Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

От автора

Вечером 22 мая 1937 года я сел на поезд в Москве, чтобы вернуться на свое рабочее место в Гаагу, где я возглавлял советскую военную разведку в Западной Европе. В тот момент я вряд ли понимал, что больше не увижу Россию – по крайней мере, до тех пор, пока Сталин является ее хозяином. Почти двадцать лет я служил советскому правительству. Почти двадцать лет я считал себя большевиком. Поезд мчался к финской границе, а я, пребывая в одиночестве в купе, думал о судьбе своих коллег, своих товарищей и друзей: почти все они были либо расстреляны, либо находились в концлагерях. Они отдали всю свою жизнь строительству нового, лучшего мира и погибли на своем посту – не от вражеской пули, а лишь потому, что так было угодно Сталину.

Кто из оставшихся здесь вызывал уважение и восхищение? Кто из героев и героинь нашей революции не был раздавлен или уничтожен? Смею думать, что очень немногие. Все те, чья честность не вызывала и малейшего сомнения, вдруг стали предателями, шпионами или просто уголовными преступниками. В моей голове проносились картины из прошлого: во время Гражданской войны эти «предатели» и «шпионы» тысячу раз, не дрогнув, смотрели в лицо смерти; затем тяжелые времена индустриализации и сверхчеловеческие усилия закаляли нас; потом были коллективизация и голод, когда еды хватало лишь на то, чтобы поддерживать в нас жизнь. И вот последовала великая репрессивная чистка рядов, уничтожавшая тех, кто работал из последних сил, чтобы построить государство, где человек никогда бы больше не мог эксплуатировать человека.

За долгие годы борьбы мы привыкли повторять себе, что победы над несправедливостью, царящей в старом обществе, можно добиться только жертвами – как моральными, так и физическими, что новый мир никогда не наступит, если не уничтожить без остатка родимые пятна старого. Но было ли уничтожение всех большевиков необходимым условием торжества большевистской революции? Или в противном случае революция бы погибла? Тогда я не знал ответа на эти вопросы, но задавал их снова и снова…

Когда мне было тринадцать, я примкнул к движению рабочего класса. Это не было осмысленным решением зрелого человека, скорее почти детским поступком. Заунывные напевы о страданиях перемешались в моей голове с новыми песнями о свободе. Но в 1917 году я был восемнадцатилетним юношей, и большевистская революция вошла в мое сознание как абсолютно верное решение всех проблем нищеты, неравенства и несправедливости. С чистым сердцем и всей душой я вступил в партию большевиков. Я ухватился за марксизм-ленинизм как за оружие, способное уничтожить то неправильное, против чего я инстинктивно взбунтовался.

На протяжении всех тех лет, пока я служил советскому правительству, я никогда не ожидал от власти ничего иного, кроме как права продолжать свою работу. И мне никогда не давали ничего иного. Спустя многие годы советское правительство укрепило свое положение, а меня отправили за границу, где я не раз рисковал своей жизнью и дважды оказывался в тюрьме. Я работал по шестнадцать – восемнадцать часов в день, но так и не заработал ничего сверх того, что покрывало мои простые повседневные расходы. Да, путешествуя за границей, я жил в относительном комфорте, но денег у меня не было даже на то, чтобы в конце 1935 года должным образом обогревать свою квартиру в Москве или купить молока для двухлетнего сына. Я не занимал важных постов, да у меня и не было особого желания (работа отнимала все мое время) стать одним из новых привилегированных чиновников с материальным положением, которое имели защитники советского порядка. Я тоже защищал его, поскольку верил, что он и есть единственно верный путь строительства нового и лучшего общества.

Тот факт, что моя работа была связана с защитой страны от внешних врагов, не давал мне размышлять о происходящем в пределах наших границ и особенно внутри маленького мирка политической власти. Будучи офицером разведки, я видел внешних врагов Советского Союза значительно ближе, чем внутренних заговорщиков. Я знал о сепаратистских и фашистских заговорах, выраставших на зарубежной почве, но не имел никакого отношения к интригам в Кремле. Я видел, как Сталин возвышался до абсолютной власти, в то время как ближайшие соратники Ленина гибли от рук того самого государства, которое они создали. Но, как и многие другие, я вновь и вновь убеждал себя, что все это, возможно, ошибки руководства, что Советский Союз все еще полон сил и является надеждой человечества.

Были такие ситуации, когда даже эта вера вдруг становилась шаткой. Если бы тогда я связывал надежды хоть с чем-то еще, то, быть может, я бы выбрал новый курс. Но каждый раз события в другой части мира будто входили в сговор и удерживали меня на службе у Сталина. В 1933 году, когда миллионы русских людей умирали от голода и я знал, что это результат безжалостной сталинской политики, что Сталин намеренно не разрешает государству оказывать им помощь, я видел также, что Гитлер захватил власть в Германии и разрушает там все, что мы понимаем под жизнью человеческого духа. Сталин был врагом Гитлера, и я решил остаться на службе у Сталина.

В феврале 1934 года я вновь столкнулся с той же самой дилеммой и сделал тот же самый выбор. Я тогда находился в ежегодном отпуске и месяц отдыхал в санатории «Марьино», что в Курской области, в средней полосе России. Когда-то Марьином владел князь Барятинский – покоритель Кавказа. Этот великолепный дворец, напоминающий по стилю Версаль, был окружен прекрасными английскими парками и рукотворными озерами. Санаторий располагал отличным персоналом, состоящим из врачей, спортивных инструкторов, медсестер и других работников. Недалеко от закрытой территории располагалось государственное подсобное хозяйство, где трудились крестьяне, обеспечивающие гостей продуктами. Охрана на воротах не позволяла им проникать за ограду.

Как-то утром, вскоре после моего приезда, я и мой спутник отправились на прогулку к деревне, где жили крестьяне. Открывшаяся нашему взору картина буквально потрясла меня. Полураздетые ребятишки выбежали из убогих домишек и умоляли нас дать им кусок хлеба. В крестьянском кооперативном магазине не было ни еды, ни топлива – ничего, что можно было бы купить. Ужасная нищета бросилась мне в глаза – я был подавлен.

В тот вечер отдыхающие расположились в залитой светом столовой «Марьина» и, отлично поужинав, весело болтали. На улице было холодно, а здесь потрескивающий камин создавал ощущение тепла и покоя. Я зачем-то обернулся и посмотрел в окно. И увидел лихорадочно сверкавшие глаза голодных крестьянских мальчишек – беспризорников; их крошечные лица казались приклеенными к холодному стеклу. Скоро и другие проследили за направлением моего взгляда и тут же приказали охранникам отогнать непрошеных гостей. Почти каждый вечер эти ребятишки каким-то образом проникали за ограждение и бродили у дворца в поисках хоть какой-то еды. Иногда мне удавалось незамеченным выскользнуть из столовой и вынести им немного хлеба. Но я делал это тайно, потому что такая практика в нашей среде не поощрялась. У советских чиновников выработался своеобразный защитный стереотип против человеческих страданий: «Мы все идем по трудной дороге к социализму. Многим суждено пасть на обочине. Мы должны хорошо питаться и восстанавливать силы после долгих трудов, наслаждаясь несколько недель в году отдыхом и комфортом, которые пока еще не доступны для других, потому что мы строители прекрасного будущего. Мы строители социализма. Мы должны поддерживать свое здоровье, чтобы продолжать свой путь по этой трудной дороге. А если какие-то несчастья встречаются нам на пути, то о них позаботятся в свое время. А пока – прочь с дороги! Не докучайте нам своими страданиями! Если мы будем останавливаться, чтобы бросать вам крошки, то никогда не достигнем цели!»

Вот так. Понятно, что люди, сохраняя спокойствие таким образом, вовсе не собирались слишком сокрушаться о поворотах на этой дороге или слишком критически интересоваться, действительно ли она ведет к прекрасному будущему.

Однажды морозным утром, возвращаясь из «Марьина» домой, я добрался до Курска. Вошел в здание вокзала, чтобы подождать там прибытия скорого поезда из Москвы. Плотно позавтракал в буфете. У меня еще оставалось время, и я пошел в зал ожидания пассажиров третьего класса. Никогда мне не удастся забыть то, что я там увидел. Зал был до отказа забит мужчинами, женщинами и детьми. Около шести сотен крестьян, похожих на стадо животных, которых перегоняют из одного загона в другой. Картина была столь ужасной, что на какой-то момент мне показалось, будто тучи летучих мышей мечутся над головами этих измученных существ. Многие, почти обнаженные, лежали на холодном полу. Другие явно умирали от тифа. Голод, боль, горе или просто немое, полумертвое страдание читались на каждом лице. Я стоял и смотрел, а милиционеры из ОГПУ с каменным выражением лица заставляли людей вставать и гнали их, как скот, толкая и пиная тех, кто сопротивлялся или просто не мог идти. Обернувшись, я увидел, как какой-то старик остался на полу. Это было не что иное, как трагическое выселение. Я знал, что миллионы честных крестьянских семей, которых Сталин называл «кулаками» (это имя означало нечто более ужасное, чем жертвы), были сорваны с родной земли, переселены и уничтожены.

Но я также знал, что в это же самое время (шел февраль 1934 года) фашистские полевые орудия на улицах Вены обстреливали аккуратные домики рабочих, которые построили социалисты. Фашистские автоматы косили австрийских трудящихся, отчаянно пытавшихся отстаивать социализм. Фашизм наступал со всех сторон. Силы реакции закреплялись повсюду. Советский Союз все еще казался единственной надеждой человечества. И потому я продолжал служить Советскому Союзу, а значит, и его хозяину – Сталину.

Через два года, во время испанской трагедии, я видел, как Муссолини и Гитлер бросали своих людей и снаряжение на помощь Франко, а премьер Франции Леон Блюм, социалист, был втянут в лицемерную игру под названием «невмешательство», которая привела к гибели Испанской республики. Я понимал, что решительность Сталина была запоздалой, робкой и недостаточной, чтобы оказать реальную помощь осажденной стране. Я все еще ощущал себя человеком, выбирающим из двух зол меньшее. Я сражался на той стороне, которую считал правой.

Однако потом наступил поворотный момент. Я наблюдал, как Сталин, собирая средства на свою запоздалую помощь, бросил нож в спину республиканского правительства. Я видел, как шла чистка рядов в Москве, которая уничтожила целую большевистскую партию. Я видел, как все это переносилось в Испанию. И в то же самое время, имея преимущества службы в разведке, я видел, как Сталин втайне протянул руку дружбы Гитлеру. Я видел, как он был предупредителен и вежлив с нацистским лидером и при этом казнил великих генералов Красной армии – Тухачевского и других военачальников, под руководством которых я долгие годы защищал Советский Союз и социализм.

И затем Сталин совершил то, что стало для меня последней каплей: он уничтожил всех ответственных работников, которые не хотели быть участниками расстрельных отрядов ОГПУ. Чтобы доказать свою преданность, я должен был сдать одного близкого товарища. Я отклонил это предложение. И порвал со Сталиным. Я заставил себя не закрывать глаза на то, что окружало меня. Я заставил себя понять, что вне зависимости от того, были ли еще другие места в этом мире, связанные с надеждой на лучшее, я служу тоталитарному деспоту, который отличается от Гитлера только своими фразами о социализме – жалкими остатками марксистских и социалистических лозунгов, за которые он отчаянно цеплялся.

Я порвал со Сталиным и начал говорить правду о нем осенью 1937 года, когда он успешно манипулировал общественным мнением и умами государственных мужей как Европы, так и Америки, открыто, но притворно обличая Гитлера. Многие умные люди советовали мне молчать, но я заговорил. Я начал говорить ради миллионов, которые погибли во время навязанной им коллективизации и практически спланированного голода, а также ради миллионов, все еще принудительно трудящихся в лагерях, а еще ради сотен тысяч моих бывших товарищей-большевиков, которые томились в тюрьмах, ради тысяч и тысяч несчастных, которые были расстреляны. Последним трагическим актом предательства Сталина стало заключение пакта с Гитлером. И он сумел убедить большинство в необходимости потакать его безумию и закрывать глаза на его чудовищные преступления в надежде на то, что он, возможно, имеет действенное оружие для демократических армий.

И вот Сталин показал, что у него в руках. Настал час заговорить всем тем, кто молчал из-за своей недальновидности или по каким-либо стратегическим причинам. На это отважились лишь немногие. Бывший посол французского республиканского правительства Луис де Аракистаин пытался вывести мировое сообщество из заблуждения, указав на действительный характер «помощи» Сталина Испанской республике. Так же заговорил и Ларго Кабальеро, бывший испанский премьер-министр.

Были и другие, которые чувствовали потребность заговорить. Одним из них стал Ромен Роллан. Трудно переоценить ту помощь, которую оказал тоталитаризму этот именитый писатель: он прикрыл ужасы сталинской диктатуры роскошной мантией своей славы. В течение многих лет Роллан вел переписку с Максимом Горьким – известным русским литератором, который одно время был весьма дружен со Сталиным и даже пытался хоть как-то сдерживать последнего. Несомненно, это обстоятельство способствовало тому, что Роллан был причислен к дружественному лагерю. Однако в последние месяцы своей жизни Горький пребывал в моральном заключении. Сталин отказал ему в разрешении выехать за границу, хотя это было необходимо для его здоровья. Почту писателя проверяли, а письма от Ромена Роллана перехватывались Стецким – впоследствии начальником секретариата Сталина – и складывались в сталинскую папку «Роллан». Обеспокоенный молчанием своего друга, Горький писал еще одному своему товарищу – помощнику директора Московского художественного театра, спрашивая, что происходит. Во время последнего судебного разбирательства по делу о государственной измене миру было сказано, что Горький, которого все считали другом Сталина, был отравлен Ягодой. Тогда же в «Ла Флеш» опубликовали интервью с известным писателем Борисом Сувариным, а я объяснил Ромену Роллану, почему задержаны его письма. Я просил его сделать заявление о том, что его письма к Максиму Горькому перехватывает Сталин. Он предпочел молчать. Почему же сейчас он заговорил о том, что Сталин открыто протянул руку Гитлеру?

Бывший президент Чехословакии Эдвард Бенеш также решил отсидеться. Когда в июне 1937 года расстреляли Тухачевского и других военачальников Красной армии, Европа испытала страшный шок, а неверие в их вину было столь сильным, что Сталину пришлось искать способы, которые помогли бы убедить западные демократические правительства в том, что победитель Колчака и Деникина был нацистским шпионом. Сталин дал указания ОГПУ, и оно при содействии военной разведки Красной армии приготовило досье для передачи его чешскому правительству, содержавшее сфабрикованные доказательства вины красных генералов. Эдвард Бенеш был совершенно уверен, что Сталин будет сражаться за Чехословакию, а потому посчитал эти доказательства достоверными.

Пусть Бенеш сейчас задумается об этом и пересмотрит в свете последних событий характер доказательств, подготовленных экспертами из ОГПУ, а также решит, вправе ли он молчать.

Теперь стало совершенно ясно, хотя это и больно осознавать, что утаивание преступлений Сталина – наихудший способ борьбы с Гитлером и что все те, кто предпочитал отмалчиваться, должны наконец заговорить. Если эти последние трагические годы хоть чему-то научили нас, то мы должны понять, что марш тоталитаристского варварства нельзя остановить стратегическим отступлением на позиции полуправды и фальши. Никто не может диктовать те методы, которыми цивилизованная Европа будет восстанавливать человеческое достоинство и ценность человеческой личности; и я думаю, что все те, кто не присоединился ни к лагерю Гитлера, ни к лагерю Сталина, согласятся: первым оружием должна быть правда, а убийца должен быть назван убийцей.

Нью-Йорк, октябрь 1939 г.

В.Г. Кривицкий

Глава 1. Сталин ублажает Гитлера

Ночью 30 июня 1934 года, когда Гитлер впервые провел кровавую чистку и стало понятно, что он не намерен останавливаться на этом, Сталин созвал внеочередное заседание политбюро в Кремле. Еще до известия о том, что Гитлер претендует на мировое господство, Сталин решил сделать следующий шаг навстречу нацистскому режиму.

В то время я работал в отделе разведки Генерального штаба Красной армии в Москве. Мы знали, что кризис в Германии неизбежен. Все секретные донесения готовили нас к взрыву. Как только Гитлер начал кровавую чистку, мы стали постоянно получать бюллетени из Германии.

Той ночью я лихорадочно работал вместе с группой помощников, суммируя информацию для военного комиссара Ворошилова. На заседание политбюро вызвали и тех, кто не являлся его членами. Среди таковых были: генерал Берзин, мой начальник; Максим Литвинов, комиссар иностранных дел; Карл Радек, тогда директор информационного бюро Центрального комитета Коммунистической партии; и Артузов, начальник иностранного отдела ОГПУ.

Внеочередное заседание политбюро созвали для того, чтобы рассмотреть возможные последствия гитлеровской кровавой чистки и ее влияния на советскую международную политику. Конфиденциальная информация из наших источников указывала на наличие двух крайних группировок среди оппонентов Гитлера. Одна из них, возглавляемая капитаном Ремом, состояла из нацистских радикалов, недовольных умеренной политикой Гитлера. Они грезили о «второй революции». В другую входили офицеры германской армии, лидерами которых были генералы Шлейхер и Бредов. Эти мечтали о реставрации монархии. Ради свержения Гитлера они объединились с крылом Рема; и каждая из сторон надеялась в конечном итоге одержать победу. Однако в наших специальных бюллетенях из Германии содержались известия о том, что гарнизоны в крупных городах остаются верными Гитлеру и что большинство офицеров армии были преданы правительству.

В Западной Европе и в Америке кровавую чистку Гитлера повсюду воспринимали как доказательство ослабления нацистской власти. В советских кругах тоже нашлись такие, кто хотел бы верить в предзнаменование краха правления Гитлера. Сталин таких иллюзий не разделял. Подводя итоги дискуссиям на политбюро, он сказал:

– События в Германии совсем не указывают на падение нацистского режима. Напротив, они говорят о консолидации этого режима и усилении самого Гитлера.

Генерал Берзин вернулся с заседания в Кремле, цитируя это высказывание Сталина.

Переживая о том, каково же будет решение политбюро, я целую ночь не спал, ожидая возвращения Берзина. У нас было строго заведено, что никто, даже сам военный комиссар, не имел права брать домой конфиденциальные государственные бумаги, и я знал, что Берзин обязательно сначала приедет на работу, в отделение.

Сталинское изречение, в сущности, определяло дальнейший курс советской политики в отношении нацистской Германии. Политбюро приняло решение любой ценой склонить Гитлера к ведению дел с советским правительством. Сталин всегда верил в необходимость как можно раньше вступить в соглашение с сильным врагом. Ночь 30 июня убедила его в силе Гитлера. Однако такой курс вовсе не был новым для Сталина. Что касается его политики по отношению к Германии, то в таком курсе не было ничего революционного. Сталин лишь решил удвоить свои прежние усилия для того, чтобы умиротворить Гитлера. На этом строилась вся его политика в отношении нацистского режима за шесть лет его существования. Он разглядел в Гитлере настоящего диктатора.

Идея о том, что вплоть до недавнего российско-германского пакта Гитлер и Сталин были смертельными врагами, являлась мифом чистейшей воды. Она представляла собой искаженную картину, созданную с помощью умелой маскировки и фантастической пропаганды. Реальная картина их отношений заключалась в том, что настойчивого ухажера не пугает отказ. Сталин и был таким ухажером. Со стороны Гитлера шла вражда, Сталин же испытывал страх.

Если говорить о тех, кто в Кремле был настроен прогермански, то такой фигурой был прежде всего сам Сталин. Сразу после смерти Ленина он начал проявлять благожелательное отношение к сотрудничеству с Германией и не изменил своего мнения, когда к власти пришел Гитлер. Напротив, триумф нацизма укрепил его желание иметь тесные связи с Берлином. И он торопился, подталкиваемый японской угрозой на Дальнем Востоке. Он испытывал глубокое неуважение к «слабым» демократическим государствам и столь же сильно уважал «могущественные» тоталитарные державы. И через все свое правление он пронес мысль о том, что нужно идти на сделки с сильными государствами.

В течение последних шести лет вся международная политика Сталина представляла собой серию маневров, проводимых с целью поставить его в выгодное положение для того, чтобы иметь дело с Гитлером. Когда он присоединялся к Лиге Наций, когда предлагал систему коллективной безопасности, когда искал поддержки у Франции, флиртовал с Польшей, волочился за Великобританией и осуществлял интервенцию в Испанию, он просчитывал каждый свой шаг с точки зрения восприятия его в Берлине. Он надеялся занять такое положение, чтобы Гитлер, посчитав его выгодным, увидел преимущества в сотрудничестве со Сталиным.

Сталинская политика достигла наивысшей точки в конце 1936 года, во время заключения секретного германо-японского соглашения, переговоры о котором были замаскированы дымовой завесой антикоминтерновского пакта. Условия этого секретного договора, которые стали известны Сталину в основном благодаря моим усилиям и усилиям моих людей, подвигли его на отчаянную попытку пойти на сделку с Гитлером. В начале 1937 года такая сделка между ними действительно была возможна. Никто не знает, в какой мере недавний договор, заключенный в августе 1939-го, был подготовлен еще тогда.

Это случилось за два года до того, как Сталин начал показывать миру свое дружеское расположение к Германии. 10 марта 1939 года он сделал первое заявление, последовавшее за аннексией Австрии и оккупацией Судетов, дав свой ответ на завоевательные действия нацистов, шокировавшие весь мир. Мир был поражен попыткой Сталина примириться с Гитлером. Еще более мировая общественность была потрясена, когда Гитлер вошел в Чехословакию.

Документы (как открытые, так и засекреченные), свидетельствующие о сталинской политике умиротворения Гитлера, показывают, что чем агрессивнее становился Гитлер, тем больше Сталин ублажал его. И чем более Сталин преклонялся перед ним, тем наглее вел себя Гитлер.

Ход событий способствовал советско-германскому сотрудничеству задолго до прихода к власти Гитлера и даже самого Сталина. Связи Москвы и Берлина сформировались более чем за десять лет до Гитлера – в рамках Рапалльского договора 1922 года. И к Советскому Союзу, и к Германской республике относились как к париям; обе страны не пользовались влиянием в альянсе, обе противостояли версальской системе. Они также имели деловые связи и взаимные интересы.

Сейчас всем известно, что в течение этих десяти лет существовала секретная договоренность между рейхсвером – германской армией – и Красной армией. Советская Россия разрешила Германской республике обойти версальские запреты, касающиеся учений офицеров артиллерийских и танковых войск, развития авиации и химического оружия. Все это делалось с попустительства Советов. С другой стороны, Красная армия пользовалась преимуществами, состоящими в получении знаний от немецких знатоков военного дела. Две армии обменивались информацией. Всем также известно, что в это десятилетие Советская Россия и Германия отлично сотрудничали в сфере торговли. Немцы вкладывали капитал и имели выгодные концессии в Советском Союзе. Советское правительство импортировало из Германии оборудование и инженеров.

Такова была ситуация на тот момент, когда вдруг над всем поднялась угрожающая фигура Гитлера. Примерно за семь-восемь месяцев до его прихода к власти, в самом начале лета 1932 года, я встречался в Данциге с одним из высших офицеров немецкого Генерального штаба. Он срочно прибыл на встречу со мной из Берлина. Это был военный старой школы, который верил в реставрацию Германской империи при сотрудничестве с Россией.

Я поинтересовался у этого офицера, каково его мнение о перспективах германской политики в случае прихода Гитлера в правительство. Мы обсудили его взгляды, изложенные в книге «Майн кампф». Немецкий офицер в подробностях проанализировал ситуацию и сказал: «Дайте Гитлеру прийти и сделать свою работу. А потом мы, армия, расправимся с ним».

Я спросил офицера, не будет ли он так любезен, чтобы изложить мне свои соображения на бумаге, чтобы отправить их в Москву, и он согласился. Его доклад всколыхнул кремлевские круги. Большинство пришло к выводу, что военные и экономические связи Германии и России так глубоки, что Гитлер не сможет не считаться с ними. Москва видела в резких высказываниях Гитлера против большевизма некий маневр на пути к власти. Они имели свое объяснение. Но не меняли базовые интересы этих двух стран, которые просто не могли не сотрудничать.

Сталин и сам был крайне доволен докладом немецкого офицера. Несмотря на существование нацистской доктрины о «продвижении на Восток», он уповал на традиционные связи рейхсвера и Красной армии, а также питал уважение как к самой германской армии, так и к ее военному руководству под началом генерала фон Секта. Доклад немецкого офицера соответствовал его собственным взглядам. Сталин видел в нацистском движении прежде всего реакцию на Версальский мир. Ему казалось, что под руководством Гитлера Германия просто попытается отделаться от Версаля. Советское правительство сумело сделать это первым. Действительно, Москва и Берлин первоначально объединились в совместной оппозиции против ненасытных союзников-победителей.

Исходя из этих соображений Сталин не делал попыток разорвать тайные связи Москвы и Берлина, когда к власти пришел Гитлер. Напротив, он пытался приложить все усилия, чтобы сделать их крепче. Именно Гитлер был тем человеком, кто в первые три года своего правления постепенно ослаблял близкие отношения между Красной армией и армией Германии. Но это не отпугнуло Сталина. В своем стремлении заполучить дружбу Гитлера он стал еще более настойчивым.

28 декабря 1933 года, спустя одиннадцать месяцев пребывания Гитлера на посту канцлера, глава Совета народных комиссаров, Молотов, выступая на съезде Советов, отстаивал приверженность Сталина к прежней политике относительно Германии:

– Взаимодействию с Германией всегда отводилась важная роль в выстраивании международных отношений. Советский Союз со своей стороны не видит причин менять что-либо в своей политике по отношению к Германии.

На следующий день, перед заседанием все того же съезда, комиссар по международным делам Литвинов в своем желании понять намерения Гитлера пошел дальше, чем Молотов. Литвинов воспринял программу, очерченную в «Майн кампф» как стремление немцев вернуть все свои территории. Он говорил о решимости нацистов «огнем и мечом проложить дорогу на восток и, не останавливаясь на границе Советского Союза, поработить народы этого государства». И далее он продолжил: «Уже десять лет нас связывают с Германией тесные экономические и политические отношения. Мы были единственной великой страной, которая ничего не получила от Версальского договора и его решений. Мы отказались от тех прав и преимуществ, которые этот договор давал нам. Германия вышла на первое место в нашей международной торговле. И мы, и Германия получили невероятные преимущества от политических и экономических отношений, которые установились между нами. (Глава исполнительного комитета Калинин: «Особенно Германия!») Пользуясь этим, Германия смелее и увереннее говорит со своими вчерашними победителями».

Намек, содержавшийся в выкрике Калинина, явно имел своей целью напомнить Гитлеру о советской помощи, которая и способствовала тому, что теперь он мог бросить вызов версальским победителям. И Литвинов сделал следующее официальное заявление:

– Мы хотели бы иметь наилучшие отношения с Германией, так же как и с другими странами. Советский Союз и Германия не могут получить от таких отношений ничего, кроме выгоды. Со своей стороны мы не имеем желания осуществлять экспансию ни на запад, ни на восток, ни в каком-либо другом направлении. Мы бы хотели, чтобы и Германия заявила бы нам то же самое.

Гитлер не сказал ничего. Но это не отпугнуло Сталина. Лишь воодушевило его на еще более энергичное ублажение нацистского режима.

26 января 1934 года Сталин, обращаясь к XVII съезду Коммунистической партии, продолжал политику умиротворения Гитлера. Последний пребывал во власти ровно год. Он не откликнулся на политические авансы Москвы, хотя вступил в торговлю с Советской Россией на весьма выгодных для себя условиях. Сталин посчитал это жестом политической доброй воли. Он ссылался на нацистских деятелей, выступавших за возвращение к «политике бывшего кайзера Германии, который одновременно оккупировал Украину, предпринял бросок в сторону Ленинграда и сделал балтийские страны плацдармом для этого броска». Сталин считал, что в политике Германии произошли изменения, которые он относил не к теориям национал-социализма, а к желанию взять реванш за Версаль. Он отрицал возможность изменения политики Советской России в отношении Берлина из-за «установления фашистского режима в Германии» и протягивал руку Гитлеру с такими словами:

– Конечно, мы далеки от энтузиазма по поводу фашистского режима в Германии. Но фашизм здесь ни при чем, если только фашизм не мешает, как, например, в Италии, установлению хороших отношений с этой страной.

Берлин проигнорировал протянутую руку Сталина. У Гитлера были свои планы на этот счет. Но Сталин не потерял надежды. Он лишь решил поменять методы. Рассматривая нацистскую агитацию за антисоветский блок как маневр со стороны Гитлера, он посчитал нужным ответить на него контрманевром. И с этого момента советское правительство стало проявлять себя сторонником версальской системы, присоединилось к Лиге Наций и даже вошло в антигерманский блок. Сталин полагал, что выраженная таким образом угроза приведет Гитлера в чувство.

Сталин нашел блестящего журналиста, чтобы тот подготовил почву для этого акробатического трюка. Нужно помнить, что все советское поколение воспитывалось в уверенности в том, что Версальский договор был самым пагубным из всех, подписанных когда-либо ранее, и что его авторы были какой-то бандитской шайкой. Переодеть советское правительство в одежду защитников Версаля было непростой задачей. В Советском Союзе имелся лишь один человек, который был способен должным образом осуществить этот дерзкий трюк как для внутреннего, так и для международного потребления. Карл Радек. Человек, который впоследствии сыграл столь трагическую роль во время большого показательного суда в январе 1937 года. Сталин дал Радеку задание подготовить Россию и мировую общественность к изменению его тактики.

Я много раз встречался с Радеком в те дни. Это было ранней весной 1934 года в здании Центрального комитета Коммунистической партии. Узкий круг в Москве гудел о том, что Радек получил задание выпустить серию статей, подготавливающих общественность к грядущему развороту в политике Кремля.

Статьи должны были одновременно появиться в «Правде» и в «Известиях» – главных коммунистических и советских печатных изданиях. Предполагалось, что газеты по всему миру перепечатают их, и они будут внимательно изучены в европейских канцеляриях. Радеку предстояло обелить Версальский мир, объявить новую эру дружбы с Парижем и убедить всех тех, кто симпатизировал Советам за границей, что такая позиция не входит в противоречие с коммунизмом, и в то же самое время оставить дверь открытой для соглашения с Германией.

Благодаря своим частым звонкам в кабинет Радека я знал, что он ежедневно консультировался со Сталиным. Иногда он мчался к Сталину по нескольку раз на дню. Каждая фраза, написанная им, становилась предметом пристального рассмотрения Сталина. Эти статьи во всех смыслах стали совместным трудом Радека и Сталина.

Когда эти работы еще были в стадии подготовки, комиссар Литвинов не оставлял своих попыток заключить соглашение с Гитлером. В апреле он предложил Германии совместное предприятие, которое могло бы сохранить и гарантировать независимость и неприкосновенность Балтийских государств. Берлин это предложение отверг.

Статья Радека вызвала широкий отклик и была воспринята как предзнаменование поворота Советского Союза к Франции и Малой Антанте и его отхода от Германии. «Немецкий фашизм и японский империализм, – писал Радек, – борются за передел мира; эта борьба направлена против Советского Союза, против Франции, Польши, Чехословакии, Румынии и Балтийских государств, против Китая и Соединенных Штатов Америки. А британский империализм хотел бы направить эту борьбу исключительно против Советского Союза».

Тогда у меня состоялась одна беседа с Радеком. Он знал, что я был осведомлен о его задании. Я бросил замечание по поводу нашей «новой политики» и сказал о впечатлении, которое создавалось в неинформированных кругах.

Радек в ответ разразился целым потоком слов:

– Только дураки могут думать, что мы когда-либо порвем с Германией. То, что я пишу, – это одно, а реальность – нечто совсем иное. Никто не в состоянии дать нам то, что может дать Германия. Для нас разрыв с Германией просто невозможен.

Радек продолжал излагать то, что и так мне было слишком хорошо известно. Он говорил о наших отношениях с германской армией, с которой мы были очень близки даже и при Гитлере, о наших отношениях с большим бизнесом в Германии – разве промышленники не держат Гитлера на коротком поводке? Конечно, Гитлер не пойдет против Генерального штаба, который выступает за сотрудничество с Россией. Конечно, Гитлер не скрестит шпаги с германскими деловыми кругами, а ведь они ведут с нами обширную торговлю. Эти две силы и есть столпы германо-советских отношений.

Он назвал идиотами тех, кто думает, что Советская Россия должна отвернуться от Германии из-за нацистских гонений на коммунистов и социалистов. Да, Коммунистическая партия Германии была уничтожена. Ее лидер Тельман заключен в тюрьму. Тысячи ее представителей находятся в концлагерях. Но это лишь одна сторона медали. Говоря о жизненно важных интересах России, нужно принимать во внимание и кое-что еще. Эти интересы требуют продолжения политики сотрудничества с Германским рейхом.

Что же касается статей, которые он пишет, то почему они должны опираться на факты? Это все дело большой политики. Это необходимый маневр. Сталин не собирается рушить отношения с Германией. Напротив, он ищет способы приблизить Берлин к Москве.

Все это было элементарным для тех из нас, кто был посвящен в политику Кремля. Весной 1934 года никто из нас не думал, что разрыв с Германией возможен. Мы все относились к статьям Радека как к новой сталинской стратегии.

Литвинов отправился в поездку по европейским столицам – якобы в интересах так называемого Восточного Локарнского пакта, который должен был гарантировать сохранение границ стран Восточной Европы путем взаимных соглашений заинтересованных государств. Он посетил Женеву. Его визит дал почву слухам о предстоящем франко-российском сближении и увенчал таким образом работу, начатую статьями Радека. В это же время Сталин упрямо продолжал убеждать политбюро: «И тем не менее мы должны быть вместе с немцами».

13 июня 1934 года Литвинов остановился в Берлине, чтобы встретиться с бароном Константином фон Нейратом, тогдашним министром иностранных дел в правительстве Гитлера. Литвинов пригласил Германию присоединиться к Восточноевропейскому пакту. Фон Нейрат решительно отклонил это предложение и резко указал на то, что такой шаг будет способствовать сохранению версальской системы. Когда Литвинов намекнул на то, что Москва может усилить свои связи с другими странами с помощью вступления в военные альянсы, фон Нейрат ответил, что Германия готова пойти на риск и оказаться в окружении.

На следующий день, 14 июня, Гитлер и Муссолини встретились на обеде в Венеции.

Сталин не был обескуражен этим очередным отказом со стороны Берлина. С помощью советских торговых эмиссаров он вновь и вновь прилагал усилия, направленные на то, чтобы убедить правящие круги Германии в своем искреннем желании найти точки соприкосновения с Гитлером. Сталин дал им разрешение намекать на то, что Москва готова пойти на уступки Германии.

Одновременно Сталин пытался побудить Польшу четко определиться со своей политикой как направленной против Германии. В то время никто не знал, какой путь выберет Польша, и для рассмотрения этой проблемы было созвано специальное заседание политбюро. Литвинов, Радек, а также все представители Наркомата по военным делам считали, что на Польшу можно повлиять так, чтобы она действовала сообща с Советской Россией. И только Артузов, начальник иностранного отдела ОГПУ, был не согласен с этой точкой зрения. Он смотрел на польско-советские отношения как на иллюзию. Артузов, слегка поторопившийся встать в оппозицию большинству членов политбюро, был резко прерван самим Сталиным: «Вы вводите политбюро в заблуждение».

Это замечание быстро облетело ближний круг. На смельчака Артузова все смотрели как на конченого человека. Последующие события доказали правоту Артузова. Польша встала на сторону Германии, и, быть может, именно это спасло Артузова на некоторое время. Он был швейцарцем, жившим в царской России и работавшим там учителем французского языка. Еще до мировой войны он участвовал в революционном движении и в 1917 году вступил в большевистскую партию. Он был невысокого роста, седоволосый, имел козлиную бородку и любил музыку. Он женился на русской женщине и завел семью в Москве. В 1937 году, во время великих репрессий, он был арестован и казнен.

Фиаско с Польшей еще больше усилило уверенность Сталина в необходимости умиротворить Гитлера. Он использовал любую возможность донести до Берлина его готовность к установлению дружбы. Гитлеровская «ночь длинных ножей» 30 июня возвысила нацистского лидера в глазах Сталина. Впервые Гитлер продемонстрировал людям в Кремле, что он знает, как обращаться с властью, что он диктатор не только по имени, но и по своим делам. Если у Сталина и были до этого сомнения в способности Гитлера править железной рукой, крушить оппозицию и диктовать свою волю даже влиятельным политическим и военным силам, то теперь эти сомнения улетучились. С этой минуты Сталин начал признавать в Гитлере мастера, человека, способного бросить вызов всему миру. Это обстоятельство, связанное с ночью 30 июня, более чем что-то иное, повлияло на решение Сталина любой ценой добиться взаимопонимания с нацистским режимом.

Две недели спустя, 15 июля, Радек опубликовал статью в официальном советском печатном органе – газете «Известия», в которой попытался напугать Берлин соглашением между Москвой и Версалем. Однако он закончил совершенно противоположным заявлением: «Нет такой причины, по которой фашистская Германия и Советская Россия не могли бы поладить, в том же отношении, в каком добрыми друзьями являются Советский Союз и фашистская Италия».

Предупреждение Гитлера о том, что Германия готова рискнуть и оказаться в окружении, высказанное через фон Нейрата, подвигло Сталина предпринять шаги по созданию контрокружения. Тогда еще существовали тесные взаимоотношения между Красной армией и армией Германии. Торговые связи двух стран также были живы. И потому Сталин смотрел на политический курс Гитлера по отношению к Москве как на маневр с целью получить более выгодную дипломатическую позицию. И чтобы его не обошли с флангов, он решил сам совершить ответный маневр.

Литвинова снова отправили в Женеву. В конце ноября 1934-го он договорился с Пьером Лавалем о предварительном соглашении, предусматривающем пакт о взаимовыгодном сотрудничестве и помощи между Францией и Россией, который был целенаправленно оставлен открытым и для других участников. Этот протокол был подписан 5 декабря в Женеве.

Четыре дня спустя Литвинов выступил со следующим заявлением: «Советский Союз никогда не имел намерения прервать всесторонние дружеские отношения с Германией. Таково, я уверен, и отношение Франции к Германии. Восточноевропейский пакт сделал бы возможным создание и дальнейшее развитие таких отношений между этими тремя странами так же, как и между другими сторонами пакта».

Гитлер наконец-то ответил на этот маневр. Советскому правительству были открыты большие кредиты. Сталин страшно воодушевился. Финансовые интересы Германии, по мнению Сталина, заставили Гитлера раскрыть карты.

Весной 1935 года, во время визита Энтони Идена, Пьера Лаваля и Эдварда Бенеша в Москву, Сталин переживал, как он полагал, триумф. Рейхсбанк предоставил советскому правительству долгосрочный заем в 200 000 000 золотых марок.

Вечером 2 августа 1935 года я с Артузовым и другими его подчиненными находился на Лубянке, в помещении иностранного отдела ОГПУ. Дело было накануне знаменитого первого перелета Леваневского из Москвы в Сан-Франциско через Северный полюс. Мы все ждали машину, чтобы поехать проводить Леваневского и двух его товарищей в Америку. Ожидая ее и убирая бумаги в сейфы, мы вдруг заговорили о наших отношениях с нацистским режимом. Артузов показал нам секретный отчет, только что полученный от одного из наших ведущих агентов в Берлине. Его готовили в ответ на беспокоивший Сталина вопрос: «Насколько влиятельны в Германии те силы, которые выступают за связи с Советским Союзом?»

Представив крайне интересный обзор внутренней экономики и политических условий в Германии, рассказав об элементах возможного несогласия, об отношениях Берлина с Францией и другими державами, о влиятельных людях в окружении Гитлера, наш корреспондент пришел к следующему заключению: «Все советские попытки умиротворить и успокоить Гитлера обречены на провал. Главное препятствие в достижении взаимопонимания с Москвой – это сам Гитлер».

Этот отчет произвел на всех нас глубокое впечатление. Его логика и факты казались неопровержимыми. Мы поинтересовались, как воспринял его «сам». Артузов заметил, что сталинский оптимизм в отношении Германии непоколебим.

– Вы знаете, что Хозяин сказал на последнем заседании политбюро? – Артузов махнул рукой и процитировал Сталина: – «Ну, если Гитлер собирается с нами воевать, зачем тогда он предоставляет нам такие займы? Это невозможно. Деловые круги Германии слишком сильны, а они сейчас на коне».

В сентябре 1935 года я уехал в Западную Европу, чтобы вступить там в новую для меня должность начальника военной разведки. Но уже через месяц я прилетел обратно в Москву. Мой поспешный отъезд был вызван экстраординарным поворотом событий.

Возглавив разведывательную сеть, я обнаружил, что один из наших агентов в Германии неожиданно узнал о тайных переговорах японского военного атташе в Берлине – генерал-лейтенанта Хироси Осимы – и барона Иоахима фон Риббентропа – тогдашнего гитлеровского неофициального министра по особым вопросам в международных отношениях.

Я решил, что эти переговоры были настолько важны для советского правительства, что требуют моего исключительного внимания. Наблюдая за их ходом, я понимал, что это не обычная рутина. Для выполнения задания я должен был располагать очень смелыми и опытными людьми. Именно с этой целью я вернулся в Москву, где должен был также доложить обо всем своему руководству. Прибыв обратно в Голландию, я уже обладал необходимыми полномочиями и средствами, чтобы получить всю возможную информацию о беседах Осимы и Риббентропа.

Эти беседы шли не по обычным внешним дипломатическим каналам. Японский посол в Берлине и германское министерство иностранных дел в них не участвовали. Фон Риббентроп, неофициальный эмиссар Гитлера, лично решал вопросы с японским генералом. К концу 1935 года я располагал информацией, которая недвусмысленно указывала на то, что эти переговоры имели определенную цель. Конечно, мы знали, что целью было поставить мат Советскому Союзу.

Мы также знали, что в течение многих лет японская армия стремилась раздобыть чертежи и образцы особенного немецкого противовоздушного оружия. Милитаристы в Токио продемонстрировали свое желание любой ценой заполучить от Берлина все последние технические образцы этого оружия. Это и была отправная точка германо-японских переговоров.

Сталин внимательно следил за их ходом. Было ясно, что Москва решила попытаться предать переговоры гласности. В начале января 1936 года в западноевропейской прессе стали появляться статьи о том, что Германия и Япония заключили какое-то секретное соглашение. 10 января советский премьер-министр Молотов публично сослался на эти доклады. Еще через два дня Токио и Берлин заявили, что эти слухи не имеют под собой никаких оснований.

Единственным следствием обнародования информации стала возросшая секретность этих переговоров, а кроме того, германское и японское правительства были вынуждены каким-то образом замаскировать то, что происходило в действительности.

На протяжении 1936 года все мировые столицы были взбудоражены публичными и закрытыми докладами о германо-японских делах. Повсюду в дипломатических кругах делались различные волнующие предположения о них. Москва настоятельно требовала документальных доказательств наличия такого соглашения. Мои люди в Германии рисковали жизнью, работая в обстановке невероятной сложности. Они знали, что никакая цена не будет в этом случае высокой и никакая опасность не окажется слишком большой.

Нам было известно, что нацистские спецслужбы перехватили копии закодированных сообщений, которыми во время переговоров обменивались генерал Осима и Токио. В конце июля 1936 года я получил информацию о том, что нашим людям в Берлине в конце концов удалось добыть полную папку этой конфиденциальной корреспонденции в фотостатических копиях. Этот открытый канал должен был обеспечивать нас всеми будущими сообщениями, которые Осима будет посылать своему правительству и которые то будет отправлять ему.

И вот потянулись дни почти невыносимого ожидания, когда я знал, что эти бесценные материалы уже в наших руках, но должен был ждать их безопасной доставки из Германии. Никаких шансов пока не представлялось, и я продолжал терпеливо ждать.

8 августа поступила информация о том, что курьер с корреспонденцией пересек германскую границу и должен уже быть в Амстердаме. Я находился в Роттердаме, когда доставили сообщения. Вместе с моим помощником мы сели в автомобиль и помчались в Амстердам. По дороге мы встретились с нашим агентом, который торопился ко мне с материалами. Мы остановились прямо на шоссе.

– Вот. Мы все получили, – сказал он и передал мне свертки с пленкой; именно так мы обычно упаковывали нашу почту.

Я направился прямо в Харлем, где у нас имелась секретная фотолаборатория. Корреспонденция Осимы была закодирована, но в нашем распоряжении была книга с японскими кодами. А кроме того, в Харлеме нас ждал первоклассный специалист по японскому языку, которого нашла для нас Москва. Я не мог заставлять Москву ждать, пока документы прибудут к ним с курьером, но я не мог и послать закодированные сообщения из Голландии. У меня был один человек, готовый в любой момент лететь в Париж и оттуда отослать длинное сообщение в Москву.

Пока документы расшифровали, я понял, что передо мной лежит полная переписка Осимы с Токио, которая шаг за шагом раскрывает ход его переговоров с фон Риббентропом, а также указания японского правительства. Генерал Осима докладывал, что переговоры проходили под личным контролем Гитлера, который часто совещался с Риббентропом и давал ему инструкции. Корреспонденция Осимы показала, что целью переговоров было заключение секретного пакта о координации всех действий, предпринимаемых Берлином и Токио в Западной Европе, а также в Тихом океане. В ней не содержалось никаких упоминаний Коммунистического интернационала и вообще не говорилось ни о каких шагах против коммунизма. Переписка по поводу переговоров длилась больше года.

По условиям секретного соглашения, Япония и Германия должны были согласовывать все свои вопросы по Советскому Союзу и Китаю и не предпринимать никаких действий в Европе или в Тихом океане без консультаций друг с другом. Берлин также дал согласие предоставить Токио разработки военного оружия и обменяться военными миссиями с Японией.

И вот в пять часов дня мой курьер вылетел в Париж, имея при себе мое закодированное сообщение. Я вернулся домой и решил несколько дней передохнуть. С этого момента вся переписка генерала Осимы с Токио регулярно проходила через наши руки. Из нее мы узнали, что в конечном итоге секретный пакт был подписан генералом Осимой и фон Риббентропом. В этом пакте говорилось о многостороннем сотрудничестве Японии и Германии, которое выходило за рамки Китая и Советской России.

Но одна проблема все же осталась: как замаскировать это секретное соглашение? Чтобы ввести в заблуждение мировую общественность, Гитлер решил начать работу над антикоммунистическим пактом.

25 ноября в присутствии всех посланников зарубежных государств в Берлине, за исключением Советского Союза, официальные представители правительств Германии и Японии подписали антикоммунистический пакт: публичный документ, состоящий из пары коротких статей. Именно он и призван был скрыть секретное соглашение, существование которого так никогда и не признали.

Конечно, Сталин владел всеми доказательствами, которые я предоставил ему. Он решил показать Гитлеру, что советскому правительству все известно. Комиссар иностранных дел Литвинов получил задание начать действия против Берлина. 28 ноября, обращаясь к внеочередному съезду Советов, Литвинов сказал:

– Хорошо информированные люди отказываются верить, что для подписания двух незначительных статей, которые были опубликованы как германо-японское соглашение, потребовалось пятнадцать месяцев вести переговоры; что эти переговоры были доверены японскому генералу и сверхвлиятельному немецкому дипломату и что они велись в обстановке повышенной секретности и держались в секрете даже от официальной дипломатии Германии и Японии…

Что касается опубликованного германо-японского соглашения, то я бы рекомендовал вам не искать в нем никакого смысла, поскольку в нем на самом деле никакого смысла нет. Оно лишь прикрытие для другого соглашения, которое одновременно с ним обсуждалось, инициировалось и, вероятно, также подписывалось и которое не было опубликовано, и никто не намерен его публиковать.

Я заверяю вас, понимая все полноту ответственности за свои слова, что шла работа над секретным документом, в котором слово «коммунизм» даже не упоминается. И именно ему военный атташе Японии и очень влиятельный дипломат Германии посвятили пятнадцать месяцев…

Это соглашение с Японией предполагает, что любая война, разразившаяся на одном континенте, распространится по меньшей мере на два, а возможно, и больше чем на два континента.

Не стоит и говорить, что Берлин был в ужасе.

Что же касается моего собственного участия в этом деле, то Москва сочла его триумфом. Я был представлен к ордену Ленина. Оно было одобрено всеми инстанциями, но о нем забыли, так как в Красной армии шли чистки. Я так никогда его и не получил.

Уже будучи в Соединенных Штатах, я узнал об американском продолжении этого секретного германо-японского пакта. В январе 1939 года Гитлер назначил своего личного помощника капитана Фрица Видемана генеральным консулом в Сан-Франциско. Во время Первой мировой войны Фриц Видеман был командиром Гитлера, а впоследствии одним из самых близких и верных соратников фюрера. Назначение такой фигуры на кажущийся незначительным пост в регионе Тихого океана еще раз указывало на особую важность германо-японского секретного соглашения. Гитлер рассматривал возможность совместных с Японией маневров в этом регионе.

В октябре 1938 года генерал-лейтенант Осима, бывший ранее военным атташе, стал послом Японии в Германии и 22 ноября 1938 года наконец-то представил свои верительные грамоты Гитлеру.

Итак, какое воздействие пакт между Берлином и Токио оказал на международную политику Кремля? Как Сталин отреагировал на открытые шаги Гитлера против Советского Союза?

Сталин продолжал действовать в двух направлениях одновременно. Он тоже открыто провел целый ряд маневров. Эти действия лежали на поверхности и заключались в том, что он усилил свои связи с Францией, заключив специальный договор и настаивая на альянсе. Он вступил в пакт о взаимовыгодном сотрудничестве с Чехословакией. Он начал кампанию за выступление единым фронтом против фашизма. Он торжественно наделил Литвинова полномочиями по организации коллективной безопасности, которая заключалась в том, чтобы собрать воедино все большие и малые международные силы для защиты Советского Союза от германо-японской агрессии. Он вмешался в дела Испании, чтобы создать более тесные связи с Парижем и Лондоном.

Но все эти поверхностные действия осуществлялись лишь для того, чтобы произвести впечатление на Гитлера и привести к успеху скрытых маневров, у которых была только одна цель – добиться тесных связей с Германией. Не успели еще подписать германо-японский пакт, как Сталин уже направил в Берлин советского торгового представителя – своего личного эмиссара Давида Канделаки, который должен был в обход обычных дипломатических каналов любой ценой заключить сделку с Гитлером. На заседании политбюро, которое как раз проходило в это время, Сталин открыто сказал своим подчиненным: «В самом ближайшем будущем мы заключим соглашение с Германией».

В декабре 1936 года я получил приказ частично свернуть нашу работу в Германии. Первые месяцы 1937 года прошли в ожидании благоприятных результатов секретных переговоров Канделаки. Я был в Москве, когда он вернулся из Берлина. Это случилось в апреле; его сопровождал представитель ОГПУ в Германии. Канделаки привез с собой черновик соглашения с нацистским правительством. Сталин, который верил, что наконец-то все его маневры достигли своей цели, удостоил эмиссара личной аудиенции.

В тот момент я находился на затянувшейся встрече с Ежовым, тогдашним главой ОГПУ. Ежов только что доложил Сталину о некоторых операциях, проведенных мною. В юности Ежов был рабочим-металлургом, воспитанным в сталинской школе. Этот отвратительный маршал кровавых репрессий имел очень простой образ мыслей. Любой политический вопрос он сначала обсуждал со Сталиным, и то, что сказал большой босс, он сначала повторял слово в слово, а затем претворял в действия.

Мы с Ежовым обсуждали различные имевшиеся в нашем распоряжении доклады, которые касались выражения недовольства в Германии и возможной оппозиции Гитлеру со стороны монархических группировок. Ежов уже обсудил это все в тот же самый день со Сталиным. Его слова были практически буквальным повторением того, что сказал сам босс.

– Что это за глупая болтовня о недовольстве Гитлером в германской армии? – воскликнул он. – А что, собственно, делает армию довольной? Хороший рацион? Так Гитлер дает его. Престиж и слава? И это Гитлер обеспечивает. Ощущение власти и победы? И это тоже армия получает от Гитлера. Все разговоры об армейских волнениях в Германии – это просто чепуха.

Теперь о капиталистах. Что им нужно от кайзера? Они хотели, чтобы он вернул рабочих на фабрики. Гитлер уже это сделал для них. Они хотели избавиться от коммунистов. Гитлер отправил их в тюрьмы и концлагеря. Они были по горло сыты профсоюзами и забастовками. Гитлер отдал профсоюзы под контроль государства и запретил забастовки. И с чего промышленникам быть недовольными?

Затем Ежов продолжил в том же духе: Германия сильна. Она сейчас самая сильная держава в мире. И это сделал Гитлер. Кто сомневается в этом? Разве хоть кто-то может не понимать этого? Для Советской России другого курса просто не существует. И здесь он процитировал Сталина: «Мы должны идти на уступки таким великим державам, как нацистская Германия».

Однако Гитлер снова отверг дружеские заверения Сталина. К концу 1937 года, когда потерпели крах сталинские планы в Испании, а японцы добились успеха в Китае, международная изоляция Советского Союза достигла невероятных размеров. Тогда Сталин стал для виду говорить о позиции нейтралитета между двумя главными группами государств. 27 ноября 1937 года, выступая в Ленинграде, народный комиссар иностранных дел Литвинов начал подтрунивать над демократическими странами за то, что они имеют дело с фашистскими государствами. Но ведь истинная цель Сталина как раз в этом и состояла.

В марте 1938 года Сталин инсценировал десятидневный процесс над группой Рыкова, Бухарина и Крестинского – ближайших соратников Ленина, всегда считавшихся отцами советской революции. Эти большевистские лидеры, ненавидящие Гитлера, были расстреляны Сталиным 3 марта. 12 марта Гитлер аннексировал Австрию без всякого протеста со стороны России. Единственным ответом со стороны Москвы стало предложение созвать конгресс демократических государств. И опять же, когда Гитлер в сентябре 1938-го аннексировал Судеты, Литвинов предложил совместную помощь Праге, но поставил ее в зависимость от Лиги Наций. Сам Сталин продолжал хранить молчание на протяжении всего 1938 года, полного событий. Но и после Мюнхена можно было заметить признаки того, что он продолжал добиваться расположения Гитлера.

12 января 1939 года на глазах всего дипломатического корпуса состоялся демонстративный дружеский разговор Гитлера с новым советским послом. Неделю спустя лондонская «Ньюс кроникл» опубликовала статью о предстоящем сближении нацистской Германии и Советской России. И эту статью, без каких-либо комментариев и опровержений, тут же перепечатала и опубликовала на самом видном месте московская «Правда» – главный печатный рупор Сталина.

25 января В.Н. Эвер, редактор иностранного отдела в лондонской «Дейли геральд» – ведущей газеты британской Лейбористской партии, – написал, что нацистское правительство «почти убедилось в том, что в случае войны в Европе Советский Союз примет политику нейтралитета и невмешательства» и что германская торговая делегация, имеющая «цели скорее политические, нежели коммерческие», уже на пути в Москву.

В начале февраля стало известно, что Москва заключила договор о продаже своей нефти Италии, Германии и странам так называемой римско-берлинской оси. Впервые в своей истории советское правительство прекратило продажу нефти частным иностранным корпорациям. Эта новая политика обеспечивала жизненно важные поставки Италии и Германии в случае войны с Великобританией и Францией.

Затем, в пятницу 10 марта 1939 года, Сталин наконец заговорил. Это была его первая речь с момента аннексии Германией Австрии и судетских земель; он с таким добродушным юмором и доброжелательностью высказался о Гитлере, что это привело мировую общественность в состояние шока. Он подверг суровой критике демократические правительства, обвинив их в плетении заговоров с целью «отравить атмосферу и спровоцировать конфликт» между Германией и Советской Россией, для которого, как он сказал, «нет никаких видимых причин».

Через три дня после речи Сталина Гитлер разделил Чехословакию. Спустя еще два дня он завоевал ее полностью. Конечно, к этому привела чемберленовская политика умиротворения. В тот момент мир не осознавал, что это также и результат сталинской политики умиротворения. Все это время Сталин играл в интересах оси Рим – Берлин против оси Лондон – Париж. В силу демократических государств он не верил.

Сталину было ясно, что Гитлер задумал окончательно решить проблему Центральной и Юго-Восточной Европы: поставить народы и ресурсы этих территорий под свое политическое и экономическое господство и расширить тем самым военный плацдарм для будущих действий.

Сталин понимал, что Гитлер сильно продвинулся за последние годы и что он готов прыгнуть практически в любом направлении. Он бросил якорь в Тихом океане и простер свои руки в сторону Северной Африки. Он вплотную приблизился к владениям Британской империи на Ближнем Востоке. И теперь с помощью Муссолини разыграл карту колониальной Африки.

Сталин хотел любой ценой избежать войны. Ее он боялся больше всего. Если Гитлер гарантирует ему мир – пусть даже ценой важных экономических уступок, – он протянет ему руку помощи в каком угодно деле…

Приблизительно такие размышления о тайной политике Сталина содержались в статье, опубликованной в «Сатеди ивнинг пост» за несколько месяцев до 23 августа 1939 года, когда мир был потрясен подписанием пакта Сталина – Гитлера. Не стоит и говорить, что этот пакт вовсе не удивил автора. И Молотов, и Риббентроп объявили о том, что нацистско-советский пакт открыл новую эру в советско-германских отношениях, что очень серьезно скажется на всей будущей истории Европы и всего мира. И это было абсолютной правдой.

Глава 2. Конец Коминтерна

Коммунистический интернационал родился в Москве 2 марта 1919 года. И смертельный удар ему также был нанесен в Москве. Это случилось 23 августа 1939 года, когда премьер-министр Молотов и министр иностранных дел Германии фон Риббентроп подписали нацистско-советский пакт. Но на самом деле падение этой организации началось несколькими годами раньше.

Одним майским утром 1934 года я разговаривал с Волынским, начальником контрразведки ОГПУ, в его кабинете на десятом этаже в здании на Лубянке в Москве. Вдруг откуда-то снизу, с улицы, послышалось пение и музыка. Посмотрев вниз, мы увидели, что там идут демонстранты. Это шагали три сотни членов австрийской социалистической армии шютцбунд, которые героически сражались на баррикадах Вены против фашистского хаймвера. Советская Россия приютила этот небольшой батальон борцов за социализм.

Я никогда не забуду это майское утро: счастливые лица марширующих бойцов Шютцбунда, революционную песню «Братья, вперед, к солнцу, к свободе», дружеское общение с русскими людьми, которые присоединялись к этому небольшому параду. На мгновение я забыл, где нахожусь, но Волынский быстро вернул меня на землю.

– Как вы думаете, Кривицкий, сколько среди них шпионов? – спросил он будничным тоном.

– Ни одного, – сердито ответил я.

– Вы сильно ошибаетесь, – сказал он. – Через шесть-семь месяцев семьдесят процентов из них будут сидеть в тюрьме на Лубянке.

Волынский отлично разбирался в работе сталинской машины. Сегодня на советской территории из этих трехсот австрийцев не осталось никого. Многие были арестованы почти сразу после их прибытия к нам. Другие, хотя и знали, что ожидает их дома, побежали за паспортами в посольство Австрии и вернулись в свою страну, чтобы там подвергнуться долгому тюремному заключению. «Лучше в тюрьме в Австрии, – говорили они, – чем на свободе в Советском Союзе».

Оставшихся беженцев советское правительство отправило в составе Интернациональной бригады в Испанию во время гражданской войны, идущей там. Сталин быстро двигался по дороге, ведущей к тоталитарному деспотизму, и Коминтерн давно уже не отвечал первоначальной цели своего создания.

Коммунистический интернационал был основан Российской партией большевиков^[1] двадцать лет назад, когда существовала вера в то, что Европа стоит на пороге мировой революции. Ленин, воодушевленный происходящим, был убежден, что социалистические и трудовые партии Западной Европы, поддерживавшие «империалистическую войну», которую вели их правительства в 1914–1918 годах, предали интересы рабочих масс. Он полагал, что традиционные трудовые партии и профсоюзные объединения Германии, Франции, Великобритании и Соединенных Штатов с их верой в представительные органы правительства и мирную эволюцию к более справедливому социальному порядку окончательно скомпрометировали себя; что именно на плечи победоносной российской большевистской партии возлагалась задача обеспечения революционного лидерства рабочему классу всех стран. Ленин верил в Коммунистические Соединенные Штаты Европы и в наступление впоследствии всемирного коммунистического порядка.

Ленин был совершенно убежден, что большевики, несмотря на весь их энтузиазм во время первого блеска победы, не смогут построить коммунистическое общество в России, если трудящиеся всего мира не придут им на помощь. Он понимал, что его смелый эксперимент обречен на неудачу, если к отсталой сельскохозяйственной России не присоединится хотя бы одна великая индустриальная держава. И свои самые большие надежды он возлагал на скорую революцию в Германии.

Последние двадцать лет показали, что Ленин недооценивал значение существующих трудовых организаций – как профсоюзных, так и политических, а также переоценивал адаптивность Западной Европы к русскому большевизму с его боевым кличем, призывающим немедленно свергнуть все правительства – как демократические, так и аристократические – и установить международную коммунистическую диктатуру.

За два десятилетия Коммунистический интернационал – Коминтерн, основанный, поддерживаемый и направляемый российскими большевиками, старался распространить свои методы и программы за пределы границ Советского Союза. Он повсюду образовывал коммунистические партии, строил их точно по модели высокоцентрализованной и дисциплинированной партии большевиков, а кроме того, заставлял отчитываться перед генеральным штабом в Москве. Он рассылал своих агентов во все уголки мира. Он планировал массовые восстания и военные мятежи в Европе, на Дальнем Востоке и в Западном полушарии. И наконец, когда все эти попытки провалились, Коминтерн предпринял свою последнюю политическую акцию в 1935 году – образовал Народный фронт. В этот заключительный период своего существования, используя в качестве нового оружия камуфляж и компромисс, он сделал последний рывок, пытаясь проникнуть в органы формирования общественного мнения и даже правительственные институты ведущих демократических государств.

Благодаря занимаемой должности, я имел возможность близко наблюдать за работой Коминтерна с самого начала его существования вплоть до 1937 года. В течение восемнадцати лет я принимал непосредственное политическое и военное участие в его революционной деятельности за границей. Я был одним из исполнителей плана Сталина относительно интервенции в Испанию, когда Коминтерн бросил свои войска в битву.

Моя работа с Коминтерном началась в 1920 году во время русско-польской войны. Тогда меня прикрепили к советской военной разведке на Западном фронте, который имел штаб-квартиру в Смоленске. Когда Красная армия под началом Тухачевского двинулась на Варшаву, наш отдел должен был вести секретную работу в тылу польских войск, заниматься диверсиями, саботажем поставок снаряжения и боеприпасов, подрывать моральный дух польской армии с помощью пропаганды и поставлять Генеральному штабу Красной армии военную и политическую информацию.

Так как не было четкого распределения заданий между нами и агентами Коминтерна в Польше, мы сотрудничали всякий раз, когда представлялась возможность, с недавно образованной Польской коммунистической партией, а кроме того, издавали революционную газету «Свит» («Заря»), которую распространяли среди солдат польской армии.

В тот день, когда Тухачевский остановился у ворот Варшавы, Домбал, депутат от крестьян, сделал следующее заявление в польском парламенте: «Я не вижу врага в Красной армии. Наоборот, я приветствую Красную армию как друга польского народа».

Для нас это было событие огромного значения. Мы напечатали речь Домбала в «Свит» и, распечатав сотни тысяч экземпляров, распространили газету по всей Польше, прежде всего среди польских солдат.

Домбала тут же арестовали и заключили в Варшавскую цитадель, ужасную польскую политическую тюрьму. Через три года советское правительство наконец добилось его освобождения, обменяв его на польских аристократов и священников, которых держали в качестве заложников. Затем он приехал в Москву, где был объявлен одним из героев Коминтерна. На него пролился щедрый дождь из почестей, а сам он получил высокий пост. Более десяти лет Домбал был одним из влиятельных российских чиновников в Коммунистическом интернационале.

В 1936 году его арестовали по обвинению в том, что он семнадцать лет – начиная со своей речи в польском парламенте – шпионил в пользу Польши. ОГПУ решило, что приветствие Домбала Красной армии, а также последовавшее за этим трехлетнее заключение было частью заранее сплетенного заговора польской военной разведки. Домбала казнили.

Во время русско-польской войны Польская коммунистическая партия работала с нашим отделом рука об руку, и мы готовили эту партию для проведения совместных действий с Красной армией. Польская коммунистическая партия подчинялась всем приказам продвигавшейся вперед армии Тухачевского.

Члены Польской коммунистической партии помогали нам в организации саботажа, в проведении диверсий и в создании препятствий поставкам снаряжения из Франции. Мы устроили забастовку в Данциге, чтобы не допустить подвоза французского снаряжения и боеприпасов для польской армии. Я ездил в Варшаву, в Краков, в Лемберг^[2], в германскую и чешскую части Силезии и в Вену, организуя повсюду забастовки, которые должны были остановить всякие поставки для армии. Мне удалось успешно провести забастовку на железной дороге. Это была чешская железнодорожная ветка в районе Одерберга. Я убедил чешских машинистов не выходить на работу, чтобы боеприпасы «Шкоды» не попали в Польшу к Пилсудскому.

«Железнодорожные рабочие! – писал я в листовке. – Вы перевозите военное оружие, которым уничтожают ваших братьев – рабочий класс России».

В то же самое время польское советское правительство, созданное в предчувствии взятия Варшавы, двигалось вместе с войсками Тухачевского к польской столице. Москва назначила главой этого правительства Феликса Дзержинского – старого польского революционера и начальника российского ЧК (прежнее название ОГПУ).

Русско-польская война была весьма серьезной попыткой Москвы распространить большевизм на Западную Европу, вернее, принести его туда на кончиках штыков. Она провалилась, несмотря на все наши усилия – как военные, так и политические, несмотря на победы Красной армии и несмотря на то, что в Коминтерне у нас был политический отдел, работавший с нашими политагитаторами, а также мы располагали разведчиками в Польше, за линией фронта. В конечном итоге измотанная в боях Красная армия была вынуждена отступить. Пилсудский остался хозяином Польши. Надежды Ленина на то, что мы через Польшу могли бы протянуть руку революционным трудящимся Германии и помочь им распространить революцию на Рейн, провалились.

Попытки осуществления идеи распространения большевистской революции посредством военного вторжения предпринимались и раньше, например в 1919 году, во время недолгого существования Венгерской и Баварской Советских республик. Отряды Красной гвардии находились тогда всего в сотне миль от венгерской территории. Но большевики в тот момент были слишком слабы, и их больше беспокоила борьба с Белой армией, с которой они сражались за само свое существование.

В начале 1921 года, когда Россия и Польша подписали Рижский договор, большевики, и особенно сам Ленин, понимали, что задача успешного перенесения революции в Западную Европу являлась весьма серьезной и долгой по времени выполнения. Не было надежды и на быстрый триумф в международном масштабе, хотя во времена I и II конгрессов Коминтерна Зиновьев, его председатель, заявлял, что в течение одного года вся Европа будет коммунистической. Уже после 1921 года и даже в 1927 году Москва еще инициировала целую серию революционных предприятий и путчей.

Тысячи трудящихся в Германии, в Балтийских странах, на Балканах и в Китае стали бессмысленными жертвами этих безответственных мероприятий. Коминтерн отправлял их на резню, ввязываясь в азартную игру, разрабатывая сложные схемы военных переворотов, массовых забастовок и мятежей, ни один из которых не имел реальных шансов на успех.

В начале 1921 года ситуация в России приобрела особенно угрожающий советскому режиму характер. Голод, крестьянские волнения, мятеж военных моряков в Кронштадте и всеобщая забастовка петроградских рабочих привели правительство к краю пропасти. Казалось, что все победы в Гражданской войне были напрасными, поскольку большевики, слепо двигаясь вперед, натолкнулись на оппозицию, состоящую из тех же рабочих, крестьян и матросов, которые и были их главной опорой. Коминтерн, оказавшийся в отчаянном положении, решил, что спасти большевизм можно только посредством революции в Германии. Зиновьев послал в Берлин верного человека – лейтенанта Белу Куна, бывшего главу Венгерской Советской респуб лики.

Бела Кун прибыл в Берлин в марте 1921 года с приказом Центральному комитету Германской коммунистической партии от Зиновьева и Коминтерна: в Германии сложилась революционная ситуация. Коммунистическая партия должна взять власть. Центральный комитет Германской коммунистической партии отнесся к этому скептически. Ее члены не могли поверить своим ушам. Они знали, что у них нет никакой надежды свергнуть правительство. Но инструкции Белы Куна недвусмысленно гласили: немедленное восстание, упразднение Веймарской республики и установление коммунистической диктатуры в Германии. Центральный комитет Коммунистической партии Германии подчинился этим приказам. Будучи верным слугой Исполнительного комитета Коммунистического интернационала, возглавляемого Зиновьевым и направляемого Лениным, Троцким, Бухариным, Радеком и Сталиным, Германская коммунистическая партия просто не могла не подчиниться.

22 марта в промышленных районах Мансфельда и Мерзебурга в Центральной Германии была объявлена всеобщая забастовка. 24 марта коммунисты захватили здания городской администрации в Гамбурге. В Лейпциге, Дрездене, Хемнице и других городах Центральной Германии они атаковали здания судов, городские ратуши, банки и полицейские управления. Официальная газета германских коммунистов «Роте фане» («Красное знамя») открыто призывала к революции.

В один из меднодобывающих районов Мансфельда прибыл некий Макс Гельц, коммунистический Робин Гуд, который за год до этого единолично пытался организовать партизанское движение в Фогтландском регионе Саксонии против берлинского правительства и объявил себя руководителем операции. Примерно в то же самое время в Германии прошла серия насильственных актов, в том числе и попыток взорвать общественные здания и памятники в Берлине. И в этом явно чувствовалась опытная рука Гельца.

24 марта коммунистически настроенные рабочие огромного азотного завода в Лойне, вооруженные ружьями и ручными гранатами, забаррикадировались внутри предприятия.

Однако попытки коммунистов по координации эти локальных действий полностью провалились. Верные и обученные члены их партии отозвались на призыв и были посланы на смерть этой самой партией – батальоны за батальонами бросали в бой еще с большей безжалостностью, чем Людендорф отправлял свои войска на сражения. Огромные массы трудящихся не вышли на всеобщую забастовку, а также и не присоединились к разрозненным мятежам и бунтам. К началу апреля волнения были повсюду подавлены.

Лидер Коммунистической партии Германии доктор Пауль Леви, который с самого начала выступал против этого безумия, был исключен из партии по какому-то неопределенному и невнятному обвинению.

Он сообщил Москве, что не понимает происходящего в Западной Европе, что жизни тысяч трудящихся были принесены в жертву безумной игре. Он назвал большевистских вождей и эмиссаров Коминтерна «мошенниками» и «дешевыми политиканами».

За короткий период времени с начала мартовского восстания Коммунистическая партия Германии потеряла половину своих членов. Что же касается Макса Гельца, коммунистического смутьяна и подстрекателя, который рассчитывал на захват власти с помощью динамита, то он предстал перед судом по обвинению в «убийствах, поджогах, разбое на большой дороге и еще в пятидесяти преступлениях» и приговорен к пожизненному заключению.

Я интересовался судьбой Гельца, потому что при всех его диких взглядах он, несомненно, был честным и отважным революционером. Для рабочих его родного Фогтланда он являлся легендарной фигурой. Когда несколькими годами позже я обосновался в Бреслау, где находился в заключении Гельц, я установил контакт с одним из его тюремщиков, который очень сильно привязался к нему. Через этого человека я посылал Гельцу книги, шоколад и кое-какую еду. Мы вступили в заговор с целью освободить узника. Но мне была необходима помощь и поддержка Коммунистической партии. Я связался с Хаманном, лидером отделения в Бреслау, и он пообещал дать мне хотя бы каких-то надежных людей. Тогда я отправился в Берлин и обратился к Центральному комитету партии. У них начались дебаты. Одни хотели, чтобы Гельца освободили законным путем, например путем избрания его в рейхстаг. Другие считали, что его побег – это как раз то, что нужно для стимуляции масс, которые не проявляли пока интереса к Коммунистической партии. В любом случае мне дали добро на попытку освобождения его из тюрьмы. Однако, вернувшись в Бреслау, я сразу же услышал от тюремщика Гельца следующие слова: «Нам приказали закрыть его дверь на цепь».

Власти узнали о нашем заговоре через самого Хаманна – лидера коммунистов Бреслау, члена рейхстага и полицейского осведомителя.

Позже Гельца освободили на законном основании. Хотя я работал над организацией его побега и, находясь в Бреслау, постоянно связывался с ним, впервые мы встретились в Москве в 1932 году, в квартире немецкого писателя-коммуниста Киша. Когда он понял, кто я такой, он рассмеялся и сказал:

– О, да вы тот самый богатый американский дядюшка, который посылал мне хорошие книги и еду.

В течение некоторого времени Москва считала Гельца героем. Его наградили орденом Красного Знамени, в его честь назвали фабрику в Ленинграде, и он получил отличные апартаменты в отеле «Метрополь». Но когда коммунисты без единого выстрела капитулировали перед Гитлером в 1933 году и стало ясно, что это проявление официальной политики Сталина и Коминтерна, Гельц обратился с просьбой о паспорте. Вопрос каждый день все откладывался и откладывался, а за ним самим пустили шпионов. Он пришел в бешенство. Он потребовал немедленного разрешения на отъезд. Московские друзья Гельца стали избегать его. ОГПУ отказалось вернуть его паспорт. Немного позже в «Правде» появилась маленькая заметка о том, что тело Гельца нашли в какой-то реке под Москвой. В ОГПУ мне сказали, что уже после прихода Гитлера к власти Гельца видели выходящим из германского посольства в Москве. На самом деле Гельц был убит сотрудниками ОГПУ, потому что его блистательное революционное прошлое делало его потенциальным лидером революционных сил, стоявших в оппозиции к Коминтерну.

Поражение мартовского восстания в Германии значительно отрезвило Москву. Даже Зиновьев сбавил тон своих прокламаций и манифестов. Европа явно не могла расправиться с капитализмом. Не могла это сделать и сама Россия: после подавления крестьянских восстаний и Кронштадтского мятежа Ленин пошел на важные экономические уступки крестьянам и коммерсантам. Россия вступила в период внутренней реконструкции, и мировая революция отодвинулась на второй план. Коминтерн был занят поисками козлов отпущения, виновных в поражениях, и назначением новых руководителей на местах. Фракционные битвы в коммунистических партиях за границей не давали машине Коминтерна отдохнуть от составления резолюций, контррезолюций и приказов об исключении из рядов.

В январе 1923 года я работал в Москве в 3-м отделе разведки Красной армии. До нас дошли слухи, что французы готовы оккупировать Рур, чтобы получить репарации. В то время я жил в гостинице «Люкс», которая считалась главной резиденцией чиновников Коминтерна и иностранных коммунистов…

Следует объяснить, что представляла из себя эта гостиница. Оно была и сейчас является штаб-квартирой гостей из Западной Европы в Москве. Через ее холлы и коридоры проходят как лидеры коммунизма из всех стран, так и делегаты от профсоюзов и просто трудящиеся, которые по той или иной причине были награждены путешествием в пролетарскую Мекку.

Следовательно, советскому правительству важно внимательно присматривать за гостиницей «Люкс», чтобы точно знать, что товарищи из разных стран говорят и делают, чтобы знать их отношение к советскому правительству и к враждующим фракциям внутри большевистской партии. А потому гостиница была под завязку набита агентами ОГПУ, зарегистрированными здесь как гости или проживающие. Среди агентов, живших в «Люксе» и поставлявших информацию об иностранных коммунистах и рабочих в ОГПУ, был и Константин Уманский, нынешний советский посол в Соединенных Штатах.

Я познакомился с Уманским в 1922 году. Он родился в Бессарабии, жил в Румынии и Австрии до 1922 года, а потом перебрался в Москву. Благодаря знанию иностранных языков он поучил место в ТАСС – официальном советском новостном агентстве. Его жена работала машинисткой в Коминтерне.

Уманский рассказал мне, что, когда судьба привела его на службу в Красную армию, он не хотел «терять» два года в общих армейских бараках. Советская жизнь тогда не носила такого кастового характера, как сейчас, и его слова шокировали меня. Большинство коммунистов все еще смотрели на службу в Красной армии как на привилегию. Но Уманский считал иначе. Он сам явился в отдел разведки, имея при себе рекомендации от комиссара иностранных дел Чичерина и от Долецкого, руководителя ТАСС, в которых говорилось, что ему разрешено «отслужить» два года в армии в качестве переводчика 4-го отдела.

Тем же самым вечером, находясь в обществе Фирина, тогда помощника генерала Берзина – начальника отдела военной разведки, я увидел Уманского в одном из московских ресторанов. Я подошел к его столику и спросил его, почему он бросает работу в ТАСС. Он ответил, что хотел бы убить двух зайцев одним выстрелом – сохранить место в ТАСС и служить в 4-м отделе.

Когда я рассказал об этом Фирину, он зло ответил:

– Будь спокоен, в 4-м отделе он работать не будет.

В те годы не так-то легко было получить хорошее место, и Уманский не смог устроиться переводчиком в Красную армию. Однако ему удалось избежать жизни в необустроенных бараках, поскольку он попал на место дипломатического курьера в Наркомате иностранных дел. Это приравнивалось к военной службе, так как все дипломатические курьеры состояли в штате ОГПУ. Не бросая своей работы в ТАСС, Уманский ездил в Париж, Рим, Вену, Токио и Шанхай.

Работая в новостном агентстве ТАСС, Уманский служил ОГПУ, поскольку именно здесь трудились журналисты и корреспонденты, имевшие опасно тесные контакты с внешним миром. И Уманский мог шпионить за репортерами отовсюду – из московского отделения и за границей. В гостинице «Люкс» он держал ушки на макушке, не пропуская ни одной случайной беседы иностранных коммунистов. Всех начальников Уманского во всех отделах, где ему довелось работать, либо освободили от обязанностей, либо отстранили от должности до расстрелов и репрессий. Это касается его бывшего шефа в ТАСС Долецкого, а также и всех его тамошних коллег; его бывшего шефа в иностранном отделе Максима Литвинова; Александра Трояновского, первого советского посла в Соединенных Штатах, и Владимира Ромма, корреспондента ТАСС в Вашингтоне, его личного друга. Трояновский и Ромм были отозваны из Вашингтона в Москву именно в то время, когда Уманский бок о бок работал с ними в Америке.

Уманский является одним из очень немногих коммунистов, которому удалось перебраться через колючую проволоку, отделявшую старую партию большевиков от новой. Во время репрессий существовал лишь один-единственный пропуск для прохода через эту границу. Ты должен был представить Сталину и ОГПУ необходимое количество жертв. Константин Уманский отлично с этим справился…

Когда до нашего отдела дошли сведения о французской оккупации Рура, группе из пяти-шести офицеров, включая и меня, приказали немедленно выехать в Германию. На все приготовления ушло двадцать четыре часа. Москва надеялась, что последствия французской оккупации откроют обновленному Коминтерну дорогу в Германию.

Меньше чем через неделю я уже был в Берлине. Сразу же у меня сложилось впечатление, что Германия стоит на пороге катастрофы. Инфляция подняла рейхсмарку до астрономических высот, повсюду была безработица, ежедневные стычки как между рабочими и полицией, так и между рабочими и националистскими боевыми отрядами. Французская оккупация подлила масла в огонь. В какой-то момент мне даже показалось, что измученная и истощенная Германия может бросить армию в губительную для себя войну с Францией.

Вожди Коминтерна с осторожностью наблюдали за событиями в Германии. Они хорошо помнили 1921 год и не хотели ввязываться в драку до тех пор, пока внутренний хаос не станет полным. Однако наш отдел разведки дал совершенно определенные инструкции. Нас отправили в Германию для проведения разведки, мобилизации всех готовых на подъем элементов и накопления оружия для того, чтобы в подходящий момент поднять восстание.

Мы сразу же приступили к созданию трех типов организаций в Германской коммунистической партии: службы партийной разведки, работающей под руководством 4-го отдела Красной армии; военных формирований, которые должны были стать ядром будущей германской красной армии; и небольших отрядов боевиков, в чьи функции входило разложение морального духа рейхсвера и полиции.

Во главе партийной разведки мы поставили Ганса Киппенбергера, сына издателя из Гамбурга. Он, трудясь не покладая рук, плел разветвленную шпионскую сеть в полиции и армии, в государственном аппарате, во всех политических партиях и враждебно настроенных организациях. Его агенты проникли в монархистскую организацию «Стальной шлем», в «Вервольф» и в нацистские отряды. Работая рука об руку с отрядами боевиков, они, соблюдая секретность, осторожно выясняли у офицеров рейхсвера, какую сторону они примут в случае коммунистического восстания.

Киппенбергер верой и правдой служил Коминтерну и проявлял при этом чудеса отваги. Во время событий 1923 года его жизнь подвергалась опасности каждодневно. В конечном итоге его постигла судьба всех верных и преданных коммунистов. Будучи избранным в рейхстаг в 1927 году, он стал членом Комитета по военным делам. И, считая себя представителем Коминтерна в этом органе власти, он в течение многих лет снабжал советскую военную разведку ценной информацией. Он оставался в Германии в течение нескольких месяцев после прихода к власти Гитлера, продолжая выполнять опасную подпольную работу в интересах Коммунистической партии. В 1936 году его арестовали как нацистского шпиона.

Следователь ОГПУ пытался заставить его признать, что якобы он работал на германскую разведку. Киппенбергер отказался.

– Спросите Кривицкого, мог ли я стать нацистским агентом, – умолял он. – Он знает, что я делал в Германии.

– Разве вы не знали генерала Бредова, главу военной разведки рейхсвера? – спросил следователь ОГПУ.

– Конечно, я его знал, – ответил Киппенбергер. – Я был членом фракции коммунистов в рейхстаге и работал в Комитете по военным делам.

(Генерал Бредов часто выступал в этом комитете рейхстага.)

ОГПУ больше было нечего инкриминировать Киппенбергеру. Тем не менее после шести месяцев допросов неустрашимый боец «признался», что состоял на службе в германской военной разведке.

– У меня гвоздь в голове, – повторял он. – Сделайте хоть что-нибудь, чтобы я мог заснуть.

Мы, советские офицеры, создали германские коммунистические военные формирования – основу германской красной армии, которой так и не суждено было появиться. Мы привели эти формирования в очень четкую систему, разделив их на отряды по сто человек – хундершафт. Мы подготовили списки коммунистов, служивших во время войны, и систематизировали все согласно военным званиям. В дополнение к этим спискам мы рассчитывали сформировать в германской красной армии и офицерские подразделения. Мы также подобрали технический штат, состоящий из опытных специалистов: пулеметчиков, командиров артиллерии, авиаторов и работников связи, отобранных среди обученных связистов и телефонистов. Мы учредили женскую организацию и приступили к обучению медсестер.

Однако в Руре мы столкнулись с целым рядом различных проблем, к которым привели последствия французской оккупации. Именно Рур стал сценой, на которой разыгрывался один из самых необычных спектаклей истории. Немцы не могли противостоять французской армии силой, а потому заняли позицию пассивного сопротивления. Шахты и фабрики закрывались, а на своих местах оставалась лишь небольшая горстка работников, чтобы предотвратить затопление шахт и сохранить фабричное оборудование в рабочем состоянии. Железные дороги практически стояли. Безработица была всеобщей. Берлинское правительство, уже столкнувшееся с фантастической инфляцией, фактически поддерживало население Рура.

Между тем французы начали поощрять сепаратистское движение, которое имело своей целью отделить территории Рейнского бассейна от Германии и создать независимое государство. Случайные наблюдатели считали, что сепаратистское движение было не чем иным, как французской пропагандой. Однако на самом деле это движение имело местные корни и было очень серьезным. Если бы Британия не противостояла ему, Рейнский бассейн отделился бы от Германии в 1923 году. Во многих рейнских домах я видел бюсты Наполеона, создателя Рейнской конфедерации. Достаточно часто я слышал, как жители жалуются, что их богатая страна эксплуатируется Пруссией.

Коммунистическая партия противостояла сепаратистскому движению всеми средствами, имеющимися в ее распоряжении. Лозунгом Коминтерна было: «Война Штреземану и Пуанкаре!» Нацисты и их союзники-националисты провозглашали: «Война Пуанкаре и Штреземанну!» Именно в те дни нацист и террорист Шлагетер был казнен французскими военными властями. Смерть Шлагетера осталась бы незамеченной, если бы к узкому кругу его товарищей не был приближен Карл Радек – один из самых умных пропагандистов Коминтерна. Он и принес эту весть в Германию. «Присоединяйтесь к коммунистам, – взывал Радек, – и вы освободите родную землю как в национальном, так и в социальном отношении!»

В течение некоторого времени Радек вел переговоры с лидерами нацизма и национализма, среди которых выделялся знаменитый граф Ревентлов. Основой для такого сотрудничества послужил тот факт, что единственным шансом немецкого национализма на успех являлась возможность объединения с большевистской Россией против таких империалистических государств, как Франция и Великобритания. Но этим планам так и не суждено было сбыться. Только в 1939 году соглашение в конце концов заключили, но условия были далеко не так выгодны для Москвы, как во время униженного и обездоленного положения Германии.

Между тем все было готово для сепаратистского государственного переворота. Лидеры партии сепаратистов – Матес, Дортен и Шмидт – собирали и объединяли свои силы. Огромная демонстрация в Дюссельдорфе, состоявшаяся в конце сентября, стала сигналом для объявления Рейнской республики.

Националисты боролись с сепаратистами с помощью индивидуального террора. Коммунистическая партия созвала контрдемонстрацию «против предателей-сепаратистов». Когда две конфликтующие силы встретились в городе на перекрестке, я впервые в своей жизни видел, как коммунисты бок о бок бьются с национал-террористами и германской полицией. Сепаратисты потерпели поражение в основном по причине вмешательства прогерманского британского кабинета.

Хотя мы всеми возможными средствами поддерживали германских националистов в борьбе с французами на Рейнской земле и в Руре, мы решили, что в случае коммунистического восстания в Германии мы не позволим втянуть себя в конфликт с военными силами Франции. Наш стратегический план, разработанный офицерами нашего штаба на рейнской территории, предусматривал образование военных формирований нашей партии в Центральной Германии, в Саксонии и в Тюрингии, где коммунисты тогда были особенно сильны. Мы занимались обучением наших подразделений, ориентируясь на эту стратегию.

Готовясь к коммунистической революции, германские коммунисты создавали небольшие террористические группы, так называемые «Т-отряды», чтобы деморализовать рейхсвер и полицию террористическими актами и убийствами. «Т-отряды» состояли из очень смелых и отчаянных фанатиков.

Я вспоминаю встречу с одной из таких групп одним сентябрьским вечером в Эссене незадолго до коммунистического восстания. Я помню, как они собирались для получения приказов – спокойно, с какой-то торжественностью. Их командир коротко объявил:

– Сегодня вечером работаем.

Они спокойно взяли свои револьверы, проверили их и тихо выскользнули один за другим. Прямо на следующий день пресса Эссена сообщила о найденном трупе офицера полиции: убийца был неизвестен. В течение нескольких недель эти группы наносили быстрые и точные удары в различных частях Германии, убивая полицейских офицеров и прочих врагов коммунистического курса.

Когда наступил мир, эти фанатики так и не смогли найти свое место в обыденной жизни. Многие из них участвовали в вооруженных налетах, сначала преследуя революционные цели, а потом просто ради грабежа. Немногие из тех, кому удалось перебраться в Россию, оказались в сибирской ссылке.

Тем временем Коммунистическая партия Германии ожидала приказов от Коминтерна, которые, как им казалось, доходят до них невероятно медленно. В сентябре лидер партии Брандлер и некоторые из его соратников были вызваны в Москву для получения инструкций. В политбюро – главном органе советской Коммунистической партии России – развернулись бесконечные дис куссии, на которых большевистские вожди постоянно обсуждали подходящий час для начала германской революции. А все это долгое время лидеры Германской коммунистической партии, томясь в нетерпении в Москве, ждали у моря погоды, пока умные головы большевиков определяли свой окончательный план действий.

Москва решила следовать намеченной линии. Она секретно отправила в Германию своих лучших людей: Бухарина, Макса Левина, который был одним из лидеров четырехнедельной Баварской советской диктатуры, Пятакова, венгерских и болгарских агентов Коминтерна и самого Карла Радека. Мы, бойцы Красной армии в Германии, продолжали обучение своих военных формирований. Мы проводили тайные ночные маневры в лесах близ Золингена на Рейнской земле; тысяча трудящихся приняла в них участие.

Наконец мы узнали: «Зиновьев определил дату восстания».

Отряды Коммунистической партии по всей Германии ожидали окончательных инструкций. В германский Центральный комитет доставили телеграмму от Зиновь ева, в которой был назван точный час. Курьеры Коминтерна поспешили в различные партийные центры, чтобы доставить туда приказ Москвы. Из тайников доставали оружие. С растущим напряжением мы ожидали «час зеро». А потом…

«Новая телеграмма от «Гриши», – объявили коммунистические лидеры. – Восстание откладывается!»

Снова курьеры Коминтерна понеслись по всей Германии с новыми приказами и новой датой революции. Такое состояние тревожного беспокойства длилось несколько недель. Почти каждый день от «Гриши» (Зиновьева) поступала новая телеграмма – новые приказы, новые планы, новые агенты из Москвы с новыми инструкциями и новыми революционными листовками. В начале октября коммунисты получили приказ: объединиться в коалицию с левыми социалистами и войти в правительства Саксонии и Тюрингии. Москва полагала, что эти правительства станут действующими центрами сплочения коммунистов и что полиция окажется обезоруженной накануне восстания.

И вот начался последний акт этой пьесы. От Зиновь ева пришла очередная телеграмма в категоричном тоне. И снова курьеры Коминтерна поспешили во все концы Германии, чтобы донести его слова до каждого уголка страны. И снова коммунистические батальоны приготовились к атаке. Близился решающий час. Мы думали, что теперь невозможно отступить назад, и с чувством облегчения ждали конца этой изматывающей истории, длящейся вот уже несколько недель. Но в последний момент снова поспешно созвали Центральный комитет Германской партии.

– Новая телеграмма от «Гриши»! Восстание опять откладывается!

И снова в партийные центры в последнюю минуту отправили гонцов с вестью о том, что все отменяется. Однако курьер, посланный в Гамбург, прибыл слишком поздно. Гамбургские коммунисты, руководствуясь присущей немцам дисциплиной, в назначенный час вступили в битву. Сотни рабочих, вооруженных винтовками, начали штурм полицейского участка. Другие заняли стратегические объекты города.

Рабочие-коммунисты в других частях Германии оказались ввергнутыми в состояние паники.

– Почему мы ничего делаем, в то время как сражаются трудящиеся Гамбурга? – спрашивали они районных руководителей своей партии. – Почему мы не идем им на помощь?

У партийных лейтенантов просто не было ответа на этот вопрос. Только некоторые, занимавшие высокое положение, знали, что гамбургские рабочие гибнут сейчас из-за последней «Гришиной» телеграммы. Коммунисты Гамбурга продержались около трех дней. Огромное количество трудящихся в городе бездействовало, а Саксония и Тюрингия не пришли на помощь коммунистам. Рейхсвер под началом генерала фон Секта вошел в Дрезден и выбросил кабинет коммунистов и левых социалистов Саксонии из их здания. Кабинет Тюрингии ожидала точно такая же судьба. Коммунистическая революция кончилась крахом.

Все наши, кто находился в Германии, знали, что ответственность за это фиаско несет штаб-квартира в Москве. Общую стратегию предполагаемой революции разработали большевистские лидеры Коминтерна. А значит, нужно было найти козла отпущения. Фракционным противникам Брандлера в Германской партии были знакомы коминтерновские методы прикрытия ошибок высокого командования, а потому они сразу же рьяно взялись за дело.

– Брандлер и Центральный комитет виноваты в том, что мы потерпели поражение и не смогли захватить власть, – кричала новая «оппозиция», возглавляемая Рут Фишер, Тельманом и Масловом.

– Совершенно верно, – вторила им Москва. – Брандлер – оппортунист, социал-демократ. Он должен уйти! Слава новым революционным лидерам Рут Фишер, Тельману и Маслову!

На следующем Всемирном конгрессе Коминтерна это все было оформлено в виде ритуальных резолюций и декретов, и с благословения Москвы Германскую коммунистическую партию возглавило новое руководство.

Брандлер получил приказ явиться в Москву, где его лишили германского паспорта, а также предоставили советскую административную работу. Зиновьев проинформировал его, что не собирается больше беспокоиться о германских делах и не имеет к ним никакого отношения. Все его попытки вернуться в Германию были безуспешны до тех пор, пока его друзья не пригрозили учинить международный скандал, который привлек внимание правительства в Берлине. Только тогда ему позволили покинуть Советскую Россию и исключили из Коммунистической партии.

Суварин, известный французский писатель и автор самой полной биографии Сталина, пережил то же самое. В 1924 году его изгнали из руководства Французской коммунистической партии по приказу Коминтерна, а потом советское правительство удерживало его до тех пор, пока его друзья в Париже не пригрозили привлечь внимание французских властей.

Лишь для одной ветви советского правительства этот дорогостоящий эксперимент 1923 года не оказался полностью бесполезным. Я имею в виду военную разведку. Когда мы увидели крах усилий Коминтерна, мы сказали: «Давайте спасем то, что можно спасти в германской революции». Мы взяли лучших людей, найденных и обученных нашими партийными спецслужбами, и отряды боевиков и ввели их в нашу советскую военную разведку. На руинах германской революции мы создали для Советской России блистательную разведывательную службу в Германии – на зависть всем государствам.

Потрясенная поражением в Германии, Москва начала присматривать новое поле сражения. Поздней осенью 1924 года положение в Германии стабилизировалось. За почти шесть лет Коммунистический интернационал не добился ни одной победы, которая могла бы как-то оправдать огромное количество жертв и невероятные траты денег. Тысячи коминтерновских паразитов состояли на довольствии у Советов. Позиции Зиновьева в большевистской партии пошатнулись. Нужна была хоть какая-то победа – где угодно и каким угодно способом.

На западной границе Советской России находилась Эстония – крошечное государство, тогда явно переживавшее жестокий кризис. Зиновьев и Исполнительный комитет Коминтерна решили отбросить все марксистские теории. Вызвав начальника отдела разведки в Красной армии генерала Берзина, Зиновьев начал с ним разговор с самого важного: в Эстонии революционный кризис. Мы больше не будем действовать так, как делали это в Германии. Используем новые методы: никаких забастовок, никакой агитации. Все, что нам нужно, – это смелые отряды под началом горстки офицеров Красной армии, в основном прибалтийских русских, и через два-три дня мы будем хозяевами Эстонии.

Генерал Берзин привык подчиняться приказам. Через несколько дней были создана группа из примерно шестидесяти офицеров Красной армии, преимущественно из балтийских русских. Их командиром стал Жибур – один из героев Гражданской войны. Людей переправили в Эстонию разными маршрутами: кого-то через Финляндию и Латвию, другие проскользнули через советскую границу. В Эстонии их уже ждали специальные рассредоточенные коммунистические отряды общей численностью около двухсот человек. К концу ноября все приготовления были завершены.

«Революция» началась утром 1 декабря 1924 года в Ревеле, в столице, в специально определенных местах в центре. Вся остальная страна пребывала в полном спокойствии. Рабочие, как обычно, трудились на фабриках. Дела шли своим чередом, и примерно через четыре часа «революция» оказалась полностью проваленной. Около ста пятидесяти коммунистов погибли на месте. Сотни других, не имевших отношения к восстанию, были брошены в тюрьмы. Офицеры Красной армии быстро вернулись в Россию по заранее организованным каналам. Жибур вновь сидел за своим столом в своем кабинете в Генеральном штабе, ситуацию с эстонской «революцией» постарались как можно быстрее замять.

В Болгарии же Коминтерн наслаждался периодом процветания, поскольку у власти стоял Стамболийский – лидер Крестьянской партии. Он был дружески настроен по отношению к Москве. Остатки Белой армии генерала Врангеля, которую большевики вытеснили из Крыма, находились на болгарской территории, и советское правительство было заинтересовано в том, чтобы ударить по этим формированиям. С согласия Стамболийского Россия с этой целью отправила в Болгарию группу секретных агентов. Эти агенты использовали любые методы пропаганды, включая публикации в газетах, а также и все возможные террористические действия, включая убийство. В определенном смысле они добились успеха в деморализации этого потенциального противника советской армии.

Несмотря на дружеские отношения между Стамболийским и Москвой, когда в 1923 году Цанков поднял военный мятеж против правительства Стамболийского, Москва приказала Болгарской коммунистической партии оставаться нейтральной. Коммунистические вожди надеялись, что в результате смертельной борьбы между армией реакционеров и Стамболийским они смогут сами захватить власть.

Стамболийский был смещен и убит. Цанков установил военную диктатуру. Тысячи невинных людей отправились на виселицы, а коммунистическую партию загнали в подполье.

Прошло два года, и Коминтерн решил, что пришло время коммунистического путча против правительства Цанкова. Заговор был сплетен в Москве. Это сделали лидеры Болгарской коммунистической партии с помощью офицеров Красной армии. Одним из этих болгарских лидеров был Георгий Димитров. Коммунисты узнали, что 16 апреля 1925 года все высокопоставленные члены болгарского правительства будут на службе в Свети соборе в Софии. Они решили использовать этот случай для восстания. По приказу Центрального ко митета Болгарской партии во время службы прямо в церкви была взорвана бомба. Около ста пятидесяти человек погибли. Но премьер-министр Цанков и высокопоставленные чиновники правительства выжили. Все непосредственные участники взрыва были казнены.

Сам Димитров продолжал работать на Коминтерн в Москве. Затем он стал его представителем в Германии. В конце 1932 года его снова отозвали в Москву, и люди, близкие к власти, говорили, что карьера его подошла к концу. Однако он не успел подчиниться приказу: его арестовали в связи с поджогом рейхстага. Его смелое и умное поведение в нацистском суде, где он успешно переложил вину на самих нацистов, сделало его коммунистом-героем того времени.

Один из невероятно ироничных моментов истории Коминтерна заключался в том, что Димитров, один из тех, кто был ответствен за взрыв в Софийском соборе, впоследствии стал главой Коминтерна, официальным глашатаем «демократии», «мира» и Народного фронта.

У Москвы имелось сложное теоретическое обоснование провалов в Венгрии, Польше, Германии, Эстонии и Болгарии. Эти резолюции и отчеты составили несколько томов. Но нигде в них не содержалось и малейшего предположения о том, что большевизм и его советские лидеры несут ответственность за это. Миф о непогрешимости коминтерновского руководства создавался и отстаивался со священным упрямством. Чем яснее был факт поражения, тем более грандиозные планы строились на будущее и тем более сложной и разветвленной становилась структура Коминтерна.

Хотя Коммунистический интернационал так никогда и не достиг своей первоначальной цели – установления коммунистической диктатуры в отдельно взятой стране, – он стал (особенно после того, как направил свои стратегические усилия на Народный фронт) одним из самых важных политических институтов мира.

Из общих положений Коминтерна секрета не делалось. Всем было известно, что коммунистические партии – легальные или нелегальные – есть в любой стране мира. Мир знал, что их штаб-квартира находится в Москве. Но почти ничего не было известно о реальном аппарате организации и его тайных, но тесных связях с ОГПУ и советской военной разведкой.

Генеральный штаб Коминтерна располагался в здании, выходившем окнами на Кремль и усиленно охраняемом сотрудниками ОГПУ, одетыми в гражданское. И любопытные москвичи не имели ни одного шанса проникнуть туда. Люди, посещавшие это здание, вне зависимости от их положения, подвергаются самому пристальному наблюдению с того самого момента, как только переступают его порог, и находятся под контролем, пока не покидают этого места. Слева от главного входа располагается кабинет коменданта, заполненный агентами ОГПУ.

Если Эрл Браудер, генеральный секретарь Американской коммунистической партии, хочет, например, повидаться с Димитровым, он должен получить пропуск у коменданта здания, где тщательно изучат его бумаги. Прежде чем ему разрешат войти в здание Коминтерна, его пропуск снова внимательно изучат. На пропуске должно быть рукой Димитрова помечено точное время, когда встреча окончилась. Если он хоть ненадолго задержался после интервью, то сразу же будет проведено расследование. Каждая минута, проведенная в здании Коминтерна, учитывается и фиксируется. Неофициальные беседы в коридорах крайне не поощряются, и сотрудник ОГПУ вполне может обвинить высокопоставленного работника Коминтерна в нарушении этих правил. Такая система обеспечивает ОГПУ полным досье о связях российских и иностранных коммунистов, которое можно использовать в нужный момент.

Сердце Коминтерна – это малоизвестный и никогда не афишируемый отдел международных связей, который сокращенно называют ОМС. До начала репрессий ОМС возглавлял Пятницкий – ветеран большевистского движения, прошедший во время царского режима практическую школу распространения нелегальной революционной пропаганды. В начале столетия именно Пятницкий отвечал за доставку ленинской газеты «Искра» из Швейцарии в Россию. Неудивительно, что, когда был создан Коминтерн, выбор Ленина пал на Пятницкого, который стал главой самого важного отдела – отдела международных связей. Являясь начальником ОМС, он стал в действительности министром финансов и начальником отдела кадров Коминтерна.

По всему миру он создал широкую сесть постоянных агентов, подчиняющихся лично ему, которые и помогали осуществлению связей между Москвой и номинально независимыми коммунистическими партиями Европы, Азии, Латинской Америки и Соединенных Штатов. Будучи местными агентами Коминтерна, эти представители ОМС держали коммунистических лидеров страны, в которой они находились, в ежовых рукавицах. Никакой высокий пост или самое полное досье не дают доступа к сведениям о настоящих именах представителей ОМС. Большинство лидеров коммунистических партий тоже не знают их. Они не знают, кто их представитель, кто докладывает обо всем Москве. А те, в свою очередь, не принимают непосредственного участия в партийных дискуссиях.

В последние годы ОГПУ постепенно взяло на себя многие функции ОМС, особенно в отношении того, чтобы рыскать повсюду и докладывать в Москву обо всех высказываниях против Сталина. Однако в невероятно сложной подрывной работе и в координировании действий коммунистических партий ОМС все еще остается главным инструментом.

Наиболее деликатной работой, которую доверяют агентам-резидентам из ОМС, является распределение денег для финансирования коммунистических партий, их дорогостоящая пропаганда и их фальшивые фронты – такие, как, например, Лига за мир и демократию, Международная организация защиты труда, «Помощь международным трудящимся», «Друзья Советского Союза» и множество якобы непартийных организаций, которые становились важными зацепками, когда Москва создавала Народный фронт.

В течение многих лет, когда революционные перспективы казались обнадеживающими, Коминтерн вливал большую часть своих денег в Германию и Центральную Европу. Но когда стало понятно, что они все больше становятся придатками советского правительства, а революционные цели отодвигаются на второй план, уступая место сталинизации общественного мнения и захвату ключевых позиций в демократических правительствах, необычайно выросли расходы Москвы на Францию, Великобританию и Соединенные Штаты.

Никогда ни одна коммунистическая партия мира не могла себе позволить покрывать лишь очень маленький процент своих расходов. По собственным оценкам Москвы, ей приходилось нести в среднем от девяноста до девяноста пяти процентов расходов зарубежных коммунистических партий. Эти средства выплачивались из советской казны через ОМС в тех суммах, которые определяло сталинское политическое бюро.

Агент-резидент ОМС – это судья в первой инстанции, решающий целесообразность любого нового расхода, который желает сделать коммунистическая партия. В Соединенных Штатах, например, если политическое бюро Американской коммунистической партии размышляет об учреждении новой газеты, оно консультируется с агентом ОМС. Он рассматривает предложение и, если из этого можно извлечь пользу, связывается со штаб-квартирой в Москве. Далее важные дела решает Российская партия большевиков. В мелких случаях широкие полномочия предоставляются представителю ОМС.

Одним из излюбленных методов переправки денег и передачи инструкций из Москвы в зарубежную страну для использования местной коммунистической партией является дипломатическая почта, которая не подлежит досмотру. По этой причине представитель ОМС обычно занят такой номинальной работой, которая позволяет ему бывать в советском посольстве. Он получает из Москвы пакеты с печатью советского правительства, в которых находятся пачки банкнотов и инструкции по распределению денег. Он лично доставляет свертки с деньгами руководителю коммунистической партии, с которым он имеет личный контакт. Поражает беспечность, с которой американские, британские и французские банкноты посылаются за границу для исполь зования их Коминтерном: как правило, они имеют предательский штамп советского Государственного банка.

В первые годы существования Коминтерна его финансирование осуществлялось еще более открыто. Я припоминаю случай, когда политбюро отдало приказ ЧК (ОГПУ) доставить Коминтерну мешки с конфискованными бриллиантами и золотом для переправки их за рубеж. С тех пор появились и другие методы переброски денег. Удобным прикрытием являются советские торговые корпорации, такие как «Аркос» в Лондоне и «Амторг» в Соединенных Штатах, и связанные с ними частные коммерческие фирмы. Постоянное смещение лидеров в зарубежных коммунистических партиях представляло серьезную проблему для денежных операций ОМС. Когда Москва после провала восстания 1923 года вытеснила руководство Германской коммунистической партии, Миров-Абрамов, агент ОМС в Германии, так же как и Пятницкий в Москве, провел много беспокойных часов в раздумьях о том, кому можно доверить деньги Коминтерна. Для них было большим облегчением, когда Вильгельм Пик удержался в новом Центральном комитете, поскольку и Пятницкий, и Миров-Абрамов доверяли этому ветерану трудового движения.

Миров-Абрамов, которого я знал много лет, был представителем ОМС в Германии с 1921 по 1930 год. Официально он работал в пресс-отделе советского посольства в Берлине. На самом же деле он руководил распределением денег и рассылкой коминтерновских инструкций во все части Германии и в большую часть Центральной Европы. На пике работы Коминтерна с Германией Миров-Абрамов держал штат из более чем двадцати пяти ассистентов и курьеров. Позже его отозвали в Москву и назначили ассистентом Пятницкого. Когда же большевистский генеральный штаб Коминтерна был ликвидирован Сталиным, Мирова-Абрамова убрали вместе с Пятницким. Благодаря исключительным связям Мирова-Абрамова с германским подпольем его впоследствии перевели в службу советской военной разведки, где он и служил до 1937 года, пока не был расстрелян во время великой чистки. Сложилась весьма абсурдная ситуация, когда Ягода, бывший начальник ОГПУ, представ на следующий год перед судом, заявил, что он посылал огромные суммы Троцкому через Мирова-Абрамова.

Управление финансами Коминтерна и его иностранным отделом является лишь малой частью задач, выполняемых ОМС. Эта служба функционирует также и как нервная система Коминтерна. Посланники, отправляемые Москвой в качестве политических комиссаров в коммунистические партии зарубежных стран, устанавливают все свои контакты через ОМС, который снабжает их паспортами, направляет их по нужным адресам и в принципе действует как постоянный связующий штаб между штаб-квартирой в Москве и политическими агентами за границей.

Несколько лет назад видным коминтерновским комиссаром в Соединенных Штатах был венгерский коммунист Погань, известный в этой стране под именем Джон Пеппер. Его первоочередной задачей здесь было смещение Лавстоуна и Гитлоу – лидеров Американской коммунистической партии, после того как те получили вотум доверия от подавляющего большинства членов партии. Погань-Пеппер выполнил приказ и внедрил новое руководство в Американскую коммунистическую партию. Самого Пеппера в 1936 году арестовали в Москве и затем расстреляли.

Паспортный отдел ОМС, в отличие от ОГПУ и военной разведки, на самом деле не занимается изготовлением паспортов. Он добывает подлинные документы, как только представляется любая возможность, и подправляет их в соответствии с тем, что требуется. Для этого он использует фанатическое рвение членов компартий и тех, кто им симпатизирует. Если представителю ОМС в Соединенных Штатах требуется два американских паспорта для агентов Коминтерна в Китае, он связывается со своим человеком в Американской коммунистической партии. Последний получает подлинный паспорт гражданина США от членов партии или сочувствующих. Затем специально обученные люди в ОМС удаляют фотографии, заменяют их другими и с большим искусством делают другие необходимые изменения.

Москва всегда испытывала особую любовь к американским паспортам. Ниже я расскажу о той роли, которую они играли во время Гражданской войны в Испании. Для представителя ОМС или агентов ОГПУ было обычным делом послать пачку американских паспортов в Москву, где в штаб-квартире ОМС был штат, состоящий примерно из десяти человек, занятых исправлением таких документов в соответствии с нуждами Коминтерна.

В 1924 году Берлинская полиция накрыла местную штаб-квартиру ОМС и обнаружила там целую стопку германских паспортов вместе с папкой, содержащей первоначальные имена их владельцев, подлинные имена немецких агентов, которые ими пользуются, и фиктивные имена, под которыми они путешествуют. Именно эти причины и требовали предпочтительного использования подлинных паспортов.

В 1927 году Коминтерн и ОГПУ отправили графа Браудера в Китай. Я не знаю, почему для этой миссии выбрали именно Браудера, но думаю, что главная причина как раз и заключалась в наличии у него американского паспорта. Припоминаю один разговор, который у меня состоялся в этой связи с Пятницким. У него был человек, работавший на него под фамилией Лобоновский; в нашем кругу его некомпетентность всегда была предметом насмешек и анекдотов. Я часто сталкивался с Лобоновским в одной из европейских столиц, когда он суетливо трудился над тем или иным якобы важным заданием. Однажды мне представился случай обсудить эту ситуацию с Пятницким.

– Товарищ Пятницкий, скажите мне честно, – попросил я, – зачем мы держим этого идиота в нашем штате?

Ветеран и большевик высокого полета спокойно улыбнулся и ответил:

– Мой дорогой Вальтер, дело здесь не в способностях Лобоновского. Важнее всего то, что у него канадский паспорт, мне нужен именно канадец для выполнения тех миссий, ради которых я куда-то его посылаю. Никто другой этого просто не сделает.

– Канадец! – воскликнул я. – Лобоновский не канадец. Он украинец, родился в Шепетовке.

Пятницкий рявкнул:

– Что ты такое говоришь! При чем тут украинец из Шепетовки! У него есть канадский паспорт. И мне это прекрасно подходит. Ты что, думаешь, так легко найти настоящего канадца? Мы извлечем все, что нам нужно, и из канадца, рожденного в Шепетовке!

Я думаю, что, когда в Коминтерне обсуждали вопрос об отправке Браудера в Китай, они там все хорошо понимали, что он не был экспертом в китайских вопросах. Но Браудер был самым настоящим американцем – из Канзас-Сити, не из Шепетовки.

Практически все дела, касающиеся изготовления и подделки паспортов и других документов, находились в ведении урожденных русских. Довоенные условия в царской России создавали им исключительные возможности практиковаться в этом искусстве. Большевики оказались замечательно подготовленными к сложной системе функционирования паспортов, принятой в большинстве европейских стран после 1918 года. В помещениях ОГПУ и 4-го отдела Красной армии сидят эксперты, которые в состоянии подделать подпись консула и правительственные печати так, чтобы их было невозможно отличить от настоящих.

Отдел международных связей выполняет и еще одну важную функцию. Он координирует все образовательные и пропагандистские вопросы Коминтерна в международном масштабе. Он организует курсы и школы в Москве и ее окрестностях для того, чтобы тщательно отбирать коммунистов из разных стран, обучать их разным аспектам гражданской войны: от пропаганды до умения стрелять.

Эти школы берут свое начало прямо с первых месяцев большевистской революции, когда немецких и австрийских военных заключенных отправляли на краткие тренировочные курсы в надежде, что эти «кадры» будут с успехом использовать полученные знания на баррикадах Берлина и Вены. Позже такие курсы превратятся в учебные учреждения. Самые способные студенты пройдут военное обучение под непосредственным руководством Управления разведки Генерального штаба Красной армии.

В 1926 году в Москве был открыт университет, призванный обучать коммунистов Западной Европы и Америки технике большевизма. Этот университет, получивший название Ленинская школа, финансируется ОМС, которая также предоставляет и общежитие для студентов. Его деканом является жена Ярославского – руководителя советской «Лиги безбожников». Студенты, большей частью британские, французские и американские коммунисты, ведут абсолютно замкнутую жизнь и мало контактируют в Советском Союзе как с русскими, так и с иностранцами. Предполагается, что выпускники этой большевистской академии вернутся в свои страны, чтобы работать на Коминтерн в профсоюзах, правительственных учреждениях и других некоммунистических организациях. Соблюдать секретность очень важно, поскольку их ценность для Москвы в Соединенных Штатах, во Франции и Великобритании утратится, если станет известно, что они учились методам ведения гражданской войны у офицеров разведки из Красной армии.

Другие курсы, предназначенные для очень маленькой группы особо тщательно отобранных иностранных коммунистов, проводятся в обстановке полной секретности – за пределами Москвы, в пригороде Кунцево. Здесь европейских и американских коммунистов учат разведывательной работе, включая подслушивание телефонных разговоров, работу с рацией, подделку паспортов и т. д.

Когда Коминтерн обратил свой взор на Китай, был создан университет на востоке, так называемый университет Сунь Ятсена, с Карлом Радеком во главе. Тогда Москва просто излучала оптимизм относительно перспектив советской революции в Китае. Сыновей генералов китайских военачальников приглашали на обучение в этой спецшколе. Среди них был и сын Чан Кайши. Гоминьдан, китайская националистическая партия, и Коминтерн работали рука об руку, и Москва уже предвкушала близкую великую победу.

Партия Гоминьдан получила российского политического инструктора Бородина и российского военного советника генерала Галена-Блюхера, впоследствии командующего Красной армией на Дальнем Востоке вплоть до его ликвидации в 1938 году. Коммунисты правдами и неправдами внедрялись в Гоминьдан, и многим удалось войти в ее Центральный комитет и партийную военную академию в Вампу. Получив полную поддержку Москвы, Чан сделал резкий разворот и 20 мая 1926 года сместил коммунистов со всех ключевых постов. Однако Сталин не пошел на явный разрыв с Чаном, надеясь позже перехитрить его.

В это время я жил в гостинице, которая до революции носила название «Княжий двор». На том же этаже, что и я, жил генерал Фань по прозвищу Генерал-христианин. Несмотря на майскую «пощечину», вожди Коминтерна все еще верили в свою победу в Китае. Фань находился в Москве, так как с помощью маневров надеялся заключить союз против Чан Кайши. Советские руководители придавали его визиту огромное значение, а потому они приглашали генерала на встречи и обеды, а также объявили его вождем китайских масс населения. Фань играл свою роль просто потрясающе, обещая в своих звонких речах бороться за победу ленинизма в Китае.

Почти каждый день я видел, как в номер, который охраняли люди ОГПУ, доставляли очередной ящик с книгами и памфлетами. Несколько раз я говорил с Фанем, немного по-английски, немного по-русски. Он был типичным представителем китайской военной аристократии, для которого вряд ли что-то было в мире более чуждое, чем ленинизм, которым его бомбардировали. Все оказалось безуспешным. Он вернулся в Китай, ни разу не открыв ни одного ящика с книгами, и вряд ли когда-то еще хоть на секунду задумался о ленинизме, относительно которого он раздавал так много обещаний в Москве.

В декабре 1927 года, после того как Чан завершил свое дело, расстреляв и обезглавив тысячи коммунистов в Шанхае, Коминтерн отправил Гейнца Ноймана, бывшего главу Германской коммунистической партии, чтобы он возглавил восстание в Кантоне. Восстание продолжалось два с половиной дня и забрало почти шесть сотен человеческих жизней. Все китайские коммунистические лидеры в Кантоне были казнены, а Гейнц Нойманн бежал в Москву.

Полностью независимая обширная пропагандистская машина отдельных коммунистических партий с их газетами, журналами, книгами и брошюрами, на которые ежегодно тратятся миллионы долларов, – это централизованный пропагандистский аппарат самого Коминтерна. Он находится в ведении Бюро агитации и пропаганды, но финансируется и на самом деле управляется Управлением международных связей. Самым важным изданием является Международный пресс-бюллетень (IPC), который выпускается на английском, французском и немецком языках. Он предназначен прежде всего для сотен редакторов-коммунистов в различных странах. Нацисты пытались использовать этот тип пропагандистской печати и начали издавать «Уорлд сервис» в Эрфурте и распространять его между профашистскими и антисемитскими издателями во всем мире.

Ничего нет более неприятного для Москвы, чем те редкие случаи, когда официальные газеты коммунистических партий путают сигналы, которые им поступают, и занимают противоречивые позиции по одному и тому же вопросу. Когда был подписан пакт Берлин-Москва, за десять дней до начала уже идущей войны в Европе, коммунистические официальные органы показали чудеса синхронной работы. Лондонская «Дейли уоркер», парижская «Юманите» и «Дейли уоркер» в Соединенных Штатах одновременно и в весьма сходных выражениях оценили этот сигнал к всеобщей войне как великий вклад в дело мира.

Во всех крупных странах, включая Соединенные Штаты, Коминтерн также издает журнал под названием «Коммунистический интернационал», в котором печатаются решения Коминтерна и статьи коммунистических лидеров России и зарубежья.

Эти ключевые публикации выполняют двойную функцию. Они не только обеспечивают единое мнение всех коммунистических партий Европы и Америки, но в последние годы (что даже более важно) поддерживают в рабочем порядке механизм, который гарантирует Сталину хорошо организованный отклик на все его действия в Москве. Во время великой чистки рядов Кремлю было очень важно показать русским людям, что все прокоммунистические авторы Западной Европы и Соединенных Штатов дружно держатся за рукоятку его ножа, которым он ликвидирует старых героев-большевиков.

Иностранцы плохо понимают, как важно было для Сталина в 1936, 1937 и 1938 годах иметь возможность заявить, что американские, британские, французские, германские, польские, болгарские и китайские коммунисты единогласно поддерживают уничтожение «троцкистско-фашистских предателей и вредителей», среди которых числятся даже Зиновьев и Бухарин – первые два руководителя Коминтерна.

Ни один коммунистический лидер Соединенных Штатов, пишущий в период великой чистки рядов, не пошел против Сталина, награждая предписанными эпитетами бывших вождей Коммунистической партии и Коминтерна.

Даже до того, как Коминтерн официально начал проводить свою тактику образования Народного фронта, ОМС запустил финансирование новой и более тонкой формы пропаганды. Москва решила, что старая пропаганда, рассчитанная лишь на те группы, внимание которых можно привлечь прямыми коммунистическими лозунгами, больше не отвечает поставленным целям. В лице Вилли Мюнценберга, когда-то видного деятеля немецких коммунистов и депутата рейхстага, Москва нашла человека, способного расширить и улучшить работу в той сфере, которую называют «издания Народного фронта». Как крупному издателю и предпринимателю, Мюнценбергу открыли доступ к фондам ОМС. Он начал выпускать яркие иллюстрированные газеты и журналы – все якобы не имеющие отношения к Советскому Союзу, но сочувствующие ему. Позже он занялся и бизнесом, связанным с кинематографией, и основал известный концерн «Прометей». Мюнценберг был весьма талантливым предпринимателем и вскоре распространил свое дело на Скандинавские страны. Когда к власти пришел Гитлер, Мюнценберг перевел свои предприятия в Париж и Прагу.

Когда великая чистка дошла и до Мюнценберга, он оказался неуловимой целью. Отклонил приглашение «посетить» Москву. Димитров, руководитель Коминтерна, писал ему успокаивающие письма, в которых настаивал на том, что Москва призывает его, чтобы дать новое и очень важное задание. Мюнценберг не клюнул на эту наживку. Тогда ОГПУ отправило к нему одного из своих агентов – Билецкого, чтобы последний убедил предпринимателя, что ему ничего не угрожает.

– Кто решает вашу судьбу? – вопрошал Билецкий. – Димитров или ОГПУ? А мне известно, что Ежов на вашей стороне.

Мюнценберг избежал ловушки и в течение лета и осени 1937 года оставался в надежном укрытии, опасаясь, что к нему применят более настойчивый и жестокий способ убеждения. Затем он передал дела чешскому коммунисту Шмералю. Германская компартия исключила его из своих рядов, объявив его «врагом народа». Мюнценберг сегодня живет в Париже. И он открыто никогда не выступает против Сталина.

После VII конгресса Коминтерна, состоявшегося в 1937 году, издания Мюнценберга в рамках Народного фронта стали считаться образцовыми для всей Европы и США. В Париже Коминтерн даже учредил вечернюю газету «Суар». Однако за последние три-четыре года Коминтерн потратил в США больше денег на «беспартийные» издания и организацию различных фронтов, чем в любой другой стране. Поскольку Москва неуклонно показывала свою приверженность коллективной безопасности и антигитлеризму, американская общественность стала отличной почвой для пропагандистских кампаний. Теперь задача стала иной: не ковать революционные «кадры» в среде американских рабочих, а убедить правительство так называемого Нового курса, уважаемых бизнесменов, профсоюзных лидеров и журналистов, что Советская Россия стоит в авангарде сил, борющихся за «мир и демократию».

На пике популярности этой новой кампании, когда диктатура в самом Советском Союзе приобретала все более и более тоталитарный характер, а чистки рядов стали доминирующим фактом советской жизни, Коминтерн стал по сути придатком ОГПУ – в большей степени, чем когда-либо раньше.

У Коминтерна есть своя Контрольная комиссия, построенная по образу и подобию той, что существует в советской партии большевиков, которой надлежит следить за политическим и моральным обликом своих членов. За те годы, в течение которых Сталин постепенно приобретал единоличную власть, фракционная война в большевистской партии становилась острее, и единственной функцией этого органа остался внутренний шпионаж. Контрольная комиссия Коминтерна распространила этот опыт в международном масштабе.

Однако Контрольная комиссия – один из наиболее мягких инквизиторских инструментов сталинского режима. Другим инструментом, созданным с той же целью, является орган, носящий невинное название «отдел кадров». Сейчас это рука ОГПУ в Коминтерне. В течение многих лет его возглавлял Краевский – польский коммунист и старый друг Дзержинского – начальника советской тайной полиции; долгое время служил агентом Коминтерна в Соединенных Штатах и Латинской Америке. Краевский внедрил своих агентов во все коммунистические партии и создал систему внутрипартийного шпионажа на ее нынешнем, невероятно эффективном уровне.

Раз в десять дней начальник этого отдела кадров встречается с руководителем соответствующего отдела ОГПУ и передает ему материалы, собранные агентами. ОГПУ потом использует эти сведения по собственному усмотрению. Сегодня эта полицейская структура Коминтерна выслеживает с помощью своих источников любое недовольство зарубежной оппозиции по отношению к Сталину. Она также с особой бдительностью следит за всеми нитями, идущими от иностранных коммунистов к потенциальной оппозиции внутри Российской коммунистической партии.

Одной из наиболее неприятных функций, порученных этому отделу, является заманивание зарубежных коммунистов, подозреваемых в нелояльности к Сталину, в Москву. Коммунист, уверенный, что у него хорошие отношения с Коминтерном, получает весточку от Исполнительного комитета о том, что он нужен в Москве. Полагая этот факт как признание его больших заслуг, он спешит в столицу Коминтерна. По прибытии оказывается в ОГПУ и исчезает. Многие такие захваты как раз и осуществляет отдел кадров, который через свою шпионскую сеть часто получает «информацию» не просто фальшивую, но и злонамеренно неверную, показывающую, что тот или иной человек не придерживается сталинской линии. Наверное, никому и никогда не удастся узнать точное число иностранных коммунистов, которых таким образом заманили в ловушку и потом уничтожили.

Москва располагает и более утонченными методами работы с руководителями иностранных коммунистических партий, которые оказались в немилости. Важную политическую фигуру, пока еще наслаждающуюся определенной порцией уважения среди своих сторонников, нужно ликвидировать, прежде чем эта самая фигура задумается о том, что ее вот-вот сбросят, как ненужную карту, и успеет подготовиться к этому. Такого человека следует скомпрометировать в глазах коммунистов его же собственной страны. И как только это сделано, с ним можно обращаться как угодно.

Процесс устранения, или ликвидации, идет по отлично разработанной схеме. Первый шаг – убрать этого человека с поста в его собственной стране. Вызванный приказом в Москву, он должен будет выбирать между повиновением и немедленным исключением из рядов. Он не может отказаться и остаться при этом членом коммунистической партии. Но если он занимает достаточно высокое положение, то, возможно, его превратят в мальчика на побегушках у Советов. Его вызовут в штаб-квартиру Коминтерна и проинформируют, что его выбрали для выполнения важного задания в Китае, на Ближнем Востоке или в Латинской Америке. Это и будет началом конца его карьеры. Отлученный от своей собственной партии, получив поручение делать то, что он практически не знает, он потом вернется в Москву, чтобы предстать перед очень строгим руководителем из Коминтерна.

– Ну что, товарищ, – скажет его начальник, – каких результатов ты добился, просидев шесть месяцев в Бразилии и потратив пять тысяч долларов?

Объяснения и извинения в этом случае не принимаются. Всем понятный и знакомый аргумент, исходящий из очевидного факта, что рабочий класс Бразилии еще не достиг надлежащего уровня политического сознания, чтобы воспринять коммунистическое учение, пропустят мимо ушей. Это все будет доведено до сведения его товарищей в родной стране; и, если они еще не совсем позабыли о нем, они увидят его в новом свете. Коминтерн послал его в Бразилию, а он не выполнил задание.

Следующий шаг логически вытекает из всего произошедшего. Он получит работу в одном из тысяч советских учреждений. Станет рядовым работником на службе советского правительства, а его политическая карьера закончится. В этот момент, если у него есть хоть какая-то твердость характера, ему стоит выехать из Советского Союза и вернуться в свою страну, оборвав все связи с Советской Россией и Коминтерном. Но сделать это редко кому удается.

В одной из самых трагических ситуаций такого рода оказался мой друг Станислав Губерман, брат известного во всем мире скрипача. Губерман, которого в наших кругах называли Стах Губер, во время мировой войны участвовал в польском революционном движении. Вместе с Мюнценбергом он был одним из основателей Коммунистического союза молодежи. Он отлично работал в подпольной коммунистический партии и вскоре вошел в ее руководство. Там, в Польше, он не раз приговаривался к тюремному заключению, его часто жестоко избивали полицейские.

Когда Коминтерн решил сделать перестановки в Центральном комитете польской партии, Губера вызвали в Москву. Вскоре его перевели в только что созданное бюро, связанное с железной дорогой. Губер совершенно не представлял специфику работы в такой сфере. Тщетно он просил руководство вернуть его обратно в Польшу, где бы он снова мог работать на партию. Его перебрасывали из одного бюро в другое, давая возможность прочувствовать на собственной шкуре все подводные камни и все нюансы советской бюрократии, но уехать домой к польским товарищам так и не позволили.

Когда в Доме Советов праздновали пятнадцатую годовщину образования Коммунистического союза молодежи, он все еще находился в Москве и работал каким-то секретарем в советском учреждении. Новые видные деятели советского режима находились в президиуме, блистая величием и своей значимостью. Перед ними произносились волнующие речи, в которых подчеркивалась роль комсомола в Советской России и в мире. Где-то в зале, на задних рядах, сидел Стах Губер, один из основателей Коммунистического молодежного союза. Затем, бесцельно бродя по зданию, он натолкнулся на старого товарища, который тоже потерял все привилегии. Они оба были очень рады этой неожиданной встрече, и старый друг пригласил Губера к себе. Всю ночь они провели за бутылочкой, предаваясь светлым воспоминаниям и рассказывая друг другу анекдоты. Через несколько дней Стаха Губера вызвали в контрольную комиссию Коминтерна:

– Вы были дома у товарища N ночью в прошлую среду?

Губер признал «обвинение». Его сразу же исключили из партии, а значит, теперь он не мог устроиться ни на какую работу. Ему велели немедленно выехать из квартиры и оставили его таким образом без крыши над головой. Он пришел жить ко мне.

В те дни я был практически уверен, что Стах совершит самоубийство. Но ему помог Мануильский – один из руководителей Коминтерна. Контрольную комиссию убедили пересмотреть решение. Губера восстановили в членах партии с занесением в учетную карточку выговора – «строгого и последнего предупреждения». Ему дали работу в железнодорожном депо города Великие Луки. Губер понимал, каким ненадежным было его положение, и работал с огромным рвением, надеясь, что в конечном итоге из его личного дела удалят эту «черную метку».

Он трудился столь успешно, что в 1936 году был награжден авиапутешествием из Великих Лук в Москву на ноябрьское празднование очередной годовщины большевистской революции. Самолет разбился, и Стах Губер погиб. Несколько месяцев спустя один его друг сказал мне:

– Стаху повезло, что он погиб в авиакатастрофе!

И это действительно была удача. Там, в провинции, в Великих Луках, местный партийный руководитель наградил его за хорошую работу, но для ОГПУ он был просто старый большевик, которого исключили из партии и потом восстановили, что называется, под честное слово, то есть с испытательным сроком. Когда же чистка рядов достигла своего апогея, ОГПУ бросилось на поиски Стаха Губера.

Конец не всегда был столь трагичен. Когда Томан, руководитель Коммунистической партии Австрии, был назначен воспитателем в общежитии моряков в Ленинграде, он договорился, чтобы ему прислали из Вены телеграмму, будто его мать при смерти. На этот раз Москву одурачили. Вернувшись в Вену, Томан тут же объявил о своем разрыве с Коминтерном.

Группа зарубежных коммунистов, проживающих в Москве, главным образом в гостинице «Люкс», в качестве постоянных представителей своих партий, всегда вела образ жизни, который совершенно отличался от образа жизни простых советских людей.

Конечно, коммунистические партии не посылали руководителей первого уровня на постоянное место жительства в Москву. Люди вроде Браудера, Политта и Тореса приезжали, только лишь когда их вызывали на важные конференции и съезды. Но каждая партия имела своих постоянных консулов в Москве, которые отличались от регулярного дипломатического корпуса тем, что их зарплаты выплачивались вовсе не теми, кто отправил их сюда. Они не вызывали уважения ни у членов большевистского Бюро, ни у самого Сталина; тем не менее они ведут (или до недавнего времени вели) в Москве блистательную светскую жизнь.

Во время голода, который сопровождал насильственную коллективизацию в 1932–1933 годах, когда средний советский трудящийся должен был как-то выживать на хлебе и вяленой рыбе, специально для этих иностранцев были созданы кооперативы, где они могли закупать продукты по умеренным ценам – продукты, которые тогда вообще нигде нельзя было купить за деньги. Гостиница «Люкс» стала символом социальной несправедливости, и обычный москвич, если его спрашивали, кто живет в Москве с комфортом, неизменно отвечал: «Дипломатический корпус и иностранцы в гостинице «Люкс».

Горстке российских писателей, актеров и актрис, которые иногда пересекались с людьми из Коминтерна, приходилось вылизывать тарелки за иностранной аристократией. Русские приходили к ним и просили пустяковые, но очень нужные вещи: лезвия для бритв, иголки, помаду, шариковые ручки или немного кофе.

Для ОГПУ международная община, живущая в гостинице «Люкс» за счет правительства, была и есть предмет для подозрений. Этот картонный мир «пролетарской революции» всегда кипит интригами и взаимными обвинениями: каждый иностранный коммунист обвиняет другого в его недостаточно выраженной верности Сталину. Используя подсадных «гостей» в «Люксе», ОГПУ слушает все обвинения и контробвинения, а также записывает их и складывает в огромные досье.

С началом великой чистки начались масштабные аресты и ликвидация иностранных коммунистов, живших в Советском Союзе. Консулы Коминтерна пачками сдавали своих соотечественников. Будучи лично ответственными за всех зарубежных коммунистов, пребывающих тогда в Советском Союзе, они могли сохранить свое положение, а зачастую и спасти свою голову, только поставляя своих земляков в ОГПУ.

С грустной иронией я констатирую, что в то время, когда Коминтерн стал креатурой Сталина и ОГПУ, Советская Россия пользуется наивысшим престижем в демократических странах. Провозглашенный в речи Димитрова на VII конгрессе Коммунистического интернационала в 1935 году Народный фронт, ставший чем-то вроде всем известного троянского коня, ознаменовал начало нового периода. Отказавшись от непопулярных большевистских лозунгов, которые почти два десятилетия так и не смогли претвориться в жизнь ни в одной зарубежной стране, Москва сейчас проникла в цитадель капитализма как сторонник мира, демократии и борец с Гитлером. Несмотря на то что мы все жили под постоянной угрозой попасть под великую чистку, Сталин дал согласие на принятие «самой демократической конституции в мире». Эта конституция существовала только на бумаге и открыто гарантировала постоянную власть его новой партии, построенной по фашистскому образцу, однако многие иностранные либералы считали ее если не величайшим достижением, то по меньшей мере «серьезным стремлением» к этому.

С практической точки зрения Народный фронт имел значение в пяти странах: в Соединенных Штатах, Великобритании, Франции, Испании и Чехословакии. Во всех фашистских и полуфашистских странах Коминтерн сложил руки без всякой попытки сопротивления. Будучи руководителем военной разведки в Западной Европе, я имел возможность наблюдать, что так называемые подпольные коммунистические партии Германии и Италии ничего собой не представляли. В них было полно фашистских провокаторов и доносчиков, а потому они только и могли, что посылать людей на смерть. Коммунизм в этих странах давным-давно обанкротился, и если новая революционная война и захлестнет Германию, то это случится в результате гитлеровской войны, но никак не из-за действий Москвы.

В стабильных и прогрессивных демократических странах Скандинавии лозунги Народного фронта уже никому не интересны, так же как и революционные призывы прошлых лет.

С другой стороны, хотя в Великобритании новый образ Москвы привлек немногих сторонников среди трудящихся масс, ее антифашистские заявления произвели впечатление на многих студентов, писателей и профсоюзных лидеров. Во время испанской трагедии и в дни подписания Мюнхенского договора многие отпрыски британских аристократов шли как в Интернациональную бригаду (армия Коминтерна в Испании), так и на службу в нашу разведку. Московские показательные процессы шокировали многих новых рекрутов. В разгар чистки один из членов Центрального комитета Британской коммунистической партии сказал одному моему сослуживцу:

– Зачем Сталину расстреливать ваших людей? Я знаю, как преданно вы служите Советскому Союзу, но я уверен: если вы вернетесь в Москву, вас тоже расстреляют.

Такие настроения нарастали и тут же шли на спад.

Репрессии продолжались. Ужасные картины войны в Испании раскрывали все ужасы тоталитаризма. А Сталин продолжал собирать вокруг себя своих международных сторонников, видя в них залог великого союза с демократическими государствами против Гитлера.

Народный фронт во Франции был так тесно связан с франко-советским альянсом, что почти полностью захватил правительственные структуры. На самом деле были и такие, как Леон Блюм, которые пытались сдержать влияние военной ситуации на внешнюю политику, но такие попытки практически всегда терпели крах. Большинство французов – от генерала Гамелена и депутата от консерваторов де Кериллиса до профсоюзного лидера Жуо – были привержены идее о том, что безопасность Франции связана с Москвой, что Народный фронт сделался доминирующим фактором французской жизни. Внешне Коминтерн действовал через свои карманные организации. Газеты вроде «Суар», книжные клубы, издательские дома, театры, кинокомпании – все они стали инструментами «антигитлеровского» фронта Сталина. Однако работа шла и гораздо глубже: за кулисами ОГПУ и советская военная разведка лихорадочно работали над захватом государственных институтов Франции.

Страна все же не была полностью слепа. В палате депутатов часто обсуждали запросы, в которых гневно говорилось о том, что советское правительство слишком хорошо информировано о секретах французской военной авиации. Каковы бы ни были основания для этих обвинений, но факт оставался фактом: мы, советская разведка, считали некоторых высокопоставленных французских чиновников «нашими людьми».

Влияние Москвы на Чехословакию было еще значительнее. Большинство важных министров пражского правительства смотрело на Советскую Россию как на бдительного стража независимости их страны. Здесь авторитет Кремля подкреплялся еще и неким элементом панславизма. Чехи уверовали в то, что великий славянский брат защитит их от нацистской Германии, и позволили втянуть себя в одну из самых трагичных интриг в современной истории. Я имею в виду историю о том, как Москва использовала чешское правительство в интересах Сталина. Я рассказал ее в предисловии.

В США Коммунистическая партия никогда не имела по-настоящему серьезного влияния, и Москва всегда относилась к ней с большим презрением. За все долгие годы своей деятельности, вплоть до 1935 года, Коммунистическая партия Америки почти ничего не добилась. Профсоюзы не откликались на ее лозунги, а массы американского народа едва ли вообще знали о ее существовании. Но и в то же время эта партия была важна для нас, потому что имела более тесные по сравнению с другими коммунистическими партиями связи с нашим ОГПУ и разведкой. В период механизации и модернизации Красной армии члены Американской коммунистической партии были нашими агентами на авиационных и автомобильных заводах, а также на фабриках, производящих боеприпасы и военное снаряжение.

Несколько лет назад, находясь в Москве, я сказал руководителю нашей военной разведки в Соединенных Штатах, что, на мой взгляд, он зашел слишком далеко в мобилизации такого большого количества функционеров американской партии в шпионских целях. Его ответ был вполне типичен:

– Ну и что? Они получают хорошие деньги от Советов. Они никогда не совершат революцию, так пусть хоть отрабатывают свои оклады.

Заполучив в свои ряды тысячи рекрутов, которые встали под знамена демократии и коммунистической партии, ОГПУ с помощью шпионажа получило в Соединенных Штатах очень большую и ранее не охваченную территорию. Тщательно скрывая свое истинное лицо, коммунисты нашли путь проникновения на сотни ключевых позиций. У Москвы появилась возможность влиять на поведение чиновников, которым никогда бы и в голову не пришло подойти к агенту Коминтерна или ОГПУ ближе чем на десять футов.

Возможно, более впечатляющим и интересным, чем успешный шпионаж и давление на политиков, было проникновение Коминтерна в профсоюзы, издательские дома, журналы и газеты. Этот маневр был осуществлен с помощью простой замены метки «Коминтерн» на штамп «антигитлеризм».

Члены Коминтерна всегда смотрели на свою всемирную партию и ее московское руководство как на первый и самый важный объект их преданности. Будь то Кипенбергер, являвшийся членом Комитета по военным делам в немецком рейхстаге, Галлахер в британской палате общин или Габриэль Пери в Комитете по иностранных делам французского парламента, все они проявляли лишь одну преданность – преданность Коминтерну. Когда же Коминтерн стал личным инструментом Сталина, они перенесли свою преданность на него.

Эпоха Народного фронта подошла к концу, закончившись 23 августа 1939 года оглушительным крахом. Занавес упал, прекратив фарс под названием «Народный фронт» в тот момент, когда глава советского ЦИК Молотов в присутствии улыбающегося Сталина поставил свою подпись под росчерком пера нацистского министра иностранных дел фон Риббентропа. Пакт Москва – Берлин был заключен. Так Сталин дал Гитлеру карт-бланш – полную свободу действий, а через десять дней разразилась война. В Берлин была отправлена советская военная миссия, целью которой было прояснить и определить детали всеохватывающего сотрудничества двух самых крупных автократий и тираний, когда-либо известных миру.

Именно об этом сплаве двух диктатур Сталин мечтал нескольких лет. Увязнув в топком болоте своих экономических и политических просчетов, он надеялся лишь на то, чтобы идти дальше с Гитлером рука об руку и тем самым удержаться во власти.

Сталин всегда совершенно цинично относился к Коммунистическому интернационалу и его зарубежным функционерам. Намного раньше, еще в 1927 году, в большевистском политбюро он сказал:

– Кто эти люди в Коминтерне? Всего лишь наемники на содержании у Советов. Да они и через девяносто лет нигде не совершат революции.

Излюбленным словечком Сталина, которым он называл Коминтерн, было слово «лавочка». Но он весьма тщательно заботился о том, чтобы эта лавочка существовала, потому что она служила его целям как в сфере внешней политики, так и в международных маневрах. Как и ОГПУ, это было его самое действенное личное оружие.

Хотя Сталин и нанес смертельный удар Коминтерну, подписав пакт с Гитлером, он приложит все силы, чтобы сохранить костяк партийных механизмов в демократических странах. Они будут продолжать поддерживать его слабеющую власть и до конца играть роль креатуры его тоталитарного деспотизма.

Однако 23 августа 1939 года ситуация изменилась: теперь мир знает, что тот, кто служит Сталину, служит и Гитлеру.

Глава 3. Рука Сталина в Испании

История советской интервенции в Испанию все еще остается главной тайной испанской гражданской войны. Мир знает, что эта интервенция была, но это все, что ему известно. Он не знает, почему Сталин принял решение об интервенции, как он проводил там операции, кто были те неизвестные люди, которые отвечали за его кампанию, что он надеялся извлечь из этого и как закончилось предприятие.

Так случилось, что я оказался единственным выжившим за границей из группы советских служащих, которые непосредственно приложили руку к организации советской интервенции в Испанию. А кроме того, я единственный сейчас, кто может свободно рассказывать об этих драматических событиях новейшей истории. Будучи руководителем советской военной разведки в Западной Европе, я был в курсе любого более или менее важного шага, предпринимаемого Кремлем в связи с Испанией. Еще и до того я в течение многих лет занимал пост, который позволял мне быть в тесном контакте со сталинской внешней политикой, куда в качестве органической части ее входила и испанская кампания.

Начиная с прихода к власти Гитлера в 1933 году внешняя политика Сталина имела весьма беспокойный и тревожный характер. Им руководил страх оказаться в изоляции. Его попытки войти в соглашение с Гитлером то обнадеживали, то наталкивали на отказ. В самые трудные и отчаянные моменты, когда казалось невозможным добиться успеха, он пытался оживить старое (времен царизма) соглашение с Францией. Но и здесь он не достиг того, на что рассчитывал. Его попытки объединиться с Великобританией были еще менее успешными. В 1935 году Энтони Иден и премьер-министр Лаваль нанесли визиты в Москву. Комиссар иностранных дел Литвинов отправился в Вашингтон, добился там признания и затем стал играть важную роль в Женеве. Он приобрел всемирную известность, но ничего кроме популярности так и не смог добиться. Лондон не брал на себя никаких обязательств. На договор с Францией было трудно положиться.

В этой обстановке после того, как начался путч Франко, Сталин обратил свои взоры на Испанию. Как всегда, он не очень торопился. Сначала был период внимательного выжидания, затем – осторожных проб. Сталин хотел прежде всего убедиться, что легкой и быстрой победы Франко не будет. Когда же он понял, что это так, он начал интервенцию в Испании.

Он хотел – и это знали все, кто служил ему, – включить Испанию в сферу влияния Кремля. Такая власть обеспечила бы ему связи с Парижем и Лондоном и, с другой стороны, укрепила бы его позицию на переговорах с Берлином. И как только бы он стал хозяином испанского правительства – очень значимое и стратегически важное положение для Франции и Германии, – он бы добился того, чего хотел. Он сделался бы такой силой, с которой нельзя не считаться, союза с которой жаждут все. Мир верит, что действия Сталина в Испании были так или иначе связаны с идеей мировой революции. Но это не так. Сталин давным-давно уже не верил в нее. Испания была вопросом международной политики России.

В испанской гражданской войне непосредственное участие принимали три страны: Германия, Италия и Советский Союз. Участие Германии и Италии было открытым. Обе страны официально признали наличие своих экспедиционных войск в Испании и скорее преувеличивали численность своего контингента там, нежели скрывали его. Но Сталин, в отличие от Муссолини, действовал в Испании крайне осторожно, перестраховываясь. Он не хвастал своей интервенцией, напротив, вел себя застенчиво, а в самом начале – и просто скрытно. В определенные моменты советская интервенция могла бы стать решающей, если бы Сталин рискнул действовать на стороне законного правительства, как Муссолини действовал на стороне Франко. Но Сталин не собирался рисковать ничем. Прежде чем начать что-то делать, он хотел убедиться, что в Банке Испании достаточно золота, чтобы с лихвой окупить расходы на советскую материальную помощь. Он старался сделать все возможное, чтобы не втянуть Советский Союз в большую войну. Он начал свою интервенцию под девизом: «Оставаться за линией артиллерийского огня!»

Это было и остается нашим главным лозунгом во время событий, связанных с вмешательством в дела Испании.

19 июля 1936 года, в тот день, когда генерал Франко поднял знамя мятежа, я находился в своей штаб-квартире в Гааге, в Голландии. Я жил там с женой и ребенком под видом антиквара из Австрии. Такое прикрытие позволяло мне иметь легальное резидентство, получать деньги, которые мне отправляли, и часто ездить из одной европейской страны в другую.

До этого времени я посвящал почти все мои силы нашей разведывательной сети в нацистской Германии. Сталин все еще не мог добиться взаимопонимания с Гитлером, и Кремль был крайне озабочен германо-японским пактом, который обсуждался на переговорах в Берлине. Я много занимался именно этими секретными переговорами, о чем я рассказывал в другой главе.

Как только раздался первый гром пушек за Пиренеями, я направил своего агента в Анде, что на французско-испанской границе, а другого послал в Лиссабон, чтобы создать секретную информационную службу на территории Франко.

Это были простые рутинные шаги. Я не получал никаких инструкций в отношении Испании из Москвы, в то время мои агенты не имели никаких контактов с правительством в Мадриде. Будучи руководителем нашей разведки в Европе, я просто занимался сбором общей информации для передачи ее Кремлю.

Наши агенты в Берлине и Риме, Гамбурге и Генуе, Бремене и Неаполе регулярно докладывали о существенной помощи, которую Франко получал из Италии и Германии. Эту информацию я переправлял в Москву, но там хранили молчание. У меня все еще не было секретных инструкций по поводу Испании. Советское правительство также не делало и публичных заявлений.

Конечно, Коминтерн поднял страшный шум, но никто из нас, людей практического склада, не воспринимал это всерьез. Эта организация, получившая презрительное прозвище «лавочка», переехала в тихий пригород Москвы и теперь уже не являлась ярким факелом интернациональной революции, а стала просто придатком сталинской внешней политики, который иногда использовался косвенно и был полезен, а иногда воспринимался как досадный и надоедливый раздражитель.

Его величайшей заслугой было проведение на международной арене политики так называемого Народного фронта. Она означала, что в любой демократической стране послушные приказам своих правящих органов члены коммунистической партии при необходимости и во имя «демократии» должны отказаться от оппозиции по отношению к властям и объединить свои силы с другими политическими партиями. Предполагалось, что с помощью разного рода «попутчиков» и просто одураченных людей в правительство будут попадать те, кто дружественно настроен к Советскому Союзу. В нескольких странах такая тактика уже не раз шла на благо Кремлю. Например, во Франции Народный фронт привел во власть умеренного социалиста Леона Блюма. Но во время испанского кризиса, когда Коминтерн поднял крик в защиту республики и истошно призывал бороться с Франко, премьер-министр Блюм при поддержке Лондона объявил политику невмешательства в дела Испании.

В самой Испании крики Коминтерна оказались и еще более бесполезными, поскольку количество приверженцев этой организации исчислялось всего тремя тысячами членов коммунистической партии. Испанские профсоюзы и все сильные революционные группировки, такие как синдикалисты, анархисты, Партия марксистского единства и социалисты, продолжали твердо стоять на антикоммунистических позициях. После пяти лет своего существования Испанская республика все еще отказывалась признавать советское правительство и не имела дипломатических отношений с Москвой.

Несмотря на это, Коминтерн организовывал массовые митинги и сбор средств по всему миру в пользу Испанской республики. Из Советского Союза десятки иностранных коммунистов ехали сражаться в Испанию. Объявленные вне закона в своих странах, они жили в России на положении беженцев. Сталин был только рад избавиться от них.

Для некоторых немногих ветеранов Коминтерна, все еще преданных идеалам мировой революции, битва в Испании стала новой надеждой. Эти старые революционеры на самом деле верили, что испанская гражданская война станет той искрой, которая может воспламенить мир. Но их энтузиазм не превращался в боеприпасы, танки, самолеты или в военное снаряжение, которым фашистские государства поддерживали Франко. Реальная функция Коминтерна в тот момент заключалась в том, чтобы вносить суматоху и создавать громкий шум, который мог бы замаскировать молчание Сталина.

Казалось, что ни разговоры об открытой помощи Германии и Италии режиму Франко, ни отчаянные мольбы вождей испанской революции о помощи не проникают за пределы кремлевских стен. Гражданская война в Испании превратилась в огромный пожар, а Сталин не предпринимал никаких шагов. Страшные доклады шли и шли ко мне в Гаагу, а я постоянно пересылал их в Москву. Хотя в распоряжении испанского правительства в Мадриде было 700 000 000 долларов золотого резерва в Банке Испании, его попытки купить оружие у «Виккерс» в Англии, у «Шкоды» в Чехословакии, у «Шнейдер» во Франции или у крупных немецких производителей вооружения не увенчались успехом из-за политики невмешательства. А я все еще не получил ни одной инструкции от своего правительства.

Только в конце августа, когда отлично организованные войска успешно двигались к Мадриду, трех высокопоставленных чиновников Испанской республики смогли в конце концов принять в России. Они приехали закупать военное снаряжение и боеприпасы в обмен на огромные суммы в испанском золоте. Однако и в тот момент их не допускали Москву: они жили инкогнито в гостинице в Одессе. В пятницу 28 августа, стремясь сохранить секретность операции, Сталин выпустил декрет через комиссара внешней торговли, запрещающий «экспорт, реэкспорт или транзит в Испанию всех видов оружия, амуниции, военного снаряжения, самолетов и военных кораблей». В следующий понедельник этот декрет был опубликован, и о нем объявили во всем мире. Сочувствующие Коминтерну и поднятая им общественность, в дружеском кругу уже выражавшие свое смятение относительно того, что Сталин не оказывает помощь Испанской республике, теперь поняли, что он присоединился к политике невмешательства Леона Блюма. На самом деле Сталин медленно и аккуратно шел к поддержке Испанской республики. Пока высокопоставленные чиновники ждали в Одессе, Сталин созвал внеочередное заседание политбюро, где и представил свой план осторожного вмешательства в Испанскую гражданскую войну – и все это под покровом его заявлений о нейтралитете.

Сталин заявил, что старой Испании больше нет и что новая страна не должна оставаться одна. Ей следует присоединиться либо к лагерю Италии и Германии, либо к группе их противников. Сталин сказал, что ни Франция, ни Великобритания не хотят, чтобы Рим или Берлин контролировали Испанию, имеющую ключевые порты на Средиземном море. Парижу и Лондону была крайне необходима дружественная им Испания. Сталин же рассчитывал, публично не вмешиваясь в дела этой страны, но ловко используя свое положение поставщика оружия и боеприпасов, создать в Испании подконтрольный ему режим. Сделав это, он мог бы диктовать свою волю Франции и Англии, добиться от них реального союза (тогда бы только он решал, принять его или нет) и тогда уже добиться осуществления своей главной цели тесного контакта с Германией.

Таковы были в общих чертах мысли Сталина об интервенции в Испании. Однако им также двигала необходимость как-то ответить своим зарубежным друзьям, которые были потрясены великой чисткой рядов и расстрелами его старых друзей-большевиков. Западный мир не понимал, как тяжело было Сталину удерживать власть в то время и как было важно для его существования как диктатора, чтобы иностранные коммунисты и знаменитые попутчики вроде Ромена Роллана защищали эти кровавые акты. Сказать, что их поддержка была ему крайне необходимой, – значит ничего не сказать. А его неудача с поддержкой Испанской республики в сочетании с шоком от великой чистки и судебных процессов могла стоить ему этой поддержки.

Кроме того, в Испании было золото – 700 000 000 долларов, которые правительство хотело потратить на вооружение. Несомненно, официально говоря о политике абсолютного невмешательства Советского Союза в испанские дела, наши власти решали насущный вопрос о том, сколько этого золота можно переправить в Россию в качестве оплаты оружия и бое припасов, поставляемых в Испанию.

Конечно, политбюро приняло политику Сталина. Он несколько раз предупредил своих комиссаров, что советская помощь Испании должна быть неофициальной и осуществлять ее надо тайно, чтобы исключить даже малейшую возможность вовлечения нашего правительства в войну. Его последнюю фразу на том политбюро все высшие офицеры восприняли как команду: «Подальше от артиллерийского огня!»

Два дня спустя специальный курьер, прилетевший на самолете в Голландию, привез мне инструкции из Москвы: «Срочно расширяйте ваши операции по получению информации с фронтов испанской гражданской войны. Мобилизуйте всех агентов и все средства для быстрого создания системы закупки и транспортировки оружия в Испанию. В Париж направляется специальный агент. Он будет помогать вам в работе. Он будет докладывать вам оттуда и работать под вашим руководством».

Я был рад, что Сталин наконец-то решился на какие-то действия в Испании. Процесс над Каменевым и Зиновьевым произвел ужасное впечатление на просоветские круги, а абсолютный нейтралитет, принятый Москвой в отношении ситуации в Испании, вызывал огромное количество вопросов даже среди тех, кто был весьма дружески настроен к нам.

В то же самое время Сталин дал инструкции Ягоде, тогдашнему начальнику ОГПУ, создать в Испании отделение советской тайной полиции.

Всемогущий Ягода вряд ли мог даже представить себе, как пять дней спустя Сталин наградит его: высокая комиссия начнет рассматривать его дело, его уберут с важного поста, а еще через несколько месяцев он окажется в одной из тюремных камер Лубянки, той самой Лубянки, которой он так долго руководил. Его карьера и жизнь были оборваны выстрелами его же собственной расстрельной команды 14 марта 1938 года, после того как он признался в том, что вошел в заговор с целью отравить своего преемника Ежова, а также и старого друга – известного писателя Максима Горького.

Ну а пока, 14 сентября, подчиняясь приказу Сталина, Ягода созвал срочное совещание в своем кабинете на Лубянке в Москве. Там присутствовал и Фриновский, тогда командующий военными силами ОГПУ, позже нарком Военно-морского флота. (Его карьера также внезапно оборвалась в 1939 году, когда он «исчез».) Также присутствовали Слуцкий, руководитель иностранного отдела ОГПУ, и генерал Урицкий из Генерального штаба Красной армии.

От Слуцкого, с которым я часто встречался в Париже и во многих других местах, я узнал, что на этом совещании одному из ветеранов его департамента были даны подробные инструкции, как создать ОГПУ в республиканской Испании. Он имел в виду Никольского по кличке Швед, он же Лева, он же Орлов.

Конференция на Лубянке подчинила все операции Коминтерна в Испании отделению советской тайной полиции. Было, в частности, решено «координировать» с ОГПУ все действия Испанской коммунистической партии.

Другим решением конференции стало тайное подчинение деятельности добровольцев, прибывающих в Испанию из разных стран, все тому же ОГПУ. В каждом центральном комитете каждой коммунистической партии во всех странах мира есть один человек, который получает секретные распоряжения из ОГПУ; вот через него и осуществляется этот контроль.

Во многих странах, включая Соединенные Штаты, вербовка добровольцев для борьбы на стороне Испанской республики выглядела как благородное международное предприятие, целью которого было спасение демократии и сохранение дела социализма. Молодые люди со всех концов мира добровольно отправлялись в Испанию сражаться за эти идеалы. Но республиканская Испания, боровшаяся с Франко, была далеко не едина в своих политических убеждениях и политике. Она состояла из многих фракций: демократов, анархистов, синдикалистов, социалистов. Коммунисты представляли там незначительное меньшинство. Успех Сталина в установлении контроля над Испанией и использовании ее как оружия для влияния на отношение Франции и Англии к советскому правительству зависел от его способности разбить мощную антикоммунистическую оппозицию в республиканском лагере. Следовательно, было необходимо взять под контроль деятельность идеалистов из числа иностранных добровольцев, чтобы не дать им возможности объединиться с элементами, противостоящими сталинской политике и его амбициям.

Главный вопрос организации военных поставок в Испанию был решен на совещании на Лубянке, а именно: начать выполнение задания одновременно – из России и зарубежных стан. Зарубежная часть была поручена мне.

Той частью операции, которая осуществлялась из нашей страны, руководил лично Ягода. Его задание было даже сложнее моего, потому что нельзя было допустить появления даже малейшего намека на участие в этом трафике официальных правительственных структур.

Ягода вызвал капитана Уланского из ОГПУ и передал ему полномочия по организации «частных компаний», занимающихся продажей оружия. Капитан Уланский был исключительно грамотный специалист в области секретных операций. Ранее, например, ОГПУ поручало ему весьма деликатное задание по сопровождению Энтони Идена и премьера Лаваля во время их визитов в Советский Союз.

– Вы найдете в Одессе трех испанцев, которые давно прохлаждаются в этом городе без дела, – сказал Ягода капитану Уланскому. – Они приехали, чтобы неофициально приобрести у нас оружие. Для работы с ними вы должны создать нейтральную частную фирму.

Как известно, никто в Советской России не может купить револьвер у правительства и правительство – единственный производитель оружия, а потому идея учреждения частной фирмы, торгующей вооружением на советской земле, показалась бы советским гражданам просто абсурдной. Но этот фарс являлся необходимым для зарубежного потребления. Проще говоря, задание капитана Уланского заключалось в том, чтобы создать банду контрабандистов оружия и управлять ею таким образом, чтобы никакие следы ее деятельности не смогли обнаружить шпионы иностранных государств.

– Если вы сможете это провернуть, – сказал ему Ягода, – возвращайтесь домой с дырочкой на гимнастерке, чтобы было куда крепить орден Красного Знамени.

Капитан Уланский получил инструкции торговать только за наличные деньги; ему также сказали, что испанцы сами предоставят корабли для транспортировки вооружения, как только «частная компания» получит его со складов Красной армии. Он выехал в Одессу, получив от правительства полномочия контролировать все власти города – от местного начальника секретной полиции до председателя областного совета.

Генерал Урицкий представлял на лубянской конференции разведку Красной армии. Именно его отдел должен был работать с технической стороной этого военного предприятия, определять количество и виды оружия, поставляемого со складов, сколько и каких военных специалистов, летчиков, артиллеристов и танкистов посылать в Испанию. В военных вопросах эти люди по-прежнему подчинялись приказам Генерального штаба Красной армии, во всех остальных – находились под контролем тайной полиции.

Итак, сталинская интервенция в Испании началась. Я был настолько сильно погружен в эти дела, что мне казалось, будто я нахожусь на фронте. Да и сама моя задача на самом деле была военной. Я отозвал одного важного агента из Лондона, другого – из Стокгольма, третьего – из Швейцарии и организовал им встречу в Париже на конференции со специальным агентом, присланным мне из Москвы. Фамилия этого человека – Зимин, он был специалистом по вооружению и работником военного отдела ОГПУ.

21 сентября мы все встретились в Париже в обстановке строжайшей секретности. Зимин привез нам подробные и ясные инструкции, согласно которым мы не должны допустить и малейшего намека на то, что советское правительство хоть как-то связано с поставками нашего оружия. Все грузы были «частными» и проводились через коммерческие организации, созданные специально для этой цели.

Следовательно, нашей первой проблемой стало созда ние новой европейской цепочки фиктивных независимых компаний в дополнение к нашим уже существующим «коммерческим» предприятиям с целью импортирования и экспортирования товаров, предназначенных для ведения войны. Для нас этот древний европейский бизнес был новым.

Успех зависел от правильного подбора людей. У нас имелись такие люди на местах. Некоторые работали в организациях, связанных с различными центрами Коммунистической партии за границей, такими как «Друзья Советского Союза», и довольно много их было в Лиге за мир и демократию. И ОГПУ, и военная разведка Красной армии рассматривали определенных членов таких обществ как военный резерв гражданских служащих советской системы обороны. Тогда мы могли выбирать из тех людей, которые в течение долгого времени доказывали свою верность Советскому Союзу, неофициально работая на него. Конечно, были среди них и немногие приспособленцы и карьеристы, но большую часть можно смело назвать искренне верящими в идеалы.

Многие люди были осмотрительны, надежны, имели нужные связи и могли играть свою роль так, чтобы не выдать себя. Мы обеспечивали денежные поступления. Оборудовали помещения под офисы. И гарантировали доходы. А потому нужных людей было нетрудно найти.

В течение десяти дней мы смогли наладить цепочку, в которую вошли новые фирмы по импорту и экспорту. Мы учредили их в Париже, Лондоне, Копенгагене, Амстердаме, Цюрихе, Варшаве, Праге, Брюсселе и некоторых других городах Европы. В каждой из этих компаний пассивным партнером был агент ОГПУ. Он занимался денежными средствами и контролировал все транзакции. В случае любой ошибки он заплатил бы своей жизнью.

Пока эти фирмы рыскали по рынкам Европы и Америки в поисках оружия, я занимался неотложной проблемой транспортировки. За приемлемую цену удалось договориться с торговцами из Скандинавии. Трудность была в получении лицензий на такие перевозки в Испанию. Сначала мы предполагали перевозить все во Францию, а оттуда уже транспортировать в испанские порты, находившиеся под контролем республиканцев. Но французское министерство иностранных дел отказалось подписывать таможенные бумаги.

Оставался только один путь – получить консульские документы от зарубежных правительств, которые бы подтверждали, что оружие закуплено для импорта в другие страны. Я сумел получить доступ к неограниченному количеству таких сертификатов из некоторых консульств Латинской Америки. По случаю нам удалось раздобыть такие документы в восточноевропейских и азиатских странах.

С такими сертификатами мы могли рассчитывать на таможенные документы, только наши корабли должны были направиться не в Южную Америку или Китай, а в порты республиканской Испании.

Мы сделали крупные закупки в «Шкоде» в Чехословакии, в нескольких фирмах во Франции, еще на предприятиях в Польше и Голландии. Более того, специфика военной торговли позволяла покупать оружие даже в нацистской Германии. Я отправил агента, представляющего нашу голландскую фирму, в Гамбург, где мы еще раньше узнали, какое количество вышедших из употребления винтовок и пулеметов выставлено на продажу. Директор немецкой компании не интересовался ничем, кроме цены, банковских гарантий и легальных накладных и счетов.

Не все товары, которые нам удавалось добыть, были первоклассного качества. В наши дни оружие устаревает очень быстро. А потому мы поставили себе задачу обеспечить правительство Кабальеро винтовками, которые могли стрелять, и поставлять их без всяких проволочек. Ситуация в Мадриде осложнялась с каждым днем.

К середине октября поставки оружия начали доходить до республиканской Испании. Советская помощь шла двумя потоками. Моя организация использовала только зарубежные суда, в основном скандинавской приписки. «Частная компания» Уланского в Одессе начала использовать испанские корабли, но вскоре обнаружилось, что их недостаточно. Москва, руководствуясь приказом Сталина об абсолютной секретности (так как он боялся оказаться втянутым в войну), не разрешала пользоваться судами, ходящими под советским флагом. Сталин сделался особенно упрямым после того, как подводные лодки и траулеры в Средиземном море начали атаку и захват фрахтовщиков, курсирующих вдоль испанского побережья.

Однако капитан Уланский был очень находчивым и изобретательным. Он позвал Мюллера, начальника паспортного отдела ОГПУ, чтобы тот снабдил его поддельными документами иностранных таможен. Отдел Мюллера, имевший неограниченные правительственные ресурсы, поднял искусство подделок на недосягаемую высоту.

Несколько месяцев спустя я начал поддразнивать Мюллера по поводу получения им Красной Звезды.

– Ну, ведь подделка судовых документов – совсем новое дело для меня! – воскликнул он. – Думаешь, это было легко? Мы работали день и ночь!

С этими фальшивыми документами советские корабли загружали оружие прямо в Одессе и оттуда под новыми названиями и развевающимися иностранными флагами плыли через Босфор, где вели пристальное наблюдение шпионы контрразведок Германии и Италии. Когда корабли заходили в республиканские порты и доставляли туда свой груз, их названия опять меняли на российские, и они спокойно возвращались в Одессу под своими собственными цветами.

Мадрид отчаянно нуждался в самолетах. Москва передала этот заказ мне. Франко вплотную подошел к столице; его итальянские и германские эскадрильи господствовали в воздухе над столицей. Наши летчики и механики прибыли в Мадрид, но республика владела лишь небольшим количеством самолетов, к тому же они были плохими. Мне нужно было найти где-то в Европе бомбардировщики и истребители, которые удалось бы быстро купить. На самом деле ни одна частная фирма не может поставить значительное количество военных самолетов по первому требованию. Это в состоянии сделать только правительство.

Тем не менее авиация развивается сейчас так быстро, что можно с уверенностью предполагать: дружественное правительство может пойти на продажу части военной техники с целью модернизации военно-воздушных сил. Я решил попытаться договориться с таким правительством в Восточной Европе. Ему принадлежало около пятидесяти военных самолетов уже устаревшей конструкции, сделанных во Франции.

Для этой цели явно требовался выдающийся агент, и у меня был такой человек. В его жилах текла, что называется, голубая кровь, он принадлежал к старинному аристократическому роду и имел отличные связи и безупречные банковские рекомендации. И он, и его жена были верными друзьями Советского Союза и горячими сторонниками законного правительства Испании. Он уже оказывал нам кое-какие услуги. Я знал, что могу на него рассчитывать.

Я попросил его приехать в Голландию и обрисовал ему ситуацию. На следующий же день он вылетел в столицу той самой восточноевропейской страны. Ночью он позвонил по междугородной связи моему агенту в Париже, который тут же позвонил мне в Гаагу и сообщил, что завтра утром со мной свяжутся в определенное время и мы сможем поговорить напрямую. Дозвонившись до меня в условленный час, мой аристократ рассказал мне на специальном зашифрованном языке о плачевном исходе переговоров.

Он связался с военным министром. Представив ему визитную карточку, на которой стояло название одного из самых влиятельных банков в мире, он прямо перешел к сути своей миссии:

– Я приехал сюда, чтобы купить большое количество военных самолетов у вашего правительства. Мне бы хотелось узнать, будет ли ваше превосходительство согласны продать их. Мы готовы купить не менее пятидесяти машин по цене вашего превосходительства.

Побледневший министр поднялся из-за стола. Он снова посмотрел на визитную карточку гостя. Изучил и рекомендательное письмо. Затем он повернулся к моему агенту и тихо сказал:

– Я требую, чтобы вы сейчас же покинули мой кабинет.

Моему агенту пришлось уйти. Но он не мог просто так принять свое поражение.

– Ваше превосходительство, я прошу меня извинить, – сказал он. – Позвольте мне сказать лишь одно слово. Я действую открыто. В моей миссии нет ничего сомнительного. Я прибыл сюда как представитель группы людей в моей стране, которые считают, что во имя гуманизма мы должны защитить Испанскую республику. Мы полагаем, что ваша страна не хочет, чтобы фашистские власти хозяйничали в Средиземном море, а Италия доминировала там.

– Я военный министр. Я не торговец, – таков был холодный ответ. – До свидания, сэр.

… – Похоже, что это безнадежно, совершенно безнадежно, – отчаянно говорил агент в телефонную трубку.

– Считайте, что это просто неудачная ситуация, и выбросьте все из головы, – сказал я ему. – Я встречу вас в аэропорту.

– Еще не время, – ответил он. – Пока я не готов сдаваться.

Через три дня я получил сообщение о том, что он возвращается самолетом в Гаагу. Когда он вылез из кабины, я увидел, что у него забинтована голова. Он выглядел измученным. Я быстро усадил его в ожидавшую меня машину.

Как только мы оказались в автомобиле, он сказал мне, что купил пятьдесят самолетов.

– На следующий день после моего звонка вам, – сказал он, – в мой номер в отеле принесли визитную карточку одного джентльмена, который представляет крупнейший банк страны. Я пригласил его войти. Он ничего не сказал о моей встрече с военным министром, а просто сообщил, что понимает мое желание купить военные самолеты. Если я готов заниматься этой сделкой, то он предлагает обсудить детали в его офисе.

Мой агент купил пятьдесят правительственных самолетов за 20 000 долларов каждый согласно счету. Когда вопрос коснулся грузополучателя, то он предложил на выбор латиноамериканскую страну или Китай. Продавец предпочел Китай.

– Я заверил его, что со стороны китайского правительства документы в полном порядке.

– А это вы где заработали? – поинтересовался я, указывая на забинтованный лоб.

– О, да это просто огромная шишка, которую я набил, забираясь в этот чертов самолет, – рассмеялся он.

Нам нужно было немедленно заняться проверкой самолетов и оценкой их технического состояния. Я отправился в Париж и нанял для этой цели французского авиационного эксперта и двух инженеров ему в помощь. Они вылетели в восточноевропейскую столицу и вскоре прислали нам положительный отчет. Я приказал демонтировать самолеты и как можно скорее упаковать их.

Весь мир кричал в отчаянной и мучительной ярости о безжалостных бомбардировках беззащитного Мадрида. Моя организация совершила чудо, быстро отправив пятьдесят истребителей и бомбардировщиков в условленное место. В середине октября их погрузили на борт норвежского судна.

И в этот момент я получил строгий приказ из Москвы не разрешать судну выходить с грузом в Барселону. Ни при каких обстоятельствах эти самолеты не должны были идти через Каталонию – почти суверенное государство, имевшее свое собственное правительство. В правительстве Каталонии доминировали революционеры, настроенные против Сталина. Москва не доверяла им, хотя они тогда отчаянно удерживали один из наиболее важных участков республиканского фронта, отражая свирепые атаки армии Франко.

Мне приказали доставить самолеты в Аликанте. Но этот порт был заблокирован кораблями Франко. Хозяин нашего корабля направился к Аликанте, но вынужден был повернуть обратно, чтобы спасти судно и груз. Он пытался пройти к Барселоне, но мой агент, находящийся на борту, остановил его. Мой груз, состоящий из самолетов, курсировал взад-вперед по Средиземному морю. Франко не давал ему пройти в Аликанте. Сталин запрещал идти к Барселоне. Между тем республиканская Испания сражалась из последних сил и страдала от нехватки самолетов. Наконец мой агент на борту направил судно в Марсель.

Такое невероятное, просто фантастическое развитие событий было частью яростной, но молчаливой битвы Сталина за получение контроля над республиканским правительством, битвой, которая развернулась за кулисами театра открытой войны. Если Сталин хотел сделать Испанию пешкой в своей игре, то ему нужно было усмирить всю оппозицию Испанской республики. Острием этой оппозиции была Каталония. Однако Сталин решил оказывать поддержку как техникой, так людьми только тем группировкам в Испании, которые безоговорочно признавали его лидерство. Он не мог допустить, чтобы наши самолеты попали в руки каталонцам: вдруг они бы с их помощью одержали победу, которая повысила бы престиж Каталонии, а значит, и ее политический вес в республиканских структурах.

В эти дни Сталин одной рукой препятствовал доставке военной помощи в Барселону, а другой писал свое первое открытое обращение лидеру Испанской коммунистической партии Хосе Диасу. Он было опубликовано 16 октября, и в нем говорилось: «Трудящиеся Советского Союза лишь выполняют свой долг, оказывая всю возможную помощь революционным массам Испании». «Борьба в Испании, – продолжал Сталин, – не есть частное дело испанцев. Это общее дело всего передового и прогрессивного человечества». Конечно, это обращение было адресовано Коминтерну и сторонникам Советского Союза во всем мире.

Норвежский корабль в конце концов прорвался сквозь блокаду Франко и выгрузил самолеты в Аликанте. В то же время из России прибыли и другие военные поставки, в том числе танки и артиллерийские орудия. Вся республиканская Испания увидела, что из России поступает действительно ощутимая помощь. Республиканцы, социалисты, анархисты и синдикалисты могли предложить только теории и идеалы. Коммунисты же привезли оружие и самолеты, которые можно было использовать в борьбе против Франко. Советский престиж резко пошел вверх. Коммунисты ликовали: они сделали это.

28 октября военный министр Кабальеро выпустил воззвание к Испанской республике. Это был призыв к победе, и в нем говорилось: «Сейчас в наших руках наконец-то есть грозное оружие. У нас есть танки и сильная авиация».

Кабальеро, широко распахнувший двери посланникам Сталина, не имел реального представления о той силе, которая идет на помощь Испанской республике. Он не понимал, что эта помощь в конечном итоге приведет к его собственному падению.

Переброска вооружения и боеприпасов в Испанию происходила вместе с развернувшимся по всему миру движением людских ресурсов в Мадрид. Добровольцы с Британских островов, из Соединенных Штатов, Канады, Латинской Америки и Южной Африки, Скандинавии, с Балкан и со всей Европы, даже из нацистских Германии и Италии, из Австралии и с Филиппинских островов горели желанием бороться за республику. Была сформирована хорошо известная Интернациональная бригада.

Сталин контролировал Испанию и поддерживал ее армию, и теперь ему было просто необходимо организовывать и направлять эти многочисленные потоки крестоносцев и поставить их на службу ему, Сталину. Правительство Народного фронта Кабальеро представляло собой ненадежную коалицию противоборствующих политических партий. Небольшая сплоченная и дисциплинированная группа коммунистов, которой сейчас руководило ОГПУ, поддерживала правительство Кабальеро, но не контролировала его. Для Москвы было важнее подчинить себе Интернациональную бригаду.

Ядро этой бригады составляли 500–600 иностранных коммунистов-беженцев, присланных из России. Среди них не было ни одного русского. И позже, когда бригада разрослась до почти 15 000 бойцов, ни одному русскому не разрешили вступить в ее ряды. Огромная, непреодолимая стена была преднамеренно возведена между этими силами и соединениями Красной армии, несущими службу в Испании.

Во всех зарубежных странах, включая Соединенные Штаты, агентствами, занимающимися вербовкой в Интернациональную бригаду, были местные коммунистические партии и их помощники. Некоторые независимые группы социалистов и другие радикалы тоже пытались организовать колонны. Но подавляющее большинство рекрутов набиралось коммунистами, которые вели работу среди множества «попутчиков» и сочувствующих. И эти добровольцы часто совершенно не понимали, что именно коммунисты осуществляют дистанционный контроль над ними.

Когда доброволец выражал желание поехать сражаться, его направляли в тайное рекрутское бюро. Там он заполнял анкету и потом, как ему и говорили, ждал извещения. Если он оказывался подходящим кандидатом, его снова вызывали – теперь уже на собеседование с агентом ОГПУ, который редко был русским, а иногда даже официально не являлся членом коммунистической партии. Но он отличался надежностью и абсолютной преданностью коммунистам и руководителям ОГПУ. После политического расследования, которое (особенно в англосакских странах) носило вполне случайный и неформальный характер, рекрута отправляли на медицинскую комиссию к надежному врачу, который к тому же явно сочувствовал делу коммунизма. Если он проходил это обследование, добровольцу помогали с переброской и велели посылать отчеты на определенный адрес в Европе.

В Европе нами были наскоро подготовлены секретные контрольные пункты, где каждого рекрута снова тщательно проверяли. Это делали заслуживающие доверия иностранные коммунисты или секретари и агенты организаций, подконтрольных коммунистам, вроде французской МОПР (Международная организация помощи борцам революции), «Друзья республиканской Испании» или чиновники испанской администрации, поскольку они полностью находились в руках коммунистов. Как впоследствии решительно заявил Луис де Аракистаин, бывший республиканский посол во Франции, девяносто процентов всех важных постов в испанском военном ведомстве были на поздней стадии прочно заняты сталинскими приспешниками. ОГПУ и в Испании продолжало очень плотно контролировать волонтеров, готовых пожертвовать своей жизнью ради того, во что они верили, – законности республики. Среди этих людей было множество информаторов, в чьи обязанности входило вычищать из отрядов подозреваемых в шпионаже, устранять тех людей, чьи политические взгляды не были строго ортодоксальными, а также подслушивать разговоры и следить за тем, что люди читают. Практически все политические комиссары Интернациональной бригады, а позже и значительная часть членов республиканской армии были стойкими коммунистами.

По прибытии в Испанию у всех добровольцев изымались паспорта, и возвращали их владельцам крайне редко. Даже если человека увольняли, ему обычно говорили, что его паспорт утерян. Из одних только Соединенных Штатов приехало около 2000 добровольцев, а подлинные американские паспорта очень ценились в ОГПУ в Москве. Почти в каждой дипломатической почте, прибывавшей на Лубянку, были пачки паспортов членов Интернациональной бригады.

Весной 1937 года я несколько раз бывал в Москве, и я видел эту почту в кабинетах Иностранного отдела ОГПУ. Как-то прибыл пакет, в котором была сотня паспортов; половина из них – американские. Они принадлежали погибшим солдатам. В ОГПУ же радовались: хороший повод для праздника. Что касается этих паспортов, то сначала в течение нескольких недель изучалась биография их умерших владельцев, а затем документы переделывали и приспосабливали для новых владельцев – агентов ОГПУ.

Пока эта Интернациональная бригада – армия Коминтерна – выступала в авангарде, чисто российские соединения Красной армии прибывали в Испанию тихо, без особого шума, и занимали свои позиции за линией испанского фронта. Советский военный контингент в Испании никогда не превышал 2000 человек, и только летчики и танкисты вели активные действия. Большая часть русских были техническими специалистами – людьми из Генерального штаба, военными инструкторами, инженерами, специалистами по возведению фортификационных сооружений, экспертами по химическому оружию, авиационными механиками, радистами и специалистами по артиллерийской стрельбе. Эти служащие Красной армии были отделены от испанских граждан, насколько это только было возможно: они жили отдельно, и им не разрешалось иметь какие-либо связи и отношения с испанскими политическими группами и деятелями. За ними внимательно наблюдало ОГПУ, которое не афишировало свое пребывание в Испании и было готово пресекать любое инакомыслие в рядах Красной армии.

Эти специальные чрезвычайные подразделения находились под непосредственным контролем генерала – Яна Берзина, одного из двух крупных советских военачальников, поставленных Сталиным во главе его интервенции в Испании. Вторым был Артур Сташевский, официально занимавший пост советского торгового представителя в Барселоне. Это были глубоко законспирированные люди Москвы за кулисами Испанского театра военных действий: именно в их руках был сосредоточен контроль над испанским республиканским правительством, но об их миссии ничего не было известно.

Генерал Берзин пятнадцать лет служил начальником военной разведки Красной армии. Он родился в Латвии и уже в шестнадцатилетнем возрасте воевал в отрядах партизан, которые вели революционную борьбу с царизмом. Был ранен, захвачен в плен и в 1906 году приговорен к смерти. Однако царское правительство, учитывая его юный возраст, приняло решение заменить смертный приговор ссылкой в Сибирь и каторгой. Ему удалось бежать, и к моменту свержения царского режима он вел жизнь революционера-подпольщика. Во времена Троцкого Берзин вступил в Красную армию и дослужился до весьма серьезного поста в высшем командовании. Крепко сложенный, уже седой, немногословный, но ловкий, Берзин был избран Сталиным на должность организатора и руководителя армии республиканского правительства.

Главным политическим комиссаром Сталина был Артур Сташевский. Поляк по происхождению, невысокого роста, коренастый, по своему виду он напоминал бизнесмена, и формально он и был им – работал торговым представителем в Барселоне. Сташевский тоже раньше служил в Красной армии. Он вышел в отставку, поскольку должен был взяться за решение проблемы реорганизации в меховой промышленности как раз в то время, когда эта важная отрасль переживала период упадка. Успех был просто невероятным: Сташевский сумел восстановить торговлю русскими мехами на всех мировых рынках, съездив в связи с этим и в Соединенные Штаты. И вот сейчас Сталин назначил Сташевского на такой пост, где он по сути держал в руках приводные ремни политики и финансов республиканской Испании.

Пока Берзин и Сташевский работали за кулисами, на сцене зрелищной республиканской кампании играли Интернациональные бригады. Иностранные корреспонденты, работавшие на испанском фронте, главным человеком считали загадочную и таинственную личность – Эмиля Клебера, командира Интербригад. Миллионы читателей будут помнить Клебера героической защиты Мадрида.

Мировая общественность и средства массовой информации в очерках и интервью представляли Клебера как одного из самых значительных людей этого момента, призванного сыграть судьбоносную роль в истории Испании и всего человечества. Его внешний вид придавал достоверность и яркость этим легендам. Он отличался крупным телосложением и высоким ростом, резкими чертами лица и копной седых волос, кажущихся невероятными для его сорока одного года. Он представлялся миру неким «солдатом удачи», который был канадцем, но родился в Австрии, который, будучи в России военнопленным, вступил в ряды Белой армии, чтобы бороться с большевиками, но потом изменил взгляды и в конечном итоге пришел к коммунизму.

Вся эта картина была нарисована в Главном штабе ОГПУ в Москве, где Клеберу и выдали поддельный канадский паспорт. Клебер играл свою роль под диктовку ОГПУ. Все, что он говорил в интервью, сочиняли агенты Кремля.

Я много лет знал Клебера, его жену, детей и даже его брата. Его настоящее имя было Штерн. Он родился на Буковине, которая когда-то находилась в Австрии, а сейчас принадлежит Румынии. Во время мировой войны он служил в армии офицером и действительно был захвачен царскими войсками в плен. Затем его сослали в лагерь для военнопленных в Красноярск, что в Сибири. После социалистической революции он вступил в партию большевиков и в течение всей Гражданской войны сражался на стороне Советов. Затем был слушателем в Военной академии (позднее имени Фрунзе) и окончил ее в 1924 году. Некоторое время работал в Разведывательном управлении Генерального штаба. В 1927 году Клебера назначили в военный отдел Коминтерна, где он работал военным инструктором в военных школах. Был он и в Китае, где выполнял секретные миссии Коминтерна.

Клебер никогда не был в Канаде и никогда не воевал в рядах Белой гвардии. Эта выдумка была призвана прикрыть тот факт, что он был штабным офицером Красной армии. Это делало его роль командира Интернациональной бригады более достоверной. На самом же деле, несмотря на весь драматизм роли, возложенной на него, он не имел никакой реальной власти в функционировании советского механизма. В ноябре 1936 года этот русский генерал был назначен главнокомандующим испанскими правительственными силами на северном участке мадридского фронта.

В один из первых дней ноября я вылетел из Марселя в Барселону. Меня ожидала машина, на которой я и приехал в некогда деловую часть города, где находился мой отель, служивший сейчас советским штабом в Барселоне. Никому из посторонних людей здесь останавливаться не позволяли. Как раз в отеле я и встретил Сташевского, нашего торгового представителя, а также его работников и помощников. Здесь жил и работал наш штаб военной разведки в Каталонии, который возглавлял генерал Акулов.

Я приехал в Барселону, чтобы передать своих агентов на территории Франко под контроль штабных офицеров нашей армии, которыми тайно руководил генерал Берзин. Я считал, что информация, получаемая мною из зон противника, будет более полезна Мадриду и Барселоне, чем Москве.

Генерал Акулов очень эффективно организовал деятельность нашей разведки на территории врага. Наши радисты работали без отдыха и каждый день снабжали нас жизненно важной информацией с помощью портативных передатчиков.

Я, конечно, сразу же начал задавать вопросы о перспективах нашей победы в этой войне. Мне ответили по существу: «Здесь страшная путаница. Мы можем утешать себя лишь тем, что на вражеской стороне беспорядка еще больше».

Генерал Берзин неутомимо работал над тем, чтобы из недисциплинированных и разрозненных вооруженных отрядов сформировать настоящую армию. Он настаивал, чтобы Кабальеро ввел воинский призыв.

Берзин собрал группу советских офицеров и пытался сделать ее хребтом республиканского командования. В течение отчаянных недель ноября и декабря он встал во главе организации защиты Мадрида. Однако сам Берзин так замечательно законспирировал свое присутствие в Испании, не говоря уже о его личности, что он был известен лишь не более чем пяти-шести высшим представителям республиканских властей.

Берзин настаивал на назначении главнокомандующего. Но республиканское правительство, поддерживаемое различными соперничающими друг с другом партиями и фракциями, не хотело учреждать такой пост. Берзин же тем временем нашел подходящего генерала. Хосе Миаха был хорошим воякой без всяких политических амбиций. В течение нескольких недель в ноябре 1936 года он все же добился назначения Миахи, который сохранял за собой пост главнокомандующего до окончания гражданской войны.

Между тем Артур Сташевский прилагал все возможные усилия, чтобы отдать контроль над финансами республики в советские руки. Он хорошо относился к Испании и испанцам. Он был увлечен своей новой работой, ему казалось, будто он заново переживает те годы, когда двадцать лет назад принимал участие в русской революции.

В лице Хуана Негрина, министра финансов мадридского кабинета, он нашел добровольного помощника в осуществлении своих финансовых схем. Мадрид практически не мог легально покупать оружие ни на одном мировом рынке. Испанская республика депонировала значительную часть своего золотого запаса в парижских банках в надежде импортировать военное снаряжение из Франции. Однако возникла непреодолимая трудность: французские банки отказывались отдавать золото, потому что Франко угрожал им предъявлением иска в случае своей победы. Иски такого рода мало беспокоили Кремль, находящийся далеко от Испании, главное, чтобы золото оказалось в его руках. Сташевский предложил отвезти испанское золото в Советскую Россию, а в обмен на него поставить Мадриду оружие и военное снаряжение. Именно через Негрина он добился этой сделки с правительством Кабальеро.

Каким-то образом слухи об этой сделке проникли за границу. В иностранной прессе раздались обвинения в адрес Кабальеро, который заложил часть национального золотого резерва в обмен на помощь Советов. 3 декабря, когда уже полным ходом шла подготовка к транспортировке этого золота, Москва официально отрицала само наличие такой сделки так же, как она всегда отрицала советскую интервенцию в Испании. В нашем узком кругу Сташевского стали в шутку называть «самым богатым человеком в мире», поскольку испанская казна находилась тогда в его ведении.

Беседуя со Сташевским в ноябре в Барселоне, я понял, какими будут следующие шаги Сталина. Сташевский не делал секрета из того, что Хуан Негрин станет новым главой мадридского правительства. В то время фаворитом Кремля все считали Кабальеро, но Сташевский уже подобрал его преемника в лице Негрина.

Кабальеро был настоящим радикалом, революционным романтиком. Кроме того, он не одобрял действий ОГПУ, которые под руководством Орлова начинали в Испании, как и в России, превращаться в обширную чистку всех диссидентов, независимых и антисталинистов. Партия на всех них без разбора ставила клеймо «троцкисты».

Что же касается доктора Хуана Негрина, то, с одной стороны, обладал всеми качествами политика-бюрократа. Несмотря на свое профессорское звание, он был человеком дела и выглядел как бизнесмен. Он принадлежал как раз к такому типу людей, которых Сталин считал подходящими для своих надобностей. Как и генерал Миаха, он мог бы стать отличным фасадом, который можно демонстрировать Парижу, Лондону и Женеве. Он умел производить впечатление на внешний мир, защищая «солидный» и «добропорядочный» характер испанской революции. Но, с другой стороны, никто не мог упрекнуть его в нереволюционных взглядах. У него была русская жена, и, будучи человеком практичным во всех отношениях, доктор Негрин приветствовал чистку неконтролируемых элементов и «смутьянов» в своей стране, пусть даже эта чистка проводилась чужими руками – руками Сталина.

И конечно, доктор Негрин видел единственное спасение своей страны в тесном сотрудничестве с Советским Союзом. Ведь было очевидно, что помощь могла прийти только с той стороны. Он был готов ладить со Сталиным во всем, жертвуя чем угодно ради этой цели.

Все это как раз и обсуждалось в Барселоне, когда я был там – за шесть месяцев до падения правительства Кабальеро. Перемены потребовали много времени. И они были наконец осуществлены с помощью заговора, который устроило ОГПУ в Барселоне. Официальный советский посол Марсель Розенберг произносил речи и появлялся на публике, однако Кремль никогда не считал его значимой фигурой. Всю работу, необходимую Сталину, тихо, но очень эффективно делал Сташевский.

Из Москвы прислали Слуцкого, начальника иностранного отдела ОГПУ. Он должен был инспектировать секретную полицию, которая была построена по русскому образцу. Он прибыл через пару дней после моего отъезда. ОГПУ тогда протянуло свои щупальца по всей территории республики, контролируемой законным правительством, но особенно активным оно было в Каталонии, где сосредоточились сильные независимые группы и где располагалась штаб-квартира партии настоящих троцкистов.

«Материал там отличный, – говорил мне Слуцкий, вернувшись через несколько недель в Париж. – Но им не хватает опыта. Мы не можем допустить, чтобы Испания стала прибежищем для всех антисоветских элементов, которые начнут туда слетаться со всех уголков мира. Кроме того, это сейчас наша Испания, это часть нашего советского фронта. Мы должны сделать эту почву твердой и устойчивой для нас. Кто знает, сколько среди наших добровольцев шпионов? А что касается анархистов и троцкистов, то будь они и антифашистскими солдатами, они все равно наши враги. Они контрреволюционеры, и мы должны выкорчевать их с корнем».

ОГПУ отлично сделало свою работу. Уже в декабре 1936 года террор настиг Мадрид, Барселону и Валенсию. У ОГПУ были свои особые тюрьмы. Его подразделения занимались убийствами и похищением людей. Его темницы были забиты людьми; управление организовало налеты. Конечно, оно работало независимо от законного правительства. Министерство юстиции не имело никакой власти над ОГПУ, которое стало государством внутри государства. Это была такая власть, перед которой дрожали даже высшие чины правительства Кабальеро. Казалось, что Советский Союз крепко держит республиканскую Испанию в своих руках и что этой страной уже владеют Советы.

16 декабря Ларго Кабальеро выпустил прокламацию, в которой открыто обращался к Франко: «Мадрид не сдастся! Сейчас начнется настоящая война, потому что теперь у нас есть все необходимое военное снаряжение».

На следующий день официальный рупор Сталина, газета «Правда», открыто заявила, что чистка в Каталонии уже началась и «будет проводиться с той же настойчивостью и энергией, с которой она проводится в Советском Союзе».

Отчаянная и героическая защита Мадрида достигла своей высшей точки. Воздушные эскадрильи Франко крушили столицу с воздуха, а его войска уже были в ее пригородах. Но у республиканцев теперь были бомбардировщики и пилоты, танки и артиллерия. Наша военная помощь подоспела как раз вовремя, чтобы спасти Мадрид. Генерал Берзин и его помощники руководили борьбой, в то время как официально командовал войсками генерал Миаха, а Клебер, генерал от Коминтерна, олицетворял испанскую героику перед лицом всего мира.

Блистательные подвиги Интернациональных бригад и материальная помощь, получаемая от Советского Союза, обеспечили такой приток новых людей в Испанскую коммунистическую партию, что к январю 1937 года она уже насчитывала более 200 000 членов. Спасение Мадрида подняло советский престиж на невероятную высоту.

В то же время оно обозначало конец первого периода сталинского вмешательства в гражданскую войну. Сталинизм в Испании начал превращаться в зловещую историю. Всем руководило ОГПУ. Коминтерн отошел на второй план. 4 февраля 1937 года генерала Клебера отстранили от командования Интернациональной бригадой. Официально объявили, что генерала перебросили в Малагу для организации там защиты республиканских территорий. О нем больше никто никогда не слышал.

Несколько недель спустя, находясь в Москве, я узнал, что исчезновение Клебера было связано с чисткой в Красной армии и бесчисленными арестами штабных офицеров. Многие из его близких товарищей были казнены сталинскими расстрельными командами как заговорщики. Я столкнулся с братом Клебера, которого в апреле отозвали из-за границы. Через несколько дней его тоже арестовало ОГПУ.

Исчезновение генерала Коминтерна в топке великой чистки просто означало, что он был одним из тех, в ком Сталин больше не нуждался и кто слишком много знал. Сталин решил, что Коминтерн сделал свое дело в Испании. Берзин и Сташевский сейчас крепко держали ее правительство в своих руках.

Исчезновение генерала Клебера не вызвало никакой реакции у тех, кто еще недавно пел ему дифирамбы. Его придуманная, искусственная слава умерла вместе с ним. Генерала Лукача, возможно, судьба любила больше. Он был венгерским коммунистом и писателем, и его настоящее имя – Мате Залка. Он погиб смертью храбрых на испанском фронте.

Успешная оборона Мадрида советскими войсками дала ОГПУ новые возможности для расширения своей власти. Тысячи людей были арестованы, в том числе и многие иностранные добровольцы, которые прибыли в Испанию сражаться с Франко. Поводом для обвинения в предательстве становилась любая критика способов действий, любое нелестное мнение о сталинской диктатуре в России, любая связь с людьми иных политических взглядов. ОГПУ пользовалось всеми теми методами, которые хорошо были известны в Москве, – надуманные обвинения и массовые казни.

Я не знаю, сколько именно антисталинистов было уничтожено в республиканской Испании. Я мог бы рассказать о множестве конкретных случаев, но решил ограничиться одним человеком, который, быть может еще жив. Те скудные факты, которые я приведу, возможно, помогут его семье спасти его. У молодого англичанина, радиоинженера по имени Френд (Друг), был брат в Ленинграде, который женился на русской девушке. Он был страстным антифашистом, и Советская Россия казалась ему страной мечты. Совершив несколько попыток, он получил разрешение на въезд в Советский Союз и вид на жительство там.

Когда началась советская интервенция, его отправили в Испанию радистом. В начале 1937 года в штаб-квартиру ОГПУ в Москве прибыло донесение о том, что Френд стал проявлять «симпатии к троцкистам». Я знал этого парня и не имел малейшего сомнения в том, что он был всецело предан законному правительству Испании и Советскому Союзу. Правда заключалась в том, что он имел какие-то отношения с социалистами и другими радикалами, что вполне естественно для молодого англичанина, не имевшего понятия о том, что невидимая Китайская стена отделяет советских солдат от испанцев.

Позже я спросил о нем одного из работников ОГПУ в Москве и получил уклончивый ответ. Из дальнейших осторожных расспросов я узнал, что Френда вывезли в Одессу как заключенного. Мне рассказали о том, как это проделали. ОГПУ в Испании заманило его на советское судно, сказав, что он должен починить корабельную рацию. Френд и не подозревал, что за всем этим стоит ОГПУ. Как только он поднялся на борт, его схватили. 12 апреля его бросили в тюрьму ОГПУ в Москве. До сего времени его брат в Ленинграде и его семья в Англии не знают о его судьбе. Мне не удалось выяснить, был ли он казнен как «шпион» или живет где-то в лагере далеко от Москвы.

Таких случаев и исчезновений людей было великое множество. Некоторые были похищены и вывезены в Советскую Россию. Других убили в Испании. Один из наиболее громких случаев произошел с Андресом Нином, лидером революционной Партии марксистского единства (ПОУМ). Нин когда-то был троцкистом, задолго до того, как стал одним из руководителей Коминтерна. И вот вместе с группой своих товарищей Нин исчез из тюрьмы, куда его заключило ОГПУ. Их тела были найдены только после того, как в Испанию прибыла комиссия британского парламента, чтобы расследовать это странное исчезновение.

Другим из ряда вон выходящим случаем стало дело молодого Смилли, сына известного лидера британского лейбористского лидера Роберта Смилли. Парня убили в Испании, в тюрьме ОГПУ. Подобная история произошла и с Марком Райном, сына эмигранта из России, лидера социалистов Рафаэля Абрамовича (см. главу 4).

Деятельность ОГПУ на испанской земле произвела раскол в рядах антифашистского фронта, борющегося за республику. Появление этой трещины было предрешено уже в самом начале – когда Кабальеро и его сторонники, не ведая, что творят, объединились с коммунистической партией. Премьер-министр Кабальеро не хотел советского террора, который уничтожил его собственную партию и ударил по его политическим союзникам. Автономное правительство Каталонии, противостоявшее ОГПУ, что называется, ногами и руками, получило благословение от Кабальеро. В Испании назревал внутренний кризис.

Я наблюдал развитие этого кризиса и достижение им наивысшей точки из Москвы, где решались внутренние дела Испании.

В марте 1937 года я прочитал секретный доклад генерала Берзина военному комиссару Ворошилову. С ним также ознакомился Ежов, преемник Ягоды на посту начальника ОГПУ (позднее его тоже «ликвидировали»). Такого рода доклады были, конечно, предназначены для самого Сталина, хотя автор и адресовал его своему непосредственному начальнику.

Дав оптимистическую оценку военной ситуации и похвалив генералиссимуса Миаху, Берзин доложил о негодовании и протесте против ОГПУ, который зрел высших кругах Испании. Он говорил, что агенты ОГПУ компрометируют советскую власть в Испании своим неоправданным вмешательством в дела правительства и шпионажем там. В заключение он потребовал немедленно отозвать из Испании Орлова.

«Берзин абсолютно прав», – сказал мне Слуцкий, когда я прочитал доклад. Слуцкий, начальник иностранного отдела ОГПУ, продолжил говорить о том, что наши люди ведут себя в Испании так, будто они находятся в своей колонии, даже с испанскими лидерами они обращаются как колонисты с туземцами. Когда же я спросил его, что предпримут в отношении Орлова, он ответил, что этот вопрос решает Ежов.

Ежов, великий маршал великой чистки, и сам смотрел на Испанию как на провинцию России. Кроме того, по всему Советскому Союзу арестовали многих армейских товарищей Берзина, и жизнь самого Берзина находилась под угрозой. Многие его друзья находились в лапах ОГПУ, и к любому его докладу в Кремле относились с подозрением.

В апреле Сташевский прибыл в Москву, чтобы доложить лично Сталину о положении дел в Испании. Будучи убежденным сталинистом и несгибаемым партийцем, Сташевский тем не менее чувствовал, что деятельность ОГПУ на территории, контролируемой законным правительством, была явной ошибкой. Как и генерал Берзин, он был против колониальных методов, которые применяли русские на испанской земле.

Сташевский не имел ничего против борьбы с диссидентами и «троцкистами» в России и одобрял методы, применяемые ОГПУ к ним, но он был уверен, что ОГПУ должно уважать законные политические партии Испании. Он осторожно намекнул Сталину, что, возможно, следует поменять политику ОГПУ в Испании. «Сам» притворился, что согласен с ним, и Сташевский покинул Кремль в приподнятом состоянии духа.

Позже он встретился с маршалом Тухачевским и снова говорил о позорном поведении советских служащих в Испании. Эта беседа вызвала множество разговоров в ближнем кругу, отчасти и потому, что положение Тухачевского уже пошатнулось. Маршал полностью разделял точку зрения, согласно которой нужно вывести из игры тех, кто ведет себя в Испании так, будто находится в завоеванной стране, но власти, которая бы давала ему такую возможность, у него теперь не было.

Мы со Сташевским несколько раз обсуждали эту ситуацию. Он предсказывал быстрое падение Кабальеро и взлет Негрина – человека, выбранного в качестве нового премьера.

Много раз он говорил мне: «Нас ожидают большие битвы в Испании».

Всем нам, понимающим политику Сталина, это было очевидно. Сталин укрепил свой успех в отношении того, чтобы поставить Испанию в зависимость от Кремля, и уже строил дальнейшие планы. Коминтерн постепенно сходил со сцены. Сейчас Берзин держал в руках приводные ремни испанской армии. Сташевский перевез большую часть золотого резерва Банка Испании в Москву. Машина ОГПУ мчалась вперед на всех парах. Все предприятие следовало сталинским инструкциям: «Оставаться за линией артиллерийского огня!» Мы избежали международной войны, и Сталин убедился в возможности достижения своих заветных целей.

Самым большим препятствием на этом пути стала Каталония. Ее жители были антисталинистами и представляли собой опору правительства Кабальеро. Для приобретения полного контроля Сталину следовало подчинить себе Каталонию и свергнуть Кабальеро.

Я понял это, прочитав доклад одного из руководителей группы русских анархистов в Париже, который являлся тайным агентом ОГПУ. Его послали в Барселону, где он, как выдающийся анархист, был хорошо принят анархо-синдикалистами в местном правительстве. Он должен был действовать как агент-провокатор и создавать волнения среди каталонцев, которые потребовали бы вмешательства армии для усмирения этого будто бы мятежа за линией фронта.

Его доклад занял не менее тридцати страниц. Как и все наши секретные отчеты, он был передан на крошечных роликах фотопленки. В московском штабе была установлена самая современная американская аппаратура для работы с такой пленкой. Каждая страница доклада представляла собой увеличенную во много раз фотографию.

Агент прислал подробный отчет о своих встречах с различными партийными лидерами, чьим доверием он пользовался, и перечислял меры, предпринятые им, чтобы вдохновить их на действия, которые впоследствии и дали бы ОГПУ повод для уничтожения этих людей. Агент был уверен, что вскоре в Барселоне вспыхнет мятеж.

Другой доклад, с которым мне довелось ознакомиться, был от Хосе Диаса, лидера Испанской коммунистической партии. Он предназначался для председателя Коминтерна Димитрова. Последний тут же переслал его в штаб ОГПУ, поскольку давным-давно знал, кто его хозяин. Диас называл Кабальеро мечтателем и пустым фразером, который никогда не сможет стать надежным союзником сталинистов. Он восхвалял Негрина. Он описывал также ту работу, которую коммунисты вели среди социалистов и анархо-синдикалистов с целью подорвать их ряды изнутри.

Эти доклады ясно давали понять, что ОГПУ плетет в Барселоне заговор против так называемых «неконтролируемых» элементов и стремится захватить власть в пользу Сталина.

2 мая Слуцкий позвонил мне в гостиницу «Савой» и попросил меня связаться с известным испанским коммунистом по имени Гарсиа. Он был начальником спецслужбы республиканского правительства, которое сейчас объявило своей столицей Валенсию. Его послали в Москву на празднование 1 Мая. Все были заняты чистками, а потому пренебрегли телеграммой, извещающей о его прибытии. Его никто не встретил, и он сидел в одиночестве в новой гостинице «Москва». Слуцкий попросил меня приложить все усилия, чтобы исправить этот промах.

И вот я отправился к товарищу Гарсиа с визитом. Передо мной стоял опрятный и бодрый молодой человек, которому не было и тридцати. Он сказал мне, что его хороший друг Орлов, шеф ОГПУ в Испании, оказал ему большую любезность и организовал отпуск в советской столице.

– Я так рад, что приехал, – сказал он. – Но никто меня не встретил, и я не смогу получить пропуск, чтобы попасть на Красную площадь в день Первого мая. Мне придется смотреть отражение парада в реке, на которую выходят окна моего номера.

Мы принесли товарищу Гарсиа извинения и пригласили его на обед в «Савой». Он заметил, что советские рабочие на улицах выглядят явно намного хуже, чем испанские рабочие во время гражданской войны. Он также отметил, что у нас не хватает продовольствия и товаров, и спросил, почему советское правительство не сумело поднять уровень жизни трудящихся масс.

Когда я встретился со Слуцким, я спросил его:

– Что за идея притащить сюда этого испанца?

– Орлов хотел убрать его с дороги, – ответил Слуцкий. – Нам придется развлекать его до конца мая.

Я читал доклады, а потому мне не нужно было спрашивать, почему Орлов говорил о конце мая.

И вот вскоре сенсационные новости из Барселоны потрясли мир. Заголовки газет кричали: «Анархистское восстание в Барселоне!» В заметках сообщалось о заговорах против Сталина в столице Каталонии, а битве за телефонную станцию, об уличных столкновениях, баррикадах и расстрелах. День 1 мая вошел в историю Барселоны как день братоубийственной войны между антифашистами, в то время как их со всех сторон теснили войска Франко. Официальные заявления гласили, что революционеры-каталонцы предательски попытались захватить власть в тот самый момент, когда единым фронтом нужно было встать на борьбу с фашизмом. Другая версия барселонской трагедии, представленной в прессе и эхом пронесшейся по всему миру, заключалась в том, что восстание подняли «некоторые стихийные элементы, которые сомкнулись с левым крылом анархистского движения, чтобы спровоцировать беспорядки в интересах врагов республики».

Дело было в том, что в Каталонии большинство рабочих были явными противниками Сталина. Сталин знал, что открытое столкновение неотвратимо, но он также знал и то, что силы оппозиции были разрозненными и их можно сокрушить смелыми и быстрыми действиями. ОГПУ подливало масло в огонь и провоцировало синдикалистов, анархистов и социалистов на действия друг против друга. Через пять дней кровопролития, в котором более пятисот человек были убиты, а более тысячи получили ранения, Каталония превратилась в ключевую проблему, которая должна была показать, быть или не быть правительству Кабальеро. Испанские коммунисты во главе с Диасом потребовали подавления всех антисталинских партий и профсоюзов в Каталонии, установления контроля ОГПУ над газетами, радиостанциями и всеми залами для собраний, а также полного устранения любых антисталинских движений на всей республиканской территории. Ларго Кабальеро не поддался на эти требования, и 15 мая его принудили выйти в отставку. Премьером нового правительства, как это давно уже было решено Сташевским, стал доктор Хуан Негрин. Его кабинет называли «Правительством победы». Негрин оставался премьер-министром до поражения обороны республиканцев, которое произошло в марте 1939 года.

Услышав новости из Барселоны, Гарсиа примчался ко мне в состоянии сильного возбуждения. Он только что побывал в испанском посольстве. Он хотел немедленно вернуться в свою страну. Он не мог понять, почему нельзя уехать прямо сейчас. Однако Слуцкий не позволил ему покинуть Россию. Орлов в Барселоне не хотел видеть там Гарсиа. Последний и в самом деле был важным и значимым коммунистом, но он мог создать ненужные проблемы. Как раз сейчас ОГПУ производило массовые аресты в Барселоне. Слуцкий предложил Гарсиа съездить на Кавказ и в Крым, утверждая, что советское правительство хотело бы показать гостю страну. Но Гарсиа настойчиво рвался домой. Конечно, он не уехал.

В испанском посольстве Гарсиа встретил четверых соотечественников, которые тоже хотели вернуться домой. Этим четверым дали два просторных номера в гостинице «Метрополь». Их водили по музеям, вернее, сопровождали; им стремились показать все достопримечательности столицы. Они уже побывали в Крыму, на Кавказе, в Ленинграде, даже на Днепрострое. Пять месяцев кряду они путешествовали по Советскому Союзу.

Ежедневно они ходили в посольство Испании, чтобы узнавать новости из дома. Ежедневно они делали попытки получить свои паспорта. Поговорив с ними, я понял: они знают, что являются здесь узниками. Их правительство не могло им помочь; их правительством управлял Сталин.

Я спросил Слуцкого, кто это такие.

– Эти четверо? – переспросил он. – Кассиры из Банка Испании. Прибыли сюда вместе с золотом. Провели три месяца у нас, считая его день и ночь, а затем сверяя цифры. Сейчас хотят домой!

Тогда я спросил Слуцкого, чем это все закончится, и он ответил мне так:

– Они смогут выбраться отсюда, когда закончится война. Сейчас же им придется оставаться в наших руках.

За несколько дней до того, как Слуцкий рассказал мне историю кассиров из Банка Испании, я видел в московской прессе список высших чиновников ОГПУ, награжденных орденом Красного Знамени. Среди них были и знакомые мне фамилии. При случае я спросил у Слуцкого, за какие выдающиеся заслуги дали эту награду. И он ответил, что удостоившиеся этой чести люди были руководителями особой команды из примерно тридцати проверенных офицеров, которых в декабре посылали в Одессу работать портовыми грузчиками.

В то время из Испании прибывало невероятное количество золота. Опасаясь распространения слухов, Сталин доверял работы по разгрузке сокровищ только высшим руководителям своей тайной полиции. Он назначил Ежова лично ответственным за подбор людей для выполнения этой задачи. Операция была окружена такой строжайшей секретностью, что лично я тогда слышал о ней впервые.

Один из моих коллег, которому довелось побывать в этой необычной экспедиции, рассказал мне, что происходило в Одессе. Весь район поблизости от пирса был очищен и окружен кордонами из войск специального назначения. Высшие руководители ОГПУ, проходя через это очищенное и пустое пространство, должны были на собственном горбу нести ящики с золотом от дока до железнодорожного вагона. Многие и многие дни они таскали на себе это золото и грузили его в вагон, который вез его в Москву и охранялся вооруженным конвоем.

Он попытался хотя бы примерно оценить количество того золота, которое они перегружали в Одессе. Мы как раз шли через огромную Красную площадь. Он указал на территорию, окружавшую нас, и сказал:

– Если все ящики с золотом, которые мы в Одессе складывали в штабеля, сложить один за другим здесь, на Красной площади, то они просто полностью закроют ее.

Вот как он представлял себе размеры этого богатства.

Сокровища, выманенные Сталиным у Испании, конечно же исчислялись сотнями миллионов долларов, возможно, они достигали и суммы в полмиллиарда.

Вскоре после падения правительства Кабальеро я как-то сидел в кабинете Слуцкого, и зазвонил телефон. Звонок был из специального отдела. Хотели узнать, уехала ли Сташевская (имеется в виду дочь Сташевского) из Советского Союза.

Слуцкий был другом Сташевского и всей его семьи, а потому он крайне взволновался. По другому телефонному аппарату он связался с паспортным отделом. Положив трубку, он вздохнул с облегчением. Сташевская уже пересекла границу. Именно это он сообщил специальному отделу.

Мы оба понимали, что такой звонок ничего хорошего Сташевскому не сулил. К тому моменту он уже вернулся на свое рабочее место в Барселону, его жена Регина была в Париже и трудилась там на выставке в советском павильоне. Сташевский сделал так, чтобы его девятнадцатилетняя дочь могла поехать к матери и работать там вместе с ней. Девушка прибыла в Париж, но через месяц, в июне, ей велели вернуться обратно в Москву и привезти некоторые экспонаты из советского павильона. Ничего не подозревая, она отправилась в Советский Союз.

Между тем ее отца отозвали из Барселоны. Я вернулся в Париж в июле 1937 года. Все время звонил жене Сташевского: хотел узнать, когда сюда приедет ее муж. И однажды она сказала, что он и генерал Берзин были в Париже проездом (в перерыве между поездами) и спешно уехали в Москву. Жена Сташевского не скрывала своей тревоги. В июне Сталин уничтожил почти все высшее командование Красной армии во главе с маршалом Тухачевским.

Время от времени мы виделись со Сташевской. Она ничего не знала о судьбе дочери и мужа. Она все время пыталась дозвониться до своей квартиры в Москве, зная, что она не может пустовать: у них жил кто-то из друзей. Дни и ночи она, не переставая, звонила на станцию и просила междугородную телефонистку набрать ее номер. Та неизменно сообщала: «Аппарат не отвечает».

Она не понимала, что происходит, а потому снова и снова крутила диск телефона. Наконец ей ответили. Это была домработница. Она сказала, что Сташевский там не появлялся. Никто в квартире даже не знал, что он приехал в Москву. Не было никаких новостей и о дочери, которую месяцем раньше заманили в Союз, видимо надеясь использовать ее в качестве заложницы.

Две недели прошли без всяких новостей. Но в начале августа Сташевская получила короткую записку от мужа, в которой он просил ее все бросить и скорее возвращаться в Москву. Поговорив с домом, она сразу же почувствовала неладное, а сейчас поняла, что это письмо написано из тюрьмы. Она упаковала вещи и вернулась в Советский Союз – к тем, кто был ей дороже всего на свете.

Генерал Берзин тоже исчез. Расстрелы высшего командования Красной армии не миновали и его. Как и Сташевский, он был тесно связан с уже ликвидированными комиссарами и генералами; он знал их давно – еще со времен социалистической революции, которая была почти двадцать лет назад. Этот факт отменял все: и его заслуги в Испании, и его абсолютную и преданную верность Сталину. До сего дня он принадлежит к огромному числу тех исчезнувших советских руководителей, о чьей судьбе можно только догадываться и которая, возможно, никогда не станет известной.

Тогда, летом 1937 года, когда Сталин, казалось, только достиг своей цели в далекой Испании, Япония напала на Китай. На Дальнем Востоке возникла явная угроза для Советского Союза. Японцы взяли Пекин, бомбардировали Шанхай и приблизились к Нанкину. Правительство Чан Кайши примирилось с Москвой и просило Советы о помощи.

Одновременно фашисты на Западе начали вести себя все более и более агрессивно. Италия и Германия открыто выступали на стороне Франко. Военная ситуация в Испанской республике становилась крайне тяжелой. Если бы Сталин решил закрепить свои достижения в Испании, ему пришлось бы оказывать ей сейчас всестороннюю поддержку и помощь в борьбе с Франко и его союзниками. Но более чем когда-либо он боялся сейчас большой войны. Его девиз «Оставаться за линией артиллерийского огня!» стал совершенно очевидным после того, как Япония вторглась в Китай и начала угрожать советской границе в Сибири.

Роль Сталина в Испании приближалась к позорному концу. Он начал интервенцию в надежде на то, что, возможно, подчинив себе Испанию, он наконец-то проложит дорогу из Москвы в Лондон и Париж, а оттуда – в Германию. Его маневр не привел к успеху. На самом деле ему не хватило настоящей смелости. Он храбро боролся против независимости испанского народа, но очень плохо сражался с Франко. Он преуспел в кровавых интригах, но был слаб в военных операциях.

Леон Блюм и Энтони Иден ушли в отставку. Париж и Лондон приняли более дружескую позицию по отношению к Франко. Постепенно, в течение 1938 года, Сталин убрал свои руки из Испании. И все, что он получил от этой авантюры, была груда испанского золота.

Глава 4. Как Сталин подделывал доллары

Первая пятилетка продолжалась с 1928 года по 1932-й. Это было время крупных закупок зарубежных станков и оборудования для нужд индустриализации, которая шла вперед семимильными шагами. Одним из серьезных последствий взятого курса стала острая нехватка иностранной валюты в Москве.

Именно в эти годы мир наводнили фальшивые 100-долларовые банкноты Федерального резерва США. Сначала их было немного, а затем целый поток фальшивок хлынул в казначейство США через Шанхай и Сан-Франциско, Хьюстон и Нью-Йорк, через Монреаль и Гавану, через Варшаву, Женеву, Бухарест, Берлин, Вену, Софию и Белград.

Не кто иной, как Сталин пустил в обращение по всему миру около десяти миллионов фальшивых денег в американской валюте.

Факт интересный, но не сам по себе, а прежде всего потому, что обнажает примитивность склада ума нашего грузина: его непонимание современного мирового устройства и его готовность во время критических ситуаций прибегать к методам обычного уголовника. В самом начале своей большевистской карьеры Сталин обратил на себя внимание организацией так называемых «экспроприаций», то есть ограблений банков для пополнения партийной кассы. Борис Суварин в своей книге «Жизнь Сталина» описывает одну из таких экс-проприаций в Тифлисе, организованную и направляемую Сталиным, хотя и без личного его участия. Тогда на улице взорвали восемь бомб, пятьдесят человек было ранено, трое убиты, а 341 000 рублей (то есть 170 000 долларов) пополнили партийный фонд. Неудивительно, что во время другого кризиса, когда остро встала необходимость получения наличных денег, Сталин придумал весьма простую идею – взять их в казначействе США.

А необходимость такая была, крайняя необходимость. Запасы иностранной валюты в советской казне были слишком малы даже для самых важных промышленных учреждений и организаций. Бюджеты иностранного отдела ОГПУ и советской военной разведки находились в критическом положении, а ведь в тот момент они расширяли свою деятельность. Потребность в валюте (в золоте или его эквиваленте) была самой большой головной болью советского правительства. В ОГПУ был учрежден валютный отдел, который использовал все возможные методы (от мошенничества и подделок до террора), чтобы только выкачать иностранную валюту или какие-либо другие ценности из населения. Кампания достигла своего апогея в период применения так называемой «долларовой парилки», или «золотой камеры», – систематического вымогательства у советских граждан различного рода денежных переводов, которые поступали им от родственников из Америки. Многие жертвы этой кампании оказались в тюрьмах ОГПУ, где их подвергали пыткам до тех пор, пока из-за границы не приходила требуемая сумма выкупа.

Все это стало известно общественности, а вот свой еще более примитивный способ получения легких денег Сталин держал в строжайшем секрете. До настоящего времени источник вышеупомянутых поддельных стодолларовых купюр остается так и не решенной загадкой даже для американских и европейских спецслужб. Конечно, подозрения были, и их озвучивали, говорили, что подделки произведены в Советской России. Но никто из влиятельных фигур не отважился предположить, что фальшивомонетчиком было само советское правительство.

Дело заключалось в том, что Сталин лично организовал выпуск фальшивых долларов и сам руководил им, что клише и печатные станки находились в Москве, в глубоко законспирированных помещениях ОГПУ, и что распространителями поддельной валюты были специальные советские агенты.

Банкноты печатали на особой бумаге, привезенной из Соединенных Штатов. Они были подделаны с таким непревзойденным мастерством, что даже банковские эксперты в Америке принимали их за настоящие в течение многих лет с момента их первого появления. Фальшивомонетчики были так уверены в том, что их продукт может бросить вызов любой проверке, что предлагали в большом количестве купюры собственного изготовления при расчетах с ведущими американскими финансовыми учреждениями.

Агенты Сталина работали с тесном сотрудничестве с криминальным преступным миром: например, в Берлине с бандой американских рэкетиров, действующей в Восточной Европе, а в Чикаго – с известными гангстерами. Эти факты были точно установлены целым рядом полицейских расследований. Насколько я знаю, сами агенты никакой выгоды от этих сделок не имели и руководствовались чисто политическими мотивами. Они просто хотели помочь Советскому Союзу.

В федеральной тюрьме Луисбурга, Пенсильвания, содержится заключенный, который сейчас отбывает пятнадцатилетний приговор за обман банков Чикаго на общую сумму 25 500 фальшивых долларов в стодолларовых банкнотах. Заключенный – доктор Валентайн Грегори Бертон, врач из Нью-Йорка, который оказался видным коммунистом. Доктор Бертон стоически принял свой приговор, не дав даже и намека на то, что им руководили из Москвы, чьим верным агентом он и являлся. Поэтому судебное разбирательство, состоявшееся в 1934 году, несмотря на самое тщательное предварительное расследование американских спецслужб, не смогло открыть тайну происхождения и появления фальшивых денег.

В Берлине за несколько лет до ареста доктора Бертона советское правительство через ряд посредников купило частную банковскую фирму «Сасс и Мартини» специально для операций обмена крупных партий фальшивых банкнотов. Провал этого предприятия и бегство его учредителя стали мировой сенсацией, но полицейское расследование не смогло найти ничего, кроме доказательств самого факта, что банк был связан с криминальным миром. Я хорошо знал агента, который и осуществлял всю эту опасную операцию исключительно ради беззаветного служения Советскому Союзу. Хотя полиция не сумела задержать его, тем не менее этот случай погубил всю его жизнь.

Первую информацию о сталинской операции по подделке денег я получил 23 января 1930 года, когда ехал на поезде из Вены в Рим. Выйдя из вагона на промежуточной станции, я купил газету и сразу натолкнулся на сенсационный заголовок в «Берлинер тагеблат», идущий через всю полосу: «Кто подделывает доллары?»

Статья начиналась так: «Сообщение о распространении фальшивых стодолларовых банкнотов стало сего дня предметом разговоров в банковских кругах и на фондовой бирже. Пока ни сами фальшивомонетчики, ни их печатные станки не обнаружены. Но следствие недавно установило, что некий Франц Фишер, проживающий в доме номер 3 на Нойе-Винтерфельштрассе и пытавшийся сбыть поддельные банкноты в Берлине, вернулся в марте 1929 года из России».

Имя Франца Фишера сразу бросилось мне в глаза. «Черт возьми! – сказал я себе. – Это должно быть наше дело!» Весь оставшийся путь я продолжал следить за сообщениями об этом и в этой газете, и во многих других, которые я покупал по дороге. Они лишь подтвердили мои худшие опасения. В статьях говорилось о том, что группа американцев, работающая с акциями канадских горнодобывающих предприятий, осенью 1929 года приобрела в Берлине частную банковскую компанию «Сасс и Мартини», основанную в 1846 году. Вскоре учредители вышли из дела, уступив свои права некоему господину Симонсу, а тот, в свою очередь, продал фирму не кому иному, как Паулю Руту, в прошлом коммунисту и члену муниципального совета Берлина. Я знал Рута как тайного сотрудника советского посольства в Германии.

Франца Фишера называли самым крупным клиентом этого банка. Я знал Фишера с 1920 года, работал с ним в 1923-м, помогая ему в организации военного отдела Германской коммунистической партии. Мне было известно, что многие годы он работал на советскую разведку и его начальником был Альфред – один из наших офицеров за границей. Я также знал, что с 1927 года Альфред большую часть времени проводил в Соединенных Штатах.

К тому же нас с Фишером связывали и личные отношения. Я хорошо знал его мать и уважал ее как ветерана революции и видного деятеля коммунистического движения в Германии^[3]. Именно в ее доме во время мировой войны родился «Спартакус бунд» («Союз Спартака»), который возглавил Карл Либкнехт. Франц воспитывался в атмосфере ожидания социальной революции. Хотя впоследствии я и потерял с ним связь, я был уверен, что он всегда оставался бескомпромиссным идеалистом. Подделка денег из корыстных соображений совершенно не согласовывалась с его натурой. Его участие в авантюрном предприятии «Сасс и Мартини» наверняка было обусловлено политическим приказом. Короче говоря, у меня не было сомнений: если в деле замешан Фишер, то в нем замешана и Москва.

Более того, сообщения прессы явно указывали на стандартный способ действия Советов. Приобретение старой банковской фирмы какой-то странной «канадско-американской» группой учредителей, которая зачем-то тут же уступает свои права некоему господину Симонсу, который, оказывается, представляет интересы Пауля Рута, – все это явно было лишь прикрытием действий наших секретных служб; они всегда именно так и действовали. Очевидно, старый берлинский банк был куплен с целью внушить доверие к поддельной валюте, с которой предполагалось работать.

Из «Тагерблат» я узнал, что 10 декабря 1929 года Франц Фишер обменял в банке «Сасс и Мартини» 19 000 долларов в сотенных купюрах. «Сасс и Мартини» сразу же депонировал эти деньги в «Дойче банк», а тот отправил часть этих банкнотов в «Нэшл сити бэнк» в Нью-Йорке. Поскольку все банкноты были старого образца и большого размера, более не выпускаемого в Америке, они привлекли к себе внимание, как только прибыли в Федеральный резервный банк Нью-Йорка. Эксперты исследовали их с помощью микроскопа и обнаружили, что подделки из этой партии уже попадали в казначейство. 23 декабря Нью-Йорк связался с Берлином и телеграммой сообщил о фальшивых купюрах. Новость взбудоражила германские банки и власти, которые узнали, что эта подделка была самого лучшего качества из всех тех, что когда-либо обнаруживали.

Берлинская полиция во главе с комиссаром фон Либерманном немедленно провела проверку банка «Сасс и Мартини» и вскоре обнаружила, что это было подставное предприятие. Все его операции с фальшивыми банкнотами так или иначе вели к Францу Фишеру, а между тем Фишер исчез.

О связях Фишера с Москвой знали раньше. Для властей не было секрета в том, что в 1925–1927 годах он работал в автомобильной секции советской торговой миссии в Берлине. В то время он считался автогонщиком-любителем. Полиция пришла к выводу, что в этом деле он служил «прикрытием». Один видный германский чиновник заявлял: «Банда наверняка имеет где-то крупную печатную мастерскую с большим штатом экспертов, в противном случае она не могла бы достичь такого совершенного результата при таком большом количестве. Они выпустили так много фальшивок, что, должно быть, они располагают связями с какой-то крупной бумажной фабрикой, возможно, действуют через ее подкупленных работников. Их доходы, без сомнения, огромны».

Версия берлинской полиции, согласно газетным статьям, заключалась в том, что сеть фальшивомонетчиков действовала либо в Польше, либо на Балканах. Я удивлялся, почему до сих пор никто не указал на Москву. Я боялся губительных последствий для всех нас. Я скупал всевозможные печатные издания и тщательно изучал их на предмет упоминаний о фальшивых деньгах. Больше всего я думал о том, как обезопасить нашу сеть военной разведки. Я опасался, что кто-то из наших агентов оказался замешанным в этом безумном предприятии.

Кроме того, я беспокоился за Франца Фишера. Хотя его начальник Альфред занимал важный пост шефа наших военно-разведывательных операций в Соединенных Штатах, я не доверял его суждениям.

Прочитав о полицейском рейде в «Сасс и Мартини», я вновь подумал о том, что весь этот преступный замысел – огромная глупость. Я был уверен, что правительство США проследит нити, ведущие к источнику, то есть к Москве. И чем больше я размышлял, тем больше в моей голове не укладывалась мысль о том, что в нашем современном мире с его международными связями великое государство могло пойти на такое надувательство. Я чувствовал, что должен что-то сделать, что-то сказать с таким расчетом, чтобы прекратить эту аферу.

К счастью, мне довелось встретить в Риме личного доверенного эмиссара Сталина, генерала Тер (Таирова), который тогда проверял деятельность наших секретных служб за границей. Он, как и Сталин, родился на Кавказе, а затем был советским посланником во Внешней Монголии, точнее сказать, сталинским вице-королем там^[4].

Таиров впервые появился на моем горизонте в 1928 году в Париже, где он находился под тем предлогом, что якобы был представителем советской нефтяной компании. В действительности его миссией было выполнение различных поручений исключительно для Сталина. Именно на этой встрече с Таировым я впервые узнал о совершенно личном характере сталинской диктатуры.

Будучи офицером военной разведки, я привык выполнять команды вышестоящих офицеров, а являясь членом партии, подчиняться приказам Центрального комитета. Таиров же смотрел на привычные мне вещи по-иному. Работая в совершенно другом отделе, он тем не менее бесцеремонно заявлял, что в его положении он может оказать мне любую помощь, которая только потребуется:

– Если вам что-то нужно, например помощь от посольства или еще от кого-то, просто дайте мне знать, и я тут же черкну несколько строк Хозяину.

Во время нашей беседы он все время намекал на дружбу со Сталиным: «Я получил это от самого Сталина» или «Сталин мне сам это сказал». Я был тогда склонен считать этого человека хвастуном и спросил своего шефа в Москве, генерала Берзина, есть ли правда в словах Таирова. Берзин прислал мне ответ, что таировские утверждения о его близости к Сталину – это не выдумки. Во время Гражданской войны он входил в одну из групп, работавшую под руководством Сталина. Позднее, в 1932 году, Сталин направил его в военный отдел, где он имел задание вскрывать почту наркома военных дел Ворошилова и других высших офицеров.

И вот сейчас, встретив Таирова в Риме, я сразу же задал вопрос о фальшивых долларах.

– В Берлине такое грязное дело произошло, – сказал я. – Я очень боюсь, как бы все это не превратилось в международный скандал, который уничтожит нашу организацию и скомпрометирует советское правительство.

– Ничего! – ответил Таиров, пожав плечами, оценив всю непростую ситуацию этим выразительным русским словечком «ничего», то есть «ах, да не стоит и беспокоиться!».

– Не удивляйтесь, если все вы поплатитесь своими головами за это, – снова заговорил я. – Это просто так не обойдется. Кто бы это ни начал, мы все влипнем.

– Да не беспокойтесь об этом, – заверил меня Таиров. – Хозяин в курсе. Ты же не думаешь, что парни из 4-го управления пошли бы на такое дело, не получив на то приказа Сталина!

На минуту я опешил. Действительно, генерал Берзин никогда бы не решился на такое предприятие без одобрения Сталина. Однако я снова начал спорить.

– Кроме политических соображений, – сказал я, – такое предприятие абсурдно и с финансовой точки зрения. Вы только остановитесь и подумайте. Сколько фальшивой валюты можно обменять на мировых рынках? А потом оцените стоимость печатной мастерской, расходы по пуску денег в оборот. В наше время обмен совершается главным образом через банковское кредитование. Наличными деньгами многого не добьешься. Кто бы ни придумал этот план, на мой взгляд, он просто варвар.

– Ну, вот потому мы и купили банк в Берлине, – возразил Таиров.

– И что из этого вышло? Вы купили банк за круглую сумму. И сколько валюты смог бы этот банк пускать в оборот, если бы сумел выжить? Неужели наши люди в Москве не понимают, в каком мире мы живем? Неужели они заранее не могли оценить возможную прибыль и взвесить все риски? И что они сейчас собираются делать? Мы здесь создали разведывательную сеть – дорогой ценой и с величайшим риском, а эта глупая схема вот-вот разрушит ее!

Таиров признался, что он не знает, что делать с последствиями аферы с «Сасс и Мартини», но все равно попытался оправдать схему с поддельными банкнотами тем, что стране остро не хватает валюты для выполнения пятилетнего плана.

Я обратил его внимание на трудности, которые возникают у секретных агентов из-за неумения наших финансовых бюрократов реализовывать здесь наличные деньги, которые нам присылают из Москвы. Порой курьер привозит целую пачку 500-долларовых банкнотов, а в другой раз – чеки на десятки тысяч долларов каждый. А иногда на купюрах стоит штамп советского государственного банка. Риск разоблачения при обмене такой подлинной наличности и так достаточно велик. И вот сейчас Москва решила снабжать нас фальшивыми деньгами! Это же по сути смертный приговор всему нашему делу. Мои аргументы смутили Таирова, и он немного отступил.

– Возможно, вы и правы, – признал он, – по крайней мере, в том, что касается Европы. Но вы должны понимать, это дело организовали прежде всего для Китая. Вот там мы сбываем миллионы таких долларов, и там они нужны нам.

Это несколько озадачило меня, потому что я ничего не знал об условиях работы в Китае, и мы оставили этот разговор до следующей встречи, которая произошла в Остии – новом морском порту близ Рима. И там я снова, на сей раз более успешно, попытался убедить его, что мы должны положить конец этой авантюре. Тем более что о деле «Сасс и Мартини» уже начали говорить во всех уголках мира.

Берлинская ассоциация банков выпустила официальное предупреждение относительно поддельных банкнотов Банка Соединенных Штатов номиналом в сто долларов с портретом Бенджамина Франклина. В нем также описывались некоторые маленькие неточности, которые помогают определить, что деньги фальшивые.

Берлинская полиция заявила, что «эти (100-долларовые) банкноты подделаны так искусно, что ни один иностранный банк не может даже их обнаружить», и в специальном обращении по радио предупредила, что «миллионы фальшивых долларов находятся в обращении в Америке и Европе».

23 января вышел бюллетень в Женеве, в котором говорилось следующее: «Представители американского Казначейства предупредили федеральный полицейский департамент в Берне, что в Швейцарии тоже появились фальшивые 100-долларовые купюры. Это очень искусная подделка».

На следующий день пришли вести из Берлина: «К настоящему моменту уже обнаружены поддельные 100-долларовые купюры на сумму около сорока тысяч. Полиция объявила награду за поимку Фишера».

26 января появилось сообщение Ассошиэйтед пресс из Гаваны, Куба:

«Полиция накрыла действующую в Гаване международную банду фальшивомонетчиков. Предполагается, что за последнюю неделю эта банда пустила в оборот фальшивки на сумму от 75 000 до 100 000 тысяч долларов в 100-долларовых купюрах Нью-Йоркского банка Федерального резерва США.

Проверка американских банков выявила в каждом из них наличие того или иного количества таких купюр. В гаванском отделении «Нэшнл сити бэнк» их оказалось на сумму четырнадцать тысяч. Кроме того, еще около 16 тысяч здесь отказались принять. Все банки привлекли экспертов, чтобы те тщательно изучали купюры крупного достоинства. Говорят, что казино «Националь», дорогое игорное учреждение, тоже получило большое количество фальшивых банкнотов.

29 января известный немецкий адвокат доктор Альфонс Зак (который спустя несколько лет выступал защитником на знаменитом процессе о поджоге рейхстага) заявил в берлинском суде о своей готовности доказать, что поддельные 100-долларовые купюры были изготовлены в типографии Гознака в Москве. Доктор Зак ссылался на сообщение в «Нью-Йорк таймс» от 30 декабря, в котором говорилось, что «во время недавних беспорядков в Китае советская агентура пустила там в оборот поддельные фунты и доллары из того же источника».

6 февраля из Варшавы пришли новости об аресте одного из коммунистических лидеров, у которого нашли американскую валюту. Еще через десять дней из того же города поступило очередное сообщение: «Экспертиза в одном из банков Львова выявила огромное количество поддельных 100-долларовых банкнотов». Говорилось также, что эти банкноты имеют явное сходство с теми, которые были обнаружены в германских банках.

Примерно в то же время берлинская полиция выпустила публичный отчет о задержании в бельгийском Антверпене банды фальшивомонетчиков, наводнявших Европу поддельными американскими купюрами номиналом 100 и 500 долларов. Арестовали троих: румына, венгра и чеха.

22 февраля 1930 года Федеральный резервный банк в Нью-Йорке выпустил циркуляр, в котором назывались детальные отличия фальшивых купюр; среди них, например, такие: черный пробел между единицей и первым нулем в угловой цифре 100 на лицевой стороне банкнота был немного шире на подделке, чем на подлинной купюре.

3 марта большое количество этих фальшивых денег обнаружили в Мехико-Сити. Здесь тоже говорили об отличном качестве подделки.

7 марта в Тешине, что на польско-чехословацкой границе, арестовали семь распространителей фальшивых денег.

Пока отзвуки этого громкого дела разносились по всему миру, Таиров все время был на связи с Москвой, и вот наконец он получил приказ назначить меня ответственным за ликвидацию этого предприятия. Между тем я вернулся в Вену, где встретился с Александровским, тогда руководителем нашей военной разведки в Австрии. Он крайне нервничал по поводу этой ситуации. Особенно его раздражали действия Альфреда, который притащил в Вену Фишера и ожидал, что Александровский предоставит беглецу укрытие и снабдит его всеми документами, необходимыми для нелегального переезда из Австрии в Советский Союз. К тому времени по всем странам Западной Европы уже были разосланы циркуляры с фотографиями и описанием примет Франца Фишера.

– Я сказал Таирову, когда он был здесь, что не хочу ввязываться в это дело, – с горечью жаловался мне Александровский. – Ведь именно дебил Альфред сам создал всю эту грязную ситуацию. Вот пусть он и приводит все в порядок.

– И что ответил Таиров? – поинтересовался я.

– Сказал мне, что за всем этим стоит Хозяин, – ответил Александровский, и это означало, что у него нет иного выхода, кроме как подчиниться приказу.

Он достал для Фишера документы, которые позволяли бы тому проехать через Румынию и Турцию в Одессу, а уже оттуда в Москву. Я видел Фишера в Вене как раз накануне его отъезда. Почти шесть футов ростом, худощавый, но крепкого телосложения, всегда отлично одетый, Фишер славился своей эффектной внешностью. Сейчас же у него были фальшивые усы и одет был небрежно. Да и вообще он отлично загримировался: его унылый вид был действительно жалок.

– Я конченый человек, – сказал он мне.

Он понимал, что если только он окажется в Советской России, ему никогда не позволят оттуда уехать. Но он также знал и то, что Сталин никогда не оставит его в живых, если он будет скрываться за границей. Меня глубоко тронула его судьба. Как бы то ни было, он просто делал свою работу на том месте, где было ему поручено, выполняя все приказы советского правительства.

Я встретил Альфреда в марте в кафе «Кюнстлер», что в Вене, и сразу начал разговор, не стесняясь в выражениях.

– Вы болваны! – сказал я. – Вы живете в Штатах и в Европе годами, но абсолютно ничему не научились.

Он попытался оправдываться.

– Вы просто не понимаете, – сказал он. – Это же настоящие деньги. Они не имеют ничего общего с обычными фальшивками. Они настоящие. Я достал ту же самую бумагу, которую используют в США. Единственная разница в том, что они напечатаны на наших станках, а не в Вашингтоне.

За время нашего разговора Альфред уже не раз упоминал какого-то Ника – американца, возможно, латвийского происхождения, который и был главным помощником моего собеседника в распространении поддельных денег в Соединенных Штатах.

Он упивался своим успехом, и я потратил немало времени, пытаясь заставить его осознать все серьезность ситуации. Крах предприятия «Сасс и Мартини», объяснял я, значительно осложнил и без того непростую проблему. Пункт за пунктом я разъяснял ему всю опасность положения, в которое он поставил всех нас своими действиями. Он был похож на человека, которому зачитывают смертный приговор. Наконец он беспомощно спросил:

– Что же мне делать?

Я сказал ему, что прежде всего нужно вернуть те фальшивки, которые еще можно вернуть, далее, отозвать своих агентов, а сам он должен был отправиться в Москву. Я не был уверен, что Альфред подчинится моим приказам, а потому организовал нашу встречу с Таировым, чтобы тот подтвердил все мои полномочия в этом деле.

Именно от Альфреда я узнал некоторые подробности схемы с фальшивыми деньгами. Хотя она осуществлялась в Москве под непосредственным контролем Сталина, он утверждал, что сама идея принадлежала ему. В любом случае он отвечал за доставку из Соединенных Штатов специальной бумаги для печатания денег.

Фамилия Альфреда была Тильден; он принадлежал к латышскому кругу нашего управления, главой которого являлся Ян Берзин. Альфред был высоким, голубоглазым, худощавым мужчиной с резко очерченными, но простыми чертами лица. Я много лет знал его и его жену Марию. Ее, величавую и статную женщину, считали знатоком во многих делах; в Москве говорили, что именно в ее руках находятся семейные вожжи.

Весной 1928 года Альфред приехал в Париж, чтобы забрать в Америку одного из наших лучших агентов – Лидию Шталь. Я всячески пытался помешать этому. Красивая и умная женщина лет тридцати, она была когда-то женой офицера царской армии, а позже вышла замуж за барона из Прибалтики по имени Шталь. Ее завербовали в нашу разведку во время эмиграции в Финляндию в 1921 году. И она стала одной из лучших у нас.

Альфред добился своего и увез Лидию в Соединенные Штаты. Она провела там три года, но когда в конце 1932 года в Париже началось расследование шпионского дела Гордона Швица, Лидию арестовали там, подвергли суду и приговорили к пятилетнему заключению в тюрьму. Жена Альфреда Мария, которая тогда проживала в Финляндии как агент нашей военной разведки, тоже была арестована и сейчас отбывает десятилетний срок в финской тюрьме за шпионаж в пользу Советского Союза.

Несмотря на всю свою бестолковость, сам Альфред никогда с полицией дела не имел. Однако крах предприятия с фальшивой валютой отразился на его карьере. Тот факт, что он впутал в это дело известных коммунистов, таких как Франц Фишер и Пауль Рут, был одним из значимых аспектов его личного провала, так как это компрометировало коммунистические партии Западной Европы.

Мне потребовалось несколько недель, чтобы ликвидировать последствия этого предприятия и отправить солидное количество фальшивой валюты обратно в Москву. В мае 1930 года Альфред тоже вернулся домой, а Фишер тем временем благополучно прибыл в Советскую Россию. Казалось, что к середине июня буря утихла, хотя 100-долларовые банкноты продолжали появляться в разных местах на Балканах. В районе 20 июня я приехал в Москву с докладом генералу Берзину.

Таиров тоже тогда был в Москве и присутствовал при нашей встрече. Генерал Берзин обнял меня и поблагодарил за то, что бросился закрывать брешь, вызванную крахом «Сасс и Мартини». В ходе нашей беседы я честно и весьма критически высказался по поводу всей этой затеи.

– Сильное государство не должно опускаться до печатания поддельных денег, – сказал я. – Это низводит нас до положения обычной небольшой банды, которая не располагает другими ресурсами.

Берзин снова начал объяснять, что сам план был разработан в расчете на Китай, где такие широкомасштабные операции вполне возможны. Однако он признал, что для Запада все это не подходит. Я все же настаивал на том, что такая схема смехотворна, где ее ни применяй.

– А разве Наполеон не печатал британские банкноты? – возразил мне Берзин. И в его голосе мне послышались нотки самого Сталина.

– Это плохое сравнение, – сказал я. – Современный финансовый мир совершенно другой. Несколько миллионов наличных долларов ничего не изменят сегодня, а могут только уронить престиж страны, которая их напечатала.

Я ушел с этой встречи с ощущением того, что авантюра с фальшивыми деньгами закончилась, а оставшиеся на руках банкноты будут уничтожены. Я ошибался, и последовавшие вскоре события в Нью-Йорке и Чикаго показали это.

Впоследствии Альфреда перевели в Минск, поближе к польской границе, где он руководил всеми моторизованными силами Белорусского военного округа. Прибыв в Советский Союз, Франц Фишер получил новое имя. Будучи ветераном Коммунистической партии Германии, он тем не менее не был принял в Коммунистическую партию Советского Союза – серьезная неудача. Через некоторое время его назначили прорабом строительной организации ОГПУ и послали на Колыму, что в Северо-Восточной Сибири. Это намного ближе к Северному полюсу и к Аляске, чем к ближайшей российской железнодорожной станции. В течение некоторого времени мы, его старые друзья, посылали ему посылки с теплой одеждой, но он никогда не связывался с нами.

Поздней осенью 1931 года генерал Берзин вдруг отправил меня в Вену, чтобы я поработал там в качестве «специалиста-ремонтника», вызванного на устранение аварии. И здесь мне снова пришлось столкнуться с делом о подделке иностранной валюты. Меня познакомили с оригинальной американской парой, жившей тогда в отеле «Регина». И с этими людьми мне довелось провести немало часов за разговорами здесь, в Вене. Это были Ник Доценберг и его красивая молодая жена. Тот самый Ник, который работал с Альфредом в Соединенных Штатах. Он был уроженцем Бостона и одним из основателей Коммунистической партии США. Когда в 1927 году в Америку прибыл Альфред, Доценберг ушел в «подполье», то есть не принимал активного участия в коммунистическом движении, а начал работать как один из наших секретных агентов.

Высокий, плотного телосложения, с массивной головой, хорошо одетый, Ник Доценберг производил впечатление весьма успешного американского бизнесмена. Он работал на нас в Румынии, где руководил Американо-румынской экспортной кинокомпанией. Он ездил по нашим делам в Вену, где пытался раздобыть деньги для поездки в Америку и покупки дорогостоящего кинооборудования. Однако ситуация с валютой приобрела в Москве еще более критический характер, чем раньше. Дефицит валюты был столь острым, что даже ведущие сотрудники ощущали его и были ограничены в бюджете. А Доценберг привык к гораздо более высокому уровню жизни, чем мы, советские граждане.

Прошло уже два года со времени краха компании «Сасс и Мартини». Поддельные банкноты больше не появлялись. Пресса забыла о них. Франц Фишер был на побережье Арктики, и его фотографии на европейских железнодорожных станциях и в почтовых конторах давно покрылись пылью. Я имел все основания считать, что и американская, и европейская полиция прекратила поиски источника фальшивых банкнотов. Москва, как я думал, вышла практически незапятнанной из этой глупой и фантастической авантюры.

В начале 1932 года Ник Доценберг и его жена уеха ли в Берлин, а оттуда – в Соединенные Штаты. Примерно в начале апреля во все европейские банки из Женевы вдруг пришло предупреждение о новом появлении все тех же 100-долларовых фальшивых купюр. 29 апреля газета «Берлин берзенцайтунг» сообщила, что они были замечены в Вене и Будапеште. Я не придал этому особого значения, полагая, что кто-то из прежних ребят Альфреда имел на руках несколько таких банкнотов. Парни ждали удобного момента, чтобы сбыть эти фальшивки, как они думали, без особого риска. Тогда я не связал возвращение Доценберга в Соединенные Штаты с новой волной поддельной валюты. Однако немного позже я узнал, что пребывание Доценберга в США в 1932 году открыло главу в сталинской авантюрной истории о подделке долларов. В январе 1933 года печатные издания сыпали сенсационными новостями, и их отголоски уже были хорошо слышны в Москве, где я в то время находился. Даже в Кремле они вызвали некоторое смятение. Итак, результатом поездки Доценберга в США стали следующие события.

Во вторник вечером 3 января 1933 года секретная полиция Соединенных Штатов арестовала в аэропорту Ньюарка некоего «графа» фон Бюлова, как только он сошел с трапа самолета, прибывшего из Монреаля. Расследование установило его личность. Им оказался Ганс Дехов, на которого у чикагской полиции имелось досье. Ему предъявили обвинение в причастности к банде фальшивомонетчиков, действующих в Канаде и Мексике.

4 января федеральные агенты произвели и еще один арест в Нью-Йорке, о чем и сообщила газета «Нью-Йорк таймс»: «Прошлой ночью агенты секретной службы США арестовали по обвинению в причастности к подделке денег доктора Валентайна Грегори Бертона, молодого врача, практикующего по адресу 133 Ист 58-я стрит. Его арест последовал через 24 часа после задержания «графа» фон Бюлова. Основанием послужила полученная из чикагской полиции информация о том, члены банды владели суммой в 25 тысяч долларов в чикагском Луп бэнк. По данным полиции, доктор Бертон вернулся из Монреаля накануне вечером на поезде. Сам он специалист-кардиолог, сотрудничающий с госпиталем в Мидтаун. Ему 34 года, и он русский по происхождению».

Власти Соединенных Штатов, арестовав двух мужчин, столкнулись, что называется, лицом к лицу с тем, что, как они обнаружили, было одним из самых трудных и загадочных случаев в истории подделывания денег. Дехов во всем признался федеральным агентам, и дело против него было приостановлено, поскольку он начал активно сотрудничать со следствием. Дехов рассказал, что он был замешан в дело о поставках армейского вооружения, в частности, работал с военно-химическим оборудованием. Он также сказал, что встречался с доктором Бертоном летом 1932 года в Нью-Йорке. Дехов имел связи с подпольным миром Чикаго. В ноябре 1932 года Бертон сообщил ему, что у него есть 100 000 долларов в сотенных купюрах, которые получил от одного пациента, члена банды Ротштайна, и что он не хочет менять их в Нью-Йорке. Дехов взялся произвести обмен в Чикаго. Туда он и отправился с образцом таких денег и предложил нескольким чикагским парням войти в это дело.

Чикагские рэкетиры (а в этом предприятии участвовали восемь членов банды) отдали фальшивые банкноты нескольким банковским экспертам на проверку, и те сказали, что они подлинные. Тогда на сцене появился доктор Бертон и договорился с чикагскими парнями, что их банда получает тридцать процентов выручки от обмена. Так у гангстеров оказывается сумма в 100 000 долларов.

Дело было накануне Рождества, и обмен фальшивок пошел очень хорошо. Континентальный национальный банк Иллинойса и «Траст компании», «Нозерн траст компани», «Харрис траст» и Сэвингс бэнк обменяли банкноты и отправили несколько пачек, состоящих из таких купюр, в Федеральный резервный банк Чикаго. Это случилось 23 декабря 1932 года. И снова появление пакетов с банкнотами старого образца номиналом 100 долларов возбудило подозрение. Для проверки вызвали мистера Томаса Дж. Каллагана из спецслужбы США. Он заявил, что купюры фальшивые и очень похожи на те, которые появились в 1930 году в Берлине, а с 1928 года время от времени всплывают в разных точках мира.

Все чикагские банки были предупреждены, а прямо перед Рождеством в Первом национальном банке Чикаго арестовали одного человека, который пытался обменять сотню 100-долларовых банкнотов на десять по 1000 долларов. Этот арестованный и вывел полицию на подпольный синдикат, чьи люди якобы пришли в ярость, обнаружив, что их обманули. Они будто бы были уверены, что деньги настоящие. После разбирательств они выдали полиции фальшивки на сумму 40 000 долларов, все еще имевшиеся у них на руках, и согласились на сотрудничество с федеральными властями по ряду вопросов. Кроме того, как сообщала «Нью-Йорк таймс», они «пообещали прикончить Бертона».

Дехов попытался убедить своих криминальных друзей, что врач из Нью-Йорка обманул и его. Он вернулся в Нью-Йорк, чтобы объясниться с доктором Бертоном, пребывая в уверенности, что сможет оправдаться в глазах своих чикагских друзей-гангстеров. Однако доктор Бертон тут же поменял свое отношение ко всему происходящему, как только Дехов рассказал ему о положении дел в Чикаго. Он посоветовал Дехову срочно уехать в Европу. Но последнему это совершенно не понравилось. Он настаивал на том, что люди из Чикаго требуют денег за фальшивую валюту. Как только доктор Бертон покинул место встречи на углу 90-й улицы и западной части Центрального парка, к Дехову подошел мужчина, который велел ему немедленно убираться в Европу, или его прикончат. Незнакомец имел рост пять футов и восемь дюймов. Ему было около сорока. После этой беседы Дехов пошел на компромисс и согласился встретиться с доктором Бертоном в Канаде.

1 января Дехов прибыл в Монреаль и поселился в отеле «Маунт Ройал», где и состоялась его встреча с Бертоном. Для Дехова беседа оказалась крайне неприятной. По сути, с трех сторон над ним нависла угроза. Чикагские рэкетиры хотели возместить свои убытки. Федеральные агенты шли по следу всех причастных к этому делу. И в довершение всего незнакомец, который столь грубо говорил с ним в Нью-Йорке, появился теперь в Монреале и требовал, чтобы Дехов срочно уезжал в Европу. Дехов и не догадывался, что таинственный незнакомец, натравленный на него доктором Бертоном, был русским агентом из ОГПУ. Однако он знал, в чем именно заключается дело, а потому обещал взять билет на первый же пароход, отбывающий в Европу. Но вместо этого он решил сдаться на милость федеральных властей и вылетел первым самолетом в Ньюарк, где его и арестовали. И после этого он указал агентам США на контору доктора Бертона.

Проведенное расследование установило, что доктор Бертон явно был связан с коммунистической партией. 24 февраля 1933 года в «Нью-Йорк таймс» появилась статья под следующим заголовком:

СЛЕДЫ ПОДДЕЛЬНЫХ БАНКНОТОВ ВЕДУТ В РОССИЮ

Федеральные агенты установили, что следы поддельных 100-долларовых банкнотов в сумме 100 тысяч, которые в прошлом месяце попали в Чикаго, ведут в Советскую Россию. Об этом говорили вчера в правительстве.

Эксперты заявили, что эти банкноты, прибывшие из далекого Китая, являются самой совершенной подделкой из всех, когда-либо обнаруженных. Они были напечатаны шесть лет назад.

Было также объявлено, что правительство сейчас изучает предположение о том, что доктор В. Грегори Бертон, врач из Нью-Йорка, арестованный 4 января, является главным американским звеном в предполагаемом международном заговоре фальшивомонетчиков, а также агентом советского правительства».

Начиная с этого момента расследование будто зашло в тупик и уперлось в глухую стену. Во время следствия и на последовавшем за ним суде доктор Бертон тщательно оберегал свою тайну. Он не выдал Ника Доценберга. Он не раскрыл и свое положение в советской военной разведке. Он не признал своих связей с высшим руководством Американской коммунистической партии. Однако федеральным агентам удалось установить некоторые из псевдонимов и кличек доктора Бертона. Например, они обнаружили, что в Мексике и других местах он в разное время был Борстэном, Куном, Джорджем Смитом, Э. Бейлом, Фрэнком Бриллом и Эдвардом Кином.

Вскоре после ареста доктора Бертона Ник Доценберг вернулся из США в Советскую Россию. В Москве он появился примерно в конце февраля 1933 года. Приблизительно в это же время в Москве вдруг внезапно возник Альфред. Он жаловался мне на то, как трудно добывать пищу для его американского товарища. Ник Доценберг сейчас пребывал в таком же положении, в каком оказался три года назад Франц Фишер. Вместо проживания в одной из лучших гостиниц и питания по специальной продовольственной карточке, как это обычно делалось для наших иностранных агентов, Ник вынужден сам искать себе хоть какое-то жилье и стоять в очереди за едой.

Ника задержали в Москве до прибытия из Соединенных Штатов Валентина Маркина с отчетом о возможных последствиях дела Бертона. Маркин, которого интересовала лишь личная карьера, использовал эту ситуацию, чтобы добиться своего назначения шефом всех советских секретных агентств в США. Вооружившись подробной информацией о той суматохе и беспорядке, который устроили Ник Доценберг и доктор Бертон в тот момент, когда Москва добивалась расположения США, Маркин вернулся домой в полной готовности вести войну с генералом Берзиным и его подчиненными в военной разведке. Перепрыгнув через головы своего начальства, он представил информацию непосредственно председателю Совнаркома Молотову.

В докладе об американском деле Маркин резко критиковал деятельность наших спецслужб в США. Это был беспрецедентный шаг со стороны молодого коммуниста, и его разговор с Молотовым вызвал множество толков в ближнем круге. Но Маркина ждал успех. Он выиграл эту битву. И добился передачи нашей военной разведки в Америке под власть шпионской машины ОГПУ, в подчинение Ягоды.

4 мая 1934 года Федеральное жюри вынесло приговор доктору Бертону по обвинению во владении фальшивыми банкнотами и их распространении. Главным свидетелем против него выступил Дехов. Суду не представили никаких доказательств относительно связей доктора Бертона с Москвой. Никто не упоминал и о Доценберге. В судебных протоколах не найти и никаких записей об Альфреде Тильдене. Хотя прокуроры и выражали уверенность в том, что Бертон действовал в интересах Москвы, они не смогли доказать это. Так Сталин вышел сухим из аферы с подделкой валюты.

Доктор Бертон проявил себя как стойкий коммунист. Он умел молчать. Ему дали пятнадцать лет и наложили штраф в 5000 долларов. И он все еще продолжает хранить свои секреты.

От Альфреда я узнал, что советское правительство выделило довольно солидную сумму на защиту доктора Бертона и другие расходы, связанные с этим делом. Как и Ник Доценберг, он скоро исчез с моего горизонта, а потом я слышал, что и его не миновала великая чистка рядов.

С Францем Фишером я столкнулся в 1939 году в Москве и едва узнал его. После четырех лет, проведенных в далекой Сибири, ему разрешили приехать в столицу, чтобы проконсультироваться у доктора и купить кое-что из лекарств и необходимых товаров. Он сумел стать своим в далеком районе и женился на сосланной туда девушке, которая родила ему ребенка. Его внешний вид и манера поведения изменились весьма основательно, и я бы даже сказал – каким-то ужасным образом.

– Почему ты не смотришь мне в глаза? – спросил я его.

Он пробормотал что-то невразумительное в ответ. Я попытался вызвать в его памяти события нашего прошлого. Но он, казалось, совершенно утратил память. Огонь в глазах угас. Его неуклюжая фигура и безразличный взгляд едва ли напоминали щеголеватого и горячего революционера, каким он был еще несколько лет назад. Та маскировка, которую он использовал в Вене, будто прилипла к нему навсегда, срослась с ним. Больше я его никогда не видел. А через год я узнал о смерти его престарелой матери – героической германской революционерки.

Глава 5. ОГПУ

Мне довелось впервые познакомиться с ОГПУ в январе 1926 года. Я оказался в роли «подозреваемого». Тогда я, работая в 3-м отделе, руководил военной разведкой в Центральной Европе. 3-й отдел собирает материал, добытый спецагентами по всему миру, и выпускает секретные отчеты и специальные бюллетени для примерно двадцати членов высшего руководства Советского Союза.

В то утро меня вызвал Никонов – начальник всего 3-го управления, который сказал мне, что я должен срочно явиться в специальный отдел Московского областного ОГПУ.

– Пойдешь через 14-й подъезд со сторону улицы Дзержинского, – сказал он. – Вот пропуск.

И он дал мне зеленую карточку, присланную из ОГПУ. Когда я спросил его, в чем дело, он ответил:

– Честно – не знаю. Но если они вызывают, идти нужно немедленно.

Спустя несколько минут я уже стоял перед следователем ОГПУ. Он холодно велел мне садиться. Затем сам сел за стол и начал что-то искать в большой стопке бумаг. Проведя так в молчании минут десять, он наконец поднял голову и спросил:

– Когда вы в последний раз дежурили по 3-му отделу?

– Шесть дней назад, – ответил я.

– Полагаю, вы расскажете мне, как пропала печать 3-го управления! – воскликнул он с таким драматизмом в голосе, на какой только был способен.

– А я здесь при чем? – спросил я. – Дежурный на выходе не подписал бы мне пропуск, если бы я не сдал ему печать.

В 3-м управлении, где работало человек сорок-пятьдесят, была установлена такая система, которая предусматривала круглосуточную охрану для примерно десяти руководителей подразделений. В течение суток, которые назывались «дежурство», мы отвечали за все письма, документы, пакеты с бумагами и секретные телефонные звонки. Мы также отвечали за всех тех, кто входил в помещения 3-го управления или выходил из них. На каждом пропуске, который выдавался во время моего дежурства, была моя подпись и печать 3-го управления. И вот теперь эта важная печать пропала.

Следователь ОГПУ был вынужден признать, что, согласно журналу дежурств, я сдал печать вместе с другими «атрибутами власти» своему сменщику. Следователь был явно недоволен таким поворотом дела и начал задавать мне разные другие вопросы.

– Вы давно состоите в партии, товарищ Кривицкий? – спросил он.

Мне не понравился его тон, и я не собирался опускать руки.

– Вы не имеете права задавать мне такие вопросы, – ответил я. – Вы знаете, какой пост я занимаю. Я не могу подвергать себя дальнейшему допросу, пока не свяжусь с моим начальником, товарищем Берзиным. С вашего разрешения я хотел бы позвонить ему прямо сейчас.

Я позвонил Берзину, шефу военной разведки, объяснил ему ситуацию и спросил, могу ли отвечать на вопросы о себе, не имеющие прямого отношения к делу.

– Ни слова, пока я не свяжусь с вами, – ответил Берзин. – Я перезвоню минут через пятнадцать-двадцать.

Следователь ОГПУ демонстрировал нетерпение, вышагивая взад-вперед по кабинету. Через двадцать минут позвонил Берзин.

– Отвечайте только на вопросы, непосредственно касающиеся дела, – проинструктировал он меня.

Я передал трубку следователю, и Берзин повторил свое указание.

– Хорошо, – недовольно сказал следователь. – Вы можете идти.

Я вернулся в свой кабинет. Менее чем через полчаса ко мне зашел молодой человек в очках, похожий то ли на студента, то ли на ученого. Он работал в нашем отделе на Ближнем Востоке. В партии он не состоял, и к нам его взяли исключительно за знание персидского языка.

– Знаете, Кривицкий, – сказал он мне с явным испугом, – меня в ОГПУ вызывают.

– А в чем дело? – отозвался я. – Вы не дежурите. Ведь так?

– Конечно нет, – ответил он. – Мне этого не доверяют. Я же не член партии.

Молодой человек, похожий на студента, отправился в ОГПУ и назад больше не вернулся.

Через несколько дней пропавшая печать «нашлась». Я был совершенно уверен, что украли ее сами работники ОГПУ, чтобы попытаться взять под свой контроль спецслужбу и убедить политбюро в том, что ОГПУ должно расширить свои шпионские операции внутри нашего отдела. Разведка ревностно охраняла свою независимость от посягательств и была одним из последних инструментов советского аппарата, который тоже попал в конце концов в лапы секретной полиции. Но это произошло примерно через десять лет после той провокационной попытки в январе 1929 года.

ОГПУ было большим мастером в создании инцидентов такого рода. Убедив сначала большевистскую диктатуру, а потом и лично Сталина в том, что их выживание зависит от их неусыпной бдительности, ОГПУ распространяло свою власть до тех пор, пока не превратилось в государство в государстве. Одна из наиболее ужасных и жестоких особенностей работы этого учреждения заключалась в том, что, начиная «расследование», оно совершенно не ставило перед собой цели раскрыть преступление. Оно работало лишь для того, чтобы пополнить список очередной жертвой. И это обстоятельство не оставляет сомнений относительно судьбы нашего персидского «студента».

В стране, где верховный правитель относится к любому выражению противоположного мнения как к прямой угрозе, становится закономерным превращение тайной полиции в почти что господина самого господина.

История ОГПУ начинается в декабре 1917 года, через месяц после большевистской революции, когда Ленин послал меморандум Дзержинскому, польскому ветерану-революционеру. Это послание представляло собой черновик декрета, учреждающего организацию для борьбы с «контрреволюцией, спекуляцией и саботажем». Меморандум и положил начало созданию Чрезвычайной комиссии, наделенной властью бороться с врагами большевистского правительства. Чрезвычайную комиссию стали называть по первым буквам – Чека, или ЧК. Она превратилась в инструмент террора и массовых казней летом 1918 года, после покушения на жизнь Ленина и убийства большевистского вождя Урицкого.

Первый начальник Чека, Феликс Дзержинский, был безжалостным, но абсолютно неподкупным и безупречным революционером. Во время Гражданской войны он послал на смерть бессчетное количество человек, поскольку был убежден, что нет другого пути защитить советский режим от его «классовых врагов». Несмотря на все ужасы, ассоциирующиеся с названием Чека во время первых лет большевистской революции, ни самим Дзержинским, ни большинством его верных помощников не двигало что-либо иное, кроме как крайне фанатичное желание выполнять функцию карающего меча революции.

В то время люди не боялись тайной полиции, по крайней мере те, кто честно работал на Советское государство.

Постепенно Советское государство становилось все более и более тоталитарным, и, когда сама большевистская партия оказалась жертвой того, что произошло в 1917 году, тайная полиция начала забирать себе все большую и большую власть, террор стали осуществлять ради самого террора, а бесстрашных революционеров постепенно сменили жестокие, развратные и аморальные палачи.

В 1923 году тайную полицию переименовали из ЧК в ОГПУ – сокращение от первых букв русского названия – Объединенное государственное политическое управление. Изменение названия имело своей целью избежать неприятных ассоциаций, но новое имя вскоре начало вызывать еще большие ассоциации с террором, чем старое.

ОГПУ осталось в том же здании, где раньше располагалась Чека. Его называют Лубянка. До революции там находилась страховая компания. Первоначально зеленый дом, чей фасад выходил на Лубянскую площадь, был пятиэтажным. Но в начале 1930 года к нему пристроили дополнительные помещения, включая и три новых этажа из желтого кирпича, и роскошное одиннадцатиэтажное здание с цоколем из черного мрамора.

Главный вход на Лубянку все еще находится в старом здании, рядом с которым расположен большой барельеф Карла Маркса. Есть и другие входы – с улиц и переулков. В действительности все здания в непосредственной близости к площади принадлежат ОГПУ, там обитают его люди.

Архитектурный ансамбль старого и нового зданий ОГПУ стоит на возвышении и представляет собой одно из самых примечательных и красивых мест города. Только высшие офицеры ОГПУ могут проходить через главный подъезд со стороны Лубянской площади. Простые граждане должны получать пропуск в бюро пропусков ОГПУ со стороны улицы Кузнецкий Мост, напротив Наркомата по иностранным делам. У бюро пропусков всегда стоят длинные очереди: родственники, жены, друзья надеются получить разрешение на свидание с заключенным, передать письмо или пакет с едой и вещами. Достаточно лишь взглянуть на эти очереди, чтобы понять политику советской власти в определенный период. В первые годы правления большевиков здесь стояли жены офицеров и купцов. Позже стали преобладать родственники арестованных инженеров, профессоров и специалистов. В 1937 году я видел длинные очереди из людей, принадлежащих уже к советскому поколению, видел родных и близких моих друзей, товарищей и коллег.

Внутри здания на Лубянке, в его длинных темных коридорах охрана стоит через каждые двадцать шагов. У посетителя извне пропуск проверят не менее трех раз, прежде чем он войдет в какой-либо кабинет ОГПУ.

Там, где раньше был внутренний двор старого здания, Чека выстроила особую тюрьму для важных политических заключенных. Большинство из них содержатся в одиночных камерах, а саму тюрьму сейчас называют «изолятор». Окна в камерах закрыты не только решетками, но железными ставнями, так что они пропускают только тоненький лучик света. Заключенный отрезан от всего внешнего мира: он не видит ни двора, ни даже кусочка неба.

Когда следователь ОГПУ хочет провести допрос арестованного у себя в кабинете, он звонит коменданту тюрьмы, и тогда заключенного под охраной ведут через двор, а затем по узкой мрачной лестнице, которая ведет в само здание. Есть здесь и лифт, чтобы поднять заключенных на верхние этажи.

Осенью 1935 года я видел одного из самых знаменитых узников Лубянки – товарища и близкого соратника Ленина, первого председателя Коммунистического интернационала; одно время он возглавлял Ленинградский комитет партии и Совет. Когда-то это был довольно тучный мужчина. Теперь, шаркая и еле поднимая ноги, по коридору шел одетый в бело-голубую пижаму измученный и загнанный человек. Я в последний раз видел того, кто когда-то был Григорием Зиновьевым. Его вели на допрос. Через несколько месяцев его отправили в лубянские подвалы, где и расстреляли…

В кабинете каждого следователя самым важным предметом мебели является диван. Характер работы этого человека таков, что ему часто приходится вести допросы по двадцать – сорок часов, прерываясь лишь ненадолго. Да он и сам в чем-то такой же заключенный, как и его подследственный. Хотя его полномочия не ограничены. Они могут доходить до пыток заключенных и их расстрела.

Одной из особенностей советской судебной системы является то, что, несмотря на огромное количество казней, штатных палачей здесь нет. Иногда работники – офицеры или охрана – спускаются в подвал, чтобы собственными руками привести в исполнение смертный приговор, вынесенный коллегией ОГПУ. Иногда это делают следователи или прокуроры. Если проводить аналогии, то можно представить, как окружной судья Нью-Йорка, получив приговор по обвинению в убийстве первой степени, со всех ног летит в Синг-Синг, чтобы включить рубильник электрического стула и тем самым привести приговор в исполнение.

Больше всего работы у палачей ОГПУ было в 1937–1938 годах, когда великая чистка захлестнула все вокруг. Ранее, в 1934 году, Сталин натравливал ОГПУ на рядовых членов большевистской партии. Периодические «очищения» партийных рядов, которые входили в компетенцию Комиссии партийного контроля, теперь были переданы тайной полиции. С этого момента все члены партии большевиков стали объектами полицейских наблюдений и расследований. Однако в марте 1937 года Сталин решил, что все эти очищения и чистки недостаточны. В 1933–1936 годах он удержался во власти во многом благодаря Ягоде и его тайным агентам, которые работали с ним рука об руку и, будучи беззаветно преданными ему, помогали уничтожать старых большевиков и командиров Красной армии. Но поскольку Ягода слишком хорошо знал сталинские методы чистки и слишком близко подошел к рычагам власти, Сталин решил поменять коней на переправе. В качестве преемника Ягоды был выбран Николай Ежов, которого несколькими годами раньше Сталин «посадил» на место секретаря Центрального комитета Коммунистической партии и руководителя отдела кадров, от которого зависело очень многое. На этих постах Ежов тайно осуществлял деятельность, параллельную работе ОГПУ, только подчинялся он лично Сталину. Когда же он занял место Ягоды, то привел в тайную полицию около двух сотен своих собственных надежных «парней» из числа тех, кто работал в личном сталинском ОГПУ. В марте 1937 года Сталин выдвинул лозунг: «Усилить чистку!» Ежов претворял этот призыв в жизнь, творя кровавые расправы. Первым делом он заявил старым работникам ОГПУ, что они работают вяло по вине коррупционного руководства и что новая усиленная чистка как раз и должна начаться с самого ОГПУ.

18 марта 1937 года Ежов собрал руководителей ОГПУ в клубе ОГПУ, являющемся пристройкой к главному зданию. Все ближайшие помощники Ягоды, за исключением одного, все его заместители уже находились под арестом. Удар наносился по высшему руководству. Просторное помещение клуба было битком забито ветеранами Чека, некоторые из которых почти двадцать лет прослужили в тайной полиции. Ежов начинал свой первый доклад в должности нового руководителя ОГПУ, вернее, как нарком внутренних дел. Смена названия была очередной попыткой избавиться от мрачных ассоциаций. Новоиспеченный народный комиссар серьезно взялся за дело. Пробил его звездный час. Он был готов на все, лишь бы доказать Сталину свою незаменимость. А потому начал с разоблачения деятельности бывшего шефа Ягоды перед его оставшимися в живых сотрудниками.

Сначала он заявил, что в его задачу не входит говорить об ошибках Ягоды. Если бы Ягода был стойким и честным большевиком, то не потерял бы доверия Сталина. Корень ошибок Ягоды находится очень глубоко. Тут Ежов замолчал, и все присутствующие затаили дыхание, предчувствуя, что вон он – решающий момент. Затем Ежов с трагическими нотками в голосе сказал, что Ягода служил в царской тайной полиции – охранке – с 1907 года. Старые опытные работники, собравшиеся в зале, восприняли это заявление, что называется, и глазом не моргнув. А ведь в 1907 году Ягоде было десять лет! Но это не все, вдруг повысил голос Ежов. Оказывается, немцы сразу же раскусили подлинную суть Ягоды и в первые же дни революции подсунули его Дзержинскому для работы в ЧК. «На протяжении всего времени существования Советского государства, – кричал Ежов, – Ягода был германским шпионом». Ежов продолжал говорить объятой ужасом публике, что Ягода и его шпионы сумели проникнуть во все места и занять ключевые посты. Да, даже руководители отделов ОГПУ Молчанов, Горб, Гай, Паукер, Волович – все, все шпионы!

Ежов кричал, что все это он может доказать. Кричал, что Ягода и его ставленники все поголовно были ворами, и это не вызывает сомнений: «Разве не Ягода назначил Лурье начальником строительного управления ОГПУ? А кто, как не Лурье, был связующим звеном между Ягодой и его иностранными шпионскими службами?» Вот такими и были его доказательства.

Он говорил, что в течение многих лет эти два вора – Ягода и Лурье – обманывали страну и партию. Они строили каналы, прокладывали дороги и возводили здания, тратя огромные средства, но в письменных отчетах указывали очень низкие расходы.

– Но как, я спрашиваю вас, товарищи, как эти два мошенника ухитрялись это делать? Как, я спрашиваю вас?

И Ежов пристально вглядывался в лица окаменевших людей, а потом сам же и отвечал:

– Очень просто. Бюджет Комиссариата внутренних дел не подлежит контролю. Из этого бюджета, из бюджета своей организации Ягода брал суммы, позволявшие ему строить крайне дорогостоящие объекты по «дешевой» цене.

Он продолжал:

– А почему Ягода и Лурье занимались строительством? Зачем они строили дороги? Они гнались за популярностью, за славой, за наградами! Но может ли предатель довольствоваться всем этим? Зачем Ягода зарабатывал популярность? Она была нужна ему, потому что на самом деле он вел политику Фуше.

Ежовская пулеметная очередь противоречивых обвинений привела публику в состояние ступора. Оказывается, Ягода в десятилетнем возрасте уже служил в охранке. И он был вором. Ягода был вором, который искал славы. А еще выясняется, что этот обыкновенный шпион, стукач и вор, каким он являлся, также желал затмить пресловутого министра наполеоновской полиции.

– Это очень серьезный вопрос, товарищи, – продолжал Ягода. – Все эти годы партия была вынуждена последовательно бороться с проявлениями фашизма среди нас. А это было непросто. Да, товарищи, я должен вам сказать, а вы должны хорошо запомнить это, что даже Феликс Эдмундович Дзержинский ослабил оборону революции на этом участке.

И здесь Ежов начал подводить итоги, которые сводились лишь к одному: нам нужна чистка, чистка и еще раз чистка. Я, Ежов, не буду сомневаться и колебаться, не проявлю слабости. Если бы мы могли сейчас задать вопрос ныне покойному Дзержинскому, мы бы спросили: разве должны мы считаться с репутацией даже старейших и самых заслуженных чекистов?

Старые сотрудники органов ОГПУ, ветераны большевистской революции, которых недвусмысленно называли следующими жертвами, побледнели и безучастно молчали. Они аплодировали Ежову, как будто это все их не касалось. Они аплодировали, чтобы показать свою преданность? Кто знает? Своевременное признание вины, возможно, спасет их от пули в затылок. Быть может, они снова смогут купить себе право на жизнь, предав ближайших товарищей.

Собрание продолжалось, и слово взял Артузов – обрусевший швейцарец, о котором я уже говорил, большевик с 1914 года. Артузов знал, что было поставлено на карту. Старый чекист заговорил, будто актер со сцены, и его седая бороденка тряслась, когда он повышал голос.

– Товарищи, – начал он, – в самые трудные дни революции Ленин поставил во главе ЧК лучшего большевика – Феликса Эдмундовича Дзержинского. А сейчас, в еще более тяжелое время, наш великий Сталин назначил наркомом внутренних дел Николая Ивановича Ежова, своего лучшего ученика. Товарищи! Мы, большевики, научились быть безжалостными не только по отношению к нашим врагам. Но и по отношению к самим себе. Да, Ягода явно хотел играть роль Фуше. Он явно пытался настроить ОГПУ против партии. И по своей близорукости мы оказались невольными участниками его страшного плана.

Голос Артузова креп, а речь его становилась все более уверенной. Он продолжал:

– В 1930 году, товарищи, когда партия впервые почувствовала такой уклон и, пытаясь остановить его, назначила в ОГПУ старого большевика Акулова, что мы сделали, чтобы помочь Акулову? Мы встретили его с неприкрытой враждебностью! Ягода же сделал все, что мог, чтобы осложнить работу Акулову. А мы, товарищи, не только поддержали саботаж Ягоды, но и пошли дальше. Я должен честно сказать, что вся партийная организация ОГПУ рьяно занималась саботажем работы Акулова.

Артузов нервно посматривал на Ежова, пытаясь отыскать малейшие признаки одобрения на его маленьком угловатом личике. Он чувствовал, что его обвинительные маневры подошли к решающему моменту, когда можно было попытаться отвести подозрения от себя:

– Я спрашиваю вас, кто был в то время руководителем парторганизации ОГПУ?

Он сделал паузу и затем выкрикнул:

– Слуцкий!

Бросив своего товарища, что называется, на растерзание львам, Артузов с триумфом спустился с трибуны.

Слуцкий, тогда начальник иностранного отдела ОГПУ, поднялся, чтобы защитить себя. Он тоже был старым, опытным большевиком. И тоже знал, что поставлено на карту. Слуцкий начал свою речь довольно неуверенно, понимая, что у него на руках особых козырей нет.

– Артузов попытался представить меня ближайшим помощником Ягоды. Я так отвечу, товарищи: конечно, я был секретарем парторганизации ОГПУ. А кто же – Артузов или я – был членом коллегии ОГПУ? Спрашивается, мог ли кто-то в то время быть членом коллегии, высшего органа ОГПУ, если бы он не имел полного доверия Ягоды и одобрения с его стороны? Артузов утверждает, что благодаря своей «хорошей службе» Ягоде на посту секретаря партийной организации я получил назначение за границу, что это стало моей наградой за саботаж Акулова. И как говорит Артузов, я использовал это назначение для установления контакта между шпионской организацией Ягоды и его хозяевами за рубежом. Но я заверяю вас, что само это назначение состоялось по причине личной настойчивости не кого иного, как Артузова. В течение многих лет Артузов был другом Ягоды.

И вот здесь Слуцкий нанес решающий удар:

– Я спрашиваю вас, Артузов, где вы жили? Кто жил напротив вас? Буланов. И разве он не был среди тех, кого арестовали в первую очередь? А кто жил прямо над вами, Артузов? Островский. Он тоже арестован. А кто жил прямо под вами, Артузов? Ягода! И вот спрашивается, товарищи, мог ли кто в тех условиях жить в одном доме с Ягодой, если он не пользовался его абсолютным доверием?

Сталин и Ежов решили поверить и Артузову, и Слуцкому, а значит, в свое время уничтожить их обоих.

Таков был характер интенсивной, или великой, чистки, которая началась в марте 1937 года. Советское правительство сделалось похожим на какой-то огромный сумасшедший дом. Дискуссии вроде тех, что я описал выше, имели место быть во всех отделах ОГПУ, во всех ячейках большевистской партии, на всех фабриках, во всех воинских частях и во всех колхозах. Каждый считался предателем до тех пор, пока он не обелял себя, изыскав возможность обвинить в предательстве кого-то другого. Осторожные люди пытались не высовываться, стремились уйти на более низкую должность, если это было возможно, – словом, делали все, чтобы остаться незамеченными и не засветиться.

Долгие годы преданного служения партии ничего не значили. Мало помогали и постоянные заявления о своей преданности Сталину. Сам Сталин выдвинул такой лозунг: «Все поколение должно быть принесено в жертву».

Нас приучили к мысли о том, что все старое должно уйти. Но нынешняя чистка не щадила и нового. Как-то раз той весной, вечером, мы со Слуцким беседовали о количестве арестов, проведенных с марта, – их было 350 000, а возможно, и 400 000. Слуцкий говорил с горечью:

– Мы ведь с тобой старики, ты и сам это знаешь. Они заберут меня. И тебя заберут так же, как они забрали других. Мы принадлежим к поколению, которому суждено погибнуть. Сталин говорил, что все дореволюционное и военное поколение должно быть уничтожено, как камень, висящий на шее революции. Но ведь сейчас они расстреливают молодых – семнадцати– и восемнадцатилетних девчонок и мальчишек, которые родились уже в Советском государстве и никогда ничего другого не видели… А сколько из них идут на смерть, выкрикивая: «Да здравствует товарищ Троцкий!»

Одним из наиболее трагических примеров такого рода стало дело моего молодого товарища Володи Фишера. Он родился в Саратове, вступил в комсомол во время Гражданской войны, а позже был слушателем Свердловского университета. Во время коллективизации его назначили в один из политотделов, созданных ОГПУ по такому случаю. Фишер воспринял это назначение как порученное ему дело и работал очень усердно, искренне веря, что он помогает уничтожать жадных зажиточных крестьян, которые скрывают продовольственные продукты от голодающего населения городов. По окончании работы в деревне он вернулся в ОГПУ. В его учетной карточке появилась запись о «великолепной работе» в деревнях. Он начал быстро делать карьеру, и в конце концов ОГПУ отправило его на должность советского консула в Копенгаген. Все консульские работники находятся в ведении ОГПУ. Это была первая Володина поездка за пределы России. Он с удивлением обнаружил, что в Копенгагене совсем другая атмосфера, не та, какой он дышал раньше. В бесчисленных витринах городских магазинов он видел одежду, которая продавалась, как ему казалось, по смехотворно низким ценам. И еда тоже была, огромное количество продуктов – таких дешевых, что Володя думал, будто попал в сказку.

«Ты знаешь, – сказал он мне, – до поездки в Копенгаген я никогда не видел апельсинов. Первое, что я здесь сделал, – купил себе соковыжималку для апельсинов, а потом каждое утро выпивал стакан апельсинового сока. Посмотри, какие у меня теперь мышцы!»

Особых дел у Володи в Копенгагене не было; на самом деле работа консула заключалась в том, чтобы следить за советским посольством. И он был безумно рад пребывать в этом восхитительно прекрасном мире.

Вдруг в первые дни апреля 1937 года он получил телеграмму с приказом вернуться в Москву. Прибыв на железнодорожный вокзал, он прямо оттуда направился в ОГПУ на встречу со своим начальником – Слуцким. Последний пригласил Володю на обед и сказал, что вскоре его отправят в Румынию или Австрию. После обеда в приподнятом состоянии духа он поехал в Богородск – деревню близ Москвы, чтобы навестить своего брата Левку, тогда работавшего прорабом на стройке. Жена брата встретила родственника печальной новостью о том, что в прошлом ноябре Левку арестовали. Рыдая, она рассказала такую историю.

Левка работал на стройке. Товарищи по работе очень хорошо относились к нему и избрали его заведующим клубом. Началась подготовка к празднованию в ноябре седьмой годовщины революции, и Левка отвечал внутреннее украшение здания клуба. Он выпросил у кого-то самую лучшую фотографию советских руководителей, которую только смог найти, и затем повесил ее на видное место на стену. Вечером в день празднования, когда собрались все рабочие, кто-то заметил, что среди лиц, изображенных на фотографии, есть и Карл Радек. Левка этого не увидел, потому что половина лица Радека была прикрыта газетой. Партсекретарь решил, что Левка – «вредитель», потому что он выставил на всеобщее обозрение пол-лица того, что недавно был объявлен «врагом народа». В ту же ночь Левку арестовали.

Володя помчался обратно в Москву, чтобы увидеться со своим хорошим приятелем Александровским – помощником начальника Московского областного ОГПУ.

– Ну что за ерунда? – спрашивал Володя. – Левка – мой брат, хороший товарищ и рабочий. Как можно называть его вредителем?

– Все не так просто, Володя, – поспешно ответил Александровский. – Вопрос с портретом Радека, хотя и сам по себе серьезный, не является единственным обвинением против него. Есть и другие. Твой брат снимал комнату в загородном доме Фридланда – арестованного историка.

На мгновение Володя просто потерял дар речи. Левка ни разу в жизни даже не разговаривал с Фридландом. Эту квартиру ему дали власти уже после ареста Фридланда. Володя ужасно рассердился.

– Да ты просто мошенник! – закричал он. – Какого черта ты делаешь? Тебе это так не пройдет. Я поговорю с тем, кто выше тебя по должности, кого ты услышишь!

Володя был уверен в том, что его положение крепкое. Он вылетел из кабинета Александровского, полный решимости добиться справедливости – не только для своего брата, но и для всех тех, кто, возможно, оказался в заключении из-за явно сумасшедших руководителей.

Сначала Володя отправился в Центральный комитет Коммунистической партии. Его не приняли. Он попытался попасть на прием к Ежову, но ему не удалось с ним встретиться. Однако он все еще не потерял своей юношеской самоуверенности. Он думал, что все эти задержки – просто результат бюрократии, и как-то убедил себя в том, что его брата Левку обязательно выпустят.

Вечером 30 апреля мы с ним обедали, и я впервые заметил, что Володя как-то помрачнел. Но через три-четыре дня он ворвался ко мне, и на лице его сияла улыбка до ушей.

– Ну, – сказал он. – Наконец-то я попаду на Лубянку. Меня вызывает Шапиро из ОГПУ!

Шапиро являлся главой особого отдела ОГПУ, который был создан при непосредственном участии Ежова.

– Зачем еще Шапиро захотел бы меня видеть? – закричал он и торопливо выбежал из моего кабинета.

Попав к Шапиро, Володя сразу же начал говорить о деле своего брата – торопливо и с полной уверенностью. Шапиро подождал, пока он закончит, а затем медленно поднялся из-за стола:

– Вы член партии и офицер ОГПУ! Как вы посмели оскорблять своих товарищей – чекистов? ОГПУ не арестовывает невинных людей!

И прежде чем Володя сумел перевести дух, Шапиро перешел к другому вопросу:

– Кстати, в прошлом году вы получали письмо от Мандельштама, тогда атташе Наркомата иностранных дел?

В тот момент Мандельштам находился под арестом по какому-то неопределенному обвинению. Володя смутился и пришел в замешательство:

– От Мандельштама? Он муж моей бывшей жены. Конечно, я его знаю, но никаких писем, пока был в Дании, от него не получал.

– Вы уверены?

– Да, совершенно уверен.

– Очень хорошо, – сухо заметил Шапиро. – Если вы нам понадобитесь, мы вас вызовем.

Когда Володя вышел из кабинета Шапиро, его надежды на освобождение брата сильно поколебались. Той ночью он не мог уснуть. И вдруг ранним утром он вскочил с кровати.

«А я ведь все же получал письмо от Мандельштама!» – вспыхнуло в его голове. И тут он вспомнил все. Дипкурьер, как обычно, прибыл с большим запечатанным пакетом, в котором была обычная почта. И в тот день (а это было несколько месяцев назад) курьер вдруг засунул руку в свой карман и со значением сказал: «Это письмо Мандельштам поручил передать вам как раз в тот момент, когда я выходил из здания Наркоминдела».

Едва лишь рассвело, как Володя примчался ко мне домой и рассказал мне обо всем, что случилось.

– Что было в этом письме? – со страхом спросил я.

– Да там ничего такого не было, все безобидно. Что-то о новой работе и каких-то вечерних курсах, которые он посещал в университете. Да ничего такого, клянусь.

– Володя, – сказал я, – сейчас же иди прямо к Шапиро и расскажи ему все то, что ты мне рассказал.

Он сделал, как я сказал.

– Товарищ Шапиро, – начал он извиняющимся тоном. – Я вчера ошибся. Я все же получал письмо от Мандельштама, я просто совершенно забыл об этом.

Ничего не ответив, Шапиро открыл ящик своего стола и показал Володе фотокопию письма Мандельштама.

– Извините меня, – начал запинаться Володя. – Я совершенно забыл о нем вчера.

– Вы солгали о нем вчера, – ответил Шапиро. – А сейчас можете идти.

25 мая 1937 года Володя Фишер был арестован ОГПУ. Больше я о нем ничего не слышал. Его уничтожили, потому что он был связан с двумя страшными преступлениями: получил письмо от мужа своей бывшей жены, а его брат поместил половину лица Радека на стене рабочего клуба в Богородске.

Во время великой чистки в Советской России было огромное множество таких случаев.

В застенках ОГПУ само слово «вина» теряло свое значение. Причина ареста могла не иметь никакого отношения к выдвинутым обвинениям.

Наверное, нет лучшего доказательства этому, чем дело самого Ягоды. Среди многих фантастических обвинений, выдвинутых против руководителя ОГПУ на процессе в марте 1938 года, самым бессмысленным стало то, что он якобы участвовал в заговоре с целью отравления Сталина, Ежова и других членов политбюро. Многие годы именно Ягода лично отвечал за питание кремлевских вождей, включая и самого Сталина, и всех высокопоставленных лиц советского правительства. Специальный отдел ОГПУ под непосредственным контролем Ягоды отслеживал каждый шаг поставки продовольствия в Кремль – от специальных хозяйств, где продукты производили под неусыпным оком помощников Ягоды, до столов советских руководителей, которые обслуживали его же сотрудники. Посев, посадка, сбор урожая, транспортировка, готовка и подача на стол – все это делалось специальными сотрудниками ОГПУ, а занимался этим не кто иной, как Ягода. Каждый из работников специального отдела отвечал перед Ягодой своей головой, а Ягода нес этот груз невероятной ответственности на своих плечах в течение многих лет. Сталин, который несколько раз был обязан своей жизнью именно неусыпной бдительности Ягоды, не ел никакой иной пищи, кроме той, что подавали ему сотрудники Ягоды.

А на суде было «доказано», что Ягода стоял во главе гигантского отравительного заговора, в который он втянул некоторых своих коллег, в том числе и старых кремлевских врачей. Но и это еще не все. Было «доказано», что Ягода, так сказать, шеф-повар Кремля, не удовлетворился обычными способами отравления, а составил заговор с целью медленного убийства Ежова с помощью опрыскивания его кабинета ядовитыми веществами. Все эти ужасающие «факты» вскрылись на процессе, и Ягода сам во всем «сознался». Их опубликовали в прессе. Никто в России не осмелился даже упомянуть, что на протяжении всего существования этого заговора Ягода являлся главным человеком на кремлевской кухне.

Конечно, против него выдвинули и другие обвинения. Выяснилось, что, кроме незаконного присвоения денег ОГПУ, выделявшихся на строительство, он буквально вырывал кусок хлеба изо рта советских руководителей, продавая кремлевскую провизию на сторону, и складывал выручку в свой карман. Эти деньги он тратил, согласно доказательствам, предъявленным на процессе, на организации ужасных оргий.

Как и многие другие «факты», вскрывшиеся на московских показательных процессах, эта история кражи хлеба и мяса Ягодой со сталинского стола имела крошечную крупицу правды в своем основании. В период сильной нехватки продовольствия Ягода действительно имел обыкновение заказывать больше продуктов, чем нужно было кремлевским вождям. А излишки он распределял среди своих подчиненных в ОГПУ. В течение нескольких лет высшие руководители ОГПУ тайно получали продуктовые пакеты от Ягоды в дополнение к их обычному рациону. Некоторые сотрудники военной разведки недовольно ворчали по этому поводу, и Ягода иногда распространял свои милости и на нас, так что я сам тоже получал крошки с кремлевского стола. Когда начали проверять счета Ягоды, то выяснилось, что Молотов, например, использовал в десять раз больше сахара, чем он в принципе мог бы потребить при всем своем желании.

Кроме обвинения Ягоды в хитроумном заговоре с целью отравления людей, которых он и без того мог бы отравить одним мановением руки, а также в продаже кремлевского продовольствия ради личной наживы, сталинский трибунал установил, что подсудимый еще и раздавал все те же украденные продукты ради завоевания популярности в духе Фуше.

Я привожу эти фантастические, а лучше сказать кошмарные факты не для того, чтобы развлечь читателя. Я хочу доказать свое утверждение о том, что во времена сталинской чистки в ОГПУ было утрачено само понятие вины. Причины ареста человека не имели отношения к обвинениям, выдвинутым против него. И никто не ожидал ничего другого. Никто и не спрашивал о них. Правда стала совершенно неважной. Утверждая, что советское правительство превратилось в огромный сумасшедший дом, я вкладываю в это совершенно буквальный смысл. Когда я рассказываю об этих абсурдных случаях американцам, они смеются, и я понимаю почему. Но для нас это не повод для смеха. Мы не можем считать забавным то, что наши старые друзья и товарищи исчезают в ночи и гибнут. Пожалуйста, не забывайте, что и я был обитателем этого огромного сумасшедшего дома…

Цену «признаний», получаемых ОГПУ, можно отлично проиллюстрировать делом одного австрийского социалиста, который был объявлен вне закона режимом Дольфуса и нашел убежище на советской земле. Его арестовали в Ленинграде в 1935 году; руководитель Ленинградского отделения ОГПУ Заковский добился от него признания, что якобы он служил в венской полиции, а потому он был заключен в тюрьму как австрийский шпион. Каким-то невероятным образом заключенному удалось послать письмо Калинину, который числился президентом Советского Союза. Дело передали Слуцкому, который однажды утром позвонил мне:

– Вальтер, у меня тут какое-то австрийское шуцбундовское дело, в котором я не могу разобраться. Помогите мне. Это как раз по вашей части.

– Присылайте мне досье, – ответил я. – Я посмотрю, смогу ли я разобраться.

Вскоре от Слуцкого пришел человек, который и принес мне бумаги. Первые страницы представляли собой доклад Заковского его московскому начальству. В нем говорилось, как он добился признания. Все было обычно. Заключенный практически не сопротивлялся, но у меня почему-то возникли сомнения. Снова пробежав глазами бумаги, я натолкнулся на анкету арестованного, напомнившую мне ту, которую заполняют все иностранцы, въезжающие в Советский Союз. Там была подробно изложена биография заключенного и упоминалось также о том, что он вступил в Австрийскую социалистическую партию до войны, а потом ушел на фронт. После войны, следуя указаниям своей партии, имевшей большинство в Вене, он поступил на службу в муниципальную полицию. Это подразделение на девяносто процентов состояло из социалистов и входило в амстердамское Международное объединение профсоюзов.

Все это было в анкете арестованного, где также сообщалось, что, когда социалисты потеряли власть в Вене, он вместе с другими офицерами-социалистами был уволен из полиции. Говорилось, что в феврале 1934 года, во время боев против фашистского хаймвера, он был командиром батальона шютцбунда – одного из оборонных отрядов социалистов. Я позвонил Слуцкому и объяснил все это ему.

– Этот австрийский социалист служил в полиции по приказу своей партии точно так же, как вы это делаете здесь. Я сейчас же пришлю вам докладную записку об этом.

Слуцкий поспешно ответил мне:

– Нет, нет, не надо мне никаких докладных. Зайдите ко мне.

Войдя в его кабинет, я снова объяснил, что социалист не может считаться шпионом современной Австрии, потому что он был полицейским при социалистической власти.

Слуцкий кивнул:

– Да, я понял, Заковский заставил его «признаться», что он работал полицейским в социалистической Вене. Вот так признание! Но докладную не пишите. Никто их теперь не пишет.

Несмотря на такую легкую манеру разговора, Слуцкий ходатайствовал перед президентом Калининым за арестованного австрийского социалиста.

Ситуация с Заковским вполне согласовывалась с общей линией ОГПУ. «Признания», подобные тому, о котором я рассказал, были хлебом насущным для ОГПУ. Мой австрийский социалист был не более, но и не менее виновен, чем сотни тысяч тех, кому не повезло.

В этом отношении весьма показателен разговор, который я имел примерно в то же время с Кедровым – одним из самых опытных следователей ОГПУ. Я встретил его в столовой ОГПУ в Москве, и мы заговорили о генерале Примакове, делом которого он как раз занимался. В 1934 году генерал Примаков, член высшего командования Красной армии, был арестован и отправлен к Кедрову на допрос. Тот начал работу со своей высокопоставленной жертвой, используя все известные тогда способы. Говоря о них, он выказывал признаки смущения.

– Знаете, что случилось? – спросил он. – Только он начал колоться, и мы поняли, что всего лишь через несколько дней, ну может, неделю-другую, у нас будет полное признание, его вдруг освободили по требованию Ворошилова!

И снова мы видим, что обвинения против арестованного (пусть даже он вот-вот готов «признаться во всем») не являются причиной его содержания в тюрьме. В зарубежных странах люди спорят, правдивы или нет признания, получаемые ОГПУ. В самом же ОГПУ этот вопрос вообще не встает. И следствию это неинтересно.

Генерал Примаков, вырванный из лап ОГПУ, не успев дать «признания», служил своей стране еще три года, а потом, 12 июня 1937 года был расстрелян вместе с маршалом Тухачевским и семью другими выс шими генералами по новым и совершенно другим причинам.

Мне самому лишь раз в жизни пришлось допрашивать политзаключенного. Это было в августе 1935 года. Я вел допрос Владимира Дедушка, осужденного в 1932 году на десять лет заключения в Соловецких лагерях. Его арестовали в связи со скандальным делом нашего шефа военной разведки в Вене, который якобы работал на германскую военную разведку. Сам Дедушок, которого я знал лично, был совершенно невиновен, но шефа, слишком важную персону, не стали арестовывать в неподходящий момент, а потому козлом отпущения стал этот самый Дедушок. Он был украинцем, вступил в ряды большевиков во время Гражданской войны и затем более десяти лет служил в разведке. В ходе своей работы на советское разведывательное управление в 1935 году я столкнулся с некоторыми аспектами венского дела, и мне оно было совсем не ясно. Я решил, что Дедушок мог бы помочь мне разобраться в нем. Я спросил Слуцкого, есть ли у меня возможность допросить Дедушка. Слуцкий сказал, что дело находится в ОГПУ, в подразделении, возглавляемом Михаилом Горбом. И я связался с Горбом.

– Вам повезло, Кривицкий, – сказал мне Горб. – Дедушок как раз сейчас должен прибыть с Соловков. Его везут в Москву для дачи показаний в связи с заговором командиров кремлевского гарнизона.

Через несколько дней Горб сам позвонил мне.

– Дедушок в лубянской тюрьме, – сказал он. – Его следователь Кедров.

Я позвонил Кедрову и договорился, что Дедушка приведут в его кабинет в одиннадцать вечера.

Мое положение не давало мне права допрашивать заключенных. Эту функцию могло выполнять только ОГПУ. Однако в исключительных случаях с заключенным можно было беседовать в присутствии сотрудника ОГПУ. В десять часов вечера того же дня я вошел в кабинет Кедрова на Лубянке под номером 994. Я объяснил ему, что мне нужно. Мне бы хотелось знать обстоятельства, связанные с обвинением Дедушка. Указав на дело, лежавшее на столе, Кедров сказал:

– Прочитайте это, там все есть.

Дело вмешало в себя несколько сотен страниц и состояло из различных анкет, письменных показаний и т. д. Были в нем и рекомендательные письма, которые Дедушок получал в разное время. Наконец я добрался и до допроса, который вел не Кедров. Он представлял собой около двадцати напечатанных на машинке вопросов и ответов более или менее официального характера. Затем обычные вопросы обрывались, и документ заканчивался длинной историей, написанной рукой самого Дедушка. Я мог предположить, что случилось. Следователь ОГПУ либо не отличался терпением, либо, как это часто происходило, очень устал. Он велел Дедушку написать все самому в присутствии охраны. Прочитав историю Дедушка, я понял, что, хотя он и написал формальное признание, он был совершенно не виновен. Закрыв папку, я сказал Кедрову:

– Да что это за дело такое? В папке почти шестьсот страниц, а реально в ней ничего нет. А затем в конце вдруг такая фраза: «Дедушок признал свою вину, и следователь рекомендует коллегии ОГПУ приговорить его к десяти годам на Соловецких островах». Затем решение коллегии с подписью Агранова «одобрено».

– Ну, я тоже его просмотрел, – сказал Кедров, – и тоже ничего не понял.

Было уже почти полночь, когда Кедров позвонил коменданту изолятора и попросил привести в его кабинет Дедушка. Через десять минут его привели в сопровождении охраны. Высокий, с заострившимися чертами лица, симпатичный, одетый в чистую белую рубашку и тщательно выбритый, он, к моему удивлению, остался таким, каким был раньше. За три года с ним произошло лишь одно бросающееся в глаза изменение – его волосы стали совершенно белыми. Он смотрел на Кедрова, который сидел за столом. Но за мгновение до этого он бросил взгляд на меня, сидевшего на диване, и побледнел от страха. Я просто сказал ему:

– Привет, Дедушок.

Он спокойно сел на стул напротив Кедрова, попросил сигарету и сказал:

– Что вы хотите от меня? Зачем вы привезли меня с Соловков?

Кедров молчал, и Дедушок повернулся ко мне:

– Это по требованию 4-го управления?

Тут заговорил Кедров:

– Нет, 4-е управление здесь ни при чем. Мы привезли вас по совершенно другому вопросу. Просто у Кривицкого есть несколько вопросов, которые он хотел бы вам задать.

Напряжение просто висело в воздухе. Дедушок не переставал переводить взгляд с Кедрова на меня и обратно. Он сидел прямо, приготовившись использовать весь свой ум против нас. По какой-то причине никто не нарушал молчание в течение минуты. Лампа под зеленым абажуром еле-еле освещала кабинет тусклым светом. Наконец я заговорил:

– Дедушок, я не знаю ваших дел и не имею права вмешиваться в них. Но, работая с делом Х*** в нашей разведке, я пришел к выводу о том, что вы могли бы мне кое-что прояснить. Если бы вы вспомнили некоторые детали дела, это могло бы быть очень полезным. Если нет, то мы попытаемся получить информацию из какого-то другого источника.

– Да, я помню, – ответил он, расслабившись на минуту. – Я постараюсь ответить на ваши вопросы.

– Как вы там, Дедушок? – спросил я его.

Его ответ был стоическим:

– Сначала было очень тяжело, но сейчас уже лучше. Там, на острове, я работаю на мельнице. Я регулярно получаю «Правду», а время от времени и кое-какие книги. Вот так и живу.

Он спросил, как идут дела у меня.

– Неплохо, – ответил я. – Мы много работаем и живем по-советски.

Больше часа мы говорили о том о сем, и, когда я наконец перешел к тому, что привело меня на Лубянку, Кедров сказал:

– Вы знаете, я очень устал. Я понимаю, что вы еще долго здесь будете. Можно так устроить, чтобы я немного поспал?

Строгие правила требовали, чтобы Кедров присутствовал при разговоре. Только он имел полномочия вызывать к себе заключенного и отправлять его обратно в тюрьму.

– Позвоните Горбу, – сказал он, – и посмотрим, можно ли как-то это решить.

Горб не был ярым сторонником формальностей.

– Хорошо, Кривицкий, – сказал он. – Мы сделаем исключение. Я позвоню коменданту и скажу ему, что вы сами отправите Дедушка обратно в камеру.

Когда Кедров ушел, Дедушок немного расслабился. Указав на папку с делом, он сказал равнодушно, будто бы она и не имела к нему никакого отношения:

– Вы читали это?

Я ответил, что да.

– Ну и что вы об этом думаете? – спросил он.

В моем положении я мог дать только один ответ.

– Вы ведь дали признание, правда? – сказал я.

– Да, дал.

Затем Дедушок попросил меня послать кого-то за чаем и бутербродами, и я с радостью сделал это. Вскоре мы оба забыли о цели моего визита. Он рассказал мне, что три или четыре дня ожидал посещения жены: ОГПУ иногда позволяет это как награду за хорошее поведение. Однако сейчас в свете его вызова в Москву он не думает, что сможет увидеть ее. Больше он не стал об этом говорить, а завистливо оглядел книжные полки Кедрова, заполненные интересной английской, немецкой, французской и русской литературой. Он вытащил несколько книг и жадно оглядел их. Я сказал ему, что попрошу Кедрова дать ему несколько штук. В четыре утра мы все еще не подошли к предмету нашей беседы. Дедушок отлично осознавал и свое, и мое положение. Он хорошо знал, что я в любой момент могу оказаться на его месте, а потому не разыгрывал из себя мученика. Эти несколько часов, проведенные с кем-то из внешнего мира, были для него слишком ценны, чтобы жаловаться на судьбу. Я обещал ему сказать руководству ОГПУ, что я не закончил свой допрос и хотел бы вернуться к нему следующей ночью. Прямо перед рассветом я позвонил коменданту и попросил охрану для сопровождения Дедушка в его камеру. Как всегда, все всё перепутали. На дежурстве был новый комендант. Он поднял страшную суматоху и в конце концов разбудил Горба.

Следующей ночью я вернулся в кабинет Кедрова, и тот снова оставил нас одних. Я дал Дедушку ручку и бумагу и попросил его написать все, что ему известно об интересующем меня деле. Дедушок потратил на это двадцать минут. Принесли чай и бутерброды, и мы снова проговорили до утра.

– Зачем вы признались? – спросил я его напоследок, листая книгу и стараясь, чтобы мой вопрос прозвучал как бы между прочим.

Сначала Дедушок ничего не сказал, а просто ходил по комнате, занятый другими мыслями. Когда же он заговорил, то его речь была обрывочной и мало понятной постороннему, однако вполне ясной любому, кто двадцать четыре часа в сутки проводил в советских госучреждениях. Дедушок не осмелился говорить на эту тему открыто, как не мог это делать и я. Даже сам факт того, что я задал ему такой вопрос, подвергал меня риску, которым он легко мог воспользоваться.

Тщательно проанализировав его слова, я понял, что произошло. Его не подвергали пыткам третьей степени. Лишь однажды следователь сказал ему, что он может отделаться десятилетним сроком, если признает свою вину. Хорошо зная, какие способы использует ОГПУ, он подумал и принял это предложение. И конечно, он даже косвенно не был связан с кремлевским заговором, по поводу которого его вызвали в Москву. На мельницу Дедушок так и не вернулся. Его расстреляли…

Одним из достижений, которыми гордилось ОГПУ, было так называемое «перевоспитание» крестьян, инженеров, профессоров и промышленных рабочих, которые не испытывали энтузиазма по поводу советской системы. Их миллионами хватали и везли в трудовые лагеря, где приобщали к благам коллективизма. Эти закаленные враги сталинской диктатуры: крестьяне, от жадности цеплявшиеся за своих коров, профессора, упрямо придерживающиеся немарксистских научных концепций, инженеры, не желавшие выполнять пятилетний план, преступные элементы из рабочих, жалующиеся на низкую зарплату, – все эти безнадежные группы и другие, подобные им (общей численностью в семь миллионов) отправлялись ОГПУ в новый коллективный мир, где их принуждали работать под надзором охранников из ОГПУ и где из них делали послушных советских граждан.

18 апреля 1931 года Совет труда и обороны постановил, что за двадцать месяцев должен быть построен канал между Белым и Балтийским морями протяженностью 140 миль. Эта работа поручалась ОГПУ. Задействовав около полумиллиона заключенных, заставив их валить деревья, взрывать скалы, перекрывать водные потоки и перекаты, ОГПУ сумело закончить строительство точно в срок. С палубы парохода «Анохин» Сталин в сопровождении Ягоды лично наблюдал за величественной церемонией открытия.

Когда строительство канала был завершено, вышел специальный декрет, объявлявший амнистию 12 484 «преступникам» из полумиллиона заключенных, задействованных на строительстве. Кроме того, сократили сроки еще 59 516 осужденным. Но ОГПУ вскоре обнаружило, что большая часть этих «освобожденных» так полюбили коллективный труд, что хотят продолжить работу, а потому их перебросили на строительство другого великого объекта – канала Москва-Волга.

30 апреля 1937 года увидел фотографию Фирина – главного строителя каналов в ОГПУ. Она была выставлена на Красной площади. Ну, подумал я про себя, хоть один большой человек пока не арестован! Через два дня я столкнулся со своим коллегой, которого отозвали из-за границы. И первое, что он мне сказал, оправившись от удивления, что видит меня на свободе, было:

– Вы знаете, с Фириным все кончено.

Я ответил ему, что это невозможно, поскольку фотография Фирина стоит на главной площади в Москве.

– Говорю вам, Фирину конец, – настаивал он. – Я был на открытии канала Москва – Волга, и его там не было.

Тем же вечером мне позвонил друг, работавший в «Известиях». Он сказал мне, что его учреждению велено изъять все фото Фирина и упоминания о нем – великом строителе каналов из ОГПУ…

ОГПУ не ограничивалось операциями только на территории России. Несмотря на все усилия опытных пропагандистов, мир скептически относился к «признаниям» старых большевиков на московских процессах. Сталин и ОГПУ решили убедить мировую общественность в том, что московский спектакль соответствует самому высокому уровню, а потому организовывали подобные драмы в Испании, Чехословакии и США.

Русское ОГПУ подготовило в октябре 1938 года в Барселоне суд над руководителями испанской марксистской партии ПОУМ. Их обвиняли в измене, шпионаже и в покушении на убийство членов республиканского правительства. Москва надеялась с помощью процесса над ПОУМ продемонстрировать, что все испанские радикалы, противостоящие Сталину, есть «троцкисты и фашистские заговорщики». Но Барселона – это не Москва. ОГПУ сделало все, что могло сделать в таких обстоятельствах, но, несмотря на давление, заключенные отказались признаваться, что они шпионы, работающие на Франко.

Впервые я узнал о таких предполагаемых зарубежных процессах в мае 1937 года, когда находился в кабинете Слуцкого. Ему кто-то позвонил, и после долгой беседы с человеком, чье имя он не назвал, он положил трубку и сказал:

– Наверное, Ежов и Сталин думают, что я могу арестовывать людей в Праге с такой же легкостью, как мы это делаем в Москве.

– Что вы имеете в виду? – поинтересовался я.

– Знаете, Кривицкий, дело в том, что Сталин хочет суда над троцкистскими шпионами в Европе, – ответил он. – Если бы мы могли это устроить, результаты были бы просто потрясающими. Пражская полиция собирается арестовать Грилевича. Они хорошо к нам относятся, но мы не можем управлять чехами так, как мы это делаем с нашими людьми. Здесь, в Москве, мне нужно просто открыть двери Лубянки и загнать туда всех, кого нужно. Но в Праге есть еще легионеры, которые боролись против нас в 1918 году и сейчас саботируют нашу работу.

Антон Грилевич, бывший лидер германских коммунистов и член прусского парламента – ландтага, впоследствии стал троцкистом и попросил убежища в Чехословакии, когда к власти пришел Гитлер. Его арест в Праге, предсказанный Слуцким, произошел сразу же после расстрела командиров Красной армии 12 июня 1937 года. Из других источников мне довелось узнать о дальнейшем развитии этого московского заговора.

В то утро, когда Грилевич был арестован, чешский детектив предъявил ему чемодан, который много месяцев назад он оставил в доме своего друга и который, как он утверждал, он не открывал с октября 1936 года. В чемодане были памфлеты радикального содержания, деловая корреспонденция и какие-то другие материалы невинного содержания. Ничего такого, что можно было бы отнести к нарушению законов Чехословакии, не говоря уже о доказательствах военного или какого-либо еще шпионажа. Утром полицейский детектив ничего такого ему не предъявлял. Но вечером появился следователь, который тут же начал с Грилевичем разговор о московских процессах. После таких прозрачных намеков, ради которых он и затеял всю эту беседу, полицейский предъявил арестованному три фальшивых паспорта и снимок-негатив немецкого плана, датированный 17 февраля 1937 года. Снимок представлял собой план оккупации немцами Судетов. А кроме того, здесь была и какая-то записка, написанная незнакомым почерком. Грилевич даже не успел ознакомиться с этими «доказательствами», потому что следователь выхватил их из рук арестованного и воскликнул:

– Я думаю, что это не вы писали?

Записка оказалась инструкцией по использованию невидимых чернил.

Грилевича проинформировали, что все эти улики были найдены в его чемодане. Грилевич настоял на вызове регулярной полиции, и, когда она появилась, он в присутствии офицеров подтвердил, какие предметы принадлежали ему, а какие были подброшены. В полночь его отправили в камеру.

15 июля его перевели в другую тюрьму. 22 июля его вежливо допросил чешский следователь, который намекнул ему, что им интересуются люди из московского ОГПУ, которые, похоже, имеют «надежных друзей» в чешской полиции.

В конце концов в середине ноября Грилевича выпустили после того, как он пункт за пунктом опроверг все обвинения против него и доказал, что все так называемые улики были подброшены ему. ОГПУ провалило этот план, зарождение которого я наблюдал в Москве, и не смогло доказать, что чешские троцкисты работали на Гитлера и выступали против пражского правительства. Будь эта попытка успешной, она бы положила начало долгому пути убеждения европейских скептиков в том, что «доказательства» на московских процессах были подлинными.

ОГПУ даже лелеяло планы проведения «троцкистско-фашистского» процесса в Нью-Йорке, но, пока не раскопают полную историю исчезновения Джульетты Стюарт Пойнтц, а также подробности дела Робинсона-Рубенса, мы не сможем узнать точно, насколько далеко зашла подготовка такого суда.

Однако наверняка установлено, что где-то в конце мая – начале июня 1937 года, в тот момент, когда шло разбирательство по делу Грилевича в Праге, Джульетта Стюарт Пойнтц, некогда выдающийся лидер Американской коммунистической партии, вышла из своего номера в здании Клуба женской ассоциации, что в доме 353 на 57-й стрит в Нью-Йорке. Ее гардероб, книги и другие вещи были найдены в ее комнате в состоянии, которое указывало, что она собиралась вернуться к себе в тот же день. С тех пор ее больше никто не видел.

Дональд Робинсон, он же Рубенс, был арестован в Москве 2 декабря 1937 года. Его жена, гражданка Америки, тоже вскоре была арестована за въезд в Россию по фальшивому паспорту. О Робинсоне, много лет служившем офицером в советской военной разведке как в США, так и за границей, тоже никто ничего не слышал после его ареста. Его жена, после того как советские власти выпустили ее из тюрьмы, написала письмо своей дочери в Соединенные Штаты, в котором весьма прозрачно намекала на то, что не ожидает увидеть мужа живым. Хотя миссис Рубенс и была американской гражданкой, ей не разрешали покинуть Советский Союз.

Однако самую достоверную информацию о том, что Москва серьезно занимается подготовкой шпионского процесса над американскими врагами Сталина, я почерпнул из одного замечания, брошенного Слуцким через несколько дней после его упоминания о Грилевиче.

Мы говорили о моем прежнем коллеге по 3-му отделу Валентине Маркине, который впоследствии стал руководителем ОГПУ в США. В 1934 году жене Маркина в Москве сообщили, что его убили гангстеры в ночном клубе в Нью-Йорке; эта история прошла мимо меня. Но тогда, в мае 1937 года, Слуцкий сказал мне:

– Знаете, выяснилось, что ваш друг Валентин Маркин, которого три года назад убили в Нью-Йорке, был троцкистом и набрал в американское ОГПУ одних троцкистов.

В нашем кругу к таким замечаниям никогда не относились как к досужим сплетням, тем более если это говорил начальник иностранного отдела ОГПУ. Принимая в расчет его же намеки по поводу другой подготовительной работы Москвы, замечание о «троцкистах» в американском подразделении ОГПУ подразумевало, что что-то готовится именно в Соединенных Штатах; и это стало ясно даже до дела Пойнтц и Робинсона. Слово «троцкисты» использовалось советским руководством для обозначения всех противников Сталина.

Следует помнить, что в Соединенных Штатах шпионажем занимались и настоящие американцы, являвшиеся агентами ОГПУ. Наряду с реальным военным шпионажем они занимались составлением списков антисталинистов, особенно радикалов и бывших коммунистов, в этой стране. Таким образом, и здесь были налицо многие элементы колоссальных разбирательств в стиле московских показательных процессов. На что Москва явно надеялась, так это на то, что ей удастся вмешать во все это и настоящих американских агентов, и совершенно ни в чем не повинных антисталинистов, которые так или иначе окажутся в компрометирующем их положении.

Тем не менее похоже, что сложная и запутанная схема ОГПУ, призванная доказать посредством организации процессов над «троцкистами», что американские радикалы, противостоящие Сталину, сплошь и рядом агенты гитлеровского гестапо, с треском провалилась. В этой стране ничего не вышло. Несмотря на возможное похищение мисс Пойнтц и таинственный арест Робинсона, ничего не удалось развить с американцами и Советском Союзе.

Столь же безуспешной оказалась и попытка ОГПУ связать Рыкова и Бухарина (двух выдающихся большевистских деятелей) с русской меньшевистской социалистической эмиграцией в Париже. Преследуя эту цель, ОГПУ похитило в Испании Марка Рейна, сына Рафаэля Абрамовича – эмигранта и лидера меньшевиков. Рейн, который покинул Россию еще маленьким ребенком, вырос в Берлине и в Париже. В отличие от своего отца он симпатизировал коммунизму и Советскому Союзу. Он отправился в Испанию, чтобы бороться в рядах республиканцев, и выступал за объединение социалистических и коммунистических партий.

Когда в Москве стало известно, что сын Абрамовича находится на территории, которую здесь уже считали своей, было принято решение использовать его в показательном процессе относительно связи Бухарина и Рыкова с эмигрантами, являющимися врагами советской власти. 9 апреля 1937 года ОГПУ похитило Марка Рейна из отеля «Континенталь» в Барселоне, и в живых его больше не видели. Его отец тут же помчался в Испанию, где провел почти месяц, занятый тщетными поисками сына. Никто из членов законного правительства не смог ему помочь. Неизвестно, что именно сделало с Рейном ОГПУ, но по всему видно, что его агенты не добились успеха и не получили никаких признаний, связывающих его отца с большевистскими противниками Сталина.

Эта была вторая неудача ОГПУ, связанная с Абрамовичем. Во время одного из первых показательных процессов в 1931 году утверждали, что Абрамович тайно ездил в Россию, чтобы организовать заговор по свержению сталинского правительства. Однако, как только эта «бомба» разорвалась, тут же было совершенно точно установлено, что в тот самый момент Абрамович никак не мог быть в России, потому что в действительности находился в Амстердаме, будучи там одним из главных докладчиков на Конгрессе труда и Социалистического интернационала. В довершение фиаско ОГПУ в европейской прессе была опубликована фотография Абрамовича в компании всемирно известных лидеров социалистов и лейбористов на конгрессе в Амстердаме.

Незадолго до этого позора с делом Абрамовича я имел случай беседовать с одним из помощников начальника ОГПУ. В 1931 году мы еще говорили вполне открыто и называли вещи своими именами.

– Вы зачем сами себя в такое глупое положение ставите? – спросил я его. – Ну, кто поверит, что Абрамович был в Москве?

– Я это не хуже вас знаю, – ответил он, – но что нам остается делать? Правительству нужен процесс. А нам приходится готовить материалы.

В разгар великой чистки, терроризируя всю Россию, Сталин произнес речь об узах любви, которые связывают большевистских вождей с русским народом. Ему был известен греческий миф об Антее, и он использовал его для доказательства. Антей был сыном Посейдона, бога моря, и Геи, богини земли. Он ощущал тесную привязанность к матери, родившей, вскормившей и взрастившей его. И не было героя, которого Антей не мог бы одолеть. «А в чем секрет его силы? – спрашивал Сталин и сам же отвечал: – Секрет в том, что всякий раз, когда, сражаясь с врагом, Антей оказывался в трудной ситуации, он приникал к земле, к своей матери, которая родила и вскормила его, и обретал новую силу. Но у него было уязвимое место: опасность, что кто-то оторвет его от земли.

Его враги проведали об этой слабости и окружили его. Затем появился противник, который, воспользовавшись слабостью Антея, победил его. Это был Геркулес. Но как Геркулесу удалось одержать победу? Он оторвал Антея от земли, поднял в воздух и не давал ему прикоснуться к земле, всеми способами удерживал его в воздухе.

Я думаю, что большевики напоминают нам Антея, героя греческой мифологии. Они, подобно Антею, сильны тем, что связаны со своей матерью, с массами, которые породили их, вскормили и взрастили их. И пока они сохраняют свои связи с матерью, с народом, они остаются непобедимыми.

Вот он, секрет непобедимости большевистского руководства».

Беспокоясь о сохранении связи с массами, Сталин держал специальный штат, состоящий из сотни человек и отобранный из высшего советского руководства и их жен. В один день они ездили по Москве на трамваях и слушали разговоры людей. В другой – стояли в длинных очередях и примечали, довольны ли домохозяйки или ворчат. Они ездили на поездах в Киев, в Одессу, на Урал. Вот так высокопоставленные шпионы и соглядатаи пытались сохранять связи со своей матерью – с массами. Сталин же хотел, чтобы они «присматривали за русским народом».

Сталинская связь с массами также держалась на большой настоящей армии шпионов и осведомителей ОГПУ, которые специализировались на арестах простых людей за случайные высказывания против власти. Такой тип полицейского правления, отлично прижившийся в России, был принят и нацистами в Германии. Гитлер в своей речи в рейхстаге 1 сентября 1939 года сказал своим подчиненным по партии, что во время вой ны они должны отвечать за настроения масс во всех уголках страны, в каждом здании или доме в Германии. Разница заключалась лишь в том, что к 1937 году Сталин перестал доверять своей армии шпионов. Как мы видим, он учредил организацию шпионов, шпионящих за шпионами. Он дошел до того (как он сам говорил высшим руководителям), что не доверял никому и сам хотел бы быть своим собственным чекистом. Как-то раз у него возникли подозрения по поводу одного из его служащих, и он начал следить за ним. Он увидел, что этот человек совершает какие-то странные действия в стене своей библиотеки. И, как нам известно, он пришел к выводу, что этот служащий связан с кремлевской охраной, которая якобы задумала убить не только Сталина, но и все политбюро.

Один работник ОГПУ, занимавший высокую должность, разговаривая со мной, заметил, что его организация оказалась в крайне неприятной ситуации, поскольку не знала об этом заговоре. Тогда и появился знаменитый афоризм: «лучший чекист – это сам Сталин».

Этот мнимый заговор стал предлогом для новой волны арестов не только внутри Кремля, но и по всей стране. Однако об этом покушении на жизнь Сталина, конечно, никогда не упоминалось ни в одном драматическом «признании» на показательных судебных процессах в Москве. В сотнях фантастических историй рассказывалось о покушениях на Сталина, но этот случай, который «раскрыл» сам Сталин лично, никогда не фигурировал открыто.

В 1935 году мне представилась возможность своими собственными глазами наблюдать, как Сталин поддерживал тесные дружеские связи с массами. Я присматривал дачу на лето, и моя довольно наивная приятельница Валя предложила мне поехать в Мы тищи:

– Руководитель мытищинского ОГПУ – мой близкий друг. Он поможет тебе что-нибудь подыскать.

Мы отправились в Мытищи (около часа езды от Москвы) и обнаружили, что глава местного ОГПУ располагает прекрасным зданием, состоящим примерно из двадцати просторных кабинетов, где неустанно трудится довольно большой штат работников. Хозяин встретил нас очень радушно и сразу же нашел мне именно то, что я хотел.

Вечером мы вернулись к нему домой на ужин. За столом он всячески демонстрировал свою значимость и хвастал, какой отличный аппарат ОГПУ он создал в Мытищах. Более того, он намекнул, что является кем-то вроде младшего Ягоды. А я никак не мог понять, зачем такому тихому дачному месту, где жизнь кипит только летом, потребовался такой большой аппарат ОГПУ, совсем не соответствующий размерам территории.

– Зачем вам такой огромный аппарат? – спросил я. – Для чего?

– Разве вы не знаете, товарищ Кривицкий, что здесь расположен завод локомотивов, где работает несколько тысяч человек?

Наш хозяин явно ожидал, что я скажу: «Ах да, теперь все ясно. Там, где есть рабочие, всегда найдется дело и для ОГПУ». Но я промолчал.

И тут Валя решила закончить эту беседу.

– Конечно, – сказала она, – сегодня рабочие, более чем когда-либо, выражают недовольство.

Таким было ОГПУ в 1935 году. Однако два года спустя, когда его уже возглавлял Ежов, мы оглядывались на 1935-й почти с сожалением. Ни один человек в истории никогда не сделал для своего хозяина того, что Ежов сделал для Сталина.

Неполный список ежовских жертв включал почти восемьдесят членов советского Военного совета, созданного в 1934 году; большинство членов сталинского Центрального комитета и его Контрольной комиссии; большинство членов Центрального исполнительного комитета (ЦИК), Совета народных комиссаров, Совета труда и обороны, руководителей Коммунистического интернационала; всех начальников и заместителей ОГПУ; огромное количество послов и других дипломатов; руководителей всех союзных и автономных республик Советского Союза; 35 000 членов офицерского корпуса; почти весь полный штат редакций «Правды» и «Известий»; великое множество писателей, музыкантов и театральных режиссеров; и, наконец, большинство руководителей комсомола – цвет поколения, от которого ожидали самого большего проявления преданности Сталину.

Общий результат совершенного Ежовым за те двадцать шесть месяцев, в течение которых он возглавлял ОГПУ, был столь ужасен, что ему пришлось заплатить собственной головой за свою верность хозяину. Ситуация достигла такой катастрофической точки, что Сталин был вынужден казнить своего палача, чтобы спасти самого себя. Раболепство и самое настоящее жертвенное служение Ежова привели лишь к тому, что он заплатил ту цену, которую обречены платить все, стоящие у власти в сталинской России. 8 декабря 1938 года в кратком коммюнике было объявлено, что Ежов освобожден от должности комиссара внутренних дел, и на его место назначен Лаврентий Берия – кавказский земляк Сталина. Как и было принято в таких случаях, в документе говорилось о том, что Ежов якобы стал комиссаром по делам водного транспорта, но на самом деле он бесследно исчез навсегда.

Из всех чисток, инициированных Сталиным, самой «плодотворной», которая навсегда останется в истории и никогда не сотрется из памяти людей, если даже вдруг человечество и забудет все остальное, была чистка детей.

В начале 1935 года ОГПУ представило политбюро доклад о детской преступности. Расстрелы и высылки, а также голод 1932–1933 годов породил новую волну беспризорных – бездомных сирот, скитающихся по стране. ОГПУ сделало анализ этой огромной детской трагедии и очертило Сталину шокирующие условия жизни этой части населения. Преступность среди малолетних детей приобрела невиданный размах. В этой среде распространялись болезни. Практически повсеместно здесь присутствовали сексуальные извращения. А еще больше Сталина потрясли указанные в докладе сведения о том, что тысячи и тысячи детей в поисках лучшей жизни вступают в различные религиозные секты.

Сталин решил действовать. Как ни странно, но ОГПУ всегда гордилось тем, что оно занимается детьми и даже добилось успехов в перевоспитании горстки из миллионов подростков, бродивших по стране со времен большевистской революции и Гражданской войны. Однако, узнав об этой новой волне беспризорности, Сталин принял решение о проведении нового курса.

8 апреля 1935 года «Известия» опубликовали официальный декрет советского правительства за подписью Калинина и главы ЦИК Молотова, под заголовком «О мерах борьбы с преступностью среди несовершеннолетних». Этот декрет предусматривал смертную казнь за разного рода преступления – от мелкого воровства до измены – даже для детей свыше двенадцати лет. Вооружившись этим страшным документом, ОГПУ начало устраивать облавы на сотни тысяч несовершеннолетних, которых судили, а затем отправляли в концлагеря и трудовые колонии, а часто и расстреливали.

Все эти ужасы происходили в то время, когда Сталин уже вышел из своей полумонастырской изоляции и начал позировать перед камерами в образе покровителя и заступника детей России. Тогда мы впервые увидели его фотографии в окружении детей на игровых площадках. На одной из них он сопровождает двенадцатилетнюю девочку, которая идет посмотреть парад на Красную площадь. Вот он повязывает ее шарфик на шею наркому военных дел Ворошилову. А вот он получает подарки от хорошенького ребенка, приехавшего из далекого Туркестана, – лучшей сборщицы хлопка в районе. И сам награждает ее орденом Ленина, золотыми часами и поцелуем от «отца народа». Я сейчас говорю без всякой иронии, я просто перечисляю страшные факты.

Такой камуфляж намеренно применялся в те самые страшные месяцы, когда ОГПУ истребляло двенадцати-, тринадцати– и четырнадцатилетних детей, официально обвиняя их в том, что они являются «предателями, шпионами, троцкистами, фашистами, агентами Гитлера и микадо (титул японского императора)».

До февраля 1939 года мир не имел понятия об этих самых страшных и ужасных чистках. Но всегда приходит время, когда нужно найти козлов отпущения, виноватых во всех грехах. Ими стали самые незначительные чиновники ОГПУ, чьи преступления состояли лишь в том, что они подчинялись приказам. На эту роль были выбраны местный следователь ОГПУ и несколько его помощников в Ленинск-Кузнецке. Из показаний, данных в зале судебного заседания этого провинциального уральского городка, весь мир узнал, что десятилетние мальчики под пытками признались в «контрреволюционной, фашистской и террористической» деятельности. Стало также известно, что сто шестьдесят школьников были помещены в тесные камеры вместе с обычными уголовниками, где они спали на полу и в течение восьми месяцев подвергались постоянным ночным допросам. Мучители этих детей получили наказания от пяти до десяти лет тюремного заключения. Однако декрет от 8 апреля 1935 года так и не отменили, а число его жертв, которых подвергали таким же пыткам начиная с 1935 года, никогда не было и не может быть установлено. Все, что стало официально известно и признано самим советским правительством, сводится к тому, что в городе Ленинск-Кузнецке – крошечной точке на карте Союза Советских Социалистических республик – ОГПУ подвергло средневековым пыткам сто шестьдесят школьников, причем сделано это было в соответствии с законом, сформулированным Сталиным. А сам Сталин фотографировался в окружении столь любимых им детей и улыбался нам с этих снимков.

Так, Сталин через свое ОГПУ оставался связанным со своей родиной и народом, которые породили и вскормили его.

Глава 6. Почему они признавались?

Ленин – основатель Советского государства – предупреждал своих последователей относительно вынесения смертного приговора членам правящей большевистской партии. Он ссылался на печальный пример Французской революции, которая уничтожала своих собственных детей – якобинцев. В течение пятнадцати лет советская власть придерживалась этого завета Ленина. Большевистские отступники подлежали исключению из партии, тюремному заключению, ссылке, увольнению с работы или лишению средств к существованию. Но существовал неписаный закон, согласно которому ни один член партии не мог быть приговорен к смерти за политические проступки.

Весной 1931 года на специальном заседании высшего совета – политбюро – Сталин высказался в пользу вынесения смертных приговоров и членам партии большевиков. Заседание было созвано, чтобы рассмотреть дело новой оппозиционной группы, созданной одним из руководителей Московской партийной организации – Рютиным.

К этому времени последствия сталинского курса на коллективизацию крестьян начали приобретать характер национальной катастрофы. Голод охватил наиболее важные в отношении производства продуктов территории. Начались крестьянские волнения. Отмечалось и недовольство в армии. Страна оказалась перед лицом экономического бедствия. Сталинская партийная машина начала трещать по швам. Все чаще и чаще свой голос поднимали новые большевистские оппозиционные группы, что указывало на растущее в стране недовольство. Они выступали за изменение политики и руководства в Кремле.

ОГПУ арестовало группу Рютина, и ближний круг в Москве гудел, обсуждая эту ситуацию. Секретарь партийной ячейки Управления военной разведки, где я работал, попросил меня присутствовать на секретном заседании, на котором наш шеф Берзин должен был делать доклад по делу Рютина. Секретарь также проинформировал меня, что не все члены нашей первичной организации были приглашены на заседание, так как дело являлось сугубо конфиденциальным.

Берзин зачитал нам выдержки из тайной программы Рютина, в которой Сталина называли «величайшим агентом-провокатором, разрушителем партии», «могильщиком революции и России». Группа Рютина провозглашала начало борьбы за свержение Сталина с поста главы партии и правительства.

Это как раз был тот случай, когда Сталин пытался пересмотреть ленинскую политику запрещения вынесения большевикам смертных приговоров. Сталин хотел покончить и с Рютиным, и с его сторонниками. Только один член политбюро нашел в себе достаточно мужества, чтобы противостоять Сталину в этом принципиальном вопросе. Все осведомленные люди знают, что им оказался не кто иной, как Сергей Киров – секретарь Ленинградской партийной организации. Являясь главой бывшей столицы, Киров занимал видное положение в стране. Его, несомненно, поддерживали Бухарин и другие оппозиционеры, все еще пользовавшиеся влиянием. На этот раз Сталин уступил. Рютин и его соратники были отправлены в тюрьму и в ссылку, но не расстреляны.

В течение следующих пяти лет Сталину удавалось удерживать власть именно такими способами. Однако все эти годы недовольство и волнения распространялись по стране подобно лесному пожару. Сбитые с толку и озлобленные курсом на «сплошную коллективизацию», крестьяне с оружием в руках вступали в схватки с отрядами ОГПУ. В этой борьбе целые области оказались опустошенными, миллионы крестьян подверглись высылке, сотни тысяч привлечены к принудительным работам. Лишь шум партийной пропаганды заглушал выстрелы сражающихся групп. Обнищание и голод масс населения были столь велики, что их недовольство Сталиным распространилось и на рядовых членов партии. К концу 1933 года Сталин был вынужден приступить к «чистке» партии. В течение следующих двух лет из партии исключили около миллиона большевиков-оппозиционеров. Однако такая мера не привела к решению проблемы, так как оппозиционеров все равно оставалось еще много, и они пользовались симпатией у населения. Будь у них вожди и программа, они могли бы в то время свергнуть Сталина. Таких лидеров не было нигде, кроме как среди большевиков старой гвардии – соратников Ленина, которых Сталин истреблял годами, вынуждая их «признавать свои ошибки» и называть его «непререкаемым лидером». Несмотря на все эти покаяния, которые повторялись так часто, что в них уже никто не верил, и вопреки своему собственному желанию, эти старые большевики стали (практически невольно) если не лидерами, то выразителями и номинальными руководителями новой, только формирующейся оппозиции за пределами партии. Сталин не мог пренебрегать этой силой, не мог не обращать внимания на бывших членов партии, которые знали тонкости работы партийного механизма; он не был уверен, что все противостоящие ему силы не объединятся в ближайшем будущем. Покаяния уже не работали. Сталин понимал, что нужно искать другие способы. Он должен был изыскать такой метод, который бы не только подорвал авторитет старой гвардии, но и прекратил бы деятельность всех видных представителей этой несущей угрозу оппозиции.

Как нельзя кстати в это время случилась кровавая чистка Гитлера; это было в ночь на 30 июня 1934 года. Тот способ, с помощью которого Гитлер расправился со своей оппозицией, произвел очень сильное впечатление на Сталина. Он тщательно изучал все секретные донесения наших агентов из Германии, имевшие отношение к событиям той ночи.

1 декабря 1934 года в Ленинграде при странных обстоятельствах был убит Сергей Киров. В тот же самый день Сталин обнародовал чрезвычайный указ, который предусматривал изменения в уголовном праве: все дела, связанные с политическими убийствами, подлежали рассмотрению военными трибуналами в десятидневный срок; причем приговор выносился без защиты и оглашения и должен был немедленно приводиться в исполнение. Председатель Верховного Совета СССР лишался права помилования.

Гитлер указал путь, а смерть Кирова – человека, стоявшего на пути Сталина, желающего ввести смертную казнь для большевиков, открыла двери сталинской великой чистке. Убийство Кирова стало поворотной точкой в карьере Сталина. Оно начало эру публичных и тайных процессов над старой гвардией большевиков, эру признаний. Едва ли в мировой истории есть другой пример, когда убийство высокопоставленного чиновника привело бы к такой массовой резне, которая последовала за смертью Кирова.

Тайна, окружающая это убийство, берет свое начало в октябре того же года, когда охрана Кирова задержала в Ленинграде молодого коммуниста Леонида Николаева по причине подозрительного поведения последнего. У арестованного в портфеле обнаружили револьвер и дневник. Однако Николаева сначала повели к заместителю Ленинградского ОГПУ Запорожцу, а затем отпустили. Запорожец специально ездил в Москву, чтобы доложить об этом необычном происшествии Ягоде – тогдашнему руководителю ОГПУ.

Спустя два месяца, 1 декабря, Николаев выстрелил в Кирова и убил его. Той же ночью Сталин выехал в Ленинград, чтобы лично участвовать в расследовании. Он сам допрашивал Николаева и нескольких его товарищей-комсомольцев, которых тоже арестовали. Ничего подобного в истории Советского Союза еще не было.

Тем же вечером глава ОГПУ Ягода тоже выехал из Москвы в Ленинград, чтобы возглавить расследование, как и подразумевала его должность. И раньше уже ходили слухи об охлаждении в отношениях Сталина и Ягоды, но эта ночь стала началом открытого разрыва между ними. Сталин практически не дал возможности Ягоде вести допрос убийцы и его товарищей.

Когда Сталин еще находился в Ленинграде, Ягода попал в какую-то странную аварию. Ночью он направлялся на своем автомобиле куда-то на окраину Москвы, где должен был допросить нескольких подозреваемых по делу Кирова. И вдруг в машину Ягоды как-то подозрительно врезался грузовик. Начальнику ОГПУ с трудом удалось избежать смерти и остаться в живых. В Московском ОГПУ эта «авария» вызвала немало разговоров.

В самом начале расследования возникли подозрения, что Николаев совершил преступление при непосредственном содействии работников Ленинградского ОГПУ. Однако следствие не сделало и попытки прояснить ситуацию. Сталин не дал приказа начать беспощадную проверку Ленинградского ОГПУ, чей начальник два месяца назад отпустил человека, задержанного с револьвером. Двенадцать высших сотрудников ОГПУ, включая их шефа Медведева, были арестованы за попустительство и приговорены к тюремному заключению на срок от двух до десяти лет, но все это не выглядело серьезным. Медведева приговорили к трем годам. Это было весной 1935 года. И менее чем через два года я видел Медведева в Москве, где он наслаждался полной свободой. И он, и его помощник Запорожец были досрочно освобождены Сталиным.

Однако тайна Николаева так никогда и не открылась. На последнем крупном «процессе над предателями», инсценированном в марте 1938 года, на котором Ягода фигурировал в качестве одного из главных участников «исповеди», впервые публично, на открытом судебном заседании, упомянули случай с арестом Николаева и его необъяснимое освобождение. Однако прокурор Вышинский прерывал Ягоду каждый раз, когда последний пытался заговорить на эту тему. «Не так было», – несколько раз возражал Ягода, когда Вышинский начинал зачитывать выдержки из собственного признания бывшего шефа ОГПУ. О роли Сталина в расследовании нигде не упоминалось. Не было дано и никаких объяснений по поводу того, почему Сталина удовлетворили странные действия Медведева и Запорожца, которые отпустили Николаева сразу после задержания его с револьвером и политическим дневником.

Дневник Николаева, безусловно, сыграл важную роль в деле Кирова. На него снова и снова ссылалась советская пресса, когда после закрытого судебного процесса были казнены Николаев и его шестнадцать товарищей – все члены комсомола. Упоминался он и в связи со многими другими случаями. Но никогда так и не опубликовали ни единого слова из него.

В ближнем круге ОГПУ дело Кирова было окутано атмосферой мрачной тайны. Даже мои самые близкие друзья на Лубянке избегали разговоров на эту тему. Однажды я обратился прямо к Слуцкому – начальнику иностранного отдела ОГПУ – и спросил его, не думает ли он, что ленинградская тайная полиция причастна к убийству Кирова. Он ответил так:

– Дело это, как вы понимаете, такое темное, что лучше всего вообще в него не вникать. Просто держитесь от всего этого подальше.

Случай с Кировым оказался таким же полезным для Сталина, как поджог рейхстага для Гитлера. Оба события стали поводом для новой волны террора. Решить загадку «Кто убил Кирова» так же нелегко, как и ответить на вопрос: «Кто поджег рейхстаг?» Кроме Сталина, в живых осталось не более трех-четырех человек, способных пролить свет на тайну убийства Кирова. Один из них – Ежов, преемник Ягоды и организатор великой чистки, который сам в начале 1939 года исчез с политической сцены. В конечном итоге, скорее всего, Сталин останется единственным хранителем всех фактов по делу Кирова.

Один из этих фактов не вызывает сомнений: убийство Кирова дало Сталину столь желаемую им возможность ввести смертную казнь для большевиков. И вместо того, чтобы действительно расследовать загадочное убийство Кирова, Сталин использовал его смерть как предлог для ареста всех наиболее видных лидеров старой гвардии большевиков – начиная с Каменева и Зиновьева – и как повод для введения смертной казни для членов партии. Сейчас он мог начать систематическое уничтожение всех тех, кто, разделяя с ним идеи Ленина и традиции Октябрьской революции, поднимал знамя, под которое могли собраться недовольные и мятежные массы населения.

Следует сказать, что в это время не только бесчисленные массы крестьян, но и большинство в армии, включая выдающихся полководцев, большинство комиссаров, девяносто процентов директоров заводов, девяносто процентов партийного аппарата находились в той или иной степени в оппозиции по отношению к диктатуре Сталина. И дело уже не ограничивалось тем, что надо было выпустить небольшую каплю яда. Требовалось перетряхнуть всю структуру советской власти. Как это сделать? Дискредитировать, запятнать, обвинить в измене и расстрелять старую гвардию большевиков, а также провести масштабные аресты их сторонников и последователей. Назвать их «троцкистами, бухаринцами, зиновьевцами, саботажниками, разрушителями, диверсантами, германскими агентами, японскими шпионами, британскими шпионами». Назвать их как угодно, главное – арестовывать как участников гигантского государственного заговора каждого человека, стоящего в оппозиции к власти Сталина, которую его приверженцы называли «линией партии». Вот что нужно было сделать, и Сталин как раз и выбрал способ действия, которым стали показательные судебные процессы и хорошо отрепетированные признания на них. Он и до этого уже инсценировал множество таких спектаклей, но никогда большевики не были в них актерами и жертвами.

Западный мир так до конца и не понял, что советские показательные процессы не были судами вообще, они стали орудием в политической войне. С момента прихода к власти Сталина никто в близком к советскому правительству кругу не считал эти показательные процессы с их драматическими признаниями чем-то иным, кроме как политическим механизмом, никто не смотрел на них как на отправление правосудия. Когда бы политическая власть большевиков ни сталкивалась с кризисом, она всегда находила некую группу козлов отпущения для этих показательных судов. Все эти процессы не имели никакого отношения ни к правосудию, ни к милосердию.

Справедливости ради нужно сказать, что в сталинском правительстве были и те, кто предупреждал Сталина относительно показательных судов над большевиками из старой гвардии не только из-за их воздействия внутри страны, но и из-за того, что они могли отвратить от Советского Союза изначально просоветские силы за рубежом. Сталин же настаивал, что страна его поддержит, а по поводу заграницы он презрительно сказал: «Европа все проглотит!»

Однако Сталин проводил чистку не так, как это делал Гитлер. Гитлер оказался лицом к лицу с организованной и смелой оппозицией, и ему пришлось действовать молниеносно. Сталин такой оппозиции не имел; он столкнулся с общим и очень глубоким недовольством. Перед ним стояла задача уничтожить всех потенциальных вождей любого движения, которое могло выступить против него. По этой причине Сталин выжидал, он хотел убедиться, что каждый его шаг будет поддержан вооруженными силами, на которые он сможет положиться.

Сталин не доверял ни старому ОГПУ, ни старому руководству Красной армии. С помощью Ежова, который, являясь руководителем партийного отдела кадров, освободился от опеки Центрального комитета, Сталин создал новую машину ОГПУ, служащую лично ему, являющуюся чем-то вроде высшего террористического легиона. Когда в конечном итоге Ежов получил от Сталина приказ принять командование всеми правоохранительными политическими силами страны, он расстрелял все старые кадры ОГПУ, за исключением одного-единственного человека, и учредил таким образом новый силовой орган.

Этим единственным исключением стал Михаил Фриновский – давний любимчик Сталина и командующий особыми войсками ОГПУ. Это была независимая армия, которая не подчинялась Красной армии и вместе с самой тайной полицией составляла два вооруженных формирования, на которые Сталин мог положиться в своих действиях против старой гвардии. Он не начинал серьезную борьбу, пока через Ежова и Фриновского не завершил подготовку этих двух мощнейших сил.

Когда же все приготовления были сделаны, а убийство Кирова и последовавший за ним новый закон о государственной измене развязали Сталину руки, он приступил к выполнению задачи по истреблению большевиков старой гвардии и подавлению оппозиции его власти во всех уголках страны. Огромное количество политических заключенных уже было казнено по обвинению в причастности к убийству Кирова. Десятки тысяч комсомольцев были высланы и насильно отправлены в трудовые лагеря. Широкомасштабный террор, учиненный Сталиным как бы в отместку за смерть Кирова, не помешал ему снова и снова использовать этот предлог для расправы над старой гвардией. В общей сложности по делу о смерти Кирова казнили примерно двести человек. Это преступление фигурировало в ходе трех показательных судебных процессов по обвинению в «государственной измене», которые начались в августе 1936 года. Эти процессы не имели ничего общего с обычным судопроизводством. Так, например, на них не было представлено никаких материалов закрытого суда над убийцами Кирова. По этой же причине большевистские лидеры на всех трех «процессах о государственной измене» отказывались от своего права на защиту. И по этой же причине Сталин не придавал значения тому, что «признания» жертв часто входили в противоречие с известными фактами. К примеру, некоторые из тех, кто признался в причастности к заговору против Кирова, находились в заключении, в одиночных камерах в течение нескольких лет, предшествующих этому убийству.

Как были получены эти признания? Ничто так не мучило западные умы, как этот вопрос. Озадаченный мир наблюдал, как создатели Советского государства обвиняли себя в преступлениях, которые они просто не могли совершить, которые оказывались явной фантазией и ложью. С тех пор западный мир не перестает задаваться вопросом об этих признаниях. Но они никогда не являлись загадкой для нас, работающих внутри сталинского аппарата.

Хотя можно говорить о нескольких факторах, доводивших этих людей до признаний, обвиняемые каялись главным образом потому, что они были искренне убеждены, будто этим самым они продолжают служить партии и революции. Они принесли в жертву ненавистному для них сталинскому режиму свою честь и свою жизнь, имея слабую надежду на то, что светлое будущее, которому они посвятили свою молодость, все же наступит. Сталин продолжал использовать такие магические для них слова, как «социалистический, пролетарский, революционный», и они верили, что каким-то неведомым способом социализм может все же родиться в недрах кровавой и чудовищной тирании.

Может, кому-то покажется удивительным, что идеалистически настроенные люди, которые ненавидели своего вождя и стояли в оппозиции к его политике, могли дойти до такого состояния. Это значит, что вы просто не представляете, что можно сделать с человеком, попавшим в опытные руки «следователей» ОГПУ.

В мае 1937 года, в разгар великой чистки, мне представился случай поговорить с одним из таких «дознавателей» – неким молодым человеком по фамилии Кедров, который в то время как раз и занимался выбиванием признаний. Речь зашла о нацистских полицейских методах, а затем разговор коснулся судьбы лауреата Нобелевской премии мира, известного немецкого пацифиста Карла фон Осецкого, тогда заключенного гитлеровской тюрьмы, погибшего в 1938 году. Кедров говорил тоном, не терпящим возражений:

– Возможно, Осецкий и был хорошим человеком до ареста, но, побывав в руках гестапо, он конечно же стал их агентом.

Я попытался возразить Кедрову и начал было говорить о том, что характер и достоинства этого человека выше всяческих обсуждений и подозрений.

Кедров отмахнулся от всех моих аргументов:

– Вы не представляете, что можно сделать с человеком, когда он всецело в вашей власти. Мы здесь имеем дело со всякими людьми, даже с самыми бесстрашными и отчаянными. Тем не менее мы ломаем и таких и делаем из них все, что хотим!

Удивительным в этой ситуации было то, что, несмотря на все ужасные условия и чудовищные формы давления, применяемые ОГПУ к противникам Сталина, лишь немногие из них давали признательные показания. На каждого из пятидесяти четырех заключенных, фигурировавших в трех «делах о государственной измене», приходилось по меньшей мере сто человек, расстрелянных, но не сломленных.

Хотя Сталиным было уничтожено шесть групп главных большевистских лидеров, только три из них стали разоблачать себя на показательных процессах. Три другие группировки были осуждены на так называемых «закрытых процессах», как об этом официально сообщалось в прессе. Однако нигде не говорилось ни единого слова ни о каких-либо предъявленных им обвинениях, ни о каких-либо судебных протоколах.

Можно говорить о четырех факторах, способствующих тому, что старые большевики были доведены до такого ужасного состояния и отчаяния, что поддались убеждениям, будто их долг как раз и заключается в том, чтобы дать эти ложные признания. Все эти факторы, по всей видимости, оказали влияние на арестованных, но на каждую жертву давили по-разному и в различной степени.

Первый по важности фактор – это машина ОГПУ, располагающая полным набором как физических, так и моральных пыток. Люди, находившиеся во власти этого учреждения, были деморализованы до такой степени, что просто не могли уже сопротивляться. Сталиным была одобрена так называемая «третья степень», созданная по образцу последних американских методик работы с массами; у нас она известна как «конвейерная система» допроса заключенных. Эта система предусматривала проведение жертвы через цепочку дознавателей и следователей – от грубых и неопытных новичков до искусных мастеров добывания признательных показаний.

Вторым элементом, играющим значительную роль в деле добывания признаний, служило сталинское секретное досье. В нем были собраны донесения его личной шпионской сети, касающиеся как общественной, так и частной жизни, как политических, так и обыденных дел всех крупных партийных фигур за многие годы. Это досье стало арсеналом компромата и порочащих фактов – правдивых и ложных, направленных против всех возможных противников сталинской власти.

Третьим элементом подготовки показательных процессов была подтасовка фактов. Агентов-провокаторов, которые якобы признались в участии в неких тайных организациях, помещали в тюремные камеры для исполнения грязной роли свидетелей. По сути эти люди являлись подсадными актерами. Они выступали как «свидетели обвинения» и «пособники» в делах против видных деятелей партии, указанных Сталиным. Они всячески убеждали жертв в том, что любая попытка защитить себя является безнадежной.

Четвертым, но не менее важным фактором в получении признательных показаний были сделки, заключавшиеся между Сталиным и некоторыми особо важными обвиняемыми, находящимися в тюрьме. Возможно, Западу покажется удивительным тот факт, что между генеральным прокурором и его жертвами могут заключаться такие бартерные сделки ценою в человеческую жизнь. Мы, люди ближнего большевистского круга, всегда воспринимали такие договоренности как нечто обычное. Жертва понимает, что семья, друзья и даже какие-то не очень заметные политические сторонники могут избежать страшного наказания, если она, сделав «признание», поможет выявить ключевых фигур и облегчит тем самым проведение общей чистки.

Прежде чем объяснять, что именно мы называли «конвейерной системой» в деле получения признательных показаний, мне хотелось бы сказать еще несколько слов о втором факторе, упомянутом выше, – о сталинском методе запугивания политических оппонентов и доведения их до отчаянного положения с помощью его личной высококлассной шпионской сети. Эта сеть пронизывала даже высшие круги ОГПУ и Генерального штаба Красной армии. Шпионы Сталина следили за каждым. Так, более чем за пять лет до начала арестов и казней высокопоставленных военачальников Красной армии и задолго до прихода к власти Гитлера один из сталинских «ребят» неожиданно появился в Наркомате обороны, чтобы возглавить Управление разведки. Его миссией стала прежде всего слежка за наркомом военных дел Ворошиловым – членом высшего совета политбюро. Сталинский ставленник копировал материалы для пополнения личного досье по заданию своего хозяина.

Агенты, работавшие на секретное досье Сталина, шпионили за бывшими лидерами оппозиции – будь те в тюрьме или пока еще на своем высоком посту. Они собирали «доказательства» на всякий случай. Огромная армия информаторов и доносчиков постоянно держала в поле зрения всю старую гвардию большевиков. Порой неосторожного замечания хватало для того, чтобы состряпать дело против того, кто его обронил. А иногда для подозрений и обвинений в нелояльности было достаточно просто неловко промолчать, например, в тот момент, когда все хвалили Сталина.

Губительные последствия этой слежки я осознал в связи с делом Алексея Рыкова – одной из важнейших фигур на третьем показательном процессе. Я его видел при таких обстоятельствах, которые не оставляли сомнений в трагической судьбе, ожидавшей его. В ноябре 1932 года я приехал на кавказский минеральный курорт в Кисловодск и остановился в санатории «Десятилетие Октября», где обычно отдыхают высшие партийные и государственные чиновники. Я встретил Рыкова именно там, в Кисловодске, где он жил в отдельном коттедже вместе с женой.

Преемник Ленина на посту председателя Совета народных комиссаров, Рыков являлся одним из основателей большевистской партии и так называемых «отцов» социалистической революции. Еще при Ленине и Троцком он возглавлял ВСНХ. Однако он был противником сталинской поспешной коллективизации, и потому его понизили в должности. Тем не менее, когда я познакомился с ним, он все еще оставался членом правительства и занимал пост наркома связи. Что еще важнее, он пока что официально числился в списке членов нашего высшего законодательного органа – ЦК большевистской партии.

Я часто видел Рыкова на прогулках. Он гулял либо с женой, либо один. Никого из членов партии и правительства рядом с ним никогда не было. Часто в нашем санатории выстраивалась очередь перед ваннами. По неписаному обычаю люди помоложе пропускали более старших товарищей. Но для Рыкова они этого никогда не делали. А ведь в то время он формально относился к самым высоким гостям, пребывавшим тогда в Кисловодске. Когда он ожидал очереди в ванну, никто не разговаривал с ним. И все вообще старались держаться от него подальше. В ближнем партийном кругу Рыкова считали политическим трупом.

Наступила очередная годовщина 7 Ноября. В тот вечер в зале санатория организовали празднование. Произносились речи, восхвалявшие Сталина как «отца народов» и «гения из гениев рабочих мира». Много пили. К полуночи атмосфера стала совершенно праздничной. Вдруг кто-то из сидящих за моим столом с презрением крикнул:

– Смотрите, Рыков!

Рыков был, как обычно, небрежно одет; он робко вошел в зал с вымученной улыбкой на красивом лице. Одежда сидела на нем мешком, галстук был повязан как попало, а волосы растрепаны; большие темные глаза смотрели на веселящуюся толпу, будто сквозь туман. Он и сам напоминал внезапно появившееся привидение – тень, будто пришедшую из героического революционного времени, того самого прошлого, которое сейчас славили люди в зале. Но это было еще живое привидение.

Насмешливый выкрик моего соседа тут же подхватили другие. Веселящиеся чиновники громко обменивались презрительными замечаниями в адрес Рыкова. Никто не пригласил его сесть за стол. Организатор праздника носился от стола к столу и не обращал никакого внимания на Рыкова. Через некоторое время несколько отъявленных сталинистов подошли к нему и начали высмеивать его. Одним из них был «босс» партийной организации Донецкого угольного бассейна. Он хвастался перед Рыковым показателями добычи угля в своей вотчине и бросил ему:

– Слушайте, мы тут делом заняты. Строим социализм. А вы еще долго будете будоражить партию?

Рыков не нашел подходящего ответа на эту привычную фразу, явно идущую из Кремля. Он пробормотал что-то уклончиво и попытался перевести беседу на другую тему. Было ясно, что ему хотелось найти хоть какую-то точку соприкосновения, хоть какое-то взаимопонимание с теми, кто его окружал. Я присоединился к небольшой группе, окружившей его. В зале было немало тех, кому хотелось бы по-доброму поговорить с Рыковым, но не отваживался. Их бы сразу взяли на заметку как оппозиционеров, то есть врагов Сталина. Беседа не получилась. Рыков стоял, прислонившись к стене, и никто даже не предложил ему стул или хотя бы выпить рюмочку. Он ушел, как и пришел, в одиночестве. Он продолжал оставаться в тени еще несколько следующих лет, пока Сталину не захотелось отведать его крови. И вот тогда он вышел на свет, сделав «признание», которое, без сомнения, было ложью.

Я могу говорить о физических пытках лишь с тех сторон, которые мне стали известны из первых рук. Я лично был знаком с одним заключенным, которого на протяжении всех дознаний и допросов заставили стоять пятьдесят пять часов под слепящим светом ламп; перерывы были очень короткими. Вероятно, это была самая простая и распространенная разновидность так называемой «третьей степени».

Мне представился случай обсудить с одним высоким начальником из ОГПУ ходившие за границей слухи об изощренных формах пыток, которые тайно использовались для выбивания признаний. Он не стал называть эти слухи фантастическими и потом сказал:

– А разве вы не признались бы, если бы простояли на одной ноге десять часов подряд?

Этот метод применялся по отношению к Беле Куну – главе Венгерской Советской республики, которая просуществовала очень недолго. Он попросил политического убежища в России и стал один из руководителей Коминтерна. Этот всемирно известный революционный деятель в мае 1937 года был арестован Сталиным как «шпион гестапо».

Его поместили в Бутырскую тюрьму в Москве, поскольку на Лубянке, в здании ОГПУ, не нашлось места. Бела Кун сидел в одной камере с еще 140 заключенными, среди которых были такие выдающиеся руководители, как Маклевич – командующий морскими силами СССР. Когда Белу Куна забирали на допрос, то он очень долго не возвращался в камеру – отсутствовал дольше, чем любой другой заключенный. Его подвергали испытанию на «стояние», причем время варьировалось от десяти до двадцати часов – пока он не терял сознание. Когда его приводили обратно в камеру, его ноги были такими распухшими, что он не мог стоять. С каждым новым допросом его состояние ухудшалось. Иногда после экзекуций у него чернело лицо так, что сокамерники не сразу узнавали его. Охранники обращались с Белой Куном особенно жестоко.

Да и сама камера была по сути пыточной. В ней стояло два ряда нар – один над другим, на которых лежали или спали заключенные. Свободного пространства здесь просто не было: люди не могли даже вытянуться. Всем приходилось спать на боку, поджав ноги и прижавшись друг к другу. В противном случае все заключенные не смогли бы здесь разместиться. Когда кто-то хотел встать или повернуться, старосте камеры приходилось давать приказ сразу всем заключенным поменять положение. Ходить в камере было невозможно из-за отсутствия места.

Бела Кун не признался. Маклевич тоже. Этого не сделал и Кнорин – еще один заключенный и бывший член ЦК партии большевиков, хотя и его заставляли стоять по двадцать часов кряду.

Такая форма пытки была частью первого этапа «конвейерной системы». Она находилась в ведении молодых, неотесанных и полуграмотных следователей – «ребят» Ежова. Они начинали допрос с грубой команды заключенному, которого ставили так, чтобы свет ламп бил ему в глаза:

– Признайся, что ты шпион!

– Нет, это неправда.

– Нам все известно. У нас есть доказательства. Признавайся, ты, такой-сякой!

Затем следовал поток брани, непристойной грязи и угроз. Если заключенный продолжал упорствовать, следователь ложился на диван и оставлял заключенного часами стоять на ногах. Если следователю было нужно выйти из кабинета, вызывали охранника, который смотрел, чтобы заключенный не садился и не прислонялся к стене, столу или стулу.

Если же с помощью такого наказания «стоянием» жертву не удавалось сломить, дело передавали старшему и более искусному следователю, который применял изощренные методы. Здесь уже не играли с заряженным оружием, не оскорбляли, не пытали светом или физическим воздействием. Наоборот, все делалось для того, чтобы заключенный почувствовал, что первая стадия была ошибкой, чем-то вроде неудачного эксперимента. Теперь создавали неофициальную атмосферу раскованности. Допрос Мрачковского является типичным для этой стадии «конвейерной системы». Отчет о нем, возможно, единственный документ такого рода, который оказался доступным для изучения за пределами Советского Союза.

Мрачковский состоял в партии большевиков с 1905 года. Был сыном революционера, сосланного царем в Сибирь. Его самого много раз арестовывала царская полиция. Во время Гражданской войны, начавшейся после социалистической революции, Мрачковский организовал на Урале отряд добровольцев, с большим успехом участвовавший в разгроме контрреволюционной армии адмирала Колчак. В период власти Ленина и Троцкого он считался почти легендарным национальным героем.

К июню 1935 года завершилась подготовка к первому показательному судебному процессу. Были гарантированы признания четырнадцати обвиняемых. Главные герои – Зиновьев и Каменев – отрепетировали свои роли и выучили слова. Но среди намеченных жертв были двое, от кого признания получить не удалось. Одним из них являлся Мрачковский. Другим – его соратник Иван Смирнов, один из основателей большевистской партии, командующий 5-й армией во время Гражданской войны.

Сталин не хотел начинать судебный процесс без этих двоих. В течение многих месяцев их подвергали допросам; они прошли все физические пытки третьей степени, принятые в ОГПУ, но все еще отказывались подписывать признания. Неожиданно начальник ОГПУ вызвал моего коллегу Слуцкого, чтобы тот провел допрос Мрачковского и «сломал» человека, к которому Слуцкий, по странной случайности, питал глубокое уважение. Мы оба не могли сдержать слез, когда Слуцкий рассказывал мне о своем опыте работы в качестве инквизитора.

– Я пришел на допрос чисто выбритым, – рассказывал он. – Когда же я закончил его, у меня выросла борода. Он длился девяносто часов. И каждые два часа раздавался телефонный звонок из кабинета Сталина. Голос секретаря безжалостно вопрошал: «Ну что, он сломался?»

– Но ты же не хочешь сказать, что оставался в кабинете все это время? – спросил я.

– Нет, после первых десяти часов я ненадолго вышел, но мое место занял мой секретарь. В течение всех девяноста часов его не оставляли одного ни на минуту. И даже в туалет он ходил в сопровождении охранника.

Слуцкий продолжал:

– Когда он в первый раз вошел в мой кабинет, я заметил, что он сильно хромает – последствия ранения ноги, полученного в Гражданскую войну. Я предложил ему стул. Он сел. Я начал допрос такими словами: «Понимаете, товарищ Мрачковский, я получил приказ допросить вас». Мрачковский ответил: «Мне нечего сказать. На самом деле я вообще не хотел бы вступать с вами в какие-либо разговоры. Вы все хуже царских жандармов. Вот скажите мне, какое право вы имеете допрашивать меня. Где вы были во время революции? Я что-то не припомню, чтобы слышал о вас в дни революционной борьбы».

Тут Мрачковский заметил два ордена Красного Знамени на груди Слуцкого и сказал:

– Таких, как вы, я на фронте не видел. Что же до орденов, то вы, наверное, их украли!

Слуцкий молчал. Он дал возможность заключенному излить желчь. Мрачковский тем временем говорил:

– Вот вы называете меня «товарищ». А только вчера меня допрашивал кто-то из ваших. Он другие методы использовал. Называл меня гадом и контрреволюционером. Всячески поносил меня. А я родился в царской тюрьме. Мой отец умер в сибирской ссылке. И моя мать тоже. Я стал революционером и вступил в партию большевиков, будучи почти ребенком.

В этот момент Мрачковский встал и одним быстрым движением распахнул рубаху, показав тем самым шрамы от ран, полученных им в борьбе за советскую власть.

– Вот мои ордена! – воскликнул он.

Слуцкий продолжал молчать. Он попросил принести чай и предложил заключенному стакан чаю и сигареты. Мрачковский схватил стакан и пепельницу, стоявшие перед ним, и бросил их на пол, закричав:

– Хотите меня этим купить? Скажите Сталину, что я его ненавижу. Он предатель. Меня к Молотову приводили, и тот тоже хотел меня подкупить. Так я ему в лицо плюнул.

Наконец Слуцкий заговорил:

– Нет, товарищ Мрачковский. Я не украл свои ордена Красного Знамени. Я получил их в Красной армии, на Ташкентском фронте, где воевал под вашим командованием. Я никогда не считал вас гадом, и даже сейчас не считаю. Но вы находились в оппозиции и боролись против партии? Конечно да. И вот теперь партия приказала мне допросить вас. А что касается ваших ран, то посмотрите на мои.

И Слуцкий обнажил часть тела, показывая свои боевые шрамы.

– И они тоже со времен Гражданской войны, – добавил Слуцкий.

Мрачковский выслушал это, задумался, а потом сказал:

– Я вам не верю. Докажите.

Слуцкий велел принести свою официальную биографию из архива ОГПУ. Дал ее прочесть Мрачковскому и затем сказал:

– После Гражданской войны я состоял в ревтрибунале. Потом партия направила меня на работу в ОГПУ. Сейчас я лишь делаю свою работу, выполняю приказ. И если партия прикажет мне умереть, я пойду на смерть.

(Слуцкий именно так и поступил спустя восемнадцать месяцев; было объявлено, что он покончил жизнь самоубийством.)

– Нет, вы деградировали до полицейской ищейки, до агента охранки, – бросил Мрачковский. Затем он помедлил и, немного поколебавшись, продолжал: – Но все же, похоже, из вас еще не полностью вытравили душу.

Впервые Слуцкий почувствовал что-то вроде искры взаимопонимания, промелькнувшей между ним и Мрачковским. Он начал говорить о внутренней и внешней политике советского правительства, об угрозе изнутри и извне, о врагах в самой партии, подрывающих советскую власть, и о необходимости спасти партию любой ценой, поскольку это единственный путь спасения революции.

– Я сказал ему, – говорил мне Слуцкий, – что лично я убежден, что он, Мрачковский, не контрреволюционер. Я взял со стола признания его товарищей по заключению и показал ему их в качестве доказательства того, как низко они пали, встав в оппозицию советской системе.

Слуцкий продолжал свой рассказ:

– На протяжении полных трех суток мы разговаривали и спорили. Все это время Мрачковский не смыкал глаз. Мне удалось урвать часа три-четыре и поспать во время нашей с ним борьбы.

Мрачковский сказал Слуцкому, что его два раз возили из тюрьмы к Сталину. В первый раз, когда его привели в Кремль, он столкнулся в приемной Сталина с Молотовым. И тот попытался дать ему совет:

– Вы сейчас встретитесь с ним. Будьте с ним откровенны, дорогой Сергей. Ничего не скрывайте. В противном случае все кончится расстрелом.

Сталин продержал Мрачковского добрую часть ночи, добиваясь от своего узника отказа от оппозиционных взглядов. Сталин утверждал, что страна полна опасных элементов, угрожающих большевистской власти. Все партийные руководители должны открыто продемонстрировать стране, что есть лишь один путь – путь Сталина. Мрачковский не поддался уговорам, и его отправили обратно в камеру.

Когда Мрачковского привезли в Кремль второй раз, Сталин давал обвиняемому различные обещания, чтобы побудить его придерживаться нужной линии.

– Если будете во всем сотрудничать, – искушал его Сталин, – то пошлю вас на Урал, будете там промышленностью руководить. Станете директором. Займетесь великими делами.

Мрачковский снова не поддался уговорам Сталина. И вот тогда Слуцкому дали приказ сломить его для подготовки к показательному процессу.

Дни и ночи Слуцкий пытался убедить Мрачковского в том, что никто, кроме Сталина, не может руководить большевистской партией. Мрачковский же твердо верил в однопартийную систему правления, и ему пришлось признать, что на настоящий момент не существует ни одной большевистской группы, которая оказалась бы достаточно сильной, чтобы реформировать партийную машину изнутри или свергнуть сталинский режим. Действительно, в стране зрело глубокое недовольство, но начать преодолевать его вне большевистских рядов означало бы конец диктатуры пролетариата, идее которой Мрачковский оставался верен.

И следователь, и заключенный согласились, что все большевики должны подчиняться воле и идеям партии. Они также согласились, что необходимо оставаться в партийных рядах и в смерти, и в бесчестии, и даже в смерти в бесчестии, если это будет необходимо для упрочения советской власти. И признательные показания нужно рассматривать как акт самопожертвования ради партии.

– Я довел его до рыданий, – рассказывал мне Слуцкий, – и сам рыдал вместе с ним, когда мы пришли к выводу о том, что все потеряно, что ничего не остается на пути надежды и веры, кроме как предпринять отчаянное усилие не допустить напрасной борьбы со стороны недовольных масс. Для того чтобы сделать это, правительство должно иметь на руках «признания» лидеров оппозиции.

Мрачковский попросил разрешить ему свидание с Иваном Смирновым, его близким соратником. Слуцкий велел привести Смирнова из камеры в его кабинет, где и состоялась встреча двух товарищей. Пусть Слуцкий сам опишет ее:

– Сцена была крайне болезненной. Два героя революции обнялись. Они плакали. Мрачковский сказал Смирнову: «Иван Никитич, давай дадим им, что они хотят. Нужно сделать это». Смирнов не согласился с ним и ответил: «Мне не в чем признаваться. Я никогда не боролся с советской властью. Я не был террористом. И никогда не пытался кого-либо убить». Мрачковский попытался переубедить Смирнова, но тот не сдавался. Все это время они держали друг друга в объятиях и плакали. Наконец Смирнова увели.

Слуцкий продолжал:

– Мрачковский снова сделался неподатливым и раздражительным. Он опять начал проклинать Сталина и называть его предателем. Но к концу четвертого дня он подписал полное признание, сделанное им впоследствии на показательном процессе.

Слуцкий закончил рассказ так:

– Я пошел домой. Целую неделю не мог работать. Я и жить не мог.

Остается только добавить, что после того, как Мрачковский сделал свое признание в ОГПУ, был сломлен и Иван Смирнов, последовавший совету своего товарища. Однако на самом показательном процессе Смирнов все же сделал несколько попыток отречься от своих показаний. Но всякий раз его обрывал прокурор.

Когда привычные для ОГПУ методы не работали и заключенного не могли «расколоть», то часто приходилось устраивать личные встречи со Сталиным, во время которых и заключались «сделки». Мне известно, что ближайшие соратники Ленина Каменев и Зиновьев за несколько месяцев до выступления на показательном процессе имели такие встречи со Сталиным. В ответ на требование Сталина Зиновьев предпочел сдаться. Позднее один из членов его семьи рассказывал, что два соображения привели Зиновьева к признанию: «Первое заключалось в том, что просто не было другого политического выхода. А во-вторых, он надеялся спасти от преследования свою семью». Каменев тоже боялся репрессий по отношению к жене и детям, о чем он заявил и на суде. У Сталина была принята практика наказания семьи человека, обвиненного в политическом преступлении. А согласно существующему советскому Уголовному кодексу, они были виновны.

Карл Радек, одна из видных фигур второго показательного процесса, отказался отвечать на вопросы молодого следователя Кедрова, который получил указание применить к заключенному «конвейерную систему». Когда же Кедров не сумел посредством мучений и оскорблений чего-либо добиться от своего узника, блистательного публициста, последнего доставили в кабинет Сталина. Вернувшись из Кремля, Радек пребывал в совершенно ином настроении. Они со Сталиным достигли взаимопонимания. Радек знал, чего хотел от него Хозяин. Этот заключенный был одним из немногих, кто сам писал и редактировал черновик своего признания:

– Идите спать, Кедров. Я все доделаю сам.

Так Радек вел расследование против самого себя.

Свет на «признания», сделанные тремя самыми видными жертвами Сталина, проливают те роли, которые они сыграли на заседании в Кремле ровно за год до этого. Дело было на пленарном заседании ЦК Коммунистической партии, где присутствовали семьдесят человек. В этот момент чистка достигла своего пика. Страна оказалась полностью деморализована. Правительство пребывало в состоянии паралича. Но никто не знал, о чем думал Хозяин. Даже сталинские подручные не были уверены, что завтра их головы еще будут держаться на плечах.

Семьдесят высших партийных руководителей, охваченных страхом и подозрениями, собрались в Большом зале Кремлевского дворца. Они были готовы по приказу Сталина броситься друг на друга, лишь бы только доказать хозяину свою преданность. Главными действующими лицами этой исторической драмы стали Ягода, Бухарин и Рыков. Бывший начальник ОГПУ Ягода, долго приветствовавший «карающий меч революции», пока еще оставался на свободе. Он стал преемником Рыкова на посту наркома связи. Однако он, как и все сидящие здесь, знал, что судьба его решена.

Сталин начал говорить. Он изложил политическую линию. Чистка еще не закончена. Еще не были с корнем выкорчеваны раскол и предательство. Нужны новые показательные процессы. Необходимо найти новые жертвы. На поощрение могут рассчитывать те, кто понимает намек. На лицах всех семидесяти человек читались страх и коварство. Кто среди них сумеет в схватке за собственную жизнь добиться расположения хозяина?

Ягода слушал молча. Многие, вдохновленные злобными взглядами с прищуром, которые бросал на бывшего верного слугу Сталин, тоже глядели на него с ненавистью. Вскоре весь зал обрушил на Ягоду поток вопросов и обвинений. Почему он пригрел троцкистских гадов? Почему держал на службе предателей? Один выступавший соревновался с другим в бичевании политического трупа Ягоды. Каждому хотелось, чтобы Сталин услышал именно его, чтобы убедился именно в его преданности, а значит, тогда бы могла представиться возможность избежать страшного наказания.

Вдруг хранивший ледяное спокойствие Ягода повернул голову в направлении группы людей, клеймивших его. И произнес всего несколько слов, будто бы про себя:

– Как жаль, что я не арестовал вас всех раньше, когда еще был у власти.

Больше он ничего не сказал. По залу пронесся ураган брани. Семьдесят ревущих от злобы партийных руководителей осознавали, что Ягода мог бы без особого труда получить их признания, арестуй он их полгода назад. Ягода не менял выражения лица.

Служащие в форме ОГПУ ввели в зал двух заключенных. Одним из них был Николай Бухарин, бывший председатель Коминтерна. Другим – Алексей Рыков, преемник Ленина на посту главы советского правительства. В поношенной одежде, бледные и измученные, они заняли свои места среди одетых с иголочки холеных приверженцев Сталина, которые сразу же начали в замешательстве и удивлении отодвигаться от них.

Сталин инсценировал это театральное появление перед Центральным комитетом, чтобы продемонстрировать свое «демократичное» обращение с этими двумя великими фигурами советской истории, основателями партии большевиков. Однако все присутствующие на заседании и без того находились под полным контролем Сталина. Бухарин поднялся и начал говорить. Прерывающимся голосом он стал убеждать своих товарищей, что никогда не принимал участия ни в каких заговорах против Сталина и советского правительства. Он решительно отверг даже малейшие подозрения в таком поступке. Он плакал. Он умолял. Было ясно, что они с Рыковым надеялись на то, что сумеют зажечь хотя бы искру старого товарищества в членах Центрального комитета, который они когда-то сами же и помогали создавать. Но товарищи благоразумно молчали. Они предпочитали подождать, что скажет Сталин. И вот, прервав Бухарина, заговорил Сталин.

– Настоящие революционеры так себя не защищают! – воскликнул он. – Если вы невиновны, докажите это в тюремной камере!

Зал разразился дикими криками:

– Расстрелять предателя! Назад его, в тюрьму!

Сталин купался в овациях, в то время как агенты ОГПУ, одетые в аккуратную военную форму, уводили сломленных и плачущих Бухарина и Рыкова обратно в камеру.

Эти два узника неверно истолковали представившийся им случай. Сталин хотел, чтобы они воспользовались возможностью и продемонстрировали верность партии посредством признания своих прошлых ошибок и отказа от лидерства. Вместо этого они начали взывать к собравшимся, пытаясь оправдать себя перед бывшими товарищами, которые сейчас были всего лишь марионетками в руках Сталина.

Поведение ЦК совершенно определенно показало узникам, что они находились всецело во власти Сталина. В них крепло убеждение в том, что у них нет иного выхода. Бухарин и Рыков не смогли заключить с диктатором сделку на его условиях, а других просто не существовало. Подобно Луи XIV, который говорил: «Государство – это я», – Сталин занял позицию: «Партия – это я». Они положили свою жизнь ради служения партии и сейчас видели, что у них нет больше шансов продолжать это служение. Они держались за иллюзию, будто служат делу революции во всем, но для этого нужно пойти на сделку со Сталиным.

В этом и заключается основное объяснение признаний. Но все другие факторы, упомянутые мною выше, также сыграли свою роль в том, что пятьдесят четыре большевика из старой гвардии дошли до унизительной и позорной службы. Существует и еще один фактор, о котором я еще не говорил, поскольку полагаю, что роль его не столь значительна. А для большей части обвиняемых он и вовсе не имел значения. Я имею в виду слабую надежду на то, что не только их семьи и политические сторонники, но и они сами спасутся, если «признаются». Накануне первого процесса по делу Каменева – Зиновьева Сталин обнародовал правительственный декрет, согласно которому восстанавливалось право главы советского правительства на помилование и смягчение наказания. Несомненно, этот декрет был составлен для того, чтобы убедить шестнадцать человек, вот-вот готовых публично признаться в своих «преступлениях», что их ожидает помилование. Однако в ходе судебного разбирательства один за другим обвиняемые заявляли: «Не в моих правилах просить о снисхождении», «Я не прошу смягчения наказания для себя», «Я не считаю возможным просить о помиловании».

Ранним утром 24 августа шестнадцать человек были приговорены к расстрелу. Они сразу же подали прошения о помиловании. Но вечером того же дня советское правительство объявило, что «апелляции о помиловании осужденных отклонены» и «приговор приведен в исполнение». Заключали ли они соглашение со Сталиным, которое тот не выполнил? Скорее всего, они всего лишь питали слабую и смутную надежду на что-то.

На втором показательном процессе по делу группы Радека – Пятакова – Сокольникова Сталин действовал так, чтобы попытаться получить больше признаний для будущих разбирательств. Из семнадцати обвиняемых этой группы четверым были вынесены более мягкие приговоры. Двое из них: Радек и Сокольников были видными деятелями. Еще двое являлись агентами ОГПУ, специально подготовленными для роли «свидетелей», которые ложно обвиняли остальных.

Год спустя, в июне 1937-го, восемь высших военачальников Красной армии во главе с Тухачевским были осуждены без всяких признаний на якобы состоявшемся закрытом судебном расследовании. А 9 июля 1937 года в Тифлисе – столице родины Сталина (Грузии) – на очередном закрытом заседании без всяких признаний были приговорены к смертной казни семь выдающихся большевиков Кавказа во главе с бывшим соратником Сталина по революционной борьбе Буду Мдивани. 19 декабря 1937 года после третьего закрытого расследования и опять без признательных показаний была расстреляна новая группа, состоящая из восьми видных большевистских деятелей, возглавляемых Енукидзе, наставником Сталина в молодые годы, в течение восемнадцати лет занимавшим высокие посты в советском правительстве.

Последний «процесс по обвинению в государственной измене», состоявшийся после разбирательства дела Бухарина – Рыкова – Ягоды, был инсценирован в марте 1939 года. По нему проходил двадцать один человек. Потребовался целый год для того, чтобы выбить из них признания. Троим из группы приговоры были смягчены. На этом показательном процессе обвинения отличались большим разнообразием – от заговора с целью убийства Кирова до отравления Максима Горького и шпионажа в пользу Гитлера. Самооговоры обвиняемых достигли здесь невиданных ранее масштабов. Озадаченный мир с огромным удивлением наблюдал за тем, как в стремлении доказать вину яростно соперничали друг с другом обвиняемые и обвинители.

На каждом процессе между подсудимыми шло соревнование за право обвинить себя в большем количестве грехов и преступлений. И это безумие нарастало с каждым последующим процессом.

Многие люди думают, что, доходя до фантастических крайностей, жертвы пытались попасть в ту небольшую группу, которой Сталин обещал снисхождение. Возможно, это и так в отношении тех, кто превосходил несравненного прокурора Вышинского в притворстве и выдумках; у них, наверное, была какая-та слабая надежда. Но я сомневаюсь в этом, потому что все они знали Сталина. Все они помнили и сталинские презрительные слова, обращенные к старому товарищу по революционной борьбе Бухарину на том роковом заседании в Кремле: «Настоящие революционеры так себя не защищают».

Будучи старым членом партии большевиков, я думаю, что, ослабев после пыток и сдавшись, они все же надеялись, что их абсолютно фантастические признания и та одержимость, с которой они на них шли, были акциями политического характера, как и сами показательные судебные процессы. Они хотели, чтобы мир и история знали, что до самой своей смерти они участвовали в политической борьбе, что они «признавались» в преступлениях против партии в последней отчаянной попытке еще раз послужить ей.

Люди, с которыми я поделился этими соображениями, говорят, что для западного ума это непостижимо. Тем не менее я твердо уверен, что это и есть правда. Мне известен характер старых большевиков, их преданность делу революции, их понимание того, что они оказались в безвыходном тупике, их знание того, что представляет собой Сталин.

Глава 7. Зачем Сталин расстрелял своих генералов

В начале декабря 1936 года, когда я был в своей штаб-квартире в Гааге, мне случайно довелось завладеть ключом к расшифровке одного искусно устроенного заговора, который привел к тому, что спустя шесть месяцев Сталиным был расстрелян маршал Тухачевский и почти весь высший командный состав Красной армии.

Есть заговоры, которые плетут люди, жаждущие власти или мести; а есть заговоры, к которым ведет сам ход событий. Пути таких заговоров порой пересекаются и переплетаются. Тогда в поле зрения историка оказывается запутанный клубок событий, разобраться в которых очень непросто. Именно к этой категории принадлежит и тайна уничтожения Сталиным цвета Красной армии, который был объявлен шпионами на службе Германии.

Именно эта тайна продолжает будоражить умы всего мира. Повсюду люди все еще задаются вопросами: почему Сталин обезглавил Красную армию в то время, когда всем было понятно, что Гитлер лихорадочно готовится к войне? Была ли связь между чисткой в Красной армии и усилиями Сталина заключить соглашение с Германией? Существовал ли в действительности заговор военачальников Красной армии против Сталина?

11 июня 1937 года Кремль объявил о неожиданном разоблачении заговора, составленного маршалом Тухачевским и еще восемью высшими военачальниками Красной армии во взаимодействии с недружественным Советскому Союзу иностранным государством.

На следующий день мир был ошеломлен сообщением о проведении закрытого военного трибунала и последовавшей за ним казни маршала Тухачевского, начальника Генерального штаба Красной армии; генерала Якира, командующего Украинским военным округом; генерала Уборевича, командующего Белорусским военным округом; генерала Корка, начальника советской Военной академии, а также генералов Путны, Эйдемана, Фельдмана и Примакова. Сообщалось, что маршал Гамарник, заместитель наркома военных дел и начальник политуправления Красной армии, покончил жизнь самоубийством. Из этих девяти высших военачальников, внезапно объявленных шпионами Гитлера и гестапо, трое – Гамарник, Якир и Фельдман – были евреями.

Задолго для того, как Сталин «неожиданно» раскрыл в Красной армии направленный против него заговор, я имел в своем распоряжении, не зная об этом, основное звено цепи событий, доказывавшей, что сам Сталин и составил заговор по меньшей мере за семь месяцев до уничтожения высшего командования Красной армии.

Когда сложились все кусочки головоломки великой чистки в Красной армии, то получившаяся картина обнажила следующие факты:

1. Сталинский план по аресту Тухачевского и других генералов начал претворяться в жизнь не менее чем за шесть месяцев до так называемого разоблачения заговора в Красной армии.

2. Сталин казнил маршала Тухачевского и его соратников как германских шпионов именно в тот момент, когда после нескольких месяцев секретных переговоров он вплотную приблизился к завершению сделки с Гитлером.

3. Сталин использовал фальшивые «доказательства», полученные из Германии и сфабрикованные нацистским гестапо, против самых преданных и верных генералов Красной армии.

4. Эти «доказательства» были получены ОГПУ через царские, то есть белоэмигрантские, военные организации за границей.

5. Сталин отдал приказ о похищении в Париже 22 сентября 1937 года генерала Евгения Миллера, главы Федерации ветеранов царской армии. Это дерзкое преступление было совершено с целью уничтожения неподконтрольного источника информации (не имеющего отношения к самому гестапо), канала, через который Сталин и получил свои «доказательства» для обвинения генералитета Красной армии.

В первую неделю декабря 1936 года в Гаагу прибыл курьер, который передал мне срочное сообщение от Слуцкого, шефа иностранного отдела ОГПУ, который только что прибыл в Париж из Барселоны. Я тогда возглавлял советскую военную разведку в Западной Европе.

Как обычно, информация, переданная курьером, представляла собой небольшой ролик фотопленки, отснятой специальной камерой. Когда пленку проявили, на ней оказалось следующее сообщение: «Выберите из ваших сотрудников двух человек, способных выдавать себя за германских офицеров. Они должны иметь достаточно выразительную внешность, чтобы походить на военных атташе, должны иметь привычку говорить как военные люди и должны внушать исключительное доверие и быть отчаянно смелыми. Срочно подберите таких для меня. Дело чрезвычайной важности. Через несколько дней увидимся с вами в Париже».

Я был раздражен таким приказом моему отделу со стороны ОГПУ. В своем ответе Слуцкому, который был отправлен с курьером, вылетевшим обратным рейсом, я не скрывал негодования по поводу приказа, принуждающего меня срывать своих ключевых людей с их места в Германии. Однако я послал в Германию за двумя подходящими агентами.

Два дня спустя я выехал в Париж, где остановился в «Палас-отеле». Через своего тамошнего секретаря я организовал встречу со Слуцким в кафе «Вьель», что на бульваре Капуцинок. А затем мы продолжили разговор в одном персидском ресторане близ Парижской оперы. По дороге туда я спросил его о последних новостях нашей общей политики.

– Мы взяли курс на первоначальное взаимопонимание с Гитлером, – ответил Слуцкий, – и начали переговоры. Они успешно продвигаются.

– И это несмотря на все события в Испании! – воскликнул я. Хотя навязчивая идея Сталина войти в соглашение с Германией не удивляла меня, я все же считал, что испанские события отодвинули ее на задний план.

Когда мы сели за стол, Слуцкий начал разговор о том, что Ежов дал высокую оценку результатов моей работы. Будучи наркомом внутренних дел (а так официально называлась должность руководителя ОГПУ), Ежов по сути выражал мнение самого Сталина. Конечно, я был доволен.

– Ты отлично сделал свою работу, – продолжал Слуцкий. – Но с этого момента тебе нужно будет свернуть свою деятельность в Германии.

– Неужели все зашло так далеко! – воскликнул я.

– Именно так, – подтвердил он.

– Ты хочешь сказать, что у тебя есть инструкции для меня, требующие прекратить всю работу в Германии?

Я произнес это с горечью, поскольку предвидел новый поворот в политике, который мог привести к развалу моей организации как раз тогда, когда наша деятельность будет крайне необходимой. Такое случалось и раньше.

Видимо, Слуцкий понял ход моих мыслей и потому многозначительно сказал:

– Такова реальность. Скорее всего, заключение договора с Гитлером – дело трех-четырех месяцев. Не надо сворачивать всю работу, просто немного притормози. Для нас здесь нет ничего, кроме гниющего трупа, ведь это не Франция с ее Народным фронтом! Просто заморозь работу своих людей в Германии. Придержи их. Переведи в другие страны. Пусть учатся. Но будь готов к полному изменению политики.

И чтобы развеять сомнения, которые, вероятно, у меня еще оставались, он добавил, придав значительность своим словам:

– Это сейчас курс политбюро.

К тому времени политбюро уже было синонимом Сталина. Все в России знают, что решения политбюро окончательны, как приказ генерала на поле боя.

– Дело зашло так далеко, – продолжал Слуцкий, – что я могу изложить тебе точку зрения самого Сталина прямо его собственными словами. Недавно он сказал Ежову: «В ближайшем будущем мы заключим соглашение с Германией».

Больше мы эту тему не обсуждали. Помолчав немного, я перешел к вопросу о необычном приказе вызвать для него двух моих людей из Германии.

– Какого черта ты задумал? – спросил я. – Разве ваши люди не понимают, что творят?

– Конечно, мы все понимаем, – сказал он. – Но это необычное дело. Это дело такой огромной важности, что мне пришлось бросить все и приехать сюда самому.

Мои агенты, в которых тогда возникла потребность, не предназначались для работы в Испании, как я думал вначале. Очевидно, они понадобились для какой-то сложной работы во Франции. И все же я продолжал протестовать против их передачи в ведение ОГПУ, и тогда Слуцкий, завершая разговор, сказал:

– Тебе придется так сделать. Это приказ самого Ежова. Нам нужны два человека, которые могли бы сыграть роль чистокровных германских офицеров. И они нужны нам немедленно. Это дело столь важное, что все другое просто не имеет значения!

Я сказал ему, что уже вызвал двух своих лучших агентов из Германии и что они вот-вот будут в Париже. Мы проговорили на другие темы почти до утра. Через несколько дней я вернулся в свою штаб-квартиру в Голландии, чтобы отдать распоряжения, касающиеся соответствия нашей деятельности в Германии новой советской политике.

В январе 1937 года мир с огромным удивлением узнал о новой серии «признаний» в Москве, где тогда шел второй показательный судебный процесс по делу о государственной измене. Очередная плеяда видных советских деятелей, названных на разбирательстве «троцкистским центром», находясь на скамье подсудимых, признавалась один за другим в широкомасштабном заговоре, цель которого заключалась в шпионаже в пользу Германии.

В это время я занимался расформированием крупных отделений нашей разведслужбы в Германии. Московские газеты каждый день публиковали репортажи из зала суда. Я сидел дома с женой и ребенком и читал протокол показаний свидетелей, опубликованный вечером 24 января, когда мой взгляд вдруг остановился на небольшой выдержке из секретного признания Радека на суде. Радек заявлял, что генерал Путна, еще недавно советский военный атташе в Великобритании, а теперь уже несколько месяцев узник ОГПУ, пришел к Радеку «с просьбой от Тухачевского». Процитировав эту строчку из секретного признания, прокурор Вышинский спросил Радека:

Вышинский: Мне хотелось бы знать, в какой связи вы упомянули имя Тухачевского.

Радек: Правительство поручило Тухачевскому выполнение одного задания, а он не мог найти для этого нужные материалы… Тухачевский ничего не знал ни о деятельности Путны, ни о моей преступной деятельности…

Вышинский: Значит, Путна пришел к вам, потому что Тухачевский послал его к вам с официальным заданием, но он не знал, чем занимаетесь вы, так как он, Тухачевский, не имел к этому никакого отношения?

Радек: Тухачевский никогда не имел к этому никакого отношения.

Вышинский: Я правильно понимаю, что Путна имел какие-то дела с членами вашей троцкистской подпольной организации и ваше упоминание о Тухачевском было сделано в связи с тем, что Путна пришел с официальным делом по приказу Тухачевского?

Радек: Я подтверждаю это и заявляю, что никогда не имел и не мог бы иметь никаких дел с Тухачевским, которые были бы связаны с контрреволюционной деятельностью, потому что я знаю отношение Тухачевского к партии и правительству и знаю о его абсолютной преданности им.

Когда я это прочитал, то был так сильно потрясен прочитанным, что жена спросила меня, что случилось. Я протянул ей газету со словами: «Тухачевский обречен!»

Она прочитала репортаж, но он ее не обеспокоил.

– Но Радек все время повторяет, что Тухачевский не был связан с заговором, – сказала она.

– Точно, – согласился я. – А нужно ли Тухачевскому оправдание Радека? Разве хоть на минуту можно сомневаться, что Радек осмелился бы по своей воле упомянуть на суде имя Тухачевского? Нет, это Вышинский вложил имя Тухачевского прямо в уста Радека. А самого Вышинского подвиг на это Сталин. Разве ты не понимаешь, что Радек говорит это для Вышинского, а Вышинский – для Сталина? Говорю тебе: Тухачевский обречен.

Имя Тухачевского, возникшее в разговоре между Радеком и Вышинским, упоминалось в этом коротеньком сообщении одиннадцать раз; и для тех, кто был знаком с методами ОГПУ, это не могло не иметь значения. Для меня это было ясное указание на то, что Сталин и Ежов сжимают кольцо вокруг Тухачевского и, возможно, вокруг некоторых других генералов из высшего командного состава. Мне было совершенно понятно, что уже сделаны все тайные приготовления и что в самое ближайшее время начнется процесс против них.

Я изучил официальный обвинительный акт и обнаружил, что секретное «признание» Радека было сделано в декабре. Именно в этом месяце я получил от Слуцкого приказ найти для него двух «германских офицеров». К тому моменту они уже вернулись и доложили мне, что в течение нескольких недель бездельничали в Париже, а затем им вдруг разрешили уехать, лаконично объяснив, что их «работа» пока отодвигается на некоторое время. Мы пришли к выводу, что возникли какие-то препятствия или просто изменились планы.

«Признание» Радека, в котором он упоминал имя Тухачевского, примерно совпадало и со сталинскими изменениями курса внешней политики. Оно появилось как раз в тот момент, когда Слуцкий предупредил меня о нашем неминуемом соглашении с Германией и приказал свернуть работу в рейхе.

Но почему же, думал я, Сталин решил именно теперь подорвать генералитет Красной армии? Уничтожив группу Каменева – Зиновьева, сокрушив очередной блок своих политических противников по делу Радека – Пятакова, какими мотивами мог руководствоваться он, инициировав борьбу против высшего командования нашей системы национальной обороны?

Ведь одно дело – отправить под ружья расстрельной команды группу политиков типа Зиновьева или Каменева, которых Сталин в течение многих лет унижал и морально уничтожал. Но совсем другое дело – расправиться с руководством национальной военной машины. Осмелится ли Сталин расстрелять таких видных военачальников, как маршал Тухачевский или, скажем, заместитель наркома обороны Гамарник, в такой критический момент международной ситуации? Осмелится ли он оставить страну беззащитной перед лицом врага, обезглавив Красную армию?..

Позвольте мне обратиться к фактам, лежащим в основе моих рассуждений. Маршал Тухачевский был самым блистательным военным деятелем среди военачальников советской революции. В начале Гражданской войны, в возрасте двадцати пяти лет, он был назначен командармом 1-й армии. 12 сентября 1918 года, когда судьба советской власти висела на волоске, он одержал решительную победу над соединенными войсками белочехов и Белой армии под Симбирском. Следующей весной, когда адмирал Колчак, продвинувшись с востока на запад, достиг бассейна реки Волги, только шестая часть российской территории оставалась в руках большевиков. Тухачевский нанес контрудар под Бузулуком и прорвал линию фронта врага. Закрепив первоначальный успех, он начал свое потрясающее наступление, отогнав Колчака за Урал и еще дальше – в Сибирь. 6 января 1920 года он сокрушил Колчака под Красноярском, освободив половину азиатской части России. Ленин восторженной телеграммой поздравил Тухачевского и его армию.

Разбив белую армию в Сибири, Тухачевский сразу же был отправлен командовать фронтом в Центральной России, где шли бои с Деникиным. Немногим более чем за три месяца Деникин был отброшен к Черному морю и вынужден был, погрузившись со своей армией на пароходы, бежать в Крым – последний оплот Белого движения. Так Тухачевский уничтожил двух самых серьезных врагов советского правительства – Колчака и Деникина.

Между тем поляки неожиданно начали наступление на Украину и дошли до Киева, практически не встречая сопротивления. Город капитулировал 7 мая 1920 года. Однако советские войска, высвободившиеся благодаря поражению Деникина, вскоре выгнали поляков с Украины, а Красная армия начала свое победное наступление на Варшаву. Тухачевский, тогда командовавший основными силами Советов, находился на расстоянии пушечного выстрела от Варшавы и был готов бросить всю свою армию на польскую столицу. Он ожидал подхода Конной армии под командованием Буденного и Ворошилова, которая стремительно продвигалась на юго-запад к Львову, а также 12-й армии под командованием Егорова. Политкомиссаром этих армий был Иосиф Сталин. Революционный совет Красной армии, высший орган политической власти в Красной армии, решил с 1 августа передать командование всем Юго-Западным фронтом Тухачевскому.

Тухачевский отдал приказ командирам Юго-Западного фронта повернуть войска на север в сторону Люблина и прикрыть левый фланг основных сил Советов во время решающей битвы на Висле. 11 августа его приказ подтвердила Москва. По распоряжению Сталина Буденный и Ворошилов отказались выполнять этот приказ. Конная армия продолжала наступление на Львов. 15 августа поляки, получив в качестве подкрепления французскую артиллерию, нанесла удар по Тухачевскому с тыла, со стороны Люблина. С 15 по 20 августа, пока поляки рвались в люблинский прорыв, армия Буденного тщетно сражалась под Львовом.

Маршал Пилсудский писал в своих мемуарах, что невозможность Буденного соединиться с Тухачевским стала решающим фактором в этой войне: «Для них (то есть для Конной армии и 12-й армии) самым правильным было бы подойти как можно ближе к главным силам русских под командованием Тухачевского, и это бы стало для нас самой грозной опасностью. Мне все казалось безнадежным, и единственным светлым пятном на горизонте стала неспособность кавалерии Буденного атаковать меня с тыла, а также слабость, проявленная 12-й армией».

Ни Тухачевский, ни Сталин так никогда и не смогли забыть Польскую кампанию. В своих лекциях, прочитанных в Военной академии и затем опубликованных в виде книги в 1923 году, Тухачевский сравнил поведение Сталина под Львовом с действиями царского генерала Ренненкампфа в трагической для России битве при Танненберге в 1914 году.

«Наша победоносная конная армия, – заявлял Тухачевский, – в те дни оказалась втянутой в ожесточенное сражение под Львовом и напрасно теряла время, растрачивая свои силы в атаках на пехоту противника, прочно окопавшуюся на подступах к городу при поддержке кавалерии и серьезной поддержке с воздуха».

Сталин не простил Тухачевскому такого дополнения к своей биографии. Улучшив момент, этот человек раньше или позже мстил любому, кто когда-либо критиковал его. Тухачевскому не суждено было стать исключением.

Позже, на протяжении многих лет, существовали серьезные разногласия между Сталиным и Красной армией по важнейшим политическим вопросам. Однако они закончились компромиссом, и казалось, будто старые раны (как личные, так и политические) со временем зарубцевались. Никто из нас не сомневался в абсолютной преданности советскому правительству отдельных представителей Красной армии, пусть даже они и критиковали политику Сталина.

Я не ставлю перед собой задачи подробно рассматривать суть разногласий между Сталиным и Красной армией. (Троцкистская оппозиция в армии, конечно, была ликвидирована за несколько лет до великой чистки.) Однако мне представляется важным остановиться здесь на основных разногласиях. Насильственная коллективизация крестьянских хозяйств вкупе с выселением и другими принудительными мерами привела к голоду и истреблению миллионов крестьян, что не могло сразу же не отразиться на Красной армии. Несмотря на то что за годы советской власти значительно выросло число промышленных рабочих, служащих там, все же подавляющее большинство в армии было по своему происхождению крестьянским, а армейские корни уходили именно в деревню.

В письмах, которые получали солдаты и новобранцы, рассказывалось об ужасной судьбе их родственников, оставшихся дома. Эти весточки вызывали негодование, горечь и даже желание начать борьбу. Деревни были разорены и уничтожены войсками ОГПУ, которым было приказано быстро и тщательно провести работу по «ликвидации кулачества». Крестьянские восстания вспыхнули на Украине – житнице Советского Союза и на Северном Кавказе. Они были безжалостно подавлены специальными подразделениями ОГПУ, поскольку Красной армии нельзя было доверить расстрел российских крестьян.

В таких обстоятельствах моральный дух Красной армии быстро падал, а значит, снижалась и боеготовность. Политуправление армии, возглавляемое генералом Гамарником, являлось одним из наиболее значимых помощников в осуществлении национальной обороны и представляло собой очень чуткий и нервный организм, который улавливал любые колебания в своих рядах. Через это Политическое управление Генеральный штаб и весь командный состав получали информацию, что называется, из первых рук, о взрывчатом настроении как среди солдат в казармах, так и крестьян в деревнях.

В 1933 году маршал Блюхер, тогда командующий Дальневосточным военным округом, направил Сталину ультиматум, где говорилось, что пока крестьяне Восточной Сибири не будут освобождены от существующих жестких указов и постановлений, он не сможет отвечать за оборону Приморского края и Приамурья в случае нападения Японии. В то время власть Сталина была еще весьма шаткой, и ему пришлось капитулировать. В Приморском крае, который находился в военном округе Блюхера, крестьянам были сделаны некоторые уступки. Несколько лет спустя Сталину пришлось переработать общую программу коллективизации и разрешить всем колхозникам владеть небольшими участками земли и обрабатывать их.

Война между советским правительством и крестьянами еще не закончилась. Она снова разгорелась этим летом (1939 года) с введением указа о том, что крестьяне могут приступать к работам на своих участках лишь после выполнения нормы в колхозе. Для командира Красной армии сегодня это означает, что спустя десятилетие после попытки «решить» проблему сельскохозяйственного производства сотрудники ОГПУ должны стоять за спиной каждого крестьянина, если мы хотим гарантировать поставки продовольствия в случае войны.

Примерно в то же самое время среди командного состава начинает расти недовольство сталинской политикой уступок японской агрессии, начавшейся с продажи стратегически важной Китайско-Восточной железной дороги. Нарком военных дел Ворошилов в тот момент был всецело на стороне командования Красной армии и вместе с Гамарником и Тухачевским пытался провести свои решения через сталинское политбюро. Сталин настаивал, что коллективизация создаст прочную экономическую основу для укрепления мощи государства в будущем, что все следует принести в жертву этой политике и что Россия должна добиваться мира любой ценой ради выполнения этих задач.

В течение многих лет Тухачевский тщетно пытался убедить Сталина выделить средства на моторизацию и механизацию Красной армии, и в этом его поддерживали молодые офицеры – выпускники советских военных академий. Сталин знал о желании Тухачевского и решил поспособствовать осуществлению его мечты. Это стало политической сделкой. Сталин теперь сам решал все важнейшие вопросы внутренней и внешней политики, а командование Красной армии со своей стороны добилось огромного успеха относительно финансирования модернизации армии; что же касается колхозов, то указы, вышедшие прошлым летом, явно говорят о том, что они далеки от создания «прочной экономической основы».

Вот каковы причины возникновения того, что принято называть оппозицией Красной армии по отношению к Сталину. Это было одно из многих несогласий по политическим вопросам, возникавшим на различных этапах создания советской системы национальной обороны. Но именно эта ситуация породила множество слухов о борьбе за власть между Ворошиловым и Сталиным. Ничего подобного не было. Дело ничем не отличалось от тех случаев, которые бывали раньше и касались расхождений во взглядах между Сталиным и различными политическими группами…

Мне было ясно, что Сталин решил сейчас свести счеты с оппозицией в Красной армии таким же кровавым способом, как он уже сделал это со своими другими противниками. Момент был подходящий. Кризис коллективизации, миновав острую стадию, перешел в застойную, хроническую.

Генералы Красной армии избежали тяжелых испытаний, которые переживали в течение более десяти лет политические оппозиционеры. Они жили вне той особой партийной атмосферы, в которой люди постоянно «отклонялись» от правильного сталинского курса, «раскаивались» в этом, опять «отклонялись» и снова и снова «раскаивались»; и с каждым разом наказания и кары для них увеличивались, а их воля становилась все слабее и слабее. Работа генералов, которые занимались построением мощной армии и системы национальной обороны, позволяла им сохранять высокий моральный дух.

Сталин знал, что Тухачевский, Гамарник, Якир, Уборевич и другие высшие военачальники никогда не будут сломлены до состояния абсолютной покорности, которую он хотел видеть во всех окружающих. Это были люди огромного личного мужества, и он помнил, что в то время, когда его престиж дошел до крайне низкой точки, генералы, особенно Тухачевский, пользовались невероятной популярностью не только среди командиров и рядовых, но и у всего народа. Он также помнил, что самый критический период его власти – во время насильственной коллективизации, голода, волнений – эти генералы неохотно поддерживали его, ставили на его пути различные препятствия и одерживали над ним верх. Он совершенно не был уверен в том, что сейчас, столкнувшись с резкой переменой в его внешней политике, они будут и дальше признавать его полное единовластие.

Таковы были мои размышления по этому вопросу, и я пытался догадаться, как именно Сталин организует «ликвидацию» своих генералов.

Вскоре до меня стали доходить известия из Москвы, которые указывали на усиливающуюся изоляцию не только Тухачевского, но и некоторых других генералов. Шли аресты многих его ближайших помощников. Люди Сталина все больше и больше сжимали кольцо вокруг самого известного военачальника. Стало понятно, что его не спасут ни его невероятные подвиги, ни высокое положение.

В марте 1937 года я приехал в Москву под предлогом обсуждения с Ежовым одного исключительно секретного дела. Два судебных процесса над старыми большевиками, обвиненными в государственной измене, пошатнули симпатии просоветски настроенных элементов за границей. Размах сталинской чистки возрастал день ото дня, и это наносило вред нашей работе в Западной Европе.

Вернувшись в Москву, я ощутил атмосферу ужаса, царящую даже среди высокопоставленных чиновников правительства. Масштабы чистки значительно возросли и были даже большими, чем сообщалось за границу. Одни за другим исчезали люди, которые были моими друзьями и соратниками еще со времен Гражданской войны, – твердые, надежные и верные командиры из Генерального штаба и других отделов Красной армии. Никто не знал, сядет ли он за свой рабочий стол завтра. Не было и тени сомнений в том, что Сталин плетет свои сети вокруг всего высшего командного состава Красной армии.

И в условиях этого растущего напряжения произошло нечто, напоминающее взрыв бомбы. Это были сведения строжайшей секретности, переданные мне Слуцким, который уже вернулся в свой кабинет в ОГПУ в Москве. Сталин и Гитлер подписали проект соглашения, который был доставлен в Россию Давидом Канделаки.

Канделаки, уроженец Кавказа и земляк Сталина, официально считался советским торговым представителем в Германии. На самом же деле он был личным эмиссаром Сталина, направленным для работы с нацистским правительством. Канделаки в сопровождении некоего Рудольфа (псевдоним секретного представителя ОГПУ в Берлине) только что вернулся из Германии, и они оба прямиком отправились в Кремль для личной встречи со Сталиным. Рудольф являлся подчиненным Слуцкого по заграничной разведывательной службе, но теперь помощник Канделаки явно приобрел такую важность, что ему разрешили докладывать Сталину напрямую, через голову своего начальника. Канделаки добился успеха там, где другие эмиссары оказались бессильны. Он не только вел переговоры с высшими нацистскими чинами, но и удостоился личной аудиенции у самого Гитлера.

Действительная цель миссии Канделаки была известна не более чем пяти-шести людям. Для Сталина все это стало триумфом его личной дипломатии. Только немногие из его ближайшего окружения знали все об этом деле. Наркомат иностранных дел, Совет народных комиссаров – весь советский кабинет министров – и Центральный исполнительный комитет, возглавляемый его председателем Калининым, не имели к этому никакого отношения. Сталин казнил своих старых большевистских товарищей как нацистских шпионов и в это же самое время вел тайные переговоры с Гитлером, конечно никак не афишируя их.

Безусловно, ни для кого в высших кругах советской власти не являлся секретом тот факт, что Сталин страстно желает найти взаимопонимание с Гитлером. Почти три года миновало с той кровавой ночной чистки в Германии, которая убедила его – сразу, как только она произошла, – что нацистский режим полностью укрепился и что ему нужно найти точки соприкосновения с сильным диктатором.

Сейчас, в апреле 1937 года, выслушав доклад Канделаки, Сталин убедился, что сделка с Гитлером продвигается вперед. Ему больше не нужно было опасаться нападения со стороны Германии. А значит, путь для чисток в Красной армии был открыт.

К концу апреля уже всем стало понятно, что маршал Тухачевский, заместитель наркома обороны Гамарник и ряд других представителей высшего генералитета попались в быстро затягивающуюся сеть, расставленную специальными агентами Сталина. Пока еще эти военачальники находились на свободе, но участь их уже была предрешена. Их отстранили от общественной жизни. Считалось опасным даже вступать с ними в разговоры. Они повсюду были одни. И молчание окружало их.

В последний раз я видел своего прежнего начальника маршала Тухачевского 1 мая 1937 года на параде, проходящем на Красной площади. Праздник 1 Мая – это один из редких случаев, когда Сталин появляется на публике. Меры безопасности, предпринятые ОГПУ на празднике в 1937 году, были беспрецедентными в истории нашей секретной службы. Незадолго до этого мне случилось побывать в специальном отделе – ведомстве Карнильева, которое выдает пропуска правительственным служащим, разрешающие проход в огороженное место у Мавзолея Ленина (на трибуну, где можно смотреть парад).

– Вот чертово времечко, – сказал мне Карнильев. – В нашем спецотделе мы уже четырнадцать дней только и делаем, что разрабатываем меры безопасности на майский день.

Я не смог получить свой пропуск до самого вечера 30 апреля, пока его не принес мне курьер из ОГПУ.

Первомайское утро было ослепительно солнечным. Я рано отправился на Красную площадь, и по дороге туда меня по меньшей мере десять раз останавливали патрули, которые проверяли не только билет, но и документы. У Мавзолея Ленина я оказался без пятнадцати десять, то есть за несколько минут до начала празднования.

Трибуна уже была почти заполнена. Весь личный состав ОГПУ из нескольких отделов был мобилизован по этому случаю, хотя сотрудники были одеты в гражданское и находились здесь как «зрители, наблюдающие парад». С шести часов утра они уже заняли свои места, расположившись через ряд. Так, позади и впереди каждого ряда правительственных служащих и гостей располагался ряд секретных агентов! Все эти меры предосторожности были предприняты для того, что гарантировать безопасность Сталина.

Через несколько минут после того, как я оказался на трибуне, один мой знакомый толкнул меня локтем и прошептал: «Вон идет Тухачевский!»

Маршал шагал через площадь. Один. Руки в карманах. Можно было только догадываться, о чем думал этот человек, который непринужденно двигался в лучах майского солнца, зная, что он обречен. На мгновение он остановился, оглядел Красную площадь, заполненную людьми и украшенную знаменами и флагами, а затем проследовал прямо к фасаду Мавзолея, откуда обычно генералы Красной армии и наблюдали за парадами.

Тухачевский был первым из прибывших сюда. Он занял свое место и продолжал неподвижно стоять, все еще держа руки в карманах. Через несколько минут подошел маршал Егоров. Он не отдал чести Тухачевскому и даже не взглянул на него, а занял место рядом с ним, как если бы тут никого не было. Еще через минуту появился заместитель наркома по военным делам Гамарник. И он тоже не отдал чести своим товарищам и тоже занял свое место с таким видом, будто он не заметил их.

Вот весь ряд заполнен. Я смотрел на этих людей, которые, как я точно знал, были преданы делу революции и советской власти. Было совершенно ясно, что они знают о своей участи. Вот почему они не приветствовали друг друга. Каждый понимал, что он уже узник, обреченный на смерть, которая лишь ненадолго отсрочена благодаря милости деспотичного хозяина. И каждый наслаждался тем немногим, что еще оставалось: солнечным светом и свободой, которую народ, иностранные гости и делегаты по ошибке принимали за настоящую свободу.

Политические вожди правительства во главе со Сталиным занимали похожую на трибуну крышу Мавзолея. Начался военный парад. Обычно армейский генералитет оставался на своих местах и во время гражданской части праздника – демонстрации. Но на сей раз Тухачевский решил уйти. В перерыве между парадом и демонстрацией он вышел из своего ряда. Все еще держа руки в карманах, он миновал опустевшие ряды и вскоре покинул Красную площадь и скрылся из виду.

4 мая была отменена его поездка во главе делегации, которая должна была присутствовать на коронации Георга VI, последовавшей за похоронами Георга V. Вместо него туда должен был отправиться адмирал Орлов, нарком Военно-морского флота. Но поездку Орлова тоже отменили, и позже он был расстрелян.

К тому времени я уже несколько раз имел беседы с наркомом Ежовым относительно того особого дела, что и привело меня в Москву. Одна из встреч состоялась, что называется, за полночь. Ежов пожелал увидеться со мной наедине, и мы с ним просидели до раннего утра следующего дня. Когда я выходил из его кабинета, то, к удивлению своему, столкнулся со Слуцким – начальником иностранного отдела ОГПУ – и его помощником Шпигельглассом, которые поджидали меня. Они явно были заинтригованы тем, что я все ночь просидел с Ежовым.

Я спросил про свой паспорт, поскольку готовился к отъезду. Кстати, все близкие друзья смеялись надо мной.

– Тебе не разрешат выехать, – твердили они мне.

Действительно, это было время, когда ответственных работников по всему миру отзывали из-за границы и потом не отправляли обратно.

11 мая Тухачевского понизили до командующего провинциальным Приволжским военным округом. Но в эту должность он так и не вступил. Менее чем через неделю был арестован заместитель наркома по военным делам Гамарник, хотя трудно было отыскать более преданного делу революции большевика.

В последующие дни хлынул такой поток арестов и казней людей, с кем я был связан всю свою жизнь, что мне казалось, будто над Россией обваливается крыша и вокруг меня падают обломки здания Советского государства.

Я еще не получил разрешения на отъезд и, решив, что его уже не дадут, начал действовать. Послал телеграмму жене в Гаагу, чтобы она с ребенком готовилась к возвращению в Москву.

И вдруг меня вызвали в кабинет начальника отдела. Он сидел за столом и держал в руках мой паспорт:

– Чего вы здесь болтаетесь? Чего ждете? Почему до сих пор не на своем рабочем месте?

– Я жду паспорт, – ответил я.

– Да вот он, – сказал он. – Поезд отходит в десять.

В последний день пребывания в Москве я заметил, что состояние общей тревоги достигло невероятных размеров. Что-то вроде паники охватило весь командный состав Красной армии. Каждый час поступали сообщения о все новых и новых арестах.

Я направился прямо к Михаилу Фриновскому, заместителю наркома ОГПУ, который вместе с Ежовым проводил великую чистку по приказу Сталина.

– Скажите, что происходит? Что происходит в стране? – настойчиво спрашивал я Фриновского. – Как мне уезжать в такой ситуации? Как мне работать там, не зная, что творится здесь? Что я скажу своим товарищам за границей?

– Это заговор! – ответил Фриновский. – Мы только что раскрыли гигантский заговор в армии, да такого заговора не знала история. Вот прямо сейчас мы узнали о заговоре с целью убить самого Николая Ивановича (Ежова)! Но мы всех взяли. У нас все под контролем.

Фриновский не привел никаких доказательств этого гигантского заговора, так внезапно раскрытого ОГПУ. Но мне удалось узнать кое-что в коридорах Лубянки, где я столкнулся с Фурмановым – начальником отдела контрразведки, действующей среди русских белоэмигрантов за границей.

– Слушай, это были твои первоклассные спецы? Ты их нам послал? – спросил он.

– Какие люди? – не понял я.

– Ну те, германские офицеры, ты знаешь!

И он начал шутливо укорять меня за то, что я так не хотел отпускать своих агентов для работы на него.

Этот случай полностью выскользнул из моей памяти, и я спросил Фурманова, откуда он узнал об этом.

– Так это же было наше дело, – похвастался Фурманов.

Мне было известно, что Фурманов в ОГПУ отвечал за работу с зарубежными антисоветскими организациями вроде широко известной Федерации ветеранов царской армии, во главе которой стоял генерал Миллер, живший в Париже. По его словам, я понял, что двое моих людей были откомандированы для установления связей с русской белоэмиграцией во Франции. Я вспомнил слова Слуцкого, что это дело колоссальной важности. А Фурманов дал мне в руки ключ к решению этой головоломки, когда сказал, что существовал реальный заговор, послуживший поводом для чистки в Красной армии. Но я тогда этого не осознал.

Я уехал из Москвы вечером 22 мая. Это было похоже на бегство во время землетрясения. Маршала Тухачевского арестовали. В ОГПУ уже обсуждали слух о том, что маршала Гамарника тоже арестовали, хотя «Правда» сообщила, что он избран в члены Московского комитета партии, что считалось большой честью и делалось только с одобрения самого Сталина. Вскоре я понял смысл этих противоречащих друг другу сведений. Сталин схватил Гамарника, в то же самое время предложив ему одиннадцатичасовую отсрочку при усло вии, что он позволит использовать его имя для уничтожения Тухачевского. Гамарник отверг это предложение.

В конце месяца я уже снова был в Гааге. Официальный бюллетень из советской столицы объявлял всему миру о том, что заместитель наркома по военным делам, оказавшись под следствием, покончил жизнь самоубийством. Позже я узнал, что Гамарник этого не делал: люди Сталина убили его в тюрьме.

11 июня Москва впервые опубликовала сообщение об аресте Тухачевского и семи других высших военачальников по обвинению их в том, что они были нацистскими шпионами и сообщниками уже мертвого Гамарника по заговору. А 12 июня стало известно о расстреле восьми генералов якобы по приговору закрытого военного трибунала, состоявшего из тоже восьми командиров из высшего командного состава.

По крайней мере один из этих восьми, генерал Алкснис, по моим сведениям, уже был заключенным в тюрьме ОГПУ как раз в то время, когда он будто бы заседал в суде над своим бывшим начальником.

Из восьми судей шесть уже уничтожены. Это маршал Блюхер, генералы Алкснис, Белов, Дыбенко, Каширин и Горбачев. Быстро ликвидировали и почти восемьдесят членов Военного совета. Чистка в армии не прекращалась до тех пор, пока ОГПУ практически начисто не истребило весь генералитет и высшее командование, принеся в жертву около 35 000 военных.

На самом деле ни один человек из группы Тухачевского не предстал перед военным трибуналом. Не существовало и хоть чего-то похожего на обвинение, выдвигаемого против этих жертв. Восемь генералов даже не были вместе казнены. Их расстреливали поодиночке, причем в разные дни. Фальшивое сообщение о якобы состоявшемся трибунале было сфабриковано Сталиным, чтобы рядовые в армии проглотили эту сказочку ОГПУ о «внезапном» раскрытии заговора в Красной армии.

Открытие, касающееся того, что реальный заговор существовал, было для меня столь же неожиданным, сколь доказательство существования «такого заговора», какого «не знала история». Но эти вопросы разрешились, как только я вернулся в Париж.

В начале июля в Париж прибыл помощник начальника иностранного отдела ОГПУ Шпигельгласс. Наша заранее назначенная встреча состоялась в кафе «Клозери де Лила», что на бульваре Монпарнас, и он рассказал мне, что прибыл сюда «с исключительно важным заданием». Беседа продолжалась несколько часов. Вскоре разговор свернул на дело Тухачевского.

Газета «Правда» – рупор Сталина – опубликовала статью под названием «Кризис иностранной разведывательной службы» вскоре после казни, и это позволило мне сделать еще одно открытие.

– Что за глупая статья и кого они хотят одурачить? – спросил я. – Москва сообщает миру, что разведслужба Германии имела в своих рядах как минимум девять маршалов и генералов Красной армии. Видимо, цель статьи состоит в том, чтобы доказать наличие кризиса в германской разведке. Что за чепуха! Автору нужно было подойти к такому важному делу с большей серьезностью. За границей над нами будут смеяться.

– Эту статью писали не для вас и не для осведомленных людей, – ответил мне Шпигельгласс. – Она для публики, для массового потребления.

– Для нас, советских людей, это просто ужасно – объявить всему миру о том, что разведывательная служба Германии сумела завербовать почти все высшее командование Красной армии. Вы, Шпигельгласс, должны знать, что если наша военная разведка завербует хотя бы одного-единственного полковника в какой-нибудь иностранной армии, это станет событием невероятного значения. Это тут же доведут до сведения самого Сталина, и тот посчитает это своим величайшим триумфом. Если Гитлер добился таких успехов в вербовке наших девяти генералов из высшего командования, то сколько сотен младших командиров еще действуют в качестве его шпионов в Красной армии?

– Ерунда, – горячо отозвался Шпигельгласс. – Мы уже всех схватили. Вырвали их с корнем.

Я пересказал ему содержание одной секретной депеши, полученной от моего главного агента в Германии. На официальном приеме, устроенном нацистскими чиновниками, где присутствовал и мой информатор, всплыл вопрос о Тухачевском. Капитана Фрица Видемана, личного помощника Гитлера по политическим вопросам, назначенного впоследствии на пост генерального консула в Сан-Франциско, спросили, есть ли какая-то доля правды в сталинских обвинениях в шпионаже, выдвинутых против генералов Красной армии. Мой агент передал хвастливый ответ Видемана:

– У нас в Красной армии не девять шпионов, а намного больше. ОГПУ еще долго придется идти по следу, чтобы обезвредить всех наших людей в России.

Я слишком хорошо знал цену таких разговоров. Как и любой офицер разведки любой страны. Это было заявление для широких кругов, специально предназначенное для подрыва морального духа врага. На языке военной разведки это называется «дезинформацией».

Во время мировой войны немецкий Генеральный штаб даже имел специальное бюро под названием Бюро дезинформации. Здесь опытные эксперты разрабатывали поддельные и якобы секретные военные планы и приказы, которые затем выдавали за подлинные документы и подбрасывали в руки врага. Иногда даже такие секретные планы оказывались в руках военнопленных, и они были так умно состряпаны этим самым Бюро дезинформации, что тот, кто захватил пленного, был уверен, что получил нечто очень ценное.

Шпигельгласс, ветеран ЧК и ее преемника ОГПУ, был отлично знаком с этой практикой. Он отмел подозрения о том, что в Красной армии есть и другие нацистские агенты.

– Я говорю вам, – сказал он, – ничего за этим нет. Мы все выяснили еще до начала расследования против Тухачевского и Гамарника. Есть у нас и информация из Германии – из внутренних источников. Не из салонных бесед, а прямо из самого гестапо.

Он вытащил из кармана бумагу и показал ее мне. Это было сообщение одного из наших агентов, которое должно было убедительно подтвердить его слова.

– Неужели вы считаете такую ерунду доказательством? – сказал я.

– Ну, это-то пустяк, – упорствовал Шпигельгласс. – На самом деле мы долгое время получали из Германии материалы на Тухачевского, Гамарника и всю эту шайку.

– Долгое время? – повторил я, припомнив «неожиданное» раскрытие заговора в Красной армии против Сталина.

– Да, в течение последних семи лет, – продолжал он. – Да у нас их масса, и не только на военных, но и на многих других, даже на Крестинского. (Крестинский десять лет был советским послом в Германии, а затем заместителем наркома иностранных дел.)

Для меня не было новостью, что ОГПУ следит за каждым шагом советских руководителей, независимо от ранга, особенно когда они находятся за рубежом. Каждый советский посол, министр или торговый представитель являются объектом такого наблюдения. Когда такой офицер, как Тухачевский, выезжал из России в составе правительственной делегации на похороны Георга V; когда такой офицер, как маршал Егоров, направлялся с визитом дорой воли в страны Балтики; когда такой офицер, как генерал Путна, получал назначение на пост военного атташе в Лондоне, все их приезды и отъезды, все их беседы становились предметом донесений агентов ОГПУ.

Обычно правительство доверяет своим служащим, особенно тем, которые занимают ответственные посты, и не придает значения донесениям, очерняющим их как шпионов. Мне, например, представился случай, когда я был прикреплен к Генеральному штабу в Москве, прочитать донесения о моей собственной деятельности в Германии. Они основывались на фактах, которые, однако, были подтасованы так хитро и изобретательно, что вполне бы могли скомпрометировать меня, если бы им поверили. Даже в советском правительстве в прошлые годы было принято знакомить с такими материалами тех, кого они касались.

Сталин постепенно все это отменил. Прибрав к рукам ОГПУ, он начал собирать тайное досье на всех ответственных работников советского правительства, которое состояло из донесений подобного рода и хранилось в специальном потайном шкафу. Папки росли и пухли от материалов, которые поступали от разветвленной сети агентов ОГПУ. Не имело значения, насколько иллюзорными и фантастическими были эти инсинуации на видных деятелей советского правительства. Угодливые сотрудники ОГПУ подшивали к делу любой «документ». Сталин считал полезным иметь на всякий случай компромат на каждого руководителя.

Этот потайной шкаф, конечно, пополнялся и материалами, подброшенными различными иностранными бюро дезинформации, включая гестапо. Я напомнил Шпигельглассу о бесполезности таких доказательств.

– То есть вы на самом деле уверены в своих германских источниках, – заключил я.

Шпигельгласс не мог не похвастаться.

– Мы получаем информацию через кружок Гучкова, – сказал он. – У нас там человек в самом руководстве.

Когда Шпигельгласс произнес это, я едва не начал задыхаться.

Кружок Гучкова являлся очень активной группой русских белоэмигрантов, имеющих тесные связи с германской военной разведкой, с одной стороны, и еще более тесные – с Федерацией ветеранов царской армии, обосновавшейся в Париже и возглавляемой генералом Евгением Миллером.

Основателем кружка был Александр Гучков – видный член Думы и глава военно-промышленного комитета в царском правительстве во время мировой войны. В юности Гучков возглавлял добровольную русскую бригаду, воевавшую против Великобритании во время Англо-бурской войны. После свержения царя сделался военным министром. А после социалистической революции организовал зарубежную группу, которая поддерживала отношения со всеми элементами в Германии, заинтересованными прежде всего в немецкой экспансии на Востоке.

Кружок Гучкова долгое время сотрудничал с генералом Бредовом – начальником военной разведки германской армии. И когда генерала Бредова казнили в ходе гитлеровской чистки 1934 года, его отдел и вся его заграничная сеть перешла под контроль гестапо.

По словам Шпигельгласса, сегодня ОГПУ имело с кружком Гучкова не менее тесные связи. Дочь самого Гучкова, как я позже узнал, была агентом ОГПУ и шпионила в пользу советского правительства. Но Шпигельгласс только что сообщил мне, что у ОГПУ был свой человек в самом центре кружка и что от него они получили доказательства предательства Тухачевского. Если информация о том, что кто-то в гучковской клике и, несомненно, также и лидер ветеранов царской армии знали об этом «доказательстве», была верной, значит, с большой долей вероятности у них на руках еще оставались оригиналы документов.

Ключ к разгадке «заговора», которого «не знала история», оказался у меня в Париже утром 23 сентября 1937 года. Я просматривал очередную кипу газет с кричащими заголовками, рассказывающими о том, что в среду 22 сентября, в полдень, произошло похищение генерала Евгения Миллера, руководителя Федерации ветеранов царской армии. Стало известно, что в 12:10, выходя из кабинета, генерал Миллер дал своему помощнику запечатанный конверт со словами: «Не думайте, что я выжил из ума, но на сей раз я оставляю вам запечатанное послание, которое прошу вскрыть, только если я не вернусь».

Поскольку в тот день Миллер так и не вернулся, вызвали нескольких его коллег, чтобы в их присутствии вскрыть конверт. В нем лежала записка следующего содержания:

«Сегодня в 12:30 у меня назначена встреча с генералом Скоблиным на углу улиц Жасмэ и Раффэ. Он должен взять меня на рандеву с двумя германскими офицерами, один из которых – военный атташе соседнего государства Штроман, полковник, а другой – герр Вернер, сотрудник здешнего посольства Германии. Оба хорошо говорят по-русски. Встреча организована по инициативе Скоблина. Возможно, это ловушка, поэтому я и оставляю вам эту записку».

Я был поражен упоминанием в записке Миллера о «двух германских офицерах». Итак, вот в чем заключалась та «колоссальная» работа, для выполнения которой Слуцкий забрал двух моих лучших агентов еще в декабре 1938 года. Вот каким было «дело», которое имел в виду Фурманов, специалист ОГПУ по контрразведке в русской белоэмиграции, когда шутил со мной в Москве по поводу моих «германских офицеров».

Генерал Скоблин был правой рукой Миллера в военной организации белых эмигрантов. Его женой была Надежда (или как ее называли – Надин) Плевицкая, исполнительница русских народных песен. Коллеги Миллера той же ночью пришли в отель, где проживали Скоблин с женой. Сначала Скоблин вообще заявил, что ничего не знает о встрече с Миллером, и говорил, что у него есть алиби. Когда же ему показали записку Миллера и пригрозили сопроводить его в полицию, Скоблин, улучшив момент, выскользнул из номера и умчался в поджидавшем его автомобиле.

Никаких следов Миллера так и не обнаружили. Скоблин тоже будто растворился в воздухе. Его жена, Плевицкая, была арестована как пособница преступников. Документы, найденные в номере отеля, явно указывали на то, что Скоблин был агентом ОГПУ. Плевицкая находилась в тюрьме на протяжении расследования и предстала перед судом, который состоялся в декабре 1938 года в Париже. Ее обвинили в шпионаже в пользу Советского Союза и приговорили к двадцати годам заключения, что было необыкновенно суровым приговором, поскольку обычно французский суд более лоялен к женщинам.

Итак, генерал Скоблин и был человеком, находившимся в центре заговора ОГПУ против Тухачевского и других генералов Красной армии! Скоблин играл тройную роль в этой трагедии в духе Макиавелли и был главным действующим лицом всех трех направлений. Будучи секретарем гучковского кружка, он являлся и агентом гестапо. Будучи близким советником генерала Миллера, он являлся лидером монархических сил за границей. Эти две роли он играл с ведома своего третьего и главного хозяина – ОГПУ.

Записка, ославленная генералом Миллером, доказывала причастность Скоблина. Во время суда над его женой, который шел с 5 по 14 декабря 1938 года и привлек внимание широких общественных кругов в Европе, выяснилось, что Скоблин в начале 1930 года приложил руку также и к таинственному похищению генерала Кутепова – предшественника Миллера на посту руководителя организации ветеранов Белого движения.

Именно он, генерал царской армии Скоблин, тогда стал главным поставщиком «доказательств», собранных Сталиным против руководителей и основателей Красной армии. Эти «доказательства» были сфабрикованы в гестапо, прошли через гучковский кружок организации Миллера, выполняющий роль трубопровода, и затем оказались в самом секретном шкафу Сталина.

Когда Сталин решил, что его сближение с Гитлером дает ему возможность выступить против Красной армии, он обратился к секретным досье ОГПУ. Конечно, Сталин знал истинную цену «доказательств», полученных из таких источников. Он понимал, что это плохо состряпанная дезинформация. Кроме гестапо, на чье молчание он мог положиться, и Скоблина, который был надежным человеком ОГПУ, во всем мире существовал только один посвященный в эту историю. Генерал Евгений Миллер. Если бы он захотел, то смог бы всем рассказать об источнике сталинских «доказательств» по делу красных генералов и о канале, через который информация дошла до ОГПУ. Он мог указать на связь заговора Сталина против военачальников Красной армии с двумя главными врагами этой самой армии – гитлеровским гестапо и белогвардейской организацией в Париже. Миллер наверняка понимал, что происходит. Значит, ОГПУ должно было действовать. Такую «колоссальную» работу нельзя было поручить никому, кроме как самому Слуцкому – ни много ни мало начальнику иностранного отдела. Слуцкий бросил все другие дела и приехал в Париж, чтобы «зачистить концы». Он послал курьера самолетом ко мне в Гаагу… «Выберите из ваших сотрудников двух человек, способных выдавать себя за германских офицеров. Они должны иметь достаточно выразительную внешность… иметь привычку говорить как военные люди и должны внушать исключительное доверие и быть отчаянно смелыми… Дело чрезвычайной важности».

Мне вдруг все стало совершенно ясно и понятно, когда я сидел в кафе «Два Маго» в Париже сентябрьским утром 1937 года и читал сенсационную историю похищения генерала Евгения Миллера. Я не уверен, что я так же ясно и понятно (если это вообще можно сделать) объяснил все читателю, незнакомому с миром секретных служб и разведки, со сложной атмосферой и хитросплетениями деятельности вовлеченных в эту историю групп. Но я должен сказать, что для меня (надеюсь, что и для любого, кто более или менее представляет ситуацию в целом) цепочка приведенных мною доказательств вполне убедительна. Она не оставляет места сомнениям, что якобы существовавший заговор высшего генералитета Красной армии и гестапо против Сталина на самом деле был реальным заговором Сталина против высших армейских чинов и что в желании обвинить своих генералов Сталин дошел до того, что использовал дезинформацию, сфабрикованную гестапо и проведенную ОГПУ через белогвардейские организации.

Итак, Сталин в очередной раз продемонстрировал, что он никогда ничего не забывает и не прощает. Старые разногласия с высшим командным составом Красной армии остались в его памяти как «оппозиция». Эта «оппозиция», просеянная через сито машины ОГПУ, стала «заговором». Такой «заговор» – это ступеньки лестницы, по которой Сталин карабкался к вершине абсолютной власти. В это время критики становились «врагами», искренние оппоненты – «предателями», а все честные и открытые противоположные мнения (благодаря помощникам из ОГПУ) – «организованными заговорами». По трупам своих бывших товарищей и соратников по революционной борьбе, основателей и строителей Советского государства, Сталин шаг за шагом продвигался к единоличной власти над всем народом России.

Читатель вспомнит, что в декабре 1936 года Карл Радек подписал тайное признание, продиктованное Сталиным через Вышинского, где впервые упомянул имя Тухачевского. И именно в декабре 1936 года мне дали приказ найти двух «германских офицеров». Заговор против Тухачевского начинается не позднее чем в тот момент. Однако возникли некоторые проблемы; мои люди сначала чего-то ждали, а потом вернулись в мое распоряжение; похищение генерала Миллера было по какой-то причине отложено. Суть этой проблемы раскрылась год спустя благодаря одному из доказательств, всплывших во время суда над Плевицкой. 11 декабря 1938 года адвокат Рибэ зачитал на суде письмо из личной корреспонденции Миллера, которое тот получил от генерала Добровольского из Финляндии, где последний предупреждал его относительно Скоблина. Добровольский впрямую не называл Скоблина агентом ОГПУ, а просто сказал, что в глазах некоторых его коллег положение этого человека слегка пошатнулось.

– Увы! – воскликнул адвокат Рибэ. – Это предупреждение не пошатнуло доверия Миллера к Скоблину!

Да, оно не пошатнуло доверия, но оно не могло быть вечным, просто его было достаточно для того, чтобы дата похищения, разработанного ОГПУ с приманкой в виде Скоблина, была перенесена. Скоблин сумел обелить себя в глазах Миллера.

Прошло шесть месяцев, и 2 июня 1937 года в Москве казнили Тухачевского и его соратников. Через три недели Шпигельгласс, первый помощник Слуцкого, снова приехал в Париж, как он сказал мне, по «крайне важному делу». И согласно моей информации, он задержался здесь почти до конца сентября. 23-го числа похитили генерала Миллера, и Скоблин (хотя Миллер все еще не вполне доверял ему) сыграл роль приманки. Примерно в это же самое время исчез и сам Шпигельгласс.

Остается только сказать, что Шпигельгласс исчез не просто из Парижа, он также исчез из всех заслуживающих доверия донесений, вообще исчез. Возможно, Шпигельглассу не довелось знать так же много об источнике «доказательств» против Тухачевского, как генералу Миллеру, но он слишком много знал о конце самого генерала Миллера. Слуцкий тоже знал слишком много, а потому неожиданно «умер» в Москве при странных обстоятельствах несколько месяцев спустя.

Расстрел Сталиным высших военачальников Красной армии по обвинению их в шпионаже в пользу нацистской Германии сейчас уже стал достоянием истории. Он ликвидировал генерал Миллера, который мог рассказать о связи между его «доказательствами» и гестапо. И он же ликвидировал ликвидаторов генерала Миллера. По чистой случайности ключ к разгадке этой тайны оказался в моих руках, но не было никого вне германского гестапо, кто бы мог разоблачить Сталина. А гестапо, достигнув своей цели, обезглавив Красную армию и уничтожив величайших генералов России, не имело никаких причин открывать рот. Однако очень редко бывает, чтобы кто-то, знающий о какой-либо судьбоносной тайной истории, сохранил ее в секрете. Вдруг 27 октября 1938 года официальный военный орган нацистов «Дойч вер» («Немецкая армия») в специальной статье, посвященной чистке в Красной армии, открыто сообщил о том, человек, по сути передавший Тухачевского и его соратников в руки Сталина, – это «предатель, хорошо известный всем генерал Скоблин, живший в Париже, тот самый, кто «сдал» большевикам двух генералов – Кутепова и Миллера, кто никогда не состоял в рядах Красной армии».

Кроме этой статьи ни в одной публикации, насколько мне известно, не было даже намека на связь между казнью красных генералов в Москве и похищением генерала Миллера в Париже. Мне и сегодня не понятны мотивы этого частичного раскрытия тайны; причем это сделало не гестапо, а служащие германской армии. Однако эта статья, написанная хорошо информированными авторами, укрепляет мою уверенность в том, что в один прекрасный день те факты, которые оказались в моем распоряжении, и подробности этого загадочного дела будут обнародованы, а заговор Сталина против своих собственных генералов станет открытой страницей истории.

Глава 8. Мой разрыв со Сталиным

В мае 1937 года Сталин даровал мне высочайшую награду в рамках своей власти. В течение шести месяцев я был объектом пристального внимания со стороны агентов ОГПУ. Как же это произошло?

В эти шесть месяцев мой ближайший друг, служащий за границей, порвал со сталинским режимом. ОГПУ организовало специальную группу наемных убийц, которые заманили его в ловушку и застрелили близ Лозанны, что в Швейцарии.

Из своего опыта могу сказать, что это типичная история преданного советского офицера, который вдруг за одну ночь превращается в жертву государства, и его сражают выстрелом там, где сочтут это подходящим. Это вполне обычно для тысяч людей в Советском Союзе, которых сегодня объявляют героями, а завтра – предателями. Поищите в своей энциклопедии или в других справочниках имена выдающихся деятелей советского правительства, о которых еще недавно так говорил сам Сталин, и вы обнаружите, что практически все они сегодня заклеймены как «шпионы» и «гады».

Можно считать знаком высокого доверия ко мне, проявленного Сталиным и Центральным комитетом партии, когда в самый разгар великой чистки мне разрешили вернуться к своим обязанностям руководителя советской военной разведки в Западной Европе. А ведь это были те дни, когда послов и министров, не говоря уже о специальных агентах, отзывали отовсюду в Москву, чтобы расстрелять или посадить в тюрьму, когда даже высший генералитет Красной армии оказался на прицеле у расстрельной команды.

В самом начале марта я по собственной инициативе покинул штаб-квартиру в Гааге и отбыл домой для доклада своему начальству, но мною двигало и всепоглощающее желание узнать из первых рук, что происходит в Советском Союзе. Я рассчитывал вскоре вернуться, а потому мои жена и ребенок остались в Голландии.

16 марта мой самолет сел в Гельсингфорсе в Финляндии и той же ночью отправился поездом в Ленинград. Это был обычный маршрут, которым я пользовался в последние годы для въезда в Союз и выезда из него. Причина, по которой я избегал прямого пути через Германию, имеет отношение к событиям 1923 года. Я был, как уже говорил раньше, одним из советских офицеров, занимающихся созданием базовых подразделений красной армии в Германии. Эта работа привела к тому, что у меня возникли некоторые проблемы с полицейскими властями Берлина, и в течение двух месяцев 1926 года я жил на нелегальном положении в тамошнем советском посольстве. Хотя впоследствии я все же несколько раз тайно проезжал через Германию, это теперь стало опасным после прихода к власти Гитлера в 1933 году. Москва не хотела, чтобы я имел хоть какие-то шансы угодить в лапы гитлеровского гестапо.

Вот поэтому в марте 1937 года я и возвращался домой через Скандинавские страны. На этот раз из-за чистки ОГПУ ограничило количество въездных виз в Советский Союз, а потому на наших границах практически не было движения. Единственными пассажирами, ехавшими со мной в поезде, были три американца, видимо путешествующие по дипломатическим паспортам, поскольку их багаж не проверяли. Группа состояла из супружеской пары и блондина лет тридцати, на голове которого возвышалась черная меховая шапка. Он говорил по-русски и был, судя по всему, сотрудником американского посольства в Москве. Они обменялись несколькими репликами с работником таможни по поводу дипломатического багажа, состоявшего из множества огромных пакетов, содержимое которых стало предметов забавных предположений советских таможенников.

У железнодорожных касс в Ленинграде я столкнулся со своим старым другом и товарищем.

– Ну, как дела? – спросил я его.

Он быстро оглянулся и ответил приглушенным голосом:

– Аресты, одни аресты. В одной только Ленинградской области арестовано более семидесяти процентов всех директоров фабрик, включая и военные заводы. Это официальная информация, которую мы получаем из комитета партии. Никто не застрахован. Никто никому не доверяет.

В Москве я остановился в гостинице «Савой», так как свою квартиру мы сдали одному из коллег. Чистка была в полном разгаре. Многие мои товарищи исчезли. И было весьма опасно расспрашивать о судьбе жертв. Я звонил друзьям, но многие не отвечали на мои звонки. А те, кого я все еще мог видеть, носили непроницаемые маски на лицах.

Один из моих ближайших друзей – Макс Максимов-Уншлихт, племянник бывшего заместителя наркома по военным делам, занимал вместе со своей женой соседний номер. Почти три года Макс работал руководителем нашей военной разведки в нацистской Германии, то есть занимал пост, который считался у нас одним из самых рискованных. Он недавно женился на девушке из провинции – талантливой художнице, приехавшей в Москву учиться живописи. Поскольку она почти всегда была дома, я обычно хранил свои личные бумаги у них в комнате.

У меня была привычка заглядывать к Уншлихтам по вечерам, и за разговорами мы часто засиживались до утра. Я жаждал новостей. Дядя Макса уже впал в немилость. Его сместили с высокого поста в армии и дали не имеющий никакого значения пост секретаря Центрального исполнительного комитета СССР. Каждый день исчезали друзья, коллеги и родственники Уншлихтов. Среди них многие были видными генералами и комиссарами.

– За что арестовали генерала Якира? За что схватили генерала Эйдемана? – спрашивал я Макса.

Но Макс был несгибаемым сталинцем. Не отвечая на мои вопросы, он все время защищал чистку в целом.

– Настали опасные времена для Советского Союза, – говорил он. – Кто против Сталина, тот против революции.

Однажды вечером я очень поздно вернулся в гостиницу. И пошел спать, не постучав в дверь номера Уншлихтов. Посреди глубокой ночи меня разбудил шум, исходящий из коридора. Я подумал, что, наверное, за мной пришли из ОГПУ. Но ко мне никто не вошел. В семь утра в мою дверь постучали. Открыв, я увидел жену Макса Регину: по ее щекам катились слезы, а в глазах застыл ужас.

– Они забрали Макса! Они забрали Макса! – только и смогла выговорить она.

Оказалось, что Макса арестовали накануне вечером, как только он вошел в холл гостиницы, возвращаясь домой с работы. Ночью агенты ОГПУ осматривали и обыскивали его комнату и случайно забрали мои личные бумаги вместе с остальными изъятыми материалами. Рано утром директор гостиницы объявил Максимовой-Уншлихт, что в течение часа она обязана освободить номер. У Регины не было родственников в Москве. Денег тоже не было. Но даже имей она деньги, она все равно не смогла бы снять квартиру в Москве за такой короткий срок.

Я попытался было уговорить директора гостиницы не выгонять ее, но он оставался непреклонным. Его отношение ко мне тоже изменилось. Разве я не был близким другом Макса? Выражение его лица ясно говорило о том, что он не считает мое положение таким же прочным, как раньше.

Я позвонил одному нашему общему другу – высокопоставленному сотруднику военной разведки, с которым я встретился двумя вечерами ранее в комнате Макса. Я спросил его, не может ли он что-то предпринять, чтобы Регину не выбросили на улицу. Его ответ был кратким и резким:

– Макса арестовало ОГПУ. Следовательно, он враг. Я ничего не могу сделать для его жены.

Я пытался спорить с ним, но он недвусмысленно дал мне понять, что мне не стоит вмешиваться в это дело. И повесил трубку.

Тогда я позвонил сотруднику ОГПУ, занимавшемуся арестом Макса, и потребовал немедленно вернуть мои личные документы. Я решил действовать решительно и без колебаний. К моему удивлению, сотрудник был весьма вежлив.

Когда я объяснил ему причину, по которой хранил свои бумаги в номере Макса, и выразил готовность приехать и забрать их, он ответил:

– Товарищ Кривицкий, я сейчас же пришлю вам пакет с курьером.

В течение часа я получил свои бумаги обратно. Весь день я пытался устроить все так, чтобы Регина могла вернуться ночью в свой родной город. Я дал ей необходимые деньги. Мы узнали, что ей не стоит оставаться в Москве, поскольку ей все равно не дадут свидания с мужем, и она не сможет ничем ему помочь. В то время политическим заключенным ничего нельзя было посылать, даже продукты или пакеты с одеждой.

В тот день, придя в кабинет, я знал, что первым делом мне нужно подготовить два отчета о своих отношениях с Максом. Один из них для моего начальства в Комиссариате по военным делам, другой – в парторганизацию. Согласно неписаному закону, так должен был поступать каждый член партии – подробно изложить историю своих взаимоотношений с любым человеком, обвиняемым в политических проступках. Не написать такой доклад было все равно что признать свою вину.

Шпионы рыскали по всей стране. В соответствии с указаниями Сталина, первейшей обязанностью каждого советского гражданина был поиск предателей. Ведь именно он предупреждал, что «враги народа, троцкисты и агенты гестапо» прячутся повсюду, проникают в любую область. Ежовская машина террора так интерпретировала слова Сталина о необходимой бдительности: «Обвиняйте друг друга, доносите друг на друга, если хотите остаться в живых».

Шпиономания заставляла людей писать доносы на своих друзей и даже ближайших родственников. Сходя с ума от страха, люди могли думать лишь о слежке и о возможности спастись, а потому предлагали ОГПУ все новые и новые жертвы.

Согласно официальным данным, предоставленным мне начальником специального отдела, отвечающего за чистку, за первые пять месяцев 1937 года ОГПУ провело 350 000 политических арестов. Заключенным становился любой – от маршала и основателя Советского государства до самого обычного человека.

Пребывая среди огромного потока арестов и казней, я занимался своей работой и доложил Ежову о тех делах, которые требовалось уладить до моего возвращения в Голландию. Многие из моих коллег сомневались, что мне позволят покинуть страну, тем не менее я обратился с просьбой выделить мне дополнительно пять-шесть хорошо обученных агентов для пополнения штата моих работников за границей. Ко мне на беседу направили нескольких выпускников наших секретных школ. Одним из них была американка по имени Китти Хэррис, полное имя – Кэтрин Хэррисон. Мне сказали, что она бывшая жена Эрла Браудера, лидера Компартии США, а значит, исключительно надежный человек. В то время мне нужна была женщина-агент в Швейцарии, и наличие у нее американского паспорта было просто замечательным.

Когда Китти Хэррис пришла ко мне и подала свои документы в запечатанном конверте, выяснилось, что она тоже живет в гостинице «Савой». Ей было около сорока. Темноволосая, приятной внешности. Она была связана с разведкой уже несколько лет. Китти Хэррис хорошо отзывалась о Браудере, а еще лучше о его сестре, которая работала на нас, находясь в Центральной Европе.

Я одобрил назначение мисс Хэррис на заграничную службу, и 29 апреля она отбыла к месту работы. Другие сотрудники, которых я отобрал, также были направлены в Западную Европу в распоряжение моих помощников. Я понял, что чистка и даже арест Макса не повлияли на мое положение. Раз Ежов позволяет мне отбирать и отправлять агентов за границу, значит, у него пока нет намерения арестовывать меня.

Между тем чистка разрасталась и набирала обороты, как идущая с гор лавина. ОГПУ схватило одного из моих старых работников – переводчицу, служившую в моем отделе много лет. Ее просто невозможно было заменить, поскольку работа, которую она выполняла, требовала исключительной надежности и знания нескольких языков в совершенстве. Когда я выяснял причину ее ареста, мне сказали, что сначала арестовали ее мужа, члена партии, работавшего директором одной из московских фабрик, а ее уже взяли вслед за ним, на всякий случай.

– Но какой смысл держать десяток людей за границей и собирать информацию для политбюро, если у меня теперь нет секретаря, который бы переводил документы и делал подборку? – спросил я у Слуцкого, но тот лишь пожал плечами.

Примерно в середине мая я встретил старого приятеля, который работал советским военным атташе в Румынии. Это был высокий и крупный мужчина, весельчак, которого даже сейчас не покидало чувство юмора.

Увидев меня на улице, он остановился.

– Кого я вижу? Не ты ли это, Вальтер? А что, тебя еще не арестовали? Не волнуйся, за ними дело не станет. Скоро и до тебя доберутся, – сказал он и расхохотался.

Мы поговорили немного. Он сыпал именами арестованных военнослужащих. В это время маршал Тухачевский и его коллеги уже находились под арестом. Он не сомневался, что совсем скоро придет и его черед.

Я приехал в Советский Союз в короткую командировку, но прошло уже два месяца, а приказа о моем возвращении к месту работы все не было. Мне уже стало казаться, что в разгар чистки в рядах Красной армии меня не выпустят из страны, и я в конце концов телеграфировал жене в Голландию, чтобы она готовилась к возвращению вместе с нашим ребенком в Москву.

22 мая, в тот день, когда судьба самого наркома по военным делам Ворошилова висела на волоске и все ожидали его смещения с занимаемой должности, я получил свой паспорт и мне сообщили, что мой поезд отправляется в десять вечера. Я отправился к Михаилу Фриновскому, который был правой рукой Ежова, и он подтвердил, что я должен уехать сегодня вечером.

Мои коллеги сочти это знаком глубокого доверия ко мне со стороны Кремля. Но когда я добрался до Белоострова, что на границе с Финляндией, я заметил знакомую фигуру местного начальника, который бросился мне навстречу, размахивая телеграммой. «У него приказ о моем аресте!» – сразу же подумал я.

Так арестовывали многих, именно в тот момент, когда они уже вот-вот были готовы пересечь границу. Ну почему? Почему меня не арестовали раньше?

Поезд остановился. Начальник сердечно приветствовал меня. Телеграмма оказалась обычным сообщением о моем прибытии, и ему предписывалось оказать мне всяческое содействие, как обычно и делалось для служащих разведки, которые пересекали границу по фальшивым паспортам.

У меня все еще был паспорт на имя Эдварда Миллера, австрийского инженера, с которым я уехал из Советского Союза в 1935 году. Этот паспорт хранился для меня в советском посольстве в Стокгольме – только на случай моих поездок из Швеции в Союз. По прибытии в Стокгольм я взял там паспорт, по которому проживал в Голландии. И вот я снова стал не кем иным, как доктором Мартином Лесснером, австрийским торговцем произведениями искусства, проживающим по Целебестраат, 32 в Гааге.

Несмотря на потрясения, пережитые в Москве, я возвращался на свой пост полный решимости служить советскому правительству так же верно и преданно, как я служил ему все прошлые годы.

Я прибыл в Гаагу 27 мая. Через два дня меня пришел навестить мой старый друг и товарищ Игнатий Райсс. Он многие годы служил в нашей разведке за границей. Мы знали его под псевдонимом Людвиг. Но на сей раз в его распоряжении был чешский паспорт на имя Ганса Эберхарта.

Райсс был страшно потрясен чисткой старых большевиков и «процессами по делу о государственной измене», а потому решил порвать с Москвой. Он с нетерпением ожидал моего возвращения из Союза и приехал в Голландию, чтобы получить информацию из первых рук о событиях дома. Мои ответы на его многочисленные и испытующие вопросы произвели на него тягостное впечатление. Райсс был совершенным идеалистом, который отдал душу и сердце идеям коммунизма и мировой революции, а сталинская политика, по его мнению, все больше и больше эволюционировала к фашизму.

Мы с Райссом были связаны совместной подпольной работой на протяжении многих лет и практически не имели тайн друг от друга. Он говорил мне о крушении иллюзий, о своем желании все бросить и укрыться где-нибудь в дальнем уголке, чтобы о нем забыли. Я использовал все возможные аргументы и даже напел ему одну старую песенку, где говорилось о том, что нельзя бежать с поля боя.

– Советский Союз, – настаивал я, – еще остается единственной надеждой рабочих всего мира. Сталин может ошибаться. Сталины приходят и уходят, а Советский Союз останется. И наш долг – делать свое дело, оставаясь на боевом посту.

Райсс был убежден, что Сталин следует контрреволюционным курсом и ведет страну к катастрофе. Однако он ушел от меня с решением немного отложить разрыв с советской властью и пока наблюдать за происходящим в Москве.

Это случилось в мае. В июле я снова встретил Райсса, на сей раз в Париже, куда я ездил для встречи со своими агентами. В субботу 17 июля, в семь часов вечера, мы на несколько минут заскочили в кафе «Вебер». Он очень хотел поговорить со мной подольше, видимо по очень важному делу. Мы договорились, что он позвонит мне в одиннадцать утра следующего дня и мы определимся со встречей. Я остановился в отеле «Наполеон».

Двумя часами позже я получил срочное сообщение от моей секретарши Мадлен о том, что я должен встретиться с Шпигельглассом – помощником начальника иностранного отдела ОГПУ, которого Ежов направил в Западную Европу с чрезвычайно секретной миссией.

Мы встретились с Шпигельглассом на территории Всемирной парижской выставки, и я сразу же понял, что случилось нечто экстраординарное. Он показал мне два письма, которые Райсс в тот день передал Лидии Грозовской – агенту ОГПУ при нашем торговом представительстве в Париже – для отправки в Москву. Райсс был уверен, что во Франции письма никто открывать не будет. Он не знал, что находится под подозрением и что Шпигельгласс имел неограниченные полномочия заниматься чисткой в рядах зарубежных служб. Ежов наделил его властью и приказал не останавливаться ни перед чем, даже если речь идет о похищении или ликвидации агентов, попавших под подозрение.

– Да, – сказал Шпигельгласс, указывая на письма, которые он держал в руке, – сначала мы даже подозревали вас. Мы получили сообщение, что в Голландии появился один высокопоставленный советский агент, установивший контакты с троцкистами. Но затем мы обнаружили, что предатель не вы, а Людвиг.

11 июня, в тот день, когда Москва объявила о чистке Тухачевского и восьми высших военачальников Красной армии, мой друг Райсс, как стало известно ОГПУ, поехал в Амстердам. Там он имел тайную встречу и беседу с Х. Снивлитом, членом парламента, лидером профсоюза транспортных рабочих Амстердама и человеком, склонным разделять идеи троцкизма. У ОГПУ везде были глаза и уши.

Сначала Шпигельгласс не собирался давать мне читать письма об отставке, посланные Райсом, но затем сдался. Основное послание моего друга было адресовано ЦК Коммунистической партии, то есть Сталину, ее генеральному секретарю. Оно было датировано 17 июля, и, должно быть, Райсс написал его за несколько часов до нашей короткой встречи. Он явно намеревался обсудить со мной свое решение на нашей встрече, запланированной на следующий день. Райсс писал:

«Письмо, которое я отправляю вам сегодня, мне следовало бы написать уже давно, в тот день, когда эти Шестнадцать (это о группе Каменева – Зиновьева, казненной в августе 1936 года) были убиты в подвалах Лубянки по приказу Отца народов (так в Союзе называли Сталина). Но тогда я промолчал. Я не протестовал, когда начались другие убийства, и за это несу большую ответственность. Моя вина велика, но я постараюсь загладить ее, и загладить ее как можно быстрее, чтобы облегчить свою совесть.

До настоящего момента я шел за вами. Но с этого дня я больше не сделаю и шага. Наши пути разошлись! Тот, кто молчит и сейчас, становится пособником Сталина, предателем дела рабочего класса и социализма.

Я с двадцати лет сражаюсь за социализм. Но сейчас я не хочу этого делать и, будучи почти пятидесятилетним человеком, жить по милости Ежова. За моей спиной шестнадцать лет подпольной работы, это не пустяк, я все еще имею силы, чтобы начать все сначала…

Фанфары, громко звучащие в честь полярных перелетов, призваны заглушить крики и стоны жертв, подвергающихся истязаниям в подвалах Лубянки, в Минске, в Киеве, в Ленинграде и Тифлисе. Но вы не добились успеха. Голос правды все еще достаточно громкий, чтобы заглушить шум мощного двигателя.

Да, бьющие все рекорды полеты позволяют с большой легкостью одерживать победы над американскими леди и сходящей с ума по спорту молодежью обоих континентов; мы умеем добиваться побед в глазах мировой общественности и будоражить умы людей всего мира. Но обман рано или поздно раскроется. И правда выйдет наружу. День суда ближе, намного ближе, чем думают джентльмены в Кремле…

Нет, я не могу больше продолжать. Я возвращаюсь к свободе – назад к Ленину, к его учению и его делу.

P. S. В 1928 году я был награжден орденом Красного Знамени за мою преданную службу пролетарской революции. Я возвращаю его с этим письмом. Носить его вместе с теми, кто казнил лучших представителей русского пролетариата, – ниже моего достоинства».

Для Шпилелльгласса послание Райсса означало лишь одно – государственную измену. С этого момента Райсс становился для него шпионом, опасным врагом, который подлежал «ликвидации», поскольку Сталин не разрешал советским агентам покидать службу в разведке.

– Вы знаете, что отвечаете за Райсса, – заметил Шпилельгласс со значением. – Вы рекомендовали его в члены Коммунистической партии, и вы привели его в нашу организацию.

Он начал говорить мне о том, что имеет информацию о намерении Райсса уехать следующим утром из Франции и что нужно все сделать ночью, а то будет слишком поздно. Сначала он делал лишь осторожные намеки на то, что именно я должен взять в свои руки дело по «ликвидации» Райсса. Я сделал вид, что не понимаю, к чему он клонит, и постарался перевести разговор на другую тему.

Шпигельгласс предложил мне позвонить одному близкому другу Райсса, тогда тоже находившемуся в Париже. Бывший венгерский пастор, поступил в нашу секретную службу под именем Манн. Шпигельгласс хотел, чтобы он присоединился к нашей беседе. Мы дозвонились до Манна, и он согласился приехать.

Между тем Шпигельгласс сделался очень откровенным. Его речи не оставили у меня сомнений в том, что моя собственная судьба зависит от моего поведения этой ночью. На его настойчивые предложения, что называется, приложить руку к «решению» вопроса с Райссом и реабилитировать себя тем самым в глазах Ежова и Сталина, я в конце концов ответил, что ничего общего с этим иметь не намерен.

В эту минуту я понял, что моя служба советской власти длиной в целую жизнь подошла к концу. Я не отвечаю требованиям новой сталинской эпохи. Я не обладаю такими способностями, которые есть у шпигельглассов и ежовых. Я не смог пройти испытания преступлением, которому сейчас подвергаются все, кто хочет служить Сталину. Я давал клятву служить Советскому Союзу. И я жил, следуя этой клятве. Но служить объявленным убийцам выше моих сил.

Я спросил Шпигельгласса, имеет ли он полномочия взять на себя руководство моей сетью, потому что ситуация явно требовала моего возвращения в Москву. Он ответил, что это вне его компетенции и что мне лучше уладить все эти дела с моим непосредственным начальством.

В этот момент к нам присоединился Манн. Пока мы обсуждали вопрос о дезертирстве Райсса, Шпигельгласс все время отлучался в другой павильон, видимо для разговора с каким-то другим агентом. Во время одной из этих отлучек (а дело было за полночь) я подошел к телефону и набрал номер Райсса в отеле. Я сразу же бросил трубку, как только Райсс на другом конце провода ответил: «Хэлло!» В промежутке с часу ночи до трех раннего утра 18 июля мы с Манном сделали четыре таких телефонных звонка, желая предупредить Райсса о том, что ему грозит смертельная опасность.

Вернувшись в отель, я до одиннадцати утра ожидал звонка Райсса, чтобы договорится о встрече. Телефон зазвонил в десять. Это был Манн. Он попросил меня немедленно прийти. Я объяснил, что в течение часа должен встретиться с Райссом.

– Вы можете пойти. Но он не появится, – сказал он.

Мне стало плохо от мысли, что Райсса уже убили, и, взяв такси, я помчался к Манну. Шпигельгласс был у него.

– Он сбежал! – закричал он. – Уехал из отеля в семь утра.

Мы с Манном обменялись взглядами. Дышать стало легче.

На следующее утро, в понедельник 19 июля, я получил письмо от Райсса, в котором он прощался со мной и объяснял, почему так поступил. Прочитав письмо, я убрал его в карман. О моей дружбе с Райссом хорошо знали, и я понимал, что меня, конечно, отзовут в Москву, где спросят за все. Я отправил в Москву рапорт по поводу всей сложившейся ситуации. Быть на службе у Сталина и иметь тесные взаимоотношения с тем, кто порвал с ним, – это слишком серьезное дело. Я знал, что мой отказ помочь в убийстве друга будет расценен Ежовым и Сталиным как преступление. Я предполагал, что вот-вот вернусь домой, и запросил инструкций.

Утром 20 июля, во вторник, в три часа утра, меня разбудил телефон. Звонил Шпигельгласс.

– Вы получили письмо? – спросил он.

Я честно ответил, что не знаю, о чем он говорит. Спросонья я совершенно забыл о письме от Райсса.

Шпигельгласс попросил меня немедленно встретиться с ним. Я колебался. Он настойчиво утверждал, что дело срочное, и я наконец сдался. Я быстро оделся и спустился в ближайшее кафе. И вот там Шпигельгласс спросил меня именно о письме от Райсса. Удивившись его всеведению, я достал это письмо из кармана. Он захотел прочитать его и попросил немедленно сделать фотокопию, что было совершенно невозможно. Однако он так настаивал на копии, что я решил отдать ему оригинал.

Итак, мое положение все более и более осложнялось. Я получил письмо от «предателя» Райсса и не уведомил об этом Шпигельгласса сразу. Более того, сначала я отрицал сам факт получения этого письма, когда он позвонил мне по телефону. Все это явно делало меня в глазах Шпигельгласса сообщником Райсса.

Я написал жене, чтобы она собиралась и вместе с ребенком ехала в Париж и что мы скоро возвращаемся в Москву. В конце месяца она прибыла в Париж, и мы поселились здесь под именем Лессенер в пансионе на улице Мароньер, что в Пасси – хорошем жилом районе.

10 августа пришел приказ о моем возвращении в Москву. Поскольку срок действия моего австрийского паспорта на имя Эдварда Миллера истек, то мне прислали специальный паспорт на имя чехословацкого коммерсанта Шенборна. Мне нужно было выехать из Гавра в Ленинград на французском пароходе «Бретань», регулярно курсирующем между этими двумя портами.

Еще до моего приказа о возвращении Шпигельгласс узнал от меня, что сестра Эрла Браудера по имени Маргарет являлась одним из моих оперативных сотрудников. Он попросил меня передать ему ее для «важной работы» во Франции, поскольку ему нужны были там надежные люди. Я не хотел вовлекать мисс Браудер в «важную работу» Шпигельгласса, потому что я представлял, какого рода была эта работа, и подумал, что американцем следует понимать, во что они могут вляпаться, если работают на секретную службу Сталина.

Сейчас я должен был передать дела Шпигельглассу, а потому он попросил меня лично представить его моим основным агентам и особенно настаивал на встрече с мисс Браудер, работавшей здесь по американскому паспорту на имя Джин Монтгомери.

Мисс Браудер – женщина далеко за тридцать, тоненькая, невысокого роста, похожая на школьную учительницу, – уже несколько лет работала на советскую военную разведку. В 1936–1937 годах она находилась в Центральной Европе, где положила начало работе нашей секретной радиостанции. Мисс Браудер окончила нашу спецшколу в Москве по специальности радист и жила за границей под видом студентки.

После моего возвращения из Советского Союза в конце мая я вызвал ее в Нидерланды. Мы встретились в начале июня в Амстердаме, где она остановилась в отеле «Пэи-Ба». Поскольку моя штаб-квартира находилась в Гааге, а для частых встреч это было достаточно далеко, я предложил ей перебраться в Шевенинген. Она так и сделала и жила здесь в июне – июле 1937 года в отеле «Зирест». В конце июля я вызвал ее в Париж, где она обосновалась в отеле «Лютеция» на бульваре Распай.

Другим моим невероятно талантливым агентом, из тех, кого я представил Шпигельглассу, был молодой голландец по имени Ганс Брусс – сын видного профсоюзного лидера. Я пока не догадывался, что в ближайшие недели Гансу предстояло сыграть роковую роль. Я больше всех доверял ему – своему помощнику во многих секретных операциях. Он был близким другом моей семьи. Мне нравилась его молодость, и я очень хорошо относился к его жене Норе.

Итак, я готовился 22 августа отбыть в Москву на пароходе «Бретань». С того момента, как Райсс вышел из дела, и все время, пока я жил в отеле «Наполеон», за мной следили, и я ощущал себя, что называется, под колпаком. Когда приехала моя жена с ребенком и мы переехали в пансион в Пасси, слежка стала даже более навязчивой. Жена, гуляя в парке с ребенком, сразу заметила ее. Конечно, это был приказ Шпигельгласса. Она плохо себя чувствовала, и ее состояние еще более усугублялось беспокойством. В довершение всего ребенок заболел коклюшем. Когда определилась дата моего отъезда, стало ясно, что мне придется оставить семью здесь. Я сделал все необходимое, чтобы они могли последовать за мной через несколько недель.

Имея при себе паспорт на имя Шенборна, я около семи вечера прибыл на вокзал Сен-Лазар, чтобы сесть там на восьмичасовой поезд до Гавра, а оттуда уже отправиться в Ленинград на корабле. Примерно за десять минут до отправления я сдал свой багаж и уже сел на свое место в железнодорожном вагоне, как вдруг парижский агент ОГПУ вбежал туда с запиской в руках. Он сказал мне, что только что пришла телеграмма из Москвы с инструкциями, которые велят мне оставаться в Париже. Я даже не поверил ему, но еще через минуту один из моих людей влетел, задыхаясь, в вагон и сообщил, что только что получено еще срочное зашифрованное сообщение того же содержания. Я попросил показать мне телеграммы, но мне ответили, что они у Шпигельгласса. Я забрал багаж и сошел с поезда как раз в момент отправления его с вокзала.

И тут меня осенило: все дело с моим отзывом было затеяно для того, чтобы посмотреть, действительно ли я вернусь в Союз. Таким образом, я прошел проверку. Но меня это крайне возмутило. Я понял, что это не только конец моей работы в разведке. Я больше не вернусь в сталинскую Россию.

Я зарегистрировался в отеле «Терминюс» близ вокзала Сен-Лазар под именем Шенборна, чешского коммерсанта, чье имя я позаимствовал. Жена все еще жила в пансионе как мадам Лесснер. Я написал ей несколько слов о том, что не уехал. Той ночью я в одиночестве мерил шагами Париж, думая над вопросом, возвращаться мне или нет.

Следующие несколько дней я все время пытался понять, почему мой отъезд отложили в последнюю минуту. Сталин хотел дать мне последний шанс продемонстрировать свою преданность? Однако слежка за мной заметно усилилась. Вечером 26 августа я поехал с Гансом и Норой в театр на прощальную постановку по пьесе Горького «Враги», который давала советская труппа, находившаяся в Париже. Мы сидели во втором ряду. Во время первого антракта чья-то рука коснулась моего плеча. Я обернулся. Это был Шпигельгласс с несколькими приятелями.

– Вы можете завтра уехать с артистами на одном из наших пароходов, – сказал он мне.

Я зло посмотрел на него и попросил оставить меня в покое.

– Уеду, когда буду готов, – ответил ему я.

Я заметил, что Шпигельгласс и его приятели вскоре после этого исчезли из театра. Я телеграфировал в Москву, что вернусь вместе с семьей, как только поправится мой ребенок.

27 августа я перебрался в Бретей, что в паре часов езды от Парижа, и мы тихо жили там неделю, пока выздоравливал ребенок. Утром 5 сентября, открыв парижскую газету «Матэн», я увидел сообщение из швейцарской Лозанны, где говорилось о таинственном убийстве чехословацкого гражданина Ганса Эберхардта. Итак, они достали Игнатия Райсса!

Убийство Райсса наделало много шума в Европе, его также освещали в Америке и во всем мире. Полиция Швейцарии при содействии депутата Снивлита и вдовы Райсса провела очень серьезное расследование, которое длилось многие месяцы. Отчет по делу был опубликован Пьером Тезне в Париже в книге под названием «Убийство Игнатия Райсса». В ходе полицейского расследования были установлены следующие факты.

Ночью 4 сентября в стороне от дороги, ведущей из Лозанны в Шамбланд, был обнаружен труп неизвестного мужчины в возрасте около сорока лет, изрешеченный пулями. Пять пуль в голове и семь в теле. Рука умершего человека сжимала прядь седых волос. В его карманах нашли паспорт на имя Ганса Эберхардта и железнодорожный билет во Францию.

6 сентября в Женеве был найден автомобиль американского производства, который навел на след двух загадочных постояльцев отеля «Де ля Пэ» в Лозанне – мужчины и женщины. Они зарегистрировались 4 сентября и бежали, оставив багаж и не заплатив по счету. Женщину звали Гертрудой Шильдбах, она была немкой по национальности, но жила в Риме. Она состояла на службе в ОГПУ в качестве агента в Италии. Мужчиной оказался некий Роланд Аббиа, он же Франсуа Росси, он же Пи, уроженец Монако и один из парижских агентов ОГПУ.

Среди вещей, оставленных Гертрудой Шильдбах в отеле, была коробка шоколадных конфет, содержащих стрихнин. Сейчас она оказалась в руках швейцарской полиции как одна из улик по делу. Гертруда Шильдбах была близким другом семьи Райсса и часто играла с его ребенком. Видимо, она не смогла угостить Райссов отравленными конфетами, как приказал Шпигельгласс. Ведь в эту семью она приходила как друг.

Сама Гертруда Шильдбах не была устойчива в своих политических взглядах с того момента, как началась чистка, она могла достоверно сыграть роль человека, готового вместе с Райссом порвать с Москвой. Райсс знал о ее колебаниях и доверял ей. Он отправился пообедать с ней в ресторан близ Шамбланда, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. По крайней мере, он так думал. После обеда они решили немного прогуляться. И оказались на какой-то неизвестной дороге. Внезапно появился автомобиль, который остановился прямо перед ними. Из него выскочили несколько человек и напали на Райсса. Он боролся с набросившимися на него людьми, но с помощью Шильдбах, чья прядь волос осталась в его руке, они силой усадили его в машину. Один из них, Аббиа-Росси (а ему помогал человек по имени Этьен Мартиньи; оба были агентами ОГПУ), выстрелил в Райсса в упор из пистолета-пулемета. Тело несчастного выбросили из машины неподалеку.

Была установлена личность Ренаты Штейнер, родившейся в Санкт-Галлене в Швейцарии в 1908 году. Именно она арендовала автомобиль американского производства, которым воспользовались убийцы Райсса. Мадемуазель Штейнер состояла на службе ОГПУ с 1935 года и сначала занималась слежкой за Седовым, сыном Троцкого. Она была одной из трех соучастников убийства Райсса, арестованных полицией. Она призналась в преступлении и потом оказывала помощь следствию.

Убийство обошлось довольно дорого и имело серьезные последствия. Швейцарские власти потребовали допросить Лидию Грозовскую, и, несмотря на огромное давление со стороны советского посольства, французам пришлось подвергнуть ее допросу 15 декабря. Я хочу напомнить, что именно Грозовская получила 17 июля два письма от Райсса и передала их Шпигельглассу. Через два дня после этого ее арестовали. Швейцарское правительство потребовало ее экстрадиции. Но тут снова одна рука Сталина – дипломатическая – пришла на помощь его другой руке – убийцам из ОГПУ. Французский суд освободил Грозовскую под залог 50 000 франков и взял с нее подписку не покидать страну. Не стоит и говорить, что она тут же исчезла без следа. Последний раз французские полицейские видели Грозовскую сидящей в роскошном лимузине советского посольства, и мощная машина легко оторвалась от полицейской.

Прочитав 5 сентября о смерти Райсса, я понял, что мое собственное положение совершенно отчаянное. Сталин и Ежов никогда не простят мне отказ участвовать в преступлении. Для них это значило, что я разделяю сомнения Райсса. Я понимал, что выбор мой не велик: либо пуля на Лубянке из рук официальных сталинских палачей, либо автоматная очередь, выпущенная в меня наемными убийцами где-нибудь за пределами родины.

Это ужасающая дилемма начала понемногу доходить и до сознания моей жены. Мы решили вернуться в Париж. Я все еще по инерции готовился к отъезду в Москву. Моя секретарша Мадлен нашла для нас подходящий отель в предместье Сен-Жермен. Мы зарегистрировались в отеле «Анри-Катр».

Здесь примерно в середине сентября появился мой помощник Ганс Брусс. Он был в подавленном состоянии. Ему велели отправляться в Голландию, где у Снивлитов проживала вдова Райсса, и выкрасть все записи и документы, оставленные Райссом. Он уехал, но вскоре вернулся с пустыми руками. Его принуждали ехать обратно и, не останавливаясь ни перед чем, даже перед убийством, добыть эти бумаги. Пребывая в полном отчаянии, со слезами на глазах, он пришел ко мне за советом.

Я сказал ему, что Райсс был идеалистом и настоящим коммунистом и что будущая история осудит убийц из ОГПУ. Я посоветовал ему не выполнять это опасное задание, которое ему поручил Шпигельгласс. И еще я объяснил ему, как именно это сделать. Но еще я сказал ему о моем неминуемом возвращении в Москву. Ганс знал, что Мадлен пытается забронировать билеты для меня и моей семьи на «Бретань».

Из Сен-Жермен мы переехали в отель «Метрополитен» на улице Камбон в Париже, где находились с 17 сентября по 6 октября. Мадлен сообщила мне, что французское судно делает последний рейс в этом сезоне. Мы обсудили другие пути возвращения домой. Я все еще являлся высокопоставленным служащим советской военной разведки. А потому мне пришлось телеграфировать в Москву с просьбой дать мне специальное разрешение отправиться домой на советском корабле, так как наши суда всегда привлекали самое пристальное внимание всех спецслужб мира. Я заметил, что каждый шаг мой или моей жены отслеживался шпионами, хотя их хозяин Шпигельгласс куда-то исчез.

Я получил разрешение из Москвы сесть на советский корабль, и мне сказали, что ближайшее судно – «Жданов» – отплывает 6 октября. Мне должны были подготовить новый паспорт на имя советского гражданина, едущего из Испании через Францию. Мои жена и ребенок возвращались через Германию по другому паспорту.

Однажды в конце сентября жена спросила меня, если ли у меня шансы избежать смерти по возвращении в Москву.

Я честно сказал то, что думал:

– Ни одного.

А потом добавил:

– Зачем тебе нести наказание вместе со мной? Не вижу никакого смысла. Когда ты вернешься, они заставят тебя подписать бумагу, в которой тебе придется отречься от меня и объявить меня предателем. Тогда пощадят тебя и ребенка. Что же до меня, то я уверен, что отправляюсь на смерть.

Жена начала плакать. И после этого она плакала целыми неделями. Хотя у меня был очень слабый шанс спастись от убийц Сталина во Франции, я решил все же воспользоваться им. Где-то вдали чуть заметно светился огонек новой жизни, и я решил пойти туда. Теоретически решение было простым, а вот осуществление плана предполагало преодоление невероятных и огромных трудностей.

Легальных документов я не имел. За мной следили день и ночь. У меня не было человека, которому я мог бы довериться, на кого мог бы спокойно положиться. Однако я решил обратиться к своему старому другу, много лет жившему в Париже, рискнуть и рассказать ему всю правду. Он выслушал меня с пониманием и согласился помочь. Он отправился на юг Франции и снял там небольшую виллу для нас в маленьком городке Йер, что близ Тулона. 3 октября он вернулся. На следующий день меня вызвали в советское посольство, чтобы завершить приготовления к отъезду в Россию на пароходе «Жданов», который отплывал 6 октября. Я явился туда и решил все вопросы.

Ранним утром 6-го числа я выехал из отеля и, взяв такси, направился на Аустерлицкий вокзал, где оставил свой багаж. Проведя час в отеле «Бои де Винсенн», я потом встретился с другом в кафе близ Бастилии и отдал ему квитанцию на мои чемоданы. Он тем временем нанял машину и водителя, который должен был встретиться с нами в отеле «Бои Лафайет». Я отправился прямо туда, а он – на Аустерлицкий вокзал, чтобы забрать мой багаж. Наш шофер оказался американцем, ветераном мировой войны, который обосновался во Франции. Он был рад, что везет семью в путешествие.

Все эти меры предосторожности были предприняты для того, чтобы сбить агентов ОГПУ с нашего следа. Предполагалось, что в этот день мы едем в Гавр, чтобы сесть там на советский корабль. Вместо этого мы на автомобиле направились в Дижон. Находясь на окраине Парижа, я остановился, чтобы позвонить Мадлен и проинформировать ее о моем разрыве с советской властью. В ответ на это она ничего не сказала. Позже мне стало известно, что тогда она упала в обморок прямо с телефонной трубкой в руках.

Мы прибыли в Дижон в девять вечера, на вокзале отпустили машину и сели на поезд, идущий на Лазурный Берег. На следующий день в семь утра мы прибыли в наше тайное убежище в Йере. Тем же вечером мой друг вернулся в Париж, чтобы добиться от властей защиты для меня.

В самом начале ноября я вернулся в Париж. Через поверенного вдовы Райсса я установил связи с Львом Седовым – сыном Троцкого, который издавал «Бюллетень оппозиции» совместно с лидерами русских социалистов-меньшевиков, живших в изгнании в Париже. Тогда у власти было правительство Леона Блюма, с которым все они замечательно ладили. Я написал мадам Райсс, а также Гансу и Норе, к которым питал полное доверие, и попросил их поместить в парижской газете «Эвр» объявление, если захотят со мной увидеться. Я думал, что Ганс последует моему примеру и порвет со Сталиным.

Когда я встретился с Седовым, я честно сказал ему, что не являюсь троцкистом и не планирую присоединяться к ним, а просто ищу совета и дружеского участия. Он сердечно встретил меня, впоследствии я виделся с ним практически ежедневно. Я понял, что восхищаюсь сыном Льва Троцкого как личностью со своими собственными взглядами и убеждениями. Я никогда не забуду его бескорыстной помощи и участия по отношению ко мне в те дни, когда по пятам за мной ходили агенты Сталина. Он был еще очень молод, но одарен с многих сторон: обаятельный, хорошо образованный, деятельный. Во время показательных процессов в Москве говорили о том, что он якобы получает огромные суммы денег от Гитлера и микадо – японского императора. Я же видел, что он ведет жизнь революционера, который день и ночь трудится на благо оппозиции, и сам порой испытывает нужду в хорошей пище и одежде. Три месяца спустя, вроде бы пребывая в здравии, он неожиданно умер в одном из парижских госпиталей. Многие люди, включая его отца, считали, что к его смерти приложило руку ОГПУ.

Именно Федор Дан – лидер русских социалистов – и его товарищи хлопотали перед правительством Леона Блюма о выдаче мне необходимых документов вроде удостоверения личности, и они же просили взять меня под полицейскую защиту. Однако прежде чем я получил все это, ОГПУ сделало попытку покушения на мою жизнь.

Я написал Гансу, что он может связаться со мной только в том случае, если решит порвать со сталинской спецслужбой. Я получил от него весточку о том, что он, как всегда, остановился в отеле «Бретань», что на улице Дюфо, и был бы рад меня видеть. Я позвонил ему, и мы договорились встретиться в кафе неподалеку от площади Бастилии. Когда он вошел туда, я уже сидел за столиком.

– Я пришел от имени организации, – сказал он, едва увидев меня.

Я сразу же понял, что Ганс должен сыграть ту роль, какую недавно сыграла Гертруда Шильдбах, и что моя жизнь в опасности. Будучи потрясенным таким оборотом дела, поскольку я искренне верил этому молодому человеку, я все же сумел быстро собраться с мыслями и тут же заметил подозрительную группу мужчин, расположившихся за соседним столиком. Они курили австрийские сигареты (а это было в маленьком французском кафе в районе, где обитала мелкая буржуазия), и я интуитивно почувствовал, что они из ОГПУ.

Ганс сказал мне, что приехал в Париж, намереваясь порвать с советской разведкой, но в течение двух дней с ним беседовал специальный посыльный из Москвы, который и убедил его, что я не прав и что Сталин все делает на благо. Затем Ганс, используя старые доводы, так хорошо мне известные, начал агитировать и меня. В таких обстоятельствах я счел нужным притвориться, что его слова произвели на меня большое впечатление.

– Там, в Москве, знают, что вы не предатель и не шпион, – сказал он. – Вы настоящий революционер, но вы просто устали. Вы не выдерживаете напряжения. Возможно, вам разрешат просто уйти и немного отдохнуть. В любом случае вы наш человек.

Юноша продожал:

– Разве вы не сели в поезд 21 августа, чтобы уехать домой? Однако вы еще сможете вернуться. Мы заберем вас отсюда. Как бы там ни было, но уполномоченный, приехавший из Москвы, понимает вашу проблему и хочет обстоятельно с вами поговорить. Вы, конечно, знаете этого человека, но я не имею права называть его имя.

Пока Ганс говорил, я смотрел на его руки, чтобы заметить, когда он подаст сигнал группе за соседним столиком. Я оказался в ловушке и напряженно думал, как мне вырваться из нее. Понимая, что он только что поменял свою прежнюю точку зрения, я решил сказать именно то, что Ганс хотел бы от меня услышать. Я с благодарностью отозвался о том, что из Москвы прислали такого умного человека, и сказал, что мне нужно как можно быстрее увидеться с ним и все обсудить.

– Шпигельгласс – просто идиот и обычный убийца, – произнес я. – Тот человек, о котором ты говоришь, похоже, сможет понять меня правильно.

Мы с Гансом обсудили мою предполагаемую беседу с этим специальным посыльным. Он предложил мне встретиться с ним в Голландии, в доме родителей его жены, с которыми я был хорошо знаком. Я с готовностью согласился, понимая при этом, что они хотят выманить меня из Франции, где еще не были улажены и забыты дела Миллера и Райсса. Ганс казался очень довольным успешным выполнением задания, и я заметил, как он подал сигнал нашим неприятным соседям, что все идет хорошо. Я назвал предполагаемую дату встречи и почувствовал, что перехитрил убийц из ОГПУ – по крайней мере, на этот раз.

Сказав, что я голоден, я пригласил Ганса пойти в какой-нибудь хороший ресторан и остановил проезжавшее мимо такси. Я заметил, что за нами не следят, и был удовлетворен тем, что удалось выскользнуть из ловушки. Ланч не доставил мне удовольствия, а после него мне пришлось несколько раз менять такси, чтобы оторваться от Ганса и уйти от слежки. Но гораздо труднее мне было избавиться от горьких мыслей о его предательстве.

Вот тогда, после всего случившегося, я обратился к Марку Дормуа – французскому социалисту и министру внутренних дел. Я назвал себя и попросил защиты правительства и убежища в этой стране. Я отдал все свои фальшивые паспорта и документы моей жены Федору Дану, чтобы тот передал их Дормуа. В своем обращении я указывал, что работал в советской разведке с 1919 по 1919 год, а также сообщал:

«Недавние политические события в Советском Союзе коренным образом изменили ситуацию… Поставленный перед выбором идти на смерть вместе со всеми моими старыми товарищами или пытаться спасти свою жизнь и жизнь моей семьи, я решил не становиться очередной молчаливой жертвой сталинского террора…

Я знаю, что за мою голову обещано заплатить. Убийцы идут за мной по пятам, и они не пощадят ни мою жену, ни ребенка. Я часто рисковал жизнью ради дела, но не хочу умирать напрасно.

Я прошу защиты для меня и моей семьи, а также Вашего разрешения остаться во Франции, пока не смогу выехать в другую страну, чтобы зарабатывать на жизнь и обрести независимость и безопасность».

В ответ на мое обращение министр внутренних дел дал указание парижской полиции снабдить меня carte d’identite – удостоверениями личности, на основании которых я потом получил паспорта для выезда в Соединенные Штаты.

Ко мне был приставлен инспектор полиции Морис Мопэн, который должен был охранять меня и сопровождать в Йер, где, как предполагалось, он организует все необходимое для защиты моей семьи. Министр внутренних дел гарантировал, что правительство от меня ничего не потребует и что оно заинтересовано лишь в том, чтобы я никак не пострадал на территории Франции. Он хотел бы также избежать каких-либо осложнений во французско-советских отношениях.

В сопровождении инспектора Мопэна я ненадолго ездил в Йер. О том, куда я направляюсь, было известно пяти-шести людям в Париже. Мы добрались до Марселя поздним вечером в понедельник. Поезд должен был стоять на станции в течение получаса. Другой поезд загораживал мне платформу. Как только он тронулся через несколько минут после нашего прибытия, я увидел Ганса Брусса, одетого в дождевик и быстро шагавшего по направлению к какому-то человеку, махнувшему ему рукой.

Я крикнул инспектору Мопэну: «Вон там убийцы!» В человеке, который был вместе с Гансом, я без труда опознал Краля – старшего лейтенанта ОГПУ. И мы с инспектором опрометью бросились из купе. С другой стороны поезда, на противоположной стороне путей, стояли еще двое. Возможно, Ганс заметил мое беспокойство или услышал мой тревожный крик, но, как только мы с инспектором Мопэном спрыгнули с подножки поезда, эти четверо рванули от нас, держа руки в карманах. Инспектор вытащил пистолет, и мы бросились за ними в погоню. Когда же мы добежали до конца платформы, инспектор вдруг остановился и приказал мне прижаться к стене. Загородив меня собой, он сказал: «Мне приказано доставить вас обратно в Париж в целости и сохранности. А я, имея в руках лишь один пистолет, не смогу захватить четырех вооруженных убийц».

Он предположил, что у них гранаты в карманах. Полночь. Полиции нигде не видно. Ганс и его подручные убежали, а мы вернулись в наше купе. По сей день я не знаю, как тогда ОГПУ удалось вычислить мой маршрут и время, когда я буду в поезде.

Вопреки мнению инспектора, я думаю, что было запланировано снять меня с поезда и препроводить в надежное место в Марселе – идеальном городе для таких операций, где меня бы держали до отправки в Советский Союз либо уничтожили бы без особых хлопот.

В декабре я вывез свою семью из укрытия в Йере, и мы поселились в отеле «Дез Академи» на улице Сен-Пэр в Париже, совсем рядом с полицейским участком. Власти выделили нам для охраны трех полицейских. Они занимали смежную с нами комнату и сменялись каждые восемь часов. Круглые сутки у входа в отель дежурил офицер.

Во время последнего показательного процесса по делу о государственной измене, проходившего в марте 1938 года, французские журналисты настоятельно просили меня сказать хотя бы несколько слов об этом. Я дал интервью Борису Суварину, бывшему члену Исполнительного комитета Коминтерна, а сейчас пишущему редактору в парижской газете «Фигаро», и Гастону Бержери, депутату Национального собрания, зятю Леонида Красина – покойного советского посла в Великобритании. Месье Бержери, который являлся редактором независимого парижского еженедельника, был одним из первых французов, которые выступали за французско-советский альянс, однако после чистки он утратил свои иллюзии.

Я также написал несколько статей, в которых объяснял суть новостей, приходящих из Москвы, для «Социалистического курьера» – журнала, который издавался в Париже русскими социал-демократами, жившими там в иммиграции. Эти статьи были перепечатаны стокгольмской газетой «Социал-демократ» и печатным изданием с тем же названием в Копенгагене – оба официальные органы социалистических партий, тогда стоявших у власти в Швеции и в Дании. Эти публикации вызвали дипломатический протест Москвы, выраженный шведскому и датскому правительствам. На что власти ответили, что у них в стране свобода печати.

Даже в Соединенных Штатах меня пыталась достать длинная мстительная рука Сталина. 7 марта 1939 года, во вторник, примерно в четыре часа дня, я в компании одного из редакторов нью-йоркской профсоюзной газеты отправился в ресторан на 42-й улице около Таймс-сквер. Через пятнадцать минут после нашего прихода за соседний с нами столик сели трое. Одного из них я узнал. В нашей службе он был известен под кличкой Джим, хотя в действительности его звали Сергей Басов. Сначала крымского моряка, затем старого и опытного агента советской военной разведки, Басова много лет назад послали в Соединенные Штаты. Он когда-то являлся здесь резидентом, а потому стал американским гражданином и имел американский паспорт.

Зная Сталина, я не сомневался, что работу по организации охоты на меня по эту сторону Атлантики он поручил полковнику Борису Быкову. Я знал, что именно он руководил советской военной разведкой в США. Он получил этот пост в Америке в 1936 году.

Мы с моим приятелем встали, чтобы побыстрее уйти из этого ресторана, но Басов перехватил меня у кассы и весьма дружески приветствовал меня.

– Приехал убить меня? – поинтересовался я.

– Да нет, я здесь неофициально. Хотел с тобой по-дружески переговорить.

Я знал, что и Гертруда Шильдбах, и Ганс Брусс начинали свою работу с такой же дружеской беседы. Однако я разрешил Басову пройтись со мной до издательства, находившегося поблизости, где работал мой друг. Мой приятель держался позади, и двое других мужчин завели с ним разговор. Но в само здание издательства они войти не решились.

Наш разговор с Басовым в основном касался общих друзей в Москве и тех, кто работал на разведку за рубежом. Дойдя до дверей офиса моего друга, я сказал Басову, что больше видеться с ним не хочу и думаю, что ему вообще лучше уехать из этой страны.

После того как он ушел, я еще долго оставался в издательстве: был там до девяти вечера, пока не прибыла целая группа моих друзей. Я позвонил им по телефону и поделился своими опасениями. В это время заканчивались театральные спектакли, а значит, в квартале было много полиции и машины парковать не разрешали. Я снова ускользнул от своих преследователей.

Сноски

1

В качестве «делегатов» от той или иной страны выступали социалисты или новообращенные большевики, которые случайно оказались в Москве. Кроме представителей левого крыла скандинавских социалистических партий, был и еще один настоящий делегат от зарубежной революционной организации – Эберлейн, который представлял германское общество «Спартак»; он получил инструкции от Розы Люксембург голосовать против образования нового Интернационала.

(обратно)

2

Лемберг – немецкое название города Львов. (Примеч. пер.)

(обратно)

3

Не путать с Рут Фишер.

(обратно)

4

Недавно газета «Нью-Йорк таймс» назвала его имя в списке арестованных офицеров.

(обратно)

Оглавление

От автора

Глава 1. Сталин ублажает Гитлера

Глава 2. Конец Коминтерна

Глава 3. Рука Сталина в Испании

Глава 4. Как Сталин подделывал доллары

Глава 5. ОГПУ

Глава 6. Почему они признавались?

Глава 7. Зачем Сталин расстрелял своих генералов

Глава 8. Мой разрыв со Сталиным

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно