодование с националистическим оттенком в Германии. Возможно, с этим ничего нельзя было поделать, но готовилась почва, на которой произрастали идеи, радикально отличавшиеся от либерализма. Демократические атрибуты новых государств – да и старых тоже – появлялись в мире, экономическая структура которого подверглась ужасному повреждению. Политическая борьба повсеместно усугублялась нищетой, тяготами жизни и безработицей. Из-за ликвидации в ходе войны прежних экономических методов обмена намного затруднилось разрешение таких проблем, как обнищание крестьян и безработица среди них; Россия, когда-то считавшаяся житницей большой части Западной Европы, теперь стала экономически недоступной страной. Так выглядел фон, на котором революционеры могли развертывать свою деятельность. Коммунисты ликовали и готовились к новым свершениям, так как полагали, что история сама выбрала их для этой роли. И скоро в ряде стран их усилия получили поддержку со стороны нового радикального явления в виде фашизма.

Коммунизм угрожал новой Европе с двух направлений. Изнутри: во всех странах совсем скоро появились свои революционные коммунистические партии. Ничем положительным они не отличились, зато вызвали большую тревогу. К тому же коммунисты много сделали для предотвращения появления сильных прогрессивных партий. Все это объясняется обстоятельствами зарождения коммунистического движения. Коминтерн, или Третий интернационал, сотворили в Советском Союзе в марте 1919 года ради обеспечения руководства международным социалистическим движением, активисты которого могли бы в противном случае, как боялись советские коммунисты, выступить против старых вождей с обвинением в отсутствии революционного порыва, когда те не удосужились воспользоваться тяготами войны. Проверкой для социалистических движений В.И. Ленин считал приверженность Коминтерну, принципы которого отличались заведомой непреклонностью, дисциплинированностью и бескомпромиссностью в соответствии с его представлениями о необходимости эффективной революционной партии. Практически во всех странах социалисты разделились на два лагеря как раз по приверженности делу Коминтерна. Кто-то подчинялся руководству Коминтерна и взял себе название коммунисты; другие, хотя иногда утверждавшие о своей принадлежности к марксистам, оставались в составе национальных партий и движений. Они боролись за поддержку рабочего класса и яростно соперничали друг с другом.

Новая революционная угроза с левого крыла все больше тревожила многих европейцев потому, что их власти представляли коммунистам массу благоприятных для их подрывной деятельности возможностей. Таким образом большевистское правительство пришло к власти в Венгрии, но еще более потрясающими казались попытки коммунистических переворотов в Германии, на короткое время показавшиеся успешными. Обстановка в Германии выглядела особенно нелепой, так как правительство новой республики, появившейся на ее территории после поражения, состояло в основном из социалистов, вынужденных отказаться от своих принципов и искать помощи у консервативных сил, прежде всего у кадровых военных старой армии, и все ради предотвращения революции. Все произошло даже еще до основания Коминтерна, раскол левых сил в Германии вызывал особенно горькое сожаление. Однако повсеместно из-за политики коммунистов еще больше затруднялось согласованное сопротивление консерваторам, пугающим умеренные слои населения революционной риторикой и заговорами леваков.

В Восточной Европе угрозу своему обществу часто к тому же рассматривали как русскую угрозу. Коминтерн большевистские вожди использовали в качестве инструмента советской внешней политики; внедрялась мысль, что будущее мировой революции зависело от сохранения первого социалистического государства, служащего цитаделью международного рабочего класса. В первые годы Гражданской войны и медленного укрепления большевистской власти в России такая вера вела к преднамеренному насаждению недовольства народа за границей для отвлечения внимания руководства капиталистических государств. Но в Восточной и Центральной Европе все выглядело гораздо сложнее, так как фактическое территориальное деление всей ее территории вызывало споры еще долгое время после заключения Версальского договора. Первая мировая война не кончалась там до тех пор, пока в марте 1921 года по условиям мирного договора между СССР и новой Польской республикой не провели границы, просуществовавшие до 1939 года. Польша традиционно выступала в качестве главного врага России, самого непримиримого оппонента большевиков по вере, а также самого неуживчивого национального объединения из всех вновь образованных государств. И всех их вместе пугало возрождение Русской державы, особенно теперь, когда ее мощь вечные вассалы связывали с угрозой социальной революции. Такая связь способствовала приходу к власти в этих государствах еще до 1939 года диктаторских и милитаристских правительств, которые обещали проведение последовательной политики сопротивления коммунизму.

Страх перед коммунистической революцией в Восточной и Центральной Европе острее всего ощущался непосредственно в послевоенные годы, когда политическим фоном служил экономический крах и неопределенность исхода польско-советской войны (Варшава вот-вот должна была пасть). В 1921 году с наступлением наконец-то мира и налаживанием упорядоченных официальных отношений между СССР и Великобританией, имеющих огромное символическое значение, напряжение в Европе заметно ослабло. Свою роль при этом сыграло то, что советское правительство постепенно отводило от своего государства острую опасность его свержения в ходе Гражданской войны. С установлением внешних связей большевики не слишком ретиво перешли к дипломатическому политесу. Они продолжили свою революционную пропаганду и сыпали обвинения на власти капиталистических стран. Зато теперь те же большевики получили возможность заняться восстановлением своей собственной разоренной страны. В 1921 году производство чугуна в СССР составляло около одной пятой от его уровня в 1913 году, угля добывали каких-то крошечных 3 процента, а на железных дорогах осталось меньше половины от довоенных исправных локомотивов. Поголовье скота сократилось на четверть с лишним, а поставки зерновых культур составляли меньше двух пятых от их объема 1916 года. На фоне такой обвалившейся экономики на южные районы СССР в 1921 году пришла губительная засуха. Из-за наступившего вслед за засухой голода погибло больше 2 миллионов человек, и в европейской прессе даже появлялись сообщения о случаях людоедства.

Наладить хозяйственные дела помог отказ от жесткого государственного регулирования экономики. К 1927 году одновременно промышленное и сельскохозяйственное производство по большому счету вернулось к довоенным уровням. В эти годы советский режим подвергался большому испытанию из-за возникшей неопределенности в его руководстве. Она выглядела очевидной еще до смерти Ленина в 1924 году, но с уходом с политической сцены человека, признанный авторитет которого обеспечивал равновесие внутрипартийных группировок, в большевистском руководстве открылся период шараханья и споров. Дело даже не в единовластной и деспотичной природе режима, выросшего из революции 1917 года, так как ни один из его приверженцев не помышлял в мире враждебных капиталистических государств о политическом либерализме или отказе от использования тайной полиции в условиях партийной диктатуры. Но они вполне могли высказывать несогласие по поводу экономической политики и тактики, причем особую остроту партийной дискуссии придавало личное соперничество.

По большому счету можно отметить появление двух политических позиций. Сторонники одной из них делали акцент на том, что успех революции опирается на добрую волю массы жителей Советского Союза в лице крестьянства; крестьянам сначала позволили взять землю, потом сделали из них врагов через попытку накормить жителей города за счет хлеборобов, дальше ухитрились крестьян умиротворить снова с помощью либерализации экономики и послабления, известного под названием НЭП (новая экономическая политика), целесообразность которой одобрил Ленин. По условиям НЭПа крестьяне получили возможность извлечь личную выгоду и начали выращивать больше продовольствия, чтобы продать его в городах. Сторонники альтернативной точки зрения выступали за то же самое, но в более отдаленной перспективе. Умиротворение крестьянства обещало замедление процесса индустриализации, необходимой СССР ради выживания во враждебном мире. Партийный курс, по мнению сторонников данного мировоззрения, должен пролегать через опору на революционных красногвардейцев городов и эксплуатацию не охваченных большевизмом крестьян в интересах этих красногвардейцев с одновременным энергичным проведением индустриализации и пропаганды революции в зарубежных странах. Такой точки зрения придерживался коммунистический вождь Троцкий.

Позже Троцкого оттеснили на обочину партийной жизни, но его взгляды по-прежнему пользовались мощной поддержкой. В результате тонких политических интриг у кормила партийной власти появляется один из верхушки ее функционеров по имени Иосиф Виссарионович Сталин, отличавшийся от Ленина и Троцкого, считавшихся пламенными ораторами, редчайшей деловой хваткой, но такой же, как они, безжалостный. Ему предстоит сыграть великую историческую роль в судьбе Европы. Последовательно сосредоточивая в собственных руках власть, использованную им против бывших соратников и старых большевиков с той же решительностью, что и против своих врагов, Сталин сумел довести до логического завершения революцию, открывшую путь большевикам к захвату власти, и сформировал настоящую элиту, которой предстояло послужить основой новой России. Главной своей задачей он считал индустриализацию своей страны. Путь к ней пролегал через поиск способов принуждения крестьянства к активному участию в ее процессе поставками зерна, которое оно предпочло бы употребить в пищу, если только за него не предложат соблазнительный барыш. Программу индустриализации удалось выполнить за 10 лет, разделенных на два Пятилетних плана социально-экономического развития СССР, стартовавших в 1928 году. Корни его лежали в индустриализации и коллективизации сельского хозяйства. Коммунистическая партия теперь впервые овладела доверием сельского населения. В ходе новой фактической гражданской войны миллионы крестьян погибли или подверглись переселению из родных деревень, а из-за непосильной продразверстки в Россию вернулся голод. Но население городов удалось накормить, хотя сотрудники правоохранительных органов следили за предохранением потребления на минимальном уровне. Тогда же случилось падение реальной заработной платы населения. Зато к 1937 году 80 процентов объема промышленного производства СССР поступало с производственных предприятий, построенных после 1928 года. России вернулся статус великой державы, и заслуги Сталина только на данном поприще обещают ему заметное место в истории.

Если бы не чудовищные страдания, пережитые народами СССР за те пятилетки. Принудительную коллективизацию можно было провести только жестокостью в масштабе, невиданном при оклеветанных русских царях, и после нее СССР превратился в тоталитарное государство, причем по эффективности советская деспотия дала большую фору сметенному ею самодержавию. И.В. Сталин (Джугашвили), притом что по рождению был грузином, представляется абсолютно русской исторической фигурой, тираном, чье безжалостное применение власти повторяет пример Ивана Грозного или Петра Великого. Он к тому же представлял некое парадоксальное марксистское православие, творцы которого утверждали, что структура народного хозяйства определяет политику общества.

Сталин перевернул данную догму с точностью до наоборот и наглядно показал, как с использованием политической власти при желании можно насильно коренным образом изменить экономический базис.

Критики либерального капиталистического общества в зарубежных странах часто приводили СССР, который они представляли исключительно в розовом цвете, в качестве примера пути, ведущего народы мира к прогрессу, а также возрождению их культурной и нравственной жизни. Но Советский Союз служил не единственной моделью, предлагаемой тем, кто разочаровался в западной цивилизации. В 1920-х годах в Италии появилось движение под названием фашизм. У этого движения позаимствовали название активисты многочисленных и совсем относительно связанных радикальных правых движений в зарубежных странах, объединявшихся общим отрицанием либерализма и ненавистью к марксизму.

Первая мировая война принесла громадные деформации в устои упорядоченной было Италии. Притом что в 1914 году Италию считали страной беднее остальных, ей досталась несправедливо тяжкая доля и многочисленные поражения, ведь основные сражения происходили на итальянской территории. Проявления неравенства по ходу войны усугубились делением общества по материальному состоянию. Вместе с миром пришла еще и значительно ускорившаяся инфляция. Владельцы собственности, будь то сельскохозяйственной или промышленной, и специалисты, способные требовать повышенную ставку оплаты труда из-за нехватки рабочей силы, такую инфляцию переживали легче, чем представители среднего класса и те, кто жил за счет инвестиций или фиксированных доходов. Тем не менее они представляли самых убежденных сторонников объединения, осуществленного в 1870 году. Они обеспечили существование упорядоченного и либерального государства, в то время как реакционные католики и революционные социалисты долго и упорно ему сопротивлялись. Они увидели в войне, в которую Италию втянули в 1915 году, продолжение Рисорджименто, представлявшего собой борьбу по объединению Италии XIX века как государства, некий крестовый поход по изгнанию австрийцев с территорий, где они правили народами, по жилам которых текла итальянская кровь, а губы произносили итальянскую речь. Как и весь национализм в целом, фашизм представлялся невнятной, далекой от науки теорией, обладавшей огромным влиянием на людей.

С приходом мира итальянцы ощутили разочарование и утрату всех иллюзий; множество патриотических замыслов осталось пустыми мечтами. Кроме того, по мере углубления наступившего сразу же после войны экономического спада в парламенте укреплялся авторитет социалистов и их политика вызывала все больше тревоги у буржуазии ввиду существования в тот момент в России социалистического революционного государства. Расстроенные и напуганные, усталые от подавления национального самосознания социалистами, многие итальянцы начали отказываться от либерального парламентаризма и искать выход. Многие из них ощущали сочувствие к сторонникам откровенного национализма в зарубежных странах (например, к авантюристу, захватившему адриатический порт Риека, который участники Парижской мирной конференции не удосужились передать Италии) и к врагам марксизма на родине. Враги марксизма представлялись логичным явлением в римско-католической стране, но ненависть к Карлу Марксу у нового итальянского руководства возникла отнюдь не только лишь под влиянием традиционно консервативной церкви.

В 1919 году некий журналист и ветеран войны, прежде считавшийся социалистом крайних взглядов, по имени Бенито Муссолини основал движение, названное fascio di combattimento – «союз борьбы». Его участники рвались к власти любой ценой, в том числе через насилие, к которому готовились группы молодых головорезов, натравливавшихся сначала на социалистов и активистов организаций рабочего класса, а потом на представителей выборных органов власти. Зерна того движения упали на благодатную почву. Действовавшие в соответствии с конституцией политики Италии не могли ни взять его под контроль государства, ни обуздать посредством сотрудничества с правительством. В скором времени эти фашисты (как их стали называть) уже пользовались официальным или якобы официальным покровительством и помощью со стороны местных чиновников и сотрудников полиции. Бандитизм стал явлением чуть ли не узаконенным. К 1922 году они не только добились заметного успеха в избирательном процессе, но к тому же фактически разрушили организованное управление в некоторых местах тем, что запугивали своих политических противников, прежде всего коммунистов или социалистов. В том году, так как остальные политики спасовали перед вызовом фашистов, король обратился к Муссолини с предложением о формировании правительства; тот поручение выполнил, появилось коалиционное правительство, и насилие сошло на нет. Те события творцы фашистской мифологии назвали «походом на Рим», но все-таки конец конституционной Италии тогда еще не наступил. Муссолини не стал спешить с переходом к диктатуре с собой во главе. В 1926 году началось правление через издание постановлений (декретов); выборы пришлось приостановить. Особого сопротивления никто оказать не решился.

В фундаменте нового режима фашисты в избытке замешали тактику запугивания противников, а их сторонники с порога отвергали либеральные представления. Тем не менее правление Муссолини тоталитарным назвать язык не поворачивается, ведь по жестокости ему было очень далеко до русских большевиков (о которых он иногда с восхищением отзывался). Муссолини совершенно определенно стремился к революционным изменениям, а многие его последователи рвались к ним еще больше, но революция оказалась на практике по большому счету пропагандистским обещанием; за всем этим стояло собственное нетерпение Муссолини, обусловленное его темпераментом, в отношении устоявшегося общества, в котором он чувствовал себя отвергнутым. Не забывайте и о собственном радикальном характере его движения. Итальянский фашизм на практике и в теории редко выглядел движением сплоченным; наоборот, в его судьбе нашла отражение мощь основательной Италии. Его величайшим достижением внутри страны считается заключение дипломатического соглашения с папством, которое в ответ на значительные уступки авторитету церкви в итальянской жизни (сохраняющемуся по сей день) впервые официально признало Итальянское государство. При всем революционном краснобайстве фашистов Латеранские договоры 1929 года, в которых воплотилось упомянутое выше соглашение, считаются уступкой величайшей консервативной силе в Италии. «Мы вернули Бога Италии и Италию Богу», – заявил тогдашний папа римский. Точно такими же далекими от революционного накала выглядели результаты критики фашистами такого явления, как свободное предпринимательство. Подчинение личного интереса государственному свелось к лишению профсоюзов их права на защиту интересов членов тех же профсоюзов. Свободу работодателей при Муссолини старались не трогать, а планирование развития народного хозяйства фашистами выглядело насмешкой над этим делом. Одно только сельскохозяйственное производство заметно подросло.

То же самое расхождение между стилем и стремлением, с одной стороны, и достижениями, с другой, следует отметить в движениях других стран, тоже называвшихся фашистскими. Притом что на самом деле в этих движениях отражалось нечто новое и идущее на смену либерализму, фашисты в широком смысле этого слова практически всегда на практике шли на компромиссы и уступки носителям консервативных влияний. Такое многообразие мешает говорить о фашизме как таковом; во многих странах появились режимы, казавшиеся авторитарными, даже тоталитарными по сути, то есть все больше националистическими и враждебными марксизму. Но фашизм числился далеко не единственным возможным источником таких идей. Подобного рода правительства, которые появились в Португалии и Испании, например, привлекали традиционные и консервативные силы, а также пользовались идеями, сформировавшимися из нового явления в виде массовой политики. В них истинные радикалы, представленные зачастую фашистами, демонстрировали недовольство уступками в пользу существующего общественного порядка. Только в Германии в конечном итоге движение, откровенно напоминающее фашизм, победило в революции и справилось с историческим консерватизмом.

Следует провести различие между двумя отдельными явлениями, наблюдавшимися на протяжении 20 лет после 1918 года. Одно из них выражалось в появлении (даже в благополучных демократических государствах, таких как Великобритания и Франция) идеологов и активистов, рассуждавших на языке новой, радикальной политики с акцентом на идеализме, силе воли и жертвенности. Они надеялись восстановить общество и государство на новых принципах, где не оставалось места признанию узаконенных прав или уступкам материализму. Данное явление, притом что получило широкое распространение, восторжествовало только в двух основных государствах – в Италии и Германии. Источниками его успеха называют экономический крах, ярый национализм и ненависть к марксизму, хотя именно в Германии это произошло после 1933 года. Название этому явлению – «фашизм».

В остальных странах, причем обычно располагавших слабо развитой системой хозяйствования, находим больше оснований для разговора об авторитарных, а не фашистских режимах. Речь идет в основном о Восточной Европе. Там проблемы представляло многочисленное сельское население, а усугубляло их волюнтаристское послевоенное территориальное урегулирование. Иногда угрозу государству могли представлять активисты враждебно настроенных национальных меньшинств. Либеральные атрибуты во многих новых странах насаждались самым беззастенчивым образом, поэтому приживались они с трудом, зато авторитетом практически непререкаемым пользовались традиционные консервативные общественные и духовные учреждения. Подобно Латинской Америке, где можно было наблюдать сходные, не доставляющие радости экономические условия, их внешне вроде бы конституционная система правления рано или поздно фактически подменялась диктатом сильных личностей и военнослужащих. Подтверждение такой тенденции поступило до 1939 года из новых стран Прибалтики, Польши и всех государств, образовавшихся на территории двуединой монархии, кроме Чехословакии, где удалось внедрить настоящую демократию, причем единственную в Центральной Европе или на Балканах. Факт того, что эти государства оказались во власти такого рода политических режимов, служит свидетельством одновременно тщетности надежд на политическую зрелость, возлагавшихся на них в 1918 году, и обострившегося страха перед марксистским коммунизмом, особенно в приграничных с СССР капиталистических странах. Такое же тяжелое положение играло свою роль (пусть даже не настолько коварную) в Испании и Португалии, где влияние традиционного консерватизма пересиливало идеологию фашизма, а католические общественные воззрения брались в расчет прежде всего.

Провалы демократии между двумя мировыми войнами следовали друг за другом совсем не равномерно; неблагоприятный старт с точки зрения экономики в 1920-х годах сопровождался постепенным возрождением благополучия, которое разделило большинство стран Европы без учета СССР, а с 1925 по 1929 год жизнь европейцев вообще в целом наладилась. Тогда же появился сдержанный оптимизм по поводу политического будущего новорожденных демократических государств. В первой половине того десятилетия прекратилось удручающее обесценивание валюты и ее курс снова практически застыл на одном уровне; возвращение властей многих стран к золотому стандарту послужило признаком уверенности в том, что вернулись старые довоенные (1914 г.) времена. В 1925 году производство продовольствия и сырья в Европе впервые превысило уровень 1913 года, и к тому же полным ходом шло восстановление промышленного производства. В условиях глобального восстановления торговли и огромных инвестиций из США, теперь ставших экспортером капитала, Европа в 1929 году достигла объема торгового оборота, повторенного только в 1954 году.

Но за внешним благополучием последовал крах. Хозяйственное оживление строилось на хлипких основаниях. С наступлением внезапного делового спада обретенное было благополучие стремительно ушло в небытие. Настала очередь не просто европейского, а мирового экономического кризиса, вошедшего в историю в качестве важнейшего события, случившегося между двумя мировыми войнами.

Сложная, но поразительно толковая экономическая система образца 1914 года подверглась непоправимому повреждению. Международный обмен после войны затруднился в силу огромного увеличения ограничений, введенных властями новых стран, рассчитывавшими предохранить от краха свои далекие от совершенства экономические системы с помощью повышенных тарифов и валютного контроля. Власти государств покрупнее и постарше пытались восстановить свою слабеющую экономику. Творцы Версальского договора усугубили ситуацию тем, что возложили на Германию, числившуюся главным промышленным европейским государством, бессрочное бремя репараций в натуральном и денежном виде. В результате они не только внесли разлад в экономику и на многие годы задержали ее восстановление, но к тому же лишили ее народ стимула работать с полной отдачей сил. На востоке победители экономической границей практически полностью отрезали крупнейший потенциальный рынок Германии в виде СССР, и через ту границу проникало совсем немного товаров; долину Дуная и Балканы, представлявшие собой еще одну крупную сферу деятельности немцев, победившие в войне раздробили и довели до нищеты. Временно эти трудности удалось преодолеть за счет поступления кредитов из США, которые американцы щедро предоставляли (но брать европейские товары они отказывались и загораживались от них тарифными барьерами). Понятно, что в результате процветание Европы попало в прямую зависимость от воли правительства США (и стоявших за его спиной корпораций).

В 1920-х годах в США добыли без малого 40 процентов угля в мире и произвели больше половины мировой промышленной продукции. Такое богатство, помноженное на потребности войны, обеспечило преобразование жизни многих американцев, ставших первым народом в мире, которому было позволено считать обычным делом приобретение семейного автомобиля. К сожалению, на американском внутреннем процветании держалось благополучие всего мира. От него зависела уверенность в успехе своего дела тех, кто представлял американский капитал на вывоз. Из-за этого колебание делового цикла превратилось в экономическое бедствие мирового охвата. В 1928 году на территории США практически закончились деньги на краткосрочные ссуды. К тому же из-за снижения товарных цен появились признаки возможного приближения конца затянувшегося делового оживления. Эти два фактора послужили поводом для отзыва из Европы американских займов. Чуть позже у некоторых европейских заемщиков стали появляться затруднения с обслуживанием долга. Между тем потребительский спрос в США уже ослабевал, так как народ стал подозревать скорое наступление резкого экономического спада. Правление Федерального резервного банка не замедлило внести свой собственный вклад в грядущую катастрофу тем, что подняло процентные ставки и на том не остановилось. В октябре 1929 года неожиданно практически для всех случилось внезапное и зрелищное обрушение фондового рынка. Не важно, что после этого наблюдался эпизодический всплеск котировок, а крупные банкиры скупали акции, тогда уже наступил конец уверенности в успехе дела со стороны американских предпринимателей и их инвестициям за рубежом. После последнего краткого всплеска деловой активности в 1930 году американские деньги для инвестиций за границей закончились. Начался мировой хозяйственный обвал.

Экономический рост закончился из-за ухода всех инвесторов с рынка, но усугублению бедствия способствовал еще один фактор, проявившийся в скором времени. Поскольку власти стран-дебиторов попытались привести свои счета в порядок, они для этого пошли на сокращение импорта. Соответственно, произошло снижение мировых цен, так как предприниматели стран, где производились сырьевые товары, не могли осилить покупку готовых товаров за границей. Тем временем ко всем бедам добавился финансовый кризис, поразивший США и Европу; пока власти всех стран старались, безуспешно, надо сказать, удержать котировку своей валюты относительно золота на приемлемом уровне (золото тогда считалось всемирно признанным средством обмена – отсюда выражение «золотой стандарт»), им пришлось применить меры дефляционной политики, призванные сбалансировать их счета. Эта политика снова привела к снижению потребительского спроса. Тем самым правительство со своим вмешательством обеспечило переход спада деловой активности в экономическую катастрофу. К 1933 году все владельцы основных валют, кроме французов, от золотого стандарта отказались. Так был смещен с пьедестала один из древних идолов либеральной экономики. Действительность состояла в том, что уровень безработицы в промышленно развитом мире мог достигать 30 миллионов человек. В 1932 году (самом неблагоприятном для индустриальных стран) индекс промышленного производства для США и Германии в каждом случае чуть превышал половину того, что он составлял в году 1929-м.

Волны экономического спада распространялись в соответствии с жуткой и непознаваемой логикой. Социальные приобретения 1920-х годов, когда повысился уровень жизни многих людей, практически повсеместно сошли на нет. Ни в одной стране мира не нашли решения проблемы безработицы, и, притом что она сильнее всего ударила по США и Германии, в скрытом виде эта беда охватила всю планету. Национальный доход США между 1929 и 1932 годами сократился на 38 процентов; именно на столько процентов упала цена товаров промышленного производства, цены на сырье одновременно упали на 56 процентов и на продовольствие – на 48 процентов. Поэтому более бедные и слабые секторы экономики зрелых государств повсеместно переживали непропорционально сложные времена. Ухудшение положения здесь может казаться весьма умеренным, потому что падать им было практически некуда; житель Восточной Европы или аргентинский крестьянин всегда существовал на незавидном уровне, зато уволенный со службы немецкий клерк или потерявший работу фабричный труженик лишались очень многого, и прекрасно это осознавали.

Ни о каком оживлении хозяйственной деятельности в мировом масштабе без очередной великой войны речи идти не могло. Повышением тарифов страны уходили в уединение (тарифы в США за 1930 год вызвали повышение пошлин на импорт в среднем до 59 процентов), причем в ряде случаев власти стремились добиться экономической самодостаточности путем ужесточения государственного контроля над хозяйственной деятельностью своих предпринимателей. Кто-то в этом деле весьма преуспел, для кого-то все закончилось большим провалом. Наступившее бедствие служило многообещающим условием деятельности коммунистов и фашистов, которые рассчитывали на крах либеральной цивилизации или обещали его своим сподвижникам, а теперь начали похлопывать по слабеющему телу либерализма в ожидании его кончины. Отказ от золотого стандарта и веры в благо невмешательства государства в экономику знаменует крах мироустройства в его хозяйственном измерении точно так же наглядно, как восхождение к власти тоталитарных режимов и укрепление авторитета национализма, обернувшиеся катастрофическим концом, в его измерении политическом. Либеральная цивилизация пугала тем, что ее правители утратили власть над ходом событий. Многим европейцам все еще было трудно разглядеть это, тем не менее и они продолжали лелеять мечту о возвращении эпохи, когда тогдашняя цивилизация обладала собственной верховной властью. Они забыли, что ее ценности определялись политической и экономической гегемонией, которая, притом что какое-то время себя оправдывала, пребывала в откровенном состоянии распада по всему миру.

3
Процесс формирования новой Азии

Проблемы Европы уже нельзя было удержать на одном-единственном континенте. В скором времени они сказались на всесилии европейцев с точки зрения определения порядка вещей на всей планете, и первые доказательства данной тенденции поступили из Азии. Колониальная власть европейцев в Азии с точки зрения всемирной истории очень короткое время оставалась неоспоримой и бесспорной. К 1914 году союзником своей державы британцы сделали Японию, роль которой состояла в предохранении интересов Великобритании в Восточной Азии. То есть британцам на это дело тратить свои ресурсы не требовалось. Власти еще одной державы – России – после поражения в войне, нанесенного ей Японией, снова повернулись лицом к Европе, а до этого 20 лет занимались продвижением в сторону Желтого моря. Столетие принуждения Китая к подчинению, которое вполне могло закончиться фатальным исходом во время «боксерского восстания», подходило к концу; после европейским империалистам не досталось больше никакой китайской территории.

В отличие от Индии или Африки в Китае удалось сохранить государственную независимость и распространить суверенитет на большую часть его территории в эпоху ослабления европейской мощи в Азии. По мере нарастания напряженности в Европе и прояснения того, что сдерживать японские агрессивные устремления неопределенное время будет сложно, европейские государственные деятели признали, что подходящая пора для приобретения новых портов или мечтаний о расчленении этого «больного человека» Востока прошло. Всем вполне пришлось бы по душе обращение к обычной британской политике открытых дверей, в результате которого власти всех стран получали возможность для поиска своей собственной коммерческой выгоды. Эти выгоды представлялись не такими радужными, какими считались в радостные дни 1890-х годов, и поэтому служили еще одной причиной более деликатного обращения с народами Азии.

К 1914 году не только прошло время высокого накала европейского вооруженного натиска на Азию, но к тому же на континенте возникли революционные настроения, пробудившиеся из-за колониальной политики Запада, а культурное взаимодействие и экономическая мощь уже породили защитные рефлексы, требовавшие серьезного отношения. Уже в 1881 году гавайский король предложил императору Мэйдзи создание «Союза и Федерации азиатских государств и суверенов»; инициатива произвела эффект соломинки на ветру, но такие непроизвольные внешне действия в Японии теперь уже казались очевидными. Их косвенная роль в качестве катализатора модернизации, пропущенного через местное азиатское принуждение, задавала темп следующей фазе сотни лет войны Востока с Западом. Первые 40 лет XX века азиатская история писалась под решающим влиянием японского динамизма; революция Китая оказала на нее сходное влияние уже после 1945 года, когда вместе с новыми определяющими судьбу народов внешними силами извне Китай снова обойдет Японию по важности в определении контуров азиатских отношений. К тому же китайцы закрыли европейскую эпоху в Азии.

Динамизм Японии проявился одновременно в экономическом росте и энергичном приобретении чужих территорий. На протяжении длительного времени экономический рост был более заметным. Он служил неотъемлемым элементом общего процесса вестернизации, которым в 1920-х годах еще вполне можно было подпитывать настроения либерального оптимизма по поводу Японии и маскировать истинный японский империализм. В 1925 году внедрили всеобщее избирательное право, и вразрез с многочисленными европейскими свидетельствами того, что это право совсем не обязательно связано с либерализмом или умеренностью режима, перед нами снова появляется подтверждение продолжения постепенного конституционного процесса, начатого в XIX веке.

Эта убежденность, разделявшаяся и иностранцами, и японцами, какое-то время способствовала промышленному росту Японии, особенно в атмосфере экспансивного оптимизма, пробужденного Первой мировой войной, которая дала ему мощную подпитку: рынки (особенно в Азии), на которых Япония столкнулась с острой иностранной конкуренцией, достались ей в полное распоряжение, когда бывшие участники обнаружили, что им не хватает ресурсов для удовлетворения военных потребностей собственных стран; правительства стран Антанты заказали у японских производителей крупные партии боеприпасов; а в условиях нехватки судоходных мощностей в мире японским верфям достались необходимые им заказы на постройку судов. В годы войны японский валовой национальный продукт увеличился на 40 процентов. После перерыва в 1920 году наращивание выпуска продукции возобновилось, и в 1929 году японцы располагали промышленной базой, позволившей (притом что привлекалось меньше пятой части населения) за 20 лет увеличить производство стали практически в десять раз, текстильное производство – в три раза и удвоить объем добычи угля. Японская обрабатывающая промышленность начала оказывать влияние на остальные азиатские страны; японцы ввозили железную руду из Китая и Малайи, уголь – из Маньчжурии. Японская промышленность по сравнению с промышленностью иностранных держав все еще выглядела незначительной, и, хотя она сосуществовала с устойчивым мелким и ремесленным сектором, новая промышленная мощь Японии с 1920-х годов уже служила формирующим фактором одновременно внутренней политики и международных отношений. В частности, она сказывалась на отношениях Токио с материковой Азией.

Противоположный пример единственной в своем роде и динамичной роли Японии представлял Китай с продолжающимся закатом его политической системы, хотя судьбой ему предназначено превратиться в величайшую державу Азии и всего мира. Огромную важность все приписывают революции 1911 года, но ее участники самостоятельно не смогли покончить со смутными временами в своей стране. В принципе она ознаменовала новую эпоху намного основательнее Французской или российской революции: китайская революция означала конец более двух тысячелетий истории, на протяжении которой единство Китая удерживалось конфуцианским государством, а в китайской культуре и обществе доминировали конфуцианские идеалы. Неразрывно переплетенные конфуцианство и правопорядок слились в единое целое. Организаторы революции 1911 года объявили об отмене стандартов, на которых держалась китайская традиция.

С другой стороны, эта революция представляется ущербной прежде всего по двум показателям. В первую очередь, она выглядит скорее разрушительной, чем созидательной. Цинская империя скрепляла вместе обширную страну, фактически континент, состоящую из во многом отличных областей. Ее крах означал, что центробежное местничество, многократно проявлявшееся в китайской истории, могло бы снова обрести полную власть над народами. Многими революционерами двигала пещерная зависть к Пекину и недоверие к центральной власти. Активисты тайных сообществ, мелкопоместное дворянство и военачальники с большим на то желанием выразили свою готовность выступить с претензией на власть и взять в свои руки налаживание дел в своих собственных провинциях. Такие центробежные тенденции сдерживались усилиями генерала Юань Шикая, пока тот находился у власти в Китае до 1916 года, но после его кончины ситуация полностью вышла из-под контроля.

Линия раскола у китайских революционеров проходила между группировкой, сплотившейся вокруг Сунь Ятсена и названной Национальной народной партией или Гоминьданом (и к тому же причисленной к националистам), и теми, кто поддерживал центральное правительство, сформированное на парламентской основе в Пекине. Сунь Ятсен пользовался поддержкой, поступавшей главным образом от деловых кругов города Гуанчжоу и кое-кого из милитаристов юга. На таком фоне набирали силу мелкие китайские диктаторы-милитаристы. К ним относились военачальники, в распоряжении которых оказались значительные по численности, достойно хорошо вооруженные отряды, игравшие свою роль во времена, когда центральное правительство никак не могло собраться с силами. Между 1912 и 1928 годами таких диктаторов насчитывалось больше тысячи человек, и часто под их контролем находились важные для государства районы. Кое-кто из них занимался прогрессивными реформами. Кто-то перешел к откровенному бандитизму. Еще кто-то обладал достойным положением в обществе, чтобы претендовать на государственную власть. Все происходящее напоминало конец Римской империи, но не такой затянувшийся. Когда некому было занять место постаревших, обученных своему ремеслу государственных чиновников, свои услуги предлагали профессиональные военные чины. Выдающимся образцом такого чина можно считать самого знаменитого Юань Шикая.

Здесь обратите внимание на второй изъян революции 1911 года: она не обеспечила основания для соглашения по поводу дальнейшего прогресса. Сунь Ятсен сказал, что перед тем, как заниматься решением социальных проблем, следует разобраться с национальным вопросом. Но большие разногласия вызывали воззрения на сами контуры национального китайского будущего, а отстранение от власти правящей династии лишило революционеров общего врага, что задержало появление единства в их рядах. При всей по большому счету созидательности интеллектуальная неразбериха, царившая в рядах революционеров на протяжении первых 10 лет китайской революции, оказалась глубоко неоднозначной и показательной с точки зрения грандиозности задачи, ждущей тех, кому удастся восстановить Китай в его высшей славе.

С 1916 года начинает собираться группа реформаторов в области культуры, и костяк этой группы сложился в главном университете Пекина. За год до того один из них, по имени Чень Дусю, основал редакцию журнала под названием «Новая молодежь», ведь как раз судьба молодого поколения оказалась в центре внимания устроенных реформаторами дебатов. Чень Дусю проповедовал среди китайской молодежи, в руках которой, как он полагал, должна находиться судьба революции, полное отрицание старинной китайской культурной традиции. По примеру остальных китайских интеллектуалов, рассуждавших на досуге о творчестве А. Хаксли и Дж. Дьюи, а также знакомивших своих смущенных соотечественников с трудами Х. Ибсена, Чень Дусю считал, что ключ от будущего человечества лежит на Западе; в дарвинистском примате борьбы за существование Запада, его индивидуализме и утилитаризме этот публицист видел путь вперед.

Но каким бы авторитетом это руководство ни пользовалось и какими бы восторженными ни казались его ученики, упор на переучивание китайцев по европейским стандартам уже представлялся большим его дефектом. Мало того что подавляющее большинство образованных и преданных родине китайцев питали искреннюю привязанность своей традиционной культуре, европейские представления к тому же однозначно признавались среди наиболее нетипичных элементов китайского общества, проживающих в прибрежных городах купцов и их отпрысков студенческого возраста, подчас отправленных обучаться за границей. Основная масса китайского народа с большим трудом поддавалась соблазну европейскими идеями и призывами, и высокий спрос остальных реформаторов на народную литературу служил тому одним из доказательств.

В той степени, в какой китайцы подчинялись своим националистическим чувствам, они уже готовы были выступить против Запада и вдохновляемого европейцами капитализма, который для многих жителей Поднебесной означал еще один изощренный вид эксплуатации человека человеком и выглядел самым наглядным порождением цивилизации, навязываемым им кое-кем из реформаторов. Но основная часть крестьянской массы Китая после 1911 года выглядела совершенно равнодушной к революции, к происходившим событиям и к агитации взвинченной, ориентированной на Запад молодежи. Общее представление об экономическом их положении составить трудно: Китай представляется слишком обширной и многообразной страной. Но все-таки напрашивается вывод о том, что политическая шаткость, возникшая после свержения династии Цин и прихода к власти милитаристов, стала причиной к ухудшению условий жизни на больших просторах Северного Китая, причем эксплуатация крестьянства усилилась. Ничтожный доход, за счет которого крестьяне сводили концы с концами между сбором урожая от земли, зачастую им даже не принадлежавшей, в некоторые годы вообще отбирался непосредственно войной или из-за сопутствующих ей обстоятельств, голода и эпидемий. Организаторы китайской революции только тогда могли рассчитывать на успех, когда им удастся воспользоваться бедами крестьянства ради приобретения власти, необходимой для всеобъемлющего изменения общества. В самом начале XX века культурный акцент реформаторов иногда служил маскировкой их нежелания предусмотреть практические политические шаги, без которых было не обойтись.

Слабость Китая по-прежнему сулила японцам большие выгоды. Мировая война выглядела удобным случаем, чтобы снова заняться воплощением в жизнь их честолюбивых планов XIX века. Грех было не воспользоваться благоприятной ситуацией, когда европейцы погрязли в склоках друг с другом. Союзникам Японии нечего было возразить на захват ее экспедиционным корпусом немецких портов в Китае; даже если бы им этого захотелось, куда было деваться в условиях, когда европейцы остро нуждались в японских судах и промышленных товарах. Японцы постоянно лелеяли надежду на то время, когда у них появится возможность отправить свою собственную армию в Европу на войну, хотя ничего подобного не произошло. Наоборот, японцы коварно распространяли слухи, будто собираются заключить сепаратный мир с немцами и двинуться вглубь Китая. В начале 1915 года японское правительство переправило китайским властям список из 21 требования и предъявило ультиматум. Фактически, из Токио поступило предложение о японском протекторате над Китаем.

Власти Соединенного Королевства и США по дипломатическим каналам сделали все возможное, чтобы умерить японские аппетиты, но в конечном счете руководители Страны восходящего солнца получили практически все из того, чего они домогались, а вдобавок еще очередное подтверждение их особых торговых и арендных прав на территории Маньчжурии. Китайских националистов действия японцев привели в ярость, но ничего изменить на тот момент, когда порядок в их внутренней политике отсутствовал, они не могли. Ситуация в Китае тогда выглядела настолько запутанной, что сам Сунь Ятсен к тому времени отправился в Японию искать там поддержки своему делу. Следующее вооруженное вторжение началось в 1916 году, когда японцы оказали нажим на британцев и те отказались одобрить попытку Юань Шикая восстановить стабильность в своей стране, провозгласив себя императором. В следующем году наступило время для очередного соглашения, в соответствии с положениями которого особые интересы Японии признавались на территории до Внутренней Монголии.

В августе 1917 года китайское правительство объявило войну Германии в наивной надежде на приобретение доброй воли и поддержки, способной обеспечить китайцам независимый голос на переговорах о мире. Однако через считаные месяцы власти США формально признали особые интересы Японии в Китае в обмен на одобрение принципа открытых дверей и обещания сохранить целостность китайской территории и независимость Пекина. От Антанты китайцы добились всего лишь отмены статуса экстерриториальности для немцев и австрийцев, а также уступки по возмещению ущерба западным странам-победителям в связи с «боксерским восстанием», оплату которого отложили на более поздний срок. Японцы ко всему прочему добились от китайцев новых уступок в соответствии с секретными соглашениями 1917 и 1918 годов.

Все-таки, когда пришло время для заключения мирного договора, его условия глубоко разочаровали китайцев и японцев в равной мере. К тому времени Япония превратилась в бесспорную мировую державу; в 1918 году японцы располагали третьим по величине военно-морским флотом в мире. Справедливости ради отметим, что по условиям мирного договора Японии перепало совсем немало благ: ей достались прежние немецкие права в провинции Шаньдун (обещанные им британцами и французами в 1917 году), предоставили мандат на распоряжение многочисленными прежними немецкими островами в Тихом океане и постоянное место в Совете Лиги Наций. Но достижение по существу, подразумевавшееся таким признанием, в глазах азиата перечеркивалось тем, что бюрократы Лиги Наций отказались включить декларацию о равенстве всех рас в Устав своей международной организации. По данному вопросу (единственному, когда японцы и китайцы в Париже стояли плечом к плечу) Вудро Вильсон отклонил мажоритарное голосование, предложив, чтобы его одобрение принималось единодушно. Делегаты Соединенного Королевства, Австралии и Новой Зеландии проголосовали против него, желтую расу в Лиге Наций с признанием их права прокатили. У китайцев нашлось еще немало поводов для уныния, так как при всем сочувствии к ним со стороны широких слоев носителей мирового общественного мнения (особенно в США) по поводу 21 японского требования никакой отмены Шаньдунского решения не случилось. Обиженные отсутствием американской дипломатической поддержки и раздосадованные расколом внутри своей собственной делегации между представителями правительства в Пекине и Гоминьдана из Гуанчжоу, подписывать соглашение китайцы отказались.

Практически безотлагательно в Китае последовал очередной мятеж, которому некоторые комментаторы придали такое же значение, как и самой революции 1911 года. Речь идет о Движении 4 мая, оформившемся в 1919 году. Оно берет начало от студенческой демонстрации в Пекине, приуроченной к подписанию мирного договора и назначенной на 7 мая, когда исполнялось четыре года со дня навязывания Китаю японских требований 1915 года. Однако из-за опасения жесткой реакции властей активисты перенесли проведение демонстрации на 4 мая. С самого начала она переросла всего лишь в легкий мятеж, из-за которого отправили в отставку ректора университета. Позже на его основе развилось общенациональное студенческое движение (считающееся одним из первых политических результатов широкого распространения в Китае после 1911 года новых колледжей и университетов). Оно, в свою очередь, распространялось на прочие группы населения наряду со студентами и проявилось в забастовках, а также бойкоте японских товаров. К движению, начавшемуся с интеллектуалов и их учеников, присоединялись остальные городские жители, прежде всего промышленные рабочие и новые китайские капиталисты, нажившиеся на войне. Движение 4 мая считается самым важным к тому времени доказательством растущего отвержения Европы жителями Азии.

На арену впервые выходит индустриальный Китай. Во время войны Китай наряду с Японией пережил мощное экономическое оживление. Притом что сокращение европейского импорта в Китай частично компенсировалось увеличением сбыта японских и американских товаров, китайские предприниматели в портах нашли выгодным инвестировать в производство товаров для внутреннего рынка. За пределами Маньчжурии стали появляться первые крупные промышленные зоны. Они принадлежали прогрессивным капиталистам, сочувствовавшим революционным представлениям тем более, что с возвращением мира возобновилась западная конкуренция и появились доказательства того, что китайцы еще не заслужили освобождения от опеки со стороны иноземцев. Простые наемные рабочие тоже получили повод для негодования: им грозила потеря работы. Многие из них относились к горожанам в первом поколении, привлеченным в новые промышленные зоны из сельской местности обещаниями оплачиваемой работы. Любое выдергивание из цепкой почвы крестьянской традиции в Китае было еще более важным, чем в старорежимной Европе. Семейные связи и связи между жителями одной деревни в Китае казались гораздо более прочными. Переселенец в город бросал на родине патриархальный авторитет и взаимные обязательства каждого отдельного труженика, всей семьи, в результате происходило дальнейшее заметное ослабление структуры древних времен, пережившей революцию и все еще связывавшей Китай с его прошлым. Таким образом, появлялся новый материал идеологической обработки в новом свете.

Участники Движения 4 мая первыми показали, чего можно добиться силами, вошедшими в первую китайскую революционную коалицию, созданную на широкой основе. Прогрессивного европейского либерализма для него было недостаточно; успех данного движения, как подразумевалось, зависел от крушения надежд многочисленных реформаторов в сфере культуры. Суть капиталистической европейской демократии проявилась в беспомощности китайского правительства перед нашествием агрессивной Японии. Теперь правительству предстояло новое унижение от своих собственных подданных: из-за бойкота и демонстрации его председателю пришлось освободить арестованных студентов и уволить своих симпатизировавших японцам министров. Но важных последствий действия участников Движения 4 мая насчитывалось гораздо больше. При всей ограниченности их политического влияния реформаторы впервые, благодаря студентам, прорвались в мир социального действия. Такой прорыв пробудил безграничные надежды и вызвал повышенный политический интерес среди масс, какого никогда раньше не наблюдалось. Так получается, что современная китайская история начинается практически в 1919, а не в 1911 году.

Все-таки взрыв обусловился волей азиатского порыва, а также японских амбиций. Носители того порыва новичками в делах Китая не считались, и к 1919 году они действовали на территории Китая, культурная традиция которого подвергалась стремительному распаду. С отменой системы официальных испытаний для кандидатов на государственную службу, возвращением европеизированных изгнанников, а также началом больших споров по поводу литературы и культуры военных лет ситуация ушла слишком далеко, чтобы ее можно было как-то вернуть к старому устойчивому состоянию. Милитаристы не могли предложить нового авторитета, способного определить контуры традиционности и сохранить ее. И теперь даже великий соперник конфуцианского прошлого в лице европейского либерализма превратился в объект нападок, так как ассоциировался с эксплуатацией китайцев иностранцами. Западный либерализм никогда не вызывал положительного отклика в китайских народных массах; теперь его очарованию в глазах интеллектуалов угрожала новая альтернативная идеологическая сила с Запада, появившаяся на сцене. Благодаря большевистской революции у марксизма появилось пристанище, куда его зарубежные сторонники могли прибыть за вдохновением, руководящими указаниями, наставлениями и иногда за материальной поддержкой. Великий новый фактор тем самым появился внутри уже распадающейся исторической эпохи, и предназначался он для ускорения ее конца.

Февральская революция 1917 года и большевистская победа получили горячее одобрение со стороны одного из учредителей Общества новой молодежи по имени Ли Дачжао, который с 1918 года служил библиотекарем в Пекинском университете. Прошло совсем немного времени, и он увидел в марксизме движущую силу мировой революции и средства оживить китайское крестьянство. В то время, характерное разочарованием в Западе, СССР получил большую популярность среди китайских студентов. Создавалось такое впечатление, будто правопреемники царя выдворили из своей страны старого империалиста Адама Смита, так как одним из первых действий нового советского правительства был формальный отказ от всех экстерриториальных прав и юрисдикции, принадлежащих царскому государству. В глазах националистов власти СССР тем самым умыли руки.

Более того, советская революция, то есть революция в преимущественно крестьянской стране, строилась на доктрине, применимость которой для Китая казалась особенно подходящей на фоне индустриализации, вызванной войной. В 1918 году начались занятия марксистского кружка Пекинского университета, участники которого выросли в видных деятелей Движения 4 мая. Один из них служил помощником в университетской библиотеке. А звали его Мао Цзэдуном, и тогда он был высоким и крепким молодым человеком из Хунани, питавшим живой интерес к новым политическим идеям. К 1920 году в студенческих журналах начинали появляться труды марксистов, и в том же году вышел в свет первый полный перевод на китайский язык «Коммунистического манифеста». Теперь к тому же предпринимались первые попытки применения марксистско-ленинских принципов в поддержку Движения 4 мая.

Однако марксизм оказался еще и поводом для раскола среди китайских реформаторов. Чень Дусю обратился к нему в 1920 году как к инструменту решения проблем Китая. Он посвятил всю свою энергию делу сплочения зарождающегося китайского левого движения вокруг марксизма. Либералы начали отставать и поплелись в хвосте событий. Руководство Коминтерна воспользовалось благоприятной возможностью и в 1919 году командировало в Китай своего первого представителя для оказания помощи Чень Дусю и Ли Дачжао. Особой пользы этот представитель своим подопечным не принес; раздоры не прекратились. Тем не менее при обстоятельствах весьма туманных (нам не известно ни конкретных имен, ни точных дат) в Шанхае в 1921 году делегатами, прибывшими из многих провинций Китая (Мао Цзэдун уже находился среди них), было провозглашено образование Коммунистической партии Китая (КПК).

Так начинался новый этап китайской революции и свершился свежайший поворот в той занимательной полемике, что велась касательно отношений Европы с Азией. В очередной раз чуждое европейское представление в виде марксизма, родившееся и сформировавшееся в обществе, тотально отличающемся от традиционных социумов Востока, воплощавшее в себе подноготную предположений, восходящих к иудейско-христианской культуре, азиатские народы подобрали и приступили к его применению. Марксизм предстояло обрушить в равной степени на приверженцев традиций и остальных революционеров Китая. И все ради конкретных советских целей модернизации, повышения эффективности и проведения индустриализации. Его мощь составляла главная предпосылка, воплощение которой на практике представлял Советский Союз, и состояла она в том, что сошедшее с орбиты цивилизованного развития общество можно вернуть на нее в виде технически вполне современного и справедливого для своего народа.

Огромное преимущество коммунизма в Китае заключалось в том, что капитализм в этой стране не составляло труда представить в форме объединяющего, связующего принципа, находящегося на службе иноземной эксплуатации других народов и захвата чужих земель. В 1920-х годах раздробленность Китая послужила поводом для того, чтобы перестать считаться с этой страной в международных отношениях, при этом властям девяти держав, заинтересованных в азиатских делах, поручили обеспечение ее территориальной целостности, а японцы согласились возвратить бывшие немецкие вотчины на территории Китая, которые они прихватили по ходу Первой мировой войны. Все мероприятия узаконивались сложным набором соглашений, заключенных в Вашингтоне, а его стержнем служило международное ограничение на военно-морскую мощь (большие неудобства возникли из-за затрат на вооружения); в результате Япония стала еще сильнее. Известные четыре ведущие державы становились гарантами неприкасаемости имущества друг друга, и тем самым обеспечивались достойные похороны англо-японского альянса, кончины которого страстно желали американцы. А вот обещания Китаю, как все знали, стоили ровно столько, сколько американцы захотят воевать в интересах поддержки пекинского правительства; британцев в соответствии с соглашениями обязали отказаться от строительства военно-морской базы в Гонконге. Тем временем иноземцы продолжали распоряжаться таможенными и налоговыми поступлениями, за счет которых существовало пекинское правительство «независимого» Китая, а иностранные агенты и предприниматели, когда это казалось им удобнее, вели дела непосредственно с местными диктаторами-милитаристами. Притом что американцы со своей политикой дальше ослабляли позиции европейцев в Азии, в Китае это в глаза не бросалось.

Одна из причин привлекательности марксизма для китайских интеллектуалов выходила за пределы формальной структуры Коммунистической партии Китая и заключалась в решающем влиянии «заморских чертей» на жизнь Поднебесной, которого они не пытались даже скрывать. Сунь Ятсен обращал внимание на свое доктринальное несогласие с таким положением вещей, но придерживался воззрений, которые способствовали смещению Гоминьдана с позиций традиционного либерализма в сторону марксизма. В соответствии с его видением мира СССР, Германия и Азия разделяли общие интересы как эксплуатируемые державы, противостоящие своим угнетателям и врагам в лице четырех империалистических держав (Германию причислили к категории противников империализма после 1921 года, когда немцы начали строить с китайцами равноправные отношения). Он сформулировал новое понятие «недоколония» (гипоколония), желая обозначить положение дел, при котором Китай эксплуатировался без формального подчинения в качестве вассала. Его заключение звучит апологетикой коллективизма. «Ни в коем случае нельзя предоставлять больше свободы индивидууму, – писал он, – вместо него предоставьте свободу нации». Тем самым он заново подтверждал целесообразность отсутствия свободы личности, а подчинение личности обществу утверждалось в классических китайских воззрениях и традициях. Во главу угла всегда ставились интересы семьи, клана, и Сунь Ятсен предвидел наступление периода однопартийного правления. Для этого он предусмотрел идеологическую обработку масс ради восстановления традиционных устоев китайского общества, подвергшихся ослаблению под разлагающим влиянием европейской идеологии.

Особых препятствий для налаживания взаимодействия КПК с Гоминьданом тогда не просматривалось. Своим поведением власти иностранных держав и диктаторы-милитаристы представлялись общими врагами, и представители советского правительства помогли создать единый фронт китайских коммунистов и гоминьдановцев. Сотрудничество с державой, выступавшей врагом империализма, с которой у Китая была самая протяженная сухопутная граница, представлялось делом благоразумным и потенциально весьма выгодным. Сотрудничество с Гоминьданом для Коминтерна выглядело политически выгодным с точки зрения отстаивания советских интересов в Монголии и в качестве шага на пути к сдерживанию милитаристов Японии. Представителей СССР на Вашингтонские конференции не пригласили, хотя ни у какой другой державы не существовало таких обширных территориальных интересов в Азии. Для советского руководства сотрудничество с этими вероятными победителями в борьбе за власть в Китае казалось очевидным политическим курсом, даже притом, что марксистская догма не вписывалась в рамки такой политики. Начиная с 1924 года вожди КПК работали с руководителями Гоминьдана под непосредственным советским покровительством вразрез с некоторыми сомнениями по этому поводу среди рядовых китайских коммунистов. В качестве частных лиц, если отвлечься от партийной принадлежности, они вполне могли принадлежать Гоминьдану. Одаренного молодого сподвижника Сунь Ятсена по имени Чан Кайши отправили на обучение военной науке в Москву, а в Китае основали военное училище, предназначенное для идеологического воспитания, а также военной подготовки кадровых партийных работников.

В 1925 году Сунь Ятсен умер; сотрудничество с коммунистами при его последователях упростилось, и единый фронт тогда устоял. В завещании доктора Суня (которое китайские школьники учили наизусть) сказано, что революция еще не завершена и, в то время как коммунисты добились важного продвижения на пути к приобретению поддержки этой революции со стороны сельских жителей некоторых провинций, бойцы новой революционной армии, возглавляемой молодыми офицерами-идеалистами, ведут наступление на диктаторов-милитаристов. К 1927 году под руководством Гоминьдана стране удалось вернуть некоторое подобие единства. Антиимпериалистические настроения помогли довести до победного конца бойкот китайцами британских товаров, после чего британское правительство, встревоженное свидетельствами усиления советского влияния в Китае, отказалось от своих концессий в Ухани и Цзюцзяне. Британцы уже обещали вернуть Китаю Вейхайвей (1922 г.), а американцы отказались от своей доли контрибуции, причитавшейся за «боксерское восстание». Такого рода достижения дополняли признаки укрепления и активизации китайского национализма.

Должного внимания долгое время не уделяли одному важному аспекту этой революции. Теоретики марксизма всегда особо выделяли непреложную революционную роль промышленного пролетариата. Китайские коммунисты гордились успехами, достигнутыми ими в политизации новых городских рабочих, но народную массу в Поднебесной представляли сельские жители. Все еще пребывавшие в ловушке мальтузианского порока, касающегося роста численности народонаселения и нехватки земельных угодий, длившиеся веками страдания крестьян только усилились в годы ослабления центральной власти и диктата деспотов-милитаристов. Кое-кто из марксистов разглядел в азиатских крестьянах наличие собственного революционного потенциала в силу жестокой эксплуатации, выпавшей на их долю; притом что такой вывод противоречил марксистской ортодоксии (и мнению большинства кадровых работников Коминтерна), он тем не менее нашел подтверждение в опыте китайских коммунистов. Мао Цзэдун и те, кто разделял его точку зрения, пришли к выводу о том, что определенная часть земледельцев найдет для себя причину для того, чтобы присоединиться к городскому пролетариату в поддержку революции. Они приступили к эксперименту через агитационную и организационную деятельность среди селян в родной провинции председателя Мао, расположенной на юге Центрального Китая.

Им сопутствовал внушительный успех. «За несколько месяцев, – писал Мао Цзэдун с типичным для него преувеличением, – крестьяне исполнили то, к чему стремился доктор Сунь Ятсен, но чего он не добился за те сорок лет, которые посвятил национальной революции». Благодаря организации масс удалось устранить многие недуги, отравлявшие жизнь селян. От землевладельцев они не избавились, но их аппетиты с точки зрения назначения арендной платы во многом стали умеренными. Ростовщические проценты понизили до разумных уровней. Революции на селе не коснулись всех предыдущих прогрессивных движений, расплодившихся в Китае, и Мао Цзэдун оценил такую особенность как ключевой недостаток революции 1911 года; успех коммунистов в достижении данной цели опирался на открытие того, что эту революцию оказалось можно провести, мобилизовав революционный потенциал самих земледельцев. Такое открытие сыграло гигантскую роль в будущем, ведь оно обещало новые возможности для исторического развития по всей Азии. Мао Цзэдуну удалось все это по достоинству оценить. «Если демократическую революцию оценивать по десятибалльной шкале, – написал он в одном своем труде, – тогда достижениям городских жителей и воинским частям достанется только лишь три балла, в то время как остающиеся семь баллов должны присвоить земледельцам за их революции на селе». В описании, дважды повторенном в докладе о движении в провинции Хунань, он сравнил крестьян со стихийной силой: «Их наступление выглядит буквально как буря или ураган; те, кто подчиняется ей, – выживает, а кто оказывает сопротивление – погибает». Это описание считается очень важным, в нем отразилось нечто, уходящее корнями глубоко в китайскую историю и долгую борьбу против землевладельцев с разбойниками. Если коммунисты упорно старались избавиться от традиций через искоренение старого образа жизни и слом авторитета семьи, они тем не менее уповали на нее.

Появление коммунистов в сельской местности, пусть даже в намного меньшем количестве, чем утверждал председатель Мао, служило ключом к сохранению компартии Китая в условиях тупика, в котором оказались ее отношения с Гоминьданом после смерти Сунь Ятсена. С уходом доктора Суня в лучший мир в рядах Гоминьдана начался раздор между сторонниками его левого и правого крыла. Молодой Чан Кайши, воодушевленный одновременно японским и советским примером толковости и порядка в их обществе, оказался на стороне правых, которые выступали за национальное единство и укрепление государства, а также, в первую очередь, за обязательное достижение военного успеха в кампаниях против диктаторов-милитаристов и северного правительства. Чан Кайши возглавил войска, принявшие участие в операции, названной в руководстве Гоминьдана «северной экспедицией», представлявшей собой триумфальный поход по северным городам, стартовавший в 1926 году. Руководство КПК поддержало данную экспедицию и попыталось организовывать волнения среди фабричных рабочих перед появлением вооруженных отрядов Гоминьдана, но чем больший успех приносила такая тактика совместных действий, тем острее становилось недоверие между коммунистами и представителями правого крыла националистов.

Разногласия внутри Гоминьдана относительно стратегии борьбы удалось ликвидировать, когда генерал Чан, убедившийся в своем непререкаемом авторитете среди подчиненных, направил их усилия на разгром левых фракций и ячеек Китайской коммунистической партии в городах. Исполнение такой задачи в 1927 году сопровождалось большим кровопролитием в Шанхае и Нанкине, свидетелями которого стали военнослужащие европейских и американских контингентов, присланных в Китай на защиту западных концессий. Деятельность КПК попала под запрет, однако ее сотрудничество с Гоминьданом продолжалось в различных областях на протяжении еще нескольких месяцев по большому счету из-за нежелания советского правительства рвать отношения с Чан Кайши. При этом созрели все условия для разгона китайских коммунистов в городах без особых на то усилий; представители Коминтерна в Китае, впрочем, как и во всех остальных странах, близоруко преследовали цели, считавшиеся якобы отвечавшими советским интересам, преломляемым через зеркало догматического марксизма. Для Сталина эти интересы в первую очередь связывались с его внутренней политикой; во внешней политике он искал в Китае кого-то, кто мог бы противостоять британцам, то есть крупнейшей на тот момент империалистической державе. И свой выбор руководитель советского государства остановил на Гоминьдане. Его выбор полностью отвечал теории марксизма-ленинизма; согласно марксистской традиции пролетарской революции должна была предшествовать революция буржуазно-демократическая. Только после окончательной и не вызывающей ни малейшего сомнения победы Гоминьдана из КПК отозвали всех советников, командированных туда из СССР. Китайским коммунистам пришлось отказаться от открытой политики, чтобы перейти на положение подрывной, подпольной организации, основу которой составляли немногочисленные сельские партийные ячейки, пережившие резню, устроенную Чан Кайши.

Советская помощь китайским националистам принесла большую пользу, а вот китайским коммунистам она впрок не пошла. Но в довесок гоминьдановцам достались серьезные проблемы, и к тому же они остались с гражданской войной на руках в то время, когда их революции требовалось удовлетворить требованиям масс, иначе она была обречена на поражение. Даже представители правого крыла Гоминьдана не избежали раскола, и вина за него лежала не на одном Чан Кайши, хотя лично он пытался вести себя как настоящий европейский диктатор. Из-за возникших внутренних разногласий ему стало гораздо сложнее принять окончательное решение милитаристской проблемы. К тому же произошло ослабление фронта борьбы с иностранным врагом, что представлялось делом куда более серьезным. Враждебный нажим со стороны Японии продолжился в 1920-х годах после временного ослабления напряженности и возвращения Циндао Китаю.

Ситуация внутри Японии претерпевала изменения самым серьезным образом. Когда в 1920-х годах закончился связанный с войной экономический подъем, наступили трудные времена и последовало усиление напряжения в обществе, а ведь до мирового экономического спада дело еще не дошло. К 1931 году остановилась половина фабрик и заводов Японии; крах европейских колониальных рынков и предохранение всего остававшегося от них новыми тарифными барьерами возымели сокрушительное воздействие с падением объема вывоза японских промышленных товаров за рубеж на две трети. Теперь крайнюю важность для Японии приобрели экспортные отдушины, сохранившиеся на Азиатском материке. Любые реальные и мнимые угрозы их закрытия вызывали у японцев острое раздражение. Положение японского крестьянина тоже пошатнулось, миллионы земледельцев стали банкротами или обнищали до такой степени, что ради физического выживания решились на продажу своих дочерей в проститутки. Не заставили себя ждать серьезные политические последствия, причем выражавшиеся не столько в обострении классовой вражды, сколько в усилении националистического экстремизма. Силы, которым предстояло влиться в движение крайнего национализма, на протяжении длительного времени отвлекались на борьбу с «неравноправными соглашениями». Этим заблудшим массам требовался новый выход дурной энергии, и суровая действительность функционирования промышленного капитализма во времена делового спада обеспечивала свежую подпитку враждебного отношения к Европе.

Такого рода обстоятельства представлялись благоприятными для новой японской агрессии в Азии. Европейские колониальные державы откровенно перешли к обороне, если только не готовили всеобщее отступление по всем фронтам. Голландцы в 1920-х годах погрязли в восстаниях на Яве и Суматре, французы в 1930 году получили массовый подъем сопротивления со стороны вьетнамцев; и там, и там колонизаторам досталась зловещая новинка в виде помощи коммунистов мятежникам-националистам. Британцы в Индии подобных трудностей по большому счету избежали. Однако, притом что кое-кто из англичан все еще не готов был смириться с мыслью о переходе Индии на самоуправление, к тому времени такая цель объявлялась задачей британской внешней политики. В Китае британцы в 1920-х годах уже не скрывали, что им вполне хватит спокойного сосуществования с националистическим движением, оценить которое по достоинству им было сложно, и не слишком позорного ущерба репутации. Их политика на восточноазиатском направлении после экономического краха, после которого терялся смысл натравливания американцев на Японию, выглядела совсем беспомощной. Наконец, Советская держава тоже внешне утратила былую напористость после не совсем удачной попытки влиять на ход событий в Китае. Китайские националисты, наоборот, добились заметных успехов, сохранили наступательный порыв, и все поверили в то, что они составляют угрозу ставшему привычным японскому присутствию в Маньчжурии в качестве хозяев. Все эти факторы учитывались в оценках, проведенных японскими государственными деятелями на фоне углубления делового спада.

Решающим театром военных действий японские аналитики назначили Маньчжурию. Она досталась японцам в полное распоряжение в 1905 году. Туда полились щедрые японские инвестиции. Сначала китайцы шли на всевозможные уступки, но в 1920-х годах усомнились во всем происходящем, а открыть глаза им помогли советники из СССР, увидевшие опасность, исходившую от японцев, продвигавших свои интересы к границе Внутренней Монголии. В 1929 году китайцы фактически вступили в спор с властями Советского Союза по поводу распоряжения железной дорогой, пролегавшей по территории Маньчжурии и служившей прямым путем до Владивостока. Но тогдашний конфликт мог произвести на японцев впечатление с точки зрения появления утраченной было живости Китайской державы; националисты из Гоминьдана утверждались на территориях былой империи. В 1928 году случился вооруженный конфликт, когда японцы попытались предотвратить в Северном Китае действия солдат Гоминьдана против диктаторов-милитаристов, которым в Токио оказывали покровительство как собственным марионеткам. Кроме того, японское правительство не располагало однозначным контролем ситуации на месте. Фактическая власть в Маньчжурии принадлежала командующему японскими войсками на ее территории, и, когда в 1931 году военные организовали провокацию под Шеньяном, которую тут же использовали в качестве предлога для обретения контроля над всей провинцией, те в Токио, кто хотел обуздать их аппетиты, сделать этого не могли.

Пришло время провозглашения нового марионеточного государства под названием Маньчжоу-Го (с назначением его правителем последнего императора династии маньчжуров), протестов в Лиге Наций по поводу японской агрессии, покушений в Токио, после которых произошло учреждение там правительства, находившегося под намного более мощным влиянием со стороны военных чинов, и обострения спора с Китаем. В 1932 году японцы ответили на китайский бойкот их товаров высадкой войск в Шанхае, в следующем году они двинулись на юг от Великой Китайской стены, чтобы навязать китайцам мир, по условиям которого Японии досталось бы господство над частью территории исторического Китая как такового, и тщетно попытались образовать сепаратистский Северный Китай. Все это продолжалось до 1937 года.

Гоминьдановское правительство тогда проявило полное бессилие к сопротивлению империалистической агрессии. Из своей новой столицы города Нанкина оно, однако, успешно управляло всей остальной территорией своей страны за исключением нескольких пограничных областей. Его министры продолжали сводить на нет положения унизительных договоров и пользовались благоприятным положением, при котором власти иностранных держав видели в них инструмент противостояния коммунизму в Азии, чтобы проявлять большую сговорчивость. Правительство Чан Кайши к тому же обеспечило солидный экономический рост в ряде секторов народного хозяйства и значительное наращивание боевых возможностей китайских вооруженных сил, что выглядело большим его достижением. Эти достижения, какими бы значительными они ни казались, тем не менее служили ширмой для важных недостатков, принижавших успехи гоминьдановцев во внутренней политике. На периферии страны к предписаниям центрального правительства относились в лучшем случае небрежно, и его министрам приходилось заключать сделки с местными авторитетами, которым принадлежала фактическая власть. В известной степени именно по этой причине у правившего режима возникали большие трудности с привлечением необходимых поступлений от налоговых сборов. Но главным его провалом виделось то, что его чиновники не уделяли должного внимания реформе в сельской местности, отдавая все силы приобретению преданности со стороны культурной верхушки страны. По этой причине фундамент созданного Чан Кайши нового Китая выглядел сооружением ненадежным. И к тому же опять набирал силу его опасный соперник.

Верховное руководство КПК на протяжении некоторого времени продолжало надеяться на городское восстание; в провинциях же, однако, отдельные вожаки коммунистического движения по-прежнему придерживались указаний, сформулированных Мао Цзэдуном в Хунани. Они конфисковали поместья бежавших землевладельцев и организовывали местные советы трудящихся, то есть ловко пользовались традиционной крестьянской враждебностью к центральному правительству. К 1930 году они пошли дальше и сформировали свою армию в провинции Цзянси, где в Китайской Советской Республике насчитывалось (или только значилось на бумаге) 50 миллионов граждан. В 1932 году вожаки КПК покинули Шанхай, где находились на нелегальном положении, чтобы присоединиться к Мао Цзэдуну в том его пристанище. Свои усилия гоминьдановцы теперь направили на разгром армии коммунистов, но им сопутствовали постоянные неудачи. Им пришлось вести войну на два фронта в самый неподходящий момент, когда японцы оказывали сильнейший нажим. Последним великим усилием воли гоминьдановцы вытеснили коммунистов из их пристанища, и им пришлось совершить Великий северный поход в провинцию Шаньси, начавшийся в 1934 году. Он с тех пор служил сюжетом для многочисленных литературных произведений китайских коммунистов и вдохновляющим для рядовых членов партии событием. Прибывшие туда 7 тысяч выживших в походе бойцов получили поддержку со стороны местных коммунистов, но рассчитывать на спокойную жизнь им не приходилось; только потребность в оказании сопротивления японцам послужила препятствием тому, чтобы гоминьдановцы расправились с ними до конца.

Осознанием внешней угрозы объясняются эпизодические очерки о возобновлении взаимодействия КПК и Гоминьдана ближе к концу 1930-х годов. К тому же свою роль сыграло новое изменение в политике Коминтерна; наступила эпоха повсеместных Народных фронтов, когда коммунисты вступали в союзы с идейно близкими партиями. Гоминьдановцев тоже обязали умерить свои проклятия в адрес иноземцев, и тем самым они завоевали некоторое сочувствие в Великобритании, а главное – в Соединенных Штатах Америки. Но ни взаимодействие с коммунистами, ни сочувствие европейских либералов не спасло режим китайских националистов от перехода к обороне, когда японцы в 1937 году предприняли решительное наступление.

«Китайский инцидент», как японцы продолжали его называть, растянулся на восемь лет сражений, причинивших народу Китая тяжелейший нравственный и физический ущерб. Он приравнивался к развязыванию Второй мировой войны. В конце 1937 года китайское правительство в целях безопасности перебралось на далекий запад, в Чунцин, ведь в это время японцы заняли все важные северные и прибрежные районы Поднебесной. Осуждение японцев в Лиге Наций и советские поставки самолетов казались одинаково тщетными для прекращения резни. Единственным позитивным моментом в первые черные годы войны выглядел невиданный подъем патриотического единства в Китае; коммунисты и националисты в равной степени видели, что на кону стоят завоевания их национальной революции. Это осознавали и японцы; на оккупированных территориях они поощряли возрождение конфуцианства и укрепление власти коллаборационистов, преданных идее укрупненной восточноазиатской сферы совместного процветания (разумеется, под эгидой Токио).

Между тем власти иностранных держав чувствовали себя удручающе неспособными вмешаться в конфликт, кроме Советского Союза, военные поставки которого гоминьдановцам на начальном этапе сыграли важную роль в развитии хода войны. Протесты по поводу агрессии японцев со стороны западных держав и даже от имени собственных граждан, когда им угрожала гибель и они подвергались жестокому обращению, с порога отвергались оккупантами, которые к 1939 году дали однозначно понять, что готовы блокировать поселения иностранцев, если на Западе не согласятся признать новый японский порядок в Азии. Очевидным объяснением выглядели слабые позиции там британцев и французов: у них повсеместно возникли достаточные затруднения. Корни бессилия американцев уходили гораздо глубже; вспомним тот признанный факт, что, как бы ни распинались власти США о материковой Азии, американцы никогда не решились бы воевать за нее. И их осторожность выглядит вполне благоразумной. Когда японцы обстреляли и потопили американскую канонерскую лодку под Нанкином, в Государственном департаменте гневно посопели, но в конечном счете проглотили японские «объяснения». Поведение американцев радикально отличалось от их реакции на уничтожение броненосца «Мэн» в бухте Гаваны 40 лет тому назад, хотя неофициально они снабжали Чан Кайши кое-каким военным имуществом.

К 1941 году Китай оказался практически полностью отрезанным от внешнего мира, хотя спасение находилось совсем рядом. В конце того года борьба китайского народа совпала с мировой войной. Как и предвидел Чан Кайши в моменты, когда его посещали самые здравые размышления. К тому времени, однако, гоминьдановский Китай подвергся ужасным разрушениям. В затянувшемся поединке между двумя потенциальными азиатскими соперниками Япония выглядела явным победителем. В расходной части бюджета Японии следовало указать экономические издержки войны и растущие трудности, свалившиеся на ее оккупационные войска в Китае. При этом положение Токио на международной арене никогда раньше не выглядело таким прочным; оно проявлялось в унижении европейских резидентов в Китае и принуждении британцев к закрытию в 1940 году Бирманской дороги, по которой шли поставки в Китай, и французов к признанию своей оккупационной армии в Индокитае. Здесь появлялось искушение к дальнейшим рискованным предприятиям, и от них никто не собирался отказываться до тех пор, пока военные чины пользовались тем же самым высоким престижем и властью в правительстве, каким он оставался с середины 1930-х годов.

Во всем этом существовала еще и отрицательная сторона. Агрессивная политика требовала от властей Японии захватывать все большие экономические ресурсы Юго-Восточной Азии. И такая политика японцев к тому же медленно готовила американцев к вооруженной защите своих интересов. К 1941 году американцам стало совершенно ясно, что в ближайшее время им предстоит решать, останется ли их страна значимой в Азии державой. Фоном складывавшейся ситуации служило нечто более важное. Невзирая на свою агрессию против Китая, Япония надвигалась на пошатнувшиеся европейские позиции в Азии как раз под лозунгом «Азия для азиатов!», красовавшимся в каждой витрине этой страны. Точно так же, как поражение, нанесенное японцами России в 1905 году, ознаменовало начало новой эпохи в психологических отношениях Европы и Азии, все повторилось демонстрацией самостоятельности и мощи Японии в 1938–1941 годах. Когда последовало свержение европейских империй в том виде, как это произошло, прозвучал сигнал на начало эпохи деколонизации, прекрасно подготовленной одной из азиатских держав, к тому времени преуспевшей в европеизации.

4
Османское наследие и западные исламские земли

XIX столетие отмечено событием исторической важности: Османская империя утратила свои территории в Европе и Африке. На обоих континентах главными причинами называли одно и то же: разъединяющее влияние национализма и захватническую политику европейских держав. Совпадение сербского восстания 1804 года и провозглашения Мохаммедом Али себя в качестве султана Египта в 1805 году означало наступление эпохи, следует отметить затянувшейся, ослабления власти тюрков в мире. В Европе следующей вехой периода заката Османов считается греческий мятеж; с этого момента историю Османской империи в Европе можно свести к перечислению дат учреждения новых государств до тех пор, пока в 1914 году Турция в Европе не сжалась до территории Восточной Фракии. В исламской Африке закат Османской державы к тому времени шел все стремительнее; в начале XIX века от власти султана освободилась практически вся Северная Африка.

Один из результатов становления национализма в исламской Африке заключался в его враждебности скорее к европейцам, чем к османам. Тамошний национализм к тому же связывали с новациями в культурной сфере. Все опять начинается с албанца Мохаммеда Али, прибывшего в Египет в качестве османского военачальника в 1801 году. Притом что Мохаммед Али лично никогда не бывал на Западе дальше места своего рождения в Кавале (область Румелия на территории современной Греции), он восхищался европейской цивилизацией и считал, что египтяне могли бы многое перенять у европейцев. Он распорядился привезти в Египет инструкторов по технической подготовке, нанять иноземных консультантов по мерам народного здравоохранения и санитарии, опубликовать переводы трудов европейских авторов и наставлений по техническим предметам, а также отправить юношей на учебу во Францию и Англию. Однако полученные результаты его совсем не устраивали. Практические достижения Мохаммеда Али даже расстраивали, хотя он открыл Египет для европейского (особенно французского) влияния как никогда прежде широко. Это влияние в основном происходило через образовательные и технические учреждения, а отражало все ту же заинтересованность французов в торговле и деловых связях с Османской империей. Французский язык в скором времени стал вторым языком общения образованных египтян, и многочисленная французская община выросла в Александрии, считавшейся одним из крупных многонациональных городов Средиземноморья.

Немногим государственным деятелям, занявшимся модернизацией за пределами европейского мира, посчастливилось втиснуть заимствования у Запада в технические знания своих народов. В скором времени молодые египтяне к тому же начали приобщаться еще и к европейским политическим воззрениям; во Франции их оказалось в избытке. Начали прорастать зерна идеологии, которой предстоит в конце-то концов способствовать преобразованию отношений Европы с Египтом. Египтяне были обречены на тот же самый урок, который уже извлекли индийцы, японцы и китайцы: европейскую болезнь следует перенести хотя бы для того, чтобы в организме выработались необходимые антитела для ее предотвращения в будущем. Итак, модернизация и национализм на Востоке оказались неразрывно переплетенными. Именно отсюда происходит непреодолимая слабость ближневосточного национализма. Она долгое время возводилась в разряд убеждения передовых элит, утративших связь со своим обществом, массы которого продолжали существовать в лоне исламской культуры, все еще оберегаемой от тлетворного влияния европейской идеологии. По иронии судьбы в качестве националистов на Ближнем Востоке обычно выступали наиболее европеизированные члены египетского, сирийского и ливанского общества, и ничего здесь не менялось вплоть до середины XX века. Но все-таки их фантазиям уготован был более широкий отклик со стороны простого народа. Именно среди арабов-христиан Сирии, видимо, впервые появилась мысль о панарабском или арабском национализме (в противоположность египетскому, сирийскому или любому другому), сводившаяся к утверждению о том, что все арабы, где бы они ни жили, составляют единую нацию. Панарабизм представлял собой идеологию, стоящую особняком от братства ислама, охватывающего не только миллионы народов, не принадлежащих к арабам, но к тому же отвергающую многих арабов, не исповедующих ислам. Потенциальные осложнения от вышесказанного для всех тех, кто предпринимал фактические попытки воплотить арабскую национальную идею в жизнь, как и все прочие недостатки панарабизма, проявились опять же ближе к середине XX века.

Еще одной вехой в истории принадлежавших когда-то Османам земель считается открытие в 1869 году Суэцкого канала. Из-за него по большому счету (надо признать – косвенно), а не по какой-то еще конкретной причине Египет обрекли на вторжение иноземцев. Все-таки не этот канал послужил непосредственным поводом для начала в XIX веке вмешательства европейцев в управление данной страной. Все приключилось по вине Исмаила (первого правителя Египта, получившего от султана звание хедива, или вице-султана, дарованное ему в знак признания его весомой фактической самостоятельности). Получивший образование во Франции Исмаил симпатизировал французам и актуальным идеям. В свое время он много путешествовал по Европе. В историю он вошел как человек весьма экстравагантный. Когда в 1863 году его назначили правителем, цена хлопка, числившегося главным предметом вывоза из Египта за рубеж, взлетела из-за американской гражданской войны. Поэтому финансовые перспективы Исмаила выглядели вполне благоприятными. К несчастью, распоряжение финансами с его стороны оказалось далеким от общепринятых приемов. Итог ярко проявился в увеличении египетского государственного долга: 7 миллионов фунтов стерлингов при вступлении Исмаила в должность и без малого 100 миллионов фунтов стерлингов всего лишь 30 лет спустя. Обслуживание такого долга обходилось ежегодно в 5 миллионов фунтов стерлингов. Причем в ту эпоху такие суммы означали огромное состояние.

В 1876 году египетское правительство обанкротилось и прекратило платить по долгам, что послужило поводом прислать в эту страну иноземных управляющих делами. Из Британии и Франции прислали по одному надзирателю затем, чтобы Египтом правил сын Исмаила, перед которым стояла приоритетная задача по привлечению поступлений и погашению накопившегося долга. Националисты не заставили себя ждать и тут же обвинили этих внешних управляющих в изобретении огромного гнета, свалившегося из-за них на беднейших египтян, вынужденных теперь расплачиваться за свое правительство, обязанное обслуживать государственную задолженность, а также в введении карательных экономических мер, таких как сокращение оплаты услуг государственных служащих. Европейские чиновники, исполнявшие свои обязанности от имени хедива, в глазах националистов представлялись агентами иноземного империализма. Нарастало негодование привилегированным правовым статусом многочисленных иностранцев в Египте и их особых судебных коллегий.

На недовольство народа националисты ответили заговорами и, в конечном счете, революцией. Наряду с последовательными противниками европеизации (названными на Западе ксенофобами) в Египте хватало активистов, выступавших за реформирование ислама, единство исламского мира и панисламского движения, приспособленного к условиям современной жизни. Кого-то из египетских националистов на борьбу с режимом толкало засилье турок в окружении хедива. Но роль такого деления на категории значительно ослабла после провала революции из-за британского вмешательства в 1882 году. Финансовых соображений за тогдашним вмешательством не просматривалось. На него пришлось пойти исключительно потому, что британские политики даже при либеральном премьер-министре, одобрявшем национализм во всех остальных уголках Османской империи, не могли допустить ни малейшей опасности со стороны враждебного правительства в Каире, способного угрожать беспрепятственному перемещению товаров по Суэцкому каналу между Европой и Индией. В то время это представлялось немыслимым, но британские солдаты в конечном счете все-таки покинули Египет в 1956 году, а держали их там в силу соображений стратегического порядка.

Итак, после 1882 года самая лютая ненависть египетских националистов предназначалась британцам. Британцы обещали уйти из Египта, как только в этой стране появится надежное правительство, а пока не могли оставить ее на произвол судьбы, не видя достойных кандидатур министров. Тем временем британским официальным распорядителям приходилось брать на себя все больше функций правительства Египта. И плоды их деятельности выглядели отнюдь не прискорбными; участники внешнего управления Египтом погасили долг и занялись обводнением пустыни, позволившим накормить растущее народонаселение (удвоившееся между 1880 и 1914 годами, достигнув без малого 12 миллионов человек). Британцы настроили египтян против себя тем, что не пускали представителей коренного населения к государственной службе ради экономии средств, что вводили высокие ставки по налогам и что просто были иностранцами. С 1900 года в Египте начинается нарастание массовых волнений и насилия. Британцы и министры марионеточного египетского правительства продолжали придерживаться своей политики вопреки всем волнениям в народе, по пути занимаясь поиском выхода из тупика через реформу. Сначала опробовали реформу административную и в 1913 году внедрили новую конституцию, которой предусматривались расширенные с точки зрения представительства выборы в Законодательное собрание с большими полномочиями. К сожалению, депутаты этого собрания заседали на протяжении считаных месяцев, а потом объявили перерыв из-за новой войны. Египетское правительство принудили к войне с Турцией, хедива, на которого пало подозрение в подготовке заговора против Британии, сместили, а в конце года британцы объявили о своем протекторате над Египтом. Хедив теперь присвоил себе титул султана.

К тому времени османское правительство уступило Триполитанию итальянцам, которые вторглись на ее территорию в 1911 году. При этом свою роль сыграло преобразование национализма, на этот раз случившееся в самой Турции. В 1907 году в этой стране началось победоносное восстание, организованное активистами движения младотурок, отличавшегося сложной судьбой, зато ясной целью. Один младотурок сформулировал ее таким образом: «Мы следуем путем, проложенным народами Европы… даже в нашем отказе от иноземного вмешательства». Первой частью этой фразы обозначалось их желание покончить с тираническим правлением султана Абдула Хамида и восстановить действие либеральной конституции, дарованной народу в 1876 году, но впоследствии отмененной. Но они хотели всего этого не как такового, а потому, что рассчитывали за счет его на восстановление и преобразование империи, на появление перспективы модернизации и прекращения процесса распада. Одновременно такую программу и подрывные методы младотурки во многом позаимствовали у революционеров Европы; для прикрытия, например, они использовали масонские ложи и создавали тайные общества, напоминавшие те, что расплодились в среде европейских либералов в дни существования Священного союза. Но их крайне раздражала активизация вмешательства в османские внутренние дела со стороны европейцев, особенно заметное в распоряжении финансами, так как (вспомним Египет) ассигнованием процента по ссуде на внутреннее развитие страны всегда предусматривалась утрата государственной самостоятельности. Младотурки считали, что европейцы принудили османское правительство к затянувшемуся, унизительному отступлению из долины Дуная и с Балкан.

После серии мятежей и восстаний тогдашний султан в 1908 году пошел на уступки и разрешил действие конституции. Либералы за границей порадовались возвращению Турции ее конституции; казалось, что негодное правление наконец-то уходит в прошлое. Однако предпринятая попытка контрреволюции привела к перевороту, осуществленному младотурками, свергшими Абдула Хамида и установившими фактическую диктатуру. С 1909 по 1914 год эти революционеры правили страной все более диктаторскими способами, прикрываясь фасадом конституционной монархии. Один из них грозно объявил о том, что «больше не существует булгар, греков, румын, евреев, мусульман… мы гордимся принадлежностью к османам». В его словах прозвучало кое-что совершенно новое: этот младотурок объявил о завершении существования прежнего многонационального режима.

Задним числом действия младотурок представляются более разумными, чем они выглядели в то время. Они столкнулись с проблемами, стоявшими перед многими реформаторами в странах за пределами Европы, и их силовые методы позаимствовали тоже многие в силу реальной или воображаемой необходимости. С большим рвением они занялись реформированием всех ветвей власти (пригласив многочисленных европейских советников). Попытка (например) усовершенствовать образование девочек в исламской стране выглядела уже показательным жестом. Только вот пришли они к власти в империи с откровенными признаками отсталости и во время сокрушительной череды дипломатических унижений, ослабивших их авторитет и принудивших к применению силы. После аннексии Боснии австрийцами правитель Болгарии добился подтверждения болгарской независимости, и жители Крита объявили о своем союзе с Грецией. Вслед за мимолетной паузой тогда пришло время нападения итальянцев на Триполи, а потом Балканских войн и новых военных поражений.

В условиях таких политических перекосов в скором времени все увидели, что послереформенная гармония в отношениях между народами, на которую рассчитывали либералы, оказалась химерой. Религия, язык, народный обычай и национальность по-прежнему служили расколу всего, что осталось от империи. Младотурки все больше откатывались назад, к насаждению одного национализма среди многих его разновидностей – к национализму османскому. Отсюда появлялось негодование среди остальных народов. А тут уже было не обойтись без освященных веками инструментов правления в Константинополе в виде повторной резни, тирании и заказных убийств; с 1913 года они применялись триумвиратом младотурок, правивших под видом коллективной диктатуры до начала Первой мировой войны.

Притом что они разочаровали многих своих почитателей, будущее принадлежало именно этим троим мужчинам. Они выдвинули идеи, которые однажды послужат восстановлению османского наследия в новом виде: в виде национализма и модернизации. Они волей-неволей сделают кое-что в этом направлении, утратив все то малое, что оставалось от Османской империи в Европе, зато тем самым освободив себя от ненужного бремени. Но их наследие в 1914 году все еще оставалось слишком обременительным. Им не досталось лучшей альтернативы в качестве двигателя реформы, чем национализм. Насколько мало значили идеи панисламизма, обнаружится в событиях, случившихся после 1914 года в самой крупной сохранившейся вотчине османской территории в основном в виде мусульманских провинций Азии.

В 1914 году они покрыли просторную и стратегически очень важную область. От гор Кавказа границы с Персией простирались до Персидского залива рядом с Басрой в устье Тигра. На южном берегу Персидского залива власть османов обходила Кувейт (с независимым шейхом и под британским протекторатом) и затем простиралась назад к побережью на юг до самого Катара. Отсюда побережья Аравийского полуострова непосредственно до входа в Красное море так или иначе находились под британским влиянием, но вся внутренняя территория и побережье Красного моря считались османскими. Под британским нажимом Синайскую пустыню за несколько лет до этого пришлось уступить Египту, но древние земли Палестины, Сирии и Месопотамии числились все еще полностью турецкими. Здесь находился центр исторического ислама, и султан все еще назывался калифом и служил его духовным предводителем.

Этому наследию суждено было погибнуть в ходе стратегической и политической игры участников мировой войны. Даже в историческом центре ислама до 1914 года существовали признаки того, что там появились и функционировали новые политические силы. В известной степени они происходили из давно признанных источников европейского культурного влияния, сказывавшихся на жизни народов Сирии и Ливана намного активнее, чем в Египте. Французское влияние в тех странах подкреплялось усилиями американских миссионеров, а также образованием школ и колледжей, в которых учились арабские мальчики, как мусульмане, так и христиане, причем прибывавшие со всех концов арабского мира. Передовым в культурном плане и с точки зрения грамоты населения считался Левант. Накануне Первой мировой войны в Османской империи за пределами Египта выходило больше газет на арабском языке.

Важная кристаллизация сопровождала триумф младотурок и их усилия в направлении османизации своих народов. Арабы в изгнании, осевшие в основном в Париже и Каире, формировали тайные общества и открытые группы диссидентов. Подоплекой их деятельности служил еще один фактор неуверенности: существование правителей Аравийского полуострова, преданность которых султану казалась шаткой. Самым важным из них считался шариф Мекки Хусейн, к кому у турецкого правительства к 1914 году не осталось доверия. Годом раньше к тому же состоялся съезд арабов в Персии, обсуждавших возможность предоставления независимости Ираку, показавшийся туркам зловещим предзнаменованием. В этой связи туркам оставалось только надеяться на противоположность интересов разных групп арабов, обещавших сохранение сложившегося положения вещей.

В заключение скажем, что последними к культуре территориального национализма приобщились евреи, в то время еще не представлявшие прямой опасности соседям. Ход их истории принял новый оборот, когда в 1897 году в Базеле провозгласили образование Всемирного сионистского конгресса, целью которого ставилось создание для еврейского народа родины в Палестине. Таким образом, в долгой истории евреев навязывавшуюся им ассимиляцию, редко достигавшуюся во многих европейских странах после освободительного этапа Французской революции, теперь заменяли в качестве идеала национализмом. Предположительное местоположение этой родины определили не сразу (в разное время предлагали Аргентину и Уганду), но к концу XIX века сионисты в конечном счете остановили свой выбор на Палестине. Туда и начали переселяться евреи, сначала небольшими группами. С увеличением размаха войны переселение евреев приобрело совсем иное значение.

Любопытные параллели существовали в 1914 году между империями Османов и Габсбургов. Представители обеих династий желали войны и видели в ней некоторое решение своих проблем. Причем обе обречены были пострадать от нее, потому что слишком много народов внутри и снаружи их границ видели в этой войне возможность поживиться за их счет. В итоге обеим империям предстояло погибнуть в ее огне. Даже в самом начале войны историческому противнику Турции в лице России обещалась большая выгода, так как с вступлением Анкары в войну испарялась последняя надежда на сопротивление британцев и французов учреждению власти русского царя в Константинополе. Французы в свой черед пытались, образно говоря, словить рыбку, чтобы поджарить ее на сковороде Ближнего Востока. Притом что их раздражение по поводу британского присутствия в Египте несколько спало после заключения многостороннего соглашения и развязывания рук властей Франции для проведения своей политики в Марокко, не следует забывать о традиционной особой французской роли в судьбе Леванта. Вызывание духов святого Людовика и крестоносцев, чем баловались некоторые энтузиасты, нельзя было воспринимать серьезно, но нельзя спорить и с тем, что французские правительства на протяжении сотен лет пытались оказывать особое покровительство католицизму в Османской империи, прежде всего в Сирии, куда Наполеон III в 1860-х годах посылал французскую армию. Там к тому же существовало культурное господство галлов, проявлявшееся в широком использовании французского языка среди образованных обитателей Леванта, и в него вложен мощный французский капитал. И с этими факторами следует серьезно считаться.

Как бы то ни было, но в 1914 году главными военными противниками Турции за пределами Европы должны были бы выступать Россия на Кавказе и Великобритании в зоне Суэцкого канала. Оборона данного канала считалась фундаментом британской стратегической оценки его зоны, но прошло совсем немного времени, и все убедились в том, что никакой большой опасности ей не угрожает. Затем произошли события, обнаружившие новые факторы, которые в конечном счете послужили кардинальному изменению ситуации на Ближнем Востоке. В конце 1914 года подразделения британско-индийской армии высадились в районе Басры с целью предохранять отгрузку нефти из Персии. Так начиналось переплетение нефти с европейской политикой в исторической судьбе данного района планеты, хотя в полной мере оно проявилось намного позже того, как Османская империя прекратила свое существование. С другой стороны, предложение, сделанное британским губернатором Египта шарифу Хусейну в октябре 1914 года, очень скоро принесло свои плоды. Тогда-то как раз была предпринята первая попытка использовать оружие арабского национализма в политических целях.

Соблазн, заключавшийся в нанесении удара союзнику Германии, все больше возрастал из-за того, что сражения на территории Европы оставались кровопролитными, но решающего перевеса ни за одной из сторон не наблюдалось. Попытка форсирования пролива Дарданеллы в ходе совместной операции военно-морских сил и сухопутных войск 1915 года в надежде на взятие Константинополя провалилась. К тому времени в Европе созрели силы, готовые в один прекрасный день развязать там гражданскую войну. Но помощь арабским союзникам можно было предоставлять только до известного предела. Условия сотрудничества с Хусейном не удавалось согласовать до начала 1916 года. Он потребовал предоставления независимости всем арабским землям, расположенным южнее 37-й широты, пролегавшей приблизительно в 130 километрах к северу от линии между Алеппо и Мосулом, а также включавшим фактически всю территорию Османской империи без учета Турции и Курдистана. Требования выглядели слишком серьезными, чтобы англичане согласились на них с наскока. Требовалось согласование их еще и с французами, обладавшими особыми интересами в Сирии. После заключения соглашения британцами и французами по поводу сфер влияния в расчлененной Османской империи оставалось еще много нерешенных вопросов, определяющих ее будущее, в том числе статус Ирака. Вместе с тем политическая программа арабских националистов выглядела обретающей плоть.

Будущее такого рода предприятий в скором времени подверглось сомнению. Арабский мятеж начался в июне 1916 года с нападения на турецкий гарнизон Медины. Само это массовое выступление свелось всего лишь к отвлечению внимания от основных театров войны, зато оно удалось и обросло всевозможными легендами. Чуть позже британцы чувствовали, что к арабам следует относиться с большей серьезностью; Хусейна признали королем Хиджаза. Их собственные войска в 1917 году вторглись на территорию Палестины и взяли Иерусалим. В 1918 году они должны были вместе с арабами войти в Дамаск. Перед этим, однако, произошло новое усложнение ситуации из-за еще двух событий. Одним из них следует назвать вступление в войну американцев; в заявлении о своих военных целях президент США В. Вильсон высказался о своем намерении обеспечить «абсолютную без вмешательства извне возможность развития» для терпящих гнет турок народов Османской империи. Вторым событием стало опубликование в Советском Союзе тайной переписки по дипломатической линии свергнутого русского царя; она касалась англо-французских предложений по назначению сфер влияния на Ближнем Востоке. Предложенным соглашением предусматривалось назначение внешнего управления Палестиной под эгидой некоего международного учреждения. Очередной раздражитель добавился после объявления о том, что британские политики поддерживают идею учреждения в Палестине национальной родины для еврейского народа. Величайшим достижением сионистов к тому времени можно считать Декларацию А. Бальфура. Сионистские победы никак не противоречили тому, что европейцы обещали арабам, и президент США Вильсон славно потрудился на общем поприще, предложив критерии для защиты интересов палестинцев, не относящихся к евреям. Однако практически немыслимо было ожидать, что все дело пойдет без срывов, особенно когда в 1918 году британцы и французы продолжили выражение своей доброжелательности к агрессивным устремлениям арабов. После поражения турок виды на перспективу выглядели предельно запутанными.

В тот момент власти Великобритании признали Хусейна королем всех арабских народов, но такое признание помогло совсем не сильно. Карту современного арабского мира предстояло составить не арабским националистам, а британцам и французам за ширмой Лиги Наций. На протяжении бестолкового десятилетия британцам и французам пришлось возиться с арабами, которых они сами заманили на сцену мировой политики, в то время как арабские предводители еще как следует не разобрались между собой. Мираж исламского единства развеялся в очередной раз, но, к счастью, то же самое произошло с русской угрозой (пусть даже совсем ненадолго), и только две великие державы продолжали заниматься Ближним Востоком. Их правители ни на грош не верили друг другу, но их дипломаты могли договориться на какое-то время на взаимовыгодной основе: если британцы собираются гнуть свою линию в Ираке, французы получают право на то же самое в Сирии. Узаконить такую сделку поручалось чиновникам Лиги Наций, выдавшим ее участникам мандаты на распоряжение арабскими землями. Палестина, Иордания и Ирак отошли британцам, а Сирия – французам, с самого начала чинившим полный произвол, так как пришлось утверждать свое право на власть силой оружия после того, как Национальный конгресс Сирии потребовал независимости, как вариант британского или американского мандата. Французы отстранили от власти короля, то есть избранного арабами сына Хусейна, и после этого им пришлось иметь дело с участниками полномасштабного народного восстания.

Французы силой продолжали цепляться за свое колониальное наследие в 1930-х годах, хотя к тому времени появились указания на то, что им придется поделиться властными полномочиями с сирийскими националистами. К сожалению, ситуация в Сирии в положенное время подверглась расчленяющему воздействию национализма, когда сирийские курды воспротивились перспективе присоединения к Арабскому государству, тем самым доставив европейским дипломатам новую ближневосточную головную боль, лечить которую придется очень долго.

Аравийский полуостров между тем пребывал в состоянии упорной борьбы между Хусейном и еще одним королем, с которым британцы договорились о заключении соглашения (его последователи, еще больше усложнявшие ситуацию, принадлежали к крайней пуританской исламской секте, придававшей религиозный аспект тогдашнему династическому и племенному конфликту). Хусейна сместили с престола, и в 1932 году вместо Хиджаза появилось новое королевство под названием Саудовская Аравия. Очередные проблемы возникли из-за сыновей Хусейна, занимавших в то время престолы королей Ирака и Иордании. В ходе упорных сражений убедившись в предстоящих трудностях, британцы занялись отзывом у них мандата по Ираку столь поспешно, насколько позволяла тогда обстановка. Для защиты стратегических интересов британцы рассчитывали на сохранение в регионе своих баз сухопутных войск и военно-воздушных сил. В 1932 году Ирак приняли в Лигу Наций соответственно как независимое и полностью суверенное государство. Чуть раньше в том же 1928 году британцы признали независимость Иордании, и снова с сохранением на ее территории военных и финансовых учреждений.

Урегулирование ситуации в Палестине шло со значительно большим трудом. С 1921 года, когда возникли массовые антисемитские выступления арабов, встревоженных еврейской иммиграцией и приобретением евреями арабских земель, спокойная жизнь в Палестине никогда не задерживалась надолго. На кону стояло нечто большее, чем одни только религиозные или национальные чувства. С переселявшимися в Палестину евреями пришла новая волна европеизации и модернизации, а, вместе с ней возникла необходимость изменения экономических отношений и предъявления современных требований к традиционному обществу. Британские мандатные полномочия нужно было разделить между арабами, требовавшими прекратить переселение на их земли евреев, и евреями, настаивавшими на обеспечении их законных прав. Требования арабских правительств теперь тоже следовало принимать во внимание, и они заняли земли, представлявшие экономическую и стратегическую важность для обеспечения британской безопасности. Наметилось вмешательство в дело носителей мирового общественного мнения. Еврейский вопрос обострился как никогда после того, как в 1933 году у власти в Германии оказался режим, устроивший гонения на евреев, а также началась ликвидация юридических и социальных завоеваний, которых они добились со времен Французской революции. К 1937 году в Палестине начались ожесточенные сражения между евреями и арабами. В скором времени к подавлению арабского восстания пришлось привлекать подразделения британской регулярной армии.

Крах верховной власти в арабских странах в прошлом часто сопровождался периодом восстановления должного порядка. При этом вопрос состоял в том, последует ли за восстановлением порядка (в древности в такие периоды истории наступала полная анархия) учреждение новой имперской гегемонии. Британцы на роль гегемонов не соглашались; пережив краткий период имперского опьянения, пожиная победу, они хотели всего лишь сохранить свои собственные интересы в этом районе, то есть предохранить Суэцкий канал и нарастающий поток нефти из Ирака и Ирана. Между 1918 и 1934 годами успели проложить мощный трубопровод из Северного Ирака через Иорданию и Палестину до Хайфы, тем самым на будущее здесь заложили повод для очередного зигзага истории этих территорий. Потребление нефти в Европе еще не достигло такого большого объема, чтобы возникла какая бы то ни было зависимость от ее поставок. Не случилось и крупных геологических открытий, способных повлиять на существующее политическое положение. Изменения придут в 1950-х годах. Но почувствовать себя заставил новый фактор; за нефтью обратилось командование Королевского британского флота для заправки топливом своих кораблей.

Британцы считали, что надежнее всего охранять Суэц войсками, расквартированными в Египте, но при таком варианте возникали дополнительные проблемы. Из-за войны у египтян усилилось чувство ненависти к иноземцам. Солдаты оккупационных армий любовью местного населения никогда не пользуются, а когда из-за войны растут цены, винят в этом иноземцев. Предводители египетских националистов попытались в 1919 году внести свое дело в повестку дня Парижской мирной конференции, но им предложили не соваться куда не следует; тут же началось восстание против британского гнета, которое удалось оперативно подавить. Но британцы уже начали отступление с занимаемых ими позиций. Действие протектората над Египтом закончилось в 1922 году ради успокоения националистических чувств. Причем в новом королевстве Египта существовала избирательная система, обеспечивавшая возвращение к власти одного националистического большинства за другим. Тем самым египетское правительство лишалось возможности договориться об условиях предохранения британских интересов, приемлемых для любого британского правительства. Результатом стал затянувшийся конституционный тупик и перемежающиеся беспорядки до тех пор, пока в 1936 году британцы наконец-то не согласились с разрешением на размещение гарнизонов в зоне Суэцкого канала на оговоренное заранее количество лет. К тому же объявили об отмене привилегий иностранцев, предусмотренных юрисдикцией.

Все это происходило на фоне общего британского отступления от империи, обнаруживавшегося повсеместно после 1918 года и служившего отражением перенапряжения власти и ресурсов в условиях, когда проводники британской внешней политики начали заниматься решением иных задач. Изменения в мировых отношениях вдали от Ближнего Востока по-своему послужили приданию очертаний событий на исламских землях после краха Османской империи. Еще одним новым фактором служил марксистский коммунизм. На протяжении всех лет между войнами на волнах советского радиовещания на арабские страны пропагандировалась поддержка первых арабских коммунистов. Но при этом доставлявший им беспокойство коммунизм продемонстрировал полную неспособность потеснить мощнейшее революционное влияние в арабском мире, остававшееся за арабским национализмом, причем сосредоточилось оно к 1938 году на Палестине. В том же году на территории Сирии проводился съезд в поддержку палестинского арабского дела. К тому же стало откровенно проявляться негодование арабов по поводу жестокости французов в Сирии, а также ответ арабов на протест египетских националистов, адресованный британцам. В панарабских ощущениях заключалась сила, которая, по мнению людей осведомленных, могла бы в конце-то концов послужить преодолению раскола хашимитских королевств.

Союзнические соглашения, заключенные во время войны, к тому же усложнили историю самой османской родины – Турции (так ее в скором времени должны были назвать). Британцы, французы, греки и итальянцы единогласно согласились со своими долями в виде трофеев; единственное упрощение, принесенное войной, состояло в устранении с арены России с ее претензиями на Константинополь и черноморские проливы. Перед лицом вторжения французов, греков и итальянцев султан подписал унизительный мирный договор. Греции предоставили обширные концессии, Армении обещали государственную независимость, в то время как все, что не досталось Турции, поделили на британскую, французскую и итальянскую сферы влияния. Так выглядел оскал откровенного империализма, оказавшегося гораздо свирепее того, что рвал Германию в Версале. Главное заключалось в восстановлении европейского финансового контроля над планетой.

Затем наступило время первой успешной ревизии мирного урегулирования. Оно стало делом по большому счету одного человека в лице бывшего младотурка и единственного победоносного генерала османов Мустафы Кемаля, который по очереди прогнал французов и греков после того, как просто припугнул итальянцев. С помощью большевиков он подавил сопротивление армян. Британцы предложили сесть за стол переговоров, и в результате в 1923 году появился второй договор с Турцией. Так выглядела победа национализма по решениям в Париже, и она касалась раздела мирного урегулирования, согласованного между равноправными участниками переговоров и не навязанного побежденному участнику войны. К тому же в переговорах принимали участие делегаты от Советского Союза и выполнялся этот договор дольше всех остальных соглашений о мире. Положения о капитуляции и средствах финансового контроля из договора исчезли. Турки отказались от своих притязаний на арабские земли и острова в Эгейском море, от Кипра, Родоса и архипелага Додеканес. Последовал крупный обмен греческим и турецким населением (380 тысяч мусульман перебрались из Греции в Турцию, и почти 1,5 миллиона православных христиан переселились из Турции в Грецию), и тем самым усилилась ненависть этих народов друг к другу. Все же в свете последующих событий данное мероприятие можно считать одной из наиболее плодотворных этнических чисток в регионе, когда окончательная ситуация выглядела такой опасной, какой она представлялась вначале. И таким манером после шести веков ее существования от Османской империи за пределами Турции ничего не осталось. Новая республика тогда в 1923 году появилась как национальное государство. Соответственно, в 1924 году за империей в небытие последовал и халифат. Так наступил конец османской эпохи; начиналась турецкая история. Анатолийские турки теперь в первый раз за пять или шесть столетий превратились в национальное большинство своего государства. Символическим моментом следует назвать то, что свою столицу они перевели в Анкару.

М. Кемаль, как он сам себя называл (это имя значит «Совершенный»), во многом напоминал русского Петра Великого (после успешной ревизии навязанных условий мирного договора его нисколько не интересовала территориальная экспансия) с добавлением просвещенного деспотизма. К тому же его считали одним из признанных самых толковых реформаторов своего века. Право подверглось секуляризации (по примеру наполеоновского кодекса), от мусульманского календаря отказались, а в 1928 году в конституцию внесли поправку с изъятием провозглашения Турции исламским государством. По сей день Турция остается единственной ближневосточной страной с мусульманским населением, где юридически провозглашен принцип светскости государства. Многоженству там положен конец. В 1935 году день отдыха на неделе, раньше приходившийся на пятницу как исламский выходной день, перенесли на воскресенье, и в турецкий язык вошло новое слово: уик-энд (период с 13:00 субботы до полуночи воскресенья). В школах прекратили преподавать религиозное учение и запретили ношение фески; притом что она пришла из Европы, ее считали мусульманским головным убором. Кемаль прекрасно осознавал радикальную суть модернизации, которую затевал, и такие символы прошлого имели для него большое значение. Они служили приметами преобразований очень важных: замены традиционного исламского общества обществом европейским. Один исламский идеолог призвал своих соплеменников турок «сохранять принадлежность турецкой нации, исламской религии и европейской цивилизации», и при этом он явно не видел больших затруднений на пути к достижению всего им предложенного. Турецкую письменность переложили на латинский алфавит, и такого рода реформа представляла великую роль образования, впредь обязательного для всего турецкого населения на уровне начальной школы. Национальное прошлое в учебниках подали в переписанном виде; утверждалось, будто Адам по национальности относился к туркам.

Мустафа Кемаль, которому депутаты Национального собрания присвоили имя Ататюрк, или Отец турок, считается безмерно значительной фигурой в судьбе его страны. Он являл собой того деятеля, каким хотел бы считаться Мохаммед Али, числящийся первым преобразователем исламского государства путем придания всем его атрибутам современного вида. Его личность представляет живейший интерес; до самой своей кончины в 1938 году Кемаль Ататюрк делал все, чтобы не допустить свертывания начатых им революционных преобразований. Итогом его жизни стало создание государства, занявшего по некоторым показателям достойное место среди самых передовых стран мира своего времени. В Турции наблюдался гораздо более радикальный разрыв с прошлым с точки зрения поручения новой роли женщинам, чем в самой Европе, и в 1934 году турецким женщинам предоставили право голоса на выборах. Женщин к тому же стимулировали на занятие профессиональной деятельностью.

Самой важной исламской страной, избежавшей прямого имперского господства и европейцев, и османов до 1914 года, была Персия. Британцы и русские после согласования сфер влияния в 1907 году нескладным дуэтом вмешивались в ее внутренние дела, но Русская держава рухнула волей большевиков с их социалистической революцией. Британцы продолжали содержать свои войска на персидской территории до конца Первой мировой войны. Негодование и обида на британцев возникла у персов, когда их делегации не предоставили возможность для изложения своих доводов на Парижской мирной конференции и наступил период большого конфуза, на протяжении которого британцы всеми силами искали пути стимулирования сопротивления большевикам после вывода британских войск. (С учетом перенапряжения всех британских сил речи об удержании Персии идти не могло.) Практически случайно, однако, один британский генерал уже отыскал человека, которому предстояло это сделать, пусть даже совершенно неожиданным способом.

Человека звали Реза Хан. Этот офицер в 1921 году осуществил государственный переворот и сразу использовал страх большевиков перед британцами, чтобы заключить договор, положениями которого признавалась неприкосновенность всех русских прав и объектов недвижимости в Персии, а также предполагался вывод иностранных войск. Затем Реза Хан занялся подавлением сепаратистов, пользовавшихся британской поддержкой. В 1925 году Национальным собранием ему предоставляются диктаторские полномочия, а через несколько месяцев его провозглашают шахиншахом. Ему предстояло править до 1941 года (когда советское правительство и британцы совместными усилиями свергли его с престола) в стиле иранского Кемаля. Отмена чадры и духовных училищ указывала на цели придания государству светской сути, преследовались они мягче, чем в Турции. В 1928 году от уступок в этих сферах отошли, что рассматривалось важным символическим шагом; между тем индустриализацию и совершенствование путей сообщения продолжали с прежним напором. Официально культивировалось тесное сотрудничество с Турцией. Наконец в 1933 году главный персидский мужчина продемонстрировал первую обратившую на себя всеобщее внимание победу на поприще нового для себя искусства в виде нефтяной дипломатии, когда шахиншах отменил концессию, находившуюся в распоряжении Англо-персидской нефтяной компании. Когда министры британского правительства подняли этот вопрос в Лиге Наций, символом величайшей победы иранского шаха стала концессия на более благоприятных условиях. Весь мир тогда убедился в независимом статусе Персии. В Персидском заливе наступила новая эра, соответственным образом ознаменованная в 1935 году официальным изменением названия государства: Персия стала Ираном. Два года спустя жена шаха впервые появилась на публике с открытым лицом.

5
Вторая Мировая война

Наглядным доказательством того, что европейская эпоха в конечном счете ушла в прошлое, считается вторая по счету мировая война. Она началась в 1939 году, как и предыдущая мировая война, со сражений в Европе и точно так же состояла из нескольких вооруженных столкновений. Ресурсов на нее потребовалось значительно больше по сравнению со всеми предшествовавшими войнами; на этот раз потребность в них достигала такого масштаба, что в дело пошло буквально все. Ее вполне заслуженно назвали «тотальной» войной.

К 1939 году имевшим глаза дано было разглядеть многочисленные знаки того, что текущая историческая эпоха близится к концу. Притом что в 1919 году случились последние продления территориального контроля со стороны колониальных держав, по поведению крупнейшей из них, то есть Великобритании, напрашивался вывод о том, что империализм находится в обороне, если не перешел в отступление. Живость поведения властей Японии означала, что Европа перестала выступать в качестве единственного центра системы планетарной власти; один наделенный даром предвидения южноафриканский государственный деятель еще в 1921 году предупреждал о том, что «политическая сцена сместилась из Европы на Восток и в Тихоокеанскую зону». Его предсказание теперь кажется полностью оправдавшимся, а ведь прозвучало оно, когда о вероятности возвращения Китаю достойного этой державы веса мог говорить разве что человек, обладавший светлейшей позитивной фантазией. Спустя 10 лет после того, как мир услышал то высказывание человека из Южно-Африканской Республики, экономические основы западного превосходства подверглись потрясению еще более явному, чем политические; в США, считавшихся величайшей из промышленных держав, без работы все еще оставалось 10 миллионов человек. Надо признать, что европейские индустриальные страны американская беда обошла стороной, однако уверенность тех, кто считал само собой разумеющейся прочность базовых основ экономической системы капитализма, испарилась навсегда. В некоторых странах могло наблюдаться оживление промышленности, по большому счету стимулируемое перевооружением армии и флота, однако попытки отыскать возрождение деловой активности в сфере международного сотрудничества закончились, когда в 1933 году рухнула конструкция Мировой экономической конференции. После этого все нации двинулись собственным путем; даже власти Соединенного Королевства наконец-то оставили свою иллюзию свободной торговли. Заблуждение «лессэфэр» покинуло бренную землю, даже если в народе все еще говорили о нем. К 1939 году государственные чиновники сознательно вмешивались в хозяйственные дела своих предпринимателей с рвением, забытым со времен расцвета меркантилизма.

Если ушли в никуда политические и экономические предположения XIX века, то туда же отправилось многое другое. Говорить об интеллектуальных и духовных тенденциях гораздо сложнее, чем о тенденциях политических и экономических, но, хотя многие люди все еще цеплялись за старые предрассудки, для правящей верхушки и носителей общественного мнения старые основы уже не казались такими непоколебимыми. Церковную службу посещало все еще много народу, но масса жителей промышленных городов обходилась уже без христианской веры и пребывала в мире, в котором физическое устранение атрибутов и символов религии на повседневной жизни трудящихся никак не отражалось. То же самое происходило с интеллектуалами; они могли столкнуться с еще большей проблемой, чем трагедия утраты религиозной веры, ведь многие либеральные идеи, с XVIII века способствовавшие устранению из жизни людей христианской веры, к тому времени, в свою очередь, отправились на свалку истории. В 1920-х и 1930-х годах либеральные постулаты, касавшиеся свободы личности, объективных нравственных критериев, рациональности, авторитета родителей и объяснимого механистического построения Вселенной, однозначно отвергались вместе с верой в свободную торговлю.

Симптомы новой болезни человечества нагляднее всего проявлялись в произведениях искусства. На протяжении трех или четырех столетий, если считать с эпохи гуманизма, европейцы полагали, что в произведениях искусства отображаются устремления, озарения и удовольствия, доступные в принципе для обычных людей, даже притом, что авторы этих произведений поднимались до исключительного уровня совершенства в исполнении творческого замысла или специально сосредоточивались на форме таким образом, что не всякий человек способен был оценить такое произведение по достоинству. Во всяком случае, находилась возможность в течение всего того времени сохранить понятие культурного человека. Авторитет этой мысли подвергся некоторому ослаблению, когда в XIX веке на волне движения романтизма стали идеализировать художника как гения (одним из первых примеров напрашивается Людвиг ван Бетховен) и сформулировали понятие авангарда.

К завершению первого десятилетия XX века, надо сказать, даже людям с натренированным глазом и повышенной чувствительностью слуха приходилось напрягать все органы чувств, чтобы увидеть искусство в произведениях современных им творцов. Самым ярким символом этого выглядело смещение образа в живописи. Здесь уход от передачи того же образа еще сохранял слабую связь с традицией хотя бы позднего кубизма, но она давно перестала казаться очевидной среднему «воспитанному культурному человеку». Если такой человек вообще еще существовал. Художники погружались в становящийся практически недоступным сумбур личных видений, центр которых находился в мире дадаизма и сюрреализма. Период после 1918 года представляет наибольший интерес как некая кульминация распада в искусстве; в сюрреализме исчезло даже понятие предмета, уже не говоря о передаче его образа. Как сформулировал один из сюрреалистов, движение означает «мысль, продиктованную в отсутствие какого-либо контроля, осуществленного причиной, и за пределами каких-либо эстетических или нравственных ориентиров». Через случайность, символизм, шок, гипотезу и насилие сюрреалисты пытались освободиться от самого сознания как такового. В своих экспериментах на данном поприще они всего лишь экспериментировали с материалом, которым в то же самое время занимались писатели и музыканты.

Такого рода явления служили свидетельствами о совершенно иных формах распада либеральной культуры, которая превращалась в конечный итог существования высшей стадии цивилизации европейской эпохи. Обратите внимание на то, что такие сепаратистские движения часто были вызваны ощущением того, что традиционная культура выглядит слишком узкой из-за исключения из ее изобразительных средств эмоций и опыта, лежащих в сфере подсознательного. Можно предположить, что совсем немногие художники, придерживавшиеся «передовых взглядов», на самом деле читали известный труд человека, который щедрее кого-либо еще одарил XX век языком и запасом метафор, вооружившись которыми можно было браться за исследование области подсознательного и получить подтверждение нахождения там таинствам жизни.

Речь идет об основателе теории психоанализа по имени Зигмунд Фрейд. Он сам определил свое место в истории культуры рядом с Николаем Коперником или Чарльзом Дарвином, потому что сумел изменить способ, каким образованные люди осознавали самих себя. Сам Фрейд сделал осознанные сравнения, описав представление о подсознательном как о третьем великом «поражении» самовлюбленности человечества, после поражений, нанесенных гелиоцентрической и эволюционной теорией. Он ввел в обиход несколько новых понятий: мы теперь придаем особый смысл словам «комплекс» и «мания», а знакомые всем термины «оговорка по Фрейду» и «либидо» служат памятником той власти, которую обрело его учение. Его влияние стремительно распространилось на литературу, личные отношения, просвещение и политику. Как и слова многих пророков, его послания потомкам тоже подчас подвергаются искажению. То, что он говорил, представляет гораздо большую важность, чем результаты конкретных клинических исследований, считающиеся его вкладом в науку. Как и вклад Ньютона с Дарвином, главное наследие Фрейда лежит за пределами науки – его влияние намного меньше, чем их, – в области новой мифологии. Она оказалась в высшей степени едкой.

Обращением Фрейда, услышанным людьми, предполагалось, что подсознательная сфера служит истинным источником управления главными мотивами поведения, что нравственные ценности и положения суть проекции воздействия импульсов, сформировавшихся в подсознании, поэтому предположение об ответственности человека представляется в лучшем случае мифом, причем, можно сказать, мифом опасным, и что саму рациональность можно тоже назвать иллюзией. Мало кого трогало то, что собственные утверждения Фрейда на самом деле выглядят чушью, если их автор на самом деле прав. Многие как раз в этом увидели его доказанную правоту, а многие верят еще и сейчас. Такой комплект увязанных мыслей представляется опровержением самого фундамента либеральной цивилизации как таковой, понятия о рациональном, ответственном, сознательно мотивированном человеке, и в этом видится важность наследия Зигмунда Фрейда в целом.

Учение Фрейда считалось не единственной интеллектуальной силой, лишавшей уверенности и ощущения хоть какой-то надежной почвы под ногами человека. Зато его справедливость представлялась наиболее очевидной в интеллектуальной жизни периода между войнами. Под влиянием высказанных им предположений или хаоса в искусстве, невнятности в мире науки, где как-то вдруг отказались от наследия Лапласа и Ньютона, потерявшие покой люди занялись поиском новых мифов и стандартов, по которым определяется правильное направление. В политике человечество пришло к фашизму, марксизму и совсем иррациональным истинам старины (например, к крайнему национализму). Народ не чувствовал вдохновения или игры чувств от толерантности, демократии и архаичной свободы личности.

Под влиянием таких факторов в 1930-х годах еще сложнее было иметь дело с углубляющейся неуверенностью и предвещающими беду напряженными международными отношениями. Источник всего тревожного находился в Европе, то есть заключался в немецкой проблеме, которая угрожала большими переменами, чем принесла Япония. Германия потерпела поражение в 1918 году; логическим последствием поэтому следовало ждать восстановления в один прекрасный день должного веса этой нации. С точки зрения географии, демографии и промышленной мощи получалось так, что объединенная Германия в любом случае должна доминировать над Центральной Европой и потеснить Францию. Вопрос по большому счету заключался в том, обойдется ли без войны. Только считаные чудаки предполагали, будто войны можно избежать с помощью нового расчленения Германии, объединенной в 1871 году.

Пришло время, и немцы начали требовать пересмотра условий Версальского мирного договора. Их требование в конечном счете превратилось в проблему, не поддающуюся решению, хотя в 1920-х годах с ней справились во вселяющем надежду ключе. Бремя репараций как таковое постепенно сошло на нет, и важной вехой стали считать Локарнские договоры 1925 года, ведь в соответствии с их положениями власти Германии дали свое согласие на Версальское территориальное урегулирование на западе. Но при этом оставался открытым вопрос ревизии условий территориального межевания на востоке, а за ним вырисовывался вопрос более значительный: как могла страна, потенциально настолько же мощная, как Германия, относиться к своим соседям сбалансированным, мирным образом, учитывая конкретный исторический и культурный опыт немцев?

Большинство народу надеялось на то, что эти все проблемы ушли в прошлое с провозглашением демократической немецкой республики, учреждение которой ненавязчиво и в доброжелательной манере позволит восстановить немецкое общество и цивилизацию. Конституция Веймарской республики (как ее назвали в честь места проведения Учредительного собрания) считалась исключительно либеральной, но слишком много немцев с самого начала испытывало к ней симпатию. Предположение, будто в Веймаре разрешили немецкую проблему, оказалось иллюзией, когда экономический спад разрушил узкое основание, на которое водрузили немецкую республику, и высвободил катастрофические силы национализма и общества, которые эта республика прикрывала как ширмой.

Когда это случилось, сдерживание Германии снова превратилось в международную проблему. Но по ряду причин 1930-е годы оказались очень бесперспективным десятилетием для сдерживания немцев, и задача эта выглядела очень непростой. Начнем с того, что в относительно слабой и по большому счету аграрной системе хозяйствования новых государств Восточной и Центральной Европы ощущались самые неблагоприятные воздействия мирового экономического кризиса. Французы всегда искали среди этих стран союзников, способных оказывать противодействие немецкому возрождению, но в то время их потенциальные союзники никаким весом практически не обладали. Более того, само их существование вдвойне затрудняло привлечение СССР, снова считавшегося бесспорно (что было непостижимо) великой державой, к сдерживанию агрессивности Германии. Препятствием для сотрудничества Москвы с Лондоном и Парижем считались идеологические разногласия, но к тому же существовал фактор стратегической удаленности. Для выхода советских войск в Центральную Европу пришлось бы пересечь территорию нескольких восточноевропейских государств, власти которых на протяжении всей короткой истории их существования были скованы страхом перед СССР и коммунизмом: Румыния, Польша и страны Прибалтики в конце-то концов отпочковались от традиционно русских земель.

От американцев тоже какой-либо помощи ждать не приходилось. Главная тенденция всей американской политики со времен, когда президент В. Вильсон не смог убедить соотечественников присоединяться к Лиге Наций, состояла в сосредоточенном на своем благополучии уединении, безусловно отвечающем традиционным американским идеалам. Американцы, отправленные в Европу в качестве солдат, совсем не горели желанием снова подставлять голову под пули ради чуждых им задач. Оправданная все-таки оживлением деловой активности в 1920-х годах американская обособленность парадоксальным образом подтвердила свою рациональность во время экономического обвала 1930-х. Когда американцы откровенно обвиняли Европу во всех своих бедах (вопрос долгов с военных лет оказывал большое психологическое воздействие потому, что его считали связанным с международными финансовыми проблемами; а именно так оно и было, хотя не совсем совпадало с американскими представлениями), они не учитывали предстоящее свое участие в делах европейцев. Так или иначе, в условиях спада они чувствовали себя вполне сытно. С избранием в 1932 году президента-демократа американцы фактически оказались на пороге эпохи важных перемен, которые в конечном счете лишат их благих настроений, но предупредить о грядущих потрясениях их было некому.

Следующий этап американской истории предстоит пройти под властью демократов на протяжении пяти президентских сроков подряд, первые четыре из которых при одном и том же человеке по имени Франклин Теодор Рузвельт. Заявление кандидатом на должность президента четыре раза подряд считается делом практически невиданным (такую попытку тщетно предпринимал один только Юджин Дебс, принадлежавший к Социалистической партии); победа на выборах все четыре раза заслуживает причисления к изумительным подвигам. Для нее (в каждом случае) абсолютное большинство голосов избирателей выглядело чем-то сродни революции. Ни один кандидат от Демократической партии до него со времен Гражданской войны никогда не получал такой поддержки (и никто из другой партии до 1964 года). Кроме того, Рузвельт представлялся состоятельной, масштабной фигурой. Поэтому самое удивительное заключается в том, что он появился в качестве одного из самых великих лидеров начала XX столетия. Он прошел в президенты в ходе избирательного состязания, проводившегося на противопоставлении надежды отчаянию. Он предложил уверенность и обещание действия по избавлению от недуга экономического тупика. Одержав победу, он занялся политическими преобразованиями, построением демократического господства на базе коалиции избирателей, которыми раньше пренебрегали, – жителей южных штатов, бедноты, фермеров, негров, прогрессивных либеральных интеллектуалов, которые затем привлекли дальнейшую поддержку, потому что такая политика приносила позитивные результаты.

Не обошлось при этом без определенной доли иллюзий. Новый курс, выбранный администрацией Рузвельта, к 1939 году все еще не выводил экономику США из бедственного положения. Как бы то ни было, власти страны поменяли акценты функционирования американского капитализма и механику его отношений с правительством. Началось воплощение в жизнь масштабной программы по предоставлению пособия по безработице со страхованием, миллионы долларов вложили в общественные работы, внедрили новые нормы регулирования финансовых потоков, а также приступили к масштабному эксперименту в области государственной собственности, распространившейся на гидроэлектрический каскад долины Теннесси. Капитализм получил новую надежду на процветание и более совершенные условия государственного регулирования. Новый курс принес важнейшее продление власти федеральных ведомств над американским обществом и штатами, которое когда-либо происходило в мирное время, и такое укрепление центральной власти оказалось необратимым. Таким образом, в американской политике отразились те же побуждения к коллективизму, наблюдавшиеся во всех остальных странах мира в XX веке. В этом смысле эпоха Рузвельта считается исторически решающей. На ее протяжении подвергся изменению курс американской конституционной и политической истории, ведь ничего подобного не делалось со времен Гражданской войны, и, сами того не желая, американцы предложили миру демократическую альтернативу фашизму и коммунизму тем, что предоставили либеральный вариант крупномасштабного государственного вмешательства в экономику. Это достижение представляется тем более впечатляющим потому, что практически полностью определялось предвзятым выбором политиков, преданных демократическому процессу, а не аргументами экономистов, некоторые из которых уже выступали в пользу более энергичного централизованного управления экономикой в капиталистических странах. Так выглядела наглядная демонстрация способности американской политической системы служить исполнению желаний своего народа.

Тот же самый инструментарий мог бы функционировать в сфере внешней политики, но только с согласия большинства американцев. Рузвельт представлял в гораздо больших подробностях, чем большинство его сограждан, опасности постоянного американского отчуждения от проблем Европы. Но он мог себе позволить демонстрацию собственных воззрений только совсем без спешки.

В условиях, когда СССР и США самоустранились от дел Старого Света, одним только западноевропейским великим державам оставалось противостоять Германии, если она вдруг возродилась бы в былой своей мощи. Великобритании и Франции как-то совсем тогда не подходила роль жандарма Европы. У их народов сохранились воспоминания о трудностях, пережитых, когда их властям пришлось иметь дело с Германией. Притом что на их стороне выступала Россия. Кроме того, острая вражда между ними не утихала с самого 1918 года. К тому же не следует забывать о военной слабости Лондона и Парижа. Власти Франции, осведомленные о том, что они уступают Германии в мобилизационных ресурсах, если только немцы когда-либо вооружатся снова, свои надежды возлагали на программу стратегической обороны, ради которой возвели мощные укрепления, выглядевшие убедительно, но фактически лишавшие французские войска наступательного маневра. Королевский британский флот утратил пальму первенства, которой владел в 1914 году, разве что оставалась возможность для сосредоточения своих ресурсов в европейских водах. Британские правительства долгое время проводили политику сокращения расходов на вооружение в то время, как их обязательства в мировом масштабе требовали больших усилий вооруженных контингентов. В условиях экономического спада эта тенденция только усугубилась; существовали опасения того, что затраты на перевооружение армии и флота пагубным образом скажутся на оживлении деловой активности тем, что разгонят инфляцию. Многие британские избиратели к тому же полагали, что жалобы народа Германии звучали вполне справедливо. Они склонялись к уступкам во имя немецкого национализма и самоопределения, даже к возврату немецких колоний. Одновременно в Великобритании и Франции к тому же испытывали беспокойство по поводу джокера в европейской карточной колоде, которым считалась Италия. При Муссолини надежды, которые возлагались на Италию с точки зрения привлечения ее на борьбу с Германией, к 1938 году развеялись.

Тревоги возникли из-за запоздалой попытки властей Италии принять участие в схватке за Африку, когда в 1935 году итальянские войска вторглись на территорию Эфиопии. Из-за такого рода действий возник вопрос: а что должны делать чиновники Лиги Наций? Итальянцы допустили откровенное нарушение ее устава, согласно которому участники этой международной организации не должны были нападать друг на друга. Представители Франции и Великобритании оказались в неловком положении. Как делегаты от великих держав, Средиземноморских держав и африканских колониальных стран, они обязаны были взять на себя инициативу по осуждению властей Италии в Лиге Наций. Но их осуждение прозвучало неубедительно и без энтузиазма, поскольку им не хотелось настраивать Италию против своих стран, ведь ей предназначалась роль в общих усилиях по сдерживанию Германии. Результат получился хуже некуда. Агрессию авторитетом Лиги Наций остановить не удалось, зато из Италии получился откровенный враг. Эфиопия лишилась своей независимости, пусть даже, как потом оказалось, всего лишь на шесть лет.

Таким представлялся один из нескольких моментов, который позже выглядел так, будто именно тогда европейцы совершали фатальную ошибку. Но все-таки нельзя сказать постфактум, на каком этапе ситуация, сформировавшаяся под действием этих фактов, стала неуправляемой. Понятно, что главным поворотным пунктом послужило появление предельно радикального и радикально оппортунистического режима в Германии. Но предшествовал этому событию и создал для него условия все тот же экономический спад. Важные последствия можно связать еще и с экономическим крахом. Он оправдывал толкование с идеологическим подтекстом событий 1930-х годов и тем самым вызывал к ним озлобление. Из-за обострения классового конфликта, принесенного с собой экономическим крахом, предвзятые политики иногда толковали развитие международных отношений с точки зрения противопоставления фашизма коммунизму и даже правых левым или демократии диктатуре. Все гораздо упростилось после того, как Муссолини, возмущенный британской и французской реакцией на его вторжение в Эфиопию, принял решение о союзе Италии с Германией, а также заговорил о крестовом походе против коммунизма. Но здесь тоже скрывалось лукавство. Все идеологические интерпретации международных отношений в 1930-х годах имели целью затуманить главную суть немецкой проблемы и тем самым затруднить ее решение.

Советская пропаганда тоже играла свою роль. На протяжении 1930-х годов внутренняя ситуация в России оставалась неоднозначной. Программа индустриализации вызывала серьезные перекосы и требовала больших жертв. С ними справлялись (хотя, возможно, еще и усугубляли) непомерным усилением диктатуры, выражавшимся не только в борьбе за коллективизацию крестьян, но и в обращении террора против кадровых работников самого режима с 1934 года и дальше. За пять лет миллионы советских граждан расстреляли, заключили в тюрьму или отправили в ссылку, а многих из них – в исправительно-трудовые лагеря. В мире с удивлением наблюдали за тем, как группы ответчиков унижались своими карикатурными «признаниями» на заседаниях советских судов. Из Красной армии уволили девять из десяти генералов и половину офицерского корпуса (если верить оценкам западных экспертов). В те годы шла замена прежней коммунистической правящей верхушки на новую; к 1939 году больше половины делегатов партийного съезда 1934 года пошли под арест. Со стороны было трудно поверить во все происходящее в СССР, зато совершенно определенно на Западе считали Советский Союз страной, в которой отсутствовала какая-либо цивилизованность, либерализм государства, и на нее нельзя было рассчитывать как на потенциального союзника.

Самым прямым образом события в СССР сказались на международной ситуации из-за сопровождавшей их пропагандистской кампании. На Западе совершенно не сомневаются в том, что к такой кампании власти в Москве прибегли из-за умышленного создания внутри СССР ощущения осажденной цитадели; в 1930-х годах сохранялось ставшее привычным деление мира с точки зрения своих и чужих, родившееся из марксистской догмы и из-за нашествия оккупантов в 1918–1922 годах. С утверждением такого представления об окружающем мире для внешнего потребления проповедовалась доктрина международной классовой борьбы во главе с Коминтерном. Предсказать ответную реакцию особого труда не представляло. Консерваторами повсеместно овладели непреодолимые страхи. В моду вошло представление о том, что любые уступки активистам левацких движений или даже умеренно прогрессивным силам следует ставить в заслугу русским большевикам. Отношение к правым движениям ужесточалось, поэтому коммунисты получили новые свидетельства в пользу тезиса о неизбежности классовых противоречий, разрешение которых лежит в плоскости социалистической революции.

Однако единичной успешной революцией левых сил дело не ограничилось. Степень революционной опасности стремительно понизилась в самые первые послевоенные годы. Правительство лейбористов спокойно и без радикальных инициатив функционировало в Великобритании некоторый срок в 1920-х годах. Следующее правительство лишилось власти из-за финансового краха, случившегося в 1931 году. И его сменили коалиции консервативных организаций, получившие абсолютную поддержку избирателей. Они приступили к управлению страной в строгом соответствии с традициями прогрессивной и постепенной реформы социальной и административной сферы, которой отмечено движение Великобритании к статусу «государства всеобщего благоденствия». В том же направлении продвинулись даже еще дальше народы Скандинавских стран, которые часто приводят в качестве заслуживающего всяческого восхищения примера сочетания политической демократии и практического социализма, а также противопоставления коммунизму. Даже во Франции, где образовалась многочисленная и активная коммунистическая партия, не удавалось отыскать каких-либо убедительных признаков того, что цели французских коммунистов выглядели приемлемыми для большинства электората даже после Депрессии. В Германии до 1933 года активисты коммунистической партии были в состоянии получить больше голосов, но им не дано было оттеснить социал-демократов от руководства движением рабочего класса. В странах, отставших в развитии от этих передовиков, революционные достижения коммунистов выглядели еще скромнее. В Испании им приходилось соревноваться с социалистами и анархистами; испанские консерваторы определенно опасались коммунизма, и можно говорить об основаниях для опасения к тому же сползания к социалистической революции в условиях республики, провозглашенной в 1931 году, однако испанский коммунизм не мог пугать этих консерваторов.

Все-таки идеологическое толкование коммунизма обладало огромной привлекательностью даже для тех многих людей, кто не относил себя к коммунистам. Его привлекательность тем более усилилась с приходом к власти нового правителя Германии по имени Адольф Гитлер, успех которого весьма затрудняет попытку отказать ему в политической гениальности, даже притом, что он преследовал цели, выдающие в нем личность не вполне здравомыслящую. В начале 1920-х годов он представлял собой всего лишь разочарованного агитатора, провалившего попытку свержения правительства (баварского) и излившего свой навязчивый национализм и антисемитизм не только в страстных речах, но и в объемном, нескладном, с претензией на автобиографичность литературном труде, который прочитало совсем немного народу. В 1933 году Национал-социалистическая немецкая рабочая партия (для краткости назовем ее «нацистской»), которую он возглавлял, получила достаточную поддержку немецкого избирателя, чтобы Адольфа Гитлера назначили канцлером Германской республики. С политической точки зрения такое назначение можно назвать важнейшим решением века, так как в нем нашло отражение коренное изменение политики Германии, направление ее народа на курс агрессии, приведший к разрушению старой Европы и той же Германии. И оно означало появление нового мира.

Притом что послания Адольфа Гитлера народу звучали весьма доходчиво, содержание его воззвания к нему представлялось достаточно сложным. Он утверждал, что беды Германии исходят из вполне определенных источников. Одним из них Гитлер называл Версальский мирный договор. Иноземные капиталисты причислялись к еще одному источнику. Дальше шла якобы подрывная деятельность немецких марксистов и евреев. Он также говорил, что исправление политических заблуждений народа Германии следует сочетать с обновлением немецкого общества и культуры, а здесь речь идет об очищении биологического вида немецкого народа через избавление его от неарийских примесей.

В 1922 году такого рода обращение А. Гитлера немецкий народ практически пропустил мимо ушей; зато в 1930-м с ним он получил 107 мест в немецком парламенте, то есть больше, чем досталось коммунистам, которых в парламент прошло 77 человек. Нацисты весьма ловко воспользовались в своих политических целях экономическим крахом, и худшее еще ждало впереди. Можно назвать несколько причин, почему нацисты собрали щедрый политический урожай, но самая главная из них заключается в том, что коммунисты потратили столько же энергии на борьбу с социалистами, сколько их остальные противники. Эта междоусобица фатально подрывала силы левого движения в Германии на протяжении всех 1920-х годов. Очередную причину следует видеть в том, что при демократической республике нагнетались антисемитские настроения. Они тоже усугублялись экономическим крахом. Антисемитизм, как и национализм, обладал своей привлекательностью, разделявшейся всеми сословиями как объяснение бед Германии, в отличие от точно такого же простого марксистского объяснения с точки зрения классовой войны, которое, естественно, вызывало враждебность у одних, а также (на что возлагались надежды) сочувствие у других.

К 1930 году нацисты показали, что обрели власть на своей земле. Они привлекли больше поддержки, а также на их сторону встали те, кто видел защиту от коммунизма в их драчливых уличных шайках, националисты, выступавшие за перевооружение страны и ревизию Версальского мирного урегулирования, и консервативные политики, считавшие Гитлера вождем партии наряду со всеми остальными, кто мог бы теперь представлять ценность в их собственной игре. Маневрирование усложнилось, но в 1932 году нацисты превратились в самую многочисленную партию немецкого парламента, хотя еще не располагавшую большинством мест в нем. В январе 1933 года президент республики призвал Гитлера занять государственный пост, положенный ему по конституционной норме права. Тут наступило время очередных выборов, в ходе которых монополия режима на радиовещание и запугивание политических противников все еще не обеспечили нацистам большинства мест; тем не менее они его добились, когда получили поддержку со стороны кое-кого из правых депутатов парламента, присоединившихся к ним, чтобы одобрить особые полномочия правительства. Важнейшим из них считалось управление государством посредством чрезвычайных постановлений. Так нацисты положили конец парламенту и парламентскому суверенитету. Вооруженные такими полномочиями, нацисты продолжили осуществлять радикальное разрушение демократических атрибутов государства. К 1939 году фактически не осталось ни одного сектора немецкого общества, не находившегося под их контролем по закону или под страхом репрессий. Консерваторы тоже проиграли схватку за власть. В скором времени они обнаружили, что нацистское вмешательство в сферу традиционно независимых ветвей власти может зайти очень далеко.

Как и сталинский Советский Союз, нацистский режим в значительной мере держался на устрашении, беспощадно применявшемся к его врагам. Прошло совсем немного времени, и его использовали против евреев, и пораженные европейцы стали очевидцами возрождения в одном из ее самых передовых обществ погромов периода средневековой Европы или царской России. Все на самом деле выглядело настолько невероятным, что много народу за пределами Германии с большим трудом верило в реальность происходящего. Замешательство по поводу природы нацистского режима затрудняло выработку тактики общения с ним. Кто-то видел в Гитлере всего лишь вожака националистического толка со склонностью по примеру Ататюрка к возрождению своей страны и утверждению ее правомерных притязаний. Кто-то усматривал в нем крестоносца, двинувшегося походом против большевизма. Но никакой примитивной формулой нельзя было очертить личность Гитлера или его цели (даже до сих пор не удалось преодолеть непримиримых разногласий по поводу того, что они собой на самом деле представляли), и разумное приближение к истине можно найти в простом признании того, что он выразил негодование и раздражение немецкого общества в их самых негативных и вредоносных формах, а также воплотил их в чудовищной степени. Когда его личности придали масштаб экономического бедствия, политического цинизма и благоприятной расстановки международных сил, он смог высвободить эти отрицательные качества за счет всех европейцев в целом, в том числе собственных соотечественников.

Путь, которым Германия снова пришла к состоянию войны в 1939 году, выглядит весьма извилистым. Всегда можно отыскать аргумент в пользу того, существовал ли шанс предотвратить окончательный исход. Важный момент ясно просматривается в том, что Б. Муссолини, изначально опасавшийся немецких устремлений в Центральной Европе, перешел на сторону Гитлера. После того как он становится объектом критики британских и французских политиков за его агрессивное предприятие в Эфиопии, в Испании вспыхнула гражданская война, когда группа генералов подняла бунт против левого крыла политиков, находящихся у власти в их республике. Гитлер и Муссолини оба послали контингенты своих войск в поддержку человека, появившегося там в качестве лидера повстанцев, – генерала Ф. Франко. Их поступок больше, чем какой-либо другой отдельный факт, придал идеологический оттенок расколу Европы. Гитлера, Муссолини и Франко теперь причислили к фашистам, и советская внешняя политика начала координировать помощь правительству Испании со стороны западных государств тем, что позволила местным коммунистам прекратить нападки на остальные партии левого политического фланга и поощрять Народные фронты. Таким образом, события в Испании следовало рассматривать как конфликт между правым и левым движениями в его рафинированной форме; в таком взгляде наблюдается значительное искажение действительности, но его приверженцы поощряли народ представлениями о Европе как континенте, разделенном на два лагеря.

Британское и французское правительства к этому времени прекрасно осознавали все сложности в налаживании конструктивных отношений с властями Германии. В 1935 году Гитлер уже объявил о начале создания полноценных германских вооруженных сил (запрещенных в Версале). До завершения их перевооружения они оставались очень слабыми. Обретение ими достаточной боеспособности немцы продемонстрировали миру, когда их войска вернулись в «демилитаризированную» зону Рейнланд, объявленную таковой по условиям Версальского мирного договора. Чтобы помешать их вводу туда, никто не предпринял ни малейшей попытки. Воспользовавшись моментом, когда после гражданской войны в Испании общественное мнение народов Великобритании и Франции находилось в полном расстройстве, Гитлер осуществил оккупацию Австрии. Соблюдение условий Версальского договора, которыми запрещалось объединение Германии и Австрии, никто обеспечить не смог; французским и британским избирателям это можно было представить в виде действий закономерно пострадавших националистов. В Австрийской республике тоже давно нарастали внутренние затруднения. Аншлюс (как называлось объединение Австрии с Германией) случился в марте 1938 года. Осенью наступила очередь следующего захвата немцами чужой территории – части Чехословакии. На этот раз оправдание нашли в благовидных претензиях на самоопределение; отобранные области представляли важность с точки зрения будущей самообороны Чехословакии, но на них проживало многочисленное немецкое население. Та же судьба в следующем году ждала город Мемель, присоединенный к Германии под тем же самым предлогом. Гитлер последовательно воплощал в жизнь старинную мечту, забытую, когда армия Пруссии разбила войска Австрии, и мечта эта состояла в объединении всех земель немецкой нации в Великую Германию.

Чем-то вроде поворотного пункта считается расчленение Чехословакии. Оно случилось в силу ряда соглашений, заключенных в Мюнхене в сентябре 1938 года, где главными игроками выступали представители Великобритании и Германии. Так выглядела последняя крупная инициатива британского внешнеполитического ведомства в свете попыток успокоения Гитлера. Британский премьер-министр все еще крепко сомневался в перевооружении Германии, чтобы оказать достойное сопротивление, но к тому же надеялся на то, что возвращение последней значительной общины немцев из-под иноземного господства на их родину могло успокоить Гитлера и у него не остается повода для дальнейшей ревизии Версальского договора с его территориальным урегулированием, от которого теперь в любом случае остались одни клочья.

Он ошибался; Гитлер продолжил свою экспансионистскую политику, одобрив программу захвата земель славян. Первым его шагом стало поглощение в марте 1939 года того, что оставалось от Чехословакии. Затем на повестку дня вышел вопрос польского территориального урегулирования, относящегося к 1919 году. Гитлера раздражало существование Польского коридора, отделявшего Восточную Пруссию от Германии. К тому же на его территории остался старинный немецкий город Данциг, в 1919 году приобретший международный статус. В этот момент британское правительство, обуреваемое сомнениями, изменило тактику и предложило Польше, Румынии, Греции и Турции гарантии по предотвращению агрессии. К тому же британцы начали настороженные переговоры с властями СССР.

Толкование советской политики для европейцев оставалось занятием не из легких. Создавалось такое впечатление, что И.В. Сталин поддерживал пламя гражданской войны в Испании через оказание помощи ее республике до тех пор, пока на нее отвлекается внимание немцев, а тем временем искал иные способы оттягивания момента нападения на СССР с Запада, которого он всегда ждал. Он прекрасно понимал, что к нападению немцев на СССР будут подстрекать власти Великобритании и Франции, мечтавшие о том дне, когда опасность, долгое время угрожавшая им самим, окажется перед его государством рабочих и крестьян. Особых возможностей для взаимодействия с британцами или французами в деле сопротивления Гитлеру, однако, не просматривалось, даже если бы они на него пошли, ведь русская армия могла добраться до Германии только через Польшу, а поляки этого никогда бы не позволили. Соответственно, после того, как советский дипломат поделился со своим французским коллегой о мюнхенских решениях, оставалось разве что провести четвертый раздел Польши. Этот раздел был организован летом 1939 года. После обмена обоюдными диатрибами (резкими обличительными речами) по поводу большевистско-славянской дикости и фашистско-капиталистической эксплуатации трудящихся правители Германии и Советского Союза в августе заключили соглашение, которым предусматривался раздел Польши между высокими договаривающимися сторонами; авторитарные государства пользуются большой гибкостью в ведении своей дипломатии. Вооруженный этим договором, Гитлер предпринял захват Польши. Тем самым 1 сентября 1939 года он начал Вторую мировую войну. Два дня спустя британцы и французы, связанные обещанием гарантии Польше, объявили войну Германии.

Их правительства пошли на такой шаг без особого рвения, так как всем было ясно, что помочь Польше они не в силах. Несчастное государство снова исчезло с политической карты Европы, разделенное советскими и немецкими войсками спустя около месяца после начала войны немцами. Но воздержание от вмешательства означало бы признание немецкого доминирования в Европе, поскольку власти любой другой страны сочтут, что рассчитывать на поддержку британцев или французов не стоит. Таким образом, невольно и без воодушевления 1914 года две эти формально великие державы Европы оказались лицом к лицу с тоталитарным режимом. Ни их народы, ни правительства не испытывали особого энтузиазма по поводу доставшейся им роли, а из-за упадка либеральных и демократических сил, продолжавшегося с 1918 года, они оказались в положении незавидном даже по сравнению с Антантой в 1914 году, но раздражение в связи с долгой серией агрессий Гитлера и нарушенных им обещаний затрудняло поиск условий мира, на которые они могли бы пойти. Главной причиной войны, как и в 1914 году, называют немецкий национализм. Но если тогда власти Германии решились на войну потому, что чувствовали угрозу своему государству, теперь Великобритания и Франция отвечали на опасность, представлявшуюся экспансией Германии. На этот раз они ощущали опасность.

К удивлению многих наблюдателей и облегчению кое-кого из них, первые полгода войны прошли практически без особых событий, как только завершилась скоротечная Польская кампания. Скоро стало ясно, что механизированным и военно-воздушным войскам принадлежит теперь намного большая роль, чем между 1914 и 1918 годами. Память о бойне при Сомме и Вердене слишком отчетливо стояла перед глазами британцев и французов, чтобы запланировать какие-либо мероприятия, кроме экономического наступления; они очень рассчитывали на действенность оружия блокады. Гитлер не собирался их беспокоить, так как стремился к заключению мира. Наступивший покой пришлось нарушить, когда британцы попытались усилить блокаду в скандинавских водах. Обратите внимание на то, что попытка британцев совпала по времени с немецким наступлением, когда они решили обезопасить поставки руды, для чего заняли Норвегию и Данию. С его началом 9 апреля 1940 года открылся любопытный период сражения. Всего лишь месяц спустя началось блистательное немецкое вторжение сначала на территорию Бенилюкса, а затем – Франции. Мощное наступление бронетанковых войск через Арденны открыло путь к расчленению армий союзников и захвату Парижа. 22 июня правительство Франции подписало с немцами договор о прекращении огня. К концу месяца немцы прибрали к рукам все европейское побережье целиком от Пиренеев до Нордкапа. Итальянцы вступили в войну на стороне немцев за 10 дней до капитуляции французов. Новое французское правительство, сформированное в курортном городке Виши, разорвало отношения с Великобританией после того, как британцы захватили или уничтожили французские военные корабли, которые не хотели отдавать немцам. Третья республика формально закончила свое существование с назначением французского маршала, числившегося героем Первой мировой войны главой государства. Потеряв последнего союзника на континенте, Великобритания оказалась в самой неблагоприятной со стратегической точки зрения ситуации со времен отражения Наполеона.

Случилось кардинальное изменение в характере войны, но одиночество Великобритании выглядело преувеличением. Не следует игнорировать доминионы, в едином порыве вступившие в войну на стороне сюзерена, и правительства нескольких стран в изгнании с оккупированного немцами континента. В подчинении некоторых из них находились собственные подразделения, а норвежцам, датчанам, голландцам, бельгийцам, чехам и полякам еще предстояло проявить свою отвагу и даже иногда кое-чего добиться в боях, ведь война только начиналась. Самые боеспособные контингенты в изгнании состояли из французов, но на том этапе они представляли отщепенцев внутри Франции, не ее законное правительство. Во главе этого контингента стоял генерал, покинувший Францию перед заключением перемирия и заочно осужденный на смертную казнь. Звали его Шарль де Голль. Британцы признали его всего лишь как «лидера свободных французов», но он считал себя официальным наследником Третьей республики, а также блюстителем интересов и чести Франции. В скором времени он начал демонстрировать самостоятельность, благодаря которой заслужил себе репутацию величайшего слуги своей страны со времен Ж. Клемансо.

Де Голль сразу же пригодился британцам, так как они не могли себе представить, что может случиться с осколками Французской империи, где он надеялся найти сторонников, готовых присоединиться к нему ради продолжения борьбы с немцами. Так выглядело одно из направлений, по которому теперь шло географическое расширение театра войны. Он расширялся еще и в силу вступления в войну Италии, так как с этого момента оперативными зонами становились итальянские африканские владения и средиземноморские водные пути. Наконец, обретение немцами атлантических и скандинавских портов означало, что так называемая битва за Атлантику, то есть подводная война, морские и воздушные рейды с задачей пресечения или изматывания британских морских коммуникаций, в новых условиях могла стать намного ожесточеннее.

Незамедлительно над Британскими островами нависла угроза прямого нападения. Наступил час для выхода на арену человека, способного спасти свою страну от такой угрозы. Когда Норвежская кампания провалилась, премьер-министром Великобритании становится располагавший достойным политическим опытом Уинстон Черчилль, как никакой другой депутат пользовавшийся поддержкой всех партий в палате общин. Немедленно сформированному коалиционному правительству он обеспечил энергичное руководство, чего до того времени явно недоставало. Более важный момент состоял в том, что Черчилль пробудил у своего народа, к которому он мог обратиться по радио, присущие ему, но забытые в суете прозы жизни качества. Не заставило себя ждать осознание того, что только поражение после непосредственного штурма может вывести британцев из войны.

Подтверждением такого вывода послужило великое воздушное сражение над Южной Англией, проходившее в августе и сентябре 1940 года, в котором победа досталась британской науке (предоставившей военным радиолокационные станции) и Королевским военно-воздушным силам Великобритании. На мгновение англичане ощутили гордость и облегчение, познанное греками после битвы под Марафоном. Черчилль совершенно справедливо отметил в своей многократно цитировавшейся речи о том, что «никогда еще в сфере конфликтов между людьми настолько многое не зависело от настолько немногих». Та победа в воздухе лишила немцев возможности вторжения на Британские острова с моря (хотя успех такого предприятия маловероятным представлялся всегда). К тому же стало ясно, что разгромить Великобританию одними только воздушными налетами нельзя. Перспектива для Британских островов вырисовывалась далеко не радостная, зато после той воздушной победы изменилось направление распространения войны, ведь начался период, когда в силу разнообразных факторов внимание немецкого руководства смещалось на другие страны. В декабре 1940 года немцы приступили к планированию вторжения на территорию Советского Союза.

К той зиме руководство СССР сделало новые территориальные приобретения на Западе с явным намерением на укрепление своего оперативного положения в предвидении нападения фашистов. В войне против Финляндии СССР достались важные со стратегической точки зрения районы. Прибалтийские республики Латвию, Литву и Эстонию И.В. Сталин прибрал к рукам в 1940 году. Бессарабия, которую Румыния отняла у России в 1918 году, теперь вернулась на положенное ей место с довеском в виде Северной Буковины. В последнем случае Сталин чуть заступил за пределы границ империи русских царей. Решение немецкого военного командования напасть на СССР созрело из-за несогласия с потенциальным направлением советской экспансии: власти Германии рассчитывали предотвратить возможный выход Красной армии на Балканы и в зону черноморских проливов. Немцы к тому же намечали стремительный разгром Советского Союза, желая продемонстрировать тщетность британского сопротивления. Не следует забывать о глубоком личном факторе в решении напасть на СССР. Гитлер всегда откровенно и даже фанатично ненавидел большевизм, а также считал, что славяне, в его представлении составлявшие расово неполноценную группу племен, должны предоставить немцам жизненное пространство на востоке и принадлежащее им сырье. Гитлер на текущий момент представляется последним носителем извращенного видения старинной борьбы тевтонцев за навязывание европейской цивилизации жителям славянского востока. Многим немцам такое представление Гитлера о себе и восточных соседях пришлось по душе. Оно должно было послужить оправданием ужасных злодеяний фашистов, перед которыми блекнут все мифы о кровожадности старинных крестоносцев.

В ходе скоротечной весенней кампании, ставшей увертюрой к предстоящей битве титанов, немцы полностью заняли Югославию и Грецию (с греками итальянские войска безуспешно возились с октября 1940 года). В очередной раз британские войска прогнали с материковой Европы. Крит тоже сдался на милость немецких десантников, осуществивших показательную штурмовую операцию. Теперь все было готово к осуществлению операции под кодовым наименованием план «Барбаросса». Так фашисты назвали великую бойню советского народа в честь средневекового императора, возглавившего Третий крестовый поход (и кончившего тем, что по ходу дела утонул).

Вероломное нападение началось 22 июня 1941 года, и немцам с самого начала сопутствовал оглушительный успех. В плен сдалось огромное количество красноармейцев, а соединения Красной армии отступили на сотни километров от государственной границы. Немецкий авангард подступил почти к самой окраине Москвы, и оставалось несколько километров до вступления фашистов на улицы столицы СССР. Но преодолеть их немцы не смогли, и к Рождеству первые успешные контрнаступления Красной армии показали, что на самом деле незавидная судьба Германии определилась. Немцы упустили стратегическую инициативу. Поскольку британцы и Советы удержались от поражения и сохранили свой союз, тогда, упустив шанс радикального технического усовершенствования войны путем создания нового оружия большой разрушительной силы, американцы со своим расширенным производством вооружений помогли им нарастить мощь вооруженных сил. При таком раскладе в Москве и Лондоне не могли рассчитывать на победу над Германией, зато появилась надежда хотя бы на ведение переговоров по условиям заключения мирного соглашения.

В 1940 году американский президент полагал, что интересам США отвечало бы оказание Великобритании поддержки до пределов допустимых его собственным народом и законом о нейтралитете. Фактически время от времени он выходил за оба предела. К лету 1941 года Гитлер знал, что с учетом всех намерений и целей США для него представляют собой затаившегося врага. Решающим шагом послужил принятый в марте того же года американский закон о ленд-лизе, согласно которому после ликвидации британских активов в США предусматривалось производство и обслуживание вооружения для союзников без предварительной оплаты. Чуть позже американское правительство расширяло зону военно-морского патрулирования и охраны судоходства дальше на Восточную Атлантику. После вторжения гитлеровской коалиции на территорию СССР организуется встреча У. Черчилля и Т. Рузвельта, по итогам которой публикуется заявление об общих принципах – Атлантической хартии, в котором лидер страны, находящейся в состоянии войны, и лидер страны, формально остающейся в мирных условиях, единодушно обращают внимание человечества на его потребности «после окончательного уничтожения нацистской тирании». Итак, американцы и британцы совсем не собирались отгораживаться от всего мира, и на таком фоне Гитлер принимает второе в 1941 году роковое и к тому же недальновидное решение: 11 декабря, после нападения японцев на британские и американские территории четырьмя днями раньше, он объявляет войну США. Гитлер заранее обещал японцам сделать это. Тем самым текущая война приобретает глобальный масштаб. С объявлением войны Японии британцами и американцами сама война могла распасться на два отдельных театра военных действий, причем одной только Великобритании досталось бы участие в сражениях на обоих театрах; Гитлер своими действиями лишил себя шанса на то, что американцы со своей военной мощью не станут вмешиваться в дела Европы и ограничатся зоной Тихого океана. Тем самым ознаменовалось окончание целой эпохи, ведь с приходом американцев случился закат самостоятельных европейских отношений. Будущее Европы теперь станут определять не европейцы своими собственными силами, а власти двух великих держав, нависших на ее флангах, то есть США и Советского Союза.

Решение японского правительства тоже выглядит опрометчивым, хотя логика японской политики давно подразумевала вооруженный конфликт с США. Альянс Японии с Германией и Италией, пусть даже обладавший определенной пропагандистской ценностью для обеих сторон, на практике стоил совсем немного. Значение в синхронизации японской политики представляет сама резолюция по дебатам, проходившим в Токио по поводу существования или отсутствия опасности в провоцировании США, чреватом большой войной. Суть дела состояла в необходимости для Японии победоносного завершения войны в Китае, открывающего японцам доступ к нефтяным месторождениям с молчаливого согласия Вашингтона на то, что Токио разгромит Пекин. Ничего такого ни одно американское правительство не могло себе позволить. Наоборот, в октябре 1941 года американские власти ввели запрет на всю торговлю граждан Соединенных Штатов с Японией.

Тут настал черед последней стадии процесса, ведущего свое происхождение от власти, установленной в Японии реакционными и воинственными силами в 1930-х годах. К тому времени перед японскими военными специалистами в области планирования стояли исключительно тактические и технические задачи; поскольку японцам предстояло взять необходимые ресурсы в Юго-Восточной Азии силой, им оставалось всего лишь определить характер войны против США и подходящее время ее проведения. Такого рода решение казалось в корне неразумным, так как возможности успешного исхода выглядели совсем незначительными; однако свою роль сыграли аргументы, касающиеся национальной гордости, и в Генеральном штабе провели тщательные вычисления наиболее благоприятного места и времени для нанесения первого удара. Выбор японских милитаристов был сделан в пользу нанесения в самом начале максимально мощного поражения американской морской мощи и получения тем самым широчайшей свободы маневра в Тихом океане и Южно-Китайском море. Внезапное нападение на американские объекты осуществили 7 декабря 1941 года, главной целью стал Тихоокеанский флот США в заливе Пёрл-Харбор. Данная операция считается одним из самых блистательно задуманных и выполненных мероприятий в военной истории. И все-таки однозначного успеха японцы не добились, так как им не удалось лишить американские ВМС палубной авиации, хотя необходимую стратегическую свободу действий японцы на несколько месяцев получили. После своей победы в районе военно-морской базы Пёрл-Харбор японцам предстояла затяжная война, в которой им было суждено в конечном счете потерпеть поражение. Своими коварными действиями японцы сплотили американский народ. После 8 декабря об обособлении США можно было фактически забыть; Теодор Рузвельт пользовался поддержкой народа, о которой Вудро Вильсон не мог даже мечтать.

Когда несколько японских бомб упало на материковую часть США, всем стало ясно, что началась настоящая мировая война, намного превосходящая масштаб схватки 1914–1918 годов. В результате действий немецких войск на Балканах к моменту трагедии в бухте Пёрл-Харбор на территории континентальной Европы оставалось всего лишь четыре нейтральных страны: Испания, Португалия, Швеция и Швейцария. Военные действия в Северной Африке прокатывались туда и обратно между Ливией и Египтом. Они достигли Сирии с прибытием туда немецкой миссии и Ирака, когда правительство националистов, пользовавшееся поддержкой немецкой авиации, свергли силой британского оружия. Иран подвергся оккупации британскими и советскими войсками в 1941 году. В Африке освобождение досталось Эфиопии, а итальянская колониальная империя рухнула.

С открытием военных действий в Восточной Азии японцы позаботились о разгроме колониальных империй и там тоже. В считаные месяцы они взяли Индонезию, Индокитай, Малайю и Филиппины. Они прошли через Бирму к индийской границе и в скором времени из Новой Гвинеи совершали авиационные налеты на австралийский порт Дарвин. Между тем морская война велась немецкими подводными силами, авиацией и надводными рейдерами во всей акватории Атлантики, Арктики, Средиземноморья и Индийского океана. Всего лишь незначительное меньшинство стран оставалось не втянутыми в развернувшиеся тогда сражения. Их потребности выглядели колоссальными, а мобилизация ресурсов стран-участниц намного превышала масштабы Первой мировой войны. Решающую роль во Второй мировой войне американцы приписывают себе. Со своей производственной мощью они якобы обеспечили бесспорность материального превосходства Организации Объединенных Наций (так с начала 1942 года называлась коалиция государств, выступивших единым фронтом против немцев, итальянцев и японцев).

Тем не менее продвижение к победе давалось все еще с большим трудом. Первая половина 1942 года прошла для Организации Объединенных Наций без заметных достижений. Затем наступил перелом, обозначившийся четырьмя крупными событиями, имевшими место в самых разных уголках планеты. В июне японский флот в районе островов Мидуэй потерпел поражение в бою, решающую роль в котором сыграла авиация. Японцы потеряли настолько много авианосцев и экипажей самолетов, что больше не смогли вернуть себе стратегическую инициативу, и в Тихом океане началось развертывание продолжительного американского контрнаступления. Затем в начале ноября британская армия в Египте нанесла решающее поражение немцам с итальянцами и начала поход на запад, которому предназначалось завершиться полным изгнанием врага из всей Северной Африки. Битва у Эль-Аламейна совпала по времени с высадкой англо-американского десанта на побережье Французской Северной Африки. Англо-американские силы в дальнейшем двинулись в восточном направлении, и к маю 1943 года сопротивление немцев и итальянцев на Африканском континенте прекратилось. На полгода раньше, то есть в конце 1942 года, Красной армией было завершено окружение в Сталинграде на Волге немецкой группировки, опрометчиво брошенной Гитлером без помощи. Остатки этой группировки в составе 11 дивизий капитулировали в феврале совершенно деморализованными, так как немцы потерпели самое крупное к тому времени поражение в России. Причем оно стало первым за предстоящие три месяца советского зимнего наступления поражением, ознаменовавшим стратегический перелом в войне на гитлеровском Восточном фронте.

Еще у одной великой победы союзников по антигитлеровской коалиции точной даты не существует, но она сыграла такую же важную роль, как и названные выше. К ней на Западе причисляют сражение в Атлантике. Максимальные потери торгового флота союзники понесли в 1942 году. К концу года потеряно было почти 8 миллионов тонн судового груза, притом что ВМС союзников потопили 87 немецких подводных лодок. В 1943 году потери оценивались в 3,25 миллиона тонн против потопленных 237 немецких субмарин, а за весенние месяцы сражение удалось выиграть. На протяжении одного только мая ушло на дно 47 немецких подлодок. Данное сражение на Западе называют решающей битвой для Организации Объединенных Наций, так как от нее зависели поставки товаров из США.

Господство на море к тому же открывало возможности для возвращения в Европу. Рузвельт обещал отдать приоритет разгрому Германии, но проведение высадки союзников на побережье Франции ради облегчения положения Красной армии он злонамеренно оттянул до 1944 года, чем вполне естественно возмущался Сталин. Когда пришло ее время, на Западе высадку англо-американского морского десанта в Северной Франции в июне 1944 года окрестили крупнейшей морской экспедицией в истории человечества. Муссолини к тому времени свергли его же соотечественники итальянцы, а сама Италия уже подверглась вторжению с юга; теперь Германии приходилось отбиваться с трех фронтов. Вскоре после высадки союзников в Нормандии советские войска вступили на территорию Польши. Ведя наступление быстрее своих западных союзников, русские армии к апрелю 1945 года подошли к Берлину. На западе войска союзников к тому времени через Италию прорвались в Центральную Европу, а через Нидерланды – в Северную Германию.

Следует напомнить о страшных разрушениях, причиненных мирным немецким городам массированными воздушными налетами, проводившимися союзными ВВС до последних месяцев войны. Никакого военного смысла эти налеты и страдания людей не несли. Когда 30 апреля 1945 года человек, устроивший пожар мировой бойни, покончил с собой в бункере лежавшего в развалинах Берлина, историческая Европа тоже лежала буквально в тех же самых развалинах.

Война на Востоке продолжалась ненамного дольше. В начале августа 1945 года японское правительство знало о своем неминуемом поражении. У японцев отобрали многие их бывшие завоевания, их города были стерты с лица земли американскими бомбежками, а от их морской мощи, на которой держались линии коммуникаций и защита от вторжения, остались лишь лохмотья. В этот момент американцы сбросили на два японских города ядерные заряды невиданной до сих пор разрушительной силы, повлекшие за собой последствия, потрясшие весь мир. В период между двумя трагедиями советское правительство объявило войну Японии. 2 сентября японское правительство отказалось от своего плана самоубийственного сопротивления до последнего японца и подписало акт о капитуляции. Итак, Вторая мировая война пришла к своему завершению.

По ее непосредственным итогам представлялось сложным оценить колоссальный масштаб произошедшего. Бросалась в глаза одна-единственная польза, которая заключалась в том, что нацизм все-таки лежал поверженным. По мере продвижения войск западных союзников вглубь Европы глубочайшее зло системы устрашения и пыток обнажалось перед ними в освобождаемых огромных лагерях для военнопленных и через свидетельства того, что в них происходило. Перед всеми как-то сразу открылась абсолютная истина, сформулированная У. Черчиллем перед своими соотечественниками: «Если мы потерпим неудачу, тогда целый мир, включая Соединенные Штаты, включая все, что мы знали и о чем заботились, погрузится в бездну нового Средневековья, ставшего еще зловещее и, возможно, продолжительнее в свете извращенной науки».

Реальность такой угрозы сначала можно было увидеть в Бельсене и Бухенвальде. И вряд ли могли что-то значить различия между уровнем злодеяний, которые выпали на долю политических заключенных, принуждавшихся к рабскому труду перемещенных лиц из зарубежных стран или военнопленных. Но воображение народов мира больше всего потрясло запоздалое осознание систематических попыток, предпринимавшихся ради истребления европейского еврейства, то есть так называемого «окончательного решения еврейского вопроса», выполняемого немцами, достаточно далеко зашедших попыток изменить демографическую карту континента: практически не осталось польских евреев, и голландских евреев осталось совсем мало по сравнению с довоенным временем. В общем и целом при отсутствии полных данных можно предположить гибель от 5 до 6 миллионов евреев, задушенных в газовых камерах и сожженных в крематориях лагерей смерти, расстрелянных и истребленных на месте в странах Восточной и Юго-Восточной Европы юдофобами или замученных на непосильной работе, а также умерших от голода.

Страны и народы, участвовавшие в той войне, видели в ней борьбу с такого рода злом. Не вызывает сомнения то, что многих из них на всем ее протяжении воодушевляло ощущение нравственной составляющей в вооруженном противостоянии. Такое ощущение подкреплялось пропагандой. Даже пока Великобритания числилась единственной страной в Европе, все еще сражавшейся за собственное существование, абстрактное демократическое сообщество стремилось увидеть в ее борьбе рациональные атрибуты, лежащие за пределами простого выживания и разгрома нацизма. Устремления к новому миру сотрудничества между великими державами и социально-экономического восстановления нашли воплощение в Атлантической хартии и Организации Объединенных Наций. Их образование поощрялось добрым отношением к союзникам и трагическим размыванием противоположности интересов с общественными идеалами, очень уж скоро проявившимся снова. Львиная доля воинственной риторики вернулась в прежнем виде с наступлением мира; иллюзии развеялись сразу после внешнего взгляда на мир, как только смолкли пушки. При всем этом война 1939–1945 годов в Европе остается в некотором смысле нравственной борьбой, какой никогда не наблюдалось в ходе предыдущих схваток между великими державами. И не следует об этом забывать. Слишком много говорят о прискорбных последствиях победы союзников по антигитлеровской коалиции, но почему-то никто не хочет вспоминать о том, что именно эти союзники сокрушили опаснейшую угрозу для либеральной цивилизации, которая когда-либо возникала.

Люди более дальновидные видели в этом глубокую иронию судьбы. Германия во многих отношениях считалась одной из самых прогрессивных стран в Европе; другими словами, воплощением практически всего, что числилось лучшим в ее цивилизации. То, что Германии предназначена была судьба жертвы коллективного умопомешательства в известном нам масштабе, служит основанием для предположения о наличии фатального изъяна в самих корнях той цивилизации как таковой. Свои преступления нацисты совершили не в припадке дикого порыва к покорению соседних народов, а на системной, научной, управляемой, даже бюрократической (пусть часто бестолковой) основе, в которой основательно продуманным выглядело все за исключением ужасного, причем неизбежного финала. В этом отношении азиатская война представляется совсем иным предприятием. Японский империализм на какое-то время пришел на смену старому европейскому империализму во всех его проявлениях, но многие среди подвассальных Токио народов о таком изменении сожалели не очень сильно. Пропагандисты времен войны попытались было придать хождение понятию «фашистской» Японии, но оно представлялось искажением характера предельно традиционного азиатского общества. Никаких ужасных последствий, как те, что достались европейским народам под властью немцев, нельзя даже представить в случае победы японцев.

Вторым очевидным результатом той войны считаются нанесенные ею беспримерные разрушения. Нагляднее всего эти разрушения представлены в стертых с лица земли городах Германии и Японии, где массированные бомбардировки с воздуха, числящиеся одним из главных нововведений Второй мировой войны, уносили намного больше человеческих жизней и рушили больше зданий, чем бомбежки испанских городов во время гражданской войны в Испании. Все-таки даже тех первых проб вполне хватило, чтобы убедить многих из наблюдателей в возможности с помощью одних только авиационных налетов поставить тот или иной народ на колени. Фактически, притом что подчас бесценное в сочетании с другими приемами вооруженной борьбы, мощное стратегическое авиационное наступление против армий Германии, наращенное британскими ВВС Великобритании с весьма скромного в самом начале 1940 года и постепенно подкрепляемое ВВС США с 1942 года и дальше, до самого того момента, когда их объединенные силы могли уже подвергать цели непрерывной круглосуточной бомбежке, давало очень ограниченный результат до последних нескольких месяцев войны. Не представляло большой стратегической важности и уничтожение японских городов пламенем ядерных взрывов, если их сравнивать с истреблением морской мощи Японии.

В развалинах лежали не только города. Поистине огромные потери понесли экономическая сфера и транспортные коммуникации Центральной Европы. В 1945 году по ее территории бродили миллионы неприкаянных беженцев, мечтавших возвратиться на родину. Из-за трудностей в поставке продовольствия нависла серьезная угроза голода и эпидемии инфекционных заболеваний. На Европу снова навалились грандиозные проблемы 1918 года, но на этот раз они коснулись наций, деморализованных поражением и оккупацией; жители одних только нейтральных государств и Великобритании избежали послевоенной кары. На руках у населения оставалось огромное количество оружия, и кое-кто из европейцев опасался революции. Подобную ситуацию можно было обнаружить и в Азии, но там физические разрушения выглядели более умеренными, а перспективы восстановления благоприятнее, чем в Европе.

В Европе к тому же со всей очевидностью просматривалось революционизирующее политическое воздействие войны. Структура власти, представлявшаяся реальностью до 1914 года и казавшаяся незыблемой между двумя мировыми войнами, в 1941-м выглядела обреченной на гибель. Две великие периферийные державы приобрели политическое господство над Европой и закрепили его размещением своих войск в самом сердце западной части континента. Свидетельства нового порядка уже просматривались на встрече глав стран антигитлеровской коалиции в Ялте в феврале 1945 года, на которой Рузвельт в конфиденциальной обстановке согласовал со Сталиным условия, на которых СССР должен был вступить в войну с Японией. На той же Ялтинской конференции удалось заложить основание под соглашение между тремя великими державами, которому суждено было сыграть главную роль в формальном мирном урегулировании, прослужившем Европе несколько десятилетий. Его итогом стало исчезновение прежней Центральной Европы. Европе предопределялся раздел на восточную и западную половину. Снова реальностью стала Триест-Балтийская линия, но теперь на старые слои противоречий накладывались противоречия новые. В конце 1945 года Восточную Европу составляли государства, в которых, за исключением Греции, у власти находились коммунистические правительства или правительства, в которых коммунисты делили власть с другими партиями левого толка. Красная армия, освободившая их от фашизма, оказалась намного более действенным инструментом для насаждения международного коммунизма, чем любая известная нам революция. Довоенные Прибалтийские республики возникли совсем не из Советского государства, и Советскому Союзу теперь также достались области довоенной Польши и Румынии.

Германия как центр старой европейской структуры власти практически прекратила свое существование. Фаза европейской истории, на протяжении которой ей принадлежало господство, заканчивалась, а творение Отто фон Бисмарка разделили на зоны оккупации русскими, американскими, британскими и французскими войсками. Остальные крупные политические образования Западной Европы после понесенного поражения и оккупации подверглись переформированию и при этом лишились влияния; Италия перешла на сторону антигитлеровской коалиции после свержения Муссолини, во Франции появилась значительно окрепшая и увеличившаяся численно коммунистическая партия, которая, и этого не следует забывать, все еще преследовала цель революционного устранения капитализма. У одной только Великобритании сохранилось ее высокое положение 1939 года, признанное в мире; положение ее даже укрепилось в 1940 и 1941 годах, позволяя на короткое время встать в один ряд с СССР и США. (Формально равенство с великими державами признавалось за Францией и Китаем, но роль им досталась, можно сказать, второстепенная.) В конечном счете время Великобритании прошло. Непомерными усилиями по мобилизации собственных ресурсов и общественной деятельности, не имеющими аналогов за пределами Советского Союза И.В. Сталина, британским властям удалось сохранить статус своего государства на международной арене. Но из стратегического тупика Британия вышла только лишь из-за нападения немецких фашистов на СССР, а на плаву осталась исключительно за счет американского ленд-лиза. Причем американская помощь обошлась британцам дорогой ценой: власти США настояли на продаже британских зарубежных активов ради оплаты счетов, срок погашения которых приближался. Кроме того, зона хождения фунта стерлингов подверглась смещению. Американский капитал теперь ожидался полноводным потоком в прежних доминионах. Народы тех стран извлекли уроки не только из их новой военной мощи, но и, как это ни парадоксально, из собственной слабости, поскольку свою защиту они не могли организовать без сюзерена. С 1945 года они все активнее действовали как граждане формально независимых государственных образований.

Потребовались считаные годы, чтобы данное грандиозное изменение в положении величайших из старинных имперских держав осознали все без исключения народы. Символичным фактом представляется то, что, когда британцы предприняли свое последнее крупное военное усилие в Европе в 1944 году, экспедицией командовал американский генерал. Притом что несколько месяцев после высадки в Нормандии численность британских войск в Европе равнялась численности американских войск, к концу Второй мировой войны американцев на фронте насчитывалось гораздо больше, чем англичан. В Азии тоже, невзирая на возвращение британцами себе Бирмы, заслуга в разгроме Японии принадлежит военно-морским и военно-воздушным силам США. При всех потугах Черчилля к концу войны Рузвельт вел переговоры с И.В. Сталиным через его голову и среди прочего предлагал распустить Британскую империю. Великобритания при всем ее победоносном одиночестве в 1940 году и нравственном престиже, приобретенном тогда, не избежала сокрушительных ударов войны, нанесенных по политической структуре Европы. Разумеется, она по некоторым показателям выглядела державой, которая вместе с Германией проиллюстрировала это ярче всего.

Таким образом, в Европе зафиксировалось забвение европейского превосходства, к тому же очевидного и на ее периферии. В ходе последней и всего лишь мимолетной удачной попытки, предпринятой британским правительством ради срыва американской политики, британские войска удержали голландские и французские территории в Азии как раз вовремя, чтобы возвратить их бывшим сюзеренам и предотвратить захват власти режимами, настроенными на ликвидацию колониализма. Однако борьба с мятежниками началась практически незамедлительно, и все поняли, что имперским державам уготовано трудное будущее. Война принесла революционный подъем народам империй тоже. Деликатно и внезапно калейдоскоп власти сдвинулся и продолжал сдвигаться до самого окончания войны. Следовательно, останавливаться на 1945 годе нам неразумно; действительность тогда все еще скрывалась за некими маскировочными сетями военного времени. Многим европейцам предстояло с мукой в сердце обнаружить, что европейский имперский век подошел к концу.

6
Деколонизация и холодная война

После Первой мировой войны кое-кто все еще питал иллюзию по поводу восстановления прежнего порядка. В 1945 году никто из власти предержащей в такую возможность верить уже не мог. В этом заключалось одно из отличий между обстоятельствами двух мощных попыток XX столетия по упорядочению международной жизни на совершенно новых принципах. Нельзя было, разумеется, начинать планирование такой жизни с абсолютно чистого листа. Многие пути закрылись из-за произошедших событий, а важнейшие решения по поводу послевоенного устройства мира, какие-то с согласия, какие-то вразрез с чьей-то волей, победители уже приняли. Одно из важнейших в связи с окончанием Второй мировой войны считается решение об образовании заново международной организации по поддержанию мира во всем мире. Притом что правители великих держав видели такую организацию по-разному, то есть американцы как механизм для регулирования международной жизни в соответствии с законом, как они его представляли, а в Советском Союзе – как фундамент функционирования Большого альянса, разногласия между ними не мешали общему делу. Итак, в 1945 году в Сан-Франциско появляется международное ведомство под названием Организация Объединенных Наций (ООН).

Немало размышлений пришлось посвятить причинам того, почему Лига Наций не оправдала возлагавшихся на нее надежд. Один из ее изъянов ликвидировали уже в 1945 году: с самого начала в новую организацию входили США и СССР. Помимо этого, базовая структура Организации Объединенных Наций напомнила базовую структуру Лиги Наций. Главными органами ООН назначались небольшой Совет и представительная Ассамблея. Постоянные представители всех государств – членов ООН должны были принимать участие в Генеральной Ассамблее. Совет Безопасности изначально состоял из представителей 11 государств, из которых пять числились в статусе постоянных; постоянными членами Совбеза ООН назначались представители США, СССР, Британии, Франции (по настоянию Черчилля) и Китая (по настоянию Рузвельта). Совету Безопасности ООН делегировались большие полномочия, чем располагал подобный орган Лиги Наций, и тут следует отметить заслугу делегации Советского Союза. Они прекрасно видели опасность того, что их предложения всегда забаллотируют на Генеральной Ассамблее, где с самого сначала представлялась 51 страна, потому что власти США могли рассчитывать не только на голоса своих союзников, но к тому же на поддержку своих латиноамериканских сателлитов. Естественно, не всех руководителей держав помельче устраивал такой расклад. Им было неуютно в учреждении, в котором решающее слово принадлежит великим державам. Как бы то ни было, структура, подходящая для великих держав, получила всеобщее одобрение. Иначе и быть не могло, если говорить о перспективах какой-либо функциональной международной организации вообще.

Еще один принципиальный вопрос, вызвавший серьезный системный спор, касался права вето, предоставленного постоянным членам Совета Безопасности. Оно считалось необходимым условием одобрения данной организации великими державами, хотя в конечном счете право на запрет пришлось несколько ограничить с помощью оговорки о том, что постоянный член Совбеза лишался права на запрет расследования и обсуждения вопросов, касавшихся непосредственно его, если только этими расследованиями и обсуждениями не предусматривались действия, противоречащие его интересам.

В теории Совет Безопасности обладал обширнейшими полномочиями, но, естественно, их практическое осуществление подчинялось политической действительности. На протяжении первого десятилетия существования Организации Объединенных Наций ее роль проявилась не в собственном праве на практические поступки, а скорее как форума, на котором велись всевозможные дискуссии. Впервые мировая общественность, связанная как никогда прежде воедино с помощью радио и кинематографа, а позже еще и телевидения, получила возможность присутствовать на мероприятиях Генеральной Ассамблеи и знакомиться с деятельностью суверенных государств на международной арене. Здесь-то и просматривается новизна. С появлением Организации Объединенных Наций сразу же возникло новое измерение в международной политике; на сотворение нового эффективного инструментария решения ее проблем потребовалось гораздо больше времени. Подчас вновь обретенная публичность международного аргументирования вызывала ощущение бесплодия дебатов, ведь во время заседаний высказывались все более нелицеприятные воззрения, неспособные поменять чьи-либо умонастроения. Зато прекрасно срабатывал просветительный фактор.

Обратите внимание на то, что в скором времени пришло решение перевести место постоянного проведения Генеральной Ассамблеи ООН в Нью-Йорк; тем самым американцы теперь больше сосредоточились на организационных вопросах, чем на их изначальной деятельности.

I сессия Генеральной Ассамблеи ООН в 1946 году, однако, состоялась в Лондоне. Сразу же на ней начались жаркие дебаты; поступили жалобы на продолжающееся присутствие русских солдат в Иранском Азербайджане, оккупированном во время войны, а представители Советского Союза незамедлительно отреагировали нападками на делегацию Великобритании за сохранение британского воинского контингента в Греции. В считаные дни поступило первое вето, наложенное советской делегацией. Не заставили себя ждать делегации бывших союзников по антигитлеровской коалиции. Данный инструмент, который американцы и британцы считали и продолжали использовать в качестве чрезвычайной меры по защите особых интересов, превратился в распространенный прием советской дипломатии. Уже в 1946 году Организация Объединенных Наций стала ареной, на которой представители СССР вели соревнование с зарождающимся еще западным блоком, которому предстояло окрепнуть под влиянием советской внешней политики.

Притом что истоки противоречий между США и СССР на Западе часто ищут в далеком прошлом, в заключительных годах Второй мировой войны, британские власти постоянно сетовали на то, что американцы пошли на слишком многочисленные уступки и проявили чрезмерное дружелюбие к Советскому Союзу. Никто не станет спорить с тем, что фундаментальный идеологический раскол существовал всегда; если бы у советских руководителей не сложилось неотступного глубокого предвзятого мнения о корнях поведения капиталистических сообществ, после 1945 года они совершенно определенно изменили бы свою политику по отношению к этому бывшему своему военному союзнику. К тому же совершенно справедливо будет заметить, что некоторая часть американцев никогда не доверяла правительству Советского Союза и видела в данной стране революционную угрозу. Но следует также сказать, что это не означало, будто они оказали большое влияние на формирование американской политики. В 1945 году, когда закончилась война, американцы верили в благие намерения советских политиков намного больше, чем несколько позже. Подозрительнее и опаснее при этом выглядел для них СССР при Сталине.

В тот момент никаких других настоящих великих держав не осталось. Война послужила катализатором реализации интуитивных догадок Алексиса де Токвиля, высказанных за век до нее, что Америка и Россия будут однажды доминировать в мире. При всех юридических фикциях, отобразившихся в составе Совета Безопасности ООН, Великобритания выглядела серьезно надорвавшимся государством, Франция едва поднялась после немецкой оккупации и страдала от внутреннего раскола (ее стабильности угрожала крупная коммунистическая партия), а тем временем в Италии вдобавок к прежним спорам обнаружились новые поводы для разногласий. Германия лежала в руинах и находилась под оккупацией войск победителей. Япония подверглась оккупации и в военном отношении ничего собой не представляла, тогда как Китай в новейшие времена никогда еще не числился великой державой. Америка и Советский Союз поэтому обладали громадным превосходством над всеми своими возможными соперниками. Они к тому же считались единственными настоящими победителями в войне, так как только им от нее досталась практическая отдача. Всем остальным так называемым государствам-победителям оставалось довольствоваться спасением от гибели или воскрешением. США и СССР Вторая мировая война принесла статус новых империй.

Притом что положение империи досталось Советскому Союзу огромной ценой, эта страна теперь располагала гораздо большей мощью, чем при ком-либо из русских царей. Советские армии стояли на обширной территории европейской буферной зоны, большую часть которой составляла суверенная советская территория; остальную зону занимали государства, к 1948 году в полном смысле этого слова обращенные в сателлиты СССР, и одним из них была Восточная Германия, представлявшая собой крупную промышленную страну. За пределами этой буферной зоны лежали Югославия и Албания, то есть единственные коммунистические государства, вышедшие из войны без посредства советской оккупации; в 1945 году оба они казались надежными союзниками Москвы. Такое выгодное положение Советского Союза было завоевано Красной армией в ходе ожесточенных боев, и к тому же Москва обязана им решениями, принятыми западными правительствами и их главнокомандующим в Европе на заключительных стадиях войны, когда они тщетно пытались дойти до Праги и Берлина раньше советских фронтов. Возникшее в результате советское стратегическое превосходство в Центральной Европе представлялось тем более важным потому, что прежних традиционных барьеров для Русской державы, существовавших в 1914 году в виде империи Габсбургов и объединенной Германии, теперь не осталось. Обессиленная Великобритания и медленно возрождающаяся Франция не могли считаться противовесом Советской армии, и никакой другой мыслимой преграды для нее на земле не существовало, если бы американцы ушли домой.

Советские армии в 1945 году также стояли на границах Турции и Греции, где полным ходом шло восстание под руководством коммунистов, и оккупировали Северный Иран. В Восточной Азии их гарнизоны располагались практически на всем протяжении Синьцзяна, Монголии, Северной Кореи и в военно-морской базе Порт-Артур, а также оккупировали остальную часть Маньчжурии и отобрали у японцев южную половину острова Сахалин и Курильскую гряду. Остальные территории достались Советам за счет китайцев. В конце войны в Китае уже просматривалась перспектива возродившейся коммунистической партии, на поддержку которой в Москве могли рассчитывать в своих дипломатических маневрах с гоминьдановским правительством. Даже если Сталин мог не верить в незамедлительную победу китайских коммунистов (поскольку считал Китай слишком отсталым для коммунизма), тем не менее он знал, что может оказывать прямое влияние на китайскую политику как раз через них. В свою очередь, китайским коммунистам больше не на кого было рассчитывать с точки зрения получения моральной и материальной помощи, кроме как на Советский Союз. Таким образом, советское влияние в Азии также находилось на подъеме. Не оставалось ни малейших сомнений в том, что советское руководство свято помнило заветы предков о том, что России предначертано судьбой стать тихоокеанской державой.

Новая мировая держава США оккупировала гораздо меньше зарубежных стран, чем СССР. В конце войны американское командование тоже расположило свои гарнизоны в сердце Европы, но американские избиратели в 1945 году потребовали вернуть своих сограждан домой в как можно более сжатые сроки. Другое дело американские военно-морские и авиационные базы вокруг практически всего континентального массива Евразии. Притом что Советский Союз теперь превратился в величайшую азиатскую державу, какой Россия никогда не числилась, с ликвидацией японской морской державы, приобретением аэродромов на тихоокеанских островах и в силу технических изменений, позволивших перейти к крупномасштабной подготовке корабельных соединений, Тихий океан теперь уже выглядел, образно говоря, американским озером. Но главное заключалось в том, что разрушение американцами городов Хиросима и Нагасаки послужило наглядным уведомлением о том, что США единолично владеют новым оружием невиданной разрушительной силы (пусть даже в очень небольшом количестве) – атомной бомбой.

Но глубочайшие корни американской империи лежат в ее экономической мощи. Вместе с Красной армией решающим условием победы союзников по антигитлеровской коалиции являлась индустриальная мощь США, предприятия которых снабжали не только собственные американские вооруженные силы, но и армии многих союзников. Кроме того, по сравнению с союзниками победа стоила американцам гораздо меньших потерь. Американцы потеряли гораздо меньше личного состава, чем британцы, а потери СССР просто колоссальны. На территорию Соединенных Штатов не залетела ни одна пуля врага, не говоря уже об авиационных налетах и высадках десанта, недвижимый капитал сохранился нетронутым, зато как никогда увеличились ресурсы страны. Уровень жизни граждан США за время войны повысился; с переходом к программе выпуска вооружений удалось покончить с хозяйственным спадом, справиться с которым не получилось у Рузвельта с его Новым курсом. Америка выступала в качестве страны – великого кредитора, вкладывавшего капитал за границей в мире, где предоставить капитал никто больше не мог. Закончим перечисление тем, что ее прежние торговые и политические соперники сгибались под тяжестью задач послевоенного восстановления своих стран. Их экономические системы смещались в сферу господства Америки из-за отсутствия достаточных собственных ресурсов. Результатом стало укрепление американской власти в мировом масштабе, первые признаки которого можно было наблюдать еще до окончания Второй мировой войны.

Кое-что из будущей поляризации в отношениях великих держав смутно просматривалось уже до того, как в Европе завершились все боевые действия той войны. Всем было ясно, например, что западные братья по оружию не позволят Советскому Союзу участвовать в оккупации Италии или распоряжении ее колониальной империей, а британцам и американцам не приходилось надеяться на польское урегулирование, кроме как по замыслу Сталина. Все-таки (несмотря на их достижения в собственном полушарии) американцев не устраивали доставшиеся им согласованные сферы влияния; в Советском Союзе с большим оптимизмом соглашались на их рассмотрение в качестве рабочей программы. Совсем не стоит обращаться в прошлое ради ознакомления с былыми противоречивыми предположениями, которые спустя несколько лет после войны приобрели актуальность, когда конфликтов между этими двумя державами якобы искала та или иная сторона.

Внешние проявления событий могут оказаться обманчивыми. Для всей кажущейся мощи США в 1945 году у их правительства не нашлось воли для ее использования по назначению; главную заботу командования американскими вооруженными силами после победы над Берлином и Токио составляла скорейшая демобилизация их личного состава. Выполнение соглашений по ленд-лизу с американскими союзниками прекратилось еще до капитуляции Японии. Соответственно снизилась действенность рычагов косвенного влияния Вашингтона на международной арене; на самом деле американцы элементарно ослабили своих друзей, которые им в скором времени потребуются, теперь столкнувшихся с серьезными проблемами восстановления своих стран. Они оказались не в состоянии предложить новую систему безопасности, способную заменить американскую мощь. Нельзя было рассчитывать и на применение атомных бомб, разве что в качестве последнего средства; по мощи своего воздействия они казались неприемлемым средством поражения.

Намного труднее осознать то, что тогда происходило в Советском Союзе. Его народы перенесли безусловно гораздо большие ужасы войны, чем те же немцы. Вполне вероятно, что жертвами гитлеровцев стали больше 20 миллионов советских граждан. Сталин после окончания войны мог слабее осознавать советскую мощь, чем советскую слабость. Следует признать, что при его методах управления государством он освобождался от потребности, актуальной в западных странах, в проведении демобилизации многочисленных сухопутных войск, оставленных в Европе. Но на вооружении СССР отсутствовала атомная бомба, а также бомбардировочная авиация необходимого радиуса действия, и решение Сталина заняться разработкой ядерного оружия означало серьезное бремя для советского народного хозяйства в самый неподходящий момент, когда остро требовалось сосредоточить усилия народа на восстановлении этого хозяйства. Первые послевоенные годы послужили свидетельством невиданной мобилизации воли советского народа, сравнимой с временами великой индустриализации России в 1930-х годах. В результате в сентябре 1949 года в Советском Союзе был произведен первый атомный взрыв. В марте следующего года поступило официальное заявление о разработке и создании в СССР атомного оружия. К тому времени произошли многочисленные изменения.

Постепенно отношения между двумя главными мировыми державами достигли ужасного состояния. Причиной этого ухудшения главным образом служили военные события в Европе, больше всего в 1945 году нуждавшейся в созидательном и согласованном восстановлении. Цену военного разрушения там точно подсчитать никто не смог до сих пор. Без учета советских граждан потери европейцев убитыми оцениваются в 14,25 миллиона человек. В подвергшихся наибольшим разрушениям странах выжившие люди обитали среди развалин домов и всевозможных строений. Судя по одной из оценок, в Германии и СССР в руинах лежали 7,5 миллиона единиц жилых зданий. Промышленные предприятия и коммуникации предстояло восстанавливать с самого основания. Платить за привозные товары, крайне необходимые Европе, было нечем, и курсы валюты рухнули; личный состав союзных оккупационных контингентов в качестве валюты использовал сигареты и мясные консервы, имевшие более широкое хождение, чем деньги. Цивилизованное общество капитулировало не только в условиях опасностей навязанной нацистами войны, но и с приходом оккупантов, когда достоинствами европейцев стали ложь, мошенничество, обман и воровство; они требовались не только ради физического выживания, но и могли представляться похвальными актами «сопротивления». В ходе борьбы с немецкими оккупационными войсками возник раскол по новым критериям; по мере освобождения европейских стран наступающими союзными армиями вслед за ними шли расстрельные команды и сводили счеты с предателями. Утверждают, что во Франции больше народу погибло во время «чистки» после освобождения от немцев, чем во время великого террора 1793 года.

Главная беда состояла в том, что произошло расчленение экономической структуры Европы, причем в большей степени, чем это случилось в 1918 году. Главным маховиком европейской экономической жизни когда-то служила промышленная Германия. Но даже притом, что коммуникации и производственные мощности для восстановления немецкой машины никуда не делись, европейские союзники сначала склонялись к сдерживанию промышленного производства в Германии, из опасения его восстановления. Кроме того, Германию разделили на зоны оккупации. Сначала в Советский Союз в качестве репарации для восстановления его собственных разоренных областей вывезли немецкое капитальное оборудование; во время своего отступления гитлеровцы уничтожили на территории России 62,5 тысячи километров одних только железнодорожных путей. Советский Союз утратил приблизительно четверть своего валового капитального оборудования.

Политический раскол между Восточной и Западной Европой наметился еще до окончания Второй мировой войны. У британцев, в частности, вызывало тревогу то, что произошло в Польше. Естественно, что руководство Советского Союза в Восточной Европе могло согласиться только на сговорчивые с ним правительства. Такого поворота событий американцы предусмотреть не могли, и до окончания войны ни правительство, ни общественность в США эта проблема ничуть не трогала, американцы не сомневались в том, что им удастся заключить разумное, на их взгляд, соглашение с Москвой. Рузвельт верил в то, что власти Америки смогут поладить с руководством Советского Союза; они разделяли общую позицию, направленную на предотвращение возрождения немецкой державы и разложения прежних колониальных империй. Но так как Рузвельт умер в апреле 1945 года, нам трудно теперь себе представить, как бы он поступил, когда Сталин занялся утверждением советской власти в Восточной Европе спустя несколько месяцев после завершения Великой Отечественной войны в Европе.

Вице-президент Гарри С. Трумэн (считающийся политиком, прискорбно не подготовленным к государственной деятельности, когда ему пришлось сменить Рузвельта на президентском посту) и его советники приступили к изменению американской политики на основе своего опыта, приобретенного в Польше и Германии. Советское правительство проявляло исключительную пунктуальность при выполнении их соглашения о допуске британских и американских (а позже – французских) вооруженных сил в Берлин и совместном управлении городом, взятым Красной армией с боями. Можно привести все свидетельства того, что советское руководство выступало за управление единой Германией (как предусматривалось победителями в Потсдаме в июле 1945 года), так как тогда они получали право на распоряжение сокровищами Рурского бассейна.

Но именно немецкая экономика в скором времени породила трения между Западом и Востоком. Усилия советских властей по удержанию под контролем своей зоны оккупации привели к ее практическому обособлению от остальных зон оккупации трех держав, названных победителями. Напрашивается предположение о том, что изначально речь шла о создании прочного и надежного (то есть коммунистического) ядра объединенной Германии, но в конечном счете произошло решение немецкой проблемы через разделение народа, не предусмотренное заранее никем. Во-первых, западные зоны оккупации объединили по экономическим мотивам, а восточную зону бывшие союзники отвергли. Между тем советская политика оккупации вызывала у них все большие опасения. Укрепление влияния коммунизма в Восточной Германии наглядно повторялось по накатанным в остальных оккупированных Красной армией странах рельсам. В 1945 году коммунистическое большинство числилось в правительстве только Болгарии и Югославии, а в остальных восточноевропейских странах коммунисты только разделяли власть в составе коалиционных правительств. Тем не менее бывшим союзникам СССР все больше казалось, будто бы и те правительства тоже фактически служили всего лишь марионетками в руках советских властей. В 1946 году в Восточной Европе уже появляется нечто, напоминавшее западным правителям блок единомышленников.

Сталин не собирался терпеть воссоединение Германии, которое привело бы к контролю над ней со стороны Запада; притом что он добивался гарантии недопущения попытки немецкого реваншизма, не следует забывать о повсеместном распространении влияния американцев. Когда в Москве стало ясно, что послевоенный период не принесет соперничества между главными западными державами в лице США и Британии (как рассчитывал Сталин), советские власти сделали все, чтобы предотвратить прямое столкновение с Соединенными Штатами Америки, в то время считавшимися мощнейшим государством на планете. В целях предотвращения появления всемирной коалиции против СССР советские политики теперь проявляли больше гибкости в областях, не вызывающих особого беспокойства в Москве. В тревожной обстановке занимаясь организацией жизни в Восточной Германии на советской стороне линии разграничения, медленно формировавшейся поперек всей Европы, в Китае Советский Союз по-прежнему официально поддерживал Гоминьдан. Просматривалось нежелание выводить советские войска из Ирана в соответствии с заключенным договором. Даже когда они наконец-то отбыли на родину, после них осталась союзническая Демократическая Республика Азербайджан, позже упраздненная иранцами, которым к 1947 году американцы начали оказывать военную помощь. В Совете Безопасности делегация СССР все чаще использовала свое право вето, чтобы расстраивать планы бывших союзников, которые убедились в том, что коммунистические партии Западной Европы ориентированы на отстаивание советских интересов. Расчеты Сталина в то время остаются загадкой; он мог ждать, желать или даже полагаться на экономический крах в капиталистическом мире.

Напомним о большой доброжелательности к СССР, которую питали и все еще питают народы бывших его союзников по антигитлеровской коалиции. Когда Уинстон Черчилль в 1946 году привлек внимание к начавшемуся расколу Европы и ввел в обиход определение «железный занавес», он обращался отнюдь не к своим соотечественникам или широкой американской аудитории, некоторые из них его осудили. Однако, когда в 1945 году после выборов британские лейбористы сформировали свое правительство, они сначала надеялось на то, что «левые всегда договорятся с левым», но очень скоро усомнились в своем выводе. Британские и американские политики начали объединять свои усилия в 1946 году, когда стало ясно, что британское вмешательство в Греции содействовало стабилизации правительства в этой стране, а американские чиновники приобрели опыт в определении тенденций советской политики. Причем президент Г. Трумэн не отличался какими-либо симпатиями по отношению к СССР. Более того, британцы к тому времени собирались покинуть Индию; они учитывали официальное американское мнение.

В феврале 1947 года Трумэн получил телеграмму британского правительства, в которой министры в Лондоне открыто признавали непреложный факт, до этого долго ими отвергавшийся: Великобритания утратила статус мировой державы. Британская экономика понесла серьезнейший ущерб из-за непомерной нагрузки военных времен; на Британских островах возникла чрезвычайная потребность в инвестициях. Первые этапы деколонизации тоже обходились весьма недешево. Одним из итогов войны для Британии к 1947 году называют то, что ради сведения британского платежного баланса пришлось вывести войска из Греции.

Президент Трумэн незамедлительно решил, что освободившееся место Британии должны занять Соединенные Штаты Америки. Ему пришлось принять очень серьезное решение. Греции и Турции следовало предоставить финансовую помощь, чтобы их правительства смогли выдержать постоянный нажим со стороны СССР. Речь шла о большем, чем предоставление средств к существованию. Хотя помощь предназначалась только Турции и Греции, американский президент сознательно предложил «свободным народам» мировое американское руководство в деле сопротивления (при американской поддержке) «попыткам порабощения вооруженными меньшинствами или оказания внешнего воздействия». Тот факт, что ни греческое, ни турецкое население, находившееся под гнетом собственных режимов, нельзя было отнести к категории особенно «свободного», ничего не значил по сравнению с колоссальными последствиями такого шага для будущей американской внешней политики. Вместо вывода американских войск из Европы Вашингтон теперь ориентировал их на противостояние Советской державе. Такое решение, возможно, было самым важным в американской дипломатии за всю ее историю. Поводом для нее послужило поведение советских властей и нарастающие в Вашингтоне все последние полтора года страхи по поводу политики Сталина, а также слабость Британии. В конечном счете все закончилось завышенными оценками фактических пределов американской мощи и появлением американского империализма, названного критиками «новым», когда политические амбиции США вышли за пределы Европы. Но в то время все это разглядеть было сложно.

Несколько месяцев спустя «доктрину Трумэна» подкрепили очередным и более тщательно продуманным шагом в виде предложения американской экономической помощи европейским народам, которым предстояло объединиться ради совместного планирования мер по восстановлению своего хозяйства. Его назвали план Дж. Маршалла в честь американского госсекретаря, объявившего о его существовании. Своей целью составители плана ставили мирное, без применения оружия обуздание коммунизма. Для всех он оказался большим сюрпризом. Первым среди европейских государственных деятелей его суть ухватил британский министр иностранных дел Эрнест Бевин. Заручившись поддержкой французов, он настоял на одобрении американского предложения властями Западной Европы. План Дж. Маршалла распространялся на все европейские народы. Но Советский Союз от участия в американском проекте отказался, и его сателлиты тоже. Напротив, в Москве планы американцев подвергли резким нападкам. Когда чехословацкое коалиционное правительство также отклонило предложение американцев, народ этой страны, числившейся единственной в Восточной Европе, все еще не располагавшей полностью коммунистическим правительством и считавшейся российским сателлитом, выглядел откровенно опечаленным необходимостью подчиниться советским правилам. Всякая теплившаяся еще надежда на обретение Чехословакией самостоятельности растаяла после смены правительства коммунистами в феврале 1948 года. Еще одним признаком советской непримиримости являлось старинное довоенное пропагандистское объединение под названием Коминтерн, восстановленное в сентябре 1947 года под названием Коминформ. Его сотрудники безотлагательно начали осуждение явления, которое назвали «откровенно хищническим и экспансионистским курсом… по установлению мирового господства американским империализмом». В результате, когда в Западной Европе учредили Организацию по европейскому экономическому сотрудничеству и развитию, предназначенную для воплощения в жизнь плана Дж. Маршалла, Советский Союз ответил организацией собственной половины Европы в СЭВ – Совет экономической взаимопомощи, который служил советской интеграции административно-командной экономики востока континента.

Так началась холодная война (как ее стали называть). Первый, скоротечный, этап послевоенной истории закончился. Следующему этапу, тоже этапу глобальной истории, суждено было продолжиться до конца 1980-х годов, причем с постоянно меняющимися очертаниями и направлениями. На его протяжении две группы государств, одна во главе с Соединенными Штатами Америки и вторая – с Советским Союзом, преодолели всевозможные сменявшие друг друга кризисы ради предохранения собственной безопасности, используя при этом все возможные средства для предотвращения войны между главными соперниками.

Многое из сказанного тогда облекалось идеологической оболочкой. В некоторых странах, примкнувших к так называемому западному блоку, холодная война к тому же проявилась в форме гражданской войны или без малого войны, а также нравственных дебатов по поводу таких западных ценностей, как свобода, социальная справедливость и индивидуализм. Иногда такая война велась на рамочных театрах боевых действий с помощью пропаганды и подрывной деятельности или партизанских движений, находящихся на содержании двух известных великих государств. Благо, что власти этих государств никогда не доходили до рубежа, за которым пришлось бы воевать с применением ядерного оружия, увеличение могущества которого сводило на нет реалистичность успешного для одной из сторон исхода конфликта. Холодная война к тому же представляла собой экономическое соревнование через демонстрацию примера для подражания и предложение помощи союзникам, а также неприсоединившимся странам. В процессе такого состязания большая доля оппортунизма неизбежно перемешивалась с догматической непреклонностью. Некоторая форма соперничества могла представляться неизбежной, но контуры холодной войны, которую она приняла, принесли ей изъян, затронувший практически весь мир, а также послужили источником преступлений, коррупции и страданий на протяжении практически 50 лет.

Задним числом при всех откровенных неистовствах выражений, родившихся в ходе холодной войны, в наши дни она напоминает запутанные сражения религиозных деятелей в XVI и XVII веках в Европе, когда идеологические противоречия могли вызвать насилие, страсть и даже подчас мобилизацию убеждений, но никогда участникам этих баталий не удавалось полностью примирить сложности и встречные течения. А главная беда заключалась в том, что не получалось обуздать противоречия, возникающие между носителями противоположных национальных или этнических интересов. Точно так же, как религиозные битвы прошлого, притом что в скором времени появлялись все признаки разрешения определенных споров и удавалось избежать худшего исхода, краснобайство и мифология, посвященные этим баталиям, обнаруживали большую живучесть на протяжении длительного времени после того, как перестали отражать действительность.

Первым важным осложнением, сопровождавшим холодную войну на всем ее протяжении, считается появление растущего числа новых государств, оказавшихся неспособными примкнуть к одной стороне или другой. Многие новые государства возникли на протяжении одного десятилетия после 1945 года в результате деколонизации. В некоторых районах мира в процессе деколонизации случился такой же мощный подъем массового движения, как и в ходе самой холодной войны. Генеральная Ассамблея ООН послужила больше в качестве трибуны для агитации за колониальное освобождение, чем для пропаганды холодной войны (хотя активисты того и другого в этих понятиях часто путались). При всей мимолетности существования европейской империи она воспринимается как некое явление всемирной истории, чей уход с мировой арены выглядел предельно сложным. В некоторых местах, особенно в областях Африки к югу от пустыни Сахары, процессы интеграции и модернизация едва зарождались, и колониализм оставил там мало положительного наследия, которое могло послужить созданию. В остальных колониях, и Французская Северная Африка служит наглядным примером, колониальным властям следовало должным образом позаботиться о давно обосновавшемся там белом населении переселенцев из Европы (а Алжир не подходил механически под категорию колонии вообще, так как управление им осуществлялось департаментом французской метрополии). В Индии, наоборот, британское присутствие представлялось совсем незначительным в налаживании процесса предоставления независимости индийскому народу.

Временные параметры всех тех процессов тоже значительно отличались в соответствии с приблизительным расчетом на то, что европейское господство в Азии в значительной мере прекратилось к 1954 году, тогда как народы Африки избавились от колониальной зависимости только лишь в следующее десятилетие, а португальцы все еще цеплялись за свои колонии в 1970-х годах. Исключение коснулось двух стран южной Африки – Анголы и Мозамбика, причем весьма своеобразным манером; наравне с Алжиром и Индокитаем, например, на их территории шла ожесточенная война между колониальным государством и коренным крестьянством, тогда как в других африканских колониях передача власти местным правящим верхушкам (в разной степени обладавшим достаточной численностью и навыками для исполнения функций правительства) происходила относительно мирным путем. В ряде стран (Индия и Индокитай представляются наглядными, хотя совсем непохожими примерами) настоящие националистические настроения и организация существовали еще до ухода имперских правителей (причем британцы, в отличие от французов, пошли на важные уступки местным националистам), в то время как практически по всей Африке национализм возник как творение и последствие обретения независимости, а не как некое народное движение.

При всем отличии обстоятельств тем не менее существовал смысл, в соответствии с которым конечный успех азиатским колониальным субъектам империализма гарантировался задолго до 1945 года. Дело касалось не просто уступок, предоставленных до 1939 года, так как все произошедшее стало исключительно результатом поражения в войне; японцы спутали все карты европейского империализма еще в 1940 и 1941 годах. Оставалось разве что провести само смещение имперской власти в конкретных колониях. Капитуляция 60 с лишним тысяч британцев, индийцев и солдат доминиона в Сингапуре в 1942 году послужила сигналом того, что европейская империя в Азии приказала долго жить. Британцы восприняли это событие гораздо острее капитуляции Чарльза Корнуоллиса под Йорктауном, потеря которого тоже считалась невосполнимой. На таком нерадостном фоне едва ли кто обратил серьезное внимание на то, что японцы иногда безрассудно разбрасывались своими преимуществами, когда недостойно вели себя с покоренными народами. Даже при самых нечеловеческих проявлениях жестокости среди новых подданных Токио нашлись многочисленные коллаборационисты, в том числе из рядов местных политиков-националистов. Оружие, которое союзники по антигитлеровской коалиции сбрасывали на парашютах тем, кого европейцы считали бойцами отрядов сопротивления японским захватчикам, вполне могло попасть в руки готовых повернуть его против возвращающихся белых колонизаторов. Более того, по сравнению с движением Сопротивления в Европе, возникшим из-за воздушных налетов, принудительного труда, голода, сражений и болезней, во многих азиатских деревнях и практически во всей сельской местности жизнь под японским гнетом шла своим чередом, ничем не нарушаемым. К 1945 году в Азии накопился громадный потенциал для проведения изменений.

Империализм тоже представлялся строем обреченным, так как правители обеих доминировавших мировых держав выступали против него. Они бы не потерпели его в форме империй других народов. По совершенно разным причинам власти США и СССР поставили перед собой целью подрыв колониализма. Задолго до 1939 года в Москве предложили пристанище и поддержку его противникам. Американцы по-своему поняли декларацию Атлантической хартии о правах народов разных стран выбирать свои собственные правительства, и прошло несколько месяцев после ее подписания, прежде чем заместитель Государственного секретаря США объявил: «Эпоха империализма закончилась!» Советским и американским представителям не составило труда содействовать ратификации Хартии Организации Объединенных Наций о конечной цели достижения независимости для колониальных территорий. Но все-таки отношения между великими державами не оставались неизменными. Притом что между ними пролегала достаточно четкая разграничительная линия, проведенная властями Советского Союза и Соединенных Штатов в 1948 году и остававшаяся практически неизменной на протяжении 40 лет, дипломатические очертания Восточной Азии тем не менее вызывали сомнения гораздо дольше. С одной стороны, там появились новые великие державы, и, с другой, возникли неясности из-за исчезновения имперского диктата.

Кое-кто никогда не сомневался в том, что после обретения самостоятельности в управлении доминирующей азиатской державой должна стать Индия. Когда еще до 1939 года обсуждались общие положения графика и кандидатов на смену британской колониальной администрации, среди англичан нашлось много сторонников индийской независимости, надеявшихся сохранить связь новой Индии с Британским Содружеством Наций; такое официальное название присвоили Британской империи после имперской конференции 1926 года. На той же самой конференции к тому же впервые сформулировали официальное определение «статуса доминиона» как независимой ассоциации с Содружеством в подчинении короне с полной самостоятельностью в ведении внутренних дел и налаживании внешних отношений. Многие считали такой статус разумной целью для народа Индии, хотя ни один министр британского правительства вплоть до 1940 года не признался в нем как ближайшей цели Лондона. Все же, пусть даже рывками, некоторого прогресса удалось добиться еще раньше, и этим в известной степени объясняется отсутствие в Индии такого всепоглощающего отвращения к иноземцам и ненависти к ним, какое наблюдалось в Китае.

Индийские политики испытали глубокое разочарование после Первой мировой войны. Подавляющее большинство из них сплачивала лояльность британской короне; народ Индии внес крупный вклад людьми и деньгами в победу своей империи в войне, и Махатма Ганди, позже провозглашенный отцом индийской нации, принадлежал к тем, кто отдавал свои силы на алтарь победы английского оружия в надежде на должное вознаграждение его народу. В 1917 году британское правительство объявило о своей приверженности политике последовательного продвижения к ответственному правительству для Индии в пределах своей империи – к пресловутому гомрулю, хотя кое-кто из индийцев начинал настаивать на большем. Реформы, проведенные в 1918 году, показались многим весьма неутешительными, хотя они устроили кое-кого из умеренных индийских деятелей, но даже мелкие принесенные ими достижения в скором времени сошли на нет. После ухудшения внешних условий торговли на первый план выдвинулась экономическая конъюнктура. В 1920-х годах индийское правительство уже поддерживало требования своего народа ликвидировать торговый и финансовый механизм, обеспечивавший предпочтительные условия для деловых кругов Соединенного Королевства, а в скором времени еще потребовало у имперского правительства оплату надлежащего вклада Индии в имперскую оборону. С наступлением очередного обвала мирового масштаба стало ясно, что Лондону больше нельзя доверять определение индийской тарифной политики, которая отвечала интересам исключительно британской промышленности. Из-за этого в 1914 году индийское текстильное производство удовлетворило потребности своей страны всего лишь на четверть, а в 1930 году этот показатель упал еще в два раза.

Одним из факторов, все еще затруднявших тогда прогресс, считалось продолжающееся обособление британской общины в Индии. Убежденные в том, что индийский национализм – дело немногочисленных амбициозных интеллектуалов, ее представители требовали решительных мер по предотвращению появления тайных организаций. В их пользу выступали к тому же некоторые администраторы, ликвидировавшие последствия большевистской революции (хотя Индийскую коммунистическую партию основали только в 1923 году). Результатом вопреки воле всех индийских депутатов законодательного совета стала приостановка применения обычных юридических гарантий, распространявшихся на подозреваемых в преступлениях людей. Это послужило поводом для первых организованных Ганди стачек и мирных акций гражданского неповиновения. Несмотря на все его усилия по предотвращению насилия, беспорядки все-таки не заставили себя ждать. В Амритсаре в 1919 году после нападения на англичан и убийства нескольких из них британский генерал недальновидно и под влиянием сиюминутного порыва принял решение продемонстрировать непреклонность его соотечественников и приказал своим солдатам открыть огонь по безоружной толпе индийцев, вышедших на демонстрацию протеста. Когда стрельба стихла, на земле остались лежать почти 400 убитых и больше тысячи раненых индийцев. Непоправимый удар по британскому престижу усугубили британские резиденты в Индии и кое-кто из депутатов парламента, громогласно одобрившие такое бесчеловечное преступление.

Наступил черед периода бойкота и гражданских беспорядков, и именно тогда получила одобрение Индийским национальным конгрессом программа Ганди. Невзирая на то что сам Ганди настаивал на ненасильственной сути его кампании, из-за нее возникли массовые беспорядки, а его самого арестовали и впервые в 1922 году заключили в тюрьму (но продержали там недолго, так как власти испугались, что он может умереть в тюремной камере). Так была пресечена массовая агитация в Индии, прекратившаяся на ближайшие несколько лет. В 1927 году снова начинается медленное выдвижение британской политики на передний план. В Индию направляют комиссию с заданием проверить выполнение последней серии изменений, внесенных в конституцию (с прибытием этой комиссии начались новые беды, так как в ее составе отсутствовали индийцы). Большие надежды, скреплявшие до того времени единство среди националистов, испарились, зато возникла опасность несогласия, которую удавалось отвести исключительно усилиями и авторитетом М. Ганди, между теми, кто требовал предоставления Индии полной независимости, и теми, кого устраивал ее статус доминиона. В любом случае Индийский национальный конгресс выглядел не настолько прочной структурой, как представляли его же краснобаи. Он являл собой не столько политическую партию с глубокими корнями в массах, сколько коалицию местных магнатов и носителей их интересов. Затем последовало дальнейшее углубление заслуживающего большого сожаления раскола между индуистами и мусульманами. В 1920-х годах зарегистрированы межобщинные столкновения, и даже с кровопролитием. В 1930 году президент Мусульманской политической лиги предлагал, чтобы будущим конституционным развитием Индии предусматривалось учреждение самостоятельного исламского государства на северо-западе страны.

Тот год выдался богатым на насилие. Британский наместник в Индии объявил о созыве конференции с целью присвоения их родине статуса доминиона, но намеченное им мероприятие утратило смысл из-за оппозиции в Великобритании. Поэтому М. Ганди участия в ее работе не принимал. Акции гражданского неповиновения возобновились и постоянно нарастали из-за усиления бедствий в условиях мировой экономической депрессии. Сельские массы к тому времени созрели для мобилизации по призыву националистов; поскольку движение Индийского национального конгресса изменилось с учетом интересов народных масс, М. Ганди, как его вдохновитель, стал первым политиком, обладавшим мандатом на представление интересов своих сторонников в масштабе народа всей Индии.

Шестеренки министерства по делам Индии к тому времени начинали проворачиваться под влиянием уроков дискуссий и анализа отчета комиссии 1927 года. Время реальной передачи власти и покровительства наступило в 1935 году, когда произошло утверждение Акта о правительстве Индии, с помощью которого удалось продвинуть дело учреждения представительной ветви власти и ответственного правительства, когда в ведении наместника остается контроль над такими сферами, как оборона страны и внешняя политика государства. Притом что передача национальной власти, предусмотренная соответствующим законом, до конца проведена не была, именно здесь проявилась кульминация законотворчества, доступная британцам. К тому времени они создали конструкцию для проведения в жизнь мер национальной политики. Становилось все яснее, что решающей борьбе на всех уровнях между индийцами предстоит проходить в пределах Партии конгресса. Законом 1935 года в очередной раз подтверждался принцип раздельного общинного представительства, и практически незамедлительно его выполнение вызвало обострение враждебности между индуистами и мусульманами. Конгресс к тому времени по своему замыслу и предназначению выглядел организацией индуистов (хотя они отказывались признавать тот факт, что единственным представителем мусульман в нем теперь будет Мусульманская лига). Не обошлось в конгрессе и без внутренних проблем. Некоторые из его депутатов все еще горели желанием требовать независимости, в то время как нашлись те, в том числе встревоженные японской повышенной активностью, кто проявлял готовность к разработке новых атрибутов власти совместно с имперским правительством. Внешние свидетельства передачи британцами власти подчас выглядели неоднозначными; носители противоположных интересов начали искать для себя гарантии от всех неопределенностей будущего.

К 1941 году дело стремительно продвигалось. Через без малого два десятилетия, на протяжении которых работники представительных органов местной власти и последовательно насыщавшихся индийскими чиновниками высших государственных служб построили собственную страну, поддающуюся управлению исключительно по согласованию с цветом ее общества, а также теми, кто прошел предварительную подготовку в школе самоуправления, если вообще не демократии. Хотя с приближением войны британцы все больше убеждались в необходимости для них индийской армии, они уже отказались от попыток принуждения властей Индии к оплате ее содержания и к 1941 году взяли на себя расходы по ее модернизации. Затем японское нападение подстегнуло усилия британского правительства. Оно предложило после войны автономию националистам и право на выход из Содружества, но такие посулы поступили слишком поздно; индийцы уже потребовали незамедлительного предоставления им независимости. Их лидеров отдали под арест, а английское господство в Индии сохранилось. Восстание в 1942 году британцы подавили намного быстрее, чем пресловутый мятеж, случившийся без малого столетием раньше, но если британцам хотелось уйти мирно, то песок времени неумолимо сыпался и сыпался. Появился новый фактор в форме нажима со стороны США. Президент Рузвельт обсудил со Сталиным с глазу на глаз потребность в подготовке к индийской независимости (а также независимости остальных стран Азии, включая Французский Индокитай); вмешательство Соединенных Штатов Америки несло революционные изменения в судьбах других народов, не меньшие, чем революция 1917 года.

В 1945 году к власти в Вестминстере пришла Лейбористская партия, в программе которой давно предусматривалось предоставление независимости народам Индии и Бирмы. 14 марта 1946 года, как раз когда Индию раздирали на части массовые беспорядки, устроенные индуистами-мусульманами, и ее политики вели перебранку по поводу будущего их родины, британское правительство предложило полную независимость этой стране. Почти год спустя оно поставило индийцев перед фактом своим заявлением о намерении передать свои полномочия не позже июня 1948 года. Лучшего способа для совершенно определенного обострения конфронтации между общинами придумать было трудно. Многие индийские политики, особенно со стороны мусульман, теперь занялись учреждением мусульманского государства за счет отчуждения необходимой индийской территории. Единство Индии, по крайней мере поначалу навязанное британцами, уходило в прошлое. 15 августа 1947 года на территории полуострова Индостан появилось два новых доминиона – Пакистан и Индия. Первый считался мусульманским и подразделялся на две полосы земли в оконечностях Северной Индии; второй был светским, но в подавляющем большинстве индуистским по своему составу и духу.

Раскол Индии вполне можно было предотвратить. Винить в нем следует близоруких индийских политиков – индуистов и мусульман, а также британцев за их поспешность при уходе с субконтинента, народами которого они правили на протяжении 200 лет. Но следует согласиться с тем, что никто и никогда не управлял Индией как единым государством, со времен великого мятежа британцы, индуисты и мусульмане все больше отчуждались друг от друга. Раздел Индии оказался делом весьма накладным для всех. Символом нравственной раны, нанесенной националистам, служит жестокое убийство М. Ганди фанатиком-индуистом за его попытки предотвращения нового межобщинного насилия. В местах проживания религиозных меньшинств шла массовая резня. Около 14 миллионов человек переселилось на территории, находившиеся под контролем их единоверцев, хотя большое количество мусульман предпочло оставаться в Индии (сегодня в Индии насчитывается практически столько же мусульман, сколько в Пакистане). Новые государства зарождались в условиях трагедии, и, даже если их народам по наследству от колониальной державы доставались административный аппарат, материально-техническая база народного хозяйства и образовательная система, служившие вполне достойно, по крайней мере сначала, наступающая через некоторое время нестабильность была для них неизбежна. Тем более в Пакистане – искусственно созданном религиозном государстве, состоящем из двух частей, на тысячу с лишним миль отстоящих друг от друга.

Сосредоточение внимания властей на строительстве новых государств (и постоянной вражде между ними) мало что дало для того, чтобы избавиться от повальной нищеты и раскола общества по признаку благосостояния, от чего страдали обе страны. В ряде районов производство продовольствия не успевало за ростом народонаселения, и новые правительства проявляли такую же беспомощность в деле облегчения судьбы своего народа, как и англичане в самые неблагоприятные годы своего управления Индией. Поступательное увеличение численности населения Индии началось при британском господстве. Иногда оно на короткое время замедлялось в силу мальтузианских факторов бедствия, таких как масштабная эпидемия гриппа в конце Первой мировой войны (поразившая 5 миллионов индийцев) или голод в Бенгалии во время Второй мировой войны, унесший еще миллионы жизней. В очередной раз голод посетил Индию в 1951, а Пакистан – в 1953 году. Призрак тогдашнего голода преследовал народы этих стран до 1970-х годов.

Индустриализация субконтинента, пусть даже принесшая большие достижения в XX веке (особенно во Второй мировой войне), угрозу голода не ликвидировала. Она не могла обеспечить работой и заработками всех желающих при тех темпах увеличения народонаселения. Хотя львиная доля тогдашней промышленности принадлежала новой Индии, ее проблемы в этом отношении выглядели более серьезными, чем у Пакистана. За пределами ее перенаселенных городов подавляющее большинство индийцев принадлежало к безземельным крестьянам, обитавшим в деревнях, где при всех эгалитарных устремлениях некоторых руководителей новой республики неравенство осталось таким же вопиющим, как прежде. Землевладельцы, предоставлявшие средства правящей Партии конгресса и пользовавшиеся решающим голосом в ее советах, выступали против любой земельной реформы, способной умерить неравенство на селе. Прошлое тяжелым бременем лежало на новом государстве, правители которого провозглашали европейские идеалы демократии, национализма, атеизма и материального прогресса, и оно затрудняло движение по пути реформы и развития.

Китайцы на протяжении долгого времени занимались отражением империализма совсем иного вида. Победы над японцами и завершения своей затянувшейся революции удалось добиться исключительно благодаря Второй мировой войне. Политическая фаза этого преобразования началась в 1941 году, когда китайско-японская война слилась воедино с мировым конфликтом. В результате китайцы получили мощных союзников и новое положение на международной арене. Обратите особое внимание на ликвидацию последних упоминаний о «неравноправных соглашениях» с Великобританией, Францией и США. Это сыграло гораздо большую роль, чем военная помощь союзников по антигитлеровской коалиции; долгое время они слишком отвлекались на бедствия, обрушившиеся на них в начале 1942 года, чтобы сделать что-то значительное для Китая. Зато китайская армия пришла на помощь в деле защиты Бирмы и сухопутного маршрута в Китай от японцев. Оставаясь под натиском врага с запада, китайцы вынуждены были длительное время держаться на пределе сил, несмотря на поддержку американской авиации и помощь от союзников, получаемую по воздуху или по Бирманской дороге. Тем не менее решающие перемены начались.

Китайцы изначально ответили на японское вторжение с чувством национального единения, давно желаемого, но никогда до того момента не проявлявшегося, кроме, возможно, в Движении 4 мая, зародившемся в 1919 году. Несмотря на разногласия между коммунистами и гоминьдановцами, иногда выплескивавшиеся в открытые конфликты, это единение по большому счету сохранялось с 1937 по 1941 год. Затем из-за нарастания японского военного нажима, а также активизации маневрирования между гоминьдановским правительством и коммунистами пришло время новых междоусобиц. С 1944 года, когда стало ясно, что Япония проигрывает войну на Тихом океане, соперничество между этими двумя китайскими партиями обострилось. Но тем не менее большинство китайцев полагало, что после войны может появиться некоторая форма коалиционного правительства, если только новые великие державы, имевшие интересы в Азии, – Соединенные Штаты и Советский Союз, – найдут приемлемые основания для согласия.

Как раз первые искры пламени холодной войны в Азии спалили неустойчивое перемирие между гоминьдановцами и коммунистами в Китае. Стремительность, с какой случился крах Японской империи в августе 1945 года после применения американцами против ее мирного народа атомных бомб, а также героического разгрома Красной армией миллионной японской Квантунской армии в Маньчжурии, по большому счету лишила смысла какие-либо переговоры между китайскими коммунистами и гоминьдановцами. К лету 1946 года стало ясно, что Чан Кайши настроен на решение своей проблемы, связанной с коммунистами, исключительно силовыми методами, причем американцы совсем не собирались удерживать его от резких движений вразрез с предыдущими своими попытками посредничества. Между тем у китайских коммунистов появились все основания надеяться на то, что советское присутствие в Северо-Восточном Китае пойдет им на пользу. Обе стороны отказывались возвращаться к переговорам, поэтому на пороге у них стояла гражданская война.

Начнем с того, что практически все преимущества находились на стороне правительства. Оно получило международное признание, ему оказывалась американская помощь и принадлежал контроль над богатейшими провинциями Китая. Его вооруженные силы выглядели намного более многочисленными и гораздо лучше оснащенными, чем партизанские отряды коммунистов. Кроме того, Сталин сначала воздерживался от поддержки китайских коммунистов, так как не верил в их успех. Беда в том, что гоминьдановцы в скором времени и растратили свои материальные преимущества, и потеряли поддержку со стороны своего народа, приобретенную ими во время войны против Японии. Вразрез с постоянными увещеваниями Чан Кайши его партия впала в апатию, погрязла в своекорыстии и разврате, оттолкнувших от нее народные массы. От нее отвернулись интеллектуалы. Солдаты гоминьдановских частей, недоукомплектованных офицерским составом и утративших должную дисциплину, наводили на сельских жителей ужас не меньший, чем японские интервенты. За первый год гражданской войны правительство Чан Кайши, казалось, преуспело только в одном деле – в создании врага из своего собственного народа.

Между тем коммунисты поступательно наращивали собственную военную мощь. Пользуясь доброжелательностью, которую приобрели во время войны против Японии, они сознательно отказались от сектантской манеры поведения, характерной для КПК на протяжении первых 20 лет ее существования (когда коммунисты казнили землевладельцев и жгли храмы), и стали выглядеть более умеренно, по крайней мере на взгляд простолюдинов. Они практически настолько же преуспели в привлечении сторонников, насколько режим Чан Кайши в наживании врагов (даже притом, что некоторым «друзьям» коммунистов позже пришлось горько сожалеть о своем выборе соратников). Самое главное заключалось в том, что коммунисты смогли пережить резню, устроенную гоминьдановцами, обладавшими превосходящими силами. К 1948 году коммунисты и гоминьдановцы начали меняться ролями.

Поразительнейшим аспектом китайской коммунистической революции является внезапность ее победы. Для осознания ее сути следует взглянуть на сопровождавшие события с точки зрения более удаленной перспективы. Пребывание у власти в Китае Гоминьдана никогда не выглядело прочным, и значительные территории этой страны только номинально числились в подчинении националистов. При всех заметных достижениях за их десятилетие у власти до начала полномасштабной войны с Японией чанкайшисты так и не смогли достойно организовать свои финансы или оптимизировать административный аппарат. Коммунисты, в начале 1930-х годов утратившие какую-либо политическую роль в своей стране, стали учиться на своих ошибках. Они создали предельно централизованную организацию с обаятельным вожаком Мао Цзэдуном во главе ее. Председателя Мао в крестьянской среде его сторонников почитали за бога. Китайские коммунисты к тому же сосредоточились на главных политических проблемах страны: на несправедливости единоличного землевладения во многих сельских районах и растущем числе землевладельцев, не проживающих в своем имении из-за отсутствия у них корней в местных общинах. Относительно всего прочего коммунисты обычно обещали все, что кто-либо попросит, а дальше уже выкручивались, ссылаясь на то, что правительство делало или, наоборот, чего не делало.

Японцы, непреднамеренно предприняв полномасштабное наступление на режим Гоминьдана в 1937 году, собственными руками создали все условия для триумфа китайской революции, предотвратить который они всегда стремились. А между тем существовала такая возможность, когда гоминьдановцам не пришлось бы отвлекать свое внимание на отражение иноземного вторжения, нанесшего им громадный ущерб, и они сосредоточились бы на укреплении своей власти, чем занимались многие избавившиеся от колониального гнета правители развивающихся стран. В 1937 году актив Гоминьдана мог во многом рассчитывать на патриотический порыв своего народа; многие китайцы видели в этой партии достойный локомотив революции и мощный отряд сопротивления иноземному гнету. Развязанная японцами война лишила чанкайшистов шанса на использование такого порыва совсем не потому, что гоминьдановцы уклонялись от сражений. Просто они боролись с врагом бестолково и несли громадные потери. К тому же они стали первопроходцами в притеснении своего собственного населения (главным образом от отчаяния), наплодив для себя врагов, отплативших им той же монетой в наступившей вскоре гражданской войне. Тем временем коммунисты получили передышку, чтобы заняться наращиванием своих сил и подготовкой к укреплению позиций на послевоенный период. Мао Цзэдун совершенно справедливо позже назвал японцев «повивальными бабками» его революции.

Власти США все больше расстраивала обнаруживающаяся некомпетентность и порочность правительства Чан Кайши. В 1947 году американские войска покинули Китай, и правительство Соединенных Штатов отказалось от всех попыток примирения участников китайской гражданской войны. На следующий год, когда большая часть севера страны находилась в руках коммунистов, американцы начали сокращать объем финансовой и военной помощи, предоставлявшейся Гоминьдану. С этого времени чанкайшистское правительство понеслось под гору в военном отношении и с политической точки зрения; когда крах Гоминьдана стал очевидным для всех, все больше кадровых работников столицы и местных властей бросилось договариваться с коммунистами, пока еще сохранялась надежда на успех. Распространялось убеждение в том, что для Китая наступала новая эпоха. К началу декабря произошел развал всех крупных группировок войск Гоминьдана на материковой части Поднебесной, и Чан Кайши ретировался на остров Тайвань. Американцы прекратили свою помощь на время отступления чанкайшистов через Тайваньский пролив и публично обвинили в их поражении несовершенство режима генералиссимуса. Между тем 1 октября 1949 года в Пекине прошла официальная церемония провозглашения Китайской Народной Республики, ознаменовавшая появление в мире коммунистического государства с самым многочисленным населением. В очередной раз Мандат Небес перешел в новые руки, но на этот раз он оказался в распоряжении группы мужчин, презиравших по большому счету китайскую традицию и приложивших все усилия для ее забвения ради ускоренной модернизации своей страны.

В Юго-Восточной Азии Вторая мировая война послужила такому же решительному завершению колониального господства, как и где бы то ни было еще, хотя в голландских и французских колониях процесс шел быстрее и с большим кровопролитием, чем в британских. Внедрение некоторых представительных органов власти голландцами в Индонезии еще до 1939 года не позволило остановить рост местной националистической партии, и к тому времени там тоже зародилось пользовавшееся массовой поддержкой коммунистическое движение. Кое-кто из предводителей националистов, и будущий президент Сукарно в их числе, пошел на сотрудничество с японцами, когда те в 1942 году оккупировали острова их родины. После капитуляции Японии у них появился благоприятный шанс для провозглашения независимой Индонезийской республики, пока голландцы еще не успели вернуться. Колониальный порядок в Индонезии в конечном счете восстанавливали британские войска.

Бои и переговоры продолжались в течение почти двух лет до тех пор, пока не удалось заключить соглашение об образовании Индонезийской республики, все еще подчинявшейся голландской короне; но такое соглашение никто выполнять не собирался. Борьба продолжилась с новой силой, попытка голландцев тщетно проводить свои «полицейские операции» в ходе одной из первых своих кампаний в качестве бывшей колониальной державы вызвала в Организации Объединенных Наций решительное ее осуждение со стороны коммунистов и борцов с колониализмом. Делегации одновременно Индии и Австралии (власти которых пришли к выводу о том, что голландцам стоит проявить мудрость и примириться с фактом существования на планете независимой Индонезии) поставили этот вопрос на повестку дня заседания Совета Безопасности ООН, и американцы выразили свою молчаливую поддержку. В конечном счете голландцы уступили. Все началось с Ост-Индской компании Амстердама три с половиной века назад и закончилось в 1949 году созданием Соединенных Штатов Индонезии, насчитывавших больше 100 миллионов человек, населявших больше тысячи островов, представлявших несколько сотен этнических групп с многочисленными религиозными воззрениями. Невнятный союз с Нидерландами под эгидой голландской короны сохранялся, но он распался спустя пять лет. В начале 1950-х годов из Индонезии в Нидерланды вернулось 300 тысяч голландских граждан, европейцев и азиатов.

Какое-то время положение французов в Индокитае казалось более прочным, чем голландцев. Военная судьба Индокитая несколько отличалась от судьбы Малайи или Индонезии, ведь притом, что японцы осуществили полный военный контроль там с 1941 года, французский суверенитет в регионе официально никто не отменял до марта 1945 года. Японцы тогда объединили Аннам, Кохинхину и Тонкин, чтобы образовать новое государство Вьетнам для императора Аннама. Сразу после японской капитуляции, однако, руководитель местного возглавляемого коммунистами фронта под названием Вьетминь захватил дворец правительства в Ханое и провозгласил Вьетнамскую Народную Республику. Звали этого деятеля Хо Ши Мин, и он располагал богатым опытом работы в коммунистической партии, а также бывал в Европе. Он уже получал некоторую американскую помощь и поддержку в борьбе с японцами, а также рассчитывал на поддержку китайского правительства. Революционное движение стремительно распространялось. Между тем китайские войска вошли в Северный Вьетнам, и британцы отправились на юг страны. Прошло совсем немного времени, и всем стало ясно, что восстановление французского господства во Вьетнаме потребует больших усилий. Британцы оказывали им помощь, а китайцы от сотрудничества уклонялись, не исключая восстановления французской власти. В Индокитай послали многочисленные экспедиционные войска, и пришлось пойти на уступку в том плане, что французы признали республику Вьетнам самостоятельным государством в составе Французского Союза. Но теперь возник вопрос предоставления Кохинхину, числившемуся крупнейшей рисоводческой областью, отдельного статуса. Все попытки договориться провалились. Между тем начался отстрел французских солдат и нападения на их транспортные колонны. В конце 1946 года произошло нападение на европейских резидентов в Ханое, и многие из них были убиты. Ханой подвергся налетам (6 тысяч его жителей погибли), и его снова заняли французские войска. Правительство Хо Ши Мина спаслось бегством.

Так началась война, продлившаяся 30 лет, на протяжении которых коммунистам пришлось сражаться по существу за националистическую цель объединенной страны, тогда как французы пытались сохранить усеченный Вьетнам в составе Французского Союза с остальными индокитайскими государствами. К 1949 году они пришли к присоединению Кохинхина в состав Вьетнама и признанию Камбоджи с Лаосом в качестве «ассоциированных государств». Но теперь Индокитаем заинтересовались новые игроки, и сюда тоже пришла холодная война. Правительство Хо Ши Мина признали в Москве и Пекине, а статус императора Аннама, которого поддерживали французы, – в Лондоне и Вашингтоне.

Тем самым деколонизация в Азии пошла совсем не таким простым путем, как предвидел Рузвельт. Когда британцы приступили к ликвидации своего возвращенного было наследия, дело еще больше усложнилось. Бирма и Цейлон обрели независимость в 1947 году. На следующий год в Малайе началась партизанская война, поддержанная коммунистами; притом что ей уготован был провал и она совсем не помешала устойчивому продвижению страны к независимости, предоставленной ей в 1957 году, она считается одной из многочисленных постколониальных проблем, превратившихся в большую головную боль американских политиков. Обострившийся антагонизм с коммунистическим миром в скором времени пронизал весь примитивный антиколониализм.

Только на Ближнем Востоке можно было наблюдать внешне вполне ясные события. В мае 1948 года в Палестине возникло новое государство под названием Израиль. Его появление ознаменовало завершение сорокалетнего периода, на протяжении которого всей областью управляли только две великие державы на основе обоюдного согласия. Франции и Великобритании это дело большого труда не составляло. В 1939 году французам все еще принадлежали мандаты Лиги Наций на распоряжение делами Сирии и Ливана (их изначальный мандат делился на две части), и британцам принадлежал такой же мандат на Палестину. Повсеместно в арабских странах британцы пользовались различной степенью влияния или власти над новыми арабскими правителями отдельных государств. Самыми важными из них считался Ирак, где стоял небольшой британский военный контингент, состоявший главным образом из авиационных подразделений, и Египет, где внушительный по численности гарнизон все еще охранял Суэцкий канал. Последний приобретал возрастающее значение в 1930-х годах, так как власти Италии демонстрировали все большую враждебность по отношению к Великобритании.

Война 1939 года, как и везде на планете, должна была послужить запалом изменений на Ближнем Востоке, хотя никто не знал, куда они приведут. После вступления Италии в войну зона Суэцкого канала превратилась для британцев в одну из самых жизненно важных стратегических территорий, а Египет внезапно оказался на переднем крае обороны ее западной границы. Египет практически до самого конца оставался нейтральной страной, но в действительности все-таки служил британской базой. Война к тому же потребовала обеспечить поставку нефти из Персидского залива, и прежде всего из Ирака. И пришлось прибегнуть к вооруженному вмешательству, когда после очередного устроенного националистами в 1941 году государственного переворота возникла угроза смещения Ирака в сторону сотрудничества с гитлеровцами. Вторжение войск Британии и Свободной Франции на территорию Сирии, чтобы этой страной не занялись немцы, в 1941 году привело к обретению этой страной независимости. Через короткое время о своей независимости объявили в Ливане. Французы в конце войны попытались восстановить там свою власть, но тщетно, и на протяжении 1946 года две страны покинули последние иностранные гарнизоны. У французов к тому же возникли затруднения дальше на западе, в Алжире, где в 1945 году начались вооруженные стычки. Тамошние националисты просили всего лишь автономии в составе федерации с Францией, и французы в 1947 году прошли в этом направлении некоторый путь, но до конца было еще далеко.

Где влияние Лондона ощущалось сильнее всего, там лозунги борьбы с британцами служили сплочению рядов их врагов наиболее эффективно. В послевоенные годы и в Египте, и в Ираке возникла большая враждебность местного населения к британским оккупационным войскам. В 1946 году британцы объявили о своей готовности уйти из Египта, но переговоры на основе нового соглашения потерпели столь ужасную неудачу, что египтяне передали этот вопрос на рассмотрение (тоже неудачно) в Организацию Объединенных Наций. К этому времени вопрос будущего арабских земель отошел на второй план из-за решения евреев силой образовать свое национальное государство в Палестине.

С тех пор перед нами стоит палестинский вопрос. Его катализатором считается приход к власти нацистов в Германии. Во время подписания Декларации Бальфура в 1917 году в Палестине проживало 600 тысяч арабов и около 80 тысяч евреев, то есть арабы уже тогда чувствовали свое угрожающее численное превосходство. За несколько лет после этого, однако, еврейская эмиграция фактически превысила иммиграцию, и появились основания надеяться на то, что проблема создания «национального дома» для евреев с признанием «гражданских и религиозных прав существующих нееврейских общин в Палестине» (как предусматривалось положениями Декларации Бальфура) могла бы получить разрешение. Но Гитлер спутал все карты.

Как только нацисты начали преследовать евреев, число изъявивших желание поселиться в Палестине среди них постоянно росло. С развертыванием политики истребления евреев в военные годы попытки британцев пресечь иммиграцию в Палестину в русле общей политики Лондона, считавшиеся неприемлемыми для евреев, утратили смысл; вместе с тем разделению Палестины сопротивлялись сами арабы. Эта проблема приобрела драматический оборот сразу после окончания войны по инициативе Мирового сионистского конгресса, потребовавшего незамедлительного разрешения на переселение в Палестину миллиона евреев. Наступила очередь новых факторов данной проблемы. Британцы в 1945 году вполне доброжелательно относились к формированию Лиги арабских государств в составе Египта, Сирии, Ливана, Ирака, Саудовской Аравии, Йемена и Иордании. В британской внешней политике всегда присутствовала доля иллюзии, будто панарабизм мог проложить путь, на котором Ближний Восток удастся убедить угомониться после неразберихи, оставленной свергнутыми Османами, и что через согласование политики арабских государств откроется путь к решению ближневосточных проблем. На самом же деле Лига арабских государств очень скоро увлеклась Палестиной до такой степени, что ее участники практически забыли о чем-либо еще.

Еще одной новинкой для народов Ближнего Востока стала холодная война. В непосредственную послевоенную эпоху Сталин решил, будто между Великобританией и Соединенными Штатами Америки возникнет соперничество за мировое господство и что Советскому Союзу останется только подливать масла в огонь вражды между ними. Соответственно, последовали словесные нападки на британские позиции и влияние, и на Ближнем Востоке они естественным образом совпали с традиционными интересами. На Турцию оказали нажим, чтобы повлиять на позицию ее властей в зоне проливов Босфор и Дарданеллы, поэтому Советскому Союзу пришлось оказать демонстративную поддержку сионизму, представлявшуюся Москве самым выгодным для нее элементом в складывавшейся тогда ситуации. Не требуется особой политической проницательности, чтобы осознать последствия возобновления советского интереса к этой области османского наследия. Американцам потребовались значительные усилия, чтобы выработать собственную позицию, соответствовавшую тогдашнему положению вещей. В США существовала мощная общественная поддержка воззрений сионистов, подпитывавшаяся ужасными открытиями того, что происходило в нацистских лагерях смерти. Кроме того, во время промежуточных выборов в конгресс 1946 года важное значение придавалось симпатиям еврейского населения США. Начиная с революции Рузвельта во внутренней политике, президент-демократ едва ли мог позволить себе позицию, противоречащую интересам сионистов.

Оказавшись в такой осаде, британцы постарались отвязаться от святой земли Палестины. С 1945 года здесь им стали угрожать одновременно еврейские и арабские террористы, а также пришлось отражать партизанские наскоки. Несчастные сотрудники полиции из числа арабов, евреев и британцев пытались держать осаду, тогда как британское правительство все еще искало путь закрытия мандата, приемлемый для обеих сторон. Обратились за помощью к американцам, но тщетно; Трумэн выступал за решение проблемы на условиях сионистов. В конечном счете британцы вынесли палестинский вопрос на обсуждение в Организации Объединенных Наций. Там рекомендовали раздел страны, но для арабов такой вариант не подошел. Вооруженные стычки между двумя общинами приобретали все более жестокий характер, и британцы решили уйти от греха подальше.

В день, когда они это сделали, то есть 14 мая 1948 года, состоялось провозглашение Государства Израиль. Его незамедлительно признали в США (спустя 16 минут после обнародования закона о его основании) и СССР; в последующие четверть века в Москве и Вашингтоне очень редко находили согласие по проблемам Ближнего Востока.

Практически незамедлительно Израиль подвергся нападению со стороны Египта, армии которого вторглись в область Палестины, переданную евреям в соответствии с решением Организации Объединенных Наций. Иорданские и иракские войска пришли на помощь палестинским арабам на территории, предложенной им. Но ополченцы Израиля отбили натиск своих врагов, и наступило перемирие под надзором представителей Организации Объединенных Наций (во время которого диверсант-сионист убил посредника от ООН). В 1949 году израильское правительство переехало в Иерусалим, впервые со времен Римской империи снова ставший столицей еврейского государства. Половина этого города все еще находилась под контролем иорданских войск, но это неудобство оказалось чуть ли не малейшей проблемой из тех, что предстояло разрешать на протяжении многих лет. С помощью американской и советской дипломатической поддержки и за счет денег американских частных лиц плюс еврейской энергии и инициативы родилось новое национальное государство на территории, где 25 лет назад не просматривалось даже намека на такую перспективу.

Но расплачиваться за свое государство евреям предстояло еще очень долго. Затянувшаяся враждебность к новому государству и соответствующее вмешательство в его дела со стороны великих держав в будущем проистекали из разочарования и унижения народов арабских государств. Более того, действия сионистских экстремистов и израильских войск в 1948–1949 годах вызвали массовый исход из Израиля арабских беженцев. В скором времени в лагерях беженцев на территории Египта и Иордании их насчитывалось 750 человек. Они создавали большую социально-экономическую проблему, бремя на совести мирового сообщества, а также служили потенциальным военным и дипломатическим оружием в руках арабских националистов. Не приходится удивляться тому, если это правда (как считает кое-кто из научных работников), что первый президент Израиля оперативно поставил перед учеными своей страны задачу по разработке программы в области ядерной энергетики. Считается, что к концу 1960-х годов Израиль обладал запасом собственного ядерного оружия.

Итак, множество потоков слились вместе самым противоречивым образом, чтобы вызвать своим круговоротом замешательство в области, в которой всегда сходились отголоски всемирной истории. Евреи, на протяжении многих веков становившиеся жертвами всех правителей, теперь в свою очередь оказались гонителями в глазах арабов. Проблемы, с которыми пришлось иметь дело народам Ближнего Востока, принесли с собой силы, проистекавшие из распада просуществовавшей несколько веков Османской державы, из соперничества ее наследников в лице империалистов (и, в частности, из возвышения двух новых мировых держав, затмивших державу Османов), из взаимодействия европейского национализма XIX века и древней религии, а также из первых проявлений новой зависимости развитых стран от нефти. В XX веке просматривается совсем немного судьбоносных моментов, столь же обогативших историю, сколь учреждение Израиля. Оно представляется добрым моментом, чтобы остановиться на нем перед переходом к повествованию о следующих 65 годах нашей истории.

Книга восьмая
Наше собственное время

С приближением окончания XX столетия нашей эры практически все люди готовы были согласиться с тем, что со, скажем, до 1945 года в мире произошли великие и потрясающие изменения. Сегодня тогдашние изменения еще нагляднее. Но проблемы, возникающие в момент нашей попытки привязать их к всемирной истории, никуда не уходят. Примитивное изложение событий обрастает многочисленными подробностями, причем совершенно необъяснимо и спонтанно. Под мощным впечатлением от недавних событий становится сложнее, чем когда бы то ни было в прошлом, представить наше будущее на основе анализа предыдущих 50 или около того лет истории на фоне уже прошедших 6 тысяч лет.

Беда наша заключается в наших же рациональных расчетах. Читая о временах, прожитых нами самими, мы рассчитываем натолкнуться на запомнившиеся нам события или факты, о которых слышали от других людей, а когда они нам в исторических трудах не попадаются, у нас появляется чувство досады на их авторов. Но история в целом представляет собой собрание сочинений; оно в самом строгом смысле выглядит так, как свидетели любого исторического этапа находят наиболее для себя примечательным, а расчеты, будь то справедливые или нет, влияют на исторический выбор разве что относительно.

Но нельзя все-таки говорить о единственном источнике вызова в истории последнего времени. Еще одним затруднением видятся темпы происходящих изменений. Понятие человеческой культурной эволюции стало по-настоящему занимать авторов трудов по истории считаные столетия назад. Более того, на самом деле историки совсем недавно начали принимать как данность то, что поколения будут отличаться в культурном плане, что сообщества, в которых они живут, всегда меняются самым глубоким и заранее предопределенным образом, а также что основополагающие отношения меняются вместе с ними. И все-таки любой взрослый человек, живущий сегодня, практически наверняка встречал примеры радикальной адаптации, которые в наше время воспринимаются само собой разумеющимися атрибутами бытия, встроенными в наше сознание и часто остающимися не замеченными в обычной жизни, хотя они представляются более глубокими и намного более поразительно стремительными, чем принадлежащие нашим предшественникам. Образцовым случаем следует отметить рост народонаселения; ни одно предыдущее поколение не дало ничего подобного с точки зрения прироста численности людей. Причем совсем немногие люди его ощущали.

Дело касается отнюдь не последовательности событий, ускорившейся по ходу истории. Стремительность этих изменений часто вызывала более широкие и глубокие последствия, а также оказывала влияние более сильное, чем наблюдалось в прошлом, только из-за быстроты, с которой эти изменения происходили. За примером обратимся к возможностям и свободам, предоставленным женщинам в большинстве стран, которые достигли невиданных в предыдущие века пределов, причем рекордными темпами. И до сих пор не исчерпаны пределы их расширения. То же самое можно было бы сказать о многих технических и материальных изменениях не столь масштабных, причем полный их потенциал далеко еще не раскрылся.

Если история последних нескольких десятилетий в силу приходящихся на них стремительных и радикальных изменений весьма отличается от истории любого предыдущего периода, у автора возникают большие затруднения с точки согласования ее в сквозном повествовании. Берясь за новый отрезок истории человечества, мы должны не только перевести рычаг коробки переменных передач на новую скорость (в некотором смысле), но к тому же переменить положение для наблюдения за дорогой. Нам потребуется вытерпеть более подробные объяснения, без которых не обойтись, чтобы понять конкретное влияние того или иного факта или события, особенно когда дело коснется технических новаций. Больше подробностей требуется, чтобы распутать клубок, завязавшийся в ходе демонтажа и возведения сызнова структуры мировой политической системы в контексте первого несомненно глобального экономического порядка, или для взвешивания вопросов о том, насколько необратимым можно теперь считать изменение, произошедшее в результате человеческого вмешательства в природу. В таких делах не обойтись без обращения к предыдущей истории человечества. Но в прежние времена глубокие и далекоидущие последствия событий, воплощенных в них, как правило, проявлялись медленно, а иногда вообще практически не ощущались. Теперь они проявляются подчас с поразительной, даже взрывной стремительностью, и поэтому устойчивую перспективу нащупать намного тяжелее.

Далее идет хронология, составляющая устои истории. Представление о том, что история переходит в новую и предельно различимую стадию приблизительно в середине XX века, заставляет многих из нас оглядываться в поисках того, что можно считать поворотными пунктами, знаками препинания, непреложными вехами хронологии, как те, что мы считали само собой разумеющимся в предыдущие этапы истории. Мысленно обращаясь к такого рода предметам, однако, стоит определиться, следует ли считать 1917 год более значимым поворотным пунктом, чем 1989-й, или утверждать, что случившееся в Маньчжурии в 1931 году ознаменовало более поразительный отход от прежнего положения вещей, чем трагедия Германии в 1945-м. Получается так, что по прошествии нескольких десятилетий события могут вызывать совсем слабый интерес по сравнению с тем, какой вызывали в свое время. Предположим, что ни одна из этих дат не заслуживает такого внимания, как, например, 1953 год, когда ученые открыли структуру генетического материала (ДНК), или 1977 год, когда началось массовое использование первого персонального компьютера («Эппл-II»).

В дальнейшем мы сознательно искали такие проблемы и делали их не настолько пугающими посредством назначения сначала (и на довольно долгий срок) важнейших общих событий, которые казались рассчитанными на удаленную перспективу и оказывавшими влияние на последние два поколения или около этого. Только тогда мы пытались очерчивать пределы повести о событиях, оставивших в исторической памяти нечто большее, чем только газетные заголовки, объединенных общими короткими хронологическими периодами. Мы надеемся, что именно отсюда появятся главные хронологические маркеры «новейшей истории» в виде моментов, когда дела могли пойти совсем иначе, если бы история не была историей, и поэтому «склонились» на путь, на котором все произошло.

Безусловно, существуют кое-какие общие точки, на появление которых можно без малейшего сомнения рассчитывать даже до того, как мы приступим к изложению подготовленного для нашего любезного читателя материала. Не составит особого труда, например, увидеть, что дни господства европейцев в мировых делах прошли навсегда, а эпоху, начавшуюся в 1945 году, пора назвать постевропейской. Но в реестр напрашиваются изменения более общие и радикальные. Мир теперь выглядит единым, как никогда прежде (хотя у него до сих пор сохранилось качество, названное одним великим историком «единством мира, но кратного»). Так выглядит путь, на котором мир за несколько лет меняется быстрее и, возможно, существеннее, чем когда-либо в предыдущей его истории. Общая цивилизация теперь распространилась и во многих отношениях получила более широкое признание, чем какая-либо иная цивилизация прошлого, но, как только нам удается осознать данный факт, она превращается в нечто новое прямо на наших глазах. Понятно, что речь идет о цивилизации, своеобразно поддающейся изменению и поэтому часто уступающей революционному воздействию. Нам не дано оснований для уверенного формирования предположений о том, на что будет похожа жизнь даже через несколько десятилетий, какими пользовались наши предшественники. Среди лежащих на самой поверхности причин этого следует назвать приобретенную более широкую экономическую и техническую независимость, но выше всего стоит громадное увеличение информационного потока и совершенствование средств его практического применения. Все происходящее где угодно в мире может теперь стремительно проявить свое влияние так же повсеместно; все больше политических лидеров, если вообще не все они, осознают такую особенность нашей эпохи в силу идеологических предпочтений, расчета или элементарного опасения. Даже если иногда с некоторым опозданием практически все они в конечном счете приходят к признанию пути, выбранного историей. Для удобства связанные процессы часто называют модернизацией, и признаки этой модернизации в настоящее время достигли всех уголков планеты, пусть даже в таком скрытом виде, как устремления.

Давным-давно в доисторические времена человечество начало освобождаться от природы через применение примитивных орудий труда. На протяжении нескольких тысяч лет этот процесс шел разными и извилистыми путями, на которых возникли неодинаковые варианты образа жизни, индивидуальные и разнообразные направления культуры и цивилизации. Несколько веков назад пути начали сходиться, когда из одной части мира начался процесс стремительных изменений. Теперь мы можем наблюдать, что они в известном смысле сходятся друг с другом во всем мире, даже притом, что нам не дано сказать конкретно, что же происходит на настолько общем уровне. Но все-таки нам придется признать (и, к счастью, без особого труда), что даже новейшая история все еще воспринимается в свете предыдущей истории. При таком подходе появляется шанс сохранить справедливый взгляд даже на самые крупные изменения.

1
Революционные преобразования в науке и осознании мира

В 1974 году в Румынии прошла первая за все времена Всемирная конференция по проблеме народонаселения. Беспокойство немногих осведомленных ученых по поводу демографической перспективы вынесли на открытое обсуждение, чтобы определить разумную численность рода человеческого. За последующие четверть столетия беспокойство немногих уступило место тревоге большинства; многие люди задавались вопросом, выдержит ли наша планета стремительно растущее народонаселение, к 2050 году грозящее достичь массы в 10 миллиардов человек? В округленных цифрах мировое население, два с половиной века назад составлявшее около 750 миллионов человек, за 150 лет увеличилось в два с лишним раза и в 1900 году оценивалось как 1,6 миллиарда. Потом понадобилось 50 лет, чтобы добавить к нему еще 850 миллионов человек; к 1950 году в нашем мире насчитывалось около 2,5 миллиарда обитателей. Следующие 850 миллионов человек добавились всего лишь за 20 лет, и теперь население в мире оценивается в 7 с лишним миллиардов человек. Такую статистику можно спрогнозировать для еще более продолжительных отрезков времени. На то, чтобы достичь численности в миллиард, у человека разумного ушло как минимум 50 тысяч лет (то есть это случилось приблизительно в 1840 году), тогда как последний миллиард человеческих особей прирос всего лишь за 12 лет. До нескольких последних десятилетий валовый прирост населения Земли постоянно ускорялся и в 1963 году достиг пика, превысившего 2,2 процента в год.

Такой рост народонаселения планеты кое-кому опять напомнил о призраке мальтузианского бедствия, хотя, как сам же Томас Мальтус заметил, «никакие расчеты будущего роста или сокращения численности населения на основе текущих темпов его увеличения или уменьшения не могут служить для нас надежным основанием». Нам все еще не дано знать, что способно поменять сложившуюся модель. В некоторых обществах, например, пытаются контролировать их размер и состав. Подобный подход совершенно новым назвать нельзя. В ряде мест убийства и аборты давно считались распространенными способами регулирования прироста населения в условиях нехватки ресурсов. Младенцев обрекали на гибель в средневековой Японии; убийство девочек в младенчестве получило широкое распространение в XIX веке в Индии, и оно возвратилось (или, можно сказать, открыто признавалось нормой снова) в Китае в 1980-х годах. Новизной можно назвать то, что власти начали ассигновать ресурсы и насаждать гуманные методы регулирования рождаемости. Их целью ставилось решительное улучшение общественного и экономического положения отдельных лиц и семей, над которыми нависала угроза нищеты.

Власти совсем немногих стран взяли на себя такую заботу, а экономические и социальные результаты далеко не везде выглядят одинаковыми, даже при неоспоримом прогрессе в технике и знаниях. Новые приемы предотвращения зачатия получили стремительное распространение, вызвав радикальные изменения в поведении и воззрениях людей, во многих странах Запада в 1960-х годах. Женщинам в остальном мире их еще предстоит освоить с той же самой быстротой. Так выглядит одна из многих причин, почему прирост народонаселения, отмечаемый во всем мире в целом, не везде принял ту же форму или вызвал те же реакции. Притом что народы многих неевропейских стран повторяют европейский опыт XIX века (сначала демонстрируя падение уровня смертности без соответствующего падения уровней рождаемости), было бы опрометчиво рассчитывать на то, что все они тупо повторят следующую фазу истории населения развитых стран. Движущие силы прироста населения представляются чрезвычайно сложными явлениями, отражающими границы, установленные для них невежеством, а также личными и общественными отношениями, с трудом поддающимися оценке, не говоря уже о направлении в нужное русло.

Одним из наглядных грубых индикаторов потенциала для будущего роста населения считается младенческая смертность. За сотню лет к 1970 году этот показатель в развитых странах упал со среднего, составлявшего около 225 смертей на тысячу родов, до меньше 20 фатальных случаев; в 2010 году сопоставимые показатели для Сьерра-Леоне и Сингапура составляли 135 и 2 смертельных случая. Такого рода расхождения в показателях богатых и бедных стран намного увеличились по сравнению с теми, какими были в прошлом. Существуют к тому же сопоставимые различия в средней продолжительности жизни для всех возрастных категорий. В развитых странах эта продолжительность увеличилась с чуть больше 40 лет в 1870 году до немного больше 70 лет век спустя. Тут отмечаются заметные расхождения; по 1987 году, например, 76, 75 и 70 лет соответственно в США, Соединенном Королевстве и СССР (в России затем средняя продолжительность жизни мужчин сократилась до 63 лет). Предельные показатели сегодня выглядят еще поразительнее. Японцы возглавляют список с 83 годами в среднем, в то время как граждане Мозамбика живут меньше 40 лет, то есть столько же, сколько жили французы до 1789 года (в качестве причины приводят эпидемию СПИДа, косящего мозамбикское население).

Такие несоразмерности в ближайшем будущем должны представить новые проблемы. На протяжении практически всей человеческой истории сообщества напомнили пирамиды с большим количеством молодых людей у их основания и немногочисленными стариками у вершины. Теперь же общество развитых стран напоминает круглую колонну, суживающуюся кверху; доля людей весьма преклонного возраста стала значительно больше, чем была в прошлом, – в Италии и Японии, например, граждан моложе 15 лет насчитывается меньше 15 процентов общего населения. В странах более бедных наблюдается диаметрально противоположная картина. Моложе 15 лет около половины населения Нигера и треть граждан Индии. Примитивными разговорами о приросте населения планеты в целом затушевываются очень важные факты. Мировое население продолжает расти бурными темпами, но иными путями, которыми будут определяться совершенно разные исторические последствия.

Среди них пути, на которых происходит деление населения Земли. В 2010 году распределение населения между континентами выглядело приблизительно следующим образом:

Резкое сокращение доли Европы, в середине XIX века составлявшей четверть мирового населения, просто поразительно. Как и прекращение эпохи, продолжавшейся четыре столетия, на протяжении которых толпы европейских переселенцев покидали свой континент и разбредались по всему миру; до 1920-х годов Европа все еще поставляла народ за границу, и особенно много – в обе Америки. Тогдашний отток удалось обуздать ограничениями на въезд в США, введенными как раз в том же десятилетии, дальше он истощился во времена Великой депрессии и с тех пор никогда не восстанавливался в былом объеме. Между тем въезд переселенцев в Соединенные Штаты из стран Карибского моря, Центральной и Южной Америки и Азии стал увеличиваться в последние десятилетия XX века. Кроме того, притом что из некоторых европейских стран все еще прибывали переселенцы (в начале 1970-х годов отток населения из Британии превышал приток из-за границы), сюда с 1950-х годов начали прибывать североафриканцы, турки, азиаты и жители Вест-Индии, рассчитывавшие на работу, которую не могли найти дома. Теперь Европа в целом числится импортером народов.

Однако сложившаяся на текущий момент конфигурация миграции населения не может долгое время оставаться неизменной. В Азии сейчас проживает больше половины человечества, а на Китай и Индию, вместе взятые, приходится больше 37 процентов, но высочайшие темпы его прироста вроде бы начинают падать. В Бразилии, где увеличение населения в начале 1960-х годов превышало мировой уровень в два с лишним раза, такого больше не наблюдается, хотя число бразильцев продолжает расти. Разница между Индией (где на женщину детородного возраста в среднем приходится 2,8 ребенка) и Китаем (1,5) выглядит значительной, а в Нигере, стоящем на первом месте в рейтинге деторождения, на женщину приходится в среднем 7,7 ребенка. Замыкают его Литва и Южная Корея, где женщины в среднем рожают 1,2 младенца. Общая глобальная тенденция роста указывает вниз, однако прирост составляет примерно половину ежегодного показателя для 1963 года.

Даже притом, что обобщения в таких делах представляют известную опасность, в наше время, когда средние доходы на душу населения увеличиваются, рождаемость в подавляющем большинстве стран начинает снижаться. В семьях заводили по многу детей, когда их рассматривали в качестве гарантии на жизнь для родителей в старости или когда наличие многих сыновей давало отцу определенный вес и покровительство в общине. С ростом состояния на большие семьи стали смотреть как на блажь, требующую расточительного вложения ресурсов. Женщины, работающие за пределами домашнего хозяйства, склонны рожать меньше детей, по крайней мере в тех случаях, когда последнее слово принадлежит им самим (а с учетом их экономической самостоятельности оно им, как правило, и принадлежит). Историков и демографов в одинаковой мере зачастую поражает то, с какой стремительностью могут меняться модели демографического поведения; то, что на протяжении нескольких поколений считалось благоприобретенной мудростью, может обесцениться за десятилетие или того меньше. Постулаты учения Римско-католической церкви часто считались причиной высоких уровней рождаемости в Южной Европе или Латинской Америке, но в Италии теперь на женщину детородного возраста приходится всего лишь 1,3 ребенка, а в Чили – 1,8.

Самые высокие средние уровни рождаемости в мире сегодня обнаруживаются в африканских странах южнее пустыни Сахары, то есть в регионе, который можно назвать наименее приспособленным для стремительного увеличения народонаселения, причем ряд мусульманских стран отстает от них совсем недалеко (Ирак – 3,8 и Иордания – 3,4 ребенка на женщину детородного возраста). Такой прирост населения послужит значительным прессом одновременно для имеющихся ресурсов и государственной политики. Но страны со стремительно убывающим населением тоже оказываются в большой беде. Народам многих европейских стран придется рассчитывать на переселенцев из других государств, чтобы они позаботились о состарившемся населении, если только не получится полностью переломить нынешнюю тенденцию, но в некоторых странах естественный уровень рождаемости в настоящее время настолько понизился, что будет очень трудно полностью исправить ситуацию. В Китае навязанная народу коммунистами политика «одна семья – один ребенок», казавшаяся благом, обернулась проклятием: на Западе считают, что население продолжает прирастать, но демографический состав китайского населения меняется очень быстро, и поэтому китайцы состарятся прежде, чем разбогатеют. Самое страшное заключается в том, что в нищете пребывает часть населения КНР, у которой больше детей, и так называемые городские средние классы, прежде всего подчинившиеся официальной политике.

Еще одним ключевым аспектом изменения состава населения сегодня следует назвать урбанизацию. С окончания XX века почти половина из нас обитала в городах. Город становится типичной средой обитания человека разумного. Урбанизация стала выдающимся изменением за время всей истории человечества. Ею знаменуется сам факт того, что города теряют свою изначальную убийственную для человека разумного роль. В прошлом высокие показатели смертности населения городов из-за самого уклада их жизни требовали постоянной демографической подпитки за счет родившихся в сельской местности переселенцев, поддерживавших численность городского населения на высоком уровне. В XIX веке городские жители в некоторых странах стали воспроизводиться в достаточных масштабах, чтобы обеспечить органичный рост городов. Результаты получились потрясающие; теперь можно назвать множество городов, число жителей которых считается буквально неисчислимым. В Калькутте в 1900 году уже насчитывался миллион горожан, а теперь их стало в 15 с лишним раз больше; в Мехико в начале XX века было каких-то 350 тысяч жителей, но в конце его уже 20 миллионов человек. Совсем иные впечатления можно получить от периодов более протяженных. В 1700 году в мире насчитывалось всего лишь пять городов с населением более полумиллиона жителей; в 1900-м к ним причисляли 43 города; а теперь в одной только Бразилии появилось семь городов с населением больше миллиона человек. Процесс в одних странах идет медленнее, чем в других, но приливная волна урбанизации до сих пор не ослабевает.

Динамика народонаселения и урбанизации одновременно требует мощного прироста мировых ресурсов. При грубом упрощении можно сказать, что кто-то голодал, но большинство жило вполне сытно. Миллионы человек могли погибать от голода, но до сих пор всемирного мальтузианского бедствия не случалось. Если бы наша планета была не в состоянии прокормить человечество, его численность была бы гораздо меньше. Насколько долго все это будет продолжаться – совсем другой вопрос. Эксперты пришли к заключению о том, что мы можем на достаточно долгое время рассчитывать на обеспечение продовольствием растущее народонаселение нашей планеты. Но в такого рода делах мы вторгаемся в сферы больших предположений, хотя само существование подобных надежд интересует каждого историка, так как эти предположения свидетельствуют о реальном текущем положении в мире, в котором вера в то, что все возможно, играет важную роль в составлении представления о том, что должно произойти. Рассуждая об этом, нам приходится признать следующий главный экономический факт современной истории, который особенно касается последней половины XX века: он принес беспрецедентное накопление богатства.

Для читателей нашей книги уже привычно видеть на своих телевизионных экранах душераздирающие картины голода и лишений несчастных людей. Однако приблизительно в половине стран мира продолжающийся с 1945 года экономический рост впервые в нашей истории воспринимается как данность. Несмотря на сбои и заминки, такой рост превратился в «норму» нашей жизни. Любое замедление темпов хозяйственного роста наподобие того, что наблюдается с 2008 года, теперь вызывает тревогу. В линейных показателях реальный экономический рост сохраняется во многих местах даже притом, что в силу сохраняющегося неравенства или высокого уровня рождаемости основная часть их населения до сих пор прозябает в нищете. На таком фоне реального уклада жизни даже еще в 1939 году считалось, что в мире можно рассчитывать на революцию.

Тем не менее обогащение человечества начинается отнюдь не с десятилетий после Второй мировой войны, ставших кое для кого золотым веком невиданного роста доходов. Соответствующие исторические корни подъема в сфере накопления богатства, позволившего успешно нести бремя взлета мирового народонаселения, уходят в историю намного глубже. В качестве одного из способов измерения обратимся к историческим фактам: вспомните, сегодня человек среднего достатка располагает приблизительно в девять раз большим богатством, чем такого же положения человек в 1500 году. Кто-то из любознательных экономистов подсчитал, что валовый внутренний продукт (ВВП) в мире сегодня в 185 раз больше, чем был в 1500 году. Но такую оценку следует считать не совсем корректной, так как практически не представляется возможным взвесить «ценность» новых товаров, а сам ВВП конечно же забыли разделить на гораздо большее число людей. Причем во многих странах этот ВВП распределяется крайне неравномерно.

Изменения в распределении ВВП на душу населения в долларах США

Богатство и численность человечества на самом деле имели тенденцию к увеличению более или менее параллельно вплоть до XIX века. Затем в отдельных системах хозяйствования начался намного опережающий другие страны рост накопления капитала. Еще в начале XX века шло полным ходом накопление капитала, к сожалению пережившее досадные откаты из-за двух мировых войн и массовых выступлений населения, вызванных пресловутой депрессией 1930-х годов, и его предстояло возобновить после 1945 года. Процесс накопления капитала с тех пор не прекращался, несмотря на серьезные препятствия и кричащие контрасты между противоположными системами хозяйствования. При всех громадных диспропорциях и провалах в ряде стран экономический рост приобрел гораздо большие масштабы, чем когда-либо раньше.

Отдельные показатели в приведенной выше таблице следует толковать осмотрительно, ведь они склонны к стремительному изменению, зато дают правдивое представление о пути, ведущем к обогащению на протяжении столетия. Как бы то ни было, но известная часть человечества все еще остается удручающе нищей. Даже с учетом недавних экономических рывков вперед Китай и Индия с точки зрения среднего дохода на душу населения остаются странами бедными. Но к беднейшим странам причисляют те, что подверглись разорению войной или эпидемическими заболеваниями, усугубившими изначальное бедственное их положение. В Бурунди в 2010 году ВВП на душу населения оценивался в 192 доллара США, а в Афганистане – в 362 доллара.

Причина того, что основные державы воздерживаются от военного противостояния друг с другом на протяжении столь длительного периода времени, несколько проясняется, если за главенствующий в мире людей фактор принять накопление капитала. После 1945 года не назвать нескольких лет, когда не возникали бы неоднократные кровавые мелкие или начальные вооруженные конфликты, в ходе которых ежедневно гибли мужчины и женщины, и число жертв войсковых операций или их последствий составляют сотни тысяч человек. Власти великих держав организовали множество вооруженных стычек, науськивая соперников друг на друга и держась в тени. Но все-таки от такого масштабного уничтожения человеческого и экономического капитала, как во время двух мировых войн, удержаться пока удается. Сдерживающим или поощряющим экономическую активность во многих странах фактором служит, как правило, соперничество великих держав на мировой арене, часто вызывающее обострение напряженности между ними. Этот фактор обеспечил множество технических прорывов, а также потребовал крупных капиталовложений и трансфертов по политическим мотивам, некоторые из них славно послужили увеличению реального изобилия.

Первые такие трансферты применялись в конце 1940-х годов, когда американцы своей помощью обеспечили восстановление послевоенной Западной Европы. Для успешного решения поставленной задачи было не обойтись без американской, образно говоря, динамо-машины, подающей энергию для возрождения тех же европейцев, как это случилось уже после 1918 года. Это стало возможным благодаря неимоверному подъему американской экономики в военное время, когда эту экономику удалось наконец-то избавить от довоенного застоя, наряду с недоступностью американской территории для физического воздействия со стороны противника. Объяснение причин применения американской экономической мощи в качестве содействия европейцам следует искать в преобладающих тогда обстоятельствах (важное место среди которых занимала холодная война). Поведение властей Америки определялось послевоенной напряженностью на международной арене; многие государственные деятели и предприниматели США продемонстрировали большие творческие способности в использовании открывшихся перед ними возможностей; на протяжении длительного времени не существовало альтернативного источника заемного капитала в таком масштабе; и наконец, большим подспорьем послужило то, что деятели различных стран уже перед концом войны позаботились об учреждении дееспособных ведомств для регулирования мировой экономики ради того, чтобы предотвратить любой возврат к практически фатальной экономической анархии 1930-х годов. Преобразование конфигурации экономической жизни мира таким образом начинается еще до 1945 года, то есть в военное время создаются Международный валютный фонд, Всемирный банк и принимается Генеральное соглашение по тарифам и торговле (ГАТТ). Экономическая стабильность, обеспеченная США в некоммунистическом мире после 1945 года, дала два десятилетия роста объема мировой торговли на уровне около 7 процентов в год в реальном исчислении, даже притом, что с окончанием холодной войны объем международной торговли вернулся к уровням, существовавшим до 1914 года.

Между 1945 и 1980 годами средний уровень тарифов на промышленные товары упал с 40 до 5 процентов и объем мировой торговли увеличился в пять с лишним раз.

На протяжении еще более долгого срока ученые и инженеры вносили свой вклад в экономический рост больше неформальными, подчас даже едва заметными способами. Продолжавшееся внедрение в практику научных знаний через технику, а также совершенствование и рационализацию технологических процессов и систем с целью повышения эффективности труда играли важную роль еще до 1939 года. С еще большей ролью, как в хорошей драме, они выступили на передний план и начали оказывать решающее воздействие после 1945 года. Общепризнанной считается их значимость в развитии сельского хозяйства, где улучшение началось задолго до того, как индустриализацию признали самостоятельным явлением. На протяжении тысячелетий земледельцы по чуть-чуть прибавляли свои доходы практически полностью с помощью древних методов, прежде всего расчитки и освоения целинных земель. До сих пор остается множество участков земли, которые при надлежащих вложениях труда можно приспособить под выращивание зерновых культур (и за последние 25 лет много было сделано, чтобы такую землю пустить в оборот, даже в столь перенаселенной стране, как Индия). Однако объяснения тому, почему объем мирового сельскохозяйственного производства в последнее время вырос настолько радикально, никто дать не может. Коренное объяснение этому находится в продолжении и ускорении аграрной революции, начавшейся на заре современной Европы и просматривающейся как минимум с XVII столетия. 250 лет спустя ее процесс значительно ускорился, благодаря по большому счету прикладной науке.

Задолго до 1939 года пшеницу удалось успешно выращивать на землях, на которых по климатическим причинам делать этого не удавалось. Специалисты в области генетики зерновых растений вывели новые сорта злаков, что считается одним из первых в XX веке научных вкладов в сельское хозяйство в масштабе далеко выходящем за пределы эмпирического «совершенствования» предыдущих времен; спустя относительно продолжительное время генетическое изменение зерновых сортов стало вызывать недоброжелательную критику. Еще большие вклады в мировые поставки продовольствия к тому времени осуществили регионы, где уже выращивали зерно с использованием усовершенствованных химических удобрений (первое из которых в промышленном масштабе появилось в XIX веке). В странах с передовым сельским хозяйством получила широкое распространение невиданная смена пропорции содержания азота в почве, ставшая основой повышенных урожаев.

Затраты на них включают огромные расходы на потребленную электроэнергию, однако опасения по поводу экологических последствий стали появляться в 1960-х годах. К тому времени наряду с более плодородными удобрениями стали применять еще и действенные гербициды с инсектицидами. В это же время в развитых странах неимоверно выросло использование в сельском хозяйстве машинного оборудования. В 1939 году наиболее механизированное сельское хозяйство в мире в расчете одной лошадиной силы на обработанный акр принадлежало Англии; тогда тем не менее английские фермеры все еще выполняли львиную долю своей работы с помощью лошадей, тогда как уборочные комбайны (уже известные в США) на полях Англии встречались редко. Но механизации подвергались не одни только полевые работы. С приходом электричества внедрялось машинное доение коров, принудительная сушка зерна, молотьба, обогрев помещений для зимовки скота. В наше время облегчение труда человека на селе доверяется компьютеру и средствам автоматизации технологических процессов; сельскохозяйственные трудовые ресурсы в развитых странах мира продолжают сокращаться, а отдача с акра возделываемой земли растет, причем новый прирост урожайности обещают растения, подвергшиеся так называемой генетической модификации.

При всем этом, как ни парадоксально, сегодня в мире натуральным хозяйством на селе занимается больше людей, чем было в 1900 году, просто потому, что народу стало больше. Правда, доля обрабатываемой ими земли и выращиваемых зерновых культур в стоимостном выражении сократилась. Около половины продовольствия в мире поставляют 2 процента фермеров, живущих в развитых странах. Крестьянство в Европе стремительно исчезает, как оно исчезло в Великобритании 200 лет назад. Но такие изменения распространяются неравномерно. Россия традиционно считалась одной из великих стран с мощной аграрной системой хозяйствования, но в 1947 году ее народ подвергся суровому испытанию голодом.

Локальные рецидивы нехватки продовольствия до сих пор угрожают народам стран, отличающихся большим и стремительно растущим народонаселением, где нормальным явлением считается натуральное сельское хозяйство, а его отдача остается низкой. Накануне Первой мировой войны урожайность пшеницы на британских полях в расчете на акр уже в два с лишним раза превышала ее урожайность в Индии; к 1968 году разрыв достиг пятикратного размера. За тот же период времени американцы подняли урожайность риса с 4,25 почти до 12 тонн на акр, тогда как в Бирме, когда-то считавшейся «рисовой кладовой Азии», она увеличилась всего лишь с 3,8 до 4,2 тонны. В 1968 году один земледелец в Египте обеспечивал продовольствием чуть больше одной семьи, зато в Новой Зеландии один работник фермы мог прокормить сорок человек. И пусть даже к началу XXI века отставание в урожайности в ряде стран так называемого развивающегося мира несколько сократилось, в подавляющем большинстве африканских и некоторых южноазиатских регионов сохраняются отчаянно низкие аграрные показатели.

Передовые в остальных сферах экономики страны отличаются и величайшей сельскохозяйственной производительностью. Находящиеся в нужде страны лишены возможности производить зерновые культуры дешевле, чем в передовых промышленных государствах. Одно время наблюдался парадокс: русские, индийцы и китайцы, выращивавшие большое количество хлебного зерна и риса, закупали американскую и канадскую пшеницу. Различия между развитыми и отсталыми странами за десятилетия расширились неимоверно. Примерно половина человечества в наши дни потребляет около шести из семи частей материальных благ, произведенных в мире; на вторую половину приходится все остальное. Самым экстравагантным потребителем, безусловно, остается народ Соединенных Штатов Америки, ушедший далеко вперед от народов остальных стран планеты. В 1970 году пять или около того американцев из сотни остальных жителей планеты потребляли около 40 из 100 баррелей нефти, добывавшихся в мире ежегодно. В год на американца приходилось около четверти тонны бумажных изделий; соответствующий показатель для Китая не доходил до 10 килограммов. Потребление электроэнергии в Китае на все цели без исключения в год в то время приравнивалось (как утверждают) к расходу электричества американцами на свои кондиционеры. Объем выработки электроэнергии представляется одним из нагляднейших показателей для проведения сравнения, так как относительно мало электроэнергии продается за рубеж и львиная ее доля потребляется на территории страны, где она произведена. В конце 1980 года в США объем выработки электроэнергии без малого в 40 раз превышал количество электроэнергии на душу населения в Индии и в 23 раза – в Китае, а вот Швейцария отставала от США всего лишь на 30 процентов.

Разница между богатыми и бедными странами во всех уголках все больше бросается в глаза как раз после 1945 года, и дело даже не в том, что бедные стали еще беднее, а в том, что богатые непомерно разбогатели. Совсем редкие исключения можно обнаружить в относительно богатых (по стандартам мировой бедноты) экономиках СССР и Восточной Европы, где само руководство государств и выверты административно-командной системы тормозили рост и даже сводили его на нет. За этими исключениями даже захватывающее дух увеличение производства (в некоторых азиатских странах, например, сельскохозяйственное производство между 1952 и 1970 годами увеличилось больше, причем намного, чем в Северной Америке) совсем редко служило улучшению положения бедных стран относительно стран богатых из-за неравенства и увеличения народонаселения. Богатые страны в любом случае начали с более высокого уровня развития.

Притом что их положение друг относительно друга могло измениться, страны с высочайшим уровнем жизни в 1950 году все еще по большому счету располагают им сегодня (а ведь к ним присоединилось несколько богатых восточноазиатских стран). Речь идет о ведущих индустриальных странах. Их экономические показатели на душу населения сегодня выглядят самыми щедрыми, а пример побуждает народы бедных стран искать собственное спасение в экономическом росте, который слишком часто толкуется примитивно как индустриализация. Следует признать, что ведущие промышленные державы сегодня не очень-то напоминают своих предшественников из XIX века; прежние предприятия тяжелой и обрабатывающей промышленности, долгое время остававшиеся хребтом экономической мощи, больше не могут служить простыми и достаточными категориями благосостояния такой державы. Некогда основные отрасли промышленности в ведущих странах утратили свою былую роль. Из трех крупнейших металлургических держав 1900 года первые две (Соединенные Штаты Америки и Германия) 80 лет спустя все еще оставались среди пяти ведущих мировых производителей металла, но находились на третьем и пятом местах соответственно; Соединенное Королевство (третья держава в 1900 году) в той же самой мировой шкале стоит на десятом месте совсем рядом с Испанией, Румынией и Бразилией. В наши дни в Польше варят больше стали, чем в Соединенных Штатах Америки столетие назад. К тому же новейшие отрасли промышленности подчас надежнее приживаются в развивающихся странах, где обнаруживаются условия для их более быстрого развития, чем в странах со зрелой экономикой. Таким образом, народ Тайваня к 2010 году заработал для своей страны ВВП на душу населения, почти в 14 раз превышающий ВВП на ту же душу в Индии, а в это время в Южной Корее он был больше в 15 раз.

Экономический рост в XX веке часто наблюдался в новых секторах. Их примерами служит изготовление электроники и пластмассы, то есть товаров, едва ли существовавших даже в 1945 году. Не стоит забывать и о новых энергоносителях. Уголь в XIX веке заменил водяной поток и дрова в качестве основного источника энергии для промышленных предприятий, но задолго до 1939 года наряду с ним нашли такое же применение гидроэлектроэнергия, нефть и природный газ; совсем недавно к ним добавили энергию, выделяющуюся в результате ядерной реакции. Промышленный рост послужил повышению стандартов жизни населения, так как затраты на электроэнергию пошли вниз, а с ними и транспортные издержки. Громадное значение придается одной конкретной новации. В 1885 году люди изготовили первое транспортное средство, приводимое в движение за счет мотора внутреннего сгорания топлива. В этом моторе энергия, полученная от сжигания топливной смеси, использовалась для приведения в движение поршня в его цилиндре вместо того, чтобы передаваться ему через пар, произведенный в котле с подогревом внешним пламенем. Девять лет спустя пришла очередь четырехколесного хитроумного изобретения, изготовленного в мастерской французской компании «Панар», в котором можно разглядеть далекого предка современного автомобиля. Господство в выпуске автомобилей на протяжении следующего десятилетия или около того принадлежало Франции и Германии, и эти автомобили оставались забавой богатых чудаков. Так выглядит предыстория автомобиля. Автомобильная история началась в 1907 году, когда американец Генри Форд наладил поточную линию для сборки своего знаменитого авто под маркой «Модель T». Цену для этого предназначавшегося массовому потребителю товара назначили относительно низкую. К 1915 году с конвейера «Форда» ежегодно сходил миллион автомобилей, и к 1926 году «Модель T» стоила меньше 300 долларов США. Новому товару сопутствовал огромный коммерческий успех.

И социально-экономической революции тоже. Генри Форд изменил сам наш мир. Предоставив в распоряжение народных масс нечто, прежде считавшееся роскошью, и обеспечив им мобильность, недоступную даже миллионеру 50 лет назад, он сыграл такую же значительную роль, как внедрение железнодорожного транспорта. Такому удобству в передвижении суждено было распространиться на весь мир, и тоже с огромными последствиями. Одним из результатов стало появление автомобильной промышленности глобального масштаба, и эта промышленность подчас занимала господствующее положение среди промышленных секторов того или иного государства, а в конечном счете обеспечивала крупномасштабную международную интеграцию; в 1980-х годах восемь крупных производителей выпускали три из четырех автомобилей во всем мире. Автомобилестроение к тому же стимулировало огромные инвестиции в прочие секторы экономики; считаные годы назад половина роботов, используемых в мировой промышленности, стояла на конвейерах автомобильных заводов по сварке кузовов, а еще четверть – на их покраске. На протяжении того же самого периода времени автомобильное производство мощно стимулировало спрос на нефть. Огромное количество народу пришлось занять в сфере поставок топлива и прочих услуг, без которых владельцам автомобилей было не обойтись. Капиталовложение в дорожное строительство превратилось в главную заботу правительств, как это было во времена Римской империи.

Форду, как и многим другим великим революционерам, пришлось самому пускать в дело изобретения других людей. В процессе своей деятельности он к тому же внес изменения в оборудование рабочего места. Следуя его примеру, производители потребительских товаров внедрили конвейерное изготовление на своих предприятиях. На конвейерных производствах Форда кузов автомобиля постепенно перемещался от одного рабочего к следующему, каждый из которых выполнял требующую минимальной затраты строго отведенного времени простейшую операцию, которой он (или позже она) владел в совершенстве. В скором времени обнаружились психологические последствия такой технологии для работников конвейера, но Форд сам увидел, что такая монотонная работа может свести с ума, и платил за нее большие деньги (тем самым он облегчал своим рабочим покупку его автомобилей). Этот великий человек тем самым сделал еще один вклад в прочие фундаментальные социальные изменения неоценимого общекультурного значения – он осуществил подпитку экономического процветания через увеличение покупательной способности населения и одновременно повышение его спроса на товары.

Некоторые сборочные конвейеры в наше время оснащаются исключительно роботами. Величайшее техническое нововведение, сказавшееся на ведущих индустриальных сообществах после 1945 года, внедрено в огромной сфере, получившей по-настоящему всеобъемлющее название «индустрия информационных технологий», которая представляет собой сложную науку по разработке, созданию и применению электронно-вычислительных машин, предназначенных для обработки всевозможной информации. Не многие новаторские волны в истории техники накатывались столь стремительно. Применение изобретений, сделанных во время одной только Второй мировой войны, получило широкое внедрение в сфере услуг и производственных процессах за считаные десятилетия. Самым наглядным примером можно назвать распространение в мире «компьютеров» – электронно-вычислительных процессоров, впервые появившихся в 1945 году. Стремительное повышение скорости обработки данных, сокращение размера процессора и совершенствование визуальных характеристик монитора принесли огромное увеличение объема информации, предназначенной для ввода и обработки за расчетный отрезок времени.

Количественное изменение вызвало качественные преобразования. Технические операции, о которых до настоящего времени даже мечтать не приходилось из-за массы связанных с ними данных, теперь стали возможными. Никогда раньше интеллектуальная активность так сразу не ускорялась. Более того, одновременно с революционным ростом мощности компьютеров наблюдалось повышение их доступности, понижение стоимости и массы. Всего лишь через 30 лет микрочип размером с кредитную карту обеспечил выполнение задания, которое изначально было по силам ЭВМ размером со среднюю британскую гостиную. В 1965 году было замечено, что вычислительная мощность микросхемы удваивается каждые полтора года; две тысячи или около того транзисторов наносилось на микросхему 30 лет назад, теперь же их число приближалось к нескольким миллионам. Преобразовательные воздействия информационных технологий нарастали в геометрической прогрессии, причем в любой сфере человеческой деятельности – от ведения денежного обращения и военных действий до обучения и порнографии.

Компьютеры конечно же занимают только одну главу пространного повествования о развитии и новациях в передаче на расстояние всех наименований, начиная с достижений в физическом и механическом перемещении товаров и людей. Главные достижения XIX века приписывали применению пара на сухопутных и морских путях сообщения, а позже – электричеству и двигателю внутреннего сгорания. В воздух поднимались воздушные шары, и первые управляемые воздушные суда, называемые с тех пор «дирижаблями», бороздили небо еще до 1900 года, но уже в 1903 году удалось совершить первый полет с человеком на борту аппарата «тяжелее воздуха» (то есть аппарата, подъемная сила которого обеспечивалась не с помощью мешков, наполненных газом легче воздуха). Так началась новая эпоха механических перевозок; 100 лет спустя стоимость товаров, перевозившихся через крупнейший аэропорт Лондона, превышала стоимость товаров, проходивших через любой британский морской порт. Миллионы пассажиров теперь регулярно летают на самолете с деловыми и профессиональными заданиями, а также на отдых, и полеты стали доступными для частных лиц, чего нельзя было себе представить в начале XX века.

В области передачи информации усовершенствования продвинулись настолько далеко, что речь пошла об очередной революции. Суть ее состояла в отделении информационного потока от всякого физического соединения между источником и сигналом. В середине XIX века столбы с проводами электрического телеграфа уже превратились в привычные предметы местности, сопровождавшие железнодорожные магистрали, и начался процесс соединения континентов с помощью подводных электрических кабелей. Основой системы передачи информации все еще оставались физические соединения. Затем Генрих Рудольф Герц обнаружил существование радиомагнитных волн, и к 1900 году ученые приступили к использованию теории электромагнитных излучений в надежде на изобретение способа передачи первых буквально беспроводных сообщений. Для передатчика и приемника больше не требовалось какого-либо физического соединения. Знаменательным событием начала XX века стала отправка первого радиосообщения через Атлантику. Именно в 1901 году итальянский изобретатель Г. Маркони представил публике свое творение в виде беспроводного приемопередатчика (воспроизводившего изобретение А.С. Попова). 30 лет спустя практически никто из многих миллионов владельцев радиоприемников уже не заботился о необходимости держать окна открытыми, чтобы мистические «волны» поступали к ним беспрепятственно, а мощные широковещательные системы появились во всех основных странах мира.

За несколько лет до этого состоялась первая демонстрация устройств, на основе которых позже появилось телевидение. В 1936 году открылась первая регулярная служба программного телевещания корпорации Би-би-си; через 20 лет передачи телевещания считались обычным делом в ведущих индустриальных обществах, а теперь ими охвачен буквально весь мир. Как и с приходом печатного станка, у новой среды передачи информации нашлась масса сфер применения, но для получения полного представления об их значении эти применения следует оценивать в контексте современной эпохи развития средств передачи информации в целом. Подобно печатному делу сосчитать сферы применения радиовещания просто невозможно, хотя с политической и социальной точки зрения они выглядят инертными или, наоборот, обоюдоострыми. Телеграфная и радиосвязь неимоверно ускорили процесс передачи информации, что было на руку не только властям, но и их противникам. Двурушничество работников телевидения проявилось еще быстрее. Они могли передавать сюжеты о событиях, которые дальновидные власти хотели бы скрыть от пристального взора сотен миллионов любознательных телезрителей, к тому же телевизионщики всегда занимались формированием общественного мнения в интересах тех, кто их содержит.

К концу XX века к тому же все поняли, что Интернет, ставший последним важным достижением в сфере информационных технологий, тоже может служить далеко не одним только благим целям. Созданная сотрудниками Управления перспективного планирования научно-исследовательских работ министерства обороны США (ARPAnet) в 1969 году, к 2010 году сеть Интернета насчитывала уже 2 миллиарда постоянных пользователей, многие из которых проживали в развивающихся странах. К тому времени благодаря обеспеченной им легкости передачи информации удалось коренным образом изменить конъюнктуру мировых рынков и повлиять на внешнюю и внутреннюю политику как в открытых политических системах, так и в авторитарных государствах. Неугомонные пользователи Интернета умудрились спровоцировать заметные политические изменения и даже революции. Электронная торговля, представляющая собой приобретение и сбыт потребительских товаров и услуг через Интернет, превратилась в главную сферу торговли в США еще в начале 2000-х годов, причем богатейшими и влиятельнейшими на этом рынке числятся такие компании, как Amazon и eBay. К 2005 году электронная почта вытеснила почтовые службы в качестве предпочтительного способа общения в Северной Америке, Европе и ряде стран Восточной Азии. Однако в то же время львиная доля постоянно растущей скорости передачи информации через Интернет используется любителями порнографической продукции или лудоманами, переключившимися на интерактивные игры. И в условиях, когда возможности Интернета по большому счету тратятся впустую, социальные различия между теми, кто проводит свою жизнь в сети этого Интернета, и теми, у кого доступ к нему отсутствует, стремительно увеличиваются.

К 1950 году современная промышленность прямо или косвенно, наглядно или скрытно уже зависела от науки и ученых. Кроме того, воплощение плодов фундаментальной науки в конечные товары происходило к тому времени зачастую очень быстро, и этот процесс продолжал ускорение в подавляющем большинстве технических областей. Заметное расширение сферы применения легкового автомобиля после освоения принципа работы двигателя внутреннего сгорания потребовало около половины столетия; в наши дни с помощью интегральной микросхемы (микрочипа) удалось создать портативные компьютеры приблизительно лет за десять. Технический прогресс все еще остается единственным путем, на котором большое количество народу осознает всю важность для него науки. Однако следует отметить важные изменения в средствах, путем которых наука стала определять контуры его жизни. В XIX веке львиная доля практических результатов научных исследований все еще зачастую оказывались побочными продуктами научной любознательности. Иногда они даже выглядели простой случайностью. К 1900 году в данной сфере начались коренные перемены. Кое-кто из ученых увидел смысл в сознательно направляемых и сосредоточенных на конкретных целях исследованиях. 20 лет спустя руководство крупных промышленных компаний разглядело в научных исследованиях достойную сферу для своих капиталовложений, пусть даже в совсем небольших размерах. Ряд отраслевых научно-исследовательских департаментов в конечном счете разросся до огромных совершенно самостоятельных учреждений, появившихся в областях нефтехимии, производстве пластмасс, электроники и медицинской биохимии.

В наши дни рядовой гражданин развитой страны не в состоянии жить без опоры на достижения прикладной науки. Проникновение ее буквально во все сферы жизни современного человека наряду с производящими глубочайшее впечатление достижениями послужило одной из причин постоянно растущего признания роли науки. Наука нуждается в больших деньгах. Кавендишской лаборатории при Кембриджском университете, например, в которой до 1914 года выполнялись фундаментальные эксперименты в области ядерной физики, в то время выделялась субсидия в размере около 300 фунтов стерлингов в год (приблизительно полторы тысячи долларов США по курсу валют того времени). Когда во время войны 1939–1945 годов британцы с американцами решили, что главные усилия необходимо сосредоточить на изобретении ядерного оружия, на Манхэттенский проект (как его назвали), по имеющимся оценкам, потратили столько же средств, сколько ушло на все научные исследования, проводившиеся человечеством с начала летописных времен.

Такие громадные суммы, а им предстояло существенно увеличиться во времена холодной войны, знаменуют собой еще одно судьбоносное изменение – важность науки стали признавать правительства. Остававшаяся на протяжении многих веков объектом исключительно случайных эпизодов покровительства со стороны государства наука теперь превратилась в предмет главной политической заботы. Одни только власти достаточно богатых государств располагают ресурсами в масштабе необходимом для воплощения в жизнь некоторых открытий, сделанных после 1945 года. Главную пользу от науки эти власти видели в усовершенствовании вооружений, что объясняет огромные капиталовложения в науку Соединенными Штатами и Советским Союзом. Возрастающий интерес и участие властей, однако, не означали, что наука превратилась в ограниченную национальными рамками сферу деятельности. Скорее все было совсем иначе. Традиция международного общения ученых разных стран представляется одним из самых благородных наследий великого века науки, начавшегося в XVII столетии, но даже без этой традиции наука все равно преодолела бы национальные границы в силу чисто теоретических и технических причин.

В очередной раз нам приходится иметь дело со сложным и глубоким историческим контекстом. Уже к 1914 году стало ясно, что границы между отдельными науками, которые определялись понятными и полезными пределами конкретной области исследований с 1600-х годов, начинают размываться, а затем просто исчезать. Последствия этого процесса, однако, появились в полной мере только в самое последнее время. При всех достижениях великих химиков и биологов XVIII и XIX столетий именно физики внесли львиную долю изменений в научную картину XX века. Первый преподаватель экспериментальной физики в Кембриджском колледже Джеймс Клерк Максвелл в 1870-х годах издал труд, посвященный электромагнитным явлениям, с которым он впервые решительно вторгся в области, оставленные не тронутыми последователями Ньютоновой физики. Своей теоретической работой и экспериментальными исследованиями Дж. Максвелл поколебал незыблемые на тот момент представления о том, что Вселенная подчиняется естественным, постоянным и поддающимся наблюдению законам механического рода и что состоит она по существу из непроницаемой материи в различных ее комбинациях и вариантах расположения в телах. В эту картину теперь предстояло втиснуть вновь открытые электромагнитные поля, технические возможности которых сразу произвели на обывателей и ученых одинаково неизгладимое впечатление.

Решающий вклад в основание современной теории физической науки внесли между 1895 и 1914 годами Вильгельм Конрад Рентген, открывший рентгеновское излучение, Антуан-Генри Беккерель, обнаруживший радиоактивность, Джон Томсон, выделивший электрон, супруги Кюри, открывшие радиоактивные элементы полоний и радий, и Эрнест Резерфорд, исследовавший структуру атома. Они позволили по-новому взглянуть на материальный мир. Вселенную ученые начали представлять не в виде кусков материи, а как скопление атомов, которые представляют собой крошечные солнечные системы, состоящие из частиц, удерживаемых электрическими силами на орбитах в различных последовательностях. Эти частицы внешне ведут себя таким манером, что трудно определить различие между материей и электромагнитными полями. Кроме того, обнаруженное расположение частиц подвержено изменениям, поскольку по своей природе одно расположение способно уступать место другому и тем самым одни химические элементы превращаются в совсем другие элементы. Решающая роль принадлежит одному конкретному труду Э. Резерфорда, ведь в нем он поведал о том, что атомы обладают способностью к дроблению, так как их структура включает целую систему частиц. Такой вывод означал, что материя, даже на своем фундаментальном уровне, подвержена изменению. В скором времени ученые обнаружили две такие частицы – протон и электрон; остальные удалось выделить уже после 1932 года, когда Джеймс Чедвик открыл нейтрон. Ученый мир теперь обладал экспериментально подтвержденной картиной структуры атома в виде системы частиц. Но уже в 1935 году Э. Резерфорд заявил, что ядерная физика не будет иметь никакого практического применения, – и никто не поспешил его опровергнуть.

Ученые, занимавшиеся тогда радикально важной экспериментальной работой, не позаботились о том, чтобы сразу же внедрить новую теоретическую структуру взамен Ньютоновой системы. Она пришла только с затянувшейся революцией в теории, начавшейся в последних годах XIX века и достигшей кульминации в 1920-х годах. Дело касалось в основном двух различных комплексов проблем, которые дали начало работе, обозначенной терминами «теория относительности» и «квантовая теория». Пионерами в данной области считается Макс Планк и, несомненно, величайший ученый XX века Альберт Эйнштейн. К 1905 году они представили экспериментальное и математическое доказательство того, что ньютоновские законы движения бессильны объяснить факт, не подлежащий больше сомнению: то есть передача энергии в материальном мире происходит не равномерным потоком, а дискретными скачками – квантами, как их стали называть. М. Планк показал, что инфракрасное излучение (от, например, Солнца) испускается не по правилам физики Ньютона или непрерывно; он утверждал, что его вывод распространяется на передачу всех видов энергии. А. Эйнштейн утверждал, что свет распространяется не непрерывно, а импульсами. При всей огромной важности работы, проведенной за последующие 20 лет, вклад М. Планка считается наиболее заметным, но все равно оставалось множество открытых тем. Воззрения Ньютона объявили ущербными, но заменить их было нечем.

Между тем после проработки квантовой теории А. Эйнштейн в 1905 году издал труд, принесший ему самую широкую славу, в котором он изложил теорию относительности, предназначенную далеко не для средних умов. Речь фактически идет о доказательстве того, что пора отказаться от устаревших представлений, с которыми мы подходим к пространству и времени, а также массе и энергии. Таким образом, созрели условия для революции в науке, хотя потребовалось еще много времени для полного осознания ее последствий. Вместо трехмерной физики Ньютона А. Эйнштейн обратил внимание ученых на «пространственно-временную сплошную среду», в которой можно найти понимание взаимодействию пространства, времени и движения. Всему этому в скором времени удалось подыскать подтверждение астрономическим наблюдением явлений, для которых не нашлось достойного объяснения в ньютоновской космологии, зато обнаружилось место в теории А. Эйнштейна. Одно странное и неожиданное последствие труда, на котором держится теория относительности, представляло собой доказательство уравнения соотношений массы и энергии, которое он представил как E = mc², где E – энергия, m – масса, c – постоянная скорость света. Важность и точность этой теоретической формулировки удалось в полной мере оценить после более подробного изучения ядерной физики. К тому времени стало ясно, что отношения, наблюдающиеся, когда энергия массы преобразуется в тепловую энергию при делении ядер, тоже подчинялись его уравнению.

Как только удалось усвоить данные достижения, ученые продолжили попытки переписать законы физики, но далеко продвинуться у них не получалось до тех пор, пока в результате крупного теоретического прорыва, совершенного в 1926 году, не нашлось математической основы для наблюдений М. Планка и, разумеется, для всей ядерной физики. Это решающее достижение принадлежит в основном двум математикам Э. Шрёдингеру и В. Гейзенбергу, и решение пришло в то время, когда казалось, будто в квантовой механике заключалась безграничная способность объяснения явлений всех наук. Поведение частиц атома, наблюдаемое Э. Резерфордом и Н. Бором, поддавалось этому самому объяснению. Дальнейшая разработка их открытия привела к предположению о существовании новых ядерных частиц, например позитрона, должным образом обнаруженного в 1930-х годах. Открытие новых элементарных частиц продолжалось. С помощью квантовой механики, как казалось, открывалась новая эпоха в освоении физики.

К середине XX столетия в науке исчезло нечто большее, чем просто некогда признанный набор общих законов (и в любом случае оставалось верным то, что в повседневных целях физики Ньютона хватало для объяснения всего). В физике, из которой воззрения распространились на остальные науки, целостное понятие всеобщего закона сменилось концепцией статистической вероятности, лучшим методом, на который еще можно было надеяться. Идеи, а также содержание науки претерпевали изменение. Кроме того, границы между отраслями знаний рушились под натиском новых знаний, оригинальных теорий и новаторского инструментария. Все представители крупных традиционных отраслей науки скоро оказались не в состоянии прийти к единому мнению. Возникшие коалиции, занявшиеся переносом положений физической теории в невралгию или математики в биологию, понастроили новых барьеров на пути сотворения синтеза знаний, служившего мечтой ученых XIX века точно так же, как темпы приобретения новых знаний (некоторые из которых поступали в таких количествах, что переработать их можно было только с помощью компьютеров последних поколений) ускорились, как никогда раньше. Такого рода соображения никак не подрывали престиж ученых или веру в то, что они остаются главной надеждой человечества на достижение лучшего будущего для него. Сомнения, когда пришло их время, появились из иных источников, а не из неспособности произвести всеобъемлющую теорию, причем такую же понятную, какой была теория Ньютона. Между тем поток достижений в науке не убывал.

После 1945 года эстафетная палочка перешла от естественных наук к наукам биологическим или наукам, посвященным «жизни» человека. Их нынешний успех и перспективы корнями уходят в глубокое прошлое. С помощью изобретенного в XVII веке микроскопа впервые удалось обнаружить организацию живой ткани из дискретных элементов, названных клетками. В XIX веке исследователи уже знали, что клетки обладают способностью к делению и что они развиваются по отдельности. Авторы клеточной теории, широко признанной к 1900 году, выдвинули предположение о том, что отдельные ячейки в период их собственной жизни обеспечивают надежный подход к исследованию жизни как таковой, а воздействие на них химическими препаратами стало одним из магистральных направлений биологических исследований. Еще одно магистральное направление в биологической науке XIX века обеспечивалось новой дисциплиной под названием генетика, специалисты которой занимаются исследованием явления наследования потомками черт родителей. Ч. Дарвин назвал наследование механизмом воспроизведения черт, сохраняющихся в ходе естественного отбора. Первые шаги к осознанию механизма, обеспечивающего процесс наследования черт предков, сделал австрийский монах по имени Грегор Мендель в 1850-х и 1860-х годах. По результатам нескольких серий скрупулезных экспериментов по выведению новых сортов гороха Г. Мендель пришел к заключению о существовании передающихся по наследству элементов, несущих в себе черты, присущие родителям и переходящие потомкам. В 1909 году один датчанин присвоил им название гены.

Постепенно приходило понимание самой химии клеток, а на основе этого и признание физической действительности генов. В 1873 году ученые уже установили присутствие в ядре клетки вещества, способного воплотить самый фундаментальный детерминант всей живой материи. Проведенные тогда эксперименты показали видимое глазу местоположение генов в хромосомах, а в 1940-х годах обнаружилось, что через гены регулируется химическая структура белка как наиважнейшего компонента клеток. В 1944 году совершен первый шаг на пути к установлению некоего действующего начала изменений в определенных бактериях и тем самым в регулировании белковой структуры. В 1950-х годах его наконец-то определили как ДНК, физическую структуру которой (в виде двойной спирали) установили в 1953 году. Первостепенная важность этого вещества (его полное название – дезоксирибонуклеиновая кислота) состоит в том, что оно выступает в качестве носителя генетической информации, определяющей синтез белковых молекул в период зарождения жизни. Наконец-то появился доступ к химическим механизмам, лежащим в основе разнообразия биологических явлений. В физиологическом и, возможно, психологическом плане тут потребовалось беспрецедентное преобразование воззрения человека на самого себя, сравнимое разве что с распространением дарвинистских идей в предыдущем веке.

Выявление и анализ структуры ДНК относится к категории заметнейших шагов на пути к подчинению природы человеком, изобретению новых форм жизни. Уже в 1947 году вошло в обращение слово «биотехнология». В очередной раз с новыми научными знаниями в обиход к тому же вошли новые определения областей исследований, а также новые сферы их применения. Как и «биотехнология», во всех языках мира стремительно прижились такие термины, как «молекулярная биология» и «генная инженерия». В скором времени обнаружилось, что гены некоторых организмов подвержены принудительным изменениям, дающим исходным организмам новые, желательные исследователю особенности; через управление процессами их роста дрожжи и другие микроорганизмы можно заставить произвести новые вещества, так же как ферменты, гормоны или другие химические препараты. Так возникли первые сферы применения новой науки; наконец-то появилась возможность для того, чтобы постичь технологию, а также оценить данные, накопленные опытным путем и неофициально в течение тысяч лет в процессе выпекания хлеба, варки пива, изготовления вина и сыра. С помощью генетической модификации бактерий теперь появилась возможность вырастить новые соединения. К концу XX века три четверти соевых бобов, выращивавшихся на территории США, изначально получили из семян, подвергшихся генетической доработке, одновременно в таких ведущих аграрных странах, как Канада, Аргентина и Бразилия, тоже выращивали огромные объемы зерновых культур с доработанным генетическим кодом.

Обращает на себя большое внимание тот факт, что к концу 1980-х годов полным ходом шли международные совместные исследования по проекту изучения генома человека. Практически невообразимой честолюбивой задачей было составление схемы генетического аппарата человека. Предполагалось определить положение, структуру и функцию каждого гена человека, которых, как говорили, в каждой клетке насчитывается от 30 до 50 тысяч, а каждый ген состоит из порядка 30 пар четырех базовых химических элементов, формирующих генетический код. К концу столетия ученые объявили об успешном завершении данного проекта. (Прошло совсем немного времени, и состоялось отрезвляющее открытие, заключавшееся в том, что у человека всего лишь приблизительно в два раза больше генов, чем у мушки дрозофилы, то есть намного меньше, чем изначально предполагалось.) Открылась дверь в великое будущее для управления природой на новом уровне, а что такое будущее означает, можно увидеть в шотландской лаборатории, где успешно вывели первую «клонированную овечку». Уже появилась реальная возможность выявления генов с изъяном и замены некоторых из них на здоровые. Социальные и терапевтические последствия такого открытия выглядят грандиозными, как и его последствия для самой истории.

К началу нового столетия все прекрасно понимали, что генной инженерии суждено во многом сформировать наше будущее, даже невзирая на разногласия, возникшие у многочисленных участников программ исследований в данной области. «Новые» микроорганизмы, созданные генетиками, теперь доведены до патентоспособного уровня, и поэтому во многих странах мира можно заняться их производством в промышленном объеме. Точно так же генетически модифицированные зерновые культуры используются в интересах увеличения их урожайности через создание устойчивых к неблагоприятным климатическим условиям сортов, к тому же повышенной продуктивности. Тем самым у жителей ряда областей впервые появляется возможность обрести самообеспечение основными продовольственными товарами. Однако при всей очевидной пользе биотехнология вызывает большие сомнения с точки зрения абсолютной безопасности для всего рода людского продовольствия, подвергшегося генетической модификации. Совсем не факт, что такое продовольствие не навредит человеческому организму. К тому же в сфере генетики наблюдается укрепление господства крупных транснациональных корпораций, причем как в сфере научных исследований, так и в производстве продовольствия в мировом масштабе. Такого рода опасения по вполне понятным причинам особенно усилились, когда начались генетические исследования человеческого материала, такого как стволовые клетки, извлекаемые из эмбрионов. Многие ученые не могут понять, почему проблемы, с которыми они имеют дело, вызывают большую озабоченность у представителей общественности, связанную главным образом с трагическим опытом истории XX века.

Потрясающей стремительности прогресса в таких делах мы во многом обязаны тому обстоятельству, что постоянно повышается производительность компьютера, то есть еще одному средству ускорения научных достижений, обеспечивающих одновременно подстегивание процесса внедрения в быт новых знаний и наполнение мира устоявшихся представлений и ориентиров новыми идеями, которые должны брать в расчет обыватели. Все-таки нам по-прежнему труднее, чем когда бы то ни было, разглядеть, что такими вызовами подразумевается или обозначается. При всех громадных нынешних достижениях деятелей науки о жизни трудно отказаться от ощущения того, что их заслуги доступны мизерному меньшинству человечества, особенно когда речь заходит о сокровенных вопросах, возникших с самого начала истории: вопросы сотворения жизни и предотвращения смерти.

На короткий период времени в середине XX века внимание ученых, представляющих всю мощь науки, перенеслось с земли на небеса. Исследование космического пространства могло бы однажды затмить по своей важности остальные исторические процессы (подробнейшим образом описанные в настоящем труде), но до сих пор такого не произошло. Тем не менее у нас появились все основания для предположения о том, что род людской по-прежнему располагает потенциалом для преодоления невиданных проблем, и подтверждением этому служит самый наглядный пример человеческого господства над природой. Для подавляющего большинства народа космическая эра началась в октябре 1957 года, когда беспилотный сателлит под названием «Спутник-1» советские ученые вывели с помощью космической ракеты на орбиту Земли, и в скором времени его можно было различить на этой орбите по исходящим с него радиосигналам. Политический резонанс этого события прозвучал на весь мир: с запуском «Спутника-1» рухнуло представление о том, будто Советский Союз в области передовой науки и техники далеко отстал от США. Однако вся важность данного события была затушевана из-за соперничества сверхдержав, отчего на первый план вышли совсем иные соображения для большинства сторонних наблюдателей. На самом же деле закончилась эпоха, когда путешествие человека в космос все еще ставилось под сомнение. Тем самым практически случайно ознаменовался прорыв в исторической непрерывности, не уступающий по важности открытию Америки европейцами или промышленной революции.

Мечты об исследовании космоса можно обнаружить в конце XIX и начале XX века, когда их представили вниманию западной общественности в произведениях литературного жанра фантастики такие писатели, как Жюль Верн и Герберт Уэллс. Истоки космической техники уходят в историю настолько же глубоко. Советский ученый Константин Эдуардович Циолковский спроектировал многоступенчатые ракеты и разработал многие базовые принципы космического путешествия (он к тому же популяризировал свое страстное увлечение в литературных произведениях) задолго до 1914 года. Первая советская ракета, оснащенная жидкостным реактивным двигателем, поднялась в воздух (на 5 километров) в 1933 году, а двухступенчатая ракета – шесть лет спустя. Масштабная ракетная программа у немцев появилась во время Второй мировой войны, а американцы воспользовались ее положениями, чтобы в 1955 году начать воплощение в жизнь собственной подобной программы.

Американская программа стартовала с более скромным аппаратным обеспечением, чем та, которая имелась у Советского Союза (располагавшего определяющей инициативой), и первый американский спутник весил всего лишь чуть больше килограмма («Спутник-1» весил без малого 70 килограммов). Широко разрекламированная в прессе попытка запуска американской ракеты пришлась на конец декабря 1957 года, но ракета не полетела, а загорелась на старте. Американцы в скором времени проведут успешный пуск более совершенной ракеты, но через месяц после «Спутника-1» в Советском Союзе уже поднимут на орбиту Земли «Спутник-2», представлявший собой поразительное достижение в науке и технике весом полтонны, а на борту у него в космос отправится дворняжка черно-белого окраса по кличке Лайка. На протяжении почти полугода «Спутник-2» вращался вокруг Земли на виду у всего обитаемого мира. Причем тысячи любителей собак пришли в ярость, так как возвращения Лайки на Землю программой эксперимента не предусматривалось.

Советская и американская космические программы к тому времени несколько отличались. В Советском Союзе основывались на своем довоенном опыте и делали акцент на мощности и размере своих ракет, способных нести большой полезный вес, и в этом советские конструкторы продолжали сохранять превосходство. Военное предназначение советской космической программы просматривалось с большей очевидностью, чем в (не столь наглядном) сосредоточении американцев на сборе данных и разработке измерительных приборов. Прошло совсем немного времени, и развернулась упорная борьба за престиж, но, когда люди говорили о «космической гонке», сами соперники преследовали несколько отличные цели. За одним большим исключением (желание первыми вывести человека в космическое пространство) их технические решения выглядели не очень-то подверженными влиянию достижений друг друга. Разница вполне прояснилась, когда американский спутник по программе «Авангард», сгоревший на стартовом столе в декабре 1957 года, успешно достиг заданной орбиты в марте следующего года. При всем своем крошечном размере он ушел гораздо глубже в космос, чем все предыдущие спутники, и представил более ценную научную информацию относительно его размера, чем какой-либо другой спутник. Ему суждено провести на орбите еще пару столетий или около того.

В освоении космоса посыпались новые достижения с обеих сторон. В конце 1958 года успешно запущен первый спутник обеспечения связи (его послали на орбиту американцы). В 1960 году американцы опять стали «первыми» – вернули из космоса капсулу. Советские конструкторы ответили запуском и возвращением «Спутника-4» весом 4,5 тонны с двумя собаками на борту, которые стали первыми живыми существами, выведенными в околоземное пространство и вернувшимися на Землю живыми и здоровыми. Весной следующего года, 12 апреля, стартовала в космос советская ракета с человеком на борту. Звали его Юрий Алексеевич Гагарин. Он приземлился 108 минут спустя после одного облета вокруг Земли по космической орбите. Так спустя четыре года после запуска «Спутника-1» началось освоение космоса человеком с помощью обитаемых аппаратов.

Стимулируемый большим желанием компенсировать недавний публичный позор в отношениях США с Кубой президент Д. Кеннеди в мае 1961 года предложил до конца десятилетия подготовить высадку американца на поверхность Луны (первый рукотворный объект уже разбился при посадке на нее в 1959 году) и возвращение его живым на Землю. Его публично объявленные мотивы для постановки такой задачи американским ученым забавно сравнить с тем, что подвигло правителей Португалии и Испании XV века оказывать поддержку своим мореплавателям, прославленным Фердинанду Магеллану и Васко да Гаме. Во-первых, такого рода задумка выглядела приличной национальной задачей; во-вторых, речь шла о большом престиже (президент США вставил в свою речь слова «призванный произвести огромное впечатление на все человечество»); в-третьих, дело представляло большую важность для исследования космического пространства; и, в-четвертых, предусматривались (непонятно зачем) невиданные трудности и финансовые затраты. Д. Кеннеди ничего не сказал по поводу прогресса науки, коммерческого или военного превосходства или о том, что на самом деле казалось его истинной целью – опередить в высадке человека на Луну Советский Союз. Удивительно, но его проект не встретил никаких возражений, и первые деньги в скором времени правительство ассигновало.

В начале 1960-х годов Советский Союз продолжал демонстрировать замечательный прогресс в космической сфере. Народы мира пережили, быть может, самое большое восхищение СССР, когда в 1963 году в космос отправили женщину, но техническая компетентность советских инженеров-конструкторов лучше всего проявлялась в размерах их космических кораблей (экипаж из трех человек русские отправили на околоземную орбиту в 1964 году), а на следующий год они обеспечили осуществление первого «выхода в открытый космос», когда один из членов экипажа покинул борт своего космического корабля и парил снаружи во время нахождения его на орбите (надежно прикрепленным к космическому аппарату посредством «пуповины» жизнеобеспечения). Советские ученые готовились к новым важным достижениям в разработке техники стыковки космических кораблей на орбите Земли, но после 1967 года (в том году космос взял первую человеческую жертву, когда после выполнения задания на орбите, уже во время возвращения на Землю погиб советский космонавт) мировое восхищение досталось американцам. В 1968 году они добились сенсационного успеха, отправив космический корабль с экипажем из трех человек на орбиту вокруг Луны и получив снимки ее поверхности. К тому моменту стало ясно, что проект высадки астронавтов на поверхность Луны под кодовым названием «Аполлон» приближается к успешной кульминации.

В мае 1969 года космический аппарат, выведенный на орбиту десятой по счету ракетой этого проекта, приблизился на расстояние 10 километров до поверхности Луны для оценки приемов заключительного этапа прилунения. Через несколько недель, 16 июля, был произведен запуск в космос ракеты с экипажем из трех человек. Их лунный модуль опустился на поверхность Луны четыре дня спустя. Следующим утром 21 июля первым человеком, ступившим на лунную поверхность, стал командир экипажа Нил Армстронг. Так президент Д. Кеннеди достиг своей цели, причем даже раньше назначенного срока. Потом на Луну отправились новые экспедиции. За десятилетие, начавшееся с политической точки зрения унижением для Вашингтона в Карибском море и заканчивавшееся в болоте позорной войны в Азии, покорение Луны американцами послужило триумфальной переоценкой того, на что была способна Америка (и, соответственно, капитализм). Оно к тому же послужило выдающимся сигналом последнего и величайшего расширения человеком разумным среды его обитания, начала нового этапа его истории, когда человеку предстояло заняться освоением прочих небесных тел.

Даже во времена, когда замечательные достижения в космосе порицали, и тем более теперь трудно избавиться от далеко не радостных ощущений. Клинические пессимисты утверждали, что такое сосредоточение ресурсов, какого потребовала космическая программа, оправдать было нечем потому, что она никак не касалась настоящих проблем на земле. Кое для кого техника космического полета казалась вариантом нашей цивилизации построения гигантских пирамид, требовавших огромных капиталовложений в никуда, тогда как мир остро нуждался в средствах на просвещение, продовольствие, медицинские исследования. И продолжать список актуальных потребностей человечества можно было еще очень долго. Но нельзя отрицать научную и техническую пользу, извлеченную за счет выполненных программ, не стоит забывать и об их важности с точки зрения богатой мифологии. Однако, как это ни прискорбно, члены современных сообществ на Западе проявили совсем не достойный интерес и энтузиазм к сфере применения космических достижений в коллективных целях. Воображение больших масс народа не тронула перспектива незначительного увеличения ВВП или внедрения очередного усовершенствования в систему социального обеспечения, какими бы желательными эти посулы ни выглядели. Джон Кеннеди с большой мудростью определил национальную задачу; в тревожные 1960-е годы перед американцами стояло весьма много проблем, которые их волновали и даже разобщали, но они сделали все, чтобы запуск космических кораблей все-таки состоялся.

По ходу исследования космоса к его процессу присоединялось все больше стран. До 1970-х годов сотрудничество между двумя величайшими государствами, занятыми исследованиями космического пространства, то есть между Соединенными Штатами и Советским Союзом, налаживалось с большим трудом, поэтому наблюдалось много напрасных усилий и пустого расходования ресурсов. За 10 лет до того, как американцы установили свой флаг на Луне, с советского космического аппарата уже спустили на ее поверхность вымпел с изображением Ленина. Все это ничего доброго не предвещало; на фоне национального соперничества в гонке передовой техники национализм мог вызвать «борьбу за космос». Но опасностей соревнования удалось избежать, по крайней мере в некоторых областях; в скором времени все согласились с тем, что небесные тела не могут служить объектом приобретения ни одним государством. В июле 1975 года на высоте около 250 километров над поверхностью Земли имел место потрясающий факт сотрудничества эпохи разрядки международной напряженности, когда советский и американский космические аппараты успешно стыковались, а их экипажи смогли перебираться друг к другу в гости. Несмотря на все сомнения, исследование космоса продолжилось в относительно благоприятной международной обстановке. Исследование дальнего космоса осуществлялось с помощью оптических приспособлений, установленных на беспилотном спутнике, ушедшем за пределы орбиты Юпитера, а в 1976 году впервые удалось посадить атоматический исследовательский аппарат на поверхность планеты Марс. В 1977 году первый полет совершен экипажем корабля многократного использования в рамках программы, выполнение которой завершилось в 2011 году.

Успехи в освоении космоса выглядят по-настоящему грандиозными, правда, сохраняется большая неопределенность в дальнейшем продвижении человека вглубь его пространства. С завершением программы космического челнока «Шаттл» возникли вопросы по поводу того, существует ли будущее у пилотируемого исследования космоса. Все-таки после успешной высадки на поверхность Луны и возвращения на Землю у нас появилось прекрасное подтверждение веры в то, что мы живем во Вселенной, которую нам удастся освоить. Когда-то в нашем распоряжении находились только колдовство и молитва, теперь нам служат наука и техника. А вот преемственность заключается в укрепляющейся на протяжении всей истории человечества уверенности в том, что естественный мир можно подстраивать под себя. Одной из вех этой преемственности можно назвать высадку американцев на лунную поверхность, и это событие стоит в одном ряду с приручением огня, изобретением сельского хозяйства или открытием ядерной энергии. Подобные события еще ждут нас впереди, как показала посадка американской автоматической научной лаборатории на поверхность Марса в 2012 году.

Исследование небес можно еще сравнить с великой эпохой географических открытий, даже притом, что полет в космическое пространство считался намного более безопасным и предсказуемым предприятием, чем покорение морей в XV столетии. Открытия того и другого шли медленно по мере накопления знаний. Васко да Гаме пришлось взять на борт штурмана-араба, чтобы однажды тот проводил его экспедицию вокруг мыса Доброй Надежды. Впереди простирались неизведанные моря. 500 лет спустя космический корабль «Аполлон» американцы запустили, основываясь на широкой совокупности знаний, ничуть не меньшей, чем весь массив научных знаний человечества. В 1969 году ученые уже прекрасно знали расстояние до Луны, а также ожидающие на ней людей условия, практически все подстерегающие их там опасности, количество топлива, предметов снабжения и характер прочих обеспечивающих систем, которые потребуются астронавтам для возвращения на Землю, перегрузки, которые предстоит испытать их телам. Притом что следовало ждать любых неожиданностей, все верили в благоприятный исход экспедиции. В своей предсказуемости, точно так же, как в его суммарном качестве, исследование космоса служит символом нашей основанной на достижениях науки цивилизации. Возможно, именно поэтому космос вроде бы внешне не изменил умонастроения и воображение людей настолько, насколько это сделали былые великие открытия.

Позади укрепляющейся власти человека над природой, достигнутой за 10 тысяч с лишним лет, лежат сотни тысячелетий, на протяжении которых совершенствовались доисторические технические приспособления от открытия того, что, заострив один край камня, можно изготовить рубило, а огнем можно пользоваться себе во благо, в то время как открытие генетического программирования и экологическая нагрузка представлялись сферами, недоступными человеческому пониманию. Главным шагом на пути эволюции человека после того, как его телесная структура приобрела нынешний вид, стало появление у него способности к мышлению. С ним возникла возможность накопления опыта и его практического применения.

Уже в 1980-х годах тем не менее исследование космоса в умах многих активистов уступило место новым тревогам по поводу вмешательства человека в законы природы. Спустя считаные годы с момента запуска на орбиту аппарата «Спутник-1» зазвучали сомнения в идеологических корнях настолько своевольных воззрений по поводу наших отношений с миром природы. Эти тревоги теперь выражались с большой определенностью, основанной на наблюдаемых фактах, раньше недоступных или не осознаваемых в нынешнем свете; именно благодаря науке появился инструментарий и данные, послужившие поводом для обеспокоенности по поводу всего происходящего. Появлялось осознание того, что могло произойти в будущем в результате пагубного вмешательства в окружающую нас среду.

Речь конечно же идет о признании того, что было новым в нашей жизни, а не о явлении, вызвавшем это новое. Человек разумный (а быть может, его предшественники) всегда старался приспособить под себя окружающие его естественные условия, менял их по своему усмотрению, истреблял доступные ему виды животных. За несколько тысячелетий миграции населения в южном направлении и внедрения в севооборот зерновых культур, происхождением из засушливых районов Америки, исчезли великие леса Юго-Западного Китая, из-за чего началась эрозия почвы и ставшее ее следствием заиливание системы сброса воды в реке Янцзы в ее русле. В результате обычным явлением стали повторяющиеся паводки с затоплением обширных территорий. На заре Средневековья исламские завоевания принесли масштабное разведение коз и рубку лесов на северном африканском побережье в масштабе, приведшем к лишению плодородия земель, когда-то служивших источником зерна для амбаров Рима. Но такие радикальные изменения, притом что не заметить их было нельзя, достойного внимания народов не привлекли. Довести дело до логического краха должна была невиданная стремительность вмешательства в окружающую среду, начавшаяся в XVII столетии по инициативе европейцев. Бездумное применение мощной техники, обрушившейся на природу ближе к нашим временам, привлекло внимание человечества во второй половине XX века. Люди начали считать нанесенный ущерб сомнительными достижениями, и к середине 1970-х годов кое-кому из них показалось, что даже если дело укрепления человеческого господства над окружающей средой выглядело эпопеей, то эта эпопея вполне может обернуться трагической стороной.

Настороженность в отношении ученых никогда полностью не исчезала в западных обществах, хотя при этом наблюдалась тенденция к сведению ее к нескольким сохраняющимся примитивным или реакционным анклавам, не тронутым постепенно разворачивавшейся научной революцией XVII века с ее величественностью и тайным значением. В истории можно отыскать массу причин для тревоги по поводу вмешательства в природу и попыток установления над ней контроля, но до недавнего времени такие тревоги выглядели рационально не обоснованными, а исходили из страха вызвать Божественный гнев или возмездие. Время шло, страхи постепенно сменились ощутимыми выгодами и улучшениями, обусловленными вмешательством в природу, наиболее ясно проявившимся в повышении благосостояния народа, выражавшегося во всех категориях товаров, от эффективного лекарства до удобной одежды и разнообразной еды.

В 1970-х годах, однако, все увидели, что очередную волну сомнений во всесилии науки начали поднимать среди меньшинства граждан только в богатых странах. Там, как бы цинично это заявление ни прозвучало, свои дивиденды с вложений в науку уже получили. Как бы то ни было, нигилизм там расцвел бурным цветом в 1970-х и 1980-х годах в форме политических партий так называемых «зеленых», активисты которых пытались пропагандировать благоприятную для окружающей среды политику властей. Притом что никакого политического отклика их шумная деятельность не вызвала, ряды зеленых пополнялись; представители состоявшихся давно политических партий и впечатлительные политики поэтому тоже стали эксплуатировать зеленые темы.

«Экологи», как стали называть защитников окружающей среды, широко использовали последние достижения в области радиосвязи, по каналам которой стремительно распространяли тревожные сообщения из когда-то отрезанных от мира уголков планеты. В 1986 году на украинской атомной электростанции случилась авария. Неожиданно и в самом ужасном виде все осознали зависимость человечества от ошибок друг друга. Радиоактивное загрязнение от аварийных выбросов изотопов из этой электростанции обнаружилось в съеденной овцами Уэльса траве, выпитом поляками и югославами молоке и воздухе, которым дышали шведы. Никому не известно, какому количеству граждан Советского Союза суждено было погибнуть в предстоящие годы от медленного действия пагубных факторов радиоактивного излучения. Сообщение о тревожном событии пришло в дома миллионов жителей планеты по каналам телевидения вскоре после того, как еще миллионы телезрителей наблюдали на своих экранах взрыв американского космического корабля, на борту которого погиб весь экипаж с пассажирами. Трагедии Чернобыля (АЭС) и «Челленджера» (космического челнока) впервые показали огромной массе народу одновременно пределы и возможные опасности передовой в техническом отношении цивилизации.

Такого рода аварии послужили укреплению и распространению возросшей озабоченности человечества по поводу предохранения окружающей среды. Прошло совсем немного времени, и их связали с многим чем еще. Кое-какие проявившиеся в последнее время сомнения связаны с предположением о том, что наша цивилизация обеспечила создание материального благополучия известной части населения планеты, но при этом следует обратить внимание на то, принесло ли оно ему счастье.

Ничего нового в таком вопросе не просматривается, однако его постановка в обществе в целом, а не перед индивидуальным человеком предполагает новую расстановку акцентов. Речь уже идет о широком признании того факта, что улучшение социально-бытовых условий не может полностью ликвидировать человеческую неудовлетворенность жизнью, зато способно на самом деле вызвать у людей острейшее раздражение. Загрязнение, гнетущая разобщенность населения переполненных городов, а также нервное напряжение и переутомление от современных условий труда элементарно перевешивают довольство материальной стороной жизни. И это совсем не новые проблемы: в 1952 году от загрязнения атмосферы за неделю в Лондоне умерло 4 тысячи человек, но слово «смог» вошло в обиход лондонцев за без малого полвека до трагедии. В отдельную проблему в наши дни превратился выросший масштаб городов. Некоторые современные мегаполисы разрослись до такой степени, что представляют в настоящий момент нерешаемые проблемы.

Кое-кто из экологов выражает опасения в том, что ресурсы в наше время расходуются с неразумной расточительностью и что нам угрожает опасность, о которой предупреждали мальтузианцы. Человечество никогда не пользовалось энергоносителями настолько щедро, как это делается сегодня; судя по одному из подсчетов, получается так, что за последнее столетие их использовано больше, чем за всю предыдущую историю, скажем за 10 тысяч лет. От всех этих энергоносителей 87 процентов приходится на ископаемое топливо, состоящее из окаменевших остатков растений, накопленных в земной коре на протяжении миллионов лет. Их запасы истощаются, а тем временем миллиарды человек рассчитывают поднять свое потребление до текущего уровня на Западе. Так складывается абсолютно нетерпимая ситуация. Власти многих стран и руководители ведущих компаний в настоящее время вкладывают большие деньги в разработку «рациональных» источников электроэнергии, таких как геотермические, солнечные, приливные, ветровые электростанции и теплоэлектростанции, топливом для которых служат всевозможные отходы. Но за прошедшие десятилетия особого прогресса в этом на самом деле не наблюдается, особенно в разработке прикладных технологий на основе перечисленных ресурсов. С ядерной энергетикой, все еще вызывающей большое сопротивление со стороны обывателя, с энергетической точки зрения человечеству пока что открывается весьма туманная перспектива.

Мы к тому же могли уже пересечь черту, за которой безоглядное энергопотребление вызывает непреодолимое напряжение естественной среды (в пример можно привести загрязнение или разрушение озонового слоя планеты), а дальнейшее увеличение такого напряжения грозит пагубными последствиями. Социально-политические плоды, обещаемые изменениями окружающей среды, которые уже проявляются, осознать пока не удается, и мы располагаем знаниями, приемами или всеобщим согласием разве что по достижению таких умозрительных целей, как высадка человека на поверхность Луны.

Все намного прояснилось, когда в завершающие десятилетия XX века политики придумали новый призрак – опасность рукотворного и необратимого изменения климата планеты. Не закончился еще 1990 год, а его уже назвали самым жарким за всю письменную историю наблюдения. Кто-то задавался такими вопросами: считать ли данный факт признаком «планетарного потепления», вызванного «парниковым эффектом», произведенным выделением в атмосферу огромных количеств углекислого газа, поступившего от сжигания ископаемого топлива населением планеты, разросшимся как никогда прежде? Кто-то подсчитал, что в наше время доля углекислого газа в атмосфере по сравнению с доиндустриальными временами увеличилась приблизительно на четверть. Представим, что это на самом деле так (и поскольку эмиссия в мире парникового газа, как теперь говорят, составляет 30 миллиардов тонн в год, спорить обывателю по поводу сообщаемых ему данных не приходится). Углекислый газ считается далеко не единственным элементом, вызывающим накопление в атмосфере испарений, присутствие которых затрудняет отдачу тепла планеты в космическое пространство; усугубляют наши беды метан, закись азота и хлорфторуглеводороды (ХФУ).

И если глобального потепления недостаточно для всеобщей тревоги, тогда добавьте к нему кислотные дожди, сокращение озонового слоя с появлением в нем дыр и вырубку лесов невиданными темпами, и вы получите завершенную картину нынешнего экологического положения нашей планеты. Тяжелейшие последствия, если не принять должных эффективных контрмер, ждать себя не заставят, а проявятся они в изменении климата (средняя поверхностная температура на Земле в следующем столетии может повыситься на 1–4° по Цельсию), смене сельскохозяйственной специализации, повышении уровня моря (на 6 с лишним сантиметров в год считается вероятным и вполне возможным) и приведут к масштабному переселению народов.

Киотским протоколом к Рамочной конвенции ООН по глобальному потеплению, вступившим в силу в 2005 году, предусматривается попытка заняться всеми проблемами посредством ограничения объема эмиссии парниковых газов в атмосферу. Власти 38 промышленных стран обязались к 2012 году сократить объемы выбросов таких газов ниже уровней 1990 года. Однако представители Китая, дающего самую большую в мире долю загрязнения атмосферы, освободили свое народное хозяйство практически от всех квот, прикрывшись статусом развивающейся страны, тогда как представители США, занимающих далеко не почетное место сразу за КНР, подписывать Киотский протокол отказались. Даже если стороны, все-таки подписавшиеся под протоколом, полностью выполнят свои обязательства (а говорить о большом их старании на данном поприще не приходится), подавляющее большинство экспертов полагает, что для предотвращения последствий глобального потепления требуется введение гораздо более жестких ограничений. С наступлением XXI столетия людям здравомыслящим стало предельно ясно, что властям крупнейших государств пора переходить от соперничества к сотрудничеству, ведь у человечества назрела масса общих задач, чтобы заняться ими, объединив усилия. Но пока нам остается только ждать, когда власти предержащие договорятся о сферах совместной деятельности.

Историкам не следует слишком увлекаться тем, что происходит в умах большинства населения. Им к тому же нужно проявлять осмотрительность, когда они занимаются досужими размышлениями о воздействии того, что они считают широко распространенными представлениями. Совершенно определенно, как показывает недавняя реакция политиков на экологические проблемы, не успеешь оглянуться, как изменения в представлениях сказываются на нашей коллективной жизни. Но это верно, даже когда лишь меньшинству населения планеты известно, что такое озоновый слой Земли. Представления, пользовавшиеся более широкой поддержкой, и те, не такие определенные и сформулированные нечетко, тоже оказали историческое воздействие; один англичанин викторианской поры придумал выражение «пища традиции» для обозначения отношений, сформированных под воздействием укоренившихся и обычно непререкаемых предположений, определяющих консервативные воззрения в подавляющем большинстве человеческих обществ. Проявить догматизм в том, как такие представления функционируют, еще опаснее, чем говорить о том, как идеи связываются с конкретными материями (такими как изменение окружающей среды), но попытаться все-таки следует.

Сейчас мы можем наблюдать, например, что растущее изобилие товаров в большей степени, чем остальные явления жизни, разрушило представления миллионов жителей Земли о том, что совсем недавно считалось миром постоянных предвкушений. Такое крушение представлений все еще проявляется наиболее наглядно в некоторых самых бедных странах. Дешевые потребительские товары и их изображения во все более навязчивых рекламных объявлениях, особенно транслируемые по телевидению, вносят главные социальные изменения в воспитание народов. Такие товары служат показателем положения человека в обществе; они вызывают зависть и стимулируют амбиции, служат побуждением к поиску доходов, позволяющих их приобрести, и часто поощряют переселение народа в города и центры, где существует возможность заработать необходимые средства. В результате рвутся связи с привычным образом жизни и с дисциплиной упорядоченного, ритмичного существования, зато формируется один из многочисленных притоков, кормящих бурный поток погони за всем тем, что считается новым.

Кое-какие сложные предпосылки и процесс такого рода изменений представляются нескрываемым парадоксом: прошлый век отмечен невиданными по своим ужасным последствиям трагедиями и бедствиями по любым меркам, и все-таки он вроде бы покончил с большей, чем когда-либо, массой народу, верившей в то, что условия человеческой жизни во всем мире можно улучшать, предположим, бесконечно и поэтому таким улучшением следует заниматься. Истоки столь оптимистических отношений лежат в Европе, какой она была несколько веков тому назад; до недавнего времени они ограничивались культурой народов, происходящих с Европейского континента. Повсеместно можно наблюдать большой прогресс в этом деле. Мало кому дано сформулировать такую идею ясно или осознанно, даже по особой просьбе; зато ныне она получила значительно более широкое распространение, чем это было прежде, и из-за нее повсеместно меняется манера поведения.

Почти наверняка такие изменения происходили не столько из-за нравоучительных проповедей (хотя их тоже вполне хватало), сколько в силу материальных перемен, психологическое воздействие которых повсеместно способствовало дроблению «пищи традиции».

Во многих местах они служили первым понятным знаком того, что изменение представляется на самом деле возможным, что положение вещей не должно постоянно пребывать в своем привычном состоянии. Когда-то практически все человеческие сообщества состояли в основном из земледельцев, скованных одним и тем же набором заведенного порядка, обычаев, сезонных изменений, нищеты. В наши дни культурные пропасти внутри человечества (скажем, между европейским фабричным рабочим и таким же тружеником в Индии или Китае) часто выглядят огромными. Между фабричным рабочим и крестьянином пролегла культурная пропасть гораздо шире. Но даже тот же крестьянин начинает ощущать возможность для него перемен к лучшему. Из всех результатов европейского культурного влияния самым важным и неприятным представляется распространение убежденности в том, что перемены к лучшему не только возможны, но и желательны.

Технический прогресс часто способствовал такого рода переменам тем, что подрывал унаследованные привычки в очень широких сферах поведения. Как уже упоминалось выше, нагляднейшим примером считается появление за последние два столетия надежных способов контрацепции, а апогеем изобретенной деятельности в данной сфере называются 1960-е годы, когда наблюдалось стремительное и широкое распространение того, что получило (на многих языках) известность просто как «пилюлька». Притом что женщины в западных странах давно получили в свое распоряжение надежные приемы и знания в деле предотвращения беременности, «пилюльки», представлявшие собой химический препарат, предназначенный для подавления овуляции, подразумевали предоставление женщинам большей роли в сексуальном поведении и регулировании рождаемости, чем любые противозачаточные средства прошлого. Невзирая на то, что женщины за пределами западного мира пользовались ими не так широко, как их сестры на Западе, а также на то, что легально их приобрести было сложнее, чем во всех развитых странах, «пилюлька» одним только своим существованием ознаменовала новую эпоху отношений между мужчинами и женщинами.

Но можно привести еще много иных примеров преобразующей силы воздействия науки и техники на общества. Так, совсем трудно не почувствовать, что изменения, имевшие место на протяжении двух веков в сфере электрической связи, и особенно изменения последних шести или семи десятилетий, сказались на истории культуры значительно заметнее, чем, скажем, изобретение печатного станка. Технический прогресс к тому же проявляет себя в общем виде через доводы, кажущиеся воплощением волшебной силы науки, ведь в наше время яснее, чем когда бы то ни было, видна ее важность для человечества. Нас все плотнее окружают те же ученые; больше внимания уделяется науке в сфере просвещения; научные сведения получает расширенное распространение через средства массовой информации и с большим удовольствием потребляется.

Однако достижения, как это ни парадоксально (вспомним успехи в освоении космоса), принесли убывающую отдачу в виде благоговейного страха. Когда все больше желаний оказываются достижимыми, все меньше верится в последнее чудо. Появляется даже недовольство (ничем не оправданное) и раздражение, когда решение некоторых проблем дается с трудом. И все-таки хватка довлеющего над всем представления нашей эпохи, заключающегося в том, что целеустремленное изменение можно навязать природе при наличии достаточных ресурсов, еще больше укрепилась, несмотря на всю направленную на него критику. Именно европейские понятия и наука, в настоящее время охватывающая весь мир (во всем основанная на европейской экспериментальной традиции), продолжают служить источником новых идей и влияния, подрывающих традиционные, богоцентрические представления о жизни. Весь процесс сопровождался низвержением представления обо всем сверхъестественном, даже в виде великих религий.

Наука и техника тем самым одновременно служили подрыву традиционных авторитетов, привычного уклада жизни и сложившейся идеологии. Тогда как они вроде бы обеспечивали материальную и техническую поддержку сложившемуся укладу жизни, их ресурсы тоже становятся предметом для критики. Совершенствование связи обеспечивало ускоренное распространение новых воззрений в сфере массовой культуры по сравнению с тем, что наблюдалось прежде, хотя восприимчивость научных идей правящей верхушкой разглядеть гораздо проще. В XVIII веке ньютоновская космология естественным образом встраивалась в одну систему с христианской религией и другими богоцентрическими способами мышления, причем совсем не противоречила широкому спектру общественных и нравственных ценностей, связанных с ними. Однако время шло, и науку все труднее становилось согласовать с любым из постоянных верований. Время от времени казалось, что будущее принадлежит релятивизму и прессу обстоятельств, исключающих любые неоспоримые предположения или воззрения.

Весьма наглядный случай можно разглядеть в одной новой отрасли науки под названием психология, получившей развитие в XIX веке. После 1900 года о ней стало известно рядовой публике, и особенно о двух ее выражениях. Одно из них, получившее название психоанализ, можно считать направлением науки, предмет которой – влияние на общество в целом. Заложил ее основы в своих трудах Зигмунд Фрейд, который начинал работать в клинике с наблюдения за пациентами с расстройством психики и применял давно освоенные методы. Его собственное развитие этих методов относительно скоро получило широкое признание из-за их мощного влияния за пределами медицины. Наряду с поощрением массы клинических разработок, претендующих на некоторую научность (хотя их статус оспаривался и по-прежнему оспаривается многими учеными), их авторы опровергли многие устоявшиеся предположения, прежде всего отношение к разделению полов, образованию, ответственности и наказанию.

Между тем еще один психологический подход использовали практики бихевиоризма (как и фрейдизм с психоанализом, этот термин использовался весьма вольно). Его корни уходили к представлениям XVIII века, и с тех пор наработались определенные экспериментальные данные, определенно столь же (если не более) убедительные, как клинические достижения, приписываемые себе психоаналитиками. Первопроходцем в области бихевиоризма считается русский исследователь условного рефлекса Иван Петрович Павлов. Его теория основывалась на применении одной из пары переменных в эксперименте, предназначенных для получения предсказуемой реакции в поведении живого объекта через «обусловленный стимул» (классическим экспериментом предусматривался звонок, звучавший перед подачей корма собаке; через некоторое время звучание звонка вызывало у собаки слюнотечение без фактического появления корма). Такой эксперимент подвергся совершенствованию, позволил собрать богатую информацию и, как считалось, помог пониманию причин поведения человека.

Какие бы выгоды все эти психологические опыты ни принесли с собой, историка не может не поразить вклад, сделанный З. Фрейдом и И.П. Павловым в более внушительные, но с трудом определяемые культурные изменения. Своими теоретическими воззрениями они оба, как сторонники более практических подходов к лечению расстройства психики человека химическим, электрическим и другими физическими воздействиями, призывали к традиционному уважению нравственной автономии и личной ответственности, лежащих в основе пропагандировавшейся европейцами нравственной традиции. В более узком смысле их авторитет теперь добавился к авторитету геологов, биологов и антропологов XIX века, поспособствовавших развенчанию религиозной веры.

В любом случае авторитет прежних воззрений по поводу того, что к явлениям таинственным и необъяснимым практичнее всего подходить со средствами магическими или религиозными, в западных обществах теперь внешне ушел в прошлое, а сохранился разве что среди юго-восточных европейских крестьян и в некоторых американских евангельских христианских общинах. Можно признать, что там, где такое произошло, все развивалось в соответствии с новым признанием того, пусть даже несовершенным и примитивным, что наука теперь открыла путь к распоряжению по большому счету всей человеческой жизнью. Но обсуждение подобных вопросов требует специалиста очень тонкой квалификации. Когда в народе говорят об уходящей власти религии, часто имеется в виду один только формальный авторитет и влияние христианских церквей; поведение и вера считаются весьма непохожими предметами разговора. Ни один английский монарх со времен Елизаветы I, правившей четыре с половиной столетия назад, не обращался за советом к какому-нибудь астрологу по поводу назначения благоприятного дня для коронации. Тем не менее в 1980-х годах мировое сообщество потрясли и встревожили сообщения о том, что жена президента Соединенных Штатов Америки увлекается астрологическими прогнозами и верит в них.

Большим откровением для европейца может показаться то, что в 1947 году время церемонии в честь учреждения индийской независимости власти выбрали только после соответствующей консультации со звездочетом, даже притом, что в Индии существует конституция, в которой данная страна провозглашается теоретически светской республикой без указания каких-либо конфессий. По всему миру конфессиональные государства или государственные религии, если не считать исламские государства, встречаются редко (хотя в Англии и некоторых Скандинавских странах все еще сохранились государственные церкви). Такое вытеснение церкви из государства совсем не означает, однако, будто практическая сила религиозной веры или религий у их поборников подверглась повсеместному истощению. Основатели Пакистана относились к числу людей со светским складом ума, даже к поклонникам Запада, но в борьбе с консервативным улемом после обретения независимости они часто терпели поражение. Кое-что из вышеупомянутого относится и к Израилю как государству, созданному светской верхушкой, но на религиозной основе.

Вполне справедливо будет заметить о том, что сегодня высказываниям религиозных авторитетов уделяется более серьезное внимание, чем когда-либо прежде: в конце концов, в мире проживает много верующего народа, даже если число приверженцев любой официальной религии в странах Запада сократилось. Многие жители Британии испытали большое удивление в 1980-х годах, когда иранские священнослужители осудили модного автора как предателя ислама и приговорили его к смерти; трудно передать словами степень удивления представителей так называемых благонравных и прогрессивных кругов, обнаруживших, что Средневековье в своем каноническом виде все еще сохранилось в некоторых уголках мира, а они этого даже не замечали. Их даже больше напугало то, что многочисленные сограждане-мусульмане открыто поддержали иранскую фетву.

Слово «фундаментализм», однако, пришло к нам из американской религиозной социологии. Внутри христианских церквей им тоже выражается протест модернизации со стороны тех, кто чувствует себя напуганным и обездоленным этой самой модернизацией. Тем не менее кое-кто полагает, что в данном вопросе, как и во всем остальном, западное общество указывает путь, по которому пойдут остальные общества, а общепризнанный западный либерализм победит во всем мире. Может быть. И точно так же может произойти противоположное. Взаимодействие религии и общества представляется процессом весьма сложным, и сочтем за благо проявить предусмотрительность. То, что число паломников в Мекку кардинально увеличилось, можно отнести на счет их невиданного религиозного рвения или просто на появление удобного воздушного сообщения.

Тревогу в последнее время вызывает шумное навязывание своей веры многочисленными мусульманами. И все-таки ислам выглядит неспособным избежать культурного разложения с внедрением новой техники и наступлением по всем фронтам материализма европейской традиции, хотя наблюдается успешное сопротивление идеологическому выражению данной традиции в виде атеистического коммунизма. Радикалы в исламских обществах часто вступают в конфликт с вестернизированными и небрежно соблюдающими исламские обряды представителями своей правящей верхушки. Ислам конечно же привлекает новых апологетов и сохраняет миссионерский порыв, а понятие исламского единства на мусульманских землях только процветает. Ислам вполне способен поднять народ на великое дело, как это случилось в Индии в 1947 году или в Иране в 1978-м. В Ольстере и Эйре ирландские сектанты долгое время практиковались в краснобайстве по поводу предметов своей ненависти и яростно спорили о будущем своей страны на языке Религиозных войн Европы XVII века. Но теперь там соблюдается с трудом достигнутое перемирие. Притом что иерархии и предводители различных религий считают приличным обмениваться любезностями на публике, нельзя сказать, что религия перестала служить источником раздоров. Догматы вполне способны приобретать некоторую аморфность, но ослабляется ли хватка сверхъестественного содержания религии во всех частях мира и следует ли ее сегодня представлять в виде отличительного признака группы единомышленников, однозначно сказать нельзя.

Гораздо определеннее выглядит то, что внутри мира, истоки которого лежат в христианстве и поборники которого сделали так много для формирования облика современного мира, упадок сектантских раздоров сопровождался общим ослаблением христианской веры, а часто и полной утратой к ней доверия. Движение в христианстве под названием экуменизм, самым бросающимся в глаза проявлением которого считается учреждение в 1948 году Всемирного совета церквей (к которому Рим присоединяться не стал), многим обязано укрепляющемуся чувству христиан развитых стран, что они живут во враждебном окружении. Сторонники экуменизма к тому же многим обязаны получившему широкое распространение невежеству и сомнению в том, что представляет собой христианство и на что оно должно претендовать. Единственным бесспорным обнадеживающим признаком жизненной силы христианства выглядит рост (в основном за счет естественного прироста) числа католиков. Большинство из них теперь к европейцам не относятся, и такая перемена усугубилась в 1960-х годах после первых папских визитов в Южную Америку и Азию, а также участием в Ватиканском совете 1962 года 72 архиепископов и епископов африканского происхождения. К 2010 году всего лишь четверть католиков мира жила в Европе, и паства этой веры в Африке росла быстрее, чем где бы то ни было еще на нашей планете.

Что же касается исторического положения папства в римской церкви, вроде бы ослабленного в 1960-х годах, некоторые симптомы неблагополучия просматривались уже на II Ватиканском совете. Среди прочих вопросов, обсуждавшихся на его заседаниях, значилось аггиорнаменто, или обновление, о котором просил папа Иоанн XXIII. Эта просьба подавалась, почтительно говоря, как «истины», ниспосланные в учениях ислама. Но в 1978 году (году трех римских пап) на престол святого Петра возвели Иоанна Павла II, первого за четыре с половиной столетия римского папу не итальянца, а поляка, и его коронация впервые проводилась в присутствии англиканского архиепископа Кентерберийского. Прошло совсем немного времени, и понтификат показал личную приверженность исполнению исторической власти и возможности своего положения в консервативном ключе; причем он стал к тому же первым папой, лично отправившимся в Грецию ради примирения с православными церквями Восточной Европы.

Перемены в Восточной Европе, наблюдавшиеся в 1989 году, и прежде всего в его родной Польше, в большой степени обусловливались активной деятельностью и моральным авторитетом Иоанна Павла II. Когда он умер в 2005 году после пребывания у власти первосвященника на протяжении третьего по продолжительности срока в истории католической церкви, от него осталось неоднозначное наследие: последовательного консерватора, когда дело касалось догмы, этого папу-поляка все больше тревожил бытовой материализм, в котором он видел всепроникающую ересь современного мира, причем охватившую не одни столько страны, народам которых Иоанн Павел II помог избавиться от их коммунистического прошлого. Представляется опасным занятием прожектирование будущих тенденций в истории учреждения, судьба которого отличалась такой изменчивостью на протяжении веков, как судьба папства (пережившего Григорианскую реформу; раскол и концилиаризм; Трентский совет; эпоху Просвещения; I Ватиканский совет). Надежнее всего просто признать то, что одна проблема, возникшая в связи с достижениями XX века в сфере познания, восприятия и приема контрацепции, могла впервые причинять смертельные увечья авторитету Рима в глазах миллионов католиков.

Некоторым самым важным изменениям последнего времени еще предстоит проявить свой полный размах и последствия; в конце-то концов проблема последствия широкого внедрения контрацепции потенциально коснется рода человеческого в целом, хотя мы обычно думаем о ней как о историческом явлении для женщин. Но отношения между мужчинами и женщинами следует рассматривать во всем их единстве, даже если считается традиционным подходить к такому предмету только с одной стороны. Практически все из того, чем определяется судьба многих женщин, поддается тем не менее грубой оценке, и после проведения такой оценки сразу же выясняется: при всем величии уже произошедших перемен челевечеству предстоит пройти в этом направлении еще долгий путь. Радикальные перемены наблюдаются совсем в немногих местах, и даже там они произошли только за последние пару столетий. Наше признание перемен требует сопровождения их тонкими оговорками; жизнь подавляющего большинства западных женщин в наши дни кардинально отличается от жизни их прабабушек, тогда как жизнь женщин в ряде других уголков мира практически не менялась на протяжении тысячелетий.

К величайшим революциям нашего времени причисляют продвижение на пути к полному политическому и правовому равенству женщин с мужчинами, и следует обратить внимание на высвобождение в результате этого громадной интеллектуальной и творческой энергии. Но многое в этой сфере еще предстоит совершить, даже притом, что значительное большинство членов Организации Объединенных Наций в настоящее время признает избирательное право для женщин, а практически во всех странах на протяжении жизни целого поколения, если не больше, осуждают формальные и юридические проявления неравенства между полами. Диапазон законодательных инициатив, авторы которых пытаются обеспечить справедливость в обращении с женщинами, постоянно расширяется (в пример можно привести предложение о признании дискриминации при приеме женщин на работу, на которую долгое время не обращали внимания). Такие примеры заметили и стали приводить в качестве аргументов за пределами Запада даже представители консервативной оппозиции. Они превращаются в новую движущую силу по изменению представлений о современном обществе и конечно же приобретают все большее влияние в странах, где ручной женский труд по старинке применяют в условиях упорно продолжающегося технического и экономического прогресса.

Такого рода проблемы, родившиеся еще на заре европейской индустриализации, продолжают обостряться. Преобразился даже дом, традиционно считавшийся «рабочим местом женщины». Вслед за водопроводом и газоснабжением в него через непродолжительное время провели электричество, а также облегчили жизнь домохозяйки изобретением моющих средств, синтетических волокон и заранее приготовленных блюд. Одновременно на женщину обрушился как никогда огромный вал информации, поступающей по каналам радио, телевидения, кинематографа и подешевевшей прессы. Так и подмывает, однако, язвительно напомнить о том, что все эти бытовые новации весьма бледно выглядят в судьбе женщины по сравнению с появлением в 1960-х годах противозачаточной «пилюльки». В силу удобства и простоты ее применения данная вроде бы мелочь гораздо мощнее, чем все применявшиеся раньше средства и методы контрацепции, вооружила женщину, буквально взявшую свою судьбу в собственные руки. Так произошло открытие новой эпохи в истории отношений полов, даже пусть ее наступление люди заметили в очень немногих странах, причем 30 или 40 лет спустя.

Еще одним направлением борьбы женщин за равноправие стал обновленный феминизм, активистки которого отказались от либеральной традиции, в которую уходили корни идеологии их предшественниц. Аргументы в пользу традиционного феминизма всегда носили либеральный привкус и требовали освободить женщину от положения заложницы законов и традиций, не распространявшихся на мужчин. Причем логической истиной провозглашались свобода и равенство, обеспеченные на пути достижения специфических для разных полов целей. Активистки обновленного феминизма прибегли к иной тактике. Они провозгласили расширенный спектр специфических для женщин задач. Например, покровительство лесбиянок означало особый акцент на женском половом раскрепощении. При этом феминистки поставили перед собой целью определение и обнаружение непризнанных фактов применения психологических, имплицитных и узаконенных форм мужской тирании. Все это очень важно, хотя с радикальными элементами таких идей вряд ли согласится подавляющее большинство женщин, не говоря уже о мужчинах.

В обществах некоторых стран наступление феминисток встретили отчаянным сопротивлением. В ряде стран исламского мира существуют практические меры по сохранению исключительного мужского господства, и сторонники остальных основных религий тоже пытаются сдерживать освобождение женщин. Но все-таки совсем в немногих мусульманских странах женщинам навязывают одежду особого кроя, а в некоторых случаях женщины в никабах или даже в чадрах выступают пламенными защитниками прав женщин. Считать такие факты способом достижения разумного компромисса или неловкого равновесия следует, по-видимому, в зависимости от того или иного конкретного общества. Не нужно забывать о том, что резкие разногласия по поводу того, что следует считать приличным в поведении женщин, существовали до недавнего времени и в обществах европейских стран тоже. Такие парадоксы трудно соотносить друг с другом, так как в них иногда присутствует представление о том, что считать единством веры.

Притом что официальная религия и понятие постоянного, неизменного нравственного закона утрачивает или сохраняет в некотором смысле свою регулирующую роль в жизни общества, государство, считающееся третьим влиятельнейшим историческим созидателем общественного порядка, внешне вроде бы гораздо убедительнее удержало свои позиции. Несмотря на все враждебные выпады со стороны противников, оно никогда раньше не пользовалось такой широкой и однозначной поддержкой населения. В мире появилось больше государств, представляющих собой признанные, географически обозначенные политические единицы, претендующие на правовой суверенитет и монополию на применение силы в пределах собственных границ, чем когда-либо существовало прежде; между 1945 и 2010 годами их число увеличилось с 50 до практически 200. Больше, чем когда-либо прежде, народ видит в правительстве надежду на сохранение свого благополучия, а не просто неизбежное зло. Политика как соперничество по поводу захвата государственной власти иногда явно подменяет религию (иногда она даже затмевает рыночную экономику), играющую роль сосредоточения веры, способной подвигнуть народ на то, чтобы свернуть горы.

Одной из самых заметных на глаз отметин, оставленных Европой во всемирной истории, представляется переустройство международной жизни на основе сообщества суверенных (и теперь по меньшей мере часто по названию республиканских и обычно национальных) государств. Начавшийся в XVII веке процесс уже в веке XIX выглядел реальным намеком на возможный глобальный исход, и закончился он фактически в XX столетии. Параллельно данному процессу шло распространение сходных форм государственного аппарата, иногда внедрявшегося посредством приспособления к местным условиям, но чаще он навязывался имперскими правителями. Он предполагался в качестве сопутствующего обстоятельства модернизации. Суверенного государства, в настоящее время воспринимающегося как данность, 100 лет назад во многих местах не существовало вообще. Оно видится в основном следствием медленного распада империй. Представление о том, что на их месте должны возникнуть новые государства, на Западе практически не подвергалось сомнению ни на одной из стадий общественного процесса. На территории бывшего СССР, распавшегося почти полвека спустя после роспуска европейских империй, процесс узаконения суверенитета народа, представительных органов и разделения властей достиг высшей стадии.

Возвеличивание государства – позволим себе именно так назвать данное явление – столь долго не встречало особенно действенного сопротивления подчиненного ему народа. Даже в странах, где правительству народ традиционно не доверяет или где существуют учреждения для обуздания его своевластия, подданные могут позволить себе иллюзию, будто к ним стали больше прислушиваться, чем несколько лет тому назад. Мощнейшими средствами от злоупотребления властью остаются обычай и ответственность; до тех пор пока избиратели в либеральных государствах могут рассчитывать на то, что их правительство не станет спешить обращаться к силовым методам, опасаться им нечего. Но притом что демократия в наши дни покрыла во всем мире гораздо большие территории, чем когда-либо прежде, все равно в развивающихся странах сохраняется мощное подспудное представление о том, что авторитарный режим гораздо больше подходит для начальной фазы построения народного хозяйства отсталой страны. В качестве примера часто приводятся достижения народа Китая, руководство правящей партии которого скорректировало курс после завершения эпохи Мао Цзэдуна. Однако большинство диктаторских режимов экономически провальны, и почти все развитые страны относятся к демократиям.

Однако приходится признать, что в XIX и XX веках процесс модернизации в ряде стран, несомненно, обеспечило авторитарное правление, даже пусть не всегда этим режимам удавалось обеспечивать непрерывный рост экономики. Роль, которую играет побуждение к модернизации в укреплении государства, чего добились в свое время за пределами Европы Мохаммед Али или Кемаль Ататюрк, указывает на появление новых источников, из которых государство все больше черпало свой нравственный авторитет. Вместо опоры на личную преданность своей династии или сверхъестественные силы, даровавшие власть, современный властитель искал опору в народе, обращаясь к так называемому демократическому и утилитарному аргументу, чтобы убедить его в своей способности удовлетворить желания масс. Обычно речь шла об улучшении материального положения народа, но иногда обещалось нечто иное; теперь среди обещаний звучат посулы свободы личности или достижения относительного равенства.

Если сегодня поискать одну какую-то общую ценность, которая надежнее всего укрепляет правомерность государственной власти, фактически ею окажется национализм, остающийся поводом и мощнейшим двигателем раскола в мировой политике. Как это ни парадоксально, в прошлом национализм часто становился врагом многих государств. Национализм позволял успешно мобилизовывать сторонников этой идеологии, как никакая другая сила; политики, выбиравшие иные пути для объединения мира на основе общей политической системы, прибегали к обстоятельным и существенным, а не сравнительно мощным моральным идеям или мифологии. Национализм к тому же служил величайшим отдельным идейным двигателем в политике самого революционного века нашей истории, таранившим практически все существовавшие многонациональные империи в качестве их главной противоположности. Теперь, однако, национализм одного народа чаще вступает в противоречие с национализмом другого народа, приводя к ожесточенному и пагубному противоборству.

Борьба с национализмом зачастую очень дорого обходится государству, даже когда в его распоряжении вроде бы имеется огромная сила. Оснащенные мощными подпорками в виде традиций коммунистической централизации, и СССР, и Югославия все-таки распались на национальные территориальные единицы. В провинции Квебек кое-кто до сих пор славословит о выходе из состава Канады, а сбежавшие за границу тибетцы – их родного автономного района из состава КНР. Можно привести еще массу наглядных примеров тревожно жестокого потенциала национализма. Однако национализм к тому же послужил мощному укреплению власти правительства и расширению ее реального охвата. И политики во многих странах прилагают огромные усилия на поприще выхаживания ростков национализма в очередных уголках планеты, где его еще не существует, ради поддержания шатких структур, появившихся на развалинах колоний.

Национализм доведен до такого состояния, что его носители готовы взять на себя обязанность поддерживать авторитет государства, обещают принести народу благо для всех, но при одном условии: наведении минимально необходимого общественного порядка. Даже когда возникают разногласия или споры по поводу того, какие конкретно блага должно обеспечивать государство, современное обоснование дятельности правительства лежит в плоскости по крайней мере подразумевающегося обещания по поводу защиты национальных интересов. Обеспечивает ли государство на самом деле существование такого блага, часто вызывает конечно же сомнения. Марксистские ортодоксы когда-то утверждали, и в ряде стран все еще продолжают утверждать, будто бы государство представляет собой аппарат насилия для обеспечения господства находящегося у власти класса и как таковое оно исчезнет по ходу самой истории. Но правители марксистских режимов, однако, обычно ведут себя совсем не так, как будто во все это верят.

Что же касается соображений о том, что государство может существовать в форме частного владения династии или отдельного человека и служить частным интересам, теперь это повсеместно официально отрицается, притом что во многих странах так оно и есть. Подавляющее большинство государств в настоящее время числится участником, в известной степени далеко превосходя любого из своих предшественников, тщательно продуманных систем, союзов и организаций, при этом целью преследуется нечто, выходящее за рамки простого союза и требующее уступки собственного суверенитета. Кто-то присоединяется к группировкам, чтобы совместными усилиями заняться каким-то делом, кому-то достаются новые возможности как участникам такой группировки, тогда как кому-то требуется сознательное ограничение государственной власти. Такие группировки весьма отличаются по структуре и по влиянию на положение дел на международной арене. Организация Объединенных Наций состоит из суверенных государств, но ею организованы или санкционированы коллективные действия против отдельных участников ООН, каких не позволялось Лиге Наций или даже предыдущим ассоциациям государств.

В меньшем, но весьма важном масштабе появились региональные группировки, требующие соблюдения общих для всех участников правил. Некоторые, как те, что возникли в Восточной Европе, просуществовали относительно недолго, но Европейский союз, даже притом, что многие представления о нем, существовавшие при его рождении, остаются неосуществленными, понемногу движется вперед. С 1 января 2002 года для 12 его государств-членов, насчитывающих 300 миллионов человек, введена новая единая валюта. Только официальными организациями все дело не ограничивается. Можно привести примеры нескольких неформальных или находящихся в стадии зарождения наднациональных фактов действительности, которые время от времени появляются ради уступки своей абсолютной свободы отдельными государствами. Иногда в качестве ядра такой организации пугали или поощряли исламом, и расовое сознание панафриканизма, или того, что называют негритюдом – духом чернокожей расы, затрудняло действия некоторых стран. Распространение такой обильной политической поросли в роще международных отношений должно рано или поздно прийти на смену устаревшему прежнему представлению о том, что мир состоит из независимых и автономных игроков, действующих без ограничений исключительно ради личного интереса. Как это ни парадоксально, но первые влиятельные межгосударственные структуры возникли в столетие, на протяжении которого в ссорах между государствами пролилось крови больше, чем когда-либо прежде.

Международное право теперь тоже стремились приспособить к более плотному практическому контролю над поведением властей государств, чем это наблюдалось раньше, несмотря на все печально известные примеры неудач, которых следует избегать. В известной мере дело заключается в том, что атмосфера в обществе все еще меняется медленно и в соответствии с парадигмой случайности. Находящиеся на низкой ступени развития режимы продолжают вести себя в нецивилизованной, варварской манере, но правила приличия им тоже начинают прививаться. Потрясение от обнаружения в 1945 году реалий нацистского режима в военной Европе для всех нас означало, что огромное зло причиняется в нашу эпоху скрытно ото всех, с помощью опровержения фактов или попыток правдоподобного объяснения. В 1998 году представители 120 стран, притом что делегата от Соединенных Штатов Америки среди них не оказалось, договорились учредить постоянную международную судебную палату для ведения уголовных дел по военным преступлениям и преступлениям против человечества. В следующем году высший суд британской юстиции впервые в истории принял вердикт, в соответствии с которым отстраненный от должности руководитель государства подлежит выдаче властям другой страны для дачи показаний по поводу возлагаемых на него обвинений в совершенных преступлениях. В 2001 году соотечественники бывшего президента Сербии выдали его международному суду, и он оказался на скамье подсудимых.

Главное в этом деле не переусердствовать. Сотни, если не тысячи злодеев продолжают по всему свету совершать жестокие и безжалостные поступки, и практически не приходится надеяться на то, что их когда-нибудь удастся призвать к ответу. Международная преступность представляется понятием, идущим вразрез с государственным суверенитетом, и американцы ни при каком своем мыслимом президенте не собираются признавать юрисдикцию международного суда над собственными согражданами. Зато сами американцы в 1990-х годах однозначно приспособились к революционным целям внешней политики под якобы нравственными предлогами, когда активно занялись свержением правительства Саддама Хусейна и Слободана Милошевича. А теперь они взялись за организацию сил против терроризма, причем в Вашингтоне откровенно планируют дальнейшее вмешательство в дела суверенных государств.

Как бы то ни было, во внутренних делах правительства на протяжении 200 или 300 лет пользовались все расширявшимися полномочиями для выполнения всего, о чем их просили. Позже, то есть во времена экономического бедствия в 1930-х годах и великих войн, потребовалась мобилизация громадных ресурсов и очередное расширение властных полномочий правительства. К такого вида силам к тому же добавляются требования того, чтобы правительства косвенно повышали благосостояние своих подданных и занимались предоставлением услуг, либо раньше неизвестных, либо в прошлом доверявшихся частным лицам. Государство всеобщего благоденствия на самом деле существовало в Германии и Великобритании до 1914 года. За последние 50 лет доля ВВП, отчуждаемая государством, резко увеличилась практически повсеместно. К тому же поступил призыв заняться модернизацией. Народы лишь немногих стран за пределами Европы достигли всего этого без направляющих указаний сверху, и даже в Европе народы ряда стран обязаны своей модернизацией по большому счету правительству. Выдающимися образцами великих достижений XX века считаются Россия и Китай, то есть две великих аграрных страны, народы которых искали и нашли путь к модернизации через государственную власть. Наконец, техника посредством совершенствования средств связи, повышения разрушительной силы оружия и практически всеобъемлющих информационных систем позволила получить выгоду тем, кто мог потратить на нее больше всего денег, а именно правительствам.

Совсем не так давно даже величайшая из европейских монархий не располагала возможностью для проведения переписи населения или образования единого внутреннего рынка. Теперь государство, по сути, присвоило себе монополию на основные инструменты физического контроля над своими гражданами. Еще 100 лет назад полиция и вооруженные силы правительства, не затронутого войной или не подточенного заговорами, обеспечивали в стране полный покой; с помощью современных технических средств нарушить такой покой практически невозможно. Новые репрессивные приемы и вооружение тем не менее составляют только вспомогательную часть мощи государства. Вмешательство государства в экономику через свою роль потребителя, инвестора или планировщика, а также совершенствование средств массовой связи в форме, которая оставляет в высшей степени централизованный доступ к населению, в совокупности играют громадную роль. Использование Гитлером и Рузвельтом широковещательных радиоканалов в своих целях (пусть даже совсем не совпадающих) и попытки регулирования экономической жизни так же стары, как само правительство.

И все-таки правительствам подавляющего большинства стран в последнее время приходится активнее заниматься очередной волной интеграции мировой экономики. Тем самым они естественным образом лишаются свободы в управлении собственными хозяйственными делами. Нынешней интеграцией предусматривается преодоление границ функционирования наднациональных учреждений типа Всемирного банка или Международного валютного фонда; речь идет о дальновидной тенденции, часто теперь называемой «глобализацией» в ее свежайших проявлениях. Иногда наделяемая законным статусом через международное соглашение или простой экономический рост крупных компаний, но движимая повсеместно возрастающими ожиданиями, глобализация представляется явлением, предающим надежды политиков, стремящихся направлять общества, которые сами же рассчитывают возглавить. Экономической и политической независимости можно по большому счету лишиться из-за бесконтрольного движения глобальных финансовых потоков и даже деятельности крупных компаний, которые могут потребовать ресурсы, намного превышающие ресурсы рядовых мелких государств. Как это ни парадоксально, жалобы по поводу ограничения государственной самостоятельности, подразумеваемого глобализацией, громче всех провозглашают те, кто призывает к еще более энергичному вмешательству в дела суверенных государств в случаях, например, нарушения прав человека.

Игра таких сил отражена в следующем разделе. Возможно, они вызывают некоторое ослабление государственной власти с одновременным сохранением нетронутыми других сфер, поскольку власть сосредоточивается где-то еще. Это, по крайней мере, вероятнее, чем опасность того, что радикальные силы преуспеют в разрушении государства. Такие силы существуют, время от времени набирают силу и внешне преуспевают в новых делах, таких как экология, феминизм, а также общественное движение противников атомной энергетики и пацифистов, активисты которых оказывают покровительство радикалам. Но за 50 лет своей деятельности они добивались успеха, только когда им позволяли оказывать соответствующее влияние и формировать государственную политику через внесение изменений в законодательство и создание новых учреждений. Мысль о том, что радикального улучшения жизни народов можно достичь повальным отказом от доминантного атрибута общества, все еще представляется такой же далекой от воплощения, как и в эпоху анархических и утопических движений XIX века.

2
Мир в период холодной войны

К 1950 году начался период, на протяжении которого определяющие особенности мирового политического порядка все больше казались замороженными и неподвижными, независимо от всего того, что происходило где бы то ни было. Спустя еще четверть века наступила очередь ускорения темпов перемен, кульминационный момент которых пришелся на 1980-е годы. К 1990 году ориентиры, считавшиеся незыблемыми в течение 30 с лишним лет, исчезли (порой практически мгновенно), тогда как остальные подвергались сомнению. Но все произошло после продолжительного периода времени, отмеченного затяжной и острой фазой советско-американского противостояния, омрачавшего практически все области международной жизни, распространявшего упадок практически по всему миру и являвшего собой источник преступлений, разложения и страданий в течение 30 лет. Холодная война представляется далеко не единственным фактором определения контуров истории, да и не самой главной в те годы, но все равно она занимала центральное место в политике.

Ее первые серьезные сражения происходили в Европе, где начальная фаза послевоенной истории оказалась мимолетной, и считается, что она закончилась приходом коммунистов к власти в Чехословакии. В тот момент экономическое восстановление на континенте едва началось. Но зато существовали некоторые основания для надежды по поводу прочих застарелых проблем. Немецкая угроза ушла в прошлое; от некогда великой немецкой державы теперь не исходило никакой угрозы. Зато ее прежним противникам приходилось что-то делать с возникшим в центре Европы абсолютным безвластием. Дальше на восток в результате изменения границ, этнической зачистки и военных злодеяний Польша и Чехословакия избавились от проблем этнической разнородности, с которыми они существовали до 1939 года. Надо сказать, что новая Европа оказалась разделенной, как никогда прежде, и этот факт нашел наглядное отражение в советско-американской враждебности на международной арене, о чем до сих пор идут дискуссии.

В известном смысле та холодная война послужила запоздалой, но захватывающей дух материализацией перелома в идеологической и дипломатической истории мира, случившегося в 1917 году, даже притом, что кое-кто ищет ее истоки в глубине времен, когда власти США и России в XIX веке вели экспансию на своих континентах с формированием государств, по размеру территории и мессианскому содержанию отличавшихся от всего, что когда-либо прежде появлялось в Европе. При всем этом именно коммунистическая Россия с ее новым подходом к внешней политике вызывала большую тревогу. Для советского правительства дипломатия служила не просто каналом ведения дел, но и орудием навязывания революции остальным народам. Однако даже в этой внешней политике ничего страшного бы не наблюдалось, если бы на одном из поворотов истории к 1945 году не появилась новая мировая держава в лице подвергшейся наконец-то модернизации России, занявшая гораздо более прочное положение в мире, чем царская империя, так как располагала свободой действий в Восточной Европе и достаточным авторитетом для распространения своего влияния в остальных частях света.

Советская дипломатия с приходом к власти Сталина часто напоминала об исторических амбициях России, и интересы Советского Союза, совершенно естественно сформулированные в силу географического его положения и исторического наследия, всегда привязывались к идеологической борьбе. Коммунисты и повсеместно примкнувшие к ним люди верили в свою задачу, состоявшую в том, чтобы всеми силами сохранять от поползновений врагов Советский Союз, в котором они видели защитника международного рабочего класса, а также настоящего (искренние сторонники СССР это подтвердят) хранителя судеб всего рода человеческого. Как бы все ни оказалось в реальности, когда большевики провозгласили своей целью построение коммунистического общества во всем мире, они свято верили в успех, пусть даже лежавший за горизонтом исторической перспективы. После 1945 года появились новые коммунистические государства, чьи правители как минимум формально демонстрировали единство своих рядов и тем самым помогли устроить идеологический раскол не только в Европе, но и в мире в целом.

Однако, если Советский Союз совершенно справедливо считался новым типом государства, то же самое относилось и к Соединенным Штатам Америки. Существовавшие в таком государстве концепции личной и религиозной свободы, прав собственности, свободных рынков, потребительских возможностей и равенства среди людей представлялись революционными в европейских или азиатских условиях, даже притом, что им не всегда следовали в этих державах. Большинство американцев свято верили в универсальность применения таких концепций и всячески старались навязать свои воззрения народам остальных стран ради их же собственного блага. Вразрез с желанием своего народа вернуть домой солдат, воевавших за океаном, власти США исходили исключительно из того, что американцы к тому времени уже дважды в XX веке воевали и жертвовали собой ради исправления всего мира, и поэтому народы остальных стран, пользовавшиеся американским альтруизмом, теперь обязаны предотвратить любое повторение пережитого посредством следования предписаниям из Вашингтона, касающимся их развития и прогресса. В отличие от своей политики после Первой мировой войны на этот раз американцы не собирались отворачиваться от мировых проблем. Тем более что новый президент США Гарри Трумэн поставил знак равенства между коммунизмом Сталина и нацизмом Гитлера как опасными, экспансионистскими идеологиями, предназначение которых заключалось в обосновании необходимости предохранения мира от благ американских идей.

Очень беспокоили американцев события в Восточной Европе. К 1948 году в правительствах Венгрии, Румынии, Польши и Чехословакии остались одни только коммунисты, тогда как в Болгарии коммунисты уже взяли власть в свои руки. Затем, когда американцы приступили в выполнению программы Дж. Маршалла по оказанию помощи немцам, не заставила себя ждать первая битва холодной войны по определению судьбы Берлина. Она оказалась решающей с той точки зрения, что американцы определили линию фронта в Европе, на которой они собирались воевать. Нельзя сказать, что в Советском Союзе восприняли это с радостью, хотя советское руководство спровоцировало холодную войну своими попытками предотвратить появление экономически мощной Западной Германии под американским и британским контролем. Действия советского руководства шли вразрез с интересами западных держав, заключавшимися в возвращении к жизни немецкой экономики хотя бы в их собственных оккупационных зонах. Причем сделать это требовалось заранее, то есть прежде, чем окончательно сформируется политическая конфигурация Германии как жизненно важного источника ресурсов для восстановления Западной Европы в целом.

В 1948 году без согласования с советской стороной власти западных держав провели в зонах своей оккупации денежную реформу. Эта реформа оживила хозяйство, подтолкнула процесс восстановления экономики Западной Германии. Вслед за планом помощи Дж. Маршалла, доставшейся (благодаря советским решениям) только западным зонам оккупации, эта реформа мощнее всех остальных шагов послужила разделению Германии на два государства. Поскольку интеграция восточной половины Германии в плане восстановления не предусматривалась, теперь можно было ждать самостоятельного появления возрожденной Западной Германии. В том, чтобы западные державы продолжали свое дело и помогли населению своих зон оккупации встать на ноги, заключался несомненный большой экономический смысл. Но Восточная Германия с тех пор оказалась на противоположной стороне «железного занавеса». После денежной реформы произошел раздел Берлина, и тем самым немецкие коммунисты лишились возможности прийти к единоличной власти в столице, где оставалась обособленная зона советской оккупации.

Советский Союз ответил прекращением сообщения с западными зонами оккупации Германии и Берлином. Какими бы ни были изначальные побуждения сторон, но противостояние между ними обострялось. Кое-кто из западных официальных лиц заранее рассчитывал перед случившимся обострением ситуации на обособление Западного Берлина от трех западных зон оккупации; в обиход вошло слово «блокада», и действия советской стороны теперь толковались именно в таком смысле. Советские власти не подвергли ни малейшему сомнению права западных союзников на сообщение со своими собственными контингентами в их секторах Берлина, но при этом закрыли движение транспорта, доставлявшего товары берлинцам, жившим в этих секторах. Британцы и американцы организовали снабжение гражданского населения по воздуху. Советское руководство стремилось продемонстрировать жителям Западного Берлина, что оккупационные войска западных держав можно выдворить с их территории по требованию самих немцев; оно надеялось таким образом удалить препятствие в виде избранных некоммунистических муниципальных властей, стоящих на пути советского контроля над Берлином. Так шел процесс, в ходе которого две стороны мерились силой. Власти западных держав, невзирая на огромную стоимость поставок авиацией продовольствия, моторного топлива и медикаментов, необходимых для обеспечения Западного Берлина, объявили о своей готовности продолжать такое снабжение бесконечно долго. Напрашивался вывод, что остановить их можно только силой. Американцы перегнали свои стратегические бомбардировщики в Англию на авиабазы военного времени. Ни одна из сторон не желала воевать, но все надежды на сотрудничество в деле восстановления Германии на основе соглашения, заключенного во время войны, рухнули.

Блокада Берлина продержалась больше года, и ее преодоление считается выдающимся достижением транспортной авиации Запада. На протяжении практически всего этого времени совершалось больше тысячи рейсов в день и в среднем за сутки доставлялось 5 тысяч тонн одного только угля. Но истинное значение воздушного моста в Берлин лежит в сфере политической. Поставки союзников шли непрерывно, соблазнить жителей Западного Берлина коммунизмом тоже не получилось. Советские власти обернули поражение в свою пользу тем, что специально разделили немецкую столицу на две части, и ее мэр больше не мог попасть в свой кабинет. Тем временем правители западных держав подписали соглашение об образовании нового союза, ставшего первым творением холодной войны и вышедшего за рамки Европы. Организация Североатлантического договора (НАТО) появилась в апреле 1949 года, за несколько недель до снятия блокады с Берлина с подписанием соответствующего соглашения. Его участниками были США и Канада, а также большинство западноевропейских государств (к нему не присоединились Ирландия, Швеция, Швейцария, Португалия и Испания). Организация провозглашалась исключительно оборонительным союзом, предусматривающим взаимную защиту любого его участника, подвергшегося нападению. Так случился очередной отход от теперь уже практически исчезнувших изоляционистских традиций американской внешней политики. В мае того же года на территории трех западных зон оккупации провозглашается новое немецкое государство под названием Федеративная Республика Германия, а в следующем октябре на востоке образуется Германская Демократическая Республика (ГДР). Так начиналась история двух Германий, в то время как холодная война разворачивалась вдоль разделяющего их «железного занавеса», опустившегося не по Черчиллю, предположившему его в 1946 году, а дальше на востоке от Триеста до Штеттина. Но особенно опасная фаза противостояния в Европе закончилась.

Две Германии, а позже еще и две Европы появились в ходе холодной войны, продолжавшей раскалывать народы. В 1945 году случился раздел Кореи вдоль 38-й параллели, ее промышленный север достался сторонникам Советского Союза, а аграрный юг оккупировали американцы. Корейские предводители выступали за быстрое воссоединение, но исключительно на своих собственных условиях. И коммунисты, пришедшие к власти на севере, полностью расходились во взглядах с националистами, которыми на юге управляли американцы. В ожидании воссоединения советские и американские власти в 1948 году признали правительства соответственно в своих зонах в качестве правительства всей страны. Советские и американские войска с Корейского полуострова вывели, но в июне 1950 года началось вторжение северокорейских войск на юг при одобрении Сталина. Через два дня президент Трумэн отправил американские войска воевать с корейцами под прикрытием мандата Организации Объединенных Наций. Совет Безопасности ООН проголосовал в пользу отражения агрессии, а так как Советский Союз в тот момент бойкотировал заседания СБ ООН, его делегация не могла наложить вето на действия Организации Объединенных Наций.

Американцы всегда обеспечивали основу контингента войск ООН в Корее, и к ним в скором времени присоединились воинские контингенты союзников. Через несколько месяцев они вели боевые действия глубоко к северу от 38-й параллели. Все шло к тому, что Северной Корее существовать оставалось недолго. Когда бои приблизились к границе с Маньчжурией, однако, в дело вступили добровольческие войска китайских коммунистов. Нависла угроза значительного расширения вооруженного конфликта на Корейском полуострове. Китай был вторым по величине коммунистическим государством в мире и крупнейшим с точки зрения численности населения. За ним стоял СССР; от Хельсинки до Гонконга можно было (по суше, по крайней мере) пройти пешком исключительно по территории коммунистов. Появилась угроза прямого конфликта с возможным применением ядерного оружия между США и КНР.

Трумэн весьма благоразумно настаивал на том, чтобы Соединенные Штаты Америки не вмешивались в разраставшуюся войну на Азиатском материке. Этим многое удалось уладить, так как в дальнейшем сражении оказалось, что китайцы успешно помогали северным корейцам удерживать свою территорию, однако занять Южную Корею против желания американцев у них не получалось. Пришло время переговоров о прекращении огня. Новую американскую администрацию, пришедшую к власти в 1953 году, составили республиканцы, причем ярые антикоммунисты, но осознававшие, что их предшественники достаточно потрудились, продемонстрировав свою волю и способность в деле предохранения независимой Южной Кореи, к тому же они чувствовали, что настоящий центр холодной войны находится в Европе, а не в Азии. Соглашение о прекращении огня удалось подписать в июле 1953 года. Последующие усилия по заключению на его основе формального мирного договора до сих пор остаются бесплодными; прошло уже 60 лет, а потенциал для конфликта между двумя Кореями сохраняется на высоком уровне. Но в первых сражениях холодной войны американцы предотвратили победу коммунистов на территории Восточной Азии, а также в Европе. В Корее проходили настоящие сражения; та война обошлась в 3 миллиона погибших, большинство которых относят к корейским гражданским лицам.

Корейская война закончилась только потому, что в начале 1953 года скончался Сталин. Этот вождь советского народа полагал, что продолжение войны, полыхавшей на Корейском полуострове, полезно для СССР, так как американцы увязли в сражениях все более непопулярной войны против китайцев. Сталин полагал (как считают на Западе), что Советскому Союзу она обещает одни только выгоды. Его преемники сочли по-иному. Они опасались, что война в Корее выльется во всеобщую войну, вести которую Советский Союз не был готов, поэтому в Москве выступали за смягчение напряженности в отношениях с Западом. Новый американский президент Эйзенхауэр, однако, отличался обостренной подозрительностью к советским намерениям, и в середине 1950-х годов холодная война велась им с прежним рвением. Вскоре после кончины Сталина его преемники обнаружили, что в СССР создано более совершенное и мощное ядерное оружие, известное как водородная бомба. Она стала последним памятником Сталину, гарантировавшим (если кто-то еще сомневался) СССР его высокий статус в послевоенном мире.

Сталин довел до логического завершения политику репрессий Ленина, но он смог сделать намного больше, чем его предшественник. Он практически восстановил былую царскую империю и придал России сил, чтобы преодолеть (самостоятельно и с помощью влиятельных союзников) выпавшие на долю ее народа испытания. Но он же из-за своих просчетов не смог предотвратить великую войну, а расточительная и неэффективная система, которую он внедрил (а также террор, устроенный им), потребовала от советского народа заплатить максимально возможную цену за свою победу. Советский Союз представлял собой великую державу, но среди элементов, его составлявших, просматривались изъяны, однозначно указывавшие на то, что однажды Россия все-таки избавится от коммунизма. Все же в 1945 году ее народы получили вознаграждение за свои страдания через ощущение собственной силы в международных делах. Домашний быт после войны стал гораздо труднее, чем когда-либо до нее; потребление на протяжении многих лет все еще сдерживалось, а пропаганда, которой подвергались советские граждане, и жестокость полицейской системы после войны явно ужесточились.

Раскол Европы, считающийся еще одним из памятников политики Сталина, после его смерти стал просматриваться нагляднее, чем когда-либо в ее истории. Западную ее половину к 1953 году удалось существенно восстановить благодаря американской экономической поддержке, и ее население несло увеличенную долю своих собственных военных расходов. ФРГ и ГДР все дальше уходили друг от друга к своим союзникам. В марте 1954 года в Советском Союзе объявили об обретении восточной республикой немцев полного суверенитета, а на следующий день президент Западной Германии подписал поправку к конституции, предусматривающую перевооружение его страны. В 1955 году Западную Германию приняли в НАТО; советским ответом стало образование Организации Варшавского договора в виде союза сателлитов СССР. Будущее Берлина все еще до конца не определилось, хотя никто не сомневался в том, что державы в составе НАТО будут выступать против изменения его статуса любым способом, кроме как по взаимному согласию. На востоке власти ГДР согласились уладить споры со старинными врагами: граница с Польшей должна была проходить по линии Одер – Нейсе. Мечтания Гитлера об увеличении территории Германии по замыслу националистов XIX века закончились тем, что Пруссию Отто фон Бисмарка вычеркнули из памяти. Исторической Пруссией теперь правили революционные коммунисты, тогда как вновь образованная Западная Германия превратилась в федерацию по структуре, пацифистскую по восприятию и находящуюся под властью политиков, представлявших католиков с социал-демократами, в которых Бисмарк видел «врагов рейха». Итак, безо всякого мирного договора проблема сдерживания немецкой державы, дважды стиравшей Европу с лица земли войной, наконец-то выглядела улаженной. Также в 1955 году произошло окончательное определение сухопутных границ между европейскими блоками, когда Австрия снова появилась в качестве независимого государства, а союзные оккупационные войска с ее территории вывели. Вывели к тому же последние американские и британские подразделения из Триеста, где удалось урегулировать итальянско-югославский пограничный спор.

После учреждения коммунизма в Китае раскол, появившийся во всем мире, возник между тем, что назвали капиталистической и командной (или потенциально командной) экономическими системами. Торговые отношения между Советским Союзом и зарубежными странами с Октябрьской революции и дальше обременялись политическими факторами. В условиях радикального спада мировой торговли после 1931 года капиталистические экономические системы погрузились в рецессию, и коммерсантам пришлось искать спасения в государственном протекционизме (или даже полном обособлении). После 1945 года тем не менее все былые противоречия мировой экономики рассосались сами собой; два метода организации распределения ресурсов все мощнее разделяли сначала страны развитого мира, а затем большинство прочих территорий. Определяющим фактором капиталистической системы выступал рынок. Однако рынок, весьма отличающийся от предусматривавшегося старинной либеральной идеологией свободной торговли, во многих отношениях очень несовершенный, терпимый одновременно к значительной степени вмешательства и финансовым олигархиям. В контролируемой коммунистами группе стран (и относительно многих других государств, таких как Индия и страны Скандинавии) решающим экономическим фактором предполагалась политическая власть. Торговля велась и расширялась даже между двумя системами, повязанными холодной войной, но на стесненной основе.

Серьезных изменений не избежала ни одна из этих двух систем. С годами контакты между ними только множились. Но все равно на протяжении долгого времени они предлагали миру альтернативные модели экономического роста. Их соперничество воспламенилось от воззрений на военную стратегию холодной войны, и это соперничество фактически обеспечило распространение ее антагонизмов. Причем ситуация находилась в состоянии постоянной динамики. Прошло совсем немного времени, и одна система во многом освободилась от политического диктата со стороны США, и другая несколько меньше зависела от Советского Союза, чем в 1950 году. Обе системы (пусть даже в разной степени) демонстрировали поступательный экономический рост, наблюдавшийся в 1950-х и 1960-х годах, но позже темпы несколько разошлись, так как рыночная экономика пошла в отрыв. Различие между этими двумя экономическими системами тем не менее осталось фундаментальным фактором всемирной истории с 1945 по 1980-е годы. Далеко не последнюю роль при этом играл выбор, стоявший перед многими новыми государствами в Африке и Азии, определявшимися в пути построения своей системы хозяйствования.

Присоединение Китая к системе социалистического народного хозяйства с самого начала воспринималось практически с точки зрения войны и как нарушение стратегического равновесия. Все-таки к моменту кончины Сталина можно было разглядеть иные доказательства справедливости пророчества южноафриканского государственного деятеля Яна Смэтса, сделанного больше чем за четверть века, о том, что «сцена международной жизни двинулась прочь от Европы в сторону Востока и Тихого океана». Пусть даже Германия оставалась главным полем сражений холодной войны, но Корея все-таки послужила наглядным доказательством того, что центр тяжести всемирной истории переместился еще раз, и опять от Европы на Восток.

Крах европейской власти в Азии сопровождался дальнейшими изменениями, так как правители новых азиатских государств приходили к осознанию собственных интересов и полномочий (или их отсутствия). Очертания и состав государств, доставшихся азиатам от их прежних хозяев, ненадолго пережили европейские империи; в 1947 году субконтинент Индии утратил свое просуществовавшее меньше столетия политическое единство, тем временем уже к 1950 году в Малайе и Индокитае начинались крупные изменения в государственном устройстве. Внутренние диспропорции обеспокоили народы некоторых новых стран; многочисленные китайские общины Индонезии обладали непропорциональным весом и экономической мощью в этой стране, так что любые события в новом Китае могли вызвать там брожения. Более того, какими бы ни были политические предпочтения этих предводителей, им достались страны со стремительно растущим народонаселением и слабой экономикой. Для многих азиатов, следовательно, формальное окончание европейского господства представляло не меньшую важность, чем постепенное преодоление бедности (хотя по большому счету две эти задачи представлялись неразделимыми).

Определение европейцами судеб азиатских народов никогда не выглядело процессом последовательным. Притом что поработители из Европы пытались менять традиции миллионов азиатов и влиять на их повседневную жизнь на протяжении нескольких столетий, европейская культура тронула сердца и умы немногих из них даже среди представителей господствующей верхушки. Носителям европейской культуры в Азии пришлось вступить в единоборство с глубоко укорененными и мощными, как нигде в мире, традиционными воззрениями. Колонизаторам не удалось смести со своего пути культуру азиатских народов (в силу абсолютной непоколебимости), что у них прекрасно получилось в доколумбовой Америке. Как и в ближневосточных странах, там встретили мощные препятствия одновременно и прямые усилия европейцев, и опосредованное навязывание европейской культуры посредством взятой на себя обузы по проведению модернизации. Глубочайшие уровни унаследованного склада мышления и правил поведения часто оставались незатронутыми даже в сознании тех немногих азиатов, кто считал себя освободившимися от прошлого собственного народа: в образованных индийских семьях до сих пор сохраняется традиция составления гороскопов по случаю рождения детей и заключения брачных союзов, и китайским марксистам приходится удовлетворяться несокрушимым чувством своего нравственного превосходства, взлелеянным на ветхозаветных китайских воззрениях на внешний мир.

Ради осознания нынешней роли Азии во всемирной истории следует обратить особое внимание на две зоны азиатской цивилизации, остающиеся столь же отчетливыми по очертаниям и по значению, как и на протяжении всех предыдущих веков. Западная Азия окружена горными хребтами Северной Индии, Бирманским и Тайским нагорьями, а также огромным архипелагом, главным элементом которого считается Индонезия. В центре ее лежит Индийский океан, а главную культурную роль в ее истории сыграли три цивилизации: индуистская, распространяющаяся от Индии на юго-восток; исламская (тоже простирающаяся в восточном направлении, пересекая территорию индуистской цивилизации); и европейская, влияние которой ощущалось сначала через торговые связи и нашествие миссионеров-христиан и затем на протяжении эпохи политического доминирования, продолжавшейся значительно меньше по времени. Вторая зона находится в Восточной Азии, и главным действующим историческим лицом тут выступает Китай. В значительной мере роль Китая обусловлена известным всем географическим фактом – огромной территорией этой страны. Но также следует учесть многочисленность народа и иногда переселение его в другие страны, а также относительно косвенное и избирательное культурное влияние Китая на восточноазиатскую периферию, прежде всего Японию, Корею и Индокитай. Так в общем виде объясняется доминирование Китая в своей зоне. В его зоне прямое европейское политическое доминирование над народами Азии никогда не воспринималось настолько серьезно, как дальше на запад и юг. Да и ощущалось оно не в такой значительной степени, а длилось не столь продолжительное время.

Упустить из виду такие важные отличия большого труда не составляет, как и многое что еще, навязанное историей в период холодной войны, начавшейся в 1945 году. В обеих зонах нашлись страны, правители которых явно придерживались того же пути возмущенного отвержения Запада с использованием западных представлений о национализме и демократии, а также обращения к мировому сообществу с банальными претензиями. Власти Индии за считаные годы взяли под свой контроль одновременно княжества, пережившие английское господство, и остававшиеся на субконтиненте анклавы, принадлежавшие французам и португальцам. Осуществили они такое поглощение под прикрытием вызывающего национализма, к традициям их народа никак не относящегося. В скором времени индийские силы безопасности новой республики занялись энергичным подавлением любых поползновений сепаратизма или обретения местной автономии.

Удивляться такому поведению индийских властей не приходится. Индийская независимость приобреталась получившей на Западе образование верхушкой, позаимствовавшей там же суждения о государственности, равенстве и свободе. И это притом, что изначально ее представители рассчитывали всего лишь на равенство и сотрудничество с британскими правителями Индии. Любую угрозу положению правящей верхушке после 1947 года можно было с большой легкостью (и искренне) толковать в качестве угрозы индийской нации, которую на самом деле еще предстояло сформировать.

Тем более что сами правители независимой Индии унаследовали многие устремления и учреждения господствовавшей у них британской администрации. Министерские структуры, Учредительные собрания, разделение полномочий между центральными и провинциальными властями, механизм поддержания общественного порядка и спокойствия индийцы переняли у британцев, поставили на них штамп республиканского герба и продолжили использовать во многом точно так же, как они функционировали до 1947 года. Доминирующая и откровенная идеология правительства выглядела как умеренный и бюрократический социализм, не слишком отличавшийся от тогдашнего британского рода социализма и не очень далеко отклонившийся по духу от делегированных местным чиновникам полномочий на организацию общественных работ и проведение политики просвещенного деспотизма последних лет правления британцев. Среди реалий жизни, в которых оказались правители Индии, следует упомянуть глубоко консервативное нежелание местной знати, распоряжавшейся голосами избирателей, отказываться от традиционных привилегий, предусматривавшихся на всех ступенях иерархии ниже уровня бывших князей. К тому же властям Индии предстояло преодолевать глубокие проблемы – прирост народонаселения, экономическую отсталость, нищету (средний годовой доход на душу населения в этой стране в 1950 году оценивался в 55 долларов США), массовую неграмотность, деление по социальному, племенному и религиозному принципу, а также большие надежды на то, что должна принести индийцам их независимость. Все понимали необходимость радикальных перемен.

Новая конституция 1950 года исправлению ситуации никак не поспособствовала, зато кое-какие проблемы усугубились до крайности как раз во втором десятилетии существования самостоятельной Индии. Даже сегодня жизнь в сельской Индии все еще по большому счету идет по старинке, когда местные властители позволяли себе развязывать войну и заниматься разбоем. При таком положении дел часть народа обрекается на крайнюю нищету. В 1960 году больше трети сельской бедноты все еще влачило существование меньше чем на доллар в неделю (и в то же самое время половина городского населения зарабатывала меньше, чем достаточно для обеспечения приемлемого минимального ежедневного потребления калорий, необходимого для поддержания здоровья). Экономический прогресс поглощался неравенством и приростом населения. В сложившихся обстоятельствах едва ли стоит удивляться тому, что правители Индии постарались предусмотреть в конституции положения, посвященные чрезвычайным их полномочиям, настолько же радикальным, какими пользовался британский наместник короля. Ими предусматривались: профилактические задержания и временное лишение человека личных прав, не говоря уже о приостановке полномочий местных властей и передаче штатов в подчинение Унии в соответствии с режимом «президентского правления».

Слабость и неустроенность «новой нации» послужили усугубляющими факторами, власти Индии поссорились с правителем соседнего Пакистана по поводу Кашмира, где индус управлял подданными, большинство которых составляли мусульмане. Вооруженные столкновения начались там уже в 1947 году, когда кашмирские мусульмане попытались образовать союз с Пакистаном; местный магараджа попросил помощи у индийского правительства и присоединил свою территорию к Индийской республике. Тут как нарочно произошел еще и раскол между самими представителями мусульман Кашмира. Власти Индии отказались проводить всенародный опрос – плебисцит, рекомендованный Советом Безопасности ООН; две трети Кашмира тогда остались в распоряжении этих властей в качестве кровоточащей раны в индо-пакистанских отношениях. Кровопролитные столкновения прекратились в 1949 году, но возобновлялись в 1965–1966 и 1969–1970 годах, причем сам конфликт постепенно приобретал черты, навязанные участникам холодной войной. В 1971 году наступил черед очередного вооруженного противостояния между двумя государствами, когда мусульманское по вероисповеданию, но говорящее на бенгальском языке население области Восточного Пакистана отдалилось от него, чтобы сформировать новое государство под названием Бангладеш, находившееся под индийским покровительством (тем самым стало ясно, что одного только ислама для образования жизнеспособного государства все-таки недостаточно). Народу Бангладеш ждать экономических проблем долго не пришлось, и оказались они куда острее, чем доставшиеся Индии или Пакистану.

На таких тревожных поворотах судьбы правители Индии проявили великое честолюбие (достигавшее временами уровня мечтаний о воссоединении стран своего субконтинента), а иногда откровенное пренебрежение интересами других народов (таких, как наги). Раздражение, пробудившееся в связи с устремлениями индийского правящего класса, к тому же осложнялось холодной войной. Предводитель народа Индии Джавахарлал Неру оперативно распорядился о том, чтобы его страна не принадлежала ни к одной из сторон такой войны. В 1950-х годах это означало, что у властей Индии складывались более теплые отношения с СССР и коммунистическим Китаем, чем с США; на самом деле Дж. Неру явно пришлись по душе возможности осуждать действия американцев, причем тем самым он привлекал сторонников к Индии, у которой появилась репутация прогрессивной, мирной, демократической страны, вставшей на путь движения «неприсоединения». Поэтому тем большее удивление в 1959 году вызвало у союзников и народа Индии известие о том, что правительство Дж. Неру еще три года назад устроило с китайцами свару вокруг прохождения северных границ, но никому об этом не сообщило. В конце 1962 года там развернулись крупномасштабные боевые действия. Дж. Неру пошел на невероятный для него шаг, когда попросил у американцев военной помощи, но самое поразительное состоит в том, что он получил ее в то же самое время, когда ему пришла поддержка одновременно в военном и дипломатическом плане из Советского Союза. Его престиж, находившийся на высоте в середине 1950-х годов, при этом серьезно пострадал.

По логике вещей власти молодого Пакистана не могли рассчитывать на тех же самых друзей, с которыми уже сотрудничали их коллеги из Индии. В 1947 году страна выглядела намного слабее своего соседа, так как располагала совсем малочисленным обученным отрядом чиновников, пригодных к государственной службе (индуисты в большем количестве шли на прежнюю индийскую государственную службу, чем мусульмане), с самого начала делилась на две географические части и практически сразу потеряла своего толковейшего предводителя Мухаммеда Али Джинну. Еще при британцах вожаки мусульман всегда (очень откровенно) демонстрировали меньше веры в демократические проформы, чем активисты Партии конгресса; Пакистаном обычно управляют авторитарные генералы, ставящие перед собой целью предохранение своей страны от поползновений со стороны Индии вооруженным путем, экономическое развитие (в том числе земельную реформу) и сохранение исламских традиций веры. Но пакистанский эксперимент не очень-то удался. К 1970-м годам, причем задолго до начала войны в Афганистане, Пакистан представлялся страной очень сомнительной в принципе развития.

Властям Пакистана всегда помогало держаться от Индии на расстоянии то, что их страна официально провозглашалась мусульманской, тогда как ее сосед числился по конституции светским государством без предпочтений каких-либо конфессий (на первый взгляд внешне просматривалась «западная» установка, но установка без особого труда примирявшаяся с синкретической культурной традицией Индии). Религиозный статус государства требовал от властей Пакистана укрепления роли ислама в организации внутренней жизни страны. Религиозные различия тем не менее сказывались на внешней политике Пакистана слабее, чем холодная война.

Холодная война внесла еще большую сумятицу в азиатскую политику, когда после съезда представителей 29 африканских и азиатских государств в индонезийском Бандунге в 1955 году появилась ассоциация стран, откровенно придерживавшихся статуса нейтральных и принадлежащих к движению неприсоединения. Практически все делегации, кроме посланников Китая, прибыли с территорий, принадлежавших колониальным империям. Из Европы к ним вскоре должна была присоединиться делегация Югославии, считавшейся коммунистической страной, власти которой искали нового политического пристанища после разрыва с Советским Союзом в 1948 году. Большинство этих стран относилось к категории нищих и нуждающихся государств, а их правители с опаской взирали на США и СССР, хотя идти на конфликт с Советским Союзом не решались. Их стали называть странами третьего мира, видимо с подачи одного французского журналиста, специально напомнившего о пораженном в правах французском третьем сословии 1789 года, составившем основную движущую силу Французской революции.

Под термином «третий мир» больше подразумевался политический, чем географический смысл. К нему причислялись страны мира, отвергнутые великими державами и лишенные экономических привилегий, принадлежащих развитым странам. Как бы благопристойно ни звучало словосочетание «третий мир», на самом деле с самого начала им маскировались важные различия между причисленными к нему странами, не в последнюю очередь с точки зрения планов относительно экономического прогресса. В 1950-х и 1960-х годах жизнеспособность концепции третьего мира придавали принципы взаимной солидарности, развития и неприсоединения, однако, когда в 1970-х годах верх взяли экономические соображения, ассоциация дала трещину.

Сплоченность третьего мира, таким образом, не выдержала испытания временем, и в конце XX века войны с гражданскими вооруженными конфликтами внутри этого мира унесли народу больше, чем в вооруженных стычках за его пределами. Тем не менее спустя 10 лет после окончания Второй мировой войны участники съезда в Бандунге заставили власти великих держав признать очевидный факт того, что слабые страны приобретают силу, если удается ее мобилизовать. Великие державы всегда об этом вспоминали, когда требовалось привлечь союзников для ведения холодной войны и иметь достаточное количество голосов в свою пользу в ООН.

Уже к 1960 году появились ясные признаки того, что интересы советского и китайского руководства расходятся, так как те и другие претендовали на ведущую роль среди слаборазвитых и неопределившихся народов. В конечном счете такое расхождение в политике приведет к соперничеству между Москвой и Пекином в мировом масштабе. Одним из результатов намечавшегося соперничества считается парадокс постепенного сближения Пакистана с Китаем (вразрез с обязательствами перед США) и сближения СССР с Индией. Когда администрация США в 1965 году отказалась поставлять оружие Пакистану во время его войны с Индией, пакистанцы обратились за помощью к китайцам. Пакистанцы получили намного меньше, чем надеялись, но сам факт поставок оружия из КНР в Пакистан послужил первым свидетельством невиданной до тех пор эластичности международных отношений, возникшей в 1960-х годах. В США не стали закрывать глаза на такое изменение на международной арене точно так же, как в СССР или Китае. Действительно, в ходе холодной войны суждено было случиться нелепому изменению роли американцев в Азии; считавшиеся когда-то восторженными покровителями антиколониализма и ниспровергателями империй собственных союзников, они стали больше походить на преемников этих империй, хотя скорее из Восточной Азии, чем из сферы Индийского океана (где долго и напрасно прилагались усилия ради соблазнения подозрительного народа Индии; до 1960 года туда из Соединенных Штатов поступило экономической помощи больше, чем в любую другую страну).

Очень яркий пример новых трудностей, стоящих перед великими державами, продемонстрировал народ Индонезии. На огромных просторах этой страны прижилось множество народностей, зачастую преследующих расходящиеся с соседями интересы. Притом что первым из мировых религий в Индонезии утвердился буддизм, в этой стране находится самое многочисленное в мире мусульманское население, подчиняющееся одному правительству, в то время как остальные религии представлены относительно незначительным меньшинством. В Индонезии к тому же сложилась прекрасно обустроившаяся китайская община, которая в колониальный период пользовалась преобладающей долей богатства и административных постов. Напомним еще о кричащих различиях даже среди мусульманских групп населения. Правители нового, освобожденного от колониального гнета государства хотели создать единую и неделимую Индонезию, но на их пути всегда неприступной стеной стояли нищета населения и убогость системы хозяйствования. В 1950-х годах нарастало негодование по поводу несостоятельности центрального правительства новой республики; к 1957 году началось вооруженное восстание на Суматре, охватившее остальные районы. Испытанный временем прием по отвлечению энергии оппозиции на националистический кураж (ориентированный на затянувшееся пребывание голландцев в западной части Новой Гвинеи) себя уже не оправдывал; общественную поддержку президента Сукарно восстановить не получилось. Его правительство уже отказалось от либеральных принципов, взятых на вооружение в момент рождения нового государства, и он все больше склонялся к авторитарному правлению в союзе с мощной местной коммунистической партией. В 1960 году распустили парламент, а в 1963-м Сукарно провозгласили пожизненным президентом Индонезии.

Американские попытки привлечь Сукарно на свою сторону позволили ему поглотить (к раздражению голландцев) потенциально независимое государство, появившееся на западе Новой Гвинеи (Западный Ириан). Затем он взялся за появившуюся федерацию Малайзии, образованную в 1957 году из осколков Британской Юго-Восточной Азии. С британской помощью власти Малайзии отразили нападения индонезийцев на остров Борнео, штат Саравак и материковую часть Малайзии. Это поражение внешне послужило поворотным моментом в судьбе Сукарно. Сказать точно, что тогда случилось, все еще не представляется возможным, но, когда нехватка продовольствия и инфляция вышли из-под контроля властей, заговорщики предприняли попытку переворота (провалившуюся), и потом военное руководство утверждало, будто за их спиной стояли коммунисты. Генералы обрушили свой гнев на Индонезийскую коммунистическую партию, одно время считавшуюся третьей по величине в мире. Оценки числа жертв приводятся в пределах от четверти до полумиллиона человек, многие из которых приходятся на китайцев или индонезийцев китайского происхождения, по большому счету не имевших ни малейшего отношения к коммунистам. Самого Сукарно в последующие годы отстранили от дел. К власти пришел режим однозначных антикоммунистов, разорвавших дипломатические отношения с Китаем (восстановить их удалось только лишь в 1990 году). Установившейся тогда диктатуре суждено было продержаться до 1998 года.

Пристрастное отношение президента Кеннеди к Сукарно отражало его веру в то, что надежнейшим бастионом против коммунизма могут служить только сильные, процветающие национальные государства. Саму историю стран Восточной и Юго-Восточной Азии за последние 40 лет на самом деле можно истолковать в таком ключе, чтобы она послужила подкреплением принципа американского президента, но применять его в сложных и неоднозначных условиях следует крайне избирательно. В любом случае к 1960 году главным фактом стратегического звучания к востоку от Сингапура следует назвать восстановление Китайской державы. Власти Южной Кореи и Японии успешно отразили натиск коммунизма, но и китайская революция пошла им на пользу – она подарила им рычаги воздействия на политиков Запада. Точно так же, как жители Восточной Азии всегда сдерживали поползновения европейцев с большим успехом, чем народы стран Индийского океана, после 1947 года они продемонстрировали свою сноровку в предохранении собственной независимости одновременно в коммунистическом и в буржуазном ее виде, не уступив попыткам прямой манипуляции даже со стороны китайцев. Кое-кто связывает это с глубоким и многогранным консерватизмом общества стран, на протяжении многих веков пользовавшихся китайским примером. В их вымуштрованных, сложных системах общественных отношений, способности к созидательному коллективному труду, пренебрежении к личному интересу, преклонении перед авторитетом и иерархией, а также глубоком ощущении своей причастности к цивилизации и культуре, величественно сияющих на фоне всего западного, народам Восточной Азии принадлежало гораздо больше достижений, чтобы их развивать дальше, чем у населения прочих территорий, на которые пришли европейцы со своей политикой экспансионизма. Всесторонний подъем Восточной Азии в конце XX века поддается осмыслению исключительно на фоне того, что уже само по себе представляется разнообразным по воплощениям и не помещается в расхожую формулу «азиатские ценности».

С победой китайских коммунистов и приходом их к власти в 1949 году Пекин снова превратился в столицу официально воссоединенного Китая. Мао Цзэдун, возглавлявший коммунистическую партию, поставил перед своими сторонниками целью построение социалистического общества по образцу общественного строя Советского Союза. И со своим первым иностранным визитом председатель отправился конечно же в Москву, выждав парочку месяцев после провозглашения Китайской Народной Республики. Там он заключил союз со Сталиным, хотя вождь советского народа не до конца доверял искренности намерений и безусловной надежности положения китайских товарищей в своей стране. С учетом всеобщей занятости холодной войной и в условиях случившегося краха Гоминьдана новому руководству Китая на самом деле не требовался союзник на случай внешней угрозы. Товарищ Мао нуждался в советской помощи для решения многотрудной задачи модернизации Китая намного острее, чем в гарантиях защиты от поползновений со стороны американцев или японцев. Соратниками Чан Кайши, запертого на Тайване, можно было спокойно пренебречь, даже притом, что на тот момент они пользовались американским покровительством и казались недосягаемыми для расправы. Когда в 1950 году возникла настоящая угроза в виде американских войск, под прикрытием мандата ООН и фигового листа коллективных контингентов приблизившихся к реке Ялуцзян на границе Маньчжурии с Кореей, реакция китайских коммунистов выглядела решительной и незамедлительной: они послали в Корею многочисленную армию. Но главную головную боль новым правителям Поднебесной доставляло положение дел внутри их страны.

Китай находился в состоянии постоянного брожения с тех самых пор, как 35 лет назад свергли Цинскую династию. Даже притом, что особых территориальных потерь китайцы не понесли (если не считать Внешнюю Монголию, представлявшуюся конечно же крупным куском былой империи), политической стабильности и социального прогресса у них по большому счету не наблюдалось. Экономический прогресс, достигнутый на протяжении республиканской эпохи (1911–1949), оказался сведенным на нет в ходе войны с Японией. Народ пребывал в поголовной нищете. Широкое распространение получили болезни и нехватка продовольствия. Материальное и физическое строительство и переустройство находились в запущенном состоянии, возделанных угодий не хватало для обеспечения продовольствием растущего народонаселения точно так же остро, как это было всегда, а к тому же требовалось заполнить нравственную и идеологическую пустоту, возникшую после крушения устаревшей системы, случившегося в предыдущем столетии.

Начинать пришлось с сельских жителей. Экспериментами с земельной реформой китайские коммунисты занимались с 1920-х годов, благо в их распоряжении находились контролировавшиеся ими области, где они пользовались поддержкой беднейших селян, которых вполне устраивала аграрная политика КПК. К 1956 году в ходе социалистического преобразования деревень произошла коллективизация индивидуальных хозяйств с обещанием передачи новых аграрных единиц в распоряжение трудящихся на них местных жителей. Но на самом деле возглавлять их назначили кадровых работников компартии Китая. Свержение местных деревенских старост и землевладельцев зачастую происходило с большой жестокостью; позже председатель Мао якобы докладывал, что за первые пять лет существования народной республики пришлось «ликвидировать» 800 тысяч китайцев… Тем временем полным ходом шла индустриализация, причем помощь китайцам поступала исключительно из Советского Союза, служившего единственным источником братской поддержки, без которой китайским коммунистам было не протянуть и месяца. Модель индустриализации китайцы тоже выбрали советскую: в 1953 году они наметили параметры Пятилетнего плана социально-экономического развития КНР и приступили к его осуществлению, одновременно начался период, на протяжении которого китайские коммунисты ориентировались на сталинистское понимание принципов управления народным хозяйством.

Прошло совсем немного времени, и Китай приобрел первостепенное влияние на международной арене. Однако его настоящую самостоятельность долгое время приходилось прятать под личиной внешнего единства коммунистического блока и затянувшегося исключения из ООН по настоянию США. Китайско-советский договор о дружбе и сотрудничестве, заключенный в 1950 году, на Западе, и прежде всего в США, истолковали как очередное доказательство вступления Китая в холодную войну. Понятно, что режим в КНР относился к разряду коммунистических, в Пекине говорили о революции и свержении колониализма, и выбор китайского руководства ограничивался параметрами холодной войны. Однако с точки зрения нашего времени просматриваются намного более глубокие политические задачи, с самого начала стоявшие перед китайскими коммунистами. Просматривалось главное намерение китайских коммунистов, поставивших перед собой задачу восстановления Китайской державы в границах, существовавших на протяжении многих прошедших веков.

Сохранения за собой Маньчжурии и прочных связей с корейскими коммунистами уже достаточно для объяснения китайского военного вмешательства в корейскую войну, но этот полуостров к тому же долгое время служил предметом спора между имперским Китаем и милитаристской Японией. Китайская оккупация Тибета в 1951 году лишила надежды на собственное государство народ территории, на протяжении многих веков находившейся в вассальной зависимости от Китайской империи. Но сначала самое громогласное требование по поводу восстановления китайского контроля над собственной периферией касалось лишения права гоминьдановского правительства на Тайвань. Цины забрали себе этот остров в XVII веке, в 1895 году его захватили японцы, в 1945-м власти континентального Китая на очень недолгое время восстановили на нем свое правление; контроль над Тайванем превратился в архиважную задачу для руководства КПК. К 1955 году администрация США уделяла настолько большое внимание поддержке режима Гоминьдана, что сам президент заявил о готовности Вашингтона к защите не только самого Тайваня, но прилегающих к нему мелких островов у китайского побережья, считающихся важными для обеспечения его неприкосновенности. По поводу тайваньской проблемы, а также нравственной подоплеки необъяснимой измены китайцев, долгое время пользовавшихся покровительством американцев с их своекорыстной филантропией и миссионерским усердием, взгляды тех же американцев на китайские дела на протяжении больше десятка лет сформировались в буквальную одержимость, доходившую до такого предела, что, образно говоря, гоминьдановский хвост подчас вертел американской собакой. Опять же, в 1950-х годах одновременно власти Индии и СССР поддержали Пекин по проблеме Тайваня тем, что последовательно объявляли тайваньский вопрос исключительным внутренним делом китайцев; а проблема оставалась нерешенной. Тем большее постигло всех удивление, когда китайские коммунисты пошли войной и на Индию, и на Советский Союз.

Разногласия с Индией выросли из китайской оккупации Тибета. Когда в 1959 году китайцы еще крепче сжали свою хватку в этом районе, индийская политика все еще оставалась в основном сочувственной Пекину. Попытку тибетских изгнанников образовать свое эмигрантское правительство на индийской территории пресекли. Однако территориальные споры уже начались и привели к вооруженным столкновениям. Китайцы объявили о своем отказе признавать границу с Индией вдоль линии, проведенной во время британско-тибетских переговоров в 1914 году и никогда официально не признанной ни одним китайским правительством. Какие-то 40 лет существования назначенной кем-то границы едва ли что-то значили в тысячелетней исторической памяти китайцев. В результате осенью 1962 года начались намного более тяжелые бои, когда Дж. Неру послал войска и потребовал вывода китайских пограничников из спорной зоны. Индийцы понесли большие потери, однако вооруженные стычки прекратились в конце того же года по инициативе китайцев.

Практически сразу же, то есть в начале 1963 года, пораженный мир внезапно услышал жесткое осуждение китайскими коммунистами Советского Союза за его якобы помощь Индии и за враждебный жест, выразившийся в прекращении тремя годами раньше экономической и военной помощи Китаю. На самом деле весь сыр-бор начался за много лет до того, хотя редкие наблюдатели из внешнего мира уловили его значение. Ряд китайских коммунистов (Мао Цзэдун в их числе) прекрасно помнили, что произошло, когда китайские интересы в 1920-х годах подчинили международным задачам коммунизма в том виде, как их толковали в Москве. С тех пор постоянно существовала напряженность в руководстве Китайской коммунистической партии между советскими и коренными кадровыми работниками. Сам председатель Мао восхищался Советским Союзом и хотел подражать его примеру, но не терпел диктата со стороны советского руководства. Однако к концу 1950-х годов собственный политический курс товарища Мао стал склоняться влево. Разочарованный казавшимся ему медленным темпом индустриализации Китая, Мао Цзэдун стал проводить разнообразные политические кампании, с помощью которых рассчитывал перебросить отсталый Китай в современность, какой он ее себе представлял. Он боялся, что руководство Советского Союза встанет на пути весьма радикальных инициатив.

Так как китайское негодование по поводу советской политики следовало представить внешнему миру на марксистском жаргоне, истинную причину спора уловить было сложно. Но самую суть дела составлял радикализм председателя Мао и его желание самостоятельно принимать все решения без вмешательства наставников из Советского Союза. Его к тому же возмущало покровительственное отношение Москвы к Пекину, совершенно определенно доставшееся товарищу Мао и Китаю в наследство от прошлого. В 1963 году зарубежным наблюдателям к тому же следовало бы бросить взор на еще более отдаленное прошлое. Задолго до основания КПК китайские революционеры сформировали движение национального возрождения. Одной из его первоочередных задач ставилось возвращение китайцам права определять собственную судьбу, принадлежавшего тогда иноземцам. Теперь власти Советского Союза тоже заняли свое место среди иностранцев, всегда стремившихся эксплуатировать Китай. К своему великому изумлению, а мы ведь знаем огромный вклад Советского государства в Китай в 1950-х годах, советскому руководителю Хрущеву пришлось выслушивать напоминания о территориальных приобретениях СССР царской поры. На протяжении 6 с лишним тысяч километров общей границы (с учетом Монгольской Народной Республики) причин для межгосударственных трений можно было найти сколько угодно.

Советские власти в 1960 году выдвинули претензии по случаю 5 тысяч нарушений границы с китайской стороны. К 1969 году (на протяжении которого зарегистрировано множество вооруженных провокаций, в результате которых погибло много военнослужащих) китайцы официально выдвигали притязания на советскую территорию в одну пятую размера Канады, а в Пекине твердили по поводу «фашистской» диктатуры в Москве и нарочито делали вид, будто готовятся к войне. В советско-китайских раздорах, в которые позже втянулся весь коммунистический мир, известную роль сыграла бестактность тогдашнего руководства Коммунистической партии Советского Союза. Советское руководство явно демонстрировало такое же пренебрежение к своим азиатским союзникам, задевавшее их национальные чувства, как любые западные империалисты: один советский руководитель однажды откровенно отметил, что во время его поездки по Китаю он и сопровождавшие его лица «посмеивались над китайскими примитивными формами организации общества». Прекращение советской экономической и технической помощи в 1960 году китайцы восприняли как глубочайшее оскорбление, ранящее особенно больно в тот момент, когда китайцы зашли в первый внутренний политический тупик правящего режима из-за оглушительного провала придуманной председателем Мао политики «большого скачка».

Значительная роль в том, что отношения между КНР и СССР оказались в тупике, принадлежит лично Мао Цзэдуну. Притом что базой мышления председателя Мао служил марксизм, а категории этой теории представлялись ему полезными для объяснения затруднительного положения его страны, он откровенно разбавлял их прагматизмом и применением силы. Мао Цзэдун не знал жалости, но при этом глубоко понимал, что составляло источник власти в Китае; его суждения по поводу политических возможностей менялись только лишь в годы успехов, когда свою роль начинали играть мания величия, тщеславие и в конечном итоге почтенный возраст. Еще в молодые годы он проповедовал марксизм с китайской спецификой, отвергал при этом европейскую догму, что дорого обошлось КПК. Фундаментом мировоззрения товарища Мао явно служило представление об обществе и политике как ристалище для противоборствующих сил, где представлялась возможность применения человеческой воли и грубой физической силы ради достижения нравственно желательного и созидательного изменения, намеченного конечно же дальновидным вождем народов. Его отношения со своей партией не всегда оставались безмятежными, но политика в отношении крестьянства обеспечила этой партии путь вперед после того, как городской коммунизм потерпел полный провал. После временного ослабления его авторитета в начале 1930-х годов приблизительно с 1935 года власть Мао Цзэдуна в КПК становится абсолютной. Влияние КПК в основном распространялось на сельские районы. Еще один путь к тому же открывался для председателя Мао с точки зрения влияния на события в международном масштабе; концепция затяжной революционной войны, развязанной из сельской местности и перенесенной на улицы городов, выглядела многообещающей в остальных уголках мира, где ортодоксальная марксистская вера в необходимость промышленного развития, создающего революционный пролетариат, выглядела не совсем убедительной.

Пережив поголовную конфискацию вотчин и высвобождение брутальной энергии, которыми отметилось начало 1950-х годов, население сельских районов Китая в 1958 году подверглось очередной встряске. Сотни миллионов жителей деревни загнали в «коммуны», предназначением которых было тотальное обобществление сельской жизни. Коммунисты передали в распоряжение коммун всю частную собственность, новые производственные задачи теперь назначались централизованным порядком, приступили к внедрению современных агротехнических приемов. Некоторые из этих приемов нанесли явный ущерб (кампании по истреблению птиц, питавшихся зерновыми культурами, например, вызвали взрывное увеличение количества прожорливых насекомых, которых раньше пожирали уничтоженные птицы), остальные оказались бесполезными. Партийные кадры, назначенные на управление коммунами, больше занимались очковтирательством и показухой, отчитываясь о выполнении спущенных им указаний, а не производством продовольственных продуктов. Итоги выглядели по-настоящему ужасными; производительность сельского хозяйства упала катастрофически.

«Большой скачок», как назвали тогдашнюю кампанию по одномоментному укреплению народного хозяйства КНР, обернулся величайшей рукотворной катастрофой, уступившей по последствиям разве что двум мировым войнам. К 1960 году население крупных областей оказалось в ситуации полного голода или на грани голода. Такие факты власти тщательно скрывали от народа; не знали реальной ситуации даже многие представители правящей верхушки. Между тем по некоторым оценкам теперь можно судить о том, что за считаные годы погибло 40 миллионов китайцев. Товарищ Мао упорно отказывался признавать провал политики «большого скачка», с которой его связывали напрямую и лично. Пришлось ему заняться поиском козлов отпущения в рядах собственной партии. В 1961 году высокопоставленные кадровые работники стали, невзирая ни на что, собирать неопровержимые доказательства причин случившегося. Положение председателя Мао пошатнулось, так как его подручные начали постепенно возвращать народное хозяйство страны на рельсы модернизации, не афишируя истинного положения вещей.

В 1964 году поразительным символом успеха определенного рода послужил испытательный подрыв китайского ядерного заряда. Тем самым Китай приобрел дорогостоящий входной билет в закрытый клуб избранных. Исключительное основание китайского международного влияния тем не менее связывалось с огромным населением КНР. Даже после спадов во время голода народонаселение этой страны продолжало увеличиваться. По состоянию на 1950 год оно вполне обоснованно оценивалось в 590 миллионов человек; 25 лет спустя эта цифра выросла до 835 миллионов. Теперь она достигла 1338 миллионов человек. Пусть даже доля Китая в общей численности мирового народонаселения в определенные моменты в прошлом достигала большего предела (предполагается, что накануне Тайпинского восстания в Китае проживало почти 40 процентов человечества), в 1960-х годах она была выше, чем когда-либо прежде. Руководство КНР утверждало, будто их совсем не трогает вероятность ядерной войны; китайцев все равно должно выжить больше, чем представителей остальных народов. Речь даже шла о свидетельствах того, что присутствие громадной демографической массы китайцев на границе областей СССР с самым незначительным населением на квадратный километр вызывало большое беспокойство у советского правительства. Демографический фактор самым естественным образом усугублялся идеологической конфронтацией.

Кое-кто из тех во внешнем мире, кто испытывал самые враждебные чувства к коммунистическому режиму в КНР, воспрянули духом от информации об истинном положении дел, сложившихся в Китае на начало 1960-х годов (говорят, что Чан Кайши собрался было предпринять вторжение с Тайваня, но его порыв пресекли американцы). Да и нанесенный своему народу Мао Цзэдуном ущерб тщательно скрывали с помощью цензуры и маоистской пропаганды. Спустя короткое время председатель Мао начал снова искать пути восстановления своего беспрекословного господства. Он просто помешался на стремлении найти оправдание политики «большого скачка» и наказании тех, кого считал виновным в ее провале. Он приступил к критике событий в СССР, происходивших после смерти Сталина. Мао исходил из того, что ослабление железной хватки диктатуры в Советском Союзе, хотя весьма умеренное, открыло путь для нравственного разложения и терпимости к недостаткам в равной степени в государственном аппарате и самой партии. Боязнь того, что подобное может произойти в Китае в случае ослабления дисциплины, подвигла председателя Мао на провозглашение «великой культурной революции», терзавшей расползавшуюся на куски страну и партию между 1966 и 1969 годами. Несколько миллионов человек отправили в заключение, отстранили от работы или подвергли унизительной процедуре покаяния. Около миллиона китайцев в ходе данной кампании погибли.

Культурная революция была очередным поражением для тех, кто пытался модернизировать Китай. За эти годы удалось восстановить и переутвердить культ председателя Мао и его личный престиж, но ведущие активисты партии, кадровые работники и интеллектуалы чувствовали себя загнанными в угол; высшие учебные заведения позакрывали, а всех граждан изнуряли физическим трудом ради избавления их от традиционных воззрений. Главным инструментом гонений на старые кадры служила китайская молодежь. Вверх дном всю страну перевернули отряды хунвейбинов (Красной гвардии), наводивших ужас на старшее поколение во всех сферах деятельности. Присоединиться к хунвейбинам пытались оппортунисты, но все равно становились жертвами распоясавшейся молодежи. Наконец даже сам председатель Мао заговорил о том, что с Красной гвардией он переборщил. Пришлось назначать новые партийные кадры, и делегаты съезда КПК подтвердили его верховенство в стране, но он снова подвел свой народ. Для восстановления порядка потребовалось привлечение армейских подразделений, и на этот раз жертвами подчас становились студенты.

И все-таки душевный подъем хунвейбинов был вполне искренним, и нарочитая нравственность, учредившаяся в их движении, оценивается как явление в некотором смысле загадочное и поразительное. Затевая движение китайской молодежи, Мао вряд ли мог до конца осознавать, на что идет. Помимо жажды мести тем, кто привел к провалу «большого скачка», он должен был почувствовать опасность пробуксовки революции и утраты ею нравственного напора, за счет которого ее до сих пор можно было развивать дальше. В целях предохранения китайской революции требовалось привлекать старинные идеи, и к тому же позитивную роль сыграли рудименты иноземного влияния в Китае. Обществом, правительством и экономикой должна была двигать идеология, а в случае необходимости даже в уединении от всего внешнего мира. Традиционный престиж интеллектуалов и ученых все еще воплощался в старинном укладе жизни точно так же, как в системе государственных испытаний в начале столетия. «Разжалование» и демонизация интеллектуалов применялись как необходимое условие созидания некоего нового Китая. Точно так же нападки на авторитет семейных отношений следует считать не простым стремлением поощрения деятельности информаторов и вероломства, а мерами по разрушению наиболее консервативного атрибута китайского общества. Так называемая эмансипация женщин и пропаганда, направленная на осуждение ранних браков, достигли размаха, далеко превосходящего пределы «прогрессивных» феминистских идей или политики по ограничению рождаемости; они представляли собой решительный штурм прошлого, какого не позволяли себе активисты ни одной предыдущей революции, так как раньше в Китае женщине предназначалось место глубоко подчиненное. Статус женщины в китайском обществе был гораздо ниже, чем в дореволюционной Америке, Франции или России. Нападки на партийное руководство, обвиняемое в увлечении конфуцианскими идеями, далеко выходили за рамки злобного их высмеивания; этим нападкам нельзя найти параллелей на Западе, где на протяжении многих веков не признавали никакого святого прошлого, которое нельзя было бы отвергнуть. Даже если в годы «культурной революции» модернизации практически не уделяли никакого внимания, после нее открывался путь к новому через разрушение старого.

Но отрицание прошлого в Китае видится всего лишь половиной дела. Формирование китайского коммунизма происходило на протяжении двух с лишним тысячелетий, с времен правления династий Цинь и Хань, а быть может, и еще раньше. Одну из подсказок дает нам роль в нем авторитета предводителя. При всех жертвах и жестокости китайская коммунистическая революция несла героический заряд, сравнимый по масштабам с такими гигантскими сдвигами, как распространение ислама или всемирное нашествие европейцев на заре современности. Однако китайская революция отличалась тем, что по меньшей мере с точки зрения намерений ее контролировали и направляли из единого центра. В качестве парадокса китайской революции следует отметить то, что опорой ей служило народное усердие, но управлялась она государством, унаследовавшим весь таинственный авторитет традиционных обладателей Мандата Небес. Носители китайской традиции обязаны уважать власть и предоставлять ей нравственную поддержку, которую долгое время было трудно отыскать на Западе. Народ Китая мог избавиться от своей истории ничуть не больше, чем народ любого другого великого государства, и в результате коммунистическое правительство приобрело парадоксально консервативный внешний вид. Ни одна великая нация не воспитывала так долго свой народ на представлениях о том, что интерес отдельного человека значит меньше интереса общества в целом, что власть имеет полное право на использование услуг миллионов людей, причем любой для них ценой, ради выполнения великих задач на благо государства, что власть не подлежит сомнению до тех пор, пока она осуществляется ради общественного блага. Само существование оппозиции отвергается многими китайцами потому, что им предлагается нарушение общественного спокойствия; тем самым отвергается род революции, связанный с признанием западного индивидуализма, а не китайского индивидуализма или коллективного радикализма.

Режиму, созданному под руководством председателя Мао, китайское прошлое во многом пошло только на пользу, хотя внешне от него вроде бы отказывались, ведь роль самого Великого кормчего легко просматривалась в самой идее его власти. Его представили в качестве мудрого правителя, одновременно наставника народа и политика в стране, где всегда уважали наставников; западные комментаторы не скрывали своего удивления статусом, присвоенным его мыслям, распространенным громадными тиражами в «цитатниках Мао» с красной обложкой (но они позабыли о таком явлении, как буквализм в толковании Библии, захвативший многих европейских протестантов). Мао выступал глашатаем нравственной доктрины, представленной стержнем китайского общества наподобие конфуцианства своего времени. Нечто традиционное просматривается в художественных увлечениях Мао; народ восхищался им как поэтом, и его стихи пользовались уважением у знатоков этого литературного жанра. Но прежде всего Великий кормчий представляется переходной фигурой (хотя и очень значительной): его попытка поженить Китай на коммунизме и все его великие кампании провалились, но он восстановил единство своей страны и освободил ее по большому счету от отживших свое общественных отношений и предрассудков. То есть тем самым Мао Цзэдун расчистил путь для следующего радикального поворота продолжавшейся тогда китайской революции.

Бремя прошлого, к радости или на беду, просматривалось и в китайской внешней политике. Притом что китайцы оказывали покровительство революционерам в мировом масштабе, главное внимание руководство Китая уделяло Восточной Азии и особенно Корее с Индокитаем, когда-то числившимся данниками китайского императора. В Индокитае советская и китайская политика тоже разошлись в противоположные стороны. Еще до начала корейской войны китайцы начали поставлять оружие отрядам коммунистов, партизанившим во Вьетнаме. Расчет делался не столько на успехи в борьбе с колониализмом, судьба которого к тому времени уже решилась, сколько на грядущие события. В 1953 году французы отказались от борьбы за свое господство одновременно в Камбодже и Лаосе. В 1954 году они потеряли базу под названием Дьенбьенфу, когда потерпели поражение в битве, считающейся решающей и для французского престижа, и для желания французских избирателей воевать где-то за тридевять земель. После того поражения оставаться в дельте реки Хонгха (Красная) французы больше не могли. На конференции в Женеве присутствовали представители Китая. Тем самым китайцы через сотрудничество с Советским Союзом официально вернулись на арену международной дипломатии. На той конференции получилось согласовать раздел Вьетнама между вьетнамским правительством на юге и коммунистами, установившими свой контроль над севером. Дальше предусматривались всеобщие выборы с перспективой воссоединения страны. Намеченные выборы провести не получилось. Вместо них в Индокитае в 1945 году не заставили себя ждать ожесточеннейшие бои азиатской войны против Запада, начатой в 1941 году.

Западными претендентами на гегемонию теперь выступали не прежние колониальные державы, а американцы; французы ушли домой, и у британцев повсеместно хватало своих проблем. На противоположной стороне находился крутой замес индокитайских коммунистов, националистов и реформаторов, пользовавшихся поддержкой китайцев и советских представителей, которые вначале совместными усилиями поддерживали радикалов в Индокитае, а затем с 1960-х годов перешли к соревнованию за право влияния на них. Американцы со своим настроем на уничтожение колониализма и убеждением в том, что администрации США следует поддержать коренные власти, взялись за оказание покровительства южным вьетнамцам, противостоящим коммунистам севера. Точно так же американцы заботились о своих южнокорейских и филиппинских правительствах. К сожалению, ни в Лаосе, ни в Южном Вьетнаме, ни даже в Камбодже на самом деле не появилось режимов непререкаемой легитимности в глазах тех, кем они предназначались управлять; американское покровительство отождествляло эти правительства с западным врагом, которого люто ненавидели народы Восточной Азии. Американская поддержка к тому же склоняла марионеток США к отказу от проведения каких-либо реформ, которые могли бы сплотить народ вокруг этих режимов. Прежде всего это касалось Вьетнама, где после фактического расчленения страны на юге так и не появилось толкового или хотя бы устойчивого правительства. Пока же буддисты яростно ссорились с католиками, а земледельцы испытывали все большее раздражение правящим режимом из-за его неспособности заняться земельной реформой. Причем продажный правящий класс проявлял редкую изворотливость в период властной чехарды, когда правительства сменялись одно за другим. Ситуация складывалась на руку коммунистам. Они стремились к воссоединению страны на собственных условиях и с севера оказывали поддержку подпольному коммунистическому движению на юге – Вьетконгу.

К 1960 году бойцам Вьетконга с боями достался контроль над большей частью Южного Вьетнама. Так появились предпосылки для судьбоносного решения, принятого в 1962 году американским президентом Джоном Кеннеди; он постановил посылать не только финансовую и материальную помощь, но также командировать во Вьетнам 4 тысячи американских «советников» для оказания помощи правительству Южного Вьетнама в наведении порядка в его военном хозяйстве. Так администрация США сделала первый шаг к тому, чего Г. Трумэн решительно пытался избежать, то есть участия американской армии в крупномасштабной войне на Азиатском материке, в конечном счете стоившей Вашингтону пятидесяти с лишним тысяч жизней собственных граждан.

В качестве еще одного маневра холодной войны в Азии Вашингтон предпринял максимально долгое сохранение особого положения, сложившегося в результате американской оккупации Японии. Ведь речь шла о фактической американской монополии на решение судьбы Страны восходящего солнца, даже с учетом символического присутствия на ее территории контингентов из стран Британского Содружества Наций. Все так сложилось потому, что в Москве опоздали с объявлением Токио войны и стремительная капитуляция Японии застала Сталина врасплох. Позже американцы твердо отклонили советские запросы на долю в оккупации, участия в которой СССР фактически не принимал. В итоге явился последний яркий пример западного патернализма в Азии и очередная демонстрация поразительного дара японцев, перенимающих у остальных народов планеты только то, что может им пригодиться, предохраняя при этом их собственное общество от ненужных перемен. События 1945 года принудили японцев смириться с европеизированным укладом жизни, которого они уже придерживались с точки зрения экономики и техники. После поражения в войне этот народ искал выход из глубокого нравственного провала, в котором утратились его национальная самобытность и собственное предназначение.

Европеизация эпохи Мэйдзи не оставляла места мечте об «Азии для азиатов»; она представляла собой своего рода японскую «доктрину Монро», в основании которой лежала ненависть ко всему западному, имевшая тогда широкое хождение в Азии и служившая маскировкой истинного японского империализма. От нее ничего не осталось после капитуляции, и с возвращением в Азию колониализма после 1945 года Япония оставалась совсем без какой-либо видимой роли, которую можно было бы доверить ее народу в азиатской действительности. Следует признать, что достойной роли для Японии не просматривалось на весьма удаленную перспективу. Кроме того, большим откровением в ходе Второй мировой войны стало осознание японцами фактической уязвимости их страны; покой их государства, как и Соединенного Королевства, лежал в плоскости господства на море, и с его утратой Страна восходящего солнца обрекалась на подчиненное положение. Напомним еще о некоторых итогах поражения Японии в той войне: утрата территории в пользу России на Сахалине и Курильских островах, а также американская оккупация. Наконец, потребность в восстановлении материальных и людских потерь.

Японцев тем не менее в 1945 году все еще отличало мощное ощущение национального единства, и, даже если центральные ведомства утратили свою законность в результате поражения в войне, оставался авторитет императора, обеспечивший организованную капитуляцию страны. Американский командующий на Тихом океане генерал Д. Макартур хотел сохранить японскую монархию как инструмент мирной оккупации и старался не компрометировать императора выставлением напоказ его роли в определении политики до 1941 года. Он позаботился о том, чтобы принять новую японскую конституцию (с увеличенным вдвое электоратом, теперь включающим женщин) прежде, чем в дело вмешаются республиканские энтузиасты в США; он смог убедить вашингтонскую администрацию в необходимости оказания экономической помощи Японии, чтобы быстрее избавить от нее американского налогоплательщика.

Навязанные американцами реформы сначала пошли на пользу тем подданным микадо, кто в связи с поражением мечтал о коренном переустройстве своего родного общества ради истребления милитаризма и авторитарного правления. Ряд проблем вроде бы удалось смягчить крупной земельной реформой, в результате которой около трети сельскохозяйственных угодий Японских островов от землевладельцев перешло в собственность земледельцев. Но к 1948 году на жителях Японии начала сказываться холодная война одновременно в политике их собственной и в политике американских оккупантов. Совершив то, что называется «повернуть вспять» (пусть даже это покажется преувеличением), американские оккупационные власти перестали оказывать поддержку профсоюзам с радикальными организациями и занялись установлением мира многочисленными отрядами представителей японской бюрократии, предпринимателей и местных руководителей, ввязавшихся в холодную войну, но не получивших в ней заметную роль. Постепенно японские политики вернули себе консервативное господство, сохранившееся за ними до нынешнего дня.

В 1951 году, когда полным ходом шла корейская война, американцы пришли к выводу, что Япония в качестве союзника, помогающего в ведении боевых действий, им гораздо важнее объекта дальнейшего навязывания западной демократии и последовательной демилитаризации. Они предложили заключение мирного договора, обусловленного союзным соглашением с США. Советское и китайское руководство подписывать такой договор, понятное дело, отказались. Так получилось, что полного суверенитета Японии не вернули и в ее конституцию включили постоянную статью с отказом от «войны как суверенного права нации, а также угрозы или использования силы как средства урегулирования международных споров… в этой связи запрещается обладание сухопутными, военно-морскими и военно-воздушными силами». Европеизированные японцы ликовали по поводу пацифистской конституции своей страны и устраивали кампании против ее изменения, даже когда американцы с многочисленными консерваторами пытались внести в нее поправки. Уединенная на собственных островах и в соседстве с Китаем, постепенно приобретающим нерушимое единство, отсутствовавшее на протяжении XX века, Япония все еще не совсем утратила свое выгодное положение. Не прошло и 20 лет, как статус Страны восходящего солнца поменялся снова.

Во времена холодной войны Япония приобрела важность в качестве непотопляемого авианосца США, и к тому же ее экономика получила мощный импульс развития. Ее показатель промышленного производства упорно возвращался к уровню 1930 года. Японские интересы на международной арене представляли США через свою дипломатию. Наконец, защищенной американским ядерным зонтиком Японии первоначально не требовалось тратить деньги на военные нужды, так как этой стране запрещалось содержать какие-либо собственные вооруженные силы. В 1960 году участники уличных массовых протестов по поводу возобновления американско-японского договора безопасности не позволили правящей Либерально-демократической партии Японии (надо сказать, что назвать эту партию либеральной или демократической язык не поворачивается) продолжать нападки на левые силы, профсоюзы и студенческое движение. Власти протащили продление двустороннего соглашения с США, но премьер-министру от ЛДП по имени Киси Нобусуке, побывавшему в заключении после войны в качестве подозреваемого военного преступника категории «А», пришлось уйти в отставку, а его преемники отказались от пересмотра конституции и противостояния с профсоюзами по поводу планов обеспечения экономического роста. За счет государственного стимулирования, приобретения технологии за рубежом, трудовой кооптации, повышения отдачи производства и обширных иностранных рынков (приобретенных благодаря американцам) удалось поднять ВВП Японии на душу населения с 16,2 процента от этого показателя в США по состоянию на 1960 год до 105,8 процента в 1990-м. Надо признать, замечательное преобразование.

Теснейшая привязанность Японии к США, ее соседство с миром коммунизма, а также высокая развитость и устойчивость экономики данной страны с надежным общественным укладом естественным образом позволили Токио занять достойное место в системе американской безопасности, созданной Вашингтоном в Азии и Тихоокеанской зоне. Фундаментом этой системы служили соглашения о коллективной безопасности с Австралией, Новой Зеландией и Филиппинами (получившими независимость в 1946 году). Затем в американские союзники в Азии наряду с гоминьдановским Тайванем набились милитаристский Пакистан и королевский Таиланд. Отказались от союза с США власти Индонезии и (что гораздо важнее) Индии. По всем этим альянсам можно составить представление об условиях межгосударственных отношений в Тихоокеанской зоне и на Азиатском континенте, вызревших после ухода англичан из Индии. Чуть дольше простоят британские войска к востоку от Суэцкого канала, но в ходе Второй мировой войны в Австралии и Новой Зеландии обнаружили, что Соединенное Королевство не способно больше их оборонять, поэтому просить о такой услуге следует администрацию США. Решающим событием стало падение Сингапура в 1942 году. Хотя британские войска обеспечили малайзийцам отражение нападения индонезийцев в 1950-х и 1960-х годах, колония в Гонконге пережила все передряги, но, как всем было прекрасно видно, только волей китайцев, которым такой расклад оказался на руку. Между тем никто не собирался разбираться в сложностях отношений стран в Тихоокеанской зоне с помощью примитивного распределения государств по принадлежности к сторонам, сцепившимся в холодной войне. Сам по себе факт заключения мирного договора с Японией доставлял большую головную боль США, ведь в Вашингтоне Страну восходящего солнца рассматривали как потенциальную державу-союзницу в борьбе с коммунизмом, тогда как в остальных странах, прежде всего в Австралии и Новой Зеландии, помнили 1941 год и опасались возрождения японского милитаризма.

Таким образом, американская политика формировалась под влиянием не одной только идеологии. Тем не менее долгое время господствовало заблуждение о случившемся в Китае крахе коммунизма и китайском покровительстве революционеров по всему миру, в том числе в далекой Африке и Южной Америке. Все прекрасно видели перемену в положении КНР на международной арене и продолжении начавшегося процесса. Но все-таки суть состояла в том, что Китай возродился в виде монолитной державы. В конечном счете не возрождение Поднебесной укрепило двойственность системы времен холодной войны, но зато оно начало сводить ее на нет. Сначала только в бывшей китайской сфере влияния вроде бы появились перемены в соотношении сил; изначально такой признак проявился в Корее, где китайские добровольцы остановили воинские контингенты стран Организации Объединенных Наций, и возникла необходимость рассмотреть целесообразность нанесения бомбовых ударов по КНР. Но укрепление авторитета Китая к тому же имело первостепенную важность для Советского Союза. Утратив роль одного из ведущих игроков двухполярной системы мира, Москве с 1960-х годов постоянно приходилось оглядываться на своих китайских соперников в Пекине.

Китайская революция явила собой одновременно отрицание и утверждение процесса европеизирования Азии. В Китае правила коммунистическая партия, провозгласившая идеи, считавшиеся исключительно европейскими по своему происхождению. Но своей откровенной конфронтацией сначала с Соединенными Штатами, а затем с Советским Союзом китайские коммунисты красноречивее всяких слов заявили о своем отрицании любых форм западного доминирования. И китайское общество, подвергнутое развязанным КПК политическим кампаниям, стремилось к обретению новых принципов организации, позволивших бы соединить старинные ценности со способами мышления и восприятия современности. Китайцы практически наравне со всеми народами Азии порывали с былым господством европейцев, но делали это под влиянием заимствованных у самого Запада атрибутов, будь то промышленный капитализм, участие народа в политической жизни, национализм или марксизм.

Народы Ближнего Востока тоже освобождались от европейского контроля, но способами, которых предыдущее поколение даже представить себе не могло. Факты жизнеспособности Израиля, наступления холодной войны и огромного повышения спроса на нефть коренным образом изменили политику стран Ближнего Востока после 1948 года. Израиль привлек к себе такое пристальное внимание арабов, какого никогда не доставалось даже Великобритании. На фоне ненависти к Израилю панарабизм приобрел хоть какой-то ощутимый смысл. Под предлогом несправедливости захвата земель, считавшихся арабскими, страданий палестинских беженцев и обязательств великих держав, а также Организации Объединенных Наций выступить от их имени арабские массы получили основания для великих стенаний, а их правители для объединения хоть на какой-то почве в отсутствие иных оснований.

Беда заключалась в том, что после поражения 1948–1949 годов арабские государства на некоторое время утратили желание открыто применять свои собственные вооруженные силы. Формального состояния войны никто не отменял, но в результате нескольких соглашений о прекращении огня удалось обозначить фактическую границу Израиля с Иорданией, Сирией и Египтом, которая сохранялась до 1967 года. В начале 1950-х годов продолжались пограничные инциденты и вылазки на территорию Израиля с египетской и сирийской стороны групп молодых партизан, набиравшихся в лагерях беженцев, но приток переселенцев, упорный труд и деньги из США последовательно укрепляли Государство Израиль. Ощущение постоянного осадного положения помогло народу Израиля навести порядок в политике своей страны; престиж партии, обеспечившей само появление этого нового государства, не подвергался ни малейшему сомнению, пока евреи обустраивали свою новую страну. На протяжении считаных лет они могли продемонстрировать огромный прогресс в освоении бесплодной земли, начавшей давать завидные урожаи, и основании новых отраслей промышленности. Пропасть между доходом на душу населения Израиля и доходом на душу населения густонаселенных арабских государств постоянно росла.

И эта пропасть служила большим раздражителем для арабов. Вся зарубежная помощь их странам не давала ничего похожего на достижения евреев в коренном изменении своей судьбы. В Египте, как самом густонаселенном арабском государстве, проблемы нищеты и неконтролируемого прироста населения стояли особенно остро. Рост поступлений и увеличение ВВП в 1950-х и 1960-х годах принесли большую пользу нефтедобыващим государствам, но одновременно из-за всех доставшихся им благ напряженность в отношениях между такими государствами зачастую только обострялась. Одновременно углублялись противоречия между различными арабскими государствами и различными слоями населения внутри их общества. В подавляющем большинстве нефтедобывающих стран власть принадлежала узким, богатым, иногда традиционным и консервативным, а иногда националистическим и ориентированным на Запад правящим верхушкам, как правило не проявляющим ни малейшей заботы о прозябающих в нищете земледельцах и обитателях трущоб перенаселенных соседних стран. Такое противоречие использовали активисты нового арабского политического движения, основанного в годы Второй мировой войны и названного партией Баас. Ее основатели попытались соединить марксизм и панарабизм, практически с самого начала от них откололись сирийское и иракское крылья движения.

У предводителей панарабизма накопилось слишком много спорных представлений, которые требовалось преодолеть, ведь идея, толкавшая их к совместному действию, происходила из ненависти к Израилю и Западу. Хашимитские королевства, названные Арабскими Эмиратами, а также европеизированные и урбанизированные государства Северной Африки и Леванта имели далеко расходящиеся интересы и следовали совершенно иным историческим традициям. Некоторые из них, такие как Ирак и Иордания, представляли собой искусственные образования, оформленные под диктовку европейских держав с учетом их интересов и пожеланий после 1918 года; некоторые выглядели общественными и политическими ископаемыми. Даже сам арабский язык во многих местах считался общим языком только в мечети (причем далеко не все говорившие на арабском языке люди исповедовали ислам). Притом что ислам считался звеном связи между многими арабами, на протяжении долгого времени этот факт практически не играл никакой роли; в 1950 году совсем немногие мусульмане говорили о нем как о воинственной и агрессивной вере. Зато с появлением Израиля сторонники ислама увидели общего врага, а с ним и общее дело.

Большие надежды сначала проснулись среди арабов многих стран в связи с революцией в Египте, в ходе которой там в конечном счете появился молодой полководец по имени Джамаль Абдель Насер. Какое-то время он казался человеком, способным объединить арабский мир в борьбе с Израилем и открыть путь к социальным переменам. В 1954 году он возглавил группу военнослужащих, которая свергла египетскую монархию за два года до того. Египетские националисты на протяжении многих десятилетий находили главного врага и козла отпущения в британцах, все еще державших гарнизоны в зоне Суэцкого канала, а теперь обвинявшихся за их участие в учреждении Израиля. Британское правительство, со своей стороны, прилагало все усилия, чтобы поддерживать созидательное сотрудничество с правителями арабских государств, движимое при этом страхом перед советским влиянием в регионе, все еще считавшемся крайне важным с точки зрения британских транспортных путей и нефтяных поставок. Ближний Восток (по иронии судьбы, если вспомнить, что впервые привело сюда когда-то британцев) не потерял своей стратегической привлекательности для британцев, даже после вывода их войск из Индии.

Напомним, что в то время мощные антизападные течения омывали арабский мир повсеместно. В 1951 году заговорщики убили короля Иордании; чтобы не повторить судьбу предшественника, его преемнику пришлось продемонстрировать разрыв прежних связей с Великобританией. Дальше на западе французы, которым вскоре после войны пришлось признать полную независимость Марокко и Туниса, столкнулись с проблемами, к 1954 году преобретшими форму алжирского национального восстания, в скором времени обернувшегося полномасштабной войной; ни одно французское правительство не могло просто так оставить Алжир, где обосновалось больше миллиона поселенцев европейского происхождения. Кроме того, в Сахаре как раз обнаружили месторождения нефти. В таком политическом контексте возбуждения арабского мира массовой привлекательностью обладали призывы Насера к социальной реформе и национализму. Его враждебность к Израилю ни у кого не вызывала сомнений, а в скором времени ему поставили в заслугу заключение соглашения с Великобританией о выводе иноземной базы с Суэцкого перешейка. Американцы, все яснее осознававшие советскую угрозу для своих интересов на Ближнем Востоке, смотрели на египетского предводителя с одобрением, как на борца с колониализмом и своего потенциального клиента.

Прошло совсем немного времени, и он утратил для американцев былую привлекательность. Большое раздражение в Вашингтоне вызывали партизанские вылазки на земли Израиля с египетской территории, где находились крупнейшие лагеря палестинских беженцев. В 1950 году британцы, французы и американцы уже предупредили о том, что собираются предоставлять только ограниченные партии оружия ближневосточным государствам и только на таких условиях, чтобы сохранять равновесие в вооружении между Израилем и арабами. Когда Насер заключил сделку на поставку оружия с Чехословакией под залог будущего урожая хлопка и правительство Египта признало коммунистический Китай, отношение к нему на Западе кардинально изменилось. Демонстрация неудовольствия американцев и британцев вылилась в отказ от предложенного было финансирования одного из заветных проектов внутреннего развития, то есть возведения высокой плотины на Ниле. В отместку Насер национализировал активы частной компании, которой принадлежал Суэцкий канал, находившийся в ее же распоряжении, под тем предлогом, что все доходы от эксплуатации данного канала должны пойти на финансирование задуманной плотины; тут он наступил на любимую мозоль британского льва. Правители традиционных арабских государств начинали искоса поглядывать на Насера как на революционного радикала. Британский премьер-министр Энтони Иден тоже отличался некоей ложной одержимостью, которая заставила его увидеть в Насере нового Гитлера, что требовалось проверить прежде, чем этот всевластный араб приступит к реализации политики агрессии. Что же касается французов, то их расстраивала поддержка Насером алжирских повстанцев. Власти обеих этих стран официально выступили с протестом по поводу национализации Суэцкого канала и пошли на сговор с правительством Израиля, начав планирование его свержения.

В октябре 1956 года израильтяне внезапно вторглись на территорию Египта, объяснив свои действия намерением уничтожить базы, с которых партизаны нападали на еврейские поселения. Представители британского и французского правительства тут же заговорили о возникшей угрозе свободе движения судов по Суэцкому каналу. Они призвали к перемирию; когда Насер отклонил их предложение, британцы с французами ответили сначала авиационными налетами, а дальше и морской блокадой Египта. Сговор с Израилем всячески отрицался, но поведение европейцев выглядело откровенно нелепым. Они нагло лгали, но хуже всего казалось то, что с самого начала в их ложь нельзя было поверить. Скоро американцы встревожились не на шутку; они испугались преимуществ, достающихся СССР при таком возрождении империализма XX века, и прибегли к финансовому нажиму ради принуждения британцев к прекращению огня, согласованному в рамках ООН. Авантюра англичан и французов провалилась с большим для них позором.

Тогдашние события в зоне Суэцкого канала выглядели (и на самом деле были таковыми) настоящей британско-французской политической катастрофой. Больше всего пострадали британцы; авантюра стоила им утраты большей доли благожелательности со стороны народов Содружества Наций и ослабления доверия к Лондону, якобы искренне отказавшемуся от имперских амбиций. Одновременно получила очередное подтверждение ненависть арабов к Израилю; они увидели неразрывную связь Тель-Авива с Западом и стали внимательнее прислушиваться к увещеваниям из Советского Союза. Престиж Насера взлетел еще выше. Кое-кто горевал по поводу того, что суэцкие события в решающий момент отвлекли внимание европейцев от Восточной Европы (где мятеж венгров, выступивших против советского марионеточного правительства, удалось подавить войсками Варшавского договора, тогда как западные державы остались в стороне). Как бы то ни было, существенных проблем региона тогдашний тупик не создал. События в зоне Суэцкого перешейка никак не повлияли ни на равновесие сил участников холодной войны, ни на ситуацию на Ближнем Востоке.

В 1958 году сторонники партии Баас предприняли попытку слияния Сирии и Египта в Объединенную Арабскую Республику, принесшую мимолетные плоды в 1961 году. В том же году участники революционного движения свергли прозападное правительство Ливана и монархию Ирака. Такие события вдохновили сторонников панарабизма, но противоречия между арабскими странами в скором времени проявились с новой силой. В мире с большим любопытством наблюдали, когда американские войска бросили на Ливан, а британские войска прибыли в Иорданию на помощь местному правительству, подвергшемуся нападкам со стороны сподвижников Насера. Между тем продолжались эпизодические стычки на сирийско-израильской границе, хотя партизаны тогда на какое-то время стихли.

Однако после событий на Суэцком перешейке до 1967 года важнейшие перемены в арабском мире отмечались не там, а в Алжире. Неуступчивость pied noirs (жителей Алжира европейской крови) и горечь многих солдат, осознавших, что им поручили невозможное дело, чуть было не стали причиной политического переворота в самой Франции. Представители правительства генерала де Голля тем не менее приступили к секретным переговорам с алжирскими мятежниками, и после референдума в июле 1962 года французы официально предоставили Алжиру независимость, как новому арабскому государству. Тот миллион разгневанных pied noirs переселился во Францию, что отравило жизнь ее политикам. Как ни странно, на протяжении 20 лет Франции предстояло пользоваться благами добросовестного труда миллиона алжирских рабочих-иммигрантов, денежные переводы которых домой служили важным подспорьем для алжирской экономики. Когда Ливию освободили из-под опеки ООН и она в 1951 году обрела независимость, все североафриканское побережье, за исключением крошечных испанских анклавов, считалось теперь свободным от европейского господства. Все-таки внешние влияния все еще сказывались на истории арабских земель точно так же, как во времена османских завоеваний за несколько веков до того, хотя все теперь происходило опосредованно через всевозможную поддержку и дипломатию, с помощью которых власти Соединенных Штатов и Советского Союза пытались приобрести себе друзей.

Администрация США оказалась в невыгодных для себя условиях: никакой американский президент или конгресс не могли оказать нажим на власти Израиля, чтобы побудить их установить мир с арабами. Отношение американской общественности к тяжкой участи еврейского народа и влияние еврейских общин в США представлялось слишком мощным, чтобы его игнорировать, хотя президент Эйзенхауэр проявил достаточное мужество, когда в год выборов поставил их на место по поводу событий в зоне Суэцкого канала. Политика египтян и сирийцев продолжала звучать враждебно по отношению к США и раздражала вашингтонский истеблишмент. Правительство СССР, с другой стороны, прекратило былую поддержку Израиля, как только он перестал служить действенным орудием в борьбе против британцев. Советские политики теперь проводили последовательную проарабскую линию и усердно раздували негодование арабов по поводу сохранившегося наследия британского империализма в арабском мире. В незначительной степени советское руководство к концу 1960-х годов приобрело дешевую симпатию арабского народа преследованиями своих собственных еврейских диссидентов.

Между тем контекст ближневосточных проблем претерпевал медленные изменения. В 1950-х годах произошли два важных события, коснувшиеся добычи нефти. Во-первых, было открыто больше месторождений по сравнению с прежними временами, особенно крупные залежи нефти обнаружили на южной стороне Персидского залива на территории маленьких эмиратов, тогда все еще находившихся под британским влиянием, и в Саудовской Аравии. Во-вторых, многократно увеличились объемы потребления энергоносителей в странах Запада, прежде всего в США. Главная выгода от нефтяного бума досталась Саудовской Аравии, Ливии, Кувейту и в меньшей степени Ирану и Ираку, то есть традиционным крупным поставщикам этого сырья. Соответственно, важные последствия тоже были двойными. Властям стран, зависящих от ближневосточной нефти, то есть Соединенных Штатов, Великобритании, Западной Германии и чуть позже Японии, пришлось уделять в своей дипломатии больше внимания интересам арабов. К тому же не стоит забывать о значительных изменениях в относительном богатстве и положении арабских государств. Все три ведущих поставщика нефти относились к категории малонаселенных стран, не пользовавшихся большим весом в международных отношениях.

Общий курс всех этих изменений во время последнего обострения ситуации на Ближнем Востоке в 1960-х годах, начавшегося с приходом в 1966 году к власти в Сирии намного более радикального правительства, получившего советскую поддержку в достижении своих целей, просматривался еще смутно. Короля Иордании запугали и заставили помогать палестинским партизанам (принадлежащим с 1964 года к Организации освобождения Палестины, или ООП). Иорданские вооруженные силы поэтому стали готовить к участию в нападении на Израиль совместно с армиями Египта и Сирии. Но в 1967 году израильтяне предвосхитили попытку противников по блокированию их порта на Красном море и нанесли удар первыми. В ходе блистательной кампании они разгромили военно-воздушные силы и сухопутные войска на Синае и отразили наступление иорданцев. По итогам шестидневных сражений новая граница Израиля прошла по Суэцкому каналу, Голанским высотам и рубежу Иордании. С точки зрения обороны новая граница обеспечивала гораздо большие преимущества израильтянам, чем их прежняя граница, и они объявили о своем решении не отступать от нее. Этим все не ограничивалось. Поражение означало затмение светлого образа Насера, претендовавшего на место первого предводителя движения панарабизма. Его зависимость от Советской державы выглядела свершившимся фактом (советская военно-морская эскадра прибыла в Александрию, когда израильские передовые отряды вышли на берег Суэцкого канала), и без субсидий из нефтедобывающих государств ему было не обойтись. Те и другие потребовали от него благоразумия в последующих действиях, что не могло вызвать большой радости у радикальных арабских активистов.

Однако Шестидневная война 1967 года особой пользы никому не принесла. Хлынули новые волны палестинских беженцев; к 1973 году поступили сообщения о том, что в арабские страны переселилось 1,4 миллиона палестинцев и еще приблизительно столько же их осталось в Израиле и захваченной израильтянами территории. Когда израильтяне начали строить поселения на вновь приобретенных с помощью оружия землях, арабы продемонстрировали еще большее негодование. Притом что время, цены на нефть и темпы прироста населения вроде бы играли на руку арабской стороне, остальные факторы бытия оставались неясными. В ООН представители «Группы 77», объединившей якобы неприсоединившиеся страны, добились исключения Израиля (наравне с Южно-Африканской Республикой) из ряда международных организаций и единодушного принятия резолюции с осуждением израильской аннексии Иерусалима. Еще одна резолюция ООН требовала вывода израильских войск с арабских земель в обмен на признание Израиля соседями. Между тем руководство ООП прибегло к террору за пределами спорных территорий исключительно ради пропаганды своего дела. Следуя за сионистами 1890-х годов, предводители ООП решили, будто ответ на тяжелое положение палестинского народа можно отыскать в западном мифе о национальности: новое свое государство они видели отображением их национальной принадлежности и по примеру еврейских боевиков, отличившихся в 1940-х годах, выбрали своим оружием террор, то есть покушения на видных израильтян и убийство населения без разбора. Никто больше не сомневался в грядущей войне, причем опасной тем, что противостоящие стороны представляют противоположные американские и советские интересы до такой степени, что возникает угроза перерастания локального конфликта в полноценную мировую войну, как это случилось в 1914 году.

Такая опасность казалась неизбежной, когда египтяне и сирийцы в октябре 1973 года напали на Израиль в священный для евреев день церковного праздника Йом-Кипур. Перед израильтянами впервые замаячила угроза военного поражения от значительно повысивших свою боеспособность и оснащенных советским оружием войск противника. Египтяне вторглись вглубь Синайского полуострова, и израильтянам едва удавалось их хоть как-то сдерживать. Но к 20 октября израильские войска на 100 километров приблизились к Каиру и на 40 километров к сирийской столице Дамаску. Израильтяне в очередной раз одержали победу над арабами, хотя только после того, как советское правительство якобы доставило ядерное оружие в Египет, а американцы объявили военную тревогу своим вооруженным силам по всему миру. Всю опасность сложившейся тогда ситуации, как и очевидный шанс того, что у самих израильтян появилось ядерное оружие, которое они могли применить в отчаянном для себя случае, общественность тогда полностью осознать не смогла.

Во всем этом, однако, просматривается не единственный путь, которым конфликт вышел за пределы одного региона. Беды османского наследия, оставленные их бывшим подданным в 1919 году, среди которых появление Израиля можно назвать всего лишь одной из многих, впоследствии только усугубились политикой Великобритании и Франции, проводившейся между двумя мировыми войнами, и затем участников холодной войны. А теперь предстояло выяснить, что на Ближнем Востоке произошли гораздо более коренные изменения и региону предназначалась новая роль в мировом масштабе. В 1945 году крупнейшим поставщиком нефти в мире числилась Венесуэла; 20 лет спустя все изменилось, и большинство держав с наиболее передовой системой хозяйствования львиную долю необходимой им нефти закупали на Ближнем Востоке. В 1950-х годах и на протяжении практически всех 1960-х британцы и американцы вполне уверенно рассчитывали на надежные поставки дешевого топлива из этого уголка планеты. Они справились с когда-то представлявшейся угрозой их доступу к иранской нефти, свергнув в 1953 году националистическое иранское правительство, навязывали неформальное решающее влияние в Ираке вплоть до 1963 года (когда там к власти пришел режим Баас) и не испытали ни малейших затруднений в поддержании лояльности правителей Саудовской Аравии.

Но текущая эпоха закончилась с развязыванием войны Судного дня (Йом-Кипур). Власти арабских государств, возглавляемые Саудовской Аравией, объявили о намерении прекратить снабжение нефтью Европы, Японии и Соединенных Штатов. Перед Израилем замаячила пугающая перспектива того, что его правительству не всегда будет доставаться дипломатическая поддержка, постоянно оказываемая из-за пределов его региона. Ему больше не придется по-прежнему рассчитывать на сочувствие по поводу холокоста и восхищение прогрессивным государством в отсталом регионе, а также на влияние еврейских общин в Соединенных Штатах. Наступил не самый благоприятный момент в истории Соединенных Штатов и его союзников. В 1974 году в ООН, в которой состояло 138 государств, впервые большинство членов Генеральной Ассамблеи выступили против западных держав (по проблеме и Израиля, и ЮАР). Притом что в ООН согласились разместить войска на Синае для разделения израильтян и египтян, ни одну из насущных проблем Ближнего Востока решить не получилось.

Как бы то ни было, коллизии «нефтяной дипломатии» ощущались далеко за пределами ближневосточной зоны. Одномоментно обострились все экономические проблемы, назревавшие с конца 1960-х годов. Мировые цены на нефть взвились до небес. Зависимость от импорта нефти сеяла панику среди всех, кто пытался свести платежный баланс. США, увязшие в болоте Индокитая с миссией поборника демократии, испытали огромное потрясение; в Японии и Европе начался полномасштабный спад деловой активности. Все выглядело так, будто возвращаются 1930-е годы с их бедами; в любом случае казалось, что золотому веку безмятежного экономического роста приходит конец. Тем временем наибольшие страдания нефтяной тупик нес самым бедным среди поставщиков нефти странам. Многим из них предстояло пережить взлет ценовой инфляции, а некоторым – еще и фактическое обнуление доходов, ушедших на уплату процента по громадным долгам перед иноземными кредиторами.

Последствия повышения стоимости нефти ощущались практически по всей Африке. В 1950-х и начале 1960-х этот континент пережил поразительно стремительный процесс деколонизации. Он многим вскружил голову, но после него осталось несколько слабых новых государств, большинство которых находилось южнее Сахары. Власти Франции, Бельгии и Великобритании, как основных когда-то имперских держав, позаботились о том, чтобы деколонизация прошла на удивление мирно. Итальянцы утратили свои последние африканские территории в 1943 году, и только в Алжире, а также в португальских колониях в процессе освобождения пролилось много крови, португальцы в конце отступились после внутренней революции в 1974 году; таким образом, иберийцы, первыми затеявшие европейскую авантюру по созданию заморского доминиона, практически последними с ней и покончили. Справедливости ради стоит признать, что после свертывания империи кровь полилась рекой, когда африканцы пошли войной на тех же африканцев, но к французам и британцам беды приходили только тогда, когда дело касалось крупных общин белых поселенцев. Повсеместно французские и британские политики не скрывали своего стремления к сохранению собственного влияния, если только просматривалась возможность, через демонстрацию доброжелательной заинтересованности в судьбе бывших вассалов.

В итоге появилась Африка, границы государств которой провели по большому счету европейцы по собственному разумению в XIX веке (во многом точно так же, как коренные жители Ближнего Востока обязаны своим политическим устройством европейцам века XX). Территории обитания новых африканских «наций» обычно определялись границами бывших колоний, и эти границы оказались удивительно прочными. Зачастую они включают народы, говорящие на разных языках, принадлежащие к разным племенам и традициям, которым колониальные власти обеспечили по большому счету лишь формальное единство. Поскольку в Африке отсутствовало объединяющее влияние великих коренных цивилизаций, таких как цивилизации Азии, способное компенсировать раздробленность континента, деколонизация сопровождалась явлением балканизации (процессом, обратным глобализации). Доктрина национализма, пришедшаяся по душе ориентированным на Запад африканским правящим верхушкам (мусульманской страной Сенегал правил президент, сочинявший стихи на французском языке и считавшийся специалистом по творчеству Иоганна Вольфганга фон Гёте), служила оправданием фрагментации континента без учета важных реалий, маскировавшихся или использовавшихся колонизаторами. Иногда напористая националистическая риторика новых правителей служила их обычной реакцией на угрозы центробежных сил. Жители Западной Африки шерстили хронологические записи Древнего Мали и Ганы, а африканцы Востока размышляли о прошлом, которое могло скрываться от них в памятниках старины, таких как развалины городов Зимбабве.

Но цель перед собой они ставили одну: сотворение национальной мифологии наподобие той, что пользовались основатели наций Европы на заре европейского национализма. Национализм служил таким же продуктом деколонизации в Черной Африке, как и само дело ее деколонизации.

Возникшее внутреннее дробление Африки превратилось не в единственную и не в самую сложную ее проблему. Несмотря на огромный потенциал континента, социально-экономические основания для процветающего будущего оставались весьма шаткими. Снова главной причиной этого назвали имперское наследие. Колониальные режимы в Африке оставили после себя культурные и экономические структуры значительно более слабые, чем были в Азии. Отметим к тому же низкие уровни грамоты, а также малочисленность обученных управленческих кадров и технических специалистов. Освоение важных экономических ресурсов Африки (особенно полезных ископаемых) требовало навыков, капитала и условий сбыта, которые в ближайшей перспективе могли прийти только из внешнего мира (а в стране апартеида ЮАР «внешний мир» виделся большинству темнокожих политиков). Более того, системы хозяйствования ряда африканских государств в последнее время подверглись целенаправленному разрушению и подрыву из-за своекорыстных потребностей и шкурных интересов тех же европейцев. Во время войны 1939–1945 годов сельское хозяйство ряда британских колоний сместилось в сторону возделывания в большом масштабе товарных культур на вывоз за рубеж. Служило ли такое нововведение в долгосрочной перспективе интересам крестьян, раньше выращивавших зерновые культуры и домашний скот только для собственного потребления, – вопрос спорный, зато не вызывают ни малейшего сомнения прямые их глубокие последствия, отнюдь не заставившие себя ждать. Одним из них стал приток наличных денег в оплату товарной продукции, необходимой британцам и американцам. С одной стороны, его ощутили в прибавке к заработной плате, но распространение теневой экономики подчас вызывало тревожные локальные эффекты. Начался непредвиденный рост городского населения и региональное развитие, а с ним расцвела пышным цветом коррупция во всех ее проявлениях.

Многие африканские страны тем самым оказались привязанными к моделям развития, в скором времени доказавшим в послевоенном мире свои уязвимые места и пределы. Даже притом, что доброжелательные намерения авторов программ типа Британского фонда развития и благосостояния колоний или многих международных программ помощи объективно поспособствовали присоединению африканских производителей к мировому рынку, права на участие в принятии решений африканцам никто предоставлять не собирался. Такие изъяны в политике казались тем более печальными, что они накапливались в одном месте, как это часто происходило, в силу ошибочной экономической политики после обретения африканцами независимости. Порыв в сторону индустриализации через замещение импорта часто приводил к катастрофическим последствиям в сфере сельского хозяйства, так как цены на товарные культуры искусственно занижались относительно стоимости производимых на месте промышленных товаров. Практически неизменно селян приносили в жертву горожанам, а при низких ценах они лишались стимула к подъему производства. С учетом того, что численность африканского населения начала увеличиваться в 1930-х годах и этот процесс получил значительное ускорение после 1960 года, недовольство оказалось неизбежным, так как возникло разочарование реальной «свободой» от колониальных держав.

Однако, невзирая на все трудности, процесс деколонизации на территории Черной Африки практически не прервался. В 1945 году единственными действительно независимыми странами в Африке числились Эфиопия (которая с 1935 по 1943 год находилась под колониальным гнетом) и Либерия, хотя на самом деле по закону Южно-Африканский Союз считался самоуправляющимся доминионом Британского Содружества и поэтому только формально исключался из категории колоний (под немного менее определенным статусом также крылась практическая независимость британской колонии Южная Родезия). К 1961 году (когда ЮАР получила полную независимость и покинула Содружество Наций) появилось 24 новых африканских государства. Теперь их насчитывается больше пятидесяти.

В 1957 году первой новой страной в Африке к югу от Сахары, избавившейся от колониального гнета, стала Гана. Стряхнувшие с себя ярмо колонизаторов африканцы очень скоро столкнулись со вставшими в полный рост проблемами. На протяжении следующих 55 лет им предстоит пережить 25 крупных войн или вооруженных гражданских конфликтов, а также убийство заговорщиками 30 глав государств или премьер-министров. Их ждут исключительно жестокие вспышки кровавых междоусобиц. На территории бывшей бельгийской колонии Конго попытка народа богатой природными ресурсами области Катанга создать самостоятельное государство вызовет гражданскую войну, в которую тут же вмешаются советские и американские политики с противоположными интересами, а в ООН будут призывать к восстановлению там мира. Потом в конце 1960-х годов случится еще более досадный эпизод – гражданская война в Нигерии, до того времени считавшейся самым стабильным и многообещающим из новых африканских государств. В данном случае иноземные представители тоже не преминули побаловаться кровопролитием (причина состояла в том, что Нигерия присоединилась к странам – поставщикам нефти). В остальных странах происходили умеренно кровопролитные, но все равно весьма ожесточенные стычки между политическими фракциями, районами и племенами, на которые отвлеклось внимание немногочисленных вестернизированных политических верхушек, причем такие политики начали отказываться от демократических и либеральных принципов, о которых много твердили в бурные дни отступления колониальной системы.

Особенно пагубными для стран Африки считаются войны, разгоревшиеся в конце эпохи холодной войны. Борьба с апартеидом в ЮАР принесла многочисленные человеческие страдания, как и гражданские войны, которые южноафриканцы спровоцировали в соседних странах. Гражданская война в Руанде, длившаяся с 1990 по 1993 год, где демагоги использовали ушедший было в прошлое межэтнический конфликт для подстрекательства геноцида против народности тутси, собрала свой чудовищный урожай: погибшими числится как минимум полмиллиона человек, или почти 20 процентов населения этой страны. В Конго (названном Заиром во время 32 лет правления диктатора-марионетки Запада по имени С. Мобуту) гражданская междоусобица с иностранным участием в конце 1990-х годов, в скором времени переросшая в самую разрушительную когда-либо войну на континенте, принесла на алтарь убитыми не меньше 5 миллионов человек. Конец колониализма никак не означал конца страданий народов Африки.

Во многих новых странах реальная или воображаемая потребность в предотвращении расчленения государства, подавлении открытого инакомыслия и укреплении центральной власти к 1970-м годам привела к однопартийному, авторитарному правлению или передаче политической власти военными (что напоминало историю новых государств Южной Америки после освободительных войн). Зачастую сразу после обретения независимости любое несогласие с политикой «национальной» партии, появившейся на пути к национальной самостоятельности в конкретной стране, начинали клеймить как измену. Никуда не девались и сохранившиеся режимы прежней независимой Африки. Раздражение старинным режимом, явно неспособным к проведению мирных политических и социальных изменений, послужило причиной революции в Эфиопии в 1974 году. Удаление с пути Льва Иуды практически случайно положило конец древнейшей христианской монархии в мире (и династии монархов, по одной из версий летописи, бравшей начало от сына Соломона и царицы Савской). Год спустя военнослужащие, захватившие власть в Аддис-Абебе, дискредитировали себя не меньше, чем это получилось у их предшественников. В результате сходных изменений повсеместно на территории Африки время от времени появлялись подобные тирану политические предводители, напоминавшие европейцам собственных диктаторов их ранней поры, но такое сравнение не всегда представляется корректным. Африканисты деликатно выдвигают предположение о том, что многие «сильные личности» новых государств следует рассматривать как «наследников мантии африканского царского сана доколониальных времен», а не с точки зрения западных критериев. Кое-кого из них проще всего, однако, причислить к элементарным разбойникам.

Их собственные беды ни в коей мере не унимали частое раздражение, с которым многие африканцы реагировали на внешний мир. Некоторые корни такого поведения можно обнаружить у самой поверхности исторической почвы. Мифологическая драма на сюжет европейской работорговли в старину, в которой африканцам предлагали поискать высший пример расовой эксплуатации, всегда оставалась творением фантазии европейских и североамериканских сочинителей. К тому же на самой поверхности почвы континента относительно беспомощных государств (некоторые с населением меньше миллиона человек) лежало ощущение политической неполноценности. С политической и военной точки зрения от лишенной единства Африки не приходилось ждать большого веса в международных делах, хотя попытки все-таки предпринимались ради преодоления слабости, возникшей в результате раскола. Одним из неудачных примеров служит предпринятая в 1958 году попытка создать Соединенные Штаты Африки; она открывала эпоху союзов, частичных объединений и пробных федераций, достигшую высшей точки с появлением в 1963 году Организации африканского единства (ОАЕ), решающую роль в создании которой сыграл эфиопский император Хайле Селассие I. С политической точки зрения, однако, проект ОАЕ особым успехом не увенчался даже в виде нынешнего Африканского Союза, а ведь в 1975 году активисты этой организации действительно провели полезные торговые переговоры с Европой в защиту африканских производителей.

Именно разочарование практически во всей ранней политической истории независимой Африки подтолкнуло кое-кого из африканских политиков к сотрудничеству в экономическом развитии, прежде всего со странами Европы, остававшейся для них главным источником иностранного капитала. Но память о веках эксплуатации колониальной эпохи встала точно таким же непреодолимым барьером для плодотворного сотрудничества, как и нечестность в делах, которую во многих африканских странах чувствовали, когда получали выручку при назначенных европейцами экспортных ценах на их сырье. Народы многих стран замкнулись на внутренней жизни и внедрили в свою экономику административно-командную систему самых разнообразных видов. Кто-то установил сотрудничество с Советским Союзом и восточноевропейскими странами. Но совсем немногие из таких схем принесли ощутимый успех с точки зрения развития. Экономический опыт народов независимой Африки до недавнего времени выглядел ужасающим. В 1960 году производство продовольствия все еще едва успевало за приростом народонаселения, но к 1982 году во всех, кроме семи из 39 расположенных к югу от Сахары, странах этот показатель на душу населения не достигал уровня 1970 года. Коррупция, отсутствие рационального понятия политики и увлечение показными престижными инвестиционными проектами поглощали производственную отдачу африканских стран, а также средства зарубежной помощи, поступавшие на их развитие.

В 1965 году ВВП всего континента был меньше, чем ВВП штата Иллинойс, а в 1980-х годах более чем в половине африканских стран объем выпуска продукции обрабатывающей промышленности стал сокращаться. На такие тощие экономические показатели первым пришелся удар нефтяного кризиса начала 1970-х годов, а затем сопровождавшая его торговая рецессия. Сокрушительные воздействия извне на Африку только усугубились с приходом повторной засухи. В 1960 году рост ВВП Африки составил жалкие, но все еще положительные 1,6 процента; тенденция роста в скором времени переменилась на спад и в первой половине 1980-х годов ежегодного сокращения ВВП оценивалась в 1,7 процента. Вряд ли стоит удивляться тому, что в 1983 году сотрудники Экономической комиссии ООН для Африки описали картину экономики континента, возникшую из исторических тенденций, «практическим кошмаром».

С конца 1990-х годов экономические показатели большинства африканских стран начали расти, и прежняя картина поменялась на более обнадеживающую. Но только до мирового экономического кризиса 2008 года. Цены на сырье повысили, и по крайней мере в некоторых странах наблюдалось усовершенствование управления. На пользу заметно пошло окончание затянувшихся гражданских войн, а также налаживание банковских систем, прокладка новых линий связи и возведение объектов инфраструктуры. Но нерешенными остаются главные проблемы, тормозящие народы Африки на пути из бедности и к ликвидации неравенства. Адскую дань на континенте собирает эпидемия СПИДа, и потребуется еще масса времени для ее обуздания (в ряде стран ею заражено больше 10 процентов молодого населения, и болезнь продолжает распространяться). К тому же насчитывается слишком много стран, население которых занято возделыванием одной зерновой культуры или добычей только одного вида полезных ископаемых, дающего львиную долю национального дохода. И образовательный уровень населения там низкий. Для преодоления хаоса, вызванного всевозможными конфликтами, и перехода к стабильным уровням роста большей части Африки крайне необходима политическая стабильность, обеспеченная представительными правительствами.

То, что самым мощным из африканских государств под названием Южно-Африканский Союз на протяжении многих лет управляли белые люди, оторванные от остальной части континента, развитию Африки не помогло. Говорящие на языке африкаанс буры, к 1945 году взявшие власть над этой страной в свои руки, вынашивали обиду на британцев, которую те нанесли им во времена Великого трека, а потом усугубили поражением в Англо-бурской войне. Они довели дело до полного разрыва связей с Британским Содружеством Наций после Первой мировой войны, причем дело это представлялось легким из-за большого скопления избирателей англосаксонского происхождения в провинциях Кейптауна и Наталя; буры закрепились в провинции Трансвааль и крупнейших промышленных районах, а также сельских внутренних районах. ЮАР на самом деле втянули в войну в 1939 году на британской стороне, и ее власти поставляли хорошо подготовленные войска для достойного участия в ней, но даже тогда упорные африканеры (как они все чаще называли себя) придерживались движения, предпочитавшего сотрудничество с нацистами.

Их предводитель стал премьер-министром в 1948 году после победы на всеобщих выборах над высокопоставленным государственным деятелем ЮАР по имени Ян Смэтс. Как только африканеры последовательно овладели всей полнотой власти над Союзом, а также укрепили свои экономические позиции в промышленном и финансовом секторах, у них отпала необходимость скрывать свою истинную политику в отношении чернокожих африканцев, к которым они испытывали глубокую предубежденность. В результате они построили систему расовой сегрегации, названную апартеидом. В апартеиде получило системное воплощение и юридическое закрепление низведение чернокожих африканцев до статуса низших существ, который они занимали в соответствии с идеологией буров. Его целью ставилось обеспечить привилегированное положение представителей белой расы в стране, где индустриализм и рыночная экономика во многом послужили устранению регулирования и распределения растущего черного населения по старинным племенным объединениям.

Апартеид обладал большей привлекательностью пусть даже на не очень-то простительных основаниях, чем примитивное суеверие или предполагаемые экономические потребности африканеров, для белых людей во всей Африке. Единственной страной, где существовало точно такое же равновесие черного и белого населения, как в ЮАР, и подобная концентрация богатства, считалась Южная Родезия. В 1965 году правительство, сформированное партией белых националистов, к великому замешательству британского правительства, провозгласило независимость. Цель отступников состояла в том, чего боялись британцы, – чтобы создать в Южной Родезии общество по образцу существовавшего в ЮАР. Британское правительство позволило себе колебания и упустило свой шанс. Изначально власти государств Черной Африки ничего с Родезией поделать не могли, и в ООН ничего путного тоже не придумали, хотя ввели карательные «санкции» в виде эмбарго на торговлю с бывшей колонией; власти многих стран Черной Африки те санкции проигнорировали, и британское правительство смотрело сквозь пальцы на шаги, предпринятые руководством крупнейших нефтяных компаний по поставкам подукции мятежников. В истории слабого министерства случился один из самых позорных эпизодов, когда в глазах африканцев авторитет Великобритании пошел ко дну, ведь они вполне объяснимо не видели причин, почему британское правительство отказывается от военного вмешательства для подавления колониального восстания, не менее скандального, чем мятеж 1776 года. Многие британцы обратили внимание на то, что именно тот давний прецедент послужил препятствием на пути вмешательства со стороны находившегося далеко, слабого в военном отношении имперского суверена.

Притом что ЮАР (самое богатое и сильное государство в Африке, со временем приобретающее новое богатство и набирающее силу) казалась вполне благополучной страной, именно на нее вместе с Родезией и Португалией с 1970-х годов обрушивается нарастающий поток гнева Черной Африки. Линия фронта межрасовой борьбы оставалась такой же четкой, невзирая на мелкие уступки чернокожим гражданам ЮАР и укрепляющиеся ее экономические связи с некоторыми государствами негров. К тому же существовала опасность скорого вмешательства державы с противоположной стороны холодной войны. В 1975 году после краха Португальской империи в Анголе к власти пришел марксистский режим. Когда разразилась гражданская война, с Кубы прибыли добровольцы, чтобы помочь ангольскому правительству, чуть позже власти ЮАР и США приступили к всесторонней поддержке мятежникам.

Правительство ЮАР наглядно доказало свою способность к решительным действиям. Оно всячески открещивалось от конфузной ассоциации с неуступчивой независимой Родезией (чьи перспективы резко поблекли, когда в 1974 году в Мозамбике закончилось португальское правление и с его территории началась партизанская кампания против ЮАР). Американская администрация оценила возможные последствия на случай краха Родезии от рук чернокожих националистов, пользовавшихся поддержкой коммунистических режимов. Она оказала нажим на южноафриканцев, которые в свою очередь оказали его на родезийцев. В сентябре 1976 года родезийский премьер-министр подавленно сообщил своим соотечественникам, что они должны смириться с принципом всеобщего избирательного права. Последняя попытка основания африканской страны с господством представителей белой расы провалилась. К тому же появилась очередная веха на пути к ослаблению европейской имперской власти. Партизанская война тем временем продолжалась, так как белые родезийцы тянули с внедрением полноценного принципа подчинения меньшинства большинству. Наконец-то в 1980 году Родезия на короткое время возвратилась под британскую власть, а потом снова получила независимость, но на этот раз как новое государство под названием Зимбабве с африканским премьер-министром.

Так ЮАР осталась последним государством с единоличным правлением белого меньшинства, причем богатейшим на континенте и вызывавшим растущее негодование по всему миру. При всем расхождении мирового общественного мнения относительно гражданской войны в Анголе мировым лидерам обычно удавалось находить общие основания для критики расовой дискриминации в Южно-Африканской Республике. В 1974 году участники Генеральной Ассамблеи ООН запретили делегации ЮАР находиться в зале заседаний во время работы сессий из-за апартеида. Советский Союз и его сателлиты стали все активнее поддерживать так называемые приграничные государства (в борьбе против ЮАР) оружием, а кубинские дорбровольцы по-прежнему оставались в Анголе. Вид из Претории в северном направлении выглядел все более угрожающим, и внутренняя ситуация с точки зрения поддержания спокойствия тоже ухудшалась: все больше молодых южноафриканцев пополняло ряды противников апартеида. В 1976 году в черном пригороде Йоханнесбурга под названием Соуэто в ходе антиправительственных выступлений стражи порядка расстреляли 176 участников акции неповиновения.

К началу 1980-х годов мало кто сомневался в том, что белое население Южно-Африканской Республики находилось в политическом тупике. Торговля страны оказалась в расстроенном состоянии, но белое население ЮАР пребывало в еще более расстроенных чувствах из-за отсутствия иностранной поддержки их представлений о расовой сегрегации; даже Соединенные Штаты в 1985 году ввели санкции против Претории. Но откровенное чувство подавленности тоже брало свое: все жители ЮАР страдали из-за того, что их страна все больше превращалась в полицейское государство из-за страха перед боевиками негритянского сопротивления. Все больше темнокожих активистов объединялось вокруг руководства запрещенного Африканского национального конгресса (АНК), главным символом которого служил заключенный в тюрьму с 1962 года Нельсон Мандела. Даже кое-кто из молодых представителей белого населения ЮАР стал громогласно выступать с критикой унаследованной ими системы, и войны в Намибии с Анголой утратили свою поддержку в массах.

В условиях нараставшего раскола в стане африканеров правительству пришлось вывести войска из Анголы и согласиться на мирное урегулирование для Намибии, в результате которого эта страна в 1988 году получила независимость под властью негритянского большинства. Непопулярный одновременно среди либералов и консерваторов президент Питер Виллем Бота в 1989 году вынужден был уйти в отставку. Сменивший его Фредерик Виллем де Клерк ждать долго не стал и объяснил всем свои намерения провести реформы с отменой апартеида навсегда. Он предоставил намного больше свободы для выражения политического протеста и деятельности оппозиции. Покатилась волна разрешенных митингов и шествий; освободили из тюрем заключенных вожаков негритянского национализма. С окончанием холодной войны такие изменения казались весьма своевременными; даже консервативные предводители африканеров боялись появления фотографий с изображением сотрудников южноафриканской полиции, стреляющей по толпам протестующих, которые мгновенно облетали всю планету в то же самое время, когда коммунизм мирно уступал дорогу в Восточной Европе.

Как-то вдруг радикально открылся путь вперед. В феврале 1990 года де Клерк провозгласил Новый курс Южно-Африканской Республики. Девять дней спустя выпустили из тюрьмы предводителя АНК Нельсона Манделу. Он давно вел спор с правительством ЮАР о том, какими должны быть последующие шаги. При всей жесткости его слов Мандела демонстрировал обнадеживающие признаки нового реализма по поводу будущей судьбы белого меньшинства под властью черного большинства. Причем сами африканеры в его реализм верили с трудом. Его размышления о будущем республики только подстегивали нетерпеливых темнокожих политиков. Нельсону Манделе предстоял очень трудный путь, чтобы не сбиться с выбранного курса, тем более что он провел в заключении 27 лет.

Переход к демократическому правлению в Южно-Африканской Республике оказался очень непростым. Даже притом, что де Клерк, действуя стремительно и решительно, к концу 1991 года во многом успел отменить правовую базу апартеида, среди белого меньшинства нашлось немало противников проводимых им изменений. Но ни убийство в 1993 году знаменитого лидера АНК левого толка Криса Хани, ни конфликты на этнической почве в негритянских городках (часто разжигавшиеся провокаторами внутри государства апартеида) не могли закрыть путь к власти большинства. В конечном счете подавляющее большинство граждан ЮАР всех рас увидело в Нельсоне Манделе, почтительно называемом по имени его клана Мадибой, гаранта политической стабильности и экономического прогресса в новом многонациональном государстве. Когда в 1994 году его избрали президентом ЮАР, Мандела говорил о возрождении страны и чувстве собственного достоинства, возвращенном всем южноафриканцам. Но все это случилось в следующем году, когда президент Мандела натянул на себя белоснежную футболку национальной команды ЮАР по регби «Спрингбокс» по случаю ее победы на чемпионате мира, и с того момента этот человек стал считаться символом национального единства как для белых, так и для черных. «Магия Мадибы нам помогла», – признался белый капитан команды. В 1999 году, когда Мандела уступил пост президента страны, все население ЮАР имело основания повторить его слова.

В Южной Америке в конце века тоже наблюдались большие изменения. Для подавляющего большинства ее населения предыдущие десятилетия обернулись неутешительными с точки зрения роста благосостояния и уровня жизни результатами. После обнадеживающего начала XX века народы Латинской Америки, как казалось, погрязли в нерешенных проблемах, оставшихся от предыдущего этапа истории, да и созвездия на международном небосклоне выстраивались не в их пользу.

В 1900 году ситуация в ряде латиноамериканских стран не только начала возвращаться в спокойное русло, но и появились ростки процветания. Одной из богатейших стран в мире считалась Аргентина. К изначально приживленным колониальным атрибутам на этом континенте добавилось культурное влияние Европы XIX века, прежде всего Франции, к которой в постколониальный период тянулись латиноамериканские сливки общества. Высшие сословия подверглись мощной европеизации, и отразилась она в современном виде многих крупных городов континента точно так же, как теперь они отражают нынешнюю европейскую иммиграцию, начинающую разбавлять старинную колониальную верхушку. Что касается потомков исконных американцев, то их практически повсеместно полностью отодвинули в сторону от магистрального пути прогресса. В одной или двух странах удалось добиться такого их подавления, что можно с полным на то основанием говорить о полном исчезновении.

Почти все латиноамериканские государства относятся к категории производителей сельскохозяйственных или минеральных товаров для вывоза за рубеж. Некоторые из них подбирались к уровню относительно высокой урбанизации, только их промышленные секторы брать в расчет не приходилось по причине ничтожности, и на протяжении долгого времени их властей совсем не беспокоили социальные и политические проблемы, терзавшие Европу XIX века. Потоки капитала поступали на этот континент эпизодически и малыми партиями, прерываемые финансовыми катастрофами и крушениями иллюзий. Единственная социальная революция в латиноамериканском государстве до 1914 года (в противоположность бесчисленным изменениям в составе персоналий государственных учреждений) началась со свержения мексиканского диктатора Порфирио Диаса в 1911 году. Она открыла путь для длившихся без малого 10 лет междоусобиц, унесших жизнь миллиона человек, но активнейшую роль в ней сыграл средний класс, считавший себя обделенным существовавшим тогда режимом, а не промышленный или сельский пролетариат. Среднему классу удалось монополизировать власть до 1990-х годов под руководством политиков появившейся тогда партии. Притом что в подавляющем большинстве латиноамериканских стран может возникать сколько угодно классовых конфликтов в сельской местности, их народов не коснулись социальные ужасы пережившей индустриализацию и урбанизацию Европы.

Эти внешне вселяющие надежду страны исправно пережили Первую мировую войну. Тем более что она принесла им важные изменения в отношениях с Европой и Северной Америкой. До 1914 года при всем их преобладающем политическом влиянии в бассейне Карибского моря на юге Американского континента США большим экономическим весом не обладали. В 1914 году на американцев приходилось всего лишь 17 процентов всех иностранных инвестиций к югу от Рио-Гранде, на Великобританию намного больше. С ликвидацией в Первой мировой войне британских владений все изменилось; к 1919 году США числились крупнейшим иностранным источником инвестиций, поступавших в Южную Америку, и на них уже приходилось около 40 процентов иноземного капитала, прописавшегося на континенте. Тут подкрался мировой экономический спад; в 1929 году открылся вход в новую и неуютную для латиноамериканских государств эпоху, когда для них на самом деле закончился XIX век и начался век XX. Многие не выполнили своих обязательств по платежам иностранным инвесторам, и одалживать капитал за границей стало не у кого. С завершением былого процветания настал черед националистического подъема, иногда направленного против остальных латиноамериканских государств, иногда против северных американцев и европейцев; в Мексике и Боливии провели экспроприацию иностранных нефтяных компаний. Традиционно преклонявшиеся перед Европой олигархии утратили доверие из-за неспособности справиться с проблемами, возникшими в силу резкого сокращения национальных доходов. С 1930 года случилось больше военных переворотов, восстаний и провалившихся мятежей, чем за все время, начиная с войн за обретение независимости.

В 1939 году снова пришел достаток, так как товарные цены пошли вверх благодаря повысившемуся спросу на сырье, необходимое для ведения войны (в 1950 году эта тенденция сохранилась за счет корейской войны). Вразрез с расхожим заблуждением по поводу восхищения правителей Аргентины режимом нацистской Германии и свидетельствами немецкого интереса к отдельным другим республикам большинство правителей в Латинской Америке одобрительно относились к политике союзников по антигитлеровской коалиции и США. Большинство из них еще до окончания войны официально вступили в ООН, а власти Бразилии даже отправили в Европу свой малочисленный экспедиционный контингент и этим жестом сразили соседей по континенту наповал. Глубочайшие для Латинской Америки последствия войны проявились, однако, в сфере экономики. Огромное значение теперь приобрела старинная зависимость от США и Европы с точки зрения приобретения промышленных товаров, которых теперь откровенно не хватало; в ряде стран набирал обороты мощный порыв к индустриализации. На городских трудовых ресурсах, наращенных индустриализацией, в послевоенную эпоху поднялась политическая сила новой формации, пополнившая список в качестве соперника военнослужащих и представителей традиционных правящих верхушек. Участники авторитарных, полуфашистских, но пользовавшихся поддержкой народных масс движений привели к власти сильных личностей нового поколения. Самым известным из них числится политический и военный деятель Аргентины Хуан Доминго Перон, но в Колумбии в 1953 году и в Венесуэле в 1954-м появились такие же правители. Коммунизм не пользовался в народных массах подобным успехом.

Существенное изменение пришло (причем не в результате войны) путем, которым Вашингтон использовал свою неоспоримую власть в зоне Карибского моря. Двадцать раз за первые 20 лет XX века американцы своими вооруженными силами непосредственно вмешались в дела соседних республик, дважды доходя до того, что образовывали собственные протектораты. Между 1920 и 1939 годами случилось всего два таких вмешательства: в дела Гондураса в 1924 году и Никарагуа два года спустя. К 1936 году никаких американских войск нигде на территории латиноамериканских государств не находилось, кроме как в соответствии с двусторонним соглашением (на базе Гуантанамо на Кубе). Опосредованный нажим тоже ослаб. В значительной мере свою роль сыграло трезвое признание изменившихся обстоятельств. В 1930-х годах никакого прока от прямого вмешательства в чужие дела не просматривалось, и президент Рузвельт записал себе в актив провозглашение политики «добрососедства» (впервые он использовал название такой политики в своем обращении к американскому народу при вступлении в должность), которой предусматривается невмешательство всех американских государств в дела друг друга. (Рузвельт к тому же первым из всех президентов США совершил поездку в латиноамериканскую страну по официальным делам.)

При известном подталкивании из Вашингтона эта новая политика послужила открытию периода дипломатического и ведомственного сотрудничества на континенте (стимулировавшегося к тому же ухудшением международной обстановки и растущим осознанием конкретных немецких интересов в этих странах). Такая политика принесла успех в виде прекращения кровопролитной Чакской войны между Боливией и Парагваем, бушевавшей с 1932 по 1935 год, а кульминационный момент наступил с подписанием в 1939 году декларации о латиноамериканском нейтралитете, которой объявлялась 30-мильная нейтральная зона акватории Латинской Америки. Когда в следующем году в Монтевидео для укрепления уругвайского правительства, которому грозил нацистский переворот, отправился крейсер США, всем стало ясно, как никогда, что «доктрину Монро» и «поправку Рузвельта» к ней в Вашингтоне тихой сапой развили в нечто, больше похожее на систему взаимной безопасности.

После 1945 года Латинской Америке снова предстояло отражать как в зеркале изменяющуюся международную ситуацию. В то время как на заре холодной войны в политике США преобладали европейские проблемы, после Кореи в ней снова наметился явный крен в сторону юга своего континента. Вашингтон не столько беспокоили периодические проявления латиноамериканского национализма при всей его антиамериканской направленности, сколько опасность усиления в Западном полушарии советского влияния. С холодной войной пришла большая избирательность в предоставлении американской помощи латиноамериканским правительствам. К тому же теперь по мере необходимости пришлось прибегать к тайным операциям: например, к свержению в 1954 году в Гватемале правительства, пользовавшегося поддержкой коммунистов.

В то же время влиятельные политики США видели насущную необходимость в ликвидации нищеты и недовольства народа, которые они считали опорой коммунизма. Они предоставляли больше экономической помощи (Латинской Америке досталась совсем крошечная доля того, что направлялось в Европу и Азию в 1950-х годах, зато намного больше там получили в следующее десятилетие) и нахваливали правительства, объявлявшие о намерении провести социальные реформы. К несчастью, каждый раз, когда программами таких правительств предусматривалось искоренение американского контроля над капиталом посредством его национализации, в Вашингтоне давали задний ход и требовали такого большого возмещения утрат, что проведение реформ становилось неимоверно трудной задачей. Поэтому, в общем и целом порицая чрезмерное сосредоточение власти у отдельных авторитарных режимов, таких как существовавшие на Кубе до 1958 года, американская администрация отдавала предпочтение отстаиванию в Латинской Америке, как и в Азии, консервативных интересов. Картина не всегда выглядела однообразной; власти ряда стран действовали вполне толково. Обратите внимение на Боливию, где в 1952 году провели земельную реформу. Но оставалось верным то, что на протяжении практически всего предыдущего столетия беднейшие латиноамериканцы фактически даже не слышали о правителях народниках или консерваторах, ведь их вожди прислушивались к мнению населения только городов. А хуже всех жили земледельцы, львиную долю которых составляли американские индейцы по происхождению.

Все же, как бы ни тревожились политики в Вашингтоне, революционная деятельность в Латинской Америке протекала вяло. Даже несмотря на победоносную революцию на Кубе, с которой связывали много надежд и которую одновременно боялись. Во многих отношениях кубинская революция представляется исключительным делом. Особое значение Кубы определяется ее местоположением в относительной близости к побережью США. Подходы к Панамскому каналу, как часто оказывалось, играли в американских стратегических представлениях гораздо большую роль, чем Суэцкий канал значил для британцев. К тому же Куба подверглась особенно тяжелым испытаниям во времена Великой депрессии; судьба ее народа фактически зависела от одной сельскохозяйственной культуры – сахарного тростника, и потребителем его урожая числились одни только США. Такими экономическими кандалами – или, другими словами, слишком тесными и даже тяжкими «особыми отношениями» – Куба, как ни одно другое латиноамериканское государство, была прикована к США. Напомним об исторических связях, возвращающих нас в 1898 год, и к обретению независимости от Испании. До 1934 года кубинской конституцией предусматривались специальные положения, ограничивающие дипломатическую свободу Гаваны. Американцы все еще держали на этом острове свою военно-морскую базу. В городскую недвижимость и объекты коммунального обслуживания шли крупные американские капиталовложения, а Куба с нищетой ее населения и низкими ценами привлекала американцев, ищущих развлечений за играми и с доступными девушками. Итак, не стоит удивляться тому, что на Кубе зародилось мощное антиамериканское движение, пользовавшееся массовой общественной поддержкой.

На протяжении долгих лет администрацию США обвиняли как истинную власть, стоявшую за плечами консервативного послевоенного кубинского режима, хотя после того, как в 1952 году диктатор Батиста пришел к власти в Гаване, такие обвинения прекратились; в Государственном департаменте его отказались признавать и в 1957 году прекратили оказывать ему помощь. К тому времени против крайне продажного правительства Батисты начал партизанскую борьбу молодой националист, юрист по специальности Фидель Кастро. За два года он смог справиться с ненавистным ему режимом. В 1959 году в качестве председателя Совета министров новой, революционной Кубы он назвал свой общественно-экономический строй «гуманистическим», а не, обратите внимание, коммунистическим.

Подлинные цели Кастро все еще остаются загадкой. Возможно, ему самому было не совсем ясно, что он тогда хотел. С самого начала его соратниками числились люди самых разных убеждений от либералов до марксистов, мечтавших свергнуть Батисту. Тем самым он смог заручиться поддержкой администрации США, оказавшей ему мимолетное покровительство, как карибскому Сукарно; носители американского общественного мнения боготворили его как романтическую фигуру, и бороды стали модным атрибутом американских радикалов. Отношения с Вашингтоном быстро испортились, как только Кастро начал вторгаться в американские деловые интересы, начав при этом с аграрной реформы и национализации сахарных концернов. Он к тому же публично осудил ярых поклонников американского образа жизни в кубинском обществе, сочувствовавших прежнему режиму. Антиамериканизм был логическим средством (возможно, единственным), доступным Кастро на пути объединения кубинцев, принявших участие в революции, и практически не вызывает сомнения то, что сам он разделил некоторые из этих воззрений.

В скором времени администрация США разорвала дипломатические отношения с Кубой и приступила к другим видам нажима. В американских властных кругах пришли к убеждению в том, что этот остров может оказаться в руках коммунистов, на которых все больше полагался Кастро. Делу совсем не помогло, когда советский руководитель Хрущев предупредил США об опасности возмездия в виде советских ракет, если американцы применят против Кубы военную силу, и объявил «доктрину Монро» мертвой; представитель Государственного департамента оперативно отреагировал заявлением о том, что слухи о ее кончине сильно преувеличены. Наконец, американская администрация приняла решение о разработке мер по силовому свержению Кастро.

Эту задачу перепоручили кубинским беглецам с Острова свободы. Когда в 1961 году кресло президента США перешло Джону Кеннеди, ему же досталось в наследство данное решение. Беглецов с Кубы уже тренировали американские инструкторы на территории Гватемалы, а дипломатические отношения с Кубой руководство этой страны тоже разорвало. Кеннеди указаний на начало каких-либо действий не давал, но предусмотрительности или ума на то, чтобы их предотвратить, у него тоже не хватило. Это было тем более прискорбно, что еще очень многие предзнаменования просматривались в отношении нового президента к Латинской Америке, где какое-то время представлялась очевидной необходимость в проявлении Соединенными Штатами должной доброжелательности. Все имевшиеся тогда возможности более позитивного подхода практически одномоментно растворились в воздухе из-за провала авантюры, известной как «операция в заливе Свиней», когда военная экспедиция кубинских изгнанников, вооруженных и оплаченных американцами, завершилась самым плачевным образом в апреле 1961 года. Кастро теперь всерьез повернулся лицом к Советскому Союзу и в конце года объявил себя марксистом-ленинцем.

Итак, в Западном полушарии началась новая и намного более откровенная фаза холодной войны, и она плохо сказывалась на США. Американская инициатива повсеместно встречалась с большим неодобрением, так как ею подразумевалось наступление на пользующийся народной поддержкой, надежно обосновавшийся режим Кастро. Впредь Куба служила магнитом для латиноамериканских революционеров. Режим Кастро все ближе сходился с советской моделью развития, и кубинское правительство проводило политику, при одновременно американском нажиме, самым пагубным образом сказавшуюся на экономике, зато позволившую воплотить в жизнь уравниловку и социальную реформу (уже в 1970-х годах на Кубе наблюдался самый низкий в Латинской Америке показатель детской смертности).

Побочным продуктом кубинской революции считается в скором времени случившаяся серьезнейшая за всю холодную войну конфронтация великих держав, и, возможно, наступил ее поворотный момент. В начале 1962 года Хрущев решил разместить на Кубе советские баллистические ракеты с ядерными зарядами, чтобы с их помощью, с одной стороны, защитить кубинскую революцию и, с другой, приобрести стратегическое преимущество над США. Своим коллегам Хрущев сказал, что американцы уже завезли такие же свои ракеты в страны, граничащие с Советским Союзом; теперь импульсивный вождь советского народа собирался показать американцам пресловутую кузькину мать и одновременно заверить своих мятежных друзей во всем мире в том, что СССР остается настоящим сторонником революции, что бы там ни утверждали «китайские клеветники». Так начиналась опасная игра, в ходе которой к октябрю 1962 года на Кубе появились советские ядерные боеголовки, предназначенные для оснащения тайком доставленных ракет среднего радиуса действия, способных доставить их в любую точку континентальной части США.

Американцы с помощью авиационной разведки в октябре 1962 года получили фотографии с подтверждением факта оборудования советской ракетной базы на Кубе. Президент Кеннеди дождался, пока эта база примет очертания, неопровержимо доказывающие ее предназначение, и затем объявил о своем намерении с помощью военно-морских сил США останавливать все суда, доставляющие новые ракеты на Кубу. При этом он потребовал убрать с Острова свободы уже завезенное на него ракетно-ядерное оружие. В последующие дни американцы высадились на борт и провели обыск одного ливанского судна; за советскими судами они только наблюдали с почтительного расстояния. Американские ядерные силы первого удара привели в готовность для боевых действий. Спустя несколько дней великого напряжения нервов и обмена несколькими личными посланиями между Кеннеди и Хрущевым последний согласился вернуть свои ракеты на родину.

Тогдашний военно-политический тупик вошел в историю не одного только Западного полушария, ведь резонанс от него прокатился по всей нашей планете. Что же касается латиноамериканской истории, даже притом, что администрация США пообещала не вводить на Кубу свои войска, она не оставляла попыток максимального обособления народа этого острова от соседей. Неудивительно поэтому, что своеобразное обаяние кубинской революции в свое время получило признание среди молодежи остальных латиноамериканских стран. Такое увлечение молодежи скорее напугало их правителей, отнюдь не проникшихся симпатией к Кастро, тем более он завел речь о Кубе как о революционном центре всего континента. На деле же, как показала неудавшаяся попытка свержения режима в Боливии, революция остается совсем не простым предприятием. Надо признать, что условия для кубинской революции сложились совсем не типичные для Латинской Америки. Надежды, связывавшиеся с повсеместным проведением крестьянского восстания, оказались призрачными. Местные коммунисты в зарубежных странах порицали усилия Кастро. Потенциальные новобранцы и материальные средства, необходимые для революции, на самом деле обнаружились по большому счету в городе, а не в деревне, и тяготел к ней средний класс, а не крестьянство; как раз в крупнейших городах партизанские движения на протяжении нескольких лет волновали общественное сознание. Несмотря на зрелищность и опасность их деятельности, совсем не факт, что партизаны пользовались широкой общественной поддержкой, даже пусть жестокость в обращении с ними вызывала недовольство политикой авторитарных правительств некоторых стран.

Между тем широкое распространение получало явление под названием антиамериканизм. Надежды Кеннеди на новую американскую инициативу в виде программы социально-экономического и политического развития стран Латинской Америки под названием Союз ради прогресса, призванную погасить враждебность по поводу вашингтонской политики в отношении Кубы, не оправдались. Его преемнику на посту президента Линдону Джонсону удалось достичь на этом направлении ненамного больше, так как он меньше интересовался Латинской Америкой, занятый реформами внутри собственной страны. Из-за слабости Союза ради прогресса с самого его рождения никакой энергии в него влить не удалось. Худшее заключалось в том, что в 1965 году случилось очередное вмешательство «старого нераскаявшегося грешника» на этот раз в дела Доминиканской Республики, где за четыре года до того американская помощь способствовала свержению и убийству продажного и нравственно разложившегося диктатора, которого земенили правительством приверженных демократическим принципам реформаторов. Когда это правительство было свергнуто солдатами, стоявшими на страже интересов привилегированных граждан своей страны, которым реформы грозили неприятностями, американцы прекратили оказывать помощь, однако в скором времени ее восстановили. Восстание против тех солдат в 1965 году удалось после переброски в Доминиканскую Республику 20 тысяч американских солдат, без труда справившихся с мятежниками.

К концу десятилетия о Союзе фактически забыли, прежде всего из-за неустанных страхов перед коммунизмом, из-за которого американским политикам пришлось предоставить весь свой авторитет на благо консерваторов, где бы они только ни подавали голос в Латинской Америке, и к тому же не стоит забывать о собственных насущных делах самого народа США. Одним весьма парадоксальным результатом стала новая волна поползновений на имущественные интересы Соединенных Штатов со стороны правительств, которым уже не грозила утрата американской поддержки, а коммунистическая угроза не казалось такой уж очевидной. Чилийцы национализировали крупнейшую американскую меднорудную компанию; боливийцы прибрали к рукам нефтяные концерны, а перуанцы – принадлежавшие американцам плантации. В 1969 году состоялся исторический съезд глав латиноамериканских правительств, на который не пригласили ни одного представителя США. Делегаты подвергли поведение янки откровенному осуждению. Поездка, предпринятая в том году одним из представителей президента США по странам Латинской Америки, сопровождалась протестами, массовыми беспорядками, подрывами объектов американской собственности и требованиями к Вашингтону держаться подальше от их стран. Ситуация напоминала существовавшую в конце предыдущего десятилетия, когда поездка «доброй воли» вице-президента Эйзенхауэра закончилась тем, что его обступила толпа не совсем приветливого народа, оплевавшего гостя с головы до ног. В общем и целом к 1970 году создавалось такое впечатление, будто наступает очередной, обещающий много нового период становления латиноамериканского национализма. Если вдохновленные примером народа Кубы партизаны когда-то представляли опасность, то теперь они никому не угрожали. Как только дубина внутреннего страха опустилась, у правительства многих государств отпала необходимость в попытках паразитирования на антиамериканских чувствах.

Однако актуальные проблемы народов Латинской Америки никто решать не собирался. В 1970-х годах и еще больше в 1980-х обнаружились хронические экономические изъяны, а к 1985 году наблюдатели заговорят о несомненном безвыходном тупике. Причин его называли сразу несколько. При всей его стремительной индустриализации континенту угрожало убийственное сочетание прироста населения и социальной несправедливости, которое стало проявляться в его пагубнейших последствиях как раз в период, когда сложности латиноамериканских экономических систем стали неуправляемыми. Программа помощи в рамках Союза ради прогресса откровенно не отвечала своему предназначению, и с ее провалом разразились споры по поводу использования американских фондов. Бесхозяйственность породила громадные внешние задолженности, затруднявшие попытки обеспечения устойчивости капиталовложений и выравнивания торгового баланса. Маячила угроза социальных разногласий. Даже в самых передовых латиноамериканских странах возникло чрезвычайное противоречие между богатством и просвещением. Конституционные и демократические процессы, где они еще наблюдались, выглядели все более беспомощными перед валом таких проблем. В 1960-х и 1970-х годах народы Перу, Боливии, Бразилии, Аргентины и Парагвая пережили затяжной период авторитарного военного правления, к тому же появилось много народу, наглядно убедившегося в том, что только авторитаризм дает шанс на изменения, на которые демократическое и гражданское правительство оказалось неспособным.

В 1970-х годах по миру пошли упорные слухи о пытках и массовых репрессиях в таких странах, как Аргентина, Бразилия и Уругвай, когда-то относившихся к цивилизованным и правовым государствам. Чили повезло с более продолжительной и последовательной историей конституционного образа правления, чем у большинства ее соседей, которые продержались до тех пор, пока на выборах 1970 года расколовшиеся правые не пригласили в свою коалицию социалистическое меньшинство. Когда новое правительство при Сальвадоре Альенде перешло к политике так называемого социализма чилийского типа, предусматривавшей национализацию медных рудников, перераспределения земли и принудительное повышение оплаты труда бедноты, обременение экономики вызвало бешеную инфляцию и нехватку потребительских товаров. Чилийские политики правого толка вывели на улицы недовольный народ, и итогом массовых выступлений в 1973 году стал военный переворот, получивший одобрение в Вашингтоне. Многие чилийцы из среднего сословия, напуганные ухудшением ситуации, тоже согласились подчиниться своей хунте из убеждения в том, что свергнутое правительство находилось под контролем коммунистов. Таким образом закончился самый долгий в Южной Америке эксперимент с конституционным правлением.

Новое авторитарное военное правительство Чили в скором времени продемонстрировало свою решительность, осуществив безжалостное и поголовное преследование своих противников и критиков, причем с применением самых жестких методов. В конечном счете чилийские военные восстановили экономику своей страны, а с конца 1980-х годов даже стали производить впечатление, что способны вести себя вполне умеренно. Но любое послабление только вело к углублению идеологического раскола в чилийском обществе, невиданному в этой стране когда-либо до того, и эта страна превратилась в наглядный символ опасностей, дремавших и в остальных латиноамериканских странах. Хотя разным странам угрожали собственные единственные в своем роде опасности. К 1970-м годам в Колумбии уже шла гражданская война (все еще не прекратившаяся с наступлением следующего столетия) за право контроля над громадным производством в этой стране кокаина, которое фактически раскололо государство.

На несчастный и сбитый с толку народ континента в качестве венца всех его бед навалился еще и нефтяной кризис начала 1970-х годов. Из-за него проблемы внешнего долга латиноамериканских стран – импортеров нефти (то есть большинства из них, кроме Мексики и Венесуэлы) полностью вышли из-под контроля. В последующие два десятилетия в той или иной стране испробовали самые разные препараты экономического оздоровления, но все они оказались бесполезными или неприемлемыми. Казалось невозможным справиться с безудержной инфляцией, процентными начислениями на внешнюю задолженность, перекосами в распределении ресурсов, считающимися результатом былого убогого правления, а также с управленческими и культурными изъянами, на которых выросла продажная администрация. В 1979 году аргентинское правительство ушло в отставку из-за массовых выступлений, и в следующем десятилетии аргентинцам досталась инфляция на уровне 20 тысяч процентов.

Латинская Америка все еще остается, и, возможно, даже в большей степени, чем прежде, взрывоопасным, беспокойным континентом государств, все больше отдаляющихся друг от друга, невзирая на их общие корни, но совершенно разные источники страданий. К проблемам, связанными с индейцами, рабами, опытом колониального и постколониального существования, мощно отразившимся в различиях экономического благополучия, теперь добавились новые линии раздела, прочерченные в 1950-х и 1960-х годах с появлением критериев развитых, оснащенных передовой техникой обществ, блага которых предназначаются для состоятельных людей, а не бедноты. Точно так же, как в Азии, хотя и не так навязчиво, перекосы воздействия современной цивилизации на общества с глубокими историческими корнями теперь заметны гораздо нагляднее, чем когда-либо прежде, даже если Латинская Америка подвергалась некоторым из них с XVI века. Но в 1980-х годах они нашли дополнительное выражение через идеологию террора, проповедуемую радикалами и сторонниками жесткой руки в равной степени, и они продолжали угрожать цивилизованным и правовым стандартам, назначенным раньше.

В 1990-х годах случилось фундаментальное восстановление правового и демократического порядка правления и возрождение экономики в основных латиноамериканских государствах. Во всех этих странах формально отстранили от власти военное правительство. В конечном счете одна только Куба осталась как режим, откровенно не признающий демократию. Тем самым латиноамериканские страны укрепили совместные связи. Власти Аргентины и Бразилии одновременно согласились закрыть свои программы разработки ядерного оружия, в 1991 году они вместе с правителями Парагвая и Уругвая договорились о создании общего рынка (общий рынок стран Южной Америки, сокращенно – Меркосур), при котором сразу началось масштабное снижение тарифов. В 1996 году к Меркосуру присоединилась Чили. Сложившаяся тогда общая многообещающая атмосфера омрачилась всего лишь несколькими попытками переворота, но экономические условия удержались на прежнем уровне. К несчастью, экономические условия в середине десятилетия стали расшатывать континент, и ближе к его завершению чиновникам Международного валютного фонда пришлось разрабатывать новые меры по спасению Аргентины и Бразилии от свалившихся на них бед. Проблемы предвещало то, что аргентинцы привязали курс своей валюты к курсу доллара США (который сам по себе служил источником трудностей), а бразильцы снова начинали замечать разгон инфляции. Тем временем аргентинский долг перед иноземцами вырос настолько, что вышел из-под контроля. Международное сообщество готовилось к отказу платить по долговым обязательствам невиданного объема. К завершению 2001 года население Буэнос-Айреса снова вышло на улицы и после известного кровопролития и свержения трех президентов за десять дней получило возобновление дефляции и трудные времена.

С начала 2000-х годов весь мир ясно увидел, кто выиграл, а кто проиграл от экономического роста, начинавшегося в большинстве латиноамериканских стран. Притом что экономические системы многих стран развивались быстрее, чем они росли с 1950-х годов, внутренняя отдача от всех этих достижений доставалась населению после распределения очень неравномерно. В Бразилии, например, по большинству стандартов сложилось самое несправедливое общество на Земле. В то время как на самые передовые 10 процентов его населения, составляющего 170 миллионов человек, распространяется уровень жизни, сопоставимый со средним уровнем в ЕС, самой бедной половине бразильцев прогресс с 1990-х годов дал совсем немного. Избрание во многих латиноамериканских странах правительства левого толка в начале 2000-х годов служит отражением озабоченности народа растущим неравенством. Но даже радикальные деятели в широком их спектре от венесуэльского пламенного народника Уго Чавеса до умеренных президентов-социалистов Мишеля Бачелета в Чили (избран в 2006 г.) и Луиса Инасиу Лулы да Силвы в Бразилии (избран в 2003 г.) не желают затевать ориентированных на рынок реформ предыдущего десятилетия, которые, как принято считать, произвели первый экономический рывок, переживаемый этими странами на протяжении жизни больше чем целого поколения. Поэтому остается признать, что противоречие между экономическим ростом и удручающей нищетой останется ключевым вопросом в развитии Латинской Америки в течение многих следующих лет.

3
Кризисы и разрядка напряженности

В 1970-х годах две великие державы СССР и США по-прежнему находились в седле вершителей судеб мира так же, как они это делали с 1945 года, и часто в их речах звучала уверенность в том, будто весь мир делится на их сторонников и противников. Но изменения все-таки шли своим чередом. Кое-кто уже полагал, что Соединенные Штаты порастеряли свое когда-то подавляющее военное превосходство над Советским Союзом и даже, возможно, какое-либо превосходство вообще. Такое восприятие кому-то казалось ошибочным, но его разделяли многие наблюдатели, и даже среди американцев. Те, кто легко испугался признаков возникавшей нестабильности, задались вопросом: а что произойдет в случае возвращения былой конфронтации? Остальные думали, что с установлением более надежного равновесия побный исход станет маловероятным. Прочие уместные изменения тоже совсем непросто поддавались оценке. Сложившиеся два когда-то более или менее дисциплинированных блока, окруженные небольшими странами, опасающимися поглощения одним из них, демонстрировали признаки напряжения. В старые идеологические линии раскола начали втискиваться новые поводы для ссоры. Еще интереснее выглядели признаки подготовки к выходу на арену новых претендентов на роль супердержавы. Стали даже говорить о наступлении эпохи разрядки международной напряженности.

Снова корни перемен тянутся назад в прошлое, и четких линий раздела между фазами не просматривается. Смерть Сталина, например, просто не могла не вызвать последствий, хотя сразу после нее бросающихся в глаза изменений в советской политике не произошло, а ее толкование стало еще более запутанным. Спустя без малого два года появляется фигура Никиты Хрущева, возглавившего советское руководство, и в 1956 году уходит Молотов – прежний подручный Сталина и ветеран внешней политики холодной войны, которого отстранили от должности министра иностранных дел СССР. Затем последовала речь Н.С. Хрущева на XX съезде Коммунистической партии Советского Союза с его сенсационными откровениями. С высокой трибуны съезда он осудил злодеяния эпохи Сталина и провозгласил «мирное сосуществование» нынешней целью советской внешней политики. Факты, изложенные в хрущевской речи, быстро получили широкую огласку, потрясли до того казавшийся миру монолитным фронт коммунизма и впервые вызвали отчуждение многочисленных сочувствовавших делу коммунистов в странах Запада, которых до того момента мало беспокоило, что происходит в Советском Союзе.

Вместе с объявлениями о сокращениях в Советском Союзе вооружений речь Хрущева могла ознаменовать создание новой атмосферы в международных отношениях, если бы ее практически сразу не испортили в 1956 году. Суэцкий кризис в Лондоне и Париже восприняли в качестве очередной угрозы; в Москве не собирались рисковать доброжелательностью арабов и поэтому открыто продемонстрировали свою поддержку Египту. Но в том же самом году случились активные антисоветские волнения в Польше и попытка антиреволюционного переворота в Венгрии. Вершители советской политики всегда решительно реагировали на внешние проявления отклонения от генеральной линии или недовольства среди сателлитов СССР. В 1948 году советских специалистов отозвали из Югославии, которую позже исключили из международной коммунистической организации (1947–1956) под названием Коминформ (Информационное бюро коммунистических и рабочих партий). Соглашения Югославии с СССР и другими коммунистическими государствами объявили прекратившими действие. Последовала пятилетка травли политики Иосифа Броз Тито, названной «титоизмом». Только в 1957 году власти СССР и СФРЮ сделали шаги навстречу друг другу, когда в Москве снизошли до Белграда и возобновили помощь Тито в символическом объеме.

Дискредитирующее и оскорбительное для Москвы существование Югославии как социалистического государства вне Варшавского договора, однако, заставило советское руководство тщательнее следить за идеологическими колебаниями в своем восточном лагере. Антисоветские беспорядки в Восточном Берлине в 1953 году точно так же, как волнения в Польше летом 1956 года, показали, что патриотизм, подпаленный экономической неудовлетворенностью, все еще способен послужить противопоставлением коммунизму, причем в самом центре его вотчины. Сходные по сути силы к тому же помогают объяснить, как беспорядки в Будапеште в октябре 1956 года переросли в общенародное движение, из-за которого пришлось вывести советские войска из этого города, а новому венгерскому правительству дать обещание провести свободные выборы и покончить с системой однопартийной власти в стране. Когда то же правительство объявило о своем решении покинуть Варшавский договор, о нейтралитете Венгрии и обратилось в ООН с просьбой поднять на сессии венгерский вопрос, Советская армия вернулась в Будапешт. Тысячи венгров покинули свою страну, а венгерская революция была подавлена. На сессии Генеральной Ассамблеи ООН дважды осудили вмешательство во внутренние дела ВНР, но без особой пользы для Запада.

Данный эпизод послужил ужесточению отношений с обеих сторон. Советскому руководству снова пришлось убедиться в том, насколько мало его любили народы Восточной Европы, и поэтому оно стало еще с большим подозрением прислушиваться к разговорам на Западе об «освобождении» этих народов. Западноевропейские страны снова вспомнили об истинном лице советской власти и начали искать пути консолидации своих разрозненных сил.

В октябре 1957 года с выводом на околоземную орбиту «Спутника-1» открылась эпоха соревнования сверхдержав в космосе, а американцы, уверенные в техническом отставании Советского Союза от США, испытали невероятное потрясение от развенчания собственных заблуждений. Советская внешняя политика в эпоху Хрущева между тем оставалась все той же непримиримой, оперативной и иногда откровенно самонадеянной. Опасаясь восстановления вооруженных сил Западной Германии, советские руководители всячески усиливали своего сателлита в лице Германской Демократической Республики. Предельно наглядные достижения и процветание Западного Берлина, окруженного территорией ГДР, вызывали большое смущение. Внутренние границы этого города, делившие его на западную и восточную зоны, не составляло большого труда пересечь, а благополучие и свобода западного сектора влекли все большее число восточных немцев, прежде всего квалифицированных рабочих, к переходу на запад. В 1958 году власти СССР расторгли договоренности, в соответствии с которыми Берлином управляли на протяжении предыдущих 10 лет, и объявили о намерении передать советский сектор города в распоряжение ГДР в том случае, если не удастся согласовать приемлемые для них договоренности. Пререкания по этому поводу затянулись на два года.

По мере нарастания тупиковой ситуации вокруг Берлина отток беженцев через город на запад резко увеличился. Число восточных немцев, переселившихся на запад за 1959 год, оценивалось в 140 тысяч человек, за 1960-й – в 200 тысяч. Когда за шесть месяцев 1961 года среди восточных немцев насчиталось больше 100 тысяч перебежчиков на Запад, власти ГДР в августе того же года без предварительного предупреждения установили высокую стену (через какое-то время снабженную минно-взрывными устройствами с колючей проволокой), и все ради обособления советского сектора Берлина от западных секторов. Поначалу в отношениях между бывшими союзниками наблюдалось повышение напряженности, но по большому счету Берлинская стена сыграла скорее позитивную роль для успокоения нервов. Ее мрачное присутствие (и время от времени убийства восточных немцев, пытавшихся ее преодолеть) четверть века служило большим подарком организаторам западной пропаганды холодной войны. Власти ГДР все-таки добились безусловного успеха в прекращении бегства своих сограждан, соблазненных лучшей жизнью. Хрущев уверенно выдвигал все более серьезные требования, когда убедился в нежелании администрации США пойти на уступки по правовому статусу Берлина, даже под угрозой войны.

Подобные походные марши зазвучали на следующий год над Кубой, хотя там риск войны выглядел намного реальнее. Европейские союзники США явно не пылали прямой заинтересованностью в кубинских делах, какую они проявляли в возможном изменении условий немецкого урегулирования, и власти Советского Союза тоже не обращали особого внимания на мнение кубинцев. Более того, в условиях фактически откровенной конфронтации супердержав Советскому Союзу пришлось пойти на уступки. Избегая действий или заявлений, грозящих показаться опасно провокационными, и оставляя незатейливый путь для отступления открытым для своего противника тем, что ограничивался самыми насущными требованиями, президент Кеннеди тем не менее не шел ни на какие явные уступки. Хотя в скором времени он распорядился без лишнего шума убрать американские ракеты с территории Турции. Тут же Хрущева заверили, что американцы отказались от какого-либо вторжения на Кубу.

Трудно поверить, что не произошел коренной перелом ситуации. Перед Советским Союзом маячила перспектива ядерной войны как окончательная цена географического расширения холодной войны, и в Москве ее сочли неприемлемой. Установлением прямой телефонной связи между главами двух государств в Москве и Вашингтоне – «горячая линия» – признавалось, что опасность конфликта из-за недоразумения требовала налаживания непосредственной двусторонней связи в обход обычных дипломатических каналов. Новым видом оружия, считавшимся решающим в случае вероятного прямого конфликта между этими двумя супердержавами, были межконтинентальные баллистические ракеты; в конце 1962 года американцы обладали превосходством над СССР в данном оружии в соотношении больше чем шесть к одному. В Советском Союзе занялись восстановлением паритета в количестве носителей ядерного оружия. Выбор свой они сделали в пользу ракет вместо масла, и в очередной раз бремя гонки вооружений легло на советского обывателя.

Между тем обострение ситуации из-за Кубы помогло достигнуть первого соглашения между Великобританией, Соединенными Штатами и Советским Союзом по поводу запрета испытаний ядерного оружия в космосе, в атмосфере или под водой. К разоружению предстоит двигаться еще долгое время без заметного прогресса, но пока удалось добиться первого положительного результата во всех переговорах о судьбе ядерного вооружения.

В 1964 году Хрущева отправили на пенсию. В качестве главы правительства и руководителя правящей партии его личный вклад с 1958 года в советскую историю выглядит всего лишь большой встряской властной вертикали. Она означала десталинизацию, а также огромный провал в аграрной политике и изменение акцентов в построении вооруженных сил (с упором на ракетные войска стратегического назначения, ставшие элитным родом войск). Главной причиной отстранения Хрущева от власти можно считать его собственные инициативы во внешней политике (наряду с провальной кубинской авантюрой). Притом что при попустительстве руководителей вооруженными силами его сместили собственные подчиненные, которых он оскорбил и насторожил, его не расстреляли, не посадили в тюрьму и даже не отослали служить директором электростанции где-нибудь в Монголии. Совершенно очевидно советское руководство приводило к цивилизованному виду свои методы проведения политических изменений. Отличие от прежних времен выглядело поразительным.

В советском обществе после смерти Сталина наступила некоторая передышка. Речь Хрущева на XX съезде КПСС никак нельзя было заболтать, даже притом, что во многом ее цель состояла в том, чтобы отвести критику от тех (как самого Хрущева), кто выступал в роли добросовестных исполнителей указаний Сталина. (Знаменательно, что тело вождя извлекли из Мавзолея Ленина, считавшегося национальной святыней.) Затем наступил период истории СССР, названный «оттепелью». Тогда писателям и художникам разрешили немного больше свободы выражения своего мнения, в то же время руководство страны озаботилось по поводу его восприятия в мире как гонителя евреев. Но все это выглядело личными и внесистемными причудами: либерализация зависела от того, к кому прислушивался в тот момент Хрущев. Более или менее ясным представлялось только то, что после смерти Сталина, особенно на протяжении эпохи правления Хрущева, компартия снова возникла в качестве намного более самостоятельного фактора советской действительности. Авторитарная природа советского политического строя тем не менее казалась неизменной, и на что-то иное тогда рассчитывать не приходилось.

Теперь это может показаться странным, но на какое-то время вошло в моду говорить, что Соединенные Штаты и Советский Союз становились более похожими и что их похожесть означала приемлемость для Запада советской политики, утратившей свой угрожающий характер. Сторонники модной тогда теории конвергенции делали ошибочный акцент на непреложной истине, заключавшейся в том, что Советский Союз располагал развитой экономикой. В 1960-х годах кое-кто из европейцев на левом политическом фланге считал социализм приемлемым путем к модернизации. Но они часто упускали из виду неэффективность и диспропорции советской экономики.

Притом что советская промышленная мощь заключалась в отраслях тяжелой индустрии, потребительский сектор в Советском Союзе по сравнению с американским оставался в запущенном состоянии и выглядел бы еще слабее без дорогостоящей системы дотаций. Сельское хозяйство, когда-то кормившее жителей городов Центральной Европы и заплатившее за индустриализацию, пребывало в затяжном упадке; как это ни парадоксально, правительству Советского Союза приходилось даже закупать американское зерно. Официальной программой Коммунистической партии Советского Союза, одобренной в 1961 году, предполагалось к 1970 году обогнать Соединенные Штаты по объему промышленного производства. Ничего подобного не произошло, зато задачу, поставленную президентом Кеннеди в том же самом году, – доставить человека на Луну американцы успешно выполнили. И все-таки по сравнению с развивающимися странами СССР, несомненно, обладал громадными богатствами. Несмотря на бросающееся в глаза различие между ними с точки зрения обывателя с его представлениями об обществе потребления, народам более бедным США и СССР иногда виделись одинаково состоятельными государствами. Многие советские граждане тоже больше внимания обращали на отличие между их разрушенной и ограбленной страной, какой она выглядела в 1940-х годах, и ее состоянием в годах 1970-х, чем на сравнение с благополучными США.

Различия между двумя этими системами никогда не выглядели односторонними. Советские инвестиции в образование, например, позволяли добиться уровня грамоты народа не ниже, а даже выше, чем наблюдался среди американцев. Такого рода сравнения, легко подпадавшие под категорию перехода количества в качество, тем не менее не влияли на основной для Запада показатель ВВП на душу населения, который в Советском Союзе в 1970-х годах оценивался гораздо ниже ВВП на душу населения в Соединенных Штатах. Если всем гражданам СССР в 1956 году наконец-то предоставили право на государственную пенсию по старости (почти на полвека позже британцев), им по-прежнему приходилось удовлетворяться медицинским обслуживанием, все безнадежнее отстававшим от медицинских услуг, доступных на Западе. Советскому народу досталось историческое наследие отсталости и разрухи, от которого он последовательно избавлялся; только в 1952 году реальная заработная плата в СССР вернулась к уровню 1928 года. Теория конвергенции всегда выглядела рассчитанной на неисправимых оптимистов и упрощенцев.

Тем не менее к 1970 году СССР располагал научной и промышленной базой, по своим масштабам и достижениям способной вызвать зависть в Соединенных Штатах. Наглядное воплощение научно-техническая мощь СССР получила в космических достижениях, служивших неистощимым источником гордости советского гражданина за свою Родину. К 1980 году в околоземном пространстве накопилось столько рукотворных объектов от действующих и отработавших свое спутников до всякого космического мусора, что как-то уже подзабылись былые восторги от вывода на орбиту первых советских спутников 20 лет назад. Хотя американцы со своими космическими достижениями не заставили себя долго ждать, советские ученые все равно сохранили в данной сфере положение первопроходцев. Сообщения о покорении космоса подпитывали патриотическое воображение и вознаграждали долготерпение в условиях относительно скудной повседневной жизни в СССР. Не требует пространных рассуждений тот факт, что для многих советских граждан космические достижения их страны служили оправданием случившейся у них революции; они считали, что общественно-политическое устройство СССР обеспечило советскому народу условия для выполнения задач, непосильных народам остальных стран. Матушка Россия наконец модернизировалась.

Означало ли это, что советский народ в некотором смысле становился довольной всем нацией с руководителями более уверенными и с меньшей подозрительностью относящимися к внешнему миру, а также склонными к умиротворению участников международных отношений, – тема совершенно другого разговора. По советскому отношению к китайскому возрождению такого вроде бы не скажешь; пошли разговоры о превентивном ядерном ударе СССР по КНР (пусть даже в ответ на серьезные китайские провокации). К тому же к 1970 году в советском обществе начинали появляться новые признаки внутреннего неблагополучия. Инакомыслие и несогласие с советским строем, особенно с запретом на свободомыслие, впервые стали очевидными в 1960-х годах. Добавим симптомы антиобщественного поведения в форме получивших широкое распространение мздоимства и пьянства. Но оба этих недуга в большей или меньшей степени имелись во всех крупных странах мира. Не настолько очевидным, но очень важным по большому счету фактом следует назвать то, что в 1970-х годах люди, для которых русский язык был родной, перестали быть большинством страны. Между тем советский режим оставался таким, где пределы свободы и фундаментальные привилегии индивидуума определялись на практике механизмом административных решений и политических тюрем. Различие между жизнью в Советском Союзе и США (или любой западноевропейской страной) все еще можно было определить с помощью таких критериев, как огромные расходы советских властей на глушение широковещательных радиостанций потенциального противника.

По вполне понятным причинам изменения в США фиксировались легче, чем перемены в СССР, но не всегда легко оценивались базисные факторы. В примитивном наращивании американской мощи никто не сомневался, как и в ее важности для мира. В середине 1950-х годов на Соединенные Штаты приходилось около 6 процентов населения планеты и больше половины объема выпуска промышленных товаров; к 2000 году экономика одной только Калифорнии займет пятое место в мире по величине. В 1968 году численность американского народонаселения преодолела порог в 200 миллионов человек (в 1900 году американцев насчитывалось 76 миллионов человек), и только каждый двадцатый из них не относился к коренным гражданам США (хотя на протяжении 10 лет власти в Вашингтоне будет преследовать беспокойство по поводу огромной массы испаноязычных переселенцев из Мексики и бассейна Карибского моря). Число новорожденных после 1960 года ушло вверх, тогда как уровень рождаемости понизился; в этом отношении США числились единственным в своем роде государством. Больше, чем когда-либо, американцев с 1900 года поселилось в городах или их окрестностях, поэтому вероятность того, что кто-то умрет от злокачественного новообразования, утроилась; как ни парадоксально, политики увидели в этом верный признак улучшения здравоохранения, специалисты в области которого научились распознавать новые заболевания.

Основу американской промышленной структуры в 1970 году составляли очень крупные корпорации, и в распоряжении некоторых из них уже находились ресурсы и богатства большие, чем даже в относительно крупных странах. При таком определяющем весе этих гигантов в экономике США часто возникало беспокойство по поводу соблюдения интересов общества и потребителя. Зато не оставалось ни малейших сомнений относительно способности экономики США производить богатство и власть. И даже еще предстояло доказать, что американская экономика способна давать все, что от нее может потребоваться; промышленная мощь США служила великой константой послевоенного мира, и от нее зависел огромный военный потенциал, на который неизменно опирались американские дипломаты при проведении внешней политики своей администрации.

В 1950-х годах свою роль все еще играла политическая мифология. Администрация при втором сроке президента Трумэна и обоих сроках президента Эйзенхауэра отличилась шумными дебатами и многочисленными боями с тенью по поводу опасности государственного вмешательства в экономику. Вся возня тогда прошла мимо цели. С 1945 года и позже федеральное правительство повышало свою роль в качестве главного клиента американской экономики. Государственные расходы всегда служили основным экономическим стимулятором, и их увеличение составляло цель сотен заинтересованных групп и тысяч капиталистов; в этой связи все крутилось вокруг надежды на уравновешенный бюджет и дешевую, деловитую администрацию США. Более того, США являлись демократией; при всей риторике и схоластических возражениях по этому поводу, постепенно приближалась эпоха государства всеобщего благоденствия, потому что избиратели его хотели. Жизнь сама последовательно опровергала старинный идеал тотально свободного предпринимательства, не ограниченного и не контролируемого государством. Она же помогла продлить существование демократической коалиции. Республиканские президенты, избиравшиеся в 1952 и 1968 годах, каждый раз набирали очки за счет усталости народа от войны; но ни в том ни в другом случае никто не смог убедить американцев избрать в конгресс республиканское большинство. Вместе с тем признаки напряжения просматривались в рядах демократического блока еще до 1960 года (Эйзенхауэр пользовался симпатией многих избирателей южных штатов), и к 1970 году под республиканским знаменем появилось нечто немного большее, чем национальная Консервативная партия, так как некоторая часть южан, сочувствовавших темнокожим американцам, обиделась на законодательные инициативы демократов. Созданный еще в годы Гражданской войны поддерживавший во время выборов Демократическую партию «твердокаменный Юг» как политическое явление прекратил свое существование.

Американские президенты иногда могли менять акценты. Годы правления Эйзенхауэра оставили впечатление того, что во внутренней истории США при нем случилось мало выдающегося; вмешиваться во внутреннюю политику ему не стоило – так он видел свою задачу президента. В известной мере и по этой причине тоже в 1960 году, после избрания с небольшим перевесом голосов, к власти пришел Джон Кеннеди – новый человек, причем весьма молодой, принеся ощущение разительных перемен. Дезориентировало народ то, что слишком многое намечалось сделать в короткий период времени. Задним числом можно согласиться с тем, что во внешней и внутренней политике одновременно восемь лет правления демократов, возобновленного в 1961 году, принесли большие изменения в жизни народа США, хотя и не по точному замыслу Дж. Кеннеди или его вице-президента Линдона Джонсона, когда они вступили в должность.

Одна сложная тема, обострившаяся еще в 1960 году, тогда называлась «негритянским вопросом». Спустя столетие после предоставления американцам африканского происхождения свободы судьбой им, как правило, предназначалось нищенское существование, причем все чаще на государственное пособие, на положении безработного, причем занятые негры получали работу, которую престижной никак не назовешь, жилье им доставалось более скромное, и здоровьем они не отличались по сравнению с белыми американцами. И еще через 40 лет такое положение негров изменилось незначительно. В 1950—1960-х годах тем не менее появилась надежда на улучшение их жизни. Положение негров в американском обществе как-то вдруг стало казаться больше нетерпимым и приобрело острое политическое звучание в силу трех новых аргументов. Первый заключался в переселении негров в другие места, из-за чего проблема американского Юга выросла до общенационального масштаба. Между 1940 и 1960 годами в результате такого переселения негритянское население северных штатов увеличилось в три раза, причем приток сюда переселенцев не прекращался до 1990-х годов. Нью-Йорк превратился в штат с самым многочисленным негритянским населением США.

Коренные жители новых мест не только заметили негров, но и на себе почувствовали их присутствие. Оказалось, что их проблема заключается не только в реализации законных прав. Она оказалась гораздо сложнее и к тому же включала поражение негров в экономической и культурной свободе. Второй аргумент, из-за которого негритянский вопрос проталкивался на уровень национального звучания, поступал из-за пределов США. Многие новые государства, превращавшиеся в большинство членов ООН, были населены народом иной, не европейской расы. Делегация США в ООН попала в большой конфуз, ловко использованный специалистами коммунистической пропаганды, из-за откровенного противоречия в проведении политики на международной арене, где пропагандировались идеи равноправия, и внутри своей страны, где темнокожее население влачило жалкое существование. Наконец, вспомним действия американцев африканского происхождения, выдвинувших собственных предводителей, кое-кто из которых вдохновлялся гандистскими принципами пассивного сопротивления притеснению. И они переиграли белых политиков. В итоге правовое и политическое положение темнокожих американцев радикально изменилось к лучшему. Однако по ходу дела так и не удалось избавить чернокожих американцев от озлобления и негодования, а в некоторых районах их недовольство только обострилось.

Первой и наиболее успешной фазой кампании за равный статус для негров считается борьба за «гражданские права», из которых самыми важными назывались беспрепятственное волеизъявление в ходе голосования (всегда формально существовавшее, но в южных штатах на самом деле недоступное) и равенство в остальных сферах, таких как посещение общественных заведений и обучение. Этот успех материализовался в решениях Верховного суда США в 1954 и 1955 годах. Весь процесс, таким образом, начался не с законодательства, а с судебного толкования дела. В первых наиболее важных решениях суда провозглашалось, что сегрегация по расовому признаку внутри системы государственного обучения противоречит положениям американской конституции и что там, где она существовала, с ней следует покончить в течение разумного срока. Такое решение вошло в противоречие со сложившейся во многих южных штатах социальной системой, но к 1963 году во всех штатах появились государственные школы, которые белые и негры посещали на равных правах, хотя сохранялись еще школы исключительно для белых и для негров.

До окончания 1961 года законодательного оформления негритянского равенства на самом деле не требовалось. С началом удавшейся кампании «сидячих демонстраций протеста», устроенных предводителями негритянского движения (которое само по себе увенчалось многочисленными заметными местными победами), Кеннеди приступил к реализации программы, которой предусматривалось нечто большее, чем предоставление избирательного права. Он решил покончить с сегрегацией и неравенством во всевозможных его проявлениях. Это дело предстоит продолжить преемнику Кеннеди. Симптомами глубоких проблем внутри американского общества служили нищета, убогие условия жизни и дурное образование в захудалых городских районах. И признаки неравенства выглядели тем более досадными на фоне растущего достатка благополучной части американцев. Руководство администрации Кеннеди обратилось к американцам с призывом заняться ликвидацией этих недостатков как одной из задач программы под названием «Новые рубежи».

Еще большее внимание законодательному оформлению перемен уделил Линдон Джонсон, унаследовавший президентское кресло после убийства Кеннеди в ноябре 1963 года. К несчастью, глубочайшие корни проблемы американских негров оказались уходящими за пределы досягаемости права, то есть в районы, названные гетто, крупных американских городов. Взглянем на дело с точки зрения удаленной перспективы. В 1965 году (100 лет после законодательного оформления предоставления свободы неграм на всем протяжении территории США) численность участников жесточайшей вспышки беспорядков в негритянском районе Лос-Анджелеса в самый их разгар оценивалась в 75 тысяч человек. Подобные беспорядки произошли и в некоторых других городах США, хотя в более скромном масштабе. Через 25 лет условия существования в Уоттсе (где случилась вспышка беспорядков с участием жителей Лос-Анджелеса) только ухудшились. Главная проблема чернокожих американцев заключалась (по общему признанию) в отсутствии экономической перспективы и к тому же возможности для ее решения. Она не только осталась неразрешенной, но к тому же еще дальше ушла от какого бы то ни было решения. Эта проблема усугублялась высокой преступностью в негритянских общинах, пренебрежением к здоровью, прочности семейных уз. На городские районы, населенные чернокожими, теперь практически не распространялась государственная власть, и там не поддерживался положенный правопорядок. В культуре и политике белой Америки черные определенно создали атмосферу практически невротической одержимости по поводу цвета кожи и расовых проблем.

При собственном неблагоприятном опыте работы в южных штатах президент Джонсон выглядел убежденным и убедительным проповедником «Великого общества», в котором он видел будущее Америки, и мог выполнить обещание справиться с экономической негритянской проблемой, если бы дожил до того момента. Считавшийся потенциально одним из великих президентов-реформаторов Джонсон тем не менее потерпел трагическую неудачу, невзирая на все его высокие устремления, богатый политический опыт и сноровку. О его созидательной и преобразовательной работе скоро все забыли (и, надо честно признать, отказались), когда его президентское правление омрачилось вьетнамской войной, имевшей достаточно катастрофические последствия и еще до окончания названной Сицилийской экспедицией на американский манер.

Американская политика в Юго-Восточной Азии при Эйзенхауэре строилась на убеждении в том, что марионеточный Южный Вьетнам представлял важность для спокойствия в регионе и что его следовало сохранить в лагере Запада на тот случай, если остальным странам ЮВА, а также далеким Индии с Австралией вдруг будет угрожать смена режима. Итак, США превратились в покровителя консервативных властей ряда стран Индокитая. Президент Кеннеди не сомневался в таком воззрении и одобрил предоставление американской военной помощи в виде «военных советников». На момент его убийства в Южном Вьетнаме их насчитывалось 23 тысячи человек, и многие из них на самом деле принимали участие в военных действиях. Президент Джонсон продолжил движение по уже выбранному до него курсу, полагая, что обещания зарубежным странам следует выполнять в назидание остальным союзникам. Но сменявшие друг друга правительства в Сайгоне состояли из людей, не заслуживающих доверия. В начале 1965 года Джонсона предупредили об опасности того, что власть в Южном Вьетнаме может рухнуть; он обладал полномочиями на применение военной силы (предоставленными ему благодаря тонким политическим уловкам конгресса после нападений моряков Северного Вьетнама на американские суда в предыдущем году), и начались воздушные налеты американской авиации на объекты в Северном Вьетнаме. Чуть позже в Южный Вьетнам прибыли первые официальные американские боевые подразделения. Американское участие в войне очень скоро вышло из-под контроля администрации США. В 1968 году во Вьетнаме находилось больше полумиллиона американских военнослужащих; к Рождеству того года американцы сбросили на Северный Вьетнам бомб больше, чем упало на Германию и Японию, вместе взятые, за всю Вторую мировую войну.

Результат вьетнамского предприятия с политической точки зрения выглядел для Вашингтона катастрофическим. Джонсону доставляло наименьшие заботы то, что американский платежный баланс рухнул из-за огромной стоимости вьетнамской войны, на которую ушли деньги, предельно необходимые на финансирование проектов реформы у него на родине. Куда страшнее выглядели массовые мероприятия протеста, поднявшиеся из-за нарастания людских потерь и провала всех попыток переговоров. Молодежь из богатых семей (среди них оказался будущий президент США) старалось избежать мобилизации в армию, а американцы попроще уныло обсуждали, сидя по домам у телевизионных приемников, во что им обходится война, коснувшаяся их мирной жизни как ни один другой военный конфликт на планете. Озлобление американского народа нарастало, а с ним тревога умеренной части населения Америки. Они видели небольшое утешение в том, что затраты СССР на поставку оружия Северному Вьетнаму тоже представлялись весьма обременительными.

Внутренняя междоусобица вокруг Вьетнама не ограничивалась одной только агитацией молодых людей, бунтующих в знак протеста и недоверия своему правительству, или идеализмом консерваторов, оскорбленных ритуальными осквернениями согражданами святынь патриотизма и их отказом от военной службы. Вьетнамская война меняла взгляды многих американцев на внешний мир. В Юго-Восточной Азии у американцев наконец-то родилось понимание того, что даже Соединенным Штатам не дано каждый раз получать желаемый результат, тем более разумной ценой. В конце 1960-х годов развеялась иллюзия того, что американская власть не имеет границ и одолеть ее не может никто. Американцы смотрели на послевоенный мир через призму именно такой иллюзии. Силой их страны, как они считали, в конечном счете решался исход двух мировых войн. Кроме периода этих войн, были полтора века фактически непрерывной и беспрепятственной континентальной экспансии, отгороженной от европейского вмешательства, укрепления для всех зримой гегемонии в Западном полушарии. В американской истории не встречалось ничего такого, что имело бы совершенно катастрофические или непоправимые последствия, едва вспоминалось что-то, в итоге выглядевшее полным провалом, и нечто такое, из-за чего подавляющее большинство американцев чувствовало бы свою вину. На таком историческом фоне выглядело вполне естественным возникновение легкомысленного предположения о безграничности американских возможностей. Сытость и благополучие помогли перенести иллюзию всесилия на иноземные проблемы. Американцы просто упустили из виду особые условия, в которых долгое время выращивались всходы их успеха.

Осознание своего места в мире начало приходить в 1950-х годах, когда многие американцы не смогли смириться с меньшей, чем они рассчитывали, победой на Корейском полуострове. Затем были два десятилетия вызывающих разочарование отношений со странами, часто не располагавшими и десятой долей мощи Соединенных Штатов Америки, зато умудрявшимися откровенно им мешать. Наконец разразилась вьетнамская катастрофа, и тут со всей наглядностью предстали пределы мощи США и многие увидели, чего она на самом деле стоит. В марте 1968 года сила поднимающейся оппозиции войне со всей очевидностью проявилась на предварительных президентских выборах.

Джонсон уже склонялся к выводу о том, что Соединенным Штатам не удастся победить в войне с вьетнамцами. Он приготовился к прекращению бомбардировок и обратился к властям Северного Вьетнама с предложением возобновить переговоры. Мало того, он объявил о своем отказе в 1968 году баллотироваться на очередной президентский срок. Точно так же, как потери американцев в корейской войне принесли Эйзенхауэру победу на выборах 1952 года, потери во Вьетнаме на поле боя и дома, на родине, помогли (при наличии третьего кандидата) в 1968 году прийти к власти очередному президенту-республиканцу (спустя всего лишь четыре года после того, как Джонсон собрал громадное демократическое большинство) и переизбрать его в 1972-м. Вьетнам был не единственным фактором, а одним из самых важных из них в окончательном смещении старой демократической коалиции.

Новый президент США Ричард Никсон начал вывод американских сухопутных войск из Вьетнама вскоре после его приведения к присяге, но процесс установления мира занял три года. В 1970 году между Северным Вьетнамом и Соединенными Штатами начались тайные переговоры. Вывод сухопутных войск США продолжился, но при этом возобновились усиленные бомбардировки американцами севера полуострова с заходами на территорию Камбоджи. Дипломатические маневры шли извилистым и трудным путем. В Вашингтоне отказывались от того факта, что они предают своего союзника, хотя на самом деле к тому все шло, и представители Северного Вьетнама не принимали условий, лишавших их возможности тревожить южновьетнамский режим через собственных сторонников на юге. В условиях серьезных протестов со стороны общественности в США в конце 1972 года бомбардировки Вьетнама на короткое время возобновлялись, но в последний раз. В скором времени, 27 января 1973 года, в Париже получилось подписать соглашение о прекращении огня. Во вьетнамской военной авантюре США потеряли огромные суммы денег и 58 тысяч американцев убитыми. Американский престиж понес громадный ущерб, американская дипломатия утратила свое влияние, внутренняя политика находилась в удручающем состоянии, а реформа просто провалилась. К достижениям оставалось отнести временное сохранение слабого правящего режима Южного Вьетнама, обремененного тяжкими внутренними проблемами, выжить при которых было едва ли возможно, в то время как народам Индокитая война принесла ужасные разрушения, а также гибель 3 миллионов человек. Некоторым возмещением всех понесенных потерь можно назвать лишение американцев их иллюзии собственного всемогущества.

Высвобождение США из болота вьетнамской войны причисляется к настоящим достижениям, и президенту Никсону заслуженно достались лавры выдающегося политического деятеля. Завершение такого невыгодного предприятия сопровождалось новыми показателями признания им того, насколько мир изменился после кубинского тупика. Самым поразительным изменением выглядела новая политика общепринятых и прямых американских дипломатических отношений с коммунистическим Китаем. Их кульминация пришлась на 1978 год, но два предыдущих важнейших события случились еще до заключения вьетнамского мира. В октябре 1971 года на сессии Генеральной Ассамблеи ООН признали Китайскую Народную Республику единственным законным представителем Китая в Организации Объединенных Наций и исключили из нее официального представителя Тайваня. Такого результата в Соединенных Штатах не ждали до самого проведения решающего голосования. В феврале следующего года состоялся визит Никсона в КНР, причем это был первый за все время визит американского президента в страну материковой Азии. Его он описал как попытку навести мост «длиной 16 тысяч миль через 22 года враждебности».

Когда Никсон, посетив Пекин, в мае 1972 года отправился в Москву (тоже в качестве первого американского президента, посетившего СССР) и когда после этого удалось заключить предварительное соглашение по ограничению вооружений, тоже первое в своем роде, возникло ощущение очередного важного изменения в мировой дипломатии. Абсолютная, полярная примитивность холодной войны уходила в прошлое, притом что будущее еще просматривалось смутно. Урегулирование ситуации во Вьетнаме не заставило себя долго ждать, и оно тоже не могло остаться в стороне от наметившейся тогда тенденции; Москву и Пекин перемирие в этой стране должно было устроить в равной степени. Отношение руководства Китая к вьетнамской борьбе выглядело совсем не однозначным. Оно осложнялось потенциальной опасностью со стороны СССР, использованием Соединенными Штатами их мощи где-то еще в Азии, например на Тайване и в Японии, а также старинными воспоминаниями о силе вьетнамского национализма; союзники-коммунисты Индокитая всегда восхищались этим национализмом, но никогда полностью не доверяли вьетнамцам. Считавшиеся китайцами «младшими братьями» по коммунистическому движению вьетнамцы прекрасно помнили богатую и поучительную историю борьбы против китайского, а также французского империализма. Сразу после ухода американских войск из Вьетнама характер борьбы, продолжившейся в этой стране, все больше приобретал вид гражданской войны за право управления воссоединенным государством.

Северные вьетнамцы и их южные соратники затягивать с этим долго не стали. Какое-то время в вашингтонской администрации притворялись, будто ничего страшного не замечают; слишком уж большое облегчение ощущалось у американцев по поводу избавления от мук совести, чтобы высказывать придирки из-за нарушения условий мирного договора, благодаря которому американцам удалось выбраться из трясины войны. Из-за политического скандала в 1974 году Никсону пришлось подать в отставку, его преемника встретили в конгрессе с большим недоверием, когда речь зашла об опасных заокеанских предприятиях и его подходах к их предотвращению. Никакой попытки навязывания мирных условий 1972 года ради предотвращения свержения режима в Южном Вьетнаме американцы предпринимать не стали. В начале 1975 года американская помощь Сайгону прекратилась. Правительство, утратившее фактически все остальные территории, сохраняло свою власть в едва удерживаемой столице и долине нижнего течения Меконга с помощью потерпевшей поражение и деморализованной армии. Тем временем вооруженные отряды камбоджийских коммунистов свергали еще один режим, когда-то поддержанный Вашингтоном. Конгресс США отказал своим марионеткам в новой военной и финансовой помощи. Повторялся вариант с Китаем 1948 года; американцы сокращали свои убытки за счет тех, кто на них полагался (хотя 117 тысяч вьетнамцев покинули свою страну вместе с американцами), и в апреле 1975 года армия Северного Вьетнама вошла в Сайгон.

Такого рода исход выглядел предельно нелепым. Американцы ввязались во вьетнамскую войну прежде всего ради сдерживания китайского коммунизма, а теперь сближение с теми же китайскими коммунистами обеспечило им возможность из нее выпутаться. В самих Соединенных Штатах все больше возвышавшие голос представители правого политического крыла утверждали, будто не военные потерпели поражение, своему позору они обязаны бесхребетным политиканам, активистам антивоенного движения и социалистам-радикалам внутри страны. Весь конец 1970-х годов поражение во Вьетнаме вносило свой вклад в переоценку американцами собственных ценностей с точки зрения их предназначения в мире, и тогда на какое-то время у них отпало желание на вооруженное вмешательство где бы то ни было на территории бывших колоний. И прежде всего у них стало зарождаться сомнение относительно возможности разрядки напряженности в отношениях с Советским Союзом, который в Вашингтоне считали главным соперником на международной арене.

По мере приближения 1980 года многими американцами овладели смущение и смятение; уровень национального морального духа резко снизился. Поражение во вьетнамской войне оставило глубокие психические травмы, а также способствовало появлению в США антипода культуры, что большинство американцев сочло пугающим. В 1960-х годах впервые обратили на себя голоса тех, кто поднимал тревогу по поводу угрозы деятельности человека окружающей среде; 1970-е годы принесли нефтяной кризис и новое ощущение уязвимости как раз в тот момент, когда впервые ближневосточный союзник Америки в лице Израиля предстал не совсем защищенным перед своими врагами. Позор и реальная угроза импичмента президенту Никсону после скандального злоупотребления исполнительной властью подорвали уверенность в национальных государственных атрибутах. За границей поведение остальных союзников (взволнованных американскими неурядицами) казалось менее предсказуемым, чем было раньше. Впервые к тому же неувядаемая вера американцев в предназначение их страны как образца для человечества была грубо поругана большой частью исламского мира.

В сложившейся ситуации на самом деле стало трудно разбираться. Система американской демократии стояла внешне непоколебимо и не шла ни на какие компромиссы, даже если не могла до конца справиться с проблемами. Поразительно, но экономика США оказалась в состоянии на протяжении многих лет обеспечивать ресурсами чрезвычайно обременительную войну, программу освоения космического пространства с высадкой астронавтов на поверхность Луны и многочисленные гарнизоны по всему миру. При этом и без того тяжелое положение темнокожего американца продолжало ухудшаться, и некоторые крупнейшие города страны поразил коммунальный упадок. Меньшую часть американцев тем не менее эти факты беспокоили не так сильно, как воображаемое отставание их страны в ракетно-ядерной мощи от Советского Союза (этому отставанию предстояло стать темой на президентских выборах 1980 года). Президенту Джеральду Форду (пришедшему к власти в 1974 году после отставки его предшественника) пришлось столкнуться с нежеланием конгресса мириться с продолжением помощи американским союзникам в Индокитае. После краха проамериканского режима в Камбодже, а вслед за ним и в Южном Вьетнаме многие задались вопросом о том, насколько далеко возможно отступление Американской державы на международной арене. Если американцы отказываются воевать за Индокитай, станут ли они на защиту, скажем, Таиланда? Еще большую тревогу вызывала их готовность вступить в сражение за Израиль или даже Берлин. Существовали серьезные основания полагать, что американские настроения обреченности и уныния когда-то пройдут, но до той поры их союзники, в том числе в Европе, чувствовали себя очень неловко.

Холодная война зародилась в Европе, и там же на протяжении долгого времени находился ее главный театр действий. Но задолго до 1970 года существовали признаки того, что пагубные упрощения, формально воплощенные в НАТО и (еще более основательно) в Варшавском договоре, нельзя было считать исчерпывающими факторами, определяющими контуры европейской истории. Вразрез с надежной обособленностью Советской державы от внешних побуждений к переменам и ее административно-командной экономикой в странах восточного блока просматривались признаки раскола. Страсть, с какой руководство Албании, пусть даже самой крошечной из них, осуждало политику Советского Союза и восхваляло Китай, когда в 1960-х годах между правящими партиями этих гигантов возникли непреодолимые противоречия, в Москве пришлось стерпеть; Албания не имела общей границы ни с одной из стран Варшавского договора, и ввести Красную армию на албанскую территорию представлялось невозможным. Всех немало удивило, когда власти Румынии при китайской поддержке успешно оспорили руководство своей экономикой из СЭВа (Совета экономической взаимопомощи), отстояв национальное право на развитие в своих собственных интересах. Они даже заняли невнятно нейтралистскую позицию по вопросам внешней политики (оставаясь участником Варшавского договора), и произошло это все достаточно странно при правителе, навязавшем своим соотечественникам один из наиболее жестких диктаторских режимов в Восточной Европе. Но у Румынии не было общей сухопутной границы ни с одной страной – членом НАТО, зато 800 километров с СССР; румынскую своенравность можно было терпеть, так как в случае необходимости не составило бы труда ее обуздать.

Четкие пределы нарушения старого монолитного единства лагеря коммунизма обнаружились в 1968 году, когда руководство Чехословакии приступило к либерализации своей внутренней структуры и развитию торговых отношений с Западной Германией. В Москве такого самоуправства терпеть не собирались. После ряда попыток заставить власти Чехословакии повиноваться в эту страну в августе ввели войска Варшавского договора. Чтобы избежать повторения венгерских событий 1956 года, чешское правительство отказалось от сопротивления, и мимолетная попытка демонстрации примера «социализма с человеческим лицом», как один чешский политик назвал происходящее, окончилась ничем.

Как бы то ни было, но напряженность в китайско-советских отношениях наложилась на шатания в восточном блоке (и, возможно, неловкость Соединенных Штатов в отношениях с латиноамериканскими странами), дав тем самым основания для предположений о том, что мир в целом уходил от биполярности к «полицентризму», как назвал его один итальянский коммунист. Овобождение от влияния холодной войны представляло на самом деле поразительный процесс. Тем временем в Западной Европе происходили новые усложняющие дело события. К 1980 году всем стало ясно, что одну из исторических ролей ее народы доиграли до конца, так как к тому времени они больше не правили большей частью суши в мире, как это делали их предки 500 лет назад. С тех пор произошли огромные преобразования и закончились необратимые процессы. Притом что имперское прошлое Европы было не вернуть, полным ходом шел поиск ее новой роли. В Западной Европе стали возникать первые, робкие признаки того, что хватка национализма, в которой он держал человеческий потенциал ради крупномасштабной организации, могла ослабляться в том самом месте, где этот национализм народился.

Наследие общего европейского опыта энтузиасты своего дела проследили в обратном ходе истории до Каролингов, но на роль начальной точки подходил 1945 год. С этого момента будущее континента больше 40 лет по большому счету определялось исходом той войны и советской политикой. Вероятность очередной большой гражданской войны на Западе под предлогом решения немецкого вопроса казалась делом далеким из-за поражения Германии, и ее раздел избавил европейцев от немецкой проблемы и тем самым унимал опасения народа Франции. Тогдашняя советская политика дала странам Запада множество новых оснований для более тесного сотрудничества; события в Восточной Европе с конца 1940-х годов стали для них предупреждением о том, что может случиться, если американцы когда-нибудь уйдут домой, а они останутся без поддержки и разобщенными. План Маршалла и НАТО оказались теми первыми двумя из многих важных шагов к интеграции новой Европы.

У этой интеграции насчитывалось несколько источников. Внедрение плана Маршалла сопровождалось учреждением Организации (сначала 16 стран, но позже больше) европейского экономического сотрудничества в 1948 году, но в следующем году, спустя месяц после подписания соглашения о создании НАТО, началось формирование первых политических органов под эгидой нового Совета Европы, представляющих 10 различных европейских государств. Однако формирование экономических ведомств, необходимых для процесса интеграции, шло все-таки быстрее. В 1948 году уже существовали таможенные союзы между странами Бенилюкса (Бельгия, Нидерланды и Люксембург) и (в несколько иной форме) между Францией и Италией. Наконец, самый важный из первых шагов к большей интеграции удалось сделать по инициативе французов, предложивших Европейское объединение угля и стали. Его официально признали существующим в 1952 году, и в нем объединились Франция, Италия, страны Бенилюкса и, главное, Западная Германия. Это объединение позволило омолодить промышленный центр Западной Европы и сделать главный шаг к присоединению Западной Германии к новой международной структуре. Посредством экономического перестроения появились средства для сдерживания с одновременным восстановлением Западной Германии, мощь которой, как это стали осознавать практически все, потребовалась Западной Европе, панически страшившейся Советской сухопутной державы. Под влиянием событий в Корее в американских официальных кругах (к ужасу некоторых европейцев) с начала 1950-х годов быстро созревало ощущение необходимости воссоздания вооруженных сил Германии.

Нашлись и дополнительные факты, способствовавшие облегчению пути к сооружению наднациональной организации в Европе. Период политической слабости, симптомами которой были их собственные коммунистические партии, закончился и во Франции, и в Италии, главным образом благодаря восстановлению их экономики. Коммунисты прекратили играть какую-либо роль в своих правительствах уже в 1947 году, и опасность того, что французскую и итальянскую демократию могла ждать судьба народовластия в Чехословакии, исчезла к 1950 году. Антикоммунистические настроения укреплялись в партиях, объединяющиеся силы которых представляли либо римско-католические политики, либо социал-демократы, прекрасно знавшие о доле, доставшейся их товарищам в Восточной Европе. Вообще говоря, эти изменения означали, что западноевропейские правительства умеренного толка на всем протяжении 1950-х годов в практических вопросах преследовали сходные цели восстановления экономики, предоставления социального обеспечения и западноевропейской интеграции.

Появилось еще несколько учреждений. В 1952 году в Европейском оборонительном сообществе оформили военный статус Западной Германии. Позже его предстояло поменять на членство Германии в НАТО, но главным импульсом к укреплению европейского единства, как и прежде, оставались экономические соображения. Решающий шаг пришелся на 1957 год: Европейское экономическое сообщество (ЕЭС) образовалось, когда представители Франции, Западной Германии, Бельгии, Нидерландов, Люксембурга и Италии съехались для подписания Римского договора. Наряду с созданием общего рынка, охватывающего его участников, в пределах которого снимались любые барьеры для свободного перемещения товаров, услуг и трудовых ресурсов, назначались общие тарифы, условиями этого договора к тому же предусматривались полномочия для принятия решения, создавался управленческий аппарат и Европейский парламент. Кое-кто заговорил о воссоздании наследия Карла Великого. Общий рынок подстегнул власти стран, не присоединившихся к ЕЭС, на создание два с половиной года спустя своей собственной, менее обременительной и более ограниченной Европейской ассоциации свободной торговли (ЕАСТ). К 1986 году к шести странам изначального ЕЭС (к тому времени аббревиатура сократилась до EC – слово «экономическое» упразднили) прибавилось еще шесть, в то время как в Европейской ассоциации свободной торговли осталось только четыре страны. Прошло еще пять лет, и остатки Европейской ассоциации свободной торговли вполне естественно влились в EC.

Медленное, но при этом ускоряющееся движение Западной Европы к самой малости политического единства служило показателем уверенности в правоте своего дела тех, кто пришел к выводу о том, что вооруженное противостояние больше не может выступать приемлемой альтернативой сотрудничеству и переговорам между странами. Трагедия состояла в том, что признававшее все эти аргументы британское правительство далеко не сразу ухватилось за шанс участия в данном процессе через его правовое оформление; позже ему пришлось дважды получать отказ на запрос о вступлении в ЕЭС. Между тем общие интересы Сообщества последовательно укреплялись через проведение Единой сельскохозяйственной политики Европейского союза, которая представляла собой по сути откровенный подкуп фермеров и крестьян, составлявших мощный отряд немецких и французских избирателей, а позже еще и стран победнее, присоединившихся к ЕС.

На протяжении долгого времени решительное сопротивление дальнейшей интеграции на политическом уровне в противоположность уровню экономическому оказывало руководство Франции. Такой настрой предельно четко сформулировал генерал де Голль, возвратившийся в политику в 1958 году, чтобы стать президентом, когда Четвертой Французской республике грозило сползание в гражданскую войну из-за Алжира. Его первейшая задача состояла в том, чтобы преодолеть все политические пороги и провести важные конституционные реформы, в результате которых появилась Пятая республика. Его заслуги перед народом Франции в то время оцениваются ничуть не ниже его карьерных достижений в годы войны, ведь он в 1961 году освободил свою родину от всех обязательств перед Алжиром. Алжирские легионы вернулись домой, кое-кто из них в дурном настроении. Тем самым он освободил одновременно себя и свое государство от более энергичной роли на международных подмостках, притом роли далеко не положительного героя.

Воззрения де Голля на европейскую консолидацию ограничивались сотрудничеством между независимыми национальными государствами; в ЕЭС он видел прежде всего организацию, через которую собирался отстаивать экономические интересы своей страны. Он подготовился к тому, чтобы любой ценой приспособить новую организацию под собственные цели. В этом плане он дважды вполне успешно налагал запрет на заявку британцев, стремившихся присоединиться к странам ЕЭС. Из своего военного опыта де Голль вынес глубокое недоверие к «англосаксам» и убеждение, вполне обоснованное, в том, что британцы все еще страстно мечтали об интеграции с атлантическим сообществом во главе с США, а не с континентальной Европой. В 1964 году он разозлил американцев тем, что обменялся дипломатическими представителями с коммунистическим Китаем. Он настоял на продолжении собственной программы Франции по разработке ядерного оружия, отказавшись от американского покровительства, означавшего зависимость Парижа от Вашингтона. Наконец, изрядно потрепав нервы союзникам, он вывел Францию из состава НАТО. Такой шаг можно было рассматривать как внедрение в западный блок «полицентризма». Когда де Голля отправили в отставку после неблагоприятного для него референдума в 1969 году, в Западной Европе исчезла главная политическая сила, вносившая в ее ряды неопределенность и разлад.

В 1973 году Великобританию наконец-то приняли в состав ЕЭС, тем самым зарегистрировав факты XX века, касающиеся самого консервативного в истории Европы национального государства. Такое решение послужило дополнением к отказу от иллюзии империи и признанием того факта, что британская стратегическая граница пролегает теперь не по Рейну, а по Эльбе. Так в эпоху неопределенности наметился серьезный поворот, пусть даже казавшийся далеко не окончательным. На протяжении четверти века сменявшиеся британские правительства пробовали и никак не могли сочетать экономический рост, расширение услуг системы социального обеспечения и повышение уровня занятости населения. Благополучие системы социального обеспечения принципиально зависело от экономического роста, а с обострением трудностей его всегда приносили в жертву еще и занятости населения. Соединенное Королевство, в конце концов, числилось демократическим государством, избиратели в котором, ненасытные и легковерные, требовали к себе нежного обращения. Незащищенность британской экономики, ориентированной на внешнюю торговлю, тоже представлялась своего рода изъяном. Остальные изъяны Британии заключались в ее старинных отраслях промышленности, страдавших от нехватки капиталовложений, и глубоко консервативном настрое народа. Притом что Соединенное Королевство богатело (в 1970 году фактически ни один работник физического труда не пользовался правом на месячный оплачиваемый отпуск; 10 лет спустя такое право предоставили каждому третьему из них), оно все больше отставало от развитых стран по размеру состояния и темпам его накопления. Если британцам все-таки удалось пережить упадок своей державы на международной арене и обеспечить стремительную деколонизацию без особого насилия и внутренних потрясений, наблюдавшихся в остальных странах, оставалось все-таки неясным, смогут ли они окончательно избавиться от своего имперского прошлого и смириться со скромным положением граждан страны второго ряда.

Очевидная и показательная угроза европейскому порядку и цивилизации исходила от Северной Ирландии. Протестантские и католические экстремисты в равной степени проявляли склонность к разрушению своей родины вместо того, чтобы налаживать сотрудничество с их соперниками, и в 1970—1980-х годах причинили смерть тысячам британских граждан – солдатам, полицейским и гражданским лицам, протестантам и католикам, ирландцам, шотландцам и англичанам без разбора. К счастью, они не сорвали политику британской партии, как ирландцы не раз делали в прошлом. Британский же электорат не стал на них отвлекаться, озабоченный своими материальными проблемами. Инфляция находилась на невиданном уровне (ее показатель в годовом исчислении в 1970–1980 гг. оценивался в 13 с лишним процентов) и послужила усугублению промышленных проблем в 1970-х годах, особенно в разгар нефтяного кризиса. Ходили досужие разговоры о возможной «неукротимости» этой страны, когда из-за стачки горняков ушло в отставку одно из правительств. Тем временем многие предводители и толкователи общественного мнения казались одержимыми темами социального расслоения. Даже вопрос, следует ли Соединенному Королевству оставаться в ЕЭС, выставленный на опасный с точки зрения радикальных последствий референдум в июне 1975 года, подразумевал именно такие определения. Тем большее удивление испытали многие политики, когда исход референдума оказался однозначно благоприятным для продления участия в этой организации.

Однако совсем скоро (говоря об экономике) ждали худшие времена; инфляцию (в 1975 году на пике нефтяного кризиса она оценивалась в 26,9 процента) правительство наконец-то назвало самой опасной угрозой государству. Из-за требований профсоюзов о повышении заработной платы рассчитывать оставалось только на продолжение инфляции, и кое до кого в Британии начало доходить, что время безоговорочного роста потребления прошло. Но тут появился проблеск света; несколькими годами раньше на шельфе у побережья Северной Европы геологи обнаружили богатые месторождения нефти. В 1976 году Соединенное Королевство превратилось в страну – экспортера нефти. Такой новый статус немедленной отдачи не обещал; в том же самом году Лондону потребовалась ссуда Международного валютного фонда. Когда в 1979 году госпожа Маргарет Тэтчер, первая в Британии (и Европе) женщина-премьер-министр и первая женщина, возглавлявшая ведущую политическую партию консерваторов, заняла свой пост, ей в некотором смысле практически нечего было терять: ее противники утратили доверие избирателей, дискредитированными в глазах многих выглядели и представления, долгое время безусловно считавшиеся детерминантами британской политики. Радикальный отход от них на самом деле выглядел вполне возможным. К удивлению многих и изумлению кое-кого из одновременно ее сторонников и противников, именно такую реакцию вызвала Тэтчер после нерешительного начала своего правления, которое окажется самым продолжительным сроком пребывания у власти кого-либо из британских премьер-министров в XX веке.

Едва освоившись в кресле премьер-министра, в 1982 году она занялась, быть может, последней колониальной войной Великобритании. Возвращение под британский флаг Фолклендских островов, на короткое время оккупированных аргентинскими войсками, только с одной точки зрения материально-технического обеспечения Королевского флота выглядит большим ратным подвигом, не говоря уже о крупном психологическом и дипломатическом успехе. Интуиция дамы-премьер-министра, подвигнувшая ее отстаивать принципы международного права и права островитян выбирать, какой власти они отдают предпочтение, получила весьма положительный отклик общественности. Она к тому же правильно оценила возможности международной поддержки. После неопределенного начала предприятия (что неудивительно, учитывая традиционную деликатность отношений с народами Латинской Америки) США предоставили важную практическую и негласную помощь британцам. Не меньшую важность представило то, что большинство стран EC поддержало бойкот Аргентины в ООН и резолюции с осуждением действий аргентинских властей. Особо следует отметить то, что британцы с самого начала получили поддержку своим действиям (не часто предлагавшуюся им так однозначно) со стороны французского правительства, осознававшего угрозу безусловным правам.

Теперь всем кажется ясным, что в своих действиях аргентинцы вдохновлялись ошибочными представлениями о вероятной британской реакции, полученными от британской дипломатии в предыдущие годы (поэтому в самом начале событий их министр иностранных дел ушел в отставку). На счастье, одним из политических последствий стал фатальный подрыв авторитета и объединяющего военного режима, управлявшего Аргентиной, и его замена в конце 1983 года законным и избранным народом правительством. Притом что кое-кто в Великобритании скорбел по напрасным, как они это видели, человеческим жертвам фолклендской войны, престиж Маргарет Тэтчер в целом вырос с укреплением национального духа; за рубежом ее позиции тоже укрепились, что представлялось делом весьма важным. Завершение того десятилетия ознаменовало для Британии усиление влияния главы ее правительства среди руководства остальных государств (обратите внимание на отношение к Тэтчер американского президента), которое голые факты британской военной мощи сами по себе вряд ли могли долгое время обеспечивать.

Не всякий согласится с тем, что это влияние всегда шло на пользу британскому народу. Точно так же как генерал де Голль, Тэтчер совсем не скрывала личные убеждения, представления и предрассудки и не следовала эмоциональному или практическому служению Европе, жертвуя при этом личным видением национальных интересов своего государства. На родине между тем она провела преобразование британской политики, а также во многом поменяла тему культурных и социальных дебатов, нарушив укоренившийся благонравный консенсус по поводу национальных целей. Все это в сочетании с бесспорным радикализмом. Многие из ее конкретных политических мер пробудили в народе одновременно веру в светлое будущее и редкую для британцев враждебность. И все-таки ей не удалось достичь некоторых ее самых важных целей. За 10 лет пребывания Тэтчер в должности премьер-министра роль ее правительства во многих сферах жизни общества повысилась, а не понизилась, государственные расходы на здоровье народа и социальное обеспечение в реальном выражении с 1979 года увеличились на треть (однако удовлетворить значительно повысившийся спрос не получилось).

Невзирая на то что Маргарет Тэтчер трижды приводила консерваторов к победе на всеобщих выборах подряд (редчайший успех в британской политике до той поры), многие в ее партии пришли к заключению, что в следующий раз по результатам голосования, которое было не за горами, она может потерпеть поражение. Утратив сочувствие и поддержку своих товарищей по партии, она в 1990 году ушла в отставку, оставив своему преемнику растущую безработицу и жалкое финансовое состояние Соединенного Королевства. Но казалось весьма вероятным то, что британская политика могла теперь стать более уступчивой в подходе властей к EC, а также в своих отношениях с этой организацией.

Для всех членов общего рынка 1970-е годы выдались весьма трудными. Рост производства резко замедлился, и экономические системы отдельных государств сотрясало из-за нефтяного кризиса. Эти напасти наложились на ведомственные дрязги и пререкания (прежде всего, по экономическим и финансовым вопросам), напомнившие европейцам пределы того, что ими было до сих пор достигнуто. Все продолжилось в 1980-х годах с присовокуплением неловкости из-за успехов восточноазиатской экономической сферы, где ведущая роль принадлежала Японии, и растущего осознания готовности остальных наций присоединиться к доминирующей десятке, что вело к четкому формулированию мыслей о будущем Европейского союза. Многие европейцы все яснее видели предпосылками политической независимости Европы укрепление единства, привычку к сотрудничеству и нарастающему благополучию, но одновременно кое-кто из них уже ощущал, что такая независимость всегда останется выхолощенной, если Европу не получится тоже превратить в супердержаву.

Энтузиастов можно было бы успокоить с помощью дальнейшего прогресса в сфере европейской интеграции. Уже в 1979 году состоялись первые прямые выборы депутатов Европейского парламента. Греция в 1981-м, а Испания с Португалией в 1986 году должны были присоединиться к ЕС. В 1987 году появились представления об общей европейской валюте и денежной системе (хотя власти Соединенного Королевства с ними не согласились). И была достигнута договоренность о том, чтобы в 1992 году провозгласить создание подлинного единого рынка, при котором начнется свободное передвижение через национальные границы товаров, людей, капитала и услуг. Участники будущего общего рынка даже в принципе поддержали идею европейского политического союза, хотя британцы с французами высказали известные возражения. Надо признаться, что с появлением такого рода союза никакого психологического единства и удобства никто не почувствовал, зато бесспорно появился внешний признак крупного события.

За годы после подписания Римского договора Западная Европа прошла очень долгий путь, причем гораздо более продолжительный, возможно, чем всегда осознавали мужчины и женщины, родившиеся и повзрослевшие за это время. Лежавшие в основе нормативных изменений сходства в политике, социальной структуре, привычках потребления, ценностях и целях тоже медленно занимали свое достойное место. Даже старинные различия в хозяйственной структуре подверглись существенному сокращению, и об этом можно судить по уменьшению численности и повышению благосостояния как французских, так и немецких фермеров. С другой стороны, новые проблемы не заставили себя ждать, как только в ЕС приняли бедные и, соответственно, политически нестабильные страны. Факт мощной конвергенции отрицать язык не поворачивается. Неясным до сих пор остаются разве что ее последствия в будущем.

В декабре 1975 года Джеральд Форд стал вторым американским президентом, посетившим Китай. Корректировка политики укоренившегося недоверия администрации его страны и враждебности к КНР началась с последовательного признания уроков Вьетнама. С китайской стороны изменения во внешней политике начались с еще более важного события: власти КНР приступили к восстановлению роли своей страны на международной и региональной арене, соответствующей ее историческому положению и потенциалу. Маоистская революция послужила дальнейшему сплочению народа Китая, какого не наблюдалось никогда раньше, причем китайцы почувствовали значительное улучшение положения дел в области здравоохранения и образования. Но экономическая сфера Пекином управлялась бессистемно, что не вело к избавлению китайцев от нищеты. К середине 1970-х годов многие китайские руководящие кадровые работники задумались над тем, как избавиться от бесконечных маоистских политических кампаний, чтобы сосредоточиться на укреплении своей страны и благосостоянии ее народа.

Мао Цзэдун умер в сентябре 1976 года. Угрозу прихода к власти «банды четырех» его подручных (в том числе его вдовы), проводивших политику «великой культурной революции», удалось без промедления устранить через их арест (с последующим официальным осуждением и приговором в 1981 году). При новом руководстве в Пекине, составленном из ветеранов КПК, скоро стало ясно, что они собираются выправлять перегибы «культурной революции». В 1977 году в китайском руководстве появился заместитель премьера Госсовета КНР, дважды уже подвергавшийся «перевоспитанию» кадровый работник по имени Дэн Сяопин, твердо стоявший на диаметрально противоположных «банде четырех» позициях (его сын стал инвалидом после избиения хунвейбинами во время разгула «культурной революции»). Важнейшим изменением тем не менее считается появление наконец-то перспективы для долгожданного восстановления экономики Китая. Теперь полный простор предоставлялся личной предприимчивости и погоне за наживой. К тому же поощрялось налаживание экономических связей с капиталистическими странами. Целью ставилось восстановление процесса технической и отраслевой модернизации.

Прокладку нового курса предприняли участники пленарного заседания Центрального комитета КПК, собравшиеся в 1981 году накануне партийного съезда. Они к тому же взяли на себя деликатную задачу разделения положительных достижений председателя Мао как «великого вождя пролетарской революции» от того, что теперь называется его «грубыми ошибками» и его ответственностю за провалы «большого скачка» с «великой пролетарской культурной революцией». При всех перестановках в руководстве КПК, таинственных дебатах и лозунгах, по-прежнему затруднявших достоверную оценку политических фактов, и при том, что Дэн Сяопину и его соратникам приходилось действовать в условиях коллективного руководства страной, включавшего консерваторов, события 1980-х годов определялись новыми политическими течениями. Модернизации, а не марксистскому социализму китайцы наконец-то отдали свое предпочтение, даже притом, что вслух об этом говорить никто не решался (когда генеральный секретарь ЦК КПК в 1986 году высказал неосторожное и неожиданное суждение о том, что Маркс и Ленин не могут решить наши проблемы, его тут же разжаловали и отправили на пенсию).

Но в то время как марксистские лозунги все еще пронизывали речи китайского правительства, мотором, двигавшим китайскую экономику вперед, в скором времени стал как раз капиталистический рынок. Готовность Дэн Сяопина к экспериментам означала следующее: коммунисты Китая придавали первостепенное значение всему тому, что их руководство считало полезным для их общего дела. И Дэн Сяопин (как и его наставник Чжоу Эньлай до него) провозгласил четыре модернизации: приведение к современному виду сельского хозяйства, промышленности, армии и техники. Притом что перемены из-за этого выглядели слабо упорядоченными (и вера руководства КПК в жесткое планирование отошла на второй план), существовало общее направление к ним: отказ от удушения, которое Китайское государство попыталось навязать производству с эпохи династии Цин, и опора на частного производителя.

Одно знаменательное изменение заключалось в том, что за следующие несколько лет сельское хозяйство было фактически приватизировано в том смысле, что безусловные права собственности на землю никому не предоставили, зато земледельцам предложили свободно продать урожай на базарах. В целях поощрения развития на селе промышленных и коммерческих предприятий придумали новые лозунги, например «Тем, кто становится богатым, – почет и слава!». На территории КНР образовали специальные экономические зоны в виде анклавов для свободной торговли с миром капитализма; первая из них появилась рядом с городом Гуанчжоу, исторически служившим центром китайской торговли с Западом. Такая политика не прошла даром – производство зерна сначала сократилось, в первые годы 1980-х увеличился внешний долг Китая. Кое-кто сетовал на рост преступности и коррупции, возникший из-за новой линии в политике КПК; к тому же нашлись критики, требовавшие возврата к жесткому планированию, и те, кто приводил доводы в пользу политической демократии как предпосылки к модернизации. Дэн Сяопин, владевший богатым опытом политического маневрирования, вывел из игры обе этих стороны.

Все-таки в экономическом успехе политики КПК сомневаться не приходилось. С 1980-х годов в КНР уже просматривались перспективы «экономического чуда», очень похожего на тайваньское. К 1986 году Китай занимал второе место в мире по объему добычи угля и четвертое по выплавке стали. Между 1978 и 1986 годами ВВП КНР увеличивался на 10 с лишним процентов в год, тогда как объем промышленного производства в стоимостном выражении за тот же период времени удвоился. Доход на душу населения в сельской местности без малого утроился, и к 1988 году, судя по некоторым оценкам, средняя крестьянская семья располагала на счетах в сберегательном банке средствами, приближающимися к полугодовому доходу.

Своей новой политической линией китайские коммунисты совершенно определенно связали модернизацию с государственной мощью, тем самым отразив давние чаяния реформаторов Китая времен Движения 4 мая и даже их предшественников. Политический вес Китая на международной арене уже ощущался в 1950-х годах, теперь он стал проявляться совсем в ином ключе. Пробный подход к установлению приличных отношений с Вашингтоном в Пекине предпринимали еще до начла реформ Дэн Сяопина, а теперь отношения с США превратились в неотъемлемую составную часть планов развития КНР. Официальное признание КНР администрацией США пришлось на 1979 год. При заключении китайско-американского договора власти США пошли на радикальную уступку, пообещав вывести свои войска с Тайваня и разорвать официальные дипломатические отношения с гоминьдановским правительством этого острова. Дэн Сяопину хватило такта, однако, чтобы не упираться по поводу продолжения американского вмешательства в дела Тайбэя в остальных сферах (включая продажу оружия); модернизация Китая представляла для него намного большую важность, чем возвращение Тайваня в состав Китая.

В 1984 году китайцы с британцами согласовали условия возвращения Гонконга, срок аренды которого истекал в 1997 году. Дело касалось статуса некоторых его территорий. Позже пришло время соглашения с португальцами о возвращении Пекину Макао. Позорным пятном на общем фоне признания достойного положения Китая стало то, что среди его соседей врагом оставался Вьетнам (отношения Китая с которым в свое время ухудшились до состояния открытой войны, когда две этих страны выступали соперниками за контроль над Камбоджей); зато часть народа на Тайване удалось убедить в том, что возвращение их острова в состав КНР, когда для этого придет время, никак не скажется на его экономической системе. Точно такие же заверения китайцы дали по судьбе Гонконга. Подобно учреждению специальных производственных и торговых анклавов на материке, где создавались все условия для развития внешней торговли, такими заявлениями новые правители Китая подчеркивали важность, придаваемую торговле как каналу модернизации. К 1985 году вся Восточная и Юго-Восточная Азия представляла собой торговую зону невиданного потенциала.

Внутри ее новые центры промышленной и торговой деятельности в 1980-х годах развивались настолько быстро, как будто ее обитатели пытались оправдать представление о том, что прежнее глобальное равновесие экономической мощи уже исчезло. Южная Корея, Тайвань, Гонконг и Сингапур все вместе приобрели вид стран с развитой экономикой; Малайзия, Таиланд и Индонезия к 1990 году выглядели так, будто стремительно движутся к присоединению к этой группе государств, названных в свое время «азиатскими тиграми». Их достижения укладывались в русло общей тенденции экономического развития в Восточной Азии в целом, и Япония числилась неотъемлемым участником созидания азиатского чуда.

Стремительность, с какой японцы наравне с китайцами возвратили своей стране ее прежний статус крупной державы (и пошли дальше), сыграла свою роль в определении места Японии в расстановке сил в Азии и мире в целом. В 1959 году объем японского экспорта товаров вернулся на довоенный уровень. К 1970 году японцы располагали вторым по величине ВВП в капиталистическом мире. Они обновили индустриальную основу своей страны и с большим успехом освоили новые для себя области промышленного производства. Первое судно, предназначенное для заморского покупателя, японские корабелы спустили на воду в 1951 году; спустя 20 лет Япония располагала крупнейшей в мире судостроительной промышленностью. Одновременно Япония заняла ведущие позиции в производстве потребительских товаров, таких как радиоэлектроника и автомобили, которых японцы изготавливали больше, чем во всех остальных странах, кроме США. Американцы стали завидовать японцам, и чем это не высшее признание успеха! В 1979 году удалось достичь соглашения на изготовление японских автомобилей в Англии, с чего и началось проникновение японских товаров на рынок EC. Образно говоря, на дебетовой стороне счета следует отметить стремительный прирост народонаселения и многочисленные свидетельства того, насколько дорого обходилось экономическое процветание, когда уничтожалась природная среда Японских островов, менялась до неузнаваемости прежняя городская жизнь.

Японии тем не менее долгое время сопутствовали благоприятные обстоятельства. Война во Вьетнаме, как и на Корейском полуострове, пошла японцам на пользу, как и навязанный американцами на протяжении всех лет оккупации акцент на капиталовложения, а не на потребление. Люди привыкли пользоваться благоприятными обстоятельствами в своих интересах, и тут решающую роль сыграли японские национальные традиции. Руководству послевоенной Японии удалось мобилизовать свой народ с ущемленным чувством национального достоинства на решительные совместные действия, ведь японцев всегда отличали большая сплоченность и сознательное подчинение личных интересов цели нации, родившие и на этот раз японское чудо. Как ни странно, японская самость выстояла в условиях наступившей демократии. Похоже, что еще слишком рано судить, насколько глубоко демократические атрибуты укоренились в японском обществе; после 1951 года в нем как-то сразу возникло единодушие по поводу однопартийной системы управления страной (хотя раздражение этим фактом незамедлительно себя обнаружило в появлении альтернативных группировок одновременно правого и левого толка). Неловкость, причем все более острая, возникла из-за того, что происходило с традиционными ценностями и атрибутами. Издержки стремительного экономического роста в Японии выражались не только в безудержном росте городов и загрязнении природной среды, но к тому же и в социальных проблемах, вызывавших деформацию японских обычаев. Крупнейшие фирмы успешно функционировали в атмосфере групповой преданности делу, поддерживаемой благодаря традиционным отношениям и заведенным порядкам. Однако на других уровнях, даже на уровне японской семьи, ощущалось напряжение.

Экономический прогресс помог изменить контекст внешней политики Японии, проводники которой в 1960-х годах отказались от примитивности предыдущего десятилетия. Экономическая мощь обеспечила японской иене мировое хождение и потребовала вовлечения Японии в западную валютную дипломатию. В Тихоокеанском бассейне она превратилась в главного потребителя сырья, добываемого в заморских странах; на Ближнем Востоке ее ценили как крупного покупателя нефти. В Европе кое-кого беспокоили японские инвестиции (хотя совокупная их доля выглядела весьма скромной), в то время как импорт промышленных товаров из Японии угрожал европейским производителям убытками. Даже снабжение японцев продовольствием вызвало проблемы в международном масштабе; в 1960-х годах 90 процентов потребностей населения Японии в белке удовлетворялись за счет рыбного промысла, и поэтому возникли опасения того, что японцы истощают рыбные запасы важной акватории.

Все упомянутые выше и прочие факты вызвали изменение атмосферы и содержания международных отношений, свою роль сыграло поведение остальных держав, особенно в Тихоокеанской зоне. Япония в 1960-х годах все активнее обретала экономическое господство над остальными тихоокеанскими странами, мало чем отличающееся от господства Германии в Центральной и Восточной Европе до 1914 года. По мере того как Япония превращалась в крупнейшего на планете импортера сырья, Новая Зеландия и Австралия с их системами хозяйствования и доходами оказывались во все большей зависимости от японского рынка. Из обеих этих стран на Японские острова поступало мясо, а из Австралии еще и минеральные ресурсы, прежде всего уголь и железная руда. На Азиатском материке власти Советского Союза и Южной Кореи жаловались на японский рыбный промысел. Они добавляют интриги в наше повествование о застарелых проблемах. Корея к тому же служила вторым по величине рынком сбыта японских товаров после США, и после 1951 года японцы снова начинали вкладывать свой капитал в эту страну. Японские инвестиции послужили поводом для возрождения традиционного недоверия между двумя народами; недобрым предвестником все восприняли указание на то, что южнокорейский национализм принял антияпонский уклон, когда президент Южной Кореи в 1959 году призвал своих соотечественников к сплочению не против своего северного соседа, а против Японии. Последующие 20 лет японские производители автомобилей с большим подозрением наблюдали за энергичным соперником, ими же самими взлелеянным. Как на Тайване, в Южной Корее промышленный рост основывался на технических внедрениях, позаимствованных в числе прочего у Японии.

Все-таки при всей зависимости Японии от ввозимых из-за рубежа энергоносителей в период невероятного роста стоимости нефти в 1970-х годах хозяйственная система этой страны испытала настоящий шок, но экономический прогресс в Японии продолжался как ни в чем не бывало. Экспорт в США в 1971 году в стоимостном выражении оценивался на уровне 6 миллиардов долларов, к 1984 году общий его объем увеличился в 10 раз. К концу 1980-х годов Япония по размеру ВВП числилась второй в мире экономической державой. Когда японские промышленники занялись передовыми информационными технологиями и биотехнологиями и заговорили о сокращении производства автомобилей, никакой речи об утрате ими способности к упорядоченной самоадаптации идти не могло.

Увеличение мощи подразумевало расширение обязанностей. Американский диктат для японцев со всей логичностью закончился в 1972 году, когда в состав Японии вернули остров Окинава (одна из первых заморских вотчин, возвращенная в распоряжениеТокио) с сохранением на нем в неизменном виде огромной американской военной базы. Остались вопросы с Курильскими островами, оказавшимися в руках СССР, и занятым китайскими националистами Тайванем, на который претендовали опять же китайские, но коммунисты. Японские претензии к утраченным островам по-прежнему предъявляются, хотя и весьма учтиво. На остров Сахалин японцы пока что не замахиваются, но в любой удобный момент готовы о нем вспомнить. Момент для пересмотра итогов Второй мировой войны вроде бы созрел, и кое-кто мог бы прислушаться к предложениям если не об изменении, то хотя бы обсуждении спорных для Токио вопросов в связи с крупными изменениями, возникшими в азиатской внешнеполитической арене после китайского и японского возрождения. В условиях советско-китайского разлада у Японии появилось больше свободы для маневра, как в сторону бывшего покровителя в лице США, так и в сторону СССР с КНР. Конфуз от сближения с американцами можно было себе представить хотя бы по тому, как глубоко они увязли в своей военной авантюре во Вьетнаме, а в Японии по этому поводу активизировалась политическая оппозиция. Свобода действий японцев ограничивалась тем соображением, что три великие державы региона к 1970 году располагали ядерным оружием (а ведь в мире одни только японцы испытали на себе действие этого оружия), причем мало кто сомневался в способности ученых Японии произвести такое оружие в течение относительно короткого времени, если в этом возникнет большая необходимость. В общем и целом японцы достигли такого положения, что могли развиваться в любых направлениях. В 1978 году в Токио побывал заместитель председателя КНР. Япония, бесспорно, снова обрела статус мировой державы.

Если проверкой такого статуса считать унаследованное оказание решающего влияния, будь то экономического, военного или политического, за пределами собственной географической территории той или иной страны, тогда Индия к 1980-м годам статусом мировой державы все еще не обладала. Для второй половины XX века это выглядело большой неожиданностью. Независимость Индии досталась с многочисленными преимуществами, отсутствовавшими у остальных прежних подвластных Европе территорий, а также у Японии после поражения в войне. В 1947 году индийцам по наследству от метрополии достался налаженный механизм государственного управления, вымуштрованные и надежные вооруженные силы, прекрасно образованный цвет общества и благополучно развивающиеся университеты (около 70 таких учреждений) – они пользовались большой благосклонностью и доброжелательностью на международной арене, война пощадила вполне развитую материально-техническую базу экономики, а тут еще в скором времени появились все возможности для использования в собственных интересах раскола холодной войны. Но к тому же народу Индии достались в наследство нищета, полуголодное существование и тяжелые проблемы общего здравоохранения, впрочем, положение китайского народа выглядело не намного благополучнее. К концу столетия разница между ними бросалась в глаза; улицы китайских городов заполнились добротно одетым и упитанным народом, в то время как в городах Индии все еще встречались ужасающие примеры нищеты и болезней.

Такое сравнение облегчает пессимистичный выбор при оценке слабых показателей развития Индии во всех областях жизни. При этом следует отметить секторы, где наблюдался значительный и производящий положительное впечатление рост. Но такого рода достижения омрачаются тем фактом, что по экономическому развитию Индия отставала от остальных государств Азии и оно едва поспевало за приростом народонаселения; большинство индийцев по-прежнему влачило такое же нищенское существование, как и те, кто когда-то радовался обретению государственной независимости в 1947 году.

Можно с полным основанием утверждать, что сохранение единства народа Индии вообще было уже огромным достижением с учетом многонационального характера ее государства и потенциального действия центробежных сил в нем. Так или иначе, сохранился демократический порядок избирательной системы, пусть даже не совсем равноправной, и мирная смена правительств в Индии происходила в результате волеизъявления народа на всеобщих выборах. Здесь следует признать большое достижение. Все-таки исполнение демократических процедур в Индии выглядит не совсем последовательным после 1975 года, когда премьер-министр Индира Ганди объявила чрезвычайное положение и ввела прямое президентское правление наподобие тому, что существовало во времена английских наместников (ее политику поддержала одна из двух индийских коммунистических партий). После такого рецидива диктатуры она в 1977 году потерпела поражение на выборах, а на следующий год ее в судебном порядке отстранили от занимаемой должности и исключили из состава парламента, в чем можно разглядеть здоровый симптом индийской конституционной формы правления. Но на противоположной чаше весов находились периодически повторявшиеся обращения к использованию власти президента ради приостановления полномочий обычного конституционного правительства в определенных областях, а также поток сообщений о жестокости полиции и сил безопасности, применявшейся к неугомонным национальным меньшинствам.

Зловещим признаком реакции на угрозы раскола стало появление в 1971 году в индийской политике ортодоксальной и крайне консервативной индуистской партии как первого потенциального соперника Партии индийского конгресса, и ей на три года досталась власть в стране. Свою гегемонию Партия конгресса, тем не менее сохранила. Спустя 40 лет после обретения Индией независимости Партия конгресса все больше приобретала вид не политической партии европейского образца, а коалиции заинтересованных групп всей Индии, представленных знаменитостями и надзирателями опеки. Тем самым даже под руководством Джавахарлала Неру с его всем известным социалистическим уклоном и краснобайством она приобрела откровенно консервативное свойство. После ухода британцев активисты Партии конгресса никогда не занимались переменами, а скорее приспосабливали их к реальной действительности.

Такого рода консерватизм служил своеобразным символом династической природы индийского правительства. Джавахарлала Неру на посту премьер-министра сменила его дочь Индира Ганди (начавшая свою карьеру с опровержения его заветов, проигнорировав его требование во время похорон воздержаться от всех положенных религиозных церемоний), а за ней к власти пришел ее сын Раджив Ганди. Когда он погиб от руки наемного убийцы (в тот момент уже находился не у дел), у руководителей Партии конгресса тут же сработал практически непроизвольный рефлекс, и они приняли решение убедить его вдову принять на себя бремя руководства страной. В 1980-х годах, однако, возникли признаки того, что династический порядок передачи власти в стране больше себя не оправдывает. Сикхский сепаратизм обратил на себя пристальное внимание мирового сообщества в 1984 году после удавшегося покушения на Индиру Ганди (в то время снова оказавшуюся в кресле премьер-министра), совершенного после того, как индийская армия осуществила нападение на главную святыню сикхской веры в Амритсаре. В последующие семь лет предстояло погибнуть десяти с лишним тысячам воинственных сикхских активистов, случайных жертв и сотрудников службы внутренней безопасности. В конце того десятилетия опять начались вооруженные стычки с пакистанцами на границе Кашмира.

В 1990 году пришлось официально признать гибель 890 человек в результате индуистско-мусульманских беспорядков, считавшихся самыми массовыми с 1947 года.

В очередной раз сложно не возвратиться к банальному воспоминанию о том, что вес прошлого очень тяжело отражался на судьбе Индии, что не появилось никакой активной силы, чтобы от него избавиться, и что современность прокладывала себе путь медленно и не везде одновременно. По мере ухода из памяти народа Индии порядков колониального прошлого всегда сохранялась вероятность восстановления индийской традиции. Символом служит то, что момент обретения независимости в 1947 году наступил в полночь, ведь британцы не обращались за советом к астрологам, чтобы узнать у них благоприятный день, и поэтому для рождения новой страны выбрали момент окончания одного дня и начала другого: тем самым утвердились индийские обычаи, сохранившие свое влияние на протяжении последующих 40 лет. В результате произошло определение сообщества, управлять которым теперь предстояло во многом на условиях индуизма.

К 1980 году последний чиновник индийской государственной службы, поступивший на нее при британцах, уже находился на пенсии. Индия все еще существовала в условиях сознательного несоответствия между унаследованной западной политической системой и обществом, которому ее навязали. При всех великих достижениях многих индийских руководителей, преданных своей нации мужчин и женщин, укоренившееся в обществе прошлое со всеми его атрибутами в виде отживших свое привилегий, несправедливости и неравенства все еще стояло на пути движения Индии вперед. Возможно, те, кто верил в светлое будущее своей родины в 1947 году, просто не представляли, насколько трудно и болезненно будет проводить коренные изменения.

Власти соседнего с Индией Пакистана сознательно обратились к исламской традиции (или, по крайней мере, к современному ее воплощению) и в скором времени оказались в русле движения обновления, наблюдавшегося практически во всем мусульманском мире. Не в первый раз западным политикам пришлось напоминать о том, что ислам силен на землях, простирающихся от Марокко на западе до Китая на востоке. В Индонезии, как самой большой стране Юго-Восточной Азии, Пакистане, Малайзии и Бангладеш проживает без малого половина мусульман всего мира. Кроме этих стран и земель арабской культуры, в Советском Союзе и Нигерии (самой густонаселенной африканской стране) тоже насчитывалось большое количество граждан, исповедующих ислам (еще в 1906 году царское правительство России встревожила революция в Иране из-за ее возможного будоражащего воздействия на собственные мусульманские народы Российской империи). Но на появление нового восприятия исламского мира потребовалось некоторое время. В середине 1970-х годов весь мир казался одержимым арабскими странами Ближнего Востока, а когда дело касалось ислама в целом, на ум приходили богатые нефтью государства, относившиеся к ним.

Даже такое ущербное восприятие исламского мира на протяжении долгого времени затуманивалось и запутывалось холодной войной. Очертания тогдашнего конфликта иногда облекали в старинные формы;

кое-кому из европейских сторонних наблюдателей стародавнее желание русских правителей установить свое влияние в исламском мире представлялось направлением советской политики, теперь казавшимся ближе к достижению, чем когда-либо в прошлом. Советский Союз к 1970 году обладал военно-морским присутствием мирового масштаба и теснил в этом отношении США, утвердившись даже в Индийском океане. После вывода британских войск из Адена в 1967 году базу там с согласия правительства Южного Йемена стали использовать в интересах Военно-морского флота СССР. Экспансия Советского Союза происходила в то время, когда американцев преследовали стратегические неудачи. Приход холодной войны на Африканский Рог и в бывшие португальские колонии добавил значимости событиям, имевшим место дальше на севере.

Все-таки в отдаленной перспективе советской политике в мусульманском мире от известного смятения в американской политике на Ближнем Востоке середины 1970-х годов особой пользы не досталось. Власти Египта к тому времени рассорились с правительством Сирии и обратились к Вашингтону в надежде на заключение спасительного мира с Израилем. Когда в 1975 году участники Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций осудили сионизм как идеологию расизма и предоставили ООП статус «наблюдателя» на своей Ассамблее, Египет оказался самым естественным образом отколотым от остальных арабских государств. Тем временем деятельность боевиков ООП, просачивавшихся через северную границу, не только представляла смертельную угрозу жителям Израиля, но к тому же превращала Ливан, правящая верхушка которого, безусловно, преклонялась перед европейцами, в пристанище для этих боевиков, принесших с собой разрушения и раскол. В 1978 году войска Израиля вторглись на территорию Южного Ливана в расчете на то, чтобы покончить с вылазками вооруженных палестинцев. Хотя весь остальной мир с большой надеждой воспринял встречу израильского и египетского премьер-министров в Вашингтоне в следующем году, чтобы согласовать мирный договор, которым предусматривался вывод израильских войск с территории Синайского перешейка, три года спустя египетский участник переговоров расплатился своей жизнью за то, что кое-кто считал предательством палестинского и арабского дела.

Сепаратное урегулирование отношений между Израилем и Египтом во многом ставится в заслугу президенту США Джимми Картеру, победившему на выборах 1976 года в качестве кандидата от Демократической партии. Американскую мораль к тому времени существенно подорвали многочисленные внешнеполитические провалы Вашингтона, преследовавшие его не только на Ближнем Востоке. Жертвой войны во Вьетнаме пал один президент, а его преемник весь свой президентский срок занимался преодолением последствий американского поражения и заключением мирного договора (и в скором времени всем стало ясно, как мало значил этот договор). Все беды американцев на международной арене случались на фоне осознания ими опасности наращивания в СССР арсенала баллистических ракет. Все это сказалось на реакции американцев по поводу практически никем не предвиденного события – свержения шаха Ирана. Оно не только послужило сокрушительным ударом по США, но к тому же обнаружило потенциально огромные новые беды на Ближнем Востоке и изменчивость современного ислама.

Долгое время пользовавшегося благожелательным расположением американцев в качестве надежного союзника шаха в январе 1979 года прогнали с престола и вообще из собственной страны представители коалиции разгневанных либералов и исламских консерваторов. Попытка сохранения законного правительства сразу провалилась, так как толпа отдала свое предпочтение исламистам. Традиционные устои жизни народа Ирана и общественную структуру раскачали приверженцы политики модернизации, проводившейся шахом чересчур усердно вслед за своим более осмотрительным отцом, которого звали Реза Хан. Как-то сразу в Иране провозгласили шиитскую исламскую республику, которую возглавил престарелый фанатик-священнослужитель. В Вашингтоне без промедления признали новый режим, и напрасно это сделали. Иранское руководство уже приговорило США по обвинению в пособничестве шаху в качестве покровителя, а также вопиющего воплощения капитализма и западного материализма. Слабым утешением могло служить поношение, совсем скоро доставшееся от иранских религиозных главарей Советскому Союзу, как второму по ранжиру «сатане», угрожающему чистоте ислама.

Вскоре после иранской революции бьющую через край энергию студентов в Тегеране направили на штурм посольства США, в результате которого они захватили в заложники американских дипломатов и прочих сотрудников. Пораженное мировое сообщество внезапно обнаружило, что иранское правительство поддерживает действия этих агрессивных учащихся, определяет американских заложников под стражу и одобряет требования студентов по поводу возвращения шаха на родину для проведения суда над ним. Президент Джим Картер вряд ли не мог представить для себя такое щекотливое положение, ведь как раз в этот момент американская политика в отношении исламского мира активно занималась советской интервенцией в Афганистане. Его первая реакция состояла в разрыве дипломатических отношений с Тегераном и введении против него карательных экономических санкций. Затем американцы предприняли попытку освобождения американских дипломатов военным путем, с треском ими проваленную. Несчастных заложников в конечном счете вернули на родину путем переговоров (на самом деле внеся выкуп в виде возвращения иранских активов, хранившихся в США и замороженных во времена революции), но унижение американцев в этом эпизоде не стоит считать главной или даже какой-то важной целью иранских революционеров.

Помимо мощных политических последствий акт захвата американских заложников получил и несколько иной символический смысл. Он послужил ударом (признанным в единодушном осуждении представителей при ООН) по привычному порядку, сначала установленному в Европе, а потом на протяжении трех с лишним столетий распространявшемуся по всему цивилизованному миру, при котором дипломатических посланников следует считать лицами, пользующимися статусом полной неприкосновенности. Религиозное иранское правительство своими действиями продемонстрировало абсолютное пренебрежение европейскими правилами игры. Так появилось откровенное отрицание положений, сначала обязательных в Европе, а потом признанных по всему миру. После этого многие люди впервые задались вопросом: а что еще ждать от исламской революции?

Кое-кто из американцев воспрянул духом, когда особенно свирепый режим баасистов в Ираке, уже рассматривавшийся ими с одобрением за его безжалостное истребление иракских коммунистов, вступил с новым Ираном в конфликт, разгоревшийся (несмотря на баасистский атеизм) из-за традиционной вражды между месопотамскими суннитами и персидскими шиитами. Когда в июле 1979 года президентом в Багдаде становится Саддам Хусейн, сотрудники американской службы государственной безопасности увидели в нем обнадеживающую фигуру: они посчитали, что он сможет отвести иранскую угрозу от Персидского залива.

Такой вариант тем более радовал американцев, что из-за иранской революции Вашингтон не просто потерял одного из своих союзников. Даже притом, что коалиция обиженных обеспечила свержение шаха, стремительное возвращение к архаичной традиции (особенно в обращении с женщинами) показало, что иранцы отреклись не от одного только своего правителя. Власти новой иранской исламской республики, пусть даже совершенно определенно шиитской, выдвигали претензии вселенского охвата; то была теократия, где истинное право происходило из истинной веры, то есть прямо как в стиле Женевы времен Кельвина. К тому же речь шла о выражении гнева, разделяемого многими мусульманами по всему миру (прежде всего, на арабских землях) на заре светской европеизации и после провала обещанной модернизации. На Ближнем Востоке, как нигде больше, не получилось решить проблемы региона ни с помощью национализма, ни социализма, ни капитализма. Даже хоть как-то унять страсти и пробужденные ими порывы не удалось. Те, кто полагал, что ислам принесет исчерпывающие решения всех политических проблем (их часто называют исламистами), пришли к выводу, что К. Ататюрк, Реза Хан и Г.А. Насер ведут свои народы по ложному пути. Общество исламских стран успешно избежало заражения атеистическим коммунизмом, но многим мусульманам гораздо более опасной теперь казалась зараза западной культуры, к которой на протяжении столетия приучались их предводители. Как это ни парадоксально, но западное революционное понятие капиталистической эксплуатации помогло вскормить тогдашнюю перемену эмоций.

Корни исламизма отличались большим разнообразием и известной глубиной. Они могли лежать во многих веках борьбы против христианства. Обновление этих корней началось с 1960-х годов из-за явного нарастания трудностей у носителей посторонних воззрений (в том числе из СССР) в навязывании своей воли народам Ближнего Востока и зоны Персидского залива в условиях раскола мира времен холодной войны. Для многих мусульманских арабов множились доказательства того, что западный принцип определения национальности, отстаивавшийся с 1880-х годов как организационное средство восстановления стабильности, утраченной вслед за турецким политическим упадком, себя не оправдывал; со всей определенностью можно было сказать, что войны за обладание османским наследием далеко еще не закончились. Благоприятный клубок затруднений для Запада выглядел тем более многообещающим после недавнего открытия могущества нефтяного фактора. Но не стоит забывать о нараставшем с 1945 года осознании набожными мусульманами того, что торговля, отношения с Западом и простые его искушения, доступные народам богатых нефтью стран, представляют гораздо большую опасность для исламского общества, чем любые прежние (оставим в стороне чисто военные) угрозы ему. Следовательно, напряженность ситуации обострялась.

Однако согласованного марша у мусульман не получалось. Вражда между суннитами и шиитами не утихала на протяжении многих веков. В послевоенный период или с 1945 года социалистическое движение Баас, вдохновлявшее многих мусульман и номинально укрепившееся в Ираке, стало проклятием для глубоко религиозных сторонников организации «Братья-мусульмане», образованной в Египте в 1920-х годах, осуждавших «безбожников» с обеих сторон даже в палестинском споре. Народный суверенитет как некую цель исламские фундаменталисты отвергали с порога; они выступали за подчинение догматам ислама всех аспектов существования общества. Так что в мире стали привыкать к таким вывертам: в Пакистане запретили женский хоккей на траве, в Саудовской Аравии казнили уголовников побитием камнями и отрубанием конечностей, в Омане открыли университет, в котором лекции читают отдельно для юношей и девушек, и т. д. К 1980 году радикальные исламисты приобрели достаточное влияние, чтобы навязать свои цели народам нескольких стран. Студенты даже в сравнительно «вестернизированном» Египте уже к 1978 году голосовали за них на своих выборах, в то время как некоторые студентки медицинского училища отказывались вскрывать трупы мужчин и потребовали для себя отдельную, дамскую программу обучения.

Более того, с точки зрения исторической перспективы (и на первый взгляд представляется забавным для западного стороннего наблюдателя то, что студенты-радикалы должны были беззаветно предаваться такому откровенно реакционному делу) их следует понимать в контексте долгого отсутствия в исламе какой-либо государственной или изначальной теории, существовавшей на Западе. Даже в руках ортодоксов и даже если оно приносило некие желательные блага, государство как таковое в представлении теоретиков ислама еще не считалось самоочевидным носителем законной власти. Ко всему прочему само внедрение государственных структур на арабских землях с XIX столетия представляло собой сознательное или спонтанное повторение государства Запада. Носители юношеского радикализма, обнаружившие привлекательность в политических атрибутах социализма (или того, что они посчитали социализмом, но в любом случае позаимствованном у Запада), чувствовали, что никакой реальной ценности в государстве или нации не содержится; они приступили к поискам истины в другом месте, и этим в известной степени объясняются усилия, приложенные сначала в Ливии и затем в Иране и Алжире, по внедрению новых способов придания власти вида правового явления. Состоятельность старомодной исламской предвзятости к государственным атрибутам, племенного обособления и братства ислама еще предстоит проверить. Даже сторонники того братства в конце-то концов должны признать, что большинство мусульман в мире не владеет арабским языком.

Потенциал для возникновения беспорядков и даже междоусобного конфликта в разных уголках исламского мира склоняет нас к опасному упрощению дела. Исламский мир представляет собой очень многообразное культурное явление. Как мифологизированный «Запад», осужденный в 1980-х годах популярными проповедниками в мечетях, так и ислам больше нельзя считать убедительным доказательством сплоченности, единства, точной очерченности цивилизации. Как и понятие «Запад», ислам представляется абстракцией, иногда полезным условным обозначением в описательных целях. Многие мусульмане, включая тех, кто отличается религиозным складом ума, ищут опору в двух мирах, причисляемых и к западным, и к исламским идеалам. Каждый из этих миров представляет собой центр исторического прогресса, источник энергии, безграничной самой по себе, но также оказывающей взаимное воздействие, отражающееся во времени, последний раз через массированное влияние европейских воззрений на мусульманский мир.

Беспокойная ситуация на некоторых исламских землях, особенно на Ближнем Востоке, становилась все более взрывоопасной из-за неблагоприятных демографических факторов. Средний возраст народонаселения стран с преобладанием мусульман оценивается в 15–18 лет, причем в некоторых из них наблюдаются очень высокие темпы прироста. Новое поколение мусульман может выбрать совсем иное направление с точки зрения политики, общественного устройства и этики. Ясным остается то, что они ждут перемен, далеких от ситуации, при которой слишком многие из них оказываются в нищете, когда никто не представляет их интересы во властных кругах, да еще с навязанными ценностями, многослойными и сложными, не пользующимися признанием на Западе и уважением у собственных правителей.

4
Завершение эпохи

В 1980-х годах ожидались потрясающие изменения, но совсем немногие из них коснулись Ближнего Востока, где на заре данного десятилетия они выглядели наиболее вероятными. Вместо них на регион надвигался фундаментальный застой. Напряженность в 1980 году оставалась там еще весьма высокой, впрочем, как и на протяжении многих лет до того. Большие надежды вынашивали и стороны, больше других заинтересованные в решении проблем, возникших с появлением Израиля как государства – преемника Османской империи на территории Палестины. Серьезные разочарования этих надежд ждали всех, кроме разве что известного меньшинства среди самих израильтян. Какое-то время казалось так, будто после иранской революции могли бы поменяться правила игры, существовавшие до того времени, и кое-кто на такое изменение искренне рассчитывал. 10 лет спустя тем не менее никто не мог еще сказать с достаточной определенностью, что же все-таки изменилось за пределами Ирана или каково истинное значение шума в исламском мире, поднятое этой революцией? Явление, какое-то время походившее на возрождение ислама, можно было точно так же рассматривать в качестве одной из повторяющихся волн пуританства, которые время от времени на протяжении столетий воодушевляли и укрепляли дух верующих людей. Напряженность со всей очевидностью возникла в силу соответствующих обстоятельств; чувство исламской солидарности как-то вдруг окрепло из-за оккупации войсками Израиля в Иерусалиме третьего из святых мест ислама. К тому же нападение войск Ирака на Иран в 1980 году вылилось в кровопролитную войну, продлившуюся восемь лет и унесшую миллион жизней. Наряду со всеми остальными причинами, лежащими в основе данного конфликта, следует особо отметить, что Ирак был суннитским государством, а Иран – шиитским. Опять же, исламские народы разделяли унаследованные линии разлома, а также современные проблемы.

Вскоре также оказалось, что события в Иране могли раздражать и тревожить супердержавы (особенно СССР с его миллионами жителей мусульманского вероисповедания), но совсем не мешали проведению собственной политики. В конце 1979 года правителям Ирана оставалось только беспомощно взирать на ввод ограниченного контингента Советской армии в Афганистан по просьбе правившей тогда партии, власти которой угрожали мятежники. Одна из причин того, почему иранцы поддерживали террористов и похитителей людей, состояла в том, что ни на что лучшее (или худшее) они были не способны. Не смогли они, несмотря на захват американских заложников, вернуть в страну бывшего шаха Ирана, чтобы предать его в руки служителей исламской юстиции. Успешно, образно говоря, пощипывая перья из хвоста американского орла в деле с заложниками, правители Ирана унизили администрацию США, но со временем такое поведение перестало представлять былую важность. Задним числом декларация президента Картера, обнародованная в 1980 году по поводу того, что власти США считают зону Персидского залива территорией жизненных интересов своей страны, послужила указанием на предстоящую судьбу стран этого региона. Так выглядел первый признак того, что период преувеличенной неуверенности и пораженчества в настроениях американцев подходит к концу. Зато в международной политике приближалось время новой определяющей реальности. При всех радикальных переменах, зарегистрированных после кубинского ракетного кризиса, американская республика в 1980 году все еще числилась одним из двух государств, чья мощь определяла их неопровержимый статус (приведем официальное советское определение) «величайших мировых держав, без участия которых нельзя решить ни одной международной проблемы». Такое участие в некоторых случаях могло выглядеть опосредованным, а не прямым, но так представляется фундаментальная отправная точка существования тогдашнего мира.

Напомним, что фавориты у истории надолго не задерживаются. Притом что кое-кто из американцев впечатлился советской мощью, продемонстрированной с начала кубинского кризиса до вторжения в Афганистан, с конца 1970-х годов можно было наблюдать достаточно признаков того, что у советского руководства появились трудности. Перед ним всплыла азбучная истина того же самого марксизма: сознание человека развивается по мере изменения материальных условий его бытия. Среди результатов ощутимого, но не всеобъемлющего ослабления напряженности в советском обществе можно назвать появление совершенно определенного инакомыслия, ничтожного по своему масштабу, но все-таки позволяющего рассмотреть лежащий за ним растущий спрос на расширение духовной свободы, и приближение более скрытой, но реальной бури негодования со стороны тех, кто рассчитывал на скорое улучшение материального обеспечения населения СССР. Правительство Советского Союза продолжало тратить колоссальные суммы на производство вооружения (в 1980-х годах военные затраты СССР оценивались где-то в четверть его ВВП). Как оказалось, даже этого едва ли хватало Москве. Вынести такое бремя можно было разве что через приобретение Советским Союзом западной техники, заимствование приемов управления и капитала. Характера изменений после подобных приобретений никто предсказать не брался, зато никто не сомневался в неизбежности перемен.

Однако к 1980 году наблюдалось даже более активное укрепление связей между этими двумя супердержавами. При всех громадных усилиях Советского Союза, правительство которого стремилось приобрести своей стране преимущество в ракетно-ядерном вооружении над Соединенными Штатами, превосходство получилось на таком уровне, что практического смысла в нем не осталось. Американцы с их тягой к броским аббревиатурам кратко назвали сложившуюся ситуацию тремя буквами MAD – безумие. Mutually Assured Destruction – взаимное безусловное уничтожение. Точнее, ситуация, при которой каждая из двух потенциальных сторон вооруженного конфликта располагает достаточной ударной мощью для того, чтобы, даже лишившись самого передового своего вооружения в случае внезапного нападения, сохранившимися средствами в ответ превратить города противника в тлеющую пустыню, а остатки вооруженных сил использовать разве что для контроля выжившего терроризируемого населения.

Такая дикая перспектива превратилась в великую сдерживающую силу для горячих голов. Даже если бы умалишенного угораздило (предельно упростим дело) пробраться к власти, то, согласно наблюдению доктора C. Джонсона о том, что угроза повешения замечательно концентрирует рассудок человека, угроза катастрофы в мировом масштабе и осознание того, что грубая ошибка может привести к исчезновению жизни, послужили бы великим стимулом для пробуждения благоразумия. Здесь-то и стоит поискать самое главное объяснение новой степени сотрудничества, которое в 1970-х годах уже наладили власти Соединенных Штатов и Советского Союза вразрез со всеми существовавшими между ними разногласиями. Первым плодом такого сотрудничества стало соглашение 1972 года о запрете на развертывание систем противоракетной обороны; его удалось заключить во многом потому, что ученые и конструкторы сумели разработать средства слежения за нарушениями условий такого договора (так что далеко не все военные исследования способствовали обострению напряженности международных отношений). В следующем году начались переговоры о дальнейшем ограничении арсеналов вооружений, тогда как участники остальных переговоров занялись исследованием возможности создания системы всеобъемлющей безопасности в Европе.

В обмен на безоговорочное признание послевоенных границ Европы (прежде всего, между двумя Германиями) участники переговоров с советской стороны в 1975 году в Хельсинки согласились на активизацию экономических отношений между Восточной и Западной Европой, а также подписали договор об уважении европейских прав человека и политической свободы. Последнее конечно же представлялось жестом доброй воли и правовых последствий не имело. Тем не менее все это вполне могло иметь гораздо большее значение, чем просто символические достижения на фронтах признания, которому советская сторона уделяла большое внимание. Успех Запада в отношении прав человека не только воодушевил движение диссидентов в социалистической Европе и СССР, но и помог обойти старые ограничения по поводу вмешательства во внутренние дела стран советского блока. Постепенно в Восточной Европе все громче звучала критика в адрес властей, приведшая к изменению общественно-политического строя. Между тем объем торговли и инвестиций между двумя Европами почти сразу же начал увеличиваться, хотя также очень медленно. Здесь пролегал кратчайший путь к заключению окончательного мирного договора, знаменующего завершение Второй мировой войны, и при этом Советский Союз получил то, что больше всего хотели его руководители, – гарантию целостности территориального размежевания, считавшегося главным достижением в результате победы в 1945 году.

При всем этом американцев волновала ситуация на международной арене, так как в 1980 году им предстояли президентские выборы. За 18 лет до этого во время кубинского кризиса весь мир увидел США в качестве хозяина положения на планете. Тогда американцы располагали величайшей военной мощью, поддерживали союзников и сателлитов во всем мире. Население страны поддерживало дипломатические и военные усилия администрации, невзирая на огромные внутренние проблемы. К 1980 году многие граждане США почувствовали, что мир изменился, но перемены их совсем не радовали. Когда в 1981 году к власти пришел новый республиканский президент Рональд Рейган, его сторонники оглядывались на предыдущее десятилетие, казавшееся им периодом нараставшей американской беспомощности. Он унаследовал громадный бюджетный дефицит, разочарование народа по поводу того, что считалось последними достижениями Советской державы в Африке и Афганистане, и тревогу из-за возможной утраты американского превосходства в ядерном вооружении, которым США обладали в 1960-х годах.

За следующие пять лет президент Рейган посрамил всех своих критиков; ему пришлось восстановить моральный дух соотечественников наглядными (пусть даже часто косметическими) подвигами. Символическим считается то, что в день его приведения к присяге в качестве президента иранцы освободили американских заложников (многие американцы полагали, что выбор времени их освобождения тайно согласовали сторонники новой администрации США). Но на этом далеко не закончились беды Соединенных Штатов на Ближнем Востоке и в зоне Персидского залива. Не давали покоя две главные проблемы: угроза международному порядку в этом регионе из-за продолжавшейся холодной войны и нерешенная проблема Израиля. Война между Ираном и Ираком служила доказательством первой опасности, и так думали многие люди. Прошло совсем немного времени, и нестабильность в ряде арабских стран проявилась с еще большей очевидностью. Организованное правительство фактически исчезло в Ливане, погрузившемся в пучину гражданской войны, когда в спор за власть вступили группы вооруженных людей, пользовавшихся покровительством сирийцев и иранцев.

Поскольку при этом у революционного крыла ООП появилась многообещающая база для деятельности, власти Израиля перешли к еще более решительным и дорогостоящим военным действиям у своих северных границ и за их пределами. В 1980-х годах пришла очередь обострения напряженности и предельно жестокого израильско-палестинского конфликта. Еще большую тревогу у американцев вызывало то, что в Ливане набирала силу анархия, в условиях которой после прибытия морских пехотинцев США рядом с американским посольством и казармами морских пехотинцев боевики подорвали фугас. Погибло в общей сложности больше 300 человек.

Соединенные Штаты были совсем не одиноки в своей обеспокоенности всеми этими затянувшимися недугами. Когда советский ограниченный воинский контингент прибыл в Афганистан (где ему предстояло задержаться на целых 10 лет), обозленность на весь мир иранцев и прочих мусульман нашла поддержку среди части мусульман Советского Союза. Кое-кто разглядел обнадеживающий для себя знак, предположив, будто нарастающий в исламском мире конфуз мог принудить власти к большей скромности в поступках, а также поумерить их пыл в деле безоговорочной поддержки своих сателлитов и союзников в данном регионе. Прежде всего имелся в виду конечно же Израиль. Между тем тревожные проявления и риторика иранской революции заставили кое-кого представить, что конфликт цивилизаций у нас на пороге. Причем навязчивые строгие нравы Ирана к тому же вызвали дрожь среди арабов консервативного крыла и у правителей богатых нефтью королевств Персидского залива, прежде всего Саудовской Аравии.

В 1980-х годах действительно наблюдались многочисленные признаки того, что напоминало ширящееся сочувствие радикальному исламизму. Даже военный режим в Пакистане, установленный светским мусульманином, увлекся внедрением исламской ортодоксии в виде своекорыстного джихада против советских неверных в соседнем Афганистане. Северная Африка демонстрировала более тревожные свидетельства настроя на радикальный ислам, и не важно, что параллельно существовали причудливые поступки и заявления эмоционального диктатора Ливии, который страшился исламизма не меньше, чем ненавидел Соединенные Штаты, или сравнительно спокойная ситуация в соседнем Алжире. В Ливии наблюдался многообещающий старт после обретения ее народом независимости, но к 1980 году ее экономика ослабела, согласие, которым отличалось движение за независимость, исчезало, и переезд на заработки в Европу казался единственным выходом энергии для многих молодых ливийцев. На алжирских всеобщих выборах 1990 года исламистская партия впервые в арабской стране получила большинство голосов. В предыдущем году в результате военного переворота в Судане к власти пришли военные, и там образовался воинственный исламский режим, сразу же подавивший последние остававшиеся гражданские свободы народа этой несчастной страны.

Невзирая на всю привлекательность радикализации ислама, к 1990 году уже существовали многочисленные признаки того, что консервативные арабские политики, а также их либеральная оппозиция настроились достаточно враждебно, чтобы откровенно сопротивляться фундаменталистам, иногда весьма эффективно. Однако политические события на Ближнем Востоке на очень долгое время загородили собой такие признаки. Правитель Ирака Саддам Хусейн, пользовавшийся покровительством американцев и активнее всех остальных политиков нарушавший спокойствие на Ближнем Востоке, выступал в качестве сторонника ислама исключительно из тактических и прагматических соображений. Воспитанный правоверным мусульманином, он возглавлял светский режим партии Баас, на самом деле основанный на покровительстве государства, семейных ценностях и своекорыстии военной верхушки. Он рвался к абсолютной власти и прямым путем к ней считал техническую модернизацию страны, причем не было ни малейших доказательств того, что его хоть как-то заботило благополучие иракского народа. Когда он развязал войну с Ираном, затягивание схватки и нарастание расходов на нее с большим облегчением восприняли правители остальных арабских государств (особенно поставщиков нефти из зоны Персидского залива), так как при этом от большого дела одновременно отстранялись «опасный разбойник» и иранские революционеры, которых они боялись. Однако меньше радости им доставляло то, что ирано-иракская война отвлекла внимание международного сообщества от палестинской проблемы и, бесспорно, облегчила властям Израиля задачу подавления боевиков ООП.

На протяжении без малого десятилетия тревожных вылазок в Персидском заливе, отдельные из которых вызывали призрак нового вмешательства со стороны поставщиков нефтяных ресурсов западным странам, время от времени казалось так, что нескончаемые инциденты угрожали расширением вооруженного конфликта, прежде всего между Ираном и США. Между тем события в Леванте до последнего предела обострили там безвыходное положение. Продолжающаяся оккупация израильтянами Голанских высот, их энергичные действия в Ливане против банд вооруженных палестинских подпольщиков и их покровителей, а также стимулирование израильским правительством дальнейшего переселения евреев (особенно из СССР) на Землю обетованную способствовали оттягиванию момента, когда объединенные арабские армии двинутся на Иерусалим. В конце 1987 года тем не менее наступило время первых вспышек насилия среди палестинцев на оккупированных Израилем территориях. Насилие продолжалось и переросло в перманентный мятеж под названием интифада. ООП, несмотря на приобретение дальнейшего международного сочувствия после официального признания ее руководством права Израиля на существование, в 1988 году, когда война между Ираком и Ираном наконец-то закончилась, все-таки оказалась в весьма щекотливом положении. В следующем году скончался верховный правитель Ирана аятолла Хомейни, и всем показалось, что его преемник не склонен к безрассудству своего предшественника, чтобы оказывать поддержку палестинцам и делу исламских фундаменталистов.

Во время ирано-иракской войны администрация США отдавала предпочтение Ираку из-за преувеличения американцами угрозы исламского фундаментализма. Когда, однако, американцы столкнулись наконец-то лицом к лицу в результате войны в Персидском заливе с объявленным официально врагом, им оказались иракцы, а не иранцы. В 1990 году после заключения великодушного мира с Ираном Саддам Хусейн взялся за решение старого пограничного спора с эмиратом Кувейт. Он к тому же поссорился с его правителем по поводу нефтяных квот и цен. Трудно поверить в реальность таких обид; что бы они символически ни означали для самого Саддама, скорее всего, им прежде всего двигали открытые намерения на захват огромных нефтяных богатств Кувейта. На протяжении всего лета 1990 года он продолжал сыпать угрозами. Наконец 2 августа армии Ирака вторглись на территорию Кувейта и за несколько часов захватили ее полностью.

В ООН началась усиленная консолидация мирового общественного мнения против Ирака. Саддам Хусейн попытался разыграть одновременно исламскую и арабскую карту в запутанной партии собственных агрессивных устремлений с арабской ненавистью к Израилю. Демонстрации в его поддержку на улицах ближневосточных городов показали очень низкую ценность его ставки в игре. В его пользу официально выступили только представители ООП и Иордании. Несомненно, его потрясло то, что власти Саудовской Аравии, Сирии и Египта фактически превратились в партнеров немыслимого союза, стремительно сформированного против него. В неменьшей степени его должны были удивить уступки СССР в том, что за всем этим следовало. Самым же поразительным показалось поведение участников Совета Безопасности ООН, принявших (подавляющим большинством голосов) ряд резолюций с осуждением действия Ирака и в конечном счете санкционировавших применение силы с целью освобождения Кувейта.

На территории Саудовской Аравии под американским командованием собрали громадную группировку международных войск. 16 января 1991 года ее ввели в действие. В течение месяца иракцы уступили и покинули Кувейт, понеся ощутимые потери (потери союзников оцениваются как несущественные). Пережитое унижение внешне на авторитет С. Хусейна в его стране не повлияло. В очередной раз переломный момент на Ближнем Востоке, на который так многие рассчитывали, не наступил; исход кувейтской войны разочаровал и арабских революционеров, и несостоявшихся западных миротворцев. Тяжелейшие потери достались ООП, а величайшая выгода ждала Израиль; военный успех за счет Израиля арабам в обозримом будущем не предвиделся. С завершением еще одной войны за османское наследие израильская проблема осталась нерешенной. Власти Сирии и Ирана еще до кувейтского тупика в силу собственных соображений начали демонстрировать намерения предпринять попытки мирного урегулирования. Но вероятность положительного исхода была сомнительной, даже если для США урегулирование выглядело большим приоритетом, чем когда бы то ни было прежде.

Явный прогресс просматривался в том, что тревожный призрак радикального и фундаменталистского панисламистского движения на какое-то время все-таки развеялся. По вполне прозаическим причинам арабское единство в очередной раз оказалось миражом. При всех терзаниях, волнениях и недовольстве, с которыми многие мусульмане вопрошали Запад, следует отметить абсолютное отсутствие намеков на то, что их негодование могло вылиться во что-то эффективное. Заодно в результате выхода из кризиса в Персидском заливе выяснилось, что нефтяное оружие утратило основную свою мощь с точки зрения причинения большого вреда развитому миру, поскольку, пусть даже его боялись, никакого нового нефтяного катаклизма не случилось. На таком политическом фоне руководители американской дипломатии в 1991 году все-таки убедили арабов и израильтян снова принять участие в конференции по Ближнему Востоку.

Между тем повсеместно шли большие преобразования, и они тоже коснулись развития событий на Ближнем Востоке. Их контуры формировались действиями там Соединенных Штатов и Советского Союза. В 1980 году руководители американской президентской избирательной кампании сознательно эксплуатировали страхи общественности перед Советским Союзом. Неудивительно, что на официальном уровне снова пробудилась былая враждебность; консервативные руководители СССР с подозрением стали взирать на тенденции в политике администрации США. Казалось вполне вероятным, что многообещающие шаги к разоружению никуда не приведут, если не случится худшего. В конечном счете американская администрация стала демонстрировать новый прагматизм во внешней политике, в то время как советская сторона во внутренней политике стала придерживаться большей гибкости.

Вехой на пути перемен считается кончина в ноябре 1982 года Леонида Брежнева, сместившего с поста Хрущева и в течение 18 лет бывшего генеральным секретарем Коммунистической партии Советского Союза. Его непосредственный преемник в лице главы КГБ Юрий Андропов тоже вскоре умер, а Константин Черненко, назначенный главой СССР в преклонном возрасте на восьмом десятке, ушел из жизни еще быстрее. Тогда на пост генерального секретаря ЦК КПСС в 1985 году избрали самого молодого члена Политбюро Михаила Горбачева: ему на тот момент исполнилось 54 года. Фактически весь свой политический опыт он приобрел в послесталинскую эпоху. Ему предстояло сыграть исключительную роль в судьбе своей страны и мира в целом.

Логика сил, выдвинувших Горбачева в наследники власти, на Западе остается неясной. В КГБ, по-видимому, его продвижению на высший пост в СССР не возражали, а его первые действия и речи представлялись вполне традиционными (хотя в предыдущем году он уже произвел благоприятное впечатление на британского премьер-министра, которая назвала его «человеком, с которым можно иметь дело»). Прошло совсем немного времени, и он заговорил в совсем иной политической тональности. В его речах стало реже звучать слово «коммунизм», а слову «социализм» он придал иное толкование, исключающее уравниловку (хотя время от времени Горбачев напоминал своим коллегам о том, что считает себя коммунистом). Из-за отсутствия лучшего термина его цель многие иностранцы истолковали как либерализацию, в которой просматривалась неудачная попытка западных политиков понять смысл двух русских слов, которые он часто использовал: гласность («открытость») и перестройка («реструктуризация»). Результаты нового курса обещались глубокие и радикальные, и до конца десятилетия Горбачев упорно пытался воплощать его в жизнь.

Но произошло то, чего он даже представить себе не мог, когда все только начинал. Без сомнения, он понимал, что без радикального изменения советского народного хозяйства нельзя было обеспечить СССР его былую военную мощь, выполнение взятых на себя обязательств перед союзниками, повышение (пусть даже медленное и умеренное) уровня жизни своего народа и сохранение поступательного технического прогресса за счет собственных ресурсов. Горбачев явно пытался избежать краха коммунизма через собственное видение ленинизма, прежде всего посредством придания ему большей гибкости и привлечения интеллигенции к активному участию в политической жизни своей страны. Возможных последствий такого рода смены курса не предвидел даже сам тогдашний генсек. По существу, ему оставалось признать, что эксперимент последних 70 лет с модернизацией СССР через социализм потерпел неудачу. Ни на свободу, ни на материальное благополучие рассчитывать не приходилось. И теперь цена такого эксперимента выглядела совсем неподъемной.

В скором времени политические дивиденды от вступления в должность Горбачева стал получать Рональд Рейган. Новый тон советской политики начал проявляться на их двусторонних встречах. Возобновилось обсуждение вопроса сокращения вооружений. Удалось достичь единства мнений относительно ряда других проблем (и это дело существенно облегчилось после того, как в 1989 году советское руководство приняло решение вывести войска из Афганистана). Во внутренней политике Америки в условиях огромного и продолжающего расти бюджетного дефицита, а также нездоровой экономики, что при большинстве президентов вызывало большой политический шум, все проблемы на протяжении многих лет фактически ушли на второй план из-за эйфории, возникшей в силу кажущихся преобразований на международной арене. Тревога и страх перед «империей зла» (как Рейган окрестил Советский Союз), по мнению многих американцев, начали потихоньку исчезать.

Оптимизм и уверенность крепли по мере того, как в СССР возникали признаки растущего раскола и затруднений в реформировании внутренней жизни, тогда как американцам их правительство обещало чудеса в виде новых оборонительных инициатив в космосе. Притом что тысячи ученых назвали рейгановский проект безнадежным, советское правительство не могло пойти на расходы, связанные с разработкой проекта, альтернативного американскому. Американцы воспрянули духом еще и в 1986 году, когда их бомбардировщики поднялись с территории Англии для выполнения карательной акции против Ливии, неуравновешенный правитель которой поддерживал антиамериканских террористов (важно, что власти Советского Союза по этому поводу выразили меньшую озабоченность, чем многие западные европейцы). Однако куда меньший успех ждал президента Р. Рейгана, когда он попытался убедить своих соотечественников в том, что более надежное утверждение американских интересов к Центральной Америке на самом деле пойдет им на пользу. Но он остался удивительно популярным в США политиком; только после его ухода в отставку до простых американцев стало доходить, что за 10 лет его правления пропасть между богатыми и бедными в их стране значительно увеличилась.

В 1987 году плоды переговоров по контролю над вооружениями удалось оформить в виде соглашения по ядерным ракетам среднего радиуса действия. Несмотря на многочисленные потрясения и ослабление позиций с появлением новых очагов власти, ядерное равновесие сохранялось достаточно долго для первых инициатив по деэскалации напряженности между супердержавами. Их правители, по крайней мере пусть даже не власти других стран, стремящиеся к обладанию ядерным оружием, если уж на то пошло, признали, что ядерная война в случае ее развязывания несла опасность фактического уничтожения человечества, и начинали с этим что-то делать. В 1991 году настало время дальнейших драматических событий, когда американцы и советские представители согласовали радикальное сокращение существующих арсеналов.

Такие огромные изменения в международных отношениях нельзя было провести без далекоидущих последствий для остальных стран. В конце 1980 года мало нашлось бы причин полагать, будто народам Восточной Европы и Советского Союза предстояло пережить невзгоды, идущие в сравнение разве что с испытаниями 1940-х годов. Зато уже всем стало ясно, что народам европейских коммунистических стран приходилось все труднее обеспечивать даже те скромные темпы роста народного хозяйства, которых они достигли. Сравнение с рыночной экономикой капиталистического мира становилось все больше не в их пользу, хотя оно казалось совсем не противоречащим вердиктам 1953, 1956 и 1968 годов или советской власти в Восточной Европе. Панцирь, обеспечиваемый Варшавским договором, казался все еще способным консолидировать социальные и политические изменения, созревавшие 30 с лишним лет (а то и больше, если кому-то хочется принять в расчет великие навязанные изменения Второй мировой войны и ее последствия).

Коммунистическая Европа на первый взгляд выглядела поразительным монолитом. В каждой стране восточного блока была своя единственная правящая партия; карьеристы связывали с ней свою судьбу наподобие того, как в старину корыстные люди тянулись ко дворам и покровителям, а также церкви. На Западе считали, что у каждой такой страны (и в первую очередь в самом СССР) существовало к тому же невероятное и непостижимое прошлое, не поддающееся ни поминовению, ни порицанию, зато груз этого прошлого тяготел над интеллектуальной жизнью и политическим дискурсом, действуя на них разлагающе. В народном хозяйстве восточноевропейских стран сложилось такое положение, что капиталовложения в тяжелую промышленность и средства производства поначалу вызвали бурный рост (более энергичный в одних государствах, чем в других), а затем появилась международная система торговых соглашений между коммунистическими странами во главе с СССР с последующим приданием ей необходимой жесткости через централизованное планирование. Развитие промышленности стран социалистического содружества было чревато ущербом окружающей среде и возникновением проблем в сфере народного здравоохранения, скрываемых под видом вопросов государственной безопасности. Все масштабнее и заметнее становилась также проблема обеспечения населения всевозможными потребительскими товарами; считавшиеся обычными в Западной Европе, они все еще оставались большой роскошью в восточноевропейских странах, отрезанных в то время от преимуществ международной хозяйственной специализации.

К середине 1950-х годов частную собственность на землю в Восточной Европе по большому счету отменили, заменив ее собственностью кооперативной и совхозной, хотя внутри такой во многом однородной системы со временем появились самые разнообразные варианты. В Польше, например, около четырех пятых сельхозугодий при советской власти в конечном счете возвратили в распоряжение частных владельцев. Производительность аграрного сектора в странах социалистического лагеря осталась низкой, однако урожаи сельскохозяйственных культур достигали от половины до трех четвертей урожая стран Европейского сообщества. К 1980-м годам все эти государства с точки зрения экономики признали в разной степени несостоятельными, разве что за исключением одной только Восточной Германии. Но даже в ГДР размер ВВП на душу населения по итогам 1988 года оценивался на уровне всего лишь 9,3 тысячи долларов США по сравнению с 19,5 тысячи в ФРГ. Проявлялись и многочисленные иные проблемы. Сокращались капиталовложения в основные фонды, уменьшалась их доля в мировой торговле. Накапливалась задолженность в твердой валюте. В одной только Польше реальная заработная плата в 1980-х годах сократилась на 20 процентов.

Так называемой «доктриной Брежнева» (сформулированной им в речи, произнесенной в Варшаве в 1968 году) предусматривалось, что определенные события в странах восточного блока могли потребовать (как это уже случилось в Чехословакии в том же году) прямого советского вмешательства с целью предохранения интересов СССР и его союзников от любых попыток повернуть социалистическое народное хозяйство на капиталистические рельсы. При этом Брежнев к тому же проявлял интерес к проведению политики разрядки напряженности между двумя политическими системами, и в своей доктрине он отобразил реализм по поводу возможных угроз международной стабильности из-за действий раскольников в странах социалистического лагеря. Такого рода угрозы можно было устранить путем обозначания ясных пределов. С тех пор внутренние изменения в Западной Европе, поступательно продвигавшейся ко все большему процветанию, и память о поздних сороковых годах, оставшихся в прошлом, послужили устранению некоторых оснований для напряженности между Востоком и Западом. К 1980 году после революционных изменений в Испании и Португалии к западу от линии Триест – Шецин не осталось ни одной диктатуры и повсеместно победила демократия. На протяжении 30 лет восстания промышленных рабочих против своих политических хозяев случились только в Восточной Германии, Венгрии, Польше и Чехословакии, то есть странах социалистического содружества.

После 1970 года, а еще активнее после заключения Хельсинкского соглашения 1975 года с осознанием отличий в жизни по сравнению с Западной Европой в восточном блоке появляются группы так называемых диссидентов, выживших и даже усиливших свои позиции в условиях репрессий на Востоке. Постепенно кое-кто из партийных работников или народно-хозяйственных специалистов и даже рядовых членов партии начали утрачивать веру в рациональность подробного централизованного планирования. Усилились дискуссии о преимуществах рыночных механизмов. Сам же ключ к коренным переменам тем не менее лежал совсем в другом месте. В условиях применения «доктрины Брежнева», на страже которой стояла Советская армия, не существовало ни малейших оснований рассчитывать на возможность не санкционированных из Москвы перемен в какой-либо из стран Варшавского договора.

Первый ясный знак назревания больших бед обнаружился в начале 1980-х годов в Польше. Польская нация в высокой степени сохранила свою общественную сплоченность за счет того, что следовала наставлениям духовных пастырей, а не указаниям политических правителей. Римско-католическая церковь пользовалась беспрекословным влиянием на чувства и умы подавляющего большинства поляков как воплощение нации и часто выступала от их имени. Причем тем более убедительно, когда на престол в Ватикане взошел папа римский происхождением из поляков. Что было горячо поддержано рабочими, выступавшими в 1970-х годах против экономической политики властей, относившихся к ним не по-божески.

Церковь сыграла свою роль на фоне складывавшихся неблагоприятных экономических условий, послуживших причиной обострения внутренней обстановки в Польше к 1980 году. Серия забастовок тогда стала кульминацией в упорной борьбе трудящихся Гданьской верфи. Именно там зародилась новая и спонтанно организованная федерация профсоюзов под названием «Солидарность». Ее вожаки к экономическим целям забастовщиков добавили политические требования, в частности, о предоставлении свободы и независимости профсоюзам. В предводители «Солидарности» выдвинулся неугомонный, часто подвергавшийся арестам электромонтер и профсоюзный активист по имени Лех Валенса, ревностный католик, тесно связанный с польскими церковными иерархами. Ворота верфи украсили портретом папы римского, а на открытом пространстве судоверфи проходили мессы. Стачечное движение охватывало все новые предприятия, и в скором времени весь мир удивился, когда потрясенное польское правительство пошло на исторические уступки, но главное – признало «Солидарность» самостоятельным профсоюзом с самоуправлением. Символичным событием стало разрешение на регулярное вещание воскресной католической мессы по каналам радио. Но остановить массовые беспорядки властям никак не удавалось, и с приходом зимы мятежная атмосфера только накалилась. Послышались угрозы возможного вмешательства со стороны соседей Польши; ходили слухи, будто на границе с ГДР и СССР ждали приказа о наступлении 40 советских дивизий. Но, образно говоря, той ночью пес не пролаял; подразделения Советской армии не двинулись, так как Брежнев никаких распоряжений не отдал. Поостерегся и его преемник: годы наступили очень уж лихие! Это был первый признак изменений в Москве, которым предстояло послужить предпосылкой тому, что происходило в Восточной Европе в следующие 10 лет.

В 1981 году напряженность продолжала нарастать, экономическая ситуация ухудшилась, но Валенса старался предотвратить возможные провокации. Пять раз командующий вооруженными силами Варшавского договора посетил Варшаву. В последний его приезд радикалы нарушили запреты Валенсы и призвали польский народ к всеобщей забастовке, если правительство посмеет взять на себя чрезвычайные полномочия. Президенту Польши 13 декабря пришлось ввести в своей стране военное положение. Последовали сообщения о жестоких репрессиях и даже гибели сотен человек. Зато после решительных действий польских военных отпала потребность в вводе вооруженных сил Варшавского договора. Верхушка «Солидарности» перешла на нелегальное положение, чтобы продолжить борьбу в течение еще семи лет, во время, которых стало очевидно, что военное правительство справиться с хозяйственными осложнениями и привлечь на свою сторону «здоровую» часть населения страны не в состоянии. Польское общество все настойчивее противилось коммунизму. Происходил моральный переворот в сознании польского народа. Как выразился один западный наблюдатель, поляки начали вести себя, «как будто они жили в свободной стране»; усилиями подпольных организаций и публикаций, стачек и демонстраций, а также проклятий священнослужителей в адрес тогдашнего режима поддерживалось ощущение незатихающей гражданской войны.

Несмотря на то что через несколько месяцев правительство аккуратно отменило военное положение, ему все еще приходилось прибегать к откровенным и скрытным репрессиям. Между тем ситуация в народном хозяйстве Польши никак не выправлялась, Запад ни желания помочь, ни сочувствия не демонстрировал. К тому же после 1985 года в Москве начали сказываться последствия перемен. Кульминационный момент для Польши наступил в 1989 году, события которого активисты сравнивали с годом 1945-м. Примеру поляков последовали остальные народы Восточной Европы. Все началось с признания варшавским режимом права на участие в политическом процессе всех существующих политических партий и организаций, «Солидарности» в том числе. В качестве первого шага к истинному политическому плюрализму в июне провели выборы с участием множества претендентов на власть. «Солидарность» добилась полнейшего успеха. Прошло совсем немного времени, и депутаты нового польского парламента осудили немецко-советский договор августа 1939 года, вторжение в Чехословакию в 1968 году и инициировали расследование политических убийств, совершенных с 1981 года.

В августе 1989 года Валенса объявил о намерении «Солидарности» поддержать коалиционное правительство Польши; Горбачев предложил тогдашнему польскому руководству принять это (к тому времени ряд советских воинских частей уже вывели с территории ПНР). В сентябре правительством Польши становится коалиция, большинство которой составляли представители «Солидарности», а возглавил ее первый с 1945 года премьер-министр некоммунист. Вскоре Запад пообещал экономическую помощь. К Рождеству 1989 года Польская Народная Республика сошла со сцены, и снова второй раз за текущее столетие из могилы восстала историческая Республика Польша. Важнее всего оказалась роль Польши как авангарда движения Восточной Европы к свободе. Серьезность тех событий для себя очень скоро осознали руководители остальных стран социалистического содружества и не на шутку испугались. Пусть даже в различной степени, но вся Восточная Европа теперь подвергалась воздействию нового фактора: выросшего потока информации о некоммунистических странах, поступавшей прежде всего по каналам западного телевидения (надежнее всего принимавшихся на территории ГДР). Процесс критики тогдашних властей соцстран стимулировался свободой передвижения, доступом к иностранным книгам и газетам, и не в одной только Польше. Несмотря на разрозненные смехотворные попытки продолжать контроль над информацией (в Румынии все еще требовалась регистрация в государственных органах всех пишущих машинок), изменение в сознании граждан уже шло полным ходом.

То же самое происходило и в Москве. Горбачев пришел к власти на самой заре таких событий. Пять лет спустя никто уже не сомневался в том, что с приходом к власти в СССР Горбачева произошли революционные институциональные перемены, коммунистическая партия лишилась власти, которая перешла к оппозиционерам, в основном в республиках Союза. Они начали требовать большей или меньшей степени автономии. Еще до наступления конца создавалось впечатление, что Горбачев занимается подрывом своей собственной власти. Парадокс состоял еще и в том, что экономическая картина в СССР выглядела все хуже и тревожнее. Все прекрасно видели, что переход к рыночной экономике, будь то медленный или стремительный, принесет громадные тяготы многим советским гражданам, если не подавляющему большинству, чего никто заранее предусмотреть не смог. К 1989 году стало ясно, что советское народное хозяйство утратило контроль со стороны правительства и валится в пропасть. Как всегда в советской истории, модернизацию затеяли в центре, откуда она должна была распространяться на места через авторитарные структуры власти. Но в сложившихся тогда условиях на такой порядок рассчитывать не приходилось в силу сопротивления номенклатуры и руководства административно-командной системы экономики, а затем, то есть в конце десятилетия, из-за откровенного и стремительного разложения центральной власти.

К 1990 году остальному миру досталось намного больше информации об истинном положении дел в Советском Союзе и настроении его народов, ведь раньше о них за рубежом никто практически ничего не знал. Мало того что теперь появилась возможность для откровенного выражения общественного мнения, свою роль сыграла гласность, когда появились первые результаты исследований настроений в обществе через опросы. Посыпались скорые и резкие суждения: жесткая дискредитация КПСС и номенклатурных работников, пусть даже к 1990 году не столь далеко идущая, как была в ряде стран Варшавского договора; гораздо удивительнее было то, что давно разгромленная и смирившаяся со своим незавидным положением православная церковь сохранила большое уважение и авторитет, каких не осталось у остальных государственных атрибутов отжившего свое марксистско-ленинского режима.

Так получалось, что хозяйственный провал нависал повсеместно наподобие грозовой тучи над любыми попытками либерализации политических процессов. К 1989 году советские граждане, а также иностранные наблюдатели заговорили о вызревавших условиях гражданской войны. С ослаблением железной хватки прошлого высвобождалась дремавшая до тех пор мощь националистических и местнических настроений, поощрявшихся к тому же экономическим крахом и безвластием. Закончился период истории протяженностью 70 лет, когда воспитывался новый тип общественной единицы под названием «советский человек», и на территории СССР снова появились народности, отличавшиеся друг от друга точно так же, как прежде. Население ряда республик из 15 составлявших Советский Союз (прежде всего Латвии, Эстонии и Литвы) не заставило себя ждать и начало демонстрировать неудовлетворенность своей судьбой. Их руководство возглавило процесс политических изменений. Власти Азербайджана и Армении затеяли междоусобицу, осложненную к тому же тенью исламского мятежа, нависшей над всем Союзом в целом. Положение усугубляли те, кто распускал слухи об опасности военного переворота; о военачальниках, недовольных провалом в Афганистане, стали говорить как о потенциальных бонапартистах.

Признаки распада государства продолжали множиться, хотя Горбачев преуспел в том, что смог формально расширить собственные номинальные полномочия. Беда, однако, состояла в том, что ответственность за все провалы тоже ложилась лично на него. Вслед за провозглашением литовским парламентом отмены аннексии их республики 1939 года пришлось заниматься сложными переговорами с руководством Латвии и Эстонии, также потребовавшим выхода из состава СССР, но в несколько иных формулировках. Горбачев не противодействовал этому, но добился соглашения с Прибалтийскими республиками о продолжении ими оказания определенных практических услуг СССР, что оказалось для него началом конца политической карьеры. Период лавирования между группами реформаторов и консерваторов, когда Горбачев бросался то к одним из них, то к другим, пытаясь сохранить равновесие сил, закончился к концу 1990 года компромиссами, которые больше не работали. Участие солдат и сотрудников КГБ в репрессивных акциях в Вильнюсе и Риге в начале 1991 года не возымело желаемого действия. Ведь к тому времени руководство девяти советских республик или объявили о собственном суверенитете, или пользовались значительной степенью независимости в отношении союзного правительства. Кое-кто из них провозгласил официальными местные языки, а кто-то переподчинил себе союзные министерства и ведомства. Руководство системообразующей Российской Советской Федеративной Социалистической Республики (РСФСР) собралось заняться экономикой самостоятельно, без оглядки на союзное правительство. Украина взялась за создание собственной армии. После мартовских выборов Горбачев снова попытался встать на путь реформ и поиска формата нового союзного соглашения, положениями которого он рассчитывал сохранить некоторую руководящую роль для Советского государства. Мир взирал на это в смущении.

Польский пример приобретал все больше подражателей в остальных странах социалистического содружества по мере того, как они осознавали отсутствие у властей СССР, раздираемого противоречиями и практически парализованного, способности на вмешательство в их внутренние дела ради сохранения у власти своих ставленников в бюрократии из состава коммунистических партий. Паралич Москвы стал фактором, определившим их судьбу после 1986 года. Венгры двигались к экономической либерализации практически так же стремительно, как те же поляки, даже откровенно опережая в политических изменениях, но самый существенный вклад в развал коммунистической Европы они внесли в августе 1989 года. Немцам из ГДР тогда разрешили свободно посещать Венгрию в качестве туристов, хотя целью этих «туристов», как все прекрасно знали, было обращение по поводу предоставления политического убежища в посольстве и консульских представительствах Федеративной Республики Германии. Когда в сентябре венгры полностью открыли свои границы (и в Чехословакии последовали их примеру), этот поток «туристов» превратился в половодье. За три дня 12 тысяч восточных немцев перебрались через эти страны на Запад.

Советские представители назвали такое поведение «странным». Для ГДР такой исход родных граждан означал начало конца государства. Накануне тщательно подготовленного и всячески превозносимого празднования 40 лет «достижений» ГДР как социалистической страны и во время посещения Горбачевым (который, к большому смятению руководства этой страны, явно призывал восточных немцев воспользоваться выпавшим им шансом) сотрудникам полиции по охране общественного порядка пришлось утихомиривать участников антиправительственных демонстраций, вышедших на улицы Восточного Берлина. Руководителя правительства и правящей партии ГДР отправили в отставку, но народу этого оказалось мало. Ноябрь начался массовыми демонстрациями, прокатившимися по многим городам Восточной Германии. Манифестанты выступали против режима, разложение которого было очевидным. 9 ноября наступил черед крупного символического действа – разрушения Берлинской стены. Политбюро правящей Социалистической единой партии Германии пошло на уступки, и эту стену снесли совсем.

События в ГДР с наибольшей, чем где бы то ни было, наглядностью показали, что даже в самых передовых тогдашних коммунистических странах на протяжении многих лет вызрело массовое отчуждение народа от собственного режима. В 1989 году это отчуждение достигло максимальной остроты. Одномоментно все прозрели и увидели, что коммунистические правительства всей Восточной Европы выглядели незаконными в глазах своих подданных, которые либо поднялись на борьбу с ними, либо отвернулись от них, когда стоило бы выступить против их свержения. Правовое выражение такого отчуждения повсеместно воплощалось в требовании провести свободные выборы с участием оппозиционных партий, получивших право на проведение собственной предвыборной кампании. Поляки провели свои собственные не совсем свободные выборы, когда некоторые места были все еще зарезервированы для сторонников существующего режима, и продолжили заниматься подготовкой новой конституции: в 1990 году президентом страны стал Лех Валенса. На несколько месяцев раньше венгры сформировали парламент, депутаты которого назначили некоммунистическое правительство. Советские войска начали выводить с территории Венгрии. В июне 1990 года в Чехословакии прошли выборы и опять к власти пришло свободное правительство, потребовавшее вывода советских войск. В Москве пообещали вывести войска к маю 1991 года. На всех этих выборах бывшим коммунистическим политикам доставалось не больше 16 процентов голосов. Результаты выборов в Болгарии принесли гораздо меньше сюрпризов: в этой стране в соревновании победили перекрасившиеся в реформаторов члены коммунистической партии, назвавшиеся социалистами.

Совсем по-другому развивались события в двух других странах социалистического содружества. Народ Румынии пережил жестокую революцию (закончившуюся убийством бывшего коммунистического диктатора) после массовых выступлений в декабре 1989 года, в ходе которых вскрылась неопределенность по поводу движения вперед и внутренний раскол, послуживший предзнаменованием дальнейшей борьбы этой страны. К июню 1990 года правительство Румынии, по мнению многих наблюдателей, находилось под мощным влиянием бывших коммунистов, обрушившихся с гонениями на бывших своих сторонников, теперь превратившихся в критиков. Власти сокрушили студенческий протест при помощи летучих отрядов горняков, тоже понесших потери и заслуживших осуждение за границей. События в ГДР тоже приняли собственный, отличный от остальных стран социалистического содружества оборот. Особый случай в этой стране возник в связи с тем, что изменение общественно-политического строя неизбежно привязывалось к задаче объединения немецкого народа.

С разрушением Берлинской стены все увидели не только отсутствие какой-либо политической воли для поддержки коммунизма, но желание сохранить ГДР как таковую. По итогам всеобщих выборов, состоявшихся там в марте 1990 года, большинство мест в парламенте (и 48 процентов голосов избирателей) досталось коалиции во главе с Христианско-демократической партией (правящей в Федеративной Республике Германии). Единство немецкого народа больше ни у кого не могло вызывать сомнения, осталось уладить только процедуру и график объединения страны. В июле две Германии вступили в валютный, экономический и социальный союз. В октябре произошло их так называемое политическое объединение, когда бывшие земли ГДР вошли в состав ФРГ. Изменения выглядели грандиозными, но никакой серьезной тревоги никто открыто не проявил даже в Москве, а уступчивость Горбачева получила оценку как вторая великая заслуга перед немецкой нацией.

Все-таки без тревоги в СССР обойтись не могли. Объединенной Германии предстояла роль величайшей европейской державы к западу от Советского Союза. Советская держава на тот момент находилась в таком глубоком упадке, в каком ни разу не была с 1918 года. В награду Горбачев получил соглашение с объединенной Германией, руководство которой пообещало материальную помощь в модернизации советского народного хозяйства. Тех, кто помнил трагедию 1939–1945 годов, успокаивали заверениями в том, что новое немецкое государство не станет возрождением приснопамятного рейха. На тот момент Германия лишилась исконных восточных прусских земель (немцы официально от них отказались) и не доминировала там, как во времена империи Отто фон Бисмарка и Веймарской республики. Более надежной гарантией миролюбия на будущее (тем более для западных европейцев, испытывавших наибольшие опасения по отношению к немцам) служило еще и то, что Германию обратили в федеративную республику с соответствующей конституцией, причем одаренную надежным экономическим ростом, а также без малого сорокалетним опытом проведения демократической политики, основанной на участии в структурах EC и НАТО. На таком фоне немцы пользовались презумпцией невиновности у злопамятных западных европейцев, по крайней мере на текущий момент.

В конце 1990 года положение когда-то казавшегося практически монолитным восточноевропейского блока уже не поддавалось описанию или обобщению. По мере того как руководство ряда стран бывшего социалистического содружества (Чехословакии, Польши, Венгрии) подали заявку на присоединение к EC или готовились к такому шагу (Болгария), западные наблюдатели уже вели разговоры о потенциале расширенного масштаба европейского объединения, не виданного до сих пор. Более умеренные суждения высказывали те, кто углядел появление нового (или возрождение прежнего) раскола по национальному и общинному признаку. Над всей Восточной Европой сгущались грозовые тучи экономического провала и волнений, его сопровождающих. Раскрепощение шло своим чередом, но касалось оно народов и их сообществ, радикально отличавшихся уровнем сложности и развития, а также отличного друг от друга исторического происхождения. Любое предсказание грешит отсутствием большого благоразумия, и скудоумие их авторов во всей красе обнаружилось в 1991 году. В том году отрезвляющий пинок достался оптимистам, рассчитывавшим на перспективу мирных перемен, когда руководители двух республик Югославии объявили о своем решении отделиться от федерации.

Название Государство сербов, хорватов и словенцев, появившееся в качестве преемника Сербии и Черногории в 1918 году, уже в 1929-м поменяли на Югославию, чтобы как-то стереть из памяти причины прежних усобиц, сопровождавшихся учреждением августейшей диктатуры. Но это новое государство всегда рассматривалось слишком многими его подданными, как сербами, так и остальными народами, фактически в качестве воплощениия в жизнь старинной исторической мечты о «Великой Сербии». Когда второго короля Югославии Александра убили в 1934 году во Франции, покушение на его жизнь совершил некий македонец с помощью хорватов, пользовавшихся поддержкой венгерских и итальянских властей. Трагедия раскола страны очень скоро привлекла внимение внешних врагов, начавших деятельное вмешательство в ее дела, и местные политики бросились искать поддержки у иноземцев; хорваты не стали тянуть с объявлением своей независимости и образованием собственного государства, когда немецкие войска в 1941 году вторглись на их земли.

Наряду с демографическим и общинным разнообразием (согласно переписи населения, проведенной в Югославии в 1931 году, учету подверглись такие национальности, как сербохорваты, словенцы, немцы, венгры, румыны, валахи, албанцы, турки, «прочие славяне», евреи, цыгане и итальянцы) Югославия к тому же отличалась большим многообразием обычаев, имущественного состояния и степенью экономического развития. В некоторых ее районах к 1950 году практически сохранилось средневековье, тогда как остальные области выглядели современными, урбанизированными территориями с мощной промышленностью. Если брать в целом, то получилось так, что в основном аграрные хозяйственные единицы подвергались обнищанию в силу стремительного прироста народонаселения. Как бы то ни было, но югославская политика между двумя мировыми войнами определялась по большому счету непримиримым антагонизмом между хорватами и сербами, усугубившимся после 1941 года военным злодеянием и борьбой в трехсторонней гражданской войне между хорватами, сербскими (в подавляющем большинстве) коммунистами (во главе с хорватом Иосипом Броз Тито) и сербскими монархистами. Тогдашняя борьба началась с кампании террора и этнических чисток, затеянной в отношении двух миллионов сербов отколовшейся Хорватии (включавшей Боснию с Герцеговиной). Все закончилось победой коммунистов в 1945 году и полным подавлением всевозможных националистов волей Тито, внедрившего федеральную структуру государства; этот диктатор смог на период своего правления ликвидировать старинные боснийские и македонские проблемы, а также унять иноземцев с их территориальными притязаниями. Спустя 45 лет и через 10 лет после смерти Тито, однако, прежные проблемы внезапно проявились с нерастраченной жизненной энергией тех, кто снова их поднял.

В 1990 году попытки югославского федерального правительства как-то справиться со своими экономическими бедами сопровождались ускорением политического дробления общества. Демократическое самоопределение в конечном счете свело на нет достижения Тито, так как югославы разных национальностей начали метаться в поисках путей заполнения политической пустоты, возникшей у них после отказа от коммунизма. Возникали партии, активисты которых пытались представлять интересы сербов, хорватов, македонцев и словенцев, а не отстаивать югославскую идею и идею самой федерации. Прошло совсем немного времени, и все республиканские правительства, за исключением Македонии, пользовались одобрением большинства своих избирателей, а право голоса в отдельных республиках получили новые партии национальных меньшинств. Хорватские сербы объявили о своей собственной автономии, а в сербском автономном крае Косово, четыре пятых жителей которого составляли албанцы, началось кровопролитие. Провозглашение независимой республики там сербы восприняли в качестве откровенного оскорбления, это также вызвало беспокойство у греческого и болгарского правительства, чьи предшественники все еще рассчитывали на претворение в жизнь честолюбивых мечтаний македонцев, вынашиваемых со времен кровопролитных Балканских войн. В августе между сербами и хорватами начались разрозненные вооруженные столкновения сухопутных войск при поддержке боевой авиации. Прецеденты для вмешательства извне даже внешне представлялись малообещающими, в странах EC высказывались самые разнообразные предположения. И перспективы внешнего вмешательства совсем утратили свою привлекательность, когда в июле из СССР поступило предупреждение об опасности выхода локального конфликта на международный уровнь. К концу года руководители Македонии, Боснии и Герцеговины, а также Словении практически хором объявили о такой же независимости, на которую претендовали тогдашние правители Хорватии.

Упомянутое выше советское предупреждение стало последним дипломатическим демаршем режима. С ним в скором времени покончили участники гораздо более значительного исторического события. Участники заговора из числа высшего партийного руководства и КГБ 19 августа 1991 года предприняли попытку отстранения Михаила Горбачева от власти. Заговор провалился, и три дня спустя он вернулся в свое кресло президента СССР. Однако его положение было уже совсем иным; постоянными поисками компромисса он собственноручно уничтожил политическое доверие к себе. Он слишком долго цеплялся за партию и Союз; советская политика ушла от него далеко вперед, причем в глазах многих – к развалу страны. Попытка заговора дала шанс укрепить свое положение Борису Ельцину, возглавлявшему РСФСР, и он им воспользовался. Армия, считавшаяся единственной мыслимой угрозой его единомышленникам, ему не помешала. Он оказался одновременно сильной личностью на советской сцене, без согласования с которой ничего нельзя было предпринять, и потенциальным знаменосцем русского шовинизма, пугавшего руководство остальных республик. Пока иностранные наблюдатели ломали голову над всем происходящим, преследование всех тех, кто поддержал заговорщиков или согласился с их действиями, переросло в решительную замену бюрократического аппарата Союза на всех уровнях с определением новых задач для КГБ и перераспределением полномочий между союзным центром и республиками. Самой поразительной переменой тогда стало прекращение деятельности Коммунистической партии Советского Союза. По большому счету бескровно, по крайней мере вначале, громадное творение, выросшее из большевистского переворота 1917 года, уходило в небытие. Сначала могли возникнуть некоторые положительные основания для радости по этому поводу, хотя закрадывались большие сомнения относительно грядущих бед.

К концу года ничего все равно так и не прояснилось. С принятием решения об отказе от регулирования цен в РСФСР в ближайшем будущем казалось вероятным не только раскручивание инфляции, невиданной с самой зари советской власти, но к тому же наступление голода, неизвестного пока что миллионам советских граждан. Кстати, в Грузии уже наблюдались схватки между сторонниками президента, назначенного по итогам первых в этой республике свободных выборов, и недовольной им оппозицией. Затмевающей все тем не менее была кончина гигантской супердержавы, появившейся в результате кровавых экспериментов большевистской революции. На протяжении без малого 70 лет и почти до самого его конца Советский Союз оставался большой надеждой для революционеров во всем мире, а также источником военной мощи, которой принадлежали победы в самых крупных наземных кампаниях в истории человечества. Теперь она растворилась внезапно и беспомощно в наборе государств, ставших ее преемниками.

Последняя из великих европейских многонациональных империй исчезла, когда предводители РСФСР, УССР и БССР 8 декабря 1991 года съехались в Минске и объявили о роспуске Советского Союза и учреждении нового объединения в виде Содружества Независимых Государств. 21 декабря 1991 года в Алма-Ате состоялся съезд представителей 11 бывших республик СССР с целью утвердить это событие. Они договорились о том, что формальный конец Советского Союза приходится на последний день 1991 года. Места Горбачеву в новых политических структурах не досталось.

Так наступил кульминационный момент одного из самых потрясающих и важных изменений в современной истории. Прогнозы на будущее никто строить не решился, хотя все видели наступление периода больших опасностей, трудностей, а для многих бывших советских граждан еще и совершенно незаслуженных скорбей. В остальных странах Европы политики испытали желание выразить нечто большее, чем предостережения по поводу поворота тогдашних событий. Впереди лежала эпоха больших неопределенностей. Что же касается бывших друзей СССР, то они хранили молчание. Кто-то из них сожалел о развитии событий в начале 1992 года до такой степени, что выражали сочувствие и одобрение участникам неудавшегося августовского заговора против Горбачева. Правитель Ливии и руководство ООП поступили так потому, что любое возвращение к группировкам времен холодной войны пробуждало у них надежды на восстановление возможности международного маневрирования, ограниченного сначала разрядкой политической напряженности между США и СССР, а позже нараставшей беспомощностью Москвы.

За событиями в СССР с пристальным вниманием и особым интересом наблюдали в Китае. У его правителей имелись свои причины для беспокойства по поводу направлений развития событий на противоположной стороне самой протяженной сухопутной границы в мире после краха там коммунизма. С исчезновением Советского Союза китайцы располагали последней многонациональной империей. Кроме того, с 1978 года в Китае продолжался процесс осмотрительной и неторопливой модернизации, находящейся под неусыпным контролем властей.

Главную роль в этом процессе сторонние наблюдатели отводили Дэн Сяопину, но он смог организовать коллегиальное руководство партией и, соответственно, своей страной. Достойное внимание он с соратниками уделял предприимчивости на местах и в общине, а также корыстолюбивым побуждениям. Поощрялись коммерческие связи китайцев с некоммунистическими странами. Притом что новый курс КПК формулировался все еще на подходящем случаю марксистском языке, в результате получилась реформа китайского народного хозяйства на фундаменте рыночных принципов. Причем никаких признаков ослабления желания сохранить мощь режима не наблюдалось. Правители Китая уверенно держали свой народ под контролем и принимали необходимые меры, чтобы так было и в дальнейшем. Им помогла незыблемость старинных китайских традиций образа жизни, чувство облегчения у народа в связи с тем, что культурная революция осталась позади, преклонение (искреннее, насколько оно могло быть) перед революцией за ее блага и политикой (вопреки тому марксизму, что исповедовался Москвой до 1990 года), согласно которой материальное вознаграждение земледельцу должно поступить через существующую систему. Через нее наращивалась покупательная способность деревенского населения и достигалось согласие в сельской местности. Руководство КНР совершило крутой поворот, лишив былой власти сельские коммуны, которые во многих местах практически прекратили отвечать потребностям народа, и к 1985 году семейное хозяйство вернулось как доминирующая форма аграрного производства практически на всей территории Поднебесной.

На месте промышленных коммун и «бригад» эпохи «большого скачка» появились деревенские промышленные и коммерческие предприятия. С середины 1980-х годов половина сельского дохода поступала от тружеников, занятых в промышленности. На территории КНР открыли несколько специальных экономических зон (в виде анклавов, где иностранцы могли вкладывать капитал и извлекать выгоду за счет скромной стоимости китайской рабочей силы), и располагались они главным образом в районах, где иностранные концессии существовали еще до 1940-х годов. К концу десятилетия появились крупнейшие частные китайские компании, многие из которых выросли из когда-то коллективных предприятий в южных провинциях или из совместных с иностранцами предприятий. Активизировалось градостроительство, стремительно увеличивался объем экспорта; впервые с 1930-х годов Китай снова играл важную роль в мировой экономике.

Новая политика, однако, не обошлась без издержек. Рост городских рынков поощрял фермеров и давал им прибыль для самофинансирования, но городские жители стали ощущать на себе трудности от роста цен. Десятилетие шло своим чередом, подкидывая китайским властям новые внутренние сложности. Внешний долг резко увеличился, а годовой уровень инфляции к концу десятилетия приближался к 30 процентам. Нарастало возмущение из-за случаев открытой продажности кадровых работников, и к тому же стало широко известно о расколе в руководстве страны (об этом народ узнал после смерти или отстранения от власти по болезни старцев, сохранявших контроль над КПК). Начали делать успехи те, кто свято верил в необходимость омоложения политического руководства, и по всем признакам они обхаживали Дэн Сяопина ради его благосклонности к себе. Все-таки западные наблюдатели и даже кое-кто из китайцев слишком увлеклись политикой экономической либерализации, поэтому у них возникли не соответствовавшие действительности и чересчур оптимистичные представления о политических послаблениях. Иллюзии на этот счет подпитывались захватывающими дух переменами в Восточной Европе. Но все иллюзии вполне предсказуемо разрушились.

В начале 1989 года городские жители Китая почувствовали на себе одновременно бремя острой инфляции и мер программы жесткой экономии, введенных ради обуздания той же инфляции. Сложившаяся тогда ситуация послужила предпосылкой к новой волне требований, выдвигавшихся студенческими активистами. Вдохновляемые сочувствующими либерализации представителями правящей олигархии, они потребовали у руководства коммунистической партии и правительства открыть диалог с недавно сформированным неформальным студенческим союзом по поводу злоупотреблений и реформы. Появились плакаты, с которыми участники митингов начали призывать руководство страны к расширению «демократии». Все эти действия вызвали у руководства режима большую тревогу, заставили его отказаться от признания союза студентов, который на самом деле грозил стать предвестником возобновления движения хунвейбинов. С приближением 70-й годовщины Движения 4 мая активисты студенческих манифестаций решили почтить ее приданием широкого патриотического звучания своей кампании. Они не смогли заручиться значительной поддержкой в сельской местности, хотя во многих городах прошли демонстрации сочувствующих им работников сферы услуг, зато, вдохновленные явным доброжелательным отношением к ним со стороны генерального секретаря ЦК КПК Чжао Цзыяна, они в Пекине начали массовую голодовку, получившую живой отклик со стороны простого народа. Голодовку объявили незадолго до приезда Горбачева в китайскую столицу с государственным визитом; его появление там вместо очередного подтверждения укрепления международного положения КНР послужило всего лишь напоминанием народу о том, что происходило в СССР вследствие политики либерализации. И это напоминание сыграло двоякую роль: ободряющую потенциальных реформаторов и пугающую консерваторов.

К тому времени высшее руководство страны, и Дэн Сяопин в их числе, были в тревоге. Перед ними маячил призрак крупных беспорядков;

они сочли, что Китай находится на пороге радикального перелома. Кое-кто страшился повторения бесчинств времен «культурной революции», если события вдруг выйдут из-под контроля. Военное положение пришлось объявить уже 20 мая 1989 года. В какой-то момент появилось предчувствие, будто подвергшееся расколу правительство не в состоянии проявить свою волю, но в скором времени военные подтвердили свою преданность режиму. При проведении репрессий две недели спустя рассчитывать на жалость не приходилось. Студенческие вожаки сосредоточили усилия на укреплении своего лагеря, развернутого на площади Тяньаньмэнь в Пекине, где за 40 лет до тех дней Мао Цзэдун провозгласил образование Китайской Народной Республики. К студентам присоединились другие инакомыслящие. Со стены старинного Запретного города Мао Цзэдун с огромного портрета взирал на символ участников протеста в виде фигуры «богини демократии», нарочито внешне напоминавшей статую Свободы в Нью-Йорке.

2 июня первые воинские части вошли в пригороды Пекина и продолжили свой путь к площади в центре города. По ходу дела пришлось подавлять сопротивление демонстрантов, вооруженных подручными средствами, и крушить их баррикады. 3 июня на них обрушился ружейно-пулеметный огонь, площадь заволокло слезоточивым газом и палаточный лагерь с его обитателями лег под гусеницы танков, проутюживших Тяньаньмэнь. Стрельба на улицах продолжалась в течение нескольких дней, затем натупила очередь массовых арестов (возможно, тысяч десять человек). Практически все эти события происходили перед глазами всего мира, благодаря присутствию там иностранных съемочных групп, на протяжении всех дней знакомивших телевизионных зрителей с жизнью в палаточном городке участников протестов.

Осуждение действий китайских властей со стороны иностранцев выглядело практически единодушным, и ущерб авторитету КПК в самом Китае оценивался как весьма заметный не в последнюю очередь потому, что после жестокого подавления манифестантов общество разделилось пополам. Чжао Цзыяна, выступившего против использования военной силы, поместили под домашний арест в Пекине (под домашним арестом он так и умер в 2005 году, причем отдавать под суд его не стали). Понятно, что Дэн Сяопин со своей старой гвардией осознавали, с какой серьезной угрозой им удалось справиться. Вполне можно представить, что эти действия одобрили и поддержали далеко не все их сограждане-китайцы. Беспорядки возникали, кое-где даже серьезные, в восьмидесяти с лишним городах, и армии пришлось подавлять сопротивление в нескольких рабочих районах Пекина. Все-таки массового подъема в поддержку участников протестов не случилось, и большую часть Китая никакие протесты не затронули. Позже события на площади Тяньаньмэнь воспринимались как свидетельство игнорирования китайским режимом прав человека. При этом нельзя сказать, что Китай получил бы ощутимую пользу, если бы дал зеленый свет студенческому движению. Азиатские народы положили больше жертв на алтарь банковского краха 1990-х годов, чем китайцы в результате волнений в 1989 году.

Так как в КПК и правящей иерархии возникла некоторая неурядица, последовали энергичные попытки по восстановлению политической ортодоксии. Китайцы совершенно определенно не собирались повторять ошибок Восточной Европы или СССР. Но какой же путь они все-таки выбрали? Дэн Сяопин в скором времени дал всем понять, что экономическая либерализация должна продолжиться беспрепятственно и даже в масштабе большем, чем до 1989 года. Прошло совсем немного времени, и китайцам наравне с иностранцами оставалось только удивляться, насколько огромную роль играла коммунистическая партия в мощном развитии экономики страны. Кое в чем замечалось влияние Запада. При этом совсем не требовалось пристального внимания к тому, что происходило за воротами предприятий или в прокуренных начальственных кабинетах, чтобы разглядеть следы долгой истории Китая, а также вызовы и возможности, которые предлагала власть народу.

5
Открытия и закрытия

Задолго до краха СССР все уже понимали, что происходящее в Европе затронет очень многое в нашем мире и мало что останется на прежнем месте. Немедленно после окончания холодной войны по всему континенту и за его пределами с новой силой обострились старые проблемы самоосознания наций, а также появились новые вопросы. Думающие представители народа по-новому взглянули на себя и другие нации в свете того, что в скором времени оказалось кое для кого зарей возрождения; ночные кошмары развеялись, но проступили и тревожные пейзажи. Пришло время снова задавать фундаментальные вопросы, касающиеся национальных особенностей, этнической и религиозной принадлежности, и некоторые из этих вопросов зазвучали зловеще. Во всемирной истории опять складывались новые определяющие обстоятельства.

Как-то между прочим с роспуском организации Варшавского договора исчезла не только одна половина системы обеспечения спокойствия в Европе, но вторая ее половина в виде НАТО тоже подверглась изменению. Развал СССР, выступавшего мощным потенциальным противником, лишил НАТО не только смысла существования, но и его основной роли. Как французское блюдо под названием бланманже в теплой комнате, НАТО начало оседать. Даже если, как считал кое-кто, все-таки случится возрождение России в ее естественном состоянии и на Западе она снова станет угрозой, отсутствие повода для идеологического противостояния потребует от потенциального противника его все равно изобрести. Руководители государств бывшего социалистического содружества запросились в НАТО. В 1999 году членами его стали Польша, Венгрия и Чешская Республика, через пять лет к ним присовокупили Словению, Словакию, Болгарию, Румынию и Прибалтийские республики. В нарушение всех обещаний, данных президентом США Джорджем Бушем Михаилу Горбачеву в 1990 году, НАТО расползлось не только до границ Советского Союза, но и на его территорию. Этот западный союз превратился в инструмент для соединения практически всей Европы (без России, разумеется) с США. Однако предназначение его военной мощи по-прежнему оставалось абсолютно туманным, даже притом, что в середине 1990-х годов американская администрация стала воспринимать НАТО в качестве механизма воздействия на новые европейские проблемы, который откровенно применялся в бывшей Югославии, и для использования за пределами европейской зоны.

После холодной войны судьбы народов Восточной и Юго-Восточной Европы казались впервые в XX веке полностью и со всей очевидностью переданными в их собственное распоряжение. Подобно старым династическим империям или импровизациям немецких и итальянских диктаторов во Второй мировой войне коммунистические подпорки в этих областях теперь рухнули. То, что вновь возникло из вроде бы надежно похороненного исторического прошлого, а также всплывшего в памяти или изобретенного сызнова, подчас выглядело обескураживающим. Словаков не устраивало включение в состав Чехословакии, но в самой Словакии проживал большой процент венгерского населения точно так же, как в Румынии. Венгры теперь могли более открыто сетовать на недостойное обращение с ними и к северу, и к востоку от их границ. Главное состояло в том, что старые проблемы стремительно обострялись, перерастая в невиданное прежде насилие и кризис на территории бывшей Югославии. В 1991 году, когда правители всех бывших республик югославской федерации объявили о своей независимости, войны пошли между местными сербами и новыми властями Хорватии и Боснии с Герцеговиной. Сербские меньшинства там получили поддержку со стороны правительства в Белграде, возглавляемого воинственным сербским националистом Слободаном Милошевичем, и остатками югославской армии.

Гражданская война в Боснии и Герцеговине сопровождалась жесточайшими злодеяниями против мирного населения, невиданными в Европе со времен Второй мировой войны, ведь представители трех главных этнических групп – сербы, хорваты и мусульманские боснийцы – пытались взять под свой контроль максимальную территорию, часто по мере продвижения вытесняя другие группы населения. В Сребренице сербские войска в 1995 году уничтожили несколько тысяч мирных боснийцев, и они же держали в осаде боснийскую столицу город Сараево с 1992 по 1995 год. Чиновники из Европейского союза (так теперь называлось Европейское сообщество) и администрации США от вмешательства в тогдашние события воздерживались, и только в силу военных поражений сербы согласились на подписание соглашения, заключенного в декабре 1995 года в Дейтоне (штат Огайо, США). Из спокойной территории совместного проживания самых разных этнических групп Босния и Герцеговина превратилась в страну, где зародилось понятие «этническая чистка». То есть изгнание силой народов, названных врагами государства. Правители Хорватии воспользовались неблагоприятным для сербов поворотом военных событий на территории югославских республик, чтобы захватить Сербскую Краину и изгнать оттуда сербское большинство населения. Пережив одну катастрофу за другой и совсем не преуспев в «деле защиты», Милошевич в 2000 году в конечном счете покинул свой пост, после того как его жесткая политика в населенной албанским большинством области Косово послужила поводом для вмешательства НАТО, выступившего против его войск. Опасавшиеся повторения боснийских злодеяний западные союзники наконец-то пришли к соглашению на совместную военную операцию.

Итак, в начале 1990-х годов миллионам восточных европейцев достались тяжелейшие проблемы и трудности жизни. Согласия между ними пока что не существовало. Поскольку в этом регионе правили настроенные на модернизацию политические верхушки, они, действуя с пользой для народа или не совсем, обычно принадлежали к прежней коммунистической иерархии. В отсутствие достойной смены в странах бывшего социалистического содружества продолжали заниматься государственными делами профессионалы своего дела, управленцы и специалисты, сделавшие карьеру в так называемых коммунистических структурах. Еще одной проблемой была изменчивость настроений среди населения, теперь свободного в своем волеизъявлении, а народ преодолел эйфорию, возникшую у него на этапе политической революции. Вместо нее пришла ностальгия по несомненной безопасности прежних времен. Народ начал искать новое основание для придания законности своему государству и единственным достойным кандидатом для него зачастую видел национализм, на протяжении многих веков соблазнявший политиков прошлого. Всплыло былое стремление к племенному обособлению и химерные примеры того, что якобы на самом деле происходило в прошлом.

Кое-какие древние конфронтации закончились весьма трагически в годы Второй мировой войны. Самым ужасным и величайшим примером считается холокост, как была названа попытка нацистов по искоренению еврейского народа и завершению периода, когда Восточная Европа считалась центром мирового еврейства. В 1901 году там проживало три четверти евреев нашей планеты, и большинство из них на территории Российской империи. Теперь в тех местах, население которых когда-то общалось на идише, проживает чуть больше 3 процентов евреев. В наши дни почти половину евреев планеты следует искать в США и еще половину – в Израиле. В Восточной Европе руководство коммунистических партий, активно эксплуатировавшее традиционный массовый антисемитизм (в том числе в Советском Союзе), поощряло отъезд евреев погромами и судебными преследованиями. В ряде стран все, что в 1945 году оставалось от еврейского населения как существенного демографического элемента, в этой связи теперь фактически исчезло. 200 тысяч польских евреев, выживших к 1945 году, в скором времени снова стали жертвами традиционных погромов и притеснений. К 2010 году тех, кто не эмигрировал, оставалось всего лишь 3 тысячи человек – менее чем одна сотая процента населения. Сердце былого восточноевропейского еврейства остановилось.

Невиданную до того непокорность начали проявлять национальные меньшинства ряда западноевропейских стран. Испанию терроризировали баскские сепаратисты. В Бельгии предъявляли друг другу претензии валлоны и фламандцы. Самым поразительным случаем можно назвать обстановку в Северной Ирландии. Путь к политическому урегулированию там с 1990 года загородили противоречия между юнионистами и националистами. В 1998-м на помощь британским властям пришло ирландское правительство, и совместными усилиями при всем их сопротивлении официальных предводителей Шинн Фейн и ольстерских унионистов удалось убедить пойти на уступку в том, чтобы согласиться на проведение всеобщего ирландского референдума, предложенного ради невиданного расширения правовых гарантий для националистического меньшинства на севере и исторической связи севера с Соединенным Королевством. Так называемым Соглашением Страстной пятницы на самом деле подразумевалось коренное изменение в том, что в будущем должен был означать суверенитет короны (и мимоходом все пошло гораздо дальше, чем меры по передаче полномочий, которую британское правительство одновременно осуществляло в Шотландии и Уэльсе). Всем этим предполагалось предохранить данную провинцию от террористических проявлений, терзавших ее население на протяжении почти 30 лет.

С 1986 года на обложках паспортов, выдававшихся гражданам государств – членов EC, появились слова European Community (Европейское сообщество), а также название государства, где паспорт выдавался. На практике, однако, у данного Сообщества нарастал ворох затруднений. Притом что чиновники центральных учреждений в виде Совета министров государств-членов, Европейской комиссии и Верховного суда продолжали усердно трудиться и их решения требовали утверждения местных правительств, в сфере политики, например при обсуждении проблем рыболовства и транспорта, возникали шумно обсуждавшиеся противоречия. Еще одним источником конфузов оказалось колебание курса валют и нормативных нестыковок, ставших особенно заметными после прекращения свободного обмена американского доллара, внедрения в 1971 году Бреттон-Вудской валютной системы и нефтяного кризиса. Все-таки в 1980-х годах появились убедительные доказательства вселяющих надежды экономических достижений. В 1970-х годах Соединенным Штатам вернулся статус главного получателя иностранных инвестиций, утраченный в 1914 году, и две трети привлеченного американцами тогда капитала поступило из Европы. К тому же Западной Европе принадлежала крупнейшая доля в мировой торговле. Появилось множество бедных аутсайдеров, загоревшихся желанием присоединиться к организации, соблазнявшей своим богатством. Грецию приняли в ЕС в 1981 году, а Испанию с Португалией – в 1986-м.

В том же году появилось соглашение о том, что дальнейший шаг предстоит предпринять в 1992-м и перейти от простого таможенного союза к единому, интегрированному внутреннему рынку без границ. После трудных переговоров в декабре 1991 года положениями Маастрихтского договора удалось узаконить принципы функционирования единого европейского рынка и принять график образования не позже 1999 года всеобъемлющего экономического и валютного союза. Наконец-то через национальные границы свободно, без предварительного согласования или каких-либо помех должны были двинуться капиталы, товары, услуги и граждане ЕС. Исключения и особые условия пришлось зарезервировать для опасливых британцев. Преемник Маргарет Тэтчер на посту премьер-министра Джон Мейджор выступил в роли серой лошадки, но зато практически сразу же поставил свою страну в особое положение на переговорах в Маастрихте, возглавив на них стан раскольников.

Заключив такое соглашение, европейцы открыли себе путь к единой валюте и самостоятельному центральному банку, предназначенному для регулирования ее хождения. В Маастрихте к тому же появилось гражданство нового Европейского союза, пришедшего на смену Европейского сообщества, для жителей всех государств-членов, и им же устанавливалось обязательство для его участников по введению определенных общих стандартов в методах работы и размерах некоторых социальных пособий. Наконец, этим соглашением расширилась область, на которой политику ЕС следовало согласовывать большинством голосов. Все это выглядело как значительное укрепление централизованной власти, хотя ради придания данному подозрительному соглашению видимости приличия к тому же пришлось заключить договор по принципу субсидиарности, то есть понятия, привившегося в католическом социальном учении; оно указывало на необходимость пределов компетентности Европейской комиссии в Брюсселе по вмешательству в детали управления на национальном уровне. Что же касается соглашения по европейской обороне и политике безопасности, из-за событий в Боснии по нему возникли непримиримые разногласия.

В нескольких странах из-за Маастрихтского соглашения возникли известные трудности. Датчане отвергли его на референдуме, проведенном в следующем же году. В ходе подобной его проверки на народную поддержку во Франции в его пользу высказалось совсем незначительное большинство избирателей. Британское правительство (при всех выторгованных оговорках) едва продавило его согласование в своем неуступчивом парламенте. Раскол правящей Консервативной партии, возникший по этому поводу, стоил ей поражения на следующих выборах, когда от них отвернулся избиратель. Европейские избиратели все еще обычно оперировали категориями отстаивания или предательства традиционных местных и национальных интересов, и они-то их заботили больше в условиях экономического спада, наблюдавшегося в начале 1990-х годов. Но в конечном счете Маастрихтское соглашение ратифицировали 15 государств ЕС. Споры продолжались в силу появившихся предположений по поводу посягательства на независимость членов ЕС со стороны Европейской комиссии, окопавшейся в Брюсселе, и сравнительной справедливости или ее отсутствия в следовании правилам Европейского союза или злоупотреблении ими со стороны отдельных стран.

В то время как Маастрихтский процесс затеяли из-за потребности, которую ощущали власти многих государств его участников (и в первую очередь Франция) ради более глубокой интеграции в Европу новой и мощной объединенной Германии, в скором времени он приобрел намного более широкое значение. С уходом в прошлое коммунизма из Восточной Европы появилась необходимость в образовании действительного Европейского союза, как стали называть Европейское сообщество после заключения Маастрихтского соглашения. Но свидетельством мощи учреждений, созданных за полвека существования объединенной Европы, считается то, что в ЕС смогли одновременно ввести единую валюту (с 2002 года – евро) вместе с образованием Центрального банка ЕС и углубленным сотрудничеством в сфере уголовного судопроизводства, внешней политики и военных вопросах. При этом шло стремительное продвижение в направлении согласования членства для центральноевропейских и восточноевропейских стран. В 1995 году к ЕС присоединились сохранявшие нейтралитет в холодной войне Австрия, Финляндия и Швеция. Тогда как большой шаг в восточном направлении получился в 2004 году со вступлением в союз десяти стран, среди них Польша, Чешская Республика, Словакия, Венгрия и, самое удивительное, бывшие Прибалтийские советские республики Эстония, Латвия и Литва. Несмотря на затянувшиеся разногласия по поводу конституции, бюджета и планов относительно дальнейшего расширения, ЕС с его 461 миллионом человек населения совершал гигантские шаги к становлению в качестве все-Европейского союза, предусмотренного его основателями.

Экономические условия тоже изменились. При всей своей важности Общая сельскохозяйственная политика (ОСП) уже не означала того, что значила в 1960-х годах; в некоторых странах она превратилась из избирательного соблазна для большого количества мелких фермеров в систему субсидий для меньшего, но намного более богатого сословия земледельцев. Внутри нового Союза реакция носителей национальных интересов выглядела совсем иначе, чем в 1960-х годах и даже позже. Теперь движущей силой и источником большей части финансовой поддержки Союза стала Германия. Своим величайшим триумфом канцлер Гельмут Коль, объединивший немецкое государство, подтвердил естественную позицию Германии в качестве ведущей державы Европы. Однако все это далось немцам большой ценой. У Германии возникло отрицательное сальдо по торговым счетам, и послышались голоса недовольных условиями воссоединения немцев. Время шло, и все больше становилось разговоров по поводу опасности инфляции, издавна пугавшей немцев, и гнета, прижавшего немецкого налогоплательщика, когда бывшие восточные немцы стали переезжать на запад и пополнять ряды безработных людей. Экономический спад в 1990-х годах отбросил длинные тени в большинстве государств – членов ЕС, напомнив их народам о неравенстве и различиях в экономической мощи между ними. Везде к тому же в 1990-х годах проявили себя проблемы в области финансов, бюджетного равновесия и обменного курса валют, подорвавшие веру в свое правительство.

У политиков тем самым появилась масса факторов, которые пришлось учитывать в своей деятельности. Повсеместно шла корректировка воззрений. Для французов, например, глубочайшие корни европейской притягательности всегда лежали в страхе перед Германией, которую их государственные деятели стремились как можно прочнее привязать сначала к общему рынку и затем к Европейскому сообществу. По мере укрепления немецкой экономики тем не менее французам пришлось признать, что немцам будет принадлежать главная роль в формировании очертаний будущей Европы. Идеал де Голля, в котором он видел Европу как государство-нацию, среди французов уступил место более федерализованному – то есть, как это ни парадоксально, больше централизованному – виду Европы, преднамеренно построенной таким образом, чтобы придать максимум неофициального и культурного веса в нем Франции – например, через назначение чиновников в Брюсселе. Если Европе предназначено превратиться в сверхдержаву, французы могли бы, по крайней мере, попытаться установить свое господство над ней. Как бы то ни было, решение французов снова вступить в НАТО в 1995 году выглядело откровенным разрывом с наследием Шарля де Голля.

Немецкое правительство после 1990 года скоро попыталось проявить свое новое влияние через установление дружеских отношений со своими соседями по бывшему социалистическому содружеству. Оперативность, с которой немецкие предприниматели и инвесторы приступили к работе в тех странах, а также стремительность и рвение в признании Германией обретших независимость Хорватии и Словении в конце 1991 года (власти ФРГ признали их первыми) далеко отстояла от заверений со стороны остальных членов ЕС. То, как ЕС предстояло расширяться, представляло крайнюю важность, считали на Западе, для всемирной истории. Демократический и плюралистический ЕС с населением почти 700 миллионов граждан, простираясь от Северного полярного круга до Антальи и от Фару до Керчи, в Берлине считали одним из благоприятных для немцев исходов, однако на противоположной чаше весов лежал распад (совсем не обязательно на его национальные составные части) наподобие развала СССР. В конечном счете следовало ждать вопроса, послужит ли попытка присоединения России, несмотря на ее обширный размер и традицию самодержавного правления бесспорно относящейся к европейским странам с ее богатейшими ресурсами, как людскими, так и материальными, в которых нуждается ЕС, повышению благосостояния его граждан в обозримой перспективе?

На протяжении 30 с лишним лет внутри общего рынка, Европейского сообщества и ЕС происходила известная культурная конвергенция. Процесс стандартизации в потреблении тем не менее происходил больше благодаря не европейской политике, а отличающейся повышенной проницаемостью организации сбыта товаров и расширению международных связей на бытовом уровне (его исход зачастую по сложившейся привычке относили к «американизации»). И такого свойства медленная конвергенция, в том виде, как она сознательно навязывалась, скажем, в сельском хозяйстве, обходилась очень дорого, а общая аграрная политика ЕС вполне оправданно раздражала избирателей, далеких от аграрной сферы. Этот Союз выглядел немощным к тому же в проведении внешней политики; он откровенно провалил серьезные испытания, связанные с развалом Югославии. Большие сомнения тем самым все еще нависали над будущим Европы с наступлением XXI столетия. Среди них следует отметить проект по внедрению единой европейской валюты. Притом что аргумент в ее пользу всегда носил преимущественно политический привкус, поборники данного проекта обещали большую экономическую выгоду от введения общей европейской валюты. Они рассуждали по поводу связанных с ней возможных понижений цен и процентных ставок. В качестве страховки обращалось внимание на то, что власти государств зоны единой валюты утратят контроль над важными аспектами их экономической жизни. Единая валюта на самом деле подразумевала дальнейший отказ от суверенитета.

Политики ломали голову над тем, что подумают избиратели, когда придется делать выбор и до них дойдут последствия создания валютного союза. Ответ тем не менее лежал на поверхности: если валютный союз провалится и расширение ЕС не состоится, тогда дело может ограничиться всего лишь одним таможенным союзом.

Когда в Германии Гельмут Коль проиграл на выборах в ноябре 1998 года и Герхард Шредер, как первый канцлер-социалист единой страны, занял свой пост, никакого изменения в политике немецкого правительства, снова выступавшего за создание валютного союза, не произошло. Французское правительство стояло точно на таких же позициях. Датчане со шведами совершенно определенно отказались от участия в таком предприятия. В Великобритании новое лейбористское правительство Тони Блэра, избранного подавляющим большинством голосов в 1997 году, опасливо высказывалось в пользу дальнейшей интеграции, но все-таки отказалось присоединиться к валютному союзу до тех пор, «пока не придет удобное время», и обозначенное время не настало за весь первый период правления Лейбористской партии, продолжавшийся 10 лет. Но 1 января 2002 года граждане подавляющего большинства стран членов ЕС получили первую со времен Карла Великого общую валюту. Ради понятного предотвращения оскорбления национальных чувств и даже полного устранения его вероятности все эти великие исторические названия денег – короны, флорины, франки, марки, талеры и много что еще – пришлось заменить словом «евро». К середине первого десятилетия XXI века банкноты и монеты евро считались уже единственным законным средством платежа среди 300 миллионов граждан 12 государств зоны общей валюты, и их даже признали в государствах и на территориях за пределами ЕС, таких как Черногория и Косово.

Трудности в деле укрупнения Европейского союза к тому времени значительно прояснились. Дольше всех в статусе кандидата на прием в Союз засиделась Турция, по поводу которой кое-кто задавался вопросом, а стоит ли ее вообще считать «европейской» страной, так как большая часть ее территории лежит в Азии, а большинство населения исповедует ислам. Худшее заключалось в том, что над модернизацией наследия К. Ататюрка после шестидесятилетнего его господства нависла угроза. Исламисты всегда негодовали по поводу традиционного светского характера режима в Анкаре. Все-таки если показателем европейскости считать современность государственных учреждений (например, наличие представительного правительства и обеспечение прав женщин) и определенный уровень экономического развития, то Турцию следовало относить к европейским странам, а не к остальной части исламского Ближнего Востока. Обращение с политической оппозицией и национальными меньшинствами (особенно курдами) в Турции тем не менее за границей воспринималось с большим неодобрением, и практика турецкого правительства как гаранта прав человека вызывала откровенное сомнение. Тем самым Турция снова и снова ставила застарелые и не имеющие ответа вопросы о том, что же на самом деле представляла собой Европа. Важно то, что давние враги Турции греки тем не менее выступили в роли ключевых сторонников приглашения Анкары в ЕС, приводя при этом одновременно экономические и политические доводы, невзирая на нерешенные проблемы по Кипру (теперь уже член ЕС).

В конце первого десятилетия XXI века на переговорах в Ницце пока шло согласование принципа дальнейшей экспансии, заодно догворились об избирательном цензе, притом что французы преуспели в удержании тех же самых «взвешенных» избирательных прав, какие принадлежали Германии, теперь уже числившейся бесспорно намного более крупным и состоятельным государством – участником Союза. Ратификации Ниццкого договора все еще предстоит добиться, разумеется в национальных парламентах, и ирландскому правительству в скором времени грозит проблема, состоящая в поражении на референдуме по его предложению;

из-за этого всю систему поразило очередное потрясение. Соглашение, заключенное в конце 2001 года о том, что работу учреждений ЕС должны рассматривать участники особого собрания и вносить необходимые коррективы в его деятельность, очень слабо исправило сложившееся положение. И когда в 2005 году участники референдума, проведенного во Франции и в Нидерландах, отклонили документ, составленный этим собранием под несколько вычурным названием Конституция Европейского союза, проект дальнейшего углубления процесса интеграции снова застопорился. Но тогда как народный отказ от соглашения по конституции представлялся очередным доказательством того, что Европейский союз остается предприятием, затеянным политической элитой, может получиться так, что содержание данной конституции как раз по этой же причине можно будет сформулировать в правовых и нормативных актах ЕС через исправленный вариант предложенной конституции, возвращаемой участникам референдума в странах, где народ ее отверг.

С окончанием холодной войны обнаружилось, что Европа представляет собой нечто большее, чем географическое понятие, которым оно казалось до того момента. Однако находилось гораздо меньше, чем прежде, причин заниматься поиском некоей врожденной европейской сущности или духа, не касаясь уже европейской цивилизации, считавшейся основным источником мировой цивилизации как таковой. Она представлялась, как всегда, набором национальных культур, живо откликавшихся на свою собственную внутреннюю динамику, ведь с наступлением XXI столетия практически не просматривалось признаков европейского патриотизма, способного подобно старинным национальным убеждениям тронуть душу народных масс всем тем, что удалось свершить с момента заключения Римского договора. Активность граждан на выборах депутатов Европейского парламента упала повсеместно, кроме тех стран, где участие в выборах было обязательным. Языковое высокомерие угрожало толковому функционированию учреждений и ведомств ЕС, громадная, лишенная упорядоченности сложность которых уже сбивала с толку тех, кто рискнул заняться поиском в них политической логики. И надо сказать откровенно, идея единой Европы широкой публике порядком поднадоела.

Но следует упомянуть и большие достижения. Прежде всего, Европейский союз представлял собой сообщество конституционных демократических государств и первую успешную попытку объединения Европы без опоры на гегемонию единственной какой-нибудь нации. На заре XXI столетия к тому же ЕС формировался в условиях поднимающихся экономических штормов, но в конечном счете удалось добиться очевидного экономического успеха. Население государств – участников Союза приближалось к 500 миллионам человек, и ему принадлежало примерно 75 процентов объема мировой торговли (львиная доля приходилась на его собственную внутреннюю торговлю). Его ВВП в 2010 году превышал ВВП США и считался в три раза больше, чем ВВП Японии. Европа числилась одним из трех главных локомотивов мировой экономики, появившихся за предыдущие 50 лет. Европейцев явно волновало то, куда они движутся, зато к ним желали бы присоединиться очень многие аутсайдеры.

В 1989 году оставалось еще много сомнений относительно будущего направления движения Китая. Дело даже не в том, что руководству правящей коммунистической партии бросали вызов представители известных кругов в составе низовых сословий, с которыми китайские коммунисты могли бы управиться с применением откровенной силы, ведь в ряде секторов народного хозяйства наблюдалось замедление роста. Дэн Сяопин, затеявший экономические реформы 10 лет тому назад, в своем преклонном возрасте (ему исполнилось 85 лет), когда в 1989 году сложилась угрожающая ситуация, взял на себя ответственность за принятие политических решений и теперь приступил к проведению своей последней в жизни кампании. Во время своей поездки по южным провинциям в 1992 году дедушка Дэн осудил тех, кто видел в политической перегруппировке синоним экономического отката. Дэн Сяопин потребовал энергичнее заниматься реформами и предоставить условия для развития частного предпринимательства. К тому времени застойные явления 1989 года уже ушли в прошлое, и с 1992 года Китай вступил в фазу неимоверно ускоренного роста, когда его ВВП на протяжении последующих 14 лет в среднем увеличивался больше чем на 10 процентов.

Взрывной экономический рост в Китае может обернуться самым важным глобальным событием с 1990-х годов. Мало того что в результате образовался средний по западным понятиям класс, к которому причислили больше 400 миллионов человек с покупательной способностью около среднего показателя по ЕС, к тому же Китай является второй по величине национальной экономикой мира. Львиная доля такого роста пришлась на частный сектор, но после масштабной реструктуризации к началу первого десятилетия XXI века наблюдался также некоторый рост в принадлежащем государству контролируемом секторе народного хозяйства. В экономической модели Китая внешне объединяется беспредельный капитализм с ведущей ролью государства и даже, следует прямо сказать, коммунистической партии. В ней сочетается необузданная эксплуатация масс молодых мужчин и женщин, поступающих трудиться на фабрики из сельской местности, с упором на политический контроль над всеми компаниями, включая те, что принадлежат хозяевам китайцам или иностранцам. Постепенно распространяясь на север и запад, экономический рост все еще по большому счету сосредоточивается на юге и востоке, вдоль морского побережья и великих рек, то есть повторяет модель, просматривающуюся с древнейших китайских династий. И, превращаясь в гаранта региональной экономической стабильности, руководство режима не слишком позаботилось о том, чтобы повысить ответственность перед своим народом посредством демократических реформ, и в результате полной безответственности широкое распространение среди чиновников получили продажность и злоупотребление властью. В КПК, как кажется, нашли толковую модель развития страны, которая себя оправдывает, по крайней мере в благополучные времена, – китайские коммунисты практически не оставили себе путей к отходу с точки зрения законности их власти на тот случай, когда настанут лихие времена.

С окончанием холодной войны внешняя политика Пекина тоже подверглась корректировке. Общая граница с бывшим СССР протяженностью больше 6,5 тысячи километров теперь сократилась почти в два раза за счет перехода второй ее половины в распоряжение независимых теперь и более слабых республик Казахстана, Киргизии и Таджикистана.

Между тем в конце 1990-х годов тревога вокруг Тайваня, давно связавшего китайскую внутреннюю и внешнюю политику, представлялась все еще такой же актуальной, как на протяжении без малого пяти десятилетий. При этом внешне фундаментальный характер изначальных схваток между националистическим режимом в Тайбэе и Китайской Народной Республикой немного померк после формального прекращения американских дипломатических отношений с тайваньским правительством и последующим исключением Тайваня из ООН. Все-таки в 1990-х годах пока в Пекине все еще придерживались своей политики присоединения Тайваня (как удалось вернуть Гонконг и Макао) к материковому Китаю в качестве долгосрочной цели, все больше говорили о настроениях на острове объявить о некоей его независимости. В Пекине такие слухи вызывали откровенное беспокойство, и тревога достигла высшей точки во время визита президента Тайваньской республики в США в 1995 году. Из Вашингтона отозвали посла КНР, а в официальной газете появилась статья, автор которой объявил проблему Тайваня «взрывоопасной, как бочка с порохом». Все поняли, что в случае официального объявления Тайваня независимым от материкового Китая государством вполне может последовать вторжение на этот остров НОАК.

Тайвань, кроме того, числился всего лишь одним из нескольких источников неопределенности и нервозности в Восточной Азии. Растущую нестабильность и изменчивость в регионе после завершения холодной войны стало трудно скрывать, даже притом, что эти тенденции не доходили до тех же самых уровней, что наблюдались в Европе. Что несет окончание такого относительно четко обозначенного и поэтому объясняющего причины противостояния периода, сначала просматривалось с трудом. На Корейском полуострове, например, мало что изменилось; Северная Корея осталась в ловушке конфронтации с США и Республикой Корея на юге, и ее правители не собирались отказываться от обособления своей административно-командной системы народного хозяйства. Из-за провалов в управлении народным хозяйством, прекращения советской помощи в 1991 году и откровенной прямой династической эксплуатации власти правящим диктатором в начале 1998 года народ КНДР оказался на грани голода. Жизнь в Северной Корее по-прежнему осложнялась присущими ей одной проблемами, несколько не совпадавшими с региональными тенденциями, в русле которых развивалась Южная Корея. К середине 1990-х годов в Республике Корея сложился прочный демократический режим с высокими показателями экономического роста и заметным участием в международной торговле.

Пока вся Восточная и Юго-Восточная Азия (за исключением Китая) переживала глубокий, но для большинства стран мимолетный финансовый кризис 1997 и 1998 годов, Япония после холодной войны вступила в период спада, которому предстояло продлиться больше десятилетия и после которого восстановление этой страны происходит с большими затруднениями. Японская экономика, часто провозглашаемая в 1980-х годах мировым лидером с точки зрения производительности и разработки новых товаров, к концу XX века представлялась жалкой тенью своего славного прошлого. Из-за неумеренной спекуляции недвижимостью и огромных инвестиций в непроизводственную деятельность или секторы, приносящие жалкую отдачу, у японских банков скопились огромные обременения, а у финансовых учреждений – неоплатные долги. Курс иены резко упал; спекуляция на ее курсе началась незамедлительно и нанесла вред в мире финансовых операций быстрее, чем когда-либо прежде. Преобладающая деловая культура Японии, надежно встроенная как таковая в официальные и финансовые сети, теперь оказалась неспособной обеспечить решающее руководство к действию, поэтому с проблемой справиться не получилось, тем более условия для этого стали еще более неблагоприятными. Японская экономика на международной арене перешла в разряд отстающих, в результате наметилось снижение цен и рост безработицы. Стремительно сменявшиеся правительства казались неспособными остановить такой процесс, и кое-кто из политиков ради укрепления собственного авторитета стал потворствовать националистическим чувствам населения. Деловой застой в Японии означал, что с конца 1990-х годов на нее больше нельзя было рассчитывать с точки зрения получения помощи для избавления экономических систем соседних стран от их хозяйственных трудностей, и даже притом, что в регионе в целом с начала первого десятилетия XXI века рост удалось возобновить, в некоторых странах, таких как Индонезия и Филиппины, былые темпы прироста ВВП восстанавливались очень медленно. По ходу дела своих сбережений, а иногда просто средств к существованию лишились миллионы человек от Хоккайдо до Бали.

Политические смещения в Юго-Восточной Азии, последовавшие за тогдашним кризисом, тоже выглядели весьма заметными. Министры авторитарных режимов в ряде стран использовали общественные ресурсы в интересах ближнего окружения тех, кто пользовался властью, и их родственников. В мае 1998 года после того, как с начала года индонезийская экономика сократилась на 8 с лишним процентов и валюта этой страны потеряла четыре пятых своей долларовой стоимости, массовые беспорядки заставили президента отказаться от власти. Так подошли к концу 32 года существования жестко контролировавшейся, прогнившей, но официально числившейся «демократической» системы. Пришедшие на смену правительства превратили Индонезию в страну с намного более открытым обществом, но восстановление экономики у них шло очень медленно. На какое-то время там обострилась этническая и религиозная междоусобица. Но с начала первого десятилетия XXI века рост экономики удалось восстановить, и при президенте бывшем генерале С. Юдойоно политическая стабильность укрепилась в самых плюралистических для нее условиях. К 2010 году эта главным образом мусульманская страна с населением почти 250 миллионов человек уже переживала стремительный прогресс.

Второй по численности населения страной в этом регионе числится Вьетнам, и его руководство повело свой народ в диаметрально противоположном направлении через дальнейшую централизацию своей политики с одновременным стимулированием экономической реформы по китайскому образцу, названной во Вьетнаме «дой мой» («обновление»). К началу первого десятилетия XXI века Вьетнам занимал второе место в мире по темпам роста экономики, но просторные области этой страны все еще пребывали в относительной нищете (как в Китае), эксплуатация трудовых ресурсов под капиталистическими лозунгами с коммунистической спецификой шла весьма интенсивно. В общем и целом невиданные взлеты и провалы экономики восточноазиатских стран в первом десятилетии XXI века показали достигнутый уровень интеграции мирового хозяйства: экономические сдвиги в Пекине или Джакарте оказывали самое непосредственное воздействие на положение дел в мире и наоборот.

В Индии, как и в Китае, совсем не сразу сказались жесткие финансовые и экономические циклы, затронувшие многие восточноазиатские страны. В этом отношении, бесспорно, на благо Индии послужила прошлая политика ее правительства. Правительства Индийского национального конгресса, пусть даже допуская некоторый отход от социализма первых лет независимости, долгое время находились под мощным влиянием идей протекционизма, управляемости, национальной самодостаточности и даже замкнутости. Расплачиваться пришлось медленными темпами роста и социальным консерватизмом, но их сопровождали слабые притоки зарубежного капитала по сравнению с соседними странами.

В 1996 году Хиндутва и националистическая Бхаратия джаната парти (БДП) нанесли крупное поражение Индийскому национальному конгрессу и сформировали в нижней палате парламента самую многочисленную фракцию. Ее представители не смогли образовать свое собственное правительство, тем не менее появилось коалиционное правительство, развалившееся после внеочередных (сопровождавшихся большим насилием) всеобщих выборов в 1998 году. Те выборы тоже не дали достаточно определенных результатов, так как не появилось явного парламентского большинства, но представители БДП с союзниками сформировали в нем самую многочисленную фракцию. В итоге удалось образовать еще одно коалиционное правительство, в котором сторонники Бхаратия джаната парти в скором времени обнародовали зловещую националистическую повестку дня, провозглашавшую, что «Индию должны строить индийцы». Кое-кто нашел такую формулировку тревожной в стране, где национализм, пусть даже поощрявшийся активистами Индийского национального конгресса на протяжении сотни лет или около того, обычно нивелировался благоразумным признанием реального дробления и скрытого насилия на их субконтиненте. В конечном счете тем не менее это новое правительство удивило многих тем, что избежало индуистско-националистических перегибов внутри страны и усилило либерализацию экономики, приведшую к ускоренному хозяйственному росту в ряде областей Индии.

Этот рост продолжался при новом возглавляемом руководством Индийского национального конгресса правительстве, которое на очередных выборах, послуживших еще одним примером функционирующей в Индии демократии, пришло к власти в 2004 году. Новый премьер-министр сикх по национальности и экономист по образованию Манмохан Сингх активизировал попытки открытия экономики Индии для внешнего мира и придания ей достаточной конкурентоспособности на международном уровне. К середине первого десятилетия XXI века в Индии явно наметился стремительный экономический подъем.

При всей кажущейся согласованности с решимостью заручиться авторитетом у народа через разыгрывание националистической карты ситуация тем не менее развивалась в контексте текущего старого спора с руководством Пакистана о том, что в мире должны стремиться к пониманию решения правительства БДП о возобновлении серии ядерных испытательных подрывов в мае и июне 1998 года. Индийцы подтолкнули пакистанское правительство последовать их примеру и ответить точно такими же собственными ядерными испытаниями; оба правительства теперь числились членами клуба стран, власти которых признали наличие у них готового к применению ядерного оружия. Если для рассмотрения данного факта взять расширенный контекст (на который указывал индийский премьер-министр), получится так, что индийцы испытывали страх перед Китаем, уже числившимся ядерной державой и помнившимся им победителем в гималайской войне 1962 года. Обратите внимание к тому же на растущее сочувствие, проявленное пакистанским правительством к исламской фундаменталистской агитации в других странах, особенно в Афганистане, где в 1996 году состоялось учреждение в Кабуле весьма реакционного правительства фракции под названием Талибан, получившей поддержку со стороны пакистанцев. Кое-кто уныло обсуждал предположение о том, что пакистанская атомная бомба может совершенно просто превратиться в исламскую бомбу. В любом случае действия властей Индии послужили серьезному откату в деле предотвращения распространения ядерного оружия, до тех пор удававшегося; мир охватила всеобщая тревога, зарубежных послов отозвали из Дели, и правительства ряда стран последовали примеру Вашингтона, администрация которого прекратила или приостановила помощь Индии. Все принятые меры не остановили, однако, власти Пакистана, повторившие пример Индии. Миру со всей очевидностью не удалось избавиться от угрозы ядерной войны, покончив с холодной войной. Такую опасность к тому же теперь следует понимать в мире в том виде, что стабильность на планете утратила ту свою прочность, что была в 1960-х годах, и что индо-пакистанские отношения все еще остаются напряженными из-за проблемы Кашмира.

В России, самом крупном и важном из государств СНГ, в июне 1991 года народ выбрал президентом Бориса Ельцина на первых свободных выборах в этой стране с 1917 года. За него отдали свои голоса 57 процентов граждан, пришедших на избирательные участки. В ноябре указом этого президента объявлена распущенной Коммунистическая партия Советского Союза. В январе 1992 года уже после развала Советского Союза ельцинское правительство приступило к выполнению программы радикальной экономической реформы, в свете которой провозглашалось освобождение экономики от прежних рычагов контроля. Экономическим итогом ее практически для всего населения России стала абсолютная катастрофа. Тогда как инсайдеры сказочно обогатились, подавляющее большинство народа потеряло свои сбережения, пенсии или работу. Потребление электроэнергии в хозяйственной сфере сократилось на треть, соответственно валом нарастала безработица, обваливался национальный доход и реальная заработная плата, объем промышленного производства упал в полтора раза, добавьте ко всем бедам невиданное разложение государственных органов и необузданное распространение уголовных преступлений. Многим россиянам все эти абстракции принесли конкретное горе. В начале XXI века народное здравоохранение находилось в загоне и средняя продолжительность жизни мужчин сократилась настолько, что не достигала 60 лет, то есть за неполные 10 лет упала на 5 лет.

В 1993 году прошли выборы, по итогам которых сформировали новый парламент, включавший многочисленных противников Ельцина. Еще один источник трудностей представляли так называемые национальные республики СНГ (на территории которых проживало 27 миллионов человек русской культуры), а также носители клановых политических интересов, возникших вокруг бюрократических и промышленных очагов новой России. Не забывайте к тому же о разочарованных экс-реформаторах, от которых Ельцин избавлялся. Потребовалось совсем немного времени на осознание того, что беды народа России проистекают не только из советского наследия, но представляют собой логическое производное от общего состояния русской исторической культуры и цивилизации. В 1992 году Россию как таковую провозгласили федерацией и в следующем году структурную основу государства закрепили в президентской, даже автократической конституции. Но в скором времени Ельцину пришлось отбиваться от оппозиции как с левого, так и с правого фланга; все закончилось мятежом. После того как он приостановил деятельность парламента своим декретом «о постепенной конституционной реформе», в самом кровавом после 1917 года гражданском противостоянии в Москве погибло больше сотни человек. Наравне с предыдущим запретом коммунистической партии события того времени рассматривались как откровенное своеволие президента Ельцина. Совершенно определенно тогдашний президент РФ предпочел силовую акцию последовательной дипломатии. Тем не менее с учетом того, как мало президент Ельцин мог предложить русским людям с точки зрения материального благополучия, так как экономика находилась в руках продажных чиновников и их посредников, его перевыборы в 1996 году состоялись исключительно благодаря доверию к нему лично и любви русских людей к новообретенной политической свободе. Именно поэтому ему удалось победить неокоммунистов России.

За два года до этого появилась новая проблема в виде национального восстания в Чечне – автономной республике Российской Федерации с населением, преимущественно исповедующим ислам. Некоторые из мятежных чеченцев утверждали, будто они осуждают и готовы мстить за безнравственность их покорения и подавления императрицей Екатериной Великой в XVIII веке, а также за политику геноцида, проводившуюся Сталиным в 1940-х годах. Их гнев и готовность к сопротивлению происходили из той жестокости, с какой русские власти, встревоженные опасным примером для остальных мусульман РФ, превратили чеченскую столицу в развалины, а жителей сельской местности обрекли на голод. Погибли тысячи человек, но жертвы со стороны русских людей разбудили воспоминания об Афганистане, и возникла слишком большая угроза перетекания военных действий на территорию соседних республик. Еще с 1992 года русский гарнизон предохранял покой правительства получившего независимость Таджикистана, подвергавшегося опасности свержения исламскими радикалами, получавшими моральную и материальную подпитку из Пакистана. На таком нерадостном фоне к 1996 году оставалось совсем немного надежд, когда-то связывавшихся с перестройкой и гласностью, причем еще больше омрачало ситуацию понимание того, что состояние здоровья президента Ельцина (усугубленное неумеренным потреблением алкоголя) совсем пошатнулось. К тому времени события за пределами России, особенно в бывшей Югославии, потребовали напоминания западным державам в виде заявлений и выразительных жестов о том, что в Москве не отказываются от роли своей страны как великой державы, а также о нараставшем беспокойстве России по поводу последствий вмешательства Запада в дела любого независимого суверенного государства.

К 1998 году, однако, российскому правительству едва удавалось собрать налоги и заплатить своим наемным работникам положенное содержание. В 1997-м впервые с 1991 года зарегистрирован реальный, пусть даже крошечный рост ВВП, но экономика все еще отдавалась на откуп отдельных групп, государственные инвестиции шли в распоряжение частных предприятий, часто за взятки или своим людям. Кто-то единомоментно делал огромные состояния, в то время как миллионы рядовых граждан месяцами оставались без зарплаты, с прилавков торговых предприятий исчезали предметы первой необходимости, продолжался рост цен; раздражение и враждебность в обществе неизбежно достигали самого высокого уровня, когда безмерное потребление одних мозолило глаза на улицах неимущему населению. Затем в 1998 году наступил финансовый крах и отказ государства платить по внешнему долгу. Ельцину пришлось уволить председателя правительства, назначенного за приверженность рыночной экономике, и согласиться с навязанной его противниками кандидатурой. Таким образом, в результате следующих парламентских выборов Дума стала более мирной, и в канун Нового года президент счел для себя возможным объявить о своей отставке.

Его преемник в то время был уже председателем правительства. Ельцин надлежащим образом объявил, что следующим президентом следует избрать Владимира Путина, и тот вступил в должность президента после мартовских выборов 2000 года. Бывший подполковник КГБ Путин к тому времени пользовался заслуженным уважением многих россиян, благодаря временному, как оказалось, успеху в установлении мира в Чечне и снижению опасности того, что беспорядки с ее территории перекинутся за пределы республиканских границ. Можно предположить, что протесты на Западе по поводу нарушения прав человека в Чечне тоже помогли сплотить патриотически настроенное население в поддержку своего президента, но он к тому же произвел благоприятное впечатление в столицах западных государств. Несмотря на серию случайных бедствий, омрачивших первые несколько месяцев его пребывания на посту президента, которые послужили индикатором плачевного состояния инфраструктуры России, все-таки появилось ощущение того, что серьезные проблемы наконец-то можно будет преодолеть. В более узком плане, касавшемся лично Ельцина, ему с семьей преемник обещал неприкосновенность от судебного преследования за те или иные нарушения, допущенные во время его правления.

Президент Путин вдохнул новую жизнь в управление страной после летаргии последних ельцинских лет. Новый президент, вступивший в должность в 48 лет, олицетворял собой скромного и сдержанного человека, пришедшегося по душе подавляющему большинству россиян по контрасту с часто неэффективным экстравертом Ельциным. Путин хотел производить впечатление человека действия. Он незамедлительно приступил к восстановлению централизованной власти в России и расправился с так называемыми олигархами, когда кое-кто из них попытался игнорировать Кремль. После его переизбрания в 2004 году, однако, возникла тревога по поводу притеснения его правительством российской прессы, критиковавшей политику президента.

В то время как американская трагедия 11 сентября 2001 года стала для Путина прекрасным поводом представить военную агрессию в Чечне как борьбу с террористами и таким образом уклониться от негативной реакции Запада, ему не удалось погасить конфликт в мятежной республике. Его попытки склонить власти соседних с Россией бывших советских республик к более дружественной позиции тоже не имели успеха. Главное достижение Путина – обеспечение некоторой степени экономической стабильности; к 2005 году удалось обуздать инфляцию и наблюдалось последовательное увеличение ВВП России. Тем не менее, однако, даже после его переизбрания в 2011 году Путин, скорее всего, будет восприниматься как переходная фигура на пути к новому российскому обществу, которому предстоит вернуть себе достойное место среди мировых центров власти.

В начале XXI века Соединенные Штаты гораздо очевиднее, чем в 1945 году, воспринимались как величайшая в мире держава. При всех осложнениях политического климата в 1970-х и 1980-х годах, а также беспечном нарастании государственного долга через узаконенный пассивный баланс бюджета гигантская экономика США продолжала демонстрировать поразительный динамизм и бесконечный потенциал возрождения после очередного провала. Замедление ее роста в 1990-х годах происходило без остановки в пути. Невзирая на политический консерватизм, так часто удивлявший иностранцев, в США сложилось одно из самых гибких и легко приспосабливающихся к изменениям условий существования человеческих сообществ мира.

Однако множество застарелых проблем к последнему десятилетию XX века все еще оставались нерешенными. Привыкшие к относительному благосостоянию американцы, которых эти проблемы лично никак не касались, внимания на них не обращали, зато они служили горючей смесью для подпитки устремлений, страхов и недовольства темнокожих американцев. Все это нашло отражение в их общественных и экономических достижениях времен правления президента Джонсона, то есть последнего президента США, делавшего решительные усилия для правового оформления окончания бед черной Америки. Хотя первый в национальной истории США темнокожий губернатор занял свой пост в 1990 году, пару лет спустя жители района Лос-Анджелеса под названием Уоттс, печально известного своими беспорядками за четверть века до того, снова продемонстрировали, что видят в сотрудниках полиции Лос-Анджелеса всего лишь прислужников оккупационной армии. По стране в целом вероятность того, что молодой темнокожий мужчина погибнет (быть может, даже от рук такого же черного), была в семь раз выше, чем у его белолицего современника, и в тюрьме он мог оказаться с гораздо большей вероятностью, чем в университете. Если около четверти американских младенцев тогда рождалось у не состоящих в браке матерей, то две трети таких младенцев рождались у негритянок, и это служит тревожным показателем неустроенности семейной жизни в негритянских американских общинах. Преступность, обвальное ухудшение здоровья населения в некоторых районах и фактическое отсутствие правопорядка в городских анклавах проживания бедноты все еще убеждали многих ответственных американцев, полагающих, что национальные проблемы оставались далекими от их решения.

На самом деле некоторые статистические данные уже выглядели приличнее. Если Билл Клинтон (избранный президентом в 1993 году) разочаровал многих сторонников своими законодательными инициативами, основная вина за них легла на республиканцев конгресса. Притом что к тому же обременительное явление в виде стремительно растущего числа «латиноамериканских» американцев, прибывавших официально и нелегально из Мексики и стран Карибского бассейна, волновало многих людей, президент Клинтон отказывался слушать рекомендации ограничить въезд в его страну переселенцев. Население носителей латиноамериканской родословной за 30 лет удвоилось и теперь составляет примерно одну восьмую часть общей численности граждан США. В Калифорнии, считающейся самым богатым штатом, эти переселенцы обеспечили четверть ее населения и бездонный источник низкооплачиваемых трудовых ресурсов; даже в Техасе латиноамериканцы стали использовать политику ради того, чтобы об их интересах никто не забывал. Между тем, как модно теперь выражться, Клинтону удалось оседлать экономическую волну. Недостатки его внутренней политики сторонники Билла взяли за привычку приписывать противникам, а не его собственным провалам в управлении и чрезмерной озабоченности «электоральными соображениями». Хотя демократы в 1994 году утратили контроль над законодательной властью, его переизбрание в 1996 году на второй срок считается большим триумфом самого Клинтона, и успех сопровождал его партию на промежуточных выборах в парламент.

Тем не менее второй президентский срок Клинтона не оправдал возлагавшихся на него надежд. В его защиту можно сказать, что в самом начале он получил в наследство страну, печально растерявшую престиж и мощь, накопленные во времена Джонсона и в начале правления Никсона. Авторитет должности президента США, укрепившийся при Вудро Вильсоне, Франклине Рузвельте и на заре холодной войны, стремительно и кардинально рухнул после Никсона. Но Клинтон не сделал ничего, чтобы остановить разложение власти. По мнению многих американцев, он откровенно усугубил все дело. Из-за личной неосмотрительности он подверг себя получившим широкое освещение в прессе и затянувшимся расследованиям неблаговидных финансовых махинаций и распутных похождений, а в 1999 году дошел даже до невиданного мероприятия: слушаний в сенате по обвинениям против избранного президента с целью отстранения его от должности. (По замысловатому стечению обстоятельств в том же году предпринималась попытка импичмента Ельцина, также провалившаяся.) Однако по опросам населения авторитет Клинтона только укрепился, и, когда начались слушания, его рейтинг поднялся выше, чем он был годом раньше, и попытка импичмента не удалась. Те, кто голосовал за него, одобряли, казалось бы, то, в чем его обвиняли, даже притом, что прекрасно помнили об изъянах его характера.

На протяжении периода правления Клинтона администрация США к тому же явно упустила шанс превратиться в мирового гегемона, появившийся было с окончанием холодной войны. Что бы ни утверждали авторы обычных сообщений в американских газетах и телевизионных выпусках, тогда вроде бы просматривалась некоторая надежда на то, что традиционное местничество можно будет как-то преодолеть и что народ США объединит усилия с народами остальных стран ради всеобщего блага. Трудно было не замечать озабоченности американской администрации проблемами, требовавшими постоянных и напряженных усилий США во всех уголках планеты. В последующие 10 лет они должны были принять угрожающие размеры, но их вид в скором времени затушевался невнятностью американской политики. Клинтон ставил перед собой цель прежде всего содействовать глобализации рыночной экономики и поучать народы остальных стран на примере достижений Соединенных Штатов. Приверженный в глубине души разносторонним подходам, Клинтон оказался слишком осторожным политиком, чтобы взять на себя риск противостояния американской общественности, утомленной внешнеполитическими кампаниями холодной войны. Власти США могли бы возглавить свершение многих важных дел, таких как ликвидация нищеты в мире и решение глобальных экологических проблем, но их просто, образно говоря, замели под ковер в обмен на то, чтобы электорат Клинтона видел в нем «жизнеутверждающего президента». Он предоставил своим избирателям возможность почувствовать себя превосходно, а сам при этом занимался по большому счету исключительно личным обогащением.

Прошло совсем немного времени, и проводникам американской политики стала досаждать миротворческими мероприятиями ООН. Когда на 50-ю годовщину основания ООН в 1995 году Клинтону пришлось увещевать своих соотечественников, что, мол, отворачиваться от этой организации означало бы забыть уроки истории, его высказывания появились на фоне действий в том же году, но чуть раньше, депутатов нижней палаты американского конгресса, предложивших сократить американские затраты на миротворческие операции ООН. К тому же американцы отказались от выполнения своих обязательств по наполнению стандартного бюджета ООН, когда с США причиталось больше 270 миллионов долларов (девять десятых совокупной задолженности всех остальных стран – должников этой организации). Политика США внешне достигла поворотного пункта с крахом вмешательства ООН в Сомали в 1993 году, причем с человеческими жертвами среди участников событий на стороне ООН и с захватывающим воображение освещением по телевизионным каналам издевательства над телами американских морских пехотинцев ликующих сомалийцев. Вскоре отказ американцев от участия во вмешательстве сил ООН или его поддержки в африканских государствах Бурунди и Руанда показал, какие катастрофические последствия могут вытекать из американского самоустранения от участия в операциях вторжения сухопутными войсками. В этих двух мелких странах, на протяжении многих поколений разделенных на правящее меньшинство и подчиненное большинство, в 1995–1996 годах все вылилось в резню на уничтожение целого народа. Погибло больше 600 тысяч человек, и миллионы (из общей численности населения всего лишь около 13 миллионов человек в обеих странах, вместе взятых) отправились в изгнание в качестве беженцев. Казалось, что чиновники ООН ничего не могли сделать, если Вашингтон не пошевелит хотя бы пальцем.

После того как президент Клинтон санкционировал ограниченные авиаудары по боснийско-сербским войскам ради мирного урегулирования обстановки, завершившегося подписанием в 1995 году Дейтонского соглашения, среди ученых, журналистов и политиков развернулись оживленные дебаты о том, какой они представляют себе мировую роль США. Основное внимание участники таких споров сосредоточивали вокруг рационального использования американской мощи и пределов, до которых эту мощь следует применять, и даже перспективы войн между представителями различных цивилизаций. Между тем дипломатии Клинтона пришлось решать дилемму: как подстраивать весь мир под американские идеологические стандарты и как избежать военных потерь, прежде всего из числа тех же американцев. Среди новых внешнеполитических проблем стоит обратить внимание на появление новых потенциальных источников ядерной угрозы. На примере незатейливой ядерной программы Северной Кореи в 1993–1994 годах в Вашингтоне обнаружили (а индийские и пакистанские испытания в 1998 году подтвердили), что США теперь оказались на равных с медленно увеличивающейся группой государств, обладающих ядерным оружием (власти семи из которых открыто признали свой статус; двух – пока еще его скрывали), каким бы громадным превосходством в системах доставки и потенциальной мощи удара американцы ни обладали. К тому же американцам не приходилось рассчитывать (что им удавалось в совсем недавнем прошлом) на то, что правители всех этих ядерных государств способны на рациональное по американским стандартам определение собственных интересов. Но так выглядит всего лишь одно из новых соображений при определении политики Вашингтона после окончания холодной войны.

На Ближнем Востоке настойчивые американские меры на финасовом фронте в начале 1990-х годов из-за расширения еврейских поселений на оккупированном израильскими войсками западном берегу реки Иордан какое-то время выглядели так, будто с их помощью можно было убедить израильское правительство, обеспокоенное арабской интифадой и сопровождающими ее вылазками террористов, в том, что чисто военного решения палестинской проблемы не существует. Позже, потратив громадные усилия и заручившись поддержкой доброжелательных чиновников представительства норвежского правительства, американцам удалось в 1993 году организовать в Осло тайные переговоры между израильскими и палестинскими представителями, наконец-то давшие вселяющие надежды перемены. Обе стороны тогда объявили, что пришло время «положить конец десятилетиям конфронтации и конфликтов, признать… взаимные законные и политические права, и стремиться к мирному сосуществованию». Представители противоборствующих сторон договорились о создании самостоятельной Палестинской Автономии (причем однозначно «временной»), в распоряжение которой отдается западный берег реки Иордан и (точно так же оккупированный) сектор Газа, и об окончательном мирном урегулировании в течение пяти лет. Такая договоренность вроде бы обещала укрепление стабильности для Ближнего Востока в целом; палестинцы впервые могли гордиться своими дипломатическими достижениями. Но продолжающееся строительство новых израильских поселений в областях, оккупированных израильскими войсками, в скором времени снова отравило благостную атмосферу. Оптимизм стал улетучиваться по мере продолжения диверсионных вылазок террористов или ответных на них действий. Заложенные на улицах израильских городов палестинцами фугасы убивали и калечили без разбора мирных посетителей магазинов и случайных прохожих, а тем временем вооруженный еврей, застреливший 30 палестинцев в мечети в Хевроне, заслужил посмертное одобрение своего поступка со стороны многочисленных соотечественников. При всем при этом надежда на мирный исход все еще оставалась; мирные переговоры с Израилем возобновили власти Сирии, Иордании и Ливана, а с территории, предназначенной для автономных палестинских зон, на самом деле начался вывод подразделений израильских вооруженных сил.

Затем в ноябре 1995 года фанатически настроенный соотечественник совершил покушение на жизнь израильского премьер-министра. На следующий год к власти пришел консервативный премьер-министр, зависивший в своей деятельности от парламентской поддержки еврейских экстремистских партий. Он пользовался популярностью у незначительного большинства населения, но все понимали, что как минимум в ближайшем будущем следует рассчитывать исключительно на энергичную политику Израиля по дальнейшему освоению спорных территорий через строительство новых еврейских поселений и что соглашения, подписанные в Осло, выполнять никто не будет. Даже после избрания нового лейбористского правительства в 1999 году возврата к обещанию, предусмотренному соглашением, подписанным в Осло, не произошло. Новые переговоры под эгидой Билла Клинтона на излете его правления в качестве президента США с точки зрения какого-то конкретного урегулирования провалились. Палестинский предводитель Ясир Арафат после начавшегося в 2000 году очередного палестинского восстания провел последние годы своей жизни (он умер в 2004 году) в осажденном израильскими войсками квартале в Рамалле. В 2006 году палестинский парламент перешел под контроль исламистской группировки Хамас, предводители которой провозгласили целью ее существования уничтожение Израиля. Американцы совершенно откровенно повторяли все ошибки прочих посторонних для данного региона участников мирного урегулирования, пытавшихся ликвидировать последствия от провозглашения сионистской программы веком раньше и Декларации Бальфура в 1917 году.

Толкового урегулирования ситуации в зоне Персидского залива у американских политиков также не получилось. Санкции, одобренные ООН, ничего хорошего Ирану или Ираку не принесли, а кропотливыми и усердными усилиями властей последнего к середине 1990-х годов разрушились все надежды на сохранение широкой коалиции, созданной в 1991 году против Багдада. Никакие санкции правительство Саддама Хусейна вроде бы не беспокоили; они тяжким бременем легли на его подданных, но их вполне можно было перетерпеть за счет контрабандного ввоза товаров, необходимых иракскому режиму. Ирак оставался крупным продавцом нефти на внешнем рынке, и за счет поступлений валюты из данного источника удалось несколько восстановить его военный потенциал, тогда как никакого надежного контроля над производством в этой стране оружия массового уничтожения в соответствии с решением ООН не осуществлялось. Американские политики находились все так же, как всегда, далеко от достижения собственной принципиальной и очевидной цели свержения режима, даже когда (при поддержке одних только британцев) они опять в декабре 1998 года четыре ночи подряд вели воздушные налеты на Багдад, ничего при этом не добившись. Можно вполне определенно судить, как отразилось на американском престиже появление подозрений по поводу выбора времени нанесения воздушных ударов по Ираку, пришедшихся на слушания в Вашингтоне в связи с импичментом, грозившим Клинтону, мировое внимание от которого желательно было отвлечь на что-то еще.

Хотя 1998 год начался с того, что президент Клинтон высказался в своем штате по поводу внутренних условий в США, указывавших на наступление «благоприятных времен», дела Вашингтона во внешней политике не заслуживали такой благостной оценки. В августе американские посольства подверглись нападению мусульманских диверсантов в Кении и Танзании, причем в результате погибло очень много народу. В течение пары недель поступил ответ американцев в виде ракетных ударов по предполагаемым базам террористов на территории Афганистана и Судана (где якобы разрушили предприятие по изготовлению оружия для ведения бактериологической войны, достоверность чего не подтвердилась). Подрыв фугасов у зданий американских посольств в обеих странах Билл Клинтон связал с таинственной фигурой саудовского экстремиста Усамы бен Ладена, в этой же речи он также утверждал, будто располагает «убедительными» доказательствами запланированных новых нападений на граждан Соединенных Штатов.

Когда в ноябре в Федеральном суде присяжных заседателей Манхэттена предъявили обвинение Усаме бен Ладену и подельникам по 200 с лишним преступлениям, касавшимся нападений на посольства США и на американских военнослужащих, а также неудавшегося подрыва в 1993 году Всемирного торгового центра в Нью-Йорке, ни у кого не вызвал удивления его отказ явиться для дачи показаний. Тогда считалось, что бен Ладен скрывался в Афганистане под покровительством режима талибов, взявших под свой контроль эту страну, лежавшую в развалинах после военных действий СССР в середине 1990-х годов.

С начала 1999 года центром бед бывшей Югославии стало Косово. Когда весна перешла в лето, стратегическое решение, наконец-то принятое в марте того года по поводу проведения военно-воздушной кампании силами НАТО (но выполнявшееся, в основном, американцами) против Сербии, на самом деле давало совсем мало толка, если только не иметь в виду укрепление воли сербов к сопротивлению и увеличение потока беженцев из Косова. Россию насторожили действия НАТО, проводившиеся без обычного, как правило, согласования с Организацией Объединенных Наций; к тому же в Москве почувствовали, что ее традиционные интересы в этом регионе проигнорированы. Человеческие потери, нанесенные мирному без разбора сербскому и косовскому населению, в скором времени вызвали протест населения 19 стран НАТО, и тогда же сербский президент Слободан Милошевич укрепился в своей позиции, так как Билл Клинтон заверил всех в том, что наземного вторжения со стороны НАТО не будет. Все происходящее действительно выходило за рамки привычного: применение иностранных вооруженных сил против суверенного европейского государства из-за его поведения в отношении собственных граждан.

Между тем больше трех четвертей миллиона косовских беженцев пересекло границу в поисках пристанища в Македонии и Албании, они принесли с собой рассказы о злодеяниях и угрозах со стороны сербов. Получалось, что белградское правительство преднамеренно вытесняет по крайней мере часть косовского большинства с территории края. Потом случилось ужасное несчастье. Ориентируясь на устаревшую информацию, пилот американского самолета допустил ошибку, нанес прямой удар по китайскому посольству в Белграде и убил несколько его сотрудников. В Пекине отказались даже слушать извинения, которые Клинтон попытался принести китайскому руководству. Во время тщательно организованной телевизионной кампании китайскому народу уже преподнесли толкование вмешательства НАТО как наглый акт американской агрессии. Заранее организованные толпы студентов выражали возмущение у ворот американского и британского посольств в Пекине (вполне в рамках приличия, без крайностей времен «культурной революции»). Что было удачно (приближалась 10-я годовщина расправы на площади Тяньаньмэнь) – тем самым студенческий пар удалось выпустить в свисток антизападного бунта.

В глубине китайской озабоченности по поводу мировой роли Америки сомневаться не приходилось, как и в том, что участие Китая наравне с Россией в выводе мирового сообщества из косовского тупика безуспешно мешало НАТО в достижении поставленных целей. Китайцы твердо верили в систему вето Совета Безопасности ООН и видели в ней защиту суверенитета отдельных стран. Они к тому же не горели большим желанием проявлять сочувствие к потенциальным косовским сепаратистам, опасаясь, как всегда, любой опасности расчленения их собственной огромной страны. Где-то в глубине сознания к тому же могли бродить мысли о восстановлении исторической мировой роли Китая, а также желание посчитаться за определенные былые оскорбления. На протяжении столетия после окончания «опиумных войн» Китай постоянно подвергался унижениям со стороны европейских и американских оккупационных войск, обеспечивавших «порядок» в нескольких городах. Кое-кому из жителей Поднебесной могло приходить на ум сладкое видение перемены судеб, если китайским солдатам когда-то придется служить в миротворческих силах на территории Европы.

Спасибо американскому президенту за его желание любой ценой предотвратить опасность, которой могли бы подвергнуться сухопутные войска. Подобно Боснии, которая лишила доверия Организацию Объединенных Наций как механизм сохранения международного порядка, теперь Косово могло разрушить веру в НАТО. В начале июня, однако, ущерб, нанесенный воздушными налетами, наряду со своевременной инициативой русских, выступивших в качестве посредников на переговорах, и настойчивостью британцев, требовавших наземного вторжения войск НАТО, наконец-то ослабили волю сербского правительства.

В том же месяце при посредничестве России удалось договориться, чтобы сухопутные войска НАТО вошли на территорию Косова для выполнения «миротворческих» задач. Сербские войска были выведены из Косова, и этот край заняли подразделения вооруженных сил НАТО. Беды бывшей югославской федерации на этом далеко не закончились. В 2006 году солдаты НАТО все еще находились там, но сохранялась неясность по поводу будущего Косова на долгосрочную перспективу, даже притом, что сербское меньшинство продолжало сокращаться из-за насильственных методов, использовавшихся албанским большинством для контроля этого края. Но к тому времени случились известные перемены в настроениях и во властных коридорах Белграда; бывшего сербского президента арестовали и передали в распоряжение специально созванного Международного суда в Гааге, где началось следствие над лицами, подозреваемыми в нарушении положений международного права, посвященных военным преступлениям и прочим тяжким проступкам.

По мере приближения конца срока полномочий президент Клинтон время от времени напоминал о необходимости отмены решения о сокращении расходов на оборону, утверждал, что предложения по ограничению эмиссии пагубных для климата промышленных выбросов в атмосферу неприемлемы, и всячески пытался убедить китайцев в желании сохранить с ними приличные торговые отношения; Китай должны были принять во Всемирную торговую организацию в 2001 году. Кандидат от Республиканской партии на президентских выборах 2000 года Джордж Уокер Буш, приходящийся младшим сыном Джорджу Герберту Уокеру Бушу, потерпевший поражение на выборах в 1992 году от Билла Клинтона, во время своей победоносной кампании делал упор на обещания предотвратить использование американских войск в операциях по поддержанию мира за границей. К тому же он собирался большое внимание уделить построению системы противоракетной обороны, способной защищать Соединенные Штаты от «стран-изгоев», владеющих ядерными ракетами. Ранние издания этой книги заканчивались мыслью о том, что жизнь постоянно будет преподносить нам сюрпризы, так как обстоятельства имеют тенденцию изменяться, с одной стороны, медленнее, а с другой стороны, быстрее, чем мы склонны о них думать. Эта истина подтвердилась, когда события 11 сентября 2001 года снова изменили ход событий.

Прекрасным утром того осеннего дня четыре авиалайнера, следующие в соответствии с расписанием по маршрутам внутри Соединенных Штатов, захватили во время полета то ли исламисты, то ли выходцы с Ближнего Востока. Без какой-либо попытки, как часто бывало в подобных случаях воздушного пиратства, потребовать выкуп или обнародования заявления об их целях, террористы направили оба самолета, не щадя ни себя, ни пассажиров, в огромные башни Всемирного торгового центра на Нижнем Манхэттене, а еще один – в сердце американского военного планирования и управления, то есть в здание Пентагона в Вашингтоне. Четвертое пассажирское воздушное судно разбилось среди полей и лугов, по-видимому из-за героических усилий некоторых пассажиров, оказавших сопротивление захватившим его террористам. Все пассажиры тех самолетов погибли, разрушения в обоих городах были чудовищными (прежде всего в Нью-Йорке), и еще три тысячи человек расстались с жизнью, причем многие из них оказались иностранцами.

С первых минут все поняли, что на поиск истины, заключенный в данных трагедиях, потребуется некоторое время, но незамедлительная реакция американской администрации состояла в общем и целом в обвинении экстремистских исламистских террористов. В этой связи президент Буш объявил о начале глобальной войны с абстрактным «терроризмом». Конкретно же он распорядился отыскать и призвать к ответу мистического Усаму бен Ладена. Тем не менее о чьей-то индивидуальной ответственности за диверсию 11 сентября речи не шло. Намного важнее было всеобщее возмущение относительно мусульманского радикализма и ислама в целом. Из-за этого эффект, произведенный случившимся, оказался более сильным, чем просто ужас по поводу мучений тысяч пострадавших людей, а также нанесенных физических повреждений и экономического ущерба. В результате в некоторых странах были случаи индивидуальных действий против мусульман.

Для всех сразу стало штампом выражение, что после событий 11 сентября 2001 года мир изменился. Понятно, что в нем заключалось большое преувеличение. При всех тяжких последствиях событий многие исторические процессы в положенных для них уголках планеты продолжались как ни в чем не бывало. Но эффект от тех нападений, несомненно, выкристаллизовался в нечто материальное и помогал разглядеть то, что раньше ускользало из виду. Сознание американского народа испытало непосредственное и очевидное потрясение, что повлекло за собой не только единодушное сплочение общественного мнения в поддержку президентской формулировки о начале «войны» пусть даже с нечетко обозначенным врагом, но и изменение политического положения нового президента, в начале года после спорных выборов ответившего на многочисленные вопросы. Теперь не вызывало сомнений то, что его соотечественники снова ощущали нечто вроде национального воодушевления и единства, напоминавшего состояние американского общества вслед за нападением японцев на Пёрл-Харбор без малого 60 лет назад. Граждане США подвергались нападениям террористов у себя в стране и за границей на протяжении 20 лет. Трагедия 11 сентября, однако, представлялась явлением совершенно невиданным по своим масштабам и, к несчастью, служила основанием для предположения о грядущих злодеяниях врагов США. Не приходилось удивляться тому, что Буш чувствовал запрос разгневанного демократического сообщества на громкие заявления и что народ его страны в подавляющем большинстве ждал от него решительных действий.

В скором времени показалось вполне вероятным, что к задержанию и привлечению к суду невнятной фигуры бен Ладена придется добавить задачу по устранению силой угрозы со стороны «стран-изгоев», обвинявшихся в активном и существенном содействии террористам. Практическое исполнение такой задачи состояло не только в подготовке к военным мероприятиям, но и в энергичном, в мировом масштабе дипломатическом наступлении ради приобретения моральной поддержки и материальной помощи союзников. Американцам сопутствовал поразительный успех. Правительства отнюдь не всех стран откликнулись на американские инициативы с восторгом, зато почти все положительно, включая власти большинства мусульманских стран и, главное, России с Китаем. В Совете Безопасности ООН не составило ни малейшего труда выразить единодушное сочувствие; державы НАТО признали свою ответственность в случае оказания помощи союзникам, подвергшимся нападению врага.

Точно так же, как в эпоху Священного союза, образованного после Наполеоновских войн, консервативные власти Европы преследовали кошмары заговоров и революций. В годы, последовавшие за угоном воздушных судов, врезавшихся в башни-близнецы Нью-Йорка, ощущался тревожный намек на подобный чрезмерный страх исламистского терроризма.

Сомнений в том, что все произошедшее было тщательно и хитроумно спланировано, ни у кого не возникало. Однако об организовавших диверсии 11 сентября силах, истинной разветвленности их сетей и масштабе известно было совсем мало. На первый взгляд представлялось маловероятным, что какой-то один человек оказался способным на подготовку и осуществление такой сложной диверсионной операции. Но маловероятным казалось и начало противоборства цивилизаций, как кое-кто пытался представить свое толкование событий.

То, что политика администрации США за границей, прежде всего в поддержку Израиля, во многом послужила поощрением нарастания антиамериканских настроений в арабских странах, сомнению не подлежит, пусть даже это покажется чем-то новым для многих американцев. К тому же возникло широко распространенное негодование по поводу оскорбительной напористости, с какой по американским информационным каналам навязывали народам нищих стран образцы равнодушной к человеку капиталистической культуры. В ряде мест то, что можно было бы считать американскими оккупационными армиями – гостями, которым редко рады в любой стране, – на самом деле представлялось подпорками продажных режимов казнокрадов. Но ни один из таких режимов не мог достойно принять участие в крестовом походе против мусульман, как и другие страны исламской цивилизации, которую можно было рассматривать в качестве монолитного противника монолитному Западу. В ближайшей перспективе удалось разве что устранить от власти в Кабуле враждебный режим талибов, причем пришлось объединить усилия их местных и непримиримых врагов, получивших американскую помощь в виде авиационной поддержки, поставки техники и применения армейского спецназа. К концу 2001 года удалось слепить формальное афганское государство, лишенное ресурсов и опасно разделенное на феодальные владения предводителей вооруженных группировок и племенные анклавы, существование которого зависело от американских и натовских войск, подавлявших его врагов. Пагубные последствия невнятно сформулированных задач войны с терроризмом осложнили ход событий в Палестине. Власти арабских государств совсем не собирались прекращать поддержку палестинцам, когда войска Израиля шли на них войной, призывая к крестовому походу против международного терроризма.

Наиболее разрушительным следствием 11 сентября можно назвать принятое президентом Бушем и его основным внешнеполитическим союзником британским премьер-министром Тони Блэром в 2003 году решение осуществить вторжение в Ирак. Главной причиной вторжения стал растущий страх, особенно в США, наличия у режима Саддама Хусейна химического, бактериологического, а также ядерного оружия массового уничтожения. До сентября 2001 года трудно себе было даже представить возможность превентивного военного удара по суверенной стране на основании (как оказалось, надуманном) подозрений, будто на ее территории хранятся опасные запасы вооружений или ведется их разработка. Пусть даже режим этой страны вам неприятен. Но мнение многих американцев переменилось после крушения башен-близнецов 11 сентября 2001 года. Теперь они демонстрировали готовность следовать за президентом, который, со своей стороны, хотел использовать общественное настроение, возникшее после трагедии, чтобы быть готовым к возможным будущим угрозам. Даже если Буш и Блэр понимали. что Саддам при всем его блефовании и показном хвастовстве перед Западом не имел ни малейшего отношения к диверсиям исламистов в Нью-Йорке и Вашингтоне, они считали, что его режим – большое зло, и он должен быть свергнут. Несмотря на упорное сопротивление всех остальных членов Совета Безопасности ООН и подавляющей части носителей мирового общественного мнения, власти США и Британии приступили к проталкиванию резолюции ООН, делегирующей им полномочия на агрессию против Ирака. Когда в начале марта 2003 года стало ясно, что никакой резолюции им не дождаться, власти этих двух стран и кое-кто из их союзников решили вторгнуться в Ирак и свергнуть режим Саддама Хусейна без санкции ООН.

Вторая война в Персидском заливе в марте – апреле 2003 года продлилась только 21 день, но в начале XXI века именно она считалась главным событием в международных отношениях. Это закончилось вполне предсказуемым разгромом армии Ирака, свержением режима Саддама Хусейна, судом над ним и исполнением смертного приговора. Но она к тому же вызвала новые трещины в мировой политике, с трудом поддающиеся устранению, и затяжное сопротивление во многих районах Ирака тому, что воспринималось как иностранная оккупация. В Европе власти Франции, Германии и России выступили с осуждением вторжения в Ирак и со всей ясностью высказались против него. Китайцы осудили его как неприкрытое нарушение международного права. НАТО оказалось в своем самом глубоком после холодной войны тупике, участники никак не могли договориться, поддержать ли вторжение в Ирак или осудить, а администрация США осталась лишь с новыми верными восточноевропейскими союзниками. Но самый большой ущерб был нанесен концепции нового мироустройства после холодной войны, в котором консультации между великими державами и многосторонние действия должны прийти на смену международной конфронтации. Генеральный секретарь ООН ганец Кофи Аннан, ради назначения которого американцы тяжело поработали, заявил на весь мир, что действия американцев и британцев в Ираке выходят за рамки международного права. Его и многих других деятелей международной политики на самом деле беспокоило совсем не пылкое стремление Буша избавиться от Саддама Хусейна, а то, что начнет происходить повсеместно, когда правители остальных стран воспылают решимостью посчитаться со своими врагами, когда администрация величайшей державы на планете создала прецедент самочинных действий.

Буш и Блэр могли избежать критики, доставшейся им после вторжения их вооруженных сил в Ирак, если бы оккупация была более тщательно спланирована. А так некоторые районы Ирака после краха режима, когда предоставление основных государственных услуг остановилось, а хозяйство развалилось, погрузились в анархию. Грабежи и беззаконие получили широкое распространение в течение многих месяцев после того, как иракцы (не без помощи американского танкиста) свалили статую Саддама Хусейна в центре Багдада. Притом что отношениями между основными этническими и религиозными группами в Ираке было сложно заниматься представителям любой власти после Саддама Хусейна, воспламенению ситуации способствовало отсутствие элементарного порядка и экономическая неразбериха. Мусульмане-шииты, составляющие большинство населения Ирака, но долгое время находившиеся в подчиненном положении у по большому счету суннитского руководства прежнего режима партии Баас, потянулись за указаниями, как жить дальше, к своим религиозным наставникам, многие из которых хотели основать исламское государство подобное тому, что существует в Иране. Между тем в суннитских провинциях страны начались многочисленные восстания, движущей силой которых выступали одновременно сторонники Саддама Хусейна и, чем дальше, тем больше, исламисты-сунниты из Ирака и остальных арабских стран. Новые иракские власти в виде слабого коалиционного правительства, где главная роль предназначалась шиитам, оставались в полной зависимости от военной поддержки Вашингтона, в то время как в курдской северной части страны формировались свои собственные государственные учреждения, не подчиняющиеся Багдаду.

К окончанию холодной войны администрация США откровенно взяла на себя роль мирового гегемона, появившуюся впервые в истории. Первые попытки осуществления такой гегемонии выглядели по меньшей мере неуклюжими. После гибели неповинных людей 11 сентября 2001 года американцы встали на путь, приведший их к отчуждению со стороны многих их друзей и к войне, которую, казалось, невозможно победоносно завершить и из которой невозможно достойно выйти. В результате вскоре после переизбрания в 2004 году Джордж Буш-младший пользовался у народа еще меньшей популярностью, чем любой другой президент на памяти живущих, кроме Ричарда Никсона, когда тот столкнулся с неизбежностью импичмента. Но, несмотря на то что вторжение в Ирак затеяли во времена президента Джорджа Буша и премьер-министра Тони Блэра, найдется совсем мало политиков, способных предложить более толковые варианты использования американской мощи в мире после холодной войны. Сами американцы разделились на тех, кто видел в уроке Ирака повод для укрепления изоляционизма, и тех, кто выступал в пользу расширения многосторонности подходов; но особенно важно то, что в мире при всем осуждении последствий своевольных действий американцев мало кто предлагал что-то толковое на случай разрешения сложных ситуаций глобального звучания. В конце эпохи после окончания холодной войны народы региона, в котором родилась западная цивилизация, ждал еще один радикальный поворот в их длинной истории. Мрачная судьба названных гостей и захватчиков в Месопотамии ничего нового не представляла, однако глобальное доминирование одной страны представлялось совершенно очевидным. Соединенные Штаты, несомненно, обладали мощью для переустройства международных отношений, но кто знал после завершения эпохи Бушей, как этой мощью пользоваться во благо?

Итоги выборов в США в 2008 году рассматриваются как выразительный отказ от политики, проводившейся в жизнь в годы Бушей. Даже кандидат от Республиканской партии нашел в свершениях бывшего президента совсем немногое из того, что следовало хвалить. Но самым замечательным исходом тех выборов можно назвать то, что активисты Демократической партии назначили своим знаменосцем темнокожего американца Барака Обаму. Суть послания Б. Обамы нации состояла в том, чтобы вернуть американцам надежду на статус преобразователей не только своей жизни, но и условий существования на международном уровне. Он отрекся от политики вмешательства в дела иностранных государств первого десятилетия XXI века и объявил, что при его администрации Соединенные Штаты будут пользоваться военной силой в глобальном масштабе исключительно в сотрудничестве с другими странами. Популярность Обамы у него на родине и за ее пределами изначально досталась ему как президенту, точнее всех уловившему дух эпохи после Джона Кеннеди, а его блестяще составленные речи обещали перемены, пусть даже зачастую весьма невнятного очертания.

Но способности к коренным переменам Обама не проявил не в последнюю очередь потому, что он унаследовал от своего предшественника глубочайший глобальный экономический кризис, невиданный с времен Великой депрессии 1930-х годов. Экономика в целом ряде стран в конце 1990-х годов уже намекала на серьезную утрату стабильности во времена азиатского банковского краха или российского капитализма с душком игорного дома (из-за которого к началу первого десятилетия XXI века подавляющее большинство ее народа сожалело об ушедшей стабильности советской поры). В самих США банкротство одной из крупнейших энергетических компаний этой страны «Энрон» в 2001 году и, главное, двух главных находившихся на содержании правительства ипотечных компаний летом 2008 года должно было прозвучать тревожным набатом, обращающим внимание на основные опаснейшие принципы функционирования рынка. Но с учетом того, как завершилась холодная война, и всепобеждающей власти свободного рынка, который принес с собой ряд радикальных идей, основные регулирующие его функционирование механизмы были отброшены в сторону. Западная система застыла на краю пропасти.

А подтолкнул в бездну спада пузырь цен на недвижимость в Соединенных Штатах Америки. Банкиры и покупатели вели себя так, будто цены на жилье будут расти вечно, а процентные ставки навсегда останутся на поразительно низком уровне. Малейшая корректировка ставок в 2007 году вызвала снижение цен на недвижимость; многие покупатели больше не могли позволить себе повышенные платежи по заложенному имуществу и вынуждались его продать, тем самым провоцируя непозволительно крутое падение цен на недвижимость по всей стране. В некоторых областях, таких как Флорида, цены падали на 70 процентов.

Банкиров, выдававших дешевые кредиты под низкую норму доходности, такой поворот очень расстроил. Главная беда заключалась в том, что подавляющее большинство банкиров прямо или косвенно соблазнились так называемой субстандартной ипотекой, то есть выдавали кредиты, которые заемщик мог вернуть исключительно при самых благоприятных для себя обстоятельствах. Сочетание чрезмерного риска, взятого на себя заемщиками и банкирами в равной степени в первом десятилетии XXI века, послужило источником финансового кризиса масштаба, невиданного на протяжении жизни практически трех поколений американцев. В сентябре 2008 года обанкротился четвертый по величине американский инвестиционный банк «Леман бразерс», задолжавший клиентам 750 миллиардов долларов США. Даже притом, что активов этого банка вполне хватало для покрытия главной части долга, его крах вызвал цепную реакцию на финансовых рынках, из-за которой стоимость акций на одном американском индексе за год и пять месяцев должна была упасть более чем на 50 процентов.

Президенту Обаме, приведенному к присяге в январе 2009 года, пришлось отложить на потом все свои остальные приоритетные дела, чтобы заняться финансовым кризисом, угрожавшим мировой депрессией. Сочетанием федеральных финансовых стимулов, то есть главным образом печатания денег и целевого планирования государственных расходов, удалось для начала предотвратить худшее с точки зрения непосредственных последствий для промышленности и общества. Правительства Соединенных Штатов и остальных стран также принудили владельцев слабых банков к рекапитализации своих предприятий (фактически либо к их скупке государством, либо к приобретению другими банками). Но общественное доверие к финансовому рынку подверглось мощной раскачке, а кредит стали выдавать с большим скрипом. Финансовый кризис, подпитываемый потребительской нерешительностью и непредсказуемостью фондового рынка, продолжал преподносить новые сюрпризы. Уже в 2011 году безработица в Северной Америке и Европе остановилась на весьма высоком уровне: в Испании она оценивалась в 20 %; в Ирландии – в 15 % и в 9 % в Соединенных Штатах. До уровней Великой депрессии было еще далеко, но они считались признаками рецессии невероятной продолжительности и глубины.

В народе возникли сомнения, а не считать ли все это еще и признаком более глубоких изменений, таких как появление структурных слабостей в капиталистической системе, или глобального перемещения богатства и мощи с Запада на Восток? Никто не сомневался разве что в отсутствии необходимого государственного регулирования и чрезмерном увлечении рискованными сделками, ставших причиной провала громадной глубины, который народ не сможет просто так воспринять как игру всесильного рока. В Европе политические последствия выглядели ужасными: из-за громадной государственной задолженности пали правительства от Ирландии до Греции, и на протяжении некоторого времени сомнению подвергалось само существование зоны евро. Британское лейбористское правительство в 2010 году сменила шаткая коалиция консерваторов с либеральными демократами, объявивших самую масштабную со времен Второй мировой войны государственную программу жесткой экономии. Но если народ винил во всех грехах власти, банкиров он винил еще больше. Причинами финансового тупика он видел откровенные спекуляции, а также безответственность уполномоченных лиц. Мало кому пришло на ум задаться вполне логичным вопросом: на самом ли деле сложности международных финансов к настоящему времени настолько велики, что никто до сих пор не смог понять эту систему в целом? В конце-то концов, человеческий рассудок развивался ради весьма разнообразных применений, а не только с целью следования торговым алгоритмам на фондовом рынке (тут смутился бы даже сам великий арабский математик аль-Хорезми).

Те, кто верил, будто этот кризис служил неким признаком устойчивой тенденции, ведущей к повышению важности Азии в человеческих отношениях, получили повод повеселиться. Китай вроде бы преодолевал кризис с намного меньшими издержками по сравнению с Западом, а мощнейшее японское землетрясение и цунами 2011 года (из-за которых погибло как минимум 16 тысяч человек) сильнее сказались на экономике восточноазиатских стран, чем кризис, поразивший практически всю остальную часть планеты. На Западе считали, что весь североатлантический мир жил не по средствам; экономика его стран все больше утрачивала конкурентоспособность перед государствами Азии, и теперь им нечем было рассчитываться по чрезмерным долгам в полном смысле этого слова. Но при всей справедливости описания такой перспективы представляется слишком примитивным подход к установлению истинных причин и реальных последствий кризиса 2008 года. Факт состоит в том, что мир приобрел повышенную взаимозависимость производителей и потребителей, творцов инструментов и идей и тех, кому они предназначаются, чтобы кризис в одном уголке планеты прошел не замеченным во всем мире. Азия может демонстрировать головокружительные темпы прогресса, но теперь ее судьба будет в большой степени зависеть от всего того, что происходит буквально повсюду.

Взаимосвязь народов в Новейшей истории в полной мере проявилась весной 2011 года, когда в арабском мире совершенно неожиданно начались громадные изменения. Как и при практически всех великих революциях, детонатором этих изменений послужило событие в общем-то мелкое, но имеющее огромное значение для миллионов участников. В небольшом тунисском городе Сиди-Бузид на краю пустыни некий молодой продавец фруктов пришел в отчаяние, когда местные чиновники реквизировали его тележку и побили его за попытку протеста по поводу произвола властей. Этот молодой человек облил себя бензином и поджег на площади перед зданием канцелярии губернатора. Ужасная смерть Мохамеда Буазизи (так звали юношу) стала поводом для массовых выступлений по всему городу. Демонстрации протеста перекинулись на остальные города Туниса. К концу января диктатор Туниса, находившийся у власти на протяжении 23 лет, бежал за границу, а изгнавший его народ приступил к проведению демократических реформ, не виданных до сих пор в арабском мире.

Так называемая «арабская весна» переросла в организованные протесты недовольных диктатурой, попранием прав человека, растлением чиновников, хозяйственным спадом, молодежной безработицей и повальной нищетой народа во всем арабском мире. То, как все начиналось, говорило само за себя; прежде всего, в массовом движении выражался протест по поводу пренебрежения судьбой молодежи. Оружием его участников был главным образом мирный протест, по крайней мере сначала. Но когда диктаторы воспротивились переменам, вспыхнули восстания. В самом густонаселенном арабском государстве Египте, считающемся многими арабами центром их культуры, молодые люди, заполонившие центральную площадь Каира в феврале 2011 года, отстранили от власти президента Х. Мубарака, управлявшего своей страной на протяжении 30 лет. Создавалось такое впечатление, что изменениям в бурлящем арабском мире не будет конца. Толпа заставила уйти в отставку президента Йемена. Короли Марокко и Иордании согласились на постепенное введение полной демократии. А в Ливии дольше всех остальных находившийся у власти диктатор Муаммар Каддафи совершил ошибку в своей оценке общественных настроений до такой степени, что его не только отстранили от власти, но выследили и зверски убили в октябре 2011 года.

Перемены в Ливии произошли лишь после нескольких месяцев борьбы и после вмешательства НАТО на стороне восставших, что приветствовалось не только большинством ливийцев, но и Лигой арабских государств. Суть изменений говорила сама за себя с невероятным красноречием: проведя десяток лет в тревожных размышлениях по поводу исламизма во всех его формах, Запад вторгся со своим спецназом в Ливию ради защиты местных мятежников, многие из которых принадлежали к исламистам, от гнева диктатора, который запоздало в момент просветления предложил свою помощь европейцам в борьбе против «террористов». Поскольку президент Барак Обама вывел оккупационные войска из Ирака и Афганистана (потому что администрация США больше не могла нести такое бремя), всем показалось, будто мусульманский мир во всем его спектре пришел в движение. Главаря террористической группы, совершившей диверсию 11 сентября 2001 года, бен Ладена застрелили в ходе операции спецназа США на территории Пакистана в мае 2011 года, в то время как миллионы молодых мусульман требовали на улицах демократии и уважения к человеку. История иногда движется путями, предвидеть которые не дано.

Но параллельно стагнации в арабском мире на планете существовали еще более неподатливые проблемы. На острове в Карибском море под названием Гаити, где Колумб основал первое европейское поселение в Америке, в 2010 году случилось разрушительное землетрясение, после которого столица и прилегающие области лежали в развалинах. Около четверти миллиона человек тогда погибли. Но в отличие от Японии усилия по ликвидации последствий принесли мало облегчения гаитянскому населению, даже несмотря на пожертвованние одними только американскими организациями по оказанию помощи пострадавшим от стихийных бедствий без малого 2 миллионов долларов. Притом что сообщения о землетрясении и его последствиях на Гаити прошли по каналам всех международных информационных агентств в первый раз, принесенные им беды новостью ни для кого не стали. Эта страна с ВВП на душу населения 667 долларов США считается самой бедной в Западном полушарии. Практически вся верхушка государства предпочитает проводить свое время в Соединенных Штатах в двух часах лета от столицы Порт-о-Пренс, где ВВП на душу населения составляет 47,6 тысячи долларов. Билет на самолет экономического класса на этот рейс стоит около 300 долларов, то есть примерно половину средней ежегодной заработной платы на Гаити.

Проблемы народа Гаити заключаются в повальной нищете и вопиющем социальном неравенстве. И первой среди многих причин нищеты следует назвать неграмотность и отсутствие производственно-технической базы. Свою пагубную роль играет и политический застой, но стал ли он побочным продуктом разложения верхушки, или все наоборот, утверждать трудно. Ясным остается одно: никакая помощь мирового сообщества как таковая не может ликвидировать проблемы Гаити. Любые позитивные преобразования на этом острове и где угодно еще с подобными проблемами должны происходить изнутри. Но на вопрос, как разорвать порочный круг страдания, ответить очень трудно, особенно когда речь идет о стране, пораженной недугом нищеты, а младенческая смертность выглядит ужасной – 90 младенцев на 1000 живорожденных (в Канаде этот показатель оценивается в 5 на 1000). Народу Гаити суждено страдать дальше под властью президента Мишеля Мартейи, больше известного как Сладкий Микки, то есть исполнитель мелодий стиля компа. Рассчитывать на то, что проблемы Гаити рассосутся сами по себе в обозримом будущем, не приходится. Создается впечатление, что ход истории подчас замедляется в тот момент, когда его ускорение больше всего желательно для перемен. Но если история нас чему-то учит, так это простой истине, заключающейся в том, что перспектива для перемен существует всегда, даже в самых темных уголках.

6
Всемирная история

Череда событий, описанная в нашей книге, не имеет конца. Какой бы драматичной и разрозненной ни казалась нам история мира, ее нельзя укорачивать и втискивать в строгие хронологические рамки. Завершение годом, на котором историк останавливает свое повествование, выглядит простой формальностью; ему нечего сказать о будущем исторических процессов, идущих полным ходом, и поэтому он прекращает рассказ. Поскольку история представляет собой то, что важно для одного поколения и ничего не значит для другого, недавние события приобретут новое значение, а нынешние примеры потеряют свои ясные очертания, по мере того как люди будут снова и снова размышлять над тем, что создало тот мир, в котором они живут. Даже за считаные месяцы нынешние суждения о том, что представляется важным, начнут казаться странными, настолько быстро могут развиваться события. Представить себе перспективу становится все труднее и труднее.

Это совсем не означает, что летопись следует считать чем-то наподобие набора фактов или просто последовательностью событий, непрерывно проходящих перед глазами, как изображения в калейдоскопе. Различимые тенденции и силы действуют на протяжении длительных периодов времени и на широких пространствах. По самому большому счету получается выделить три такие взаимосвязанные тенденции: постепенное ускорение изменений, укрепляющееся единство человеческого опыта и повышение способностей человека в распоряжении окружающей средой. В наши дни впервые стало возможным взглянуть на по-настоящему единую всемирную историю. Откровенно говоря, словосочетание «единый мир» по-прежнему считается не больше чем жаргонизмом при всем идеализме тех, кто использовал его первыми. Вокруг нас наблюдается слишком много конфликтов и споров, и ни в одном прежнем веке не случалось столько насилия, как в XX столетии. Политика этого века обошлась человечеству дорого и принесла много опасностей, даже когда они не переходили в откровенное вооруженное противостояние, как это со всей ясностью показала холодная война. И теперь, уже в новом столетии, все еще наблюдаются линии раскола. Существование Организации Объединенных Наций по иронии судьбы (пусть даже не настолько надежно, как 50 лет назад) по-прежнему основывается на теоретическом фундаменте распределения земной суши на территории, принадлежащие почти 200 суверенным государствам. Ожесточенные схватки на Балканах, в Бирме или Руанде все еще могут возобновиться, и простодушие, с каким многие политики хотели бы утверждать возможность столкновения исламской и западной цивилизаций, лежит в плоскости полудюжины способов этнического раскола даже в таких исламских странах, как Афганистан.

Очень и очень многое можно сказать все по тому же поводу. Все-таки совсем не факт, будто человечество теперь не объединяет нечто большее, чем его объединяло когда-либо в прошлом. Человечество существует в условиях подвижного единства. В своей государственной деятельности власти практически по всей планете ориентируются на изначально христианское летоисчисление. Модернизация подразумевает растущую общность целей. Столкновения носителей разной культуры случаются часто, но в прошлом они выглядели более выпуклыми. На повседневном уровне личного опыта миллионы людей сплачивает многое; если общество объединяют ориентиры, тогда в нашем мире этих ориентиров стало больше, чем когда-либо прежде, даже если, как это ни парадоксально, люди наиболее остро чувствуют различия между ними в их ежедневном общении. Прежде жители соседних деревень общались на заметно разных диалектах, за всю свою жизнь они практически не покидали своих домов и не удалялись от них больше чем на 20 километров, даже их одежда и утварь по своей форме и производству служили свидетельством больших отличий в технике изготовления, стиле, у них были разные обычаи, важные проблемы своего бытия они разрешали по-разному.

Великие физические, этнические и языковые различия прошлого было намного труднее преодолеть тогда, чем сегодня. Подверглись усовершенствованию разнообразные связи, произошло распространение английского языка как глобального лингва франка среди образованного сословия, образование приобрело массовый характер, массового масштаба достигло производство необходимых в повседневной жизни предметов материальной культуры и т. д. Путешественник в некоторых странах может все еще увидеть экзотическую или незнакомую одежду, но больше народу на практически всей планете теперь одевается более или менее одинаково, а не так, как было когда-либо прежде. Килты, кафтаны, кимоно превращаются в сувениры для туристов или тщательно хранимые реликвии идеализированного прошлого, тогда как в некоторых областях традиционная одежда воспринимается приезжими людьми как признак бедности и отсталости. Усилия представителей нескольких сознательно консервативных и националистических режимов, цепляющихся за символы прошлого, служат только подтверждением такого вывода. Иранские революционеры снова одевают своих женщин в чадру в силу того, что прекрасно ощущают, как напирающие снаружи новшества мира пагубно влияют на традиционную нравственность и их видение традиции. Петр Великий приказал своим придворным переодеться в западноевропейскую одежду, а К. Ататюрк запретил туркам носить феску, тем самым они объявили о переориентации на прогрессивную, передовую культуру и символическом шаге к новому будущему.

Однако появившееся в наше время основание для обмена опытом представляется всего лишь вторичным последствием любого сознательного свершения. Быть может, именно поэтому на него не обратили внимания историки и сложилась такая тенденция, что он не вызывает у них живого интереса. К тому же за относительно короткий промежуток времени миллионы мужчин и женщин как носителей различных вариантов культуры в определенной степени освободились, например, от диктата климатических различий за счет внедрения электричества, кондиционирования воздуха и доступности медицины. Жители городов во всем мире теперь считают само собой разумеющимся уличное освещение и светофоры на перекрестках, наличие сотрудников правопорядка на своих постах, оплачивают покупки в торговых центрах через банки. Часто одинаковые товары можно купить в этих торговых заведениях, открытых в большинстве стран (в соответствующее время японцы теперь продают рождественские пироги). Механики, не понимающие языка друг друга, обслуживают автомобили тех же самых марок в разных странах планеты. Легковые автомобили повсеместно стали доставлять головную боль. Жители сельских районов в некоторых местах все еще избегают неприятных сопутствующих обстоятельств современной жизни, но в больших городах, в которых впервые в истории человечества насчитывается больше населения, чем в сельских районах, жители страдают в полной мере. Причем миллионы горожан объединяют одни и те же беды – нищета, экономическая неустроенность и лишения. Безотносительно различий в их происхождении, будь то мусульмане, индусы и христиане, посещают ли они мечети, индуистские храмы или церкви, в Каире, Калькутте и Рио-де-Жанейро встречается практически одинаковая нищета (а для кого-то роскошная жизнь). Сегодня гораздо проще делить с соседом многие беды. Общение народов, ставшее возможным благодаря развитию современных транспортных средств, как никогда облегчило передачу заразных болезней, тем более что от былого иммунитета ничего не осталось. СПИД теперь появился на всех континентах (кроме, возможно, Антарктиды), и нам говорят, что он убивает около 6 тысяч человек в день.

Всего лишь немного веков назад человек, путешествующий из имперского Рима до столицы династии Хань города Лоян, обнаружил бы намного больше контрастов, чем нынешний турист. Фасон одежды богатых и бедных людей, а также материал для нее очень отличались от того, что этот путешественник знал, блюда, которые ему предлагали отведать, казались необычными, на улицах городов он мог видеть домашний скот неизвестных ему пород, солдат, оснащенных оружием и доспехами, – все выглядело совсем иначе, чем то, что он оставил позади. Даже тачки там собирали незнакомой конструкции. Современный американец или европеец в Пекине или Шанхае увидит мало удивительного для него даже в сельской местности, остающейся еще во многих отношениях очень консервативной; если он выберет китайскую кухню (по собственному желанию), блюда ему покажутся экзотическими, но китайский авиалайнер не отличить от воздушных судов других стран, а молодые китаянки носят чулки в крупную сетку. Еще совсем недавно китайские океанские джонки выглядели не похожими на современные им европейские когги или каравеллы.

Общие реалии материального бытия способствовали становлению общих интеллектуальных вех и предположений. Информация и массовые развлечения теперь производятся для глобального потребления. Популярные коллективы музыкантов совершают поездку по миру, как трубадуры (хотя с большей легкостью и удобством, чем последние), путешествовавшие по средневековой Европе с исполнением своих песен и представлений в разных странах. Молодые люди с особой надеждой покидают свои родные места с их единственным в своем роде стилем жизни, привязывающим их к остальным молодым людям, и отправляются куда подальше, если у них в карманах заводится свободная наличность. И теперь их насчитываются сотни миллионов человек. Те же самые кинокартины, дублированные и снабженные субтитрами, демонстрируют во всем мире по каналам телевидения, и они вызывают у зрителей одинаковые фантазии и мечты. На еще одном, сознательно предназначенном для того уровне язык демократии и концепции прав человека теперь мобилизован ради более широкого, чем когда-либо раньше, как минимум на устном уровне, пользования западными понятиями об устройстве общественной жизни. Какими бы намерениями ни руководствовались правительства и работники СМИ, они чувствуют, что должны донести до публики свою веру в некую версию демократии, власти закона, прав человека, равенства полов и много чего еще. Кое-когда тем не менее происходит пренеприятная встряска, срывающая маску лицемерия, оголяющая скрываемое нравственное несогласие или бунт культур, которые все еще сохраняют стойкость к изменениям традиций и чувствований.

Справедливо отметить то, что миллионы человек все еще населяют деревни, изо всех сил пытаются зарабатывать на жизнь в высшей степени консервативных общинах с помощью традиционного инвентаря и приемов труда, тогда как бросающееся в глаза неравенство между жизнью в богатых и бедных странах затмевает любые различия, существовавшие в прошлом. Богатые теперь выглядят более богатыми, чем когда-либо в прошлом, и их стало больше, в то время как тысячу лет назад все сообщества людей по современным меркам влачили нищенское существование. Тем самым как минимум с точки зрения такой всеобщей нищеты они чувствовали себя ближе друг к другу в их повседневной жизни, чем сегодня, разделенные по признаку материальной состоятельности. Сама трудность в добывании хлеба насущного и уязвимость человеческой жизни перед таинственными, непримиримыми силами, косившими людей как траву, представлялись общими условиями для всех мужчин и женщин без различия, на каком бы языке они ни общались и каким символам веры ни поклонялись. Теперь большая часть человечества живет в странах со средним годовым доходом на душу населения больше 3 тысяч долларов США, то есть выше уровня государств, называемых в ООН «странами со средним доходом населения». Но даже внутри таких стран большинство народа зарабатывает меньше одной десятой названной выше суммы в год, и даже среди нищих наблюдаются колоссальные различия. Такие расхождения в положении людей считаются относительно недавними творениями некоей мимолетной исторической эпохи; нам больше не стоит исходить из предположения, будто они просуществуют долго, ведь исчезнуть они тоже могут легко или быстро.

Представители ведущих сословий и правящей верхушки даже в самых бедных странах на протяжении по крайней мере целого столетия выход из проблем видели в том или ином варианте модернизации общества. Своими устремлениями они, как кажется, подтверждают вездесущее влияние цивилизации, изначально считавшейся европейской. Кто-то утверждал, будто модернизация требует всего лишь внедрения новой техники, а более фундаментальные понятия веры, государственных атрибутов и отношений остаются определяющими факторами социального поведения, но при этом они обходили вопросы, как материальные обстоятельства служат приданию очертаний культуре. Множатся доказательства того, что конкретные изначальные идеи и общественные атрибуты, а также предметы и приемы материальной культуры уже становятся достоянием всего человечества. Какой бы практический результат ни давало принятие таких документов, как Декларация Организации Объединенных Наций по правам человека, интерес, проявленный к их составлению и подписанию, выглядел показательно живым, даже притом, что некоторые подписавшиеся под ним правители совсем не собирались их уважать. Такие принципы оказываются позаимствованными из западноевропейской традиции, а считаем ли мы такую традицию корыстолюбивой, репрессивной, жестокой, эксплуататорской или объективно облагораживающей, благотворной, гуманной – это непростой вопрос. Цивилизации ацтеков и инков пали перед цивилизацией испанцев; позже индийская и китайская цивилизации едва устояли перед цивилизацией «франков». Такие реляции можно назвать как справедливыми, так и не совсем верными; но самими фактами не приходится ни восхищаться, ни возмущаться. Они подтверждают непреложную истину того, что Европа послужила переиначиванию старого и сотворению нового мира.

Некоторые «западные» представления и атрибуты, заимствовавшиеся непосредственно у Европы, на чужой почве часто отторгались или приживались с большим трудом.

Отношение к женщинам отличается (на радость или беду, сказать не беремся) в исламских и христианских обществах, так ведь отношение к ним точно такое же разное во всех исламских обществах, существующих в наше время, или во всех остальных обществах, которые можно назвать «западными». Индийцы до сих пор прислушиваются к астрологам, помогающим в назначении дня свадьбы, тогда как англичане могут сказать, что для них намного важнее расписание поездов (если они владеют достоверной информацией об их движении) или прогноз погоды, который они считают «научно обоснованным». Носители отличающихся традиций по-разному используют даже технику и идеи. Японский капитализм развивался иначе по сравнению с капитализмом британским, и любое объяснение их отличия должно лежать глубоко в самости истории двух этих народов, сходной в некоторых отношениях (как у островитян, например, не знавших вторжения врагов на их территорию). Однако ни одна другая традиция не выглядит такой мощной и чарующей во враждебном окружении, как традиция европейцев: они не знали соперников в деле формирования мира.

Об этом можно судить по ее самым наглядным проявлениям в виде алчности к материальным благам и ненасытности ими. Сообщества людей, когда-то строившиеся на представлениях о том, что материальные блага не главное, а стремиться следует к нравственному самосовершенствованию, целью для себя теперь восприняли погоню за безграничным материальным благополучием. Заблуждение о том, что желанное изменение как таковое возможно, само по себе глубоко губительно, как и иллюзия того, что здесь следует искать путь к счастью. Большое количество народу в наши дни прекрасно осознало, что на протяжении их жизни многое в мире изменилось, и у них возникло такое чувство, что все может и будет меняться дальше только к лучшему. Крупным психологическим преобразованием можно назвать широкое распространение и безусловность, если не слишком вдаваться в размышления, согласия с тем, что человеческие проблемы в принципе разрешимы или, по крайней мере, их можно как-то обойти; такое трудно было предвидеть, тем более сформулировать даже европейцам каких-то пару столетий назад. Притом что на протяжении практически всей своей жизни миллионы человеческих существ редко задумываются над своим будущим с глубоким страхом и сожалением, и то для этого им требуется собраться с духом, чтобы взглянуть на него вообще, так как кое-кто все еще голодает, но в условиях обычного хода событий в наши дни гораздо меньше народу страдает от голода, чем прежде, и особой угрозы голода на нашей планете не наблюдается. Больше народу, чем когда-либо до нашего времени, воспринимает само собой разумеющимся то, что им никогда не придется познакомиться с настоящей нуждой. Меньшее, но все еще огромное число людей с большой легкостью верит в то, что их жизнь будет только улучшаться, а некоторые не сомневаются, что так и должно быть.

Такое изменение взгляда на будущее конечно же наиболее очевидно касается богатых сообществ, которые в наше время потребляют намного больше ресурсов планеты, чем богатые люди могли позволить себе еще совсем немного десятилетий назад. В западном мире с его относительным меньшинством малоимущих и низших слоев общества большинство народу сейчас относится в этом смысле к богачам. Каких-то лет двести тому назад типичный англичанин вряд ли смог бы за всю жизнь отойти от места, где родился, больше чем на несколько миль, и то разве что на своих ногах; лет сто пятьдесят тому назад даже на чистую питьевую воду он мог рассчитывать далеко не всегда. Лет сто назад он все еще вполне реально мог получить увечье или вообще погибнуть из-за обычного в то время несчастного случая, а также недуга, средства для лечения которого он не знал или его просто не существовало, и выхаживать его никто бы не стал. В это время многие ему подобные и его родственники питались скудно, недостаточно и жили впроголодь (оставим без комментария разнообразие и аппетитный вид блюд), а теперь так питаются только нищие подданные Соединенного Королевства. Годам к пятидесяти или шестидесяти (если вообще удавалось дожить) британцев ждала болезненная нищая старость. Практически то же самое можно сказать об остальных европейцах, североамериканцах, жителях Австралазии, японцах и многих других народах. Теперь миллионы даже самых бедных жителей планеты могут поискать возможности измененить судьбу к лучшему.

Более важным моментом стоит назвать то, что кое-кто все еще верит в целесообразность стремления к таким изменениям, способствует им и фактически их осуществляет. Так говорили им их политики; теперь всем видно, что народы и правительства в глубине души считали само собой разумеющейся возможность решения конкретных проблем их бытия и существования их общества. Многие идут дальше и поэтому чувствуют, что так оно и будет. По логике вещей, ничто нельзя считать само собой разумеющимся. Мы вполне можем приближаться к истощению запасов дешевого ископаемого топлива и изобильного потребления пресной воды. К тому же у нас имеются все основания скептически относиться к переустройству нашего мира ради увеличения суммарного объема человеческого счастья, когда мы вспоминаем некоторые попытки, предпринимавшиеся в XX веке в области прикладной социологии, о суеверии и сектантстве, об упорной страсти к морализаторству и племенных привязанностях, которые все еще обходятся большими страданиями и кровью.

Как бы то ни было, в наши дни больше народу ведет себя так, будто с большинством их проблем в принципе можно справиться. Так проявляет себя революция в человеческом отношении к жизни. Несомненно, его глубочайшее происхождение можно проследить в очень далеких доисторических тысячелетиях, когда человек медленно приобретал способность овладения природой, когда предшественники человека учились пользоваться огнем или обращаться с куском кремня с заостренным краем. Абстрактное представление о том, что овладение такими приемами возможно, сформировалось намного позже и сначала как предвидение их применения всего лишь на ограниченных решающих этапах и в определенных культурных зонах. Но теперь такое представление широко распространилось, оно признано во всем мире. Современный человек считает само собой разумеющимся то, что повсюду люди должны задаться таким вопросом: почему порядок вещей остается прежним, когда его совершенно очевидно можно улучшить? Так выглядит одна из величайших трансформаций во всей истории.

Наиболее очевидные основания для перемен возникли в силу нараставшей за последние несколько веков способности человечества повелевать материальным миром. Инструментами для этого его обеспечивала наука. Теперь она может предоставить человечеству гораздо больше средств, чем когда-либо в прошлом. Мы стоим на пороге эпохи, сулящей большие достижения и угрозы с точки зрения попыток подчинения природы на более фундаментальном, чем прежде, уровне (например, посредством генной инженерии). Быть может, перед нами открывается мир, в котором люди получат право на приведение в порядок своего личного будущего. Уже можно вообразить себе возможность планирования генетического оформления потомков и покупки себе опыта «прямо с прилавка», так как появляются информационные технологии, позволяющие сотворение виртуальной реальности, отличающейся от действительности своим повышенным совершенством. Может случиться так, что люди, если только захотят, будут существовать дольше своей сознательной жизни в сконструированных ими мирах, а не жить обычными биологическими ощущениями.

Такого рода пустопорожные рассуждения могут вызвать большое замешательство. В конце-то концов, они несут в себе мощный потенциал для нарушения заведенного порядка и покоя в обществе. Чем заниматься пустословием по поводу того, что может произойти или чего произойти не должно, лучше пристальнее вглядеться в историю и отыскать то, что уже послужило изменению среды обитания человечества в прошлом. Повышение материального благополучия, например, повлекло за собой преобразование политики не только в силу изменения ожиданий, но и появления новых обстоятельств, при которых политики должны принимать решения относительно способов функционирования учреждений, делегирования властных полномочий в обществе. Совсем в немногих сообществах нашего времени религия играет ту же роль, которая ей когда-то отводилась. Деятели науки не только в громадной степени увеличили набор человеческих знаний как инструментов воздействия на природу, но к тому же преобразовали на уровне повседневной жизни окружающие людей предметы, без которых миллионы человек не представляют себе жизни. За последнее столетие научно-технический прогресс во многом обеспечил львиную долю громадного прироста народонаселения планеты, коренные изменения в отношениях между странами, подъем и спад в целых секторах мировой экономики, объединение всего мира сетями практически мгновенной электрической связи и еще многие наиболее потрясающие изменения. И все, что за прошлое столетие было сделано или не сделано для политической демократии, все это, спасибо науке, принесло великое расширение практических свобод. В подавляющем большинстве западное по своему современному происхождению, хотя зачастую вырастающее на азиатских корнях воплощение научного знания в самой передовой технике моментально приобретает планетарный масштаб в своем применении.

Только лишь среди руководства интеллектуальных кругов наиболее богатых сообществ появилась оговорка по поводу уверенности, очевидной и едва ли оспариваемой до 1960-х годов, в человеческой способности подчинять себе этот мир через науку и технику (а не, скажем, посредством магии или религии) и тем самым удовлетворять человеческие потребности. Такая оговорка может касаться намного большего в нашем мире. Нам теперь известно гораздо больше о хрупкости окружающей нас среды и ее подверженности изменениям к худшему. Нам стало известно, что не все очевидные блага, добытые путем покорения природы, достаются без ущерба для нее, что некоторые из благ могут даже повлечь за собой пугающие последствия, и, главное, мы до сих пор не располагаем социальными и политическими навыками, а также структурами, гарантирующими человечеству безопасное для него применение добытых им знаний. Совсем недавно началось обсуждение государственной политики, предусматривающей должный учет многих проистекающих отсюда проблем, наиболее заслуживающие внимание из которых можно назвать «экологическими», то есть загрязнение окружающей среды, эрозия почвы, истощение источников пресной воды, исчезновение видов животных и вырубка лесных массивов. И это только самые кричащие итоги человеческой деятельности.

Обеспокоенность всем этим просматривается в том внимании, которое уделяется в последние годы проблеме «глобального потепления», представляющей собой повышение средних температур на поверхности планеты, которое происходит, как считается, из-за изменений в атмосфере, а также в стратосфере и сказывается на норме рассеивания солнечного тепла и потери этого тепла. Такие факты сами по себе до недавнего времени все еще вызывали споры, но в 1990 году на конференции ООН в Женеве ее делегаты признали, что глобальное потепление на самом деле представляет растущую опасность и что оно по большому счету вызвано скоплением в атмосфере газов, поступающих из труб промышленных предприятий. Делегаты той конференции сошлись на том, что за сотню лет произошло заметное увеличение средней температуры на нашей планете; климат на самом деле изменялся быстрее, чем когда-либо, начиная с последнего ледникового периода. В настоящее время авторитетные ученые пришли к единому мнению, что основным фактором глобального потепления следует считать промышленную деятельность человека.

Продолжают поступать аргументы в подтверждение вероятного темпа дальнейшего потепления и его возможных последствий (в пример приводят повышение уровня океана), и параллельно началась работа по подготовке рамочной конвенции о рукотворном изменении климата, которая завершилась к 1992 году. Своей основной целью ее авторы ставили стабилизацию к 2000 году уровней эмиссии парниковых газов на показателях года 1990-го. В 1997 году в Киото этот документ удалось превратить в нормативно-правовое соглашение, которым устанавливались квоты эмиссии всех основных «парниковых» (как их тогда назвали) газов; им определялись уровни сокращения объемов выброса вредных веществ в атмосферу и назначались соответствующие сроки, главное бремя выполнения которых возлагалось на промышленно развитые страны. На текущий момент Киотский протокол, дающий призрачную надежду на спасение планеты, ратифицировали власти 191 страны. Однако американцы подписываться под данным протоколом пока отказываются, да и цель правителей стран, подписавших договор, выглядит весьма скромной: удержать будущее глобальное потепление на уровне меньше 2 градусов по Цельсию по отношению к глобальной средней температуре. Между тем признаки пагубных последствий рукотворного изменения климата продолжают множиться и уже предпринимаются первые попытки отыскать юридические средства компенсации ущерба, нанесенного планете из-за наводнений.

Двух десятилетий или около того едва ли достаточно, чтобы найти политически приемлемые решения проблемы такого масштаба. Кажется, нет ни малейшей причины предполагать, что ситуация не ухудшится прежде, чем начнет выправляться, но куда важнее то, что все говорят о возможности нахождения решения проблемы планетарного потепления. Вера человечества в науку, в конце-то концов, основана на реальных ее достижениях, а не на пустой иллюзии. Даже если такая вера теперь обоснована, то, выходит, наука достигла таких вершин, что мы получили больше знаний, позволяющих на нее рассчитывать. У нас имеются все основания говорить о том, что человечество смогло спровоцировать множество необратимых изменений с тех пор, как успешно вытеснило крупных млекопитающих из их доисторических сред обитания, и если, следовательно, теперь перед ним возникли некоторые серьезные проблемы, то человечество располагает набором инструментов, явно себя не исчерпавшим. Человечество столкнулось с вызовами ледниковых периодов, оснащенное примитивными ресурсами, как интеллектуальными, так и техническими, и в высшей степени усовершенствованными к периоду изменения климата на планете сегодня. Если вмешательство в природу привело к появлению новых, стойких к препаратам, мутировавших бактерий, произошедшему посредством естественного отбора в измененной нами же окружающей среде, исследования по борьбе с ними только продолжатся. Более того, случись так, что новые доказательства и соображения заставят человечество отказаться от гипотезы, согласно которой глобальное потепление считается по большому счету рукотворным явлением, то есть если, скажем, окажется так, что силы природы, не зависящие от воли или деятельности человека, такие как вызвавшие великие ледниковые периоды доисторических времен, решают нашу судьбу, то мы применим науку и справимся со всеми предназначенными нам испытаниями.

Даже необратимые изменения сами по себе не гарантируют непосредственного отказа от веры в способность рода человеческого вытащить себя в конечном счете из свалившихся на него трудностей. Хотя, возможно, у нас уже не осталось никакого выбора, сама арена, на которой возможен человеческий выбор, то есть история как таковая, не исчезнет до тех пор, пока свое представление на ней не закончит все тот же род людской. Исчезновение человечества может произойти в силу стихийного бедствия, независимого от хозяйственной деятельности, но разглагольствования по такому поводу едва ли уместны, кроме как в ограниченном диапазоне случаев (например, если планету поразит астероид громадных размеров). Человеческое существо остается мыслящим и пользующимся рукотворными приспособлениями животным, и нам еще далеко от истощения потенциала человеческой изобретательности. Как тонко заметил один ученый, с точки зрения остальных живых организмов, человечество своей выживаемостью с самого его начала напоминает заразное заболевание. Что бы оно ни сотворило с остальными особями, тем не менее можно наблюдать, как человеческая способность к подчинению себе все и вся до сих пор принесла больше добра, чем вреда, подавляющей части рода людского, жившего когда-либо на нашей планете. Так пока все и остается, даже если наукой и техникой создаются некоторые новые проблемы быстрее, чем изобретаются их решения.

Могущество человечества почти неощутимо поощряло благодатное влияние предположений и мифов, ведущих начало от исторического опыта европейского либерализма, на другие культуры и на жизнеутверждающий подход к политике, даже в тисках самых недавних и суперсовременных проявлений действительности. То, что социальная адаптация, например, к мерам по противодействию глобальному потеплению обойдется большими издержками, сомнений вызывать не может, и справедливо задаться вопросом, готовы ли мы к ним без крупномасштабных страданий и принуждения силой? Однако мы полны веры в нашу коллективную способность сформировать политические решения, чтобы рассчитывать на широкое одобрение любых форм политического участия в таком деле. В наши дни во всем мире сформировались республики, и почти все их население говорит на языке демократии и прав человека. Наблюдаются широко распространенные усилия тех, кто готов пустить в ход разумное объяснение и утилитарный подход в деятельности правительства и администрации, а также множить модели учреждений, доказавшие свою рациональность в странах, где применяется европейская традиция. Когда темнокожее население шумно выступало против общества, где господство принадлежало белому человеку, но в котором оно само жило, его представители стремились реализовать ради собственной выгоды идеалы прав человека и достоинства, постепенно воплощенные в действительность европейцами. Представители совсем немногих культур, если такие вообще существуют, оказались в состоянии сопротивляться такой мощной традиции: китайцы склонили голову перед К. Марксом и его наукой задолго до того, как подчинились законам рынка. У каких-то народов сопротивление выглядело более успешным, чем у других, но практически повсеместно индивидуальность политических культур в той или иной степени сошла на нет. Реформаторам всегда с большим трудом давался выбор своего пути внутри господствующей западной политической модели. Существует возможность с известными издержками провести селективную модернизацию, но такой вариант всегда сопровождается неизбежными нежелательными побочными эффектами.

Для скептиков заметим, что нагляднейшие свидетельства неоднозначного исхода для обеспечения однородности социального благополучия в политической культуре следует искать в сохраняющейся живости национализма, ведущего наступление практически по всему миру последнюю сотню лет. Наш самый главный международный (это слово повсеместно считается наиболее важным) форум называется Организацией Объединенных Наций, а ее предшественник назывался Лигой Наций. Старинные колониальные империи распались на множество новых стран. Правителям многих существующих национальных государств приходится оправдывать свое существование перед национальными меньшинствами, тоже претендующими на статус самостоятельных наций, то есть на право отделения и самостоятельного распоряжения своей судьбой. Где активисты этих меньшинств вынашивают замысел раскола страны, к которой они принадлежат (это касается некоторых представителей басков, курдов и тибетцев, например), они делают это во имя пока недостижимой для них национальной государственности.

Нация, кажется, была особенно успешной в удовлетворении той жажды, которую не могли утолить другие идеологические наркотики; она великий творец современного общества, сметающий классы и религии, дающий чувство принадлежности и значимости тем, кто чувствует себя брошенным на произвол судьбы в модернизирующемся мире, в котором прежние связи исчезли.

Опять же, как бы ни относиться к неоднозначному восхвалению и порицанию государства как политического атрибута или идеи национализма, мировые политические воззрения по большей части сформированы вокруг изначально европейских концепций, пусть даже с оговорками и наведением тумана на практике, точно так же, как интеллектуальная жизнь в мире все больше вращается вокруг науки, зародившейся в Европе. Никто не станет отрицать, как мы видели это прежде в истории, что культурные заимствования происходят непредсказуемыми путями и чреваты поразительными последствиями. Перенимаемые у народов, изначально их сотворивших, такого рода понятия, как «государство» или «право человека на самоутверждение», произвели эффект, далеко выходящий за пределы намерений, предусматривавшихся теми, кто первыми сознательно поощрял одобрение принципов, по их представлениям лежащих в основе их собственного успеха. С внедрением новых машин, прокладкой шоссейных и железных дорог, освоением месторождений полезных ископаемых, открытием банков и газет общественная жизнь менялась таким образом, которого никто не мог пожелать или предвидеть, а также совсем не теми путями, которые для нее предусматривались. Телевидение теперь служит продолжению когда-то начатого процесса, оказавшегося необратимым. Некогда приемлемые методы и цели получили распространение, и затем началась не поддающаяся контролю эволюция.

Совсем не сложно себе представить, что идеи и технические приемы, изобретенные главным образом европейцами, обретут свою будущую глобальную форму в руках и умах народов, принадлежащих к иной культуре. На самом деле львиная доля информации, которой мы в настоящее время располагаем, служит указанием на такую вероятность, по крайней мере в некоторых областях человеческой деятельности. Большое дело последних 50 лет, как нам представляется, заключается в поступательном смещении богатства и влияния из Западного полушария в Восточное, ускоренном очередным экономическим кризисом. Ничего нового в истории человечества такое смещение не представляет. Во многих отношениях мы являемся свидетелями возвращения к ситуации, существовавшей до XIX века, когда Азия была безусловно самым плодотворным континентом на планете, хотя не всегда при этом самым передовым с точки зрения технического оснащения. И конечно же речь не идет о том, что Европа и различные ее порождения выпадут из контекста истории по мере ее развития. Однако пора бы уже готовиться к тому, что важными столицами будущей глобальной цивилизации станут Пекин и Дели, потеснив Вашингтон, Париж и Лондон.

Такие изменения должны потребовать ответы на все вопросы, касающиеся того, как человечество справится с ними. Притом что человечество продолжает определять контуры всех исторических изменений, оно не сможет контролировать их так же долго, как ему это удавалось в далеком прошлом. Даже в ходе самых жестко контролируемых опытов модернизации время от времени могут прорываться новые и никем не ожиданные потребности и направления деятельности человечества. Беда в том, что успех модернизации, кажется, поставил перед человечеством цели, материально и психологически недостижимые, зато бесконечно умножающиеся и невыполнимые как таковые.

К подобной перспективе стоило бы отнестись со всей серьезностью, пусть даже историку не к лицу заниматься пророчествами, замаскированными под экстраполяцию. Предположения тем не менее вполне допустимы, если с их помощью проливается свет на важность имеющихся фактов или они служат педагогическим целям. Возможно, что ископаемое топливо иссякнет точно так же, как исчезли крупные доисторические млекопитающие, изведенные древними человекообразными охотниками, но возможно, что и не иссякнет. Историку положено иметь дело с прошлым. Только о нем ему и следует говорить. Когда речь заходит о нашем недалеком прошлом, нам следует попытаться отыскать в нем последовательность или непоследовательность, непрерывность или конечность того, что происходило раньше, и честно признать трудности, возникшие из-за окружающей нас, в новейшей истории в частности, массы фактов. Путаница как таковая, которую они создают, позволяет предположить наступление намного более революционного периода, чем все те, что нам случилось пережить, и все сказанное до сих пор о продолжающемся ускорении изменений служит тому подтверждением. Впрочем, не стоит отрицать, что грядущие мощные, сметающие все на своем пути перемены появляются из прошлого путем не вполне объяснимым и по большому счету непонятным.

Осознание таких проблем представляется одной из причин того, почему теперь мы находим гораздо меньше, чем в старину, надежных способов взглянуть на наш мир. На протяжении многих веков китайцы могли спокойно думать о мироустройстве, видя его центр во вселенской монархии с императором, облеченным мандатом небес, в Пекине. Многие мусульмане не находили, а некоторые из них все еще не находят особого места в своих воззрениях для абстрактной идеи государства; кое для кого из них гораздо большее значение имеет разделение людей на верующих и неверующих. Многие миллионы африканцев долгое время вполне благополучно обходились без какой-либо концепции науки. Между тем те, кто жил в «западных» странах, могли в своем представлении точно разделить мир на «цивилизованный» и «нецивилизованный» так же, как англичане на площадке для крикета когда-то отличали «джентльменов» от «игроков».

Отсутствие столь острых различий подтверждает то, что мы наконец-то построили «единый мир». Китайский интеллектуал теперь говорит на языке либерализма или марксизма. В Джидде и Тегеране вдумчивым мусульманам не приходится выбирать между притягательностью религии и потребностью в минимальном интеллектуальном знакомстве с опасными искушениями враждебного исламу модернизма. Индия иногда выглядит непоследовательно разорванной между ценностями светской демократии, предусмотренной ее лидерами в 1947 году, и традициями прошлого. Но от прошлого и все мы отказаться не можем во благо или на беду. Приходится признать, что история до сих пор притупляет наше видение настоящего, и вряд ли мы когда-либо от этого избавимся.

Примечания

1

Перевод Л.Е. Черкасского.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Книга первая Доисторические времена

  1 Первоосновы

  2 Homo sapiens – человек разумный

  3 Предпосылки цивилизации

Книга вторая Человеческие цивилизации

  1 Жизнь людей при древнейших цивилизациях

  2 Древняя Месопотамия

  3 Древний Египет

  4 Внешние вторжения и захваты

  5 Начало цивилизации Южной Азии

  6 Древний Китай

  7 Прочие миры древнего прошлого

  8 Преобразования

Книга третья Классический век

  1 Перекраивание Древнего Мира

  2 Греки

  3 Мир эллинов

  4 Рим

  5 Христианство и его движение на запад

  6 Классическая Индия

  7 Классический Китай

Книга четвертая Эпоха великого разнообразия обычаев

  1 Узловые евразийские перекрестки

  2 Ислам и арабские эмиры

  3 Византия и сфера ее господства

  4 Новый Ближний Восток и образование Европы

  5 Индия

  6 Императорский Китай

  7 Япония

  8 Отстоящие миры

  9 Европа: потенциал перемен

  10 Новые пределы, новые горизонты

Книга пятая Переход к европейской эпохе

  1 Империя Цинов в Китае и Великих Моголов в Индии

  2 Новый вид общества: начало современной Европы

  3 Власть в Европе и претенденты на нее

  4 Новый мир великих держав

  5 Претензия европейцев на мировое господство

  6 Новые контуры мировой истории

  7 Воззрения старые и новые

Книга шестая Великое ускорение

  1 Изменение на удаленную перспективу

  2 Политические перемены в эпоху революций

  3 Политические перемены: Новая Европа

  4 Политические перемены: Англосаксонский мир

  5 Европейское мировое господство

  6 Империализм и имперское правление

  7 Азиатские метаморфозы

Книга седьмая Завершение Европейской эпохи

  1 Деформации внутри самой системы

  2 Эпоха Первой Мировой войны

  3 Процесс формирования новой Азии

  4 Османское наследие и западные исламские земли

  5 Вторая Мировая война

  6 Деколонизация и холодная война

Книга восьмая Наше собственное время

  1 Революционные преобразования в науке и осознании мира

  2 Мир в период холодной войны

  3 Кризисы и разрядка напряженности

  4 Завершение эпохи

  5 Открытия и закрытия

  6 Всемирная история

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно