Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Предисловие

Впервые эта книга была опубликована в 1996 г. В ту пору ситуация в Иерусалиме выглядела исключительно тяжелой, и трудно было представить себе возможное урегулирование конфликта между израильтянами и палестинцами. Но стороны хотя бы говорили о мире. Невзирая на трагическую гибель президента Израиля Ицхака Рабина, подписанные в Осло соглашения еще действовали, и, хотя имелись очевидные трудности, а действия религиозных экстремистов с обеих сторон тормозили мирный процесс, он все же продвигался. Прекращение открытой вражды и насилия было выгодно как израильтянам, так и палестинцам – и в политическом, и в социальном, и в экономическом плане. Осенью 2004 г., когда я пишу эти строки, то время вспоминается как безмятежное. Ситуация на Ближнем Востоке достигла такого накала, что угрожает безопасности всего человечества. Наш мир необратимо изменился – но в Иерусалиме, тем не менее, изменилось не очень многое.

В сентябре 2000 г. Ариэль Шарон в сопровождении сотен сподвижников поднялся на Храмовую гору (Харам аш-Шариф). Это был символический акт, задуманный как провокация. Шарон считался вдохновителем создания еврейских поселений в секторе Газа и на Западном берегу реки Иордан, теперь в его действиях прочитывалась угроза захватить Храмовую гору. Тут же последовала вспышка насилия, и началась Вторая интифада, похоронившая мирный процесс. Сегодня достигнутые в Осло договоренности лежат в руинах. Палестинские террористы-смертники обрушили на Израиль серию ужасающих террористических атак, и жертвы с обеих сторон огромны.

11 сентября 2001 г. 19 членов террористической организации «Аль-Каида», возглавляемой исламским экстремистом Усамой бен Ладеном, предприняли атаку на Всемирный торговый центр и Пентагон. Это не могло не сказаться на ситуации в Израиле и Палестине. Отношения между Западом и исламским миром сейчас хуже, чем когда-либо в прошлом, а Иерусалим можно считать кровоточащим сердцем проблемы. Для всех сторон этот город по-прежнему свой в самом глубоком смысле слова.

Евреи видят в Святом городе источник духовного исцеления, феникса, поднявшегося из пепла миллионов их братьев и сестер, сожженных в Освенциме. Постоянно живя под дамокловым мечом новых атак террористов-смертников, израильтяне все больше разуверяются в возможности мирно сосуществовать в Иерусалиме с палестинцами. Мусульмане тоже ощущают себя во враждебном окружении из-за начатой США после 11 сентября «войны с терроризмом». Многие из них видят в утрате мусульманского Иерусалима символ собственного бессилия в современном мире.

Ужесточилась позиция и американских правых христиан. Они, как и прежде, верят, что Армагеддон – последняя битва добра и зла – произойдет за пределами Иерусалима, а евреи должны пребывать на Святой земле, дабы исполнились древние пророчества (хотя Антихрист, согласно этим пророчествам, уничтожит всех евреев, не принявших крещения). Во времена холодной войны Антихристом в глазах христианских фундаменталистов был Советский Союз, а после 11 сентября они уверились, что эта роль должна быть отведена исламу. Их воззрения, несомненно, накладывают свой отпечаток на политику США на Ближнем Востоке.

И все же, как вы увидите, прочитав эту книгу, Иерусалим веками был и по сей день остается городом-символом, который окутан в сознании людей аурой ассоциативных связей и благодаря этой ауре стал священным. Люди нашли в Святом городе своего Бога, и город стал частью их души. Бог всегда ощущался людьми не только как непостижимая высшая сущность, но и как нечто, составляющее основу их бытия. Когда над Иерусалимом нависала опасность, они воспринимали ее как угрозу для себя лично; когда осквернялась святость города, они чувствовали, что растоптана их собственная честь. Сегодня каждый чувствует себя – и действительно находится – в опасности, все постоянно настороже в ожидании очередного террористического акта. В результате Иерусалим стал для своих жителей еще более священным, чем когда бы то ни было в прошлом.

Эта книга повествует о бурной истории Иерусалима и обо всех жестокостях, творившихся во имя этого города. В то же время она показывает, что на протяжении веков евреи, христиане и мусульмане находили способы жить там в мире и согласии. Мирное сосуществование в Святом городе – вовсе не несбыточная мечта. Коль скоро Иерусалим стал символическим средоточием конфликта, который угрожает взорвать наш мир, урегулирование здесь жизненно важно. Решение проблемы Иерусалима потребует огромного искусства и высочайшей преданности делу мира; каждому придется чем-то пожертвовать. Когда-то люди умели мирно уживаться в Иерусалиме, а значит, этому можно научиться снова.

Благодарности

Писательство – занятие, предполагающее уединение, даже подчас одиночество, и все же я должна поблагодарить моих литературных агентов Фелисити Брайан (Felicity Brian), Питера Гинсберга (Peter Ginsberg) и Эндрю Нюрнберга (Andrew Nurnberg), а также моих редакторов Джейн Гарретт (Jane Garrett) и Стюарта Проффитта (Stuart Proffitt) за то, что они поддерживали и воодушевляли меня. Я также признательна Роджеру Боузу (Roger Boase), Клэр Брэдли (Claire Bradley), Джулиэт Брайтмор (Juliet Brightmore), Кэтрин Хоуриган (Katherine Hourigan), Теду Джонсону (Ted Johnson), Антее Лингерман (Anthea Lingerman), Джонатану Магонету (Jonathan Magonet), Тоби Манди (Toby Mundy) и Мелвину Розенталю (Melvin Rosenthal) за их экспертную оценку, терпение, рекомендации и помощь. И, наконец, я искренне благодарна Джоэль Делбурго (Joelle Delbourgo), моему давнему редактору в издательстве Ballantine – она первой подала мне идею написать эту книгу, постоянно подбадривала меня и щедро делилась со мной своим неиссякаемым энтузиазмом.

Введение

В Иерусалиме, более чем в любом другом месте, где мне доводилось бывать, история – одно из измерений современности. Возможно, это свойство присуще любой спорной территории, но оно сразу бросилось мне в глаза, как только я впервые попала в Иерусалим. Это было в 1983 г. Я сама поражалась силе собственной реакции на этот город. Мне было странно бродить по местам, которые с самого раннего детства уже существовали в моем воображении, навеянные рассказами о царе Давиде и Иисусе. Позже меня, юную монахиню, учили начинать утренние благочестивые размышления, мысленно представляя себе библейские сцены, так в моей голове сложились образы Гефсиманского сада, Масличной горы или Виа Долороза. И вот теперь я ходила по своим делам через те самые места, и передо мной открывалась напряженная и далеко не во всем понятная мне жизнь реального Иерусалима. Нельзя было не заметить, что для мусульман и евреев этот город тоже очень важен. Глядя, как трепетно припадают губами к Западной стене евреи-ортодоксы в черных лапсердаках и суровые израильские солдаты, как заполоняют улицы мусульманские семейства в праздничных одеждах, направляющиеся на пятничную молитву на Харам аш-Шариф, я впервые осознала проблему религиозного плюрализма. Эти люди воспринимали символическое значение Иерусалима иначе, чем я. Они, вне всякого сомнения, были глубоко привержены своему священному городу, хотя в моем Иерусалиме их вовсе не было. Но все-таки этот город оставался и моим: я постоянно сопоставляла библейские картины, созданные когда-то моим воображением, с тем, что сама увидела здесь сегодня, на излете ХХ века. Неразрывно связанный с некоторыми из самых знаменательных событий моей жизни, Иерусалим стал неотъемлемой частью меня самой.

Как гражданка Великобритании, я, в отличие от моих новых друзей и коллег – жителей Иерусалима, – не могла заявлять претензий на этот город. Когда же израильтяне и палестинцы приводили мне доводы в подтверждение своих прав на него, я всякий раз поражалась, насколько живо и остро присутствует здесь прошлое. Те и другие могли во всех подробностях, иногда с точностью до минут, изложить перипетии событий, приведших к провозглашению государства Израиль в 1948 г., или описать ход Шестидневной войны 1967 г. И очень часто я замечала, что главный для моих собеседников вопрос – это кто и что сделал первым. Кто первым прибег к насилию – сионисты или арабы? Кто первым оценил потенциал Палестины и занялся развитием страны? Кто первым поселился в Иерусалиме – евреи или палестинцы? Обсуждая тревожное настоящее, и израильтяне, и палестинцы инстинктивно обращались к событиям прошлого, легко переходя от бронзового века в Средневековье и в ХХ столетие. А когда израильтяне и палестинцы с гордостью показывали мне свой Иерусалим, сами памятники старины оказывались втянутыми в конфликт.

В мой самый первый день в Иерусалиме израильские коллеги научили меня распознавать по скошенным кромкам камни, обтесанные во времена царя Ирода. Эти камни попадались мне на каждом шагу, постоянно напоминая, что евреи отстраивали Иерусалим задолго до того, как ислам ступил на историческую сцену. А когда мы встречали в Старом городе строителей, мои израильские коллеги всякий раз заводили разговор о том, в каком пренебрежении и запустении находился город во времена османского господства. Лишь в XIX в. он стал возвращаться к жизни, в основном благодаря еврейскому капиталу; памятники того периода – ветряная мельница, сооруженная на средства сэра Мозеса Монтефиоре, больницы, основанные семейством Ротшильдов. И только благодаря неустанной заботе израильского правительства Иерусалим достиг небывалого прежде расцвета.

Мои друзья-палестинцы показывали мне совсем другой Иерусалим. Они обращали мое внимание на великолепие горы Харам аш-Шариф, на изящные медресе – религиозные школы, построенные вокруг Харама мамлюками, – это ли не свидетельство любви мусульман к Иерусалиму? Они возили меня к комплексу Неби-Муса близ Иерихона, возведенному для защиты Иерусалима от христиан, к расположенным неподалеку выдающимся памятникам времени Омейядов. Однажды, когда мы проезжали через Вифлеем, палестинец, который вез меня, остановил машину возле гробницы Рахили и с большим чувством рассказал, как палестинцы веками благоговейно заботились об этой иудейской святыне, – за что им отплатили черной неблагодарностью.

И везде снова и снова повторялось одно и то же слово – «святой». Даже самые далекие от религии израильтяне и палестинцы твердили, что Иерусалим – Святой город их народа. Палестинцы даже называли его по-арабски аль-Кудс, что значит «святой», но израильтяне презрительно отмахивались от этого словоупотребления. Они говорили, что Иерусалим стал священным сначала для евреев, а для мусульман он никогда не значил столько, сколько Мекка или Медина. Но что означало в этом контексте слово «святой»? Как вообще мог быть священным просто-напросто город, полный грешных людей, занятых отнюдь не благочестивыми делами? Почему святость Иерусалима волновала даже тех евреев, которые считали себя воинствующими атеистами, какие чувства связывали их с Западной стеной? И почему у неверующего араба навернулись на глаза слезы, когда он впервые в жизни оказался у мечети Аль-Акса? Я понимала, чем Иерусалим свят для христиан, – ведь здесь умер и воскрес Иисус, здесь зародилась христианская вера. Но события, связанные с возникновением иудаизма и ислама, произошли далеко от Иерусалима – на Синайском полуострове и в Хиджазе, в Аравии. Почему, например, иудеи почитают святым местом гору Сион в Иерусалиме, а не гору Синай, где Господь даровал Моисею Закон и заключил завет с Израилем? Очевидно, я ошибалась, предполагая, что святость города может быть прямо связана с событиями священной истории, с преданиями о вмешательстве Бога в дела людей. Что же она такое? Чтобы в этом разобраться, я задумала написать книгу, которую вы держите сейчас в руках.

Оказалось, что хотя эпитет «святой» применяется по отношению к Иерусалиму как самоочевидный, на деле его значение довольно сложно. Каждая из трех монотеистических религий выработала свой комплекс связанных с Иерусалимом традиций, причем эти традиции на удивление схожи друг с другом. Кроме того, поклонение святому месту или святому городу – почти универсальный феномен. Ученые-религиоведы считают его одним из самых ранних проявлений религиозности во всех известных культурах. Люди создали так называемую священную географию, которая не имеет ничего общего с научной картой мира, а отражает их духовную жизнь. Реально существующие города, рощи и горы стали символами этой духовности, и их почитание – настолько повсеместное явление, что оно явно должно быть связано с некой нашей глубинной потребностью, не зависящей от того, как мы представляем себе Бога или Сверхъестественное. Иерусалим – по разным причинам – сделался центральным элементом священной географии для иудеев, христиан и мусульман. Поэтому всем им очень трудно взглянуть непредвзято на этот город, неотделимый от них самих и от их представлений о той высшей реальности – иногда именуемой «Бог» или «священное», – которая придает смысл и ценность нашему земному существованию.

На страницах этой книги я буду постоянно обращаться к трем взаимосвязанным понятиям. Первое – это сама идея Бога, или священного. Западной культуре свойственно представление о Боге как об антропоморфной личности, из-за этого вся концепция божественного нередко выглядит непоследовательной и неправдоподобной. А поскольку слово «Бог» оказалось дискредитировано в глазах многих людей из-за наивных и часто ужасающих дел, творившихся от «Его» имени, мне во многих случаях будет проще употреблять термин «священное». Выстраивая картину мира, человек всегда ощущал некую трансцендентность и тайну в основе бытия. Он чувствовал, что эта тайна глубоко связана с ним самим и с миром природных явлений, но в то же время выходит за пределы представимого. Как бы мы ни называли ее – Богом, Брахмой, Нирваной, – она всегда присутствовала в человеческой жизни. Все мы испытываем нечто подобное, независимо от наших теологических представлений, слушая прекрасную музыку или великие стихи, – что-то случается с нашей душой, и она вдруг воспаряет над нами. Нам необходимо это ощущение, и если мы не найдем его в каком-то одном месте – скажем, в стенах церкви или синагоги, – то пустимся в дальнейшие поиски. Священное способно вызывать множество разных переживаний: оно внушало ужас, благоговейный трепет, восторг, умиротворение, повергало в безумие и вдохновляло на подвиг. Именно оно придает смысл нашему существованию и полноту – нашей жизни. Мы воспринимаем его не просто как внешнюю по отношению к нам силу, а чувствуем его частицу в глубине своего существа. Но ощущение священного, как и любой эстетический опыт, следует культивировать, а в нашем современном, чисто светском обществе этой необходимости не всегда придавалось первостепенное значение. Не получая достаточного развития, способность к духовным переживаниям постепенно утрачивается. В более традиционных обществах эта способность играла критически важную роль. В действительности людям часто представлялось, что без чувства божественного вообще не стоит жить.

Отчасти это связано с восприятием мира как источника страданий. Мы становимся жертвами стихийных бедствий, человеческой несправедливости и жестокости, мы смертны и подвержены старению. Религиозный поиск в большинстве случаев начинался именно с осознания несовершенства мира, или, по выражению Будды, «искривленности бытия». Помимо страданий, общих для всей плоти, все мы испытываем личную боль, которая делает, казалось бы, не очень существенные события невыносимо мучительными для нас. Мы чувствуем себя неприкаянными, и такие переживания, как утрата близких, разрыв семейных или дружеских уз и даже потеря любимого человека иногда видятся нам частью изначального вселенского зла. Этот внутренний дискомфорт ощущается как отлучение от чего-то важного – так, будто в нашей жизни чего-то недостает; существование кажется нам раздробленным и неполноценным. Мы чувствуем, что жизнь не должна была быть такой, что мы упустили что-то чрезвычайно важное для своего душевного благополучия, – хотя нам вряд ли удалось бы объяснить наше состояние рационально. Чувство утраты проявляется во множестве форм. Оно прослеживается и в платоновском представлении о половинках душ, разделенных до рождения, и в мифе о потерянном рае, который есть у многих народов. В прошлые века мужчины и женщины, надеясь облегчить свою боль, обращались к религии и находили исцеление в переживании священного. Сегодня на Западе люди иногда прибегают к психоанализу, ища научного истолкования этой изначальной тоски. Психоаналитики связывают ее с памятью о пребывании в утробе матери и болезненным шоком рождения. Но, независимо от способа рассмотрения, осознание оторванности от чего-то важного и жажда духовного исцеления лежат в основе почитания святых мест.

Второе, что нам необходимо рассмотреть, – это понятие мифа. Пытаясь говорить о священном или о боли человеческого бытия, люди не могли передать свой опыт в логических формулировках, но им удавалось это сделать с помощью мифологии. Даже Фрейд и Юнг, первыми наметившие путь для того, что можно назвать научным поиском души, при описании внутренних переживаний человека обращались к античным и библейским мифам; они также создавали новые, собственные мифы. Сегодня значение слова «миф» несколько обесценилось; обычно так называют то, что не является правдой. События могут сбрасываться со счетов только потому, что это «всего лишь» мифы. Это, безусловно, справедливо в отношении споров вокруг Иерусалима. Палестинцы заявляют, что нет абсолютно никаких археологических подтверждений существования Иудейского царства, основанного царем Давидом, и не найдено следов Храма Соломона. Израильское царство не упоминается ни в одном историческом документе того времени – только в Библии, – следовательно, вполне возможно, что оно – не более чем «миф». Не оставаясь в долгу, израильтяне развенчивают – как явно абсурдный – рассказ о вознесении на небеса пророка Мухаммада с горы Харам аш-Шариф, т. е. тот миф, на котором основано почитание мусульманами Иерусалима – аль-Кудса. Но я пришла к убеждению, что поступать так – значит упускать из виду главное. Мифология никогда не претендовала на исторически достоверное описание реально произошедших событий. Она была попыткой выразить внутреннюю значимость событий или привлечь внимание к сущностям, слишком неуловимым для того, чтобы обсуждать их в логически последовательной форме. Мифология была удачно определена как древняя форма психологии: она показывает нам внутренние пределы нашего «я», таинственные и вместе с тем влекущие нас. Мифы «священной географии», таким образом, выражают истины, касающиеся внутренней жизни. Мифы затрагивают таинственные источники людских страданий и желаний, а потому могут высвобождать мощнейшие эмоции. Ни в коем случае нельзя пренебрегать рассказами о Иерусалиме, ссылаясь на то, что они – «всего лишь» мифы: они важны именно потому, что являются мифами.

Проблема Иерусалима взрывоопасна именно потому, что этот город приобрел статус мифа. Участники конфликта с обеих сторон и представители международного сообщества часто призывают к дискуссии о правах и суверенитете, основанной только на рациональных доводах и отделенной от эмоциональных фантазий. Это совершенно естественное пожелание, и было бы прекрасно, если бы его удалось выполнить. Но нельзя надеяться на то, что мы сумеем преодолеть жажду мифов. В прошлом неоднократно предпринимались попытки выкорчевать мифы из религии. Древнееврейские пророки и реформаторы, например, изо всех сил пытались отмежевать свою религию от мифологии местных ханаанских племен, в чем, однако, так и не преуспели. Старые предания и легенды вновь всплыли на поверхность в мистицизме Каббалы, т. е. миф восторжествовал над более рациональными формами религии. В истории Иерусалима, как мы увидим, люди не раз инстинктивно обращались к мифу, когда на них обрушивались столь тяжкие беды, что идеология, апеллирующая к разуму, не могла принести им утешения. Подчас внешние события представлялись людям настолько созвучными их внутренней духовной реальности, что немедленно приобретали статус мифов и рождали мощную волну мифотворчества. Так произошло с открытием Гроба Господня в IV в. н. э. и с оккупацией Иерусалима Израилем в 1967 г. В обоих случаях участники событий искренне верили, что окончательно избавились от пережитков примитивного сознания, но на деле не могли ему противостоять. Катастрофы, обрушившиеся в наш век на еврейский народ и народ Палестины, были чудовищными, поэтому неудивительно, что миф вновь вышел на передний план. Так что, хорошо это или плохо, мы не можем обойти стороной мифологию Иерусалима, если наша задача – пролить свет на истоки устремлений и поступков людей, находящихся под ее воздействием.

Последнее понятие, которое мы обсудим, прежде чем пускаться в путь по историческому прошлому Иерусалима, – это символы. Наше общество ориентировано на научное познание, и мышление в категориях образов и символов не является для нас естественным. Мы более склонны к логическому, рассудочному мышлению, когда восприятие физических явлений происходит без участия воображения; мы стремимся очистить объект от возникших у нас в связи с ним эмоциональных ассоциаций и сосредоточиться на нем самом. Этот рационализм, формирование которого началось, как мы увидим далее, в XVI в., в корне изменил характер религиозного опыта у многих жителей западных стран. Мы сейчас можем сказать, что тот или иной объект – не более чем символ, т. е. нечто принципиально отличное от представляемой им мистической реальности. В древности и в Средневековье все было иначе. Символ рассматривался как часть реальности, на которую он указывал; религиозный символ, таким образом, обладал силой, способной ввести верующего в сакральную сферу. На всем протяжении истории священное никогда не воспринималось непосредственно – за исключением, быть может, редких единичных случаев. Его всегда ощущали в чем-то, отличном от него самого. Так, божественное начало видели в человеке – мужчине или женщине, – который становился воплощением божества, в священном тексте, своде законов, учении. Один из самых ранних и самых распространенных священных символов – место. Люди ощущали присутствие божественного начала в горах, рощах, городах, храмах. Попадая туда, человек словно вступал в иное измерение, существующее отдельно от обыденного мира, но совместимое с ним. Для евреев, христиан и мусульман Иерусалим был именно таким священным символом.

Превращение места в священный символ происходит не само собой. После того, как кто-нибудь тем или иным способом обнаруживал в определенном месте присутствие божественного начала и способность подарить человеку опыт соприкосновения с божеством, начиналось поклонение, и верующие прилагали огромную созидательную энергию для того, чтобы помочь другим испытать тот же священный трепет. Как мы увидим, архитектура храмов, церквей, мечетей несет важную символическую нагрузку, зачастую отображая духовный путь к обретению Бога. Богослужение и обрядность также усиливали чувство нахождения в священном пространстве. В протестантской части западного мира бытует унаследованное от прошлых поколений недоверие к религиозному церемониалу, он кажется людям чем-то дикарским. Однако, вероятно, правильнее было бы воспринимать богослужение как своего рода театрализованное действо, способное породить мощное метафизическое переживание даже у людей, очень далеких от религии. Западная драма происходит из религиозных обрядов – священных празднеств, которые устраивали древние греки, пасхальных торжеств в церквях и соборах средневековой Европы. Были созданы и особые мифы, призванные выразить духовное значение города Иерусалима и различных его святынь.

Один из этих мифов – «вечное возвращение», как назвал его покойный Мирча Элиаде, американский религиовед и культуролог румынского происхождения. Согласно мифологии вечного возвращения, присутствующей, как смог установить Элиаде, практически во всех культурах, у каждого объекта на земле есть свой аналог в божественной сфере. Можно видеть здесь попытку выразить то ощущение, что наша обыденная жизнь неполна и отделена от более полноценного существования в каком-то ином месте. У всех занятий и умений человека тоже есть божественные аналоги: копируя деяния божеств, человек может приобщиться к их божественному существованию. Этот тип поведения, именуемый imitatio dei (подражание божеству), встречается и сегодня. Почему, например, евреи отдыхают в субботу, а христиане едят в церкви хлеб и пьют вино? Сами по себе эти действия лишены смысла, но люди воспроизводят их, веря, что Бог в определенном смысле однажды сделал то же самое. Ритуалы, связанные со святыми местами, – еще один способ подражания богам, символическое вступление в сферу более полноценного и мощного бытия. Миф о вечном возвращении критически важен и для культа священного города, который можно рассматривать как модель небесной обители богов; каждый храм в этой системе координат воспроизводит чертог определенного божества. Скопированный с божественного архетипа со всей возможной точностью, храм мог служить также земной обителью соответствующего бога.

В холодном свете современного рационализма такие мифы кажутся нелепыми. Но эти идеи не были сначала созданы, а затем приложены к определенному «святому» месту, – с их помощью человек пытался объяснить реальный опыт. В религии опыт всегда предшествует теологическому объяснению. Люди сначала ощущали соприкосновение с сакральной сферой в роще или на вершине горы. Иногда настроиться на восприятие священного им помогали эстетические средства – архитектура, музыка, богослужение, – благодаря которым душа воспаряла над обыденностью бытия. Затем они пытались передать этот опыт поэтическим языком мифа или через символы священной географии. Иерусалим оказался одним из таких мест, причем он «сработал» сразу и для иудеев, и для христиан, и для мусульман.

И еще одно необходимое замечание. Религиозная практика во многом родственна занятиям искусством. Искусство и религия равно стремятся постичь некий глубинный смысл нашего несовершенного и трагического мира. Однако, в отличие от искусства, религия обязана нести в себе и этическое измерение. По-видимому, можно было бы определить религию как нравственную эстетику. Нам мало соприкоснуться с божественным или трансцендентным – опыт этого переживания должен быть затем воплощен в нашем поведении по отношению к другим людям. Во всех великих религиях истинным критерием духовности объявляется практическое сочувствие – милосердие. Будда однажды сказал, что человеку, достигшему просветления, следует спуститься с горной вершины на рыночную площадь и сострадать всем живым существам. Таково же духовное значение святых мест. В культе Иерусалима с самых первых дней огромная роль принадлежала благотворительности и социальной справедливости. Не может быть святым город, если он не будет также праведен и милосерден к слабым и обездоленным. Но, увы, об этом нравственном императиве часто забывали. Некоторые из самых страшных жестокостей в Иерусалиме творились именно тогда, когда люди ставили чистоту города и свое желание получить доступ к его великой святости выше справедливости и милосердия.

Все эти подспудные процессы наложили свой отпечаток на долгую и бурную историю Иерусалима. В этой книге я не сделаю попытки установить закон для Иерусалима на будущее – это было бы слишком самонадеянно. Я лишь попробую разобраться, что имели в виду иудеи, христиане и мусульмане, называя город «святым», и выявить некоторые следствия его святости в каждой из трех традиций. Это представляется мне не менее важным, чем решение вопроса о том, кто пришел сюда первым и, таким образом, должен владеть городом, – тем более что о возникновении Иерусалима практически ничего не известно.

Иерусалим

Глава 1
Сион

Мы ничего не знаем о людях, первыми поселившихся на холмах и в долинах, где позже раскинулся город Иерусалим. В захоронениях на горе Офель к югу от нынешних стен Старого Города были найдены глиняные сосуды, которые датируются 3200 г. до н. э. Как раз в это время в других частях Ханаана, т. е. на территории современного Израиля, стали зарождаться города; так, на холме Мегиддо, в Иерихоне, Бейт-Шеане, на месте библейских Гая и Лахиша археологи раскопали остатки древних храмов, жилых домов, ремесленных мастерских, улиц и водоводов. Но в Иерусалиме до сих пор не обнаружено никаких свидетельств, позволяющих заключить, что и там в этот период уже началась городская жизнь. По иронии Провидения, этот город, почитаемый миллионами евреев, христиан и мусульман как центр мира, лежал в стороне от торных дорог древнего Ханаана. Расположенный в трудной для освоения гористой местности, он в те поры оказался на задворках. В эпоху ранней бронзы развитие оседлых поселений в основном тяготело к прибрежной низменности, плодородной Изреельской долине и плоскогорью Негев, где египтяне основали фактории. Ханаан обладал немалыми природными богатствами, сулившими процветание: его жители продавали в соседние страны вино, оливковое масло, мед, природный битум и зерно. Он был также важен со стратегической точки зрения, как связующее звено между Азией и Африкой и культурный мост между цивилизациями Египта, Сирии, Финикии и Месопотамии. Но даже при том, что многочисленные родники, окружавшие Офель, издревле привлекали охотников, земледельцев и временных поселенцев – археологи находили здесь глиняные черепки и кремневые орудия труда еще эпохи палеолита, – Иерусалим, насколько известно сегодня, не играл сколько-нибудь существенной роли в этом раннем расцвете.

У древних цивилизаций, как правило, был недолгий век. Приблизительно к 2300 г. до н. э. в Ханаане практически не осталось городов. То ли они были оставлены жителями из-за климатических изменений, то ли разрушены при чужеземном вторжении или в ходе внутренних междоусобиц, но городская жизнь в этих местах иссякла. Для всего Ближнего Востока это были времена крупных политических возмущений и нестабильности. В Египте распалось Древнее царство (2613–2160 гг. до н. э.); Аккадское царство в Месопотамии рухнуло под натиском амореев – западносемитского народа, сделавшего своей столицей Вавилон. По всей территории Малой Азии городские поселения пришли в упадок и были заброшены, а Угарит и Библ на финикийском побережье подверглись разрушению. По неустановленным причинам уцелела Сирия, а города северного Ханаана, такие как Мегиддо и Бейт-Шеан, продержались дольше своих южных соседей. Тем не менее во всех названных регионах продолжалась борьба за создание упорядоченных условий, в которых жизнь людей была бы более безопасной и осмысленной. Основывались новые города и государства, восстанавливались старые поселения. К началу второго тысячелетия до н. э. города Ханаана вновь были густо заселены.

О жизни в Ханаане в тот период известно очень мало. В стране не было единого централизованного государства, каждый город подчинялся независимому правителю и распространял свою власть на прилегающие сельские поселения – примерно как в Месопотамии, колыбели цивилизации. Ханаан характеризовался сильной раздробленностью и в хозяйственном отношении. Здесь не существовало крупной торговли или развитых ремесел, а природные и климатические различия между областями страны были так сильны, что эти области оставались обособленными и отрезанными друг от друга. Горы и степи Иудеи, а также долина реки Иордан, несудоходной и никуда не ведущей, были заселены слабо. Сообщение между отдельными территориями Ханаана практически не поддерживалось, путешествовали люди мало. Главная дорога, соединявшая Египет и Дамаск, пролегала по средиземноморскому побережью от Газы до Яффы, а потом, чтобы обойти болотистую местность вокруг горы Кармель, сворачивала в глубь страны, к Мегиддо, в Изреельскую долину и к Галилейскому морю. Понятно, что эти места были самыми густонаселенными, и именно они стали объектом повышенного интереса египетских фараонов Двенадцатой династии, которые в XX–XIX вв. до н. э. начали распространять свое влияние на север, в сторону Сирии. Фактически Ханаан, называемый египтянами «Ретену», не стал провинцией Египта, но египтяне установили здесь свое политическое и экономическое господство. Например, фараон Сезострис III без колебаний направлял карательные экспедиции по дороге вдоль средиземноморского побережья, чтобы привести к подчинению местных правителей, начавших вести себя слишком независимо. Впрочем, фараоны проявляли относительно мало интереса к другим частям Ханаана, и, несмотря на подчинение Египту, таким поселениям, как Мегиддо, Хацор и Акко, со временем все же удалось набрать силу и превратиться в хорошо укрепленные города-государства. К исходу XIX в. до н. э. люди начали осваивать гористые районы страны и строить там города. Самым сильным укрепленным городом в горах был Шхем (библейский Сихем): он предположительно занимал площадь около 15 га и доминировал над обширной прилегающей сельской местностью. Города развивались и в горах на юге страны, там возникли Хеврон и Иерусалим.

Этот момент можно считать временем выхода Иерусалима на историческую сцену. В 1961 г. британский археолог Кэтлин Кэньон раскопала остатки каменной стены толщиной почти шесть с половиной футов, проходившей по восточному склону горы Офель. Возле источника Гихон Кэньон обнаружила в стене огромные ворота. Она пришла к выводу, что стена огибала южное подножье горы и продолжалась по западному склону. С северной стороны продолжение древней стены не сохранилось, оно исчезло под более поздней городской стеной. Между стеной и отвесной скалой Кэньон нашла также фрагменты керамики, датируемые примерно 1800 г. до н. э. С севера Иерусалим был более всего уязвим, поэтому позднее здесь возвели цитадель Сион; не исключено, что крепость на севере города существовала и в XIX в. до н. э. На восточном склоне холма Офель древняя стена проходила очень низко. По всей вероятности, ее построили, чтобы огородить вход в туннель, отведенный от источника Гихон (Kenyon, 1974, p. 78^[1]). Этот туннель – так называемая шахта Уоррена – был открыт в 1867 г. британским военным картографом Чарльзом Уорреном и получил название в его честь. Подземный ход начинался отверстием в скале на территории города, шел наклонно вниз и заканчивался вертикальным колодцем, который соединялся горизонтальным подземным каналом с источником Гихон. Во время осады Иерусалима в колодец можно было опускать на веревках кувшины и черпать питьевую воду. Аналогичные сооружения были обнаружены при раскопках в Мегиддо, Гезере и Гаваоне. Кэтлин Кэньон высказала предположение, что шахта использовалась еще в бронзовом веке, хотя это достаточно спорно: некоторые специалисты сомневаются, что люди тогда обладали достаточными техническими навыками для создания столь сложного сооружения. С другой стороны, недавние геологические изыскания указывают на то, что «шахту Уоррена» нельзя считать полностью рукотворной: она представляет собой естественную карстовую воронку, образовавшуюся на стыке известняковых скальных массивов, а древние поселенцы вполне могли расширить ее и приспособить для своих нужд^[2].

Возможно, что именно близость источника привлекла первых поселенцев на гору Офель. Кроме того, это место обладало стратегическим преимуществом, благодаря расположению на границе гор и Иудейской пустыни. Гора не могла обеспечить существование многочисленного населения – город занимал территорию чуть более 3,5 га. Зато он был надежно защищен обрывистыми склонами трех долин: Кедронской с востока, Хинномом (Геенной) с юга и Центральной долиной (сейчас сильно заиленной), которую древнееврейский историк Иосиф Флавий называл Тиропеон^[3], – с запада. Хотя Иерусалим в ту пору не входил в число важнейших городов Ханаана, он, по-видимому, был известен египтянам. В 1925 г. в Луксоре были куплены глиняные черепки. Соединив их, археологи собрали около восьмидесяти блюд и сосудов, на которых обнаружились надписи, сделанные древним иератическим письмом. Эти надписи, как показала расшифровка, представляли собой названия стран, городов и имена правителей, считавшихся враждебными Египту. Сосуды служили для симпатической магии – жрецы специально разбили их, чтобы навлечь гибель на непокорных вассалов фараона Сезостриса III (1878–1842 гг. до н. э.). Среди прочего в надписях фигурировали 19 городов Ханаана, один из которых звался «Рушалимум». Это – первое упоминание Иерусалима в исторических документах. В относящемся к нему тексте названы также имена двух правителей: Йакрам и Шашан. В другом аналогичном тексте, написанном, как считается, столетием позже, снова содержится проклятие в адрес «Рушалимума», но на сей раз говорится уже об одном правителе.

Этот мелкий факт позволяет некоторым исследователям предположить, что в Иерусалиме, как и в остальных ханаанских городах-государствах, племенное общество, управлявшееся несколькими старейшинами, трансформировалось в XVIII в. до н. э. в городское образование с единым царем (Mazar, pp. 45–46; Ahlstrom, 1993, pp. 169–72).

Здесь мы ненадолго прервемся, чтобы поговорить о названии города. В его состав, по-видимому, входит элемент «Шалем» – имя сирийского бога заходящего солнца или вечерней звезды. Если политически древний Ханаан находился под влиянием Египта, то в религиозном и культурном плане он тяготел к Сирии. Храмы этого периода, раскопанные в Хацоре, Мегиддо и Шхеме, явно возведены по сирийской модели. Их строили по тому же плану, что и царские дворцы, лишний раз подчеркивая, что всякая власть исходит от богов. Мирянам запрещалось вступать в святилище – хехал – точно так же, как и представать перед царем. Они могли смотреть со двора через раскрытые двери святилища на скульптурное изображение божества, помещенное в нише в другом конце залы. Археологи не нашли на территории Иерусалима храма, относящегося к бронзовому веку, но, судя по названию города, его обитатели тоже почитали сирийских богов. Имена правителей Рушалимума в египетских проклятиях – западносемитского происхождения, т. е. город был населен народом, родственным сирийцам и разделявшим их представления о мире.

Название «Рушалимум» предположительно переводится как «основал Шалем» (Mazar, p. 11). В древности на Ближнем Востоке и в Средиземноморье выбор места и определение планировки города часто приписывали богам. Холм Офель должен был привлекать первых поселенцев обилием пресной воды и удачным стратегическим положением, но название города говорит о том, что инициатива в его создании исходила от бога. В то времена все города считались священными – представление, совершенно чуждое современному западному миру: мы зачастую склонны воспринимать города как места, покинутые Богом, где религии придается все меньше значения. Но священная география появилась задолго до того, как люди начали составлять научные карты своего мира. С ее помощью человек определял для себя точки духовной и эмоциональной опоры в мироздании. Мирча Элиаде, который первым ввел понятие священного пространства, указывал, что поклонение святому месту предшествовало всем прочим попыткам осмысления окружающего мира (Eliade, 1959. p. 21). Именно с этого поклонения, наблюдаемого во всех культурах, начинались религиозные представления. Вера в то, что определенные места святы, а потому подходят для жизни человека, не была основана ни на рациональном исследовании, ни на метафизических размышлениях о сущности вселенной. Люди пытались сориентироваться в окружающем мире и ощущали, что их неодолимо притягивают к себе определенные места, которые воспринимались ими как в корне отличные от всех прочих. Именно это чувство формировало основу мировоззрения древних, и оно достигало самых сокровенных глубин души. Даже сегодня наш научный рационализм не смог до конца заменить собой древнюю священную географию. Как мы увидим далее, архаичные в своей основе представления о святых местах до сих пор продолжают влиять на историю Иерусалима и разделяются людьми, весьма далекими от религии. В разные исторические эпохи люди по-разному выражали свое восприятие священного пространства. Но когда речь заходит об особом статусе города, подобного Иерусалиму, некоторые темы возвращаются вновь и вновь. Это подтверждает, что они соотносятся с некой фундаментальной человеческой потребностью (Eliade, 1959; Eliade, 1958, pp. 1–37, 367–368; Eliade, 1991, pp. 37–56). Даже у тех из нас, кто не проявляет интереса к традиционно священным городам и не верит в сверхъестественное, часто есть свои особенные места, где они любят бывать. Такие места «священны» для нас, поскольку нерасторжимо связаны с нашим представлением о себе. Они могут ассоциироваться с сильными душевными переживаниями, изменившими нашу жизнь, с воспоминаниями детства или с дорогими нам людьми. Попадая туда, мы можем вновь пережить тот душевный подъем, который испытали когда-то в прошлом, и на мгновение увериться, что вопреки удручающей обыденности и случайности жизненных событий в нашем существовании есть конечный смысл и ценность, – хотя мы, скорее всего, затруднились бы объяснить это логически.

В Древнем мире, как и в сохранившихся до наших дней традиционных обществах, люди разъясняли смысл своей священной географии, говоря, что мир создан богами. Таким образом, мир не был для них нейтральной территорией: местность заключала в себе некое послание к человеку. Обращаясь к космосу, люди прозревали уровень бытия, стоявший выше их бренного и несовершенного существования. Этот уровень представлял иное, более полноценное и духовно насыщенное измерение реальности, в котором она отличалась от обыденной жизни, но все-таки была очень знакомой. В попытках выразить чувство родства со сферой священного люди часто персонифицировали ее, создавая образы богов и богинь и наделяя их собственными чертами. А поскольку они ощущали присутствие божественного элемента в окружающем мире, богами становились солнце, ветер, живительный дождь. Рассказы об этих богах не предназначались для описания реальных событий, с их помощью человек пробовал выразить свой опыт приобщения к тайне бытия. Но превыше всего для него было стремление приблизить свое существование к этой высшей реальности. Наверное, было бы некорректно утверждать, что древние искали смысл жизни, поскольку это подразумевает наличие ясных представлений о положении человека. В действительности целью религиозных исканий всегда было получение некоторого переживания, а не знания. Мы хотим быть подлинно живыми, полностью реализовать свой человеческий потенциал и жить в согласии с глубинными истоками бытия. Этот поиск сверхнасыщенной жизни, которую символизируют могущественные бессмертные боги, лежит в основе всех великих религий. Люди рвались за пределы примитивной обыденности к реальности, которая дополнила бы их человеческую природу. В древности люди ощущали, что без возможности прикасаться к божественному немыслима самая жизнь (Eliade, 1959, pp. 50–54, 64).

Потому-то, – а Элиаде сумел показать, что это действительно так, – древние старались селиться в местах, где священное однажды проявило себя, устранив преграду между людьми и богами. Возможно, бог Шалем явился кому-то на холме Офель, тем самым сделав это место «своим», и люди тянулись сюда, считая, что здесь можно соприкоснуться с богом. Однако священное вторгалось в обыденную жизнь не только в форме божественных явлений или видений. Все, что не укладывалось в привычные рамки и противоречило естественному порядку вещей, могло быть признано проявлением священного, или, используя термин Элиаде, иерофанией. Скала или долина, особенно прекрасная или величественная, указывала на присутствие священного уже тем, что резко выделялась на фоне окружающей местности. Самый ее вид говорил о чем-то еще (Eliade, 1959, p. 33). Неизвестное, инородное, даже совершенное казалось людям архаических обществ указанием на нечто отличное от них самих. Особенно часто символами запредельного становились горы, высоко вздымающиеся над поверхностью земли. Взобравшись на вершину, верующий ощущал, что поднялся на иной уровень и находится на полпути между небесами и земным миром. Строители зиккуратов – ступенчатых храмов в Месопотамии – строили их так, чтобы они походили на горы, а семь ступеней этих огромных каменных лестниц олицетворяли семь небес. Переходя с одного яруса на другой, верующие представляли себе, что движутся сквозь космос к вершине мира, где смогут встретить своих богов (Eliade, 1959, p. 99–101; Clements, 1965, pp. 2–6; Clifford, pp. 4–10). В более гористой Сирии не было необходимости строить искусственные горы – здесь как священные почитались возвышенности естественного происхождения. Одной из них – горе Цафон, современной Джебель аль-Акра, расположенной в 20 милях к северу от Угарита, в устье Оронта, – суждено было сыграть очень важную роль в истории Иерусалима (Clifford, p. 4). В Ханаане точно так же почитались горы Хермон, Кармель и Тавор (Фавор). Как мы знаем из древнееврейских псалмов, священной была и гора Сион, расположенная к северу от холма Офель. Сегодня ее естественные очертания скрыты массивной платформой, построенной в I в. до н. э. царем Иродом для Иудейского Храма. Но вполне возможно, что в своем первоначальном виде эта гора резко выделялась среди окрестных холмов, указывая своим видом на присутствие священного «иного» и «святость» места.

Осознав место как священное, люди начинали резко выделять его из окружающего пространства. Место, где явило себя божественное, становилось центром земли. Это понималось не в буквальном, геометрическом смысле – обитателей Иерусалима нисколько не смущало, что совсем близко находится Хеврон, тоже почитаемый как священный «центр» мира. Точно так же, когда позднее авторы псалмов и раввины называли Сион самым высоким местом на свете, для них не имел значения тот факт, что Западный холм на противоположной стороне Тиропеонской долины явно выше. Они описывали не физическую географию города, а его место на своей духовной карте. Сион воспринимался как высокая гора потому, что здесь люди ощущали себя ближе к небесам. И ровно по той же причине Сион был для них «центром» мира. Пребывание здесь позволяло соприкоснуться с божественным, а жизнь человека обретала реальность и смысл лишь благодаря такому соприкосновению.

В архаичных обществах люди селились лишь там, где ощущали возможность соприкасаться с божественным. В книге Элиаде «Священное и мирское» упоминается, что для австралийцев племени ахилпа была настоящей катастрофой утрата священного столба, который они носили с собой в своих странствиях. Этот столб представлял для них связь с небесами, и если он ломался, ахилпа просто садились на землю и умирали (Eliade, 1959, p. 33). Нам свойственно искать смысл; утратив ориентиры, мы перестаем понимать, как жить и куда деть себя в этом мире. По этой самой причине древние города строились вокруг храмов и святынь, отмеченных божественным Присутствием. Для людей древности священное было самой твердой реальностью, придающей осязаемость лишенному целостности существованию. Оно могло восприниматься как пугающее и «иное». Немецкий историк Рудольф Отто объяснил в своем классическом труде, который так и называется «Священное», что священное порой способно было внушать трепет и ужас. Но вместе с тем оно обладало свойством, которое Отто назвал латинским словом fascinans, – завораживало и неодолимо влекло, поскольку ощущалось как глубоко знакомое и очень важное для человека. Только постоянная связь с этой более могущественной реальностью позволяла древним людям сохранить свое общество. Цивилизация была хрупкой: города едва ли не в один день могли исчезать с лица земли, как и случалось в Палестине в раннебронзовом веке. Ни один город не мог надеяться выжить, не приобщаясь в какой-то мере к жизни великих и могущественных богов.

Иногда поиск священного и культ священных мест связывался с ностальгией по утраченному раю. Практически в каждой культуре можно встретить миф о золотом веке, когда на заре времен человек легко и доверительно общался с богами, когда божественное было не далекой и внезапной в своих проявлениях силой, а привычным атрибутом повседневной жизни. Люди обладали властью над миром, не знали ни смерти, ни болезней, ни разлада. Это изначальное состояние счастья и гармонии мыслилось как «правильное», в котором и должно было бы пребывать человечество, реальная же жизнь рассматривалась как следствие некой первичной ошибки. Древние стремились вернуться в Золотой век (Eliade, 1958, pp. 382–85), а мы сегодня, хоть и не верим уже в земной рай или в сад Эдема, точно так же тоскуем по чему-то иному, отличающемуся от нашего нынешнего неполноценного существования. В нас от рождения живет убежденность, что человеческая жизнь задумана не такой: мы алчем того, что могло бы быть, скорбим о быстротечности земного существования и проклинаем смерть. Нас не покидают мысли о более совершенных отношениях с миром, о целостной и гармоничной жизни в согласии, а не в вечной борьбе с природой и людьми. Эта тоска по недостижимому, безвозвратно утраченному раю находит в наши дни отражение в текстах популярных песен и художественной литературе, в утопических фантазиях философов, лозунгах политиков и рекламе. Психоаналитики говорят здесь о ностальгии, связанной с болью отрыва, которую мы пережили при рождении, когда были жестоко и безвозвратно выброшены из материнского чрева. Наши современники пытаются обрести эту гармонию первозданного рая в искусстве, наркотиках или сексе; в древности же люди старались селиться в тех местах, где, как им верилось, они смогут вернуть утраченную целостность.

Впрочем, мы не располагаем непосредственными данными о религиозной жизни Иерусалима в XVIII в. до н. э. В действительности после древнеегипетских проклятий в адрес Рушалимума упоминаний Иерусалима некоторое время вообще нет. XVII в. до н. э. был периодом расцвета Ханаана. Египетские фараоны были слишком заняты внутренними делами, чтобы проявлять интерес к «Ретену», и страна благоденствовала. В отсутствие угрозы со стороны воинственных египтян развивалась местная культура. Некоторые города сделались самостоятельными городами-государствами: в таких местах, как Мегиддо, Хацор и Шхем, найдены относящиеся к тому времени остатки архитектурных сооружений, предметов домашней обстановки, глиняная посуда, украшения. Однако при раскопках в Иерусалиме никакой керамики XVII–XV вв. до н. э. обнаружено не было. Возможно, Иерусалим тогда прекратил свое существование.

Можно с уверенностью утверждать лишь то, что в XIV в. до н. э. это место опять было обитаемым. К тому времени Египту удалось вновь утвердиться в Ханаане. Теперь фараоны воевали с империей хеттов, находившейся в Анатолии, и хурритским царством Митанни в северной Месопотамии. Перед лицом этих двух врагов египтяне считали необходимым обеспечить себе полный контроль над такой важной транзитной территорией, как Ханаан. В 1486 г. до н. э. фараон Тутмос III подавил в Мегиддо восстание ханаанских и сирийских правителей и превратил «Ретену» в египетскую провинцию. Ханаан был поделен на четыре административных района, а правители ханаанских городов-государств стали вассалами фараона – принесли ему личную клятву верности и были обложены тяжелой данью. Фараон, по-видимому, не предоставил им взамен ту помощь и поддержку, на которую они рассчитывали, зато позволил сохранить определенную независимость: Египет не располагал достаточными силами, чтобы полностью контролировать территорию страны. Правители могли собирать войска, вести междоусобные войны, захватывать новые земли. Но интерес к Ханаану стали выказывать и другие набирающие силу государства региона. С начала XV в. до н. э. в стране начинают утверждаться хурриты из царства Митанни. Этот народ отождествляют с упоминаемыми в Библии «хивеянами» или «хорреями». В отличие от местного семитского населения, хурриты были индоарийским народом. Они не пытались покорить Ханаан, но оказали столь сильное влияние на эту территорию, что египтяне даже стали называть ее «Хуру» или «землей хурритов». Хурриты жили среди местного населения и часто занимали высокие должности в городах-государствах; они принесли с собой аккадский язык, который в то время стал официальным языком дипломатии для всего региона, а также силлабическую клинопись.

Хурриты оказали сильное влияние и на Иерусалим (Ahlstr?m, 1993, pp. 248–50). В XIV в. до н. э. вновь появились упоминания о нем как об одном из городов-государств Ханаана, правда, не таком значимом, как Мегиддо или Хацор. Его границы теперь простирались до владений Шхема и Гезера. Правителем Иерусалима был Абди-Хеба, его имя – хурритского происхождения. Сведения о Иерусалиме того периода передают нам клинописные таблички, обнаруженные в 1887 г. в Тель эль-Амарне. Они, по-видимому, представляют собой часть царского архива фараонов Аменхотепа III (1386–1349 гг. до н. э.) и его сына Эхнатона (1350–1334 гг. до н. э.). Архив содержит около 350 посланий от ханаанских правителей к их сюзерену – фараону. Как следует из этих документов, Ханаан в те поры бурлил, города-государства воевали друг с другом. Так, правитель Шхема Лабайю проводил жесткую экспансионистскую политику и сумел расширить свои владения на север до Галилейского моря, а на запад – до Газы. Правители жаловались также на внутренних врагов и просили фараона о помощи, но Египет в тот период воевал с хеттами и просьбы, похоже, не были удовлетворены. По-видимому, распри и междоусобицы в Ханаане устраивали египтян, так как при этом города-государства не могли объединиться, чтобы выступить против египетской гегемонии.

Из найденных в Эль-Амарне писем шесть принадлежат Абди-Хебе, который явно не относился к числу удачливых правителей Ханаана. Во всех письмах он в преувеличенных выражениях клялся в верности фараону и слезно умолял о помощи, которой, судя по всему, не получил. Абди-Хеба не мог в одиночку противостоять напору Шхема, а всех союзников он в конце концов растерял. Происходили беспорядки и в самом Иерусалиме, но Абди-Хеба не хотел, чтобы в город было послано египетское войско. Он уже достаточно натерпелся от рук плохо обученных и скудно снабжавшихся египетских воинов, которые, как он жаловался, ворвались во дворец и пытались его убить. Вместо этого Абди-Хеба просил послать пополнение в гарнизоны Гезера, Лахиша или Ашкелона. И добавлял: если помощь не поступит, земля Иерусалима неизбежно достанется врагам (Pritchard, pp. 483–90).

Почти с полной уверенностью можно утверждать, что египетские войска в поддержку Абди-Хебе так и не прибыли. Фактически нагорье тогда быстро превращалось в некую демилитаризованную зону (Ahlstr?m, 1993, pp. 279–81). Так, укрепленный город Шило (библейский Силом) к началу XIII в. до н. э. совершенно опустел, и исчезли 80 % более мелких горных поселений. Некоторые историки полагают, что именно в те неспокойные времена Иерусалим населил народ, который Библия называет иевусеями. Однако другие, основываясь на письменных источниках, утверждают, что иевусеи, близко родственные хеттам, попали в Иерусалим лишь после падения Хеттской империи, находившейся на севере современной Турции, т. е. не ранее, чем в 1200 г. до н. э. (de Vaux, 1978, v. 1, pp. 6–7). Невозможно определить, чья точка зрения правильна. Известно лишь, что на данный момент археологические исследования не дают никаких оснований говорить об изменениях в составе населения Иерусалима в позднем бронзовом веке (1550–1200 гг. до н. э.) Выдвигалось и третье предположение – что иевусеи были просто аристократическим семейством, жившим в крепости, обособленно от остальных городских жителей. Возможно, именно иевусеи занимались восстановлением фортификационных сооружений на холме Офель и построили новый квартал на его восточном склоне, между стеной и вершиной холма. Именно здесь Кэтлин Кэньон раскопала несколько террас с каменной засыпкой, которые, как она решила, были построены на месте прежних крутых улочек и хаотично разбросанных домов, чтобы сделать склон пригодным для упорядоченной городской застройки. Эта работа заняла много времени; по мнению Кэньон, она была начата еще в середине XIV в. до н. э. и продолжалась вплоть до начала следующего столетия. Некоторые стены достигали 33 футов (около 10 м) в высоту; и строительство то и дело прерывалось из-за природных катаклизмов – землетрясений и оползней (Kenyon, 1974, p. 95). Возможно, террасы были не только жилыми, но и входили как составная часть в систему городских укреплений. Кэньон считает возможным отождествить их с «Милло», упоминаемым в Библии (Kenyon, 1974, p. 100): поскольку позднее цари Иудеи считали необходимым восстановить Милло, этот квартал, вероятно, выполнял военную функцию. Это вполне могла быть часть городской крепости на гребне Офеля. Есть также предположение, что название «Сион» первоначально относилось не ко всему Иерусалиму, а лишь к крепости, защищавшей город с северной, наиболее уязвимой стороны.

Похоже, что в эль-амарнский период Иерусалим оставался верным своему богу-основателю Шалему. Так, Абди-Хеба в своих письмах фараону упоминает «столицу земли Иерусалим, имя которой – Бейт-Шулмани», т. е. дом Шалема (Pritchard, 1969, p. 483). Однако исследователи считают, что именно хурриты принесли в город нового бога – Баала. Баалу, богу бури поклонялись в Угарите на сирийском побережье (Clifford, pp. 57–59), о чем свидетельствуют клинописные таблички, обнаруженные в 1928 г. в Рас-Шамре – современном сирийском городе на месте древнего Угарита. Здесь мы должны на короткое время прервать изложение и обсудить этот культ, поскольку в дальнейшем он оказал огромное влияние на религиозную жизнь Иерусалима.

Баал (первоначально Балу, в греческой транскрипции Ваал. – Прим. пер.) не был главой сирийского пантеона. Его отцом (и верховным божеством) считался Илу – это имя в форме «Эл» встречается и в древнееврейском тексте Библии. Илу обитал в шатре-храме на горе, возле слияния двух великих рек, которые были источником вселенского плодородия. Каждый год боги собирались в этом месте на Божественный совет, чтобы устанавливать законы мира. От Илу, таким образом, исходили закон, порядок и плодородие – то, без чего не могла выжить цивилизация. Но со временем Илу, как и другие верховные боги, сделался несколько абстрактной фигурой, и многие предпочитали поклоняться его более энергичному сыну Баалу, который разъезжал по небу на облаках и метал сверху молнии, давая проливаться животворным дождям на иссохшую землю.

Однако чтобы обеспечить плодородие, Баалу приходилось вступать в смертельные схватки. Обитателям Ближнего Востока жизнь часто представлялась отчаянной борьбой против сил хаоса, тьмы и смерти. Цивилизацию, порядок и созидание можно было обеспечить лишь ценой невероятных усилий. Из уст в уста передавались рассказы о титанических битвах, в которых боги на заре времен добыли свет из тьмы и порядок из хаоса, а неподвластные закону силы заключили в строгие границы. Так, в Вавилоне устраивались богослужения в память о битве юного воина бога Мардука с морским чудовищем Тиамат. Мардук убил Тиамат, рассек ее туловище на две части и из них создал мир. Существовали похожие сказания и о Баале. Согласно одному из мифов, он поверг семиглавого морского змея по имени Латану, – библейского Левиафана. Почти во всех культурах дракон или чудовище выступал как олицетворение не разделенной на части бесформенной стихии. Уничтожив Латану, Баал остановил возврат к лишенному формы и смысла хаосу, из которого однажды возникла жизнь, как божественная, так и человеческая. В этом мифе отразился страх полного уничтожения и исчезновения с лица земли – вполне обоснованный, особенно во времена первых цивилизаций, когда такая опасность существовала постоянно.

Тот же страх прослеживается и в легендах о других битвах Баала, где он сражался против стихий моря и пустыни – двух главных сил, угрожавших существованию древних городов Ближнего Востока. Море олицетворяло все то, что не было свойственно цивилизованному миру и чего он боялся, – отсутствие границ и четких очертаний, огромность, открытость и бесформенность. А пустыни непрерывно грозили поглотить плодородные земли, которые одни лишь были пригодны для жизни человека. В угаритских мифах рассказывается об отчаянной борьбе Баала с Йам-Нахаром (Йамму), повелителем морей и рек, и со страшным богом смерти, бесплодия и засухи по имени Мот (Муту). Угариты представляли себе смерть как прожорливое существо, вечно жаждущее плоти и крови человека. Лишь огромными усилиями далась Баалу победа над обоими противниками. Особенно страшной была битва с Мотом, которому, по-видимому, удалось пленить Баала в своем царстве – подземном мире, «бездне» наводящей ужас пустоты. Пока Баал был в плену, на земле стояла засуха, которая выжгла ее и превратила в пустыню. В конце концов Баал взял верх, но его победа не была окончательной. И Йам, и Мот выжили: устрашающая мощь Хаоса продолжала угрожать людям, а Смерть осталась неумолимой и неминуемой. Боги и люди должны были объединиться в нескончаемой борьбе против этих сил.

Но вернемся к Баалу. Чтобы отметить свои великие победы над врагами, он испросил у Илу позволения построить себе дворец. Это очень распространенный мотив в мифах древности. Например, когда Мардук создал мир, люди и боги общими усилиями возвели в центре земли город Вавилон, название которого означает «Врата богов». В Вавилоне боги могли каждый год собираться на Божественный совет; город был их домом в мире людей, а люди знали, что здесь можно общаться с богами. В центре города был выстроен комплекс Эсагила – храм Мардука и одновременно его дворец, где могущественный бог жил и творил закон, устанавливая божественный порядок через царя, своего наместника. Архитектура, тем самым, рассматривалась как проявление божественного замысла. Величественные каменные города, храмы и зиккураты представлялись древним настолько колоссальным свершением, что они были уверены: строители превзошли себя, превзошли возможности обычного человека. Эти сооружения постоянно напоминали людям об их совместной с богами великой победе над бесформенностью и хаосом.

Подобно Мардуку, Баал тоже нуждался в дворце, чтобы править богами. И лишь обретя достойное жилье из золота и лазурита на горе Цафон, он стал подлинным «Владыкой», в соответствии со значением своего имени. С этого времени Баал один мог править и богами, и людьми. Он провозгласил:

[Ибо] я, и только я – тот, кто станет царем над богами,

[кто] одаривает процветанием богов и людей,

кто дарует благо всему живому на земле (Gibson, p. 66).

В своем чертоге Баал с возлюбленной супругой Анат празднует великие победы, восстановили порядок в мире:

Не я ли уничтожил Йама, возлюбленного сына Илу…

Не мною ли захвачен и покорен дракон?

Это я уничтожил извивающегося змея,

деспота с семью головами (Gibson, p. 50).

Угариты, чей город лежал всего в 20 милях от обители Баала на горе Цафон, считали, что живут во владениях громовержца, и потому ощущали причастность к его подвигам и триумфу. В угаритских гимнах Баал говорит о Цафоне: «священное место, гора моего наследия… избранное место… гора победы». Цафон был центром угаритского мира, «священной горой», «прекрасной возвышенностью» и «радостью всей земли» (Clifford, pp. 57–68; ср. Пс 48 (47):1-2). Благодаря тому, что здесь жил Баал, гора превратилась в земной рай, обитель мира, изобилия и гармонии. Здесь богу удалось «изгнать с земли войны, пролить благо мира в глубины земные», и любовь смогла «умножиться в глубине полей» (Clifford, p. 68). Стремясь приобщиться к этому божественному плодородию и умиротворению, угариты возвели у себя храм, который воспроизводил дворец Баала на горе Цафон. Согласно принципу imitatio dei, они в точности, до мельчайших деталей скопировали все, что было им открыто, дабы Баал стал жить у них и небеса прямо здесь, в их городе, сошли на землю, создав островок благодати посреди полного опасностей мира.

Присутствие Баала в храме было необходимым условием жизни людей в Угарите. Вступая в храм, они словно попадали в иное измерение бытия, воссоединяясь с обычно скрытыми от них естественными и божественными ритмами жизни. Им были внятны

Речи дерев и шепот камней,

Беседа небес и земли,

Глубин и звезд.

…молнии невиданные небесами,

Речи, неведомые людям

И непонятные толпам земных существ (Clifford, p. 77).

В древнем мире храм часто воспринимался как место прозрения, где человек учится видеть дальше и иным образом, чем в повседневной жизни, постигать суть вещей, пользуясь силой воображения. Особая архитектура храма и порядок богослужения, конечно, помогали людям представить себе более полное и осмысленное существование, но главное – задавали определенную программу действий. В своих ритуалах угариты воспроизводили великие битвы Баала и его воцарение на Цафоне, разыгрывая священную драму. Празднество в честь Баала устраивалось осенью и знаменовало начало нового года: победы бога изображались и повторялись, чтобы снова пролился животворный дождь и город был защищен от беззаконных сил разрушения. Такая имитация церемонии воцарения Баала делала Угарит частью «вечного наследия» (Clifford, p. 72) божества, прибежищем – как, по крайней мере, надеялись угариты – мира и изобилия.

Центральная роль в богослужении отводилась личности царя, который восседал на троне с головой, блестящей от елея: умащать полагалось волосы победителя, и царь был помазан как представитель Баала. Подобно другим царям на Ближнем Востоке, он считался наместником бога, и на него в связи с этим возлагались вполне определенные обязанности. В те времена жители Ближнего Востока не ожидали от религии слишком многого. «Спасение» не предполагало для них бессмертия – это был удел одних лишь богов. Людям же отводилась более скромная роль: помогать богам поддерживать на земле сносную упорядоченную жизнь, сдерживая враждебные силы. Война входила в число важнейших обязанностей царя – враги города часто отождествлялись с силами хаоса, поскольку точно так же несли уничтожение. И все же войны велись для сохранения мира. Во многих городах-государствах древнего Ближнего Востока в церемонию коронации входила клятва царя строить храмы богам и поддерживать их в должном состоянии. Храмы должны были гарантировать сохранение связи с миром божеств, жизненно важной для судьбы города. Но царю вменялось в обязанность также строительство оросительных каналов и укреплений. Город не заслуживал названия города, если не мог обеспечить гражданам защиту от врагов. Так, вавилонской эпос о Гильгамеше начинается и заканчивается призывом к народу Урука восхититься мощью городских стен и мастерством строителей:

Поднимись и пройди по стенам Урука,

Обозри основанье, кирпичи ощупай:

Его кирпичи не обожжены ли

И заложены стены не семью ль мудрецами?^[4]

Царь Гильгамеш попытался преодолеть смертную природу человека: он оставил свой город и отправился на поиски вечной жизни. Это предприятие не увенчалось успехом, но, – говорит нам древний поэт, – Гильгамешу, по крайней мере, удалось обезопасить свой город от возможного нападения, а после странствий он вернулся в Урук – то единственное место на земле, где ему следовало находиться.

Еще одной задачей царя на древнем Ближнем Востоке было установление законов, которые чаще всего считались творением богов, богами же открытым царю. Так, на знаменитой стеле Хаммурапи, восходящей к XVIII в. до н. э., великий вавилонский царь изображен стоящим перед богом Шамашем, который, сидя на троне, вручает ему закон. В своем кодексе царь Хаммурапи заявляет, что боги призвали его,

чтобы дать сиять справедливости в стране,

чтобы уничтожить преступников и злых,

чтобы сильный не притеснял слабого^[5].

Помимо поддержания материального благополучия города, царь должен был охранять и общественный порядок в нем. Не было проку в возведении укреплений против внешних врагов, когда жестокая эксплуатация, нищета и раздоры могли вызвать беспорядки внутри города. Поэтому царь видел себя пастырем своего народа – так объяснял это Хаммурапи в заключительной части кодекса:

Я искоренил междоусобицы,

улучшил положение страны,

поселил людей в надежных местах и избавил их от страха. Великие боги меня призвали,

и поэтому я – пастырь-миротворец, скипетр которого прям.

Моя благая сень распростерта над моим городом,

и я держу на своем лоне людей страны Шумера и Аккада.

С помощью моей богини покровительницы

они стали преуспевать,

я привел их к благополучию

и укрыл их своей мудростью.

Аналогичным образом, в Угарите считалось, что царь должен заботиться о вдовах и сиротах (Gibson, pp. 102–107). Обеспечивая справедливость и честность при совершении сделок, он смягчал последствия неурожаев и засух, сберегал плодородие земель – все это были непременные атрибуты божественного порядка. Город не мог бы стать островком мира и благополучия, если бы его владыка не пекся в первую очередь о благе своих подданных (Gray, 1969, pp. 295–298). На всем Ближнем Востоке этот идеал социальной справедливости был краеугольным камнем представлений о священной царской власти и святом городе. Люди отлично понимали, что блага цивилизации доступны только привилегированной элите общества и хрупкий порядок легко может быть разрушен недовольным простонародьем. Именно по этой причине так важна была для идеала мирного города битва за справедливое общественное устройство.

Значение справедливости хорошо видно на примере истории самого Угарита. Население собственно города – около 7000 человек – занималось в основном обслуживанием царя и его приближенных. Существование горожан обеспечивали лишь 25 000 жителей прилегающей сельской округи. Развитая цивилизация целиком покоилась на плечах бедных – понимание этого факта, возможно, отразилось в сказаниях о битвах Баала, где созидательность и порядок выступают как следствие подчинения одних другим. Со временем система утратила эффективность. В XIII в. до н. э. экономика пришла в упадок, сельские поселения опустели, и города-государства региона не смогли защитить себя от набегов «народов моря» с Эгейских островов и из Анатолии. Установление социальной справедливости было вовсе не благочестивой фантазией, а непременным условием благоденствия Святого города, как в те давние времена, так и позднее. Знакомясь с историей Иерусалима, мы еще не раз увидим, что деспотические режимы подчас сеяли семена собственной погибели.

До нас не дошло практически никаких сведений о религиозной жизни Иерусалима в бронзовом веке. Археологи пока не обнаружили ни следов храма иевусеев, ни текстов, аналогичных угаритским, где бы подробно описывался местный культ. И все же между текстами Угарита и некоторыми древнееврейскими псалмами, относящимися к культу горы Сион, наблюдается сходство, которое не может быть случайным. В псалмах, воспевающих воцарение Бога Израилева на горе Сион, попадаются дословные совпадения с угаритскими гимнами. Там восхваляется его победа над «Левиафаном» и драконом в день сотворения мира. Гора Сион, точно так же, как Цафон в угаритских гимнах, именуется городом мира, святой горой и наследием навеки ее бога. В древнееврейской Библии Сион один раз даже назван Цафоном. Известно, что сказания о Баале и его храме на горе Цафон существовали и у хурритов. Поэтому историки считают, что хурриты принесли с собой в Иерусалим культ Баала и внедрили угаритские представления о святом городе мира в израильский культ горы Сион (Clifford, в разных местах; Clements, p. 47; Ollenburger, pp. 14–16; Barker, p. 64; Kraus, pp. 201–204).

Жители древнего Ближнего Востока жаждали спокойствия и безопасности, а Иерусалим, похоже, мог обеспечить своим горожанам надежную защиту. Ему удалось благополучно пережить бурный период XIII в. до н. э., когда были заброшены очень многие поселения холмистой части Ханаана. В Библии говорится, что цитадель иевусеев на горе Сион считалась неприступной. XII в. принес новые опасности и новых врагов. Египет вновь стал терять контроль над Ханааном; Хеттская империя пала, на Месопотамию обрушились мор и голод. Достижения цивилизации вновь оказались хрупкими и недолговечными. Происходили большие переселения – люди искали себе новое пристанище. Могущественные империи клонились к закату, и их место начали занимать новые государства. Одним из них стала Филистия в южной части побережья Ханаана. Возможно, филистимляне входили в число «народов моря», которые вторглись в Египет, были отброшены и попали в вассальную зависимость от фараона. Не исключено также, что фараон Рамзес III специально поселил филистимлян в Ханаане, чтобы с их помощью управлять страной. На новой территории филистимляне переняли местные верования и жили в пяти городах-государствах – Ашкелоне, Ашдоде, Экроне, Гате и Газе. Когда Египет ослаб, Филистия сделалась практически независимой; вполне вероятно, что она даже фактически управляла Ханааном. Однако в XI в. до н. э. жители страны познакомились с новой, весьма агрессивной силой. В горах формировалось царство, которое было крупнее всех предыдущих государственных образований в Ханаане и в корне отличалось от них своим устройством. В конце концов оно окружило иевусейский Сион со всех сторон. Это было Израильское царство, которому предстояло навсегда изменить судьбу города.

Глава 2
Народ Израиля

Откуда же взялись древние евреи – «сыны Израиля»? Библия рассказывает, что это выходцы из Месопотамии. Некоторое время они жили в Ханаане, затем, около 1750 г. до н. э. двенадцать племен – колен Израилевых – переселились в голодное время в Египет. Там народ Израиля сначала процветал, но затем его положение ухудшилось, фараон обратил евреев в рабов. В конце концов, около 1250 г. до н. э. они под предводительством Моисея бежали из Египта и стали вести кочевой образ жизни на Синайском полуострове. Но евреи не считали Синай своим постоянным домом, ибо были убеждены, что их бог, по имени Яхве, пообещал им плодородную землю Ханаана. Моисей не дожил до того, как израильтяне вступили в Землю обетованную; это произошло при его преемнике Иисусе Навине. Под предводительством Иисуса Навина двенадцать колен Израилевых вторглись в Ханаан и захватили его силой оружия и именем своего Бога, – как принято считать, около 1200 г. до н. э. В Библии говорится о жестоком истреблении местных жителей. Утверждается, что Иисус Навин «поразил… всю землю нагорную и полуденную, и низменные места и землю, лежащую у гор, и всех царей их: никого не оставил, кто уцелел бы» (Нав 10:40; ср. Суд 1:21). Каждое из двенадцати колен получило во владение свою часть Ханаана, лишь на границе владений колен Иуды и Вениамина держался один город. Как признает библейский автор, «Иевусеев, жителей Иерусалима, не могли изгнать сыны Иудины, и потому Иевусеи живут с сынами Иуды в Иерусалиме даже до сего дня» (Нав 15:63). Спустя некоторое время Иерусалим станет религиозным центром Израиля, однако при первом явном упоминании в Библии он предстает как вражеская территория. Однако в последнее время историки стали скептически относиться к библейскому рассказу. Хотя археологи действительно находили следы разрушений на местах древних поселений в Ханаане, им не удалось проследить связь между этими разрушениями и приходом древних израильтян. В холмистой части Ханаана, впоследствии ставшей центральной областью Израильского царства, не обнаружено никаких признаков иноземного вторжения (Lane Fox, 1991, pp. 225–33). И даже авторы Библии признают, что Иисус Навин подчинил не всю территорию Ханаана. Он не сумел завоевать многие ханаанские города-государства и вообще не пытался выступить против филистимлян (см. Нав 17:11–18; Суд 1:27–36). Как можно видеть при внимательном изучении первых 12 глав Книги Иисуса Навина, основная масса сражений велась на очень небольшой территории, которая впоследствии отошла колену Вениамина (Soggin, pp. 141–43; Ahlstr?m, 1993, pp. 347–48). В действительности библейское повествование в целом создает впечатление, что вторжение не было особо значительным событием в жизни местных племен. Некоторые специалисты – в основном американские и израильские – все-таки придерживаются мнения, что завоевание Ханаана происходило именно так, как описано в Библии, однако другие делают вывод, что вторжения как такового не было – Израиль обретал силу постепенно, мирным путем, поднимаясь изнутри ханаанского общества.

Не вызывает сомнений, что в конце XIII в. до н. э. израильтяне уже присутствовали в Ханаане. На стеле, поставленной в память об успешном походе фараона Мернептаха в 1207 г. до н. э., среди прочего сказано: «Израиль опустошен, его семени нет». Однако это единственное небиблейское упоминание Израиля, относящееся к описываемому времени. Полагали, что предшественником еврейских племен, возглавлявшихся Иисусом Навином, можно считать народ хабиру (хапиру, апиру), упоминаемый в различных надписях и документах XIV в. до н. э. Но очень похоже, что название хабиру относится не к этнической группе, а скорее к социальной прослойке ханаанского общества – изгоям, покинувшим свои города-государства по экономическим или политическим причинам. Иногда хабиру становились разбойниками, иногда воинами-наемниками (Ahlstr?m, 1993, pp. 234–35, 247–48; Ben-Tor, p. 213). Безусловно, в Ханаане они воспринимались как разрушительная сила – скажем, упоминавшийся в предыдущей главе правитель Иерусалима Абди-Хеба испытывал в связи с ними большое беспокойство. Возможно, другое название древних израильтян – «иврим» («евреи») – связано с тем, что в Египте они действительно представляли собой пришлую группу. Однако это были не единственные хабиру в регионе.

Современные историки склонны связывать рождение Израиля с новой волной заселения холмистой центральной части Ханаана. К северу от Иерусалима археологами были обнаружены остатки примерно сотни неукрепленных сельских поселений, построенных около 1200 г. до н. э. Ранее эта местность пустовала, поскольку не была пригодна для сельского хозяйства, но появившиеся незадолго до указанного времени технические новшества сделали возможным ее освоение. Новые поселенцы вели скудное существование, в основном занимаясь разведением овец, коз и коров. Ничто не указывает на их чужеземное происхождение: материальная культура поселений, в сущности, та же, что и на прибрежной низменности. Отсюда археологи сделали вывод, что в поселениях на холмах обитали, скорее всего, уроженцы Ханаана (Mendenhall, 1973; Lemche; Hopkins; Coote and Whitelam, 1987; Martin; Williamson). Это были крайне неспокойные времена, особенно для городов-государств. Кто-то вполне мог перебраться в отдаленные горные районы, предпочтя трудную жизнь войнам и экономической эксплуатации, характерной для пришедших тогда в упадок прибрежных городов. Не исключено, что часть поселенцев составляли хабиру, а часть – кочевники, которых бурные времена заставили поменять образ жизни. Возможно ли, чтобы эти люди и были ядром Израиля? Во всяком случае, именно здесь в XI в. до н. э. возникло Израильское царство. Если так, то «Израиль» – это коренные хананеи, поселившиеся в холмистой части страны и постепенно осознавшие себя как единый народ. Естественно, время от времени у них должны были возникать конфликты с другими городами-государствами Ханаана – рассказы об этих междоусобицах послужили основой для повествования в книгах Иисуса Навина и Судей.

Но если древние израильтяне действительно были хананеями, то почему Библия так настаивает на том, что они – чужаки? Вера в свое иноземное происхождение – важнейший момент их самоидентификации. Через все повествование Пятикнижия, – первых пяти книг Библии, – красной нитью проходит мотив поиска Израилем своей земли. Невозможно представить, чтобы история Исхода была полностью вымышленной. Вероятно, какие-то хабиру все-таки бежали от подневольного труда на египетских фараонов, а позднее присоединилась к хананеям, поселившимся на центральных нагорьях. Даже в Библии есть указания на то, что не весь народ Израиля участвовал в Исходе^[6]. В конечном итоге религиозные верования и мифология пришельцев из Египта стали доминирующей идеологией Израиля. История о божественном освобождении из рабства и особом покровительстве бога Яхве, вероятно, импонировала хананеям, которые и сами бежали от бессовестного угнетения, – в своих поселениях среди холмов они должны были чувствовать себя участниками захватывающего нового эксперимента.

Израильтяне начали записывать свою историю, лишь уже сделавшись значительной силой в Ханаане. Библеисты традиционно выделяют у Пятикнижия четыре источника, которые условно отождествляются с гипотетическими авторами. Два самых ранних источника называют «Яхвист» и «Элохист», в зависимости от того, как в них чаще именуется Бог Израиля – Яхве или Элохим. Вероятнее всего, они оба созданы в Х в. до н. э., хотя некоторые исследователи относят их к более позднему времени – VIII в. до н. э. Два других источника – Девтерономист (от «Девтерономион» – греческого названия книги Второзаконие) и Жреческий кодекс, – как считается, моложе. Их датируют VI в. до н. э., периодом вавилонского пленения еврейского народа и последующего возвращения евреев в Ханаан. В последние годы такой взгляд перестал устраивать некоторых библеистов; выдвигались и весьма радикальные предположения – например, что все Пятикнижие было написано одним автором в конце VI в. до н. э. Однако сегодня анализ этих ранних библейских текстов обычно все-таки основывается на гипотезе о четырех источниках. Исторические книги, повествующие о более поздних событиях в жизни Израиля и Иудеи, – Иисус Навин и Судьи, а также четыре книги Царств – были созданы в эпоху Вавилонского пленения авторами, которые рассматривали прошлые события в свете Второзакония и потому также условно обозначаются общим именем «Девтерономист», или «девтерономисты»; об их взглядах мы поговорим в главе 4. Во многих случаях историки-девтерономисты работали с более ранними письменными источниками и хрониками, однако использовали их для подкрепления собственной теологической интерпретации событий. Хронист, т. е. автор двух книг Паралипоменон (в западной традиции – Хроник), писавший, по всей вероятности, в середине IV в. до н. э., обращался со своими источниками еще свободнее. Таким образом, ни один автор не ставил себе задачу дать объективное описание событий – такое, какое отвечало бы нашим критериям исторической достоверности. Каждый из них донес до нас тот взгляд на прошлое, который был присущ людям его времени.

Особенно это касается рассказов о патриархах – легендарных прародителях еврейского народа Аврааме, Исааке и Иакове. Эти предания, вероятно, были записаны почти через тысячу лет после описываемых там событий и не историчны в нашем понимании слова. Библейские авторы ничего не знали о жизни Ханаана в XIX–XVIII вв. до н. э. – они не упоминают, например, о таком важном политическом факторе, как присутствие египтян. Но рассказы о патриархах важны тем, что по ним видно, как в эпоху создания Яхвиста и Элохиста начинала формироваться самоидентификация сынов Израиля как единого народа. В то время израильтяне верили, что ведут свой род от общего предка, Иакова, которому Господь в знак особого благословения дал новое имя – Израиль, означающее «пусть Бог покажет свою силу» или «боровшийся с Богом» (либо «борющийся за Бога»). У Иакова – Израиля было двенадцать сыновей, каждый из которых впоследствии стал прародителем собственного племени (колена). Существовали также легенды о деде Иакова, Аврааме, которого Господь избрал в основатели нового народа. Убежденность израильтян в том, что они происходят не из Ханаана, была так сильна, что они постарались проследить свою родословную до предков, живших в Месопотамии. Как считалось, примерно в 1850 г. до н. э. Господь явился Аврааму в Харране и повелел: «Пойди из земли твоей, от родства твоего и дома отца твоего и ступай на землю, которую Я укажу тебе» (Быт 12:1). Этой землей был Ханаан. Авраам подчинился и покинул Месопотамию, но в Ханаане жил как чужеземец. У него не было там земельной собственности, пока он не купил для погребения своей умершей жены Сары пещеру Махпела в Хевроне.

Поиск своей земли – важнейшая тема всех рассказов о патриархах. И Авраам, и Исаак, и Иаков остро ощущали свое положение чужеземцев на землях Ханаана (см., например, Быт 23:4). Так, сразу вслед за описанием прибытия Авраама в Ханаан, Яхвист напоминает читателю, что «в этой земле тогда жили хананеи» (Быт 12:6). Это очень важный момент. Много раз на протяжении истории Иерусалима и Святой земли евреи, христиане и мусульмане приходили сюда и обнаруживали на месте, которое считали своим по праву, других обитателей. Все пришельцы должны были как-то справиться с тем обстоятельством, что до них город и земля уже успели стать священными для кого-то еще, а обоснованность предъявляемых ими претензий во многом будет зависеть от их отношения к предшественникам.

С представлением о том, что до избранного Богом народа землю Ханаана населяли иные племена, можно связать постоянно повторяющийся в рассказах о патриархах мотив предпочтения Богом второго, а не первого сына. Так, у Авраама было двое сыновей, и первенцем был Измаил, рожденный Агарью, служанкой бездетной жены Авраама Сары. Но когда по явленному Богом чуду у престарелой Сары родился сын Исаак, Бог велел Аврааму пожертвовать Измаилом ради Исаака: Измаил тоже станет отцом великого народа, но имя Авраама должен унаследовать Исаак. Авраам вновь подчинился и отослал Агарь с Измаилом в пустыню восточнее Ханаана, где они неминуемо погибли бы, если бы не заступничество Бога. Их дальнейшая судьба представляла мало интереса для библейских авторов, но, как мы увидим в главе 11, много веков спустя на Иерусалим заявил права народ, считавший, что происходит от Измаила. В следующем поколении Бог опять выбрал младшего сына. Беременная жена Исаака Ревекка почувствовала, как два близнеца бьются друг с другом в ее чреве, и Господь сказал ей, что это два враждующих племени. Когда настал момент рождения, второй из близнецов появился на свет, держась за пятку своего брата Исава, и получил имя Иаков, что означает «держащийся за пятку» или «вытеснивший, перехитривший»^[7]. Когда братья подросли, младший ухитрился провести пожилого и почти ослепшего Исаака и получить отцовское благословение, которое по праву принадлежало старшему. После этого Исав, как до него Измаил, был отправлен в восточные земли. Между прочим, ни Яхвист, ни Элохист не преуменьшают права обойденных старших братьев. История Измаила и Агари изложена с большим сочувствием, а горе обманутого Исава не может не вызвать сострадания у читателя. Во времена, когда создавались эти тексты, древние израильтяне не считали владение Землей обетованной поводом для вульгарного шовинизма – процесс их становления как народа на собственной земле осознавался как болезненный для других людей и неоднозначный с точки зрения морали.

В патриархах нет воинственного духа Иисуса Навина, который по повелению Бога уничтожал все алтари и религиозные символы исконных жителей Ханаана. Это более поздний идеал израильтян. Яхвист и Элохист рисуют патриархов по большей части уважительно относящимися к хананеям и их религиозным традициям. Согласно Библии, патриархи не делали попыток насадить в Ханаане своего Бога и не разрушали местных алтарей. Авраам, похоже, поклонялся Элу, верховному богу хананеев, почитавшемуся в Угарите под именем Илу. Отождествление Эла и Яхве – Бога Моисея – произошло позднее. Бог сам сказал Моисею из пылающего тернового куста: «Являлся Я Аврааму, Исааку и Иакову с именем Бог Всемогущий, а с именем Моим Господь Я не открылся им» (Исх 6:3)^[8]. А в те времена земле Ханаана еще предстояло открыть свою святость патриархам, ожидавшим, что Эл явится им в том или ином месте.

Именно так Иаков чудесным образом натолкнулся на Вефиль, когда покинул отчий дом, спасаясь от гнева обманутого им Исава. Он решил заночевать в месте, которое казалось ничем не примечательным: лег на землю, подложил под голову камень и заснул. А место оказалось особенным – в древнееврейском тексте здесь используется слово «маком», имеющее культовые коннотации. Во сне Иаков увидел возле себя лестницу, стоящую на земле и доходящую до неба. Это было классическое видение, нам оно напоминает о зиккуратах Месопотамии. На самом верху лестницы стоял Бог Авраама, который уверил Иакова в своем благоволении и покровительстве. Когда Иаков пробудился, его охватил ужас, который часто сопровождает встречу со священным. Он благоговейно произнес: «истинно Господь присутствует на месте сем; а я не знал!» (Быт 28:16). Место выглядело самым обыкновенным, а оказалось духовным центром, открывавшим человеку доступ к божественной сфере: «как страшно сие место! это не иное что, как дом Божий^[9], это врата небесные» (Быт 28:17). Перед тем как уйти, Иаков поставил стоймя камень, на который ночью клал голову, и возлил на него елей, чтобы отметить место как выделенное из окружающего пространства.

Следующие поколения израильтян яростно ополчатся против ханаанских мацевот – стоящих камней, которые служили символами божественного. Но Яхвист и Элохист не усматривает ничего предосудительного в благочестивых действиях Иакова. В период создания соответствующих текстов израильтяне еще не были монотеистами в нашем понимании. Их Богом был Яхве, Бог Моисея, и некоторые считали, что весь народ должен поклоняться только ему. Однако даже они верили в существование других богов, а многие израильтяне, как мы знаем из пророческих и исторических книг Библии, продолжали поддерживать их культы. Странно было бы отрекаться от местных божеств, которые издавна обеспечивали плодородие Ханаана и присутствовали на священных «высотах» (бамот). Известно, что в Иерусалиме поклонение другим богам, кроме Яхве, продолжалось вплоть до разрушения города Навуходоносором в 586 г. до н. э. Как мы увидим дальше, евреи поклонялись в Иерусалимском Храме богине плодородия Ашере, супруге Эла, а также ряду сирийских астральных божеств, и участвовали в посвященных Баалу обрядах плодородия. Лишь после вавилонского пленения (597–39 гг. до н. э.) они окончательно пришли к убеждению, что Яхве – единственный Бог и больше никаких божеств попросту не существует. Тогда-то у евреев и появилось резко враждебное отношение ко всем без исключения «языческим» культам. А два самых ранних библейских автора, представляя себе религию прародителей, совершенно естественно воспринимали то, что Иаков узрел своего Бога в типично языческом культовом месте и отметил случившееся с ним чудо с помощью вертикально поставленного камня.

Тем самым, религиозный опыт патриархов – особенно тот, что описывает Яхвист, – временами должен был казаться последующим поколениям израильтян довольно сомнительным. Так, он явно противоречит иудейской традиции считать кощунственной любую попытку представить Бога в человеческом облике, – ведь Яхвист рисует нам явление Господа Аврааму в образе человека. Согласно рассказу книги Бытия, Авраам сидел возле своего шатра в дубраве Мамре, неподалеку от Хеврона, и увидел трех странников. Движимый истинно восточным гостеприимством, он пригласил их присесть отдохнуть, пока им будет приготовлена пища. Затем состоялась общая трапеза, и за ней по ходу беседы выяснилось, что трое гостей – это Бог Авраама с двумя своими ангелами (Быт 18:1–15). Иудеи очень ценят этот эпизод Библии, а для христиан он приобрел еще и особое значение как первое явление Бога человеку в виде Троицы. Важнейшая причина, по которой богоявление в Мамре играет столь большую роль, заключается в его символическом смысле. Одна из центральных истин монотеистических религий – та, что священное проявляет себя не только в святых местах: его можно встретить и в другом человеке. Отсюда следует, что мы должны с полным почтением и уважением обращаться со всеми, кто встретится нам на жизненном пути, – даже если они нам совершенно незнакомы, – ибо в них тоже заключена божественная тайна. Именно так поступил Авраам, когда радостно выбежал навстречу трем путникам и пригласил их поесть и отдохнуть. Встреча с Господом произошла благодаря учтивости патриарха и его сочувственному отношению к странствующим.

Как мы уже видели, святость на Ближнем Востоке обязательно предполагала справедливый социальный уклад и внимание к нуждам бедных и слабых. Это были важнейшие составляющие идеала святого града мира. В еврейской религиозной традиции, причем очень ранней, мы находим и еще более глубокое понимание святости человеческой природы. По-видимому, его можно проследить в бесхитростном и жутком рассказе об искушении Авраама Богом. Бог приказал Аврааму: «возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа и там принеси его во всесожжение» (Быт 22:2). А поскольку Авраам только что лишился своего старшего сына Измаила, это, как казалось, означало, что Бог не исполнит обещание сделать его отцом великого народа. Вся предыдущая праведная жизнь Авраама, наполненная преданным служением Богу, теряла смысл. И все-таки он, приготовившись исполнить повеление, отвел сына на вершину горы, указанной Богом. Но когда он уже собирался вонзить свой нож в грудь Исаака, ангел Господень приказал ему остановиться и вместо сына принести в жертву овна, запутавшегося рогами в чаще неподалеку. В книге Бытия нет упоминания о Иерусалиме, но не позднее IV в. до н. э. «гора Мориа» стала отождествляться с горой Сион (2 Пар 3:1). Считалось, что иерусалимский Храм стоял на том самом месте, где Авраам занес нож над связанным Исааком; позднее мусульмане воздвигли там Купол Скалы. Отождествление двух гор было важно в силу глубокого символического смысла легенды: остановив Авраама, Яхве объявил, что не хочет человеческих жертвоприношений, – запрет, который в древнем мире отнюдь не был всеобщим, – а принимает в жертву только животных. Сегодня нам отвратительна и мысль о том, чтобы принести в жертву животное, но нужно понимать, что в практике жертвоприношений, безусловно важнейшей для религиозной жизни древности, не было неуважения к животным. Совершая жертвоприношение, человек признавал тот горький факт, что его жизнь невозможна без убийства других живых существ; та же идея лежит в основе мифов о битвах Мардука и Баала. Люди, вынужденные поедать тела растений и животных, испытывали по отношению к своим жертвам чувство вины, признательности и благоговения. Возможно, именно этот сложный букет эмоций старались выразить доисторические художники, расписавшие стены пещеры Ласко. Сегодня мы тщательно оберегаем себя от мысли о том, что аккуратно упакованные куски мяса, которые мы покупаем в магазине, представляют собой плоть существ, убитых ради нас, но в древнем мире было иначе. И очень существенно, что в позднейшую эпоху возникновение иерусалимского культа связывали с моментом, когда людям открылась великая истина: жизнь человека настолько свята, что принесение в жертву другого человеческого существа недопустимо ни по каким, даже самым возвышенным мотивам.

Претерпев испытание, Авраам назвал место, где лежал связанный Исаак, «Яхве видит» (в русской Библии оно передано как «Иегова-ире» – Прим. пер.); Элохист комментирует это, приводя местное изречение: «На горе Иеговы усмотрится» (Быт 22:14). На священной горе, на полпути между землей и небесами человек мог и увидеть Бога, и быть увиденным Богом. Гора была местом откровения, прозрения, где человек учился смотреть иначе, чем в обыденной жизни, проникая своим воображением в вечную тайну бытия. Как мы увидим дальше, гора Сион в Иерусалиме стала таким местом для народа Израиля, хотя это было не единственное место, почитавшееся древними израильтянами как святое на раннем этапе их истории.

Иерусалим не играл роли в событиях, сформировавших духовный облик нарождающегося народа Израиля. Как мы видели, даже во времена, когда создавались книги Иисуса Навина и Судей, часть израильтян воспринимала Иерусалим как чужой, преимущественно иевусейский город. Для патриархов были важны Вефиль, Хеврон, Шхем (Сихем) и Беэр-Шева (Вирсавия); а Иерусалима они в своих странствиях, похоже, вовсе не заметили. Впрочем, однажды Авраам, возвращаясь из победоносного военного похода, повстречал Мелхиседека – «царя Салимского» и «священника Бога Всевышнего». Царь одарил Авраама хлебом и вином и благословил «от Бога Всевышнего, Владыки неба и земли» – бога города Салима (Быт 14:17–20). В иудейской традиции Салим отождествляется с Иерусалимом, хотя это далеко не однозначно^[10], а местом встречи Авраама и Мелхиседека считается источник Эйн-Рогель (в русской Библии – Ен Рогел, современное название – Бир-Айюб, «колодец Иова») в точке соединения двух долин – Кедронской и Хинном (Mazar, p. 157). Этот источник определенно имел в древнем Иерусалиме культовое значение, по-видимому, связанное с церемонией помазания царей города. По местной легенде, Мелхиседек был основателем Иерусалима, и от него вели свой род правители города^[11]. Позднее, как мы узнаем из псалмов, иудейским царям из дома Давида, при помазании говорили: «Ты священник вовек по чину Мелхиседека» (Пс 110:4). Таким образом, они наследовали этот древний титул наряду со многими другими, также связанными с традиционными иевусейскими культами горы Сион. Вполне возможно, что рассказ о встрече Авраама с Мелхиседеком появился, когда царь Давид захватил Иерусалим, и его цель – обосновать притязания Давида на царский титул. Действительно, содержание рассказа в том, что предок Давида Авраам и основатель Иерусалима приветствовали и одарили друг друга (Clements, 1965, p. 43). Но кроме того, Библия особо подчеркивает почтительность Авраама по отношению к жителям города – патриарх предлагает Мелхиседеку десятую часть добытого в походе имущества и принимает благословение «чужого» Бога, оказывая уважение людям и их традициям.

Бог Мелхиседека именовался «Бог Всевышний» (на иврите – «Эл Эльон»). Этот титул получил Яхве, когда ему стали поклоняться как верховному богу Иерусалима, и им же, среди прочего, величали в Угарите Баала, бога горы Цафон (Clements, 1965, pp. 44–47). Древние часто объединяли богов, это не считалось предательством или недостойным компромиссом. Боги рассматривались не как личности с отчетливо выраженной индивидуальностью, а как символы священного. Поселяясь в новых местах, люди нередко начинали сочетать собственный культ с культами местных божеств, так что «пришлый» бог приобретал черты и функции своих предшественников. Мы уже видели, что древние израильтяне считали одним и тем же божеством бога Моисея Яхве и Бога Всемогущего, которому служил Авраам. Оказавшись в Иерусалиме, они точно так же связали Яхве с Баалом, которому, по всей вероятности, поклонялись на горе Сион под именем Бога Всевышнего.

Иерусалим ни разу не упоминается в повествованиях об Исходе евреев из Египта – важнейших для иудаизма библейских текстах. Этот рассказ Библии носит мифологический характер и полон непреходящего духовного смысла. Он не преследует цели нарисовать картину событий, которая удовлетворила бы современного историка. Это прежде всего символическое описание освобождения и возвращения на родину, поддерживавшее еврейский народ в самые тяжелые моменты его долгой и трагической истории; оно также воодушевляло и до сих пор воодушевляет христиан, борющихся с несправедливостью и угнетением. И хотя в нем нет эпизодов, относящихся к Иерусалиму, традиции, связанные с Исходом, в дальнейшем заняли важное место в религиозной жизни города. События Исхода можно рассматривать и как версию ближневосточных мифов о сотворении мира и битвах богов. Отличие лишь в том, что они происходят не в первобытные, а просто в давние времена, и в результате рождается не вселенная, а народ (Smith, 1973, p. 110). Действительно, в мифах о битвах Мардука и Баала итогом победы выступает возведение города и храма, а логическим завершением мифа об Исходе становится построение народом своей страны. За время, которое охватывает повествование, Израиль, ведомый Богом, переходит от хаоса и небытия к реальному существованию. Яхве, подобно Мардуку, который рассек тело морского чудовища, чтобы сотворить мир, разделяет морские воды, чтобы сыны Израиля перешли на другой берег и спаслись от фараона и его войска. Как Мардук уничтожает полчища демонов, так Яхве топит египтян во вновь сомкнувшихся водах моря. Создание чего-то нового невозможно без разрушения – с этим мотивом мы еще не раз встретимся, рассматривая историю Иерусалима. Наконец, народ Израиля проходит через расступившиеся морские воды к спасению и свободе. Во всех культурах погружение в воду означает возвращение в первобытные воды, в изначальную стихию, приносящее освобождение от прошлого и новое рождение (Eliade, 1958, pp. 118–226). Таким образом, считалось, что вода обладает свойством восстанавливать, хотя бы на время, изначальную чистоту: пройдя сквозь море, Израиль стал новым творением Яхве.

Затем евреи направились к горе Синай. Там Моисей по освященному веками обычаю взошел на гору, чтобы на ее вершине встретиться со своим богом, и Яхве спустился к нему среди яростной бури в туче дыма от вулканического извержения. Народ держался на расстоянии, как ему и было приказано: сфера божественного представляла опасность для непосвященных, и – по крайней мере, так считалось в израильской традиции – в нее могла быть допущена лишь тщательно подготовленная элита. Здесь, на горе Синай, Яхве сделал Израиль своим народом и в подтверждение заключенного таким образом завета дал Моисею Тору, или Закон, куда входили Десять заповедей. Позднее Тора заняла главное место в религии иудаизма, однако, как мы увидим из дальнейшего, это произошло лишь после вавилонского пленения.

Наконец, прежде чем народу Израиля было позволено войти в Землю Обетованную, он должен был подвергнуться испытанию – сорок лет кочевать в пустыне. В этих странствиях не было романтики, Библия ясно указывает, что народ постоянно жаловался и роптал против Яхве: людей влекла прежняя жизнь в Египте, которая вспоминалась им как более легкая. В ближневосточных культурах пустыня прочно ассоциировалась со смертью и первичным хаосом. Вспомним, что сирийский бог пустыни Мот был также кровожадным повелителем Бездны, темной пустоты смерти. Иными словами, пустыня считалась местом, которое изначально было святым, но испортилось и сделалось демоническим (Smith, 1973, p. 109). В представлении израильтян пустыня так и осталась местом безысходного отчаяния: вопреки мнению некоторых библейских критиков, евреи не сохранили ностальгических воспоминаний о годах, проведенных там их предками. И у пророков, и в библейском повествовании мы раз за разом встречаем слова о том, что Бог заключил завет с Израилем «в пустыне, в степи печальной и дикой» (Втор 32:10), что пустыня – «земля незасеянная» (Иер 2:2), «земля безлюдная, ‹…› где нет человека» (Иов 38:26). Она постоянно грозит поглотить обжитые земли и превратить их в изначальное Ничто. Представляя себе разрушение города, древние израильтяне рисовали картину его превращения в пустыню, обиталище пеликанов и ежей, филинов и воронов, где протянуты «вервь разорения и отвес уничтожения» (Ис 34:11), где «нет человека, и все птицы небесные разлетелись» (Иер 4:25). В течение сорока лет – выражение, означающее просто очень долгий срок, – когда они должны были пробираться через эту демоническую область, сыны Израиля находились в состоянии символической смерти. Лишь затем Бог привел их домой.

Однако Бог не оставил свой народ в полном забвении. Как и у других кочевников, у древних израильтян был свой переносной священный символ, обеспечивавший их неразрывную связь с божественным, а следовательно, само их существование. У австралийских аборигенов эту роль, как мы помним, играл священный столб, а евреи повсюду носили с собой Ковчег Завета, который позднее стал важнейшей святыней Иерусалима. Большинство описаний Ковчега Завета, которые есть в Библии, происходят из довольно поздних источников, поэтому о его первоначальном виде можно только догадываться. По-видимому, это был ларец, внутри которого лежали скрижали с начертанным на них Законом, увенчанный двумя золотыми фигурами херувимов. Распростертые крылья херувимов образовывали спинку трона для Яхве (Исх 25:10–22, Втор 10:1–8). Известно, что пустой трон часто использовался как символ божественного: он приглашал бога воссесть среди поклоняющихся ему людей. В иудейской традиции Трон означает божественное присутствие. А для скитающихся по пустыне сынов Израиля Ковчег служил зримым знаком присутствия Яхве. Его несли левиты – представители колена Леви (Левия), назначенного священнической кастой Израиля; первосвященником был Аарон, брат Моисея. Изначально Ковчег Завета, похоже, был военным талисманом, потому что его священная сила – подчас смертоносная – защищала народ Израиля от врагов. Как рассказывает Яхвист, перед началом дневного перехода Ковчег осеняло облако, означавшее присутствие Яхве, и Моисей возглашал: «Восстань, Господи, и рассыплются враги Твои!» Вечером, когда израильтяне устанавливали скинию, Моисей возглашал: «Возвратись, Господи, к тысячам и тьмам Израилевым!» (Чис 10:35–36). Ковчег Завета заключал израильтян в своего рода кокон безопасности; поддерживая связь народа с божественной реальностью, он делал Бездну, которой была без него пустыня, пригодной для жизни.

До нас почти не дошло сведений о начальном периоде жизни израильтян в Ханаане. Согласно рассказу Библии, восходящему к Жреческому кодексу, евреи, поселившись в Ханаане, должны были установить в Шило (Силоме) скинию для Ковчега Завета. Подробное описание того, как сделать скинию, библейский автор вкладывает в уста самого Яхве, который говорит, обращаясь к Моисею на горе Синай. Если Ковчег действительно первоначально стоял в скинии, т. е. шатре, то культ Яхве был во многом схож с культом Эла. Эл тоже обитал в храме-шатре, был источником закона, а являясь людям как Господь Саваоф (Яхве Цеваот – Бог воинств), сидел на херувимах. Правда, из Первой книги царств можно заключить, что в Шило Ковчег Завета помещался в хехале (культовой зале) храма более традиционного типа (1 Цар 3:3). Однако древние израильтяне, видимо, поклонялись Яхве еще в нескольких храмах, находившихся в Дане, Вефиле, Мицпе (Массифе), Офре и Гаваоне, а также под открытым небом, на «высотах» (бамот). Некоторые из них, судя по всему, поклонялись и другим богам, поскольку Яхве в их представлении был чужим для Ханаана божеством, которое еще не обосновалось в этих местах, а по-прежнему обитает южнее – на Синае, в пустыне Фаран, на горе Сеир. Считалось, что он покидает «свою» территорию, когда его народ страдает, и на облаках летит по небесам на помощь. Именно так описывается его появление в некоторых ранних фрагментах Библии: – Суд 5:4–5, Втор 33:2, Пс 68 (67):8–11 (см. Clifford, 1972, pp. 114–23). Возможно, уже тогда у древних израильтян существовал ритуал, воспроизводивший богоявление на горе Синай, – рев труб имитировал раскаты грома, а фимиам – густое облако, окутывавшее вершину горы. Позже эти элементы вошли составной частью в иерусалимский культ. Церемония, таким образом, представляла собой инсценировку главного явления Яхве, и символическое повторение этого события должно было создавать ощущение, что бог снова пребывает среди своего народа (Clements, 1965, pp. 25–28). Тем самым Яхве, в отличие от большинства ближневосточных богов, сначала рассматривался как божество, способное перемещаться и не связанное с одним определенным святилищем. Кроме того, евреи чтили память своего освобождения из египетского рабства: с давних пор у них существовал весенний праздник, во время которого они имитировали последнюю трапезу в Египте, когда Ангел Смерти миновал их, но поразил всех первенцев египтян. Впоследствии этот семейный праздник получил название Песах – Пасха.

К 1030 г. до н. э. у древних израильтян, расселившихся в северной части нагорной страны, сформировалось сильное чувство солидарности и сродства. Они стали осознавать себя единым народом с общими корнями. Иисуса Навина уже не было в живых, и народом правили судьи, или вожди; но израильтяне пожелали иметь своего царя, как у других народов. Библейские авторы проявляют неоднозначное отношение к этому. Так, они повествуют, что Самуил, последний из судей, был против этой идеи, предупреждая народ, что царь будет угнетать и притеснять их (1 Цар 7:2–8; 10:11–27; 12). Однако, в сущности, создание Израильского царства было событием объективно неизбежным, предопределенным исторической логикой (Whitelam). Великие державы древности – Ассирия, Месопотамия, Египет – в то время уже клонились к закату, и наметившийся вакуум активно стремились заполнить мелкие государства – Аммон, Моав, Эдом (Идумея). Израильтяне оказались в окружении агрессивных соседей, стремившихся захватить холмы центральной части Ханаана. С востока то и дело совершали набеги аммонитяне и моавитяне, с запада теснили филистимляне. В одно из нашествий филистимляне захватили и разрушили Шило, забрав в качестве трофея Ковчег Завета. Правда, в скором времени филистимляне вернули его, испытав на себе смертоносную священную силу. Но теперь, не защищенный храмом или святилищем, Ковчег внушал страх и народу Израиля, поэтому его временно поместили в частном доме в городе Кирьят-Йеариме (Кириаф-Иариме) на границе израильских земель (1 Цар 4:1–11; 5; 6:1–7:1). В результате всех этих волнений израильтяне пришли к убеждению о необходимости сильной власти во главе с монархом, и Самуил, скрепя сердце, все же сделал Саула из колена Вениамина первым царем Израиля.

Саул правил на большей территории, чем любой ханаанский правитель до него. Его царство включало центральные нагорья по обе стороны реки Иордан, к северу от города-государства Иерусалима, остававшегося иевусейским. В Библии Саул – фигура трагическая: царь, наказанный Богом за то, что осмелился проявлять инициативу в вопросах жертвоприношения, мучимый приступами невыносимой тоски и видящий, как день за днем слабеет его власть. Но даже из этого довольно критического повествования можно сделать вывод о впечатляющих достижениях Саула. Сделав столицей город Гаваон, где располагался самый почитаемый в Израиле храм Яхве, Саул последовательно расширял свое царство, и жители холмов добровольно признавали его власть. Почти два десятилетия он успешно защищал Израиль от врагов, пока около 1010 г. до н. э. не погиб вместе с тремя сыновьями, среди которых был и храбрый Ионафан, в сражении с филистимлянами при горе Гильбоа (Гелвуй). После смерти его имя и его доблесть были воспеты в одном из самых трогательных стихотворных фрагментов Библии:

Саул и Ионафан, любезные и согласные в жизни своей,

не разлучились и в смерти своей.

Быстрее орлов, сильнее львов [они были].

(2 Цар 1:23).

Эти скорбные слова звучали не из уст верных сподвижников Саула – так оплакивал царя бежавший от его гнева мятежник Давид. Когда-то Давид был прославленным воином в Израильском царстве, ближайшим другом Ионафана, супругом дочери Саула Мелхолы. Он один умел успокоить мятущуюся душу царя, прогоняя отчаяние песнями и стихами. И все же, как повествует Библия, Саул стал подозрительно относиться к Давиду из-за его славы, и тот вынужден был бежать, спасая свою жизнь. Сначала Давид с отрядом таких же, как и он, хабиру обитал в пустынных холмах к югу от Иерусалима, затем пошел на службу к филистимлянам, заклятым врагам Израиля. Весть о смерти Саула застала Давида из колена Иуды в Негеве, в городе Циклаг (Секелаг), пожалованном ему его новым господином, царем филистимского города Гефа (Гата) Анхусом^[12]. Давид – одна из самых сложных фигур Библии. Поэт, музыкант, воин, мятежник, предатель, прелюбодей, террорист, он никак не был образцом совершенства, несмотря даже на то, что впоследствии его будут почитать как идеального царя Израиля. После смерти Саула его младший сын Иевосфей (Ишбаал) стал править отцовским северным Израильским царством, а Давид основал собственное царство в слабо заселенных южных холмах, со столицей в Хевроне. Возможно, филистимляне поначалу приветствовали этот шаг Давида, надеясь в его лице найти опору на центральных холмистых землях Израиля. Но Давид вел двойную игру и стремился к большему.

Иевусеи в Иерусалиме оказались, таким образом, зажаты между двумя соперничающими царствами – северным Израильским, которым правил Иевосфей, и южным Иудейским, во главе с Давидом. Однако Иевосфей был слабым правителем и, по-видимому, потерял часть земель отцовского царства. Кроме того, у Иевосфея произошла серьезная размолвка с его главным военачальником Авениром, и тот переметнулся к Давиду. Через семь с половиной лет после того как Давид стал царем в Хевроне, Иевосфей был убит, а убийцы бежали к Давиду. Час Давида настал. Он осторожно отмежевался от смерти Иевосфея, приказав казнить убийц. Как муж дочери Саула, Мелхолы, Давид имел некоторые (правда, довольно шаткие) основания претендовать на престол Израильского царства. Вскоре к нему прибыли представители северных колен, заключили с ним договор в храме Яхве в Хевроне и помазали его царем Израиля. Теперь Давид стал царем объединенного Израильско-Иудейского царства. Но посреди владений Давида находился иевусейский Иерусалим, который он вознамерился сделать своей столицей.

Глава 3
Город Давидов

Иевусеи были убеждены, что Давиду никогда не завоевать их город. Возможно, Иерусалим в те времена и не был самым почитаемым или могущественным из всех городов-государств Ханаана, но в сравнении с новообразованным царством Давида он был достаточно древним, имел мощные укрепления и с годами снискал славу неприступного. Когда войско Давида подступило к подножию горы Офель, иевусеи с городских стен принялись осыпать Давида насмешками и язвительно выкрикивать: «Ты не войдешь сюда; тебя отгонят слепые и хромые» (2 Цар 5:6). Не исключено, что они действительно вывели на городские стены слепых и хромых горожан, как было в обычае у хеттов, – чтобы показать врагам, чем грозит им попытка прорваться в крепость^[13]. Но Давид не устрашился. Он пообещал, что первый, кто поразит иевусея, станет командиром над его армией. Сделать это удалось старому товарищу Давида Иоаву, сыну Цруи (Саруи). Возможно, Иоав пробрался в цитадель через «шахту Уоррена», водоводу, по которому вода поступала в город из источника Гихон (2 Цар 5:8; 1 Пар 11:4–7)^[14]. Нам не известно в точности, каким образом Давид сумел взять Иерусалим: библейские тексты на этот счет отрывочны и туманны. Однако приход Давида стал переломным моментом в истории города, событием, отзвуки которого слышны и по сей день. Иерусалим, до того момента игравший в Ханаане лишь второстепенную роль, оказался вовлечен в орбиту традиции, развившейся затем в исторический монотеизм иудеев, христиан и мусульман, и в результате стал одним из самых священных – и самых конфликтных – мест на земле.

Давид не мог этого предвидеть. Завоевав примерно в 1000 г. до н. э. Иерусалим, он, видимо, просто был рад, что устранил недружественный анклав в самом сердце своего объединенного царства и нашел себе подходящую столицу. Союз Израиля и Иудеи не был прочным. Жители северной, израильской части считали ее отдельным государством и, наверное, испытывали смешанные чувства по поводу подчинения Давиду, бывшему предателю. Править, как и прежде, из Хеврона было неразумно, это слишком явно подчеркивало бы связь Давида с его собственным царством – Иудеей. Иерусалим же был нейтральной территорией: он никогда не принадлежал ни Израилю, ни Иудее и не был связан ни с какими старыми племенными традициями. А поскольку город был взят собственным войском Давида, он, в соответствии с обычаями, существовавшими тогда на Ближнем Востоке, сделался личной собственностью царя и был переименован в Ир Давид – «город Давидов» (2 Цар 5:9)^[15]. Таким образом, Иерусалим остался нейтральным, не принадлежащим ни Иудее, ни Израилю. Новая столица обладала и важными стратегическими преимуществами. Она была отлично укреплена и находилась ближе к географическому центру царства, чем Хеврон. Расположение на возвышенности защищало Иерусалим от внезапного нападения филистимлян, племен из Синая и Негева, а также аммонитян и моавитян, основавших свои царства на восточном берегу Иордана. Получив свою столицу, Давид стал полновластным правителем самого крупного объединенного царства, когда-либо существовавшего в Ханаане.

Как же выглядела столица Давида? По сегодняшним меркам она была крошечной – около 15 акров, основная часть которых, как и в других городах региона, была занята цитаделью, дворцом и домами приближенных царя, военных и гражданских. В общей сложности город мог вместить не более двух тысяч жителей. Кстати, в Библии не говорится, что Давид взял город: напротив, подчеркивается, что он захватил «крепость Сион», а потом поселился «в крепости» (2 Цар 5:8; 1 Пар 11:5). В Книге Иисуса Навина есть место, где Иерусалим назван «южной стороной Иевуса», как если бы автор считал город Иерусалим и крепость Сион разными объектами. (Нав 15:8). Может быть, Давид захватил только иевусейскую цитадель – совершил нечто вроде военного переворота? Действительно, Библия не упоминает ни о массовом истреблении жителей Иерусалима, подобном тем, что описаны в Книге Иисуса Навина, ни об их изгнании и поселении вместо них последователей Яхве. Все это позволяет предположить, что завоевание Иерусалима Давидом было не более чем «дворцовым переворотом», в ходе которого Давид с горсткой сподвижников сверг иевусейского царя и его ближайшее окружение, оставив нетронутыми сам город и его население. Конечно, это чисто умозрительная гипотеза, однако, как мы уже видели, при первом упоминании в Библии города Иерусалима автор говорит, что иевусеи и иудеи живут там бок о бок «даже до сего дня» (Нав 15:63).

Так что Давид, прославившийся массовым истреблением филистимлян и эдомитов, вполне мог оказаться для жителей Иерусалима справедливым и милосердным завоевателем, который не только не притеснял их, но и активно с ними сотрудничал, приближая к себе некоторых из них. Иисус Навин разрушал алтари иевусеев и растаптывал их святыни. Про Давида же нигде не говорится, чтобы он как-либо препятствовал отправлению местных религиозных культов. В действительности – дальше мы это увидим – верования и обрядность иевусеев в Иерусалиме влились в культ Яхве. Яхвист видит в Давиде нового Авраама: он убежден, что царство Давида стало исполнением древнего обещания, данного Богом, – потомки Авраама стали-таки могущественным народом и унаследовали землю Ханаана (Clements, 1967). Но Давид похож на Авраама и уважительным отношением к вере народа, на землю которого пришел.

Город Давидов, таким образом, стал местом плодотворного взаимодействия иевусейской и израильской традиций. Так, «Орна иевусеянин» – возможно, последний иевусейский царь – продолжал владеть земельным участком за пределами городских стен на гребне горы Сион. Давид сохранил и иевусейских чиновников. К тому времени в городах-государствах Ханаана уже несколько сотен лет существовала развитая бюрократия – политическая и финансовая, – тогда как иудеи и израильтяне из нагорных районов не имели ни опыта, ни знаний, необходимых для управления городом-государством. В подавляющем большинстве они, скорее всего, были неграмотны. Поэтому для Давида имело прямой смысл сохранить старую административную систему вместе с чиновниками, которые могли обеспечить ему нормальное функционирование города и хорошие отношения с новыми подданными. В целом поведение Давида в Иерусалиме показывает, что евреи тогда еще не считали своим священным долгом держаться обособленно от прежних обитателей страны – это станет нормой лишь после возвращения из вавилонского пленения. За то время, пока Ханааном правили египтяне, местные народы, по-видимому, переняли у них методы управления: судя по описанию Библии, двор Давида, а после и Соломона, был устроен в точности так же, как египетский. Там существовали должности великого визиря, секретаря по иностранным делам, дееписателя, который ведал внутренними делами, и «друга царя». Таким образом, система, действовавшая в эль-амарнский период, сохранилась до времен сына Давида царя Соломона. Некоторые чиновники Соломона носили несемитские имена (3 Цар 4:3), и нет почти никакого сомнения, что Давид взял себе регулярную армию иевусеев. Именно таково происхождение упоминаемых в Библии «хелефеев и фелефеев», т. е. критян и филистимлян – наемников, составлявших личную гвардию царя. Так что Иерусалим остался иевусейским городом – приход Давида практически не изменил его лицо. Новое название «Ир Давид» так и не прижилось, люди продолжали употреблять старые названия – Иерусалим и Сион.

И даже царская династия Давида вполне могла иметь примесь иевусейской крови, – ведь не исключено, что Давид на самом деле взял себе жену из иевусеев. Позднее у евреев появились законы, строго запрещающие им браки с представителями других народов, но ни Давида, ни Соломона смешанный брак совершенно не смущал. Давид соблазнил Бат-Шеву (Вирсавию), жену «Урии хеттеянина», одного из своих иевусейских военачальников (вспомним, что иевусеи, как считается, были близко родственны хеттам). Чтобы жениться на Вирсавии, Давид погубил Урию, послав его в битве против аммонитян на особенно опасный участок. Имя Бат-Шева – по-видимому, языческое, первоначально оно могло означать «дочь семи богов»: в аккадских клинописных текстах упоминается семерка богов – сиббити, – что в иврите должно было превратиться в «шева» – «семь» (Mendenhall, p. 45). Сын Давида и Вирсавии был, таким образом, наполовину иевусеем. При рождении ему было дано хорошее израильское имя Иедидия («возлюбленный Яхве») в знак того, что он выбран наследником Давида. Однако родители назвали сына Соломоном – по всей вероятности, в честь Шалема, древнего божества Иерусалима. Хронист, правда, связывает это имя с древнееврейским словом «шалом» – «мир»: он излагает предсказание, согласно которому Соломон, в отличие от отца, «будет человек мирный» (1 Пар 22:9; ср. Ahlstr?m, 1993, pp. 504–05).

Иевусеями могли быть и другие известные жители Иерусалима, занявшие впоследствии важное место в иудейской традиции. Один из них – пророк Натан (Нафан). Библия подробно рассказывает о происхождении каждого пророка, но Натан – исключение: не указано даже имя его отца (Ahlstr?m, 1961; Clements, 1965, p. 58). Возможно, Натан был советником иевусейского царя, и если так, то он оказался очень полезен Давиду как посредник в отношениях с его новыми иевусейскими подданными. Натан сурово укорял Давида после гибели Урии, но не за попрание нравственных заповедей Моисея, а за вопиющее злоупотребление властью, которое никак не подобало ближневосточному монарху, поклявшемуся установить справедливость в своем царстве. Не исключено, кроме того, что убийство Урии серьезно осложнило отношения Давида с иевусейским населением. Можно предположить, что из иевусеев происходил и первосвященник Иерусалима Цадок (Садок), хотя в прошлом это яростно оспаривалось (Rowley, 1967, p. 73; Clements, 1965, pp. 42–43; de Vaux, 1961, pp. 114, 311). Позднее, как мы увидим, все священники Израиля должны были доказать, что ведут свой род от Цадока, поскольку к тому времени он уже стал символом иудейской аутентичности. И все же его имя – иевусейского происхождения. В 1-й книге Паралипоменон приводится безупречная родословная Цадока, восходящая к Аарону, – правда, в ней на пять поколений больше, чем должно было пройти от Аарона до Давида (1 Пар 6). Может статься, Хронист добавил в родословную первосвященника его иевусейских предков. Смещение верховного служителя Бога Всевышнего наверняка оттолкнуло бы местное население. Чтобы удовлетворить израильтян, Давид назначил второго священника – Эвиатара (Авиафара), потомка старинного священнического рода из Шило. Эвиатар служил наравне с Цадоком – правда, он недолго продержался после смерти Давида, и первосвященником Иерусалима стал Цадок. И все же два священнослужителя, израильский и иевусейский, в добром согласии совершающие обряды, олицетворяли мирное сосуществование двух народов, к которому стремился Давид. Ему нужны были символы, способные объединить его разнородное государство, удержать вместе несхожие друг с другом части страны. Одному из своих сыновей Давид дал имя Беелиада (Веелиада), демонстрируя тем свои симпатии к местным традициям, и многие старинные обряды иевусеев на горе Сион гармонично влились в Иерусалиме в принесенный израильтянами культ Яхве.

Одним из первых действий Давида после воцарения в Иерусалиме стало перенесение в новую столицу Ковчега Завета, который все еще хранился в Кирьят-Йеариме на западной границе царства. Это было продиктованное свыше, хотя и рискованное решение. Присутствие в городе Ковчега – самой важной святыни израильтян – должно было узаконить власть Давида в глазах жителей северного царства, до сих пор испытывавших неприязнь к новому царю. К тому же Ковчег превращал Иерусалим, не обладавший религиозным значением для последователей Яхве, в святое место. Однако первая попытка Давида перевезти в Иерусалим Ковчег Завета окончилась трагедией. Не человеческое это дело – по собственной инициативе устанавливать святые места: святость места должна была проявиться. В прошлом Яхве часто представлялся народу Израиля «легким на подъем», и все же его не следовало перемещать просто по прихоти царя. Священный объект всегда таит в себе опасность, и приближаться к нему должны только те, кто принял необходимые меры предосторожности. Это стало очевидно во время первой попытки Давида: к Ковчегу случайно прикоснулся один из сопровождавших его людей, некий Оза, желая поддержать, чтобы он не свалился с покачнувшейся телеги, – и тут же упал замертво. Ковчег символизировал присутствие Яхве, и случившееся показало, что Давид пытается принести в свою столицу грозную непредсказуемую силу, а не просто древний почитаемый предмет. Если Яхве и «поселится» на Сионе, то лишь по своей и только своей воле.

Три месяца спустя Давид решился повторить попытку. На сей раз Яхве был благосклонен и позволил беспрепятственно внести Ковчег в Иерусалим. Давид, одетый, подобно священнику, в одну лишь льняную рубаху, «скакал и плясал» перед Ковчегом. То и дело он останавливал процессию, чтобы принести в жертву тельца и овна. Наконец, Ковчег был торжественно, с великими почестями и ликованием, внесен в подготовленный для него шатер-храм вблизи источника Гихон (2 Цар 6). Соблаговолив поселиться в Граде Давида, Яхве недвусмысленно дал понять, что воистину избрал Давида царем Израиля. Таким образом, его выбор Сиона в качестве постоянного обиталища был неразрывно связан с тем, что он выбрал Дом Давидов. Это стало ясно, когда Давид решил воздвигнуть в Иерусалиме храм Яхве. Царь поделился своей идеей с пророком Натаном, и тот горячо одобрил ее. Ближневосточный монарх обязан был построить дом для Бога, своего покровителя. Но у Яхве были другие планы: он сказал Натану, что всегда вел жизнь странника и привык обитать в шатре. Ему не нужен дом для себя, вместо того он возведет дом для Давида – династию, которая будет царствовать вовеки (2 Цар 7:6–16).

Возможно, Натан по некотором размышлении решил, что Давиду не стоит пока развенчивать Бога Всевышнего, возводя в иевусейском Иерусалиме храм чужого бога. А Давид, наверное, для того и выбрал место за пределами городских стен возле источника Гихон, чтобы не задеть религиозные чувства иевусеев. Вполне вероятно также, что племенам Израиля и Иудеи претила сама идея храма: им был дорог образ Яхве-кочевника, и они не желали, чтобы их бог, подобно другим богам Ханаана, оказался привязан к одному-единственному святилищу, – или опасались той власти, которую храм дал бы Давиду. Библейских авторов, по-видимому, смущало, что Давид, бывший для них идеалом правителя, не возвел храма для своего Бога, – быть может, эпизод с отказом Яхве от храма появился именно по этой причине. Хронист полагал, что Давид не удостоился чести возвести храм, потому что всю жизнь воевал и пролил слишком много крови, а Соломон удостоился ее, поскольку был мирным человеком (1 Пар 28:2–7). Мы уже отмечали, что в городах древнего мира строительству придавался религиозный смысл. Давид сумел построить ряд других сооружений, как и подобало царю. Он выстроил себе дворец из кедра, специально доставленного из Ливана, и заново обустроил «Милло» – похоже, библейские авторы не понимали, о чем речь; предположительно это название относилось к старым террасам на Офеле (см. главу 1). Также была возведена Башня Давида – новая цитадель. Население Иерусалима росло. Чтобы город мог вместить всех чиновников, ремесленников и военных, необходимых набирающей мощь империи, Давид расширил его, для чего потребовалось в одном месте снести стену. Судьба Давида перекликается с судьбой пророка Моисея, который вывел народ Яхве из Египта и умер на пороге Земли Обетованной. Давид привел народ Яхве в Иерусалим, но судьба не дала ему построить храм, которому суждено было сделать иевусейский город величайшей святыней иудейского мира.

Зато Давид подготовил место для будущего Храма Соломона, приобретя участок земли у Орны, который, возможно, был последним иевусейским царем. Библейские авторы рассказывают, что Давид совершил грех, приказав провести перепись жителей, – переписи во все времена вызывали недовольство, поскольку предваряли учреждение налогов и трудовой повинности. Разгневанный Бог наслал на царство моровую язву, и в три дня от страшной болезни погибло семьдесят тысяч человек. Затем Давиду явилось видение «ангела» Яхве, который стоял возле гумна Орны и простирал руку на раскинувший внизу город. Придворный пророк истолковал это так: Давид сможет остановить болезнь, только возведя алтарь Яхве на месте, фигурировавшем в видении. Библейские авторы показывают, как Давид и Орна совместными усилиями пытаются побороть кризис. Этот эпизод напоминает рассказ о приобретении Авраамом пещеры Махпела у Ефрона (Эфрона) хеттеянина (Быт 23). Орна, подобно Ефрону, хочет подарить Давиду землю, не взяв с него ни шекеля, но Давид, который мог бы просто присвоить участок, проявляет достойное восхищения благородство и уважение к своему предшественнику и настаивает на том, чтобы выплатить полную цену (2 Цар 24). Многие современные ученые склоняются к мысли, что этот участок мог быть одним из святых мест иевусейского Иерусалима, – в древнем Ханаане гумна часто использовались для проведения народных собраний, пророческих гаданий, а также обрядов плодородия, относившихся к культу Баала. А гумно, расположенное, как гумно Орны, на видном месте, при входе в город, прекрасно подходило для отправления этого культа (Mazar, p. 52; Clements, 1965, pp. 61–62; Ahlstr?m, 1993, p. 471; Kraus, p. 186). Правда, библейские авторы ни о чем подобном не упоминают – предположение о том, что Храм построен на языческой «высоте» (бама), должно было немало их смущать, – но такая преемственность была очень характерна для древнего мира. Орна не выказывает никаких признаков недовольства, напротив, он готов «поделиться» святым местом с Давидом и даже изъявляет желание заплатить за первое жертвоприношение на новом алтаре. Священное не считалось чем-то, чем вообще могут владеть люди, и не вызывало собственнических чувств. Явление ангела означало, что место принадлежит богам, и в следующем поколении дети Давида и Орны будут вместе возносить молитвы на горе Сион.

Как утверждается, Давид подготовил строительные материалы для нового храма, послав за кедровым и можжевеловым деревом в Тир, к тамошнему царю и своему союзнику Хираму. Мысль о том, что Давид не принимал участия в строительстве Храма, была особенно невыносимой для Хрониста. Согласно его рассказу, Яхве раскрыл Давиду план устройства будущего святилища до мельчайших подробностей, а Давид затем передал эти божественные предписания своему сыну Соломону (1 Пар 28:11–19). Тем самым, Храм мог быть построен так, как указано «в письмени от Господа, как Он вразумил меня (т. е. Давида) на все дела постройки» (1 Пар 19). Царь не мог выбирать место для храма – место должно было само проявить себя в качестве одного из «центров» мира. Вот почему храмы часто строились там, где раньше уже существовали святилища, – в таких местах заведомо имелся доступ к божественной сфере. Точно так же и от зодчих не ожидали оригинальности при создании нового храма. Храм должен был быть символом, а в древнем мире к этому относились очень серьезно: символизм лежал в основе религий того времени. Храму полагалось в точности воспроизводить небесное обиталище бога; именно сходство связывало божественный архетип с его земным отражением, делая то и другое в определенном смысле единой сущностью. Только близкое подобие позволяло надеяться, что божество станет обитать в своем земном святилище так же, как обитало на небе. Следовательно, план храма нужно было получить в откровении – как и произошло с Давидом. Это позволяло точно воспроизвести на земле размеры и обстановку дома божества в верхнем мире.

Но за всем этим стояли и важные политические соображения. Водворяя в Иерусалиме Ковчег, Давид постепенно «осваивал» город. Сначала он перевез главную святыню своего народа к подножью горы Офель, затем, приобретя гумно Орны, начал подготовку будущего воцарения Яхве в собственном храме на горе Сион. При Соломоне Яхве предстояло сделаться Богом Всевышним Иерусалима. Точно так же, шаг за шагом, выстраивал Давид и свою маленькую империю. Сначала он покорил филистимлян – в действительности победоносное сражение в долине Рефаим к юго-западу от Иерусалима могло произойти еще до того, как Давид захватил сам город. В какой-то момент к царству должны были присоединиться другие города-государства Ханаана, хотя в Библии об этом не сказано. Вероятно, они получили вассальный статус. И, наконец, Давид покорил соседние царства Моав и Эдом, а также обширную территорию, принадлежавшую Сирии. Царство Давида сохранилось в памяти еврейского народа как самое могущественное за всю его историю. Правда, в других ближневосточных источниках соответствующего периода упоминаний об этом царстве нет, что позволяет некоторым специалистам считать его плодом фантазии, не имеющим, подобно рассказам о патриархах, реальной исторической основы. Однако в целом в ученом мире господствует та точка зрения, что Объединенное Израильско-Иудейское царство действительно существовало. В библейских текстах упоминается много деталей, которые слишком хорошо согласуются с известными нам фактами политической, экономической и коммерческой жизни региона в то время, чтобы быть чистым вымыслом. Месопотамия и Египет, переживавшие тогда упадок, были заняты внутренними проблемами, так что им, возможно, было не до контактов с государством Давида. Далее, в Библии это царство предстает далеко не идеальным. Наряду с лучезарными картинами благоденствия авторы показывают нам страну, раздираемую жестокими противоречиями, несущую непомерные расходы и прямым ходом движущуюся навстречу кризису.

Сам Давид, хоть и стал после смерти считаться великим героем, при жизни был любим далеко не всеми. Его сын Авессалом поднял против него мятеж, поставил себе памятник у источника Эйн-Рогель, в культовом месте, связанном с иевусейской монархией, и был провозглашен в Хевроне царем Израиля и Иудеи. Ситуация стала настолько критической, что Давиду пришлось бежать из Иерусалима, и он смог подавить мятеж лишь благодаря превосходящей военной силе. Союз между Израилем и Иудеей также был довольно шатким, поскольку Давид, похоже, выказывал явное благоволение своему царству, Иудее. После мятежа Авессалома весь Израиль откололся от объединенного царства, и Давид опять сумел восстановить свою власть, только прибегнув к военной силе. В самом конце жизни Давида в Иерусалиме произошел раскол между израильтянами и иевусеями. Когда Давид лежал при смерти, старший из его оставшихся сыновей, Адония, короновался у источника Эйн Рогель, опираясь на поддержку хевронской «старой гвардии», в частности, военачальника Иоава и первосвященника Эвиатара. Противники Адонии, которых, по-видимому, можно назвать иевусейской партией, обратились за поддержкой к Давиду. Затем Натан, Цадок и Бат-Шева в сопровождении старого иевусейского войска «хелефеев и фелефеев» по приказу Давида доставили Соломона к святилищу Яхве у источника Гихон и торжественно его короновали. Адония поспешил сдаться; позднее он был казнен вместе с Иоавом, а Эвиатар лишился священнического сана. Так что после смерти Давида иевусейская партия, можно сказать, окончательно восторжествовала в Иерусалиме над «приезжими».

При царе Давиде Иерусалим из второстепенного ханаанского города-государства превратился в столицу империи. При Соломоне, правление которого началось около 970 г. до н. э., он сделался значимым региональным центром и вдвое увеличился в размерах. У Соломона был огромный гарем, состоявший из дочерей союзных и вассальных правителей. Кроме того, он удостоился редкой чести породниться с египетским фараоном, взяв за себя его дочь. Царство располагало мощным колесничным войском – тогда это было новейшее военное достижение – и флотом, который базировался на берегу Акабского залива в Эцион-Гевере (Ецион-Гавере). При этом Соломон торговал боевыми колесницами и конями с Киликией («Кувой») и Египтом. В Библии рассказывается, что Соломона посетила царица Савская, привлеченная молвой о его мудрости (Сава, или Сабея находилась на юге Аравийского полуострова, на территории современного Йемена). Возможно, эпизод отражает возросшее региональное влияние царства Соломона: если царь начал торговать на Красном море, это способно было подорвать экономику Сабеи. Соломон сделался легендарной фигурой, молва превозносила его богатство и мудрость. Как и подобает великому правителю, он занялся грандиозным строительством. При нем были восстановлены старинные города-крепости Хацор, Мегиддо и Арад.

Иерусалим стал многонациональным городом и местом самого грандиозного строительства, осуществленного сыном Давида. Соломон расширил город на север и выстроил царский акрополь на вершине горы Сион, на месте бывшего участка иевусея Орны. Насколько можно судить по библейским источникам, акрополь был спланирован аналогично другим таким комплексам X в. до н. э., обнаруженным при раскопках в Сирии и северо-западной Месопотамии. Ансамбль состоял из тщательно продуманного Храма Яхве и царского дворца, на строительство которого, что существенно, ушло в полтора с лишним раза больше времени, чем на строительство Храма^[16]. Были и другие здания: «дом из ливанского дерева» не вполне ясного назначения с колоннами из кедра; сокровищница; судилище с великолепным престолом из слоновой кости; отдельный дворец для дочери фараона, самой знатной из царских жен.

Ни одна из этих построек не сохранилась. Все, что нам известно о важнейшей из них – Храме, – почерпнуто исключительно у библейских авторов, которые любовно описали каждую деталь, сохраненную людской памятью даже спустя долгое время после разрушения святыни. Храм был посвящен Яхве и предназначался для размещения Ковчега Завета. В нем, в отличие от большинства других храмов Ближнего Востока, в Храме отсутствовала статуя сидящего на почетном месте божества, которая должна была символизировать его присутствие, – ведь Яхве со времени своего явления Моисею из горящего куста наложил запрет на собственные изображения. Но во всех остальных отношениях Храм соответствовал принятой ханаанско-сирийской модели. Он был построен – а может быть, и спроектирован – зодчими из Тира и, видимо, представлял собой типичный образец сирийской имперской архитектуры (Ussishkin). Миряне не заходили в помещения храма, жертвоприношения совершались в наружном дворе. Собственно Храм был совсем небольшим и состоял из трех частей. В восточном торце находился притвор – Улам, середину занимало святилище – Хехал, а в дальнем конце на возвышении, куда вели несколько ступеней, помещалась Святая Святых – Двир (давир). В Двире, за завесой из яхонтовой, багряной и пурпуровой льняной ткани, хранился Ковчег Завета (3 Цар 6; 2 Пар 3). По описанию внутреннего убранства и храмовой утвари видно, что Храм Соломона полностью согласовывался с духовными традициями древнего Ближнего Востока. Помимо Ковчега Завета, в нем не было никаких предметов, явным образом символизировавших Исход. Зато, как говорит Библия, в Хехале стояли два огромных золотых светильника, золотой стол для хлебов предложения и кедровый жертвенник для воскурения фимиама, покрытый листовым золотом. Там также находился медный змей – позже утверждалось, что тот самый, с помощью которого Моисей исцелял народ, но, похоже, все-таки связанный с древним иевусейским культом (Чис 21:8–9; 4 Цар 18:4). При входе в притвор помещались два отдельно стоящих высоких столба с загадочными именами – Яхин (Иахин) и Боаз (Воаз)^[17], – а снаружи, на открытом дворе находились внушительных размеров главный алтарь всесожжения и литое медное «море» – громадная чаша, поддерживаемая двенадцатью медными фигурами быков, которая символизировала Йам – первобытное море. Снаружи и внутри стены Храма покрывали резные изображения херувимов, пальмовых деревьев и распускающихся цветов (3 Цар 6; 2 Пар 3). Сирийские мотивы очевидны: «Медное море» ассоциировалось с битвой между Баалом и Йам-Нахаром, быки были распространенным символом божественности и плодородия, а столбы Яхин и Боаз, возможно, представляли собой ханаанские обелиски – мацевот. Рассказывая о строительстве Храма, библейские авторы указывают месяцы по ханаанскому, а не по еврейскому календарю. Не исключено, что перенесение Ковчега в Храм «в месяце Афаниме» (сентябрь / октябрь) было приурочено к осеннему празднику в честь Баала, его победы над богом смерти Мотом и воцарения на горе Цафон. В израильской традиции этот первоначально земледельческий праздник позднее получил название Суккот (Кущи) и, как мы увидим, новую интерпретацию, связывающую его с Исходом.

И все же Храм, изобилующий явно «языческой» символикой, превратился в самое горячо почитаемое место во всем Израиле. Впоследствии некоторые пророки и религиозные реформаторы осуждали его и призывали народ вернуться к чистой религии Исхода, но когда Навуходоносор разрушил Храм Соломона, большинство народа Израиля восприняло это как крушение своего мира. По всей видимости, не следует удивляться, что древние евреи считали символы ханаанской и сирийской мифологии вполне совместимыми с религией Ковчега и Исхода. Как мы уже видели, в легендах об Исходе присутствуют те же мотивы, что и в древних мифах о Баале и Мардуке, хотя и в несколько ином ключе. Если рассматривать Исход как просто историческое событие, «факт», то победа Баала над владыкой морей Йамом – это фантазия, т. е. «вымысел». Но если вместо того обратиться к внутреннему смыслу повествования об Исходе, к содержащейся в нем вневременной истине, то станет ясно, что «Медное море» во внутреннем дворе Храма Соломона не было таким уж неуместным. Ведь оно тоже символизировало вечную борьбу с силами тьмы и обряд инициации. Точно так же, как евреи постоянно напоминают себе, что каждое поколение должно считать себя освободившимся от египетского рабства, присутствие Йама не давало забыть, что силы хаоса окончательно не побеждены. «Медное море» в преддверии Храма, вместилища божественного Присутствия, служило напоминанием об этом вечном вызове, а также о священной созидательной силе, которая одна лишь способна противостоять хаосу и, похоже, вдохновляется только на борьбу с ним.

В псалмах, относящихся к иерусалимскому культу Яхве, Храм ассоциируется с горой Сион. После того, как в нем был установлен Ковчег Завета, гора Сион сделалась в глазах древних израильтян «стержнем», соединяющим небеса и землю, а корнями уходящим в нижний мир, воплощенный в первобытном море. Храм, как Священная гора, стал символом реальности, обеспечивающей существование космоса, тем мостом, который, подобно лестнице Иакова, связывает хрупкий мир повседневной жизни с питающим его источником бытия. Поскольку он был возведен в месте, уже являвшем людям свою святость, верующие могли уповать на соприкосновение с божественной силой. Входя в священные пределы, они вступали в иное измерение, существующее, как они верили, одновременно с земным бытием и гарантирующее его незыблемость. Гора Сион, таким образом, стала местом, в корне отличным от окружающей местности: на иврите слово «святой» – кадош – имеет также значение «другой», «отдельный». Сама планировка Храма с его тремя уровнями святости, высшим из которых был Двир – Святая Святых, – символизировала трансцендентность священного. Доступ в Двир был разрешен только священнослужителям; Двир стоял тихим, пустым и недоступным. Но он заключал в себе Ковчег Завета и божественное Присутствие, а потому безмолвно свидетельствовал о том, что священное способно войти в мир людей, – был сразу и неотъемлемой частью этого мира, и элементом иной реальности.

Храм, выстроенный на вершине Сиона, символизировал также сад Яхве, описанный Яхвистом во второй и третьей главах книги Бытия (Barker, pp. 26–29; Clements, 1965, p. 65). Массивные светильники напоминали по форме ветвистые деревья, покрытые плодами и цветами; в Хехале резные изображения на створках дверей и стенах также воссоздавали картину сада, где в начале времен прогуливались херувимы; там присутствовал даже змей. Возможно, Яхвист творил во времена правления царя Соломона, но даже если он жил в более позднюю пору, он явно находился под глубоким впечатлением духовности Храма. Бог Мардук, создав мир, построил храм, Яхве же, как повествует Яхвист, завершив труды по сотворению мира, насадил сад и в вечерней прохладе гулял там на заре времен, запросто беседуя с первыми представителями рода человеческого.

Рассказ об Эдеме помогает понять, какой смысл вкладывали в понятие божественного древние израильтяне, приходившие в Храм Соломона. Как и во всех мифах об утраченном рае, Эдем был местом, позволяющим легко соприкоснуться с небесным миром, т. е. представлял собой непосредственное переживание священного. Из него, согласно Яхвисту, проистекало плодородие мира, его орошала река, которая, покинув сад, разделялась на четыре потока, делая плодоносной всю остальную землю; один из этих потоков назывался Гихон. В Храме было два больших светильника; в Эдеме росли два дерева, способных возрождаться каждый год, – распространенный символ божественного. Эдем служил переживанием той изначальной полноты существования, которой искали в своих священных местах люди всего мира. Бог и человек в Эдеме не были разделены, а могли жить рядом; мужчина и женщина не знали, что отличаются друг от друга, и не существовало границы между добром и злом. Так что Адам и Ева существовали в пространстве, лежащем по ту сторону всех противоположностей и всякой разобщенности. Такое единение недоступно опыту и даже воображению человека в его повседневном фрагментарном бытии, за исключением редких моментов экстаза или прозрения. Миф об Эдеме был описанием той гармонии, которая во всех культурах ощущалась как изначально предназначенная для человека. Адам и Ева утратили ее, когда «пали» – при этом они лишились и божественного присутствия, и Эдема. Но когда верующие вступали в Храм Соломона, имевшиеся там изображения и предметы помогали им ощутить себя в саду Яхве – пусть на мгновение, но вернуться в утраченный рай. Храм исцелял их от чувства отчужденности – корня, из которого, как мы знаем, выросли религиозные искания. И богослужение, и архитектура способствовали этому духовному восхождению к изначальному единству, неотделимому от реальности, именуемой нами «Богом» или «священным».

Эти идеи в скрытой форме присутствуют и в рассказе Яхвиста о Вавилонской башне, описывающем создание извращенного святого места. Вместо того, чтобы смиренно ожидать, пока место проявит свою святость, люди берут инициативу в свои руки. «И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес». Эта попытка сравниться с небесами продиктована гордыней и стремлением к величию: те, кто ее затеял, желают «сделать себе имя прежде, нежели рассеются по лицу земли». Но результат их усилий – не единение, а разлад и разобщенность. Дабы наказать людей за самоуверенность, «рассеял их Господь оттуда по всей земле» и «смешал» их язык, так что они перестали понимать друг друга. С тех пор место стало называться «Вавилон», «ибо там смешал (балал) Господь язык всей земли» (Быт 11:4–9). В этой легенде проявляется глубокая враждебность евреев к Вавилону и его грандиозным зиккуратам. В их глазах Вавилон был не «вратами богов» (баб-илани), а местом отчуждения, разлада, разъединения – худшего, что есть в земном существовании. Совершенно иным было восприятие священного в Сионе, городе мира (шалом) и согласия. Здесь народ Израиля мог собраться на священной горе, которую сам Господь поставил и объявил своим наследием, а не на рукотворной священной горе – воплощении человеческого тщеславия и жажды власти.

Храм Соломона позволял паломникам и жителям Иерусалима пережить встречу с Богом. Как мы увидим в следующей главе, многие из них надеялись узреть здесь в видении самого Яхве. Вступая в Храм, они чувствовали, что не брошены, подобно строителям Вавилонской башни, на произвол судьбы, а возвратились домой. Кроме того, Храм был символом священного, а значит, источником плодородия и упорядоченности мира (Barker, pp. 26–29; Clements, 1965, p. 65). Но святость в Израиле, как и в других странах Ближнего Востока, не могла существовать в отрыве от стремления к тому, что сегодня мы бы назвали «социальной справедливостью». Это очень важный момент. Обретя собственную монархию, народ Израиля и Иудеи совершенно естественно принял местный идеал священного царства. Царь был машиахом, т. е. помазанником Яхве. В день коронации на Сионе, своей «святой горе», Бог делал царя собственным сыном (Пс 2:6–12). Царский дворец располагался в непосредственной близости к Храму, а «престол суда» – вблизи Святая Святых, где стоял трон для Яхве. Задача царя заключалась в том, чтобы установить на земле правление Бога и соблюдение данного Богом закона. В псалмах говорится, что царь «судит нищих народа, спасет сынов убогого и смирит притеснителя» (Пс 72 (71):4). Торжество такого правосудия – залог мира, согласия и плодородия земли. Господь дарует защиту от врагов и бедствий – то, к чему постоянно и страстно стремились все народы древности: теперь Сион – место, избранное Господом, а потому «Бог утвердит его на веки» (Пс 48:8 (47:9)). Но ни мир, ни благоденствие не будут возможны, если на Сионе не восторжествует справедливость.

Идеал священного царствования хорошо выражают три слова – мишпат, цедек и шалом, – которые часто повторяются в псалмах, посвященных Иерусалиму (Cohn, 1993, р. 139). Мишпат – это юридический термин, означающий «суд» или «решение», а также праведный суд Яхве на горе Сион. Когда Ковчег Завета был внесен в Двир, Яхве воссел на своей святой горе, сделавшись истинным Царем Иерусалима, а земной царь выступал лишь его представителем среди людей. Обязанностью земного царя было управление в соответствии с цедек, т. е. справедливостью. В Ханаане справедливость, праведность считалась атрибутом бога солнца, который проливал свет на тайные злодеяния, исправлял зло, причиненные невинным, и надзирал за миром как судья. Воцарившись на горе Сион, Яхве также приобрел этот атрибут: он следил за праведностью суда в стране, защищал нищих и убогих, не позволял сильному притеснять слабого. Лишь при этом условии на Сионе мог установиться шалом – это слово, которое обычно переводят как «мир», произведено от корня со значением «полный», «целый» и выражает то ощущение полноты существования, которое нисходит на человека в святых местах. Оно поэтому охватывает все аспекты благоденствия: плодородие земли, согласие между людьми и военные успехи. Шалом отрицает безнравственность и отчужденность – источник множества людских несчастий – и утверждает мир, который есть единение с Богом. И Иерусалим не мог быть городом такого единения без торжества справедливости в стране. Но народ Израиля на протяжении своей многовековой истории слишком часто об этом забывал. Он отдавал все силы заботе о святости Иерусалима и борьбе за его ритуальную чистоту, хотя пророки не уставали напоминать: кто пренебрегает справедливостью, неизбежно утратит мир и благоденствие.

Построив Храм и возведя Яхве на престол на горе Сион, Соломон, по ханаанским понятиям, формально вступил во владение страной от имени династии Давида. Теперь Яхве был истинным правителем Иерусалима, и страна, как следствие, принадлежала его народу – сынам Израиля. Баал, поселившись во дворце на горе Цафон, сделал окрестные земли своей неотъемлемой собственностью; точно так же Сион теперь стал вечным наследием Яхве. Таким образом, Храм и воцарение в нем Яхве служили Соломону законным основанием для того, чтобы объявить Иерусалим вечным владением Дома Давидова. Построение Храма было актом покорения, средством захвата Земли Обетованной с помощью Бога. Величественное здание означало конец скитаний Израиля; народ объединенного царства обрел свой дом в месте, где можно жить в тесной близости с божественным началом.

Однако и Соломон в итоге не оправдал ожиданий. Историк-девтерономист^[18], писавший в VI в. до н. э., заклеймил этого царя как идолопоклонника. Соломон строил в Иерусалиме храмы для богов своих чужеземных жен; он также поклонялся богам соседних народов: сидонской Астарте (Ашере), аммонитянскому Милькому (Молоху) и моавитянскому Кэмошу (Хамосу). На холмах к востоку от Иерусалима стояли алтари Милькома и Кэмоша (3 Цар 11:4–8). Именно это отступничество стало, по мнению библейского автора, причиной распада Объединенного Израильско-Иудейского царства после смерти Соломона. Однако подобная точка зрения характерна для более позднего времени. В начале VI в. до н. э. у израильтян шло становление последовательного монотеизма, они приходили к убеждению, что Яхве – единственный бог, а все остальные божества – ложные. Но царь Соломон и его подданные еще так не считали. Никому не казалось странным, что Храм Соломона полон языческой символики, – точно так же храмы другим богам, построенные Соломоном в Иерусалиме, воспринимались, наверное, как знаки внимания, которое царь оказывал своим женам, и не влияли на статус Яхве. Яхве все равно оставался царем Сиона и властвовал над другими, менее значимыми богами – примерно так псалмопевцы представляли себе его роль в «собрании святых».

Если Соломона и постигла неудача, то ее, вероятно, следует приписать недостаточной заботе о справедливости правления. Экономика Объединенного Израильско-Иудейского царства была слабой. Если империя пытается потреблять больше ресурсов, чем имеет, она рушится, а Соломон, несмотря на несметные богатства, приписываемые ему легендой, истощил страну до предела. Он закупал у тирского царя Хирама дорогостоящие строительные материалы, но не сумел оплатить их и в возмещение долга «дал Хираму двадцать городов в земле Галилейской» (3 Цар 9:11). Какой бы мощной ни была его армия, Соломон все же не мог держать в подчинении все те земли, которые оставил ему в наследство Давид. Сначала от Израиля отпал Эдом, за ним Дамаск, оба восстановили свою независимость. Еще хуже было недовольство и брожение в самом царстве. Давид в свое время поставил Иудею в привилегированное положение и в результате едва не лишился власти над Израилем. Соломон не извлек урока из ошибки отца и, похоже, эксплуатировал Израиль, обращаясь с ним как с подвластными землями, а не как с полноправным партнером. Он разделил северную часть страны на двенадцать административных округов, каждый из которых должен был один месяц в году поставлять продовольствие для двора и работников для строительства (3 Цар 4:7–28). Об аналогичных распоряжениях в отношении южного иудейского царства нигде не упоминается. Кроме того, народ был глубоко возмущен самой трудовой повинностью. Подневольный труд был в древности обычным делом: царь Давид также к нему прибегал, и особых возражений это не вызывало. Но Соломону для осуществления его грандиозных строительных проектов требовалось громадное количество рабочей силы. Это подрывало экономику страны, поскольку построенные здания были бесполезны в хозяйственном смысле, а строительство отрывало людей от земли и городов, где создавалось богатство страны. И, что хуже всего, распределение трудовой повинности представляло собой вопиющую несправедливость. Библия рассказывает нам, что Израиль должен был поставлять для царских работ тридцать тысяч человек (3 Цар 5:13–18), и ничего не сообщает о работниках из Иудеи. Народ Израиля был разгневан, и многие мечтали вырваться из-под власти Иерусалима.

Как мы уже видели, культ справедливости в древнем мире отнюдь не был порождением абстрактного благочестия, а уходил корнями в совершенно конкретные политические соображения. Царства рушились из-за внутренних смут. Именно так погиб в XIII в. до н. э. Угарит, где государство возложило слишком тяжелое бремя на сельских жителей. Соломоново царство тоже распалось из-за несправедливого обращения царя с подданными, и это послужило полезным уроком для следующих правителей. Соломон знал о грозящей опасности. В последние годы его жизни, как мы узнаем из Библии, Иеровоам, один из смотрителей над строителями, работавшими по повинности, «поднял руку на царя». Пророк из северных земель предсказал, что Соломоново царство разделится на два и Иеровоам станет царем над десятью северными коленами (3 Цар 11:26–40). Можно догадываться, что Иеровоам замышлял мятеж; Соломон «хотел умертвить» заговорщика, но тот бежал в Египет, где его принял фараон Шешонк (Сусаким). Изгнание, однако, продолжалось недолго. Вскоре (около 930 г. до н. э.) Соломон, правивший целых сорок лет, умер и был погребен рядом с отцом в цитадели – Городе Давида, – а на престол вступил его сын Ровоам. И на Объединенное Израильско-Иудейское царство немедленно обрушилась именно та беда, которой так страшился царь, – оно распалось.

Глава 4
Город Иудин

Ровоам получил в наследство разоренную страну с враждебно настроенным населением. Иудея признала его власть, но северное Израильское царство было истощено до предела грандиозными строительными мероприятиями Соломона, которые, не принося особого дохода, требовали огромного количества рабочих рук, так что целые области пришли в запустение. Когда Ровоам отправился в Шхем, чтобы получить согласие старейшин Израиля на свое царствование, те заявили, что признают его царем, только если он облегчит бремя податей и трудовой повинности. Наследник Соломона оказался перед трудным выбором: удовлетворив требование, он должен был бы навсегда отказаться от имперской мечты своего деда царя Давида и резко уменьшить роскошь двора. Мало найдется правителей, которые бы согласились на такое решение, поэтому неудивительно, что Ровоам не стал слушать своих старых и более опытных советников. Он избрал жесткую линию, пойдя на поводу у молодых царедворцев, хорошо понимавших, что снижение податей с Израиля немедленно положит конец и их роскошеству. Через три дня старейшинам Израиля был дан высокомерный ответ: «Отец мой наказывал вас бичами, а я буду наказывать вас скорпионами^[19]» (3 Цар 12:11). Те, в свою очередь, немедленно объявили о выходе Израиля из Объединенного царства. Израильтяне насмерть побили камнями начальника над податью, и Ровоам был вынужден поспешить под защиту надежных крепостных стен Иерусалима.

С этого момента Израиль и Иудея пошли разными историческими путями. Царем Израиля стал Иеровоам, который сделал своей столицей Тирцу (Фирцу) и восстановил древние культовые центры в Вефиле и Дане, объявив их царскими святилищами. Позднее израильский царь Омри (Амврий), правивший около 885–874 г. до н. э., основал новую столицу – Самарию, – которая славилась как самый красивый и благоустроенный город во всем регионе. Израильское царство значительно превосходило Иудею размерами и богатством: оно располагалось вблизи главных торговых путей, и в его состав входила б?льшая часть земель, прежде принадлежавших самым сильным и процветающим из древних городов-государств. Иудея же лежала обособленно и была бедна ресурсами; ее территорию почти целиком занимали слабо пригодные для возделывания полупустыни и горы. Ее цари, естественно, горько сожалели о потере Израиля и даже обвиняли северное государство в отступничестве, хотя произошедшее, по сути, было лишь возвратом к положению, существовавшему до того, как Давид создал объединенное царство. Около 50 лет после раскола Израиль и Иудея воевали между собой, и более слабая Иудея была особенно уязвима. Ровоаму удалось спасти Иерусалим от нашествия фараона Шешонка, намеревавшегося вернуть Египту контроль над Ханааном, только отдав в качестве выкупа значительную часть сокровищ Храма. В правление иудейского царя Асы (911–870 до н. э.) израильское войско даже достигло Рамы – города, находящегося всего в пяти милях к северу от Иерусалима. На сей раз царь спас свою столицу, призвав на помощь Дамаск – одно из арамейских^[20] царств региона. Дамасское войско ударило израильтянам в тыл, в результате Израиль оказался втянут в длинный ряд кровопролитных пограничных стычек и оставил Иудею в покое.

Окруженные множеством сильных врагов, стремившихся уничтожить их царство, жители Иудеи все чаще просили помощи у восседающего на Сионе Яхве. Из Библии видно, что они, как и другие народы древнего Ближнего Востока, были склонны отождествлять своих врагов, таких как Израиль, Египет или, позднее, Дамаск, с силами первозданного Хаоса. Подобно морю или пустыне, эти земные враги легко могли сокрушить слабое по сравнению с ними царство и превратить маленький обжитой мир, созданный в Иудее, в безжизненное пространство – такое, каким, по тогдашним представлениям, была земля, прежде чем боги сделали ее обитаемой. Казалось бы, странная идея, но в действительности мы по сей день обращаемся, в сущности, к той же системе понятий, когда говорим о своих противниках как об «империи зла», грозящей низвергнуть «наш мир» в хаос. Нам до сих пор свойственно смотреть на жизнь как на борьбу сил света и тьмы, бояться возврата к «варварству», которое уничтожит все, что «мы» успели создать. У нас есть свои ритуалы, связанные с воинской славой, – поминальные службы, возложение венков, шествия, – призванные вызвать эмоциональный отклик в наших душах и сделать битвы прошлого современными нам. В нас, как живые, встают воспоминания о временах, когда «мы» чуть ли не в одиночку противостояли враждебному миру, и нас наполняют надежда, гордость и желание продолжать борьбу за светлое будущее. Жители древнего Иерусалима действовали сходным образом, только источником воодушевления им служила древняя ханаанская мифология, которая стала частью их верований.

Вместо воспоминаний о собственных войнах и сражениях они обращались к борьбе бога Яхве против сил хаоса на заре времен. По всему древнему Ближнему Востоку в храмах великих богов, таких как Баал или Мардук, ежегодно устраивались празднества в честь их героических свершений с тщательно разработанным церемониалом. Такое празднество было одновременно и радостным ликованием по поводу победы могучего бога, и попыткой призвать божественную силу сейчас, ибо считалось, что только небесный воитель способен даровать городу жизненно необходимый ему мир и защиту от врагов. Ритуалы в древнем мире были не просто актами памяти, они воспроизводили мифические предания таким образом, что события переживались, как если бы они происходили вновь: люди ощущали себя воинами той невидимой битвы, что вечно кипит в самой сердцевине бытия, и участниками изначального торжества богов над чудовищными порождениями первозданного хаоса. И здесь, так же, как и при строительстве храмов, подобие воспринималось как тождество. Воссоздание битвы богов в символической драме переносило ее в настоящее или, точнее, проецировало участников ритуала во вневременной мир мифа. Ритуалы отражали жестокие реалии жизни, которая мыслилась навечно связанной с болью и смертью, но вместе с тем убедительно показывали, что борьба всегда венчается созиданием. Одержав в смертельных схватках верх над Йамом и Мотом, Баал воцарился на горе Цафон, ставшей его постоянным жилищем. Отсюда он дарил земле мир, плодородие и порядок – то, что пытались уничтожить его противники. Во время празднества в память о великой победе Баала в древнем Угарите царь занимал место Баала, умащенный подобно своему небесному прототипу, дабы поддерживать мир, изобилие и справедливость в своей стране. Воцарение Баала отмечалось осенью, в месяце, называвшемся афаним; празднество передавало Угариту часть той божественной силы, что выплеснулась в начале времен в великих битвах с первозданным хаосом, и переданного запаса должно было хватить на год.

До воздвижения Храма Соломона в Иерусалиме роль Яхве в качестве бога-творца, насколько мы можем судить, не привлекала большого внимания. В мифах об Исходе он представлен как создатель народа, а не вселенной. Но после ритуального воцарения Яхве на горе Сион его культ приобрел многие черты более раннего культа Баала – Бога Всевышнего. Иевусейские культовые представления сплавились с мифологией древних израильтян – возможно, благодаря сознательным усилиям первосвященника Цадока. Теперь Яхве, подобно Баалу, тоже считался великим воителем, победившим морское чудовище Латану – в древнееврейском языке его имя приобрело форму «Левиафан» (Ис 27:1; Иов 3:8, 41; Пс 74 (73):14.). Это Яхве укротил первозданное море хаоса, которое иначе затопило бы землю, и «поставил запоры и ворота, и сказал: доселе дойдешь и не перейдешь, и здесь предел надменным волнам твоим» (Иов 38:10–11). Закладывая основание мира, он, подобно Мардуку, рассек на части другое морское чудовище – Рахав (Раав) (Пс 89 (88):10; Ис 51:9). Позже эти жестокие мифы творения были заменены мирным и спокойным библейским повествованием об установлении основ миропорядка, которое содержится в первой главе книги Бытия и восходит к Жреческому кодексу. Однако из Библии видно, что жители Иудеи знали также рассказы, в большей степени отвечавшие представлениям соседних народов, и в самые тяжкие времена охотно обращались к этой «языческой» мифологии. Миф о битве был очень созвучен переживаниям иудеев – ведь он говорил о том, что какими бы могучими ни были силы разрушения, порядок все равно восторжествует. Однако порядок побеждал не сам по себе. Священнослужители и цари обязаны были каждый год «возобновлять» эту изначальную победу с помощью богослужения в Храме, дабы влить божественную силу в борющийся с врагами Иерусалим. Их задачей было приобщить народ к великой тайне, что поддерживает существование мира, заставить его смело взглянуть в лицо неизбежным ужасам бытия и убедиться, что даже в ужасающем и смертоносном есть благо. Жизнь и порядок восторжествуют над насилием и смертью, после долгой засухи и бесплодия земля даст обильный урожай, и божественная сила, пребывающая с людьми, отведет от них угрозу уничтожения.

Тексты ранних псалмов демонстрируют, насколько глубоко народ Иудеи впитал эту духовность. Псалмы зачастую представляют собой просто переложение древних угаритских мифов:

Господь велик. Славят Его

в городе нашего Бога.

Там Его святая гора,

краса вершин, радость всей земли –

гора Сион, Цафонские склоны,

там город Царя великого.

Бог – в твердынях его,

Бог – надежный его оплот.

(Пс 48:2–4(47:1–3))^[21]

Яхве будет сражаться за Иерусалим, как Баал бился за свое наследие в Угарите: его присутствие сделает город неприступным для врагов, рыскающих вокруг. Под конец псалмопевец призывает восхититься мощными укреплениями Сиона – почти в тех же выражениях, в каких автор эпоса о Гильгамеше предлагал жителям Урука полюбоваться на стены города (см. главу 1):

Обступите Сион, обойдите,

сосчитайте башни его;

в вашем сердце да будут стены его,

и твердыни его в вашей памяти,

чтоб поведать поколениям грядущим.

Этот Бог – Он навек наш Бог,

Он во веки веков наш Вождь!

(Пс 48:12–14(47:13–15))

В начале времен Яхве установил границы для сущего, определив всему подобающее место: стенам и укреплениям придавался сходный религиозный смысл – они сдерживали угрозу уничтожения и поглощения хаосом. Город не мог пасть: Яхве был «крепостью народа своего» (Пс 28 (27):8), он «сокрушил лук и переломил копье» врага (Пс 46:9 (45:10)). Не стоило бояться, даже если бы рухнул весь космический порядок: Бог – «прибежище и сила… хотя бы поколебалась земля, и горы двинулись в сердце морей» (Пс 46:1–2 (45:2–3)). В их граде Бог устроил заповедную землю, где царит шалом: единение, гармония, защищенность. В иерусалимской литургии древние предания об Исходе рассматривались в контексте представлений о Яхве как о создателе мира. Бог стал царем всей земли, когда победил Левиафана и Рахав, теперь поддерживает существование миропорядка, и то, что он вызволил народ из египетского рабства, проливает свет на его намерения в отношении всего человечества (Пс 99).

Уже в наше время исследователи предпринимали попытки воссоздать порядок иерусалимского богослужения на основании текста псалмов, однако подробные реконструкции выглядят не слишком убедительно. В целом нам почти ничего не известно об иерусалимском культе самого раннего периода. Однако весьма вероятно, что его центральным элементом было поклонение Яхве как владыке горы Сион. Праздник Суккот, по-видимому, был торжеством в честь воцарения Яхве на святой горе при освящении Храма Соломона. Подобно Баалу, который, возвращаясь в свое обиталище на горе Цафон после победы над Мотом, приносил земле плодородие, Яхве обеспечивал плодородие Сиона и окрестных земель, что также входило в содержание этого древнего сельскохозяйственного праздника. Под музыку, рукоплескания и приветственный гул толпы Яхве восходил на свой престол в Двире, что сопровождалось оглушительным ревом труб (Пс 47:5–6 (46:6–7)). Громкая музыка, ритуальные восклицания и клубы фимиама, наполнявшие Храм, могли символизировать явление Бога народу на горе Синай посреди вулканического извержения (Пс 97 (96):2–6; Ис 6:4). Возможно также, что в Иерусалиме устраивалось шествие от источника Гихон к Храму, повторявшее путь Ковчега Завета на гору Сион. В иерусалимской литургии Яхве представал такой могущественной силой, что его восхваляли как царя не одной лишь горы Сион, а всей земли (Пс 47:2,7 (46:3,8); 99 (98):1–4). Этот Бог заслуживал главенства над всеми другими богами:

ибо Ты, Господи,

высок над всею землею,

превознесен над всеми богами.

(Пс 97 (96):9)

Задолго до того, как у древних евреев окончательно оформилась доктрина монотеизма, ритуалы и обряды, связанные с горой Сион, приучали народ Иудеи считать Яхве единственным богом, заслуживающем поклонения, – пока скорее на эмоциональном, чем на рациональном уровне.

Однако нельзя сводить обрядность Сиона к шумным торжествам. Из ранних псалмов паломничества видно, что она оказывала огромное воздействие на духовный мир личности. Посещение Храма переживалось как алия – восхождение. Взбираясь по крутым склонам из долины Хинном к Храму на вершине Сиона, паломники готовили себя к встрече с божественным (Пс 84:5–7 (83:6–8)). Это был не простой подъем в гору в физическом смысле, а «восхождение внутрь», туда, где внутренний мир смыкается с внешним. Люди испытывали чувство возвращения домой:

И птичка находит себе жилье,

и ласточка гнездо себе, где положить птенцов своих,

у алтарей Твоих, Господи сил, Царь мой и Бог мой!

(Пс 84:3 (83:4))

Образы покоя и обретения постоянного пристанища проходят через все тексты, посвященные Храму, начиная с того места Библии, где Давид впервые высказывает мысль построить в Иерусалиме «дом для обитания» Яхве (2 Цар: 10–12). Благодаря культу Храма, народ Иудеи сумел определить свое место в мире. Миф о сотворении мира говорил, что у всякой вещи во вселенной есть назначенное ей место, – ведь Яхве поставил предел водам, чтобы они не поглотили сушу. Когда сам Яхве обрел дом на Сионе, священная гора стала надежным приютом для иудеев. Они – народ, избранный Богом, – оказались в назначенном им месте. За стенами города обитали враги – разрушители, способные низринуть его в состояние первозданного хаоса, – но внутри границ, определенных Яхве, иудеи могли строить свой мир. В радости, которую вызывал у них вид Храма, возвышающегося над Сионом, проявлялось удовлетворение от пребывания – физически и духовно – в правильном месте. Посещение Храма не было нудной обязанностью. У безвестного псалмопевца «истомилась душа, желая во дворы Господни», где все его существо наполняется ликованием (Пс 84:1–2 (83:2–3)). Паломники ощущали прилив сил, поскольку обретали точку духовной опоры и освобождались от томящей неустойчивости и бессмысленности бытия. Из древних мифов они знали о долгих скитаниях по пустыне, где для человека не было надежды выжить, а Храм, единственная незыблемая точка среди вечного круговращения мира, давал им почувствовать себя действительно живыми, воспринять всю полноту бытия. Один день в Храме стоил тысячи дней вдали от него (Пс 84:10 (83:11)).

Однако это не означало, что в Иерусалиме поклонялись одному лишь Яхве. Историк-девтерономист судит о царях Израиля и Иудеи, опираясь на единственный критерий: цари, которые поддерживали только культ Яхве и уничтожали языческие святилища, «высоты» (бамот) и каменные обелиски (мацевот) соперничающих божеств, – хорошие, те же, которые поощряли поклонение чужеземным божествам, – плохие. В результате, как ни пространно повествование Девтерономиста, оно мало что сообщает нам о событиях, происходивших в те времена в Иерусалиме, поскольку о деяниях царей, не связанных с религиозными культами, рассказывается очень немного. Но даже рассказывая о царях, верных Яхве, Девтерономист не может скрыть того факта, что и при них в городе продолжали процветать культы других богов. Так, прославляя царя Иосафата (870–848 гг. до н. э.), который делал «угодное пред очами Господними», Девтерономист вынужден признать, что «народ еще совершал жертвы и курения на высотах» (3 Цар 22:43). Кроме того, Иосафат не видел ничего дурного в том, чтобы женить своего сына Иорама на Аталии (Гофолии), дочери израильского царя Ахава и его жены Изевель (Иезавели), ревностной последовательницы культа Баала. Аталия принесла этот финикийский культ в Иерусалим и построила в городе храм Баала, где служил сидонский священник Маттан (Матфан).

Не исключено, что брак Иорама и Аталии был устроен для скрепления договора, по которому Иудея становилась вассалом Израильского царства: соответственно, Иосафат и Иорам оба сражались на стороне Израиля в его кампаниях против Дамаска. В IX–VIII вв. до н. э. на древнем Ближнем Востоке снова наступила пора благоденствия и процветания. Удача улыбнулась даже Иудее, так как Иосафату удалось одержать внушительные победы над моавитянами, аммонитянами и жителями Сеира. Но на горизонте уже вырастала новая грозная сила. То была Ассирия – государство на территории современного Ирака, со столицей в Ниневии. Ассирийские цари строили империю небывалой дотоле мощи, стремясь в первую очередь расширять свои владения на запад, в направлении средиземноморского побережья. В попытке остановить продвижение Ассирии, Израиль и Дамаск прекратили междоусобицы и объединились с другими небольшими государствами региона, но в 853 г. до н. э. в битве при городе Каркар на реке Оронт союзное войско потерпело поражение. Израиль и Дамаск попали в вассальную зависимость от Ассирии. Иудейское царство, слишком незначительное, чтобы вызвать интерес у ассирийцев, пока оставалось независимым.

Но это время не было мирным для Иерусалима. В 841 г до н. э., став регентшей после смерти сына, царица Аталия попыталась уничтожить династию Давида, убив, как она думала, всех законных наследников престола. Спустя примерно шесть лет священники Храма Соломона и местная знать устроили переворот. Они короновали Иоаса – малолетнего внука Аталии, чудом спасшегося от учиненной бабкой кровавой расправы за стенами Храма, – и казнили Аталию, после чего разрушили основанный ею храм Баала. Городу угрожали и внешние враги: Иоасу пришлось заплатить большой выкуп из храмовой казны царю Дамаска, чтобы тот отказался от нападения на Иерусалим, а в правление следующего царя, Амасии (796–781 гг. до н. э.) израильское войско разграбило царский дворец, Храм и разрушило часть крепостной стены, а затем вернулось в Самарию. Но это не пошатнуло веру иудейского народа в непоколебимость Сиона. И действительно, при следующем царе – Азарии, или Уззии (Озии, 781–740 гг. до н. э.)^[22] – город креп и развивался день ото дня, хотя сам Азария был поражен проказой. Стены, разрушенные в результате вторжения израильтян, восстановили, а взамен старых укреплений в Милло между цитаделью Давида и Храмом построили новую крепость, получившую название Офель. Иерусалим стал ремесленным центром, его население увеличилось: город, по-видимому, шагнул за пределы крепостных стен – в долину Тиропеон и на Западный холм напротив горы Сион. Израиль в этот период тоже процветал, получив фактическую независимость от Ассирии: грозная держава переживала тогда временный упадок и была вынуждена убраться восвояси с земель Ханаана.

Однако оборотной стороной процветания становилось социальное неравенство, и наиболее чуткие личности остро ощущали чудовищный разрыв между бедными и богатыми. И в северном, и в южном царствах зазвучали пламенные речи пророков, гневно обличавших произвол и притеснения. При помазании на царство ближневосточные владыки давали обет защищать нищих и слабых – теперь же этот идеал, казалось, был вовсе утрачен. Представ в дубраве Мамре перед Авраамом в человеческом облике, Яхве указал своим последователям, что священное можно встретить не только в храме или святом месте, но и в другом человеческом существе. Теперь же человечество вступило в период своего развития, который историки называют осевым временем: во всем цивилизованном мире зарождались новые религии, учившие, что мерилом истинной веры должно стать деятельное сострадание. Культ Яхве также начал трансформироваться, приспосабливаясь к изменившимся условиям жизни народа. Иудейские и израильские пророки заговорили о первостепенном значении социальной справедливости и о том, что религиозный символ, подобный Храму, легко может превратиться в фетиш, самоцель и источник самодовольства и мнимой безопасности.

Ни один из пророков осевого времени не был так тесно связан с Иерусалимским Храмом, как Исайя, которому именно здесь, в главной святыне, в 740 г. до н. э., когда умер царь Азария, явилось пророческое видение. Исайя происходил из царской семьи и, по всей вероятности, был также священником, поскольку он стоял в Хехале, наблюдал, как помещение наполняется курениями, слышал громкие ритуальные возгласы и вдруг узрел за великолепием Храма отталкивающие реалии жизни. Он увидел Яхве, сидящего на небесном престоле (символом которого был Ковчег Завета) в окружении серафимов. Храм Иерусалима всегда был местом духовного прозрения, и теперь Исайя с потрясающей ясностью ощутил мощное излучение святости, распространявшееся из Двира на остальной мир. «Свят, Свят, Свят Господь Саваоф! вся земля полна славы Его!» – возглашали серафимы (Ис 6:3).

Иерусалимский Храм, как мы видим, играл ключевую роль в видении Исайи. Святая гора Сион выступала в нем как центр мира – то место, где божественная реальность вторгается в обыденный мир людей, чтобы принести им спасение. На Сионе Яхве славили как Бога всей вселенной, и Исайя пророчествует о грядущем дне, когда «гора Дома Господня будет поставлена во главу гор… и потекут к ней все народы», побуждая друг друга совершить алию в Иерусалим: «И пойдут многие народы и скажут: придите, и взойдем на гору Господню, в дом Бога Иаковлева» (Ис 2:2–3). Это будет всеобщее возвращение в сад Эдема, где все твари станут жить в мире и согласии: волк с ягненком, барс с козленком, теленок с молодым львом (Ис 11:6–9). Святая гора в Иерусалиме станет местом сотворения нового миропорядка и восстановления той утраченной целостности, которой так жаждет человечество. Образ Нового Иерусалима, увиденный Исайей, сохранился в веках, а его надежда на царя-помазанника – Мессию, с которого начнется этот век всеобщего мира, заложила основу мессианских чаяний, вдохновлявших деятелей всех трех великих монотеистических религий Авраама. В последующие века и иудеи, и христиане, и мусульмане верили, что именно в Иерусалиме Бог сойдет в мир, чтобы в последний раз вмешаться в историю человечества. В конце времен произойдут великий суд и последняя битва, и толпы людей, раскаявшихся в своем неверии, отправятся в Иерусалим, чтобы склониться пред Божьей волей. Эти представления и по сей день влияют на политику по отношению к Иерусалиму.

Однако пророчество Исайи, в котором центральное место занимает Храм, начинается с проповеди, резко обличающей весь культ на горе Сион.

К чему Мне множество жертв ваших? говорит Господь.

Я пресыщен всесожжениями овнов

и туком откормленного скота, …

кто требует от вас, чтобы вы топтали дворы Мои?

(Ис 1:11–12)

Сложные ритуалы не имеют никакого смысла, если они не идут рука об руку с состраданием, если люди не ищут правды, не спасают угнетенного, не защищают сироту, не вступаются за вдову (Ис 1:17). По мнению некоторых специалистов, это место в книге Исайи, возможно, не принадлежит самому пророку, а представляет собой вставку, сделанную редакторами. Однако и другие пророки разделяли эти взгляды. Так, пророк Амос, живший в Израильском царстве, подобно Исайе, увидел Бога Яхве в храме в Вефиле и понял, что Богу нет дела до показного культа, который превратился в самоцель. В изображении Амоса Бог вопрошает: «Приносили ли вы Мне жертвы и хлебные дары в пустыне в течение сорока лет, дом Израилев?» Яхве не хочет более слушать песнопения и звуки струн, он требует: «Пусть, как вода, течет суд, и правда – как сильный поток!» (Ам 5:25–27). Амос представляет себе, как «Господь возгремит с Сиона и даст глас Свой из Иерусалима», видя злые дела, которые творятся во всех окрестных землях и превращают священные обряды в пустой звук (Ам 1:2). В осевое время религия Яхве претерпела изменения: в качестве ее главных добродетелей стали выступать справедливость и сострадание, без которых почитание святых мест ничего не стоило. Иерусалимский культ также воплощал эту систему ценностей, в нем провозглашалось, что Бог превыше всего печется о нищих и убогих, что Сион должен стать надежным прибежищем обездоленных. Как мы увидим, позднее евреи, считавшие себя истинными сынами Иерусалима, избрали себе имя эвиониты – «бедняки». Однако бедность, по-видимому, понималась в иерусалимской традиции не просто как отсутствие материального достатка. Противоположностью «бедному» был не «богатый», а «гордый». Народу в Иерусалиме следовало уповать не на человеческую силу, чужеземных союзников или военное превосходство, а лишь на Бога Всевышнего – единственную крепость и защиту Сиона: считалось, что на непобедимость воинства и неприступность стен могут полагаться только самоуверенные идолопоклонники (Пс 9:10–13 (11–14); 10 (9:22–39); Ollenburger, pp. 58–69).

В прошлые времена, как, впрочем, и сегодня, всегда находились люди, предпочитавшие направлять религиозное рвение на почитание святынь, а не на реальную помощь ближним, что, несомненно, куда труднее. История долгого пророческого служения Исайи показывает, какие опасности таила в себе идеология, сложившаяся в тот период в Иерусалиме. В правление царя Ахаза (736–716 гг. до н. э.) Ассирия вновь набрала силу, и цари Израиля и Дамаска начали сколачивать новый союз, чтобы помешать ассирийцам, которыми тогда правил царь Тиглатпаласар III, восстановить свой контроль в регионе. Ахаз, однако, отказался примкнуть к союзу, и тогда Дамаск и Израиль двинули свои войска к югу, намереваясь осадить Иерусалим. Исайя призывал царя к стойкости, предсказывая, что сын, которого вот-вот должна родить царица, восстановит государство Давида; его назовут Эману-Эль («С нами Бог»), потому что он возвестит о наступлении века мира, когда люди снова заживут в гармонии со своим Богом. Прежде чем этот ребенок достигнет сознательного возраста, Дамаск и Израиль падут, а потому сейчас у царя нет причин впадать в панику или вступать в союзы с чужеземными правителями (Ис 7:14–16) – пусть он уповает на одного лишь Яхве.

К неудовольствию Исайи, Ахаз не рискнул последовать этому совету, а предпочел подчиниться Тиглатпаласару и стать его вассалом. Сразу же ассирийские войска вторглись в Израиль и Дамаск; значительная часть жителей захваченных земель подверглась насильственному переселению. К 733 г. до н. э. Израиль сжался до маленького города-государства с центром в Самарии и с марионеточным правителем во главе. И хотя ассирийцы не навязывали вассалам собственных верований, царь Ахаз, по-видимому, решил продемонстрировать свою верноподданнические чувства новому владыке и заменил главный алтарь всесожжения во внутреннем дворе Иерусалимского храма жертвенником ассирийского типа. Это дало толчок к новому расцвету в Иудее языческих культов с поклонением солнцу, луне и созвездиям, которое начало распространяться в ту пору и в других областях Ближнего Востока.

Хотя пророк Исайя не особо жаловал слабохарактерного Ахаза, тому все же удалось сохранить целостность Иудеи. Чего, к сожалению, нельзя сказать о его сыне Езекии (Хизкияху), которому Исайя прочил стать «Эману-Элем». Езекия взошел на иудейский престол около 716 г. до н. э. и, как одобрительно сообщает Девтерономист, служил одному лишь Яхве. Он запретил обряды на «высотах», сверг мацевот, уничтожил медного змея, который стоял в Хехале Иерусалимского Храма. По словам Хрониста, активная роль в этом реформаторском движении принадлежала жрецам – именно они выбрасывали из Храма принадлежности прокравшихся туда чужеземных культов. Хронист рассказывает также, что Езекия призвал народы Иудеи и Израиля собраться в Храме Соломона и совершить там пасхальное жертвоприношение – до того каждый совершал его у себя дома (2 Пар 29, 30). Впрочем, это вряд ли соответствует действительности, поскольку Пасху начали праздновать в Храме лишь с конца VI в. до н. э., – скорее всего, Хронист перенес на царствование Езекии, которому искренне симпатизировал, обычай своего времени. В действительности неясно, чего хотел добиться царь своей религиозной реформой, – долговременных последствий она, похоже, не имела. Возможно, Езекия старался отмежеваться от политики соединения культов, проводившейся его отцом, и предпринять первые шаги по освобождению от ассирийской гегемонии. Эпизод с призывом в Иерусалим народа Израиля может указывать на то, что Езекия мечтал возродить Объединенное царство, как предсказывал Исайя. Израиль не представлял более угрозы, и иудеи наверняка несколько злорадствовали по поводу его ниспровержения. Впервые после разделения Иудея оказалась в лучшем положении, и, призывая остатки израильтян в город Давида, не намеревался ли Езекия осуществить мессианские надежды Исайи?

В любом случае, если такие надежды существовали, они должны были вдребезги разбиться в 722 г. до н. э.^[23], когда после неудавшегося мятежа против ассирийцев Самария была разгромлена и уничтожена царем Салманассаром V, преемником Тиглатпаласара III. Израильское царство было обращено в ассирийскую провинцию Самарию; более 27 000 израильтян подверглись насильственному переселению в Ассирию, и об их дальнейшей судьбе ничего не известно. На их место ассирийцы пригнали переселенцев из Вавилона, Аввы, Хамата (Емафа), Куты и Сепарваима, которые стали чтить Яхве – бога своей новой страны – наряду с собственными богами. С этого момента слово «Израиль» перестало обозначать географический регион и сохранялось лишь в Иудее в качестве культового термина. Однако не все израильтяне были угнаны в Ассирию, некоторые оставались жить там же, где и раньше, стараясь вместе с новыми поселенцами восстановить опустошенную страну. Часть израильтян, по всей видимости, ушла в Иудею. Беженцы, поселившиеся в Иерусалиме и окрестностях, принесли с собой ряд идей, которые, вероятно, бытовали в то время на севере и которым суждено было оказать значительное идеологическое влияние на Иерусалим.

К концу VIII в. до н. э. – не исключено, что именно благодаря массовому притоку населения из бывшего Израильского царства, – Иерусалим, по-видимому, вырос в три-четыре раза по сравнению с прежним размером. Были выстроены два новых предместья. Одно – Мишне, т. е. «второй (город)» – на Западном холме, как раз против Иерусалимского Храма, другое – Махтеш, что означает «котловина», – в Тиропеонской долине (в русской Библии Мишне называется «второй частью», а Махтеш – «нижней частью» города). Новый царь Ассирии Саргон II проводил довольно мягкую политику в отношении вассальных государств, что позволило Иерусалиму получить особые привилегии и экономические преимущества. Но процветание, похоже, вскружило Езекии голову, и он не извлек урока из горестной судьбы северного царства. Когда в 705 г. до н. э. Саргон был убит во время военного похода, Иерусалим стал активно формировать коалицию недовольных правителей, желавших сбросить ассирийское иго. Езекия заключил союз с царями Тира и Ашкелона, а египетский фараон пообещал им свою поддержку. Еще один мятежный антиассирийский союз возник в Месопотамии, его главой был вавилонский царь Мардук-алла-иддин (Беродах-Баладан), который направил в Иерусалим своих посланников для осмотра складов и укреплений. Езекия тщательно подготовился к войне. Он усовершенствовал систему водоснабжения города с помощью нового туннеля длиной 1700 футов (ок. 518 м), пробитого в скале, по которому вода из источника Гихон поступала в Силоамский водоем; сам водоем и, по всей вероятности, Мишне были обнесены новой крепостной стеной. Несомненно, Езекия был чрезвычайно горд военной мощью Иерусалима, совсем не в духе идеала «бедных».

Вскоре ему пришлось осознать всю меру своего безрассудства: Иерусалим не был способен противостоять военной мощи Ассирии. Ее новый повелитель Синаххериб (Сеннахирим), подавив мятежи в Вавилоне и других частях Месопотамии, двинулся на запад, к Иерусалиму. Египет, вопреки обещаниям, не послал войск, Заиорданье и Финикия в мгновение пали, и войска Синаххериба подступили к самым стенам Иерусалима. Езекия попытался предотвратить катастрофу щедрыми приношениями и данью, однако не преуспел. Ученик Исайи, пророк Михей предсказывал: «Сион распахан будет как поле, и Иерусалим сделается грудою развалин» (Мих 3:12), но Исайя продолжал убеждать царя, что не все еще потеряно – Яхве, крепость Сиона, защитит свой город. Действительно, дипломатия и военные приготовления оказались тщетными, зато Господь своим присутствием на Сионе заставит неприятеля отступить (4 Цар 19:34). Поразительным образом это пророчество сбылось. Нам не известно, что именно произошло. По словам Хрониста, Яхве послал своего «ангела» уничтожить войско ассирийцев, и Синаххериб был вынужден уйти (2 Пар 32:31). Наиболее правдоподобное предположение заключалось в том, что в войске Синаххериба началась эпидемия, но жители Иерусалима даже слышать не хотели о таком прозаическом объяснении. Они, разумеется, считали свое избавление от врага великим чудом. Яхве явил себя поистине могучим воителем, принесшим спасение своему народу, как и провозглашалось в его культе.

Это необычайное событие самым фатальным образом повлияло на политику последующих иерусалимских правителей. В прошлом иудейские цари, такие как Ровоам или Аса, спасали свою столицу благодаря природному дипломатическому дару, и им не приходило в голову, что истовое почитание Яхве на Сионе позволяет забыть об осмотрительности. Напротив, они считали своим долгом делать все возможное для борьбы с врагами, тем самым внося посильный вклад в титаническую битву Господа с первозданным хаосом. Последующим же поколениям Иерусалим представлялся непоколебимой твердыней, которая всегда будет спасена божественным вмешательством, – иными словами, усвоили форму религиозности, низводящую духовность до веры в волшебство. После внезапного отступления войска Синаххериба царя Езекию провозгласили героем, но из-за его опрометчивой политики страна оказалась на краю гибели. Согласно ассирийским анналам, войска Синаххериба захватили и разграбили в Иудее 46 укрепленных городов и бесчисленное множество селений, угнали значительную часть ее жителей. Езекия потерял почти всю принадлежавшую ему территорию, Иерусалим вновь стал небольшим городом-государством. Нелегко пришлось с таким наследством юному сыну Езекии – Манассии (Менашше). Манассия взошел на престол в 698 г. до н. э. и правил Иерусалимом 55 лет. Библейские авторы называют его самым худшим правителем из всех, что когда-либо царствовали в Иерусалиме. В попытке дистанцироваться от отца Манассия стал проводить прямо противоположную религиозную политику. Он добивался сближения с языческими обычаями остального региона, считая самобытность Иудеи политически опасной. При Манассии в сельской местности возобновилось поклонение божествам на «высотах», были установлены алтари Баала. В долине Хинном происходили человеческие жертвоприношения – с тех самых пор ее название (русское «Геенна огненная». – Прим. пер.) ассоциируется со смертельным ужасом и адовыми муками. В Иерусалимском Храме – возможно, в самом Двире – стояла статуя богини плодородия Ашеры (Астарты), а в храмовом дворе – «домы блудилищные» для храмовых проституток. Основным культом на Сионе стал культ Ашеры; имелись также алтари других астральных божеств (4 Цар 21:1–18; 2 Пар 33:1–10). Ревнителей Яхве все это, естественно, возмущало, хотя какой-то части народа насаждение идолопоклонства, по-видимому, не казалось неприемлемым. Из книги пророка Осии нам известно, что посвященные Баалу обряды плодородия были широко распространены в северном царстве вплоть до 722 г. до н. э. Но в Иерусалиме Яхве на протяжении 270 лет почитался как Бог Всевышний, и пророки, видя в его умалении мерзкое отступничество и черную неблагодарность за чудесное спасение в 701 г., сулили Иерусалиму страшные кары. Манассия же, возможно, считал, что самое главное – умилостивить Ассирию, а для этого стоит отказаться от «яхвистского шовинизма» Езекии. За годы его долгого правления Иудея сумела оправиться от разорительного вторжения Синаххериба и даже вернула часть утраченных территорий.

Самыми беспощадными критиками царя Манассии, вероятно, были реформаторы-девтерономисты, которые как раз в годы его правления развивали новую форму яхвизма и с крайним неодобрением относились к тому, что творилось на Сионе. Вполне возможно, что они пришли в Иерусалим из Израильского царства после катастрофы 722 г. до н. э. В таком случае ассирийцы, круша у них на глазах древние храмы Израиля, заставили их разувериться в способности рукотворных святилищ поддерживать связь между землей и небесами и служить защитой народа. В осевое время священное в восприятии людей все более отдалялось от земной жизни: глубокая пропасть разверзлась между небесами и землей. Девтерономистам казалось немыслимым, чтобы Бог снизошел до здания, построенного руками человека. Описывая освящение Соломоном Иерусалимского Храма, Девтерономист вкладывает в уста царя слова сомнения, подрывающие самую основу сионского культа: «Поистине, Богу ли жить на земле? Небо и небо небес не вмещают Тебя, тем менее сей храм, который я построил» (3 Цар 8:27). Бог обитал на небесах, а в нашем мире присутствовало лишь его «имя» – тень его самого. По мнению девтерономистов, в сионских обрядах были слишком сильны элементы древней ханаанской мифологии. Им нужна была религия, базирующаяся на истории, а не на символических легендах, лишенных фактической основы. Во многих отношениях их воззрения довольно близки тем, что бытуют в современном западном мире. Например, девтерономисты не считали, что воцарение Яхве на Сионе дает народу Израилеву право владеть землей Ханаана, а написали историю покорения этой земли Иисусом Навином, показывающую, что израильтяне завоевали ее – с божьей помощью и силой оружия. Суккот был для них только праздником урожая, никак не связанным с воцарением Яхве на Сионе (Втор 16:13–15).

Девтерономисты в первую очередь хотели, чтобы израильтяне чтили одного лишь Яхве и отвернулись от всех прочих богов. Пророки северного царства, такие как Илия и Осия, уже давно это проповедовали, но в Иерусалиме еще со времен царя Соломона существовала традиция синкретизма, и религиозная политика Манассии стала для девтерономистов последней каплей, переполнившей чашу. Девтерономисты верили, что во времена Исхода из Египта израильтяне дали обет почитать только Яхве, и в главе 24 книги Иисуса Навина описали, как народ торжественно подтверждает свой завет с Господом. Под руководством Иисуса Навина представители всех двенадцати колен заявляют, что отвергли всех чуждых им местных богов и отдали свои сердца Яхве. Девтерономисты еще не были монотеистами: они вполне верили в существование других богов, но считали, что народ Израиля должен почитать только Яхве^[24].

Как мы уже видели, под влиянием литургической практики Иерусалимского Храма какая-то часть жителей Иудеи пришла к аналогичным воззрениям. В ритуалах Сиона Яхве провозглашался единственным царем, главенствующим над всеми богами. Но в глазах девтерономистов сионский культ был испорченным и ложным. Они не хотели вообще отменить храмы – центр любого культа древности и обязательную составляющую жизни того времени, – а предлагали, чтобы весь народ Израилев чтил лишь одну святыню, которая бы находилась под пристальным наблюдением для защиты от проникновения чужеродных элементов. Первоначально роль культового центра, возможно, предназначалась Шхему или Вефилю, но после 722 г. до н. э. Иерусалимский Храм остался единственным значимым святилищем Яхве, которое могло бы выступать в этом качестве, и реформаторам волей-неволей пришлось согласиться на такой вариант. И даже решившись, они в описании раздумий Моисея о главной святыне Богу в Земле Обетованной избегают прямо упоминать Сион и Иерусалим: Моисей неопределенно говорит о месте, «какое изберет Господь, Бог ваш из всех колен ваших, чтобы пребывать имени Его там» (Втор 12:5; Rowley, 1967, pp. 106–7; Nielsen, pp. 45, 85).

В правление Манассии идеал девтерономистов не мог воплотиться в жизнь, но неожиданно такая возможность открылась при внуке царя, Иосии (640–609 гг. до н. э.). Время было самое подходящее. На всем Ближнем Востоке люди смутно ощущали, что старые порядки безвозвратно уходят. Жизнь в новых гигантских империях – Ассирии и ее противнике, набирающем мощь Вавилоне, – раздвигала для людей границы мира, технические достижения помогали им лучше контролировать среду обитания. Люди уже не могли смотреть на мир теми же глазами, что их предки, и их религиозные идеи тоже неизбежно должны были измениться. В других частях цивилизованного мира также возникла настоятельная потребность в реформировании древнего язычества. В осевое время архаичные представления уступили место даосизму, конфуцианству, буддизму, индуизму и, наконец, греческому рационализму. Аналогичная тенденция к изменению религиозного сознания наблюдалась и в Иудейском царстве. Но уход старины пробудил на всем Ближнем Востоке от Египта до Месопотамии тоску по идеализированному прошлому. Очень похожим образом девтерономисты представляли себе «золотой век» Израиля – период Исхода и судей; это прошлое было в значительной мере вымыслом, но казалось куда привлекательнее пугающего своей непонятностью настоящего.

Стремясь вернуть прошлое, царь Иосия принял решение восстановить Храм Соломона, который после трех столетий, видимо, серьезно нуждался в ремонте. Во время работ первосвященник Хелкия обнаружил свиток – возможно, он представлял собой часть того библейского текста, который мы знаем как Второзаконие. Когда свиток прочитали перед царем Иосией, тот был глубоко поражен: как следовало из текста, Господь оказывал покровительство евреям вовсе не безусловно, не потому, что раз и навсегда избрал Дом Давидов, – все целиком зависело от соблюдения Закона Моисеева (4 Цар 22; 2 Пар 34), и нельзя было полагаться просто на присутствие Яхве в Храме на горе Сион как на достаточную защиту. Бурная реакция Иосии на содержание свитка показывает, что в те времена Закон не занимал центрального места в религиозной жизни Иудеи. Раньше общественный строй страны опирался на культ Яхве и власть царя, которого почитали как помазанника божия, теперь же ее законом должна была стать Тора, Закон Моисея.

Соответственно, Иосия приступил к реформе, которая, подобно всем реформам такого рода, была попыткой возродить древние добродетели. Прежде всего он созвал всех старейшин Иудеи в Иерусалимский Храм для возобновления Завета с Богом, и те поклялись отринуть чуждых богов и служить одному Яхве. Далее следовало очистить культ от языческих элементов, которые, судя по рассказу Девтерономиста, попадались в Иерусалиме на каждом шагу. Все предметы, относившиеся к поклонению Баалу, Ашере и астральным божествам, были вынесены из города стены в долину Кедрона и там сожжены. В храмовом дворе уничтожили мацевот и жилища проституток – служительниц культа Ашеры:

И осквернил он Тофет, что на долине сыновей Еннома, чтобы никто не проводил сына своего и дочери своей чрез огонь Молоху; и отменил коней, которых ставили цари Иудейские солнцу пред входом в дом Господень … И жертвенники на кровле… которые сделали цари Иудейские, и жертвенники, которые сделал Манассия на обоих дворах дома Господня, разрушил царь, и низверг оттуда… И высоты, которые пред Иерусалимом, направо от Масличной горы, которые устроил Соломон, царь Израилев, Астарте, мерзости Сидонской, и Хамосу, мерзости Моавитской, и Милхому, мерзости Аммонитской, осквернил царь; и изломал статуи, и срубил дубравы, и наполнил место их костями человеческими.

(4 Цар 23:10–14)

В этом подробном перечне актов разрушения есть настораживающая беспощадность. Именно с нее началось то яростное отвращение к «идолопоклонству», которым полны и речи пророков, и книги мудрости, и псалмы. Возможно, древние израильтяне слишком остро ощущали притягательность религиозных символов прошлого, чтобы попросту спокойно отойти от них в сторону, как Будда при реформе древнего язычества Индии. Все-таки «идолопоклонство» – тоже часть религиозных исканий, потому что священное никогда не проявляет себя непосредственно, а всегда воплощается в чем-то ином: в мифах, предметах, зданиях, людях, созданных людьми идеях и учениях. Все символы божественного обречены на несовершенство, так как призваны выразить то, что в принципе не может быть выражено средствами, доступными человеку, что выходит за пределы нашего понимания. Однако, как свидетельствует история религии, с изменением уклада жизни старые святыни теряют силу. Божественное больше не являет себя через них, и они могут даже мешать получению религиозного опыта. Кроме того, люди способны принять символ – будь то камень, дерево или доктрина – за саму священную реальность.

Именно такие изменения происходили в религиозных воззрениях жителей Иудеи при царе Иосии. В течение трех столетий народ Иерусалима получал духовную поддержку от самых разных религиозных символов Ханаана, а теперь все они стали казаться настолько порочными, что превратились в воплощение зла. Так, Иосия и Хелкия уже не могли постичь через мацевот потустороннюю реальность, которую те символизировали, а видели в стоячих камнях лишь непотребство. Возникала напряженность, которая и позже будет проявляться в монотеистических традициях. С особой свирепостью уничтожались отжившие символы на севере, где прежде находилось Израильское царство. Ассирия в это время клонилась к упадку и более не контролировала свою провинцию Самерину. Возможно, действия Иосии были частью попытки возродить объединенное царство Давида, но так или иначе в Самерине его религиозное реформаторство приняло совсем уж дикие и жестокие формы. Иосия разрушил древний жертвенник в Вефиле, который «вероотступник» Иеровоам когда-то сделал царским святилищем Израиля. Мстительный Иосия разбил камни святыни и стер их в прах, а после осквернил баму, для чего выкопал на кладбище неподалеку человеческие кости и сжег их на алтаре. То же самое он проделывал во всех древних святилищах Израиля, а кроме того, убивал там священников и сжигал их кости на их собственных жертвенниках. Насколько же жестокость и фанатизм Иосии далеки от поведения Авраама, чтившего чужие религиозные традиции! Здесь нет и намека на абсолютное уважение к священным правам других, отличающее, как учили пророки, истинных праведников. За этот же дух историки-девтерономисты хвалили Иисуса Навина, безжалостно – так они, во всяком случае, утверждали – истреблявшего во имя Господне предшественников Израиля на земле Ханаана. Увы, со времени Иосии религиозная нетерпимость стала частью духовного климата Иерусалима.

Дело в том, что реформа Иосии была также кампанией по возвышению Сиона. Царь старался воплотить в жизнь идеал девтерономистов, сделав Иерусалим единственным местом поклонения Яхве во всем Израиле и Иудее. В интересах централизации все прочие святые места подлежали уничтожению и осквернению. Дикое озлобление Иосии в Вефиле отчасти объясняется тем, что он крушил царское святилище, дерзнувшее соперничать с Иерусалимом. На севере священников убивали, а в самой Иудее просто переводили с их «высот» в Иерусалим на низшие ступени жреческой иерархии. Возвышение Иерусалима обернулось разрушениями, убийствами, осквернением святых мест и лишениями. Пророки считали непременными спутниками истинной веры милосердие и сострадание, а в реформе Иосии в качестве главной ценности выступали величие и чистота священного города.

Нововведениям Иосии не суждена была долгая жизнь, чего, увы, нельзя сказать о духе фанатизма и нетерпимости, который породила реформа. В 609 г. до н. э. Иосия решил добиться полной политической независимости и вступил в войну с фараоном Нехо II, намеревавшимся установить свой контроль в регионе. Армии Египта и Иудеи сошлись в сражении у города Мегиддо, и в первой же схватке царь Иосия был убит. Нехо II тут же схватил Иудею за горло, заменив на троне сына Иосии Иоахаза, которого поддерживала иудейская знать, его братом Иоакимом. Однако египтяне не удержали Иерусалим. В 605 г. до н. э. вавилонский царь Навуходоносор разбил Ассирию и Египет, после чего Вавилон сделался самой могущественной силой на Ближнем Востоке. Иудея, как и другие государства региона, попала в вассальную зависимость от Вавилона, и поначалу казалось, что она сможет процветать под владычеством новой империи. Иоаким достаточно в это верил, чтобы построить себе великолепный дворец в предместье Мишне. Однако вскоре в Иерусалим вернулись пагубные шовинистические настроения. Царь перешел на сторону Египта, рассчитывавшего взять реванш в регионе, и тем бросил вызов могуществу Вавилона. Пророки в духе старых времен уверяли народ, что присутствие Яхве на Сионе защитит Иерусалим от Навуходоносора, как когда-то от Синаххериба. Против этой самоубийственной политики горячо ратовала оппозиция во главе с Иеремией, сыном сподвижника Иосии священника Хелкии. Иеремия говорил, что Яхве уничтожит Иерусалим, как когда-то уничтожил Шило, и за такое богохульство ему грозила смертная казнь. Но он был оправдан и вновь стал ходить по улицам Иерусалима, предупреждая народ о неотвратимой катастрофе. Пророку было ясно, что люди превращают Сион в фетиш, без конца повторяя, как магическое заклинание «обманчивые слова: "здесь храм Господень, храм Господень, храм Господень"» (Иер 7:3–7). Господь же защитит их, только если они отступятся от чуждых богов, обратятся к состраданию и справедливости, станут судить по правде, не будут притеснять иноземцев, вдов и сирот.

Вавилон направил в Иудею карательную экспедицию, чтобы сурово наказать взбунтовавшегося вассала, но к тому времени как войско Навуходоносора прибыло под стены Иерусалима, царь Иоаким уже умер, и на престол взошел его сын Иехония. Почти сразу после воцарения Иехонии город был осажден, а три месяца спустя, в 597 г. до н. э., капитулировал. Поскольку Иерусалим сдался, он избежал массовых казней и тотального разрушения. Навуходоносор удовлетворился тем, что разграбил Храм и угнал в Вавилон лучших жителей. По словам Девтерономиста, остались лишь самые бедные. В Вавилон был уведен сам царь, его приближенные и еще десять тысяч человек – представители знати, военные, а также все кузнецы и оружейные мастера^[25]. Таким путем древние империи предотвращали возможность мятежей и производства оружия. И все же, как ни невероятно, те, кому позволили остаться, не усвоили урока, преподанного вавилонянами. Навуходоносор посадил на трон своего ставленника Седекию, еще одного сына Иосии (и, соответственно, дядю Иехонии), и тот примерно на восьмой год своего правления тоже восстал против Вавилона. На этот раз Навуходоносор был беспощаден. Вавилоняне осаждали Иерусалим полтора года, затем им удалось пробить брешь в одной из крепостных стен. Это случилось в августе 586 г. до н. э. Царь с остатками своей армии попытался скрыться, но был настигнут в окрестностях Иерихона. Навуходоносор сначала казнил на глазах у Седекии его сыновей, затем ослепил его и в кандалах отправил в Вавилон. А потом командующий вавилонским войском приступил к методичному уничтожению Иерусалима: воины разрушили и сожгли Храм Соломона, царский дворец и все дома в городе. Все ценные предметы из Храма были вывезены в Вавилон, хотя, как это ни странно, о Ковчеге Завета нигде не упоминается. Он бесследно исчез, и впоследствии строилось много различных предположений о его судьбе (2 Макк 2:4–5; ТВ Йома 52Б; Хорайот 12А; ТИ Шкалим 6:1^[26]). В древности уничтожение царского святилища всегда означало гибель государства: оно не могло выжить, лишившись центра, связывающего его с небесами. Мардук, бог Вавилона, победил Яхве, и Иудейское царство перестало существовать. Еще 823 жителя Иудеи в три приема были угнаны в Вавилонию, в разоренной стране оставались лишь скотоводы, пахари и поденные работники.

Пророк Иеремия не попал в число угнанных – возможно из-за своих провавилонских взглядов. Когда иудейское царство поразила катастрофа, пророк, предсказавший ее, превратился в утешителя своего народа. Он отправил изгнанникам послание, в котором писал о возможности служить Яхве и на чужбине: «стройте домы и живите [в них], и разводите сады и ешьте плоды их… и заботьтесь о благосостоянии города… и молитесь за него Господу; ибо при благосостоянии его и вам будет мир». (Иер 29:5–10). Не надо скорбеть о Ковчеге Завета, его дни миновали, увещевал Иеремия: «Не будут говорить более: "ковчег завета Господня"; он и на ум не придет, и не вспомнят о нем, и не будут приходить к нему, и его уже не будет» (Иер 3:16). Но когда-нибудь изгнанники вернутся, чтобы откупить назад землю «в окрестностях Иерусалима, и в городах Иуды и в городах нагорных, и в городах низменных и в городах южных» (Иер 32:44).

Разрушение Храма должно было означать конец Яхве. Бог не уберег свой город от гибели, не стал крепостью Сиона. Иерусалим действительно обратился в пустыню. Силы хаоса восторжествовали, надежды на Сион рухнули. Но Иерусалиму, лежавшему в руинах, предстояло оказаться религиозным символом, способным дать надежду на светлое будущее.

Глава 5
Плен и возвращение

Разрушение Иерусалима и Храма в некотором глубинном смысле было равнозначно концу света. Яхве покинул свой город, и Иерусалим стал местом запустения, подобием бесформенного хаоса, предшествовавшего сотворению мира. Разрушение было противоположностью творения, как Потоп, поглотивший мир во времена Ноя. Сбылись страшные пророчества Иеремии, вид разоренной земли, с которой разлетелись даже птицы, казался знамением гибели всего мирового порядка: солнце и луна не давали света, горы дрожали, нигде не было видно людей (Иер 4:23–26). Авторы псалмов с ужасом вспоминали, как вавилонские воины врывались в храмовые дворы, растаскивая священную утварь, как секирами и бердышами рубили со стен резные панели ливанского кедра (Пс 74 (73):3–7). Они жаждали мести, мечтали разбить о камень головы вавилонских младенцев (Пс 137 (136):9). Народ Иудеи сделался посмешищем, соседи-язычники спрашивали презрительно: «Где же теперь их бог?» (Пс 79 (78):4). Без храма в древнем мире невозможно было соприкоснуться с сакральной сферой. Яхве исчез, Иерусалим стал грудой развалин, а избранный Богом народ оказался рассеян по чужой земле.

По обычаям Ближнего Востока, когда неприятель разрушал город, уцелевшие жители садились среди руин и слагали плачи – скорбные гимны наподобие тех, какими провожали в последний путь возлюбленного родственника. Иудеи и израильтяне, избежавшие участи изгнания, скорее всего, оплакивали свой город дважды в год: девятого ава, в день разрушения Иерусалима, и в праздник Суккот – в день освящения Храма Соломона. Из книги пророка Иеремии мы знаем, что как-то раз из северных городов Шхема, Шило и Самарии в разрушенный Иерусалим пришли восемьдесят паломников с обритыми головами и в изорванных в клочья одеждах (Иер 41:5). Некоторые из тех траурных гимнов, возможно, дошли до нас в составе Плача Иеремии. Их исполняли старейшины, сидя на земле в позе скорби, в рубище и с вымазанным пеплом челом. Эти скорбные причитания рисуют горькую картину запустения. От когда-то людного, оживленного города, по улицам которого текли толпы богомольцев, остались лишь пустые площади, полуразрушенные стены да исковерканные ворота, вокруг которых рыскали шакалы. Но плач, кроме того, вновь пробуждал в душе боль катастрофы, заставлявшую тех, кто выжил, чувствовать ненависть к самим себе. Счастливы умершие в 586 г.: тот, кто раньше купался в роскоши, рылся в поисках еды в кучах мусора; добросердечные женщины убивали и варили своих младенцев; когда-то полные сил прекрасные юноши бродили среди развалин с почерневшими лицами, изможденные, как скелеты (Плач 4:5–10). А сильнее всего был жгучий стыд. Иерусалим, Святой город, стал нечист. Люди, которые всегда восхищались им, теперь «смотрят на него с презрением, потому что увидели наготу его; и сам он вздыхает и отворачивается назад» (Плач 1:8). Даже в глубочайшем отчаянии авторы скорбных плачей винили в своем несчастье не только захватчиков-вавилонян. Они знали, что Яхве разрушил город за грехи народа Израиля.

Иерусалим стал непригодным для жизни, а местность к югу от города слишком пострадала, чтобы на ней селиться. Самые южные земли бывшего Иудейского царства были захвачены эдомитами, заложившими основу будущего царства Идумеи. Большинство иудеев, избежавших переселения в Вавилон, либо ушли в Самарию, либо поселились к северу от Иерусалима, в Мицпе (Массифе), Гивоне (Гаваоне) или Вефиле. Наместником в Иудее вавилонский царь назначил Гдалию (Годолию), внука придворного писца царя Иосии. Годолия, избрав местом своего пребывания Мицпу, старался наладить некое подобие нормальной жизни. Вавилоняне также пытались восстанавливать разоренную страну, для чего разделили земли выселенных между теми, кто остался, – в прошлом они составляли беднейшую и наиболее притесняемую часть населения. Однако эта попытка заручиться лояльностью жителей бывшего Иудейского царства провалилась. В 582 г. до н. э. в Иудею вернулись несколько бывших военачальников иудейской армии, бежавших в Заиорданье. Их глава, Измаил, потомок Давида, убил Гдалию и многих его приближенных. Однако переворот не удался: народ не поддержал Измаила, и тот бежал в Аммон. Большое количество политически активных жителей Иудеи, спасаясь от гнева вавилонян, укрылось в Египте. О последующих 50 годах в судьбе Иерусалима и Иудеи практически ничего не известно.

Те, кто подвергся переселению, хотя и тяжело переживали изгнание из родных мест, оказались в лучшем положении. В Вавилонии они не подвергались гонениям, а царь Иехония жил при вавилонском дворе и сохранил царский титул (4 Цар 25:27–30). Для поселения им определили места из числа самых привлекательных и важных в стране – в самом Вавилоне и вблизи него, по берегам «великого канала» Кебар (Ховар), по которому в город поступала вода из Евфрата. Возможно, вавилонские названия этих мест были переведены на древнееврейский язык: например, в книге пророка Иезекииля упоминается поселение Тель-Авив (Тел-Авив) – «Холм весны». Изгнанники последовали совету Иеремии и успешно интегрировались в вавилонское общество. Им разрешалось поддерживать связи друг с другом, покупать землю, заниматься ремеслами и торговать. Многие быстро сделались преуспевающими торговцами, некоторые получили должности при дворе. Возможно, к иудеям примкнули потомки израильтян, высланных в Вавилонию в 722 г. до н. э., поскольку некоторое переселенцы, упоминаемые в Библии, принадлежали к северным коленам (Езд 2).

Блистательный Вавилон, намного превосходивший изощренностью жизни и национальной пестротой все города, знакомые изгнанникам, изумлял их и одновременно побуждал к сопротивлению. Вокруг 55 вавилонских храмов существовал религиозный мир, куда более сложный, чем древнее язычество Ханаана. Правда, некоторые мифы должны были казаться евреям на удивление знакомыми. Мардук одержал верх над Яхве, и теперь, оказавшись на его земле, многие иудеи сочли вполне естественным принять местные верования. Некоторые из них, по всей вероятности, поклонялись, наряду с Яхве, вавилонским божествам и давали своим детям такие имена как Шамешледин («Пусть рассудит Шамеш») или Белиадах («Бэл защитит!»)^[27]. Но другие хранили верность старым традициям.

Девтерономисты, наверное, могли в каком-то смысле торжествовать: трагедия 586 г. до н. э. подтвердила их правоту. Теперь, когда старая ханаанская мифология, питавшая веру в нерушимость Сиона, оказалась обманом, народу следовало обратиться к Закону Моисея и Завету, который Бог заключил с сынами Израиля задолго до того, как они впервые услышали о Иерусалиме. Закон поможет изгнанникам сохранить себя, не раствориться в «плавильном котле» Вавилона. В годы вавилонского пленения были кодифицированы правила и нормы поведения, отличавшие евреев от соседей-язычников. Евреи обрезали младенцев мужского пола, воздерживались от работы по субботам, соблюдали особые правила в отношении еды – все это выделяло их как народ Завета. Они должны были стать «священным» народом, таким же особенным, как и их Бог.

Тем не менее части пленников были дороги старые мифы: древние символы и предания о Сионе казались им более созвучными их теперешнему положению. Из истории религий известно, что во времена кризисов и потрясений люди с большей готовностью обращаются к древним мифам, нежели к рационалистическим формам веры. Это объяснимо с психологической точки зрения, поскольку миф способен проникнуть глубже, чем умствования, и затронуть не понятный самому человеку источник страдания, скрытый в потаенных глубинах души. В наши дни эмиграция тоже не сводится к перемене адреса – это еще и духовный слом. Лишившись своего места, изгнанники часто чувствуют, что брошены на произвол судьбы и мир внезапно стал для них чужим. С утратой «дома» – неподвижной точки в окружающем пространстве – наступает потеря основной ориентации, лишающая все вокруг смысла и цели. Оторванные от национальных и культурных корней, люди, подобно растениям, высыхают, их существование делается призрачным. Так, по свидетельству французского антрополога Р. П. Трилля, габонские пигмеи, вынужденные покинуть землю предков, восприняли это как крушение вселенной. Их создатель разгневался на них, мир погрузился во мрак – «ночь и снова ночь», – и духи предков тоже оказались согнаны с насиженного места: теперь они скитаются, навек затерянные в далеких неведомых мирах. Не внизу ли они, духи? Там ли они?

Видят ли они приношения, приготовленные для них?

Гол и пуст завтрашний день.

Потому что нет более с нами Создателя;

Он больше не хозяин нашего приюта,

сидящий с нами у нашего огня (Smith, 1978, p. 119).

Потеря родины означала разрыв связи с небесами, которая одна лишь позволяла поддерживать земное бытие. В VI в. до н. э. изгнанники-иудеи выражали это ощущение, говоря, что их мир пришел к концу.

Те из них, кто желал сохранить верность Яхве и обычаям предков, столкнулись с серьезным препятствием. В горе вопрошая «Как нам петь песнь Господню на земле чужой?» (Пс 137 (136):4), пленники не просто давали волю тоске по родным местам – для них это была реальная трудноразрешимая теологическая проблема. Сегодня верующие считают, что могут обращаться мыслями к своему богу везде, где бы ни находились, – в поле, в супермаркете, в церкви. Но в древнем мире молитва в современном понимании почти не была известна. Обычай воздевать руки к небу, оборачиваться лицом в сторону Иерусалима и произносить слова мольбы или восхваления Яхве сложился у евреев в период Вавилонского пленения именно как замена жертвоприношения, которое продолжало считаться нормальной формой обращения к Богу (Bickerman, 1988, pp. 241–42). И это была новая идея, наверняка такой способ молитвы далеко не сразу стал восприниматься как нечто естественное. Именно в Вавилоне иудаизм приобрел внутреннюю духовность, свойственную осевому времени. Первые иудейские изгнанники, оказавшиеся в Вавилоне в 597 г. до н. э., вероятно, чувствовали, что оторваны от места пребывания Яхве. Его обитель находилась на горе Сион, и невозможно было построить новый храм в Вавилоне, как современные верующие построили бы церковь, синагогу или мечеть, поскольку согласно учению девтерономистов для народа Израилева существовало лишь одно законное святилище – в Иерусалиме. Подобно габонским пигмеям, первые еврейские переселенцы, должно быть, спрашивали себя, пребывает ли с ними Творец в диковинном городе, куда забросила их судьба. Раньше они собирались для совместного совершения обрядов только в местах, связанных с Яхве или отмеченных иными проявлениями священного, а в Вавилонии о таких местах пока еще ничего не было известно.

Затем в один прекрасный день Яхве явился пророку Иезекиилю в поселении Тел-Авив. Иезекииль, священник, попавший в Вавилонию в 597 г. до н. э. с первой группой переселенцев, пять лет прожил затворником в своем доме, ни с кем не общаясь, а после его в буквальном смысле поразило видение Яхве, и он «провел семь дней в изумлении» (Иез 3:15). Иезекииль увидел приближающееся с севера сияющее облако, а в середине его – огромную колесницу, влекомую четырьмя херувимами, диковинными животными, по описанию несколько схожими с карибу, резные изображения которых украшали врата царского дворца в Вавилоне. Описывая впоследствии свое видение, Иезекииль с трудом мог подобрать слова, поскольку оно выходило далеко за пределы нормальных понятий и представлений: «подобие престола, по виду как бы из камня сапфира, а над тем подобием престола было как бы подобие человека вверху на нем» (Иез 1:26). В завихрениях бури, посреди огня и шума Иезекиилю предстало «видение подобия славы Господней» (Иез 2:1). Он, как Исайя, узрел сверхъестественную Реальность, лежавшую за символами Храма. Земной престол Яхве – Ковчег Завета – все еще пребывал в Иерусалимском Храме, но «слава» Его пришла в Вавилон. Это было воистину «откровение» – приоткрылась великая завеса, которая в Иерусалимском Храме отделяла Хехал от Двира, устанавливая предел человеческого восприятия. При этом Иезекииль осмотрительно провел грань между самим Яхве и его «славой», проявлением божественного Присутствия, доступным для восприятия человеком. Видение Иезекииля было поразительным преображением прежних религиозных представлений. На заре своего существования народ Израиля верил в способность Яхве к перемещению. Бог прилетал в Ханаан с горы Синай на крыльях херувимов. Теперь же херувимы принесли Яхве в далекую страну, где его народ томился в ссылке. В отличие от множества языческих богов, неразрывно связанных с определенной территорией, Яхве не ограничивал свое присутствие ни Храмом, ни Землей Обетованной.

Более того, Яхве решил быть с изгнанниками, а не с иудеями, которые продолжали жить в Иерусалиме. Первое видение явилось Иезекиилю приблизительно в 592 г. до н. э., за шесть лет до разрушения Иерусалима Навуходоносором, но в одном из следующих видений ему открылось, что Иерусалим обречен. Ведь даже на пороге гибели иудеи там продолжают поклоняться языческим богам, нарушая завет с Яхве. Однажды Иезекииль сидел в своем доме в Тел-Авиве вместе со старейшинами переселенных иудеев, и на него опустилась «рука Господа Бога», которая в видении перенесла его в Иерусалим. Невидимый голос предлагал ему осматривать разные места в Храме, и Иезекииль пришел в ужас, глядя, как в доме Яхве иудеи служат языческим богам. Эти «гнусности и мерзости», сказал голос, заставляют Господа покинуть Иерусалим. И пророк увидел, как херувимы распростерли крылья и колеса огромной колесницы-престола пришли в движение, унося «славу Господню» прочь из Иерусалима. Херувимы и колесница скрылись на востоке, за Масличной горой. Господь отправился на чужбину, к сосланным сынам Израилевым и больше не восседал на горе Сион, а значит, гибель Иерусалима была лишь вопросом времени (Иез 11:21–23).

Но все же Яхве обещал пророку, что в один прекрасный день вернется в Иерусалим тем же путем через Масличную гору и снова воссядет на горе Сион. Произойдет новый исход и новое сотворение мира – рассеянные на чужбине изгнанники возвратятся в свою землю, возделают ее, и «тогда скажут: эта опустелая земля сделалась как сад Эдемский» (Иез 36:34–36). Наступит пора исцеления и объединения: Иудея и Израиль воссоединятся под властью царя из рода Давида, и Яхве, как в Эдеме, будет жить среди людей. Придет конец разобщению, отчужденности и нечестию, и народ вновь обретет изначальную полноценность бытия, которой так жаждет. Главную роль в этом видении играл Иерусалим. Спустя 14 лет после его разрушения Навуходоносором Иезекиилю (или одному из учеников пророка) явился в видении будущий город «на весьма высокой горе» (Иез 40:2), называемый Яхве Шам – «Господь там» (Иез 48:35). Этот город – земной рай, царство мира и плодородия в изначальном смысле. Так, пророк видит ручей – он вытекает из-под Храма и, превратившись в полноводный поток, покидает священные пределы, чтобы нести жизнь и исцеление на окрестные земли (вспомним источник в середине Эдемского сада, который давал начало четырем великим рекам, орошавшим все стороны света). По берегам потока «будут расти всякие дерева, доставляющие пищу: листья их не будут увядать, и плоды на них не будут истощаться… плоды их будут употребляемы в пищу, а листья на врачевание» (Иез 47:12). Терпя муки изгнания, пленники обращались к древним мифам, чтобы вообразить себе возвращение в то единственное место на земле, где они должны находиться.

Однако Иезекииль не просто ищет утешения в прошлом – он очерчивает формы будущего, строит для города Яхве Шам новую священную географию. Храм посреди города в точности повторяет облик разрушенного Храма Соломона. Три его части – придел (Улам), культовая зала (Хехал) и внутреннее святилище (Двир) – соответствуют уровням святости: каждая следующая более свята, чем предыдущая (Иез 40:48–41:4). Как и в прежние времена, к священному следует приближаться постепенно, и лишь избранным открыт доступ в его внутренние круги. В видении Иезекииля эта концепция занимает центральное место и составляет основу новой духовной карты идеального мира. Однако явившийся пророку храм отличается от Храма Соломона в двух отношениях: царский дворец больше не примыкает к нему, а комплекс храмовых построек окружен двумя концентрическими дворами с оградами (Иез 40:17–19, 28–31). Святость Яхве требовалось более тщательно отделить от обыденного мира. Бог все сильнее отдалялся от мира людей, становился отделенным (кадош) от него. Яхвист, первый библейский автор, представлял себе, как Яхве сидит вместе с Авраамом и дружески с ним беседует; для Иезекииля, впитавшего дух осевого времени, священное было уже великой тайной, непостижимой для человека, но по-прежнему оставалось центром мира, источником жизни и силы. Поэтому символом божественной реальности в видении Иезекииля выступает райский источник. Картина Земли Обетованной, нарисованная пророком, никак не соотносится с физико-географическими реалиями. Так, город Яхве Шам, в отличие от реального Иерусалима, лежит в самом центре страны, а сама страна намного обширнее, чем Объединенное Израильско-Иудейское царство в годы наивысшего могущества: на север она простирается до самой Пальмиры, на юг – до Потока Египетского^[28] (Иез 47:13–23). Иезекииль не стремился к точному описанию своей родины, он создавал образ духовной реальности. Из города Яхве Шам на земли и народ Израиля нисходит божественная сила, которая образует концентрические круги, – чем дальше область от центра, тем слабее ее святость. Сердцевина земного мира – это Храм, следующий круг – город, охватывающий Храм. Город и Храм окружены особой областью, предназначенной для служителей Бога – царя, священников и левитов; она обладает большей святостью, чем остальная Святая земля, где живут двенадцать колен Израилевых. В последнем круге, куда вообще не доходит излучение святости, находится весь прочий мир, населенный другими народами (гойим) (Иез 48:9–29). Как Бог в корне отличен от всех земных существ, так и народ Израиля, объединившийся вокруг Бога, должен стать священным и обособиться от мира язычников. Эта картина была отражением жизненных правил, которые пыталась установить для себя в Вавилоне часть еврейских изгнанников.

Трудно сказать, трактовал ли Иезекииль свое видение как прототип будущего земного Иерусалима. В то время оно явно было утопическим: и Храм, и город, и значительная часть страны были разорены, их возрождение казалось немыслимым. Возможно, Иезекииль рисовал лишь идеальный образ, призванный служить объектом для благочестивых размышлений. Когда таинственный невидимый проводник в видении показывает пророку храм, он не говорит, что это – образец следующего храма. Видение нужно совсем для другого:

Ты, сын человеческий, возвести дому Израилеву о храме сем, чтобы они устыдились беззаконий своих и чтобы сняли с него меру. И если они устыдятся всего того, что делали, то покажи им вид храма и расположение его, и выходы его, и входы его, и все очертания его, и все уставы его, и все образы его, и все законы его.

(Иез 43:11)

Если израильтяне хотят жить в Вавилоне, как прежде в Иерусалиме, – так, чтобы Бог был среди них, – они должны сделать самих себя, фигурально выражаясь, областью святости. Им следует избегать опасного сближения с гойим и заигрывания с Мардуком, а также другими ложными богами. Коль скоро Яхве пожелал пребывать среди своего народа, Дом Израилев должен преобразить себя в истинный дом для Бога. Евреям предстояло, обращаясь мыслями к идеализированной карте Святой земли, постигнуть природу и смысл священного пространства, где каждому человеку и каждой вещи отводится свое место, найти центр своей жизни и вновь обрести ориентацию. В Вавилоне изгнанники, наверное, часто ощущали себя на задворках жизни, и их, скорее всего, очень утешало сознание, что они ближе к центру реальности, чем их языческие соседи, которых вообще нет на карте. Для людей, лишенных родины, это новое описание их настоящего положения могло стать бальзамом, исцеляющим душевные раны.

Определенные детали того образа жизни, который предписывался изгнанникам, выясняются из анализа текстов Жреческого кодекса – начало их написания, как и деятельность Иезекииля, относят к периоду Вавилонского пленения. Эти тексты представлены во всех книгах Пятикнижия, но наиболее явно – в книгах Левит и Числа. У их автора, переписавшего историю Израиля со священнических позиций, много общего с Иезекиилем, который – не будем забывать – тоже был священником. В описании жизни народа Израилева в пустыне и изложении законов, которые, как считалось, Яхве сообщил Моисею на горе Синай, тоже присутствует идея уровней святости. В центре стана израильтян ставилась cкиния – храм-шатер, где пребывал Ковчег Завета, а с ним и «слава Господня». Скиния была самым священным местом, особенно Святая Святых, куда мог войти лишь первосвященник Аарон. Но и весь стан считался священным, в нем предписывалось поддерживать чистоту во всех смыслах, поскольку в середине присутствовал Яхве. Вне стана простиралась пустыня, лишенная божественного Присутствия. Здесь, как и у Иезекииля, Яхве предстает способным к перемещению. Он постоянно сопровождает народ Израиля в переносном святилище.

В Жреческом кодексе ни разу не упомянут Иерусалим – отчасти потому, что повествование Пятикнижия заканчивается временем, предшествующим вступлению израильтян в Землю Обетованную, т. е. задолго до завоевания города царем Давидом. Но очень похоже, что автор Жреческого кодекса, в отличие от историков-девтерономистов, вообще не видел необходимости в специальном месте для «пребывания имени» Господа. В его представлении Яхве не имел постоянного обиталища; «слава Господня» могла приходить и уходить, а «местом» Бога был стан израильтян. Израильтяне тогда и стали народом, когда Яхве решил пребывать среди них. Присутствие Яхве среди народа играет в Жреческом кодексе столь же важную роль, сколь и Закон: одновременно с Торой Бог передает Моисею на горе Синай подробное описание устройства cкинии. Оно, как и описание будущего храма у Иезекииля, должно было служить утешением изгнанников, убеждая их, что Яхве может пребывать со своим народом где угодно – даже в духовном хаосе Вавилона. Разве Бог не скитался уже со своим народом в дикой пустыне Синая?

Вероятно, у иерусалимского жречества издавна имелся свой, оберегаемый от непосвященных свод правил, а Жреческий кодекс представлял собой попытку популяризировать эти правила и сделать их доступными для мирян. Поскольку старый мир был уничтожен Навуходоносором, евреям в плену предстояло сотворить новый. Тема творения занимает в Жреческом кодексе центральное место, но старые мифы о битвах, тесно связанные с конкретными храмами и святыми местами, отброшены. Автор сосредоточился на главной идее – сотворении космоса путем упорядочения хаоса. В его рассказе в первой главе книги Бытия Яхве творит мир, не вступая в битву с морским чудовищем Левиафаном. Бог спокойно отделяет от тоху и боху – «безвидной пустоты» – по одному элементу, создавая тем самым день и ночь, тьму и свет, сушу и море, устанавливает границы между ними, назначая каждому компоненту мироздания свое место. То же стремление к разделению и упорядочению прослеживается и в предписаниях Закона. Отделяя молочное от мясного, а субботу – от остальных дней недели, евреи имитировали действия Бога при сотворении мира. Это был новый тип ритуального «подражания божеству» (imitatio dei), не нуждавшийся ни в храме, ни в сложных литургических церемониях, – его могли выполнять простые миряне в унылом однообразии будней. Повторяя в обрядовых действиях божественный акт творения, они создавали для себя новый мир, внося упорядоченность в свою разрушенную, лишенную опоры жизнь в изгнании.

Многие из заповедей (мицвот) касаются помещения вещей на предназначенные для них места. Как показали исследования британского антрополога Мэри Дуглас, Жреческий кодекс относил к разряду «нечистых» живые существа и неодушевленные предметы, которые вышли за пределы своей категории и вступили в область, где им не положено находиться. «Мерзость» – это нечто, пребывающее не на своем месте, как языческий идол в храме Яхве или пятно заразной болезни на одежде, нечто покинувшее мир природы и вторгшееся в область человеческой культуры. Смерть – самая большая нечистота, поскольку она сильнее всего напоминает о хрупкости культуры, о том, что человеку не дано управлять миром и поддерживать в нем порядок (Douglas, 1966). Ведя упорядоченное существование, израильтяне должны были сотворить такой мир, какой узрел в видении Иезекииль, – мир, в центре которого находится Бог, пребывающий среди своего народа. Пока стоял Иерусалимский Храм, он открывал евреям доступ в божественное измерение. Теперь же следовало соблюдать заповеди – они помогут восстановить ту близость к Богу, что была доступна в Эдемском саду Адаму и Еве, сотворить новое священное пространство, способное сдержать натиск хаоса с его неопределенностью и неправильностью. Но содержание заповедей не сводится к ритуальной чистоте – в Кодексе святости, как часто называют главы 17–26 книги Левит, центральное место отведено правилам, регламентирующим взаимоотношения между людьми. Наряду с предписаниями, касающимися порядка отправления культа и ведения сельского хозяйства в Земле Обетованной, мы находим там строгие требования такого рода, как:

Не крадите, не лгите и не обманывайте друг друга…

Не делайте неправды на суде; не будь лицеприятен к нищему и не угождай лицу великого…

Не ходи переносчиком в народе твоем и не восставай на жизнь ближнего твоего…

Не враждуй на брата твоего в сердце твоем…

Не мсти и не имей злобы на сынов народа твоего, но люби ближнего твоего, как самого себя.

(Лев 19:11–18)

Когда поселится пришлец в земле вашей, не притесняйте его: пришлец, поселившийся у вас, да будет для вас то же, что туземец ваш; люби его, как себя; ибо и вы были пришельцами в земле Египетской.

(Лев 19:33–34)

Социальная справедливость всегда должна была сопутствовать почитанию святых мест и храмовым ритуалам: этот мотив присутствовал и в древних ханаанских мифах, и в сионском культе, и в речах пророков. Однако в Кодексе святости делается следующий шаг – нужна не только справедливость, но и любовь к ближнему, причем сострадание должно распространяться и на тех, кто не принадлежит Дому Израилеву. Пусть для гойим не нашлось места на явленной Иезекиилю карте священного пространства, израильтянам все равно следует включить их в свою сферу любви и справедливого отношения.

По мере того, как в изгнании идеализировались воспоминания о Храме, священники приобретали новый авторитет. И в Жреческом кодексе, и у Иезекииля особо подчеркивается их роль в общине. Изначально в Израиле не было священнического сословия – обряды выполняли и Давид, и Соломон. Однако постепенно богослужение и толкование Закона сделались прерогативой колена Леви (Левия), на которое, как считалось, была возложена переноска Ковчега Завета во время скитаний по пустыне. Иезекииль, однако, идет еще дальше. Поскольку левиты допустили идолопоклонство в Храме, им отводится второстепенная роль! Они могут выполнять лишь вспомогательные действия: подготавливать жертвенных животных, петь, стоять на страже у ворот Храма. Входить же в помещения Храма и проводить богослужение разрешено только священникам из числа прямых потомков Цадока (Иез 44:11–16). Этот запрет впоследствии вызвал многочисленные раздоры в Иерусалиме. По иронии судьбы хранителями исконных традиций Израиля оказались назначены потомки иевусея Цадока. Б?льшая закрытость жреческой касты отражала тот факт, что Бог теперь стал восприниматься как еще более трансцендентная сущность, чья святость была смертельно опасна для непосвященных и неосторожных. И Жреческий кодекс, и Иезекииль дают подробные указания касательно поведения жречества в святилище Яхве. Например, прежде чем войти в Хехал, священнику следовало переменить одежду, поскольку он вступал в область, святость которой требовала большей ритуальной чистоты. В Двир мог войти только первосвященник, причем только один раз в году (Иез 44:16–31). Новые правила усиливали в народе ощущение святости Яхве, который был полностью отличен от всех прочих существ и потому требовал к себе особого отношения.

Поразителен тот факт, что все эти подробнейшие описания святилища, литургии и регламента священнического поведения создавались во времена, когда не было надежды воплотить их в жизнь. Храм лежал в руинах, но часть изгнанников, наделенных выдающимся творческим воображением, представляла его себе действующим в полную силу и разрабатывала для него сложнейшие правила. Как мы увидим в главе 8, позднее то же самое делали раввины. Таким образом, в самых подробных религиозных текстах иудеев, касавшихся священного пространства и святости Иерусалима, описывается то, чего на момент их создания уже не существовало. «Иерусалим» стал для изгнанников духовной ценностью – образом спасения, достижимого даже вдали от реального города в опустошенной завоевателями Иудее. Примерно тогда же в Индии монах Сиддхартха Гаутама, он же Будда, открыл, что до абсолютной реальности можно подняться с помощью медитаций и деятельного сострадания ко всему живому, для этого вовсе не обязательно идти в храм или иное священное место. Новая духовность осевого времени позволяла иногда переживать опыт священного без поклонения вещественным символам святости. Нам неведомо, как именно современники интерпретировали писания Иезекииля и Жреческий кодекс. Несомненно, они надеялись, что в один прекрасный день Храм вновь будет отстроен и Иерусалим восстанет из руин, и все же, когда возвращение стало, наконец, возможным, большинство из них предпочло остаться в Вавилоне. Эти изгнанники не ощущали потребности физически оказаться в Иерусалиме, поскольку усвоили новое понимание ценности Сиона. Религия, которую мы знаем как иудаизм, зародилась не в Иудее, а в диаспоре, и лишь позже ее идеи достигли Святой земли, принесенные эмиссарами из Вавилона – Неемией, Ездрой и рабби Гиллелем.

И Иезекииль, и автор Жреческого кодекса обладали способностью видеть за земными символами своей религии ту вечную реальность, на которую эти символы указывали. Ни один из них не упоминает прямо Иерусалим, а повествование Пятикнижия заканчивается на пороге Земли обетованной. Оба рисовали утопические образы и скорее всего не рассчитывали дожить до их воплощения в жизнь. Возможно, это отношение к Иерусалиму было схоже с выраженным в ритуальной формуле, которая произносится во время пасхального седера: «В следующем году – в Иерусалиме!»; имеется в виду не реальный город, а наступление мессианской эры. Возвращение на Сион видится Иезекиилю как духовное преображение: Яхве даст своему народу «новое сердце» и «новый дух». Точно так же Иеремия предсказывал, что наступит день, когда Закон будет высечен не на каменных скрижалях, а в сердцах людей (Иер 31:31–34; Иез 36:26–27). Надеясь на избавление от плена, создатели нового иудаизма не считали, что оно будет достигнуто с помощью одних только политических преобразований, и понимали под ним нечто большее, чем возрождение Храма и города: и тот, и другой служили лишь символами более глубокого, духовного освобождения.

Но вдруг оказалось, что политические перемены близки и для изгнанников вот-вот откроется реальная возможность вернуться на земли отцов и заново отстроить Иерусалим. В народе Вавилона росло недовольство правлением преемника Навуходоносора, царя Набонида; все с напряженным вниманием наблюдали за восхождением молодого царя соседней Персии, энергичного и талантливого полководца Кира II. Начиная с 550 г. до н. э., когда он покорил Мидийское царство, Кир непрерывно подчинял себе все новые земли, и к 541 г. до н. э. Вавилония оказалась со всех сторон окружена владениями персидского царя. Жрецы Мардука, более других были расположены к Киру, поскольку Набонид пренебрегал культом главного вавилонского бога. Персидский же царь обещал восстановить храмы Вавилонской империи, чтить ее богов, заново отстроить разрушенные города и установить на подвластных землях всеобщий мир. Такие перспективы вызвали глубокий отклик в душе безымянного иудейского пророка, которого принято называть Второисайей, – его речи вошли во вторую часть книги пророка Исайи. Второисайя приветствовал Кира как Мессию, которого сам Яхве помазал на царство ради восстановления Иерусалима и Храма, и инстинктивно обращался к древним мифам и литургии Сиона. Через посредство Кира, как виделось пророку, Яхве совершит новое сотворение мира и поведет новый исход, повергнув нынешних врагов Израиля, как когда-то Левиафана и Рахав. Тогда евреи вернутся на Сион, пройдя «прямыми стезями» через пустыню, лишившуюся своей демонической силы (Ис 40:3–4; 41: 19–20; 44:20).

Возвращение рисовалось Второисайе как событие большого значения для всего человечества: возвратившиеся пленники возглавят установление нового миропорядка. Придя в Иерусалим, они немедленно возродят Храм, и «слава Господня» вернется на святую гору. Яхве опять воцарится в своем городе «пред глазами всех народов» (Ис 52:10). Недаром еще в иерусалимской литургии Яхве провозглашался царем не только Израиля, но и всего мира. Теперь, благодаря царю Киру, эта истина вот-вот будет явлена во всех концах земли. Другие боги съежились от страха: Бэл и Набу (в русской Библии – Вил и Нево) – значительные вавилонские божества – повержены; их идолов без всяких почестей увозят на спинах обычных вьючных животных (Ис 46:1). Чужеземные боги, которые раньше помыкали Яхве, теперь никому не нужны. И все народы мира – Египет, Куш, Сабея – принуждены будут склониться пред Израилем, в цепях придут они в Иерусалим и скажут:

У тебя только Бог,

и нет иного Бога.

(Ис 45:14)

В сионской литургии всегда утверждалось, что Яхве – единственный бог, которого следует почитать; у Второисайи эта идея развилась в последовательный монотеизм. Слава Иерусалима, места всемирного торжества Яхве, воссияет как никогда доселе. Он засверкает драгоценными камнями: в основание стен лягут рубины, ворота украсятся жемчугами и вся ограда – самоцветами. Это великолепие красноречивее всяких слов расскажет о непорочности и святости города, находящегося внутри стен (Ис 54:13–15).

Надежды на возвращение приблизились еще на шаг осенью 539 г. до н. э., когда царь Кир разгромил вавилонское войско у Описа на реке Тигр. Месяцем позже Кир вступил в Вавилон и был помазан на царство в главном вавилонском храме Эсагила как земной наместник Мардука. Вскоре он выполнил все данные им обещания. Уже к августу 538 г. до н. э. все идолы ассирийских богов, захваченные в свое время вавилонянами, были возвращены в их родные города, а их храмы восстановлены. Тогда же Кир издал декрет о восстановлении Иерусалимского Храма и возвращении в него предметов убранства и священных сосудов. Персидская империя проводила совсем иную политику, чем ее предшественники Ассирия и Вавилон. Кир предоставлял подвластным странам определенную самостоятельность, поскольку такой способ управления дешевле и эффективнее – меньше почвы для недовольства и мятежей. Восстановление храмов было на древнем Ближнем Востоке одной из главных обязанностей каждого правителя, и Кир, возможно, считал, что не только заслужит благодарность своих подданных, но и заручится благосклонностью богов.

Меньше чем через полгода после помазания в Вавилоне Кир передал конфискованные Навуходоносором золотые и серебряные священные сосуды Иерусалимского Храма некоему Шешбацару, «князю (наси) Иудину», который вскоре вместе с 42 360 иудеями, их слугами и двумя сотнями певцов отправился восстанавливать Храм (Езд 2:64). Но если из Вавилона репатрианты вышли окрыленные надеждами и в их ушах звучали пророчества Второисайи, то по прибытии в Иудею им определенно пришлось спуститься с небес на землю. В основном это были люди, родившиеся и выросшие в блестящем и замысловатом Вавилоне, потому Иудея, наверное, показалась им унылой и чужой. О том, чтобы сразу приступать к строительству Храма, не могло быть и речи – сначала следовало обжиться и как-то наладить собственный быт. Лишь немногие осели в самом Иерусалиме, который до сих пор лежал в руинах, а большинство обосновалось в более пригодных для обитания районах Иудеи и Самарии. Из тех, кто решил жить в Иерусалиме, одна часть поселилась в Старом Городе, другая – в сельской местности к югу от города, пустовавшей с 586 г. до н. э.

О последующей жизни общины выходцев из диаспоры (гола) нет никаких сведений вплоть до 520 г. до н. э. – второго года правления персидского царя Дария. К этому времени Шешбацар уже не стоял во главе иудейской общины; какова была его судьба, неизвестно. Строительство Храма застопорилось, но энтузиазм по его поводу возродился, когда вскоре после восшествия Дария на престол из Вавилона прибыли Зоровавель (Зрубавел), внук царя Иехонии и Иисус (Иехошуа), сын Иоседека, который был внуком последнего первосвященника, служившего в иерусалимском Храме. Зоровавель был назначен наместником (пеха) провинции Иудея, однако члены общины видели в нем не только представителя царя Персии, но и наследника Дома Давида. Вся гола в полном составе собралась в Иерусалиме, чтобы поставить новый алтарь на месте разрушенного, и как только он был готов, в Иерусалиме стали совершаться жертвоприношения и отмечаться традиционные праздники. Но потом строительство снова замерло: жилось в Иерусалиме все еще трудно: урожаи были плохие, торговля и ремесла находились в плачевном состоянии, и заботы о хлебе насущном поглощали весь энтузиазм по поводу строительства. В августе 520 г. до н. э. пророк Аггей заявил, что репатрианты избрали неверную цель – урожаи не будут обильны, пока не построен Храм. Ведь именно Дом Яхве всегда служил источником плодородия Земли обетованной. Так чего же они хотят, если строят дома для себя, когда Дом Господа пребывает в запустении (Агг 1:6–9)? Признав правоту пророка, община вернулась к работе.

Фундамент Второго Храма был, наконец, заложен осенью 520 г. до н. э. В праздник Суккот прошла церемония его повторного освящения. Процессия жрецов и левитов под песнопения и звон кимвалов торжественно вступила в священное место. Однако старейшие из них, те, кто еще помнил великолепный Храм Соломона, горько разрыдались, увидев скромное основание нового Храма (Езд 12–13). С самого начала Второй Храм для многих стал разочарованием и произвел на людей удручающее впечатление. Пророк Аггей как мог поддерживал в народе бодрость духа, уверяя, что новый Храм превзойдет своим величием предшественника. Скоро Яхве будет править всем миром, как предсказывал Второисайя. Зоровавель станет Мессией и от имени Бога будет править всеми гойим (Агг 2:6–9, 23). С Аггеем соглашался другой пророк – Захария, который предвкушал день возвращения Яхве на Сион и установления власти Господа, осуществляемой через двух мессий – царя Зоровавеля и священника Иисуса. Поэтому не следовало пока восстанавливать стены Иерусалима, – ведь в самом скором времени в город начнут стекаться огромные толпы людей, чтобы в нем поселиться (Зах 2:9; 4:14; 8:3).

Однако далеко не все разделяли идею открытого города. Когда самаритяне – жители Самарии, территории бывшего Израильского царства, – увидели, что возведение нового храма Яхве идет полным ходом, они прислали к Зоровавелю делегацию и предложили свои услуги. Как утверждает Хронист, самаритяне были потомками иноземцев, которых ассирийцы поселили на этих землях в 722 г. до н. э. Среди них наверняка присутствовали и коренные израильтяне, потомки десяти северных колен, и потомки иудеев, избежавших выселения в 586 г. Они тоже поклонялись Яхве и, естественно, хотели помочь восстановлению Сиона. Но Зоровавель решительно отверг их помощь (Езд 4:1–3): «истинный» народ Израиля – это только гола, «мы одни будем строить [дом] Господу, Богу Израилеву, как повелел нам царь Кир, царь персидский». Впоследствии иудеи рассматривали других жителей страны, тоже поклоняющихся Яхве, не как братьев, а как «врагов», собирательно называя их «ам-хаарец» – «народ земли». В Вавилоне пророк Иезекииль и автор Жреческого кодекса считали, что все двенадцать колен входят в народ Израиля и заслуживают святости. Из священного пространства исключались только гойим, язычники. Однако репатрианты придерживались более узких взглядов. Считая ам-хаарец «пришельцами», они, вопреки прямому предписанию Кодекса святости, вовсе не были готовы приветствовать этих чужаков в своем городе. В результате новый Иерусалим, вместо того, чтобы принести в Святую землю мир, стал очередным яблоком раздора. Согласно библейскому рассказу, с тех пор как Зоровавель отказал самаритянам, «стал народ земли той ослаблять руки народа Иудейского и препятствовать ему в строении» (Езд 4:4). Самаритяне пытались привлечь на свою сторону персидских чиновников, и однажды, примерно в 486 г до н. э., правитель Самарии отправил царю Ксерксу донос, в котором предупреждал, что иудеи приступили к самовольному строительству крепостных стен вокруг Иерусалима. В древнем мире такие действия обычно рассматривались как мятеж против имперской власти, поэтому работы были насильственно остановлены и возобновились лишь после того, как в царском архиве в Экбатане был найден исходный декрет Кира, дававший на них разрешение.

Тем временем строительство Второго храма продвигалось еле-еле. О вдохновителе работ, наместнике в Иудее Зоровавеле нет никаких упоминаний с того самого момента, когда он с презрением отверг помощь ам-хаарец. Возможно, мессианские надежды Аггея и Захарии показались опасными властям Персии; вполне вероятно, что царь Дарий, следуя через Иудею в 519 г. до н. э., снял Зоровавеля с должности наместника. Больше ни один потомок Дома Давида не был назначен пеха в Иудее. Но несмотря на крах мессианской мечты, репатриантам все же удалось достроить Храм. Работы завершилось 23 адара (в марте) 515 г. до н. э. Естественно, Второй храм был воздвигнут на месте Храма Соломона, чтобы обеспечить продолжение священной традиции. В точности воспроизводилась и внутренняя планировка с делением внутреннего помещения на Улам, Хехал и Двир. Храм отделяла от города каменная стена. Двустворчатые ворота вели во внешний храмовый двор, куда выходили двери комнат, устроенных прямо в стене, – различных храмовых служб, кладовых, жилищ священников. Ближе к Храму проходила еще одна стена, за которой находился внутренний храмовый двор. Там располагался главный жертвенник, сложенный из нетесаного белого камня. На сей раз в сионском акрополе не было царского дворца – ведь Иудее, имперской провинции, своего царя не полагалось. Имелось и другое очень важное отличие: Двир пустовал, поскольку Ковчег Завета бесследно исчез. Пустота символизировала непостижимость Яхве, невозможность представить Бога с помощью изобразительных средств, доступных человеку. Но кто-то, наверное, просто не чувствовал присутствия Бога в новом Храме и считал, что невероятные надежды Второисайи не сбылись. Если «слава Господня» действительно вошла в Храм и находилась в Двире, то никто об этом не знал. Господь не явил ее язычникам, и те не потекли толпами в цепях в Иерусалим. Возникало новое ощущение громадной пропасти, отделяющей Яхве от земного мира, и в первые годы Второго Храма сама возможность того, что запредельный Бог мог бы обитать в доме, начинала казаться смехотворной:

Так говорит Господь:

небо – престол Мой,

а земля – подножие ног Моих;

где же построите вы дом для Меня,

и где место покоя Моего?

(Ис 66:1)

Оставалось одно – вопреки всему уповать на то, что Яхве смилостивится и снизойдет до людей.

Однако Яхве теперь смотрел не на богато убранные храмы, как раньше, а на человека – «смиренного и сокрушенного духом» (Ис 66:2). В Первом храме поклонение Богу было шумным, пышным и радостным, во Втором же оно стало более тихим и чинным. Живя в изгнании, будущие репатрианты уверились, что разрушение Иерусалима было наказанием за грехи, и новый культ стал отражением их «сокрушенного сердца и смиренного духа». С особенной ясностью это проявилось в ритуале нового праздника – Йом-Кипура, Судного дня, когда первосвященник символически возлагал все прегрешения народа на козла, которого затем прогоняли в пустыню. В Йом-Кипур, один-единственный раз в году, первосвященник входил в Двир как представитель народа. Мотив искупления четко просматривается и в ритуале повседневных жертвоприношений в храмовом дворе. Люди приводили быков, овец, козлов или приносили голубей – смотря по уровню благосостояния – в качестве «жертвы повинности» или «жертвы за грех». На голову такой жертвы полагалось возложить обе руки, тем посвящая ее Богу, затем ее умерщвляли, разделывали и куски возвращали жертвователю, который мог съесть мясо вместе с родными и друзьями. Общее застолье служило знаком восстановления гармонии с божественной сферой.

Хотя возвращение Яхве на Сион в той форме, в какой его предсказывал Второисайя, так и не состоялось, евреи все равно продолжали мечтать о том великом дне, когда Бог сотворит в Иерусалиме «новое небо и новую землю». Старые надежды оказались живучи и сделали Иерусалим символом вечного спасения – мира, согласия, близости к Богу и возвращения в рай. Новый Иерусалим должен был стать городом, не похожим ни на один другой, таким, где каждый живет долго и счастливо и у каждого есть свой дом. В нем не будет плача, прежние скорби забудутся. И поразятся язычники городу, где царит мир и жизнь такова, какой ей изначально полагалось быть (Ис 65:16–25). Однако раздавались и критические голоса. Пророки говорили о социальных проблемах города и о том, что жители все еще заигрывают с языческими культами (Ис 56:9–12; 65:1–10). Источником беспокойства была появившаяся самоизоляция общины репатриантов: разве Град Божий не должен быть открыт для всех, как сказано у пророка Захарии? Не следует ли ему распахнуть свои двери для иноплеменников, бродяг, евнухов – тех, кого жрецы считают «нечистыми»? Разве Бог Яхве не провозгласил «дом Мой назовется домом молитвы для всех народов»? Однажды он приведет все народы на святую гору Сион и примет от них жертвоприношения (Ис 56:7).

Впрочем, в V в до н. э. Иерусалим был весьма далек от того, чтобы стать центром религиозной жизни для иудеев или язычников. Значительная часть города лежала в развалинах, население было малочисленно. Не исключено, что он пострадал от новых разрушений в 458 г. до н. э., когда вся Персидская империя была охвачена волнениями и мятежами. Примерно в 445 г. вести о бедственной ситуации в Иерусалиме достигли персидской столицы города Сузы и сильно расстроили местную еврейскую общину. Один из ее старейшин, Неемия занимал высокую должность виночерпия при дворе царя Артаксеркса I. Услыхав, что репатрианты находятся «в великом бедствии и уничижении», а стены города разрушены, он был так поражен горем, что несколько дней плакал и молился, каясь за грехи соплеменников и сородичей, ставшие причиной несчастий. Затем Неемия обратился к царю Артаксерксу, прося позволить ему отправиться в Иудею, «в город, где гробы отцов моих, чтобы я обстроил его». Артаксеркс удовлетворил просьбу Неемии и назначил его пеха Иудеи. Царь также снабдил его рекомендательными письмами к другим наместникам в регионе и отдал приказание выделить ему из царских угодий нужное количество леса и других строительных материалов (Неем 1:3–2:8). Возможно, Артаксеркс рассчитывал, что Неемия сможет обеспечить в Иудее устойчивое положение: надежный бастион персов совсем рядом с Египтом повысил бы безопасность империи.

Книги Ездры и Неемии состоят из нескольких не связанных друг с другом документов, которые редактор попытался соединить в хронологическом порядке. Он считал, что Ездра и Неемия были современниками, причем Ездра прибыл в Иерусалим раньше. Однако есть веские основания отнести деятельность Ездры к значительно более позднему времени, датировав ее начало примерно 398 г. до н. э., когда царем Персии был уже Артаксеркс II^[29]. Неемия же, вероятно, отправился из Суз в Иудею в 445 г. В своем высоком назначении он мог видеть религиозную миссию – ведь строительство укреплений исстари считалось на Ближнем Востоке священной обязанностью. Неемия прибыл в Иерусалим скрытно и три дня прожил инкогнито, а затем ночью тайно отправился верхом осмотреть состояние городских стен. Перед ним предстала мрачная картина – разрушенные укрепления и сгоревшие ворота. В одном месте ему даже не удалось проехать (Неем 2:12–15). На следующий день Неемия явился к старейшинам города и настоятельно призывал положить конец этому позору и унижению. Его пыл и энергия воодушевили жителей города, в едином порыве они принялись за дело, жрецы и миряне работали вместе. Городские стены были построены в рекордные сроки – за 52 дня. Это было небезопасно. Отношения с ам-хаарец серьезно испортились, и Неемии приходилось все время бороться с кознями представителей местных династий – наместником Самарии Санаваллатом, его приближенным Товией и правителем Эдома Гешемом. Положение было настолько напряженным, что строители постоянно ожидали нападения: «одною рукою производили работу, а другою держали копье. Каждый из строивших препоясан был мечом по чреслам своим» (Неем 4:17–18). Неемия не сделал попытки укрепить старый район Мишне – стена прошла просто по границе древнего Города Давида на холме Офель. В библейском тексте подробно описывается внутренняя планировка Иерусалима. Рынки размещались вдоль западной стены города; жрецы и храмовые служители жили вблизи Храма, на месте, где когда-то находилась крепость Офель. Мастера и ремесленники населяли юго-восточные кварталы, войско же было сосредоточено в северной, самой уязвимой части города. Неемия возвел и цитадель, предположительно к северо-востоку от Храма, на том самом месте, где впоследствии находились крепости Хасмонеев и царя Ирода. 25 элула (в начале сентября) 445 г. до н. э. состоялась торжественная церемония освящения новой городской стены. Левиты и певчие из окрестных селений были разделены на две большие группы, которые обошли город в противоположных направлениях, распевая псалмы, и сошлись в храмовом дворе. Радостные крики и музыка разносились на много миль по всей округе.

Благодаря Неемии в Иерусалим вновь пришла надежда, однако город все еще оставался бледным подобием себя прежнего. Здесь не образовывались новые семейные кланы, и люди не очень стремились сюда переезжать. Поскольку городу постоянно грозило нападение ам-хаарец, жители должны были организовать охрану новых ворот. Неемия сумел довести население города почти до 10 000 человек, устроив жеребьевку, по которой каждый десятый должен был переехать в Иерусалим (Неем 11:1–2). Переселение считалось «добровольным» и рассматривалось как благочестивый поступок. За 12 лет под управлением Неемии в Иерусалим переехала из Мицпы столица провинции: в нем была построена новая резиденция для пеха. Постепенно город стал центром общественной жизни переселенцев, вернувшихся в Иудею, но внутри него шла непрерывная борьба за власть и влияние. Некоторые священники установили тесные связи с ам-хаарец, в том числе с Санаваллатом – по-видимому, самым опасным противником Неемии. Кроме того, Неемия должен был обуздать алчность богатеев, отбиравших у бедняков за долги сыновей и дочерей, поля и виноградники. При поддержке народа он принудил «знатнейших и начальствующих» возвратить отобранное и торжественно поклясться, что они больше не будут брать лихву (Неем 5). Как видим, Неемия вновь попытался сделать Иерусалим прибежищем для бедных и слабых, но это, естественно, вызвало враждебность городской верхушки, которая все больше смотрела в сторону своих союзников в соседних областях. Внутренняя обстановка в Иудее, судя по всему, была крайне напряженной. Санаваллат, Товия и Гешем хорошо понимали, что укрепление города представляет собой заявку на политическое господство в регионе.

Во время своего второго срока на посту наместника, который начался около 432 г. до н. э., Неемия ввел новые правила, запрещавшие членам гола браки с представителями местного населения. Он изгнал первосвященника Элиашива (Елиашива), женатого на дочери Санаваллата, и тот перебрался в Самарию, где, наверное, примкнул к другим оппозиционно настроенным жрецам. Вопрос о смешанных браках вызывал многочисленные споры в Иерусалиме. Реформа Неемии, однако, была направлена не на сохранение «расовой чистоты» в понимании XX в., а на проведение в жизнь принципов новой священной географии, выработанных в изгнании такими пророками как Иезекииль: гола должна жить обособленно от гойим, как подобает священному народу, избранному Богом. В Вавилоне иудеям было важно сохраниться в качестве единой группы, центром которой был Яхве, пребывавший с Домом Израилевым. Аналогичные центростремительные тенденции наблюдались и в их общественной жизни. Тора запрещала браки с ближайшими родственниками, но за этим изъятием поощрялось максимально близкое родство между женихом и невестой, допустимое по закону. Пара, составленная из представителей одного семейного клана, считалась приемлемой, из представителей разных семейств – нежелательной. Эта последовательность концентрических кругов обрывалась на границе Израиля: браки с гойим, не попавшими на карту святости, лежали в буквальном смысле за пределами дозволенного (Kunin, pp. 121–22). Брак с «чужим» приравнивался к уходу из священного оазиса в лишенную Бога пустыню, куда изгоняли в праздник Йом-Кипур козла отпущения. Нетерпимое отношение к иноплеменникам диктовалось стремлением сделать народ Израилев «священным» и обособленным, явным образом отметив людей, находящихся вне иудейской общности, «не таких, как мы». Но в Иудее гола должна была отвергнуть тех, кто когда-то принадлежал к Дому Израилеву, – теперь их выталкивали на роль чужаков и врагов.

В течение V в. до н. э. еврейская диаспора Вавилона претерпела глубокую религиозную трансформацию, в результате которой возник иудаизм. Вопрос национальной идентичности оставался одним из важнейших. Изгнанники перестали нарекать младенцев вавилонскими именами и предпочитали такие имена, как Шабтай («рожденный в субботу»), отражавшие новую духовную символику. Центральное место в религиозной жизни общины, прежде принадлежавшее Храму Соломона, заняла Тора. Соблюдая все мицвот, вавилонские иудеи могли образовать священную общность, которая заключала в себе божественное Присутствие и устанавливало на земле божественный порядок. Но это означало, что простые иудеи нуждались в наставлениях сведущих людей, которые толковали бы им сложные для понимания места Торы. Одним из первых таких учителей был Ездра, который «расположил сердце свое к тому, чтобы изучать закон Господень и исполнять [его], и учить в Израиле закону и правде» (Езд 7:10). Возможно, он также служил советником по иудейским делам при персидском дворе. В 398 г. до н. э. царь Артаксеркс II направил Ездру в Иудею, возложив на него целых четыре миссии. Во-первых, Ездра должен был сопровождать группу репатриантов, изъявивших желание вернуться на родину, во-вторых – доставить в Иерусалимский Храм дары от еврейской диаспоры Вавилона. В-третьих, по прибытии Ездре надлежало «обозреть Иудею и Иерусалим по закону Бога [его]» и, наконец, в-четвертых – наставлять иудеев Восточного Средиземноморья в соблюдении этого закона (Езд 7:14). В те годы Персия подвергала пересмотру и законы других подвластных ей народов. Так как Артаксеркс поддерживал культ иудейского Храма, занимавший центральное место в жизни одной из его провинций, он желал, чтобы это способствовало росту благосостояния и укреплению безопасности империи. Возможно, Ездра – ученый книжник и толкователь Закона – сумел удовлетворительным образом согласовать установления Торы с законодательной системой Персии, и царю требовалось удостовериться, что Закон соблюдается и в Иудее. Ездре поручалось провозгласить в Иерусалиме Тору и сделать ее официальным законом Иудеи (Езд 7:21–26).

Ветхозаветный автор видит в миссии Ездры поворотный момент в истории еврейского народа. Путешествие Ездры в Иудею он описывает как новый исход, а самого Ездру, дарующего Закон, – как нового Моисея. Ездра торжественно въехал в Иерусалим, но нравы горожан повергли его в ужас. Священники и левиты по-прежнему сговаривались с ам-хаарец и брали себе жен из чужих народов. За эти прегрешения жители Иерусалима тут же были наказаны душераздирающим зрелищем: они увидели, как посланец царя разрывает на себе одежды, рвет волосы и целый день сидит прямо на земле, предаваясь скорби. Затем Ездра призвал весь народ иудейской общины собраться в Иерусалиме: неявка каралась исключением из общины с конфискацией имущества. В день Нового года (сентябрь / октябрь) он вынес на площадь перед Водяными воротами свиток Торы и, стоя на деревянном возвышении в окружении знатнейших горожан, читал Закон собравшейся толпе, время от времени поясняя сложные места (Неем 8). Невозможно определить, что именно читалось, был ли то целиком весь Ветхий Завет, Второзаконие или Кодекс Святости. Как бы то ни было, но слова Закона, оглашенные Ездрой, произвели ошеломляющее впечатление на народ, который их, очевидно, никогда раньше не слышал. «Весь народ плакал», и Ездра даже вынужден был напомнить людям, что сегодня праздник. Он громко прочитал то место из Торы, где евреям в праздник Суккот предписывалось жить в особых шатрах в память о сорокалетних скитаниях предков в пустыне, и послал народ на холмы собирать миртовые, оливковые, сосновые и пальмовые ветви. Вскоре Иерусалим преобразился – по всему городу выросли зеленеющие листьями шалаши. Новый праздник заменил старые иевусейские ритуалы и с тех пор стал навечно связан с традициями одного из важнейших эпизодов истории еврейского народа – Исходом. В течение следующих семи дней в Иерусалиме царило веселье, и каждый вечер народ собирался, чтобы послушать, как Ездра излагает и толкует Закон.

Второй сход был более мрачным (Езд 10). Он происходил на площади перед Храмом, и народ стоял, дрожа под зимним проливным дождем, заливавшим город. Ездра приказал всем иудеям, породнившимся с соседними народами, немедленно отослать от себя «жен иноплеменных» и назначил специальные комиссии для рассмотрения отдельных случаев. Женщины и дети, происходившие не из гола, изгонялись из нее и должны были присоединиться к ам-хаарец. Принадлежащими к народу Израиля теперь считались только потомки иудеев, когда-то изгнанных в Вавилон, и те, кто был готов подчиняться правилам Торы, ставшей официальным кодексом законов Иерусалима. Стенания несчастных, превращенных в изгоев, может быть, сохранила для нас книга Исайи:

Ибо Авраам не узнаёт нас,

и Израиль не признаёт нас своими;

Ты, Господи, Отец наш…

Мы сделались такими, над которыми

Ты как бы никогда не владычествовал,

и над которыми не именовалось имя Твое.

(Ис 63:16, 19)

С тех пор в истории Иерусалима появилась тенденция к безжалостному исключению «чужих», существующая невзирая на ее откровенное противоречие некоторым важнейшим традициям еврейского народа. Конечно, у многих это новшество вызывало протест. Люди не хотели рвать все связи с жителями Самарии и других соседних областей. Они опасались, что Иерусалим превратится в узкий замкнутый мирок, а его экономике будет нанесен урон. Но другие с восторгом приняли новые законы. Сведения о жизни Иерусалима в несколько десятилетий после Ездры крайне скудны, но за следующие восемь поколений Закон превратился в такой же основополагающий элемент духовности иудейского народа, как Храм. Когда же над этими двумя священными ценностями нависла угроза, в Иерусалиме произошел кризис, в результате которого город едва не утратил свою новообретенную еврейскую идентичность.

Глава 6
Антиохия иудейская

В октябре 333 г. до н. э. Александр Македонский разгромил войско персидского царя Дария III в битве при Иссе. Для иудеев Иерусалима это было страшное потрясение – ведь они прожили под властью персов два с лишним столетия. Как рассказывает древнееврейский историк I в. н. э. Иосиф Флавий^[30], иудейский первосвященник, который присягал на верность последнему персидскому царю, поначалу отказывался подчиниться Александру, но капитулировал, увидев вещий сон. Александр же пообещал, что в пределах его империи иудейский народ сможет, как и прежде, жить по своему Закону (Древности, XI, 8, 4). Впрочем, в действительности Александр, скорее всего, вообще не бывал в Иерусалиме. В первые годы завоевание македонянами персидского царства никак не отразилось на жизни Иудеи. Тора осталась официальным законом провинции, и всеми делами, вероятно, управляла та же администрация, что и при персах. Однако легенда о встрече первосвященника и Александра Македонского важна, поскольку из нее видно, как различно иудеи реагировали на эллинизм. Одни воспринимали культуру греков неприязненно и предпочитали держаться старых устоев, другим же она казалась близкой по духу и глубоко симпатичной. Противоборство этих тенденций почти на триста лет стало определяющим фактором для истории Иерусалима.

Эллинизм начал постепенно проникать на Ближний Восток еще задолго до победы Александра. Старые культуры региона приходили в упадок и неизбежно заражались греческим духом. Но евреи, жившие в Иерусалиме, по всей вероятности, почти не имели прямых контактов с греками – элементы эллинистической культуры обычно проникали к ним опосредованно, через прибрежные города Финикии, где могли приобрести более привычные формы. Иерусалим снова стал глухим захолустьем. Главные торговые пути обходили его стороной. Караванам, которые делали остановки в близлежащих городах Петра и Газа, не было нужды сворачивать к Иерусалиму, городу бедному и не располагающему сырьем для развития промышленности. Иерусалим продолжал смотреть внутрь себя, его жизнь вращалась вокруг Храма и древней, как считалось, Торы. Здесь обращали мало внимания на события внешнего мира и жили в согласии скорее с прошлым, чем с современностью, проникавшей в регион с запада.

Положение разом переменилось, когда 13 июня 323 г. до н. э. в Вавилоне умер Александр Великий. Единственный законный наследник огромной империи был еще слишком мал, и между ближайшими сподвижниками Александра, его главными военачальниками, разгорелась борьба за власть. В последующие два десятилетия завоеванные Александром земли содрогались от постоянных междоусобиц этих шести диадохов («преемников»). Их войска – со всем военным снаряжением, имуществом, женами и рабами – не раз прокатывались по земле Иудеи, лежащей на главных транзитных путях из Малой Азии и Сирии в Египет. Не менее шести раз за эти бурные годы Иерусалим был захвачен, и горожанам стало ясно, что долгому периоду мирной жизни в изоляции от внешнего мира пришел конец. При первом соприкосновении эллинизм предстал перед иудеями как жестокая и разрушительная воинственная сила. Македонские диадохи вихрем врывались в страну как надменные захватчики и интересовались местными жителями лишь постольку, поскольку те могли послужить их интересам. От них нельзя было воспринять греческое искусство, философию, литературу или демократические идеи – все то, что сыграло столь важную роль в развитии западной культуры. Иудеи, наверное, вполне могли бы применить к грекам определение санскритского автора – «могучие и злые».

В 301 г. до н. э. диадох Птолемей I Сотер, незадолго до того воцарившийся в Египте, подчинил себе Иудею, Самарию, Финикию и всю прибрежную низменность. Следующие сто лет Иерусалим находился под властью Птолемеев, которым провинция Сирия, включая Иудею, была нужна как буфер для защиты Египта от нападений с севера.

Как большинство древних правителей, Птолемеи особо не вмешивались во внутренние дела подвластных народов; однако они ввели более рациональную и эффективную систему административного управления, достаточно гибкую, чтобы приспособить ее к индивидуальным особенностям отдельных частей царства. Некоторые города провинции принадлежали непосредственно царю и управлялись назначенными им наместниками; таковы были новые порты, построенные при Птолемеях в Иоппии (Яфо, Яффе) и Стратоновой Башне, а также новые военные поселения в Бейт-Шеане, Филотере и Пелле. Остальные области обладали большей самостоятельностью в управлении своими внутренними делами. В Финикии значительными привилегиями и свободами пользовались Тир, Сидон, Триполи и Библ. Такие города, как Газа, Шхем, Марисса (Мареша) и Амман, где прибывшие в Сирию из Греции колонисты основали полисы по греческой модели, были фактически самоуправляемыми. Их наводняли греческие воины, купцы, предприниматели, спешившие воспользоваться новыми возможностями на востоке, а местные жители, научившиеся языку и письменности греков, тоже считались «эллинами» и могли занимать низшие должности в армии и административном аппарате.

Понятие полиса было несовместимо со многими глубоко укоренившимися традициями Ближнего Востока. Эллинистическая культура носила светский характер и опиралась на «интеллигенцию», не зависящую ни от дворца, ни от храма. Полисом управлял не богоизбранный правитель и не священническая элита, а гражданская власть, существовавшая отдельно от религии. В новых полисах появились гимнасии, где молодые люди воспитывалась в соответствии с эллинистическими идеалами. Они изучали греческую литературу и проходили серьезную физическую и военную подготовку, так что одновременно развивались тело и дух. Гимнасий был тем учреждением, которое объединяло греков на огромных просторах их империи. С ним была связана своя религиозная практика. Состязания юношей-атлетов, как и Олимпийские игры, представляли собой празднества в честь богов. Покровителями гимнасиев, которым посвящались состязания, считались Гермес и Геракл. Местная молодежь в гимнасии обычно не допускалась – это была привилегия греков, – однако Птолемеи отступили от общего правила и разрешили прием иноплеменников. Благодаря этому евреи Александрии получили возможность учиться в гимнасиях и впоследствии создали уникальный сплав греческой и еврейской культур. Греки придерживались материалистических взглядов, что подчас шокировало местных жителей, однако многие ощущали очарование этой новой для себя культуры, а некоторые и вовсе не могли устоять перед ее неодолимой притягательностью, подобно тому, как масса людей в современных развивающихся странах пленяется культурой Запада. Культура греков манила и отталкивала; она ломала запреты, но именно по этой причине многими воспринималась как духовное освобождение.

Поначалу новые идеи не затронули Иерусалим. Он не был полисом, так что и гимнасия там не существовало. Большинство жителей пришло бы в ужас от одной только мысли о почитании Гермеса в священном городе Яхве, да и от вида обнаженных юношей, выполняющих атлетические упражнения. Иудея не вызывала особого интереса у Птолемеев. Ее еврейское население с точки зрения государства представляло собой отдельный этнос (народ), управляемый герусией – советом старейшин, заседавшим в Иерусалиме. А поскольку официальным законом этого этноса оставалась Тора, Иудея, как и при персидском владычестве, была храмовым государством во главе со жречеством. Возможно, у Птолемеев был в Иерусалиме свой представитель – ойконом, который должен был присматривать за местными делами; также вполне вероятно, что там – по крайней мере, в военное время – размещался гарнизон. Но в основном иудеи были предоставлены самим себе. С египетским правительством их связывала прежде всего ежегодная подать в 20 талантов.

И все же Иерусалим неотвратимо втягивался в орбиту эллинистического мира, влияние которого уже явственно ощущалось в остальной Иудее. В правление Птолемея II (282–246 гг. до н. э.) уроженец Иерусалима Иосиф, сын Товии сумел добиться места главного сборщика податей всей провинции Сирия. Более 20 лет он оставался одним из влиятельнейших людей в стране. Иосиф принадлежал к роду Товиадов и, вполне вероятно, был потомком того самого Товии, который в свое время так досаждал Неемии. Если это так, то Товиады не подчиняли свою жизнь строгим требованиям Торы; видимо, они по-прежнему поддерживали связи с чужеземцами, так и не усвоив дух исключительности, свойственный иерусалимской знати. В принадлежавшей Товиадам крепости Аммантис в Заиорданье было создано одно из птолемеевских военных поселений. Очевидно, что мир греков быстро стал для Иосифа, сына Товии своим, благодаря чему он сумел принести на иерусалимскую почву финансовое искусство эллинов, сделавшись первым еврейским банкиром. Многие в Иудее гордились его достижениями. Иосиф Флавий, повествуя о возвышении Иосифа сына Товии, откровенно любуется его хитроумием, ловкостью в ведении дел и недюжинной предприимчивостью (Древности, XI, 4, 2–5), ставя ему в заслугу избавление народа от нищеты и создание для иудеев возможности богатеть, участвуя в экономическом подъеме, который пришел в регион при Птолемеях.

Товиады стали первыми проводниками идей эллинизма в Иерусалиме. Им хотелось, чтобы город отбросил старые традиции, в которых они видели лишь провинциальную ограниченность и препятствие на пути дальнейшего развития. Товиады были не одиноки в своих устремлениях. По всей обширной эллинистической империи люди вдруг стали тяготиться обычаями предков и горели желанием избавиться от этого бремени. Они больше не представляли себе свой мир островком и не придавали прежнего значения тому, чтобы четко очертить его пределы, границы и рубежи, а рвались к новым горизонтам. Полис был закрытым миром, теперь же многие греки считали себя космополитами – гражданами всего космоса. Отечество перестало быть для них самой священной ценностью, определяющей уникальное место человека во вселенной, – они путешествовали по всем странам и везде основывали колонии. Завоевания Александра Македонского открыли им весь мир, и полис на этом фоне превратился в нечто малозначимое и не отвечающее духу времени. Сама безграничность ассоциировалась уже не с пугающим хаосом, а с освобождением. Иудеи, оказавшиеся в гуще эллинистического мира, тоже восприняли этот дух неприкаянности и хотели чувствовать себя гражданами вселенной, а не людьми избранного народа, которым мешают жить ограничения Закона. К концу III в. до н. э. некоторые иудеи уже получали начатки греческого образования и давали своим детям греческие имена.

Другим же все это представлялось крайне угрожающим. Они держались за старые традиции, тесно связанные с Храмом. В частности, люди из низших слоев иудейского общества, лишенные возможности приобщиться к наступившему процветанию, делались еще более ревностными приверженцами Закона, учившего, что у каждой вещи и каждого существа есть свое место в мире и порядок в обществе возможен, только если люди и предметы будут оставаться в определенных для них рамках. Естественным центром притяжения для консервативных иудеев были священнослужители – стражи Торы и Храма. Во главе этой группы стояло священническое семейство Ониадов, представители которого уже довольно долгое время занимали в Иерусалиме место первосвященника. Сами Ониады находили греческий идеал весьма привлекательным, некоторые из них носили греческие имена. Однако они были твердо намерены хранить древние законы и традиции – основу собственной власти и привилегий.

К концу III в. до н. э. стало ясно, что Птолемеи могут потерять Сирию. На нее претендовало государство Селевкидов – эллинистическое царство в Месопотамии. В 219 г. до н. э. молодой честолюбивый селевкидский царь Антиох III вторгся в Самарию и на побережье Финикии. В течение четырех лет Антиоху удавалось удерживать эти земли, и хотя впоследствии Птолемей IV Филопатор его все же вытеснил, он явно собирался вернуться. Так как Товиады поддерживали тесные связи с Птолемеями – Иосиф Товиад был главным сборщиком податей, – более консервативные иудеи встали на сторону Селевкидов. А поскольку в семействе Товиадов в то время начались внутренние раздоры, энергичный первосвященник Симон, сын Онии (Симон II) из клана Ониадов стал весьма влиятельной фигурой в городе и активно старался расположить иерусалимское общество в пользу Селевкидов. В 203 г. до н. э. Антиох III снова вторгся в Сирию и в 201 г. с помощью своих иудейских сторонников занял иерусалимскую крепость, однако затем Птолемей заставил его уйти из города. В 200 г. Иерусалим опять был захвачен Антиохом – на сей раз город подвергся длительной осаде и понес большой урон.

К этому времени вся территория египетской провинции Сирии уже перешла под власть государства Селевкидов; на ней были образованы провинции Келесирия и Финикия. Селевкидские правители, как и Птолемеи, придерживались дифференцированного подхода к управлению разными политическими образованиями – греческими и финикийскими городами, военными поселениями и царскими землями. Чтобы вознаградить своих иерусалимских сторонников, Антиох с помощью иудейских писцов составил особую хартию привилегий для этноса Иудеи. Симон II был сделан главой этноса; таким образом, жреческая консервативная партия взяла верх над эллинизированными Товиадами. Законом страны осталась Тора, верховным управляющим органом – герусия, иудейский сенат. В хартии Антиоха делались специальные распоряжения относительно иерусалимского Храма, которые отражали иудейскую священную географию, но вводили еще более строгие ограничения, чем установили в свое время Неемия и Ездра. Для сохранения чистоты Храма во всем городе Иерусалиме не должно было быть ничего нечистого. На городских воротах были вывешены объявления о запрете разводить или забивать в пределах Иерусалима «нечистых» животных. Мужчинам-иудеям по новым правилам не разрешалось входить во внутренний двор Храма, где совершались жертвоприношения, без такого же ритуального омовения, какое полагалось священникам. Для язычников доступ во внутренний двор был вообще закрыт. Эти новшества не проистекали из Торы, а отражали враждебное отношение консервативной части иудеев Иерусалима к языческому миру и, должно быть, производили сильное впечатление на приезжавших в город греков. То, что миряне не допускаются в помещения Храма, греков не удивило бы – практически в любом древнем храме входить во внутреннее святилище мог только жрец. Но в Греции доступ в храмовые дворы был открыт для всякого, при условии, что он выполнит полагающийся ритуал очищения. Теперь же греки, приезжающие в Иерусалим, отсылались во внешний двор, вместе с женщинами и мужчинами-иудеями, пребывающими в состоянии ритуальной нечистоты. Иноплеменников объявляли «нечистыми» по той причине, что они не соблюдали Тору, – им следовало держаться своего места за границей святости.

Но иудеям, находившимся внутри этой границы, Храм давал опыт приобщения к божественному, который очищал душу и наполнял ее ощущением полноценности жизни. Некоторое представление о силе воздействия тогдашней храмовой литургии на верующих дает нам Бен-Сира (в славянской традиции – Иисус сын Сирахов), иерусалимский мудрец-книжник, писавший в начале селевкидского периода и запечатлевший в своей книге образ первосвященника Симона II, который проводит службу в праздник Йом-Кипур. В этот день, один раз в году первосвященник от лица всех верующих вступал в Святая Святых. Выходя из-за завесы, он выносил оттуда народу великую святость. Бен-Сира видел Симона как бы в ореоле священного и сравнивал его с солнцем, сияющим над золотой крышей Храма, с радугой посреди сверкающих облаков, с оливковым деревом, отягощенным плодами, с кипарисом, растущим до небес (Сир 50:5–12). Действительность становилась возвышенной и переживалась более интенсивно – священное раскрывалось в полной мере. В дни Симона должность первосвященника приобрела совершенно новый статус. Первосвященник стал символом чистоты иудаизма, его влияние на политику Иерусалима выросло и продолжало расти. Бен-Сира полагал, что только первосвященник правомочен давать однозначные толкования Торы (Сир 45:17). Первосвященник был символом преемственности: царствование Дома Давидова продлилось лишь несколько поколений, но священничество Аарона пребудет в веках (Сир 45:7). К этому моменту Яхве сделался в представлениях иудеев настолько высоким и далеким, что произносить его имя считалось опасным для жизни. Встречая в тексте Торы сочетание согласных YHWH, иудеи при чтении заменяли его синонимом, таким как «Адонай» («Господь») или «Эль Эльон» («Бог Всевышний»). Только первосвященник мог произнести божественное имя, причем лишь раз в год, в праздник Йом-Кипур.

Бен-Сира также говорит о заслугах Симона в деле восстановления и строительства Иерусалима. Симон привел в порядок городские стены и подходы к Храму, пострадавшие в 200 г. до н. э. во время осады. К северу от Храмовой горы при нем был выкопан большой – «огромный, как море», – водоем Вифезда (арамейское Бейт-Хисда – «дом исцеления»)^[31]. Традиционно строительство считалось обязанностью царя, но Антиох не стал оплачивать работы, а просто вычел их стоимость из налога с города. Таким образом, Симон занял пустовавшее место правителя и фактически выступал в роли одновременно царя и первосвященника Иерусалима (Сир 50:1–4).

Мудрец Бен-Сира придерживался консервативных взглядов. Он очень сокрушался о том, что в жизнь города прокралась приверженность материальным ценностям и многие горожане заражены торгашеским духом греков. Греки любили обвинять левантинцев в продажности, но в действительности этот порок пришел в регион с запада. В прежние времена сионский культ утверждал Иерусалим в качестве прибежища для обездоленных; ныне же, жаловался Бен-Сира, жители города почитают бедность бесчестьем и в погоне за богатством безжалостно отталкивают бедняка (Сир 13:20–27). И все же, с каким бы предубеждением ни относился Бен-Сира к иудеям, заигрывавшим с культурой греков, он и сам не смог устоять перед соблазном эллинизма. Почему бы еврейским юношам Иерусалима, рассуждал он, не изучать книги Моисея подобно тому, как молодые греки в своих гимнасиях приобщаются к сочинениям Гомера? Это было революционное предложение. До того времени миряне могли выучивать наизусть отрывки из Торы, но самостоятельное чтение ими священных книг не предполагалось – Закон разъясняли простым людям священники. Однако Бен-Сира был не священником, а образованным иудеем, считавшим, что Тора могла бы стать основой общего образования для всех евреев мужского пола. Полвека спустя внук Бен-Сиры, который перевел сочинение деда на греческий язык, считал такое обучение само собой разумеющимся (Сир Предисловие: (б)). На всем пространстве Ближнего Востока традиционные религии, противопоставлявшие себя эллинизму, под его воздействием незаметно менялись сами. Не стал исключением и иудаизм. Такие мыслители, как Бен-Сира, уже тогда начали приспосабливать греческий идеал образования к своим традициям, закладывая основы будущего раввинистического иудаизма. Даже в системе вопросов и ответов, которую раввины выработали значительно позднее, отчетливо прослеживается влияние сократического метода.

Но другие иудеи желали пойти еще дальше – они считали, что евреи могут получать греческое образование в полном объеме и это не противоречит соблюдению Закона. Вскоре антагонизм между эллинизированными и консервативными иудеями Иерусалима перешел в фазу открытого столкновения. Первые признаки намечающегося раскола обнаружились приблизительно в 180 г до н. э., когда первосвященника Онию III, сына Симона II, обвинили в том, что он скрывает в сокровищнице Храма крупную сумму денег. Едва эта весть дошла до царя Селевка IV, он тут же отрядил из Антиохии в Иерусалим своего приближенного Гелиодора (Илиодора) с приказанием взыскать деньги, причитающиеся, как считал Селевк, царской казне. К тому времени энтузиазм по поводу селевкидской монархии в Иерусалиме уже иссяк. В 192 г. до н. э. царь Антиох III потерпел сокрушительное поражение от наступающей армии римлян, которые сумели захватить Грецию и значительную часть Малой Азии. Он сохранил трон, но римляне заставили его выплатить огромную контрибуцию и обложили государство ежегодной данью. Понятно, что его преемники испытывали хроническую нужду в средствах. Возможно, Селевк посчитал, что коль скоро он по хартии обязан покрывать из собственных доходов все расходы на иерусалимский культ, у него есть право распоряжаться средствами Храма. Однако он не учел особой чувствительности иудеев ко всему, связанному с Храмом, которая тогда проявилась в первый раз. Когда прибывший в Иерусалим Гелиодор стал настаивать на изъятии денег из сокровищницы, народ Иерусалима содрогнулся от ужаса. Ония был бледен, как смерть, его тело сотрясали жестокие судороги; женщины, одетые во власяницы, метались по улицам города, юные девушки высовывались из окон домов и простирали руки, взывая к небесам о помощи. Чистоту Храма спасло чудо: войдя в сокровищницу, Гелиодор упал без чувств. Позже он клялся, что собственными глазами увидел иудейского Бога.

Этот эпизод стал поворотным моментом – после него любое посягательство на Храм грозило спровоцировать в Иерусалиме мятеж. С годами Храм стал средоточием иудаизма и центром эмоционального притяжения для всех евреев. Это было сердце народа, источник его жизни, созидания и выживания. К Храму, как и прежде, устремлялись сердца и умы иудеев, соблюдавших Тору, – даже в диаспоре они во время молитвы оборачивали лица в сторону Иерусалима, а многие совершали далекое паломничество в святой город, чтобы принять участие в храмовом празднике. Псалмы, молитвы и священные тексты призывали иудеев смотреть на Храм как на земной рай и место, сулящее встречу с Богом. А поскольку евреи боролись за то, чтобы сохраниться как народ в окружении мира, стремившегося их ассимилировать, Храм и окружавший его город сделались твердыней, постоянно готовой к обороне. Язычникам не дозволялось находиться вблизи храмовых строений, и любая попытка нарушить священную обособленность Храма воспринималась евреями как попрание чести, насилие. Эта реакция не была рациональной, она возникала непроизвольно и мгновенно.

Кризис 180 г. до н. э. не окончился приступом, сразившим Гелиодора. По городу поползли клеветнические слухи, будто бы Ония каким-то образом повинен в болезни царского посланца, и чтобы очиститься от подозрений, первосвященник счел необходимым отправиться в столицу и предстать там перед судом. Однако это сыграло на руку его врагам. Ония приехал в Антиохию вместе со своим честолюбивым братом Иешуа, предпочитавшим именоваться на греческий манер Ясоном, и тот, завоевав расположение Селевка, предложил ему огромную взятку за назначение на пост первосвященника. Селевк с радостью на это согласился, Онии пришлось бежать от суда, и позже он был убит. А первосвященник Ясон, в отличие от своего брата, консерватором вовсе не был. Тора утратила для него смысл, он хотел, чтобы народ Иерусалима перенял жизненный уклад греков и наслаждался благами свободы, которую предлагал большой мир. Царь Селевк тоже был убит, престол занял его брат Антиох Эпифан, и Ясон предпринял следующий шаг. Он снова предложил царю крупную сумму денег – на этот раз за отмену старой хартии 200 г. до н. э. Ясон не хотел, чтобы Иудея оставалась храмовым государством старого образца, живущим по закону Торы, и надеялся сделать Иерусалим эллинистическим полисом, называемым в честь его царственного покровителя Антиохией. Антиох, вечно нуждавшийся в средствах, принял от Ясона деньги и дал согласие на его реформу, рассчитывая, что это укрепит его власть в Иудее.

Иерусалим, конечно, не мог стать полисом в одночасье. Прежде чем учреждать в нем демократию, требовалось приобщить значительное количество горожан к греческой культуре. Возможно, у Ясона имелось разрешение на создание в качестве промежуточной подготовительной меры общества «антиохийцев» – сторонников эллинизации. В Иерусалиме – вызывающе близко к Храму – открылся гимнасий, где еврейские юноши могли изучать Гомера, греческую философию, музыку и заниматься атлетикой в обнаженном виде. Впрочем, вряд ли там почитали Гермеса и Геракла – пока Иерусалим не стал полноправным полисом, законом страны по-прежнему оставалась Тора. На первых порах начинания Ясона были восприняты горожанами достаточно благосклонно и даже получили массовую поддержку. В библейских источниках мы не встречаем никакого осуждения гимнасия. При звуках гонга, извещающего о начале состязания атлетов, молодые священники торопились спуститься с Храмовой горы, чтобы принять в нем участие. Идея эллинизации привлекала священников, землевладельцев, купцов и ремесленников, которые могли надеяться, что благодаря большей открытости общества улучшится экономическое положение Иерусалима. В городе всегда существовали противники изоляционистской политики, восходившей к Неемии и Ездре, и многим иерусалимским евреям импонировал греческий космополитический идеал. Иудаизм не казался им несовместимым с эллинистическим миром. Неужели Моисей не похож на такого законодателя, как, например, Ликург? Да и сама Тора, быть может, не такая уж неприкосновенная ценность – Авраам, например, не соблюдал мицвот. Разве не вкушал он одновременно молоко и мясо, когда принимал Бога в Мамре? Нет никакого смысла столь фанатично отделять себя от гойим. Дружба с соседними народами и пользование благами культурного и экономического обмена с ними поможет евреям вернуться к изначальному всеобщему единению, существовавшему до того, как человечество в результате Вавилонского столпотворения разделилось на разные племена и религии.

Когда царь Антиох Эпифан в 173 г. до н. э. пожаловал в Иерусалим, его приняли самым радушным образом. Первосвященник Ясон возглавлял факельное шествие горожан, которые прошли по улицам, приветствуя нового повелителя. Возможно, именно во время этого визита Иерусалиму официально был пожалован статус полиса – при полном одобрении большинства жителей.

Однако потом эллинизаторы зашли слишком далеко. В 172 г. до н. э. Ясон отправил ко двору Антиоха священника по имени Менелай с поручением доставить обещанные деньги. Но Менелай бесчестно злоупотребил доверием и предложил Антиоху собственную взятку, чтобы самому получить место первосвященника. Поскольку царь, как всегда, нуждался в деньгах, Менелай вернулся в Иерусалим уже первосвященником. Ясон был смещен и бежал, спасая свою жизнь. Он нашел пристанище у Товиадов в их владениях близ Аммана, в Заиорданье. Однако жители Иерусалима не могли принять Менелая в новом качестве, поскольку он хотя и происходил из жреческого рода, но не был потомком Цадока, а потому не имел права занимать пост первосвященника. К тому же Менелай допустил еще одну ошибку – взял деньги для уплаты царю из храмовой сокровищницы. Разочарованные жители Иерусалима в большинстве своем покинули общество «антиохийцев», которое в результате превратилось в совсем малочисленную группировку, полностью зависимую от селевкидских царей.

«Эллинизаторы», безусловно, применяли весьма сомнительную тактику, однако было бы несправедливо видеть в них циников, желавших лишь сладкой жизни и увеселений греков. Многие из них, вероятно, вполне искренне стремились к менее замкнутым формам религии. В наше время в иудаизме тоже была предпринята попытка реформировать традиции в духе современности, и это движение получило широкую поддержку. Один из главных просчетов тогдашних реформаторов состоял в том, что они не сообщили Антиоху всей правды об изменении настроений народа, так что царь, возможно, не понимал, насколько непопулярным стал их проект. Менелай торопился с превращением Иерусалима в греческий полис. Он переименовал город в Антиохию Иудейскую и продолжал оказывать поддержку гимнасию, эфебии (организации, обеспечивавшей военную и физическую подготовку, а также культурное развитие юношей), устройству всевозможных игр. Однако планам Менелая не суждено было осуществиться. В 170 г. до н. э., получив ложное известие о гибели Антиоха в столкновениях с римлянами в Египте, Ясон предпринял попытку переворота. Во главе своих сторонников он вступил в город и вынудил Менелая с остатками «антиохийцев» укрыться в иерусалимской крепости. Антиох же пребывал в полном здравии и гневно обрушился на Иерусалим, так что Ясону вновь пришлось спасаться бегством. Проинтерпретировав произошедшие события как мятеж против своей власти, царь в наказание разграбил храмовую сокровищницу и ворвался в помещения Храма, откуда забрал золоченый алтарь для воскурения фимиама, светильник, завесу Двира, а также все священные сосуды и кадильницы, до каких сумел добраться. Это осквернение священных пределов Храма навсегда осталось в памяти еврейского народа, для которого Антиох с тех пор стал архетипом врага. Иерусалим из города, находящегося на пути превращения в полис, был понижен до простого военного поселения, и Менелай управлял им, опираясь на поддержку сирийского гарнизона. Этих мер, однако, не хватило, чтобы обеспечить в городе законность и порядок. На следующий год царь Антиох послал в Иерусалим карательный отряд, который вторгся в город в субботу и сровнял с землей часть городских стен. Затем сирийцы возвели новую крепость Акру, расположив ее так, чтобы из нее можно было надзирать за происходящим на территории Храма. Акра стала селевкидской штаб-квартирой в Иерусалиме и фактически отдельным районом города, где жили воины-язычники, а также эллинизированные евреи, и где почитались греческие боги.

Но это было еще не все. Антиох – возможно, по наущению Менелая и его приспешников-«антиохийцев», издал указ, оставивший неизгладимый след в душах иудеев и сделавший для большинства из них абсолютно невозможным принятие языческого мира. Указ отменял хартию 200 г. до н. э. и объявлял незаконным отправление в стране иудейского культа. Это был первый в истории человечества случай религиозных гонений. Под запрет попадали храмовая служба, субботний отдых, обрезание, соблюдение правил ритуальной чистоты. Неповиновение каралось смертью. Женщин, которые обрезали своих сыновей, прогнали по улицам, а потом вместе с младенцами сбросили с городских стен. У одной несчастной на глазах умертвили всех ее семерых сыновей, которые готовы были скорее погибнуть, чем нарушить Закон. Женщина ободрила каждого перед смертью, а после сама приняла казнь. Девяностолетний старец Елиазар пошел на мученическую смерть за отказ проглотить хотя бы символический кусочек свинины. Едва только иудеи стали жертвовать жизнью за Тору, та приобрела в их сознании абсолютно новый священный смысл.

В результате указа изменился и облик Храмовой горы. Антиох распорядился разрушить ворота и ограду, отделявшую территорию Храма от остального города, и, демонстративно игнорируя существовавший на этот счет запрет Торы, насадить в храмовом дворе деревья, так что святилище превратилось в священную рощу наподобие греческих. Здания Храма, разоренные Антиохом два года назад, оставались пустыми и заброшенными. 25 кислева (в декабре) 167 г. до н. э. правоверные евреи с ужасом узнали, что рядом с алтарем всесожжений воздвигнута «мерзость» – возможно, мацева, т. е. вертикально поставленный камень. С деревьями и открытым алтарем святилище выглядело как старинная языческая «высота» – бама; в действительности бамот еще существовали в то время в Мамре и на горе Кармель. Теперь это был храм Зевса Олимпийского, хотя отсюда еще не следует, что иудеев принуждали поклоняться греческому богу. Греческое слово Olympios к тому времени стало означать просто «небесный»; таким образом, место посвящалось Богу Небесному – титул, применимый к Яхве точно так же, как к любому другому верховному божеству^[32].

Сторонники эллинизации, возможно, считали, что возвращаются к более простой религии Авраама. Ведь праотцы поклонялись Богу в подобных святилищах, пока Моисей не ввел в религиозный обиход сложную обрядность Торы (Hengel, 1974, v. 1, pp. 294–300; Bickerman, 1962, pp. 286–89; Bickerman, 1988, pp. 294–96). Как мы увидим в последующих главах, другие монотеисты тоже строили планы, направленные на реставрацию в Иерусалиме исконных форм почитания Бога. Культ Бога Небесного, как представляется, был попыткой создать рационализированную религию, подходящую всем людям доброй воли – как грекам, поселившимся в Акре, так и иудеям-«антиохийцам». Но эти идеи, довольно схожие с деизмом в версии французских философов эпохи Просвещения, вызывали у большинства правоверных иудеев лишь крайнюю неприязнь.

В то трагическое время в иудейских писаниях впервые появились апокалиптические мотивы, пророчества об окончательном торжестве добра в конце времен. Впоследствии подобные верования возникали во всех трех монотеистических традициях в переломные моменты, когда рушился освященный веками уклад жизни, как в Иерусалиме при Антиохе Эпифане. Апокалиптические авторы отметали прочь рационализированные светские идеалы греков и демонстративно утверждали ценности древней мифологии. Когда настоящее виделось безысходным, многие иудеи находили утешение в видениях будущего торжества. Чтобы придать своим сочинениям больше убедительности, авторы часто приписывали их знаменитым личностям библейской эпохи, таким как пророк Даниил или патриарх Енох, по преданию, взятый в конце жизни на небеса.

Сценарий конца света во всех дошедших до нас апокалиптических текстах того периода примерно одинаков. Бог должен собрать в Иерусалиме двенадцать колен Израилевых, рассеянных по всем землям мира, и повести их к победе через жестокие сражения, подобные титаническим битвам Бога на заре времен. В этих битвах народ Израиля уничтожит всех своих врагов, воплощающих зло хаоса и разрушения, и создаст лучший мир. Некоторые авторы предсказывали обращение гойим в веру Яхве. Сценой для окончательного акта спасения всегда выступал Иерусалим. Теперь, когда гору Сион осквернили язычники и иудеи-вероотступники, авторы апокалиптических произведений, таких как книги пророка Даниила, Юбилеев и Еноха, провидели грядущее очищение города и возведение нового Храма самим Богом. В период, когда в империи греков не было царей местного происхождения, люди представляли себе иудейского Мессию, который поведет их к окончательной победе. Эти видения дерзко утверждали национально-религиозную идентичность евреев, которая в тот момент подвергалась особенно сильной опасности. Они были попыткой сохранить веру в безнадежном положении и получили достаточно широкое распространение. В дальнейшем апокалиптические настроения присутствовали в большинстве религиозных течений II–I вв. до н. э. и могли вдохновлять как трезвых консервативных мыслителей, подобных Бен-Сире, так и революционеров. Новое увлечение прорицаниями охватило не только евреев. На греков производили сильнейшее впечатление мистические подвиги египетских жрецов, персидских магов и индийских браминов, казавшихся им носителями куда более возвышенной духовности, чем их собственные мудрецы. Это давало покоренным народам Востока толику самоуважения, в котором они так нуждались. Греки, – считали восточные авторы, – может быть, и умны, но их «высокопарные приукрашенные» выражения лишены «пыла и действенности». Они способны изобретать «изречения для достижения убедительности» и претендуют на главный герметический трактат своего времени, хотя «в действительности вся их философия – только пустой звон слов». Такое утверждение своих исконных традиций было попыткой поставить на место искусных в софистике поработителей (Corpus Hermeticum^[33] 16:2).

Некоторые апокалиптические сочинения описывают путешествия по воздуху к высшим небесным сферам. Таким образом, идея о том, что Бог обитает в храме, во многих местах на Ближнем Востоке начинала утрачивать популярность. Египетские и персидские авторы II–I вв. до н. э. в своих видениях поднимались прямо в небесный мир богов. В этих рассказах о мистических путешествиях нашла отражение присущая той эпохе неприкаянность: почитание Бога уже не нуждалась в «укоренении» в определенном месте. Отдельные выдающиеся личности искали высшей свободы, которая была «не от мира сего», и иных форм выражения духовности. Среди них были и еврейские мистики, у которых мы также находим описания полетов на небеса. Слово «апокалипсис» означает «откровение»: мистики, подобно пророкам, утверждали, что им открылся мир, лежащий за завесой Двира. Их видения, точно так же, как у Амоса, Исайи и Иезекииля, глубоко связаны с иерусалимским культом. Когда-то пророки видели внутренним зрением Двир, где стоял Ковчег Завета – престол Бога на земле, – а во II в. до н. э. мистики стали мысленно возноситься непосредственно в небесный дворец Бога. Один из самых ранних дошедших до нас рассказов о таких видениях содержится в Первой книге Еноха (ок. 150 г. до н. э.). Патриарх не отправляется за видением в Иерусалимский храм, а летит в своем воображении по воздуху, подгоняемый ветрами, к сияющему божественному чертогу, вокруг которого полыхает «огненное пламя» и кружат «огненные херувимы». Эта книга – не просто плод причудливой фантазии. Из более поздних текстов мы узнаем, что у еврейских мистиков существовала особая система подготовки к получению откровения, схожая с системами, существовавшими у йогов и в других традициях духовного созерцания во всем мире. Мистик воздерживался от пищи, сидел в специальной позе (голова между коленями) и бормотал определенные благословения Богу. Считалось, что благодаря этим упражнениям он «созерцает самые глубины своего сердца, и может показаться, что он воочию видит семь залов [божественного чертога], осматривая их один за другим». Как всякая истинная медитация, это было «восхождение внутрь себя» (Хай Гаон, см. Jacobs, p. 23).

Но хотя мистик ощущал в себе способность миновать земную копию божественного чертога, способ соприкосновения с Богом для него по-прежнему задавался Храмом; таким образом, архитектура Храма воспринималась людьми как духовная реальность. Эта архитектура воплощала их внутренний мир и не утратила своей роли даже после того, как Иерусалимский храм физически перестал существовать. Подобно тому, как верующие в Иерусалиме постепенно приближались к Богу, проходя через зоны все большей святости, Енох движется к божественному Престолу, перемещаясь в четко определенной последовательности с уровня на уровень. Сначала он покидает обыденный мир и вступает в область божественного – точно так же, как паломник, входящий в храмовый двор. Большинству в этом месте пришлось бы остановиться, но Енох в своем воображении – духовный первосвященник. Его проводят в небесный чертог, где, как в Хехале, много херувимов, а затем – в следующий, большего размера. Это небесный прототип Двира, здесь Енох видит «возвышенный престол» и выходящие из-под него «реки пылающего огня». «И Тот, Кто велик во славе, сидел на нем» (Енох 14)^[34]. Здесь Енох получает послание, которое должен передать своему народу и, как первосвященник в праздник Йом-Кипур, покидает тронную залу, неся с собой частицу ее святости. Этот тип мистицизма просуществовал вплоть до Средневековья и влился в учение Каббалы.

Одни евреи противостояли грекам с помощью мистических видений, другие же взялись за оружие. После того как селевкидское войско расквартировалось в Акре и осквернило Храмовую гору, многие благочестивые иудеи поняли, что не могут больше оставаться в Иерусалиме, и покинули город. Среди ушедших было семейство Хасмонеев – престарелый священник Маттафия (Матитьяху) и пять его сыновей. Они поселились в деревне Модин (Модиин), но когда туда прибыли царские чиновники, чтобы насадить новый рационализированный культ Бога Небесного, укрылись в горах. За Хасмонеями последовали и другие правоверные евреи. Беглецы, не желавшие оскверняться, бросили все свое имущество и жили «в горах по подобию зверей, питаясь травами» (2 Макк 5:27). Они также повели кампанию против евреев-отступников, покорившихся требованиям Антиоха, – рушили новые греческие жертвенники и насильно обрезали младенцев-мальчиков (1 Макк 2:44–48). В 166 г. до н. э., когда умер Маттафия, во главе группы встал его сын Иуда (Иехуда) по прозвищу Маккавей («Молот»), который стал устраивать дерзкие вылазки против греческих и сирийских отрядов. Поскольку внимание Антиоха тогда было приковано к делам в Месопотамии, где парфяне предприняли попытку освободиться от селевкидского владычества, повстанческое движение добилось неожиданных успехов. К 164 г. до н. э. царь был вынужден отменить свой указ, причинивший столько зла, а Иуда Маккавей установил контроль над Иерусалимом; правда, ему не удается прогнать из Акры греков и евреев-«антиохийцев».

При виде сожженных храмовых ворот и языческой священной рощи на вершине Сиона Иуда и его сподвижники в порыве скорби разорвали на себе одежду и пали на землю, оплакивая поруганную святыню. Затем они приступили к очищению места и восстановлению разрушенных построек. Наконец, настал момент, когда снова засиял огнями семисвечник, установленный в Хехале. 25 кислева – ровно через три года после осквернения Селевкидами – Храм снова был освящен (1 Макк 4:36–61). Ликующие ополченцы прошествовали через храмовые дворы, неся в руках цветущие ветви и ветви пальм, как в праздник Суккот, и затем учредили ежегодный праздник, получивший название Ханука («Освящение»).

Восстание Маккавеев увенчалось успехом благодаря тому, что после смерти Антиоха Эпифана в селевкидском государстве разгорелась жестокая борьба за власть. Поочередно заключая союзы то с одним, то с другим претендентом на царский трон, Иуда и его сторонники сумели значительно упрочить свои позиции. В 161 г. до н. э. Иуда Маккавей заключил союз с римлянами, что, безусловно, способствовало его дальнейшему усилению (1 Макк 8:17–32). А около 152 г. до н. э. хасмонейское движение получило, наконец, официальное признание: один из селевкидских претендентов на престол назначил Ионафана (Ионатана), брата и преемника погибшего к тому времени Иуды, правителем этноса, а второй претендент, не оставшись в долгу, сделал его первосвященником. В праздник Суккот в 152 г. до н. э. Ионафан впервые облачился в первосвященнические одежды, и народ благоговейно взирал на это преображение (1 Макк 10:17–21). Служение Ионафана продолжалось до 143 г. до н. э., когда его похитил и убил еще один претендент на трон селевкидского царства. Брату Ионафана Симону (Шимону) удалось сохранить и упрочить власть Хасмонеев. Новый селевкидский царь Деметрий II назначил его и правителем этноса, и первосвященником. Иудея получила политическую самостоятельность и впервые за несколько столетий оказалась свободна от власти язычников. На следующий год после обретения независимости греки и евреи-«антиохийцы», все еще занимавшие крепость Акру, сдались на милость Симона, и ненавистную цитадель не просто разрушили до основания, а сровняли с землей холм, где она стояла. По свидетельству Иосифа Флавия, на это ушло три года. Годовщину взятия Акры тоже стали отмечать как праздник (1 Макк 13: 49–53).

Революция Хасмонеев началась как народное восстание против имперской власти, насильственно насаждавшей греческую культуру. Однако государство, сформировавшееся при Симоне и его преемниках, быстро приобрело многие из тех черт, которые в свое время вызвали главное возмущение. Когда Менелай добился назначения на пост первосвященника, не будучи потомком Цадока, правоверные иудеи были потрясены. Теперь первосвященниками сделались хасмонейские правители, а ведь они, хоть и принадлежали к жреческому семейству, тоже не вели свой род от Цадока. В действительности разница между новым иудейским государством и современными ему языческими режимами была не слишком велика. Хасмонеи, конечно, отличались выдающимися военными и дипломатическими талантами, но их никак нельзя назвать образцовыми правителями. И все же после стольких столетий безвестности и унижений народ имел все основания гордиться достижениями Хасмонеев. Когда сын Симона Иоанн (Иоханан) Гиркан (134–104 г. до н. э.) начал завоевывать соседние земли, иудеям, должно быть, казалось, что возвращаются славные дни царя Давида. Приблизительно к 125 г. до н. э. государство Селевкидов настолько ослабло от непрерывных внутренних распрей и войн с парфянами, что Гиркану не составило особого труда захватить Самарию. Первым делом он приказал уничтожить построенный самаритянами храм Яхве на горе Гризим (Гаризим) близ Шхема. Иоанн значительно продвинул границы царства на юг, присоединив Идумею, причем принудил ее население принять иудаизм и подвергнуться обрезанию. Иными словами, Хасмонеи, как и многие другие мятежники в мировой истории, почти перестали отличаться от свергнутых угнетателей. Они, подобно Селевкидам, строили свою империю, в которой не было места уважению к религиозным традициям покоренных народов.

Кроме того, хасмонейское государство по иронии судьбы становилось все более эллинистическим. При Иоанне Гиркане Иерусалим снова распространился на Западный холм, господствующий над Храмовой горой. Это место облюбовали богатые аристократические и священнические семейства Иерусалима. Здесь дул прохладный ветерок и воздух был чище, чем внизу, в старом Городе Давида, где жили более бедные горожане. Этот западный район постепенно приобретал облик греческого города. От построек хасмонейского периода осталось очень немного, но можно почти уверенно сказать, что на вершине Западного холма размещалась рыночная площадь – агора, – опоясанная крытой колоннадой. Хасмонеи, разумеется, закрыли основанный Ясоном гимнасий, но в западной части города существовал ксист – площадь, которая в нормальном полисе служила бы для состязаний атлетов, а в Иерусалиме, скорее всего, была просто местом общественных собраний. Один из памятников периода Хасмонеев, сохранившихся до наших дней, – гробница жреческого семейства бней Хезир в долине Кедрона – демонстрирует интересный сплав греческого и восточного стилей. Наконец, на восточном склоне Западного холма Хасмонеи выстроили себе дворец, из которого открывался великолепный вид на Храм; со Старым Городом и Храмовой горой его связывал мост, перекинутый через долину Тиропеон (Древности, XIV, 4, 2).

Несмотря на эти явственные признаки эллинизации, Храм все еще занимал господствующее положение в Иерусалиме – в чисто физическом, политическом и духовном смысле. О том, какое огромное впечатление он производил на современников, можно судить по «Письму Аристея к Филократу»^[35] – сочинению, рассказывающему о событиях времен египетского царя Птолемея II, но в действительности созданному в начале хасмонейского периода. Аристей, от чьего лица ведется повествование, описывает святыню на вершине Сиона и город, террасы которого он сравнивает с греческим амфитеатром. Его завораживает огромная завеса перед входом в Хехал, выглядящая «совершенно подобно дверям», если бы не то обстоятельство, что от ветра «ткань приходила в непрерывное движение, так как дуновение от основания передавалось по складкам до верхнего края» (Письмо Аристея, 86). Еще один предмет восхищения – искусно сделанная система водоснабжения и стока воды для замывания жертвенной крови с «удивительными и неописуемыми водоемами», устроенными под основанием Храма. Из любопытства Аристей даже прикладывает ухо к земле и, по его уверениям, слышит «шум от встречи вод». Однако более всего поражает Аристея служение священников, несравненное «по силе, а также настроению благоприличия и тишины». Они «усердно трудятся по доброй воле и с великим напряжением», каждый целиком сосредоточен на своей задаче. Аристей восхищенно наблюдает, как священники, «обнаруживая необыкновенную силу», берут в каждую руку по ноге упитанного (как требуется для жертвоприношения) тельца, а затем «ловко и без промаха бросают их на значительную высоту». По большей части их работа тяжела и неприятна, однако после непродолжительного отдыха каждый по доброй воле и без всяких понуканий тут же занимает свое место. При этом в храмовых дворах царит почти сверхъестественное спокойствие. «Тишина такова, что можно подумать, будто здесь нет никого, – удивляется Аристей, – хотя служащих находится около семи сотен (количество приносящих жертвы также очень велико), но все совершается в страхе и достойно великого Божества» (Письмо Аристея, 92–95).

Однако восторг по поводу Храма не был вполне единодушным. Хотя весь народ испытывал к Храму глубокую привязанность, немало было тех, кто считал, что Хасмонеи осквернили его чистоту. В эти трудные, полные смятения времена в Иудее образовались три секты, которые, несмотря на крайнюю малочисленность, оказывали чрезвычайно сильное влияние на духовную жизнь иудеев. Огромные различия в их взглядах практически не оставляли надежды на то, что в будущем евреи смогут выступить единым фронтом против внешней угрозы. Правда, как мы увидим в следующей главе, существовало все же нечто, способное заставить народ отбросить религиозные разногласия и немедленно сплотиться, – угроза попрания святости Храма. Секта саддукеев объединяла наиболее верных приверженцев Хасмонейской династии. В основном в нее входили представители жреческих и других состоятельных семейств, живших в Верхнем городе на Западном холме. Это были эллинизированные евреи, желавшие поддерживать хорошие отношения с соседями-язычниками и вместе с тем стоявшие на страже древних традиций народа, таких как царская власть, Храм и храмовая литургия. Религиозность у саддукеев, как у всех ближневосточных националистических движений того времени, выражалась главным образом в верности идеализированному прошлому, на котором они основывали свое увлечение греческой культурой. Саддукеи настаивали на буквальном понимании Торы, а Хасмонеев считали подобными Давиду – ведь он тоже исполнял одновременно обязанности царя и первосвященника. Совершенную противоположность саддукеям представляли собой ессеи, или эссены – у них Хасмонеи вызывали такой ужас и отвращение, что они порвали все связи с иудейским обществом и совершили новый исход в пустыню. Не исключено, что их глава, звавшийся Учителем Праведности, был иерусалимским первосвященником, насильственно смещенным при назначении на этот пост Ионафана. Первосвященник должен вести свой род от Цадока, а значит, Ионафан осквернил святость Храма. Группа ессеев образовала нечто вроде монашеской общины в Кумране, на побережье Мертвого моря. Не столь радикально настроенные члены секты продолжали жить в городах и селениях Иудеи и совершали паломничества в Храм, хотя и пребывали в убеждении, что он безнадежно замаран скверной. Те и другие лелеяли пылкие апокалиптические мечты о дне последней расплаты, когда Господь спасет Святой город и восстановит Храм в первоначальной чистоте. При Иоанне Гиркане численность ессеев достигла примерно 4000 человек, их община появилась и в Иерусалиме.

Но самой популярной и влиятельной сектой были фарисеи, стремившиеся к скрупулезному соблюдению Закона. Они, как и ессеи, были убеждены, что Хасмонеям не следовало брать на себя первосвященнические обязанности. Народу, полагали они, жилось бы лучше под властью чужеземного правителя, чем с этими порочными иудеями в качестве правителей. Возможно, именно фарисеи подняли восстание, которое разразилось в Иерусалиме в начале правления Иоанна Гиркана и было им безжалостно подавлено (Война, I, 2, 8). Фарисеи также выступали против наследника Гиркана, Александра Янная (105–76). Они вполне могли находиться среди мятежников, забросавших царя цитронами во время храмовой церемонии по случаю праздника Суккот, – Александр тогда приказал перебить 6000 человек (Древности, XIII, 13, 5). В другой раз, после еще одного мятежа Яннай велел распять на крестах в Иерусалиме 800 бунтовщиков. Пока они умирали мучительной смертью, у них на глазах казнили их жен и детей, царь же смотрел на все это, пируя в окружении наложниц (Древности, XIII, 14, 2). Видя подобную жестокость, многие, наверное, заключали, что монархия, на которую возлагались такие большие надежды, превратилась в самую обычную эллинистическую деспотию.

Александр Яннай продолжил политику экспансии, при его правлении территория государства значительно расширилась и лежала теперь по обе стороны Иордана. Захватывая новые земли, Александр Яннай предлагал их жителям принять иудаизм, а тех, кто отказывался, изгонял. Прекрасно понимая, что правление его далеко не популярно в народе, он уже на смертном одре наказал своей супруге Саломее, которая должна была стать регентом при его малолетних сыновьях, обратиться за поддержкой к фарисеям. Яннай надеялся, что фарисеи, употребив свое влияние, «сумеют расположить народ в ее пользу» (Древности, XIII, 15, 5). Саломея так и поступила, однако это не помогло сохранить династию. В 67 г. до н. э., когда она умерла, между ее сыновьями Гирканом II и Аристобулом II разгорелась лютая борьба за престол и первосвященство, в ходе которой обе стороны прибегали к посторонней помощи. Важную роль в этих событиях сыграл друг Гиркана, богатый и влиятельный идумеянин Антипатр, отец которого при Александре Яннае был наместником Идумеи. Оба брата обратились к Помпею, римскому полководцу, который в 64 г. до н. э. вступил в Антиохию и низложил последнего селевкидского царя. Фарисеи же послали к Помпею собственную делегацию, прося его упразднить монархию и в Иудее, поскольку эта форма правления чужда еврейской религиозной традиции.

Последнее сражение между враждующими партиями произошло в самом Иерусалиме. Аристобул II со своими сторонниками забаррикадировался в Храме и сжег мост над Тиропеонской долиной. Гиркан II с Антипатром закрепились в Верхнем городе и призвали римлян в качестве союзников: римский гарнизон разместился во дворце Хасмонеев, а Помпей разбил свой лагерь к северу от Храмовой горы, в самой уязвимой точке Иерусалима. Аристобул продержался три месяца. Как повествует Иосиф Флавий, римского военачальника поразила стойкость храмовых священников, которые продолжали совершать жертвоприношения, не обращая ни малейшего внимания на камни и стрелы, дождем сыпавшиеся на храмовые дворы. Они не остановились, даже когда в сентябре 63 г. до н. э. защита наконец была прорвана и в храмовые дворы хлынули римляне, а вслед за ними – воины Гиркана (Война, I, 7, 5). Произошла кровавая резня, стоившая жизни 12 000 иудеев, и, к ужасу всего еврейского народа, Помпей прошел через Хехал и заглянул в священную темноту Двира. Не желая лишний раз возбуждать страсти, римский полководец тут же вышел прочь и приказал совершить в святыне положенные обряды очищения. Но владычество римлян в стране, которую они называли Палестиной^[36], началось с осквернения Храма, и евреи с опаской смотрели на своих новых властителей, боясь повторения кощунства.

Глава 7
Разрушение

Одержав победу, Помпей наложил на покоренное Хасмонейское царство жесткие политические ограничения. Евреи сохраняли контроль над Иудеей, Идумеей, Переей и Галилеей, однако поклонявшиеся Яхве самаритяне, языческое население прибрежной низменности, греческих городов и Финикийского побережья, а также жители Декаполиса (Десятиградья) получали право на самоуправление. Тем, кто в свое время отказался принять иудаизм и был изгнан из страны, разрешалось вернуться. Аристобула II в цепях отправили в Рим, а своих союзников Помпей вознаградил следующим образом. Антипатр получил командование армией и отвечал за дела в Иудее, однако обязан был отчитываться перед римским легатом в Дамаске. Гиркан II занял пост первосвященника, что было благосклонно воспринято теми из иудеев, кто все еще питал симпатии к Хасмонеям. Но Иерусалим значительно потерял в политическом отношении: Помпей до основания разрушил стены города, и теперь это была всего лишь столица небольшого протектората, отделенная к тому же от Галилеи землями самаритян и язычников, не особенно дружески расположенных к соседям-иудеям.

Хасмонеи предпринимали попытки вернуть себе прежнее влияние. Был момент, когда Аристобулу удалось бежать от римлян и завладеть Иерусалимом, где он начал восстанавливать городские укрепления. В 57 г. до н. э. римский легат в Сирии Габиний усмирил мятежников; Аристобула и его сына Александра отправили назад в Рим. Однако Палестина имела для Рима важное стратегическое значение, и римляне не хотели лишний раз настраивать против себя ее жителей. Остальным детям Аристобула разрешили остаться в Палестине, их дядя Гиркан сохранил должность первосвященника, и в целом Хасмонеи все еще занимали прочные позиции в Иудее. Но основная власть была сосредоточена в руках наместника Антипатра. Он был умелым правителем и сумел снискать уважение, хотя и был инородцем – иудеи в то время еще отличали себя от идумеян, сравнительно недавно принявших иудаизм. Антипатр и его сыновья постоянно помнили, что своей властью и положением обязаны Риму. Они внимательно следили за всеми перипетиями бурной политической жизни республики, превращавшейся в империю, и всякий раз успевали своевременно сменить покровителя. Так, в 49 г. до н. э., когда Помпей был побежден Юлием Цезарем, предусмотрительный Антипатр оказался на стороне победителя. Цезарь вознаградил его за поддержку тем, что назначил правителем Иудеи и дал разрешение восстановить стены Иерусалима. Кроме того, Иудее были возвращены порт Иоппия и Изреельская долина, а два сына Антипатра стали при нем тетрархами – правителями областей: Ирод получил Галилею, а тетрархом Иудеи стал Фасаил (Фацаэль). Оба унаследовали политический талант своего отца, что очень им пригодилось, поскольку время было весьма бурным. 15 марта 44 г. до н. э. Цезарь пал жертвой заговора римских сенаторов во главе с Марком Брутом и Гаем Кассием. В том же году погиб и Антипатр, убитый давним врагом своего семейства. Ирод и Фасаил стали клиентами Кассия, однако продолжали наблюдать за развитием событий в Риме. Когда Октавиан, внучатый племянник и приемный сын Цезаря, в союзе с Марком Антонием объявил войну Бруту и Кассию, Фасаил и Ирод приготовились, если потребуется, вновь сменить лагерь. В 42 г. до н. э. после битвы при Филиппах, в которой Брут и Кассий потерпели поражение, Ирод с Фасаилом поспешили заручиться поддержкой Марка Антония, после победы ставшего правителем всех восточных провинций Римской империи. Так они оказались под покровительством Рима, вступавшего в новый век мира и благоденствия.

Однако в 40 г. до н. э. римляне на некоторое время утратили контроль над Палестиной. Вторгшиеся из Месопотамии парфяне прорвали их оборону и посадили на престол в Иерусалиме своего ставленника Антигона из династии Хасмонеев. Фасаил был захвачен в плен и совершил самоубийство, Ироду же удалось бежать в Рим, где он произвел весьма благоприятное впечатление на сенат. Сенаторы, видя в Ироде человека, способного управлять своей страной в интересах Римской империи, провозгласили его царем Иудеи, и в 39 г. до н. э. он вернулся в Палестину уже в новом качестве. При поддержке Антония Ирод занял Галилею и в 37 г. до н. э. осадил Иерусалим. Через четыре месяца город пал; его взятие сопровождалось чудовищной резней. Тысячи горожан были убиты на узких улицах и в храмовых дворах, где они искали убежища, а Антоний по просьбе Ирода казнил Антигона Хасмонея, хотя до того римляне никогда не подвергали низложенных царей смертной казни.

Обосновавшийся в Иерусалиме в качестве царя иудеев Палестины Ирод получил фактически неограниченную власть. Римляне ушли, справедливо рассудив, что новый царь сумеет обеспечить в Иудее стабильность и порядок. Несмотря на жестокость, проявленную при захвате Иерусалима, Ирод все же пользовался определенной поддержкой среди иудеев. Фарисеи, все еще непримиримо настроенные по отношению к Хасмонеям, поддержали его претензии на царский престол. Ирод, кроме того, постарался придать своему царствованию некоторую легитимность в глазах сторонников Хасмонеев, женившись на Мариамне (Мирьям), внучке Аристобула II. В 36 г. до н. э. он сделал первосвященником юного брата Мариамны Аристобула, однако это было ошибкой. При виде молодого первосвященника из рода Хасмонеев, облаченного по случаю праздника Суккот в торжественные ризы, толпа в храме залилась слезами умиления, а на улицах народ громко приветствовал Аристобула восторженными возгласами. Ирод тотчас же подстроил гибель Аристобула и назначил на должность первосвященника человека, не представлявшего для него опасности. На протяжении всей жизни Ирод безжалостно уничтожал всех своих потенциальных соперников. Тем не менее он был одаренным государственным деятелем и сумел установить спокойствие в своем вечно бурлящем царстве. До самого конца его правления в Иудее не случилось ни одного мятежа.

Показательно уже то, что Ирод мог по собственной воле назначать и смещать первосвященников, ни разу не вызвав этим народного возмущения. Как мы уже видели, вокруг этой должности всегда кипели страсти, и ранее она была пожизненной. Ирод стал назначать и смещать первосвященников по политическим соображениям, но они все равно оставались влиятельными фигурами. Первосвященник не мог считаться простой пешкой. Ирод ради собственного спокойствия считал необходимым держать церемониальное одеяние первосвященника под замком в цитадели, выдавая его только на большие праздники. Облачившись в него, первосвященник приобретал священный ореол и получал право от имени всего народа обратиться к Богу. Распоряжение этими одеждами было, тем самым, вопросом приоритета, и лишь римский император мог разрешить их передачу священникам на постоянной основе. Тот, кто их надевал, облекался, как считалось, божественной силой и мог представлять угрозу для престола.

Хотя Ирод был по-своему довольно набожным иудеем, он активно поощрял также другие религии, существовавшие в Палестине и в соседних странах. В отличие от хасмонейских правителей, он не вмешивался в религиозную жизнь подданных и считал недальновидной политику Хасмонеев, насильственно обращавших в иудаизм покоренных язычников. Он строил храмы греческих и римских богов для языческих городов в Иудее и за ее пределами. А когда римский император Октавиан объявил себя божественным, Ирод одним из первых правителей построил в его честь храм в Самарии, которую переименовал в Себастию – греческий эквивалент присвоенного Октавиану титула «Август». К тому времени Ирод успел в очередной раз сменить покровителя – это произошло после гибели его патрона Марка Антония в битве при Акции. В 22 г. до н. э. он начал строить в честь Августа город Кесарию на месте старого порта Стратонова Башня. В городе были храмы римских богов, амфитеатр и укрепленная гавань, не уступающая Пирею. Это был дар Ирода его языческим подданным. В результате иудей Ирод стал уважаемой фигурой в языческом мире и удостоился даже редкой чести судить Олимпийские игры.

Размах строительства, развернутого Иродом, превзошел все, что когда-либо удавалось осуществить правителям небольших государств. Не желая задевать чувства собственного народа, Ирод никогда не помышлял воздвигнуть в Иерусалиме языческий храм, но, конечно, не обошел вниманием Святой город, который при нем преобразился и стал одной из важнейших метрополий Востока. Чрезвычайно серьезно относясь к вопросам безопасности, царь начал со строительства мощной крепости к северу от Храмовой горы, в самой уязвимой точке города, на месте бывшей цитадели Неемии. Крепость, заложенная в 35 г. до н. э., получила название «Антония» в честь Марка Антония, тогдашнего покровителя Ирода. Она стояла на вершине скалы высотой почти в 23 м, причем обрывистый склон был облицован отполированными каменными плитами, которые мешали вскарабкаться наверх. Четырехугольная цитадель с башнями по углам возвышалась над скалой еще примерно на 18 м и могла вместить большой гарнизон, но, несмотря на свой устрашающе воинственный вид, по комфорту и роскоши не уступала дворцу. Глубокий заполненный водой ров, называемый Струтион^[37], отделял Антонию от нового городского предместья Безета (Бецета), вытянувшегося в северном направлении. По-видимому, именно Ирод устроил здесь двойной водоем, который сегодня можно видеть возле купели Вифезда, выкопанной при Симоне Праведном.

Перестраивать сам город Ирод начал в 23 г. до н. э., когда народ Палестины был благодарен ему за обеспечение продовольствием и семенами во время голода 25–24 гг. до н. э. Многие иерусалимские жители тогда разорились и охотно нанимались на строительство. Первым сооружением стал царский дворец в Верхнем городе на Западном холме, укрепленный тремя башнями, которые Ирод назвал именами покойного брата Фасаила, любимой жены Мариамны, хасмонейской княжны, и своего друга Гиппика. Все три башни покоились на массивных основаниях высотой около 15 м; одно из этих оснований – предположительно, от башни Гиппика – сохранилось до наших дней. Оно находится на территории иерусалимской крепости и известно под названием «Башня Давида». Сам дворец состоял из двух больших зданий – одно из них Ирод назвал в честь Октавиана Цезарионом – и разбитого между ними чудесного сада с искусственными водоемами, глубокими каналами, бронзовыми статуями по берегам и фонтанами. Предполагается также, что Ирод перепланировал Верхний город по так называемой гипподамовой системе, разбив его на равные кварталы с пересекающимися под прямым углом улицами. Это упростило движение по городу и дальнейшее планирование. Следует добавить, что в Верхнем городе имелись ипподром и театр – правда, их точное местонахождение не установлено. Каждые пять лет в Иерусалиме устраивались игры в честь Августа, привлекавшие множество прославленных атлетов.

При Ироде Иерусалим стал величественным и знаменитым городом, его постоянное население составляло приблизительно 120 000 человек. Ирод заново отстроил городские стены, хотя современные историки не пришли к единому мнению относительно того, как именно они проходили. Согласно Иосифу Флавию, Первая стена окружала Верхний город и Нижний город на территории древнего Города Давида. Вторая стена представляла собой дополнительную линию укреплений и шла вокруг нового богатого предместья от Антонии до старой северной стены, построенной при Хасмонеях (Война, V, 4, 2). Нижний город тоже украсился дворцами, хотя и более скромными, чем царский. В частности, там находилась резиденция принявших иудаизм правителей месопотамской области Адиабена, которые выстроили также большой семейный склеп за пределами городских стен, – это захоронение известно сегодня под названием Гробница царей. На холмах и в долинах вокруг городских стен стали появляться и другие богато украшенные усыпальницы – останки не должны были осквернять священных пределов города. Вход в погребальную камеру, выдолбленную в скале, часто закрывался огромным камнем, который откатывали в сторону, если требовалось попасть внутрь. Самые известные надгробные памятники иродианских времен находятся в Кедронской долине, близ мавзолея семейства бней Хезир. Это мемориальный обелиск и расположенная рядом гробница, высеченная в скале. Позднее паломники назвали их соответственно «столпом Авессалома» и «гробницей Иосафата».

Около 19 г. до н. э. Ирод задумал осуществить грандиозную реконструкцию Храма. Народ, естественно, забеспокоился: не случится ли так, что царь снесет нынешние постройки, а после не найдет средств на сооружение новых? Будут ли строители верны предписаниям Торы? То, что строил Ирод, часто поражало новаторской смелостью, а план Храма был раскрыт Моисею, а после Давиду самим Богом, и здесь для оригинальности места не оставалось. Ирод постарался развеять все мыслимые опасения. Работы начались лишь после того, как были подготовлены все требуемые материалы и проект, где в точности воспроизводились планировка и размеры старых строений храмового комплекса. Чтобы мирянам не пришлось заходить в места, закрытые для их доступа, Ирод распорядился обучить тысячу священнослужителей ремеслу каменщиков и плотников; лишь эти люди могли работать в Хехале и Двире. Сам Ирод ни разу не переступил порог здания, которое осталось в памяти следующих поколений как венец его строительной деятельности. Работы, спланированные таким образом, чтобы обряды жертвоприношений ни на один день не прерывались, были полностью завершены за полтора года. И поскольку Храм действовал в течение всего времени строительства, он и после реконструкции продолжал именоваться Вторым, хотя на самом деле был уже Третьим.

Ирод не имел права изменить размер или форму святилища, но мог его украсить. Стены были облицованы белым мрамором с алыми и голубыми волнистыми прожилками, «словно морская рябь» (ТВ Бава Батра 4А). Двери Хехала, покрытые листовым золотом, украшали «золотые виноградные лозы, от которых свешивались кисти в человеческий рост» (Война, V, 5, 4). За дверями находилась занавесь из бесценной материи, затканная алыми, синими и пурпурными нитями, с изображениями солнца, луны и планет.

Хотя сам Храм должен был сохранить прежние размеры, весьма скромные по меркам Ирода, царь нашел способ удовлетворить свою страсть к гигантизму, расширив платформу Храма. Эта огромная работа продолжалась около восьмидесяти лет – Ирод не дожил до ее завершения, – и в ней участвовали 18 000 работников. В окончательном виде платформа была во много раз больше первоначальной площадки на вершине Сиона и занимала примерно 35 акров. Поскольку она выходила далеко за пределы гребня горы, ее поддерживало искусственное основание – система насыпей и подпорных стен. Иосиф Флавий называет новые стены «одним из замечательнейших человеческих сооружений» (Древности, XV, 11, 3). Некоторые камни в кладке весили от двух до пяти тонн. Ирод не хотел расширять платформу на восток, поэтому старая восточная стена храма, которая одновременно служила и городской стеной, осталась на месте, и эту часть Храмовой горы продолжали связывать с именем царя Соломона – первого, кто стал строить на Сионе. Западная подпорная стена была самой длинной из новых сооружений, она тянулась от Антонии до южного угла платформы примерно на 530 ярдов (около 480 м). У ее подножья снаружи располагался Нижний рынок, принадлежавший храмовому жречеству и привлекавший множество приезжих и паломников. Лавки были пристроены непосредственно к стене и закрывали три нижних ряда кладки. Здесь же находились здания городского совета и государственного архива. На уровне платформы подпорные стены с трех сторон продолжались в высоту крытыми колоннадами в греческом стиле, очень похожими на современные портики Харам аш-Шарифа. Южный конец платформы занимал Царский портик – сплошная крытая колоннада наподобие базилики римского форума. Осенью и зимой здесь можно было укрыться от дождя, а летом – от палящего солнца. Длина Царского портика составляла около 180 м, а высота крыши в самой высокой точке – около 30,5 м. Вид его сверкающих на солнце беломраморных колонн, которые возвышались над южной подпорной стеной, вызывал восхищение и благоговейный трепет. Издали Храмовая гора являла собой великолепнейшее зрелище. Храм, – вспоминал Иосиф Флавий, – «блистал на утреннем солнце ярким огненным блеском, ослепительным для глаз, как солнечные лучи. Чужим, прибывавшим на поклонение в Иерусалим, он издали казался покрытым снегом, ибо там, где он не был позолочен, он был ослепительно бел» (Война, V, 5, 6). Не удивительно, что через много лет после того, как Храм был разрушен, законоучители продолжали утверждать: «тот, кто не видел Храма Ирода, никогда в жизни не видел красивого здания» (ТВ Бава Батра 3Б).

Паломники могли войти в храмовые дворы двумя путями. Они либо поднимались по высоким ступеням крутой каменной лестницы, которая выходила к Царской галерее, либо проходили по одному из двух мостов над торговой улицей у основания западной подпорной стены. На платформе перед ними открывалась замысловатая планировка храмовых дворов, святость которых возрастала по мере приближения в центру, где находилась главная святыня – Двир. Самый первый двор – Двор неевреев – был открыт для всех. От Двора Израильтян, куда могли входить только мужчины-иудеи в состоянии ритуальной чистоты, его отделяла изящная балюстрада. Надписи на табличках на нескольких языках предупреждали иноземцев, что им воспрещается проходить дальше под страхом смертной казни. За балюстрадой с восточной стороны располагался огороженный Женский двор, где имелась галерея на небольшом возвышении, чтобы женщины могли наблюдать за жертвоприношениями, совершавшимися во внутреннем дворе. Далее шел Двор Левитов, а еще выше – Священнический двор (Двор Коэнов), в котором располагался большой жертвенник всесожжения.

Такое постепенное приближение к святыне, помещавшейся внутри Храма, напоминало паломникам и горожанам, пришедшим на поклонение, что они совершают восхождение (алию) на совершенно иной уровень бытия. Им полагалось подготовиться к этому переходу с помощью различных ритуальных очищений, что еще более усиливало чувство отдаления от суеты мирской жизни. Тот, кому предстояло вступить в священную сферу, принадлежащую Богу, должен был быть в ритуальном отношении столь же чистым, сколь и священники. Особенно тщательно требовалось очиститься от любого соприкосновения со смертью – самой большой ритуальной нечистотой, которой невозможно избегнуть в обыденной жизни (например, человек мог, сам того не ведая, наступить на место древнего захоронения). Но очищения требовали вообще любые значимые события жизни, такие как рождение детей, и вовсе не потому, что они считались какими-то особо грязными или порочными, – просто Бог, предвечный и неизменный, находился по другую сторону от всего этого, и чтобы к Нему приблизиться, следовало символически отрешиться от мирской суеты. Если паломники не могли совершить очищение дома с помощью местного священника, они, прибыв в Иерусалим, ждали семь дней и лишь потом могли направиться на Храмовую гору. В это время им полагалось воздерживаться от плотских утех, а на третий и седьмой день их окропляли водой и золой, после чего они совершали ритуальное омовение. Вынужденное ожидание было периодом духовной подготовки и самоанализа. Оно напоминало паломникам о внутреннем путешествии, совершающемся при «восхождении» к высшей реальности и вступлении в иное измерение.

Поднявшись, наконец, на платформу Храма с животным, предназначенным для принесения в жертву на священническом дворе, паломники чувствовали, что вступают в область более совершенного существования. Будто здесь, в пространстве, отделенном от остального мира, присутствовала в сгущенном виде вся реальность. Символика Храма к тому времени претерпела изменения и теперь отражала устройство вселенной. Значение ее образов хорошо объясняет Иосиф Флавий, в свое время служивший храмовым священником. Двор неевреев соответствовал Йаму, первобытному морю, которое противостояло упорядоченному миру священного: следовало всегда помнить об этой угрозе и постоянной необходимости ее преодолевать. Хехал же символизировал мир, сотворенный Богом: нити его занавеси обозначали четыре главных элемента вселенной (огонь, море, землю и воздух), а вышивка представляла «вид всего неба»; семь ветвей храмового светильника – меноры – напоминали о семи планетах, двенадцать хлебов предложения – о Зодиаке и месяцах года. Наконец, «курильница, наполненная тринадцати родов курильными веществами, взятыми из моря, необитаемых пустынь и обитаемой земли, указывала на то, что все исходит от Бога и Богу же принадлежит» (Война, V, 5, 5). С этой символикой был хорошо знаком и Филон Александрийский (ок. 25 г. до н. э. – ок. 41 г. н. э.), однажды посетивший Иерусалим в качестве паломника (Филон, Об особых законах, 1:66). Как последователь Платона, он, кроме того, отмечал, что убранство Хехала представляет небесные архетипы и делает эти идеи, лежащие за пределами нашего понимания, постижимыми и видимыми (Филон, Вопросы и ответы на книгу Исхода, 2:95). Храмовая гора, таким образом, намечала путь к Богу. Паломник проходил из обыденного мира в пограничную реальность хаоса, первобытного моря и гойим, а оттуда – в упорядоченный сотворенный мир, но теперь видел этот мир по-иному – как дорогу, неизбежно приводящую к Богу. Человек шел через свою земную жизнь в мир божественного точно так же, как первосвященник проходил через Хехал к высшей реальности, которая лежала за пределами повседневности и наполняла смыслом все сущее. Символом этой реальности служила, конечно, Святая Святых (Двир), отделенная от Хехала и видимого земного мира еще одной завесой. Святая Святых была пуста, потому что воплощала нечто, выходящее за пределы человеческих чувств и понятий. В ней, – рассказывает Иосиф Флавий, – «собственно, ничего не находилось. Она оставалась запретной, неприкосновенной и незримой для всех» (Война, V, 5, 5).

Абсолютная обособленность Бога подчеркивалась тем, что лишь священники могли приближаться к сердцу святыни, Двиру. Как указывает Иосиф Флавий, первосвященнические ризы также заключали в себе космический смысл: хитон символизировал небо и землю, а наплечник – четыре элемента вселенной (Древности, III, 7, 7). Это было вполне уместно, поскольку первосвященник служил в святилище «не только от имени всего рода человеческого, но и от имени главных элементов природы – земли, воды, воздуха и огня» (Филон, Об особых законах, 1:97). Но чтобы в день праздника Йом-Кипур войти в Двир, он переодевался в белоснежное льняное облачение, уподоблявшее его ангелам – посредникам между небесами и землей. Священное пространство по-прежнему могло одаривать людей ощущением божественного присутствия, не выражаемого ни одним из доступных человеку способов. Подготовительные ритуалы, процесс восхождения на Храмовую гору, нарастание святости дворов и помещений Храма – все это помогало верующим почувствовать, что они перешли в иное измерение и пребывают в реальности, которая существует наравне с обычной жизнью, но совершенно отдельно от нее. Уровни святости на Храмовой горе выполняли функцию ступеней месопотамского зиккурата, – они превращали ровную площадку в символическую священную гору, «на вершине» которой – в Двире – находилась область божественного. Образность Храма помогала отчетливее воспринять истинный смысл земного мира, лежащий в основе бытия. Все сущее – включая разрушительные силы Йама – могло приобщиться к сокровенной святости Двира.

Во времена Ирода в Иерусалим стекалось гораздо больше паломников из Палестины и диаспоры, чем когда-либо раньше. В большие паломнические праздники – на Пасху, Суккот и Пятидесятницу (Шавуот) – в Иерусалим стекалось от 300 000 до 500 000 человек (Sanders, 1992, p. 128). Несмотря на пристальное внимание к вопросам ритуальной чистоты, эти праздники вовсе не были угрюмыми и тоскливыми мероприятиями. В священный город отправлялись всей семьей. Путь в Иерусалим был долгим, паломники шли большими группами, по вечерам устраивались на ночлег, собирались для совместных трапез, пили вино, шутили, смеялись, распевали песни. Когда они прибывали в город, разгоралось настоящее веселье. Паломники устраивались на постой в частных домах или при городских синагогах, а некоторые предпочитали встать лагерем неподалеку от города. Полагалось приносить с собой специальную «паломническую десятину», которую следовало потратить в Иерусалиме, причем не обязательно на благочестивые нужды – можно было купить мясо, вино или что-то еще для своего удовольствия. В атмосфере непринужденного веселья легко завязывались новые знакомства, устанавливались дружеские отношения, и паломники возвращались домой, с новой силой ощущая радость единения со своим народом: так праздники укрепляли одновременно связь людей с Богом и друг с другом, создавая узы взаимопомощи (Древности, IV, 8, 7; Филон, Об особых законах, 1:70).

Сами праздники тоже были временем ликования. Радостная атмосфера сохранялась все восемь дней, что длился праздник Суккот, когда иудеи из домов переселялись в шалаши из зеленеющих ветвей, оживлявшие весь город. Особенной любовью верующих пользовался праздник Пасхи. Каждая семья (или несколько объединившихся семей) приводила в Храм на заклание пасхального агнца, которого потом съедали за праздничным ужином в память об освобождении еврейского народа из египетского рабства. Самой оживленной и шумной была церемония черпания воды в праздник Суккот, символизировавшая соединение верхнего и нижнего миров. Согласно тогдашним космологическим представлениям израильтян, земля представляла собой капсулу, окруженную водой, причем верхние воды были мужскими, а опасные нижние – женскими, подобными Тиамат. Два начала желали соединиться, и это могло произойти именно в Иерусалиме – «центре мира», где встречались все уровни бытия. Раз в году «затычки», запирающие вход в нижний мир, символически открывались, и при бурном ликовании народа верхние воды смешивались с нижними. Как утверждает Талмуд, тот, кто никогда не видел этого торжества, не знает, что такое радость (Patai, Ch. 3). Черпание воды было признанием могущества первородного хаоса, который должен вторгнуться в мир, чтобы обеспечить в нем на ближайший год жизненную силу, способность к созиданию и обилие плодов.

В период правления Ирода Храм, как и прежде, занимал центральное место в религиозной жизни иудеев, однако некоторые из них уже начинали искать иные пути к Богу. Как мы уже видели, мистики, особенно в диаспоре, в своих видениях стали воспарять прямо к высшей реальности, минуя Храм, который ее символизировал. Кроме того, евреи собирались в синагогах и других местах собраний, где можно было изучать Тору и вступать в сферу духовного без физического путешествия в Иерусалим^[38]. Даже в самой Палестине некоторые иудеи научились воспринимать Бога непосредственно в общине, среди единоверцев. Среди фарисеев, продолжавших чтить Храм, во времена Ирода выделились две школы, возглавлявшиеся мудрецами Шаммаем и Гиллелем. Школа Шаммая требовала, чтобы фарисеи еще строже, чем прежде, обособлялись от языческого мира – не ели вместе с язычниками, не принимали от них подарков, не говорили по-гречески. Отчасти это было обусловлено стремлением усилить религиозную чистоту Храма, слишком долго зависевшего от языческих правителей, однако замкнутая община, видевшаяся Шаммаю в качестве идеала, была также отражением древней священной географии, в которой неевреи полностью исключались из сферы святости.

Соперничающая школа Гиллеля также придавала большое значение чистоте и обособлению, но вместе с тем подчеркивала важность милосердия. В течение хасмонейского периода идеал сострадания, судя по всему, был полностью утрачен. После жестоких гонений Антиоха Эпифана законоучители заботились о чистоте Иерусалима и Храма, а не о социальной справедливости, которая исстари рассматривалась как непременный элемент сионского культа. Фарисеи – последователи Гиллеля – считали главной обязанностью еврея совершение поступков, продиктованных милосердием и добротой. Соблюдение соответствующих мицвот обладало в их глазах не меньшей искупительной силой, чем жертвоприношение в Храме (см., например, Авот 1:12–13; Сифра 109Б; ТВ Бава Батра 9А, Б; Авот де рабби Натан 7:17A, Б; Танхума Ноах 16A). Некоторые фарисеи объединялись в особые братства, члены которых (хаверим – «друзья») сурово ограничивали себя, чтобы все время пребывать в состоянии ритуальной чистоты, необходимой для поклонения в Храме. Возможно, для них это был символический способ постоянно находиться рядом с Богом в обычной жизни и сделать столы у себя дома такими же священными, как большой алтарь во Дворе Священников. Когда хаверим собирались на совместную трапезу, она приобретала особый сокровенный смысл, подобно трапезе храмовых священников, когда они вкушали мясо жертвенных животных (Sanders, 1992, p. 441). Эта разновидность благочестия позволяла превратить всякий дом в храм и принести священную реальность Иерусалима в самое скромное жилище.

Сходным образом, к концу правления Ирода члены Кумранской общины, считавшие себя истинным Израилем, стали видеть в своей общине новый духовный храм. Они не желали иметь дела с оскверненным Иерусалимским Храмом, но в своей добровольной ссылке шли в комнату для общих трапез, как в святилище. Весь образ их жизни соответствовал правилам для священников, постоянно живших при Храме: перед едой они окунались в холодную воду и надевали белые набедренные повязки, как священники перед вкушением жертвенного мяса. Заменой жертвоприношению служила молитва, но такое положение дел рассматривалось как временное: кумраниты верили, что настанет день, и два Мессии, священник и мирянин, поведут их сражаться против сил тьмы в последней войне, целью которой будет освобождение Иерусалима. Тогда возродится Святой город, и Господь построит новый Храм. Члены Кумранской общины называли себя эвионитами – «бедняками». Лишь они были истинными обитателями Сиона, исстари видевшегося прибежищем для бедных и униженных. Говоря о Новом Иерусалиме, ессеи использовали выражения, обычные при обращении к Богу:

Я стану вспоминать тебя, о Сион, и благословлять;

со всею силой я люблю тебя;

память о тебе благословенна вовеки.

(11Q Psa ХХII: 1–3)^[39]

Тора повелевала евреям любить и благословлять одного только Яхве. Лишь Его имя считалось благословенным в веках. Такое словоупотребление в кумранском гимне вполне закономерно. Кумраниты были убежденными и ревностными монотеистами. Но божественное никогда не открывалось людям напрямую, а Иерусалим на протяжении веков выступал как один из главных символов, позволявших народу Израиля ощущать присутствие недостижимого Бога. Для кумранитов Сион был неотделим от мира, благословения и спасения, а значит – от Бога, и потому Иерусалим оставался для них самой священной ценностью, невзирая даже на то плачевное (в духовном смысле) состояние, в которое пришел земной город под властью Ирода.

Но при этом кумраниты были носителями более воинственных форм иудаизма, которые в то время стали выкристаллизовываться в Палестине. По всему греко-римскому миру народы в ту пору начинали мечтать о национальном возрождении. Восстанавливались храмы, воскрешались старые мифы, в особенности те, в которых присутствовал мотив «сопротивления». Кумранские апокалиптические видения обнаруживают отчетливую связь с древними мифами о великой битве, которая увенчалась основанием Храма, строительством города и созданием правильного миропорядка. Сходным образом, в представлении обычных верующих иудеев большие праздники были торжествами в честь того, что народ и страна священны. Пасха была праздником национального освобождения, Пятидесятница – праздником жатвы и одновременно напоминанием о том, что земля, на которой вырос урожай, принадлежит Яхве и только Яхве, а вовсе не Риму. В праздник Суккот евреи символически воспроизводили скитания своих предков в пустыне и отмечали годовщину освящения Храма. Когда огромные толпы народа стекались в священный город, чтобы предстать перед своим Богом в главной национальной святыне, чувства достигали величайшего накала, и лишь страх перед могучим царем мешал их открытому проявлению. Так продолжалось вплоть до 4 г. н. э., когда разнеслись слухи, что Ирод на смертном одре.

Повод к выступлению был весьма серьезным. Незадолго до того Ирод велел поместить на воротах Храма золотого орла, символ бога Юпитера и имперского Рима. Он явно зашел слишком далеко. Узнав, что царь одной ногой в могиле, два уважаемых в народе вероучителя, Иуда и Матфий, намекнули своим ученикам, что настал удобный момент низвергнуть языческую скверну. Это, конечно, было крайне опасно, но и не менее почетно – ведь речь шла о смерти за Тору, за заветы отцов! Соответственно, молодые люди забрались на кровлю Царского портика, оттуда спустились на канатах вниз и при большом стечении народа изрубили орла топорами. Однако они поспешили. «Непомерный гнев, овладевший тогда Иродом, вселил в него новые силы и помог ему побороть болезнь», – рассказывает Иосиф Флавий. Царь приговорил к казни юношей, изрубивших орла, и их учителей, а через несколько дней снова слег и затем скончался в страшных мучениях; в народе шептались, что Бог так карает его за смерть этих святых «мучеников» (Древности, XVII, 6, 2–5; Война, I, 33, 2–5). Следует, однако, отметить, ограниченный характер протеста. За все годы правления Ирода никто ни разу не попытался поднять мятеж против него самого или против гегемонии Рима в Иудее – возможно, даже и намерения такого не возникало. Поводом к выступлению послужило нарушение чистоты Храма, и оно преследовало единственную цель – избавить Дом Божий от скверны. Такое положение сохранялось и в дальнейшем: пока действия правителя не задевали Храм, евреи были готовы его терпеть, но малейшая угроза Храму, откуда бы она ни исходила, могла спровоцировать насилие, кровопролитие и ответные жестокие репрессии.

Ирод казнил свою возлюбленную жену Мариамну в 29 г. до н. э. и трех своих сыновей незадолго до собственной смерти, поскольку считал – в обоих случаях не без оснований, – что те злоумышляют против него. Троих оставшихся сыновей – Архелая, Филиппа и Ирода Антипу – царь и близко не подпускал к власти, а потому не понимал, кто из них по своим способностям был бы в состоянии занять престол. Умерев, Ирод оставил два завещания, и решить судьбу Иудейского царства должен был Август, который призвал в Рим всех троих царских сыновей. Однако накануне их отъезда, когда в Иерусалим в преддверии Пасхи стекались толпы паломников, в городе с новой силой вскипели страсти по поводу недавней казни мучеников, уничтоживших золотого орла. Жители Иерусалима демонстративно оплакивали несчастных, По всему город разносились душераздирающие стоны и вопли. Настроение гнева, страха и скорби быстро передалось паломникам, и в конце концов Архелай, видя, что не может успокоить толпу, бросил против нее войска. Предпраздничным утром, как раз после заклания первых жертвенных агнцев, воины вошли в храмовые дворы и перебили около трех тысяч человек. Святыня вновь была осквернена, но теперь не языческим символом, а воинами-евреями, пролившими кровь соплеменников. Спустя пять недель, когда Архелай с братьями находился в Риме, прокуратор Сирии Сабин, предвидя беспорядки в праздник Пятидесятницы, во главе римского легиона отправился в Иудею. Когда войско прибыло в Иерусалим, десятки тысяч горожан и паломников забаррикадировали улицы и атаковали римских солдат. Не имея другой возможности сдержать натиск разъяренной толпы, Сабин приказал поджечь портики на Храмовой горе. Подавив мятеж, римляне распяли две тысячи мятежников на крестах, установленных вдоль городских стен (Древности, XVII, 10; Война, II, 3–5).

В других частях Палестины также происходили волнения, и это, по-видимому, убедило Сенат, что никто не в состоянии заменить умершего Ирода в качестве царя. Архелай вернулся на родину всего лишь этнархом Иудеи; Антипа и Филипп стали тетрархами Галилеи, Переи и других северных областей. Оба успешно справлялись с задачами местного управления и смогли продержаться на своих постах в течение многих лет. Архелай же проводил по отношению к иудеям и самаритянам настолько безжалостную и жестокую политику, что в 6 г. н. э. был смещен и изгнан. С тех пор Иудеей управляли назначенные Римом прокураторы; столицу перевели на новое место – в Кесарию, удаленную на безопасное расстояние от неспокойной святыни Иерусалима. В начале римского владычества в Галилее происходили волнения, однако было бы ошибкой считать, что вся иудейская Палестина яростно сопротивлялась римлянам. Такого не было никогда. Сразу после смерти Ирода влиятельная группа иудеев направила Августу депутацию с просьбой прислать в Палестину римского наместника: за это ратовали, в частности, фарисеи, по-прежнему считавшие иудейскую монархию неприемлемой ни в какой форме. Конечно, римляне вели себя в Палестине далеко не идеально, но никак не хуже, а кое в чем значительно лучше, чем многие другие иноземные властители. За несколькими прискорбными исключениями римские чиновники, как правило, старались не оскорблять религиозные чувства иудеев и находить общий язык с первосвященниками. Те же, со своей стороны, также были заинтересованы в поддержании общественного спокойствия. Они тщательно следили за теми, кто пытался мутить народ, и вовсе не из желания выслужиться перед Римом, а чтобы избежать такого же бессмысленного пролития еврейской крови, как во время мятежей после смерти Ирода. Отныне пост первосвященника мог быть доверен только личности незаурядной. В 18 г. н. э. его занял Каиафа – самый выдающийся первосвященник римского периода.

Но даже Каиафе не удалось смирить народный гнев, когда в 26 г. Храм вновь подвергся осквернению в результате провокационных действий нового префекта Понтия Пилата. По его приказу под покровом темноты в Иерусалим вступили римские солдаты, которые несли изображения императора на древках. По прибытии римляне водрузили эти изображения над Антонией – на расстоянии брошенного камня от Двира! Заметивших это поутру иудеев охватил страх, что возвращаются времена Антиоха Эпифана. Толпа возмущенных горожан и примкнувших к ним сельских жителей двинулась в Кесарию и окружила резиденцию наместника. Обычно иудеи были слишком разобщены, чтобы выступить единым фронтом, но угроза святости Храма заставила их немедленно отбросить все разногласия. Правда, на сей раз они не стали прибегать к насилию – может быть, их чему-то научил страшный урок 4 г. н. э., – а ограничились пассивным сопротивлением. В течение пяти дней пришедшие в Кесарию евреи просто лежали перед дворцом, а потом Пилат призвал их в городской амфитеатр, говоря, что готов дать ответ. Стоило толпе разместиться, как по знаку Пилата в амфитеатр ворвалась стража с обнаженными мечами. Если римлянин надеялся этим заставить иудеев смириться, то просчитался. Все как один, они пали ниц и подставили под римские мечи свои оголенные шеи, крича, что лучше принять смерть, чем преступить закон отцов. Пораженный такой стойкостью духа, Пилат почел за лучшее уступить (Древности, XVIII, 3, 1; Война, II, 9, 2–3). Изображения императора сняли, и мир в Иерусалиме был восстановлен, хотя иудеи стали еще более опасаться за сохранность Храма.

Через четыре года над Храмом вновь нависла угроза. В один из дней небольшая процессия во главе с каким-то человеком, ехавшим верхом на осле, спустилась с Масличной горы, пересекла долину Кедрона и въехала в город, где была встречена криками «Осанна!» и «Спаси нас, сын Давидов!» Кое-то из горожан приветственно махал человеку специально сорванными для этого случая зелеными ветками и нераскрывшимися пальмовыми ветвями. Говорили, что это Иисус, пророк из галилейского города Назарета. Приблизившись к городу, Иисус, как рассказывали, залился слезами, наперед зная, что Иерусалим не захочет услышать его и в скором времени подвергнется ужасному наказанию. Враги окружат со всех сторон Святой город и сровняют его с землей, а жителей истребят. Камня на камне не останется от Иерусалима. Затем, словно чтобы усилить сказанное, Иисус вступил в город и направился прямо к Храму. Сделав бич из коротких веревок, он вошел во Двор неевреев и выгнал оттуда меняльщиков и продавцов жертвенных голубей, сказав при этом: «не написано ли: дом Мой домом молитвы наречется для всех народов? А вы сделали его вертепом разбойников» (Мк 11:15–18; ср. Ис 56:7, Иер 7:11). Это было на предпасхальной неделе, и Иисус посвятил много времени проповедям в храмовых дворах. Он предрекал, что величественный Храм Ирода в скором времени будет разорен. «Видишь сии великие здания? – сказал Иисус одному из учеников, – Все это будет разрушено, так что не останется здесь камня на камне» (Мк 13:1–2). Согласно Евангелию от Марка – самому раннему из четырех канонических повествований о жизни Иисуса, – священники Храма, услышав о произошедшем во Дворе неевреев, постановили немедленно избавиться от смутьяна. Любая угроза для Храма, особенно в дни многолюдного и волнующего праздника Пасхи, могла спровоцировать насилие, что, в свою очередь, было чревато ужасными репрессиями. Иисус со своими проповедями создавал риск, которого еврейский народ не мог себе позволить.

Так чего же добивался Иисус, выгоняя из Храма торговцев и менял? Увы, остается только гадать – Евангелия не дают информации на этот счет. К тому времени у Иисуса уже появилось определенное количество последователей из мелких городов и селений Галилеи, где он исцелял больных и изгонял бесов. Люди называли его пророком. Мы не знаем, называл ли Иисус себя Мессией – наши источники не позволяют однозначно ответить на этот вопрос. Он заведомо не пытался собрать войско и изгнать римлян из Палестины силой оружия, хотя именно так действовали в некоторых районах страны после смерти Ирода другие, претенденты на мессианство. Пророк Захария предсказывал, что Мессия будет скромным правителем и явится народу верхом на осле. Возможно, своим въездом в город Иисус и хотел показать народу, что в Царстве Божием Иерусалимом будет править Бедняк, а не воинственный царь, подобный Ироду. Он, очевидно, верил в скорое наступление Дня Господня и, подобно другим апокалиптическим провидцам, предсказывал возвращение в Израиль всех двенадцати колен, над которыми станут судьями его двенадцать учеников (Лк 22:28–30). Как видно из текста, Иисус разделял и существовавшее тогда представление, что Господь, одержав окончательную победу над силами зла, построит в Иерусалиме новый Храм, где ему будут поклоняться все народы. Изгнание менял и торговцев из Храма не должно интерпретироваться как протест против коммерческого использования священного пространства – во времена поздней античности торговцы такого рода были необходимы для нормальной деятельности любого храма, и их присутствие само по себе вряд ли вызвало бы вспышку гнева. Более вероятно, что действия Иисуса представляли собой еще один пророческий жест, указывающий на неизбежный конец света, когда на смену грандиозному Храму Ирода придет нерукотворная святыня. Речи Иисуса не ошеломляли новизной, но во время праздника национального освобождения власти вполне могли усмотреть в них подстрекательство к выступлению против Рима.

Первосвященник Каиафа, наверное, как и все в Иудее, понимал апокалиптическую подоплеку символических действий Иисуса. Но он не мог допустить провокационных разговоров о Храме – ведь совсем недавно Понтий Пилат попытался попрать святыню, что едва не закончилось катастрофой для всего народа. В первый день Пасхи Каиафа отдал приказание арестовать Иисуса, но позволил его ученикам свободно уйти – это показывает, что первосвященник не видел в новоявленном пророке серьезной политической угрозы. На суде Иисуса сначала попытались обвинить в том, что он клялся разрушить Храм, но показания свидетелей не совпали, и обвинение было снято. Однако Каиафе удалось добиться осуждения Иисуса за богохульство, и, поскольку иудейские власти не имели полномочий применять смертную казнь, Иисуса направили для вынесения приговора к Пилату. Тот подверг Иисуса наказанию бичом, приговорил к смерти через распятие и заставил самого нести свой крест от претории по улицам Иерусалима на гору, которая находилась за пределами стен города и называлась Голгофа – «лобное место» (на латыни – Calvariae locus, место черепа). Там Иисус был казнен вместе с двумя разбойниками. Распятые на кресте могли мучиться много часов, но Иисус скончался довольно быстро. Поскольку наступала суббота, его друзья торопились совершить погребение до захода солнца. Иосиф Аримафейский, член Синедриона (высшего органа еврейского самоуправления), получил у Пилата разрешение похоронить тело Иисуса в собственной гробнице. Это была одна из новых усыпальниц, представлявшая собой пещеру, выдолбленную в скале, и она помещалась как раз неподалеку от места казни. Друзья поспешно погребли Иисуса, положили на прежнее место камень, закрывавший вход, и решили вернуться после окончания субботы, чтобы подобающим образом умастить тело.

На этом история должна была бы закончиться. Но вскоре прошел слух, что Иисус восстал из мертвых. Женщины, в воскресенье на рассвете пришедшие к гробнице, нашли пещеру пустой. Некоторые ученики и родственники Иисуса видели его, и он ходил, говорил, ел – так, как если бы был жив. Многие в те времена верили, что в День Господень праведники восстанут из мертвых. Может быть, Иисус воскрес в преддверии этого события? Или он был Мессией, предвестником грядущего искупления? Наконец, в праздник Пятидесятницы ученики Иисуса во время совместной молитвы в одном доме в Иерусалиме ощутили, что их объял дух Яхве, и поняли, что настает предсказанный пророками новый век, когда люди станут непосредственно воспринимать присутствие Бога. Последователи Иисуса, похоже, могли продемонстрировать это Присутствие: они совершали чудесные исцеления, говорили на диковинных языках, прорицали, переживали видения. Поначалу трудно было примириться с той невероятной мыслью, что человек, принявший постыдную смерть на кресте, и был долгожданным Мессией. Однако вскоре секта Иисуса пополнилась множеством новых последователей и даже была признана Синедрионом как направление в иудаизме благодаря ходатайству уважаемого законоучителя фарисея Гамалиила (Деян 5:34–40). Ученики Иисуса, конечно, не думали, что основали новую религию: они продолжали жить, соблюдая Закон, и каждый день ходили в Храм на поклонение Богу. Их самоназвание было тем же, что и у членов Кумранской общины, – эвиониты, «бедняки». Они раздали все свое имущество, жили общиной и довольствовались малым, уповая, что Бог позаботится об их нуждах, как заботится о птицах небесных и лилиях полевых (Деян 2:44–47; Мф 5:25–34)^[40]. Благочестие и праведность учеников Иисуса многим внушали симпатию и искреннее восхищение. Скоро, верили они, Иисус вернется во всей славе, и всем станет понятно, что Царство Божие наконец настало.

Очень быстро новое религиозное течение распространилось в соседних с Иерусалимом городах и селениях. Достаточно многочисленная церковь – общество последователей Иисуса – существовала в самом Иерусалиме, были также церкви в Лидде, Иоппии, Кесарии, в нескольких городах Галилеи и в Дамаске. Иерусалимская церковь в то время держалась на трех выдающихся апостолах Иисуса – Петре (Кифе), Иакове и Иоанне, которых называли «столпами» (Гал 2:9). Очень важную роль играл также Иаков, брат Иисуса, по прозвищу Праведный. Иаков Праведный не был последователем Иисуса при его жизни, но после распятия одним из первых узрел своего брата воскресшим в ниспосланном свыше видении; он стал одной из самых значимых фигур Иерусалимской церкви, а в 50 г. возглавил ее. В Иерусалиме Иаков пользовался большим уважением. Он вел поистине аскетическую жизнь и так неукоснительно соблюдал правила ритуальной чистоты, что, как рассказывают, получил дозволение носить священнические одежды и молиться во Дворе Священников. Он также был в добрых отношениях с фарисеями и членами Кумранской общины. Отсюда видно, насколько гармонично вписались в религиозную жизнь Иерусалима идеи секты Иисуса. Иаков Праведный и все члены иерусалимской церкви, не помышляли об отказе от Закона, а напротив, ревностно соблюдали все мицвот. Ни одна «йота или черта» в Законе не могла быть изменена. Более того, последователи Иисуса стремились идти дальше требований Торы и достичь совершенства. Так, если Закон говорил «не убий», они не должны были даже гневаться; если Закон воспрещал прелюбодеяние, им не следовало даже смотреть на женщину с вожделением (Мф 5:17–42). Они видели свой долг в том, чтобы вести образцовую жизнь, каждодневно, пока не вернется Иисус, поклоняясь Господу в Храме.

Однако приблизительно в 36 г. н. э. у некоторых последователей Иисуса, по-видимому, возникли серьезные разногласия с традиционным иудаизмом по вопросу о Храме. Среди членов иерусалимской церкви были «эллинисты» – грекоязычные евреи из диаспоры, – которые чувствовали пренебрежение со стороны коренных иудеев (Деян 6:1). Выразителем их недовольства стал Стефан, одаренный оратор, в своих проповедях безжалостно бичевавший иерусалимское общество. Стефан, подобно Иисусу, был схвачен и обвинен в выступлении против Закона и Храма. Евангелист Лука, который традиционно считается также автором Деяний апостолов, передает нам речь, произнесенную Стефаном перед Синедрионом (Деян 7:1–49). Вероятнее всего, это не подлинные слова Стефана, зато в них можно проследить тенденцию, которая уходила корнями в этот изначальный конфликт, а позже широко распространилась в церквях диаспоры. В изложении Луки Стефан разбирает случаи, когда Бог являл себя людям вне пределов Иерусалима: в Месопотамии, Харране, Египте, стране мадианитян и на горе Синай. Упоминается даже царь Соломон, понимавший, что Всевышний не может жить в рукотворном храме. Члены Синедриона пришли в такую ярость, что велели немедленно вывести его из города и там побить камнями. Далее, как повествует Лука, Синедрион обратил свой гнев на церковь Иисуса, но «столпы» и последователи Иисуса, происходившие из Палестины, похоже, не пострадали (Деян 8:1). Вероятно, спасаться от гонений пришлось только евреям-«эллинистам». Сначала они нашли убежище в сельской местности, а позже основали церкви в Финикии, Антиохии и на Кипре.

Именно в Антиохии последователей Иисуса впервые стали называть христианами, поскольку они утверждали, что Иисус был Христом, т. е. Помазанным – Мессией (Деян 11:26). Примерно в 40 г. к антиохийским христианам примкнул еще один еврей из диаспоры. Сначала это был фанатичный гонитель последователей Иисуса, но однажды на пути в Дамаск, куда он направлялся, чтобы преследовать тамошнюю церковь, ему было ниспослано потрясающей силы видение, и он обратился в новую веру. Павел из Тарса быстро стал одним из руководителей христиан Антиохии. Его концепция христианства в корне отличалась от той, которой придерживались «столпы» Иерусалимской церкви. Как уже говорилось в предыдущей главе, в описываемые времена эллинистический мир уже явственно тяготился грузом древних традиций. Мы почти ничего не знаем о жизни Павла до обращения, но, видимо, он был одним из тех, кто напряженно искал новые духовные горизонты. Он изучал Тору под руководством Гамалиила и принадлежал к секте фарисеев, но в какой-то момент стал ощущать Закон как бремя, губительное для его личной свободы. Тора не могла принести ему спасение, мир и единение с Богом (Рим 7:14–20; Гал 3:10–22). После видения на дороге в Дамаск Павел пришел к убеждению, что теперь Бог открывает себя миру в первую очередь через Иисуса, а не через Тору. Смерть и воскресение Иисуса открыли новую страницу в истории спасения. Иудеи и язычники равно могут вступить в Новый Израиль с помощью обряда крещения, который мистически приобщит их к Христу. Таким образом, христианам нет необходимости соблюдать пищевые ограничения, отделять себя от гойим, производить обрезание: все это – атрибуты прежнего – Ветхого – Завета, который больше не действует. Все живущие «во Христе» – сыны Божьи и дети Авраама, независимо от их этнических корней.

Такое истолкование евангельских событий было поистине революционным и производило ошеломляющее впечатление. Его вряд ли удалось бы обосновать с помощью рациональных доводов или исторических фактов относительно жизни и смерти Иисуса, но учение Павла привлекало сторонников среди евреев диаспоры, поскольку было глубоко созвучно другим религиозным течениям греко-римского мира той поры. Как объясняет американский ученый Джонатан Смит, в эпоху поздней античности в духовной сфере произошел сдвиг, под влиянием которого прежний культ Храма стал уступать место очеловечиванию представлений о Космосе:

Новый анклав, защищающий человека от враждебных внешних сил, – уже не город, обнесенный стеной, а человеческое сообщество – религиозное объединение или тайное общество. Новый враг – не хаос, не угроза обращения в Ничто, а другие люди или демоны, угроза зла или смерти. Новый центр и главный способ соприкосновения с божеством – не святое место, а божественная личность…. (Smith, 1978, p. 187)

Смит прослеживает эти перемены в Египте на материале автобиографии астролога-врача Тессала и связывает с ними возникший позднее культ святых, который оформился в Сирии в IV–V вв. н. э. Но еще раньше соответствующая тенденция проявилась в палестинском иудаизме: и фарисеи, и кумраниты видели в своей религиозной общине новый храм. Теперь тот же переход от Храма к божественной личности начался у христиан. В христианстве на смену старым обрядам паломничества и ритуального очищения пришла инициация путем обращения, крещения и отождествления себя с Иисусом – человеком, который приобрел божественный статус, когда Бог воскресил его из мертвых (Флп 2:5–11). Павел учил христиан, что Иисус есть место спасения, причем спасения не от первичного хаоса, а от демонических сил греха и смерти.

Многим иудеям, а также «столпам» Иерусалимской церкви и их последователям, такое утверждение могло показаться богохульством. Они не допускали даже мысли о том, что божественная сущность может проявляться в обыкновенном человеке. Но, как мы знаем, священное всегда воплощается в чем-то, отличном от него самого. Строго говоря, город и храм столь же мало подходят на роль вместилища божественной сущности, сколь и человеческое существо. Всякий сакральный символ, будь то здание, город, литературный текст, свод законов или человек, обречен на неадекватность. Основной парадокс религиозных исканий именно в том и состоит, что сакральное проявляет себя в профанном, абсолютное – в относительном, а вечное – в преходящем. В действительности в христианстве, как и в некоторых формах индийского мистицизма это, казалось бы, неразрешимое противоречие становится залогом спасения: Бог являет свою любовь и свою абсолютную свободу тем, что приспосабливает себя к низшей форме бытия (Eliade, 1958, pp. 26–28). Истинная тайна заключается в самой способности священного к манифестации. История поразительного обращения Павла на пути в Дамаск помогает понять, что должно было значить такое обращение для множества ранних христиан: полный пересмотр прежних взглядов и переворачивание с ног на голову древних священных ценностей, которое немало людей воспринимали как освобождение.

Христианство больше не было связано ни с каким определенным местом на земле, и его новым героем стал не Иаков Праведный, каждый день посещавший иерусалимский Храм, а странник Павел, не имевший постоянного места жительства, – мы все время видим его в пути. И все же разрыв с Иерусалимом был болезненным. Между Павлом и Иерусалимской церковью произошло жестокое столкновение, когда Иаков узнал, что антиохийские христиане едят нечистую пищу и роднятся с гойим. Итогом стало компромиссное решение, по которому Павлу поручалось проповедовать язычникам. Пророки издавна предсказывали, что в мессианскую эру языческие народы стекутся в Иерусалим воздать хвалу Яхве. И действительно, – мог сказать Павел, – гойим начинают вступать в церкви. Дух Святой явно почиет на них ничуть не в меньшей степени, чем на иудеохристианах, так пристало ли Иакову отвращать их трудновыполнимыми требованиями обрезания и исполнения других обременительных предписаний Торы? В благодарность за автономию, предоставленную миссии к язычникам, Павел пообещал, что обращенные станут помогать иерусалимским эвионитам. Во все время служения Павла сбор пожертвований для Иерусалимской церкви оставался для него первейшей заботой. Эти пожертвования были символом непрерывности традиции, способом, каким обращенные язычники могли оплатить свой духовный долг иудаизму, и исполнением древнего пророчества (Гал 2:10; Рим 15:25–27). Язычники действительно приходили в Иерусалим с дарами, и по всему выходило, что час окончательного искупления близок.

Однако на деле случилось иначе. Когда в 58 г. в праздник Пятидесятницы Павел с очередным денежным пожертвованием прибыл в Священный город, там поднялось возмущение по поводу его присутствия в Храме, и римская администрация арестовала его как зачинщика беспорядков. Павла обвиняли в том, что он якобы провел одного из обращенных язычников во Двор израильтян (Деян 21:26–40). Совершенно невероятно, чтобы Павел стал нарушать Закон таким образом, потому что он стремился «быть всем для всех» и крайне щепетильно относился к религиозным чувствам других людей. Но у него действительно существовала убежденность, что старые барьеры пали и язычники больше не чужие в Царстве Божием. Воскресение Христа отменило не только установления Торы, но и древнюю священную географию, отсылавшую гойим за пределы священного пространства. Как Павел разъяснял в Послании к ефесянам, Иисус «есть мир наш, соделавший из обоих [евреев и неевреев] одно и разрушивший стоявшую посреди преграду», а потому «вы уже не чужие и не пришельцы, но сограждане святым и свои Богу». Поистине, христиане, «имея Самого Иисуса Христа краеугольным [камнем]», создали духовный храм, который «слагаясь стройно, возрастает в святый храм в Господе» (Еф 2:14–21). Подобно кумранитам, обращенные Павлом христиане верили, что Господь теперь живет на земле в общине верных. Они, как и представители других религиозных течений периода поздней античности, переставали нуждаться в земном Храме, и начинали ощущать, что уже вступили в «небесный Иерусалим» – божественную реальность, которую символизирует Храм (Евр 5:17, 12:22–23). Но с точки зрения евреев, продолжавших видеть в Храме на горе Сион самое верное средство приблизиться к Богу, такие взгляды выглядели кощунственно. Уже само пребывание Павла в Храме в 58 г. воспринималось как угроза, и, как до него Иисус и Стефан, Павел лишился свободы, а в конечном итоге и жизни из-за того, что посягнул на святость Сиона. Как повествует в Деяниях апостолов Лука, по прошествии некоторого времени Павла под стражей направили в Рим, поскольку он, воспользовавшись своими правами римского гражданина, потребовал себе суда кесаря. Подобно иудейским реформаторам времен Антиоха Эпифана, Павел был лишен корней и предпочитал видеть себя гражданином мира, а не сыном Иерусалима. Как сложилась его дальнейшая судьба, точно не известно. Есть легенда, что он погиб в 64 г. во время гонений императора Нерона. Однако церкви, основанные Павлом в диаспоре, сохранили верность его взглядам, и в один прекрасный день эти обращенные в христианство язычники сами предъявили претензии на Иерусалим.

Иудеи не без причины так остро – еще острее, чем во времена Пилата, – реагировали на действия, которые сочли посягательством на святость Храма. Дело в том, что над Храмом снова нависла серьезная угроза. В 41 г. н. э. римский император Гай Калигула приказал установить в иерусалимской святыне свою статую. Когда римский легат в Сирии Петроний высадился в порту Птолемиады, чтобы выполнить эту трудную миссию, его встретили «десятки тысяч иудеев» с женами и детьми, собравшиеся в знак протеста на равнине перед городом. Последовали переговоры, но народ не отступил ни на пядь, хотя Калигула угрожал увести в плен все население, если иудеи не прекратят противиться его воле. Иудеи снова прибегли к ненасильственным методам – они прекратили сельскохозяйственные работы, так что Рим терял возможность получить ежегодную подать. Некоторые верили, что Бог вмешается и защитит свой народ, и действительно, Калигула был убит в Риме заговорщиками, так и не успев привести в исполнение свои угрозы (Древности, XVIII, 8; Война, II, 10).

Ради умиротворения Палестины преемник Калигулы император Клавдий сделал ее царем внука Ирода Агриппу I. Недолгое правление Агриппы I было для Иерусалима периодом благоденствия. Царь расширил Верхний и Нижний рынки в Тиропеонской долине и намеревался возвести третью городскую стену вокруг северного района Безета, однако в 44 г. скоропостижно скончался. Смерть Агриппы стала для Иудеи тяжелейшим ударом. Его сын, Агриппа II, был слишком мал, чтобы стать правителем, и император Клавдий назначил в Иудею римского прокуратора, сохранив за молодым царем высокий пост в правительственной иерархии. В Палестине снова появились признаки брожения. Некий пророк Февда убедил четыре сотни своих последователей отправиться за ним в пустыню, где Господь освободит их и избавит евреев от власти Рима. Несколько позднее, при прокураторе Феликсе (52–59 гг.) появился еще один пророк, обещавший выдворить римлян из Иерусалима. Впрочем, оба движения были немногочисленными, и римляне подавили их без особого труда. Но во время каждого большого религиозного праздника страсти грозили выплеснуться и обернуться беспорядками и смутой. Так, при прокураторе Кумане (48–52 гг.) на Пасху десятки тысяч верующих были задавлены насмерть в храмовых дворах, когда какой-то римский солдат, из тех, что были расставлены на крышах храмовых портиков надзирать за Храмом и отправлением культа, задрал плащ и сделал в сторону толпы паломников оскорбительное телодвижение. И все же, несмотря на периодические беспорядки, Иерусалим продолжал процветать. Находились радикально настроенные элементы, прибегавшие к вооруженному террору в безнадежных попытках покончить с гегемонией Рима, но в целом в те годы, судя по всему, выработалась некая форма мирного сосуществования с Римом. В 59 г. Агриппа II получил разрешение переселиться со своим двором в старый дворец Хасмонеев – дворец Ирода служил резиденцией римского прокуратора при его наездах в Иерусалим. Грандиозное строительство на Храмовой горе наконец-то завершилось, и 18 000 высвободившихся рабочих были направлены мостить улицы Иерусалима. Город получил некоторую автономию – им совместно управляли Агриппа II и первосвященник, которые дружески сотрудничали с римским прокуратором в Кесарии.

Однако с 60 г. Рим стал назначать прокураторами Иудеи не слишком достойных людей. Альбин (60–62 гг.), по рассказам, брал взятки у разбойников, терроризировавших всех, кто сотрудничал с Римом, а его преемник Гессий Флор (64–66 гг.) продолжил эту практику. Когда же постоянно существовавшие трения между еврейским и сирийским населением Кесарии вылились в вооруженные столкновения, Флор, которому требовались дополнительные средства для подавления беспорядков, принял роковое решение конфисковать часть сокровищ Храма. В Иерусалиме тут же разразился бунт, иудеи бились на улицах с солдатами римского гарнизона. После тщетных попыток водворить порядок Флор отступил и призвал себе в помощь римского наместника в Сирии Цестия Галла. В середине ноября Галл прибыл в Палестину с войском, готовый подавлять мятеж. Он встал лагерем на горе Скопус и готовился атаковать северное предместье Иерусалима Безету, но по неизвестной причине вдруг отступил к Эммаусу, преследуемый иудейскими повстанцами. Там его легион был разбит, иудеи уничтожили более пяти тысяч римских воинов.

Однако между самими иудеями в это время шла внутренняя борьба, и восставшие не пользовались единодушной поддержкой населения. Многие сельские землевладельцы, а также иудейские общины таких городов, как Сепфорис и Тивериада, были против войны с Римом. Саддукеи, мыслившие слишком трезво, чтобы вообразить, будто иудеям под силу победить могущество Римской империи, уже распрощались с мечтой о независимой Иудее. Фарисеи, которых вопросы религии волновали несравненно больше, нежели политика, всерьез опасались, что восстание против Рима может пагубно сказаться на судьбах диаспоры. Царь Агриппа II в попытке сгладить остроту конфликта убеждал восставших сложить оружие: неужели они вообразили, что превосходят силой галлов, германцев или греков, уже покорившихся власти Римской империи? Иосиф Флавий, из книг которого мы знаем об этих событиях, тоже принял сторону Рима, убежденный, что восстание равносильно самоубийству. Но против умеренных выступила новая воинственно настроенная партия зелотов, считавших, что Римская империя клонится к закату, а потому у евреев есть хорошие шансы на успех. Ведь удалось же в свое время Маккавеям сбросить чужеземный гнет и создать независимое иудейское царство! Зелоты рассматривали умеренных, выступавших за мир с римлянами, как предателей Сиона и мешали им участвовать в храмовой службе. Это течение поддерживалось лишь незначительной частью евреев Палестины, и даже в его собственных рядах не было согласия. Часть наиболее радикально настроенных зелотов в определенный момент ушла в крепость Масада на берегу Мертвого моря и не принимала дальнейшего участия в битве за город. После поражения Цестия Галла, когда уже было ясно, что войны с Римом не избежать, зелоты продолжали сражаться друг с другом на улицах Иерусалима.

Возможно, именно тогда иудеохристиане Иерусалима приняли решение покинуть город. Между ними и верхушкой иудейского общества периодически происходили столкновения. Был казнен один из «столпов», апостол Иаков, а в 62 г. первосвященник приговорил к смерти и Иакова Праведного за «нарушение закона», хотя 80 фарисеев просили за него Рим и погибли вместе с ним. Руководство иерусалимской церковью перешло к Симеону, двоюродному брату Иисуса, который увел христиан в Пеллу в Заиорданье: поскольку Иисус предсказал разрушение Иерусалима, они были убеждены, что город обречен. Другие евреи решили бороться в надежде на победу. В ожидании римлян, которые должны были прийти и расквитаться за поражение Цестия Галла, горожане спешно возвели вокруг Безеты третью крепостную стену, которую намечал построить Агриппа I.

К несчастью для иудеев, Рим послал на подавление мятежа Веспасиана, исключительно талантливого и опытного военачальника. Прибыв в Палестину в 67 г., Веспасиан начал методично один за другим уничтожать очаги сопротивления в Галилее. Однако в 70 г. Веспасиана провозгласили императором, и он вернулся в Рим, оставив дальнейшее ведение иудейской войны своему сыну Титу. Тит незамедлительно приступил к осаде Иерусалима. В мае римлянам удалось прорваться сквозь новую северную стену города, а неделей позже они сокрушили и Вторую стену, что шла вокруг рынков. После этого сражение переместилось на территорию, непосредственно прилегающую к Храму. Ближе к концу июля римляне захватили Антонию и оттуда начали обстреливать храмовые дворы из метательных орудий. 6 августа на главном алтаре Храма прошло последнее жертвоприношение. Но иудеи не сдавались. Среди зелотов многие верили, что город не может пасть, поскольку в нем живет Господь. Один из пророков возвестил, что Господь явит знамение чудесного спасения народа и Храма (Война, VI, 5, 2).

И вот, когда 28 августа римские легионеры наконец ворвались во внутренние храмовые дворы, их там поджидали шесть тысяч зелотов, готовых биться насмерть за свою святыню. По словам греческого историка Диона Кассия (ок. 230 г.), иудеи бились с неслыханным мужеством и почитали за счастье сложить головы за Храм. До самого конца они соблюдали законы ритуальной чистоты – каждый сражался на подобающем ему месте, и никто, несмотря на опасность, не заходил на закрытые для него участки: «простые люди дрались на внешнем дворе, знать – во внутренних дворах, а священники защищали само здание Храма» (Дион Кассий, Римская история, LXVI, 6). В конце концов Храм загорелся, и его защитники испустили отчаянный вопль ужаса. Одни бросались на мечи римлян, другие устремлялись в огонь пожара (Война, VI, 5, 2). Но поскольку Храм погиб, иудеи прекратили сопротивление. Они не стали ни защищать Верхний город, ни продолжать сопротивление, опираясь на крепости вблизи Иерусалима. Некоторые просили позволения отпустить их в пустыню в несбыточной надежде на новый исход, который положит начало новому национальному освобождению. Остальные беспомощно наблюдали, как легионеры Тита споро сравнивают с землей то, что осталось от храмовых построек после пожара. Говорили, правда, что западная стена Двира стоит невредима. Весть звучала некоторым утешением для иудеев, поскольку считалось, что там осталось Божественное Присутствие (Эйха рабба 1:50). Но утешение получалось довольно жалким. Веками Храм возвышался в сердце иудейского мира, занимал центральное место в иудейской религии. И вот он во второй раз оказался разрушен, теперь уже – окончательно.

Глава 8
Элия Капитолина

Теперь Храмовую гору венчала груда обломков. Кроме западной стены Двира в катастрофе уцелели лишь массивные подпорные стены платформы Храма. Покончив с уничтожением святыни, легионеры Тита взялись крушить изящные особняки Верхнего города, а заодно снесли и дворец Ирода. Археологические раскопки показали, что римляне выполнили эту работу с исключительной тщательностью и безжалостностью. Все дома в городе были разрушены и похоронены под сплошными завалами, которые так и остались в дальнейшем нерасчищенными. Обрушившиеся камни полностью перекрыли Тиропеонскую долину, и она заполнилась грязевыми массами, которые в нее сносили зимой дождевые потоки. Римляне сровняли с землей стены Иерусалима, оставив лишь небольшой участок к западу от Верхнего города: он прикрывал лагерь Десятого легиона, устроенный на месте дворца Ирода. Тому, кто в то время попадал в Иерусалим, трудно было представить себе, что раньше это был многолюдный город. Римские императоры прилагали массу усилий, чтобы предостеречь иудеев от новой попытки восстания. После 70 г. Рим долгое время чеканил монеты с изображением еврейской женщины со связанными руками, одиноко сидящей под пальмой, и надписью JUDAEA DEVICTA (Иудея побежденная) или JUDAEA CAPTA (Иудея завоеванная). Во все время правления императоров Веспасиана (70–79), Тита (79–81), Домициана (81–96) и Траяна (98–117) солдатам Десятого легиона было приказано выслеживать и уничтожать любого иудея, утверждающего, что он – потомок царя Давида. И все же римляне старались вести себя благородно. Палестина стала полностью зависимой провинцией империи, но Агриппе II, который в свое время старался сберечь мир, позволили сохранить титул царя и остаться пожизненным правителем Галилеи – после его смерти эта область возвращалась под руку императора. Все иудейские земли были конфискованы и теоретически превратились в собственность империи, но по большей части ими фактически продолжали владеть те же люди, поскольку они изначально были противниками восстания.

Несмотря на эту весьма взвешенную по тем временам политику, победа римлян оставалась для иудейского народа источником скорби и унижения. Слишком многое напоминало им об их несчастье. Традиционная храмовая подать в полшекеля, которую обязан был платить каждый взрослый еврей мужского пола, теперь направлялась на нужды храма Юпитера на Капитолийском холме в Риме. В 81 г. в честь победы императора Тита над Иудеей в Риме воздвигли величественную триумфальную арку с изображением того, как легионеры выносят из Храма священную утварь. Век спустя эти предметы все еще с гордостью выставлялись в имперской столице. Побывавший в Риме рабби Элеазар говорил, что своими глазами видел храмовую завесу, все еще запятнанную кровью священных жертв, и головной убор первосвященника с надписью «Во славу Яхве» (Mazar, p. 113). Воины Десятого легиона теперь могли беспрепятственно развешивать в Иерусалиме имперских орлов и совершать жертвоприношения своим богам на развалинах улиц. Возможно, они также построили святилище Сераписа-Асклепия, бога врачевания, неподалеку от купели Вифезда (Duprez).

Иерусалим, некогда центр еврейского мира, стал практически рядовой военной базой римской армии. От длительного пребывания в нем Десятого легиона почти не осталось материальных следов, поскольку легионеры, по-видимому, жили в деревянных бараках и палатках вокруг трех огромных башен дворца Ирода – Гиппикуса, Фасаила и Мариамны, – которые пощадил Тит. В обезлюдевший город доставили новых жителей – римских солдат, греческих и сирийских поселенцев. Но оставалось и небольшое число иудеев. В городе уцелели несколько домов. Они стояли южнее лагеря римского легиона, на холме, который Иосиф Флавий ошибочно называет горой Сион. К I в. н. э., когда писал Флавий, люди уже забыли, что подлинный Город Давида находился на холме Офель, и были уверены, что Давид жил в лучшей части Иерусалима, Верхнем городе – там, где находились особняки и дворцы царей и знати в более поздний период. Этот западный холм и по сей день называют горой Сион. Чтобы различить два Сиона, если это необходимо, мы будем именовать их «древним» и «новым».

Итак, едва на земле Палестины наступило некоторое затишье, на новом Сионе обосновалась небольшая группа иудеев. Лишенные возможности поклоняться Богу на Храмовой горе, которая теперь была полностью осквернена, они построили семь синагог в уцелевшей части города. Об этом сообщают христианские историки Евсевий Кесарийский (Евсевий Памфил, 264–340) и Епифаний Кипрский (ок. 315–403), которые, в свою очередь, почерпнули сведения из местных преданий. Согласно их рассказу, после уничтожения Иерусалима иудеохристиане, руководимые Симеоном, вернулись из Пеллы в разоренный город и поселились рядом с иудеями. Члены общины собирались в одном из уцелевших домов – позднее стали считать, что именно там помещалась горница, где апостолы узрели воскресшего Иисуса и где на них сошел Святой Дух. Как повествует Епифаний, иудеохристиане, вернувшиеся из Пеллы, расселились вокруг этого дома «в части города, называемой Сион, каковая часть избегла разрушения, равно как и некоторые жилища вокруг Сиона и семь синагог… как монашеские кельи» (цит. по: Peters, 1985, p. 125). Из описания Евсевия видно, что иерусалимская церковь по составу оставалась полностью еврейской и руководили ею еврейские «епископы» (Евсевий, Церковная история 4:5). Во многом они разделяли взгляды своих соседей-иудеев. В отличие от обращенных Павлом язычников, они не верили в божественность Иисуса – в конце концов, кто-то из них знал его еще ребенком и никак не мог видеть в нем бога. Для иудеохристиан это был просто человек, который оказался достоин стать Мессией. Возможно, они чтили связанные с именем Иисуса места в Иерусалиме, в особенности гору Голгофу и расположенную поблизости пещеру, где он восстал из мертвых. Вообще многие евреи любили посещать места захоронения уважаемых законоучителей, а потому почитание гробницы Иисуса было вполне естественным. Некоторые из иудеохристиан увлеклись мистическими рассуждениями относительно Голгофы, «места черепа». Согласно одному из иудейских преданий, местом захоронения Адама была гора Мориа, то ее место, где потом Соломон построил Храм; во II в. иудеохристиане стали утверждать, что на самом деле эта гора – Голгофа, место адамова черепа^[41]. Они начинали создавать собственную мифологию, касающуюся Иерусалима, и в представлении о могиле Адама отразилась их вера в то, что Иисус – новый Адам, даровавший человечеству второе рождение. В эти трагические времена к иерусалимской церкви примкнуло множество иудеев – возможно, образ распятого и воскресшего Мессии помогал им надеяться на возрождение древнего культа.

Другие обращались к аскетизму. В раввинистической литературе встречаются упоминания об иудеях, которые хотели запретить употребление мяса и вина, поскольку больше не было возможности приносить их в дар Богу в Храме. Жизнь не могла продолжаться как прежде – иудеи нуждались в новых ритуалах скорби и воздержания, в которых выразилось бы их новое состояние. Утрата Храма была слишком страшным потрясением. Через тридцать лет после его разрушения автор Второй книги Варуха высказывает мысль, что вся природа должна окунуться в скорбь: теперь, когда Храма больше нет, земле незачем приносить урожай, а виноградной лозе – наливать соком гроздья; небесам следует удержать росу и дожди, а солнцу – свет лучей:

Зачем вновь рождаться дню,

когда затмился свет Сиона?

(2 Вар 10:12)

Храм был средоточием смысла бытия, сердцем веры. Без него жизнь ничего не стоила, и похоже, в эти мрачные времена многие иудеи утратили веру. Распространенное мнение, будто народ полностью «перерос» идею Храма, не соответствует действительности. Открывая новые способы переживания божественного, евреи все равно считали центром своей религии святыню в Иерусалиме. Чтобы пережить невосполнимую утрату, им требовалась вся сила духовного созидания, имевшаяся в их распоряжении.

Еще во время осады Иерусалима римлянами рабби Иоханан бен Заккай, фарисейский законоучитель, пользовавшийся огромным авторитетом и уважением, сумел выбраться из обреченной столицы. Ученики распустили слух о его смерти и вынесли за пределы Иерусалима в гробу. Подобно другим фарисеям, бен Заккай всегда неприязненно относился к революционному экстремизму зелотов и осуждал массовое самоубийство повстанцев в 73 г. в крепости Масада, которое они совершили, чтобы не склониться перед властью Рима. Благодаря своим умеренным взглядам бен Заккаю и его единомышленникам удалось сохранить доверие Рима после уничтожения Храма. По преданию, законоучитель обратился к самому императору Веспасиану и испросил разрешение основать школу, где бы иудеи могли изучать Закон и молиться: это, уверял он, будет духовный центр, а не рассадник революционной смуты. Просьба была удовлетворена, и в городе Явне на берегу Средиземного моря открылась иешива – высшее религиозное учебное заведение, где бен Заккай вместе с другими законоучителями-раввинами, многие из которых в свое время служили священниками в Храме, приступил к созданию нового иудаизма. Лишившись в 586 г. до н. э. Первого Храма, иудеи нашли утешение в изучении Торы. Теперь в иешиве Явне и других подобных духовных учебных заведениях, появившихся в Палестине и Вавилонии, раввины, вошедшие в историю как таннаи, начали работу по кодификации складывавшегося веками Устного закона. Итогом их трудов был кодекс, получивший название Мишна. Мишна стала для евреев новым Иерусалимом, позволяющим им ощутить божественное Присутствие, где бы они ни находились. Раввины учили, что всякий раз, когда иудеи соберутся для совместного изучения Торы, среди них воссядет Шехина – Присутствие Бога (Ялкут Шимони, Шир га-ширим 1:2). Многие законы касались храмового ритуала, поэтому по сей день евреи, изучая их, мысленно воссоздают образ утраченного Храма и в этом образе снова обретают ощущение божественного, когда-то заключенного в Двире. Когда таннаи завершили свой труд, законоучители следующего поколения – амораи – комментировали толкования таннаев. Так появился Талмуд, который сохранил эти раввинистические дискуссии о Торе и донес их до наших дней, преодолевая барьеры времени и пространства. Напластования комментариев и толкований стали как бы стенами символического Храма, окружающими Божественное Присутствие, и можно приблизиться к Богу, изучая священные тексты.

Выстраивая здание нового иудаизма, раввины подчеркивали также, что теперь милосердию и состраданию предстоит заменить прежние жертвоприношения животных.

Однажды, когда рабби Иоханан бен Заккай покидал Иерусалим, за ним следовал рабби Иегошуа, и они увидели Храм в руинах.

«Горе нам! – воскликнул рабби Иегошуа – разрушено место, где искупались грехи Израиля!»

«Сын мой, – отвечал рабби Иоханан, – не печалься. У нас есть другой способ искупления, равный Храму. И что это? Это деяния милосердия и любви, ибо сказано: "Милости хочу, а не жертвы"»^[42].

(Авот де рабби Натан 6)

Деятельное сострадание исстари считалось непременным спутником сионского культа, теперь же милосердным деяниям предстояло сделаться единственным способом искупления грехов Израиля. Эта идея была абсолютно новой для своего времени – в Древнем мире религиозный культ казался немыслимым без той или иной формы жертвоприношения. Но поскольку Храма более не существовало, раввины учили своих соплеменников видеть Божественное в ближнем. Некоторые из них высказывали мнение, что мицва «Люби ближнего твоего как самого себя» (Лев 19:18) есть «величайший закон Торы» (Сифра 19:8). Всякое преступление против другого человека объявлялось равносильным отрицанию самого Бога, который создал людей по своему образу и подобию. Убийство, таким образом, было не просто нарушением закона, а святотатством (Мехильта 21:73). Бог на заре времен создал одного-единственного человека, чтобы показать нам, что всякий, кто отнимет одну человеческую жизнь, заслуживает такого же наказания, как за уничтожение целого мира. И наоборот, кто спас одну душу, тот спас целый мир (Санхедрин 4:5). Унижать кого бы то ни было, даже язычника или раба, значит уничтожать образ Божий (Бава Мециа 58Б). Евреи должны понять, что всякий их контакт с другим человеком есть встреча со священным. Теперь, когда исчезла возможность соприкоснуться с Богом в священном пространстве Храма, следует находить божественное в ближних. Фарисеи всегда говорили о важности милосердия, но, как мы уже упоминали в предыдущей главе, утрата Храма помогла им совершить переход к более «человеческой» концепции священного.

Законоучители не теряли надежды, что в один прекрасный день Храм будет восстановлен, – ведь после предыдущего разрушения это, вопреки всему, произошло, – но считали, что будет мудрее и надежнее предоставить восстановление Богу. Однако следовало позаботиться о том, чтобы евреи не забыли Иерусалим. Раввины ввели законы, препятствующие эмиграции из Палестины, а также требование трижды в день читать молитву «Восемнадцать благословений» как замену утренних и вечерних жертвоприношений. Еврею следовало произносить эти благословения, где бы он ни находился. Едущему верхом полагалось спешиться и повернуться лицом в сторону Иерусалима, или, по крайней мере, обратить свое сердце к разрушенному Двиру (М Брахот 4:5). Из текста благословений видно, что Иерусалим, невзирая ни на что, все еще рассматривался как обиталище Бога:

И в Иерусалим, город Твой, по милосердию Своему возвратись, и обитай в нем, как обещал Ты; и навечно восстанови его в скором времени, в наши дни; и престол Давида поскорее в нем утверди. Благословен Ты, Господь, строящий Иерусалим!

(14-е благословение)

В представлении части раввинов Шехина (персонификация божественного Присутствия) продолжала пребывать подле западной стены Двира, уцелевшей по воле Провидения (Ялкут Шимони, Млахим А 8). Другие считали, что она все же ушла из Иерусалима, но покидала его неохотно, медленно отступая: три года она «находилась на Масличной горе и трижды в день взывала» (Псикта де рабби Кахана 103а). Евреи помнили, что в видении Иезекииля слава Бога Израилева возвращалась в Иерусалим со стороны Масличной горы, и у них возник обычай собираться там в знак того, что они верят в будущее возвращение Бога в Священный город.

Некоторые иудеи в поисках утешения обращались к мистицизму. Раввины зачастую с сомнением относились к этой форме духовности, но сами мистики считали свои полеты к небесному Престолу Господню вполне совместимыми с раввинистическим иудаизмом. Нередко они для авторитетности приписывали собственные видения каким-нибудь известным раввинам из иешивы. После падения Храма мистика небесных чертогов пробрела принципиально новое значение. Земное отражение престола Господня, увы, было уничтожено, но небесный престол оставался нерушимым, таким образом, сохранялась возможность достичь его в воображаемой духовной алие – восхождении в небесные миры. Так, автор Второй Книги Варуха, созданной примерно через 30 лет после разрушения Второго Храма, утверждал, что небесный Иерусалим вечен. Это место, – говорил в видении Бог Варуху, – «будет открыто у меня, уготованное здесь от времени, когда Мне на мысль пришло создать Рай». Именно его Господь «начертал на дланях» своих (Ис 49:16), и однажды эта божественная реальность снова вернется в мир (2 Вар 4). Он опять обретет реальные очертания в земном городе на древнем месте святости, и Господь воссядет в земном мире со своим народом. Примерно в те же времена автору 3-й (4-й) книги Ездры явилось сходное видение, где тоже воплощался в реальность небесный Иерусалим. Земной Сион разрушен и погиб, но у Бога остался его небесный прообраз. Настанет время, «и явится невеста, и являясь покажется, – скрываемая ныне землею» (3 Езд 7:26). Этот новый Иерусалим станет земным раем: кто поселится в нем, сможет наслаждаться близостью к Господу; порок будет низложен и смерть поглощена победой. Исчезнет боль разлуки и утраты, что накрыла иудейский мир в 70 г., и восстановится первоначальная гармония Эдема.

Мистические видения божественного Престола являлись и иудеохристианам. В правление императора Домициана, когда римская власть обрушила на иудеев жестокие гонения, странствующему проповеднику по имени Иоанн открылось видение Храма, где новыми священниками были мученики за веру; облаченные в белые жреческие одеяния, они служили Господу перед его престолом. Это была как бы небесная литургия праздника Суккот, но с одним важнейшим отличием от древнего культа. В центре Второго Храма ничего не было – после исчезновения Ковчега Завета Двир всегда оставался пустым. Иоанн же в своем видении узрел Христа, таинственным образом отождествленного с самим Господом и восседающего на небесном престоле. Получалось, что Христос есть исполнение древнего сионского культа. Иудеохристиане все еще разделяли надежды своих соплеменников-иудеев на возрождение Храма и верили, что когда-нибудь небесный Иерусалим спустится на землю. Под конец видения ангел показывает Иоанну «великий город, святый Иерусалим, который нисходил с неба от Бога. Он имеет славу Божию» (Откр 21:10–12). В этом Новом Иерусалиме нет Храма, потому что его место занял Христос: главным местом пребывания «славы Господней» стала божественная личность. Но даже такой Иерусалим оставался для иудеохристианина Иоанна настолько мощным духовным символом, что без него невозможно было представить себе окончательное пришествие Бога в земной мир. Чтобы Царство Божие обрело завершенность, небесный город должен был воплотиться в материальную форму. И тогда, наконец, мог восстановиться Земной рай и «чистая река воды жизни… исходящая от престола Бога» снова понесла бы в мир исцеление (Откр 22:1–2).

Иудейское и христианское переживание божественного на удивление сходно. В обоих случаях оно связано с символом, в качестве которого выступают, соответственно, Иерусалим и Иисус. Христиане начинали мыслить об Иисусе так же, как иудейские мистики об Иерусалиме, – как о воплощении божественной реальности, которая от века пребывает с Богом и должна избавить человечество от греха, смерти и отчаяния. Однако, невзирая на близость воззрений, иудеи и христиане взаимно отдалялись и становились все более враждебными друг другу. Что касается христиан-неевреев, то, насколько известно из истории, они никогда не жили ни на новом Сионе, ни в других частях разрушенного римлянами Иерусалима. Их занимал Иерусалим небесный, представший в видении Иоанна, а тот, что на земле, интересовал их очень мало. Из евангелий, написанных Матфеем, Лукой и Иоанном в 80–90 гг., можно получить представление о том, как менялось отношение к Иерусалиму и еврейскому народу в среде христиан, обращенных апостолом Павлом.

Самое интересное, что наиболее терпимое отношение к иудаизму проявляет Лука, христианин-нееврей. Его евангельское повествование начинается и заканчивается в Иерусалиме. В самом начале он помещает изложение видения Захарии, отца Иоанна Крестителя, которое явилось ему в Хехале; в последних же строках апостолы радостные возвращаются в Иерусалим после того, как стали свидетелями вознесения Иисуса на небеса с Масличной горы. «Они поклонились Ему и возвратились в Иерусалим с великою радостью. И пребывали всегда в храме, прославляя и благословляя Бога» (Лк 24:52–53). Преемственность была чрезвычайно важна для Луки, как и для большинства христиан периода поздней античности. Нововведения и оригинальные идеи казались сомнительными, верующим нужна была уверенность в том, что их вера зиждется на прочном основании древних святынь. Поэтому Лука, как и его духовный учитель Павел, не хотел порывать все связи с Иерусалимом и иудаизмом. Иисус в его описании говорит ученикам, чтобы они начинали проповедовать именно в Святом городе, который остается центром мира и местом, где каждый пророк должен встретить свою судьбу. В Деяниях Апостолов Павел в изображении Луки выказывает уважение к иерусалимской церкви и с исключительным почтением относится к Иакову Праведному. Лука рисует явно идеализированную картину согласия иудеев и христиан в ту раннюю эпоху и старается затушевать ожесточение и озлобленность, которые, судя по всему, присутствовали в отношениях Павла и Иакова. Так, в его рассказе Павел, как прежде Иисус, чувствует себя обязанным посетить Иерусалим, сознавая, что это угрожает его жизни. Но христианам, считает Лука, нельзя оставаться в Иерусалиме – они призваны разнести Евангелие из Святого города по «всей Иудее и Самарии и даже до края земли» (Деян 1:8). Излюбленное название христианства у Луки – «путь Господень»: последователи Иисуса – вечные странники, не связанные постоянными узами ни с одним земным городом.

Два других евангелиста, Матфей и Иоанн, демонстрируют куда менее позитивное отношение к Иерусалиму и еврейскому народу. Оба они были иудеями, обращенными в христианство Павлом, и в их писаниях, скорее всего, отразились жаркие споры между иудеями и христианами по таким вопросам, как природа Христа и статус Иерусалима. У Матфея сложилось совершенно четкое представление о земном Сионе. Матфей признает, что когда-то это место было священным, – он, кстати, единственный из евангелистов, называющий Иерусалим «Святым городом». Однако Иерусалим отверг Иисуса и обрек на смерть; предвидя это, Иисус предрек его разрушение. В глазах Матфея Иерусалим вследствие этого становится Виновным городом. Вкладывая в уста Иисуса пророчество о грядущей гибели Иерусалима в 70 г., Матфей связывает ее с катаклизмами конца света. Таким образом, он видит разрушение Иерусалима эсхатологическим событием, предваряющим триумфальное пришествие Иисуса (Мф 24:1–3). Когда Иисус принял смерть на Голгофе, находившейся за пределами города, завеса, отделявшая Хехал от Двира, разошлась на две половины – древний храмовый культ был отменен, и путь к Богу, воплощенному в личности Христа, стал доступен всем людям, а не только иудейским жрецам из древних священнических родов. В Евангелии от Иоанна этот мотив звучит еще выразительнее. Как и другие авторы того времени, Иоанн верил, что Бог теперь находится не в Храме, а в божественной личности. В Прологе к Евангелию он объявляет, что Иисус – это Логос, Слово, которое «было у Бога» до начала времен и которое Бог произнес, чтобы сотворить мир. Эта божественная реальность сошла в мир, стала плотью, и через нее человеческому роду раскрылась Божья «слава» (Ин 1:1–5, 14). Иоанн писал на греческом языке, где отсутствовало слово, эквивалентное древнееврейскому «Шехина», и, как следствие, не имел термина, позволяющего четко разграничить «славу» Бога и самого Бога – реальность запредельную и неизъяснимую. Поэтому, говоря об Иисусе как об олицетворении «Слова» и «славы» Бога, он мог иметь в виду также Шехину в человеческой ипостаси^[43].

Но Иоанн, как и Матфей, враждебно относится к иудеям. В его изображении они неоднократно отвергают Христа. Таким образом, оба евангелиста заложили фундамент для будущего антисемитизма, с которым связаны многие эпизоды из числа самых постыдных в истории христианства. Как мы увидим далее, христиане становились все более нетерпимыми по отношению к своим духовным предшественникам, и очень рано они начали считать победу над иудаизмом залогом чистоты собственной веры. В описании Иоанна Иисус начинает с того, что отвергает культ Храма, – рассказ о его приходе в Иерусалим и выдворении менял из Двора неевреев находится во второй главе Евангелия. При этом Иоанн вкладывает в уста Иисуса слова «разрушьте храм сей, и Я в три дня воздвигну его», поясняя: «он говорил о храме тела Своего» (Ин 2:19–21). Впредь местом, где человеку откроется Божественное Присутствие, будет восставшее из мертвых тело воплощенного Логоса. Следовательно, противостояние между Иисусом и самым священным институтом иудаизма существует изначально, и дни Храма сочтены. Иисус дает понять, что старые места поклонения Богу, такие как Иерусалим, гора Гризим и Вефиль, утратили свое значение (Ин 4:20–24). Шехина покинула Храм (Ин 8:57)^[44], и, не желая признать эту истину, иудеи становятся на сторону сил тьмы.

Дальнейшую судьбу Иерусалима христиане вполне могли считать Божьим наказанием. В 118 г. римским императором был провозглашен полководец Публий Элий Адриан, один из самых выдающихся государственных мужей, когда-либо носивших этот титул. Он избрал своей целью не расширение империи, как его предшественники, а ее консолидацию. В идеале Адриан стремился построить мощное объединенное государство, всеобщее братство, где каждый гражданин, независимо от расовой и национальной принадлежности будет чувствовать себя дома. Одним из главных средств популяризации и претворения в жизнь этого идеала стало для Адриана личное посещение своих владений. Почти половина царствования императора прошла в постоянных разъездах в окружении внушительной свиты – со стороны должно было казаться, что сама столица империи пустилась в путь. Останавливаясь в каждом большом городе, Адриан выслушивал прошения и одаривал местное население в надежде оставить по себе впечатление правителя милостивого и могущественного. В особенности нравилось ему оставлять памятники своего посещения, как правило, в виде каких-либо монументальных сооружений: в Афинах был построен храм Зевса, в Антиохии, Коринфе, Кесарии и те же Афинах – акведуки. Эти дары служили материальным воплощением связи с Римом и постоянно благоволения императора к своему народу. Прибыв в 130 г. в Иерусалим, Адриан решил преподнести в дар народу Иудеи новый город. Взамен неприглядных развалин и убогих казарм щедрый император вознамерился возвести прекрасный современный город и назвать его Элия Капитолина – в честь своей императорской персоны и римских богов Капитолийского холма, которые отныне станут покровителями города. Узнав о планах Адриана, иудеи содрогнулись от ужаса – ведь на древнем Сионе, где прежде находился Храм Яхве, предполагалось поставить храм Юпитера, а по всему городу настроить святынь другим языческим божествам. Это был удар в самое сердце: за долгие века слова «Иерусалим» и «Сион» стали центральным элементом национального самосознания евреев Иудеи и диаспоры, неотделимым от имени Бога. Теперь их должны были сменить имена языческого императора и его идолов. После того, как иудейский Иерусалим шестьдесят лет пролежал в руинах, ему по воле императора предстояло исчезнуть, чтобы больше не подняться. Все то, что значил для евреев Сион, римляне хотели стереть с лица земли. Прежде Иерусалим страдал от войн: дважды победоносная армия неприятеля сровняла с землей весь город, неоднократно враги оскверняли Храм, сносили городские стены. Но впервые враждебные действия выражались не в разрушении, а в строительстве, которое всегда считалось в Иерусалиме деятельностью не только материальной, но и религиозной. От века оно противостояло угрозе хаоса и полного уничтожения, но здесь стало оружием в руках победоносной империи. Строительство Элии Капитолины означало конец иудейского Иерусалима и его святыни, символизировавшей целый мир и самую душу народа. Все это навсегда погребалось под постройками римского города. Имперское строительство воспринималось, таким образом, как акт, противоположный творению, низвергающий мир в состояние хаоса. Увы, это был не последний случай в истории Иерусалима, когда горожане с горечью взирали, как изменяются до неузнаваемости дорогие сердцу места, исчезая под улицами, памятниками и символами враждебной власти, и чувствовали, что растаптывают их собственные души.

Будем справедливы к Адриану – он наверняка не предвидел подобной реакции. Ну кто бы отказался получить благоустроенный современный город вместо жалких развалин? Масштабное строительство могло обеспечить людей работой, а новый город способствовал бы обогащению всего региона. Мрачные руины напоминали о прошлой вражде, и их следовало изжить в интересах всеобщего братства и дружбы, чтобы римляне и иудеи, оставив позади печальное прошлое, вместе трудились ради мира и процветания этой земли. Таково было кредо Адриана. Он не отличался любовью к иудаизму, который представлялся ему примитивной религией. Упрямое желание иудеев обособиться от других народов шло вразрез с идеалом культурного объединения империи, их требовалось тащить – при необходимости силой – в современный мир. Адриан был далеко не первым правителем, который во имя торжества прогресса и современности уничтожал традиции, неразрывно связанные с национальным самосознанием людей. В 131 г. он издал ряд указов, направленных на то, чтобы заставить евреев отказаться от их диковинных обычаев и жить как все прочие народы греко-римского мира. Указами объявлялись вне закона обрезание – обычай, казавшийся Адриану варварским, – посвящение раввинов, изучение Торы и общественные собрания иудеев. Это был новый удар по народу. Теперь даже самые умеренные и послушные властям раввины поняли, что новой войны с Римом не избежать.

Однако на сей раз иудеев не удалось застать врасплох. Их новая кампания против римлян была тщательно, до мельчайших деталей спланирована и организована. Ни единой стычки не произошло, пока не завершились полностью все приготовления. Вождем восстания стал Шимон Бар-Косва, опытный и расчетливый военачальник, который вел партизанскую войну, старательно избегая больших сражений. Как только римляне отправили Десятый легион из Иерусалима на поддержку войскам в провинции, Бар-Косва немедленно занял город. Вместе со своим дядей священником Элеазаром он вынудил всех неевреев покинуть Иерусалим и, по предположениям историков, попытался, насколько это было возможно, возобновить обряды жертвоприношений на Храмовой горе. Один из наиболее выдающихся законоучителей и мистиков тех дней, великий рабби Акива объявил Бар-Косву Мессией и предпочитал называть его Бар-Кохба, что по-арамейски означает «Сын звезды». Неизвестно, рассматривал ли себя Бар-Косва с этой точки зрения; скорее всего, он был слишком занят планированием своей военной кампании, чтобы предаваться эсхатологическим размышлениям. Но в Иерусалиме чеканились монеты с надписью «Шимон князь и Элеазар священник», а это может означать, что эти двое выдающихся мужей все-таки видели себя мессиями – соответственно, светским и религиозным, – согласно представлению, восходящему к временам Зоровавеля. На других монетах было выбито «За освобождение Иерусалима». Однако борьба с Римом с самого начала была обречена на провал. Бар-Кохба со своими сторонниками сумел продержаться три года. Адриану пришлось отправить в Иудею одного из лучших своих военачальников, Секста Юлия Севера. Малочисленные по сравнению с римским войском повстанцы не могли бесконечно противостоять военной мощи империи, а защищать лишенный крепостных стен и фортификационных сооружений Иерусалим было в принципе невозможно. Римляне принялись методично уничтожать очаги сопротивления в Иудее и Галилее. Историк Дион Кассий сообщает, что они захватили 50 крепостей, уничтожили 985 селений и уничтожили 580 000 иудейских повстанцев: «…а что до тех, кто умер от голода, болезней или погиб в огне пожаров, то их было без счета. Почти вся Иудея была опустошена» (Дион Кассий, Римская история LXIX:12). В 135 г. Бар-Кохба оставил Иерусалим и погиб, обороняя свой последний оплот крепость Бетар. Но восстание нанесло Риму столь тяжелый урон, что император Адриан, сообщая Сенату о победе, не смог употребить традиционную вступительную формулу «Я и моя армия здравствуем» (Дион Кассий, Римская история LXIX:12). В Риме больше не смотрели на евреев как на сломленный забитый народ – они стали вызывать уважение, смешанное с ненавистью.

Правда, им самим от этого было не легче. Когда война окончилась, римляне изгнали евреев из Иерусалима и вообще из Иудеи. Маленькая община, жившая на новом Сионе, рассеялась, еврейских общин в окрестностях Иерусалима тоже не осталось. Евреи Палестины, пережившие войну, сосредоточились теперь в Галилее, главным образом в городах Тивериаде и Сепфорисе. Там они получили горестное известие об окончательном уничтожении Иерусалима и начале строительства Элии Капитолины. Эту миссию император поручил легату Тиннею Руфу. Соблюдая древний римский ритуал основания новых поселений (см. Вергилий, Энеида 5:785–86), он приказал распахать землю с грудами развалин. Евреи увидели в этом исполнение пророчества Михея – «Сион распахан будет как поле» (Мих 3:12). На подготовленной таким образом площадке римляне возвели самый современный по тем временам эллинистический город с храмами, театром, термами, водоемом, посвященным нимфам (его вода, возможно, считалась целебной), и двумя рыночными площадями – форумами. Первый форум располагался в восточной части города, примерно там, где сейчас Ворота Святого Стефана, а второй – на второй по высоте точке Западного холма, на месте нынешней площади Муристан. Десятый легион по-прежнему был расквартирован в самой высокой точке города – там, где раньше стоял дворец Ирода. Адриан не стал возводить крепостных стен, зато поставил ряд монументальных арок. Одна из них, посвященная победе над Бар-Кохбой, располагалась в 400 м к северу от границы города, другая украшала собой главный вход в Элию Капитолину – сейчас на этом месте стоят Дамасские ворота, – еще две стояли на форумах. Арка восточного форума сегодня известна под названием «Экце Хомо», поскольку, согласно христианской традиции, именно на этом месте на обозрение толпы выставили осужденного Иисуса, и Понтий Пилат, указывая на него, воскликнул: «Се человек!» (Ин 19:5)^[45]. Расположенные с северной стороны главные городские ворота вели на площадь с колонной, поддерживающей статую императора Адриана. От этой площади начинались две главные улицы – «стержня» (лат. cardo) города: меньшая Кардо шла по линии сегодняшней улицы Эль-Вад, а главная, Кардо Максимус, – вдоль гребня Западного холма. Элия Капитолина была распланирована по гипподамовой системе, и планировка улиц до сих пор остается приблизительно той же, что и при Адриане.

И все же самые горькие страдания причиняли иудеям религиозные символы победившего Рима, которые теперь торжествующе красовались в Святом городе Яхве. Элия Капитолина изначально посвящалась трем богам капитолийского пантеона – Юпитеру, Юноне и Минерве, однако после второй Иудейской войны Адриан, похоже, раздумал помещать святилище Юпитера на древней Храмовой горе. Во всяком случае, путешественники, бывавшие в Элии Капитолине, не сообщали о языческих храмах на Иродовой платформе; зато они видели там две статуи – императора Адриана и его преемника Антонина Пия. Возможно, храм Юпитера находился вблизи главной рыночной площади Элии на Западном холме. Неподалеку, на Голгофе, располагался и храм Афродиты. Позднее христиане обвиняли Адриана в намеренном осквернении этого святого места, однако вряд ли император вообще знал о существовании в Иерусалиме какой-то безвестной церкви иудеохристиан. Святой Иероним (342–420) полагал, что храм на Голгофе посвящался Юпитеру, а статуя Афродиты венчала пик горы, который выдавался над основанием храма. Правда, Иероним не пишет о причинах, по которым храм Юпитера обзавелся такой внушительной статуей богини. Поскольку местность в этой части города была сильно пересеченной, строителям Элии пришлось засыпать неровности и укрепить площадку храма подпорными стенами, аналогичными возведенным при Ироде на Храмовой горе, хотя и меньшего размера. Таким образом, на месте Иерусалима появился языческий город, неотличимый от любого другого колониального поселения Римской империи. К началу III в. Элия распространилась в восточном направлении; интенсивная застройка велась и к югу от Храмовой горы. В 289 г. Десятый легион был отозван из города, и римляне построили новую городскую стену. Времена, когда здесь жили иудеи, казалось, ушли навсегда.

И все же, как это ни удивительно, отношения иудеев с Римом за эти годы улучшились. Император Антонин Пий (138–161) смягчил жесткие законы Адриана против иудаизма. Так, иудеи получили законное право вновь исповедовать веру отцов. Наученные горьким опытом войны с Бар-Кохбой, римляне осознали, как важно посылать в Иудею умелых руководителей, хорошо знающих страну. Раввины, очевидно, одобряли этот подход и часто воздавали хвалы римским легатам за мудрое управление (ТИ Брахот 1:4A, 27; ТВ Ктубот 17A). В Галилее они получили разрешение учредить новый тип лидерства: в 140 г. потомок Гиллеля рабби Симон был официально провозглашен патриархом (наси). Постепенно он сосредоточил в своих руках всю полноту власти и сделался главой всех иудеев Римской империи. А поскольку род Симона восходил и к царю Давиду, его власть опиралась одновременно на авторитет древнего происхождения и новой раввинистической учености. Институт патриархов способствовал образованию нового центра политической жизни иудеев, что до некоторой степени компенсировало им потерю Иерусалима. Своего апогея эта форма управления достигла при сыне Симона Иуде I (200–220). Иуда I, известный также под именем «Иегуда га-наси» – Патриарх Иуда, – жил в роскоши, подобающей монарху, и, как говорили, состоял в личной дружбе с императором Марком Аврелием (206–217), который не будучи римлянином по происхождению, не презирал чужеземцев и, в частности, интересовался иудаизмом.

Как большинство раввинов, патриархи считали необходимым смириться со сложившейся политической ситуацией. Были, правда, и немногочисленные радикально настроенные раввины, как, например, Шимон бен Йохай, который скрывался от римских властей до самой своей смерти в 165 г. Однако в основном законоучители были убеждены, что евреям опасно лелеять надежды на возвращение Иерусалима и восстановление Храма. Следует подождать, пока Господь возьмет инициативу в свои руки. «Если дети говорят тебе "Иди строй храм", – не слушай их», – предостерегал рабби Шимон бен Элизер (ТИ Авода Зара 1:19). Эта задача оставлялась для Мессии. Раввины же старались сформировать новые центры духовной жизни народа. Развивая идеи фарисеев, они учили, что семейный дом в определенном смысле стал заменой Храму, «малым святилищем» (Микдаш меат): стол, за которым собирается семья, занял место алтаря, а общая трапеза – место жертвоприношения. Аналогичным образом, синагога тоже служила напоминанием о Храме. Здание в целом было священным, и в нем, как в утраченном Храме, существовала иерархия святости. Для женщин существовало особое отделение; зал, где происходила служба, обладал большей святостью, бим? (возвышение для чтения Торы) – еще большей, а самым священным местом был ковчег со свитками Торы, новая Святая Святых. Таким образом, люди могли, как и раньше, постепенно, шаг за шагом приближаться к внутреннему святилищу. Бим?, приподнятая над полом, символизировала священную гору; когда кого-либо из членов общины вызывали читать вслух Тору, он по-прежнему совершал алию, восходя на подиум. При раввинах, кроме того, приобрела особое значение суббота. Субботний отдых стал рассматриваться как предвкушение будущего мира – таким образом, раз в неделю евреи приобщались к иной форме бытия. Иначе говоря, суббота превратилась во временной храм: евреи приближались к Богу не в священном месте, как раньше, а в священный день.

Поскольку евреи не могли более попасть в Иерусалим, а Храма не существовало, законоучителям потребовалось переосмыслить понятие Божественного Присутствия. Что должны были означать слова о пребывании Господа в здании, построенном руками человека? Неужели Бог присутствовал только там и нигде больше? Многие раввины уподобляли Присутствие в Двире морским водам, которые заполняют пещеру, не умаляя моря в целом. Также они часто утверждали, что не Бог пребывает в нашем мире, но наоборот, мир в Боге (Берешит Рабба а: 18). Физический мир не способен вместить необъятность Бога, он сам весь вмещается в Боге. Некоторые законоучители даже высказывали мысль о том, что утрата Храма освободила Шехину от пребывания в Иерусалиме. Как считали изгнанники в Вавилоне, Господь покинул Храм, чтобы пребывать с ними в плену (ТВ Мегилла 29А). Теперь же раввины развили представление, согласно которому Шехина никогда не оставляла народ Израиля на протяжении его истории. Она сопровождала евреев на всех путях – и в Египет, и в Вавилон, и назад в Иерусалим в 539 г. до н. э. (Мехильта 14, Параша 3 Веису). Теперь Шехина отправилась с народом в новое изгнание. Она присутствует везде, где евреи собираются и изучают Тору, переносится из одной синагоги в другую и всегда стоит у дверей синагоги, когда там читают «Шма» (ТВ Брахот 6А; Бемидбар Рабба 11:2). Пребывание Бога с Израилем, безусловно, сделало еврейский народ храмом для всего остального мира – так говорили законоучители. В прежние времена Храм на горе Сион был источником плодородия и порядка в мире. Теперь эту функцию выполняет сам еврейский народ: «Если бы не [было Бога с Израилем], – утверждали раввины, – дожди не сходили бы с небес и солнце бы не светило» (Бемидбар Рабба 1:3). И они постоянно подчеркивали значение общины. Условием пребывания Бога с Израилем были единство и взаимопомощь людей. Считалось, что божественное присутствие начинает ощущаться, когда двое или трое принимаются совместно изучать Тору, а чтобы имела силу молитва, должен собраться миньян, т. е. не менее десяти мужчин-евреев. И если они при этом молятся «со рвением, единым голосом, единой душой и едиными устами», Шехина пребывает среди них, если же нет – возносится в небеса слушать дивное пение ангелов (Песнь Р 8:12).

И все же подобно тому, как вавилонские изгнанники, лишенные всякой возможности возвратиться в свою Святую землю, помещали ее в середину мира в своей священной географии, законоучители продолжали превозносить святость Иерусалима спустя долгое время после того, как сам город был осквернен, а Храм разрушен. Древний Сион и Двир по-прежнему находились для евреев в центре мироздания:

Есть десять степеней святости: Земля Израиля самая святая из всех стран… окруженные стеной города Израиля более святы… земля Иерусалима более свята… Храмовая гора более свята… резная изгородь более свята… Двор женщин более свят… Двор израильтян более свят… Двор священников более свят… пространство, окружающее алтарь, более свято… Хехал более свят… Двир более свят, потому как никто не может войти в него, а только первосвященник в День Искупления.

(М Келим 1:6–9)

Хотя Храм перестал существовать, законоучители продолжали говорить о нем в настоящем времени: реальность, которую он символизировал, – присутствие Бога на земле – была вечной и оставалась достойным предметом духовного созерцания. Каждый следующий уровень святости требовал для постижения б?льших усилий, чем предыдущий, и по мере своего мысленного восхождения к Святая Святых верующий попадал во все более узкий круг допущенных. Как и во времена Вавилонского пленения, эта духовная география не имела практического смысла, а была объектом для созерцания. Раввины теперь учили, что все ключевые события, относящиеся к спасению, происходили на горе Сион: именно здесь при сотворении мира Бог поставил предел водам первородного моря, а затем создал Адама; здесь приносили свои жертвы Богу Каин и Авель, а также Ной после Всемирного Потопа. На Храмовой горе был обрезан Авраам, на ней же он связал Исаака, чтобы принести в жертву Богу, и встретился с Мелхиседеком. Наконец, оттуда грядущий Мессия должен был возвестить о Новом Веке и о спасении мира (Пиркей де рабби Элиэзер 31). Реальные исторические факты в этом контексте законоучителей не интересовали. Их вовсе не смущал, например, библейский рассказ, согласно которому Ноев ковчег пристал на горе Арарат, или предание о встрече Авраама с Мелхиседеком возле источника Эйн-Рогель. Иерусалим служил символом искупительного божественного Присутствия в мире, и в этом смысле все события, связанные со спасением, должны были происходить именно там. Теперь, когда город стал запретным для евреев, он еще сильнее, чем прежде, ассоциировался с трансцендентным характером Бога. Духовная реальность, которую отражали Храм и город Иерусалим, не зависела от физического состояния Элии Капитолины – она была вечной. Как мы увидим далее, евреи продолжали размышлять о десяти уровнях святости в течение многих столетий, когда они не могли попасть либо в Иерусалим вообще, либо на Храмовую гору, находившуюся во власти чужеземцев. Эти уровни были моделью, которая помогала им вообразить, каким образом Бог входит в соприкосновение с людьми, и картой их духовного мира.

Тем не менее уже к началу III в. связь евреев с земным Иерусалимом стала потихоньку возобновляться. Официально им по-прежнему не дозволялось появляться там, но во времена симпатизировавшего иудаизму императора Марка Аврелия запрет уже не соблюдался так строго, как прежде. Во-первых, римская стража начала пропускать некоторых евреев низкого звания. Например, некий Шимон из Камтры, погонщик осла, спрашивал у раввинов, действительно ли ему следует всякий раз при виде развалин Храма разрывать на себе одежды, – очевидно, ему случалось нередко проходить мимо Храмовой горы, выполняя свою работу (ТИ Бр 9:3). Далее, рабби Меир получил разрешение поселиться в Элии с пятью или шестью учениками; правда, эта скромная община просуществовала лишь несколько лет (Avi-Yonah, 1976, pp. 80–81). В 220 г., когда умер патриарх Иуда, никто из евреев заведомо не проживал в Элии постоянно. Однако в середине III в. им дозволялось ходить на Масличную гору и оттуда оплакивать Храм. Позже, хотя точно не известно, когда именно, евреи получили разрешение подниматься на разоренную Храмовую гору девятого ава, в годовщину разрушения Храма. Как рассказывает один из документов, найденных в Каирской генизе, обряд начинался на Масличной горе. Стоя там босиком, паломники взирали на руины и, разрывая на себе одежды, скорбно восклицали: «Святыня разрушена!» Затем они шли в Элию, взбирались на бывшую платформу Храма и плакали «о Храме и о народе и о Доме Израиля». Эти скорбные ритуалы очень отличались от прежних радостных паломничеств – ведь на месте былого Присутствия Бога евреи встречали запустение. И все-таки этот ежегодный обряд на Храмовой горе помогал им справиться со своим горем, пережить трагедию и жить дальше. Церемония завершалась благодарственной молитвой, после которой полагалось «пройти вокруг всех ворот города, обойти все углы, описать круг и пересчитать все башни» – точь-в-точь как тогда, когда Храм еще стоял (Wilken, p. 106). Не смущаясь тем, что ворота построены римлянами, евреи выполняли ритуал, символизировавший для них переход от отчаяния к надежде. Обходя Иерусалим так, будто бы это был все еще их город, паломники мечтали о времени, когда Мессия принесет спасение: «В будущем году – в Иерусалиме!»

Община иудеохристиан после подавления восстания Бар-Кохбы тоже была изгнана из Элии – независимо от религиозных убеждений запрет распространялся на них как на обрезанных иудеев. Однако не исключено, что кто-то из греческих и сирийских колонистов, переселенных в Элию по приказу Адриана, исповедовал христианство, поскольку имеются упоминания о существовании в Элии совершенно нееврейской церкви (Евсевий, Церковная история 4 6:14). Эти христиане-неевреи унаследовали от иудеохристиан традиции, связанные с «Сионской горницей», которая находилась на новом Сионе, за пределами собственно Элии, и потому строительные работы ее не затронули. Дом с «горницей» был частным – христианство еще не вошло в число разрешенных римлянами религий и реально преследовалось властями. Христиане не имели права строить собственные здания культового назначения, но любили называть этот дом «Матерью всех церквей» – ведь именно здесь родилась их религия. Еще одной их реликвией было кресло, принадлежавшее, как они верили, Иакову Праведному, первому «епископу» Иерусалима. А других христианских «святых мест» в Элии было немного. Тот город, который знал Иисус, исчез под новыми постройками. Голгофа, например, была погребена под храмом Афродиты, и потому христиане не желали поклоняться там Богу. Однако, по словам Евсевия, это место «указывали» паломникам (Евсевий, Ономастикон 14:19–25). В частности, его видел епископ Мелитон Сардийский, который посетил Палестину в 160 г. и, вернувшись домой, говорил пастве, что распятие Христа совершилось «посреди города» (Мелитон 94). Во времена Иисуса Голгофа, конечно же, находилась вне стен Иерусалима, теперь же этот холм, полностью застроенный, оказался рядом с главной рыночной площадью Элии.

В те времена в Палестине было мало паломников-христиан. Хотя Евсевий утверждал, что в Иерусалим стекались верующие во Христа со всего света (Евсевий, Доказательство в пользу Евангелия 6 18:23), по имени у него названы лишь четверо, одним из которых был Мелитон, совершенно не интересовавшийся Элией: «Драгоценен был дольний Иерусалим, ныне же обесценился из-за горнего Иерусалима» (Мелитон 45). Паломничество Мелитона преследовало не религиозную, а образовательную цель, епископ изучал страну, дабы углубить свои библейские познания. Христиан-неевреев интересовал в первую очередь горний Иерусалим, описанный в Откровении Иоанна – во II в. этот текст был самым цитируемым из всех христианских писаний. В конце времен Новому Иерусалиму предстояло сойти с небес и преобразить земной город (Ириней, Ереси 5 35:2; Иустин, Диалог с Трифоном Иудеем 80; Ориген, Начала 4:22). Но сам по себе этот город не вызывал у тогдашних христиан каких-либо особых чувств. Сочинение Евсевия носит апологетический характер, и святой отец, добивавшийся легализации христианства, мог для иллюстрации его притягательной силы намеренно преувеличить количество паломников. Нет ни единого доказательства того, что Иерусалим во II–III вв. был крупным центром паломничества христиан. Фактически христиане-неевреи склонялись к точке зрения евангелистов Матфея и Иоанна, согласно которой Иерусалим, отвергнув Христа, стал Виновным городом. Иисус сказал, что наступает время, когда верующие станут поклоняться Богу не в святых местах, таких как Иерусалим, а в Духе и Истине (Ин 4:21–24). Почитание святилищ и священных гор считалось характерной чертой язычества и иудаизма, а христиане старались решительно отмежеваться от того и другого.

Таким образом, на священной карте христианства Иерусалим не был выделенным местом. Во главе христиан Палестины стоял епископ Кесарии, а не Элии Капитолины. Именно в Кесарии решил основать академию и библиотеку знаменитый христианский богослов Ориген, поселившийся в Палестине в 234 г. Свое путешествие по стране он, как и Мелитон, предпринял с целью изучения библейской географии. Можно с уверенностью утверждать, что у него не было идеи обогатить свой духовный опыт, просто посещая те или иные места, пусть даже связанные с великими событиями. С точки зрения Оригена только язычники могли искать Бога в святилищах и всерьез верить, что боги «прикреплены к определенному месту» (Ориген, Против Цельса 3:34; 7:35). Разумеется, интересно было посетить, например, Вифлеем, где родился Иисус, и собственными глазами увидеть ясли – несомненно, сохранившиеся, – в которые положили младенца, поскольку это подтвердило бы достоверность евангельского рассказа. Но Ориген как платоник считал, что христиане должны отрешиться от земного мира и стремиться к чисто духовному божеству. Им не следует привязываться к каким-либо местам, их цель – не земной, а небесный Иерусалим (Ориген, Начала 4:22).

Но хотя широко распространенного культа Иерусалима не было, христиане, жившие непосредственно в Элии, по-видимому, любили посещать некоторые места за пределами города, связанные с именем Иисуса. По словам Евсевия, члены местной общины часто ходили на вершину Масличной горы, откуда Иисус вознесся на небо; в Гефсиманский сад в Кедронской долине, где он страстно молился в последний вечер перед арестом; к реке Иордан, в водах которой его крестил Иоанн Креститель (Евсевий, Доказательство в пользу Евангелия 1 1:2; 3 2:47; 7 2:1). В греко-римском мире существовала традиция особого почитания пещер и гротов, и христиане Элии тоже совершали паломничества в две пещеры. Первая находилась в Вифлееме, где родился Иисус, вторая – на Масличной горе: там, по преданию, воскресший Христос явился апостолу Иоанну (Деяния Иоанна). Обе пещеры интересовали паломников не как память о земной жизни Иисуса, а как места, где миру явился Бог – воплощенный Логос, Слово.

Однако пещера на Масличной горе была значима еще в одном отношении. Считалось, что именно на этом месте Иисус говорил ученикам о грядущем разрушении Иерусалима и конце света (Мф 24:3). Христиан, судя по всему, не оставляло равнодушными зрелище иудеев, оплакивающих на Масличной горе свой погибший Храм. Ориген находил эти ритуалы трогательными, но бессмысленными, а кроме того, отмечал, что печальная судьба, постигшая иудеев, лишний раз подтверждает правоту евангелистов. Поскольку во времена поздней античности пророчествам и боговдохновенным предсказаниям придавалось большое значение, тот факт, что Иисус верно предрек падение иудейского Храма, был существенен для языческих оппонентов Оригена. С тех пор, как иудеи отвергли Иисуса, подчеркивал философ, «уничтожены и все предметы иудейской гордости, которыми иудеи больше всего хвалились и которыми тщеславились, каковы – красота храма, отличия жертвенника, все головные священнические уборы и первосвященнические одежды» (Ориген, Начала 4:3). В этом перечне явно чувствуется глубокое удовлетворение. Христиане Элии, по-видимому, выработали собственный ритуал посещений Масличной горы в противовес иудейскому. По словам Евсевия, они любили подниматься в расположенную там пещеру «узнать, как город был захвачен и опустошен» (Евсевий, Доказательство в пользу Евангелия 6 18:23). Глядя вниз на разоренную платформу бывшего Храма со статуями победоносных императоров, можно было размышлять о поражении иудаизма и торжестве христианства, которое пока не снискало себе большого числа последователей в Палестине, зато делало большие успехи в других частях империи. Элия Капитолина, построенная на руинах Виновного города, была для христиан наглядным доказательством правоты их собственного вероучения. И все же некая нота явно звучала здесь диссонансом. И сам Иисус, и апостол Павел, как и иудейские законоучители, придавали первостепенное значение милосердию и любви к ближнему. Иисус в своей проповеди призывал даже любить врагов. А в поведении христиан III в. сквозит далеко не праведное злорадство по поводу судьбы иудеев, которые жили в этом городе до них. Все монотеисты в Иерусалиме оказывались перед лицом того факта, что прежние обитатели города тоже почитали его как священный, и от реакции новоприбывших на данное обстоятельство зачастую зависит обоснованность их собственных претензий. В этом смысле история христиан Элии Капитолины началась не лучшим образом: живя там, где Христос принял смерть, а потом восстал из мертвых, они, похоже, вовсе не следовали благородным идеалам собственной веры.

Евсевий стал епископом Кесарии в 313 г., важнейшем в истории христианства. Как и Ориген, Евсевий был платоником и не испытывал интереса к святилищам и священным местам. Христианство, по его мнению, уже изжило эти примитивные увлечения. В Иудее, утверждал он, нет ничего особенного, эта земля «ничем не превосходит другие» (Евсевий, Доказательство в пользу Евангелия 3 2:10). Элия в глазах Евсевия была просто Виновным городом; она вовсе не заслуживала поклонения и была полезна христианам лишь в качестве символа гибели иудаизма. К тому времени мало кто уже помнил исконное название города: сам Евсевий, как большинство христиан-неевреев, всегда именовал его Элией, связывая слово «Иерусалим» только с небесным Сионом, лежащим вне этого мира. Однако в 312 г. Константин разгромил войско своего политического соперника Максенция в битве у Мульвийского моста и приписал эту победу заступничеству христианского Бога. В 313 г., когда был рукоположен Евсевий, Константин провозгласил христианство одной из равноправных религий Римской империи. Прежде гонимое, оттесняемое на задворки, обездоленное учение начало уверенно завоевывать мир, и в результате христиане радикально изменили свое мнение об «Элии».

Глава 9
Новый Иерусалим

Победа у Мульвийского моста принесла Константину титул императора Западной Римской империи, а в 323 г., победив императора восточных провинций Лициния, он стал единоличным правителем всех подвластных Риму земель. Свое поразительное восхождение из безвестности к вершине власти Константин всегда приписывал Богу христиан и на протяжении всей жизни поддерживал христианскую церковь, хотя не слишком разбирался в богословии и оттягивал свое крещение, приняв его лишь на смертном одре. Легализация христианства представлялась Константину полезной еще и потому, что он видел в этой религии силу, способную объединить всю необъятную империю. В Палестине, как уже говорилось, христиане в то время составляли лишь малую часть населения, но в империи в целом христианство на протяжении III в. стало одной из ведущих и самых массовых религий. К 235 г. христиане могли гордиться «Великой церковью» с единым Символом веры. Христианское вероучение начало привлекать весьма умных и образованных людей, умевших истолковать эту изначально семитскую религию в духе, понятном всему греко-римскому миру. За годы гонений церковь выработала эффективную систему управления и в своих основных чертах повторяла саму Римскую империю: она охватывала многие культуры, страны, народы, а руководил ею хорошо налаженный чиновничий аппарат. Теперь, когда Константин разрешил свободное исповедание христианства, церковь могла выйти из подполья и внести заметный вклад в общественную жизнь, что, как надеялся император, послужит укреплению могущества Рима.

Константин, однако, не стремился насаждать христианство в ущерб другим религиям. Он был реалистом и сознавал, что не может позволить себе противостояние с языческими подданными. За императором сохранялась должность великого понтифика – верховного жреца Рима, – и государственный культ отправлялся по-прежнему. Способом, с помощью которого Константин воплощал в жизнь свое ви`дение христианского Рима, стало масштабное строительство. В самом Риме были возведены часовни на могилах христианских мучеников и мартириум Святого Петра по образцу римских мемориальных построек в память об усопших императорах. Эти новые церковные здания в корне отличались от храмов античности: их архитектура не отражала ни космическую символику, ни порядок публичного богослужения, которому только предстояло сложиться, – ведь христиане лишь недавно получили право свободно исповедовать свою веру. Но сам тот факт, что христианские базилики стали появляться по соседству с языческими символами Рима, свидетельствовал о постепенном обретении христианством своего места в мире. В Риме, где центр города уже был занят языческими постройками, христианские мартириумы Константина ставились на окраинах. Однако в новой столице империи, которую Константин заложил на берегах Босфора, где раньше стоял древнегреческий город Византий, подобных ограничений не существовало. Константинополь мог быть целиком христианским городом: здесь ничто не мешало кресту гордо возвышаться в самом центре, а статуям библейских героев – украшать площади. Правда, у Константинополя не было славной истории, а император, в глазах которого символы обладали силой почти магической, отлично осознавал, сколь необходимо продемонстрировать всему миру, что пестуемая им христианская империя вырастает корнями из освященных веками традиций прошлого – только это и могло подтвердить ее преемственность, столь важную в эпоху поздней античности.

Одним из самых пылких сторонников Константина в начале его правления был Евсевий, епископ Кесарии. После сражения у Мульвийского моста Евсевий прославлял императора как нового Моисея, сокрушившего Максенция подобно тому, как Моисей сокрушил египтян (Евсевий, Церковная История 9:9:5). Евсевий также называл Константина вторым Авраамом, поскольку тот восстановил чистый монотеизм библейских патриархов (Евсевий, Церковная история 1:4:4; Доказательство в пользу Евангелия 1:6:42). У Авраама, Исаака и Иакова, утверждал Евсевий, не было ни Храма, ни писаной Торы, они поклонялись Богу там, куда забрасывала их судьба, просто в Духе и Истине (Евсевий, Доказательство в пользу Евангелия 1:6:42). Евсевий, как и другие христиане Палестины, посещал вершину Масличной горы и осматривал оттуда разрушенную Храмовую гору. Он видел мрачную иронию в том, что граждане Элии растащили камни Храма на постройку языческих святилищ и театров (Евсевий, Доказательство в пользу Евангелия 8:3:11–12). Постигшая Храм судьба была в его глазах очевидным доказательством нежелания Бога принимать поклонение в форме показной обрядности жертвоприношений. Бог хотел, чтобы люди следовали по пути духовной религии, которую проповедовал Иисус и которая не зависела от храмов и святых мест. Подобно Оригену, Евсевий не считал нужным тратить время на священную географию. Бог не раскроется тому, кто надеется обрести Его в «безжизненной материи и мрачных темных пещерах», но лишь «душам непорочным и приуготовленным чистым и ясным разумом» (Евсевий, Доказательство в пользу Евангелия 5:Вступление: 29). Закон Моисея призывал верующих поспешать в единственное священное место, тогда как Евсевий вкладывал в уста Иисуса такие слова:

Я, давая свободу всем, учу людей не искать Бога ни в каком-то уголке земли, ни на горах, ни в рукотворных храмах, но почитать его и поклоняться ему в своем доме.

(Евсевий, Доказательство в пользу Евангелия 1:6:40)

Иисус явился в мир учить людей исконной религии Авраама, свободной от абсурдной мифологии и грубых материальных образов.

Евсевий с определенным удовлетворением взирал на гору, которую он, как и все его современники, считал библейским Сионом. Теперь здесь находился не центр учености и образования, а рядовое селение римских земледельцев, такое же, как любое другое в стране. «Поистине, – писал епископ, – я своими глазами видел там пашущих быков и святое место, засеянное семенами» (Евсевий, Доказательство в пользу Евангелия 8:3). Заброшенность и запустение «Сиона» показывали, что Бог и вправду отвернулся от города. Но заметим: в писаниях Евсевия нет упоминаний о том, что новый Сион служил и центром духовной жизни для христианской общины Элии. В начале IV в. местные христиане стали высказывать мнение о более высоком статусе своей церкви – «Матери всех церквей» – по сравнению с кесарийской, не связанной со священными событиями. Они показывали кресло Иакова Праведного и начали отождествлять некоторые из развалин на горе Сион с местами библейских событий. Один из уцелевших старых домов считался бывшим дворцом первосвященника Каиафы, другой – дворцом царя Давида. Была и колонна, стоявшая, как утверждалось, там, где Иисуса подвергли бичеванию по приговору Пилата. Однако Евсевий все это игнорировал. Он ни разу не сослался в своих трудах на памятные места Сиона, имеющие отношение к земной жизни Христа, хотя его перу принадлежит «Ономастикон» – указатель названий библейских мест, призванный подтвердить достоверность евангельского повествования. Возможно, Евсевий как историк сомневался – вполне обоснованно – в правильности отождествления, а кроме того, он, наверное, знал, что епископ Элии Макарий использует существование этих мест как один из главных аргументов в своей кампании за перемещение главной епископской кафедры Палестины из Кесарии в Элию.

Конфликт между Кесарией и Элией Капитолиной перешел в открытую фазу в 318 г., когда Евсевий и Макарий заняли противоположные позиции в доктринальной полемике, грозившей расколоть надвое всю церковь. Пресвитер Александрийской церкви Арий, имевший большое число последователей, выдвинул тезис, который мог подкрепить внушительным набором библейских цитат, о том, что Иисус, воплощенное Слово, не божественен в том же смысле, что и Бог-Отец, поскольку был создан Господом до начала времен (Пр 8:22). Арий не отрицал божественности Иисуса, называл его «сильным Богом» и «истинным Богом», но все же не считал его божественным по природе. По учению Ария, божественность была дарована Иисусу Богом-Отцом в награду за безукоризненное послушание и смирение (Флп 2:8–11). Сам Иисус, доказывал Арий, говорил, что его Отец более велик, чем он сам. Собственно, идеи Ария не были ни новыми, ни – на тот момент – откровенно еретическими. Примерно такого же мнения о природе Христа придерживался и великий Ориген. Христиане издавна верили в божественность Иисуса, но еще не пришли к полному согласию по вопросу о том, как ее следует понимать. Если Иисус – Бог, не означает ли это, что богов на самом деле два? С другой стороны, не будет ли поклонение просто человеку идолопоклонством? По-видимому, Арий сформулировал свою теологическую позицию более ясно и убедительно, чем предшественники, но в той или иной степени его взгляды разделяли многие епископы, и в начале спора неправота Ария вовсе не была очевидной; тем более не было понятно, в чем именно он заблуждается.

Против Ария выступали его начальник, александрийский епископ Александр и молодой талантливый помощник Александра Афанасий, которые доказывали, что Иисус – Логос – и Бог-Отец равно божественны по своей природе. Логос не порожден, не сотворен, а предвечен и единосущен Богу-Отцу. Будь он лишь творением, вызванным Богом-Отцом из первородного небытия, ему не удалось бы спасти человечество от вечной смерти и исчезновения. Только Тому, кто сотворил мир, под силу спасти его, следовательно, божественность Иисуса, воплощенного Слова, должна быть тождественна божественности Отца. Своей смертью и воскресением Иисус искупил грехи людей, и теперь, соединяясь во Христе – богочеловеке, – обычные мужчины и женщины тоже могут обрести Царство Божие.

Конфликт разгорался все жарче, и перед епископами встала необходимость занять в нем ту или иную позицию. В Палестине Макарий поддерживал Афанасия, а Евсевий – Ария, взгляды которого были более созвучны его теологическим представлениям. Следует еще раз подчеркнуть, что, делая такой выбор, Евсевий никоим образом не выступал против официальной церковной доктрины – в ту пору ортодоксального учения о личности и природе Христа еще не существовало. Евсевий Кесарийский был одним из выдающихся христианских мыслителей своего поколения и разделял взгляды ряда христианских богословов прошлого. Если Афанасий считал приход Христа явлением поразительным и уникальным, Евсевий же, наоборот, подчеркивал наличие у христианства преемственности и связи с прошлым. По мнению Афанасия, воплощению Слова не могло быть уподоблено никакое другое событие в мировой истории – впервые священное вторглось в сферу земного бытия таким беспрецедентным образом. Отсюда со всей очевидностью следовало, что Иисус – единственное Откровение Бога. Евсевий с этим не соглашался, полагая, что Господь и прежде являл себя человечеству. Он открылся Аврааму в Мамре в образе человека (Евсевий, Доказательство в пользу Евангелия 6:Предисловие: 1), говорил с Моисеем и Иисусом Навином. А следовательно, Слово просто вернулось на землю в Иисусе из Назарета (Евсевий, Доказательство в пользу Евангелия 5:Предисловие: 2). Таким образом, по Евсевию воплощение не было событием, единственным в своем роде, оно проясняло богоявления прошлых времен. Иными словами, Бог продолжал являться людям.

Афанасий видел главный подвиг Иисуса в спасении мира. Евсевий рассматривал миссию Христа в несколько ином свете: Иисус, несомненно, спас людей, но главное его предназначение заключалось в том, чтобы быть откровением Бога миру. Иисус был богоявлением – глядя на него, люди могли получить представление о невидимом, не поддающемся описанию Боге. Одной из главных задач миссии Иисуса было напомнить христианам о чисто духовной природе их религии. За долгие века люди позабыли чистую духовность Авраама и «загрязнили» собственную веру материальными символами, такими как Храм и Тора. Иисус пришел в мир, чтобы напомнить нам об этой утраченной древней чистоте, а потому не подобает сосредоточиваться на подробностях его земной жизни. Считая так, Евсевий однажды написал весьма резкий ответ сестре императора Констанции, которая по неразумию попросила у него изображение (икону) Иисуса: христианам надлежит сквозь плотское естество видеть божественное Слово. После временного пребывания на земле Слово вернулось в сферу духа, и христиане должны следовать туда за ним. Возведение человеческой сущности Иисуса в ранг вечной ценности представлялось Евсевию таким же извращением и глупостью, как приверженность иудеев земному городу Иерусалиму. Христиане постоянно заняты катарсисом, очищением, они учатся постигать духовный смысл Писания и находить в историческом событии вневременную истину. Соответственно, само это событие – воскресение Иисуса – не было, по Евсевию, тем ошеломляющим прорывом божественного в наш мир, каким видел его Афанасий: оно просто продемонстрировало бессмертие, присущее человеческому бытию.

Проблема явно не поддавалась однозначному истолкованию, и не существовало способа доказать правоту той или другой точки зрения, но спор тем не менее грозил расколоть церковь. Императора Константина это приводило в ярость – он не разбирался в теологии, но не желал, чтобы заумная софистика расколола институт, призванный играть роль объединяющей и сплачивающей силы. В 325 г., – а к тому времени партии Афанасия удалось заручиться поддержкой императора и добиться отлучения от церкви самого Ария и его последователей, – Константин созвал всех иерархов церкви в город Никею на Вселенский собор, чтобы раз и навсегда решить вопрос. И получилось так, что 65-летний Евсевий, один из самых уважаемых епископов, прибыв в мае 325 г. на Вселенский собор, обнаружил, что отлучен (правда, с возможностью раскаяться и признать свои ошибки). А его соперник Макарий, оказавшийся в стане победителей, упрочил свои позиции: уже очень многие церковные иерархи считали, что епископу Элии, Матери всех церквей, не пристало подчиняться еретику – епископу Кесарии.

На Никейском соборе был выработан и официально утвержден Символ веры, отражавший идеи Афанасия, но мир и после этого не наступил. Большинство епископов, по-видимому, охотнее поддержали бы некую промежуточную точку зрения, взгляды и Афанасия, и Ария казались им ненужными крайностями. Под давлением императора все они, за исключением двоих самых упорных последователей Ария, согласились ради восстановления мира принять Никейский символ веры, однако проповедовать все равно продолжали по-прежнему. И снова оговоримся – эти епископы вовсе не упорствовали в ереси. Никейский собор был первым вселенским собором церкви, и еще не существовало традиции, согласно которой решения таких соборов считаются непогрешимыми. Деятели церкви, не согласившиеся с Афанасием, естественно, желали, чтобы их голос тоже был услышан, и в результате споры с арианами тянулись еще шесть десятков лет. Евсевий, хотя и принял Символ веры, сразу по окончании Никейского собора развернул широкую кампанию против «ортодоксии» Афанасия. Он написал трактат «О богоявлении», где отстаивал свои взгляды на Иисуса, и получил поддержку Константина, на стороне которого всегда выступал сам. Спустя два года после собора в Никее умеренная партия, возглавляемая Евсевием, одержала верх и добилась отмены отлучения Ария.

Хотя события Никейского собора мало повлияли на «реальную политику» в области богословия, они отозвались весьма чувствительными переменами в истории Иерусалима. Во-первых, епископ Макарий получил возможность пользоваться своим положением – в седьмом постановлении Собора со ссылкой на «обыкновение и древнее предание» епископу Элии присваивались определенные привилегии, хотя он по-прежнему оставался в подчинении у епископа Кесарии. Макарий, таким образом, добился далеко не всего, чего желал. Однако очень похоже, что именно на Никейском соборе он выдвинул проект, который в дальнейшем вознес Элию намного выше, чем осторожно сформулированное постановление, и более способствовал окончательной победе теологической концепции Афанасия, чем Символ веры, подписанный колеблющимися епископами. Макарий испросил у Константина разрешение снести храм Афродиты и откопать гробницу Иисуса, которая, как утверждалось, находилась прямо под ним.

Эта идея очень понравилась Константину, который, будучи в душе язычником, не разделял пренебрежительного отношения Евсевия к любым материальным святыням. Император желал лично посетить Палестину, его теща Евтропия к тому времени уже отправилась в путешествие по библейским местам. И, конечно, он прекрасно понимал, что созданная им христианская империя нуждается в символах и памятниках, чтобы приобрести историческую значимость. Но необычайный проект Макария был, очевидно, сопряжен с огромным риском. Население Элии состояло в основном из язычников, которые вряд ли отнеслись бы благосклонно к разрушению одного из главных святилищ города. Конечно, им пришлось бы согласиться, если бы затею с раскопками поддержал сам император, однако храм Афродиты строили еще при императоре Адриане, почти двести лет назад. Могли ли христиане быть совершенно уверены, что Голгофа и гробница действительно находятся под основанием храма? Если бы поиски ничего не дали и разрушение храма оказалось напрасным, язычники Элии наверняка пришли бы в ярость, а престижу императора и христианской церкви был бы нанесен непоправимый ущерб, не говоря уже о тяжелейших последствиях для имперского христианства, к которым привело бы открытие зияющей пустоты в самом сердце учения.

Тем не менее Константин дал разрешение на работы. Они начались сразу же после окончания Никейского собора и велись под надзором Макария одновременно на двух участках. Первый находился рядом с Кардо Максимус, главной улицей Элии, в нескольких десятках метров к востоку от предполагаемого места распятия – император распорядился построить на нем дом молитвы. Здесь все было сравнительно просто, так что строительство шло быстро и без затруднений. На втором участке решалась значительно более сложная задача – требовалось снести храм Афродиты, разобрать поддерживавшую платформу и разровнять участок под ним. Это гигантское предприятие с религиозной точки зрения имело двоякий смысл. С одной стороны, христиане намеревались произвести раскопки под основанием языческого города, чтобы добраться до исторических корней своей веры. За годы жестоких гонений постоянная ненависть со стороны языческих властей заставила христиан считать окружающий мир враждебным. Поэтому они связывали все свои чаяния с иным, неземным миром в полной уверенности, что «своего» города здесь, внизу, у них нет и быть не может. Но с приходом Константина положение резко переменилось – христиане почувствовали, что и у них, наконец, есть доля в этом мире. Раскопки на святом месте позволяли им обнажить материальные корни своей веры и приступить к строительству – в прямом смысле слова – на древнем основании. Одновременно созидалось и новое христианское самосознание. Другая сторона проекта была не столь позитивной – разрушение храма Афродиты красноречиво говорило о том, что становление христианства прямо связано с уничтожением язычества. Снос языческой святыни носил характер ритуального очищения. Язычество объявлялось «мерзостью», требовалось не оставить ни малейшего следа от идольского капища. Христиане выбросили «подальше от того места» материалы – камень и дерево, – из которых был построен храм; мало того, срыв внушительный пласт грунта под основанием храма, они постарались и «землю, оскверненную идольскими возлияниями, вывезти как можно далее оттуда» (Евсевий, Жизнь Константина 3:27). Рождение нового, государственного христианства было сопряжено с искоренением язычества, включавшим физический подрыв основ и буквальное лишение почвы.

Пока шли работы, Макарий и его сподвижники наверняка не раз терзались сомнениями, поскольку понимали, что обязаны что-то найти. Великое открытие состоялось лишь спустя два года. Под основанием языческого храма был обнаружен вырубленный в скале склеп, который немедленно объявили гробницей Христа. Даже Евсевий, имевший все основания для скепсиса, не усомнился в подлинности находки. И хотя христианский мир с нетерпением ждал этого события, оно стало для всех великим потрясением. Евсевий писал, что гробница была найдена «сверх всякого чаяния», и даже Константину она представлялась «предметом выше всякого удивления» (Евсевий, Жизнь Константина 3:28; 3:30). Одна из причин такого восприятия, возможно, заключалась в поразительном совпадении внешней стороны произошедшего и его глубинного религиозного смысла, которое было настолько полным, что казалось мистическим. Три столетия назад Иисус восстал из этой гробницы. Теперь же сама гробница как бы восстала из тьмы забвения, куда ее поторопились отправить язычники, – точно так же, как это нежданно-негаданно случилось с христианской религией.

Скальный склеп был обнаружен в древней каменоломне, в свое время засыпанной строителями храма Афродиты. Теперь предстояло отделить это место от остального склона так, чтобы сохранилась часть скалы со склепом, затем расчистить вокруг него площадку диаметром около 35 м, после чего кирками вырубить и обтесать более 450 кубометров камня для постройки мартириума, позднее получившего название Анастасис – «Воскресение». Работа была огромной и завершилась лишь спустя долгое время после смерти Константина. Много лет пещерный склеп в массивном фрагменте скалы оставался под открытым небом, ожидая, пока закончится подготовка места. В ходе работ по расчистке гробницы рабочие обнаружили скалу, которую отождествили с вершиной Голгофы. Поскольку почти все, что осталось от этой скалы, сейчас заключено внутри храма Гроба Господня, трудно сказать что-либо определенное о ее первоначальном виде. Данные археологических раскопок, проведенных в 1961 г., позволяют предположить, что «Голгофа» представляла собой большой продолговатый камень высотой примерно 10 м, стоявший вертикально в одном из углов древней каменоломни. В его основании находилась пещера, которая, возможно, использовалась в качестве погребальной задолго до времен Иисуса. Не был ли этот камень мемориальным обелиском наподобие найденных в долине Кедрона? Ко времени распятия Иисуса вокруг камня образовался холм, а самый верх выглядывал из-под земли, как лысина, откуда и могло возникнуть название «Голгофа» – «лобное место».

Таким образом, раскопки Макария увенчались открытием не одного, а целых двух священных мест: горы, на которой Иисуса распяли, и склепа, где его похоронили. Тем временем работы в базилике Константина близились к завершению. Император желал, чтобы эта церковь была красивейшей в мире, и на нее не жалели средств. Свой вклад в строительство внесли все правители восточных провинций Римской империи. Правда, в силу ограниченности пространства базилика получилась небольшой – заведомо не более 40x27 м. В ней было пять нефов, в одном из которых помещался Камень Голгофы, а в ее западном конце, ближайшем к гробнице Иисуса находилась полукруглая апсида. Евсевий, единственный современник строительства, записавший свои впечатления, восхищался дивной красотой базилики. Снаружи и изнутри она была облицована полированным камнем и разноцветным мрамором, а внутренняя часть крыши, «украшенная глубокой резьбой, распростираясь, подобно великому морю, над всей базиликой взаимно связанными дугами, и везде блистая золотом, озаряла весь храм будто лучами света» (Евсевий, Жизнь Константина 3:36). Базилику Константина обычно называли Мартириумом, потому что она была «свидетелем» Воскресения и памятником Христу.

Таким образом, две постройки составили единый комплекс, который подводил богомольца к гробнице Христа, новой Святая Святых, постепенно, шаг за шагом, во многом аналогично тому, как это происходило в иудейском Храме (см. схему). Вход в Мартириум находился на Кардо Максимус, прямо в сердце языческой Элии. Все три его двери стояли постоянно открытыми, чтобы прохожие с улицы замечали великолепие церкви и испытывали желание войти внутрь. Чтобы попасть в базилику, требовалось сначала пересечь атриум перед ней, а сама базилика была лишь этапом, предваряющим встречу с главной святыней. Все западные двери базилики вели в просторный внутренний двор перед гробницей, способный вместить толпы богомольцев. Здесь был разбит сад в память о саде вокруг гробницы, где женщины, пришедшие умастить тело Иисуса, первыми узнали о его воскресении. Таким образом, Константин завладел центром римской Элии Капитолины и превратил его в святыню христианства, выстроив рядом с форумом Новый Иерусалим. Раньше Элия не представляла интереса для подавляющего большинства христиан-неевреев, а местная церковь находилась на задворках – за стенами города, в малонаселенном предместье на склоне нового Сиона. Теперь же Константин продемонстрировал всему миру, что в его империи новая вера занимает главенствующее положение. Этот символический жест вызвал общее воодушевление в христианской среде. Едва только на Голгофе была обнаружена гробница Христа и закончена чудесная базилика, как христиане начали создавать вокруг этого места собственную мифологию, помещая его в центр своей духовной жизни. Они воскресили старую иудеохристианскую легенду о том, что Адам был погребен на Голгофе, а вскоре стали также считать, что именно здесь Авраам связал Исаака, чтобы принести его в жертву. Иными словами, с новым святым местом стали связывать верования и легенды, очень схожие с теми, что когда-то окружали иудейский Храм. Теперь это был символическим «центр», где божественная сила чудесным образом коснулась зыбкого земного мира. Это был символ нового рождения человечества, исполнения всего, что обещала религия Авраама, и новой эры в истории – эры христианства.

Однако христиане считали себя выше поклонения материальным объектам. Когда-то они гордо провозгласили свою веру чисто духовной, не привязанной к земным святилищам и святым местам. Мощь того духовного отклика, который вызвало у них открытие гробницы Христа, показывает, что мифы священной географии уходят корнями глубоко в человеческую психику. Внезапное потрясение или неожиданное обретение осязаемого символа религии или культуры способно возродить восторженное отношение к священному пространству, особенно после мрачного периода гонений, когда народу грозило уничтожение. Мы никогда не сможем поручиться, что переросли примитивные мифы: даже в современном чисто светском обществе, где правит бал наука, мифология по-прежнему обладает притягательной силой, и в Иерусалиме это видно особенно отчетливо. А христиане IV в. при открытии места погребения Иисуса испытали шок узнавания и впервые получили импульс к тому, чтобы укорениться в реально существующем месте, создать себе отчизну в земном мире и обжить собственное священное пространство. Эта живительная связь с прошлым позволила им переместиться с задворок прямо в центр Элии и занять совершенно новое место в мире.

Даже на Евсевия, которому была глубоко чужда сама идея священного пространства, открытие Гроба Господня произвело столь сильное впечатление, что ему пришлось пересмотреть некоторые из своих прошлых представлений. Теперь, вновь приобретя расположение императора, он должен был истолковать события, потрясшие христианский мир. И оказалось, что объяснить значение этой находки можно только языком мифологии, который Евсевий до того презирал. Рассуждения были здесь бессильны – требовалось привлечь образность древних мифов, апеллирующую к глубинным уровням сознания и эмоций. Находка представляла собой богоявление – люди увидели то, что раньше оставалось сокрытым и недоступным. Таким образом, в ней повторилось чудо воскресения Христа из мертвых, которое теперь представлялось Евсевию торжеством над силами тьмы, вполне в духе древних мифов о битвах богов. «Тогда священнейшая пещера сделалась для нас образом возвратившегося к жизни Спасителя, – писал Евсевий в официальной биографии Константина. – Сокровенная во мраке, она наконец снова вышла на свет и приходящим видеть ее представляла поразительную историю совершившихся в ней чудес» (Евсевий, Жизнь Константина 3:28). В уничтожении храма Афродиты Евсевий видел триумф над силами зла, потому что сам храм был «тайником сладострастному демону любви» и «мрачным жилищем для мертвых идолов», где «на нечистых и мерзких жертвенниках приносили ненавистные жертвы». Но Константин, ведомый Богом, чей свет озаряет сердца людей, распорядился произвести катарсис и удалить мерзость. «По силе этого повеления, убежище обмана тотчас разрушено сверху донизу, жилище заблуждения со всеми статуями и демонами ниспровергнуто и раскопано» (Евсевий, Жизнь Константина 3:26). Открытие гробницы воспроизводило весь духовный опыт христианства: оно было одновременно и откровением, и воскресением, и торжеством сил света. В предыдущих сочинениях Евсевий трактовал воскресение Иисуса сравнительно сдержанно, но в «Жизни Константина» оно приобретает драматизм, характерный для теологии Афанасия.

Евсевий ни разу не упомянул в своих сочинениях Голгофу и, по-видимому, не очень ею интересовался. Но вид пещеры, в столь недавнем прошлом вырубленной в теле скалы, потряс его до глубины души. Евсевий был поражен тем, что она выделена из окружающего пространства – «выступает, прямая и одинокая, над ровной землей», – и что в ней никогда не лежало никакое другое тело (Евсевий, О богоявлении 3:61). Уникальность пещеры отвечала беспримерной победе Христа. Глядя на гробницу, Евсевий мог вызывать в своем воображении картины земной жизни Иисуса. Известно, что нам значительно проще вспомнить подробности событий, попав на место, где они произошли, или представив себе это место. Так и здесь, вид священной гробницы соединял прошлое с настоящим, уничтожая временной разрыв, и, как писал сам Евсевий, «громче всякого голоса свидетельствовал о воскресении Спасителя» (Евсевий, Жизнь Константина 3:28). Впоследствии другие христианские авторы интерпретировали значение святых мест с точки зрения доктрины Афанасия о вочеловечении Слова. Вместо того, чтобы пытаться, минуя Иисуса-человека, прозреть его божественную сущность, как рекомендовал Евсевий, они предпочитали своими глазами увидеть и своей рукой коснуться мест, связанных с его земным существованием, и увериться, что Иисус-человек – ярчайшее свидетельство связи Бога с подлунным миром.

Евсевий не полностью отказался от своих прежних воззрений. Он продолжал именовать город Элией, не видя в этом языческом метрополисе ничего священного и считая, что думать иначе «не только низко, но и нечестиво», это «признак чрезвычайно низменного недалекого ума» (Евсевий, Проповедь на Псалом 87). Название «Иерусалим» относилось только к гробнице Христа и новым постройкам Константина на Западном холме. Остальная Элия была такой же частью грешного мира, как и раньше, и вдобавок виновным городом. Евсевий именовал построенный Константином храмовый комплекс «Новым Иерусалимом» именно потому, что его воздвигли «в противоположность так называемому древнему» (Евсевий, Жизнь Константина 3:33). Новый Иерусалим ни в чем не был похож на иудейский город, когда-то проклятый Иисусом, и вскоре стал для христиан еще одним удобным местом размышлений о поражении иудаизма. Мартириум, находившийся на одной из самых высоких точек Западного холма, господствовал над оскверненной Храмовой горой. Такое его расположение наглядно подтверждало торжество новой веры, которая пользовалась теперь покровительством самого императора, тогда как от иудаизма в Элии не осталось и следа. В этом смысле возникновение Нового Иерусалима отвечало прежним представлениям Евсевия. Христианам не надо было больше прятаться, и их вера смогла обрести корни в земном мире. Христианская церковь, заняв прочное место в общественной жизни империи, стала приобретать принципиально новые черты. В этом процессе Новому Иерусалиму отводилась важная роль. Однако нарождавшееся христианское самосознание покоилось на пагубном отрицании прежних традиций, что ярко проявилось в Элии. Новый Иерусалим был враждебен своим предшественникам: его основание сопровождалось яростным уничтожением языческой святыни, при котором древние божества объявлялись демонами, и высокомерным утверждением превосходства христианства над иудаизмом. Все то время, что Иерусалимом правили христиане, евреям не разрешалось там жить. Старый запрет оставался в своде законов Римской империи. Хотя христиан больше никто не притеснял, они все еще сохраняли привычку защищаться и готовность в любой момент дать решительный отпор любому противнику. Увы, гонения не всегда учат своих жертв состраданию. С самых первых дней в Новом Иерусалиме жила нетерпимость по отношению ко всем «чужим», весьма далекая от учения Иисуса о милосердии.

Поэтому Евсевий считал, что Элия безнадежно заражена иудаизмом и язычеством. И он по-прежнему игнорировал «святые места» нового Сиона, которые, возможно, также старался лишить финансирования, употребляя для этого свое влияние на Константина. Эти объекты были очень важны для Макария – соперника Евсевия. Конечно, епископ Элии добился огромного успеха с открытием гробницы Иисуса, но в последующие годы Евсевий предпринял определенные шаги для того, чтобы и его теология наложила отпечаток на процесс христианизации Палестины. Так, когда Палестину посещала теща Константина Евтропия, Евсевий как митрополит, скорее всего, сопровождал ее в паломничестве по святым местам. Прибыв в Мамре близ Хеврона, где по преданию Аврааму явился Бог, Евсевий, надо полагать, обратил внимание высокой гостьи на сомнительный характер существовавшего там культа. Не будем забывать, что фигура Авраама была чрезвычайно важна для Евсевия, а потому его наверняка ужасали празднества, устраиваемые совместно иудеями, христианами и язычниками в честь библейского патриарха. К священному дубу в Мамре каждый год стекалось множество народа из различных областей Палестины, Финикии и Аравии, чтобы провести ярмарку и веселые торжества, где иудеи, христиане и язычники поклонялись кто Богу Вседержителю, кто Зевсу Олимпийскому. Они взывали к ангелам, возливали вино и воскуряли фимиам; язычники приносили в жертву тельцов или агнцев. Все совершалось очень чинно и благопристойно, люди наряжались на праздник в лучшие одежды, не допускалось ни распущенности, ни нарушения приличий. И все же Евсевия раздражали эти вселенские сборища. Усматривая в них нечестивое заигрывание с ложными верованиями, Евсевий постарался соответствующим образом настроить Евтропию, дабы та поставила в известность Константина. Удар был нацелен на Макария, к духовной юрисдикции которого относилось это место. Вскоре епископ Элии получил от императора резкое письмо с упреками за то, что он позволяет «святые места осквернять непотребными жертвами». Как явствует из письма, ко времени его написания Константин уже испытывал влияние теологических воззрений Евсевия. Именно в Мамре возникла религия Слова, там «получил свое начало и обряд святого служения. Там сперва сам Спаситель с двумя ангелами почтил Авраама славным своим явлением» (Евсевий, Жизнь Константина 3:53). Подле алтаря, колодца и дуба Авраама Константин, которого Евсевий величает вторым Авраамом, велел построить базилику.

Константин намеревался собственной персоной посетить Палестину, но необходимость обуздывать страсти в непрекращающемся конфликте с арианством мешала ему покинуть Константинополь. Вместо себя император направил в Святую землю свою матушку, вдовствующую императрицу Елену Августу. В христианской легенде это «паломничество» предстает проявлением личного благочестия императрицы, но по сути в 326 г. она объезжала восточные провинции как официальное лицо. Путешествие окончилось грандиозными торжествами в Иерусалиме. Константин, подобно Адриану, использовал поездки для распространения своей концепции Римской империи: визит вдовствующей императрицы, в окружении пышной свиты поклоняющейся христианским святым местам, был ярчайшим символом христианского Рима. И если Адриан повсюду строил храмы, стадионы и акведуки – да и сама Элия Капитолина замышлялась им как дар его палестинским подданным, – то Елена на своем пути по землям Палестины даровала народу новые церкви. Она прибыла в Элию, когда Мартириум только проектировался, а на месте срытого языческого храма велись раскопки, и, возможно, в 327 г. присутствовала при открытии Гроба Господня. Вполне вероятно, что Евсевию было поручено сопровождать и эту августейшую паломницу и именно Евсевий подал ей идею об основании двух новых церквей. Митрополит с особенным благоговением относился к двум священным пещерам. Первая находилась в Вифлееме, где увидел свет Иисус, вторая – на склоне Масличной горы, и обе были местами, в которых произошло богоявление, воплощение Слова. Эти пещеры подтверждали точку зрения Евсевия о том, что главное в миссии Иисуса – божественное откровение. Подобные взгляды могли быть близки Елене, которая сама симпатизировала арианству. Как бы то ни было, она повелела почтить обе пещеры новыми базиликами. Евсевию же появление христианской святыни в Вифлееме было выгодно тем, что новая церковь Рождества отвлекала внимание христиан от Элии и Нового Иерусалима. Базилика на Масличной горе, называвшаяся Елеонской, находилась в 70 м от вершины горы, и от нее открывался восхитительный вид на город. Как и основной храмовый комплекс Константина, обе базилики располагались хоть и вблизи, но отдельно от самих «святых мест». На Масличной горе от базилики к священной пещере вели выбитые в скале ступени, и паломники могли спускаться туда, не мешая богослужению. Архитектура и здесь обеспечивала постепенное, шаг за шагом, вступление в святое место, так чтобы верующие имели время подготовить свои души и сердца.

История паломничества Елены в Святую землю вскоре обросла легендами. Уже в середине V в. христиане были склонны считать, что именно она, а не Константин и Макарий, руководила раскопками на Голгофе. Утверждалось также, что Елена обнаружила остатки креста, на котором был распят Иисус, хотя Евсевий, рассказывая о посещении императрицей Святой земли, ни разу не упоминает об этом событии. У нас нет описаний Животворящего Креста, относящихся ко времени его находки, однако к 390 г. он уже был одной из почитаемых реликвией Иерусалима, а его частицы имелись во многих церквях христианского мира. Обретение Креста должно было произойти в период 325–327 гг., и вполне возможно, что Елена принимала в этом участие. В начале IV в. христиане еще не придавали распятию Иисуса отдельного значения, а рассматривали его всегда в связи с воскресением. Смерть и последующее воскресение Иисуса воспринимались как части единого таинства. Однако с дальнейшим развитием поклонения Христу в Иерусалиме мучительная смерть на кресте стала важна сама по себе и, как мы увидим в следующей главе, заняла центральное место в воображении верующих. В итоге история открытия Гроба Господня стерлась из памяти людей, и сейчас самым знаменитым событием тех раскопок считается обретение святой Еленой Животворящего Креста.

Если до раскопок на Голгофе Иерусалим не был местом паломничества христиан, то после открытия Гроба Господня в город хлынули толпы пилигримов со всех концов огромной империи, включая и отдаленные западные провинции. Первый путешественник, от которого до нас дошли заметки о посещении Святой земли, прибыл из Бурдигалы – современного Бордо – в 333 г.; далекое странствие ему несколько облегчили уже построенные к тому времени военные дороги, связавшие Европу с Константинополем – новой столицей империи. Наверняка паломничество принесло пилигриму множество ярких впечатлений, но они остались без описания. Дошедший до нас лаконичный итинерарий, или «путник», – это просто перечень посещенных библейских мест с кратким изложением связанных с ними событий^[46]. Пилигрим выглядит однодумом – он ни разу не отвлекся, чтобы полюбоваться на великие памятники классической древности, и интересовался только местами, упоминаемыми в Библии. Возможно, его проводниками были иудеи – многие из виденных им мест связаны со священными текстами, которые современные христиане называют Ветхим Заветом, а некоторые из упоминаемых им преданий известны лишь в еврейской традиции. Христианские паломники тогда только начинали прибывать в Святую землю, и до того, как христиане наладили собственную систему обслуживания, тем, наверное, приходилось прибегать к помощи местных жителей – евреев. Нашего пилигрима мало волновало и начало жизни Иисуса – он не мог миновать Галилею, однако не дал себе труда посетить ни Назарет, ни Капернаум, а сразу направился в Иерусалим. Там он первым делом устремился на Храмовую гору, остановившись лишь для того, чтобы понаблюдать за языческим культом исцеления, все еще процветавшим у купели Вифезда.

Именно «Бордоский путник» дает нам первое после 70 г. описание Храмовой горы. С течением лет она сделалась довольно зловещим местом, полным призраков прошлого. Так, пилигриму показали «пещеру, в которой Соломон мучил злых духов», а на руинах самого Храма – следы крови пророка Захарии, побитого камнями во времена гонений царя Иоаса (2 Пар 24:19–22), и отпечатки сапог убивших его воинов. Покинутая платформа Храма ассоциировалась в сознании христианина с жестокостью и отступничеством евреев. Пилигрим описал и иудейский ритуал плача по разрушенному Храму, все еще проходивший там девятого ава. «Здесь же, – говорится в "Путнике", – две статуи Адриана, а недалеко от них пробитый камень (lapis perfusus), к которому раз в год приходят иудеи, помазывают его, с воплем рыдают, разрывают свои одежды и затем удаляются». Никто больше о подобном камне не сообщает. Возможно, речь идет о скальном выходе, выступавшем над иродовой платформой, вокруг которого мусульмане позднее возвели Купол Скалы. В таком случае его в то время стали отождествлять с Эвен Штия – краеугольным камнем мироздания, находившимся в Двире: в Библии Эвен Штия не упоминается, но он известен из раввинистической литературы. Впрочем, «пробитый камень» мог быть и особо крупным обломком упавшей стены; не исключено также, что пилигрима, который, судя по всему, не видел описываемых им скорбных церемоний своими глазами, просто ввели в заблуждение.

Но эти места уже начинали обрастать и христианскими легендами. В юго-восточном углу платформы пилигрим отметил «угол весьма высокой башни», которую отождествил ее с упоминаемым у Матфея «крылом Храма», где Иисуса искушал «диавол» (Мф 4:5). Внутри башни, согласно «Путнику», сохранялась комната, где царь Соломон «сидел и излагал премудрость», – впоследствии это помещение стали связывать с мученичеством Иакова Праведного. С Храмовой горы пилигрим мимо Силоамского водоема прошел в христианскую часть Элии. На новом Сионе ему показали дом первосвященника Каиафы, столб, возле которого бичевали Христа, а также «место, где стоял дворец Давида». Он упоминает также, что видел «синагогу» – это могли быть как остатки здания тех времен, когда в предместье проживала небольшая община иудеев, так и дом Сионской горницы (Бордоский путник 28). Войдя непосредственно в город, пилигрим осмотрел развалины в Тиропеонской долине, принадлежавшие, как он считал, преторию, где Понтий Пилат допрашивал Иисуса. Следующим пунктом стала Голгофа, где еще шло строительство базилики Константина; «небольшая гора Голгофа, где Господь был распят» и «пещера, в которой положено было его тело», находились тогда под открытым небом (Бордоский путник 29). Если пилигрима и взволновало зрелище Нового Иерусалима, то он ничем не выдал своих чувств. И все же он приложил огромные усилия, чтобы добраться до Святой земли, – Палестина постепенно делалась магнитом, способным притягивать христиан с другого конца обитаемого мира.

Базилика Константина на Голгофе была завершена в сентябре 335 г. На ее освящение в Элию прибыли (за казенный счет) епископы всех епархий восточных провинций и высшие сановники империи. Торжествам придавалось огромное значение: 17 сентября исполнялось 30 лет правления Константина, и освящение Нового Иерусалима было приурочено к этой дате. Впервые помещения и дворы Мартириума заполнились толпой сиятельных паломников. Хотя христиане составляли незначительное меньшинство населения Элии, Новый Иерусалим был лишь маленьким анклавом в языческом городе, а остальные немногочисленные новые христианские святыни лежали за городскими стенами, освящение базилики было обставлено как событие имперского масштаба: христианство возводилось в ранг государственной религии Рима.

Евсевий находился в числе епископов, произносивших в тот день проповедь, и воспользовался этим случаем для изложения своих теологических взглядов. С помощью искусной аргументации он старался убедить отсутствовавшего на церемонии Константина, чтобы тот не сокрушаться по поводу невозможности самому прибыть в Элию: Слово Божие способно осенить императора в Константинополе точно так же, как и в Новом Иерусалиме. По мысли Евсевия, Слово Божие сошло с небес на землю, дабы оторвать людей от земного мира. Афанасий незадолго до торжеств был лишен епископского сана, сослан, и Евсевий считал, что его умеренная партия одержала победу. С точки зрения Евсевия, гробница Иисуса, безусловно, была святым местом и источником мощного эмоционального импульса, но все же христианам не следовало делать из нее фетиш или поклоняться ей как идолу, а подобало всегда смотреть сквозь земные символы, видя за ними духовную реальность.

Но Евсевий к тому моменту достиг преклонных лет. Его взгляды на христианство и Иерусалим отражали представления, характерные для начала IV в., когда он стал епископом в Кесарии (это произошло в 313 г.), а жизнь христиан с тех пор коренным образом изменилась. Целое поколение христиан выросло в мире, где их никто не преследовал и где они не ожидали со дня на день Второго пришествия Христа. Эти христиане уверенно чувствовали себя в Римской империи, что не могло не отразиться на их религиозных представлениях. Им тяжко было все время стремиться ввысь и хотелось обрести Бога здесь, на земле; поэтому доктрина Афанасия о воплощении была им ближе, чем чисто духовное учение Евсевия. У арианства и идей Евсевия оставалось некоторое количество сторонников, но в целом чаша весов явно склонилась в сторону учения Никейского Собора. Преемником Евсевия на епископской кафедре в Кесарии после его смерти в 340 г. стал убежденный арианин, а Макария на посту епископа Элии сменил верный сторонник Афанасия Максим, который почти сразу же после вступления в должность выстроил церковь вокруг Сионской горницы. Имперская казна не выделила средств на это строительство, и Максиму пришлось самому нести все расходы, поэтому новая базилика смотрелась куда скромнее великолепных зданий, возведенных при Константине. Однако со временем значение Сионской базилики возросло. С ней связывали Тайную вечерю – последнюю трапезу Иисуса с апостолами, на которой он установил таинство Евхаристии (причастия), – явление Иисуса после воскресения и – самое главное – сошествие на апостолов Святого Духа в день Пятидесятницы. Таким образом, именно здесь родилась христианская церковь, и Горница была Матерью всех церквей.

Вне всякого сомнения, именно так думал Кирилл, ставший епископом Элии в 349 г. До нас дошли его красноречивые проповеди, в которых он говорил о своей любви к Иерусалиму. Кирилл утверждал, что чудо Пятидесятницы ставит иерусалимскую церковь выше всех прочих: «сие преимущество имеем мы, блага, о которых говорим мы, не инде где-либо ниспосланы, а у нас дарованы» (Кирилл, Поучения 17:13). В дальнейшем епископы Элии тоже ратовали за первенство Иерусалимской церкви в Палестине. Кирилл представлял новое поколение христиан. В год открытия Гроба Господня ему было пять лет, и он не видел ничего предосудительного в том, чтобы называть Иерусалим святым городом. Неподалеку, в Вифлееме, Христос воплотился в человека, на Голгофе искупил грехи людей, с вершины Масличной горы вознесся на небеса, а в Сионскую горницу, где собрались его ученики, ниспослал Святой Дух. Как же мог быть не свят город, ставший свидетелем спасения человечества? Кирилл не возлагал на Иерусалим вину за распятие Христа, поскольку считал Крест не позором и унижением, а наоборот, «славой» и «венцом» Иерусалима (Кирилл, Поучения 13:1). В отличие от Евсевия, придававшего мало значения Кресту, Кирилл трактовал физическую смерть Иисуса как самостоятельное событие величайшей важности. Крест был орудием спасения, основой веры и освобождения от греха. Бог отверг Храм, а не город, проклял не Иерусалим, а только иудеев. В этой новой, позитивной теологической доктрине по-прежнему присутствовала враждебность, причем весьма опасного толка. Кирилл очень просто решил проблему виновности Иерусалима – снял вину с города, целиком переложив ее на евреев.

В отличие от Евсевия, Кирилл полагал, что человеческая ипостась Христа обладает самостоятельной религиозной ценностью. Он не видел необходимости принижать Иисуса-человека в угоду духовной сущности Слова. Поскольку воплотившись, Господь добровольно и навечно связал себя с родом человеческим, образ Иисуса-человека раскрывал непреходящее расположение Бога к людям. Тем самым не требовалось отвергать материальный мир – поистине, можно было прямо в нем искать Бога. И святые места в Иерусалиме (который Кирилл никогда не называл Элией) позволяли христианам почувствовать связь с божественной сферой. Прикосновение Бога сообщило этим местам чудесную силу, теперь они помогают христианам приблизиться к Богу, преодолевая пространство – а быть может, время, – отделяющее их от жизни Христа. Кирилл любил подчеркивать, что события, связанные со спасением, произошли «в сем городе, в котором теперь мы находимся» (Кирилл, Поучения 14:16). О чуде Пятидесятницы, которому было более трехсот лет, он говорил: «Дух сошел и у нас» (Кирилл, Поучения 16:26). Притрагиваясь к предметам, которые касались тела Иисуса, – кресту, камню гробницы, – просто стоя на той же самой земле, – христиане могли сквозь годы дотянуться до Христа, хотя его и не было в земном мире: используя выражение Кирилла, «другие только слышат, а мы и видим, и осязаем» (Кирилл, Поучения 13:22). Следуя в буквальном смысле по стопам Иисуса, шагая по камням, которых касалась его нога, паломники ощущали себя современниками давних событий. Конечно, присутствие Христа не ограничивалось каким-то одним определенным местом, и молитвы доходили до Бога из любого уголка земли, но паломничество к святым местам позволяло христианам побывать в пространстве, которое все еще хранило в себе Божественное Присутствие.

Иудеи переживали появление Нового Иерусалима очень болезненно. Возможно, какие-то зелоты пыталась помешать христианскому строительству на Святой земле – Иоанн Златоуст упоминает о некоем выступлении «мятежных иудеев» при Константине (Златоуст, Против иудеев 5:11). У евреев никак не укладывалось в голове, что христианство, которое они считали побочной и отступнической формой собственной религии, получило поддержку имперской власти. В свое время иудеи готовы были биться насмерть, чтобы воспрепятствовать строительству Элии Капитолины, но с тех пор им удавалось наладить хорошие отношения с некоторыми императорами, и до Константина еще не казалось невозможным, что римляне в один прекрасный день позволят им восстановить Храм. Но новые христианские постройки, возводившиеся в самом Иерусалиме и вокруг него, создавали ситуацию, в которой будущему императору, если бы он даже и пожелал, было бы крайне затруднительно вернуть Иерусалим еврейскому народу. Константин затеял проект подобного же строительства и в Галилее, где евреи составляли большинство населения; а в городах Сепфорисе, Тивериаде, Капернауме и Назарете развернулась миссионерская деятельность. Одни иудеи, видя это, впадали в отчаяние, другие уповали на приход Мессии (Avi-Yonah, 1976, pp. 160–173). Однако законоучители в основном продолжали проповедовать сдержанность, призывая народ вспомнить, какие беды и ужасы обрушивались на головы евреев в прошлом, когда они бунтовали против власти римлян. Вполне возможно, говорили раввины, что это странное увлечение христианством – всего лишь временная прихоть императора.

Однако положение евреев под властью христианских императоров ухудшалось. Сам Константин не вводил новых ограничений для иудеев, но после его смерти в 337 г. появились законы, запрещавшие евреям вступать в браки с христианами и владеть рабами. Первая мера была направлена на изоляцию евреев, вторая подрывала их хозяйственную деятельность. В 351 г. в Сепфорисе, Тивериаде и Лидде произошли бунты иудеев, но римляне быстро усмирили восставших. А в 355 г. император Констанций II издал эдикт, запрещавший христианам переходить в иудаизм. В этом эдикте впервые в истории римского законодательства в отношении евреев употреблялись такие определения, как «злобные», «гнусные», «нечестивые» (Avi-Yonah, 1976, p. 176). Иисус проповедовал религию любви и прощения, а его последователи, придя к власти, стали клеймить иудеев как врагов общества, оттеснять их на задворки жизни и превращать в таких же изгоев, какими сами христиане были на заре собственной истории.

Положение евреев выглядело безнадежным. Христиане присвоили их Писание, назвали себя новым Израилем, а теперь вознамерились отобрать у них и Святой город, развернув в нем строительство за счет имперской казны. В одном из полемических сочинений того времени, написанном в форме диалога, иудей спрашивает у своего оппонента-христианина: «Почему вы берете наше и делаете своим?» (Hayman, 1973, p. 67). Потом иудеям внезапно показалось, что еще не все потеряно. Констанций II в 361 г. умер, и новым императором стал его племянник Юлиан II, вошедший в историю под именем Юлиана Отступника.

Юлиан воспитывался как христианин, но позднее исполнился отвращения к новой религии и стал считать ее враждебной священным традициям Рима. В полном противоречии с идеями Константина, видевшего в христианстве цементирующую силу обширной империи, он занялся возрождением древнего язычества. У этой политики нашлось немало сторонников. Язычество все еще было влиятельной силой – в действительности оно процветало во всех пределах империи вплоть до V в. Тому, кто, как Юлиан, хранил приверженность древним богам и языческим обрядам, христианство представлялось кощунственным попранием освященных веками традиций. Повсеместно люди опасались ужасных бедствий, которые могли обрушиться на их головы из-за пренебрежения древними богами, – чтобы этого не случилось, следовало приносить полагающиеся жертвы и чтить древние святыни. Язычников, кроме того, глубоко возмущала вера христиан в божественность Иисуса – человека, принявшего позорную смерть, – подобные идеи были абсолютно несовместимы с их собственными представлениями о священном. И когда новый император провозгласил свое намерение вернуть вере предков ее достойное место в римском мире, он получил самую горячую поддержку огромной массы своих подданных.

Что до иудеев, то поначалу они, должно быть, не осознавали, какие выгоды сулит им политика императора-язычника. Но вскоре стало ясно, что у Юлиана есть план коренных преобразований в Иерусалиме.

Глава 10
Святой город христиан

19 июля 362 г. в Антиохию на встречу с императором Юлианом прибыли представители иудейских общин из Сирии и Малой Азии – правда, представителей патриархата в Тивериаде среди них, судя по дальнейшему, не было. Император призвал их в связи со своим планом великих преобразований в империи. Вместо новомодной религии Христа он задумал установить во всех имперских владениях жертвоприношения Единому Богу, Высшему Существу, почитаемому под разными именами: Зевса, Митры, а в случае иудеев – Бога Всевышнего, как он иногда именуется в их Писании. Будучи великим понтификом Рима, Юлиан назначил в каждой провинции языческих жрецов в противовес христианским иерархам, а городам, так и не принявшим христианства, пожаловал особые привилегии. Христиан начали постепенно вытеснять с государственных должностей. И хотя некоторые аспекты иудаизма вызывали неодобрение императора, он искренне восхищался непоколебимой преданностью еврейского народа вере отцов. Учитель Юлиана Ямвлих считал, что молитва может достигнуть Бога, только если она сопровождается жертвоприношением; иудеи же были не в состоянии исполнять ритуалы предков. Это шло лишь во вред интересам империи, благополучие которой зависело от милости Бога.

Соответственно, Юлиан спросил иудейских старейшин, почему иудеи больше не приносят жертв по закону Моисея. Он, конечно, прекрасно знал причину, а вопрос задал специально для того, чтобы старейшины в ответ могли попросить о возобновлении культа. Те, как и полагалось, объяснили, что Закон не позволяет им приносить жертвы вне Города, после чего, по словам Иоанна Златоуста, сказали императору следующее: «Если ты хочешь, чтобы мы приносили жертвы, возврати нам город, восстанови Храм, открой нам Святая Святых, возобнови алтарь, и мы будем приносить жертвы и теперь так же, как и прежде» (Златоуст, Против иудеев 5:11). Именно в этом и состояло намерение императора, которым не в последнюю очередь руководило желание разбить важный аргумент христиан: те утверждали, что поражение иудаизма доказывает правоту христианского Писания. Юлиан сказал: «Я с величайшим усердием приступлю к устроению Храма Богу Всевышнему». Сразу после аудиенции, он направил патриарху Гиллелю II и всем общинам еврейской диаспоры послание с обещанием вернуть им Иерусалим: «Я возобновлю Святой город в Иерусалиме за свой счет и заселю его так, как вы мечтали все эти долгие годы»^[47].

Иудеи возликовали. На улицах городов трубили в ритуальный рог – шофар, – и казалось, будто вот-вот явится Мессия. Многие евреи злобно насмехались над христианами, которые так долго помыкали ими в прошлом (Руфин, Церковная история 10:37). Евреи толпами прибывали в Иерусалим, впервые за две сотни лет заполоняя его улицы, те, кто не мог приехать, посылали пожертвования на новый Храм. На развалинах одного из портиков на Храмовой горе спешно построили временную синагогу; возможно, Юлиан даже распорядился, чтобы местные христиане вернули евреям принадлежавшее им по праву имущество. Надзор за восстановлением Храма император поручил сановнику Алипию и велел тотчас же начать заготовку материалов. Были изготовлены специальные инструменты из серебра, поскольку Закон воспрещал применять железо при постройке алтаря. 5 марта 363 г. Юлиан с войском отбыл в Персию, рассчитывая одержать победу, которая доказала бы всему миру правоту его языческого мировоззрения. По возвращении император обещал лично освятить Храм в ходе победных торжеств. После его отъезда рабочие-иудеи начали расчищать основание старого Храма, разбирая и вывозя груды каменных обломков и накопившегося мусора. Эта работа продолжалась весь апрель и май. Однако патриарх и галилейские раввины относились к затее Юлиана с глубоким недоверием: они были убеждены, что только Мессия способен восстановить Храм, и не могли себе представить, чтобы Бог благословил Храм, построенный идолопоклонником. Кроме того, император мог и не вернуться из похода в Персию.

Теперь настала очередь христиан с тоской взирать на развернутое императором строительство, при котором не принимались во внимание их права на Святой город. На протяжении полувека церковь, казалось, становилась все сильнее и сильнее, как вдруг отступничество императора продемонстрировало всю шаткость ее положения. Древнее язычество по-прежнему процветало, и с годами накапливалась подспудная ненависть к церкви. В Паниасе и Себастии после опубликования эдиктов Юлиана произошел настоящий бунт против христианства. План императора по возрождению древнего язычества вовсе не был неосуществимой мечтой, и христиане это знали. В тот день, когда евреи на Храмовой горе приступили к работе, иерусалимские христиане собрались в Мартириуме и стали горячо молить Бога отвести от них напасть. Затем они процессией двинулись на Масличную гору, распевая библейские псалмы, которые уже использовали как свои. С того самого места, на котором несколько поколений христиан размышляли о поражении иудаизма, теперь можно было наблюдать за целеустремленной деятельностью на платформе Храма. Это было ужасное зрелище для христиан, которые уже привыкли считать упадок иудаизма залогом возвышения собственной веры, – еврейские строители, казалось, подрывали основы христианского вероучения. Но епископ Кирилл призвал свою паству не терять надежды и уверенно предсказал, что новый Храм никогда не будет достроен.

И 27 мая пророчество Кирилла, похоже, начало сбываться. Случилось сильное землетрясение, затронувшее весь Иерусалим и, естественно, истолкованное христианами как проявление божьего гнева. Под Иродовой платформой возник пожар – взорвались газы, скопившиеся в подземных помещениях, и огонь перекинулся на подготовленные строительные материалы. Согласно отчету Алипия, «клубы пламени (globi flammarum), вырывавшиеся частыми вспышками близ фундамента»^[48], опалили нескольких рабочих. К этому времени Юлиан со своей армией уже переправился через Тигр и сжег за собой плавучий мост. Связь с ним была прервана, и Алипий, вероятно, решил дождаться вестей из Месопотамии, прежде чем предпринимать что-либо после такого зловещего события. Через несколько недель Юлиан погиб в сражении, и войско провозгласило новым императором христианина Иовиана.

Христиане не пытались скрыть своего торжества по поводу произошедшего «чуда»: ходили рассказы об огромном кресте, который возник в небе над городом и распростерся от Масличной горы до Голгофы, о том, что кресты таинственным образом возникли на одежде многих язычников и иудеев Иерусалима. Такая резкая смена направления событий могла лишь усилить вражду между христианами и иудеями. Иовиан в очередной раз изгнал евреев из Иерусалима и окрестностей, и когда они пришли девятого ава оплакивать Храм, этот ритуал был еще печальнее. «Они приходят молча и уходят молча, – писал рабби Бракия. – Они приходят стеная и уходят стеная» (Эйха Рабба 1:17–19А). Церемония больше не оканчивалась благодарственной молитвой и шествием вокруг города. Неприязнь христиан к евреям разгорелась с новой силой. Видя, как в день разрушения Иерусалима «собирается толпа несчастных», христианский вероучитель Иероним пришел к выводу, что эти люди «явно свидетельствуют о гневе Божием, как в телах своих, так и в одежде». И заключил: «народ оплакивает развалины храма своего, и тем не менее не возбуждает он сострадания» (Иероним, Толкования на Софонию 1:15). Бездушие Иеронима показывает, как мало для него значило учение Иисуса и апостола Павла, которые оба провозглашали милосердие первейшим долгом верующего. Однако евреи, к ярости Иеронима, уже к концу IV в., похоже, обрели былую силу духа и продолжали утверждать, что древние пророчества сбудутся. Указывая на Иерусалим, они с уверенностью говорили: «Святыня Господа будет возрождена» (Иероним, Толкование на Иеремию 31:38–40). В конце времен, верили они, явится Мессия и отстроит город, украсив его золотом и драгоценными камнями.

Христиане, помнившие, что едва не лишились своего Святого города, избавились от прежней самонадеянности и вознамерились так надежно закрепиться в Палестине вообще и Иерусалиме в частности, чтобы больше никакая сила не смогла бы их оттуда выдворить. По мере того, как население Иерусалима становились по преимуществу христианским, облик города менялся. К 390 г. здесь обитало большое количество монахов и монахинь; многочисленные чужестранцы со всех концов империи, посещавшие в то время Святой город (Иероним, Письма 46:10), привозили домой рассказы о его чудесах и восторженные описания богослужений, а некоторые оседали здесь. Иероним находился в числе таких новых поселенцев, прибывших с запада империи в конце IV в. Часть их была паломниками, решившими остаться, часть – беженцами: германцы и гунны уже начинали теснить Римскую империю в Европе. Приток переселенцев с запада значительно усилился после 379 г., когда римским императором стал Феодосий I, пламенный христианин из Испании. Он прибыл в Константинополь 24 ноября 380 г. в сопровождении огромной свиты набожных испанцев, готовых не жалея сил насаждать православное христианство. В 381 г. Феодосий закрыл, наконец, затянувшуюся полемику с арианством, провозгласив никейское православие официальным вероисповеданием Римской империи. Десятью годами позже он запретил все языческие жертвоприношения и закрыл старые святилища и храмы. Некоторые матроны из ближайшего окружения императора, в частности императрица Элия Флацилла, еще в Риме успели прославиться своей непримиримой борьбой с язычеством и строительством прекраснейших церквей в честь христианских мучеников. Теперь они принесли воинствующее христианство на Восток.

Главным центром православия в Иерусалиме при Феодосии I была обитель на Масличной горе, основанная в том же 379 г., когда император взошел на престол. Ее основателями были двое западных христиан – Руфин, старинный друг Иеронима, и Мелания, знатная римлянка из аристократического испанского рода. Овдовев, она вела аскетическую жизнь, с великим усердием предаваясь изучению христианских священных книг. Как только ее дети вошли в возраст и могли сами позаботиться о себе, Мелания покинула Европу, чтобы посетить новые монастыри в Египте и Леванте, а затем, прибыв в Иерусалим, основала собственную обитель. В монастыре на Масличной горе могли жить как мужчины, так и женщины, проводя свои дни в молитве, покаянии, ученых занятиях; там также принимали паломников. Мелания и Руфин активно участвовали в жизни Иерусалима. Монахи и монахини из монастыря внесли большой вклад в создание литургической традиции в качестве переводчиков для паломников с запада, не понимавших ни греческого языка, на котором велись богослужения, ни арамейского, который могли предложить местные переводчики. И Мелания, и Руфин были ревнителями никейского православия; они поддерживали тесные связи с императорским двором в Константинополе и с другими монастырями христианского мира.

В 385 г. в монастыре Мелании останавливались Иероним и благочестивая знатная римлянка Павла, совместно совершавшие паломничество в Иерусалим. Впоследствии эта обитель послужила им образцом для монастыря, который они основали в Вифлееме. Поначалу Иероним до небес превозносил Меланию за ее подвижничество, но, будучи человеком вспыльчивым и, как мы уже видели, не слишком склонным к христианскому милосердию, вскоре рассорился с ней из-за расхождения по теологическим вопросам. С тех пор у Иеронима не нашлось ни единого доброго слова для обители на Масличной горе. Он издевался над удобствами монастырской жизни, сравнивая их с богатством и роскошью Креза (Иероним, Письма 57:12), клеймил излишнюю поглощенность монахов и монахинь мирскими заботами, космополитическую атмосферу обители, близость к константинопольскому двору. По мнению Иеронима, «уединенность» Вифлеема гораздо лучше подходила для монашеской жизни, нежели безбожный вертеп Иерусалима, «весьма многолюдного города со своим советом, гарнизоном, проститутками, лицедеями, шутами и всем тем, что обыкновенно бывает в других городах» (Иероним, Письма 58:4). Вифлеемская община, состоявшая в основном из преданных почитателей Иеронима, получилась более сплоченной и замкнутой. Годами Иероним вел кампанию против Мелании, но молва о ее благочестии широко распространилась в Западной Римской империи, и ее пример по-прежнему воодушевлял паломников.

Одной из таких паломниц стала римская матрона Пимения, принадлежавшая к императорскому семейству. Она, как и Мелания, до Иерусалима посетила церкви Верхнего Египта. В Иерусалиме, куда Пимения прибыла в 390 г., на ее средства была выстроена церковь на вершине Масличной горы, отмечавшая место, откуда Иисус вознесся на небеса. Эта церковь, не сохранившаяся до наших дней, была увенчана огромным сверкающим крестом, возвышавшимся над всем городом. В плане она представляла собой ротонду, в центре которой находился камень, хранивший, как верилось паломникам, отпечаток ноги Иисуса. В округе появлялись и другие христианские культовые сооружения. В одном конце Кедронской долины была построена церковь над гробницей Богородицы, в другом – переделана в христианскую церковь усыпальница семейства бней Хезир, которую монахи отождествили с местом погребения Иакова Праведного. Еще одна изящная церковь появилась около 390 г. в Гефсиманском саду. При Феодосии христианизация в большой степени опиралась на святыни, и эти церкви меняли характер Иерусалима. Жители-язычники теперь повсюду наталкивались на свидетельства христианского присутствия, все настойчивее заявлявшего о себе: новые и новые места как внутри городских стен, так и за ними начинали почитаться христианами как святыни, и там появлялись церкви.

По большим религиозным праздникам город полностью принадлежал христианам. Огромные толпы выходили из церквей на улицы и шествовали по всему Иерусалиму и окрестностям. Миновали дни, когда верующим приходилось тайно собираться то у одного, то у другого члена общины, чтобы принять причастие. Избавившись от необходимости скрываться, христиане могли выработать собственный порядок публичной литургии. В Риме у них существовал обычай вместе приходить к гробницам мучеников за веру и, плача и причитая, слушать рассказ об их страданиях и смерти. Процессия христиан во главе с епископом шла по городу, обходя один за другим все мартириумы; так на древнюю языческую столицу накладывалась священная топография христианства. Сходные процессы происходили и в Иерусалиме, так что языческая Элия шаг за шагом стала превращаться в священный город христианства. Это хорошо видно из писем набожной испанской паломницы Эгерии^[49] (или Этерии). Она прибыла в Константинополь в том же 381 г., в котором христианские иерархи съехались туда на второй Вселенский собор, утвердивший в качестве официального учения Церкви догмат Афанасия о воплощении. Эгерии не менее чем императору Феодосию было свойственно истовое почитание святынь. Из Константинополя она отправилась в дальнее паломничество по Ближнему Востоку и добралась даже до Месопотамии, пользуясь Библией как своего рода путеводителем. Всякий раз, когда Эгерия и ее спутники оказывались там, где, по их представлениям, произошло то или иное библейское событие, они читали соответствующий отрывок из Писания. Выражение «на этом самом месте» (in ipso loco) встречается у Эгерии постоянно. Ее рассказ намного эмоциональнее немногословного «Бордоского путника» и хорошо передает воодушевление паломницы при виде тех самых мест, которые большинству христиан дано было лишь рисовать в своем воображении. Библия словно оживала у нее перед глазами. Кирилл, епископ Иерусалима, учил, что пребывание вблизи места, связанного с чудом или явлением Бога, приближает нас к этому событию, а чтение соответствующего отрывка из Библии становится священным повторением произошедшего и делает прошлое настоящим. Новый христианский ритуал, таким образом, отличался от древних храмовых культов лишь тем, что воскрешал эпизоды, относившиеся не к мифическим временам до сотворения мира, а к относительно недавнему евангельскому прошлому.

Когда Эгерия прибыла в Иерусалим, самодеятельные экскурсии по святым местам уступили место участию в богослужебных ритуалах, посвященных событиям жизни Иисуса, его смерти и воскресению. В тщательно продуманных и организованных шествиях к назначенным местам участвовали все члены христианской общины, «даже малолетние дети» (Эгерия 36). Эгерия пишет об огромных толпах, заполнявших церковные дворы на Голгофе и вытекавших на улицы города. 14 сентября город заполнялся до предела монахами и монахинями из Месопотамии, Сирии и Египта, прибывавшими на восьмидневный праздник Обновления в честь освящения построенного Константином Нового Иерусалима и обретения Креста императрицей Еленой. По времени он приблизительно совпадал с еврейским праздником Суккот, т. е. годовщиной освящения Храма Соломона, которое христиане трактовали как предзнаменование грядущего более славного события. Участники церемоний в то время должны были обладать отменным физическим здоровьем и недюжинной выносливостью: требовалось не только петь подобающие гимны и слушать проповеди, а день и ночь оставаться на ногах, переходя от одной святыни к другой. Во время празднования Рождества, начинавшегося 6 января и продолжавшегося неделю, каждую ночь происходили торжественные шествия из Вифлеема в Иерусалим. К гробнице Христа, которую теперь окружала недавно законченная ротонда Анастасис, процессия прибывала лишь на рассвете, и едва передохнув, верующие направлялись на четырехчасовую праздничную службу. В праздник Входа Господня в Иерусалим христиане собирались после полудня на службу в Елеонской базилике на Масличной горе, оттуда пешком шли вниз по склону, через долину Кедрона и затем в город. Епископ Кирилл ехал позади процессии на осле, как Иисус при входе в Иерусалим, дети размахивали пальмовыми и оливковыми ветвями, а верующие распевали гимны, «припевая постоянно: "Благословен грядый во имя Господне"» (Эгерия 30). Процессия, как рассказывает Эгерия, двигалась медленно, чтобы люди не выбивались из сил, и в Анастасис прибывала только к ночи. Особенно утомительным в физическом плане было празднование Пятидесятницы. После обычной воскресной литургии, причастив верующих, Кирилл отправлялся с ними в Сионскую базилику, чтобы именно там отпраздновать сошествие Святого Духа, «ибо само место находится на Сионе» (Эгерия 43). Затем верующие ненадолго расходились по домам, подкрепившись, поднимались на вершину Масличной горы почтить память великого события Вознесения, а оттуда медленно шли в город. По дороге процессия останавливалась на вечерню в Елеонской базилике, еще на одну вечернюю службу в Мартириуме Константина и, наконец, возвращалась на Сион, откуда народ расходился уже поздно ночью.

Церемонии праздничных богослужений не могли не наложить отпечатка на христианский опыт. До их установления христиане не проявляли особого интереса к перипетиям земной жизни Христа. Его смерть и воскресение трактовались как элементы единого откровения, как мистерия, указывающая путь, каким человек через Слово сможет сам вернуться к Богу. Новая литургия благоприятствовала тому, чтобы все христиане – монашествующие, священнослужители, миряне и паломники – в течение довольно длительного времени сосредоточивались помыслами на каждом отдельном эпизоде жизни Иисуса. Например, на предшествующей Пасхе Страстной неделе верующие шаг за шагом повторяли путь Иисуса и слушали зачитываемые к месту фрагменты Евангелия – о предательстве Иуды, о Тайной вечере, об аресте Иисуса. Это оказывало на верующих исключительно сильное эмоциональное воздействие. По словам Эгерии, когда христиане, собравшиеся в Гефсиманской церкви, слушали «то место из Евангелия, где взят Господь», над толпой стоял такой «крик и стон», что его, наверное, было слышно даже в городе (Эгерия 36). Верующие с новой силой проникались симпатией к Иисусу-человеку, день за днем страдали вместе с ним и глубже постигали смысл этих страданий для Иисуса. Евсевий, как мы помним, призывал христиан не придавать чрезмерного значения образу человека, в которого временно воплотилось Слово Божие ради недолгого пребывания в земном мире; иерусалимская литургия IV в. исходила из прямо противоположного представления: христианам следовало сосредоточить внимание именно на человеческой природе Христа. С самого основания Константином Нового Иерусалима святыни Голгофы и Гроба Господня находились рядом, и верующие, каждый день приходившие к ним, сначала шли в церковь Анастасис, а потом – к тому месту, где совершилась казнь. Постепенно Распятие приобретало в их сознании статус отдельного значимого события с собственным смыслом. В Страстную пятницу верующие, в соответствии с обычаем, по одному подходили к маленькой часовне позади скалы Голгофы и целовали Животворящий Крест. Если Евсевий никогда не выказывал особого интереса к распятию Иисуса, то теперь христиане, испытывавшие во время празднеств мощный эмоциональный подъем, обращались мыслями именно к человеческой ипостаси Бога, размышляли, чем была смерть для воплощенного Слова.

Материальное больше не отвергалось; христиане начали осознавать, что оно способно открыть путь к Богу. В духовности паломников огромную роль играло осязание. Каждый хотел притронуться к камням, которых когда-то касался Иисус, поцеловать их. Так, Иероним описал, как его духовная дочь и спутница патрицианка Павла, прибыв ко Гробу Господню, первым делом облобызала камень, который ангел откатил от входа в погребальную пещеру, а затем, «подобно мучимому жаждой, наконец достигшему воды, припала благоговейными устами к самому тому месту, где покоилось тело Господа» (Иероним, Письма 108:9). Современник Павлы, Павлин Ноланский так объяснял это: «Основное побуждение, привлекающее людей в Иерусалим, состоит в желании видеть и осязать места, где Христос присутствует во плоти» (Павлин Ноланский, Письма 49:402). В других частях христианского мира христиане соприкасались с божественной силой, дотрагиваясь до воплощающих святость мощей мучеников. Как отмечал великий каппадокийский теолог Григорий Нисский (338–395), верующие стараются «приблизить» мощи «к глазам, устам, ушам, ко всем чувствам» (Григорий Нисский, Похвальное слово великомученику Феодору). Христиане начинали ощущать материальные объекты как священные, способные передать им благословение Божье. Григорий Нисский и сам побывал в Палестине, и хотя новая мода на паломничества внушала ему недоверие, он признавал святые места Иерусалима «получившими отпечаток самой Жизни» (Григорий Нисский, Письма 3:4). Господь оставил свой след в Палестине, подобно тому, как после ухода женщины в комнате чувствуется аромат ее духов. Пилигримы стали уносить с собой из святых мест кто камень, кто горсть земли, кто немного масла из лампады. Один особо рьяный паломник даже отгрыз зубами кусок Животворящего Креста, когда целовал его в Страстную пятницу. Каждому хотелось взять на родину частичку святости Иерусалима, чтобы и земляки могли к ней приобщиться.

Выдающиеся находки на Голгофе стали началом христианской археологии. В ходе новых раскопок стали обнаруживаться останки святых и библейских героев. В Шхеме, переименованном римлянами в Неаполис, нашли тело патриарха Иосифа; оно было отправлено в Константинополь. У Иеронима описано, как народ толпами выстроился вдоль дороги, по которой из Палестины в имперскую столицу перевозили мощи пророка Самуила, и приветствовал процессию с такой радостью, словно в ней находился живой пророк (Иероним, Против Вигилянция 5). Изъятие останков в пользу Константинополя диктовалось стремлением сообщить новому городу связь со священным прошлым, которой ему так недоставало. Но одновременно это была и попытка присвоить себе историю евреев: если Церковь действительно должна считаться новым Израилем, то ветхозаветным святым лучше покоиться в христианской земле, чем в городах, постоянно посещаемых коварными иудеями. В 415 г. император Восточной Римской империи Феодосий II сделал публичный выговор иудейскому патриарху Гамалиилу VI и лишил его звания префекта претория. В 429 г. институт патриархов был окончательно упразднен, что, по мысли руководителей церкви, ускоряло неизбежную гибель иудаизма (Avi-Yonah, 1976, pp. 225–29).

В декабре 415 г. приходской священник по имени Лукиан сделал еще одну археологическую находку, которая, по всей вероятности, была каким-то образом связана с унижением иудейского патриарха. Лукиану, пресвитеру расположенного на прибрежной низменности селения Кфар Гамала, во сне явился раббан Гамалиил I, наставник святого Павла. Великий фарисей поведал Лукиану, что тайно принял христианство, но держал это в секрете из страха перед иудеями. Когда первого христианского мученика Стефана побили камнями у стен Иерусалима за нападки на Тору и Храм, Гамалиил забрал его тело и похоронил на собственном земельном участке в Гамале; позднее там похоронили самого Гамалиила, а также Никодима – юного иудея, однажды тайно встречавшегося с Иисусом под покровом ночи. На следующий день Лукиан приступил к поискам. Он раскопал три гробницы с надписями на древнееврейском языке, в точности как говорил ему во сне рабби, и немедленно сообщил о чудесной находке своему епископу – Иоанну Иерусалимскому.

Иоанн в это время председательствовал на церковном совете в расположенной неподалеку Лидде (Диосполисе). Там решалась судьба британского монаха Пелагия, дерзнувшего отрицать догмат о первородном грехе. Взгляды Пелагия возмущали западных христиан в Иерусалиме, но Иоанн не усматривал в них особого вреда, а потому, узнав о лукиановой находке, спешно отправился к месту события, взяв с собой епископов Себастии и Иерихона. По их прибытии гробницу Стефана вскрыли, и тут вокруг разнеслось столь дивное благоухание, что, как вспоминал Лукиан, «мы подумали, будто попали в рай» (Послание Лукиана об обретении мощей св. Стефана 8). Верующие часто испытывали такие ощущения на могилах мучеников. Тело святого, который теперь пребывал на небесах, создавало связь между землей и иным миром, так что место захоронения становилось новым «центром» святости; оно позволяло вступить в область священного, ощутить силу и животворное присутствие Бога. На гробницах мучеников в Европе верующие исцелялись благодаря ореолу святости, возникавшему в помещении церкви, когда священник вслух зачитывал описание страстей мученика; воздух наполнялся благоуханием, и верующие громко восклицали, ощущая воздействие божественного (Brown, 1981, pp. 81–82). Теперь же христиане со всей Палестины устремились в Кфар Гамалу, и 73 человека исцелились.

Впрочем, Иоанн не захотел допустить, чтобы Кфар Гамала стала новым центром паломничества, – у него были свои планы на чудесную находку. Подобно своим предшественникам, он стремился поднять статус иерусалимской епархии и как раз недавно заново отстроил Сионскую базилику – Мать всех церквей. Теперь епископ решил, что будет только справедливо перезахоронить мощи Стефана в этой новой базилике, на месте церкви, где Стефан когда-то был диаконом, и 26 декабря святыню перевезли на гору Сион. Но обретение мощей – реликвии, дарующей исцеление и соприкосновение со священным, – служило еще и унижению иудаизма. Стефана убили за выступление против Торы и Храма, он был жертвой иудеев. А то обстоятельство, что великий раббан Гамалиил, предок и тезка нынешнего наси, оказался тайным христианином, ставило под сомнение чистоту родословной иудейских патриархов. Развитие христианства по-прежнему рассматривалось только в неразрывной связи с отторжением иудаизма.

Двор Феодосия II был охвачен страстью к аскетизму. В сущности, он напоминал монастырь, и сестра императора Пульхерия жила там, соблюдая добровольно принятый обет девственности. Это не могло не способствовать новому расцвету монашества в Иерусалиме и окрестностях. Враждебность со стороны Иеронима настолько отравила жизнь Руфину и Мелании в Иерусалиме, что в 399 г. они решили возвратиться в Европу – впрочем, их отъезд отчасти был связан с семейными обстоятельствами Мелании. Но в 417 г. в Иерусалим приехала внучка Мелании, известная в истории как Мелания Младшая, с мужем Апинианом. Вдвоем они основали на Масличной горе новый монастырь – мужской и женский – приблизительно на 180 монахов и монахинь. Мелания построила также мартириум для христианских реликвий рядом с церковью Пимении. Спустя двадцать лет этот мартириум пополнился новыми реликвиями – даром иверийского (грузинского) царевича, выросшего при императорском дворе в Константинополе и при крещении принявшего имя Петр. Петр Ивер основал в Иерусалиме монастырь в так называемой Башне Давида, которая на самом деле была частью построенной при Ироде башни Гиппика.

Монахи стали осваивать и Иудейскую пустыню: со всех концов света они стекались в эту прекрасную, но дикую местность, привлеченные святостью Иерусалима. Одним из первых деятелей этого движения был армянский монах Евфимий (ум. в 478 г.), основавший около полутора десятков монастырских обителей в живописных местах между Масадой и Вифлеемом. Современники видели в нем второго Адама, считая, что его служение открыло для человечества новую эру (Кирилл Скифопольский, Житие Евфимия 21). На монастырских землях монахи насаждали фруктовые деревья и виноград, обращая пустыню в цветущий сад и тем отвоевывая ее для Господа у царства хаоса. Каждая обитель становилась новым Эдемом, новым началом – иноки могли жить там в такой же тесной близости к Богу, как первый человек – Адам. Монастыри, таким образом, были святыми местами нового типа, элементом наступления христианства на силы тьмы. Здесь люди, чувствовавшие призвание к монашеской жизни, возвращались к первозданному гармоничному и целостному бытию, о котором постоянно мечтает человечество. Вскоре в монастырях Иудейской пустыни стали селиться отшельники из Западной Европы, Персии, Индии, Эфиопии, Армении. Одним из самых выдающихся последователей Евфимия стал каппадокиец Савва (439–531), специально поселившийся в Иудее, чтобы быть ближе к святым местам. Пещера для основания монастыря, как и полагается истинно святому месту, была указана Савве Господом в видении. Она находилась примерно в девяти милях к югу от Иерусалима на склоне высокой скалы в долине Кедрона, и первые пять лет Савва жил там в полном одиночестве. Затем к нему стали присоединяться ученики; каждый поселялся в отдельной пещере, и постепенно окрестность превратилась в монашеское поселение. Отшельники верили, что уединенная жизнь, отказ от естественных потребностей в пище, сне, человеческом общении и плотских утехах поможет им пробудить в себе способности, дарованные Богом Адаму; так они снимут с себя первородный грех и приобщатся к святости Бога. Но у Саввы была и другая цель. Как поясняет его биограф, «надлежало сей пустыне быть созданной от него, и таким образом исполниться словам, сказанным о ней красноречивым Исайею» (Кирилл Скифопольский, Житие Саввы 6). Исайя предрекал, что пустыня расцветет и будет заселена. По убеждению Саввы и его последователей, основывая там святые обители, они делали шаг к окончательному искуплению – правда, не для еврейского народа, а для христиан.

Новое монастырское движение, как почти всё, что существовало в то время в Иерусалиме, было враждебно иудеям. Это со всей очевидностью проявилось в трагических событиях 438 г., сопровождавших паломничество в Палестину супруги Феодосия II императрицы Евдокии. Новообращенная христианка, дочь известного афинского философа, умная и образованная женщина, Евдокия, по всей видимости, не разделяла укоренившейся ненависти христиан к иудаизму. Она дала евреям разрешение молиться на Храмовой горе не только девятого ава, но и в другие их святые дни, что наверняка возмутило многих христиан, хотя высокое положение Евдокии заставило их промолчать. Иудеи же были поражены эдиктом императрицы, и некоторые из них стали надеяться, что Спасение уже близко. Ходили слухи о письме к общинам диаспоры, которое призывало евреев прибыть в Иерусалим на праздник Суккот, чтобы там могло установиться Царство Божие (Nau). Праздник совпадал по времени с визитом Евдокии в Палестину; первый его день застал императрицу в Вифлееме.

На Храмовой горе начали собираться многочисленные толпы, но в Иерусалим прибыли не одни лишь евреи. Приехал и сирийский монах Бар Саума, известный нападениями на еврейские общины. Ничем не выдавая своих намерений, он как обычный паломник остановился в одном из монастырей, однако другие монахи пробрались на Храмовую гору, пока евреи впервые после перерыва в несколько столетий обходили с пальмовыми ветвями вокруг разрушенных дворов Храма. Внезапно, пишет биограф Бар Саумы, на праздничное шествие чудесным образом обрушился с небес каменный ливень. Многие погибли на месте, другие – когда пытались спастись, и их трупы заполнили улицы и дворы города. Но уцелевшие не растерялись, быстро захватили восемнадцать учеников Бар Саумы и как были, с пальмовыми ветвями в руках, отвели их в Вифлеем к императрице как пойманных с поличным. Это едва не стоило жизни самой Евдокии: воинственно настроенные монахи из пустынных монастырей ринулись в Вифлеем и Иерусалим, и вскоре разъяренные толпы заполонили улицы, угрожая сжечь императрицу заживо, если схваченные будут осуждены. Спустя шесть дней из Кесарии прибыл имперский легат, но он побоялся войти в Иерусалим, а допросить арестованных ему разрешили только в присутствии Бар Саумы. В итоге чиновники, присланные наместником расследовать дело, объявили, что жертвы той роковой ночи погибли от естественных причин. Бар Саума отправил глашатая ходить по улицам Иерусалима, громко восклицая: «Крест восторжествовал!» Толпа подхватила этот клич, и ликующая процессия на руках отнесла Бар Сауму на гору Сион, где он отслужил в базилике мессу в честь своей победы.

Завершение визита Евдокии на Святую землю прошло удачнее. Императрица лично освятила 15 мая 439 г. небольшую часовню Святого Стефана за северными воротами Иерусалима, на том самом месте, где, как считалось, Стефан был казнен, а на следующий день, прямо перед отъездом в Константинополь, перенесла одну из реликвий святого в мартириум Мелании на Масличной горе. И хотя не все ее переживания в Палестине были радостными, она чувствовала себя в этих краях счастливой. В 444 г. у Евдокии возникли трения с царственным семейством – главным образом, с благочестивой сестрой императора Пульхерией, – и ее сослали в Иерусалим. Поскольку высокий титул за ней сохранялся, она стала правительницей Палестины и в этом качестве выстроила ряд новых церквей и больниц в Иерусалиме и окрестностях. Одна церковь появилась возле Силоамского водоема, где Иисус, по преданию, исцелил слепого, другая, в честь святого Петра, – на месте предполагаемого дома Каиафы на Сионе. Третья – церковь Премудрости Божией – была возведена в Тиропеонской долине, к западу от Храмовой горы; ошибочно считалось, что там находился преторий Пилата. Опальная императрица построила и дворец для себя – он помещался в юго-восточной части Храмовой горы, под «башней», упоминаемой в «Бордоском путнике». Впоследствии это здание было обращено в женский монастырь, где жили 600 монахинь. По некоторым сведениям, при Евдокии Иерусалим опять обзавелся стенами; в результате его граница продвинулись на юг, охватив древний Город Давида на холме Офель и новый Сион^[50].

В период правления в Иерусалиме Евдокия оказалась вовлечена в длительный догматический спор о личности и природе Христа. В 431 г. Эфесский собор осудил учение патриарха Константинопольского Нестория, который провозгласил, что у Иисуса два естества – человеческое и божеское, а потому Дева Мария – не Теотокос (Богородица), а всего лишь Христотокос (Христородица), мать Иисуса-человека. После Собора сторонники Нестория в северной Сирии основали свою раскольническую церковь. Появилась и еще одна точка зрения, расходившаяся с официальным никейским православием иным образом, – Евтихий, престарелый игумен одного из монастырей близ Константинополя, настаивал, что Иисус обладает только одной природой (гр. mone physis). Мария родила божественный Логос, и Логос умер на кресте. Православные считали, что последователи Евтихия – монофизиты – придают чрезмерное значение божественной природе Иисуса, упуская из виду человеческую составляющую. Многие епископы и монахи в Сирии, Палестине и Египте приняли монофизитство и объявили о своей независимости от Константинополя: они также образовали отдельные церкви, из которых сегодня в Иерусалиме представлены коптская, эфиопская, армянская и сиро-яковитская. Но монофизиты не только отстаивали национальную независимость, они обращались к центральному вопросу всякой религии – каким образом запредельная божественность может установить связь с миром людей? В древности считалось, что для приобщения к священному необходим храм. Однако христиане пришли к поразительному выводу о постоянной связи между Богом и людьми, воплотившейся в Иисусе, богочеловеке. Различные христологические формулировки все до одной были неуклюжими попытками объяснить, как оказалось возможным такое соединение.

Императрица Евдокия, отчасти из-за раздоров с Пульхерией и императорским семейством, симпатизировала монофизитству, как и тогдашний епископ Иерусалима Ювеналий. Против этого учения резко выступал епископ Рима папа Лев Великий, которого большинство служителей церкви признавали преемником святого Петра и своим главой. Папа всей силой своего авторитета поддержал доктрину вочеловечения, написав томос – официальное послание, где обосновывалось сосуществование в личности Иисуса человеческого и божественного начал, – а Ювеналия сурово упрекал за его монофизитство. Особенно возмущало Льва Великого то, что епископ, поставленный блюстителем святых мест Иерусалима, следует доктрине, фактически отрицающей человеческую природу Христа: ведь именно здесь находятся неопровержимые доказательства того, что Бог связал себя с материальным миром. Накопившийся за сто с лишним лет христианский опыт убедительно свидетельствовал о способности предметов, с которыми соприкасалось воплощенное Слово, ввести человека в сферу сокровенного. Священные реликвии красноречиво напоминали о существовании Иисуса во плоти. Томос Льва Великого лег в основу догматического определения, которое утвердил очередной Вселенский собор, созванный в 451 г. по настоянию Пульхерии в малоазийском городе Халкидоне. Присутствовавший на нем епископ Ювеналий перешел на сторону православия и в награду получил то, чего домогались иерусалимские епископы, начиная с Макария: Собор признал его патриархом, стоящим во главе епархий Кесарии, Скифополиса (Бейт-Шеана) и Петры.

Евдокия и иерусалимские христиане не без оснований расценили поведение Ювеналия как чудовищное предательство и провозгласили своим новым епископом монофизита Феодосия. Из монастырей Иудеи в город хлынули возмущенные монахи, так что когда Ювеналий, сделавшийся патриархом, прибыл со свитой с Халкидонского cобора, его встретила разгневанная толпа. Ювеналию пришлось бежать; он скрывался в пустыне к западу от Кумрана. Но церковная смута удручала правительницу, и когда в 457 г. Феодосий умер, она обратилась за советом к знаменитому сирийскому аскету Симеону Столпнику, а тот, в свою очередь, отправил ее к вдохновителю монашества, великому Евфимию. Вняв словам Евфимия, Евдокия вернулась в православие. Она выстроила неподалеку от ротонды Анастасис новый дворец для православного патриарха Анастасия, назначенного вместо Ювеналия, а под конец жизни – церковь и монастырь Святого Стефана. Комплекс разместился на месте скромной часовни, которую Евдокия освятила в свое первое паломничество в 439 г. 15 июня 460 г. туда торжественно перенесли останки мученика, а спустя четыре месяца там упокоилась и сама Евдокия.

Иерусалим теперь был центром никейского православия, однако богословский конфликт продолжал бушевать в других церквях, поскольку многие восточные христиане видели в решениях Халкидонского cобора недостойный компромисс. Их также раздражал контроль со стороны императорского двора. Правившие после Феодосия II императоры Зенон (474–491) и Анастасий (491–518) пытались усмирить несогласных, опасаясь раскола империи. Существовали и другие группы, отвергавшие власть Византии. В 485 г. самаритяне объявили о своей независимости от Константинополя и провозгласили собственного царя. Их бунт был беспощадно подавлен Зеноном, который осквернил жертвенник на горе Гризим и построил там в честь своей победы церковь Марии Теотокос.

Деспотизм христианских императоров вызывал растущую враждебность подданных, что в итоге наносило империи огромный вред. Так, великий император Юстиниан (527–565), который был преданным последователем халкидонской традиции, пытаясь покончить с монофизитством, восстановил против себя целые области в восточных провинциях. Евреев же он поставил в положение, исключавшее для них поддержку империи. Считая, что он в качестве православного императора обязан заниматься истреблением иудаизма, Юстиниан своими указами фактически лишил эту религию статуса разрешенной законом. Евреи не могли занимать выгодные административные должности, гражданские и военные, даже в таких городах как Тивериада и Сепфорис, где они составляли большинство населения. В синагогах было запрещено употребление древнееврейского языка, а если еврейская пасха выпадала перед христианской, ее не разрешалось праздновать в правильный день. Но евреи не сдались – об этом можно судить по мозаикам на полу синагоги Бейт-Альфа в Галилее, построенной, по всей видимости, в те времена. Мозаики изображают сцену жертвоприношения Исаака – сюжет, традиционно связанный с Храмовой горой, – и различные предметы, использовавшиеся в храмовой службе, в том числе менору, а также пальмовые ветви и цитроны – атрибуты праздника Суккот, который в некоторых школах иудаизма связывается с приходом Мессии.

Составной частью борьбы Юстиниана с раскольническими группами было строительство церквей в Иерусалиме и окрестностях. Он восстановил церковь на горе Гризим, построенную Зеноном в честь победы над восставшими самаритянами, и заново отстроил заложенную Еленой базилику Рождества Христова, которая сильно пострадала во время восстания. Самым масштабным христианским сооружением в Иерусалиме стала новая (по-гречески Неа) церковь Богородицы на южном склоне Западного холма, задуманная монахом Саввой и патриархом Ильей еще во время правления поборника монофизитства императора Анастасия. Неа (что означает «новая») как ее называли в Иерусалиме, была впечатляющим достижением архитектуры. Император Юстиниан дал совершенно определенные указания относительно размеров и пропорций строений, входивших в комплекс, и поскольку на самом холме для них просто не хватало места, архитекторам пришлось возвести огромные арочные опоры, которые поддерживали здания церкви, монастыря и больницы на три тысячи мест. Неа была единственной церковью Иерусалима, посвященной не какому-то определенному событию жизни Христа или ранней истории церкви, а целому богословскому учению, и, по-видимому, так и не завоевала до конца любви иерусалимских христиан. Во всяком случае, попыток восстановить ее после землетрясения 746 г. не было. Но она хорошо заметна на мозаичной карте Иерусалима периода Юстиниана, обнаруженной в 1884 г. при раскопках византийской церкви в Мадабе (Медве) на территории современной Иордании.

На мозаичной карте ясно видны две кардо с крытыми колоннадами по сторонам, западная подпорная стена, Сионская базилика и церковь Премудрости Божией, построенная Евдокией на месте, где, как считалось, стоял преторий Пилата (Avi-Yonah, 1954). Изображение отражает священную географию христианского мира, получившую значительное развитие со времен императора Константина. Палестина представлена как Святая земля, причем отмечены не только библейские места, но и новые постройки, памятники и монастыри, с помощью которых христиане обратили эти места в священное пространство. Иерусалим, обозначенный как «Святой город Иерусалим», помещен в самый центр карты – теперь это сердце христианского мира. До обретения Гроба Господня христиан учили игнорировать земной город и сосредоточиваться помыслами на небесном Иерусалиме, но к концу IV в. два Иерусалима уже совершенно слились в воображении христиан в единое целое. В этом можно убедиться, взглянув на великолепную мозаику в базилике Санта-Пуденциана в Риме: там изображен Иисус, наставляющий апостолов на небесах; позади него отчетливо видны очертания новых построек Константина на месте Голгофы. Иерусалим, таким образом, сделался христианским Святым городом, хотя и не всегда мог бы считаться городом милосердия. Слишком часто к проявлению его святости примешивались христианские междоусобицы, малопочтенные игры вокруг власти, подавление других религий.

И Юстиниан, и Зенон, желая утвердить православие в противоположность ересям, возводили церкви в честь Марии Теотокос. Образ Богородицы с младенцем Христом на руках стал символом, объединяющим всех православных, поскольку в нем нашел выражение главный парадокс вочеловечения Бога: из любви к нашему миру Слово воплотилось в беззащитного младенца. Трогательная нежность в отношениях между Марией и ее сыном отражает почти чувственную любовь Бога к роду людскому:

Ты простерла свою правую руку, о, Богородица, ты взяла его и подложила под него свою левую руку. Ты склонилась над ним и укрыла его своими волосами… Он протянул руку, обхватил твою грудь и стал сосать молоко, что слаще манны.

(Кирилл Иерусалимский, Гомилия на Успение Богородицы)

Точно так же христианские паломники ласкали и целовали камни и куски дерева, которых когда-то касалось воплощенное Слово. В определенных обстоятельствах подобная «осязательная духовность», вероятно, могла бы помочь такому соединению концепции вочеловечения с иерусалимским культом, при котором любовь между мужчиной и женщиной тоже понималась бы как путь к постижению трансцендентной реальности. Однако христианская традиция к этому, увы, так и не подошла. И, что не менее печально, трогательное зрелище божественной нежности не заставило христиан проявлять больше любви и сострадания к ближним. Несмотря на весь пафос беззащитности Слова, по крайней мере некоторые из них явно не отринули эгоистического стремления к власти и могуществу.

Тем не менее физическое приближение к духовности доставляло многим христианским паломникам яркие религиозные переживания, так что Иерусалим, несмотря на прежнее заигрывание с монофизитством, стал естественным центром никейского православия. В 511 г., когда император Анастасий предпринял попытку посадить в Иерусалиме патриарха-монофизита, монах Савва убеждал его отказаться от этой затеи, объясняя, что Иерусалим – особенный город. Живя здесь и даже приехав сюда на время, невозможно сбрасывать со счетов человеческую природу Христа. «Истину веры жители сего града ежедневно как бы собственными руками осязают в тех самых священных местах, в которых совершилось таинство вочеловечения великого Бога и Спасителя нашего» (Кирилл Скифопольский, Житие Саввы 57). В некоторых святых местах Иисус, как считалось, физически оставил след своего пребывания, навеки запечатлевшийся на камне. Таковы были отпечатки ноги Иисуса на скале в церкви Вознесения и на камне в евдокииной церкви Премудрости Божией, на котором Иисус когда-то стоял перед Пилатом (Антонин из Плаценции 23^[51]). Паломник из западных земель по имени Феодосий^[52], посетивший Иерусалим в 530 г., разглядел след тела Иисуса на столбе бичевания, что сохранился на горе Сион. Как Иисус «обнимал его во время бичевания, так, как на воске, остались Его руки, ладони и пальцы, точно так же, как на воске, отпечатлелись весь Его лик, подбородок, нос и глаза» (Феодосий 45).

Прильнув к камню столба, страдающий Иисус навек оставил на нем отпечаток своих объятий – знака бесконечной любви Бога к роду человеческому и материальному миру. Земной город Иерусалим, казалось, полнился божественной силой. Даже роса, выпадавшая на его камнях, считалась целебной – так пишет пилигрим Антонин из Плаценции (нынешней Пьяченцы), пришедший в Иерусалим в 570 г. (Антонин из Плаценции 9). У христиан вошло в традицию окунаться в воды Силоамского водоема, а также в купель Вифезда, где на месте старого святилища Асклепия теперь стояла церковь Рождества Богородицы. В этих живительных водах произошло множество исцелений (Антонин из Плаценции 24–27).

Святые места были для верующих подобны иконам, в которых тогда начинали видеть еще одно средство, позволяющее соприкоснуться с небесным миром. Икона не предполагала портретного сходства с Иисусом или кем-то из святых – она, как всякий религиозный символ, составляла мистическое единство с изображенным персонажем, пребывающим на небесах. Византийский монах VIII в. Феодор Студит писал: «Всякое искусственное изображение является подобием того предмета, с которого оно сделано, и путем воспроизведения показывает очертание первообраза. Как говорит искусный в божественных вещах Дионисий, "истина – в подобии, первообраз – в образе"» (Студит, Письмо к Платону, отцу духовному)^[53]. Приблизительно так же паломники, когда они «подражали» Христу, повторяя во время великих шествий его путь по улицам Иерусалима, становились «живыми иконами», соединяясь в эти мгновения с самим Логосом. Святые места тоже воспринимались не просто как напоминания, а как земные копии божественного. На фляжке пилигрима того периода изображена Голгофа: над ней возвышается крест, усыпанный драгоценными камнями, – дар Феодосия II, – и с нее же стекают четыре райские реки. Паломникам показывали на Голгофе место, где Бог в начале времен сотворил Адама, – иными словами, появилось представление о том, что именно здесь находился сад Эдема. Голгофа теперь помогала верующим испытать чувство возвращения в рай, которое, как мы помним, веками было важнейшей целью религиозного поиска. Паломники посещали Голгофу и Гроб Господень совсем не так, как современные экскурсанты – исторические места: материальные реликвии земной жизни Христа вводили их в сферу божественного. Здесь утихало на время чувство неприкаянности и обездоленности – источник стольких страданий, – и верующим открывалась цельность и полноценность бытия, воспринимавшияся ими как «истинное» состояние человека.

С созданием христианского Иерусалима священный центр города полностью сместился. Раньше это были древний Сион и Храмовая гора. Когда в Иерусалим прибыл пилигрим из Бордо, он именно оттуда начал осмотр города и лишь затем перешел к более новым христианским святыням. К VI в. христианские паломники лишь мельком бросали взгляд на основание Храма. Все события, местом которых когда-то считался древний Сион, теперь «помещались» на Голгофе, в Новом Иерусалиме.

В «Бордоском путнике» сказано, что пророк Захария был убит на Храмовой горе и на мостовой можно видеть пятнах его крови. Теперь алтарь, у которого это произошло, показывали пилигримам в Мартириуме Константина. Вблизи Голгофы оказались и еще два алтаря: тот, на котором Авраам готовился принести в жертву Исаака, и тот, где совершал жертвоприношения Мелхиседек, хотя раньше считалось, что оба этих события происходили на Сионе. Там же находился и рог с елеем, которым были помазаны на царство Давид и Соломон, и кольцо Соломона с печатью (Иерусалимский бревиарий; Феодосий 40; Антонин 19). Безусловно, этот перенос – еще один пример адаптации христианами иудейской традиции, но сам факт такой адаптации говорит об огромной притягательной силе новых святынь Иерусалима.

Но святость города не могла сдержать натиска его земных врагов. К началу VII в. Византийская империя ослабла, утратила былое единство, и ее подданные не питали никаких симпатий к Константинополю. В 610 г. персидский шах Хосров II решил, что настал подходящий момент для вторжения в Византию, и стал одно за другим отторгать ее владения. В 611 г. пала Антиохия, двумя годами позже – Дамаск, а весной 614 г. войско персов под предводительством Фаррухана Шахрвараза вторглось в Палестину, грабя на своем пути селения и сжигая церкви. Евреи, в истории которых период персидского владычества остался как более счастливое время, чем эпоха римлян, помогали завоевателям. 15 апреля 614 г. Шахрвараз прибыл под стены Иерусалима. Патриарх Захария готов был сдать город без боя, но этому воспротивилась группа молодых христиан, убежденных, что Бог сотворит чудо и спасет их. Началась двадцатидневная осада Иерусалима, за время которой персы методично уничтожили все церкви и святыни в его окрестностях, включая церковь Святого Стефана, Елеонскую базилику и церковь Вознесения. В конце мая город пал; его взятие сопровождалось чудовищной резней. По свидетельству очевидца, монаха Антиоха Стратига^[54], персы ворвались в город, «точно злые звери, ревели как львы, шипели, как лютые ехидны, и убивали всех, кого находили», не щадя даже женщин и младенцев (Стратиг, Пленение Иерусалима 16). Стратиг насчитал 66 509 погибших; город подвергся варварскому разрушению и грабежу, все церкви, в том числе Мартириум, были преданы огню. Оставшихся в живых горожан персы согнали в одно место и тех, кто был знатен или искусен в ремеслах, увели в плен; в их числе находился и патриарх Захария.

Когда пленники достигли вершины Масличной горы, они оглянулись на горящий город и начали стенать, бить себя в грудь, посыпать головы придорожной пылью, в точности как евреи, чьи скорбные ритуалы они так презирали. Захария, стремясь как-то их успокоить, обратился со словами прощания к христианскому Святому граду, успевшему уже стать в христианской традиции неотделимым от мыслей и переживаний, связанных с Богом:

Прощай, Сион, свет мира… умоляю тебя не забывать меня, твоего слугу, дабы не забыл тебя твой Творец. А если я забуду тебя, Иерусалим, пусть забудет меня моя десница: пусть язык мой прилипнет к гортани моей, если не буду помнить тебя^[55] …Поклоняюсь тебе, святое Воскресение, поклоняюсь Тому, Кто пребывает в тебе.

(Стратиг, Пленение Иерусалима 35–36)

Сколько ни отмежевывались христиане в Иерусалиме от религиозного опыта иудеев, теперь, когда им самим пришлось отправиться в изгнание, они совершенно естественно переняли поведение и псалмы своих предшественников в Священном городе, точно так же говоря разом и о Боге, и о Сионе. Вместе с пленниками в Персию отправились Животворящий Крест и другие орудия Страстей Христовых, захваченные в Мартириуме: копье, которое вонзилось Иисусу в подреберье, губка, с которой ему дали пить, а также ониксовая чаша, по преданию служившая ему во время Тайной вечери. Реликвии перешли к одной из шахских жен, Мариам, которая была христианкой несторианского толка.

Покидая покоренный Иерусалим, чтобы продолжить завоевательный поход, персы оставили его на попечение своих союзников в Палестине – иудеев. Немедленно расцвели мессианские надежды: прорицатели предсказывали, что вскоре явится Мессия, очистит землю и восстановит Храм. Судя по некоторым указаниям современников, в Иерусалиме в то время даже происходили жертвоприношения на Храмовой горе и ставились кущи в праздник Суккот, а на развалинах городских ворот читались молитвы (Книга Зрубавела 11:67–71; Мишна Геула 78:1:69). Но в 616 г. персы вернулись в Палестину и установили в городе свое управление. Они понимали, что для восстановления порядка в стране нужно идти на определенные уступки христианскому большинству. Евреи же, лишившись персидской поддержки, не могли более рассчитывать на возвращение Иерусалима.

В 622 г. византийский император Ираклий перешел в наступление. Шесть лет он воевал на территории Персии и в конце 627 г. дошел до столицы страны – Ктесифона. Здесь император узнал, что шах Хосров пал жертвой дворцового заговора. Вскоре между Персией и Византией был заключен мир, по условиям которого бывшие противники возвратили друг другу завоеванные земли. Но длительная война сильно истощила обе державы, и ни одной из них так и не удалось полностью оправиться от потерь. Впрочем, христиане Иерусалима ликовали. 21 марта 629 г. император Ираклий во главе блестящей процессии вступил в город, неся Животворящий Крест. Возможно, именно для этого триумфального возвращения были построены так называемые Золотые ворота в восточной подпорной стене Храмовой горы. Император прошествовал по улицам Иерусалима к ротонде Анастасис и торжественно вернул реликвию на принадлежавшее ей место. И Мартириум, и ротонда, окружавшая Гроб Господень, уцелели, хотя и сильно пострадали в 614 г. Восстановлением христианских святынь в городе руководил Модест, игумен одного из монастырей Иудейской пустыни. Поскольку Захария умер в изгнании и место патриарха пустовало, Ираклий назначил новым патриархом Модеста в знак признания его заслуг. Что касается евреев, то император официально простил им пособничество персам, но чтобы не вызвать недовольства христиан, издал и другой указ, по которому евреи снова изгонялись из Иерусалима. Некоторые из них, обвиненные в убийствах христиан или поджоге церквей во время нашествия персов, были схвачены и казнены, кому-то удалось бежать в Персию, в Египет или в пустыню. Евреям, оставшимся в Галилее, запрещалось публично читать «Шма» и проводить службу в синагоге чаще, чем раз в неделю. В 634 г. Ираклий повелел крестить всех евреев империи. Этим император окончательно отвратил от себя еврейских подданных и потому не смог получить от них поддержки тремя годами позже, когда над Византией опять нависла смертельная угроза.

Христиане торжествовали: вновь, как после правления Юлиана Отступника, Иерусалим вернулся в их полное владение и теперь уж никогда больше не попадет в руки врагов веры. Православный монах, а с 633 г. патриарх Иерусалимский Софроний, вдохновенный проповедник и поэт, воспел свою любовь к святому городу в двух стихотворениях, где он проходит в воображении по Палестине, целуя камни и проливая слезы на местах Страстей Господних. Гроб Господень у Софрония предстает земным раем:

Жизни благой океан, вечно живущей,

истый забвенья покой, Гроб светоносный.

И к горе, земли средине,

мне б припасть, прильнуть устами,

к камню, где воздвиглось Древо,

снявшее проклятье древа.

‹…›

Здравствуй, пресветлый Сион, солнце вселенной,

страстно стенаю о ком денно и нощно^[56].

(Софроний, Анакреонтика 20:27–32; 67–68)

Опыт жизни в Иерусалиме побудил христиан к созданию полноценной священной географии, основанной на мифологии архаичного типа, которую они когда-то презрительно отвергали. Город рисовался им центром мира, источником жизни, плодородия, спасения, просветления. То, что столько христиан погибло за Иерусалим, делало город во сто крат дороже прежнего, а его возвращение под власть христианского императора представлялось божьим промыслом. Но в 632 г., за год до того, как Софроний стал патриархом, в Аравии, в Ясрибе скончался некий пророк, с интересом следивший за событиями в Иерусалиме. А еще через пять лет войско друзей и последователей этого пророка прибыло под стены Святого города.

Глава 11
Байт Аль-Макдис

Когда пророк Мухаммад ибн Абдаллах получил в Мекке в Хиджазе свое первое откровение, он не думал, что основывает новую мировую религию. А произошло это в 610 г. – том самом, в котором царь Хосров II вторгся в Византию. Мухаммада, который был купцом и славился в Мекке своей безукоризненной честностью, давно уже огорчал духовный недуг, поразивший, как он замечал, жителей города. В материальном смысле Мекка благоденствовала как никогда раньше, но это прямо подрывало древние общинные ценности. Вместо того, чтобы заботиться о слабых, как было принято в старину, люди думали только об умножении собственного богатства. Ощущалось смутное недовольство традиционными языческими верованиями, которые явно не подходили для жизни в современном мире. Аллаха, верховного бога арабского пантеона, чье имя означает просто «Бог», было принято отождествлять с божеством, которому поклонялись иудеи и христиане. Но иудеи и христиане нередко насмехались над арабами за то, что Бог ни разу не послал их народу ни откровения, ни пророка.

Все это раз и навсегда переменилось в месяце Рамадане 610 г. н. э., в тот день, когда Мухаммада потрясло ниспосланное Богом видение и к нему пришли слова боговдохновенного писания. Еще 22 года Мухаммад получал от Аллаха откровения, которые его последователи позднее собрали в книгу на арабском языке, известную нам под названием Коран – «чтение вслух». Бог, наконец, заговорил с арабами на их родном языке и ввел в круг истинно верующих. И потому сам Мухаммад не считал свои откровения чем-то принципиально новым, они исходили от того самого Бога, которому поклонялись иудеи и христиане, и содержали призыв к жителям Мекки посвятить Богу всю жизнь без остатка (слово «ислам» означает «предание себя Богу»). Живя согласно воле Аллаха, поступая достойно и по справедливости, люди будут процветать в полной гармонии с божественными законами, лежащими в основе бытия.

Таким образом, ислам не означал подчинения чему-то чуждому. С точки зрения Корана покоряться Богу было только естественно. Всем людям на земле Бог посылал пророков и вестников, чтобы через них сообщить людям, как им следует жить. Лишь исполняя эти божественные повеления, люди могли раскрыть заложенный в них человеческий потенциал. Естеству противоречил бунт против Бога (куфр) – извращенное, низкое, неблагодарное отрицание действительности, способное принести лишь хаос и разрушение в жизнь отдельных людей и всего общества. Мусульманин – муслим, что означает «покорный Богу», – обретает в жизни цель, направление и гармонию, ибо в итоге достигает бытия в полном согласии с правильным порядком вещей. Этим путем мусульмане возвращались к изначальному совершенству, которое Бог уготовил людям при сотворении мира.

Таким образом, ислам в целом можно трактовать как движение к цельности, возвращение в потерянный рай. При этом ни в самом Коране, ни в биографии его пророка не заметно каких-либо экстравагантных или уводящих от реальной жизни черт. Мухаммад обладал не только великим пророческим даром, но и выдающимися талантами политического лидера. В Коране Аллах дает весьма четкие и конкретные указания: заниматься стяжательством дурно, а поровну разделить свое добро с другими хорошо; первейший долг мусульман – созидать общество, где уважают бедных и слабых. Вслед за иудейскими пророками Мухаммад особо подчеркивал необходимость практических добрых дел – помощи беднякам, сиротам, вдовам и притесняемым. Коран не требует интеллектуального подчинения сложной системе религиозных представлений – в нем нет места богословским умствованиям по поводу вещей, которые невозможно ни доказать, ни опровергнуть. Здесь, как и в иудаизме, Бог проявляет себя не в единственно верном учении, а в нравственном императиве.

Весть Корана упала на благодатную почву в Мекке, где, как уже говорилось, в муках рождался капиталистический уклад и в племени курайшитов, к которому принадлежал Мухаммад, богатые и сильные в погоне за наживой безжалостно теснили слабых и уязвимых. Среди первых мусульман было много рабов, женщин и других обездоленных, в особенности из бедных и захудалых родов, в то время как знатные и влиятельные люди Мекки не испытывали ни малейшего желания менять порядок вещей. Требование Мухаммада отвергнуть культ древних языческих богов и поклоняться одному Аллаху возмущало их, представлялось им неуважением к традициям предков и предательством по отношению к древним святыням Аравии. Знать Мекки преследовала малочисленную общину мусульман, так что в 622 г. Мухаммад, а с ним еще около 70 мусульманских семейств были вынуждены переселиться в Ясриб, примерно на 250 миль к северу от Мекки. От этого события – хиджры, что означает «бегство», – ведется отсчет в мусульманском летоисчислении, поскольку именно оно позволило Мухаммаду осуществить на практике свои идеалы и создать первую общину (умма), социальное устройство и духовная жизнь которой воплотили учение Корана.

Следующие десять лет были полны опасностей: растущая мусульманская община в любой момент могла быть уничтожена. Хиджра выглядела как вызывающее, даже кощунственное деяние. Покинув свое племя, мусульмане разорвали узы крови, пренебрегли одной из самых священных ценностей арабов. Они оставили свое правильное место на земле и пустились во враждебный чужой мир, где человек обычно не выживал без поддержки соплеменников. Над уммой Мухаммада постоянно нависала угроза войны с могущественной Меккой. Кроме того, у нее возникли напряженные отношения с частью иудеев и язычников Ясриба, которые не желали иметь дела с этим революционным сообществом, основанным не на кровном родстве, а на идеологии. Одни сговаривались убить Мухаммада, другие готовились выдать всех членов уммы Мекке. Если бы это удалось, мусульмане наверняка были бы поголовно истреблены по жестокому обычаю кровной мести. Кровь действительно лилась. Мусульмане во множестве гибли в отчаянных битвах с язычниками-курайшитами, сами же в борьбе за выживание частью изгнали из Ясриба, частью перебили три самых видных еврейских клана в городе. Но со временем Пророк принес мир в Аравию, которую дотоле раздирала непрекращающаяся кровная вражда. Племена арабов одно за другим присоединялись к умме Мухаммада, а в 630 г. даже гордая Мекка добровольно открыла ворота мусульманскому войску, и Мухаммад занял свой родной город без кровопролития.

Рождение ислама сопровождалось насилием и жестокостью, но идеалом Корана были гармония и единение. Само арабское слово «ислам» образовано от того же корня, что и «салам» – «мир». А фундаментальной идеей Корана был таухид, единственность Бога. Мусульманам следовало так организовать свою жизнь, чтобы Бог занимал в ней главенствующее место; когда каждый из них достигнет этого индивидуального единения с Богом, все мусульмане вместе ощутят себя одним целым, которое и есть Бог. В дальнейшем к этому гармоничному состоянию, когда любое действие совершается под эгидой священного, должно было прийти все человеческое общество. Это означало, что каждый мусульманин обязан участвовать в бесконечной борьбе – джихаде – за восстановление всех вещей, какие есть в мире людей и в природе, в том изначально совершенном виде, в каком они были сотворены Богом. Отсюда же следовала недопустимость религиозной розни и сектантства. Мухаммад поначалу считал, что иудеи и христиане принадлежат к одной и той же вере, и испытал тяжелое потрясение, узнав об их ссорах из-за умозрительных вопросов, не имеющих однозначного ответа. Иудеи Ясриба нанесли Мухаммаду крайне болезненный удар, когда не пожелали признать его истинным пророком и закрыли перед мусульманами двери своих домов. Коран поэтому велел мусульманам вернуться к изначальной, чистой религии Авраама, который жил, когда не существовало еще ни Торы, ни Евангелия, а значит, был не иудеем, не христианином, а просто муслимом – человеком, всю жизнь поступавшим согласно воле Бога (Коран 3:65–68). От более дружелюбно настроенных иудеев Мухаммад узнал предание, согласно которому арабы произошли от Измаила – сына Авраама: они тоже могли называть себя детьми Авраама, как евреи и христиане.

Вместе с тем Мухаммад был убежден, что сектантство свойственно далеко не всем иудеям и христианам. Поэтому он, хотя сам воевал с иудеями, предписывал всем своим последователям с уважением относиться к ахль аль-китаб – «людям Писания», тем, кто следовал какому-либо из предыдущих откровений^[57]:

Если вступаете в спор с людьми Писания, то ведите его наилучшим образом. ‹…› Скажите: «Мы уверовали в то, что ниспослано нам и то, что ниспослано вам. Наш Бог и ваш Бог – один, и мы покоряемся только Ему».

(Коран 29:46)^[58]

В Коране раз за разом повторяется мысль о том, что с откровением Мухаммада не утратили силу учения пророков прежних времен – Адама, Ноя, Авраама, Исаака, Измаила, Иова, Моисея, Давида, Соломона, Иисуса Христа (Коран 2:129–132, 35:22, 61:6 и др.). Коран – просто подтверждение и напоминание все той же единственной вести, которую Бог ниспослал всем народам. Тот, кто предпочитает символ веры или свод законов самому Богу, превосходящему любые людские установления, безусловно, является идолопоклонником. Возвращаясь к вере Авраама, мусульмане подчиняли свою жизнь именно Богу, а не религиозному институту, каким бы он ни был.

Представление о том, что религиозные искания человечества едины в своей основе, самым существенным образом повлияло на политику мусульман в отношении Иерусалима. У мусульман существовала собственная священная география, в корне отличная от иудейской и христианской, без знакомого нам по иудаизму противопоставления священного и мирского. Все сущее, поскольку оно происходит от Бога, считалось одинаково благословенным. Умма стремилась к такому равновесию и единству между божественным и человеческим, внешним и внутренним миром, при котором их разграничение утратило бы смысл. В представлении мусульман в мире не существовало ни изначального «зла», ни «демонической» области, постоянно угрожающей «добру». Даже Сатана, верили они, в конце времен получит прощение. Все свято, и надо сделать так, чтобы эта святость раскрылась. Священным было, таким образом, все пространство, и ни одно место не обладало большей святостью, чем другие. Однако вероучение ислама создавалось для реальных людей, а Мухаммад понимал, что людям для сосредоточения нужны символы. И потому с самых первых лет в мусульманстве установился культ трех мест, почитавшихся как священные центры мира.

Первое из этих мест – Мекка. В центре города с древних времен стояла гранитная кубическая постройка, называемая Кааба, – самая чтимая святыня Аравии. Каждый год со всех уголков огромного полуострова сюда сходились арабские племена, как языческие, так и христианские, чтобы принять участие в замысловатых и сложных обрядах паломничества – хаджа. Во времена Мухаммада Кааба служила святилищем набатейского бога Хубала, и ее окружали изваяния другие божеств арабского языческого пантеона, но изначально она могла быть храмом Аллаха – верховного бога. Считалось, что Кааба находится в центре мира, а прямо над ней располагаются небесные врата, так что в этом месте божественное приоткрывает себя, делаясь доступным для земного мира. В одну из стен Каабы вмонтирован Черный камень – метеорит, когда-то упавший с небес и связавший тем самым небо и землю. Как и иродианский Храм в Иерусалиме, святыня в Мекке воплощала полноту бытия, Кааба же представляла самое бытие. Этот куб одновременно символизировал и землю – четыре его угла ориентированы по четырем сторонам света. Паломники семь раз обходили вокруг святыни, двигаясь по ходу солнца размеренным быстрым шагом, – с помощью этого обряда, называемого таваф, они символически переходили от обыденности к чувству сверхъестественной полноты, состраивались с ритмом и движением космоса, обретая верное направление и истинный путь. Круг практически во всех культурах выступает как символ совершенства и вечности, и таваф был медитативным упражнением: кружа около крохотной неподвижной точки вращающейся вселенной, паломники учились находить правильные ориентиры для собственной жизни, определять для себя центр собственного мира и личные ценности. И по сей день паломники, совершавшие таваф вместе с другими мусульманами, рассказывают, что ощутили, как границы их собственного «я» исчезли и они стали одним целым со всеми людьми. На 20 миль вокруг Каабы во все стороны простиралось священное (неприкосновенное, запретное – харам) пространство, охраняющее ее святость. На этой территории воспрещалось любое насилие, и потому она служила убежищем от бесконечной племенной вражды. Аль-Харам был источником расцвета Мекки как торгового города: здесь всегда было спокойно, купцы и менялы могли вести переговоры и заключать сделки, не опасаясь внезапного нападения врагов.

Мухаммад питал искреннюю и глубокую привязанность к Каабе. Он любил молиться в аль-Хараме и читать там Коран, часто совершал таваф. Его привлекала легенда, по всей вероятности, бытовавшая в доисламской Аравии, согласно которой именно на этом месте Адам, первый человек, возвел самое первое на земле святилище Богу. На месте Харама, таким образом, находился сад Эдема, где Бог сотворил Адама, где Адам дал имена животным и все ангелы за это поклонились ему (Коран 2:30–37). Мекка представляла на земле потерянный рай, который можно было на мгновение вернуть, выполнив традиционные обряды этого святого места. Позднее Каабу отстраивали заново Сиф, сын Адама, Ной после Потопа, Авраам и Измаил (Коран 2:125). Окончательный облик святыне придал Кусайя ибн Килаб, объединивший племя курайшитов. Таким образом, Кааба связывала прошлое и настоящее, божественное и земное, внутренний мир человека и окружающую действительность.

Однако когда Мухаммад наставлял первых мусульман относительно правил молитвы (намаза), он говорил, что, простираясь ниц в знак внутренней покорности (ислам) Богу, следует обращаться лицом не к Каабе, а к Иерусалиму. Кааба была в то время осквернена идолами, и потому мусульманам подобало молиться на духовный центр иудеев и христиан, поклоняющихся единому Богу. Такая кибла (ориентация во время молитвы) знаменовала переход от традиционных племенных верований к изначальной вере человечества, подчеркивая солидарность мусульман с ахль аль-китаб и преемственность религиозной традиции. Затем, в январе 624 г., когда стало понятно, что большинство иудейской общины Ясриба никогда не признает Мухаммада, умма объявила о своей независимости от прежних традиций, и Мухаммад предложил верующим во время молитвы обращать лицо в противоположную сторону – к Мекке. Эта смена киблы считается одним из самых важных религиозных новшеств Мухаммада. Новая кибла символизировала возврат мусульман к исконной вере Авраама, существовавшей до разделения на враждующие секты иудаизма и христианства, и была попыткой отыскать утраченное единство в древнейшей святыне, воздвигнутой первым истинным муслимом – Авраамом. А поскольку Кааба не имела религиозного значения ни в христианстве, ни в иудаизме, мусульмане, обращаясь в ее сторону, молчаливо объявляли, что не поклоняются символам традиционных религий, а служат только самому Богу:

Ты не имеешь никакого отношения к тем, которые раскололи свою религию и разделились на секты. ‹…›

Скажи: «Воистину, мой Господь наставил меня на прямой путь, на правильную религию, веру Ибрахима (Авраама), истинное единобожие. Он не был из числа многобожников».

Скажи: «Воистину, мой намаз и мое жертвоприношение (или поклонение), моя жизнь и моя смерть посвящены Аллаху, Господу миров, у Которого нет сотоварищей».

(Коран 6:159, 161–163)

Изменение киблы служило также утешением для мусульман из Мекки, которые совершили хиджру в Ясриб и теперь жили в изгнании. Молитва лицом к Каабе помогала им преодолеть ощущение оторванности от родины, символически направив свои помыслы к оставленной дома святыне.

После своего триумфального вступления в Мекку в 630 г. Мухаммад немедленно занялся очищением Каабы: он убрал оттуда изваяние Хубала и разбил стоявших вокруг идолов. Спустя два года, незадолго до своей кончины, Мухаммад выполнил древний языческий ритуал хаджа, придав ему новый, монотеистический смысл. Теперь это было символическое воссоздание истории Агари и Измаила, изгнанных Авраамом в пустыню и спасенных там ангелом. Мекка навсегда осталась самым святым местом в мусульманском мире, а Харам сделался символическим выражением мусульманского религиозного опыта. Коран постоянно напоминает правоверным, что, говоря о Боге, необходимо использовать символы – аяты. Аятом называется каждый отдельный стих Корана, и такие образы, как рай или Судный день, – тоже символы, ибо человеческий язык позволяет описать Бога и его деяния лишь при помощи метафор. Поэтому мусульмане обладают навыком символического мышления, и им удавалось увидеть в святости Мекки – первичного священного пространства – отражение всей динамики исламского мировосприятия. Точно так же, как есть лишь один Бог и одна религия, но их проявления многообразны, существует и всего одно святое место – Мекка, – способное проявлять себя во многих местах. Все прочие святые места, которые впоследствии обретал исламский мир, получали свою святость от Мекки, и их можно рассматривать как ответвления этой главной святыни. Космос – это тоже символ, аят Бога, и в явлениях природы нам раскрывается божественное присутствие. Все святилища исламского мира, таким образом, строились по модели Мекки – архетипического символа святости: в этом выражался принцип таухида – святости и единства вселенной.

Одним из самых святых мест ислама после Мекки считался Иерусалим. Мусульмане всегда помнили, что священный город ахль аль-китаб был их первой киблой, тем символом, который помог им осознать ислам как отдельную религию, отринуть языческие традиции предков и искать братьев по вере. Иерусалим, сыгравший центральную роль в этом болезненном процессе отделения, занял особое место в мусульманском духовном ландшафте. Он стал символом присущего исламу ощущения живой преемственности и родства с ахль аль-китаб, – хотели того сами иудеи и христиане или нет. Мусульмане называли Иерусалим мадинат байт аль-макдис, Город Храма. Долгое время он служил духовным центром их предшественников-монотеистов; здесь правили и поклонялись Всевышнему великие пророки Давид и Соломон, а Соломон построил священную мечеть. С Иерусалимом были связаны судьбы других пророков из числа самых святых, в частности Иисуса Христа, которого мусульмане глубоко чтили, хотя и не верили, что он был Богом.

Несколько позже мусульмане могли уже утверждать, что пророк Мухаммад тоже побывал в Иерусалиме, куда Аллах однажды ночью чудесным образом перенес его из Мекки:

Хвала тому, кто перенес ночью Своего раба из мечети неприкосновенной [аль-Масджид аль-Харам] в мечеть отдаленнейшую [аль-Масджид аль-Акса], вокруг которой Мы благословили, чтобы показать ему из Наших знамений [аят]^[59].

(Коран 17:1)

«Мечеть неприкосновенная» – несомненно, Кааба, однако в Коране нет никаких указаний на то, что «мечеть отдаленнейшая» как-то связана с Иерусалимом. Отождествление произошло позднее, возможно, через несколько поколений после Мухаммада, когда этот рассказ приобрел следующий вид. Как-то ночью, примерно в 620 г. – еще до хиджры, когда Мухаммад молился подле Каабы, ангел Джабраил (Гавриил) перенес его в Иерусалим. Они пролетели по ночному небу верхом на крылатом скакуне, именуемом «бурак», и опустились на Храмовую гору. Там их приветствовала огромная толпа пророков – предшественников Мухаммада. А потом Джабраил и Мухаммад поднялись к престолу Аллаха по волшебной лестнице (мирадж), которая начиналась от Храмовой горы и проходила через семь небес. Каждым небом правил один из великих пророков – Адам, Иисус, Иосиф, Енох, Аарон, Моисей и, наконец, Авраам, чьи владения лежали на границе божественной сферы. На седьмом небе Мухаммад получил последнее откровение, которое вывело его за пределы человеческого восприятия. Вознесение Пророка на небеса представляло собой вершину ислама, полное единение с Богом, Творцом, от которого проистекает все сущее. Повествование о ночном путешествии (исра) и вознесении (мирадж) Мухаммада явственно напоминает видения божественного престола у иудейских мистиков. Что еще важнее, оно отражает глубокую убежденность мусульман в существовании преемственности и родства между исламом и предшествующими монотеистическими религиями, а кроме того, объясняет перенос святости Мекки в «отдаленнейшую мечеть» (аль-Масджид аль-Акса) в Иерусалиме: сам Бог установил связь между двумя этими городами.

Однако Иерусалим был лишь третьим по значимости святым местом исламского мира. Вторым считался Ясриб – город первой уммы, или просто «город» – Медина. Приведя в Медину свою малочисленную общину, Мухаммад принес на новое место и святость Мекки, первичного священного пространства. После смерти мусульмане почитали Мухаммада как совершенного человека. Он не был божеством (и многократно предупреждал своих последователей, что не его следует обожествлять, как это делают христиане с Иисусом), но его вера, добродетель и покорность воле Аллаха были столь велики, что он стал кутбом – живым связующим звеном между небесами и земным миром. Так мусульмане соединили древний символизм священного пространства с более поздним по происхождению культом святого человека. Люди, как и места, обладали способностью соединять божественное с обыденным. И Медина как дом Пророка тоже сделалась точкой соприкосновения небес и земли, причем особенно сильной эта связь была на могиле Мухаммада. Медина была святой еще и потому, что именно здесь появилась умма. Потому, в соответствии с принципом таухида, все последующие исламские города и государства разделяли с Мединой ее святость, символизировавшую стремление подчинить всю свою жизнь воле Бога.

Точно так же все позднее построенные мечети исламского мира воспроизводили самую первую – скромную мечеть Мухаммада в Медине. Это было грубое строение, отвечавшее суровости и простоте раннеисламского идеала: крыша на трех столбах из древесных стволов, камень, указывающий киблу, да скамеечка, на которую становился Мухаммад, чтобы обращаться к правоверным. Эти элементы есть в любой мечети – колонны, поддерживающие крышу, михраб – ниша, расположенная со стороны Мекки, и возвышение для проповедника – минбар. Еще один обязательный элемент мечети – двор: он играл важнейшую роль в жизни первой уммы. Мухаммад и его жены жили в небольших комнатках или хижинах, стоявших на краю двора. Сюда могли приходить городские бедняки, и они получали подаяние, пищу, помощь. Во дворе происходили и общественные собрания, на которых обсуждались политические, социальные, военные, а также религиозные вопросы. Мечеть и по сей день используется не только для религиозных целей – она служит центром всей жизни мусульманской общины.

Это часто удивляет, а порой и шокирует иудеев и христиан, которые принципиально отделяют священное пространство от всего остального мира. Им представляется, что мусульмане не оказывают своей мечети почтения, полагающегося святому месту, коль скоро позволяют себе болтать вблизи нее с друзьями или «эксплуатировать» ее для политических собраний. В действительности те, кто так считает, неверно понимают исламскую концепцию священного. В исламе священное не рассматривается как нечто отдельное (кадош в иудаизме), а охватывает все стороны жизни. Построив дом для себя и своих жен во дворе мечети, Мухаммад показал, что религия, семья и быт могут – и должны – пребывать в единстве. Сходным образом политика, хозяйственная деятельность и общественная жизнь должны включаться в орбиту святости и подчиняться закону Аллаха. Святость в исламе – объемлющая, а не исключающая: христианам Медины разрешалось молиться в мечети – так выражалась преемственность исламской традиции по отношению к евангельской. Многосторонние функции мечети, таким образом, отражали суть таухида, сакрализации всех аспектов человеческой жизни (Bennet, pp. 88–89). А поскольку всему пространству присуща святость, мечеть не должна быть отделена от окружающего мира. Пророку приписывают слова: «Не поноси мир, потому что мир есть Аллах», а Коран все время побуждает мусульман смотреть на красоту и упорядоченность земли, как на аят. Потому деревья, запрещавшиеся на Храмовой горе, в мусульманских святынях приветствуются; во дворах мечетей устраиваются фонтаны, а сами здания полны света, и во время пятничных молитв там могут летать птички. Мечеть приглашает мир войти внутрь, а не оставляет его снаружи. Эти принципы святости Медины проявились и в мусульманской архитектуре Иерусалима – третьего святого города ислама.

К моменту кончины Мухаммада (6 июня 632 г.) под его водительством объединились практически все племена Аравии. Однако племенная вражда пустила на полуострове такие глубокие корни, что угроза распада уммы после смерти Мухаммада была вполне реальной. Многие племена в свое время приняли власть Медины из уважения скорее к самому Пророку, чем к его религии, и когда он умер, не чувствовали себя обязанными ни подчиняться преемнику Мухаммада халифу Абу Бакру, ни платить обязательный налог (закят) в исламскую казну. Из местной среды выдвинулись «пророки» – соперники Мухаммада, призывавшие отделиться от уммы, – и Абу Бакр был вынужден сражаться не на жизнь, а на смерть с мятежными племенами асад, тамим, гатафан и ханифа. Подавив сопротивление, он решил направить неуемную воинственность арабских племен против внешних врагов – возможно, надеясь за счет этого разрядить напряженность внутри уммы. Так или иначе, в 633 г. мусульманские войска начали завоевательные походы против Персии, Сирии и Ирака. В следующем 634 г., когда умер Абу Бакр, одна арабская армия изгнала персов из Бахрейна, а другая проникла в Палестину и заняла Газу.

Можно почти с полной уверенностью утверждать, что эти войны не вдохновлялись религиозными мотивами, – в Коране нет ни слова о том, что мусульмане обязаны завоевать мир для ислама. Правда, судя по некоторым признакам, Мухаммад незадолго до кончины строил планы вовлечения в умму новых арабских племен: в 630 г. он предпринимал военные экспедиции в северную часть Аравии. И все же в тот период ислам еще не был миссионерской религией, подобной христианству. Мухаммад не предполагал, что иудеи или христиане станут обращаться в ислам, – за исключением, быть может, тех, кому именно эта форма монотеизма будет особенно близка, – ведь они получили собственные истинные откровения. На этой ранней стадии мусульмане рассматривали ислам как веру, данную в откровении арабам, сынам Измаила так же, как иудаизм был дан сынам Иакова. Современные историки полностью отказались от прежних представлений, согласно которым бедуины, стоило им принять ислам, тут же ринулись силой оружия насаждать свою новую веру среди соседних народов, вовсе этого не желавших. У большинства мусульманских полководцев, по-видимому, были более приземленные соображения. Кочевники аравийских пустынь веками стремились вырваться за пределы своего засушливого полуострова на более плодородные земли и сочные пастбища. До тех пор их сдерживали армии двух могущественных держав, Персии и Византии, но завоевательные походы мусульман начались в 633 г., в обстановке геополитического вакуума, когда обе империи истощили свои силы в долгой войне друг с другом. Некоторые союзные армии, выставленные ими против мусульман, состояли из арабов, ощущавших свое этническое родство с агрессорами. Например, гассаниды, жившие на границе Аравии, издавна служили Константинополю, сдерживая натиск кочевых племен. Однако незадолго до описываемых событий Византия не выплатила им полагающееся вознаграждение, и возмущенные гассанидские воины были готовы перейти на сторону уммы – не по религиозным соображениям, а скорее из чувства арабской солидарности. Арамейское и иное семитское население как в Сирии, так и в Ираке либо относилось к завоевателям нейтрально, либо приветствовало их. Как мы видели в предыдущей главе, деспотическая политика христианских императоров восстановила против власти Константинополя еретиков-монофизитов и многочисленное еврейское население. Ни те, ни другие не были склонны поддерживать Византию, а евреи были откровенно рады приходу в Палестину мусульманских армий. В силу всех этих причин арабам удалось сравнительно легко покорить обширную территорию, принадлежавшую прежде двум могущественным империям.

По смерти Абу Бакра новый халиф Омар (Умар), один из самых суровых и деятельных сподвижников Пророка, продолжил завоевание Персии и Византии. И хотя мусульмане начали богатеть, сам Омар по-прежнему жил так же просто, как Мухаммад. Он постоянно ходил в старом заплатанном шерстяном плаще, во время переходов сам нес свою поклажу, как простой воин, и настаивал, чтобы военачальники поступали так же. Ислам, таким образом, явился в Палестину в ореоле первоначальной восторженности, неся заряд кипучей энергии. А византийский император Ираклий, лишившийся поддержки многих из своих подданных, напротив, впал в глубокую меланхолию и переживал жесточайший душевный кризис. В арабском нашествии он видел явный знак немилости Господа. Двигаясь дальше по Палестине, мусульмане 20 августа 636 г. наголову разбили византийскую армию в битве при Ярмуке. Гассаниды посреди сражения изменили Константинополю и переметнулись к братьям-арабам. Затем арабы, которым помогали евреи, начали шаг за шагом покорять остаток страны. Ираклий задержался лишь на время, необходимое, чтобы домчаться до Иерусалима и забрать оттуда Животворящий Крест, после чего навсегда покинул Сирию. В июле 637 г. арабская армия стала лагерем под стенами Иерусалима.

Патриарх Софроний с присущим ему мужеством организовал защиту города, опираясь на силы византийского гарнизона, однако в феврале 638 г. христиане принуждены были капитулировать^[60]. Как гласит легенда, Софроний согласился отворить ворота Святого города только перед самим Омаром. И хотя один из самых ранних мусульманских источников утверждает, что халифа там в то время не было и он посетил город лишь позже, по мнению большинства историков Омар все-таки прибыл в Иерусалим, чтобы лично принять капитуляцию. В то время он находился в Сирии и, учитывая то значение, которое придавалось в исламе Иерусалиму, наверняка пожелал сыграть главную роль в этом знаменательном событии. Согласно традиционному рассказу, Софроний выехал из ворот Иерусалима навстречу Омару и лично сопроводил его в город. Халиф должен был выглядеть полной противоположностью пышно разодетым византийцам: он ехал на белом верблюде в своей обычной поношенной одежде, которую отказался сменить ради торжественной церемонии. Некоторые христиане, наблюдавшие эту картину, сочли поведение Омара лицемерным: надо думать, им неприятно было сознавать, что повелитель мусульман куда лучше отвечает христианскому идеалу святой бедности, чем их собственные правители.

Из всех завоевателей Иерусалима – за исключением, быть может, царя Давида, – Омар в наибольшей степени отвечал и идеалу милосердия. Вступление арабов в Иерусалим было самым мирным и бескровным за всю долгую и подчас трагическую историю города, оно не сопровождалось ни убийствами, ни грабежами, ни сожжением святынь чужой религии. Победители никого не выселяли, ни у кого не отбирали имущество, никому не навязывали свою веру. Если считать уважительное отношение к предыдущим обитателям города критерием праведности монотеистического правителя, то долгий период мусульманского господства в Иерусалиме начался поистине великолепно.

Омар изъявил желание посетить святые места Иерусалима, и Софроний провел его прямо к Анастасису. Вероятно, это был не самый удачный выбор: халифу не могло понравиться, что этот великолепный архитектурный ансамбль посвящен смерти и воскресению Иисуса. В Коране об Иисусе говорится как об одном из величайших пророков, но вообще не упоминается о его смерти на кресте. Мухаммад, в противоположность Иисусу, достиг блестящего успеха при жизни, и мусульманам трудно было поверить, что Бог позволил своему вестнику подвергнуться столь позорной казни. Не исключено, что верования арабов испытали влияние докетизма и манихейства, распространенных в то время во многих районах Ближнего Востока. Докеты и манихеи считали, что смерть Иисуса была кажущейся, а его распятое тело представляло собой лишь видимость: на самом деле он в конце жизни триумфально вознесся на небеса, как Енох и Илия. Позднее мусульмане, желая выразить презрение к вере христиан, намеренно коверкали название церкви, произнося его не как аль-кияма («воскресение»), а как аль-кумама («навозная куча»). Однако Омар даже на пике триумфа от значительной военной победы ничего подобного себе не позволил. Когда он стоял рядом с гробницей Иисуса, наступило время для мусульманской молитвы, и Софроний пригласил его совершить намаз прямо в Анастасисе. Омар вежливо отказался. Не стал он делать этого и в Константиновом Мартириуме, а вышел наружу и помолился на ступенях церкви вблизи оживленной Кардо Максимус. Омар объяснил патриарху, что начни он молиться внутри церкви, мусульмане тут же конфисковали бы ее и превратили в мусульманскую святыню – память о молитве халифа в байт аль-макдис. Затем Омар там же начертал указ, запрещающий его единоверцам молиться на ступенях Мартириума иначе как в одиночку или обращать это место в мечеть (Евтихий Александрийский, Анналы, 16–17). Позже халиф молился в церкви Неа и там тоже принял меры предосторожности, благодаря которым она осталась в руках христиан.

Но мусульманам требовалось место, где они могли бы построить мечеть, не отбирая у христиан их собственности. Кроме того, им очень хотелось увидеть знаменитый Храм Соломона. По легенде, записанной арабскими историками со слов хранителя устной традиции аль-Валида ибн Муслима, Софроний, когда Омар обратился к нему с просьбой показать «мечеть Давида», попытался выдать за нее последовательно Мартириум и Сионскую базилику, но затем все-таки привел халифа со свитой к разрушенным воротам, ведущим на Храмовую гору. А дело было в том, что все время после ухода персов, при которых иудеи ненадолго возобновили на платформе Храма свои обряды, христиане использовали это место как свалку мусора. Как пишет Муджир ад-Дин, «оказалось, что подворотная лестница до самой улицы, на которую выходили ворота, завалена спустившимся из мечети мусором; его было так много, что он почти касался потолка лестницы»^[61]. Подняться наверх можно было только на четвереньках. Первым пополз Софроний, за ним халиф. Добравшись, наконец, до Иродовой платформы, Омар и его спутники, должно быть, пришли в ужас от вида огромной пустой площади, сплошь заваленной обломками разрушенных зданий и мусором. Потрясение от плачевного состояния, в котором они нашли великую святыню, прославленную даже в далекой Аравии, не было забыто в исламском мире: в дальнейшем мусульмане утверждали, что начали назло христианам называть Анастасис обидным словом аль-кумама именно в отместку за их нечестивое обращение с Храмовой горой.

Маловероятно, чтобы Омар тогда заинтересовался скалой, впоследствии сыгравшей важнейшую роль в исламском культе. Оценив положение вещей, он тут же начал пригоршнями собирать грязь и мусор в расстеленный на земле плащ и вываливать их через стену вниз, в долину Хинном. Свита последовала его примеру. Этот акт очищения во многом был схож с удалением оскверненной почвы во время раскопок на Голгофе при императоре Константине. при раскопках на Голгофе. В обоих случаях приверженцы восторжествовавшей религии, стремясь утвердиться в Иерусалиме, убирали скверну, оставленную предыдущими обитателями города, и физически докапывались до истоков своей веры.

Приход в Иерусалим имел для мусульман огромное значение. Первые последователи Мухаммада, решившись на хиджру, болезненно переживали разрыв с Меккой и ее священными традициями. С началом завоевательных походов арабы вторглись в чужой для них мир со сложной культурой, абсолютно не известной в дикой на тот момент Аравии. Мифологические, религиозные и политические системы, с которыми они беспрестанно сталкивались на завоеванных землях, бросали серьезнейший вызов их новообретенной вере. Армии мусульман все время двигались и были лишены корней. Теперь же в их руках оказался байт аль-макдис, город Храма, дом многих великих пророков и первая кибла мусульман. Это было своего рода возвращение на родину – в город духовных предков, отцов веры. Ислам получил возможность физически укорениться в древних религиозных традициях Иерусалима способом, символизирующим преемственность и целостность мусульманских воззрений. А поскольку Коран предписывал мусульманам освящение всего сущего, они считали себя обязанными восстановить святость места, подвергшегося столь чудовищному поруганию.

Как только платформа была расчищена, Омар призвал в советники Ка'ба аль-Ахбара, принявшего ислам иудея и знатока исра'илият, или, как сказали бы мы, иудаики. Мусульманам представлялось совершенно естественным проконсультироваться у еврея по вопросу о точном расположении мест, священных для его предков. И из иудейских, и из мусульманских источников явствует, что евреи приняли участие в восстановлении Храмовой горы при Омаре. Помимо рассказа о совете с Ка'бом существует предание, согласно которому Омар приезжал в Иерусалим с группой раввинов из Тивериады. Как пишет выдающийся арабский историк Х в. Абу Джафар ат-Табари, Омар начал совещание с Ка'бом с того, что процитировал 17-ю и 18-ю суры Корана, где говорится о Давиде, Соломоне и Храме. Затем халиф спросил Ка'ба, какое место на Храмовой горе лучше всего, по его мнению, подходит для совершения молитв. Ка'б указал на участок к северу от Скалы – ас-Сахры, которую – почти наверняка ошибочно – считал местом расположения Двира. Здесь, – пояснил он, – мусульмане будут обращать свои молитвы одновременно к двум святыням – «соединятся обе киблы: кибла Моисея и кибла Мухаммада». Этот рассказ, скорее всего, вымышлен, поскольку мусульмане проявили интерес к Скале лишь полвека спустя, зато хорошо показывает их приверженность принципу независимости ислама от религий-предшественниц. Омар отверг совет Ка'ба и решил строить мечеть на южном конце платформы, на месте Царского портика Ирода – там, где находится современная Аль-Акса. Расположение было выбрано таким образом, чтобы мусульмане молились лицом к Мекке и только к Мекке. Мечеть Омара была скромным деревянным строением, что вполне отвечало идеалам раннего ислама. Первое ее описание дал христианский пилигрим Аркульф, посетивший Иерусалим в 670 г. Он был немало поражен контрастом между мечетью и ее предшественником – величественным Храмом: «На том знаменитом месте, где некогда был выстроен великолепный храм… теперь сарацины выстроили из дешевого материала четырехугольный молельный дом из приподнятых досок и больших бревен над некоторыми остатками развалин»^[62]. Зато мечеть была просторной: по словам того же Аркульфа, она вмещала до трех тысяч верующих. Ко времени паломничества Аркульфа многие арабы региона перешли в ислам и собирались в мечеть на пятничные молитвы.

Однако христиане Иерусалима не были обязаны переходить в ислам. В действительности обращение иноверцев в ислам не поощрялось вплоть до VIII в. Упоминавшийся выше ат-Табари процитировал в своей «Истории пророков и царей» документ, который считал «заветом» между халифом Омаром и христианской общиной Иерусалима. Документ, скорее всего, не подлинный, но он точно описывает политику мусульман в отношении покоренных народов.

[Омар] дарует им [жителям Иерусалима] безопасность, людям и их имуществу; их церквям и их крестам, больным и здоровым, всем исповедующим их веру. Мы не будем расквартировывать мусульманских воинов в их церквях. Мы не будем разрушать их церкви, не будем посягать на их убранство, их имущество, их кресты и все, что им принадлежит. Мы не будем принуждать жителей Иерусалима отказываться от своей веры и не причиним им никакого вреда.

(Tabar?, Ta'rikh ar-Rusul wa'l-Muluk 1:2405)

Евреи и христиане Палестины, как и прочие подданные-немусульмане исламской империи, получили статус «покровительствуемых меньшинств» (зимми). Они обязаны были отказаться от средств самозащиты и не имели права носить оружие. Власти же гарантировали им защиту, за которую взимали подушный налог, называвшийся джизья. В Иерусалиме этот налог, по-видимому, составлял один динар в год с семьи. Такую же сумму платили за въезд в город христианские паломники, прибывавшие из других стран; таким образом, на время пребывания в Иерусалиме они приобретали статус зимми (Gil, 1992, pp. 143–48). Эта система не была совершенной. Позднее исламское законодательство дополнилось рядом положений, довольно унизительных для немусульман. Так, зимми не могли строить без разрешения, а их культовые сооружения не должны были быть выше мечетей; им следовало низко кланяться чиновнику, внося джизью, запрещалось ездить верхом на лошади, предписывалось носить одежду только определенного вида. Хотя все это зачастую выполнялось не слишком строго, в целом немусульманам гарантировалась свобода вероисповедания, но не равенство: они были подданными мусульман, и закон обязывал их признавать главенство мусульман во всех областях жизни. Тем не менее такие правила позволяли мирно сосуществовать представителям разных конфессий и обеспечивали в основном приличное и законное обращение с подвластными народами. По сравнению с византийским законодательством, жестоко преследовавшим религиозные меньшинства – монофизитов, самаритян и иудеев, – это был, безусловно, большой шаг вперед.

Поэтому не удивительно, что христиане – несториане и монофизиты – приветствовали мусульман и предпочитали исламскую империю Византийской. Как писал историк XII в. Михаил Сириец, мусульмане «не спрашивали об исповедании веры и не преследовали за веру, как греки, народ еретический и злонравный» (Михаил Сириец 3:226, цит. по Prawer, p. 216). Православным же христианам примириться с торжеством ислама было, очевидно, труднее. Софроний, как утверждается, плакал, глядя на стоящего посреди Храмовой горы халифа Омара, и вспоминал пророчество Даниила о «мерзости запустения», а несколькими неделями позже умер от горя. Появились апокалиптические фантазии о каком-то греческом императоре, который освободит Иерусалим и подготовит почву для Второго пришествия Христа (Wilken, pp. 241–49). Христиане Иерусалима теперь были отрезаны от Константинополя, где, казалось, о них совсем позабыли. Вплоть до 691 г. пустовало место патриарха Иерусалимского, освободившееся после кончины Софрония. На глазах христиан вновь оживала и обустраивалась Храмовая гора, осквернение которой было для них так важно. Многие, наверное, пытались сделать вид, что никаких мусульман в Иерусалиме нет: христианские паломники, такие как Аркульф, едва замечают их присутствие в Святом городе. Может быть, христиане подсознательно верили, что если игнорировать «сарацинов»^[63], те каким-то образом перестанут существовать. В сущности, им не составляло особого труда обманывать себя, так как они по-прежнему составляли большинство населения города и даже мусульмане признавали, что здесь живут по преимуществу зимми. Почти все святыни христиан находились на Западном холме, и он остался целиком христианским. Завоеватели-мусульмане не селились в этой части города, хотя климат там был прохладнее и здоровее, чем в их собственных кварталах у подножья Харам аш-Шарифа^[64] – Храмовой горы. Мусульманам, кроме того, запрещалось входить в сохранившиеся церкви на Масличной горе и в долине Кедрона; в особенности это касалось церквей Вознесения и Гробницы Девы Марии, которые увековечивали память о событиях, почитавшихся мусульманами. Христиане могли беспрепятственно строить и восстанавливать свои церкви, и в VII–VIII вв. церковное зодчество в Сирии и Палестине достигло небывалого расцвета. Были разрешены крестные ходы, и не существовало ограничений на церковные богослужения. Мусульмане собирались в больших количествах лишь на Харам аш-Шарифе, бывшей Храмовой горе, никогда не имевшей для христиан литургического значения.

Непосредственно после взятия Иерусалима Омар по просьбе Софрония сохранил запрет на проживание евреев в Иерусалиме. Арабы, занимая новый город, обычно подтверждали существовавшие там порядки, а евреям уже очень давно не дозволялось селиться в Иерусалиме и окрестностях. Однако позднее Омар отменил первоначальное распоряжение, поскольку не видел причин, по которым следовало бы отказать евреям в праве жить в городе Давида. Халиф пригласил в Иерусалим 70 еврейских семейств из Тивериады и выделил им территорию вокруг Силоамского водоема, с юго-западной стороны Харама. При взятии Иерусалима персами в 614 г. этот район был разрушен почти до основания и с тех пор лежал в руинах. Евреи расчистили территорию, вывезли мусор, а пригодные в дело камни употребили на строительство своих домов. Им также разрешили построить синагогу поблизости от уцелевшей со времен Ирода западной подпорной стены платформы Храма. Синагога называлась «Пещерой» и, возможно, находилась в подземелье под храмовой платформой (Gil, 1992, pp. 70–72, 636–38). Согласно некоторым источникам, евреям дозволялось молиться и на самой платформе, точно так же, как христиане допускались для молитвы в мединскую мечеть. Зимми – иудеи и христиане – могли наниматься на Харам в качестве стражников или обслуги, причем они освобождались от уплаты джизьи (Gil, 1992, p. 72). Иудеи, по-видимому, охотно пользовались этой возможностью, поскольку мусульманское завоевание вселило в них новые надежды. Византийские императоры поставили иудаизм вне закона, а Ираклий дошел даже до принудительного крещения евреев. Так что евреи поддерживали мусульман, как раньше – персов, тем более что монотеистическая религия новых завоевателей была значительно ближе их собственной вере, чем христианство. Не исключено, что некоторые иудеи видели в исламе ступень на пути измаилитов (потомков Измаила) к обращению в истинную веру.

Мусульмане не только освободили иудеев от гнета Византии, но и дали им право постоянно жить в их Святом городе. Такой поворот к лучшему, естественно, вызвал к жизни апокалиптические мечтания. Особенно важным казалось то, что мусульмане приступили к очищению Храмовой горы: может быть, они подготавливают путь для Мессии, который воздвигнет новый Храм, теперь уже навечно? Еврейский поэт конца VII в. приветствовал арабов как предвестников Мессии, связывая с ними свои надежды на воссоединение рассеявшегося народа и возрождение Храма (Peters, 1985, p. 192). И даже когда стало ясно, что пришествие Мессии не состоялось, евреи по-прежнему положительно относились к исламской власти в Иерусалиме. В дошедшем до нас письме XI в. иерусалимские раввины упоминают о «милосердии» Бога, позволившего «царству Измаила» покорить Палестину, радуясь, что с мусульманами, вступившими в Иерусалим, «были люди из сынов Израиля, которые указали им место Храма, поселились с ними [в Иерусалиме и живут там] по сей день» (Gil, 1992, p. 71).

Завоевание Палестины мусульманами отнюдь не означало, что ее внезапно наводнили арабы из Хиджаза. Этнический состав населения Палестины изменился мало и сохранил присущую ему пестроту. Мусульманским завоевателям не разрешалось селиться на новых землях, и они долгое время оставались малочисленной кастой военных, жившей в особых поселениях изолированно от местных жителей. Некоторые арабские военачальники получали разрешение строить себе поместья, но только в местах, которые не были заняты. В Иерусалиме, как мы видели, мусульмане не посягали на Верхний город с его более здоровым климатом, а поселились только у подножия своего Харама, рядом с Еврейским кварталом. Иерусалим, таким образом, был по преимуществу христианским городом, с небольшим анклавом священного пространства мусульман. Пророк Мухаммад однажды сказал, что всякий, кто говорит на арабском языке, – араб, примерно так же, как те, кто говорит по-гречески, – эллины. С течением времени арабский язык сделался родным для всех жителей города, и потому сегодня мы называем их арабами, будь то мусульмане или христиане.

Мусульмане заимствовали у византийцев административное деление Палестины (по-арабски – Фаластин) на три области – джунда. Джунд Фаластин, куда входил Иерусалим, включал прибрежную низменность, а также нагорья Иудеи и Самарии, джунд Урдунн (Иордан) – Галилею и западную часть Переи, а джунд Димашк (Дамаск) – территорию древних царств Эдом и Моав. Иерусалим, называвшийся у арабов либо байт аль-макдис, либо «Илия» (Элия), пользовался большим уважением, его правителями становились выдающиеся личности. Правитель провинции аль-Шам, включавшей Сирию и Палестину, будущий халиф Муавия ибн Абу Суфьян, назначил наместником джунда Фаластин одного из самых видных военачальников Умайра ибн Саада, который был известен своим благородным отношением к зимми. Первым кади (судьей мусульманского суда) Иерусалима стал один из пяти выдающихся знатоков и толкователей Корана Убада ибн аль-Самит. Кроме того, привлеченные святостью Иерусалима, в нем поселились некоторые из сподвижников Пророка, среди которых были Файруз ад-Дайлами и Шаддад ибн Аус.

После такого замечательного начала мусульманская империя едва не распалась в 644 г., когда персидский военнопленный убил халифа Омара. Ислам постигла одна из главных трагедий религии – он не смог воплотить в жизнь свои самые драгоценные идеалы. Последователи христианства, религии любви, часто проявляли в Иерусалиме ненависть и презрение к иноверцам. Теперь же приверженцы ислама, религии единства и единения, готовы были пасть жертвой разобщенности и сектантства. Со времени смерти Мухаммада в отношениях между халифами и семьей Пророка существовала напряженность, связанная с вопросом об управлении уммой, – в конечном итоге этот конфликт привел к разделению мусульман на суннитов и шиитов. После гибели Омара третьим халифом стал представитель аристократического семейства Омейядов (Умайядов), один из первых сподвижников Пророка Осман (Усман) ибн Аффан. Его главной заслугой перед Иерусалимом было создание и передача в дар городу огромного общественного сада для бедных вокруг Силоамского водоема. При всем своем похвальном благочестии Осман не обладал качествами сильного правителя и в 656 г. он пал жертвой военного заговора. Заговорщики провозгласили четвертым халифом Али ибн Абу Талиба, ближайшего из живых родственников Пророка мужского пола. Тут же началась гражданская война между Али и Муавией, правителем аль-Шама, возглавившим после смерти Османа клан Омейядов, – Муавия требовал, чтобы ему выдали убийц Османа для наказания. Война продолжалась до 661 г., когда Али был заколот фанатиком из недавно образовавшейся секты – первой в истории ислама. Спустя полгода Муавию торжественно провозгласили в Иерусалиме халифом. С него началась династия Омейядов, правившая исламской империей почти сто лет.

Став халифом, Муавия немедленно перенес столицу империи из Медины в Дамаск. Это вовсе не означало отказа от прежних идеалов ислама, как иногда считают. Под властью мусульман теперь находилась огромная империя, границы которой простирались с востока на запад от Хорасана до современной Ливии в Северной Африке. К концу правления Омейядов она еще расширилась, распространившись от Гималаев до Гибралтара. В интересах эффективного управления столица державы должна была находиться ближе к ее географическому центру, а мусульманам следовало полностью интегрироваться с населением покоренных стран. Перенос столицы в Дамаск способствовал также осуществлению религиозной миссии мусульман – сакрализации мира: ислам велит правоверным все время двигаться вовне, неся святость Бога в самые отдаленные пределы и за пределы империи, а не замыкаться около своих святынь на родине.

Для Палестины близость к месту расположения центральной власти была большим благом, поскольку способствовала ее культурному и экономическому процветанию. Муавия, около 20 лет правивший в аль-Шаме, успел за это время искренне полюбить Иерусалим. Бывая в Палестине, он взял за правило посещать город, хотя однажды на него там было совершено покушение. Сохранились его хвалебные высказывания о байт аль-макдис, из которых видно, что мусульмане переняли у зимми многие представления, связанные с Иерусалимом. Муавия называл город «местом, где люди соберутся и воскреснут в Судный день», считал, что человек освящается самим фактом проживания здесь, и весь аль-Шам – «земля, избранная Аллахом, куда он приведет лучших из своих слуг». Однажды, проповедуя в Хараме, халиф сказал: «Бог возлюбил пространство между двумя стенами этой мечети больше, чем любое другое место в мире» (Hasson, p. 170). Мусульмане, молившиеся там, находились далеко от Мекки, но могли ощутить ее святость в Иерусалиме.

После смерти Муавии религиозные раздоры в исламской империи снова усилились, поскольку часть ее подданных-мусульман отказалась признать халифом сына Муавии Язида. В 680 г. Хусейн, сын Али и внук Пророка, поднял мятеж против власти Омейядов, но он и горстка его сторонников были безжалостно перебиты воинами Язида после поражения в битве при Кербеле (Ирак). С тех пор шииты, которые считают, что управлять уммой может только прямой наследник Пророка, чтут Кербелу как святыню. Они также продолжают чтить своих имамов – потомков Мухаммада и Али. Каждый имам считался кутбом своего поколения: он служил живым связующим звеном между мусульманами и небом благодаря приобщению к святости Мухаммада, совершенного человека.

Еще одно восстание против Омейядов вспыхнуло в 683 г., когда халифа Язида сразил смертельный недуг: Абдалла ибн аз-Зубайр провозгласил себя халифом и захватил священный город Мекку. Он оставался у власти до 692 г., хотя так и не добился полной поддержки уммы. После смерти Язида Мерван I (684–685) и его сын Абд аль-Малик (685–705) сумели восстановить власть Омейядов в Сирии, Палестине и Египте, а потом и во всей остальной империи. Халиф Абд аль-Малик, обладавший выдающимися талантами государственного деятеля, начал процесс замещения старых административных систем, унаследованных у Византии и Персии, новой арабской. Так образовалась централизованная монархия, основанная на теократическом идеале.

Восстановив в определенной мере мир и спокойствие, Абд аль-Малик получил возможность обратить внимание на Иерусалим, который ему, как и всем Омейядам, был особенно дорог. Он восстановил стены и ворота города, пострадавшие во времена недавних смут, а возле Харама выстроил дворец правителя города. Но главная его заслуга перед Иерусалимом – это, несомненно, Купол Скалы, который халиф заложил в 688 г. У ислама были свои святые места и арабское писание непревзойденной красоты и силы, но не было своих монументальных сооружений. Из-за этого в Иерусалиме, изобиловавшем великолепными церквями, мусульмане чувствовали себя обделенными. Христиане, судя по рассказу паломника Аркульфа, насмешливо относились к скромной деревянной мечети на Хараме, и мусульманам наверняка хотелось доказать им свою способность создавать храмы, убедительно выражающие торжество их религии. Историк и географ Х в. аль-Мукаддаси («Иерусалимец») писал, что в аль-Шаме имелись «прекрасные церкви» и Абд-аль-Малик, «увидав величину и благолепие купола аль-Кумамы, побоялся, как бы этот купол не произвел на мусульман подавляющего впечатления». Потому-то он и «построил для мусульман такую мечеть, которая отвлекла бы их внимание от этих церквей, и сделал ее одним из чудес мира».

Итак, Абд аль-Малик распорядился о новой святыне, которая бы соперничала с церковью Анастасис на Западном холме и небывалой красоты Церковью Вознесения на Масличной горе. Освещенная в ночные часы, эта церковь, по рассказу Аркульфа, сияла так ярко, что представляла незабываемое зрелище, одно из самых примечательных в Иерусалиме. Чтобы мусульманская постройка получилась столь же великолепной, Абд аль-Малик пригласил зодчих и мастеров из Византии; не исключено, что из трех руководителей строительства двое были христиане (Gil, 1992, p. 92). Несмотря на столь весомый вклад зимми, первая великая святыня мусульман со всей определенностью выражала именно исламскую идею.

Для строительства халиф выбрал участок вокруг скального выступа, торчавшего из уцелевшей иродианской мостовой в северной части храмовой платформы. Почему ему пришло в голову почтить эту скалу, не упомянутую ни в Библии, ни в Коране? Позднее мусульмане стали верить, что Мухаммад вознесся с нее на небеса после своего Ночного путешествия и молился в маленькой пещере под ней. Однако в 688 г. это событие еще не связывали именно с Иерусалимом. Захоти халиф увековечить мирадж Пророка, он непременно велел бы высечь внутри святыни соответствующий текст из Корана, а он ничего подобного не сделал. Мы не знаем, откуда происходит поклонение той Скале. Пилигрим из Бордо, как мы помним, писал, что иудеи возливают елей на «пробитый камень» на Храмовой горе, однако нельзя уверенно отождествить этот камень со Скалой. В Мишне, текст которой восходит ко II в., говорится об Эвен Штия – краеугольном камне мироздания, который в дни Давида и Соломона помещался возле Ковчега Завета. Но раввины не пишут, был ли этот камень все еще на месте в иродианском Храме, и не отождествляют его со Скалой на опустошенной Храмовой горе. По-видимиму, иудеи, а вслед за ними и мусульмане, считали (по мнению большинства современных исследователей – ошибочно), что Скала отмечает место, где находилась Святая Святых (Mazar, p. 98). Если так, то они, естественно, должны были видеть в Скале «пуп земли», место, всегда дававшее доступ к небесам. После постройки Купола Скалы и иудеи, и мусульмане создали об этой Скале легенды, так что мусульманская святыня, вероятно, подстегнула воображение евреев. И те и другие пришли к представлению о Скале как об основании Храма, центре мира, входе в сад Эдема и источнике плодородия – словом, связали ее со всеми традиционными для монотеистических религий атрибутами священного места. С самых первых дней мусульмане чувствовали, что посещение новой святыни возвращает их к изначальной гармонии рая.

Недавно в ученых кругах было высказано предположение, что Абд аль-Малик не выбирал место для святыни. При персах евреи начали восстанавливать Храм, а когда Ираклий отвоевал Иерусалим обратно, он задумал выстроить на Храмовой горе восьмигранную церковь в ознаменование победы христиан над Персией и иудаизмом. Осуществлению плана помешало арабское завоевание, но византийцы успели заложить фундамент церкви – им-то и воспользовался Абд аль-Малик в 688 г. для Купола Скалы (Peters, 1983; Ben Dov, p. 57). Эта довольно спорная гипотеза призвана объяснить загадку сооружения, в определенном смысле уникального для исламского мира. Купол Скалы – не мечеть. В нем отсутствует стена киблы, обращенная в сторону Мекки, и мало места для молитвы. Центр помещения занимает Скала, а вокруг нее устроены два круговых прохода, образованные сорока колоннами. Это святилище, реликварий, что для Иерусалима вовсе не необычно, – со всех сторон от исламской святыни находились знаменитые христианские церкви, точно так же заключавшие в себе камни и пещеры. Ротонда Анастасис была возведена вокруг погребальной пещеры Иисуса, Мартириум Константина – вокруг камня Голгофы, церковь Рождества в Вифлееме – вокруг пещеры, где родился Иисус, а церковь Вознесения – вокруг камня с отпечатком ноги Спасителя. Все они посвящались событиям, связанным с вочеловечением Бога. Теперь же над Храмовой горой поднялось, соперничая с ними, великолепное новое сооружение Абд аль-Малика.

В самом Куполе главная надпись на внутренней стороне арок за немногими исключениями состоит из цитат из Корана, отрицающих неприемлемую для мусульман идею, что у Бога был сын. Эти слова явно адресованы «людям Евангелия» как предостережение против ошибочных и опасных высказываний о Боге:

Мессия Иса (Иисус), сын Марьям (Марии), является посланником Аллаха, Его Словом, которое Он послал Марьям [Марии], и духом от Него. Веруйте же в Аллаха и Его посланников и не говорите «Троица!» Прекратите, ведь так будет лучше для вас. Воистину, Аллах является Единственным Богом. Он пречист и далек от того, чтобы у него был сын^[65].

(Коран 4:171)

Мусульмане составляли в Иерусалиме меньшинство, и христиане, вероятно, презирали своих завоевателей, считая их примитивными варварами. Но величавый Купол Скалы, возвышавшийся над самым древним священным местом Иерусалима, убедительно утверждал присутствие ислама. Это был властный призыв к христианам пересмотреть свои верования и вернуться к чистому монотеизму Авраама (Grabar, 1959; Grabar, 1973, pp. 49–74).

Евреи должны были отнестись к содержанию надписей с одобрением. Далеко не все они пришли в ужас от плана мусульман возвести святыню на Храмовой горе. Так, в датируемом приблизительно 750 г. сочинении «Откровения рабби Шимона бен Йохая» это строительство рассматривается как прелюдия к мессианской эре. Исламский халиф назван «другом Израиля», который «восстановил разрушенное на Сионе и разрушенное в Храме», который «ровняет гору Мориа и выпрямляет ее всю и строит там мечеть на Храмовом камне [Эвен Штия]». Однако Купол Скалы нес весть и евреям. Он стоял на месте иудейского Храма, возведенного, в свою очередь, там, где Авраам готовился принести в жертву своего сына. Теперь сыны Измаила заняли это священное место. Евреям, таким образом, следовало помнить, что они – не единственные дети Авраама, который был не иудеем, не христианином, а муслимом – правоверным.

Таким образом, Купол Скалы был задуман скорее для утверждения мусульманской идентичности в Иерусалиме, чем для отвлечения паломников от хаджа в Мекку, все еще находившуюся в руках Ибн аз-Зубайра. Такое мнение высказал иракский историк IX в. аль-Якуби, написавший, что круговые проходы в Куббат ас-Сахре предназначались для совершения тавафа: «И он [Абд-аль-Мелик] построил над Сахрой купол, повесил над ней парчовые занавески, приставил к ней служащих и приказал людям обходить вкруг нее, как обходят вокруг Каабы». Это крайне маловероятно. Внутренние галереи Купола Скалы намного меньше, чем нужно для выполнения сложного ритуала тавафа, а чтобы создать замену Мекке, халиф, – если бы он действительно преследовал такую цель, – мог бы просто скопировать Каабу, а не сооружать весьма сложный в архитектурном отношении Купол. Никакие другие историки, писавшие в одно время с аль-Якуби, не упоминают о кощунственном замысле, который бы наверняка вызвал возмущение во всем исламском мире, а сам Абд аль-Малик всегда относился к Мекке и Каабе с величайшим почтением. Аль-Якуби, ненавидевший Омейядов, почти наверняка приписал им эти намерения в пропагандистских целях.

И все же, будь сооружение Купола Скалы всего лишь политическим ходом или попыткой превзойти зимми, Купол никогда не завоевал бы сердца мусульман всего мира. А он стал архетипом для всех будущих исламских святынь. Прихожане и паломники, входя в здание, убеждались, что оно во всей полноте символизирует путь человека к Богу (Bennett, pp. 106–107). Идея такого устройства святыни могла родиться под влиянием новых метафизических представлений суфиев – исламских мистиков, – которые начали селиться в Иерусалиме вскоре после арабского завоевания. Поскольку Бога невозможно уподобить ничему и никому в нашем мире, ислам постепенно пришел к запрету на любые фигуративные изображения в культовых местах, однако геометрические орнаменты и узоры разрешались – ведь они отражали воображаемый идеальный мир, раскрывая структуру, лежащую в основе всего сущего. На эту-то структуру и должен настроиться мусульманин, чтобы обрести гармонию, мир и единение с Богом. Так, в Хараме в Мекке квадрат Каабы вписан в круг тавафа как символ путешествия от земного к вечному. В иерусалимской святыне прослеживается та же идея: Скала с пещерой под ней символизирует землю, исток и начальную точку духовных исканий. Скалу окружает восьмигранник – в исламской мысли это первый шаг от незыблемости квадрата к полноте круга. С него начинается восхождение к цельности, совершенству и вечности, символом которых служит идеально круглый купол.

Сам купол, столь характерный в дальнейшем для исламской архитектуры, – знак воспарения к небесам и одновременно отражение совершенной гармонии таухида: его наружная сторона устремляется в бескрайнее небо, а внутренняя повторяет форму наружной. Это иллюстрация сопряжения и взаимного дополнения двух миров – божественного и человеческого, внутреннего и внешнего, – как двух половин одного целого. Цветовое решение святыни также несет определенную идею. В исламском искусстве синий цвет, цвет неба, означает бесконечность, а золотой – цвет знания, которое в Коране названо даром, ведущим к постижению Бога.

Купол Скалы был построен на месте первой киблы мусульман. Это место издавна почиталось духовным «центром» мира; в пещере под Скалой мусульмане указывали места, где молились Авраам, Давид, Соломон и Илия. Некоторые верили, что именно со Скалы вознесся на небеса Енох, и видели там отпечаток его ноги. Это было одно из мест соединения небес и земли, точка, помогающая мусульманам начать восхождение к Богу, и в символике святыни Абд аль-Малика прочерчивался этот маршрут возвращения к абсолютной реальности – одновременно и воспарение, и, как открылось суфиям, нисхождение в глубину души. Ранее мы видели, что архитектура Храма еще долго продолжала влиять на духовность иудеев после того, как само здание было разрушено. Теперь Купол Скалы, первое значимое архитектурное сооружение мусульман, стал для них духовной картой.

Впоследствии это базовое архитектурное решение неоднократно использовалось для мавзолеев выдающихся мусульман – мужчин и женщин, – почитавшихся как кутбы, посредники между Богом и людьми. Сам же Купол Скалы, в свою очередь, повторял основную символику Мекки. И хотя рассказ аль-Якуби о том, что Купол Скалы был задуман как замена Мекки, вероятнее всего, не соответствует действительности, он показывает тесное родство между двумя святынями, ощущавшееся мусульманами. На заре истории ислама первая кибла недолгое время действительно служила заменой Каабы. Оба этих места ассоциировались с садом Эдема, центром мира, Адамом, а также с Авраамом и жертвоприношением Исаака. Но повторение Мекки в мифологии и архитектуре других мусульманских святынь никогда не было рабским подражанием – напротив, оно символизировало борьбу за единство, стремление вернуть все сущее к его изначальному совершенству, связать всякую вещь с ее первоосновой.

Это хорошо видно из новых преданий, касающихся святости Иерусалима, которые начали ходить в исламском мире в конце VII в., – часть их явно испытала влияние исра'илият. В представлениях иудеев Храм всегда был источником плодородия всей земли, и теперь мусульмане провозглашали, что «вся пресная вода происходит из-под Скалы». Иерусалим считался будущим местом Страшного суда, где Бог повергнет Гога и Магога, и соберутся восставшие из могил мертвецы. Смерть в Иерусалиме ценилась как особое счастье: «тот, кому довелось умереть в Иерусалиме, как будто бы на небесах умер». Все пророки жаждали быть похороненными именно там, даже «Адам завещал перенести его в Иерусалим для погребения». Утверждалось, что и друзья Мухаммада собирались доставить его тело в Иерусалим – место упокоения пророков и грядущего Воскресения. Иерусалим виделся естественным последним пристанищем святых людей и священных объектов: самой Каабе в Судный день предстояло перенестись в Иерусалим – этот часто повторяющийся в разных вариантах миф показывает, насколько тесно они слились в воображении мусульман (Kister, 1981, pp. 185–186).

Сын Абд аль-Малика Валид I, ставший халифом в 705 г., продолжил дело возвышения Харама как исламской святыни. В 709 г. он распорядился о сооружении новой мечети вместо простой и грубой постройки Омара на том месте, где сегодня стоит мечеть Аль-Акса. В отличие от Купола Скалы, эта мечеть неоднократно подвергалась разрушению, восстанавливалась и перестраивалась. Вскоре после завершения строительства она была уничтожена землетрясением, и от нее мало что уцелело. Известно только, что ее пол и колонны были из мрамора и что впоследствии ее критиковали как слишком длинную и узкую. Валид восстановил также подпорные стены иродианской платформы и надстроил их выше прежнего, хотя и не смог подобрать камни, которые бы соответствовали по размеру циклопической кладке времен Ирода. Вокруг этих стен халиф велел возвести колоннады, примерно такие же, какие стоят сегодня. Он также полностью снес старые жилые кварталы в непосредственной близости от Харама, чтобы расчистить место для нескольких величественных имперских сооружений. Были перестроены ворота в южной части платформы, и там возвели комплекс общественных зданий, главным из которых был огромный двухэтажный дворец. Комнаты дворца располагались вдоль края центрального двора, а второй этаж соединялся с Харамом мостом, выводившим прямо к входу в новую мечеть. Вдоль западной подпорной стены протянулись в северном и западном направлениях новые строения с колоннадами – странноприимный дом для пилигримов, бани, воинские казармы и другие общественные здания. Наконец, был заново отстроен старый мост, который еще при Ироде вел на Харам с улицы, ныне называемой улицей Цепи (Тарик ас-Силсила). Этот архитектурный комплекс стал самым крупным строительным проектом за всю историю Омейядов: уж не собирался ли Валид сделать Иерусалим столицей всего халифата (Peters, 1993, p. 60)?

Следующий халиф, младший брат Валида I Сулейман (715–717), безусловно, любил Иерусалим и, по словам Муджира ад-Дина, «строил планы поселиться в Иерусалиме, сделать его своей столицей и собрать там великие богатства и многочисленное население» (Mujir ad-Din, p. 58). Там он был провозглашен халифом, там принимал делегации подданных, явившиеся принести ему присягу на верность. По примеру своего тезки Соломона Сулейман любил давать аудиенции на Храмовой горе, сидя под одним из куполов возле Купола Скалы, где был разостлан ковер, а поверх него разложены и расставлены подушки и диваны. Но превратить Иерусалим в столицу халифу помешало неудобное расположение города. Сулейман сам признал это, построив поблизости от Лидды новый город Рамлу, который стал административным центром джунда Фаластин и оттянул к средиземноморскому побережью значительную часть торговли Иерусалима. Возможно, Омейяды вообще были не в состоянии сделать столицей город с преимущественно христианским населением. Но это не означало, что они не ценили Иерусалим. Просто мусульмане с самого начала воздерживались от размещения своих столиц в местах, наиболее значимых с точки зрения религии. Мухаммад, покорив Мекку, не перенес туда столицу из Медины, хотя ни он, ни его последователи не сомневались, что Мекка – более святой город. Медина оставалась столицей при первых халифах, и аналогичный принцип можно видеть в предпочтении Рамлы Иерусалиму. Даже евреи, у которых вовсе не могло быть сомнений относительно святости Иерусалима, предпочитали жить в Рамле: еврейская община нового города все время вплоть до эпохи Крестовых походов превосходила по численности иерусалимскую.

В середине VIII в. арабский халифат вступил в полосу потрясений. В 744 г. в результате заговора был убит халиф Валид II, и племена джундов Фаластин и Урдунн не признали власть его преемника Язида III. Долгое время после подавления восстания мятежники продолжали выступать против терпимого отношения халифа к зимми. Волнения в аль-Шаме не утихали и в правление преемника Язида халифа Мервана II, который в качестве предупредительной меры велел разрушить стены Иерусалима, Хомса, Дамаска и еще нескольких городов. Еще более тяжелый урон нанесло Иерусалиму землетрясение 11 сентября 747 г. Тогда обрушились восточная и западная стороны Купола Скалы, мечеть Валида I, дворец Омейядов, Юстинианова церковь Неа. Многие мусульмане, жившие вблизи Харама, погибли, и жители города, боясь повторных толчков, перебрались в окрестные холмы, где провели почти полтора месяца. Землетрясение стало провозвестником политического краха Омейядов. Потомки Аббаса, дяди Мухаммада, давно уже бросали им вызов из своей вотчины Хумаймы в Заиорданье. В 749 г. Аббасиды объединились с Абу Муслимом из Хорасана, который сумел сплотить почти всех противников халифата в единую партию. В январе 750 г. Мерван II потерпел окончательное поражение в битве при левом притоке Тигра реке Большой Заб, а вскоре после этого оставшиеся в живых Омейяды были перебиты в палестинском городе Антипатриде. Первым аббасидским халифом стал Абу-л-Аббас ас-Саффах. Спустя недолгое время Аббасиды перенесли столицу в новый город Багдад, и это обернулось серьезными последствиями для Иерусалима.

Глава 12
Аль-Кудс

Мусульмане первыми создали систему, позволившую им самим, иудеям и христианам вместе жить в Иерусалиме. Все время начиная с возвращения евреев из Вавилонского пленения монотеисты считали, что святость Иерусалима не терпит присутствия чужаков. Однако ислам предложил более открытую концепцию священного, которая делала возможным сосуществование в одном городе всех трех религий Авраама: последователи каждой веры занимали свои кварталы и поклонялись Богу в своих особых святилищах, что отвечало мусульманским представлениям о преемственности и гармонии между всеми истинными религиями, проистекающими от одного Бога. Опыт совместной жизни в городе, священном для всех трех религий, мог бы способствовать лучшему взаимопониманию между монотеистами. К несчастью, этого не случилось. В ситуации изначально присутствовала напряженность. Более шести столетий иудеи и христиане враждовали между собой, особенно по поводу статуса Иерусалима. Каждая сторона считала другую заблуждающейся, и житье бок о бок в Святом городе не улучшило положения дел. Мусульмане тоже начали постепенно отходить от универсализма Корана и объявлять ислам единственно правильной верой. И хотя все суфии и мусульманские философы старались, каждый по-своему, вновь утвердить истинность старого идеала, среди мусульман все больше распространялось убеждение, что их вера отменяет все предыдущие религиозные традиции. А как только монотеистическое учение заявляет о своей исключительности, сосуществовать с ним становится очень сложно. Поскольку каждая религия исходит из того, что она – и только она – является истинной, соседство других вер, делающих аналогичное заявление, воспринимается как скрытый вызов, и это трудно вынести. А поскольку каждая из трех религий старалась утвердить свое отличие от двух других и изначальное превосходство над ними, обстановка в Иерусалиме в правление Аббасидов стала накаляться.

Одной из причин нарастающего беспокойства был перенос столицы халифата в Багдад – это произошло в 762 г. И хотя Иерусалим сохранил для аббасидских халифов значение религиозного символа, они не были готовы так расточать на аль-Шам и Байт аль-макдис свои деньги и внимание, как их предшественники. Слишком многое в Иерусалиме напоминало о правлении Омейядов. И если омейядские халифы часто наезжали в Святой город и воспринимались в нем как свои, то Аббасиды находились далеко, и прибытие любого из них становилось крупным событием в жизни города. Первые Аббасиды еще считали необходимым посещать Иерусалим, поскольку этим они символически подтверждали законность своей власти. В 757 г. халиф аль-Мансур, который, утвердившись на престоле, отправился в хадж, заехал в Иерусалим на обратном пути из Мекки. Город был в плачевном состоянии – Харам и дворец Омейядов все еще лежали в руинах после землетрясения 747 г. На просьбу местных мусульман восстановить мечеть аль-Валида в южной части Харама халиф просто-напросто ответил, что у него нет денег, и предложил выручить нужную сумму, переплавив золотые и серебряные пластины с Купола Скалы. Аббасиды отнюдь не пренебрегали Харамом, они лишь не одаривали его так же щедро, как Омейяды. Мечеть восстановили лишь после того, как в 771 г. она была разрушена еще одним землетрясением и халиф аль-Махди (775–785), взойдя на престол, распорядился ее перестроить и расширить. Необходимые средства халиф изыскал, обязав всех губернаторов провинций и командиров гарнизонов внести деньги в фонд строительства. Новая мечеть была выстроена более основательно, чем предыдущая, и еще стояла в 985 г., когда аль-Мукаддаси составлял свое описание Иерусалима. Мукаддаси отмечает «красивый купол» и то, что новая мечеть значительно просторнее той, что строил аль-Валид, – восстановленная, она «стала родимым пятном (бросающейся в глаза частью всего здания».

Теперь мечеть называли «отдаленнейшей» – аль-масджид аль-акса, – однозначно отождествляя ее с местом, в которое перенесся Мухаммад во время своего Ночного путешествия, кратко упомянутого в Коране (Коран 17:1). Первое подробное описание видения Мухаммада появилось в его биографии, составленной Мухаммадом ибн Исхаком (ум. в 767 г.): там мы находим рассказ о том, как Пророк в сопровождении Джабраила, ангела Откровения, перелетел из Мекки на Храмовую гору, а затем через семь небес поднялся к божественному престолу. Некоторые мусульмане интерпретируют эту легенду буквально и верят, что Пророк физически переносился в Иерусалим и во плоти восходил на небеса. Согласно противоположной точке зрения, которую разделяла и любимая жена Пророка Аиша, переживание было чисто духовным. Но, так или иначе, Иерусалим представлялся мусульманам естественным местом вознесения Пророка. С самого 691 г., когда был воздвигнут Купол Скалы, Харам сделался ярчайшим выражением идеи духовного восхождения как таковой. Именно поэтому Иерусалим обладал неодолимой притягательной силой для суфиев. Примерно тогда же, когда восстанавливалась мечеть Аль-Акса, в Иерусалиме скончалась прославленная поэтесса и мистик Рабия аль-Адавийя – ее погребли на Масличной горе в виду Купола Скалы. Один из основателей суфизма Абу Исхак Ибрахим ибн Адам ради того, чтобы поселиться в Иерусалиме, проделал туда путь из далекого Хорасана. Суфии учили мусульман исследовать внутреннее измерение исламской духовности: возвращение к изначальному единству бытия в их понимании составляет главную цель мистических исканий, а потому Ночное путешествие и мирадж Мухаммада стали основой для их собственного духовного опыта. Мухаммад, как считали суфии, впал перед божественным престолом в экстатическое состояние и утратил свое «я». Но это исчезновение в Боге (фана) было для Пророка лишь прелюдией к его последующему полному возрождению (бака) в человеке, наделенном самыми совершенными достоинствами.

Суфии начали собираться вокруг Харама – некоторые даже селились в крытых колоннадах, окаймлявших платформу, чтобы постоянно размышлять о символике Купола и той Скалы, с которой началось восхождение Мухаммада к небесному престолу. Присутствие суфиев могло оказывать благотворное влияние на ситуацию в Иерусалиме, поскольку для суфизма характерно глубокое уважение к другим религиям. При том, что законники и духовенство (улемы), создававшие мусульманское законодательство, поддерживали претензии ислама на исключительность, суфии оставались верны универсализму Корана. Для них было совершенно нормально в религиозном экстазе утверждать, что они не иудеи, не христиане и не мусульмане и им равно подходит и мечеть, и синагога, и церковь, и храм, ибо в состоянии фана, когда человек утрачивает свое «я», эти искусственные различия также перестают существовать. Не все мусульмане могли подняться до этих высот мистицизма, но идеи суфиев глубоко впечатляли. В некоторых частях халифата суфизм впоследствии стал доминирующей формой мусульманского благочестия, хотя поначалу к нему относились как к маргинальному и довольно спорному течению.

С утверждением веры в то, что Мухаммад побывал на Хараме, Иерусалим приобрел в глазах мусульман двойную святость. Он и раньше почитался как город Храма и духовный центр мира, а теперь был связан еще и с Пророком, совершенным человеком, чье мистическое путешествие (исра) соединило две святыни. Мухаммад как бы самолично перенес святость Мекки в Отдаленнейшую мечеть. Как и в случае Мекки и Медины, пребывание Пророка – человека, создавшего еще один мостик между небесами и землей, – усиливало святость города. Это со всей определенностью вытекало из рассказа о мирадже Мухаммада. К описываемому времени мусульмане начали рассматривать саму жизнь Пророка как богоявление. Он не был божеством, но его земной путь представлял собой аят – символ деяний Бога в земном мире и полной покорности человека воле Аллаха. В VIII–IX вв. ученые-мусульмане начали собирать и систематизировать известные в устной традиции высказывания и действия Пророка (хадисы), из которых составилась Сунна. Сунна легла в основу как исламского законодательства (шариата), так и норм повседневной жизни мусульман. Сунна учит мусульманина подражать Мухаммаду в речах, еде, совершении омовений, проявлениях любви, способе молитвы, чтобы всей своей жизнью до мельчайших деталей приобщиться к той совершенной покорности воле Бога (ислам), какой достиг Пророк. Символический акт повторения связывал правоверных с вечным прототипом – Мухаммадом, представлявшим совершенного человека, такого, каким его задумал Бог.

Вряд ли найдется другая легенда о жизни Пророка, так же красноречиво говорящая о его полном подчинении воле Аллаха, как история мираджа с Харама в Иерусалиме к небесному престолу. Для мусульман мирадж был архетипическим образом того возвращения к истокам бытия, которое должны совершить все люди. Тем самым мусульмане, приходившие молиться в Иерусалим, символически воспроизводили внешнюю канву событий ночного путешествия и вознесения Мухаммада, чтобы приобщиться к их мистической стороне. Так они надеялись до некоторой степени приблизиться к внутреннему состоянию полного подчинения Богу, в котором пребывал Пророк. Эта новая Сунна, связанная с Харамом, была сродни христианским крестным ходам, повторявшим путь Иисуса по Иерусалиму. В VIII–IX вв. – точное время неизвестно – на Хараме стали вырастать малые купола и молельни (см. схему)^[66]. Прямо на север от Купола Скалы стояли Купол Пророка и «Остановка Джабраила», отмечавшие, где молились Мухаммад и ангел вместе с другими пророками перед тем как от горы к небесам поднялась золотая лестница (мирадж). Рядом находился Купол Лестницы, где Мухаммад начал восхождение к небесному престолу. Мусульмане любили совершать намаз у южных ворот Харама, называвшихся теперь Воротами Пророка: говорили, что именно через них Мухаммад вошел в Иерусалим вслед за Джабраилом, который озарял темноту светильником, сиявшим ярко, как солнце. Помолившись, правоверные переходили в юго-западный угол Харама, на место, где, по преданию, был привязан Бурак – небесный скакун, перенесший Пророка из Мекки в Иерусалим.

Но на Хараме имелись и святыни, отмечавшие присутствие других пророков, – в этом также заметно влияние суфиев. Иерусалим учил мусульманских паломников почитать святых людей, которые жили, молились и страдали здесь задолго до рождения ислама. К востоку от Купола Скалы был выстроен Купол Цепи – считалось, что на этом месте царь Давид судил сынов Израиля. По преданию, у Давида была волшебная цепь, которая обладала способностью разоблачать лжецов. В северном конце Харама находился Трон Соломона, где царь молился, окончив строительство Храма. Некоторые из ворот Харама также связывались с еврейской историей: израильтяне внесли в Иерусалим Ковчег Завета через Ворота Божественного Присутствия (Баб ас-Сакина) и молились в Йом-Кипур у Ворот отпущения грехов (Баб аль-Хетта). Но Иерусалим был и городом Иисуса, о рождении и детских годах которого немало говорится в Коране. Так, там сказано, что о беременной Марии заботился отец Иоанна Крестителя Захария, что пища для нее появлялась чудесным образом, что Иисус разговаривал уже в колыбели и это был аят его будущего пророческого служения (Коран 3:35–48). Потому мусульмане-паломники молились в молельне Захарии (Михраб аз-Закарийя) в северо-восточном углу платформы, а также еще в двух святынях, располагавшиеся в помещениях под платформой, – молельне Марии (Михраб Марьям) и Колыбель Иисуса (Махд Иса). Наконец, мусульмане глядели с парапета на долину Хинном (Вади-Джаханнам) и Масличную гору, где, как они верили, произойдут Страшный Суд и Воскресение. «Золотые ворота» в восточной стене мусульмане называли Воротами Милосердия (Баб ар-Рахма) – по ним должна была пройти черта, разделяющая благословенных и проклятых, о которой говорится в Коране (Коран 57:13): после Страшного Суда Харам станет раем, а Вади-Джаханнам – адом. В помещениях над воротами суфии устроили обитель с мечетью, где они могли размышлять о приближающемся конце света.

Первым аббасидским халифом, не ощущавшим необходимости посетить Иерусалим, был Харун ар-Рашид (Гарун аль-Рашид, 786–809). Он несколько раз проезжал Сирию на обратном пути в Багдад после хаджа, но в Иерусалиме так и не побывал. Аббасиды начали освобождаться от Святого города, имевшего столь большое значение для ненавистных Омейядов. При Харуне достигла небывалого расцвета культура и искусства, а великолепие его багдадского двора вошло в легенды. Но могущество империи Аббасидов уже клонилось к закату – Харун не мог эффективно управлять огромной страной и по-настоящему контролировал только Ирак, а в других частях халифата местные правители начинали основывать собственные династии. Формально они правили от имени халифа, но фактически пользовались почти полной независимостью. В Палестине эти процессы отозвались экономическим упадком: при Омейядах страна благоденствовала, но Аббасиды стали безжалостно эксплуатировать ее, истощая местные ресурсы и отбирая богатства. Вдобавок случилась эпидемия, от которой погибла значительная часть населения, и в Палестину начали вторгаться бедуинские племена. Они разоряли города и селения, ведя на территории Палестины свои междоусобные войны. Во времена Омейядов бедуины сражались за халифат, а теперь все больше становились его бичом. В эти смутные времена появились первые признаки открытого противостояния между мусульманами и христианами Иерусалима. Осмелевшие бедуины регулярно разоряли монастыри в Иудейской пустыне, и христиане на Западном холме стали опасаться, что их благосостояние навлечет на них гнев обездоленных в экономическом отношении мусульман. Христианские церкви выглядели сказочно богатыми, и в тяжелые времена слухи об их сокровищах могли вызвать злобу и зависть мусульман.

Для жителей Иерусалима Харун ар-Рашид был чужим, далеким и не особенно интересным персонажем, зато христиане Западной Европы видели в нем благородного правителя, который признал достоинство их собственного императора. На Рождество 800 г. папа Лев III короновал короля франков Карла императором Запада. В церемонии участвовали и монахи из Иерусалима. Византийцы отказались признать новый титул Карла – их возмущала сама мысль о темном варваре, рядящемся в императорский пурпур. В поисках союзников Карлу пришлось обратить взоры к более далеким странам, и он, подобно своему отцу, попытался наладить контакт с Багдадом. Народы Западной Европы были в восторге от того, что у них снова есть император: наконец-то – казалось им – рассеиваются мрак и забвение, опустившиеся на Европу после падения Рима. Карла прозвали Великим (по-французски – Charlemagne, Шарлемань), в нем видели повелителя нового Избранного Народа. Его столица в Аахене мыслилась как новый Иерусалим, а трон был выстроен по образцу трона царя Соломона. В поисках новой духовной идентичности Запада европейцы инстинктивно тянулись к Иерусалиму, который со времени обретения Гроба Господня не переставал вдохновлять их на дальние, полные трудностей паломничества. К моменту коронации Карл успел обменяться подарками с Харуном, а иерусалимские монахи привезли ему в дар от патриарха реликвии и ключи от Анастасиса. По всей видимости, халиф был рад появлению иностранного союзника; он разрешил Карлу построить в Иерусалиме, прямо напротив Анастасиса, странноприимный дом, церковь и великолепную библиотеку. Карлом была также создана обитель в долине Кедрона с 12 комнатами для паломников, полем, виноградником и огородом. Так новый император приобрел базу в Иерусалиме, и появились основания говорить, что его империя тоже укоренилась в центре мира.

На деле империя Карла Великого не пережила своего основателя, но краткий период каролингского возрождения навсегда остался в памяти европейцев, и связи с Иерусалимом тоже не были забыты. Позже историки и хронисты утверждали, что халиф, попав под обаяние Карла, пожелал отдать ему всю Святую землю (Ноткер 2:9), другой вариант – сделал его повелителем христиан Иерусалима (Эйнхард 16). В западном сознании прочно утвердилось представление о том, что Харун хотя и не мог отдать Карлу Палестину, но сделал его собственностью Анастасис, Гроб Господень, который, таким образом, по праву принадлежит европейским христианам (Вильгельм Тирский 1:4). Эта идея во всей своей разрушительной силе проявилась лишь тремя веками позже, в эпоху Крестовых походов, когда на Западе началось более продолжительное возрождение. Но уже в эпоху Карла Великого ее выразителями могли становиться европейские священники, монахи и монахини, которые отправились в Иерусалим заботиться о построенных там новых святынях. В 807 г. в церкви Рождества Христова произошли столкновения между христианами греческого и латинского толков. Восточные и западные христиане, выработавшие различные трактовки собственной веры, ощущали глубокую взаимную неприязнь, что привело к насилию в одном из святейших мест христианского мира. Это событие положило также начало долгим постыдным распрям в Иерусалиме.

С точки зрения мусульман новые латинские здания на Западном холме только лишний раз подчеркнули рост могущества и богатства иерусалимских христиан. Их собственный халиф, казалось, совершенно забросил Святой город, тогда как христианские короли не жалели средств, чтобы утвердить в нем свое присутствие. Яковиты – сирийские монофизиты – тоже выстроили новый монастырь; он был посвящен Марии Магдалине и находился к северу от Харама. В Палестине настали мрачные времена. В 809–813 гг. в халифате шла гражданская война – сражались за престол два сына Харуна ар-Рашида. Когда же междоусобица закончилась победой аль-Мамуна и он стал халифом, в Иерусалиме случилось новое сильное землетрясение, в результате которого серьезно пострадала церковь Анастасис, а нашествие саранчи погубило урожай, и Палестину поразил жестокий голод. Иерусалимские мусульмане, чей квартал находился возле Харама, т. е. в части города с менее здоровым климатом, были вынуждены на несколько недель оставить свои дома. Вернувшись, они убедились, что патриарх Фома, воспользовались их отсутствием, заново отстроил Анастасис и теперь ротонда почти не уступает по размеру Куполу Скалы. В ярости мусульмане подают жалобу на христиан, обвиняя их в нарушении исламского закона, гласившего, что культовые сооружения зимми не могут быть ни обширнее, ни выше мечетей и прочих святынь уммы.

Это был тревожный симптом – появился новый вариант постоянной проблемы Иерусалима. Строительство здесь давно уже служило идеологическим оружием; со времени Адриана оно использовалось, чтобы стереть память о предыдущих обитателях города. Теперь здания становились для религиозных общин Иерусалима способом заявить о своей враждебности по отношению к другим общинам. Величественные церкви города всегда раздражали мусульман, но при Омейядах это зрелище легче было перенести, поскольку халифы щедро вкладывали средства в исламский Иерусалим и Палестину в целом. Теперь же, когда мусульмане чувствовали себя обездоленными, а Аббасиды, казалось, бросили их на произвол судьбы, терпеть грандиозность реставрированного Анастасиса было решительно невозможно. Ислам пришел в Палестину как могущественная религия, вполне уверенная в своей силе, но теперь он оказался в опасности, и культовые сооружения – прежние символы духовного восхождения – должны были защитить его идентичность. Христиане тоже почти наверняка задумывали расширение церкви как вызов и заявление о своем доминирующем положении в городе. Мусульмане их, может быть, и покорили, но они не будут долго оставаться зависимыми.

В конце концов конфликт удалось уладить. Патриарх сумел избежать наказания, отклонив обвинение как необоснованное: на истцах лежит обязанность доказать, что прежняя ротонда действительно была меньше новой. Эту хитрость ему в действительности присоветовал мусульманин, семейство которого потом еще 50 лет получало от благодарного патриархата регулярное содержание. А халиф аль-Мамун успокоил своих мусульманских подданных, распорядившись о немедленном начале на Хараме работ по постройке южных и северных ворот на платформу и значительному обновлению Купола Скалы. Заодно аль-Мамун, воспользовавшись случаем, удалил из основной надписи имя омейядского халифа Абд аль-Малика Омейяда, заменив его своим, – правда, у него хватило благоразумия не менять дату. В 832 г. в халифате начали чеканить новую монету с надписью «аль-Кудс» – «святой». Такое название теперь получил у мусульман Иерусалим.

Но христиане продолжали использовать свои религиозные символы для подрыва ислама. В источниках начала IX в. мы впервые находим упоминания о церемонии Святого света (Благодатного огня) в канун Пасхи. Огромная толпа христиан собиралась в предпасхальный вечер в ротонде Анастасис и Мартириуме, которые были погружены в полную темноту. Патриарх читал обычные вечерние молитвы, стоя позади Гроба Господня, и внезапно святыня озарялась ярким белым светом, будто сошедшим с небес. Толпу, в напряженном молчании благоговейно ждавшую этого момента, охватывал восторг. Люди во весь голос декламировали священные тексты, размахивали в воздухе распятиями, испускали радостные клики. Патриарх передавал огонь мусульманскому правителю Иерусалима, который всегда присутствовал при церемонии, а затем все собравшиеся зажигали принесенные с собой свечи. После этого они расходились; каждый нес к себе домой Благодатный огонь и по дороге громко кричал: «О, примкните к вере Креста!» Все это, по-видимому, выводило из равновесия мусульман, которые в основном и оставили нам сведения о церемонии на ранней стадии ее существования. Градоначальник был обязан ежегодно представлять халифу письменный отчет, и один раз, в 947 г., багдадские власти попытались запретить христианам их «магический ритуал». В адрес патриарха было направлено письмо, где говорилось: «Ты наводнил всю Сирию своей христианской религией и уничтожил наши обычаи» (Peters 1985, p. 261). Мусульмане пытались разоблачить видимое «чудо» как фокус, предназначенный для обмана невежественных людей, и у каждого было свое объяснение того, как это подстроено, но им не удавалось полностью убедить самих себя, что здесь нет ничего сверхъестественного. Их ужасали ликующие толпы, совершающие, по словам Муджира ад-Дина, «деяния, от которых дрожь пробегает по телу». В исламе с его сдержанной обрядностью ничего подобного не существовало, и на недолгие часы буйства церемония, казалось, отменяла присутствие мусульман в Иерусалиме, что в те трудные времена вызывало вполне понятное раздражение. Каждый год христиане демонстрировали превосходство своей веры, и мусульмане не могли спокойно это переносить.

По мере ослабления центральной власти ей все труднее было поддерживать порядок в Палестине. В 841 г. все жители Иерусалима – иудеи, христиане и мусульмане – в панике бежали из города во время крестьянского восстания, вождь которого Тамим Абу Харб провозгласил своей целью реставрацию власти Омейядов. Повстанцы разграбили Иерусалим, не щадя ни мечетей, ни церквей. Церковь Анастасис избежала полного разрушения только потому, что патриарх откупился крупным подношением. И когда в 878 г. добившийся самостоятельности эмир Египта, тюрок по происхождению, Ахмад ибн Тулун включил в свои владения Сирию, измученные жители Палестины вздохнули с облегчением. Ибн Тулуну удалось восстановить в стране порядок и законность, благодаря чему улучшилось состояние экономики и оживилась торговля. Он очень хорошо относился к зимми, в частности, назначил правителем Иерусалима христианина, помогал восстанавливать пострадавшие и обрушившиеся от ветхости церкви, а также допустил в Иерусалим недавно образовавшуюся иудейскую секту.

Даниэль аль-Кумиси с небольшой группой единомышленников прибыл в Иерусалим из Хорасана в 880 г. Они представляли мало кому тогда известную секту караимов – иудеев, отвергавших Талмуд и признававших в качестве источника веры и законодательства одну только Библию. Но в Иерусалиме аль-Кумиси придал караизму новое измерение – мессианское. В Палестине он познакомился с документами, принадлежавшими кумранской общине, – их незадолго до того откопала собака какого-то бедуина. Эти кумранские рукописи IX в. убедили аль-Кумиси, что изгнание евреев должно скоро закончиться. Если евреи оставят свои уютные жилища в диаспоре и переселятся в достаточном количестве в Иерусалим, они этим ускорят приход Мессии. Христиане и мусульмане пришли в Иерусалим из всех уголков мира, так почему бы евреям не поступить так же? Пусть каждая община диаспоры пришлет в Иерусалим хотя бы пять семейств, чтобы усилить еврейское присутствие в Святом городе. Ученик аль-Кумиси Сахл ибн Маслия нарисовал пронзительную картину Иерусалима – матери, тоскующей по своим истинным сыновьям. Пренебрегать Иерусалимом – почти то же, что отказаться от Бога: «Соберитесь вы в Святой город и соберите своих братьев, – умолял он в своих письмах, – ибо сейчас вы народ, который не стремится к своему Отцу на небесах» (Gil 1992, p. 618).

Призывы Даниэля аль-Кумиси и его ученика были услышаны, и караимы начали прибывать в Иерусалим. Ибн Тулун позволил им устроить свой особый квартал за пределами городских стен, на восточном склоне Офеля – поскольку караимы не соблюдали правил Талмуда относительно дозволенной пищи и ритуальной чистоты, они не могли жить вместе с раббанитами (раввинистами), т. е. иудеями, признающими авторитет раввинов. Кроме того, караимы практиковали необычный в среде иудаизма аскетизм – носили власяницу и – в Иерусалиме – воздерживались от мяса. На Масличной горе они построили для себя сыроварню. Веками евреи раз в году, в день Девятого ава оплакивали разрушенный Храм, караимы же превратили этот скорбный ритуал в образ жизни. Они, сменяя друг друга, круглосуточно молились у городских ворот, скорбя о «запустении» своего Святого города на иврите, персидском и арабском. «Плакальщики Сиона», как они себя называли, верили, что Бог, услышав их мольбы, пошлет долгожданного Мессию и Иерусалим будет восстановлен как чисто иудейский город. Раввинисты смотрели на ритуалы «плакальщиков» неодобрительно – им внушали опасения любые формы мессианства, которое раз за разом становилось причиной трагедии и губило множество жизней. Бог, считали они, сам выберет подходящее время для Спасения, и пытаться приблизить этот срок – кощунство. Некоторые раввины дошли даже до того, что запрещали евреям переселяться в Иерусалим в надежде ускорить приход Мессии.

Правление Тулунидов закончилось в 904 г., когда Аббасиды восстановили прямое управление Египтом, Сирией и Палестиной. Однако надолго удержать контроль они не смогли. В 935 г. власть в Египте захватил Мухаммад ибн Тугдж, выходец из среднеазиатского тюркского племени: формально он правил от имени багдадского халифа, но де-факто пользовался полной автономией. Ибн Тугдж принял азиатский царский титул ихшид, который стал его прозвищем, а в дальнейшем этот титул перешел к его наследникам и дал название династии. В других частях халифата также возникали новые династии, и Палестина часто становилась ареной бесконечной борьбы за власть. В довершение несчастий, византийские императоры, воспользовавшись столь явными раздорами в империи мусульман, объявили священную войну против ислама. В течение Х в. Византия вернула себе Киликию с Тарсом, и Кипр; при этом провозглашалась цель возвратить Иерусалим под сень истинной веры.

Победы византийцев не могли не вызвать дальнейшего ухудшения взаимоотношений между христианами и мусульманами Иерусалима. Обычно мусульманам удавалось мириться с тем, что христиане составляют большинство населения города. Несмотря на случавшиеся иногда беспорядки и подспудное беспокойство в связи с такими явлениями, как Благодатный огонь, они в целом признавали правомерность притязаний христиан и считали законным их присутствие в аль-Кудсе. В разгар войны с Византией Ихшид был в состоянии писать византийскому императору, напоминая ему, что Палестина – Святая земля для обеих религий, где «стоит мечеть Аль-Акса и пребывает христианский патриарх, ‹…› куда иудеи и христиане совершают паломничества, ‹…› где родились Мессия и его мать и где находятся гробницы их обоих» (Gil 1992, p. 235).

Мусульмане по-соседски участвовали в христианских торжествах: праздник Обновления знаменовал для них начало сбора винограда, день святого Георгия – начало весеннего сева, день святой Варвары – приход сезона дождей. Они принимали тот факт, что христиане живут и будут дальше жить в Иерусалиме бок о бок с ними. Но когда греки объявили свою священную войну исламу и начались воинственные разговоры об освобождении Святого города, напряженность стала невыносимой, и произошел взрыв. В 938 г. мусульмане напали на христиан во время крестного хода в Пальмовое воскресенье и подожгли ворота Мартириума. И ротонда Анастасис, и часовня Голгофы были серьезно повреждены. В 966 г. после нескольких одержанных Византией побед патриарх иерусалимский Иоанн VII призвал императора немедленно идти отвоевывать назад Иерусалим. Узнав об этом, иудеи и мусульмане тут же напали на Анастасис, подожгли крышу Мартириума и разграбили Сионскую базилику. Патриарх спрятался от беснующейся толпы в цистерне из-под масла, но его нашли и умертвили, а тело сожгли, привязав к столбу.

Мусульманские власти пытались предотвратить насилие. Как только Иоанн выступил со своей неумной просьбой, на его защиту было направлено войско. После, когда беспорядки улеглись, правитель принес императору извинения за разрушение церквей и предложил восстановить их за свой счет. Император резко отказался: он сам восстановит Святой город – своим мечом. Образовался порочный круг: победы Византии провоцировали вспышки насилия против христиан, а эти вспышки, в свою очередь, подогревали воинственность византийцев (Gil 1992, p. 326). Для мусульман было вполне естественным занять оборонительную позицию: им не верилось, что в случае победы христиане способны обойтись с ними так же великодушно, как когда-то обошелся с жителями города халиф Омар. В это время в Иерусалиме появилось первое мусульманское культовое сооружение за пределами Харама. На Западном холме, прямо возле церкви Анастасис, поднялась мечеть, посвященная Омару. Так исламское строительство вторглось на территорию христианского Иерусалима. Мечеть, стоявшая вызывающе близко от христианской святыни, напоминала христианам об истинных хозяевах города. Мусульман же она, наверное, могла устыдить – ведь недавние бесчинства в христианской святыне ничем не походили на благородное поведение там великого халифа.

После Ихшидов власть в Палестине захватила сначала шиитская секта карматов, а затем – тунисская шиитская династия Фатимидов, которые основали свой халифат со столицей в Кайруане. Фатимиды взяли Рамлу в мае 970 г., и следующие 13 лет на палестинской земле бушевали опустошительные войны, в которых сражались за контроль над регионом войска Фатимидов, карматы, бедуины и аббасидские армии. В конце концов верх одержали Фатимиды, успевшие к тому времени перенести столицу из Кайруана в Каир. В стране установился шаткий мир. Арабские племена часто восставали, но евреи безоговорочно поддерживали Фатимидов, и халиф заключил перемирие с Византией. Начались восстановительные работы в ротонде Анастасис и Мартириуме, стоявшем без крыши с 866 г. Перемирие укрепило позиции христиан, и напряженность в Иерусалиме уменьшилась.

Однако подспудный конфликт продолжал тлеть. Так, географ аль-Мукаддаси сетовал в 985 г. на засилье зимми в городе: «Христиане и евреи взяли верх в Иерусалиме». Христиане находились в привилегированном положении, поскольку были богаче евреев и ученее мусульман. Аль-Мукаддаси очень гордился родным городом. Во всем исламском мире, утверждал он, не найдется сооружения, подобного Куполу Скалы, климат в городе поистине райский, торговые улицы опрятны и прекрасно обустроены, виноград невиданно крупный, а все люди отличаются исключительной порядочностью. Здесь нет «ни тайных, ни явных домов разврата», не бывает пьяных. Вместе с тем аль-Мукаддаси видел в Иерусалиме много недостатков: грязные общественные бани, дороговизну, высокие налоги, большое количество христиан, неприветливость жителей. Но главным, что его удручало, был упадок интеллектуальной жизни. Раньше в Иерусалиме часто бывали выдающиеся мусульманские ученые, такие как аш-Шафии, основатель одной из четырех главных школ шариатского права (мазхабов), – их привлекала святость города. Теперь, при шиитах-Фатимидах поток приезжих из суннитского мира по понятным причинам уменьшился. Фатимиды открыли в Иерусалиме учебное заведение – дар аль-ильм – для распространения шиитских идеалов: они мечтали покорить весь исламский мир и, возможно, препятствовали публичному изучению Сунны. Аль-Мукаддаси жаловался на фатимидские порядки – стражников у всех ворот, тяжелые торговые пошлины, – но прежде всего – на отсутствие ученых дискуссий: «законоведом пренебрегают, знатоков словесности не посещают; нет места, где собирались бы для обсуждения (научных вопросов); преподавания не существует». Конечно, учение прекратилось не полностью: в городе существовали кружки чтецов Корана, при мечети Аль-Акса действовала юридическая школа, где преподавание велось по ханафитскому мазхабу, и суфии продолжали встречаться в своих обителях (хаваник) на Хараме. Но вся иерусалимская ученость отличалась консерватизмом, склонностью принимать самое буквальное из возможных толкований Корана – не исключено, что это была защитная реакция в ответ на шиизм, или, по выражению аль-Мукаддаси, «учение Фатимидов». Сам географ много путешествовал, и в родном городе ему недоставало свободного обмена взглядами, принятого в других частях исламского мира.

В октябре 996 г. в Каире скончался фатимидский халиф аль-Азиз. Ему наследовал его сын аль-Хаким, человек набожный, суровый и преданный шиитскому идеалу социальной справедливости, но вспыльчивый и подверженный приступам фанатичной ярости и жестокости. Мать аль-Хакима была христианкой, и вполне вероятно, что неустойчивый характер халифа проистекал из внутреннего разлада. Поначалу его явные симпатии к вере матери сулили добро иерусалимским христианам. Аль-Хаким назначил патриархом Иерусалимским своего дядю Ореста и выказывал явную склонность к поддержанию личных связей с христианской общиной города. В 1001 г. он заключил новое перемирие с византийским императором Василием II, что произвело большое впечатление на современников. Казалось, что ислам и христианство стоят на пороге нового века мира и согласия.

Но в 1003 г. аль-Хаким внезапно приказал снести церковь Святого Марка в Фустате, выстроенную, как он утверждал, без разрешения и вопреки исламскому закону, а на ее месте заложить мечеть. Пока шли работы, халиф изменил проект, расширив мечеть так, что ее территория захватила находившиеся рядом кладбища – еврейское и христианское. Далее последовали указы о конфискации христианской собственности в Египте, сожжении крестов и строительстве маленьких мечетей на крышах церквей. Также халиф был взбудоражен вестями из Палестины: ему передали, что за недавними набегами бедуинов, грозившими перерасти в настоящее восстание, стояли византийцы и христиане. Взрыв произошел в дни Пасхи, когда аль-Хаким увидел, как большая группа коптских христиан выступает в сторону Иерусалима «с огромным вызывающим символом». Они были похожи на хаджи, направляющихся в Мекку. Халиф обратился за разъяснениями к уважаемому шиитскому проповеднику Гютекину аль-Адуди и услышал от него о несметных богатствах церкви Анастасис, куда на Пасху во множестве стекаются самые знатные и высокопоставленные христиане. По слухам, даже византийские императоры инкогнито посещали Иерусалим, привозя с собой «огромные суммы серебром, одежды, разноцветные ткани и ковры, ‹…› и за долгие годы там накопилось большое количество весьма ценных вещей» (Ibn al-Qalanisi, p. 66). В этом рассказе можно заметить и затаенную зависть к христианам, и страх перед их зарубежными связями, и опасения по поводу вызова, который христианство бросает мусульманской вере. Самым же ужасным аль-Адуди считал Благодатный огонь – фокус, который «производит глубокое впечатление на души [мусульман] и смущает их сердца» (Ibn al-Qalanisi, p. 66).

Халиф и без того уже был в смятении, и слова проповедника, разумеется, вызвали у него настоящую панику. В сентябре 1009 г. он приказал сровнять с землей Анастасис и Мартириум Константина, уничтожив даже фундаменты. Ярух, наместник Фатимидов в Рамле, выполнил это распоряжение с убийственной тщательностью. Были полностью снесены все постройки на Голгофе, за исключением лишь нескольких фрагментов ротонды, которые, по пояснению христианского историка Яхьи Антиохийского, «разрушить было трудно и истребить слишком затруднительно». Эти фрагменты целы по сей день и являются частью существующего здания. Гробницу, часовню над ней и камень Голгофы слуги халифа разбили молотками и мотыгами на куски, а землю заровняли, хотя Яхья намекает, что маленький фрагмент Гроба Господня все же сохранился. Оставшиеся камни вывезли за пределы города. Это было совершенно не в духе исламских правителей и смутило даже мусульманских подданных халифа. А он издал следующий указ, призванный отмежевать зимми от уммы и заставить их перейти в ислам. Христианам предписывалось носить на шее тяжелые деревянные кресты, иудеям – обрубки дерева такого же веса. В 1011 г. в Фустате побили камнями погребальную процессию евреев. Синагога в Иерусалиме была осквернена, ее священные свитки сожжены. Многие зимми, запуганные, приняли ислам, другие держались стойко – впрочем, некоторые христиане воспользовались разрешением перебраться в соседнюю Византию.

Следующими жертвами безумия халифа стали мусульмане. В 1016 г. аль-Хаким объявил себя воплощением божественного начала, посланным, чтобы явить роду людскому новое откровение, и в пятничных молитвах заменил имя Аллаха своим. Это, естественно, вызвало возмущение во всем мусульманском мире. В Каире произошли волнения, и поскольку мусульмане разъярились по поводу такого кощунства сильнее, чем иудеи и христиане, аль-Хаким обрушил свой гнев на них. В 1017 г. он отозвал все свои указы против евреев и христиан, а христианам вернул их собственность, зато мусульманам воспретил поститься в месяце рамадане и совершать хадж в Мекку. Нарушителей подвергали ужасным пыткам. А сам халиф тем временем, похоже, скользил в мире собственных фантазий мимо творящихся вокруг жестокостей. Никем не замечаемый, он бродил по улицам Каира посреди бушующей толпы и оставался невредим. Однажды ночью в 1021 г. он просто выехал в одиночестве из Каира в пустыню, и с тех пор никто его больше не видел.

Безумный халиф оставил христианский Иерусалим в развалинах, и следовало каким-то образом выстроить новое святилище над тем, что осталось от Гроба Господня и Голгофы. В 1023 г. сестра аль-Хакима Ситт аль-Мульк отправила иерусалимского патриарха Никифора в Константинополь сообщить о положении дел. Но на следующий год в очередной раз восстало против Фатимидов бедуинское племя джаррах. Повстанцы взяли под свой контроль дороги Палестины и систематически опустошали сельскую местность. Положение в Иерусалиме стало столь тяжелым, что и речи не могло быть ни о каком строительстве. В самой отчаянной ситуации оказались евреи. В течение Х в. численность иерусалимской общины несколько увеличилась за счет иммигрантов, которые бежали в 940-х гг. в Палестину от смут и междоусобиц, разразившихся в Багдаде и Северной Африке. Впрочем, по большей части они осели в Рамле или Тивериаде. Иерусалим, как написал один из них, – город «проклятый, ‹…› провизию туда привозят издалека, а собственных средств к существованию там мало. Многие приезжают в него богачами, но нищают и впадают в тоску» (Gil 1992, p. 167). Христиане занимали самые выгодные и почетные должности, евреи же были менялами, красильщиками, кожевниками и с трудом могли найти работу. Тем не менее они в Х в. все же перевели из Тивериады в Иерусалим свои органы самоуправления, так что Иерусалим вновь стал административной столицей палестинского еврейства. Несмотря на притеснения при аль-Хакиме, евреи хранили верность Фатимидам, не изменив им во время мятежа бедуинов 1024 г., но наградой им стал жестокий налог. Многих бросили в темницу из-за того, что они не могли заплатить долги, люди впали в нищету и голодали. Немало умерло, а живые были, как писал иерусалимский гаон (глава совета еврейской общины) Соломон га-Коэн, «голодны, наги, печальны и нищи, и ничего не осталось ни у кого в доме, даже одежды для себя и домашней утвари» (Gil 1992, p. 151). Страданиям не было конца. В Палестину опять вторглись с севера бедуины, и фатимидский халиф аз-Захир сумел восстановить там свою власть лишь в 1029 г. Чтобы укрепить свое положение, он заключил новое соглашение с Византией, в котором обязался разрешить христианам возродить Анастасис. В 1030 г. в Палестине впервые почти за сто лет не было войн, и наместник халифа аль-Дизбири (аль-Дузбери), тюрок по происхождению, занялся восстановлением порядка в разоренной стране.

У мусульман тоже было что восстанавливать в Иерусалиме – в 1017 г. обрушился Купол Скалы. Возможно, именно желание помочь сбору средств на восстановление святыни вдохновило мусульманского ученого аль-Васити на создание первой из антологий фада'иль аль-Кудс – «достоинства Святого города». Этот труд представлял собой собрание хадисов (известных высказываний и эпизодов, связанных с Пророком, халифами и мудрецами), которые имели отношение к Святому городу. В самом городе царило напряжение, а недавние несчастья, обрушившиеся на жителей в правление аль-Хакима, заставили представителей каждой из трех религий держаться еще более настороженно по отношению к двум другим, но сборник аль-Васити отвечал старинному исламскому идеалу единения. Многие из включенных туда преданий происходили от исра'илият или рассказывали о пребывании в Иерусалиме пророка Исы – Иисуса Христа. В представлении аль-Васити аль-Кудс был, как и прежде свят для всех сынов Авраама. Из антологии также видно, насколько неразрывно образ Иерусалима связался в воображении мусульман с Меккой и Мединой. Например, там приводится такой хадис Пророка:

Мекка – это город, который Аллах возвысил, и освятил, и создал, и окружил ангелами за тысячу лет до того, как создал все остальное на земле. Затем он соединил его с Мединой и объединил Медину с Иерусалимом, и лишь спустя тысячу лет он сотворил [остальной мир] единым актом творения.

(Hasson, Vol. I, p. 182)

«В день воскресения мертвых Ка'ба со всеми посетившими ее паломниками будет, как невеста, перенесена к Иерусалиму, и будет сказано им обоим: привет посетителю и посещаемому!» (Le Strange, pp. 164–165). К тому времени у местных мусульман успело сложиться и поверье о материальной связи между Меккой и Иерусалимом. Как считалось, в месяц совершения хаджа, в ночь, которую паломники проводят в долине Арафат, вода из колодца Замзам рядом с Каабой перетекает под землей в Силоамский водоем, и эта ночь отмечалась в Иерусалиме как особый праздник. Такое образное выражение получила вера в то, что Иерусалиму передается первичная святость Мекки. В конце времен она придет в Иерусалим навечно, и когда состоится это окончательное воссоединение, наступит рай на земле.

Палестинские мусульмане определенно ощущали, что святость Мекки и Иерусалима общая. Вероятно, в начале XI в. мусульмане, которые не могли отправиться в хадж в Мекку, стали в месяц паломничества собираться в Иерусалиме. В ночь, когда хаджи выполняли полагающиеся обряды в долине Арафат близ Мекки, толпы мусульман из Иерусалима и окрестных селений собирались на Хараме и в мечети Аль-Акса. Обратясь лицом к Мекке, они всю ночь громко читали молитвы, так, как если бы находились в долине Арафат. В последний день хаджа, называемый Ид аль-Адха, они совершали на Хараме традиционное жертвоприношение – тоже как если бы находились в Мекке. Некоторым хаджи нравилось соединять паломничество в Мекку с посещением святых мест (зиярет) Иерусалима, при котором они облачались в особые белые одежды, традиционно используемые во время хаджа, и входили в состояние ритуальной чистоты. Другие возражали против таких новшеств. В мусульманской традиции были известны высказывания Пророка, в которых он на деле рекомендовал своим последователям воздерживаться от путешествий в Иерусалим. Но даже если какие-то преувеличенные восхваления аль-Кудса вызывали неодобрение в определенных кругах, согласно общепринятому мнению это был один из трех священных городов ислама. Один из знаменитейших хадисов Мухаммада гласит: «Не следует седлать животное, чтобы отправиться к мечети, кроме как к трем: мечеть Аль-Харам (в Мекке), моя мечеть (в Медине) и мечеть Аль-Акса».

Аль-Дизбири немедленно приступил к реставрации Купола Скалы, к чему его побуждал халиф аз-Захир, в особенности заинтересованный в Хараме. Установленные тогда деревянные балки поддерживают купол до сих пор. Но затем Иерусалим опять постигло стихийное бедствие – 5 декабря 1033 г. на Палестину обрушилось мощнейшее землетрясение. По счастью, оно произошло перед заходом солнца, поэтому большинство людей находилось вне дома. Много дней горожане не решались зайти под крышу и жили в палатках в окрестных холмах. Потребовалась новая программа строительства, поскольку теперь нуждались в ремонте мощные подпорные стены Харама. Кроме того, халиф аз-Захир распорядился начать строительство новой городской стены – этот проект был завершен лишь при жизни следующего поколения. Серьезно пострадала и мечеть Аль-Акса – с северной стороны обрушились все ее 15 нефов. К работам приступили немедленно, и уже в 1047 г. посетивший Иерусалим персидский поэт и путешественник Назир-и-Хосров (Насир-и Хусрау) застал новую мечеть полностью готовой. Теперь она была значительно ?же, чем прежде, – 15 разрушенных нефов заменили одним большим, с семью арками. Насир с восхищением писал об узорчатых коврах, плитах пола из разноцветного мрамора и 280 мраморных колоннах, изысканных мозаиках из стекла, покрытого эмалью.

В целом к середине XI в. Иерусалим, по-видимому, вполне восстановился. По оценке Насира в городе проживало около 20 000 семейств, что соответствует общей численности населения приблизительно в 100 000. Большое впечатление на путешественника произвели высокие здания и прекрасно устроенные базары. В городе работало много ремесленников, каждый цех занимал особый ряд, товары имелись в изобилии и были дешевы. Насир упоминает большую больницу, на которую делались щедрые пожертвования, – при ней велось также обучение медицине, – и две суфийские обители поблизости от мечети, где суфии и жили, и молились. Одна из суфийских общин устроила молельню в крытой галерее подле северной стены Харама. Путешественник, предаваясь благочестивым размышлениям, бродил среди святилищ и молелен Харама и в разных местах вызывал в своем воображении молитвы и духовные искания пророков. Он представлял себе, как Пророк Мухаммад молился у Скалы перед мираджем и коснулся рукой камня, а скала поднялась навстречу ему, образовав под своим подножьем пещеру. Другие пророки тоже много значили для Насира: у ворот Покаяния он обратился мыслями к царю Давиду и молился Аллаху, прося помощи в освобождении от непокорности. Он также совершил намаз у «Колыбели Иисуса». Мусульмане, подобно христианам, находили в святых местах следы физического присутствия пророков и выдающихся людей: Насир рассматривал след пальцев на камне колонны, за которую, как считалось, схватилась Мария, когда разрешилась от бремени, и – правда, с некоторым сомнением – сообщил, что на самой Скале видны следы босых ног, оставленные, по утверждению молвы, Авраамом и Исааком.

Насир смог посетить и восстановленную церковь Воскресения, строительство которой завершилось в 1048 г.; средства на этот проект выделил византийский император Константин IX Мономах. Церковь восхитила путешественника своей красотой, и он, непривычный к фигуративной живописи в местах поклонения, был совершенно очарован иконами и мозаиками, изображавшими Иисуса, пророков и Страшный Суд. Новое здание существенно отличалось от прежнего, возведенного при Константине Великом. Попытки восстановить Мартириум не предпринимались, на месте бывшей базилики валялись груды камней, обломки колонн и куски кладки. Строители возвели церковь вокруг Гроба Господня на уцелевших остатках ротонды, которую слуги аль-Хакима не сумели разрушить до конца, и при этом видоизменили прежний римский мавзолей, добавив к нему верхний ярус и апсиду, соединенную с ротондой величественной аркой (см. схему). Всегда существовавший двор перед церковью расширили, так что он теперь захватывал остатки камня Голгофы, которые находились в его юго-восточном углу; позади Голгофы располагалась часовня Адама. К старому крылу баптистерия были пристроены новые часовни, посвященные святому Иоанну, Троице и святому Иакову, а со стороны Голгофы имелись часовни, посвященные различным эпизодам Страстей Господних.

Насир не ощущал неловкости при посещении новой церкви. Он беспрепятственно вошел внутрь и, очевидно, чувствовал себя как дома среди изображений знакомых пророков, таких как Авраам, Исаак, Иаков и Иисус. Но сами христиане не могли позабыть бед и несчастий предыдущего столетия и по-прежнему воспринимали свое положение как весьма шаткое. В 1055 г., когда строились новые стены Иерусалима, градоначальник потребовал, чтобы христианская община оплатила участок стены в своей части города. Не имея возможности собрать нужную сумму самостоятельно, христиане обратились за помощью к Константину IX, который с радостью ухватился за возможность вмешаться в жизнь Святого города. Последовали переговоры с халифом, и было решено, что Константин выделит деньги на строительство стены при условии, что в этой части Иерусалима будут проживать только христиане. В результате в 1063 г. у христиан Иерусалима появился собственный квартал, закрытый для иноверцев. С наружной стороны его окружала городская стена, начиная от Цитадели при западных воротах и заканчивая северными городскими воротами. Внутри города граница проходила по старой Кардо Максимус до пересечения с городской стеной возле Цитадели. Теперь благодаря Константину IX «четвертая часть Иерусалима не имела иного судьи или господина, кроме Патриарха» (Вильгельм Тирский IX: 18), так что у Византии образовалось нечто вроде протектората – христианский анклав, отделенный от мусульманского города и поддерживаемый иностранной державой. Примерно в то же время в квартале, который стал называться «патриаршим», итальянцы, приехавшие из Амальфи, выстроили на месте странноприимного дома Карла Великого больницу Святого Иоанна Милостивого. Народы Западной Европы вновь пытались вырваться из хаоса Темных веков, и купцы из итальянских городов начали торговать с Востоком. Амальфийцы, сделавшиеся главными торговыми посредниками Фатимидов, легко добились у халифа разрешения на строительство в Иерусалиме итальянского монастыря бенедиктинцев, который принимал на постой паломников из их родного города.

Также в Иерусалиме появилась армянская община. Армяне, как и европейцы, начиная с IV в. регулярно совершали паломничества в Святой город, и многие оставались там, становясь монахами или аскетами. В описываемое время армяне приобрели церковь на горе Сион. Она была построена грузинским монахом Прохором в 1030-х гг., когда он строил монастырь Креста за пределами города. Сорока годами позже армяне купили эту церковь у грузин и превратили в свою кафедральную. Она была посвящена cвятому Иакову – по-армянски Сурб Акоп. В капелле церкви хранилась ее главная реликвия – голова апостола Иакова, обезглавленного в Иерусалиме приблизительно в 42 г. н. э. Под главным алтарем находилась гробница Иакова Праведного, первого «епископа» Иерусалима, почитание которого у христиан издавна связывалось с горой Сион. Обосновавшись, армянские монахи начали постепенно обустраивать обитель для своего патриарха и членов братства Святого Иакова, объединявшего священников, епископов и дьяконов. На протяжении следующих веков армянские патриархи терпеливо приобретали соседние участки земли и дома, присоединяя их к своему монастырю, и по прошествии некоторого времени в руках у армянской общины оказалась компактная территория в юго-западной части города. Если армянские пилигримы изъявляли желание поселиться в Иерусалиме, им выделяли дом в Армянском квартале, и они делались частью светской армянской общины, которая поддерживала и опекала монастырскую братию. Иерусалимские армяне называли себя кахакаци («граждане») и считали этот город родным. У них была своя приходская церковь – часовня Святых Архангелов (Србоц Хрештакапетац) в середине монастырской территории – считалось, что она находится на месте дома Анны – священника, который вместе с Каиафой предал Иисуса на смерть. Постепенно кахакаци образовали отдельную значимую общину. Армяне были монофизитами, но, в отличие от латинян-католиков и греков-православных, не принимали неофитов и благодаря этому сохраняли этническую обособленность. К концу XIX в. армянская община Иерусалима насчитывала около 1000 человек, а принадлежавший ей квартал занимал десятую часть всей территории города.

На протяжении XI в. в Иерусалим стекалось все больше и больше паломников. Особенно много народа прибывало из Западной Европы, где паломничества поощрялись святыми отцами аббатства Клюни в Бургундии, видевшими в посещении святых мест действенный метод наставления мирян в христианской вере. В 1000 г., по свидетельству бургундского летописца Рауля Глабера, «бесчисленное множество знатных и простых людей предприняло странствие в Иерусалим» – паломники шли из Италии, Галлии, Венгрии и Германии, вдохновляемые в значительной мере апокалиптическими идеями (Глабер, История, 3:1). Люди вспомнили старые пророчества, восходившие к позднеримскому периоду и гласившие, что перед концом времен император с Запада будет помазан в Иерусалиме и сразится там с Антихристом. А поскольку согласно Апокалипсису эта последняя битва должна была произойти через тысячу лет после торжества Иисуса над дьяволом (Откр 20:2–4), в 1000 г. толпы пилигримов устремились в Иерусалим, чтобы стать свидетелями Второго пришествия. Возможно, они, подобно караимам, верили, что могут своим присутствием в Святом городе ускорить ниспослание Нового Иерусалима и справедливого миропорядка. Когда же конец света не наступил, возникла идея, что он случится в 1033 году, в тысячную годовщину распятия Христа. В тот год Европу поразил страшный голод, который, по свидетельству Глабера, многие считали предвестником последних дней. И тогда всеобщее религиозное исступление овладело европейцами: сначала крестьяне, за ними зажиточные люди, а потом и аристократия устремились в Палестину «для посещения святого Гроба Спасителя в Иерусалиме». Глабер был убежден, что никогда прежде Святой город не видел такого стечения народа, а сами паломники истово верили – «это верный знак, предвещающий появление презренного Антихриста, которого люди ожидают к концу веков» (Глабер, История, 4:6). Обезумевшие западноевропейские христиане, пытаясь вырваться из многовекового варварства и хаоса, устремлялись к Иерусалиму, символу спасения.

Совсем иную картину представляло великое европейское паломничество 1064 г. под предводительством Гунтера, епископа Бамбергского. Эти пилигримы уже не были отмечены печатью священной нищеты. Жизнь в Европе наладилась, и германская знать горделиво – и, как оказалось, опрометчиво – выставила напоказ свое богатство и роскошь. Бедуины уже давно караулили на палестинских дорогах группы паломников, зная, что даже у самых убогих на вид могут быть зашиты в дорожный плащ золотые монеты. А уж блистательный вид пилигримов из Германии стал прямым приглашением к грабежу: бедуины из засад нападали на пилигримов и те гибли толпами почти в виду Святого города. Таким образом, в течение XI в. массовые паломничества из Европы происходили примерно через каждые 30 лет. Под конец столетия настало время для нового похода, но западные паломники, явившиеся в Святой город в 1099 г., пришли с мечом, готовые не только защищаться, но и сражаться и убивать.

Еврейские паломники, а также евреи Палестины, тоже стремились совершить алию в Иерусалим, и их, как и христиан, часто побуждали к этому бедствия в родном краю. В 1050-х гг. в Кайруан вторглись кочевники-берберы, и в поисках спасения и евреи, и мусульмане стали перебираться в Палестину; другие беженцы прибывали из Испании, спасаясь от голода и лишений. Некоторые из этих евреев-магриби, как называли пришельцев с запада, осели в Святом городе, но трудная жизнь заставила их тосковать по дому на противоположном конце мусульманского мира. В письме Иосифа га-Коэна говорится о иерусалимских евреях, «пожранных алчными, попираемых надменными… нищих и обобранных», и общине, «притесняемой и заложившей последнее имущество». Страдания усугублялись присутствием христиан и мусульман: будто жизнь и без того не была жестока к евреям, им приходилось слушать то «шум толп Эдома [христианских паломников]», то «непрестанные пятикратные фальшивые завывания [мусульманских муэдзинов]» (Gil 1992, p. 400). Еврейская община Иерусалима полностью зависела от пожертвований соплеменников из Фустата и Рамлы, а потому оставалась без хлеба при любой засухе или эпидемии.

Невзирая на эти трудности, еврейские паломники продолжали посещать Иерусалим, особенно в месяц тишрей, когда отмечался праздник Суккот, – некоторые прибывали даже из далекого Хорасана. У них сложилась своя обрядность, относящаяся к этому мессианскому празднику. Сначала евреи – паломники и постоянные жители Иерусалима – обходили кругом городские стены, останавливаясь на молитву у ворот Харама, как было принято в былые времена. Потом они, распевая по дороге псалмы, восходили на Масличную гору и там стояли на вершине, обратившись лицом к Храмовой горе – месту, как писал гаон Соломон бен Иехуда, «присутствия Бога, Его силы и Его престола» (Gil 1992, p. 627). Хотя вид Храмовой горы, покрытой мусульманскими святынями, должен был внушать евреям грусть, все находились в приподнятом настроении, от души радовались, тепло поздравляли друг друга и обнимались. Центром скопления народа был большой камень на вершине – считалось, что именно здесь остановилась Шехина, Слава Господня, когда покидала Иерусалим. На этом месте иерусалимский гаон произносил свою ежегодную проповедь. К сожалению, всеобщее взаимное расположение, царившее на этих собраниях, омрачалось враждебностью по отношению к сектантам-караимам. Каждый раз в начале проповеди гаон вынимал свиток Торы и официально отлучал от общины караимов, которые стояли отдельно от раввинистов, на противоположной стороне вершины. Отлучение почти каждый раз приводило к серьезным ссорам, подчас перераставшим в безобразные скандалы, и гаон Соломон, человек миролюбивый, хотел отменить этот обычай. Мусульманские власти тоже настаивали на прекращении отлучений, указывая, что и раввинисты, и караимы имеют право отправлять культ так, как считают правильным.

В истории Иерусалима в период Фатимидов светлые полосы чередовались с темными. В середине XI в. над городом нависла новая угроза – на сей раз с севера. Приблизительно к 1055 г. северная Сирия была захвачена кочевыми племенами туркоманов («благородных тюрок»), которые незадолго до того приняли ислам суннитского толка и воевали во имя Сунны и аббасидского калифа. Тюрки были прекрасными воинами и одаренными правителями. Главенствующую роль в их завоевательных походах играл род Сельджукидов, и потому туркоманов часто называют сельджуками, хотя не все их предводители происходили из этого рода. В 1071 г. султан Алп-Арслан разбил армию византийцев в битве при армянском городе Манцикерте, и вскоре б?льшая часть Малой Азии оказалась под властью сельджуков. Тем временем Атсыз ибн Аук под знаменем священной войны против шиитов вторгся в Палестину и занял Рамлу, а затем осадил Иерусалим. В 1073 г. город сдался на милость победителей, которые и впрямь повели себя на удивление милостиво. Атсыз даровал прощение всем жителям Иерусалима и приказал своим солдатам ничего не трогать и не разграблять огромные богатства Иерусалима. Он даже выставил стражу для защиты церквей и мечетей. Фатимидский гарнизон, состоявший из тюрок, суданцев и берберов, остался в городе; тюрки присоединились к сельджукскому войску, а все остальные перешли на положение обычных горожан.

Приход тюрок означал, что Иерусалим опять оказался в суннитской сфере. В город стали возвращаться видные богословы и ученые, и его интеллектуальная жизнь, пребывавшая при Фатимидах в угнетенном состоянии, переживала новый расцвет. Сельджукское правление принесло Иерусалиму и экономическое благоденствие. В 1089 г. в городе была построена новая мечеть и открылись учебные заведения двух из четырех ведущих мазхабов – исламских богословско-юридических школ: шафиитское и ханафитское. Шафиитским медресе, которое разместилось в перестроенной старой церкви Рождества Богородицы у купели Вифезда, руководил шейх Наср аль-Макдиси. В Иерусалиме снова изучались хадисы и фикх (мусульманское законоведение). В труде историка Муджир ад-Дина перечислен целый ряд выдающихся исламских мыслителей, которые приезжали в аль-Кудс преподавать или писать книги. Среди них – Наср аль-Макдиси и ат-Тартуши, великий правовед из аль-Андалуса (мусульманской Испании). В 1095 г. в Иерусалим прибыл крупнейший суннитский философ и богослов Абу Хамид аль-Газали, чтобы предаваться здесь молитвам и размышлениям; он поселился в маленькой обители суфиев над Воротами Милосердия и углубился в суфийские практики. Именно здесь, в Иерусалиме, был написан его знаменитый трактат «Воскрешение наук о вере» – впоследствии, как мы увидим в главе 14, этот труд стал основой реформы суннизма. Приблизительно тогда же в город приехал испанский путешественник Абу Бакр ибн аль-Араби, который был настолько очарован атмосферой Иерусалима, что решил остаться в нем на три года. Большое впечатление на него произвели две законоведческие школы, где выдающиеся ученые читали лекции и проводили семинары, используя методы полемики и дискуссий, неизвестные в аль-Андалусе, а также богословские диспуты между мусульманами и зимми. Иудеи, христиане и мусульмане вместе обсуждали разнообразные вопросы религии и духовности.

Но в городе были и недовольные. В 1077 г., пока Атсыз воевал в Египте, сторонники Фатимидов подняли бунт против власти сельджуков. Кади Иерусалима приказал арестовать всех сельджукских женщин и детей и запереть их в цитадели, а также конфисковать собственность сельджуков. На сей раз, когда Атсыз с войском подступил к стенам Иерусалима, пощады не было. После сдачи города солдаты Атсыза убили около трех тысяч горожан, не тронув лишь тех, кто укрылся под защитой святости Харама. Однако христиане в Патриаршем квартале не пострадали, чего нельзя сказать о евреях, которые всегда были преданными сторонниками Фатимидов и, возможно, не пользовались, в отличие от христиан, покровительством Тулунидов. В еврейских источниках владычество сельджуков описывается как настоящая катастрофа: рассказывается об уничтожении посадок, сжигании урожая, грабежах и притеснениях. Иешива в тот период переехала из Иерусалима в Тир; знатные мусульмане – сторонники Фатимидов – также были вынуждены покинуть страну. И все же для основной массы населения города этих беспорядков и кровопролития, казалось, не существовало. Ибн аль-Араби поражался поведению людей во время небольших волнений. Бунтовщики заперлись в цитадели, лучники городской стражи осыпали их стрелами, а солдаты, разделившись на два лагеря, сражались между собой. Если бы такое случилось в аль-Андалус, бои шли бы по всему городу, торговцы позакрывали бы лавки, и нормальная жизнь была бы полностью парализована. Здесь же ничего подобного не наблюдалось: аль-Араби с удивлением записал, что в этом довольно маленьком городе жизнь течет как обычно:

Из-за беспорядков ни один базар не закрылся, ни один обыватель не присоединился к сражающимся, ни один аскет не покинул своего места в мечети Аль-Акса, и ни один ученый спор не был прерван (Hiyari, p. 131).

За предыдущие двести лет жители Иерусалима пережили уже столько кровавых беспорядков, что стали смотреть на сравнительно небольшие вспышки с надменным равнодушием.

Таким образом, хотя в городе временами бывало неспокойно, Иерусалим под властью сельджуков процветал и стал важнейшим центром Палестины. Рамла так и не оправилась до конца от последствий землетрясения 1033 г., Иерусалим же мог похвастаться новыми стенами, прекрасными отстроенными заново зданиями и насыщенной культурной жизнью. Это был многонациональный город – ежегодно его посещали тысячи паломников со всего света. Но в то самое время, когда аль-Араби от души наслаждался жизнью в Иерусалиме, на Святой город надвигалась новая катастрофа, на которую, когда она наступила, привычные ко всему горожане уже не могли взирать со своей всегдашней невозмутимостью. Фатимиды не примирились с потерей Палестины, и к радости их сторонников в августе 1098 г. шиитский халиф аль-Афдаль захватил Иерусалим после шестимесячной осады. А меньше чем через год, в июне 1099 г., на холмах, окружающих Иерусалим, появились христиане-крестоносцы из Европы. Когда перед ними впервые открылся величественный вид на Иерусалим, воины впали в неистовство. Они обливались слезами, громко восклицая от счастья и гнева, – ведь над их Святым городом сиял золотом величественный Купол Скалы. Затем крестоносцы расположились лагерем вокруг стен Иерусалима и, «захлестнутые радостью», как пишет анонимный автор «Деяний франков», приступили к осаде города.

Глава 13
Эпоха крестоносцев

После поражения в битве при Манцикерте в 1071 г. Византия лишилась почти всей Малой Азии, которая отошла к сельджукам, так что теперь ислам стоял буквально у ее порога. Однако тюрки постепенно утрачивали былое могущество, и византийский император Алексей Комнин I решил, что сумеет разделаться с ними, нанеся несколько энергичных ударов. В начале 1095 г. Алексей обратился к папе Урбану II с просьбой прислать ему в поддержку отряды норманнов-наемников – в прошлом они хорошо зарекомендовали себя на службе у Византии. Но у папы были более обширные планы. В тот же год осенью он созвал в Клермоне Собор, на котором провозгласил священную войну за освобождение. Папа призвал рыцарей прекратить бессмысленные феодальные междоусобицы, только разоряющие Европу, и подняться на защиту единоверцев-христиан, вот уже более 20 лет изнывающих в Анатолии под гнетом тюрок-магометан. Освободив собратьев от ига неверных, рыцарям следовало двинуться на Иерусалим, чтобы отвоевать у мусульман Гроб Господень. В Европе надлежало быть миру во имя Бога, на Ближнем Востоке – войне во имя Бога. Подлинные слова Урбана II в передаче современников до нас не дошли, но эта экспедиция, вошедшая в историю как Первый крестовый поход, почти наверняка виделась папе вооруженным паломничеством, подобным тем массовым паломничествам в Палестину, которые европейцы на протяжении XI в. совершали уже трижды. Только раньше пилигримам запрещалось иметь при себе оружие; теперь же папа вручил им меч. Речь папы была встречена бурной овацией. Огромная толпа в один голос скандировала: «Deus lo vult!» (так хочет Бог).

Призыв папы немедленно нашел мощнейший и широчайший отклик. Странствующие проповедники разнесли его по Европе, и весной 1096 г. пять армий, насчитывавших около 60 000 воинов, в сопровождении толп безоружных простолюдинов и паломников с женами, чадами и домочадцами выступили на Иерусалим. Большинство из них погибло во время полного опасностей путешествия по Восточной Европе. Осенью за ними последовали еще пять армий численностью примерно 100 000 человек и целая толпа священнослужителей. Когда первые отряды достигли Константинополя, византийской принцессе Анне Комнин показалось, будто «весь Запад, все племена варваров, сколько их есть по ту сторону Адриатики вплоть до Геркулесовых столбов, все вместе стали переселяться в Азию; они двинулись в путь целыми семьями» (Алексиада X: 5). Император, обращавшийся за обычной военной помощью, обнаружил, что его просьба вызвала настоящее нашествие варваров. Крестовые походы стали первым общим предприятием нового Запада, выходившего из Темных веков. В войске крестоносцев были представлены все классы – священники и епископы, знать и простолюдины, – и каждый устремлялся душой к Иерусалиму. Неправда, что крестоносцы искали лишь новых земель и богатств, – ведь поход сам по себе был мероприятием тяжелым, опасным, да к тому же дорогостоящим. Основная масса крестоносцев вернулась оттуда без единого гроша, и им пришлось призвать на помощь всю свою веру в идеалы, чтобы просто выжить. Трудно сформулировать общий идеал крестоносцев, поскольку каждая их группа преследовала свои цели. Высшее духовенство, скорее всего, разделяло идею папы о том, что священная война за освобождение Гроба Господня увеличит могущество и престиж Западной церкви. Многие из рыцарей считали, что воевать за Иерусалим, вотчину Христа – такой же их долг, как сражаться за права своего сюзерена. Более бедных крестоносцев, по-видимому, вдохновляла апокалиптическая мечта о Новом Иерусалиме. Но ключом ко всему был Иерусалим. Вряд ли Урбан II добился бы подобного эффекта, не упомянув об освобождении Гроба Господня.

Однако очень скоро стала очевидной зловещая изнанка этого идеализма – торжество Христа для многих означало гибель и разрушение. Весной 1096 г. отряд германских крестоносцев вырезал еврейские общины рейнских городов Шпейера, Вормса и Майнца. Папа, разумеется, призывал не к этому, но крестоносцы рассудили, что смешно идти за тысячи миль воевать с мусульманами, – о которых они толком ничего не знали, – когда у них под боком живут и благоденствуют люди, которые (так они считали) на самом деле убили Христа. Это были первые полномасштабные еврейские погромы в Европе; позднее они повторялись всякий раз, когда звучал призыв к новому крестовому походу. Так соблазн христианского Иерусалима помог превращению антисемитизма в неизлечимую болезнь Европы.

Крестоносцы, выступившие осенью 1096 г., были лучше организованы и не отвлекались на то, чтобы убивать евреев, а потому достигли Константинополя во вполне боеспособном состоянии. Там они поклялись возвратить Византии все ранее принадлежавшие ей земли – хотя, как показало будущее, некоторые вовсе не собирались держать эту клятву. Обстоятельства благоприятствовали нападению на сельджуков – прежняя сплоченность тюрок уступила место междоусобицам, их эмиры воевали друг с другом. Начало кампании стало успешным для крестоносцев, они нанесли поражения сельджукам при Никее и Дорилее. Но путь был дальним, припасы скудными, а противник применял тактику выжженной земли. Лишь спустя три года, преодолев невообразимые трудности, крестоносцы достигли окрестностей Иерусалима. Осенью 1097 г. они осадили мощно укрепленную Антиохию, под стенами которой пережили ужасную зиму 1097–1098 г.; за время осады седьмая часть войска погибла от голода, а еще половина дезертировала. И все же, несмотря ни на что, крестоносцам сопутствовала военная удача, и перед тем, как достигнуть Иерусалима, они успели переменить карту Ближнего Востока. Оплот сельджуков в Малой Азии был уничтожен, здесь возникли два государства с западными правителями – княжество Антиохийское, которым владел Боэмунд Тарентский, и графство Эдесское на территории Армении под властью Балдуина Булонского. Победы дорого обошлись крестоносцам, а впереди закованных в латы воителей летела страшная молва. Ходили темные слухи о каннибализме в их лагере во время осады Антиохии, и достоверно было известно о проявлениях чудовищной жестокости и фанатизма, до которых доходили европейские варвары-христиане в своем религиозном рвении. Многие христиане Иерусалима – как греки-православные, так и монофизиты – под влиянием ужасающих рассказов бежали в Египет. Оставшихся изгнали из города мусульманские власти заодно с христианами латинского толка, которых справедливо подозревали в симпатиях к крестоносцам. Изгнанные христиане, отменно знавшие город и окрестности, оказали огромную помощь крестоносцам во время осады.

Предводители крестоносцев расположили свои отряды вокруг стен Иерусалима. Роберт Нормандский стоял с севера от города, возле разрушенной церкви Святого Стефана, Роберт Фландрский и Гуго де Сен-Поль – с юго-западной стороны, Готфрид Бульонский, Танкред и Раймунд де Сен-Жиль – напротив цитадели. Еще одна армия была выставлена на Масличной горе для отражения возможного нападения с востока. Позднее провансальские отряды Раймунда де Сен-Жиля встали так, чтобы защищать христианские святыни, расположенные на горе Сион за городскими стенами. Сначала крестоносцы почти не двигались с места. Все еще непривычные к осаде каменных городов Востока, размерами и внушительностью превосходящих большинство городов средневековой Европы, они к тому же не имели ни навыков постройки осадных машин, ни необходимых для этого материалов. Затем в Яффу прибыл генуэзец, который снял со своих кораблей мачты, канаты и абордажные крючья, и из них крестоносцы соорудили две подвижных башни. Эти башни можно было подкатить вплотную к стенам – мусульмане с такой техникой прежде не сталкивались. Наконец 15 июля 1099 г. одному из воинов Готфрида удалось перебраться с подвижной башни на стену и проникнуть в город; остальные последовали за ним и обрушились на защитников города – мусульман и евреев – подобно карающим ангелам Апокалипсиса.

В течение трех дней крестоносцы планомерно истребляли жителей Иерусалима – всего погибло около 30 000 человек. Они «похватали в храме множество мужчин и женщин и убивали, сколько хотели», – с одобрением сообщает автор «Деяний франков» (Деяния франков X: 37). Крестоносцы перебили почти 10 000 мусульман, искавших спасения на крыше мечети Аль-Акса, а евреев окружили в синагоге и уничтожили всех до единого. Из прежних жителей не уцелел почти никто. Одновременно, как рассказывает Фульхерий (Фуше) Шартрский, священник войска крестоносцев, написавший хронику похода, победители хладнокровно вступали во владение имуществом горожан. «Всякий, кто входил в дом первым, был ли он богат или беден, получал и владел домом или дворцом и всем, что в нем находилось, как собственным, и ни один франк не посягал на его права. Отныне ему безраздельно принадлежал этот дом, или дворец и все добро, какое только можно в нем обнаружить» (Фульхерий Шартрский I: 29:1)^[67]. По улицам в буквальном смысле текли потоки крови. «На улицах и площадях города можно было видеть кучи голов, рук, ног», – записал очевидец резни провансалец Раймунд Агильский (Ажильский). Он не испытывал угрызений совести – истребление неверных было для него знаком торжества христианства, особенно на Хараме:

Если мы скажем только правду, то и тогда превзойдем всякое вероятие. Достаточно сказать одно, что в храме и портике Соломона ездили верхом в крови по колено всаднику и под уздцы лошади. Справедливо и чудно божеское правосудие, которое желало, чтобы то место было облито кровью тех, кто столь долго осквернял его богохульством^[68].

Крестоносцы очищали город от мусульман и иудеев, словно от вредных насекомых.

Наконец убивать стало некого. Крестоносцы омыли руки и устремились к Анастасису, распевая со слезами радости на глазах христианские гимны. Вставши вкруг Гроба Господня, они пропели службу в честь Воскресения Христова, которая казалась им самой подходящей, чтобы провозгласить начало нового века. Вот как написал об этом Раймунд Агильский:

В этот день, прославенный навсегда, на веки веков, все наше горе и наша усталость изменились в радость и восторг; этот день, говорю я, был утверждением христианства, и погибелью язычества, возобновлением нашей веры. «Сей день сотворил Господь, возрадуемся и возвеселимся в оный» [Пс 118(117):24], ибо в этот день Господь прославил и благословил народ свой.

Европейское общество, которое, по-видимому, сначала ужаснулось известиям о кровавой резне, с готовностью восприняло такую трактовку событий: люди решили, что если уж крестоносцы, несмотря на все трудности, добились таких впечатляющих успехов, то не иначе как Бог благословил их. В течение последующих десяти лет три ученых монаха – Роберт, Гвиберт Ножанский и Бодри Бургейльский – написали хроники о Первом крестовом походе, в которых полностью одобряли воинствующее благочестие крестоносцев. С тех пор и мусульман, к которым на Западе прежде относились довольно равнодушно, стали считать там «подлыми», «мерзкими», «богопротивными» и заслуживающими полного искоренения (Роберт Монах, см. Riley-Smith 1987, p. 143). Крестовый поход понимался как деяние Бога, сравнимое с Исходом евреев из Египта: франки были новым избранным народом, они последовали призванию, которым пренебрегли иудеи (Бодри Бургейльский, см. Riley-Smith 1987, p. 143). Роберт Монах делает поразительное заявление, что взятие крестоносцами Иерусалима есть величайшее событие мировой истории со времени распятия Христа (Riley-Smith 1987, p. 140). Оно вплотную приблизило срок, когда Антихрист явится в Иерусалим и начнется Последняя битва (Krey, p. 38).

Но сами крестоносцы были весьма практичными людьми, и до того, как сбудутся апокалиптические пророчества, город следовало очистить. Вильгельм Тирский пишет, что тела убитых были успешно убраны за несколько дней. Их частью зарыли, частью сожгли, так что крестоносцы могли «с полною беспечностью посещать святые места» (Вильгельм Тирский VIII: 24) – видимо, имелось в виду, что они не терпели неудобств от хождения по отрезанным конечностям. Однако в действительности эта работа заняла намного больше времени. Даже спустя пять месяцев непогребенные тела все еще лежали на улицах Иерусалима. Когда Фульхерий Шартрский приехал в тот год в Иерусалим на празднование Рождества, он пришел в ужас:

О, какое же зловоние стояло вокруг стен города, снаружи и внутри, от гниющих до сих пор трупов сарацинов, которые были убиты нашими товарищами, взявшими город, и лежали там, где их сразили.

(Фульхерий Шартрский I: 33)

В мгновение ока крестоносцы превратили цветущий многолюдный Иерусалим в зловонный погребальный склеп. Разлагающиеся мертвые тела все еще громоздились на улицах, когда через три дня после учиненной ими резни рыцари устроили торг. Веселые и беспечные, они с торжеством выставляли на продажу свою добычу, как будто не были повинны в чудовищном преступлении, а омерзительные свидетельства их деяний не лежали у их ног. Если судить о праведности монотеистов, покорявших Иерусалим, по степени уважения к священным правам предшественников, то крестоносцы оказались бы на последнем месте в любом списке, каковы бы ни были пристрастия составителя.

Конечная цель похода была достигнута – Иерусалим находился в руках крестоносцев. Раньше никто из них не пытался заглянуть в будущее дальше этого момента, и у них не было отчетливого представления о том, кто и как должен управлять Святым городом. Духовенство выступало за теократическую власть во главе с патриархом, рыцари выдвигали из своей среды светского правителя, а бедняки, которые оказывали значительное влияние на крестоносцев, со дня на день ожидали Нового Иерусалима и вообще не желали никакой обычной власти. В конце концов компромисс был найден. Поскольку православный патриарх был изгнан во время осады, на освободившееся место крестоносцы поставили Арнульфа, капеллана Роберта Нормандского, который стал служить не на греческом, а на латинском языке. Светским правителем стал Готфрид Бульонский, молодой человек, не отличающийся умом, но весьма набожный и отчаянно храбрый. Готфрид объявил, что не может носить корону в городе, где Спаситель был коронован терновым венцом, и взял себе титул «Хранитель Гроба Господня»: патриарх будет управлять Иерусалимом, а он, Готфрид – охранять город. Через несколько месяцев в город в качестве официального папского легата прибыл архиепископ Пизы Даимберт (Дагоберт). Он сместил Арнульфа, сделал патриархом себя и запретил всем местным христианам – грекам, сиро-яковитам, несторианам, грузинам и армянам – посещать Анастасис и другие церкви Иерусалима. Папа Урбан посылал крестоносцев на помощь восточным христианам, а те распространили свою религиозную нетерпимость по отношению к предшественникам на собственных единоверцев. В пасхальное воскресенье 1100 г. Готфрид официально передал новому патриарху «город Иерусалим с Башней Давида и всем, что относится к Иерусалиму» (Peters 1985, p. 292), т. е. на патриарха возлагалась светская власть в городе на то время, пока сам Готфрид будет завоевывать новые земли для королевства.

Продолжение завоевательных походов было для крестоносцев первостепенной задачей. Взятие Иерусалима не означало «освобождения» всей Палестины – значительная часть страны, включая и жизненно важные прибрежные города, оставались под властью Фатимидов. Опираясь на поддержку пизанского флота, Готфрид начал атаковать главные оплоты Фатимидов. К марту 1100 г. эмиры Аскалона (Ашкелона), Кесарии, Акко и Арсуфа капитулировали и признали Готфрида сюзереном. Их примеру последовали шейхи Заиорданья, а Танкред тем временем основал свое княжество в Галилее. Но положение оставалось опасным – хотя христианское королевство получило границы, которые можно было защищать, оно находилось в окружении злейших врагов и в следующие 25 лет вело постоянные войны, отстаивая свое существование.

Главной проблемой крестоносцев была нехватка людей. После того, как Иерусалим был взят, рыцари и воины по большей части отправились на родину, и в Палестине остался лишь костяк армии. В особенности обезлюдел Иерусалим. В пустом призрачном городе, который еще недавно служил домом для стотысячного населения, обитало лишь несколько сотен человек. Как писал Вильгельм Тирский, «поистине, наши люди здесь были столь малочисленны и бедны, что с трудом могли бы заселить одну улицу» (Вильгельм Тирский XI: 27). Ради безопасности они жили все вместе в Патриаршем квартале поблизости от Гроба Господня (Prawer 1952). Остальная часть города оставалась необитаемой, по ее пустынным улицам рыскали мародеры и бедуины в надежде поживиться чем-нибудь в брошенных домах. Защитить Иерусалим должным образом было невозможно: когда Готфрид уводил свое войско в очередной поход, защищать город оставалась лишь горстка гражданского населения и пилигримов. Когда огонь войны на Святой земле несколько утих, в такие города, как Бейрут, Сидон, Тир и Акко, стали потихоньку возвращаться прежние жители – евреи и мусульмане, – а в сельской местности мусульмане так и продолжали жить все время. Но крестоносцы, заняв Иерусалим, издали закон об изгнании евреев и мусульман из Святого города, а заодно изгнали и местных христиан, которых подозревали в симпатиях к исламу, – не искушенным в богословских тонкостях выходцам с Запада палестинские, коптские и сирийские христиане казались неотличимыми от арабов. В результате, как ни свят был Иерусалим, мало кто из франков хотел оставаться в этом городе, сделавшемся бледной тенью себя прошлого. Их больше привлекали прибрежные города, где жить было легче и имелись возможности для занятия ремеслами и торговлей.

Немедленно после взятия Иерусалима Готфррид Бульонский перебрался в мечеть Аль-Акса, которая стала королевской резиденцией, а Купол Скалы превратил в церковь, названную «Храм Господа». Харам был очень важен для крестоносцев, которые, в отличие от византийцев, не проявлявших интереса к этой части Иерусалима, считали себя новым Избранным народом, а святое место иудеев – своим законным наследием. С самого начала эпохи крестоносцев Хараму отводилась важнейшая роль в духовной жизни Иерусалима, и патриарх Даимберт избрал «Храм Господа» своей официальной резиденцией. О значимости Харама для крестоносцев говорит уже само по себе то, что светский и духовный правители города решили жить на одиноком островке вдали от заселенных крестоносцами кварталов на Западном холме. Ближайшими их соседями были монахи-бенедиктинцы, которых Готфрид поселил при гробнице Пресвятой девы Марии в долине Кедрона.

Готфрид правил недолго – в июле 1100 г. он умер от брюшного тифа и был похоронен в Анастасисе, который крестоносцы предпочитали именовать храмом Гроба Господня. Патриарх Даимберт приготовился добавить к своей духовной власти еще и светскую, но его обошел брат Готфрида Балдуин, правитель новообразованного графства Эдесского, призванный в Иерусалим земляками-лотарингцами. Балдуин был намного умнее и практичнее своего брата. Так как в молодости его готовили к священническому служению, он получил лучшее образование, чем большинство мирян, при этом обладал исключительной физической силой и отвагой и действительно мог создать жизнеспособное королевство крестоносцев в Иерусалиме. Балдуина, прибывшего в Иерусалим 9 ноября 1100 г., встретили шумным ликованием не только франки, но и местные христиане, которые ожидали его за городскими стенами. Он прекрасно понимал, что франки на Ближнем Востоке отчаянно нуждаются в поддержке, а поскольку ни о евреях, ни о мусульманах речи быть не могло, естественными союзниками оказывались греки, сирийцы, армяне и палестинские христиане. Сам Балдуин был женат на армянке, что среди прочего помогло ему снискать доверие восточных христиан, с которыми так пренебрежительно обошелся Даимберт.

11 ноября 1100 г. Балдуин был коронован в церкви Рождества Христова в Вифлееме, городе Давида, и стал «королем латинян» Балдуином I. Он не испытывал сомнений по поводу того, пристало ли в Иерусалиме носить золотой венец и зваться королем. Под предводительством Балдуина крестоносцы шли от победы к победе. К 1110 г. они завладели Кесарией, Хайфой, Яффой, Сидоном, Бейрутом, Триполи и основали свое четвертое государство – графство Триполи. В покоренных городах население истреблялось, мечети разрушались, и палестинские беженцы спасались на мусульманской территории. В последующие годы память об этих убийствах и грабежах не давала крестоносцам установить нормальные отношения с местными народами. Напор крестоносцев казался неудержимым; сельджукские эмиры и династии местных правителей, погрязшие в своих междоусобных распрях и неспособные объединиться, не представляли для них серьезного противника. На вмешательство Багдада мусульманам надеяться не приходилось – халифат окончательно ослаб и не смог бы вести войну в далекой Палестине. В результате крестоносцам удалось организовать первые западноевропейские колонии на Ближнем Востоке.

Балдуину также требовалось решить проблему Иерусалима, который по-прежнему оставался пустой оболочкой города почти без людей. Франки все еще старались перебраться оттуда в более благополучные прибрежные города. В массе своей они были воинами и крестьянами, а не ремесленниками и мастерами, и с трудом находили себе занятие в городе, который существовал в основном за счет ремесленного производства. По принятому в 1099 г. закону все участники Крестового похода получали право стать землевладельцами и домохозяевами, т. е. освобождались от подчинения в рамках европейской феодальной иерархии и, как свободные люди, могли владеть недвижимостью. Некоторые из этих «граждан», как их называли, обзавелись домами в Иерусалиме, земельными наделами и даже целыми селениями в его окрестностях. Чтобы удержать таких людей на месте, Балдуин издал закон, передававший право на владение домом любому, кто проживет в нем безвыездно год и один день: это мешало владельцам домов бросать свою собственность в трудные времена с тем, чтобы вернуться, когда условия станут более благоприятными. Граждане, оставшиеся в Иерусалиме, в дальнейшем составили костяк франкского населения города. Они работали поварами, мясниками, лавочниками, кузнецами. Но их было слишком мало.

Балдуин надеялся склонить местных христиан к возвращению в церкви и монастыри Иерусалима, и в 1101 г. судьба послала ему возможность для этого. В ночь накануне Пасхи народ, как обычно, ожидал схождения Благодатного огня, но ничего не произошло – огонь не появился. Надо полагать, греки унесли с собой секрет и не собирались выдавать его латинянам. Отсутствие привычного чуда было дурным знаком: неужели франки чем-то прогневили Бога? Патриарх Даимберт призвал латинян последовать за ним в Храм Господа – туда, где Бог откликнулся на молитвы царя Соломона, – и просил местных христиан молиться вместе с франками. Следующим утром было объявлено, что огонь появился в двух лампадах возле гробницы Иисуса. Смысл знамения был ясен – Бог разгневался на то, что, как записал в своей «Хронографии» армянский историк Матфей Эдесский, «франки изгнали из монастырей армян, греков, сирийцев и грузин», и только потому ниспослал огонь, что об этом молили восточные христиане (Prawer 1972, p. 214). Грекам были возвращены ключи от Гроба Господня, представители всех прочих христианских деноминаций получили разрешение вернуться в свои святыни, монастыри и церкви в Святом городе.

Так король Иерусалима стал покровителем местных христиан. Высшее духовенство оставалось латинским, но в храме Гроба Господня велись службы по греческому обряду. Сиро-яковиты, вернувшиеся из Египта, куда они бежали в 1099 г., получили назад монастырь Святой Марии Магдалины. Особенной благосклонностью короля пользовались армяне, породнившиеся с ним через его супругу. Балдуин поддерживал постоянную связь с Арменией, армянская община и монастырь Святого Иакова процветали. Именитые и знатные армяне посещали Иерусалим как паломники и привозили богатые дары: расшитые драгоценностями церковные облачения, золотые кресты, потиры и распятия, инкрустированные драгоценными камнями, – их и по сей день используют по большим церковным праздникам, – а также ценные рукописи для монастырской библиотеки. В храме Гроба Господня армянам была выделена часовня Святой Марии.

Наконец, в 1115 г. Балдуину удалось пополнить население Иерусалима за счет сирийских христиан из Заиорданья, которых жестокости крестоносцев сделали персонами нон-грата в исламском мире. Балдуин пообещал им особые привилегии, выделил пустующие дома в северо-западной части города, дал разрешение строить и восстанавливать церкви. Сирийскими были церкви Святого Авраама подле ворот Святого Стефана, Святого Георгия, Святого Илии и Святого Иакова в Патриаршем квартале.

Политика Балдуина, по-видимому, принесла плоды, поскольку с этого момента Иерусалим начал расти, и его население достигло приблизительно 30 000 человек. Он снова стал столичным городом и, в силу своего религиозного значения, главной из четырех столиц франкских государств на Ближнем Востоке. Административное устройство Иерусалима в некоторых отношениях повторяло города Западной Европы. Место мусульманского шариатского суда заняли три палаты – Верхняя (для знати), Палата граждан и Палата сирийцев, которая управлялась местными христианами и разбирала тяжбы между ними. Крестоносцы поддерживали рынки на месте старого римского форума (неподалеку от храма Гроба Господня) и вдоль Кардо. Возможно, по подсказке местных христиан они разделили рынки домашней птицы, тканей, специй и готовой снеди. Франки и сирийцы торговали вместе, но по разные стороны улицы. Иерусалим не мог стать крупным центром торговли, поскольку располагался в стороне от главных дорог. Он не представлял интереса для итальянских купцов, которые основали свои колонии в прибрежных городах и играли в жизни этих городов значительную роль. Его экономика, как и в прежние времена, всецело зависела от паломников. Балдуин пресек замыслы духовенства об установлении теократической формы правления. Он избавился от Даимберта^[69] и затем назначал лишь таких патриархов, которые удовлетворялись второстепенной ролью. Начиная с 1112 г. в юрисдикции патриарха находился старый Патриарший квартал, а во всем остальном городе распоряжался Балдуин, так что королевство Иерусалимское контролировалось церковью меньше, чем любое из современных ему европейских государств.

Парадоксальным образом после буйства религиозного фанатизма, ознаменовавшего первые дни, Иерусалим крестоносцев сделался довольно светским. Обосновавшись в Иерусалиме, франки тут же занялись его превращением в город западноевропейского типа. Преобразования начались в 1115 г. с Купола Скалы – лишнее доказательство того огромного значения, какое имела для крестоносцев Храмовая гора. Франки слабо представляли себе историю сооружения. Они понимали, что это не Храм, возведенный царем Соломоном, но, похоже, считали купол постройкой какого-то из византийских императоров – Константина или Ираклия, – которую нечестивые мусульмане впоследствии приспособили для собственных целей. В 1115 г. крестоносцы приступили к восстановлению, как они считали, первоначальной чистоты здания. На купол они водрузили крест, скалу облицевали мрамором, устроив алтарь и хоры, изречения из Корана замазали и поверх них написали латинские тексты. Это было характерно для крестоносцев, стремившихся уничтожить любые следы присутствия мусульман. Но франкские мастера поработали на славу: решетка, которую они установили вокруг Скалы, представляет собой один из лучших образцов средневекового кузнечного искусства, сохранившихся до наших дней. Работы велись не спеша – «Храм Господа» был официально освящен лишь в 1142 г. К северу от него крестоносцы построили обитель для монахов-августинцев, а Купол Цепи превратили в часовню Иакова Праведного, который, как считалось, претерпел мученичество на Храмовой горе.

На восстановление мечети Аль-Акса, сильно пострадавшей и разграбленной при штурме Иерусалима, сначала не хватало средств. Балдуину пришлось даже продать свинцовые пластины с ее крыши. Затем, в 1118 г. к королю явилась небольшая группа рыцарей, называвших себя нищими братьями – воителями за Христа, – которые предложили, что станут безвозмездно защищать безоружных паломников от бедуинов и прочих мусульманских головорезов. Именно в таких людях и нуждалось королевство, и Балдуин выделил им под штаб-квартиру часть Аль-Аксы. По причине своего соседства с Храмом Господа (Templum Domini) эти «нищие рыцари» получили название «тамплиеры»^[70]. Ранее монахам запрещалось носить оружие и участвовать в сражениях, но когда церковь официально признала тамплиеров орденом, насилие во имя веры было – до некоторой степени – канонизировано. Ряды рыцарей-монахов, сумевших соединить две главных страсти новой Европы – войну и веру, – стали быстро пополняться. Это помогло королевству решить проблему хронической нехватки людей, и в течение 1120-х гг. храмовники сделались элитными частями крестоносной армии, отказавшись от своей первоначальной военной задачи, которая ограничивалась защитой.

По иронии судьбы «нищие рыцари» вскоре разбогатели и превратились в один из самых могущественных орденов Церкви. Они прекрасно устроились в своей штаб-квартире в мечети Аль-Акса, которая стала военным городком. В подземельях времен Ирода рыцари оборудовали конюшни, которые назывались «Соломоновыми» и вмещали более тысячи лошадей вместе с конюхами. Внутри мечети были сделаны перегородки, разделившие ее на помещения разного назначения – кладовые для оружия, зернохранилища, умывальни и уборные, – на крыше находились сады для прогулок, беседки и бассейны. Тамплиеры также пристроили к мечети западное крыло с новым монастырем, трапезной, погребами и заложили фундамент для величественной новой церкви, которую, впрочем, так и не достроили. Мастера и здесь работали великолепно. Особенно хороша резьба по камню с лиственными орнаментами, соединяющая художественные элементы византийского, исламского и романского стилей.

И все же деятельность тамплиеров может служить хорошей иллюстрацией главной тенденции тогдашнего Иерусалима. Крестовый поход рассматривался как акт братской любви: папа призвал рыцарей Европы прийти на помощь братьям-христианам в мусульманских землях, и тысячи крестоносцев сложили свои головы из любви к Христу, стараясь освободить его страну от неверных. Считалось даже, что участие в крестовом походе дает мирянину возможность совершить монашеский подвиг (Riley-Smith 1980). Но «любовь» выразилась в насилии и зверствах. Точно так же в истории тамплиеров безвозмездное служение для опеки нищих и притесняемых быстро превратилось в военную агрессию. Когда-то на Хараме запрещались любые формы насилия, теперь же в бывшей мечети Аль-Акса устроили казармы и арсенал. Вскоре по всей Европе стали вырастать круглые церкви тамплиеров, сооруженные по образцу Анастасиса. Они напоминали жителям городов и деревень, что весь христианский мир поднялся на священную войну в защиту Иерусалима.

Та же тенденция прослеживается и в судьбе соперничавшего с тамплиерами ордена госпитальеров, который образовался при больнице св. Иоанна Милостивого в Патриаршем квартале Иерусалима. Основатель ордена аббат Жерар помогал крестоносцам во время осады Иерусалима, а после взятия города к нему присоединилась группа рыцарей и паломников, решивших заботиться о бедных и нуждающихся. До того времени рыцарям никогда не пришло бы в голову опуститься до такого низменного занятия как уход за больными, однако под руководством Жерара они добровольно вели одинаковую жизнь с бедняками, посвятив себя делам милосердия. Как и тамплиеры, госпитальеры стремились воплотить идеал святой нищеты, игравший огромную роль во время Первого крестового похода, и тем привлекли множество последователей как в Палестине, так и в Европе, где развернул активную деятельность Раймонд дю Пюи, возглавивший орден после смерти Жерара в 1118 г. Но они – опять-таки подобно тамплиерам – оставались иерусалимским орденом, и слово outremer (заморский) в их уставе относилось к Европе. Подчиняясь неумолимой логике событий, госпитальеры к середине XII в. стали также воинами и сражались в составе армий крестоносцев. Тем не менее они не оставили богоугодных дел. В величественных зданиях обширного квартала, выстроенного ими с южной стороны от храма Гроба Господня, круглый год лечились до тысячи больных, происходили раздачи милостыни, одежды и еды беднякам. Этот квартал представлял другое, более привлекательное лицо крестоносного движения.

Госпиталь всегда вызывал наибольшее восхищение у паломников, которые теперь осматривали новый набор достопримечательностей Иерусалима, во многом отличавшийся от прежнего. Например, византийцы не водили приезжавших христиан на Храмовую гору – это место было для них лишь символом поражения иудаизма и не играло никакой роли в богослужении. Но уже в 1102 г. местные жители гордо провели прибывшего из Британии пилигрима Зевульфа по святыням Харама, успевшего приобрести религиозное значение для христиан. Из записок Зевульфа мы узнаем, что Ворота Милосердия стали считаться местом первой встречи Анны и Иоакима, родителей Девы Марии, а еще одни ворота Харама, называемые «Красными», – местом, где святые Петр и Иоанн исцелили калеку. Купол Скалы почитался как храм, в котором Иисус молился в земной жизни, и на Скале показывали отпечаток ноги Господа. Храмовая гора была исключительно важна и для литургии крестоносцев (Schein). Все их главные церемонии включали шествие к «Храму Господа», которое в определенных случаях – например, в Пальмовое воскресенье – составляло центральный элемент празднования. Еще одна значительная перемена в религиозной жизни Иерусалима коснулась расположения ряда святых мест, связанных со Страстями Христовыми: первоначально они находились на горе Сион, а в период крестоносцев, по-видимому, сдвинулись в северную часть города. Так, Зевульф видел столб бичевания Иисуса не на горе Сион, как более ранние паломники, а на территории храма Гроба Господня. Место Претория, где Пилат приговорил Иисуса к смерти, теперь показывали паломникам не в долине Тиропеон, а к северу от Храмовой горы, на месте крепости Антония. Возможно, смещение произошло под влиянием тамплиеров, которым хотелось, чтобы это святое место находилось в их части Иерусалима.

В 1118 г. король Балдуин I скончался, и престол перешел к его родственнику Балдуину де Бургу (де Бурку), графу Эдесскому, человеку благочестивого нрава, но добродушному и общительному, искренне привязанному к жене-армянке и четырем дочерям. Балдуин II стал первым королем, короновавшимся в храме Гроба Господня (Балдуин I короновался в церкви Рождества в Вифлееме). Он торжественно прошествовал во главе пышной процессии по улицам, где крыши и балконы домов были украшены пестрыми восточными коврами, и в присутствии патриарха, епископов и священников латинского и восточных обрядов поклялся перед Гробом Господним защищать церковь, клир, а также вдов и сирот Иерусалимского королевства. Кроме того, он принес особую клятву верности патриарху. По окончании церемонии новый король направился в Храм Господа и там возложил свою корону на алтарь, а затем перешел в Аль-Акса, где его ожидал праздничный обед, приготовленный горожанами. В 1120 г. Балдуин покинул свои апартаменты в бывшей мечети, так что она целиком перешла в распоряжение тамплиеров, и переселился в новый дворец рядом с цитаделью, чтобы быть ближе к центру жизни Иерусалима.

В том же году он присутствовал на Наблусском соборе, созванном в попытке обуздать тенденцию к культурной ассимиляции, развившуюся у части молодого поколения. В начале существования королевства Фульхерий Шартрский с восторгом писал, обращаясь к европейцам: «Мы, бывшие жители Запада, сделались жителями Востока. Тот, кто был римлянином или франком, стал в этой земле галилеянином или палестинцем» (Фульхерий Шартрский III: 37). Конечно, он преувеличивал, но с течением времени франки переменились. На Востоке выросло целое поколение потомков крестоносцев, не помнивших Европу. Они принимали ванны, о чем на Западе и не слыхивали, жили в домах, а не в деревянных лачугах, носили одежду из тонких тканей и куфию. Их жены закрывали лица вуалью, как мусульманки. Это неприятно поражало паломников из Европы: палестинские франки, казалось им, превращаются в коренных жителей Востока и, – поскольку уровень бытового комфорта в исламском мире в то время намного превосходил европейский, – становятся чересчур изнеженными и привередливыми. Многие франки понимали, что приспосабливаться необходимо, иначе им здесь не выжить. Они должны были торговать с мусульманами и наладить с ними нормальные отношения. Балдуин II даже несколько смягчил правила, запрещавшие мусульманам и евреям появляться в Иерусалиме. Мусульмане получили разрешение привозить в город продовольствие и ремесленные товары и оставаться на короткий срок. Известно также, что в 1170 г. поблизости от королевской резиденции проживало семейство евреев-красильщиков.

Но эта ассимиляция была поверхностной. В течение 1120-х гг. франки обосновывались в старых крепостях и возводили кольцо новых замков вдоль границ своего королевства, выстраивая оборону против враждебного мусульманского мира. Вокруг Иерусалима появилась, кроме того, линия хорошо укрепленных церквей и монастырей: они стояли в Маале Адумим, на Иерихонской дороге, в Хевроне, Вифании, Неби-Самвиле, эль-Бире и Рамалле. Крестоносцы не стремились разрушить стену ненависти, разделившую западное христианство и ислам, а напротив, усиливали свою изоляцию, сооружая массивные стены из камня. В течение всего времени своего существования их государства оставались искусственными анклавами Запада посреди чуждого и враждебного окружения – милитаристскими, агрессивными, постоянно готовыми нанести удар. В Европе XII в. был временем громадного подъема творческих сил, но в государствах крестоносцев это не ощущалось. Главные новшества здесь касались военно-монашеских орденов, военной архитектуры и – до некоторой степени – права, но исключительно западного. Франки не делали настоящих попыток овладеть интеллектуальными и культурными богатствами Ближнего Востока и потому не пустили там глубоких корней. Их энергия была направлена на выживание, и общества, созданные ими, фактически существовали за счет противостояния с местными народами.

И все же созидательная деятельность крестоносцев оставила заметный след в завоеванной стране. В 1125 г. франки приступили к интенсивному строительству в Иерусалиме, и даже Ирод Великий не построил в Палестине столько, сколько они. Чтобы почувствовать себя дома, крестоносцы возводили на Святой земле копию родной Европы. Поэтому в архитектуре их зданий и церквей почти не заметно ни византийского, ни мусульманского влияния. Не коснулись крестоносцев и последние веяния европейского зодчества: готика так и не пришла в Палестину, здесь по-прежнему господствовал романский стиль – франки возводили новые церкви по образцу тех, которые существовали у них на родине, когда они отправлялись на освобождение Святой земли. Первой началась масштабная реконструкция храма Гроба Господня, которую планировалось завершить в 1149 г., к пятидесятилетию взятия Иерусалима. Вблизи купели Вифезда крестоносцы выстроили изящную церковь в романском стиле, посвященную святой Анне, матери Девы Марии. На этом месте, которое с VI в. почиталось христианами в связи с рождением Пресвятой Девы, основали монастырь и церковь монахи-бенедиктинцы. Невзирая на свою жестокость и предрассудки, франки все же обладали некоторым пониманием духовности. В церкви Святой Анны ряд колонн в главном нефе сразу приковывает взгляд к высокому алтарю; благодаря суровой простоте убранства ничто не отвлекает внимания, а потоки естественного света, льющиеся с разных сторон, создают непередаваемую игру теней и усиливают ощущение внутреннего простора.

Работы развернулись также в долине Кедрона и на Масличной горе. Были восстановлены Гефсиманская церковь и церковь Успения, при которой тоже построили монастырь, а крипту украсили фресками и мозаикой. Франки, кроме того, реконструировали и отделали паросским мрамором круглую церковь Вознесения, одновременно превратив ее в часть системы укреплений Иерусалима и символ своего воинствующего благочестия. Она, как записал пилигрим Теодорих, была «надежно укреплена против неверных башнями, большими и малыми, зубчатыми стенами с бойницами и ночными дозорами» (Theoderich, p. 44). Погибшую от рук персов в 614 г. Елеонскую базилику крестоносцы восстанавливать не стали. На этом месте они построили две новые церкви в память о даровании Иисусом ученикам молитвы «Отче наш» (Pater Noster) и апостольского символа веры. Сионская базилика, разрушенная при аль-Хакиме, все еще лежала в руинах. Крестоносцы реставрировали «Мать всех церквей», включив в ее ансамбль многие древние святыни: часовню Святого Стефана, где находились мощи мученика до перенесения в церковь Евдокии; горницу Тайной вечери и по соседству с ней часовню Пятидесятницы, которую украшала картина сошествия Святого Духа на апостолов. В нижнем этаже находилась «Галилейская часовня», где воскресший Иисус явился ученикам^[71]. Во время работ строителям попалась удивительная находка. Одна из старых стен обрушилась, и за ней открылась небольшая пещера, где лежали золотой венец и скипетр. По мнению некоторых современных ученых, это могли быть остатки древней синагоги. Строители же, не понимая, с чем имеют дело, в панике помчались к патриарху, который, в свою очередь, обратился к аскету-караиму. Вместе они решили, что пещера представляет собой гробницу Давида и иудейских царей. Люди веками принимали Западный холм, который называли Сионом, за место, где стоял город Давида, тогда как в действительности он находился на холме Офель. Цитадель возле западных ворот Иерусалима долгое время считали крепостью Давида, а построенную Иродом башню Гиппика – башней Давида. Рано или поздно кто-нибудь неизбежно должен был «обнаружить» могилу Давида на горе Сион. Патриарх хотел обследовать пещеру, но строители были слишком перепуганы, и он, по словам еврейского путешественника Вениамина из Туделы, посетившего Иерусалим в 1170 г., «приказал заложить вход в пещеру и скрыть это место от людей навсегда»^[72]. Позднее крестоносцы все же открыли вход в пещеру, и Гробница Давида стала частью Сионской базилики, что в дальнейшем обернулось многими бедами.

В 1131 г. король Балдуин II умер; ему наследовали старшая дочь Мелисенда и ее супруг Фульк, граф Анжуйский, грозный вояка, уже в зрелом возрасте решивший посвятить свою жизнь защите Иерусалима. В то время крестоносцам было очень важно показать, что у них сильный правитель, – на Ближнем Востоке, впервые за недолгую историю Иерусалимского королевства, выдвинулся могущественный исламский вождь. Это был сельджукский военачальник Имад ад-Дин Зенги, эмир Мосула и Алеппо. Зенги вознамерился восстановить мир в регионе, много лет раздираемом междоусобными распрями эмиров. Медленно, но неуклонно он начал покорять мелких правителей Сирии и Ирака и, опираясь на поддержку Багдада, одного за другим подчинил их своей власти. Возвращение территории, занятой франками, не представляло для него особого интереса – важнее было обуздать строптивых эмиров. Однако у франков его растущая империя вызывала большое беспокойство. Фульк дополнительно укрепил границы королевства, для чего в 1137 г. разместил в пограничном замке Бейт-Джибрин гарнизон рыцарей-госпитальеров. В том же году он заключил союз с дамасским эмиром Унуром (Анаром), решившим не допустить присоединения своего города к империи Зенги.

Одним из дипломатов, проводивших предварительные переговоры, был сирийский вельможа Усама ибн Мункыз, после подписания договора приглашенный совершить путешествие по франкской Палестине. Его воспоминания – ценнейший источник информации о том, как мусульмане относились к пришельцам с Запада, столь яростно напавшим на регион. Усаму, человека образованного и дружелюбного, многое поражало в нравах и обычаях франков. Он искренне восхищался храбростью этих людей, но ужасался их примитивной медицине, презрительному отношению к женщинам, религиозной нетерпимости. Усама невероятно смутился, получив предложение франкского пилигрима взять его сына с собой в Европу, чтобы юноша получил западное образование, поскольку сам был убежден, что сыну лучше попасть в тюрьму, чем в землю франков. Однако он признавал, что франки, рожденные на Востоке, куда лучше новоприбывших, с их примитивными европейскими предрассудками, и рассказал по этому поводу следующий забавный случай. Усама свел дружбу с тамплиерами, жившими в Иерусалиме, и всякий раз, когда он посещал их в Аль-Акса, рыцари предоставляли в его распоряжение небольшую молельню. И вот как-то раз, когда Усама молился лицом к Мекке, в молельню ввалился какой-то франк, схватил Усаму, повернул его лицом к востоку, и крикнул: «Так молись!» Другие тамплиеры поспешили оттащить его прочь от Усамы, но едва отпустили, как все повторилось. Тамплиеры стали извиняться: «Это чужестранец, он приехал на этих днях из франкских земель, – объяснили они, – и никогда не видал, чтобы кто-нибудь молился иначе, чем на восток». «Хватит уже мне молиться», – с достоинством ответил Усама и вышел. «Меня, – заканчивает он рассказ, – очень удивило выражение лица этого дьявола, его дрожь и то, что с ним сделалось, когда он увидел молящегося по направлению к югу»^[73].

Постепенно в иерусалимском королевстве усиливался внутренний конфликт. На одной стороне находились франки, родившиеся в Палестине, которые, подобно тамплиерам из рассказа Усамы, могли понять точку зрения мусульман и были готовы установить нормальные отношениям с соседями. Другую сторону представляли франки, недавно прибывшие из Европы и не способные выдержать иную религиозную ориентацию. И эти разногласия нарастали именно тогда, когда соседние мусульманские народы отбросили, наконец, губительные распри и стали объединяться под началом сильного вождя. В 1144 г. франки получили удар, показавший им, как уязвимо их положение. В ноябре того года эмир Зенги в ходе военной кампании против Дамаска захватил Эдессу и уничтожил графство Эдесское. Мусульманский мир ликовал, и Зенги, беспощадный воин и запойный пьяница, неожиданно обнаружил, что стал героем ислама. Спустя два года он был убит, и его дело продолжил сын Махмуд по прозвищу Нур ад-Дин – «свет веры». Нур ад-Дин, ревностный суннит, решил вести священную войну как с франками, так и с шиитами. Подражая пророку Мухаммаду, он жил скромно и жертвовал огромные суммы бедным. Кроме того, он развернул действенную пропагандистскую кампанию за джихад. Коран осуждает войны как мерзость, но при этом учит, что, к прискорбию, иногда приходится с оружием в руках бороться против насилия и притеснений, отстаивая важнейшие ценности. Если людей убивают или изгоняют из домов, уничтожают места богослужения, долг мусульманина – подняться на свою защиту (Коран 22:40–42). Это предписание Корана как нельзя больше подходило к ситуации с крестоносцами, которые тысячами истребляли правоверных, отбирали и разрушали их жилища, жгли мечети и осквернили Харам в аль-Кудсе. Нур ад-Дин активно распространял антологии «Достоинства Святого города» (фада'иль аль-кудс) и заказал у лучших мастеров великолепную кафедру для проповедника, чтобы установить ее в мечети Аль-Акса после того, как франки будут изгнаны из Иерусалима.

Джихад на Ближнем Востоке в то время был почти забыт и возобновился в ответ на жестокое насилие, чинимое вторгшимися с запада крестоносцами. Закоренелые предрассудки европейцев помешали им эффективно противостоять напору Нур ад-Дина. Когда в 1148 г. на выручку терпящим поражение франкам явились армии Второго крестового похода, они вместо того, чтобы выступить на Алеппо против армии Нур ад-Дина, напали на дамасского эмира Унура, своего единственного союзника в исламском мире. Унуру ничего не оставалось, кроме как искать помощи у Нур ад-Дина. На политическую глупость крестоносцев наложилась бездарная организация осады Дамаска, окончившейся в итоге постыдным поражением. Второй крестовый поход показал, что безрассудная ненависть франков к исламскому миру способна завести их на самоубийственный путь, а стремление изолироваться от ближневосточных народов означает неспособность оценить реальное положение дел в регионе.

Провал Второго крестового похода наверняка омрачил праздник освящения вновь отстроенного храма Гроба Господня, состоявшийся 15 июля 1149 г., ровно через 50 лет после взятия Иерусалима. По окончании церемонии верующие торжественной процессией прошли к Храму Господа, а оттуда в долину Кедрона, к могилам крестоносцев, погибших при взятии Иерусалима. Последним пунктом стал крест на северной стене в том месте, где рыцари Готфрида Бульонского прорвались в город в 1099 г. Контраст с недавним фиаско, скорее всего, ощущался очень болезненно. Зато новый храм Гроба Господня был действительно выдающимся достижением: крестоносцам удалось соединить в одном большом здании в романском стиле ранее разрозненные христианские святыни – гробницу Иисуса, камень Голгофы и крипту, устроенную в скале там, где, как считается, императрица Елена нашла Животворящий Крест (см. схему). Высокая триумфальная арка связала ротонду XI в., построенную Константином Мономахом, с новым храмом на месте бывшего церковного двора. При этом западноевропейская архитектура не диссонировала с византийской, и крестоносцы постарались добиться гармонии с местным стилем – которой им, к сожалению, так недоставало в жизни. Остатки гробницы Иисуса покрыли мраморной плитой, которая позднее была обложена золотом. Стены украсились мозаиками и узорами из цветных мраморных плит, что придавало внутреннему пространству блеск и изящество, – это былое великолепие сейчас утрачено, и его трудно представить себе в сегодняшнем мрачном здании.

Нур ад-Дин продолжил военную кампанию против крестоносцев. Его план заключался в том, чтобы со всех сторон обложить франков владениями мусульманской империи, поднявшей знамя джихада. Тем временем в Иерусалимском королевстве не прекращались внутренние распри. Казалось, дух воинственности, которым были проникнуты все стороны жизни крестоносных государств, заставил франков враждовать между собой. В 1152 г. молодой король Балдуин III столкнулся со своей матерью Мелисендой, которая начала укреплять против него Иерусалим. Если бы не горожане, заставившие Мелисенду сложить оружие, началась бы открытая гражданская война. Тамплиеры и госпитальеры тоже были не в ладах друг с другом, и ни те, ни другие не желали подчиниться воле короля или патриарха. Госпитальеры выстроили в своем квартале башню, которая была выше храма Гроба Господня, тем самым умышленно нарушив закон и бросив открытый вызов власти. Кроме того, они мешали богослужениям у Гроба Господня. По рассказу Вильгельма Тирского, едва только патриарх поднимался на кафедру, как они «сейчас же начинали звонить в многочисленные колокола, да так усердно и долго, что ни патриарх не мог произносить проповедь, ни народу, несмотря на все старания, не удавалось его услышать». Когда же патриарх попытался увещевать госпитальеров, те просто-напросто ворвались в храм Гроба Господня и выпустили поток стрел (Вильгельм Тирский XVIII: 3). Очевидно, жизнь в Святом городе не научила крестоносцев следовать христианской этике любви и смирения.

Пагубная разобщенность королевства франков дошла до предела, христиане совершенно погрязли в собственных раздорах. Они попытались предвосхитить планы Нур ад-Дина по покорению фатимидского Египта, но потерпели неудачу – Египет завоевал полководец Нур ад-Дина Ширкух, курд по происхождению. В 1170 г. племянник Ширкуха Юсуф ибн Айюб, сменивший его на посту визиря Египта, упразднил шиитский халифат. Юсуф, носивший прозвище Салах ад-Дин («Защитник веры»), или, как это звучало в произношении франков, Саладин, был всецело предан идее джихада, но считал, что именно ему, а не Нур ад-Дину, суждено освободить Иерусалим. На этой почве у него возник конфликт с Нур ад-Дином, и когда в 1174 г. тот умер от сердечного приступа, Салах ад-Дин вступил с его сыном в борьбу за власть над империей. Политический и военный талант в сочетании с великодушием и истинным благочестием принесли Салах ад-Дину поддержку мусульман, и в течение десяти лет его признали своим вождем большинство главных городов региона. Теперь крестоносцев со всех сторон окружала исламская империя, во главе которой стоял благочестивый и любимый подданными султан, поставивший себе цель уничтожить франкские королевства.

Но даже перед лицом такой явной угрозы франки продолжали ссориться между собой. На престоле Иерусалимского королевства, как никогда нуждавшегося в сильном вожде, оказался юный король Балдуин IV, страдавший проказой. Бароны из окружения короля поддерживали регента, Раймунда, графа Триполи, хорошо понимавшего, что единственная надежда для королевства – это умилостивить Салах ад-Дина и наладить отношения с соседями-мусульманами. Против баронов выступала группа недавно прибывших рыцарей, которые объединились вокруг королевской семьи и проводили политику откровенных провокаций. Главным «ястребом» был Рейнальд (Рено) де Шатильон, нарушавший все перемирия, которые Раймунд заключал с Салах ад-Дином: он грабил торговые караваны мусульман и дважды – правда, неудачно – пытался захватить Мекку и Медину. Этот знатный вельможа считал непримиримую борьбу с мусульманами своим священным долгом и не мыслил патриотизма без ненависти к исламу. Положение иерусалимского королевства усугублялось еще и отсутствием духовного руководства. Патриарх Ираклий, тоже из вновь прибывших, был человеком невежественным и развращенным настолько, что выставлял напоказ греховную связь с любовницей. В марте 1185 г. прокаженный король скончался, годом позже умер его преемник – малолетний Балдуин V, – и борьба за власть угрожала перерасти в гражданскую войну. Тем временем Салах ад-Дин готовился вторгнуться в королевство. Рейнальд нарушил очередной договор, с помощью которого Раймунд рассчитывал получить мирную передышку, и баронам ничего не оставалось, как возвести на престол ставленника «ястребов» – Гюи (Гвидо) де Лузиньяна, зятя прокаженного короля, человека слабого и бездарного. Однако добиться единства так и не удалось – пока франки готовились воевать с Салах ад-Дином в Галилее, споры в их стане не утихали ни на мгновение. «Ястребы» убедили короля Гюи напасть немедленно, хотя Раймунд предлагал выждать – вскоре должно было наступить время сбора урожая, так что Салах ад-Дин не смог бы долго удерживать свою армию на чужбине. Но король Гюи, не вняв совету, приказал выступать. В результате 4 июля 1187 г. армия франков была наголову разбита мусульманами в битве при Хаттине близ Тивериады, и Иерусалимское королевство прекратило свое существование.

После победы при Хаттине Салах ад-Дин двинулся по Палестине, один за другим занимая города. Остатки христианского войска укрылись в Тире, но некоторые рыцари все же отправилась в Иерусалим в отчаянной попытке спасти Святой город. Наконец мусульманское войско достигло Иерусалима и разбило лагерь на Масличной горе. Салах ад-Дин взглянул оттуда на поруганные святыни Харама и крест над Куполом Скалы и произнес перед своими военачальниками пламенную проповедь, в которой напомнил им о фада'иль аль-Кудс – достоинствах Святого города: Иерусалим – город Храма, город пророков, сюда перенесся пророк Мухаммад во время своего Ночного путешествия и отсюда вознесся на небеса; наконец, именно здесь произойдет Страшный суд. Салах ад-Дин считал своим долгом отомстить христианам за резню 1099 г. и не намеревался щадить жителей города. Тех охватил страх – ведь в Иерусалиме не осталось ни единого рыцаря, способного организовать его защиту. И вдруг, словно Бог внял молитвам несчастных, под стены города явился доблестный барон Балиан Ибелинский. Он испросил у Салах ад-Дина разрешение забрать жену и семейство, чтобы вывезти их в Тир, поклявшись задержаться в Иерусалиме не более чем на одну ночь, однако увидев, в каком положении находятся осажденные, вернулся к султану с просьбой освободить его от клятвы. Салах ад-Дин из уважения к Балиану согласился и выделил эскорт, который сопроводил семейство барона со всем добром до побережья.

Балиан сделал все, что было возможно при имевшихся скудных возможностях, но ситуация была безнадежной. 26 сентября 1187 г. воины Салах ад-Дина пошли на приступ со стороны западных ворот и одновременно повели подкоп под северную стену поблизости от ворот Cвятого Стефана. Спустя три дня большой участок стены – вместе с крестом Готфрида – обрушился в ров, но защитники города успели соорудить внутреннюю защитную стену. В этот момент Балиан попытался договориться с Салах ад-Дином о мирной сдаче города, но Салах ад-Дин, поклявшийся взять город мечом, был непреклонен: «Мы поступим с вами точно так, как вы обошлись с горожанами, когда брали Иерусалим, – заявил он Балиану, – мы будем убивать, брать в рабство и чинить прочие жестокости» (Maalouf, p. 198). И тогда Балиан предпринял отчаянный шаг. Раз никаких надежд больше нет, сказал он, христианам нечего терять. Поэтому они убьют своих жен и детей, сожгут свои дома и имущество, разрушат Купол Скалы и Аль-Аксу, а затем выйдут навстречу Салах ад-Дину, и каждый, прежде чем умереть, убьет хотя бы одного мусульманина. Салах ад-Дин, посоветовавшись с улемами, согласился ради спасения мусульманских святынь и жизней мусульман отступить от клятвы и мирно занять Иерусалим, однако не позволил франкам остаться в городе. Франки становились пленниками султана и могли вернуть себе свободу за выкуп – впрочем, весьма скромный.

2 октября 1187 г., ровно в тот день, когда мусульмане отмечали годовщину Ночного путешествия и вознесения Пророка, победоносное войско Салах ад-Дина вступило в Иерусалим. Султан сдержал слово – ни один христианин не был убит. Бароны легко смогли выкупиться, а бедняки нет, и они стали пленниками. Но многих из них Салах ад-Дин все-таки отпустил, тронутый до слез горем семей, которые разлучали, обращая в рабство. Брат Салах ад-Дина Аль-Адиль так страдал, что попросил для себя тысячу пленников и тут же на месте отпустил их. Всех мусульман крайне возмущало зрелище того, как более богатые горожане покидают город и при этом забирают свое имущество, не пытаясь выкупить сограждан. Мусульманский историограф Имад ад-Дин аль-Исфахани, который был непосредственным участником событий, описал в своей книге, как увидел ломящиеся под тяжестью сокровищ повозки патриарха Ираклия и попросил Салах ад-Дина конфисковать эти богатства в счет выкупа за освобождение оставшихся пленников. Султан не согласился, сказав, что намерен в точности соблюсти договор, «и тогда христиане повсюду будут помнить то добро, какое мы им сделали» (Maalouf, p. 200). Он не ошибся. Западноевропейских христиан немало смущал тот факт, что мусульманский правитель вел себя при взятии Иерусалима куда более «по-христиански», чем их собственные крестоносцы, и они складывали легенды, в которых Салах ад-Дин выступал своего рода почетным христианином. Существуют даже предания о тайном крещении султана.

Эпопея Крестовых походов на Иерусалим почти завершилась. Вернув себе аль-Кудс, мусульмане попытались воссоздать в нем прежнюю систему добрососедства и интеграции разных конфессий, но жестокость крестоносцев непоправимо извратила отношения между исламом и христианством. В лице крестоносцев мусульмане впервые столкнулись с западным миром, и этот горький опыт не забыт до наших дней. Претерпев столько страданий от рук Христова воинства, мусульмане начали по-другому смотреть на свой Святой город. Их любовь к аль-Кудсу с тех пор сделалась воинственной, и ислам в городе перешел в более активное наступление, чем в прежние времена.

Глава 14
Джихад

Наконец все франки убрались, и мусульманские воины бродили по улицам, дивясь на великолепие, обретенное Иерусалимом при крестоносцах. И все же во многих отношениях это было похоже на возвращение домой. Салах ад-Дин сидел на троне в штаб-квартире госпитальеров, в самом сердце крестоносного Иерусалима, принимая поздравления своих военачальников, суфиев и ученых улемов. Его лицо, по словам Имад ад-Дина, сияло от удовольствия. Поэты и чтецы Корана декламировали стихи в его честь, многие плакали от счастья, не в силах вымолвить ни слова (Gabrieli, p. 182). Однако мусульмане понимали, что со взятием Иерусалима джихад не закончился. Слово «джихад» означает не только священную войну, его первоначальное значение – «борьба», не обязательно вооруженная, и именно в этом смысле оно употребляется в Коране. На мусульман возлагается обязанность «сражаться на пути Аллаха», сознательно направляя усилия на исполнение его воли в искаженном трагическом мире. Известный хадис передает слова Мухаммада на обратном пути с поля битвы: «Мы возвращаемся с малого джихада к великому джихаду», т. е. к более важной и нужной борьбе за торжество справедливости в обществе и праведности в сердце. Салах ад-Дин вел свой джихад в полном созвучии с кораническим идеалом: всегда откликался на просьбы крестоносцев о перемирии; с пленниками по большей части обходился справедливо и великодушно, в час триумфа проявлял гуманность. В действительности некоторые мусульманские историки считали его чрезмерно милосердным. Так, из-за того, что он позволил христианам уйти в Тир, те сохранили опорный пункт в Палестине, и в итоге войны продолжались еще сто с лишним лет. Третий крестовый поход, который возглавили английский король Ричард I и король Франции Филипп II, окончился поражением в том смысле, что Иерусалим остался в руках мусульман, но франкам удалось утвердиться на узкой прибрежной полосе от Яффы до Бейрута. И хотя столицей королевства был теперь Акко, его правители в тоске по былому продолжали именовать себя «королями Иерусалимскими». Мечта крестоносцев не умерла, и пока франки пребывали в Палестине, мусульмане все время держались настороже.

Но в 1187 г. после замечательной победы мусульмане были исполнены самых светлых надежд. Салах ад-Дину предстояло теперь предпринять другой, великий, джихад – вновь сделать Иерусалим мусульманским городом. Первым делом требовалось очистить Харам. Из мечети Аль-Акса следовало убрать устроенные тамплиерами отхожие места, поставленную ими мебель и прочее и подготовить все необходимое для проведения пятничных молитв. Нишу михраба, указывавшую направление на Мекку, тамплиеры заложили кирпичом, и ее необходимо было открыть. Мусульмане снесли сооруженные тамплиерами внутренние стены, застелили пол коврами, установили доставленную из Дамаска кафедру проповедника, которую много лет назад заказал для мечети Нур ад-Дин. Из Купола Скалы вынесли статуи и картины, восстановили в нем арабские надписи – тексты из Корана, – освободили Скалу от мраморного короба. Как рассказывают исламские хронисты, Салах ад-Дин, подобно Омару, весь день работал бок о бок со своими подданными, отмывая розовой водой плиты Харама и распределяя милостыню между нуждающимися. В пятницу 4 шабана Аль-Акса впервые с 1099 г. наполнилась мусульманами, собравшимися для молитвы. Они не могли сдержать слез восторга, глядя, как кади Иерусалима Мухйи ад-Дин аль-Кураши восходит для проповеди на новую кафедру.

До крестоносцев мусульманский Иерусалим чуть ли не целиком состоял из строений на самом Хараме и в непосредственной близости от него. Теперь же Салах ад-Дин затеял строительный джихад, для которого требовалось перекрыть христианскую топографию мусульманскими учреждениями, – строительство опять стало идеологическим оружием в руках победителей. Из преимущественно христианского города, содержащего важную исламскую святыню, Иерусалим должен был стать городом с выраженным мусульманским характером. Это означало новые враждебные действия по отношению к христианству. Салах ад-Дин конфисковал резиденцию патриарха возле храма Гроба Господня и на средства казны приобрел монастырь и церковь Святой Анны. Но он не просто устроил там мечети. Салах ад-Дин, как и Нур ад-Дин, вел непримиримую борьбу с шиитами, для чего в каждом покоренном городе основывал суфийские монастыри (хаваник, в единственном числе – ханака) и медресе – духовные и юридические училища. Учреждения двух этих типов были главными проводниками реформированного суннизма, каким его задумывал великий исламский мыслитель аль-Газали, живший в Иерусалиме в суфийской обители над Воротами милосердия незадолго до Первого крестового похода. Церковь Святой Анны была обращена Салах ад-Дином в мечеть, в здании монастыря разместилось медресе, а в резиденции патриарха – ханака. Оба учреждения содержались на средства султана и носили его имя. Суфии жили в Иерусалиме издавна, но Салах ад-Дин настоял на том, чтобы в его новой обители не было местных уроженцев, которые, возможно, успели заразиться духом шиизма, – туда принимались только выходцы из суннитских стран.

В Иерусалим стали прибывать суфии и ученые, которые поселялись в этих вновь открытых учреждениях, а также улемы, приглашенные служить на Хараме. В отвоеванный у христиан Иерусалим потекли толпы мусульман-паломников – всякий хотел побывать в городе, так долго находившемся в руках врагов. Пока город обустраивался, Салах ад-Дин оставался в своем лагере на Масличной горе, а затем, назначив правителя и разместив в цитадели гарнизон, вернулся в Дамаск готовить ответное выступление против Третьего крестового похода. Военные и чиновники поселились в бывшем Патриаршем квартале.

Вскоре после отвоевания аль-Кудса в него начали прибывать мусульманские переселенцы из Северной Африки (Магриба), опустошенной набегами берберских племен. Они обосновались в юго-западном углу Харама и жили, сохраняя свои культурные и религиозные традиции. Власти аль-Кудса позволили им превратить в мечеть бывшую трапезную тамплиеров, и так в Иерусалиме появился еще один особый квартал – Магрибинский.

Однако Салах ад-Дин не собирался полностью изгонять из города евреев и христиан – старый идеал единения и добрососедства все еще сохранялся. Несколько тысяч сирийских и армянских христиан испросили у султана право проживать в Иерусалиме на положении зимми, а греко-православной церкви он предоставил заботу о храме Гроба Господня. Местных христиан нельзя было винить в злодеяниях европейских крестоносцев. Храм Гроба Господня теперь со всех сторон окружали новые исламские постройки. Мусульмане также заняли значительную часть госпиталя, принадлежавшего госпитальерам, где Салах ад-Дин учредил резиденцию эмира – правителя города, – мусульманский госпиталь и мечеть, которой покровительствовал его сын аль-Афдаль. Новая мечеть появилась и в цитадели, она была посвящена пророку Дауду (царю Давиду). Земля вокруг христианской святыни ощетинилась минаретами, и над Патриаршим кварталом разносились крики муэдзинов, призывавших правоверных на молитву. Некоторые эмиры хотели вообще уничтожить храм Гроба Господня, но Салах ад-Дин прислушался к совету своих более мудрых приближенных, указавших, что предмет почитания христиан – не церковь, а место, где она находится. А после провала Третьего крестового похода в Иерусалим стали допускать даже пилигримов-католиков из Европы.

Салах ад-Дин пригласил вернуться в Иерусалим евреев, которых крестоносцы оттуда почти полностью изгнали, и приобрел в еврейском мире славу нового Кира. Крестоносцы не только подняли мусульман на новый джихад, но и дали импульс к возникновению в среде евреев Европы и исламской империи некоторой формы религиозного сионизма. Первые его проявления относятся к началу XII в.

Одним из главных идеологов нового движения был толедский врач Иегуда Галеви, прославившийся как философ и поэт. Попав под перекрестный огонь реконкисты – войны христиан за завоевание мусульманской Испании, – он часто покидал насиженные места, перебираясь попеременно то на христианскую, то на мусульманскую территорию. Этот горький опыт привел Галеви к убеждению, что евреи должны вернуться в землю отцов. Их настоящее место – именно там. Святая земля, считал Галеви, не принадлежит ни христианам, ни мусульманам, которые воюют за нее друг с другом, и евреи должны заявить на нее свои права. Иерусалим – центр мира, где земная реальность соприкасается с божественной. Молитвы устремляются к Богу через небесные врата, лежащие прямо над местом, где находился Двир, и через них же божественная сила изливается на народ Израиля. Лишь в Палестине евреи могут поддерживать эту созидательную связь с божественным началом и действительно быть самими собой. Поэтому их долг – совершить алию в Палестину и не пожалеть своей жизни во имя Сиона. И тогда Шехина вернется в Иерусалим и придет Спасение. Сам Галеви предпринял такую попытку и отплыл из Испании в Палестину, но, насколько известно, до Иерусалима так и не добрался. Предположительно он умер в Египте в 1141 г. Мало кто из евреев в то время откликнулся на призыв Галеви, но его история стала символом. Живя в чужой стране с враждебно настроенным населением, люди ощущают себя бездомными в физическом и духовном смысле и тянутся к своим корням в поисках исцеления.

Еврейскому народу завоевание Иерусалима мусульманами принесло и радости, и тревоги. Салах ад-Дин вернул евреев в святой для них город и никак не ограничивал численность их общины в Иерусалиме. Первыми прибыли евреи из Аскалона (Ашкелона). Салах ад-Дин отбил Аскалон у крестоносцев в сентябре 1187 г., но после того, как в следующем месяце в его руках оказался также Иерусалим, мусульмане уже не могли оборонять оба города. Как следствие, Аскалон постоянно подвергался разрушению, и его жителям пришлось искать более безопасное место. Евреи Аскалона в 1190 г. перебрались в Иерусалим и получили разрешение построить там синагогу. Им выделили район к западу от нового Магрибинского квартала и жилого квартала Шараф. В 1198 г. к ним присоединились еврейские беженцы из Северной Африки, а около 1210 г. – три сотни еврейских семейств из Франции, прибывшие двумя волнами. Возможность вернуться в Святой город наполняла евреев великой радостью и вселяла в их души надежды на близкий приход Мессии и Спасение, но исламизация Иерусалима воспринималась ими крайне болезненно. Зрелище того, как за их город борются друг с другом христиане и мусульмане, было для них непереносимо. Вот как описал свои чувства при виде мусульманских строений на Хараме еврейско-испанский поэт Иегуда Альхаризи, побывавший паломником в Иерусалиме в 1217 г.:

Но сердце сжало нам тоской, и слезы полились рекой, когда увидели мы, чуть не умерев от срама, что капище стоит на месте Храма. Такую муку не стерпеть: мы спрятали глаза, чтоб не смотреть на место величайшей славы, где Шехина разбила свой шатер. Но все разрушено. И с тех далеких пор лишь знаки, вызывающие боль, воспоминанья тянут за собой^[74].

Все больше и больше евреев приходило к убеждению, что Святая земля ждет возвращения своих истинных обитателей. Ни христианам, ни мусульманам, как считал Галеви, нет пользы от ее святости.

Это брожение затронуло даже такого трезво мыслящего человека как философ Маймонид (рабби Моше бен Маймон, Рамбам), который был одним из личных врачей Салах ад-Дина. Маймонид учил, что Иерусалим остается центром притяжения для еврейского народа, и еврейское государство, основанное в любом другом месте, не будет истинным. Только Храм должен служить основой еврейского царства и еврейского закона. Пускай Храмовую гору осквернили гойим, она все равно остается священной, потому что Соломон освятил ее на веки веков. Божественное Присутствие не может быть оттуда изгнано. Следовательно, приходя на Харам, евреи должны вести себя так, как если бы Храм там все еще стоял. Не подобает заступать за границу запретных мест или вести себя непочтительно, стоя лицом к востоку, где когда-то помещалась Святая Святых. Храма больше нет, но святость места сохранится на все времена как символ непреходящей заботы Бога о своем народе.

В 1194 г. скончался от брюшного тифа Салах ад-Дин, а вместе с ним умерло и единство мусульман. Его империя была поделена на части. Разными городами управляли члены семейства Айюбидов, каждый со своей армией и аппаратом чиновников. Вскоре наследники Салах ад-Дина уже воевали друг с другом. Иерусалим позднее пострадал от этих междоусобиц, однако любовь мусульман к нему не стала меньше. Утратив, а после вернув себе аль-Кудс, они стали еще ревностнее, чем прежде, почитать этот город. Строительный джихад продолжался. В 1193 г. эмир Иерусалима Изз ад-Дин Джардик заново освятил маленькую мечеть, построенную поблизости от храма Гроба Господня еще до Первого крестового похода в честь халифа Омара. Рядом с мечетью открылась школа изучения Корана. Аль-Афдаль содержал целый Магрибинский квартал, оплачивая помощь паломникам из Северной Африки и местным беднякам. Он также финансировал строительство в квартале медресе, где право преподавалось согласно учению североафриканской маликитской юридической школы, и обеспечил ей постоянное содержание.

Это один из первых зафиксированных в Иерусалиме примеров вакуфного пожертвования – передачи на благотворительные цели дохода (за вычетом текущих расходов) от коммерческой собственности, такой как лавка. Вакуф мог использоваться для выкупа пленных, содержания благотворительной столовой, строительства медресе. Такие пожертвования считались весьма похвальным делом, а в аль-Кудсе, как в святом месте, – особенно. Кроме того, в вакуфе содержалась и определенная практическая выгода. Некоторые дарители пользовались им, чтобы обеспечить своих наследников, – те получали право пожизненно проживать в помещении вакуфного учреждения или занимать там пост платного смотрителя. Иногда в медресе или ханаке имелись апартаменты для самого дарителя, который рассчитывал, уйдя на покой, обосноваться в Иерусалиме. Пожертвования были актом практической благотворительности – средства шли на развитие исламской учености, стипендии нуждающимся студентам, материальную помощь беднякам. Таким образом, благодаря институту вакуфа идеал социальной справедливости, столь важный в кораническом учении, стал центральным для джихада в Иерусалиме. Вакуф не только способствовал росту и украшению города, но и создавал рабочие места: человек, оказавшийся в стесненных обстоятельствах, мог наняться сторожем в медресе или вступить в общину суфиев. Любой избыточный доход от вакуфного имущества всегда распределялся среди бедных, поэтому к людям, которым приходилось жить за счет благотворительности, относились с уважением и почтением. Справедливость и милосердие с самых первых дней составляли суть святости Иерусалима. Правда, при крестоносцах это было не слишком заметно, но уже при Салах ад-Дине проявилось в полной мере. Очищение Харама от скверны, оставленной рыцарями, сопровождалось раздачей милостыни, а в дальнейшем институт вакуфа сделал заботу о бедных и нуждающихся неотъемлемой частью исламизации Иерусалима при Айюбидах.

Однако мусульмане не могли чувствовать себя спокойно, пока в Палестине оставались владения крестоносцев. Местные франки в своем королевстве со столицей в Акко не представляли угрозы: после урока, полученного при Хаттине, они стремились к миру с мусульманскими соседями. А вот христиане Европы были настроены более воинственно и продолжали снаряжать новые и новые Крестовые походы на Иерусалим. В 1200 г. сын аль-Адиля и племянник Салах ад-дина аль-Муаззам Иса, правитель Дамаска, сделал Иерусалим, который очень любил, своей главной резиденцией. Он финансировал создание двух медресе: одно, по изучению ханафитского права, носившее его имя, находилось к северу от Харама, второе, где преподавалась арабская словесность, – над Воротами милосердия. Кроме того, аль-Муаззам восстановил колоннады по краям Харама. Но в 1218 г. с запада снова пожаловали крестоносцы.

На сей раз крестоносцы поплыли не прямо к берегам Палестины, а попытались сначала изгнать мусульман из Египта, чтобы создать там плацдарм для наступления на Иерусалим. Одного лишь появления крестоносцев на Ближнем Востоке было достаточно, чтобы население всего региона содрогнулось от ужаса. Люди в страхе вспоминали кровавую резню 1099 г. и ждали новых зверств. Аль-Муаззам был уверен, что крестоносцы возьмут город, перебьют жителей и подчинят своей власти весь исламский мир. В действительности причин для такой паники, по-видимому, не было – после первоначальных успехов крестоносцы очень мало продвинулись в своем предприятии. Но франки оставили по себе такую жуткую память, что мусульманам трудно было объективно оценить положение. В результате аль-Муаззам отдал приказ срыть стены Иерусалима, чтобы крестоносцы не смогли закрепиться в городе. Это был неслыханный шаг; иерусалимские военачальники пытались убедить султана, что смогут отразить натиск франков, но аль-Муаззам отмел их возражения и настоял на том, чтобы лично проследить за разрушением стен. Город погрузился в уныние, а с ним и вся Палестина. Издревле смысл существования любого города заключался в защите жителей от врагов, и когда прибывшие в Иерусалим по приказу султана строители, каменщики и землекопы начали крушить стены, город охватила дикая паника. Самые слабые и уязвимые из горожан – старики, женщины, молодые девушки – с плачем бежали по улицам, разрывая на себе одежду. Они собрались на Хараме, а после ушли из Иерусалима в Дамаск, Каир, Карак, бросив семьи и имущество. Наконец, все укрепления Иерусалима были уничтожены, а гарнизон распущен. Осталась стоять лишь башня Давида.

Лишенный стен, аль-Кудс перестал быть полноценным городом. Мусульмане не отваживались жить здесь, пока крестоносцы оставались в Акко. В обезлюдевшем Иерусалиме, который мало чем отличался от захолустного селения, обитали лишь немногочисленные суфии и улемы, которые, храня верность городу, кое-как поддерживали жизнь в построенных при Айюбидах школах и монастырях, да горстка городских чиновников и солдат. Дальнейшие события показали, что аль-Муаззам поторопился – в 1221 г. крестоносцам пришлось убраться восвояси. Но Крестовые походы так глубоко изменили ситуацию в регионе, что мусульмане больше не могли сколько-нибудь уверенно и хладнокровно смотреть на присутствие европейцев. А к их чувствам по отношению к Иерусалиму добавилась новая тревожность, способная сильно повредить городу.

Теперь главной заботой исламских правителей была безопасность. В 1229 г. султан Египта и брат аль-Муаззама аль-Камиль убоявшись кошмарной перспективы отражать новое нашествие крестоносцев, предпочел сдать Иерусалима без боя. Между тем Фридрих II, император Священной Римской империи, предпринял поход в Святую землю под сильным давлением папы. Этот энергичный правитель, за свои многочисленные незаурядные качества получивший прозвище Stupor Mundi – «Изумление мира», – вырос на космополитической Сицилии и не страдал обычной для европейцев ксенофобией. В нем не было ненависти к исламу – наоборот, он свободно владел арабским языком, с удовольствием беседовал и переписывался с исламскими учеными и правителями. Крестовый поход на Иерусалим представлялся императору пустой тратой времени, но нельзя было дальше откладывать выступление, игнорируя общественное мнение Европы. Он довольно цинично предложил аль-Камилю, чтобы тот просто передал ему Иерусалим, – ведь лишенный стен, город не имел для султана ни стратегического, ни экономического значения. Аль-Камиль был готов согласиться. К тому времени он успел серьезно рассориться с аль-Муаззамом и без поддержки брата не мог помышлять о войне с армией крестоносцев. Присутствие франков в неукрепленном Иерусалиме не представляло военной угрозы, а передача им города уменьшала исходящую от них опасность. Кроме того, Фридрих представлял для аль-Камиля ценность как союзник против аль-Муаззама.

После некоторых колебаний с обеих сторон 18 февраля 1229 г. между Фридрихом II и аль-Камилем был заключен Яффский договор. Он предусматривал перемирие на десять лет и передачу христианам Иерусалима, Вифлеема и Назарета, причем Фридрих обязывался не восстанавливать стены вокруг Иерусалима. Евреи должны были покинуть город, но мусульмане сохраняли за собой Харам с правом беспрепятственно вести богослужения и выставлять мусульманскую символику.

Известие о договоре вызвало негодование и в мусульманском, и в христианском мире. Тысячи разгневанных мусульман вышли на улицы Багдада, Мосула и Алеппо; в ставку аль-Камиля в аль-Аджуле ворвались разъяренные имамы, и их пришлось выдворять силой. Султан аль-Муаззам, прикованный к постели смертельным недугом, был до того ошеломлен известием, что пожелал немедленно подняться, чтобы лично проследить за разрушением последних еще остававшихся укреплений Иерусалима. В Великой мечети Дамаска шейх Сибт аль-Джаузи под вопли и рыдания толпы объявил аль-Камиля предателем ислама. Тот оправдывался – ведь он же не уступил христианам исламские святыни; Харам по-прежнему принадлежит мусульманам, отданы лишь «некоторые церкви и развалины домов», не представлявшие особой ценности (Gabrieli, p. 271). Позднее все можно будет без особого труда восстановить в прежнем виде. Но после стольких кровопролитных войн Иерусалим стал символом нерушимости ислама, правители не могли заключать о нем договоры так же легко, как если бы это был обычный город.

Негодование христиан не уступало мусульманскому. Договор с неверными представлялся им почти богохульством, немыслимой казалась сама идея сохранить за мусульманами Харам в христианском городе. Особенно возмутило их поведение Фридриха при посещении Святого города. Поскольку папа римский незадолго до того отлучил императора от церкви, ни один священник не стал бы короновать его королем Иерусалима^[75], а потому он просто сам возложил на свою голову корону перед главным алтарем храма Гроба Господня. После этого новоиспеченный король отправился на Харам, где шутил на арабском языке со служителями, превозносил красоту строений и взашей прогнал христианского священника, осмелившегося зайти в мечеть Аль-Акса с Библией в руках. Фридрих крайне расстроился, узнав, что во все время его пребывания муэдзин по распоряжению кади будет молчать, и попросил, чтобы призыв на молитву звучал как обычно. Нет, не так подобало себя вести вождю крестоносцев! Тамплиеры стали готовить заговор с целью убить нечестивого императора, и он поспешно покинул страну; когда Фридрих ранним утром торопился на свой корабль, мясники Акко швыряли в него кишками и требухой. Тема Иерусалима сделалась для христиан слишком болезненной, и любой, кто проявлял к ней недостаточное почтение или поддерживал дружеские отношения с мусульманами, рисковал погибнуть от рук убийцы. Вся история необычного крестового похода Фридриха показывает, что исламский мир и Запад в то время не были способны на диалог; ни одна из сторон не стремилась к мирному сосуществованию с другой.

Тем не менее перемирие, предусмотренное Яффским договором, продержалось все положенные десять лет, хотя вскоре после отъезда Фридриха мусульмане из Хеврона и Наблуса совершили набег на Иерусалим, а на христианских пилигримов по дороге от побережья в город часто нападали разбойники. Но у христиан уже не было возможности защитить Иерусалим, который теперь стал изолированным анклавом посреди неприятельской территории, и в 1239 г., когда истек срок перемирия, правитель Карака ан-Насир Дауд после недолгой осады вынудил франков оставить Иерусалим. Но поскольку Айюбиды все еще враждовали между собой, ан-Насир вскоре вернул город христианам в обмен на поддержку в войне против султана Египта. На сей раз мусульманам не позволили сохранить за собой Харам, и они с ужасом узнали, что христиане повесили в мечети Аль-Акса колокола и, служа мессу, «ставили на Скалу бутылки с вином» (Little, p. 185). Однако правление христиан было недолгим. В 1244 г. в Палестину вторглись хорезмийские тюрки, которые сами спасались от монгольского нашествия и были призваны султаном Египта на подмогу в его войнах в Сирии. Они разграбили Дамаск и опустошили Иерусалим, вырезав там христиан и разорив церкви, включая храм Гроба Господня. Теперь город снова находился в руках Айюбидов, но очень многие здания и церкви превратились в груды дымящихся развалин. Уцелевшие жители по большей части бежали из Иерусалима в прибрежные города, где было сравнительно безопасно. От многочисленного когда-то населения осталось не более двух тысяч христиан и мусульман.

Седьмой крестовый поход под предводительством французского короля Людовика IX окончился полным провалом – вся армия крестоносцев в полном составе попала в плен в Египте. В течение тех нескольких месяцев 1250 г., пока крестоносцы пребывали в плену, группа недовольных мамлюков свергла египетскую ветвь Айюбидов и основала свое государство. По происхождению мамлюки были мальчиками-рабами, которых покупали в евразийских степях, лежавших за пределами исламской империи, обращали в ислам и обучали военному делу. Из них формировались элитные части мусульманской армии. Поскольку в результате попадания в рабство и обращения в ислам их жизнь резко изменялась к лучшему, мамлюки, как правило, были ревностными мусульманами, однако сохраняли определенные этнические особенности и отличались развитым чувством солидарности. Теперь мамлюкский полк, именовавшийся «Бахрия», захватил власть в Египте. Это стало началом нового государства, которое со временем превратилось в могущественную державу Ближнего Востока.

Поначалу приход мамлюков к власти в Египте не затронул Иерусалим. Айюбиды, правившие остальными частями бывшей империи Салах ад-Дина, вели борьбу с мамлюками, и положение Иерусалима оставалось неустойчивым. Но в 1260 г. мамлюкский султан аз-Захир Бейбарс (1260–1276) разбил вторгшуюся из Средней Азии монгольскую армию в сражении при Айн-Джалуте в Галилее. Это была важнейшая победа: монголы уничтожили аббасидский халифат, разорили и разрушили главные мусульманские города, включая великий Багдад, а мамлюкам удалось отбросить их за Евфрат. Бейбарс стал героем ислама и присоединил к своим владениям Палестину и Сирию, айюбидские правители которых пали под ударами монголов. В дальнейшем ему еще приходилось время от времени отражать набеги монголов; кроме того, он воевал с франками, которых вознамерился окончательно изгнать с узкой полосы средиземноморского побережья. Но в целом мамлюки обеспечили в регионе спокойствие и порядок, которых он не знал вот уже многие годы.

Мамлюки не интересовались Иерусалимом как стратегическим объектом и ни разу не попытались восстановить стены города, но с огромным благоговением относились к его святости. Религиозное значение Иерусалима в мамлюкский период неизмеримо возросло. Почти все мамлюкские султаны считали своим долгом побывать в Святом городе и подарить ему какое-нибудь здание. Бейбарс, посетивший аль-Кудс в 1263 г., организовал реставрационные работы на Хараме, а кроме того, нашел остроумное решение проблемы поддержания порядка в городе. Наиболее опасным временем с точки зрения возможных волнений был праздник Пасхи, на который в Иерусалим стекалось множество христиан. Бейбарс основал неподалеку два новых святилища: одно – в окрестностях Иерихона, посвященное пророку Моисею (по-арабски – Неби-Муса), второе – в Рамле, в честь арабского пророка Салиха. Праздники в честь этих пророков происходили в течение Страстной недели, так что перед Пасхой Иерусалим каждый раз оказывался в окружении огромного количества набожных мусульманских паломников. Особенное значение приобрело святилище Неби-Муса. Паломники, прибывавшие туда на праздник, сначала отправлялись в Иерусалим, где в подражание христианам торжественно обходили вокруг города, а затем шествовали на Харам и по улицам, демонстрируя, что они здесь хозяева, – точно так же, как до них это делали христиане. Над толпой разворачивалось особое знамя праздника. Собравшись все вместе в Иерусалиме, паломники выходили из города в направлении святилища, так что христиане могли убедиться в их многочисленности. В Неби-Муса они проводили неделю, молясь, слушая чтение Корана, участвуя в суфийских практиках и наслаждаясь жизнью на вольном воздухе во дворах святилища или окрестных холмах. Тем временем в Иерусалиме христианские пилигримы, празднуя Пасху, помнили, что неподалеку расположились многочисленные мусульмане, готовые ринуться на защиту аль-Кудса. Это было весьма остроумное изобретение, но в торжествах в Неби-Муса и других святилищах, выстроенных в мамлюкский период вблизи от Иерусалима, отчетливо прослеживалась новая воинственность, появившаяся в религиозных чувствах мусульман.

Воинственные элементы стали закрадываться и в почитание Иерусалима иудеями. В 1267 г. туда прибыл изгнанный из христианской Испании философ Нахманид (рабби Моше Бен Нахман, Рамбан). Потрясенный жалким состоянием города, где на момент его приезда жили всего два еврейских семейства, Нахманид немедленно взялся за дело. Не встречая противодействия со стороны исламских властей, он основал синагогу в пустующем доме с изящной аркой в середине Еврейского квартала. Вскоре синагога Рамбана сделалась центром еврейской жизни мамлюкского Иерусалима. Вблизи нее стали селиться молодые люди, желавшие учиться в иешиве знаменитого талмудиста. Потеряв дом, Нахманид находил утешение в физическом соприкосновении с Иерусалимом, в том, чтобы «гладить» и «ласкать» его камни, плакать над его руинами (Kobler, v. 2, p. 227). Город почти заменил философу жену и детей, оставшихся в Испании. Нахманид был убежден, что поселиться в Палестине – долг каждого иудея. Бедственное положение Иерусалима и окрестностей, которые христиане и мусульмане на протяжении трех сотен лет разоряли беспрерывными войнами, доказывало, как он считал, неспособность и христиан, и мусульман обеспечить на этой земле мир и процветание: Палестина ожидала возвращения своих истинных хозяев. Алия, согласно учению Нахманида, являлась «положительным предписанием», обязанностью, лежащей на евреях всех поколений. Но страдания, перенесенные в Испании, ожесточили душу философа, наполнив ее ненавистью к христианам и мусульманам, – а ведь в прошлые века в мусульманской Испании евреи могли мирно и плодотворно уживаться с теми и другими. Его слова, обращенные к соплеменникам, выражали эту новую непримиримость по отношению к политическим и религиозным соперникам евреев в Палестине:

Ибо нам предписано уничтожить эти народы, если они поднимутся на нас войной. Если же они пожелают мира, мы пойдем на мир с ними и позволим им остаться на определенных условиях. Но мы ни за что и никогда не оставим эту землю в их руках, как и в руках любого другого народа!

(Prawer 1972, pp. 247–48).

Крестовые походы на Востоке и реконкиста в Европе породили новый непреодолимый раскол между тремя монотеистическими религиями, восходящими к Аврааму.

Нахманид был каббалистом. Идеи и мифы Каббалы, эзотерической формы мистицизма, активно развивавшейся в XIII в. в Испании, занимали важное место в еврейской религиозности, хотя лишь немногие иудеи могли их усвоить в полном объеме. В сущности, Каббала стала триумфом мифологии, победившей в то время более рационалистические формы иудаизма. Для жестоко притесняемых испанских евреев философское понятие Бога отстояло слишком далеко от их каждодневных страданий, и они инстинктивно обратились к древней священной географии, которая приобрела у них еще более глубокий духовный смысл. Если раньше объектом созерцания были десять степеней святости, расходящихся концентрическими кругами от недостижимого Бога в Двире, то теперь – десять уровней эманации непознаваемой мистической божественной сущности, Эйн Соф (бесконечность), называемых сфирот. Каждая сфира представляет следующую стадию проявления Бога или, если угодно, адаптации божественной сущности к ограниченным возможностям человеческого разума. Но сфирот – это еще и стадии постижения: последовательно проходя через них, мистик совершает алию, поднимается к Богу. Это уже знакомое нам «восхождение внутрь», к глубинам собственного «я». Образная система Каббалы, в которой по-новому представлялась духовность иерусалимского Храма, символизировала внутреннюю жизнь как Бога, так и человека. В Каббале подчеркивалось это тождество между эманациями божественной сущности и человеческой природой. Последней из сфирот была Шехина, именовавшаяся также Малхут (Царство). Она представляла одновременно и Божественное Присутствие, и силу, объединяющую народ Израиля, а здесь, в обыденном мире, отождествлялась с Сионом, который благодаря этому поднимался в божественную сферу, не утрачивая своей земной реальности. В глубинном смысле Божественное присутствие, Израиль и Иерусалим были неразделимы.

Каббала позволяла евреям диаспоры совершить алию к Богу, не отправляясь физически в Иерусалим, но в то же время рассматривала отрыв евреев от Сиона как победу сил зла (Schweid, pp. 71–81). Во время Исхода сыны Израиля были обречены скитаться в «пустыне ужасов» и вести борьбу с обитающими там демоническими силами. Но когда они вступили в Землю обетованную и начали богослужения на горе Сион, миропорядок восстановился, и каждая вещь заняла назначенное ей место. Шехина пребывала в Двире как источник благословения, плодородия и правильного порядка во всем мире. Когда же Храм был разрушен, а евреи изгнаны из Иерусалима, демонические силы хаоса восторжествовали вновь, и в самой основе бытия нарушилось равновесие. Оно сможет вернуться, только если евреи воссоединятся с Сионом и окажутся там, где должны находиться. Из этой мифологии видно, как глубоко подействовала на души евреев жизнь в рассеянии: изгнание с географической родины стало символом разлучения с источником бытия. Вынужденные опять уезжать – на сей раз из Испании, – они с новой силой ощутили горечь отчуждения. Каббалистическая мифология была близка и евреям других европейских стран, постоянно страдавшим от погромов, которыми сопровождался каждый крестовый поход. Эти мифы, хорошо отвечавшие внутреннему миру преследуемых и гонимых людей, обращались к их душам на более глубоком уровне, чем рационалистические доктрины еврейских философов. В действительности большинство евреев довольствовалось на той стадии идеей символического и духовного возвращения на Сион, все еще считая неправильными любые попытки приблизить Спасение с помощью алии. Но некоторые каббалисты, в их числе и Нахманид, искали утешения в физическом контакте с Иерусалимом.

Тем временем западные христиане должны были свыкнуться с мыслью о том, что Иерусалима, им, скорее всего, больше не вернуть, и как-то приспособиться к этой потере. В 1291 г. мамлюкский султан Халиль взял Акко и уничтожил латинское королевство на побережье, изгнав оттуда крестоносцев. Впервые почти за две сотни лет Палестина оказалась целиком в руках мусульман. С этого момента судьба Иерусалима стала меняться к лучшему. Франки больше не угрожали городу, и мусульмане, наконец, обрели достаточно уверенности, чтобы спокойно селиться в Иерусалиме, пусть даже и не укрепленном должным образом. Христиане, однако, не сдались и еще много сотен лет вынашивали планы новых Крестовых походов для освобождения Святого города. Европейцам казалось крайне важным обеспечить хоть какое-то западное присутствие в Иерусалиме. Вскоре после падения Акко папа Николай IV обратился к султану с просьбой разрешить нескольким латинским священникам служить в храме Гроба Господня. Султан ответил согласием, и папа, который был францисканцем, отрядил в Иерусалим небольшую группу монахов этого ордена, чтобы вести богослужения по латинскому обряду. Францисканцам пришлось поселиться в обычном странноприимном доме – у них не было ни источников дохода, ни своего монастыря. В 1300 г. сицилийский король Роберт, узнав о бедственном положении католической миссии, преподнес в дар султану крупную сумму денег и ходатайствовал о передаче францисканцам Сионской базилики, часовни Святой Марии в храме Гроба Господня и пещеры Рождества в Вифлееме. Султан опять согласился. Это был первый, но далеко не последний случай, когда западный правитель пользовался своим влиянием, чтобы расширить присутствие римско-католической церкви в Иерусалиме. С тех пор Сионская церковь сделалась новой штаб-квартирой францисканцев, а ее настоятель стал именоваться кустосом – «стражем». Кустос охранял интересы всех европейцев, живущих на Востоке, – фактически это был европейский консул в Иерусалиме. Политика францисканцев в других странах характеризовалась крайней воинственностью и нетерпимостью по отношению к исламу, а в Европе их проповеди не раз вдохновляли еврейские погромы, так что присутствие ордена в Святом городе вряд ли шло на пользу миру и спокойствию.

Теперь, когда в Палестине установился мир и мамлюкам удавалось успешно сдерживать натиск монголов и крестоносцев, страна процветала. В мамлюкской империи Иерусалим ни в какой момент не был важным политическим центром, и его правителями назначались эмиры невысокого ранга, часто опальные. Фактически это было место ссылки для непокорных сановников – в городе, лишенном укреплений, они представляли меньше опасности. Многие из таких «ссыльных» активно включались в религиозную жизнь аль-Кудса. Некоторые получали престижную должность главного смотрителя двух святилищ – Иерусалима и Хеврона, и почти все охотно делали вакуфные пожертвования. Строительный джихад, таким образом, продолжился, и благодаря этому в аль-Кудс снова стали стекаться суфии, мыслители, учителя, законоведы и пилигримы. Мамлюки изменили порядки в городе (Burgoyne and Richards). Правом строить непосредственно на Хараме обладали только султаны, и большинство из них воспользовались этой привилегией. В 1317 г. при султане Мухаммаде ан-Насире были возведены крытые колоннады вдоль северной и западной сторон Харама, восстановлен купол мечети Аль-Акса, а Купол Скалы наново покрыт позолотой. На месте старого рынка времен крестоносцев выросли новые торговые ряды – знак возросшего благосостояния первых десятилетий XIV в. В городе существовало собственное производство мыла, хлопковых и льняных тканей. Кроме того, Иерусалим часто посещали купцы с Востока, особенно торговцы тканями: это явствует из документов Харама, хотя они, к сожалению, не позволяют оценить количество ввозимого и вывозимого товара. Султан позаботился о том, чтобы рынок, получивший название Хлопкового (Сук аль-Каттанин), непосредственно примыкал к стене Харама, где были выстроены величественные новые ворота. Они тоже назывались Хлопковыми (Баб аль-Каттанин), и от них 27 ступеней вели на Харам.

Как у иудеев, так и у христиан поклонение святыням Иерусалима часто характеризовалось желанием физически соприкоснуться с почитаемым объектом. Точно так же мусульмане стремились оказаться поближе к Хараму, что в мамлюкский период особенно ярко проявилось в строительстве новых медресе по границе заповедной территории. Поскольку место здесь было в огромном дефиците, архитекторам часто приходилось прибегать к самым удивительным ухищрениям (см. схему). Строить было можно только к северу и к западу от платформы – с южной и восточной стороны мешала крутизна склонов, – и каждый даритель желал, чтобы из его медресе открывался вид на Харам или чтобы оно какой-то своей частью соприкасалось со священной землей. Одно из первых таких медресе было построено в 1328 г. рядом с западной подпорной стеной Харама на средства сирийского эмира Танкиза и получило в честь учредителя название «Танкизия». Эмир, очевидно, очень гордился близостью здания, носящего его имя, к третьему по значимости святому месту ислама – надпись в мечети медресе гласит: «[Аллах] поместил эту мечеть по соседству с мечетью Акса, а что может быть прекраснее безупречного соседа!» Само здание, изящно украшенное, имело крестообразную форму: двери четырех залов для занятий и общих молитв выходили в центральный двор. В Танкизии, кроме школы правоведения, помещались также суфийский монастырь (ханака) на одиннадцать мест и школа для сирот – учеба, мистические практики и благотворительность были объединены под одной крышей. В этом отразилось как стремление к интеграции, все еще игравшее важнейшую роль в исламской концепции священного пространства, так и значимость практического милосердия в продолжавшейся исламизации аль-Кудса. Однако места на то, чтобы достойно разместить все три института, было недостаточно, и архитектор сделал обитель суфиев надстройкой над новым портиком, недавно возведенным вдоль западной стены Харама. Теперь, предаваясь духовному созерцанию, суфии могли созерцать Купол Скалы, парадигму своих исканий.

Пример Танкиза оказался заразительным. Медресе Аминия (1229–1230 гг.) требовалось втиснуть в узкое пространство – всего 9 м – между восточной стороной скалы Антония и улицей; поэтому его строили вверх, а третий этаж вывели на крышу северной галереи. Аналогичное архитектурное решение было использовано и для медресе Альмаликия, так что окна его главного этажа тоже смотрели на Харам. Медресе Манджакия (1361 г.) возвели целиком поверх крытых галерей и Ворот Надзирателя (Баб ан-Назир), в то время одного из самых оживленных входов на Харам. Над тем же северным портиком, с двух сторон от минарета Ворот Колен Израилевых (Баб аль-Асбат) разместились медресе Тулуния и Фарания: подниматься туда приходилось по узенькой лестнице минарета – другого входа не существовало.

Мусульмане, подобно иудеям, видели в изучении закона не сухую науку, а занятие, которое, как мистическая молитва, помогает обратить сердце и разум к Богу, – отсюда и стремление строить медресе с видом на Купол Скалы. Но сами медресе после монгольских нашествий приобрели новую значимость. Монголы разграбили, сожгли и уничтожили так много библиотек, рукописей и реликвий, что мусульмане ощутили настоятельную потребность в исследовании устной традиции. Восстановление того, что было утрачено, стало для них новым джихадом, и в результате – наверное, такое развитие неизбежно – исламская религиозная мысль сделалась более консервативной. Медресе, кольцом окружившие Харам, могут рассматриваться как попытка отгородить священное место от враждебного мира и выражение ревнивого характера любви мусульман к аль-Кудсу. Эта же тенденция прослеживается и в рибатах – приютах с минимумом удобств, которые в мамлюкский период строились по всему городу. Первоначально рибаты служили военными крепостями и жильем для гарнизона, теперь же в них селились аскеты, бедняки и пилигримы.

Полную противоположность крепнущему консерватизму представляло суфийское движение, которое после монгольского разорения переживало бурный расцвет: мусульмане пытались отыскать высший смысл бедствия и страданий. Никогда еще аль-Кудс не привлекал столько суфиев, сколько в XIV в. Многие, как мы видели, обосновывались в новых постройках вблизи Харама, а общины более скромного размера существовали по всему городу. Суфизм не был учением, адресованным лишь немногим избранным, – суфийское движение пользовалось широкой популярностью. Содержащееся в суфизме сильное индивидуалистическое начало побуждало мирян пренебрегать традиционным учением улемов, даже при том что некоторые суфийские шейхи преподавали шариатское право в медресе. В конечном итоге именно суфизм принес в исламский мир дух свободомыслия. В описываемые времена началось формирование крупных суфийских орденов, и несколько их появилось в Иерусалиме. Членство в суфийском ордене не требовало ухода от мира, как у христианских аскетов. По учению влиятельнейшего ордена Кадария, штаб-квартира которого находилась в бывшем комплексе госпитальеров, высшим религиозным долгом мусульманина была забота о социальной справедливости: вновь духовный джихад и внутреннюю молитву требовалось соединять с деятельной помощью ближнему. Члены ордена Бистамия со штаб-квартирой в северной части Иерусалима осваивали йогу, чтобы научиться улавливать глубинные токи подсознания, поднимающиеся на поверхность в снах и видениях. И этот же орден развивал идеи сульх и-кулль («всеобщего примирения»), направленные на установление взаимопонимания между разными религиозными традициями. Эти поиски пути к миру после веков ненависти и вражды были очень важны в напряженной обстановке аль-Кудса.

Защитником старинных устоев против новаторства суфиев выступил знаменитый исламский ученый и религиозный реформатор XIV в. Таки ад-Дин ибн Таймия. Его беспокоили определенные тенденции в почитании Иерусалима, несовместимые, как он считал, с исламской традицией. В течение мамлюкского периода было издано не менее 30 новых антологий фада'иль аль-Кудс, восхвалявших достоинства города и призывавших мусульман совершать туда зиярат – хождение к святым местам. В новых обычаях, которым следовали паломники при посещении Харама, ибн Таймия замечал тревожные симптомы. Уже и раньше, как мы видели, мусульмане выполняли в Иерусалиме некоторые ритуалы хаджа, выражая так свою веру в то, что Мекка – источник святости аль-Кудса. Ибн Таймия же в небольшом сочинении, озаглавленном «В поддержку благочестивых визитов в Иерусалим», утверждал, что зиярат в Иерусалим принципиально отличен от хаджа в Мекку и важно не смешивать одно с другим. Не следует, писал он, обходить вокруг Скалы и прикладываться к ней губами, словно это Кааба. А такие святыни, как Колыбель Иисуса, – вообще чистой воды обман, поддаться на который могут лишь глупцы. Хотя Иерусалим оставался для ибн Таймии третьим по значимости святым городом ислама, философ настаивал, что зиярат туда должен считаться личным делом мусульманина, а не его священным долгом, как хадж в Мекку. При том что стремление сохранить традицию и положить конец новшествам (бида) было довольно характерно для того времени, сдержанное отношение ибн Таймии к Иерусалиму так и не прижилось – основная масса мусульман до сих пор цитирует фада'иль аль-Кудс и считает культ Иерусалима вполне аутентичным.

Поклоняться аль-Кудсу не всегда было легко. В некоторых фада'иль паломничество туда рассматривается как благочестивое деяние, требующее мужества и выносливости. В одном из преданий пророку Мухаммаду приписываются слова: «Тот, кто живет в Иерусалиме, считается воином джихада», в других упоминается о «неудобствах и превратностях», сопряженных с посещением аль-Кудса (Sivan 1968, p. 118)^[76]. Во второй половине XIV в. власть мамлюков начала давать первые трещины. Новым султанам стало труднее удерживать бразды правления. Бедуины, которые при крестоносцах опасались совершать набеги на Иерусалим, вновь осмелели и в 1348 г. фактически выгнали из города всех жителей. В 1351–1353 гг. Иерусалим жестоко пострадал от Черной смерти – эпидемии бубонной чумы. Политическая нестабильность означала, что правители находились на своем посту лишь короткое время и не успевали толком изучить местные условия. К началу XV в. набеги бедуинов участились, а прибрежные города Палестины страдали от нападений пиратов-христиан. Экономика переживала упадок, подати росли, и в Иерусалиме время от времени вспыхивали бунты, только умножая бедствия. Однако строительный джихад все-таки продолжался. Султаны ан-Насир Хасан (1347–1351) и ас-Салих Салих (1351–1354) осуществили капитальную реконструкцию мечети Аль-Акса, а в городе и вокруг Харама на пожертвованные средства были построены новые медресе и рибаты. Деньги на эти учреждения текли в Иерусалим, но не улучшали экономическую ситуацию в городе – ведь медресе не приносит дохода.

Экономические и политические неурядицы в исламском Иерусалиме, как это уже не раз бывало, осложнили отношения между христианами и мусульманами. Евреи же не питали такой враждебности к исламу. На путешественников, которые посещали город в XIV в., еврейская община производила впечатление мирной и процветающей. Однако в это трудное время еврейские иммигранты, прибывавшие в Палестину, предпочитали селиться в Галилее, где было больше возможностей устроиться. Галилея именно тогда начала приобретать славу святой земли раввинизма. Еврейские паломники полюбили молиться у гробниц великих талмудистов – рабби Йоханана бен Заккая и рабби Акивы. Большую популярность, особенно у евреев, склонных к мистицизму, приобрел город Цфат (Сафед), близ которого похоронен рабби Шимон бен Йохай, считающийся автором книги Зохар, классического труда Каббалы. Мусульмане тоже почитали эти могилы, и еврейские путешественники писали, что евреи и «сарацины» ухаживают за одними и тем же святынями Палестины. Мусульмане также поддерживали добрососедские отношения с местными христианами и армянами, так что главным источником напряженности в Иерусалиме были трения между мусульманами и западными христианами, унаследованные от эпохи крестоносцев.

Например, в 1365 г., когда закрепившиеся на Кипре госпитальеры напали на Александрию, исламские власти подвергли аресту всю братию францисканцев и приказали закрыть храм Гроба Господня. Францисканцы же не смирились с ролью пассивных жертв и начали устраивать перед мусульманскими властями Иерусалима самоубийственные демарши, сходные с теми, какие предпринимали их собратья в других частях исламского мира. 11 ноября 1391 г. группа монахов прошествовала на Харам и потребовала аудиенции у кади (главного судьи) города. Представ перед ним, францисканцы немедленно заявили, что пророк Мухаммад был «распутником, убийцей, обжорой и грабителем, считавшим, что цель жизни человека – есть, прелюбодействовать и носить дорогие наряды» (Durrien). Весть об этом разлетелась по городу, и вскоре у дверей кади собралась разгневанная толпа. Оскорбление Пророка было тяжким преступлением, караемым смертью, но кади предложил монахам помиловать их, если они перейдут в ислам. Те категорически отказались – они желали пострадать за христианскую веру, дабы своим мученичеством навлечь «смерть и проклятие на неверных»^[77]. Аналогичный инцидент произошел в 1393 г.: трое монахов-францисканцев вызвали улемов на публичный диспут и на нем принялись в самых вульгарных выражениях чернить Пророка, обвиняя его в самозванстве. Подобные эпизоды неизбежно портили и без того натянутые отношения между христианами и мусульманами. Мусульмане понимали, что христиане воспользовались ими в своих интересах и оскорбили их чувства, а нападки монахов вызывали такое отвращение, при котором сосуществование делалось практически невозможным.

Из-за возросшей напряженности строительный джихад мусульман зачастую мог показаться умышленным покушением на чужое священное пространство – и, разумеется, именно так воспринимался. На исходе XIV в. мусульмане перестроили минарет мечети, примыкавшей к синагоге Рамбана, что позднее привело к большим бедам. В 1417 г. шейх ханаки Салахия построил минарет, который вызывающе возвышался над храмом Гроба Господня, – иерусалимские мусульмане верили, что Аллах наградит за это шейха в день Страшного суда. Но самым агрессивным, что вовсе не удивительно, был конфликт вокруг обители францисканцев на горе Сион.

Купив в 1300 г. участок, где находилась Сионская церковь, францисканцы приобрели и так называемую могилу Давида, обнаруженную при крестоносцах. Этот объект не слишком занимал монахов, не питавших особой любви к еврейской традиции, – сопровождая паломников по Иерусалиму, они в первую очередь показывали места, связанные с Новым Заветом. Сионская церковь представляла интерес прежде всего как памятник раннего христианства: здесь находилась Сионская горница, где совершилось чудо Пятидесятницы, и место успения Пресвятой Девы Марии, здесь святой Иоанн служил по ней заупокойную мессу. В путевых заметках пилигримов гробницы Давида и иудейских царей при описании горы Сион чаще всего упоминались на последнем месте. Но в какой-то момент иерусалимские евреи вдруг осознали, что могила первого иудейского царя находится на земле, принадлежащей христианам, и подали султану Барсбею (1422–1437) несколько прошений о передаче гробницы еврейской общине города. Это было ошибкой. Услышав о гробнице Пророка Дауда, находящейся в руках заклятых врагов ислама, султан счел такое положение совершенно недопустимым. Он нагрянул на Сион и велел немедленно закрыть проход к гробнице со стороны францисканского монастыря. Затем он распорядился убрать от гробницы всю христианскую атрибутику и превратил ее в мечеть, после чего закрыл Сионскую горницу, называемую также «Сенакулум» (от лат. cenaculum – трапезная): гробница Давида, находилась прямо под Горницей, и христианам не следовало расхаживать над мечетью (Fabri, pp. 304–5). Когда дело касалось западных христиан, исламский идеал единения и мирного сосуществования немедленно рассыпался в прах.

В том же духе продолжил джихад и султан аз-Захир Якмак (1438–1453), решивший применить букву закона, запрещавшего зимми восстанавливать свои святыни без особого разрешения властей. Он приказал закрыть еще действовавшую часть Сионской церкви и выкопать из могил кости монахов, похороненных на близлежащем кладбище, а также перенести в мечеть Аль-Акса деревянную балюстраду, «незаконно» поставленную в храме Гроба Господня, и снести недавние христианские постройки в Вифлееме. Якмак конфисковал один монастырь, принадлежавший сиро-яковитской церкви, но свой главный удар он сосредоточил все-таки исключительно на западных христианах. Армяне пользовались покровительством султана: он издал специальный указ, запрещающий эмиру Иерусалима отягощать армян неоправданными податями, и надпись об этом была выбита на доске, которую укрепили возле западного входа в Армянский квартал. Армяне тесно сотрудничали с крестоносцами, но никогда не разделяли их слепой фанатичной ненависти к исламу. Они научились соблюдать нейтралитет, и благодаря этому армянская община единственная из всех на протяжении предшествующих трех столетий сохраняла свой квартал и не знала ужасов изгнания, какие бы бурные страсти ни кипели в городе.

Но, несмотря на царившее в Иерусалиме напряжение, туда по-прежнему прибывали многочисленные христианские паломники с Запада. Они не всегда чувствовали себя здесь уютно, и все же мусульманские власти позволяли им увидеть то, что они желали осмотреть, и посещения города были достаточно хорошо организованы. Паломники проводили целую ночь в храме Гроба Господня, а оттуда отправлялись с сопровождающим по городу. Дабы избежать столкновений с мусульманами, они выходили до рассвета и молча шли от храма к восточным воротам (сегодня называемым Львиными), пересекали долину Кедрона, вступали в Гефсиманию и поднимались по склону Масличной горы к церкви Вознесения. На обратном пути в город пилигримы посещали Силоамскую купель и делали остановку на горе Сион. Им также предлагалось трехдневное путешествие в Вифлеем и к реке Иордан. В путевых заметках западных паломников того времени, как и в более ранних, скупо упоминаются мечети и медресе мусульманского Иерусалима, хотя францисканцы пытались противостоять исламизации Харама, подчеркивая его сугубо христианское значение. Так, Купол Скалы, который монахи продолжали именовать «Храмом Господа», был важен как место, где Деву Марию в младенчестве посвятили Господу; позднее она ходила в школу при Храме и здесь же обручилась со святым Иосифом. МечетьАль-Акса христиане собственнически называли «Церковью Богоматери».

Францисканцы, с особым благоговением относившиеся к Страстям Христовым, начали отмечать в городе места, связанные с последними страшными часами земного пути Спасителя. Теперь почти все они, по крайней мере, в представлении западных христиан, оказались в северной части Иерусалима – их перенос с горы Сион, начавшийся в период крестоносцев, таким образом, практически завершился. Пилигрим Джакопо из Вероны, побывавший в Иерусалиме в 1335 г., вошел в город через восточные (Львиные) ворота возле купели Вифезда, миновал церковь Святой Анны (в то время – медресе Салахия) и двинулся по улице, в наши дни называемой Виа Долороза. На этой улице ему показали дом священника Анны (где находилась мечеть) и дом Ирода; он также осмотрел «дом Пилата» (арку «Экце Хомо» на форуме Адриана), место, где Мария лишилась чувств, увидев сына, изнемогающего под тяжестью креста, и развалины ворот, через которые Иисус, как считалось, вышел из города, ведомый римскими стражниками к месту казни. В приделах храма Гроба Господня Джакопо задерживался у других «остановок»: у треснувшего камня в церковном дворе, где Иисусу дали передохнуть перед восхождением на Голгофу, в пещере внутри церкви, где держали Иисуса, пока приготовлялся крест для распятия, и где с него сорвали одежду; далее следовала сама Голгофа, Черный камень миропомазания, куда положили тело Иисуса после снятия с креста, и, наконец, гробница. Некоторые из этих мест позднее изменились – далеко не все они совпадают с современными остановками Крестного пути. Когда францисканцы при свете факелов вели христианских паломников по Виа Долороза, процессия двигалась в обратном направлении. Но почва уже была подготовлена. Теперь, когда у западных христиан осталось так мало своего пространства в храме Гроба Господня, они начали развивать новую систему культовых мест за пределами храма.

Монах-доминиканец из Германии Феликс Фабри, посетивший Иерусалим примерно в 1480 г., оставил нам живое описание своего паломничества. Напряженность, существовавшая теперь в отношениях между мусульманским населением и западными христианами, стала заметна, как только корабль с пилигримами причалил в Яффе. Мусульманские чиновники бесцеремонно хватали каждого паломника, требуя сообщить имя и сведения о себе. Затем Феликса бросили в «сумрачное обветшалое строение под полуразвалившимся сводом… наподобие того, как люди обычно загоняют на дойку овец» (Fabri, p. 224). Там к нему приставили драгомана – проводника, который становился единственным посредником между ним и мусульманским миром, – а францисканский кустос дал новоприбывшим строгие наставления. Категорически запрещалось выходить куда бы то ни было без своего драгомана, писать на стенах, бросать оценивающие взгляды на мусульманок, а также пить вино на людях (дабы не разжечь у мусульман смертельную зависть). Полностью исключались любые дружеские контакты с мусульманами – напряженность была столь сильной, что власти не могли гарантировать западным паломникам минимальную доброжелательность местного населения.

Такой неласковый прием, однако, ничуть не охладил рвение пилигримов. Как только вдали показался Святой город, рассказывает Феликс, они все как один соскочили со своих ослов и расплакались от восторга. Еще больше слез было пролито при виде Гроба Господня: «такие горькие всхлипывания, такие сладкие стоны, такие тяжкие вздохи, такая скорбь, такие стенания из глубины души, такое умиротворение и радостное утешение» (Fabri, p. 283). Некоторые потерянно блуждали по церкви и бестолково били себя в грудь, словно одержимые; женщины кричали, будто в родах. Кто-то просто падал без чувств и лежал недвижно, как покойник. Нередко паломники впадали в такое исступление, что их приходилось помещать в больницу. Поклонение Иерусалиму у западных христиан приняло истерическую окраску. В нем отсутствовала дисциплина сосредоточенного «восхождения», и оно не было подлинным соприкосновением с высшей реальностью. Казалось, пилигримы полностью во власти своего воспаленного сознания.

Но в благочестии европейцев происходили и другие изменения. Феликс Фабри анализировал свои чувства по поводу святых мест так, как этого никогда не стали бы делать пилигримы прошлых времен. Он заключил, что паломничество – весьма тяжкий труд. Отнюдь не легко было переходить под палящим солнцем от одной святыни к другой, опускаться на колени, простираться ниц, а главное – без конца тревожиться, правильные ли чувства ты испытываешь. «Чрезвычайно утомительно сосредоточиваться на духовном созерцании предметов отвлеченных, когда телесно все время переходишь с места на место» (Fabri, p. 299). Кроме того, Феликса беспокоили сомнения относительно подлинности некоторых святых мест. Многое ли могло уцелеть от истинного склепа Иисуса после стольких веков? Как вышло, что гробницу Давида не обнаружили раньше (Fabri, pp. 304, 408–16)? Зарождался новый критический дух, из-за которого паломничество традиционного типа со временем сделалось невозможным для людей с западным складом ума.

Но может быть, лучшие дни паломничества к тому времени уже миновали. Во всех трех главных монотеистических религиях считается, что истинное благочестие обязательно должно выражаться в добрых делах. Это как бы «лакмусовая бумажка» подлинной духовности. В прошлом Иерусалим не помог христианам стать милосерднее ни друг к другу, ни к иноверцам. Крестовые походы в определенном смысле были пародией на религиозность – идолопоклонством, в котором голое обладание Святым городом рассматривалось как конечная цель. И вот, уже на пороге Нового времени, Феликс критикует все и всех, не находя доброго слова ни для кого из обитателей Иерусалима помимо францисканцев. «Сарацины, – утверждает он, – замарали себя отбросами всех ересей, они хуже идолопоклонников, мерзостнее иудеев»; греческая церковь, когда-то ученейшая, теперь «запятнана бесчисленными заблуждениями»; сиро-яковиты – и вовсе «дети дьявола», а армяне погрязли в разнообразных ересях; иудеи же справедливо ненавидимы всеми прочими, их разум отуплен страданиями и презрением, которые они претерпевают. Во всем Иерусалиме одни лишь францисканцы идут путем целомудрия, а главным свидетельством их благочестия Феликс считает то, что они «всем сердцем» жаждут нового Крестового похода, чтобы отвоевать Святой город (Fabri, pp. 384–91). Как видим, паломничество в Святую землю ничуть не помогло Феликсу преодолеть закоснелые представления и предрассудки. Он лишь еще более утвердился в ненависти к иноверцам и самодовольстве.

В правление султана аль-Ашрафа Кайтбея (1468–1496) начался закат империи мамлюков. На ее территорию стали вторгаться турки-османы (оттоманы) из Малой Азии, а из Иерусалима было опасно выходить из-за набегов бедуинов: в 1461 г. они убили за стенами города 60 человек. Торговлю султаната серьезно подрывали конкуренты-португальцы. И все же султан не оставил забот о Иерусалиме – он выделил средства на строительство еще одного медресе подле западной стены Харама. Это медресе, названное по имени основателя Аль-Ашрафия, – пожалуй, прекраснейшее из всех зданий мамлюкского периода. Муджир ад-Дин называл его третьей жемчужиной Харама. Оно было надстроено частично над медресе Аль-Баладия и частично – над портиком Харама, а его главный зал, единственный из всех, заходил на сам Харам – так, как будто последние мамлюкские султаны отчаянно тянулись к Скале, чувствуя, что аль-Кудс выскальзывает из их слабеющих рук. В Аль-Ашрафии нашел выражение объединяющий дух ислама: здесь преподавали улемы всех четырех ведущих мазхабов и жили 60 суфиев. Кайтбей также пытался смягчить межрелигиозные конфликты в городе. Он был благодарен францисканцам, которые помогли ему, когда его в молодости сослали в Иерусалим, и разрешил монахам вернуться на Сион, где те вели довольно унылую жизнь в большой тесноте, под охраной свирепых стражников. В 1489 г. им удалось с помощью подкупа добиться возвращения гробницы Давида и Сионской горницы, и они приступили к строительным работам. Однако уже в следующем году собрание улемов постановило, что передача неверным территории, на которой раньше помещалась мечеть, не может считаться законной.

Отношения между мусульманами и еврейской общиной Иерусалима в последние годы мамлюкского периода тоже испортились. В 1473 г. из-за грозы обрушилась часть синагоги Рамбана. Когда евреи обратились к мусульманским властям за разрешением на ремонт, против выдачи разрешения запротестовали имам и верующие соседней мечети – они желали заходить в свою мечеть прямо с улицы, не проходя через участок, принадлежащий синагоге. Евреи при помощи взяток добились сохранения участка, но это так разозлило мусульман, что те однажды ночью захватили и разрушили синагогу. Султан Кайтбей, разобравшись в деле, принял сторону еврейской общины и распорядился, чтобы здание было восстановлено. В то время в Иерусалиме насчитывалось лишь около 70 еврейских семейств, по преимуществу бедных, многие жили в ветхих домах. В этом, впрочем, были виноваты не одни только мусульмане – так, по крайней мере, думал раввин Овадия де Бертиноро, в 1487 г. прибывший в Иерусалим из Италии. Главную проблему он видел в раздорах между ашкеназами и сефардами, т. е. евреями из Германии с одной стороны и из Испании и мусульманских стран – с другой. Из заметок Овадии мы также узнаем, что в те времена евреи отказывались заходить на Харам. Время от времени у мусульман возникала нужда отремонтировать или подновить там постройки, но евреи никогда не брались за такую работу, поскольку не пребывали в состоянии должной ритуальной чистоты. Овадия – первый, кто упоминает об этом добровольно налагаемом на себя ограничении, которое некоторые евреи соблюдают еще и сегодня: Маймонид, который придерживался сходных взглядов, все же счел для себя возможным побывать на Хараме. Теперь, когда Храмовая гора стала для евреев еще более недоступной, чем прежде, им должно было бы потребоваться новое святое место. Однако Овадия, проходя мимо западной подпорной стены Харама, не испытал никаких особенных чувств. Стена, записал он, «сложена из таких огромных камней, каких я не видел ни в одном старинном здании ни в Риме, ни в других городах» (Adler E. N., p. 240). Западная стена еще не была святыней для евреев Иерусалима. Но спустя недолгое время положение изменилось.

Весьма ценное описание Иерусалима в последние дни мамлюков, оставил историк Муджир ад-Дин, писавший в 1496 г. За два с лишним века мамлюкского правления Иерусалим сделался в воображении мусульман еще более святым, чем когда-либо в прошлом. Однако он по-прежнему оставался без стен и практически без гарнизона. Вечерние поверки (смотры) в цитадели прекратились, правитель города жил как частное лицо. Щедро расточая свое благосклонное внимание Хараму, мамлюкские султаны ни разу не побеспокоились о том, чтобы укрепить город, не имевший для них никакого стратегического значения. Однако они не пренебрегали мирскими нуждами Иерусалима. Муджир ад-Дин писал, что здания в городе построены добротно, а его рынки – лучшие в мире. Повышение значимости Харама при мамлюках привело к тому, что туда же сместился и центр общественной жизни города, которая со времен императора Константина была сосредоточена вокруг Западного холма. Когда Салах ад-Дин отвоевал Иерусалим у крестоносцев, он вместе со своими эмирами устроил себе резиденцию именно на Западном холме, поблизости от Гроба Господня. А во времена Муджира правитель города жил у северной границы Харама. Как большинство городов Востока, Иерусалим был разделен на кварталы. Его жители предпочитали селиться в разных районах в зависимости от своей конфессиональной принадлежности или этнического происхождения. Армяне и магрибинцы жили вместе; точно так же поступали мусульмане из Ирана, Афганистана и Индии, которые селились вокруг северо-западного угла Харама. Однако четкого разделения не существовало. В южной части города еще существовали места, где бок о бок жили мусульмане и евреи, а в северо-восточной его части, в Безете, с мусульманами соседствовали христиане. Словом, окончательно разделение по религиозному признаку пока не оформилось.

В правление султана аль-Ашрафа Кансуха аль-Гаури (1501–1516) стало уже очевидно, что мамлюкам не удастся вечно сдерживать натиск турок-османов. В 1453 г. турки захватили Константинополь, и Византия, древнее государство восточных христиан, вошла в состав Османской империи. Какое-то время казалось, что такая же судьба ожидает и Европу, но венгерской армии удалось остановить турок у Белграда. В 1515 г. турецкий султан Селим I начал готовить поход против Египта, и через два года после своей полной победы над войсками иранского шаха при Чалдыране турецкая армия нанесла серьезное поражение мамлюкам в сражении на равнине Мардж-Дабик к северу от Халеба. В результате следующей битвы, произошедшей в предместье Каира, мамлюкская империя была фактически уничтожена. 1 декабря 1516 г. Селим с войском подошел к Иерусалиму. Он не встретил сопротивления. Иерусалимские улемы в полном составе вышли навстречу турецкому султану и поднесли ему ключи от Купола Скалы и мечети Аль-Акса. Султан немедля соскочил с коня и простерся в молитве с возгласом: «Хвала Аллаху! Теперь я владею святыней первой киблы!»

Глава 15
Город Османской империи

Жители Иерусалима с радостью встретили приход турок. Империя мамлюков переживала упадок, и ее правители совсем забросили город: пожертвования в вакуф прекратились, экономика пришла в упадок, а на дорогах хозяйничали разбойники-бедуины. Османы, уже успевшие приобрести опыт имперского строительства, ввели на покоренных землях действенную централизованную административную систему. Их государство, как и империя мамлюков, опиралось в первую очередь на армию, ядром которой были янычары – элитная пехота. Янычары отлично владели огнестрельным оружием, что делало их практически непобедимыми. В середине XVI в., в период наивысшего могущества империи, их численность составляла 12 000–15 000. Благодаря новой власти в Палестине вновь воцарились закон и порядок. Набеги бедуинов прекратились, и это благоприятно сказалось на состоянии сельского хозяйства. В первое время турки хорошо относились к арабским провинциям. Они назначали туда умелых правителей, что способствовало оздоровлению экономики, активизации торговли и ремесел. Палестина была разделена на три округа (санджака) с центрами в Иерусалиме, Наблусе и Газе; все они входили в состав провинции (эялета) Дамаск. Новые правители не предпринимали попыток привлечь в Иерусалим турецкое население. Они лишь назначали туда правителя (пашу), гражданских чиновников и держали в городе небольшой гарнизон, который был расквартирован в цитадели.

Счастье улыбнулось Иерусалиму в правление султана Сулеймана I Великолепного (1520–1566). В начале своего правления он вел завоевательные войны в Европе и значительно расширил империю на запад, а затем сосредоточился на внутренних делах. Под властью Сулеймана Османская империя переживала культурное возрождение, и Иерусалим был одним из главных городов, которых оно коснулось. Из-за турецких завоевательных войн в Европе снова разгорелось пламя ненависти к исламу, начались разговоры о новом крестовом походе. По преданию, Сулейману явился во сне Пророк Мухаммад и велел организовать защиту Иерусалима. Так или иначе, в 1536 г. султан действительно приказал восстановить стены города. Это было грандиозное предприятие, потребовавшее огромных расходов и недюжинного строительного мастерства. Мало где османы возводили столь же качественные укрепления. Общая протяженность крепостных стен, которые стоят и сегодня, превышала 3 км, а высота достигала примерно 12 м. Стены целиком окружали город, имели 34 башни и семь ворот. В период строительства в Иерусалиме побывал великий зодчий Синан, который, как считается, лично спроектировал Дамасские ворота с северной стороны города. В 1541 г. работы завершились, и впервые за триста с лишним лет Иерусалим вновь был хорошо укреплен.

Сулейман также вложил значительные средства в развитие системы водоснабжения Иерусалима. При нем в городе появились шесть изумительных по красоте водоразборных фонтанов, были вырыты новые каналы и пруды, реконструирован так называемый Бассейн султана в юго-западной части города и отремонтированы идущие от него акведуки. Чтобы еще усилить Иерусалим, султан поощрял своих подданных, желавших поселиться в городе, в частности, пригласил туда еврейских беженцев, изгнанных из христианской Испании в 1492 г. Из данных переписей, проводившихся при османах, следует, что к середине XVI в. население города утроилось. К 1553 г. его численность достигла 13 384 человек. Христиан и иудеев было примерно поровну, каждая община насчитывала около 1650 душ. Мусульманское население составляли преимущественно местные арабы суннитского толка, хотя присутствовали также выходцы из Северной Африки, Египта, Персии, Ирака, Боснии, Индии и Средней Азии. Иерусалим снова стал зажиточным процветающим городом. Появились новые и расширились старые рынки, выросли цены на товары – признак повышения уровня жизни в целом. В городе существовала пищевая, текстильная, мыловаренная, кожевенная и металлообрабатывающая промышленность. Мыло вывозили в Египет, туда же и еще на Родос и в Дубровник поставляли зерно. Из Египта ввозили рис и легкие ткани, из Дамаска – одежду и кофе, ткани и ковры поступали также из Стамбула (как при турках стал называться Константинополь), Хиджаза и Китая. Представители разных ремесел и профессий объединялись в гильдии – тайфы (от арабского слова, означающего «народ, племя»), – в каждой был шейх и помощник шейха. Всего насчитывалось около сорока тайф, существовала даже тайфа певцов и танцоров. Благодаря росту численности и благосостояния жителей, а также в силу его религиозного значения для мусульман, Иерусалим во второй половине XVI в. получил административный статус мутасарифлик, и ему стали подчиняться санджаки Наблуса и Газы. Паша Иерусалима носил титул мутасариф, а в юрисдикцию кади аль-Кудса входила вся территория от Газы до Хайфы. Два чиновника получали одинаковое жалование.

Сулейман не обошел вниманием и Харам. При нем верх внешней стены Купола Скалы был заново покрыт мозаикой, а ее низ облицован мрамором. Купол Цепи получил великолепное фаянсовое покрытие, а перед мечетью Аль-Акса появился великолепный фонтан для омовений. Вновь выросли вакуфные пожертвования на Харам и некоторые из медресе. По распоряжению султана входная плата, взимаемая с мусульманских паломников, перестала передаваться в казну и шла на финансирование круглогодичных чтений Корана в Куполе Скалы. Возобновление и увеличение вакуфа обеспечило рост числа рабочих мест и объема благотворительности. Жена Сулеймана Великолепного Роксолана, русская по происхождению^[78], в 1551 г. выстроила в Иерусалиме комплекс Такия, включавший мечеть, рибат, медресе, гостиницу и кухню, где готовили еду для раздачи учащимся медресе, суфиям и беднякам. В пользу Такии шел внушительный доход от вакуфного имущества, включавшего несколько сел и ферм в окрестностях Рамаллы, благодаря чему она стала важнейшим благотворительным учреждением в Палестине.

Упрочение стабильности в период правления османов положительно сказалось и на положении зимми. Хотя евреи по-прежнему предпочитали селиться в Тивериаде и Цфате, при Сулеймане значительно увеличилась также численность еврейской общины Иерусалима. Своего квартала у евреев все еще не было, и они селились главным образом на юге города, в районах Риша, Шараф и Маслах, где жили бок о бок с мусульманами. Свобода, которой пользовались евреи в Палестине, приводила в изумление еврейских путешественников из Европы. Так, в 1535 г. итальянский еврей Давид деи Росси писал, что некоторые евреи даже занимают там государственные должности, – вещь абсолютно немыслимая в то время в Европе: «Здесь мы не в изгнании, как в нашей собственной стране. Здесь… сборщики пошлин и податей – евреи. Здесь нет специальных еврейских налогов» (Peters, p. 484). Османы не придерживались строго буквы шариатского законодательства в том, что касалось налогообложения евреев. Не все евреи в Иерусалиме были обязаны платить джизью, а для тех, кто ее платил, обычно устанавливалась минимальная ставка. Евреи пользовались правом защиты в суде и могли выступать свидетелями по делам; власти поощряли и сохраняли самоуправление еврейской общины (Cohen 1984, pp. 119, 123–25).

При османах положение евреев заметно улучшилось, и потому они крайне обеспокоились, когда в 1523 г. в Иерусалиме объявился странноватый еврейский юноша по имени Давид Реувени, провозгласивший себя Мессией. Власти могли расценить его речи как подстрекательство к мятежу, а это грозило гонениями всей общине. Давид Реувени утверждал, что он – князь из далекого иудейского царства, где живут десять потерянных колен Израилевых. Вскоре эти колена вернутся в Иерусалим, но прежде ему, Давиду, необходимо выполнить одну важную миссию. При царе Соломоне мятежник Иеровоам заложил в западную стену Храмовой горы камень из языческого капища. И пока этот камень остается на месте, Спасение не наступит. Иерусалимские евреи не пожелали иметь ничего общего с планами Реувени, крайне опасными и явно абсурдными, – ведь стены, о которой шла речь, во времена Соломона не существовало. После того, как Реувени отбыл в Италию, один из раввинов Иерусалима послал итальянским евреям предупреждение, заклиная их держаться подальше от этого человека. Но пошли тревожные слухи о надвигающемся исходе евреев из Газы, Египта, Салоник, о том, что они распродают свое имущество и готовятся прийти в Иерусалим на Пасху приветствовать Мессию. «Боже, смилуйся над нами!» – в отчаянии писал раввин (Wilhelm, pp. 50–51). Массовый приход евреев в Иерусалим мог вызвать гнев властей, и невозможно было бы ни расселить, ни прокормить эти огромные толпы.

Тревога оказалась ложной – евреи со всего мира не явились в Иерусалим, и Пасха прошла как обычно. Однако Давид Реувени привлек значительное число последователей в Италии, где объявил себя новым царем Давидом. Он рассказывал ученикам фантастические вещи о своем пребывании в Иерусалиме: якобы его с почетом приняли именитые мусульмане и торжественно сопроводили на Харам. Там Реувени, по его словам, на пять недель уединился в пещере под Скалой, и в результате его длительного пребывания в молитве и посте на месте, где когда-то находился Двир, произошло необычайное событие. В первый день праздника Шавуот полумесяц, венчающий Купол Скалы, вдруг оборотился на восток, и никакими силами невозможно было вернуть его в правильное положение. Давид истолковал это как знамение, указывающее, что он должен отправиться в Рим.

Мессианское движение последователей Реувени вскоре иссякло, но это был симптом острого духовного кризиса, наступившего в еврейском мире после изгнания евреев из Испании. Период господства ислама был золотым веком для евреев аль-Андалуса, и их судьбу евреи всего мира оплакивали как величайшую катастрофу из всех постигших народ Израиля со времени разрушения Храма. В XV в. усилились и антисемитские гонения в Европе, где евреев выселяли из одного города за другим. Еврейский народ острее, чем когда-либо прежде, ощущал свою отверженность, и многие мечтали о Спасении, которое раз и навсегда положит конец их горькой разлуке с родиной и своим прошлым. Завоевание Иерусалима турками, приютившими еврейских изгнанников, породило во всей диаспоре мессианские чаяния, которые потом более сотни лет будоражили умы и сердца.

План Давида Реувени касался западной подпорной стены Харама, построенной при царе Ироде, – последнем остатке иудейского Храма. При мамлюках вдоль всей стены были выстроены медресе, и свободным оставался лишь небольшой 22-метровый участок между улицей Цепи (Тарик аль-Силсила) и Магрибинскими воротами. Раньше это место не вызывало у евреев особого интереса. Оно не имело религиозного значения – в иродианские времена здесь располагались лавки. Еврейские паломники собирались для молитвы на Масличной горе и у ворот Харама, а при крестоносцах евреи, которых изгнали из Иерусалима, иногда молились у восточной подпорной стены Храмовой горы (Adler E. N., p. 21). Однако в последние годы правления мамлюков ситуация изменилась. Евреи – может быть, потому, что молиться на Масличной горе стало небезопасно из-за постоянных набегов бедуинов, – перешли на единственный не занятый мусульманскими постройками отрезок западной стены Харама, ставший для них последней связью с прошлым.

Во время строительства городских стен, – возможно, как раз тогда, когда Синан находился в Иерусалиме и работал над проектом Дамасских ворот, – Сулейман Великолепный издал специальный указ (фирман), по которому евреям предоставлялось место для молитв у Западной стены. По преданию, именно Синан распланировал молитвенный проход у Западной стены: ему принадлежала идея снять слой земли, чтобы стена в этом месте стала выше, и выстроить параллельную стену, отделяющую участок от Магрибинского квартала^[79]. Получился очень узкий проход, всего около 2,7 м шириной. Однако в этом было и свое преимущество – стена величественно возвышалась над молящимися. Очень скоро участок у Западной стены сделался центром еврейской религиозной жизни Иерусалима. Формальные обряды поклонения еще не выработались, но евреи охотно проводили здесь послеполуденные часы, читая псалмы и целуя камни. А Сулеймана Великолепного, который, скорее всего, хотел просто-напросто привлечь в город новых еврейских поселенцев, провозгласили другом и покровителем Израиля. По еврейской легенде, он собственноручно помогал расчищать участок и омывал стену розовой водой, как Омар и Салах ад-Дин, когда они восстанавливали святость Храмовой горы (Ben Dov, p. 108).

Очень скоро Западная стена обросла обычной для святых мест мифологией. Возникли естественные ассоциации с талмудическим преданием о западной стене Двира, которую, как учили раввины, не покинула Шехина и которую Бог обещал сохранить навеки (Песнь Р 2:9). Теперь эти утверждения относились к западной подпорной стене Харама. И поскольку она считалась местом Божественного Присутствия, евреи начали разуваться, прежде чем вступить в проход. Появился обычай записывать на маленьких листочках бумаги просьбы, обращенные к Всевышнему, и вкладывать эти листки между камнями кладки, дабы они постоянно пребывали перед Богом. А так как Западная стена находилась совсем близко к месту, где стоял Храм, евреи стали говорить, что именно над ней располагаются Небесные врата и молитвы поднимаются от нее прямо к Божественному Престолу. В 1658 г. посетивший Иерусалим караим из Кафы (Феодосии) Моше бен Элияху ха-Леви Ирушалми писал: «Великая святость покоится на Западной стене, изначальная святость, которая прилепилась к ней издавна и навечно» (Ben Dov, p. 69). Когда евреи входили в отгороженное тесное пространство и глядели снизу вверх на стену, возвышающуюся над ними несокрушимой громадой, они ощущали присутствие священного. Стена стала символом божественного, но одновременно и символом еврейского народа – при всем своем величии это все же были развалины, знак разрушения и поражения. «Одна и только одна стена осталась от Храма», – так продолжается рассказ Моше Ирушалми (Ben Dov, p. 69). Гигантские камни ассоциировались не только с Присутствием, но и с отсутствием. Припадая к ним, касаясь их губами, евреи обретали связь с ушедшими поколениями и минувшей славой. Подобно еврейскому народу, стена выстояла наперекор ударам судьбы. Но она напоминала и о поругании Храма – событии, которое само символизировало все трагедии, обрушившиеся на Израиль. Оплакивая Стену, евреи могли скорбеть обо всех своих потерях, прошлых и нынешних, очищаясь душой. Как и сам Храм, Западная стена, которую называют также Стеной Плача, представляла и Всевышнего, и дух еврейского народа.

Жизнь евреев в османском Иерусалиме все же была далеко не безоблачной. Так и не улеглись страсти вокруг синагоги Рамбана и примыкавшей к ней мечети аль-Умари. На протяжении 1530-х – 1540-х гг. служители мечети дважды пытались добиться закрытия синагоги, но кади Иерусалима оба раза выносил решение в пользу евреев. В 1556 г. в синагоге собиралось так много верующих, что мусульмане предприняли новую попытку изгнать соседей и пожаловались на них в суд. Главные обвинения заключались в том, что евреи нарушают закон, подражая в одежде мусульманам, – их молитвенные покрывала очень похожи на мусульманскую куфию, – а кроме того, слишком громко молятся, мешая мусульманскому намазу. В итоге в 1587 г. синагогу навсегда закрыли, хотя и с соблюдением порядка (Cohen 1984, pp. 75–85). Евреям разрешили сохранить священные свитки Торы и проводить молитвенные собрания по домам. Сходный конфликт возник вокруг гробницы пророка Самуила (Неби-Самвил) в 9 милях к северу от Иерусалима, почитавшейся и иудеями, и мусульманами. Там находилась синагога, которую охотно посещали еврейские паломники, и местные мусульмане жаловались властям, что евреи присвоили святыню и их поведение оскорбляет религиозные чувства мусульманских паломников. Правда, в этом случае кади твердо стоял на стороне евреев, и им удалось сохранить синагогу.

Источник конфликтов такого рода – подспудная неуверенность людей в силе собственной веры. Присутствие соперничающего культа в том же святом месте способно вызывать чрезвычайное раздражение. Мусульмане ощущали угрозу в многочисленности евреев, чьи молитвы вторгались в их личное пространство. А то, что обе общины почитали одни и те же места, причем каждая претендовала на обладание монопольной истиной, порождало трудноразрешимые вопросы. Кто был прав? Жалобы по поводу еврейских молитвенных покрывал свидетельствуют о стремлении мусульман отмежеваться от других религиозных сообществ во избежание возможной путаницы. Множество подобных споров возникало уже в XX в. с его усилившейся тенденцией к плюрализму, особенно когда между религиозными группами существовали и политические разногласия. Самый известный случай – конфликт между мусульманами и индуистами в древнем городе Айодхья на востоке Гангской равнины, почитаемом как святое место представителями обеих общин. Евреи стали ощущать уязвимость своего положения в османском Иерусалиме и ближе к концу правления Сулеймана начали покидать город. Внутри Иерусалима они переселялись из районов Риша и Маслах, где жили по соседству с мусульманами, в район Шараф, поближе к Западной стене. Так постепенно образовывался еврейский анклав. На исходе XVI в. Шараф уже считался особым Еврейским кварталом и отчетливо выделялся из мусульманского окружения.

При Сулеймане I обострились также отношения между мусульманами и западными христианами в Иерусалиме. Османское завоевание неодинаково отразилось на судьбе представителей разных христианских деноминаций. Греко-православные христиане, армяне и сиро-яковиты считались законными подданными османов и входили в признаваемые правительством религиозные тайфы. Францисканцы же были просто проживающими в Иерусалиме иностранцами. Они по-прежнему обитали в тесных кельях на горе Сион и владели церковью Сионской горницы (Сенакулум), но не гробницей Давида. В последние годы мамлюкской империи францисканцам удалось обосноваться и в храме Гроба Господня; восемь священников и трое послушников жили там в темном и душном подвальном помещении, постоянно страдая от головной боли и лихорадки. Еще до прихода турок францисканцам каким-то образом удалось получить под свой контроль главные святыни храма. Официальный документ о передаче святынь до нас не дошел, но францисканцы понимали, сколь ценны должным образом выправленные бумаги для подтверждения прав, и с успехом занимались сбором всевозможных актов и фирманов. Однако в 1523 г. положение монахов ухудшилось. Сулейман, который тогда еще вел свои войны в Европе, заявил, что его приводит в ужас известие о неких «религиозных франках», занимающих церковь прямо над гробницей пророка Давида и попирающих эту гробницу ногами во время своих лживых богослужений (Peters 1993, p. 223). Последовал фирман с распоряжением закрыть церковь Сионской горницы и превратить ее в мечеть. На ее восточной стене до сих пор можно видеть надпись, гласящую: «Сулейман повелитель, потомок Османа, приказал это место очистить и избавить от неверных и создать здесь мечеть, где будет восхваляться имя Аллаха». Францисканцы переехали в пекарню по соседству. За монахов попытался вступиться король Франции Франциск I, но получил отказ. Правда, султан заверил его, что остальным христианским святым местам в Иерусалиме ничто не угрожает.

Заступничество великих европейских держав оказалось важным подспорьем для францисканцев в их пошатнувшемся положении в Иерусалиме. В 1535 г. султан Сулейман заключил с Франциском I союз против императора Священной Римской империи Карла V и в качестве жеста доброй воли (турки были более сильным союзником) добавил к политическому договору торговую конвенцию – Капитуляции. Капитуляции предоставляли французам в Османской империи особые льготы, выводя их из-под юрисдикции местных властей. Король получал право назначать своего консула, который разбирал гражданские и уголовные дела между французскими купцами и вообще подданными Франции на османской территории без вмешательства исламской судебной системы. Также подтверждался статус францисканцев как главных хранителей святых мест Иерусалима (Peters 1985, p. 483). Правда, на практике из всех громких слов почти ничего не воспоследовало. Должно было пройти еще триста лет, прежде чем европейский консул действительно получил возможность постоянно жить в Иерусалиме. Предлагая французам Капитуляции, Сулейман проявлял по отношению к ним снисходительность – Османская империя находилась тогда в зените могущества. Так же поступали и следующие султаны, заключая подобные союзы с Францией и другими западными государствами. Но в историческом плане это был просчет. Позднее, когда империя ослабла, существование консульской юрисдикции позволило Западу безнаказанно вмешиваться во внутренние дела Турции, нарушая ее суверенитет.

Передача святых мест под контроль францисканцев не могла не озлобить служителей греческой православной церкви, которые еще со времен крестоносцев ненавидели латинян. Те незаконно завладели их имуществом в храме Гроба Господня, а в 1204 г. воинство Четвертого крестового похода разграбило Константинополь, что стало одним из самых позорных эпизодов в истории крестоносцев. По мнению некоторых исследователей, Византия так никогда и не оправилась после этого удара. Поэтому не удивительно, что греки видели в латинянах заклятых врагов. Но они еще не научились манипулировать османскими властями и использовать тот факт, что их вселенский патриарх проживает в столице империи Стамбуле. В 1541 г. иерусалимский патриарх Герман I учредил Греческую конфедерацию Гроба Господня как официального хранителя святых мест от имени православного христианства. Одновременно с этим францисканцы сформировали свое национальное сообщество, призванное охранять те же святые места от имени латинского христианства. Так были намечены рубежи и нанесены первые удары в длительной и неблаговидной войне между греческими и западными христианами за право контроля над усыпальницей Иисуса. В 1551 г. францисканцы одержали еще одну победу. Венецианцы убедили Сулеймана передать им небольшой монастырь к западу от Гроба Господня, где в то время обитало лишь несколько грузинских монахинь. Грузинские христиане протестовали, но звонкая монета перекочевала в карманы турецких чиновников, и монахиням пришлось съехать. В июле 1559 г. францисканцы перебрались в обитель, которую переименовали в монастырь Святого Спасителя, и вскоре этот монастырь стал их главным оплотом в Иерусалиме. Им удалось приобрести несколько близлежащих домов, так что к 1600 г. монастырь Святого Спасителя уже представлял собой целый поселок с собственной кузней и столярными мастерскими. К 1665 г. там также появились школа для мальчиков, приют, библиотека и лучший в городе лазарет.

После смерти султана Сулеймана в 1566 г. Османская империя начала слабеть. Постепенно вырождалась феодальная система. С окончанием завоевательных войн сипахи – феодалы-землевладельцы – лишились дохода от военных трофеев и попытались компенсировать потерю за счет более жестокой эксплуатации крестьян. Это привело к резкому сокращению сельскохозяйственного производства, что, в свою очередь, вызвало кризис во всей империи. Из-за освоения европейцами морского пути в Индию потеряла прежнее значение транзитная торговля османов, в результате колонизации Нового Света упала цена серебра, росло недовольство янычаров и крестьянства, как в самой Турции, так и в имперских провинциях. А после поражения в битве при Лепанто в 1571 г. Османская империя стала терять и свое военное превосходство. В Иерусалиме ухудшение положения дел проявилось в том, что туда теперь назначали посредственных правителей и чиновников. Паши притесняли как зимми, так и мусульман: между 1572 и 1584 гг. и евреи, и христиане, и мусульмане начали покидать город. Заметно ухудшилась охрана общественного порядка, в особенности на дорогах, ведущих к Иерусалиму, где вновь распоясались бедуины. С конца XVI в. они регулярно грабили паломников, направлявшихся в Хеврон и в Неби-Муса, и не давали проповедникам произносить проповеди в мечетях. Чтобы справиться с проблемой, власти брали бедуинских заложников, выделяли шейхам феодальные владения, старались привлечь их, поручая им охрану караванов с паломниками. Предпринимались даже попытки создавать в сельской местности поселения для бедуинов. Для защиты от постоянных набегов возводились крепости, где размещали сильные гарнизоны; две больших крепости выстроил в 1630 г. султан Мурад IV: одна находилась неподалеку от Вифлеема, другая – у Бассейна султана. Но все было тщетно. Стамбульские власти, слишком занятые войнами в Европе и России, не могли выделить достаточно людей для наведения порядка в провинциях.

И все же султаны не оставляли своим вниманием Харам. Купол Скалы ремонтировался при Мехмеде III в 1597 г., при Ахмеде I в 1603 г. и при Мустафе I в 1617 г. Султаны выпустили большое количество фирманов, касающихся святых мест. Пашам предписывалось считать одной из своих важнейших обязанностей поддержание порядка и чистоты на Хараме, а также своевременный ремонт святынь. На эти цели направлялись доходы от вакуфного имущества, но если возникала надобность, османское правительство всегда выделяло дополнительные средства.

Несмотря на то, что положение Иерусалима в XVII в. стало ухудшаться, он все еще не утратил своего блеска. Турецкий путешественник Эвлия Челеби, побывавший в аль-Кудсе в 1648 г., восхищался цитаделью, Харамом и даже экономическим состоянием города. На Хараме и в прилегающих к нему медресе служили, по сообщению Челеби, 800 имамов и проповедников, получавших жалование, полсотни муэдзинов и множество профессиональных декламаторов Корана. Мусульманские паломники по-прежнему обходили Харам, задерживаясь для молитвы на различных «остановках». Исключительно сильное впечатление на Челеби произвел маленький Купол Пророка с черным камнем, который, как ему рассказали, изначально был кроваво-красного цвета, но потемнел, соприкоснувшись с водами Всемирного потопа. Челеби совершил намаз в Куполе Цепи и любовался его великолепными изразцами цвета лазури. Харам был центром напряженной духовной жизни. В галереях по его краям, освещенных на всем протяжении дрожащим светом масляных ламп, многочисленные дервиши из Индии, Персии, Курдистана и Малой Азии ночи напролет читали Коран и совершали зикры, произнося нараспев различные имена Бога. Еще один зикр происходил после утреннего намаза в Магрибинской мечети в юго-западном углу Харама: Челеби нашел это мероприятие весьма шумным и бестолковым.

По сообщению Челеби, под командованием иерусалимского паши находились 500 солдат, причем одной из главных задач этого войска было сопровождение каравана паломников, ежегодно отправлявшегося из Дамаска в Мекку. Кади и паша Иерусалима все так же получали одинаковое жалование и дополнительно еще примерно по 50 000 пиастров за счет паломничества. Только на Пасху в город прибывало от пяти до десяти тысяч христианских пилигримов, и каждый платил за вход в храм Гроба Господня 10–15 пиастров. Мусульманским паломникам приходилось оплачивать охрану по дороге не только в Мекку, но также в Хеврон и Неби-Муса. Из-за добротных каменных домов и внушительных стен Иерусалим казался Челеби похожим на крепость, и все же, по его рассказу, в городе насчитывалось 43 000 виноградников, плодами которых жители наслаждались по три месяца в году, а также множество цветников и огородов. Окрестные холмы были покрыты оливковыми рощами, воздух отличался свежестью, а вода – отменным вкусом. Ознакомившись с официальными записями мухтасиба (чиновника, надзиравшего за рынками), Челеби писал, что в Иерусалиме 2045 лавок; там также имелось шесть гостиниц, шесть бань и несколько прекрасных рынков. Но прежде всего это был религиозный город – с двумя армянскими церквями, тремя греческими, двумя синагогами, и:

хотя город не кажется большим, в нем 240 михрабов, семь школ, где изучают хадисы, десять – где обучают Корану, 40 медресе и обители для семидесяти суфийских орденов.

(Evliya ?elebi Seyahatnemesi 13:253)

По соображениям безопасности городские ворота на ночь запирались, а за стенами города домов не было, за исключением горы Сион, названной у Челеби «Давидовым предместьем» (Evliya ?elebi Seyahatnemesi 8:156).

Иерусалим явно привел в восхищение турецкого путешественника, хотя он застал времена, когда строительный бум, преобразивший город при Сулеймане Великолепном, уже практически сошел на нет. Строительные работы ограничивалась ремонтом существующих зданий, новостроек почти не было. Из-за кризиса, который переживала Османская империя, прервались почти все прямые связи со стамбульским двором. На должность паши Иерусалима и прежде иногда назначали представителей местной арабской знати, а в XVIII в. это стало нормой. Кади обычно прибывал из Стамбула, но менее значимые посты чаще всего доставались представителям знатных иерусалимских семейств. Так, четверо муфтиев (советников по вопросам шариата, имевших право выносить решения) происходили из рода Абу-л-Лутф, а пятый – из рода Даджани. Точно так же сыновья знатных семейств назначались и на важнейшие должности в системе исламского образования, которые в результате сделались наследственными, с неизбежным в таких случаях снижением стандартов. В 1670 г. путешественник по имени аль-Хийяри жаловался в своих записках, что во всем аль-Кудсе ему не удалось найти ни одного почтенного ученого. Медресе, впрочем, действовали – по свидетельству Челеби, в 40 из 56, построенных в мамлюкский период, происходили занятия. Учителя и администрация по-прежнему получали жалование из государственной казны – вот только в XVII в. их зачастую бывало больше, чем учащихся. Мечеть Аль-Акса крайне нуждалась в ремонте; кроме того, ей требовались средства, чтобы содержать дервишей, обитавших в галереях. Дала трещину и система вакуфа: участились случаи нерадивости, мошенничества, расхищения денег и имущества.

Параллельно с тем, как Османская империя сдавала позиции, европейские державы усиливались и уже могли диктовать туркам свою волю. Соответственно, францисканцы чувствовали себя в Иерусалиме все более уверенно. Чуть ли не в каждом военном или торговом соглашении Высокой Порты с европейскими государствами содержалась статья, касающаяся Гроба Господня. Однако европейские монархи еще не могли влиять на дела в Иерусалиме в такой степени, в какой им бы хотелось. Например, в 1621 г. в соответствии с торговым соглашением между французским королем и султаном Мустафой I в Иерусалим прибыл первый французский консул Жан Ламперер с предписанием защищать права францисканцев и европейских паломников. Ему и правда удалось ощутимо уменьшить суммы, которые вымогали у пилигримов турецкие чиновники в виде платы за посещение святых мест, штрафов и просто взяток, так что в 1631 г. паши всерьез обеспокоились. Они видели в появлении консула первый шаг. Яффский порт лежал всего в восьми часах пути от Иерусалима – сколько еще западных «консулов» могли вслед за Ламперером начать вмешиваться в местные обычаи? Распоряжение султана было аннулировано, и консул отправился домой. С тех пор французам не удавалось получить разрешение на пребывание консула в Иерусалиме, но в 1661 г. они сумели настоять на том, чтобы консул Сидона или Акко получил возможность защищать католиков в Иерусалиме. Консулу давалось право ежегодно прибывать в Иерусалим на Пасху и обеспечивать беспрепятственное проведение торжеств.

Дела греческой православной церкви в Иерусалиме в XVII в. пошли лучше. Вселенский патриарх в Стамбуле поддерживал тесные связи с султанским двором, щедро одаривая султанов и визирей. В 1634 г. на аудиенции у султана Мурада IV патриарх Иерусалимский Теофаний предъявил подлинное письмо 638 г., в котором халиф Омар передавал святые места под попечение греческой церкви в лице патриарха Софрония. Французский посол при султанском дворе немедленно объявил письмо подделкой, после чего Теофаний извлек на свет Божий еще два документа, поддерживающих права греков, один подписанный, по его утверждению, султаном Селимом I, другой – Сулейманом Великолепным. Мурад IV издал фирман о передаче грекам церкви Рождества Христова в Вифлееме и большинства главных святынь храма Гроба Господня, который затем аннулировал под давлением со стороны Святейшего престола, Франции и Венецианской республики после выплаты 26 000 пиастров. Влияние францисканцев восстановилось, но ненадолго. Османские власти открыли новый источник дохода – можно было передавать контроль над святыми местами тому, кто больше заплатит. В 1637 г. верх вновь одержали греки: новый фирман предоставил им главенствующее положение в храме Гроба Господня.

Это была недостойная борьба за главенство в месте, где, согласно христианскому вероучению, Бог-человек добровольно отрекся от власти и принял смерть. Францисканцы, отличавшиеся особенно ревностным почитанием Страстей Христовых, как видно по их делам, не сумели усвоить преподанный Спасителем духовный урок. Они продолжали пагубную практику нападок на ислам. Например, в XVI в. были казнены по указу турецких властей двое францисканцев, которые ворвались на территорию Харама, размахивая крестами и понося Пророка Мухаммада. Несчастные фанатики верили, что следуют по стопам Иисуса, обретая терновый венец мученичества, хотя ими двигала не любовь, а ненависть. Другим способом повторять путь Иисуса стало ритуальное шествие по «остановкам» Крестного пути, которые теперь твердо заняли свое место в городе. К началу XVII в. у францисканских монахов оформилась традиция еженедельно вечером в пятницу проводить паломников процессией по Виа Долороза. Они шли босиком, задерживаясь у каждой остановки, чтобы прочитать «Аве Мария» и «Отче наш». Таких остановок было восемь. Маршрут шествия начинался от «Пилатова дома» у арки «Экце Хомо». Затем паломники спускались по Виа Долороза, останавливаясь в местах, где Иисус падал под тяжестью креста, где встретил свою мать, где его бремя подхватил Симон Киринеянин и где он обратился к дщерям Иерусалима, предрекая городу гибель. Затем процессия заходила в храм Гроба Господня, где сначала посещала «Темницу Христа», а затем Голгофу. У других паломников существовали свои варианты остановок, и некоторые из них по возвращении домой воспроизводили последний путь Спасителя на стенах церквей. Со временем в Европе сложилась традиция рисовать 14 сцен Крестного пути, а в XIX в. недостающие шесть остановок были добавлены в соответствующих точках иерусалимской Виа Долороза. Это была чисто католическая традиция. Православная церковь придает основное значение не Страстям Христовым, а Воскресению, хотя и одобряет идею повторять путь Христа, видя в этой традиции возможность для верующих отвлечься от собственных бед и прочувствовать всю глубину страданий, которые сын Божий претерпел ради спасения человечества.

Сходным образом, собственные ритуалы, символически связанные с Иерусалимом, возникали и у евреев. После изгнания из Испании многие еврейские беженцы в конце концов осели в Цфате, где под влиянием выдающегося каббалиста Ицхака Лурии сформировался новый тип иудейского мистицизма, основанный на опыте жизни в рассеянии. В мифологии лурианской Каббалы Бог, первоначально заполнявший Вселенную, как бы изгнал себя из части себя самого, чтобы высвободить место для сотворения мира. Акт творения сопровождался космической катастрофой, в ходе которой Шехина, Божья невеста, отделились от Бесконечного Бога (Эйн Соф), и божественные искры рассеялись по миру, плененные низкой материей. Таким образом, в самой сущности бытия присутствовало искажение – ничто не могло находиться на своем правильном месте, и рассеяние евреев символизировало космическую бесприютность, переживаемую в одинаковой степени всем человечеством. Однако евреи были способны положить конец изгнанничеству Шехины; способами для этого служили ревностное соблюдение Закона и мистическая молитва. Эти поэтические мифы, заново воссоздававшие древнюю языческую мифологию, находили немедленный отклик в душе многих евреев, страдавших в мрачные годы изгнания. Оторванные от корней, они ощущали весь мир как демоническую область, а свою жизнь – как борьбу с властвующими в ней силами зла. Образы лурианской мифологии помогали им мысленно выйти за пределы собственных горестей, представляя себе радостную картину окончательного возвращения к первичной гармонии, существовавшей до начала времен.

С середины XVI в. каббалисты Цфата и Иерусалима начали отмечать возвращение Шехины с помощью особого ритуала, который, как считалось, будучи освящен веками, отражается на событиях в божественной сфере. Каждую пятницу после полудня они облачались в белое и торжественной процессией выходили в окрестные поля встречать Шехину, божественную невесту Творца, а затем вели ее в свои дома. В столовой каждого еврейского дома, убранной миртовыми ветвями наподобие свадебного балдахина, уже ожидал празднично накрытый стол с вином и хлебами, а также подсвечником – напоминание о Храме. Так Шехина символически вновь вступала в Двир и воссоединялась с Бесконечным Богом на небесном престоле. Этот праздник вдохновил Ицхака Лурию сложить гимн, который с тех пор поется по окончании субботней трапезы:

Я поставлю Менору, символ скрытой мудрости, с южной стороны, а стол с хлебами – с северной.

Хлебами будет увенчана Шехина; по шесть с каждой стороны, подобно двенадцати хлебам, пребывавшим в Храме и намекавшим на тайны высших миров.

Бездействуют и оставили нас в покое в этот день силы нечистоты, демоны зла и все виды потусторонних сил^[80].

Каждый еврейский дом становился подобием Храма и был, следовательно, символически связан с небесным Иерусалимом, божественным чертогом. Ритуальное возвращение Шехины означало, что раз в неделю все сущее на один вечер попадает на предназначенное ему место, а силы зла в это время надежно обузданы. Суббота, таким образом, превращалась во временн?е святилище, образ той жизни, какой она изначально была задумана Богом. Кроме того, ритуал празднования кануна субботы воплощал идею возвращения к источнику Бытия в форме единения божественных жениха и невесты.

Новое развитие получили в Цфате и старинные обряды плача об утраченном Храме. Например, одному из учеников Лурии Аврааму Галеви Берухиму явилась Шехина в виде отпечатавшейся на Западной стене фигуры плачущей женщины в черной одежде. После этого он каждую полночь поднимался и, рыдая, бегал по улицам Цфата с криком: «Поднимайтесь во имя Бога, ибо Шехина пребывает в изгнании, дом нашей святыни сожжен, а Израиль в глубокой скорби» (Scholem 1965, p. 149). Другие мистики исполняли более сложный полночный ритуал – «обряд Рахили», – во время которого символически присоединялись к Шехине в изгнании. Мистик вставал, одевался, затем, обливаясь слезами, как сама Шехина, снимал обувь и размазывал по лицу пыль. Это был акт imitatio dei (подражания божеству) – приобщение к вселенскому «непорядку». Однако Лурия не приветствовал бесконечной скорби, все время подчеркивая значение радости и торжества. На восходе солнца полагалось выполнить «обряд Лии», заключавшийся в чтении вслух описания окончательного освобождения Шехины и медитации на тему ее воссоединения с Эйн Соф, в результате которой мистик должен был ощутить, что каждый орган его тела стал частью колесницы-престола. Таким образом, каждую ночь каббалист переходил от отчаяния к радостному воссоединению с Источником бытия. Он сам становился телесным храмом, вместилищем божественного Присутствия, воплощенным Иерусалимом (Scholem 1965, pp. 149–50).

Лурианская Каббала представляла собой чисто духовное учение и не содержала призыва совершать физическую алию в Иерусалим. Считалось, что ту реальность, которая придает Иерусалиму его значимость, евреи могут обрести в собственном доме и в глубине своей души. В отличие от Нахманида, Ицхак Лурия не был сионистом. Его идеи со скоростью лесного пожара распространились среди евреев европейской диаспоры, воспринимавших образ божественного изгнания через призму собственных страданий и бесприютности. Мистицизм этого рода, подобно священной географии древности, целиком основывался на воображении. Для созерцания требовалась только способность увидеть, что символы вводят в стоящую за ними неисповедимую реальность, что они полны невидимой тайны, которую выражают несовершенно, в форме, доступной человеческому восприятию, дабы символ и его значение слились в единое целое в духовном опыте верующего. Буквальное же прочтение мифов Каббалы сделало бы их откровенным абсурдом, хуже того, могло привести к катастрофе. Доказательство тому – история Шабтая Цви, экзальтированного еврея с явными признаками того, что мы бы сейчас назвали маниакально-депрессивным психозом (Scholem 1973). В «маниакальной» фазе Шабтай мог нарушать пищевые запреты, произносить вслух запретное Имя Бога и заявлять, что Тора отменяется. За всем этим следовал период черной тоски. Путешествуя, Шабтай как-то повстречал молодого каббалиста рабби Натана из Газы, который настолько пленился им, что объявил его Мессией. Как объяснял рабби Натан, когда Шабтай погружается в депрессию, он вступает в царство демонов, чтобы бороться там с силами зла; он поднимет Шехину из праха и положит конец божественному изгнанию. «Маниакальные» же периоды, по мнению рабби Натана, были предвестием мессианских времен, которые наступят после Спасения, – тогда отпадет надобность в Торе, и ничто уже не будет запрещено.

31 мая 1665 г. Шабтай Цви провозгласил себя Мессией и заявил, что идет в Иерусалим. Он выбрал себе в ученики 12 молодых раввинов – по числу колен Израилевых, – а план его состоял в том, чтобы отправиться на Храмовую гору и восстановить там обряды жертвоприношений; первосвященником назначался рабби Натан. Когда эта весть достигла Иерусалима, евреев города объяли ужас и паника. Их положение и так уже было весьма шатким, и если бы Шабтай нарушил святость Харама, мусульмане могли бы отомстить поистине жестоко. Евреи стали просить Шабтая отказаться от своего предприятия. Тот пришел в отчаяние: Спасение было так близко, а теперь снова откладывается! – но все-таки явился в Иерусалим, где объявил, что Тора более не имеет силы, а он – царь Израиля. Раввины сдали его кади, но тот снял с него обвинение в измене – несомненно, потому, что нашел его невменяемым. Сам же Шабтай увидел в этом подтверждение своей особой роли и проехал по улицам Иерусалима на коне в зеленом плаще. Это был новый вызывающий поступок, поскольку зимми не имели права ездить на лошадях, а зеленый считался традиционным цветом Пророка.

Шабтай покинул Иерусалим, однако фанатичное почитание этого диковинного мистического Мессии широко распространилось в еврейских общинах Османской империи, а также Италии, Голландии, Германии, Польши и Литвы. Впрочем, все закончилось довольно-таки плачевно. В январе 1666 г. Шабтай явился в Стамбул просить султана, чтобы тот короновал его Царем иудейским и возвратил ему город Иерусалим. Султан, оказавшись перед пугающей угрозой еврейского бунта, вместо того предложил Шабтаю на выбор смерть или обращение в ислам. Тот выбрал второе и оставшиеся десять лет своей жизни провел как правоверный мусульманин. У него оставалось на удивление много последователей, хотя большинство евреев под впечатлением ужасного скандала с мессией-отступником глубоко разочаровались не только в самом Шабтае, но и в лурианском мистицизме, который был источником его притягательной силы. Мифология Лурии апеллировала в первую очередь к внутреннему состоянию души, она не предназначалась для буквального истолкования и переноса в политические реалии. Лурия не призывал к физическому возвращению на Сион, он прочерчивал духовный путь от рассеяния и изгнания к Источнику бытия. Переведенная в понятия и представления обыденного мира, эта мифология теряла смысл.

Древние мифы священной географии постепенно утрачивали свою привлекательность в глазах европейцев. Начиналась научная революция, со временем принципиально изменившая мир, закладывались основы нового рационалистического мышления. Людей Запада – и католиков, и протестантов – стали интересовать предметы и явления сами по себе, а не как символы невидимого мира. Рационализм требовал беспощадно отбросить любые непроверяемые и недоказуемые ассоциации, сосредоточиться исключительно на объектах как таковых и понять, из чего они в прямом смысле слова состоят. Это был совершенно новый взгляд на вещи. Географические открытия привели к появлению научных карт, сделавших явной бессмыслицей утверждение о том, что Иерусалим находится в центре мира. Изменение воззрений заставило европейцев заняться поиском более рационалистических форм религии – отказаться от мифов, вымысла, тайны и придерживаться лишь так называемых фактов веры, не противоречащих логике. У них не оставалось времени для религии, основанной на воображении. Традиционные символы и образы сверхъестественного, став объектом критического рассмотрения в холодном свете рассудка, теряли свое содержание и становились просто символами, по сути отдельными от того невидимого мира, который должны были представлять. Ритуалы превратились в просто церемонии; литургические действия оказались оторваны от духовной динамики, которую воплощали. Уже протестантские реформаторы в явной форме разделяли символы и божественную реальность. Так, Ульрих Цвингли (1484–1531) рассматривал хлеб причастия как символ, совершенно отдельный от тела Христова, отказываясь видеть в сложных церемониях католической литургии подражание Богу, способное сделать извечную тайну достоянием земной действительности. Для него это было бессмысленное действо, уводящее в сторону от истины, поскольку жизнь, смерть и воскресение Христа воспринимались им как исторические события, произошедшие в определенный момент прошлого, а не во вневременном измерении действительности.

В результате древняя священная география естественным образом теряла для протестантов смысл – в их представлении «святые места» уже не связывали земной мир с небесным. Место не могло вмещать Бога – ведь Бог бесконечен – и было «святым» лишь постольку, поскольку его выделили для религиозных нужд. Пуританин Джон Мильтон с нескрываемым презрением писал:

Паломники забрались в эту даль,

Что мертвого искали на Голгофе

Христа, живущего на Небесах^[81].

(«Потерянный рай», 3, 476–77)

Но католики тоже были вовлечены в научную революцию в Европе и начинали иначе относиться к святилищам.

Зарождающийся скептицизм новой Европы хорошо виден уже в записках Феликса Фабри. А в XVII в. в Иерусалим стали прибывать европейцы, которые были скорее туристами, чем паломниками. Английский путешественник Джон Сандерсон в 1601 г. при виде Гроба Господня не обливался слезами и не впадал в транс. Он просто бродил под сводами церкви, с отстраненным любопытством разглядывая экзальтированных католиков и православных (Sanderson, p. 107). Другой англичанин, священник Левантийской компании в Алеппо Генри Мондрелл, побывавший в Палестине в 1697 г., презрительно называл ритуалы, приводившие в трепет его предков, «хламом» и «суетными представлениями». Наряду с библейскими местами он интересовался также греческими и римскими древностями. А восторг толпы во время церемонии схождения Благодатного Огня показался ему чистым «безумием» и привел его в ужас – «Бедлам, да и только» (Maundrell, pp. 127–30).

Конфликт между греко-православными и латинскими христианами из-за Святейшей Гробницы вызвал у Мондрелла отвращение. Обе стороны проявляли в нем всю ту убийственную взаимную ненависть и весь тот дикий фанатизм, которые стремились изжить сторонники трезвого разума. Незадолго до приезда Мондрелла расстановка сил в очередной раз переменилась. В 1688 г. соединенные силы Австрии, Польши и Венецианской республики разбили турецкую армию в сражении у Белграда, так что Гроб Господень опять оказался на попечении францисканцев. По свидетельству Мондрелла, представители соперничающих деноминаций

временами переходили к рукоприкладству даже перед самой дверью гробницы, и кровь тех и других смешивалась. Доказательство этого неистовства показал нам [францисканский] отец-настоятель: у него на руке – громадный рубец, след удара, полученного, как он рассказал, от дюжего греческого священника в одном из тех нечестивых сражений (Maundrell, p. 94).

Не стоило мечтать о новом крестовом походе за освобождением этих «святых мест», ибо «если бы удалось отвоевать их назад, сколь прискорбных раздоров пришлось бы ожидать по их поводу, если даже в теперешнем своем плененном состоянии они становятся поводом к столь не подобающим христианам злобе и вражде» (Maundrell, p. 94).

С XVIII в. разложение системы власти в Османской империи приобрело необратимый характер. Султаны потеряли реальную силу и лишь предавались удовольствиям, оплачивая свои прихоти за счет продажи должностей. Наместников больше не выбирали за их способность управлять провинцией или округом – они прокладывали себе путь во власть с помощью взяток. А обнаружив, что паши вышли из повиновения, султаны начали смещать их чуть ли не ежегодно. Это самым пагубным образом сказалось на провинциях. Чиновники, понимавшие, что вряд ли продержатся на своем месте больше года, попросту не видели смысла в том, чтобы заботиться о восстановлении обветшавших построек или совершенствовании системы управления. Поскольку их собственность по окончании срока службы часто подлежала конфискации, они стремились извлечь из подвластной территории как можно больше денег и до нитки обирали население, пуская в ход непомерные налоги, жестокую эксплуатацию, незаконную конфискацию земель и прочие хищнические методы. В сущности, Стамбул отдал империю на разграбление бесчестным чиновникам. Крестьяне, спасаясь от жадных пашей, стали покидать селения, и земля, и так уже разоренная набегами бедуинов, пришла в полное запустение. Французский дипломат Лоран д'Арвье, побывавший в 1660 г. в окрестностях Вифлеема, писал, что там почти не осталось населения, так как жители разбежались, спасаясь от алчности паши Иерусалима.

В 1703 г. в Иерусалиме поднялось восстание против жестоких налогов, которые ввел паша Джурджи Мухаммад. Мятежники под предводительством Мухаммада ибн Мустафы аль-Хусейни захватили цитадель, освободили оттуда всех заключенных и вынудили пашу спасаться бегством. Вместо паши правителем города стал сам Мухаммад аль-Хусейни. Только по прошествии двух лет, в ноябре 1705 г., Джурджи Мухаммад, который стал правителем (вали) Дамаска, вернулся в Иерусалим с двухтысячным отрядом янычар и восстановил в городе османское правление. Победа далась ему нелегко – отчаянное сопротивление горожан было окончательно сломлено лишь после нескольких часов кровопролитного боя.

Власть турецких чиновников слабела день ото дня. Упрямое население отказывалось платить налоги, и вали Дамаска был вынужден каждый год являться за ними с войском. Впрочем, даже вооруженная поддержка не гарантировала успеха. В османских документах XVIII в. практически нет упоминаний о доходах от Иерусалима – по-видимому, эти суммы просто не заслуживали внесения в официальные реестры по причине своей незначительности (Cohen 1973, p. 169). Паша не мог беспрепятственно путешествовать по землям своего санждака, не откупившись крупной суммой от нападения бедуинов. В итоге стамбульские власти начали прибегать к такому средству, как назначение правителей из местной арабской знати. Пашей Иерусалима поставляли влиятельные наблусские кланы Туркан и Нимр. Особенных успехов добился на этом посту Омар ан-Нимр, занимавший его с 1717 по 1731 г., а в 1733 г. назначенный повторно. Ан-Нимр сумел наладить контакты с иерусалимской верхушкой, очистил от бедуинов дороги, по которым передвигались паломники, и даже умудрялся удерживать в рамках разумного распри между христианами. Но в большинстве своем правители местного происхождения были такими же слабыми, как и прибывавшие из Стамбула. Многим не удавалось поддерживать порядок даже внутри города; иногда жители попросту не допускали в город чиновника, который был им не по нраву.

По мере того как слабела власть пашей, образующийся вакуум заполняла иерусалимская знать. Значительная часть административных постов в городе распределялись между тремя главными семействами – Хусейни, Халиди и Абу-л-Лутф. Представители этих семейств часто служили единственным связующим звеном между местным населением и османской властью. Со времени мятежа 1703 г. они старались поддерживать хорошие отношения с влиятельными людьми в Дамаске и Стамбуле, за что получали крупные земельные владения и важные посты. На протяжении всего XVIII в. клан Абу-л-Лутф поставлял иерусалимских муфтиев, Хусейни – главных судей, а Халиди – помощников судьи и секретарей шариатского суда Иерусалима. Шейх Муса аль-Халиди (1767–1832), прославленный знаток исламского права, пользовался большим уважением в Стамбуле и дослужился до должности кади Анатолии – одной из трех высших в судебной системе империи.

Иерусалим по-прежнему привлекал суфиев, а также ученых – богословов и законоведов – из Сирии и Египта. В XVIII в. в городе проживало даже больше улемов, чем веком раньше, у некоторых имелись богатые частные библиотеки. Однако медресе быстро приходили в упадок: к середине XVIII в. их осталось только 35, а позже почти все они закрылись. В результате ухудшения экономического положения в городе и обнищания жителей вакуфное имущество приходило в негодность, а также распылялось и отчуждалось. Мусульмане пытались восполнить свои потери, сдавая вакуфную собственность в аренду, а позже начали даже продавать ее немусульманам.

Положение зимми Иерусалима было ничуть не лучше положения мусульман. В начале XVIII в., когда община ашкеназов – евреев из Европы – очень быстро росла, ее руководители сумели за взятку получить у паши необходимое разрешение и построить в южной части города синагогу, иешиву и сорок домов для бедных. Но община почти сразу же залезла в долги и была вынуждена выплачивать грабительские проценты. Ашкеназы, жизнь которых достаточно осложняло уже то, что они не успели хорошо овладеть арабским языком и освоиться с местными порядками, теперь едва отваживались выйти из дому, боясь, что кредиторы схватят их и бросят в долговую яму. В 1720 г. долг вырос до таких размеров, что турецкие власти конфисковали имущество общины, и ашкеназам пришлось покинуть город. Две сотни семейств перебрались в Хеврон, Цфат и Дамаск, хотя евреям и там жилось нелегко (Peters, 1985, pp. 532–534). Лишь век спустя ашкеназы смогли снова поселиться в Иерусалиме.

После ухода ашкеназов еврейская тайфа в Иерусалиме стала целиком сефардской. Евреи жили в квартале Шараф, который по мере приближения конца века и углубления кризиса в Османской империи постепенно разрушался. Для богослужения сефарды использовали четыре соединенных между собой синагоги, построенных, как считалось, на месте иешивы рабби Иоханана бен Заккая: к синагоге бен Заккая примыкали три синагоги поменьше – Пророка Илии, Кахал Цион и Истамбули. К исходу XVIII в. все они находились в самом плачевном состоянии. Многие дома еврейского квартала пустовали и, оставленные без присмотра, постепенно разрушались; на улицах повсюду валялись кучи гниющего мусора. Местные обитатели постоянно болели, смертность среди них была довольно высокой. Синагоги едва стояли. Стены обваливались, крыши протекали, и в ненастье богослужения приходилось проводить в спешке, чтобы успеть, пока синагоги не залило. Нередко евреи, собравшиеся в синагогу на молитву, в слезах уходили оттуда.

Христианам латинского обряда жилось лучше, поскольку их поддерживали богатые зарубежные общины. В том самом 1720 г., когда ашкеназы лишились своего имущества, францисканские монахи сумели обновить мозаики в храме Гроба Господня и расширить свою подземную обитель там. Однако они – точно так же, как и греки, копты и армяне, у которых тоже имелись жилые помещения при храме, – фактически жили там, как в тюрьме. Ключи от храма хранились у турецких властей, и христианские священнослужители не решались покидать здание, чтобы не лишиться прав на него. Пищу им передавали через большое отверстие во входной двери. Каждая деноминация контролировала свою часть Храма, и в 1720 г. наиболее почитаемые святыни находились в руках францисканцев. В 1732 г. французам удалось, оказав давление на султана, добиться подписания новых Капитуляций, навечно закрепляющих их права. Этот документ признавал французов официальными «протекторами» последователей римско-католической церкви в Османской империи и подтверждал статус францисканцев как блюстителей Гроба Господня. А в 1757 г. ордену была передана и гробница Девы Марии в долине Кедрона.

Служители греческой православной церкви взирали на все это с возрастающей яростью. Наконец, чаша их терпения переполнилась. В канун Пальмового воскресенья 1757 г. они, ворвавшись в Ротонду, разбили там священные сосуды и лампады латинян. Пролилась кровь, несколько человек получили серьезные ранения. Францисканцы укрылись в монастыре Святого Спасителя, православные – греки и арабы – осадили монастырь, а патриарх поспешил в Стамбул к султанскому двору. Поскольку Франция была слишком занята Семилетней войной, чтобы помогать туркам в их войне с Россией, султан счел себя в полном праве издать фирман в пользу греков. Этот важнейший документ действует и сегодня, так что греки до сих пор остаются официальными хранителями Гроба Господня. Их позиции еще более усилились в 1774 г., когда официальным «протектором» православных христиан Османской империи была объявлена Россия.

К концу XVIII в. Иерусалим совсем обнищал. Французский философ и ученый-ориенталист Константен Вольней, посетивший Палестину в 1784 г., едва мог поверить своим глазам, когда спустя два дня после выезда из Наблуса прибыл

в город, который… являет собой ярчайший пример превратностей человеческой судьбы: глядя на его стены, разрушенные до основания, рвы, доверху засыпанные мусором, ограды, заваленные обломками, трудно было опознать в нем ту прославленную столицу, что когда-то противостояла могущественнейшим империям, …одним словом, трудно было опознать Иерусалим (курсив Вольнея; Volney, T. 2., pp. 279–280).

Вольней, представитель новой Европы, прибыл в Иерусалим не как паломник, а для проведения первого в истории научного исследования, с подготовленным вопросником, касавшимся географии, климата, хозяйства и общественной жизни города. Святость Иерусалима интересовала Вольнея лишь в той степени, в какой она влияла на экономику. Так, Вольней отметил, что турки наживаются на глупости христиан. Оспаривая друг у друга святые места, греческая, коптская, армянская, эфиопская и римско-католическая общины постоянно старались задобрить пашу с помощью денег, так что тот получал огромные суммы:

Именно к нему обращаются, чтобы приобрести какую-либо привилегию или добиться отмены привилегии для соперников; именно ему доносчики сообщают о всевозможных нарушениях, совершаемых другими общинами. Произведут ли тайно ремонт в церкви, зайдет ли процессия дальше обыкновенного, явится ли паломник не через те ворота, что предписано, – все это становится предметом жалоб властям, которые не упускают случая дать им ход, чтобы истребовать штраф или взятку (Volney, T. 2., pp. 281–282).

Бесплодная борьба за обладание святыми местами, которой были поглощены христиане Иерусалима, в действительности подрывала их положение и репутацию в Святой земле.

Вольней отмечал, что в Иерусалиме очень мало паломников из Европы и этот факт кажется возмутительным представителям других общин города, а в дальнейшем многие путешественники отказались от идеи посетить Иерусалим, прочитав сделанное Вольнеем мрачное описание. Безусловно, визит французского ученого пришелся на поистине тяжелые для города времена, но местами он сгустил краски. Городские стены, например, стояли, хотя прилегающие к ним долины действительно были заполнены мусором. В самом Иерусалиме и вокруг него лежало огромное количество отходов. Кое-где в долинах слой камней, грунта, золы, глиняных черепков, трухлявой древесины достигал толщины 12 м. В действительности значительная часть города стояла на обломках, скопившихся здесь за многие века. А к северу от городских стен образовалось несколько холмов из отходов мыловарен (Chaplin). Иерусалим считался нездоровым местом – нечистоты не вывозились, водоснабжение было плохим, повсеместно царила нищета. Тем не менее в городе все еще действовали девять мыловарен, набирало силу гончарное производство, а рынки, как правило, хорошо снабжались. По-прежнему радовали глаз виноградники и фруктовые сады, восхитившие в свое время Эвлию Челеби, особенно в северо-восточном, редко заселенном квартале Безета. Из вакфии (соглашения о вакуфе) шейха Мухаммада аль-Халили явствует, что и в Иерусалиме, и за его стенами изобиловали виноградники и сады, где произрастали смоковницы, оливы, гранатовые и абрикосовые деревья, яблони, миндаль, шелковицы. Безусловно, в некоторых районах города царило запустение, но в нем имелись также прекрасные виллы и особняки, принадлежавшие знатнейшим семействам. Сам шейх Мухаммад выстроил два больших дома за пределами крепостных стен и в своей вакфии специально оговорил, что эти дома необходимо содержать в исправности и они не должны попасть в руки неверных, по-прежнему обращающих завистливые взоры в сторону Иерусалима (Asali, p. 219). Опасения шейха были связаны с новыми на тот момент «протекторатами» – французским и русским, – которые внушали тревогу наиболее дальновидным горожанам; когда Франция опять попыталась назначить в город постоянного консула, иерусалимские мусульмане сумели добиться его высылки. Но Константен Вольней со своими научными изысканиями был только предвестником куда более масштабного и грозного вторжения Запада.

В 1798 г. в Египте высадилась армия Наполеона. Ее сопровождали несколько десятков ученых-ориенталистов, задачей которых было научное исследование региона для подготовки к колонизации. Желая утвердить французское присутствие на Востоке в противовес британской экспансии в Индии, Наполеон собирался использовать новую науку – «ориенталистику» – как средство достижения своих политических целей. В январе 1799 г. он с 13-тысячным войском вступил в Палестину. Французы, разбив турок в сражениях при Аль-Арише и Газе, направились к главному городу Палестины – Акко. Вместе с армией шли картографы и исследователи, которые, пока главные силы продвигались по прибрежной дороге, делали вылазки для сбора данных. В Рамле Наполеон обратился к евреям, христианам и мусульманам с призывом сбросить ярмо османского владычества и принять libert? революционной Франции. Однако его обещания не произвели должного впечатления на местных жителей, понимавших, что на самом деле им предлагают покориться одной из западных сил. В Иерусалиме началась паника, город бурлил. Мусульмане напали на монастырь Святого Спасителя и захватили в заложники нескольких монахов-францисканцев – подопечных Франции; однако султан настоял, чтобы принадлежащие ордену церкви и имущество латинян оставались в неприкосновенности, пока монахи исправно вносят джизью. Между тем кади Анатолии шейх Муса аль-Халиди, который был родом из Иерусалима, призвал народ Палестины встать на защиту своей земли от французский завоевателей, а вали Дамаска объявил мобилизацию в османскую армию для всех арабов, способных носить оружие.

Во французском войске началась эпидемия, но оно упорно двигалось к Акко, где его поджидали английский флот и великолепно обученная армия под командованием Ахмада аль-Джаззара, вали Сидона, которая сражалась с беспримерным мужеством. Имперские планы Наполеона на Востоке провалились, и он был вынужден ретироваться в Европу. Но этот поход принес в Палестину дух нового времени и западную науку, которые с самого начала были связаны с мечтами европейцев о покорении и колонизации Востока. Вскоре явились другие колониалисты, и они силой втащили Иерусалим в современную эпоху.

Глава 16
Возрождение

Начало XIX в. было тяжелым временем для Иерусалима. В городе царила нищета, и не прекращались раздоры. Административная система Османской империи хромала на обе ноги, и горожане страдали от некомпетентности и произвола властей. Номинально Иерусалим входил в состав провинции Дамаск, фактически же в начале XIX в. делами города распоряжался вали Сидона. Среди правителей было много арабов; один из них, Мухаммад Абу Мурак, прославился как тиран, притеснявший равно и мусульман, и зимми. Существовали также трения между разными общинами. По состоянию на 1800 г. в городе насчитывалось 8750 жителей, из них 4000 мусульман, 2750 христиан и 2000 евреев. Все они пользовались одним общегородским рынком, а жили порознь – каждая община расселялась возле своих главных святынь, – поддерживая в некоторых случаях вполне дружеские отношения. Например, мусульмане Магрибинского квартала не чинили препятствий евреям, которые должны были проходить через их территорию, чтобы попасть к Западной стене. Но в храм Гроба Господня евреям входить запрещалось; вообще, неприязнь к ним христиан была столь сильной, что евреи старались держаться подальше от христианских районов. Представители разных христианских деноминаций враждовали и между собой, так что малейшая искра могла спровоцировать вспышку физического насилия. В Еврейском квартале плохо ладили друг с другом сефарды и ашкеназы, вернувшиеся в Иерусалим между 1810 и 1820 гг. Город мира бурлил взаимными обидами и негодованием, а давний идеал единения казался несбыточной мечтой. Накопившаяся злоба нередко выплескивалась наружу в восстаниях и мятежах.

В 1808 г. в храме Гроба Господня произошел пожар. Огонь возник в крипте Святой Елены, закрепленной за армянской церковью, и быстро распространился по всем помещениям. Здание полностью выгорело изнутри, и колонны, поддерживавшие купол, обрушились. Христианские общины немедленно занялись взаимными обвинениями, возлагая друг на друга ответственность за случившуюся катастрофу. Армян обвиняли в умышленном поджоге с целью изменить статус-кво в храме. О греко-православных священниках пустили сплетню, что они, напившись пьяными, случайно подпалили какой-то деревянный предмет, а потом попытались потушить пламя с помощью спиртного. Жаркие страсти разгорелись по вопросу о том, какая община возглавит работы по восстановлению храма, поскольку это было право законного собственника. Каждая деноминация старалась перещеголять остальные, и все взывали к своим зарубежным «попечителям» о поддержке. В конце концов верх одержала греко-православная церковь, которой удалось купить привилегию, и в 1809 г. в храме начались восстановительные работы. Но строительство в Иерусалиме всегда было политически значимо, а храм Гроба Господня давно уже раздражал мусульман, особенно во времена экономических трудностей. На этот раз мусульмане осадили резиденцию паши, требуя прекращения работ. К ним присоединились местные янычары, недовольные тем, что другие части иерусалимского гарнизона квартировали в цитадели, и вскоре восстание охватило весь город. Мятежники атаковали резиденцию православного патриарха, заняли цитадель и прогнали пашу. Восстание бушевало до тех пор, пока вали Дамаска не прислал войско для осады цитадели. 46 зачинщиков мятежа были обезглавлены, и их головы доставлены в Дамаск.

Восстановление храма Гроба Господня продолжилось, но оно и само по себе носило довольно агрессивный характер. Пользуясь представившейся возможностью, греки постарались уничтожить все следы присутствия латинян. Они заменили постройкой по собственному проекту францисканскую эдикулу XVII в. над гробницей Христа и выкинули из храма саркофаги Готфрида Бульонского и короля Балдуина I. Поэтому у Гроба Господня постоянно дежурил греческий монах. Теперь греко-православная церковь контролировала Святейшую гробницу и Голгофу; францисканцам была оставлена северная часть здания, армянам – крипта Святой Елены, коптам – маленькая часовня с западной стороны Гробницы, а сирийцам – часовня в Ротонде. Эфиопам же пришлось строить монастырь и церковь на крыше. Христиане так и не научились мирно уживаться в своей главной святыне: ключи от храма были переданы во владение мусульманскому семейству, и до наших дней право запирать и отпирать двери храма по распоряжению властей передается из поколения в поколение в мусульманском роду. Эта громоздкая схема потребовалась из-за того, что ни одной из христианских общин нельзя было доверить допуск в храм остальных групп. Священники разных деноминаций по очереди брали ключи для проведения богослужений у Гроба Господня, но правила вежливости и благопристойности соблюдались при этом далеко не всегда. Английский путешественник Уильям Диксон, посетивший Иерусалим в середине столетия, с возмущением описывал такую сцену:

Скажем, копты стоят перед святыней. Задолго до окончания отведенного им часа армяне в большом количестве уже собрались вокруг хоров. Они и не думают присоединяться к молитвам и коленопреклонениям, а вместо того напевают светские песенки, шикают на коптских священников, передразнивают чужой язык, насмехаются и всячески мешают вести утреннюю службу.

Часто верующие переходили к рукоприкладству, и тогда турецкие стражники, которые постоянно находились у ворот храма, врывались внутрь, чтобы прекратить побоище, при котором «в ход шли канделябры, посохи, распятия» (Dixon, pp. 238–40). Если обходилось без кровопролития, служба продолжалась, но в присутствии стражников с ружьями наизготовку. Так что христианство в Иерусалиме того времени явно не отвечало идеалам милосердия и любви к ближнему.

В 1821 г., когда греки Пелопоннеса восстали против османского владычества, мусульмане вновь выступили против христиан и атаковали патриархат греческой православной церкви, хотя кади и влиятельные иерусалимские кланы, подчиняясь строгим приказаниям из Стамбула, делали все возможное, чтобы остановить насилие. В 1824 г. произошли более серьезные волнения. Новый вали Дамаска Мустафа-паша объявил о десятикратном повышении налогов. Крестьяне деревень в окрестностях Иерусалима немедленно взбунтовались, и паша выступил из Дамаска с пятитысячным отрядом, чтобы их усмирить. На этот раз иерусалимская знать не поддержала османские власти, а приняла сторону восставших крестьян, к которым присоединились и простые горожане. Как только паша, уверенный, что подавил мятеж, вернулся в Дамаск, жители Иерусалима ворвались в цитадель, изгнали турецкий гарнизон, вооружились и выкинули из города все неарабское население. Наверное, это было первое проявление солидарности арабов Иерусалима. Восставшие не пожелали сдаться, даже когда под стены города явился правитель Сидона Абдалла-паша с двумя тысячами солдат и семью пушками. Сражение длилось целую неделю, и все это время пушки беспрерывно обстреливали город с Масличной горы. Но в итоге турки согласились на требования восставших: налоги были снижены, армия получила приказ не вмешиваться в жизнь города, на все административные должности стали назначаться арабы.

Но в 1831 г. Иерусалим перешел под власть более сильного правителя. Османский военачальник, выходец из албанских тюрок Мухаммед Али-паша, который разгромил армию Наполеона в Египте, после ухода французов сделался там правителем, фактически независимым от Стамбула. Он вынашивал планы по превращению страны в современное государство западного образца – жестко централизованное и обеспечивающее равенство всех граждан перед законом независимо от расовой и конфессиональной принадлежности, – модернизировал армию и к ноябрю 1831 г. уже обладал достаточной силой, чтобы вторгнуться в Палестину и Сирию и захватить эти провинции Османской империи. Это был поворотный момент в истории Иерусалима. Мухаммед Али контролировал Сирию и Палестину до 1840 г. За эти девять лет он успел воплотить в жизнь ряд своих модернистских идей, в результате чего жизнь Иерусалима кардинально изменилась. Сын Мухаммеда Али, Ибрагим-паша, назначенный правителем, сумел обуздать разбойников-бедуинов и пригрозил призвать их в египетскую армию. Он также ввел светскую судебную систему, которая фактически лишила полномочий шариатский суд. Зимми, таким образом, получили равные с мусульманами права на защиту жизни и имущества; христиане и евреи были представлены в меджлисе Иерусалима – совещательном органе при губернаторе города. Так в Иерусалим пришли отделение церкви от государства, администрация и суд, действующие независимо от религии.

Естественно, эти реформы столкнулись с противодействием – знатные семейства Иерусалима и местные сановники опасались утратить приобретенные за много лет независимость и привилегии. В 1834 г. взбунтовались вся Палестина и часть Трансиордании. На пять дней повстанцы завладели Иерусалимом, и в течение этого времени они врывались на улицы, громя и грабя лавки зимми. Для подавления мятежа Ибрагиму-паше пришлось привлечь силы всей его армии. Когда порядок, наконец, был восстановлен, египетское правительство продолжило реформы. В надежде внедрить современные промышленные методы Ибрагим-паша построил в Иерусалиме две первые ветряные мельницы. Зимми обрели новые свободы, в частности могли теперь строить и восстанавливать культовые сооружения, не прибегая к взяткам или подкупу.

Они тотчас же воспользовались этим правом. В 1834 г. многие христианские монастыри пострадали от подземных толчков, и монахам удалось сразу же их отремонтировать. Францисканцы, кроме того, восстановили монастырь Святого Спасителя, сильно поврежденный при последних смутах. С годами он разросся в огромный комплекс. Монахи теперь еженедельно раздавали пропитание примерно восьми сотням христиан и мусульман. Они же первыми организовали школу для детей христиан-арабов. В ней обучались чтению и письму на арабском, латинском и итальянском 52 мальчика из арабских семей, принявших католицизм; арифметика и естествознание в те годы еще не преподавались. Действовала также швейная школа для арабских девочек. В 1839 г. францисканцы сумели расширить свои владения в Иерусалиме, выстроив новый монастырь в мусульманском квартале Безета, все еще малонаселенном. Возведенная ими церковь Бичевания стала одной из первых христианских построек на Виа Долороза, которая за XIX в. постепенно сделалась новой христианской улицей.

Возможностью строить воспользовались и евреи. В 1834 г. Мухаммед Али пожаловал сефардской общине фирман на восстановление обветшавшей синагоги Иоханнана бен Заккая. Ашкеназская община, значительно увеличившаяся благодаря недавнему притоку польских иммигрантов, тоже нуждалась в новом здании для богослужений. В 1836 г. ашкеназы получили разрешение на строительство синагоги, иешивы и миквы (бассейна для ритуальных омовений) на том самом месте, которое они вынуждены были покинуть в 1720 г. Вся община с энтузиазмом принялась за строительство; и раввины, и учащиеся, и даже старики участвовали в рытье котлована и расчистке мусора. Одно крыло синагоги, получившей название Хурва, было закончено уже в 1837 г., и в нем прошла первая служба. Однако проект стал источником разногласий. Рабби Исайя Бардаки из Минска возражал против новой синагоги, считая, что место следовало бы использовать для постройки жилья – ведь около пяти сотен иммигрантов прибыли практически без имущества. В знак протеста он со своими последователями выстроил синагогу Суккат Шалом, необратимо расколов ашкеназскую общину. Это был лишь первый из многих эпизодов такого рода – на протяжении всего XIX в. еврейская община продолжала дробиться: сефарды противостояли ашкеназам, хасиды боролись с митнагдим^[82], внутри этих больших групп возникали секты. Еврейский квартал был весь разделен на враждебные друг другу общины, группировавшиеся вокруг определенных раввинов, а зачастую также и синагог.

Казалось, чуть ли не всякое новшество в Иерусалиме обречено увеличивать разобщенность и соперничество, которые стали уже восприниматься как неотъемлемые свойства города. Мухаммед Али, добиваясь поддержки Запада, поощрял поселение в Иерусалиме европейцев, поэтому европейским державам наконец-то удалось создать в городе свою консульскую службу, появлению которой так долго сопротивлялось местное население. В 1839 г. в Иерусалим прибыл в качестве английского вице-консула дипломат Уильям Тёрнер Янг, и в следующие 15 лет в Святом городе открылись также консульства Франции, Пруссии, России и Австрии. Консулы стали важнейшим фактором в жизни Иерусалима, они помогли принести в город современную медицину, образование, технологии. Но каждый из них проводил свою политику, и это нередко порождало новые конфликты в уже разобщенном городе. Местные жители оказались втянуты в распри между европейскими державами. Так, Уильям Янг проявлял особый интерес к ашкеназской общине. Англия, подобно Франции и России, стремилась создать в Иерусалиме свой «протекторат», но за отсутствием в городе протестантов консул не мог взять их под свое крыло. А у европейских евреев не было своего зарубежного покровителя, и Янг постарался стать их неофициальным «патроном». Его вдохновляла тысячелетняя мечта – согласно предсказанию святого Павла евреи должны были перед Вторым пришествием обратиться в христианство, и среди английских протестантов многие верили, что им предназначено воплотить в жизнь это древнее пророчество, устранив тем самым препятствие для окончательного Искупления. В сентябре 1839 г. во многом благодаря стараниям Уильяма Янга, Лондонское общество по распространению христианства среди евреев (или просто «Лондонское еврейское общество») получило разрешение на открытие в Иерусалиме своего представительства, и в Святой город начали прибывать первые протестантские миссионеры. Но здесь их ожидали конфликты с более старыми христианскими деноминациями и с евреями, которые с неприязнью отнеслись к этой христианской инициативе.

Новые идеи продолжали проникать в Иерусалим. Этот процесс, стоило ему начаться, уже нельзя было остановить. В 1840 г. европейские державы вынудили египтян оставить Палестину и страна снова попала под власть Османской империи, однако о возврате к прежней системе не могло быть и речи. Модернизация коснулась и Стамбула: султан Махмуд II активно пытался централизовать государство и реформировать армию. Его Танзимат (свод законов) подтвердил расширение прав зимми, произошедшее при египтянах. Зимми не освобождались от налога джизья за защиту от внешних врагов, но пользовались большей религиозной свободой и по-прежнему могли строить и ремонтировать свои культовые сооружения без помех со стороны местных мусульманских властей. Теперь османы проявляли больше интереса к Святому городу, что было отчасти связано с усилившейся там активностью западных держав. Если до вторжения египтян главным городом Палестины считался Акко, то теперь Иерусалим стал постепенно занимать его место. По своему административному статусу это был, как и раньше, мутасаррифлик – нечто среднее между провинцией (эялет) и округом (санджак), – но в него входили санджаки Газы, Яффы и (до 1858 г.) Наблуса. В 1872 г. Иерусалим на короткое время получил самостоятельность – его правитель не подчинялся ни вали Сидона, ни вали Дамаска, а отчитывался непосредственно перед стамбульскими властями. Соответственно значимости росло и население города. В 1840 г. в нем насчитывалось 10 750 жителей, в том числе 3000 евреев и 3350 христиан. К 1850 г. евреи составляли в Иерусалиме большинство – их численность за десять лет почти удвоилась. Как видно из приводимой таблицы^[83], эта тенденция продолжилась и в последующие годы:

Из всеми позабытого захудалого городишки Иерусалим стремительно превращался в оживленный центр культурной жизни, и впервые со времени разрушения Храма евреи стали приобретать в нем главенствующее положение.

В то время западные державы прилагали массу усилий к тому, чтобы утвердить свое влияние в Святом городе с помощью собственных консулов и церквей. Пруссия и Англия совместно учредили в Иерусалиме протестантскую епархию, и 21 января 1842 г. в город прибыл ее епископ – крещеный еврей Михаэль Соломон Александер. Он объявил, что видит свою миссию в обращении иудеев в христианство, чем, естественно, насторожил местных евреев. Неподалеку от Яффских ворот, по соседству с британским консульством был выстроен новый протестантский собор, получивший название «Еврейская церковь Христа», и 21 мая 1843 г. в нем в присутствии консула Янга приняли крещение три еврея; при церемонии использовался иврит. Еврейская община, что неудивительно, восприняла это как оскорбление: протестанты нагло заманивают обедневших евреев в свои церкви, соблазняя их обещаниями благосостояния и защищенности. Евреев, которые крестились и были поэтому изгнаны из общины, обычно поддерживали их новые единоверцы-христиане. В 1844 г. число принявших христианство евреев увеличилось, и в еврейской общине стали осознавать, что этому миссионерскому натиску необходимо что-то противопоставить.

Благотворительность всегда была важнейшим элементом святости Иерусалима. Теперь и она приобрела агрессивный и разобщающий характер. В 1843 г. на границе Еврейского квартала Иерусалима открылась бесплатная больница Лондонского еврейского общества. Джеймс Финн, сменивший Уильяма Янга на посту британского консула, энергично включился в кампанию по обращению евреев и по просьбе консульства в Бейруте предложил защиту иммигрантам из России. В 1850 г., когда иностранцы получили право приобретать землю в Османской империи, Финн купил участок земли за городскими стенами в миле к западу от горы Сион и основал там поселение Тальбие, где евреи могли обучаться ведению сельского хозяйства. Главным источником средств для этого проекта стали пожертвования некой мисс Кук из Челтенхема; на ее же деньги были основаны еще два сельскохозяйственных поселения – близ Вифлеема, и в Винограднике Авраама, к северу от Яффских ворот. Виноградник Авраама обеспечил работой 600 евреев; Финн полагал, что если евреи сумеют вырваться из нищеты и убожества своего квартала и начнут самостоятельно зарабатывать себе на пропитание, их жизнь изменится к лучшему. Основная масса иерусалимских евреев существовала в то время на халукку – пожертвования, которые собирались в диаспоре для поддержки общины Святого города, чтобы ее члены могли посвятить себя изучению Торы и Талмуда. По убеждению Финна, которое он разделял с просвещенными еврейскими филантропами, евреям Иерусалима обязательно следовало избавиться от этой пагубной зависимости, которая делала их положение особенно уязвимым, если халукка по той или иной причине не поступала. Не меньше внимания миссионеры уделяли и образованию. Новый протестантский епископ Гобат основал на северном склоне горы Сион две школы – женскую и мужскую – для детей крестившихся евреев и арабов-христиан. Поблизости от церкви Христа немецкие диаконисы открыли школу для евреев, а Лондонское еврейское общество – Дом ремесел для обучения молодых евреев различным специальностям. Новые учреждения не могли не привлекать беднейших представителей еврейской общины, которой требовалось что-то противопоставить этой угрозе. Лучшим способом было, очевидно, создание собственной системы социального обеспечения. В 1843 г. в Иерусалиме по инициативе известного филантропа британского еврея сэра Мозеса Монтефиоре открылась еврейская поликлиника. В 1854-м появилась больница для бедных Мисгав Ладах, построенная на деньги семейства Ротшильдов на южном склоне Сиона. Одновременно Ротшильды создали фонд для поддержки школ и выдачи кредитов под малые проценты.

Активность протестантов заставила и старые христианские общины развернуть благотворительную деятельность. Греки открыли школу для арабских мальчиков с более широкой учебной программой, чем в школе при монастыре Святого Спасителя. Католиков появление протестантского епископа побудило к возрождении латинского патриархата, угасшего с исчезновением государств крестоносцев. Назначение патриарха, обосновавшегося в новой резиденции близ Яффских ворот – этот район постепенно превращался в островок современности, – породило очередную волну недовольства. Православные по очевидным причинам восприняли это как открытый вызов, францисканцы из монастыря Святого Спасителя – как пренебрежение к своим заслугам. Восстановление патриархата означало, что в Иерусалиме появятся и другие католические ордена. Вскоре на Виа Долороза подле арки «Экце Хомо» был выстроен монастырь ордена Сестер Сиона – католического аналога Лондонского еврейского общества, – при котором открылась школа для девочек.

Иерусалим вступал в современный мир. Масштабные перемены сразу же бросились в глаза американскому археологу Эдварду Робинсону, когда он вступил в Иерусалим в апреле 1852 г. Предыдущий раз он побывал в городе в 1838 г., при египтянах, и теперь его поразил вид современных зданий – англиканской церкви, консульства, кофеен у Яффских ворот. «В Иерусалиме шел процесс сноса старых жилищ, на месте которых возводились новые, несколько напоминавшие нью-йоркские, – писал Робинсон. – Улицы сделались более оживленными, стало больше пешеходов и экипажей, прибавилось суеты и деловитости» (Gilbert, p. 65). Сам же Робинсон прибыл для изучения древнего Иерусалима, но с сугубо современной научной точки зрения. Его целью было доказать буквальную истинность библейских текстов, используя научную, эмпирическую методологию. Он был убежден, что маршруты путешествий Авраама, Моисея и Иисуса Навина можно проследить на местности. В 1838 г. ему удалось пролезть через подземный водовод, построенный при царе Езекии, и его труд «Библейские исследования в Палестине», опубликованный в 1841 г., произвел настоящий фурор. Казалось, есть реальная возможность подтвердить правоту Библии и дать отпор критикам – ученым, геологам, экзегетам, – которые в то время начинали высказывать сомнения в исторической достоверности библейских свидетельств. Эта новая «библейская археология» была выражением модернизированной, рационалистической религиозности Запада, основанной не на образности мифа, а на фактах и логике. И все же от Иерусалима исходило некое иррациональное притяжение, не зависящее от конфессиональной принадлежности человека. Во время первого приезда в город эмоции переполняли Робинсона. Эти места жили в его воображении, и он, хотя и не бывал здесь раньше, чувствовал себя так, словно вернулся домой и встретился со своей юностью. «Все казалось мне знакомым, как если бы сбывался давний сон. Меня будто снова окружили милые сердцу картины детства» (Silberman, p. 42).

Вновь попав в Иерусалим в 1852 г., Робинсон сделал удивительное открытие. За год до него в городе побывал американский инженер Джеймс Баркли, приглашенный турками для консультаций по поводу сохранения медресе мамлюкского периода, и при осмотре Западной стены обнаружил в кладке огромный камень, лежавший горизонтально, – в эпоху Ирода он перекрывал одни из ворот в Храм. Робинсон же заметил у юго-западной оконечности Стены несколько выступов на уровне поверхности земли. Раскопав камни, он понял, что это – основание одной из тех монументальных арок, перекинутых через Тиропеонскую долину, о которых писал Иосиф Флавий. «Ворота Баркли» и «Арка Робинсона» были ценнейшими археологическими находками, хотя их религиозное значение неочевидно. Но вокруг археологии, как оказалось, могут вестись свои священные войны – католики сочли свои долгом оспорить эти и другие открытия ученых-протестантов. В 1850 г. Фелисьен де Сольси, военный, не имевший археологической подготовки, заявил, что подпорные стены Харама (в действительности принадлежащие эпохе Ирода) возведены царем Соломоном, а в «Гробнице царей» (построенной в I в. н. э. и принадлежавшей правителям Адиабены) погребены Давид и другие цари Иудеи. Не представляя никаких доказательств, он рассчитывал с помощью своих утверждений дискредитировать деятельность археологов-протестантов (Робинсон полагал, что могила Давида находится на горе Сион, т. е. Западном холме) и таким путем поставить под сомнение протестантскую веру вообще.

Пока ученые вели между собой сравнительно академические дискуссии, хроническая вражда между христианами разных деноминаций вылилась в инцидент, спровоцировавший полномасштабную войну между ведущими мировыми державами. В 1847 г. в храме Рождества Христова произошла безобразнейшая стычка между православными и католическими священнослужителями, яростно обвинявшими друг друга в пропаже некой серебряной звезды. Пролилась кровь, что привело к дипломатическому конфликту между Францией и Россией – «протекторами» двух общин. Франция сделала попытку вновь поднять вопрос о попечительстве над святыми местами, Россия же настаивала на сохранении статус-кво, т. е. главенства греко-православной церкви. Британия и Франция, стремившиеся остановить продвижение России на территорию Османской империи, ждали удобного случая, чтобы начать с ней войну, и воспользовались этим конфликтом как формальным предлогом. В 1854 г. разразилась Крымская война. Как видим, несмотря на новые антиклерикальные веяния, проблема Иерусалима все еще сохраняла способность разжигать вражду между христианскими державами.

После Крымской войны, окончившейся в сентябре 1855 г. поражением России, влияние англичан и французов на Стамбул усилилось. Впервые за несколько веков Харам был открыт для посещения немусульманами. Первыми христианами, побывавшими там, стали в 1855 г. герцог и герцогиня Брабантские, а спустя несколько месяцев в признание заслуг Британии в войне разрешение взойти на Харам получил сэр Мозес Монтефиоре. Он поднялся туда, декламируя Псалом 121, и перемещался в портшезе, чтобы не ступить случайно на запретное место. Последовали и другие решения в пользу Англии и Франции. Церковь Святой Анны, построенную крестоносцами, которую Салах ад-Дин конфисковал и обратил в мечеть, султан передал Наполеону III как дар народу Франции, а англичанам удалось добиться у турецких властей разрешения для евреев расширить синагогу Хурва.

Модернизация после войны пошла вперед быстрыми темпами. Все христианские церкви закупили печатные станки, а к 1862 г. у евреев тоже было два станка, и годом позже в Иерусалиме начали выходить две еврейских газеты на иврите. Открылась общеобразовательная школа имени Лемеля^[84], дававшая еврейским мальчикам не только религиозное, но и светское образование: наряду с Торой там преподавались арифметика и арабский язык. Это привело к усилению разногласий внутри Еврейского квартала, поскольку его консервативные его обитатели, в особенности ашкеназы, не желали иметь ничего общего с этим «гойским» заведением (Gilbert, pp. 166–67, 182). В городе продолжали появляться современные здания. В 1863 г. на одной из главных торговых улиц Иерусалима был построен австрийский приют для пилигримов-католиков, а неподалеку от него, в квартале Безета в великолепном новом здании близ Дамасских ворот разместилось австрийское консульство. Квартал Безета тоже начал превращаться в центр современной жизни и один из самых здоровых кварталов города. В него переехали еще два консульства – французское и английское.

Однако намного важнее был исход населения за пределы городских стен. Он начался в 1857 г., когда Монтефиоре получил разрешение на покупку участка земли напротив Сионского холма, на несколько сотен ярдов ближе к городу, чем основанное Финном поселение Тальбие. Сначала он предназначал участок для строительства больницы, но потом переменил решение и выстроил на нем бесплатные дома для неимущих евреев, чтобы помочь им выбраться из перенаселенного Еврейского квартала, а на вершине холма над поселением – самую современную в Иерусалиме ветряную мельницу. Подобно Финну, он стремился сделать евреев экономически независимыми. Идея привлекла других еврейских благотворителей. В 1860 г. выходец из России Иехошуа Елин приобрел участок под новое поселение для евреев близ арабской деревни Калуния, в пяти милях к западу от Иерусалима. К 1880 г. насчитывалось уже девять таких новых пригородов Иерусалима, заселенных евреями из Старого Города. Одним из них была колония ашкеназов Меа Шеарим («Сто ворот») в полумиле от Яффских ворот. Меа Шеарим был построен в строгом соответствии с требованиями Торы, там имелись собственная синагога, рынок, несколько иешив. Селиться вне стен города было небезопасно. Первые несколько семей, перебравшиеся в коттеджи Монтефиоре, так боялись разбойников, что на ночь потихоньку возвращались спать в город, в свои старые лачуги. Частыми были нападения на ашкеназов по дороге в Меа Шеарим. Тем не менее новые кварталы росли и богатели. Евреи Иерусалима, покидавшие Еврейский квартал, начинали жить в более здоровых условиях; это была одна из причин быстрого роста общины в XIX в. Кроме того, у евреев появились новые возможности обеспечить себе достойное существование. Прожить в Иерусалиме всегда было нелегко, именно поэтому многие иммигранты предпочитали селиться в Цфате или Тивериаде. Теперь же, поскольку экономическая проблема была устранена, евреи, естественно, потянулись в Святой город, и когда в Цфате случалось землетрясение или какая-нибудь другая беда, его жители едва ли не инстинктивно устремлялись в Иерусалим.

Арабы также начали селиться за стенами; образовывались новые общины – мусульманские, христианские и смешанные. К 1874 г. их было уже пять: Карим аш-Шейх и Баб аз-Захира к северу от города, Муреса примерно в 400 ярдах к северо-западу от Дамасских ворот, Катамон (Катмун) в миле от Яффских ворот, и Абу-Тор, лежащий над долиной Хинном и Кедроном. Началось и освоение окрестностей Иерусалима общинами западных христиан. В 1860 г. Швейцарско-германское братство выстроило за Яффскими воротами сиротский приют для арабских детей. Южнее Яффской дороги немецкие диаконисы открыли школу для девочек «Талита Куми»^[85]. В 1871 г. протестанты из Вюртемберга основали к югу от города Немецкую колонию, первыми зданиями в которой стали церковь, приют, школа и больница. В 1880 г. группа американцев, возглавляемая супругами Горацио и Анной Спаффорд, открыла протестантскую миссию к северу от Дамасских ворот – так была создана Американская колония. Вскоре после этого русская православная миссия построила к западу от Старого Города огромный странноприимный дом, способный вместить тысячу паломников. Его характерные зеленые купола были первым, что видели путешественники, въезжавшие в Иерусалим по Яффской дороге. На протяжении 1880-х гг. за пределами города появились и католические учреждения: женская школа Шмидта напротив Дамасских ворот, два монастыря – Сан-Венсан де Поль и Нотр-Дам де Франс – и больница Сан-Луи у северо-западного угла городской стены.

Развивался и арабский Иерусалим. В 1863 г. в городе был учрежден первый муниципальный совет (баладия аль-Кудс), поначалу занимавший две крохотных комнаты в доме неподалеку от Виа Долороза. Возможно, Иерусалим стал первым (после Стамбула) городом Османской империи, где имелся собственный совет. В совете заседали шестеро мусульман, двое христиан и один, а с 1908 г. – двое евреев. Невзирая на существовавшие трения, представителям трех религий удавалось плодотворно работать вместе. Совет избирался раз в четыре года мужчинами – гражданами Османской империи – в возрасте старше 25 лет, платившими ежегодный налог на имущество в размере не менее 50 турецких фунтов. Из числа избранных губернатор города назначал мэра. До 1914 г. большинство мэров Иерусалима происходили из семейств Даджани, Халиди, Алами и Хусейни, и их назначение обычно отражало соотношение сил между влиятельными семействами города, в особенности Халиди и Хусейни. Муниципалитет Иерусалима играл заметную роль в развитии города. С самого начала его усилия были направлены на совершенствование городской инфраструктуры, мощение и расчистку улиц, налаживание ассенизации, освещения, вывоза мусора. В 1890-х гг. в Иерусалиме начался регулярный полив улиц, появились ящики для сбора мусора, вдоль некоторых улиц были высажены деревья, а на Яффской дороге открылся городской парк. Именно благодаря совету в городе появились полицейская служба, бесплатная муниципальная больница, а также – на рубеже веков – Музей древностей и театр, который находился неподалеку от Яффских ворот и давал представления на турецком, арабском и французском языках. Немногие города поздней Османской империи могли похвастаться таким активным и преданным делу муниципалитетом.

Один из самых выдающихся его деятелей – Юсуф аль-Халиди – в течение девяти лет занимал пост мэра Иерусалима (Scholch, p. 62). Будучи образцом гражданина новой Палестины и одним из первых иерусалимских арабов, получивших современное западное образование, аль-Халиди тем не менее не вынашивал абсолютно никаких националистических планов. Он верно служил своей державе – Османской империи, – а в 1877–1878 гг. представлял Иерусалим в недолго просуществовавшем османском парламенте, где бесстрашно выступал против коррупции чиновников и антиконституционных действий султана Абдул-Гамида. Убежденный сторонник реформ, аль-Халиди верил, что они принесут подданным османского государства современное образование, честных чиновников, свободу совести, конституционные права, развитую инфраструктуру, и оставался общепризнанным героем Иерусалима до 1879 г., когда его сместил с должности губернатор Рауф-паша, желавший подорвать влияние местной аристократии. На этом политическое возвышение семейства Халиди закончилось, и с тех пор лидерами, как правило, становились более консервативные и нетерпимые Хусейни, что не всегда шло на пользу раздираемому противоречиями Иерусалиму.

Когда Рауф-паша попытался заменить всех Халиди и других арабских деятелей турецкими чиновниками, в городе начались волнения. Жители восприняли действия паши как направленные против арабов, что было новым для Иерусалима: до сих пор люди здесь идентифицировали себя в первую очередь по вероисповеданию, а не по национальности. Арабское самосознание, впервые проявившееся во время восстания 1824 г., развилось в палестинский арабский национализм. Западные консулы отмечали, что иерусалимские арабы недовольны турками и относятся к ним как к узурпаторам, – в дальнейшем именно арабам Иерусалима принадлежала ведущая роль в национально-освободительной борьбе. Еще один явственный признак зрелого арабского самосознания проявится в 1872 г., когда арабы-православные развернули кампанию за более заметное участие в делах своей церкви, чувствуя, что надменное греческое меньшинство презирает их и оттирает на задний план. Ссора началась в Иерусалиме, но распространилась и на остальную Палестину, подогреваемая российским консулом, у которого были свои причины оспаривать гегемонию греков в православном сообществе Святой земли. В какой-то момент арабы до того разбушевались, что британский консул рассматривал их действия как начинающееся восстание. В конце концов мир был восстановлен, но недовольство арабов продолжало подспудно тлеть. В 1882 г. они основали Православное палестинское общество, призванное бороться с иноземными влияниями в их церкви.

У арабов Палестины стали появляться собственные планы по поводу будущего своей страны, но и европейцы смотрели на нее по-хозяйски. Свои усилия по модернизации Иерусалима они любили называть «мирным крестовым походом», что как нельзя лучше показывает стремление покорять и властвовать (Scholch, p. 62). Французы предвкушали, как в результате победоносного крестового похода Иерусалим и весь Восток перейдут под владычество креста. Их задачей было освобождение Иерусалима из-под гнета султана, а оружием – колониализм. Протестанты из Германии, основавшие немецкую колонию, именовали себя храмовниками и старались убедить свое правительство в необходимости завершить дело крестоносцев. Англичане же пошли несколько иным путем, создав нееврейскую форму сионизма. Изучая Библию, они пришли к выводу, что Палестина должна принадлежать евреям, и уже в 1870-х гг. вполне трезво мыслящие британские наблюдатели думали об установлении в Палестине еврейского государства под протекторатом Великобритании. Эта точка зрения отчетливо прослеживалась в политике, проводившейся британскими консулами. В самой же Англии, где Библию часто понимают буквально, очень многие протестанты верили, что евреи в один прекрасный день должны вернуться на Сион, а арабы – не более чем узурпаторы-временщики (Hyamson, pp. 22–36).

Европейцы использовали модернизацию Иерусалима, как способ завладеть страной. В 1865 г. в Палестину прибыл англичанин Чарльз Вильсон, капитан Королевских инженерных войск, для изучения гидрологических условий Иерусалима. Именно он впервые в истории провел топографическую съемку Святого города, данные которой вскоре вытеснили из западных умов традиционные представления священной географии. Изучая подземные резервуары под Харамом, Вильсон обнаружил монументальную арку, идущую параллельно «арке Робинсона». «Арка Вильсона» взволновала британскую публику куда сильнее, чем предложенная новая система водоснабжения, так что результатом отчетов Вильсона стало основание в том же 1865 г. Фонда исследования Палестины (Palestine Exploration Fund, PEF). Задачей фонда было изучение археологии и истории Святой земли, собственническое отношение к которой декларировалось вполне открыто. На церемонии вступления в должность президент нового общества архиепископ Йоркский заявил: «Страна Палестина принадлежит вам и мне, она в сущности наша. Это земля, из которой к нам пришла весть о Спасении. Земля, к которой мы обращаемся как к источнику всех наших надежд. Земля, на которую мы смотрим с таким же неподдельным патриотизмом, как и на старую добрую Англию» (Silberman, p. 86). Палестина занимала такое важное место в воображении христиан, что к ней трудно было относиться объективно, как того требовали новые научные дисциплины. Она стала неотъемлемой частью христианского самосознания, и это мешало европейцам видеть в ней страну, в ином, материальном смысле принадлежащую другим людям – тем, которые действительно там живут, у которых там родина.

Жители Палестины вскоре почувствовали захватнический дух этой новой археологии. Когда де Сольси в 1863 г. вернулся в Иерусалим, чтобы продолжить раскопки Гробницы царей, его встретили разъяренные владельцы участка, требовавшие денежной компенсации за свою собственность. А евреи обвинили де Сольси в осквернении гробниц их предков. Европейцы же вели себя так, будто страна, которую они исследуют, находится в их полном распоряжении. Прибывшего в Иерусалим в феврале 1867 г. офицера Королевских инженерных войск Чарльза Уоррена местные чиновники встретили недружелюбно и подозрительно. Ему не разрешили проводить раскопки на самом Хараме: вторжение в святое место новых крестоносцев с лопатами, ломами и кирками было недопустимо. Чтобы решить проблему, Уоррен арендовал несколько частных участков земли вокруг южной стороны Харама, выкопал на них глубокие шахты и оттуда проложил горизонтальные ходы к фундаменту подпорных стен. В результате Уоррен установил, что Храм Ирода стоял на грудах хаотично наваленных каменных обломков, которые постепенно накапливались в библейский период, заполняя долину Тиропеон. Раскапывая Офель, он обнаружил также древний подземный водовод иевусейских времен, который в его честь получил название «шахта Уоррена».

Все больше путешественников с Запада стало прибывать в Палестину в поисках фактов. В отличие от пилигримов прошлых времен, они ехали туда не ради приобщения к священной географии духа, а чтобы найти исторические подтверждения истинности своей веры. Фонд исследования Палестины открыл возле Яффских ворот магазин и лекционную аудиторию. Гиды должны были сдать экзамен по истории Иерусалима в свете данных, полученных исследователями Фонда. «Библейская археология», вызванная к жизни стремлением обрести уверенность в правдивости Библии, шаг за шагом открывала более сложную картину, плохо совместимую с такой уверенностью. Оказалось, что невозможно делать простые однозначные утверждения о прошлом Иерусалима. Американский археолог Фредерик Дж. Блисс обнаружил в Тель эль-Хеси, приблизительно в 30 милях к югу от Иерусалима, клинописную табличку, сходную с найденными незадолго до того в Тель эль-Амарне в Египте. История Святой земли, таким образом, началась не с Библией, а значительно раньше. Не менее сложные для интерпретации находки Блисс сделал и в самом Иерусалиме. Они, хотя доказать это археолог еще не мог, наводили на мысль, что подлинный Город Давида находился не на горе Сион (Западном холме), как считалось веками, а на холме Офель. Неужели вся борьба вокруг так называемой гробницы Давида – бессмыслица? Однако приступив к раскопкам на Офеле, Блисс убедился, что нельзя просто копать и копать вглубь, пока не докопаешься до Города Давида. Многие остатки древних строений с трудом поддавались датировке, но люди явно жили на этом холме непрерывно, начиная с бронзового века и вплоть до византийского периода. Культурные слои разных эпох перемешались здесь самым непостижимым образом, и лишь по прошествии многих лет археологи смогли воссоздать более или менее достоверную картину прошлого Иерусалима. Это оказалось намного труднее, чем представлялось верующим, которые читали Библию как исторический источник (Silberman, pp. 155–158).

В 1910 г. археолог-доминиканец Луи-Юг Венсан сумел завершить начатые Блиссом раскопки Офеля и показать, что древнейший город Иерусалим в действительности находился именно там, а не на горе, которую называли Сионом. Как явствовало из его находок – гробниц, водоводов, укреплений, восходящих к бронзовому веку, – история города началась задолго до времен Давида (Silberman, p. 185). Следовательно, Иерусалим не принадлежал евреям по праву первопоселенцев. В самом деле Библия не только не отрицает, а прямо настаивает на том, что народ Израиля отнял и Палестину, и Иерусалим у местного населения. Таким образом, современная археология грозила опровергнуть некоторые простые и, как казалось, незыблемые положения веры.

Мусульмане Иерусалима по-прежнему считали археологические изыскания европейцев потенциально нечестивым занятием, попыткой проникнуть в священные тайны грубыми агрессивными методами. На раскопки Венсана пала тень печально знаменитой экспедиции Монтегю Браунлау Паркера, сына графа Морли. Паркер почему-то верил, что в подвалах под Харамом зарыты сокровища. Венсан взялся ему помогать, просто чтобы предотвратить уничтожение ценных свидетельств прошлого, которые этот дилетант из-за своей неподготовленности мог не заметить. Темной ночью 17 апреля 1910 г. Паркер, подкупив стражников, проник на Харам и принялся обследовать пещеру под Скалой. Однако служитель, решивший переночевать на Хараме, услышал шум, бросился в Куббат-ас-Сахра и обнаружил там Паркера, который колотил киркой по священной Скале. Мусульмане Иерусалима пришли в ужас и ярость, волнения не утихали несколько дней – Паркер воплощал худшие стороны западного антиклерикализма. Он осквернил древнюю святыню, в самом прямом смысле подрывая ее основы, и при этом им двигало не благородное стремление отыскать духовную истину, а чистая жажда обогащения.

Под влиянием модернизации религия постепенно менялась. Европейцы и североамериканцы разучились мыслить символами и образами, развив вместо того более последовательную и прямолинейную форму мышления. Новые идеологии, такие как социализм и национализм, начинали оспаривать традиционные религиозные представления. И все же мифология священной географии пустила очень глубокие корни. Мы уже видели, как в ранневизантийский период христиане, считавшие, что преодолели мифологию, при изменении обстоятельств полностью пересмотрели свои идеи. После того, как была обнаружена гробница Христа, они быстро развили вокруг этого места собственную мифологию священного пространства. Во второй половине XIX в. в еврейской среде появилось учение, восстанавливавшее на новый лад древние представления о Сионе. Положение евреев в то время кардинально изменилось к лучшему. Во Франции, Германии и Англии они получили гражданские права и поощрялось их полноценное включение в жизнь современного общества. Но хотя некоторые евреи, вырвавшись из гетто, процветали, очень многие странным образом ощущали потерянность. Они чувствовали, что оторваны от корней и плывут по воле волн, не имея ориентиров. Что значило быть евреем в современном мире? Что значил иудаизм, действительно ли его исповедание можно было считать частным делом индивида? Некоторые евреи пришли к варианту веры, очищенному от мифологии, без мессианизма и мечты о восстановлении Храма: они желали разделить религию и политику. Но такое решение удовлетворяло далеко не всех. На собственном горьком опыте евреи убедились, что европейская веротерпимость носит поверхностный характер. Антисемитизм стал у христиан закоренелой привычкой и не мог легко исчезнуть. Действительно, европейцы успешно интерпретировали старые мифы о евреях в свете своих нынешних устремлений. Евреи во все большей степени чувствовали себя чужими и уязвимыми в «прекрасном новом мире» прогресса. И, не имея на земле по-настоящему своего места, они инстинктивно обращались к Cиону.

Еще в 1840 г., после того, как францисканцы инспирировали в Дамаске еврейский погром – первый в исламском мире, – сефардский раввин из Сараево, Иегуда Хай Алкалай призвал евреев взять свою судьбу в собственные руки. Коль скоро жизнь под властью мусульман вовсе не так безопасна для евреев, как считалось, – писал Алкалай в своем труде «Минхат Иегуда» (приношение Иегуды), – им нет смысла покорно ожидать пришествия Мессии: «…спасение народа прежде всего в руках самих сынов народа» (Hertzberg, p. 106). Нужно организоваться, избрать лидеров и создать фонд, средства из которого пойдут на приобретение земли в Палестине. В 1860 г. со сходными идеями выступил ашкеназский раввин Цви Гирш Калишер, с беспокойством наблюдавший за тем, как в Польше набирает силу национализм. Чем это обернется для евреев, не имеющих собственной земли? Им нельзя сидеть сложа руки в ожидании мессии, нужно развивать собственный национализм. Пусть Монтефиоре и Ротшильды учредят компанию, которая займется переселением евреев в Палестину, организуют их массовую миграцию в те места, которые они по праву могли бы называть своими. Большинству ортодоксальных раввинов, не желавших идти на компромиссы с современностью и настаивавших на строгом соблюдении традиционных обычаев, подобные новые идеи были совершенно чужды. В сионизме они видели нечестивую попытку насильственно приблизить спасение. Однако пример Алкалая и Калишера показывает, насколько естественно евреи, страдающие от враждебности окружающего мира, обращались именно к Сиону. В дальнейшем сионизм развивался как светское движение, его идеологами стали по большей части евреи, утратившие веру в Бога, но по двум этим раввинам видно, что у движения имелся и религиозный потенциал.

Отцом сионизма считается Мозес Гесс, ученик Маркса и Энгельса, интерпретировавший древнюю библейскую мифологию в духе революционных идей социализма и национализма. Он одним из первых заметил, что в националистически настроенной Германии появляется новый антисемитизм – не религиозный, а расовый. Чем сильнее делалась преданность немцев Фатерлянду, тем больше они ненавидели и притесняли евреев за то, что те не принадлежали к арийской расе и не имели своей земли. Мало кто в то время поверил Гессу – большинству казалось, что Германия готова позволить евреям ассимилироваться, – между тем как он верно уловил суть подспудных процессов, протекавших в обществе. В его классической работе по сионизму «Рим и Иерусалим» (1860) проводится мысль о том, что евреям предстоит создать в Палестине социалистическое общество: они, подобно Джузеппе Мадзини, призванному освободить вечный город на Тибре, должны освободить вечный город на горе Мориа. Социализм и иудаизм полностью совместимы, не зря ведь учили пророки, что самое важное – это справедливость и забота о бедных. Когда евреи создадут в Иерусалиме социалистическое сообщество, свет вновь воссияет с Сиона и наступит предсказанная Марксом утопия, которую Гесс отождествлял с мессианским царством и называл «шаббатом истории».

Тем европейским евреям, которые ощущали себя отодвинутыми на задворки жизни, глубоко импонировали взгляды немецкого историка Генриха Греца, учившего, что иудаизм более чем уместен в сильно политизированном мире современности. В своей фундаментальной двенадцатитомной «Истории евреев» (1853–1876) он спорил с реформистами (сторонниками обновления иудаизма), доказывая, что евреям не стоит брать пример с христиан и отделять религию от политики. Иудаизм по самому своему существу религия политическая. Со времен Давида у евреев существовал творческий синтез политики и веры. Даже после разрушения Храма евреи создали Талмуд как замену Святой земле: «…талмудические "ограды" во всем мире превращают каждый еврейский дом в часть Палестины с отчетливыми границами» (Graetz, p. 56). Святая земля, таким образом, у евреев в крови. «Тора, народ Израиля и Святая земля образуют, можно сказать, мистическое единство, их неразрывно соединяют друг с другом незримые узы (Graetz, p. 18). Это священные ценности, множеством переплетающихся нитей связанные с еврейским самосознанием. В отличие от Гесса, которым он искренне восхищался, Грец не был сторонником переселения в Палестину. Побывав в Святом городе, он ужаснулся отсталости иерусалимских евреев и убожеству Еврейского квартала. Главным вкладом Греца в дело сионизма стала его «История». Эта книга воспитала целое поколение еврейской интеллигенции, которая на ней училась переосмысливать древние традиции в свете современной философии.

Переломными в судьбе Палестины и Иерусалима стали годы 1881–1882. Во-первых, Великобритания покорила Египет и утвердилась в регионе. Впоследствии англичане сыграли роковую роль в политической борьбе на Ближнем Востоке. Одним из героев египетской кампании был генерал Чарльз Гордон («Гордон Китайский»), позднее погибший в Судане после падения Хартума. Его главным деянием в Иерусалиме стало обнаружение так называемой «Садовой гробницы». К тому времени храм Гроба Господня уже вызывал у многих европейцев сильную неприязнь – это затхлое здание, наполненное отвратительными злобными монахами, никак не вязалось с их представлениями о светлой христианской вере. Изучая составленную капитаном Вильсоном топографическую карту Иерусалима, Гордон обратил внимание на горизонталь, напоминавшую по форме контур женского тела; «головой женщины» был небольшой холм к северу от Дамасских ворот. Генерал предположил, что это, возможно, и есть «лобное место» – Голгофа, – и, исполненный трогательной веры в свой так называемый научный метод, обследовал холм. Найдя там явно древнюю гробницу, он немедленно отождествил холм с Голгофой, а гробницу – c местом погребения Христа. После гибели Гордона «Садовая гробница» сделалась протестантской святыней – памятником британскому империализму, которому предстояло необратимо изменить историю Иерусалима.

В 1882 г. после того, как по России прокатилась волна страшных еврейских погромов, в Палестине были основаны первые сионистские колонии – не в Иерусалиме, а в сельской местности. Эти колонии, организованные по социалистическому принципу, не добились успеха, но уже принесли в Палестину и утвердили на ее карте тот молодой еврейский энтузиазм, который впоследствии преобразил страну. Сионизм начал обретать плоть и кровь на земле праотцев. Появилась и Всемирная сионистская организация, созданная на Первом сионистском конгрессе, который прошел в 1897 г. в швейцарском городе Базеле. Хотя у истоков сионизма стояли в основном люди, далекие от религии и не придерживающиеся традиционного иудаизма, движение получило название по одному из древнейших имен Святого города, многие века служившего народу символом Спасения. Говоря о своих идеалах, сионисты часто прибегали к стандартной иудейской образности. Например, на участников конгресса произвел глубокое впечатление вид Теодора Герцля – человека, который стал рупором сионизма, – поднимавшегося на трибуну. Делегат от Одессы, Мордехай Бен-Ами, записал о Герцле: «…это был ‹…› отпрыск дома Давидова, внезапно восставший из гроба во всей своей великой славе. Казалось, сбылась, наконец, мечта, которую наш народ лелеял две тысячи лет, и Мессия, сын Давида, стоит перед нами» (O'Brien, p. 78).

Теодор Герцль не был самостоятельным мыслителем, хотя его книга «Еврейское государство» (1896) стала классикой сионизма. Он не отличался особой религиозностью, полагал желательной ассимиляцию евреев и даже заигрывал с возможностью обращения в христианство. Но шок, произведенный делом Дрейфуса во Франции, заставил Герцля пересмотреть свои взгляды. Убедившись в уязвимости положения европейских евреев и предвидя – совершенно справедливо – грядущую антисемитскую катастрофу, он целиком посвятил себя поиску безопасного убежища для своего народа и в прямом смысле свел себя в могилу непосильной работой. Понимая всю значимость общественных связей, Герцль обращался к султану, папе, кайзеру, британскому министру по делам колоний и сумел привлечь к сионизму внимание ведущих мировых политиков. Он не считал, что еврейское государство непременно должно быть создано в Палестине, и на Втором сионистском конгрессе выступил с предложением основать его в Уганде. План был встречен в штыки, и Герцлю, удивленному и раздосадованному, пришлось отказаться от своей идеи, чтобы остаться сионистским лидером. Он встал перед делегатами, поднял правую руку и, цитируя знаменитый псалом, произнес: «Если я забуду тебя, Иерусалим, – забудь меня, десница моя» (Пс 137 (136):5).

Впрочем, когда Герцль в 1898 г. действительно попал в Иерусалим, город произвел на него отталкивающее впечатление. Поразившись «затхлому наследию двух тысяч лет бесчеловечности, нетерпимости и всяческой грязи», скопившемуся в «зловонных проулках», Герцль решил: если сионисты получат Иерусалим, то первым делом очистят его.

Я бы вычистил отсюда все, что не свято, построил дома для рабочих за пределами города, снес, выселив всех жителей, мерзкие крысиные норы, сжег все развалины, кроме священных, перенес куда-нибудь базары. А после, сохраняя, насколько возможно, старый архитектурный стиль, возвел бы вокруг святых мест совершенно новый город – просторный, удобный, с хорошей канализацией (Herzl, p. 745).

По прошествии нескольких дней Герцль изменил свое мнение: лучше разместить новый современный город за стенами Иерусалима, сохранив древние святыни как самостоятельный анклав. Этот план хорошо иллюстрирует антиклерикальный идеал – религия вынесена в отдельную сферу. В раннем сионизме святость Иерусалима не играла существенной роли. Идеологи движения в большинстве своем предпочитали не касаться Старого Города и его религиозных общин. Что же касается Герцля, то он не верил в спасение свыше и видел спасение Иерусалима в прекрасном городе, который мечтал выстроить за старыми стенами. «Великолепный новый Иерусалим» должен был раскинуться «широким зеленым кольцом по склонам окрестных холмов» (Herzl, p. 743). Древние религиозные традиции иудаизма были, таким образом, изжиты и позабыты. Соответственно, Герцль при посещении Западной стены испытал лишь отвращение: убогие, малодушные евреи, стеная, припадавшие к ее камням, символизировали для основоположника политического сионизма все то, что движение стремилось преодолеть.

Однако не все сионисты реагировали подобным образом на знаменитую еврейскую святыню. Так, писатель Мордехай Бен-Гиллель, впервые увидев ее, разрыдался, как ребенок. Эта стена, как и сам еврейский народ, выстояла вопреки всем невзгодам. Ее сила проистекала не от фактов и логики, а от «легенды», способной высвободить мощный поток психической энергии (Ben Dov, p. 73). Нечто подобное произошло и с другим писателем – А. С. Хиршбергом, – который побывал в Иерусалиме в 1901 г. Пока Хиршберг шел через Магрибинский квартал, он чувствовал себя неуютно и неприкаянно. Но стоило ему оказаться перед Западной стеной и взять в руки молитвенник, предложенный местным сефардским смотрителем, как помимо воли слезы полились у него из глаз. Позже он писал, что испытал глубочайшее душевное потрясение: «Все мои личные неурядицы смешались с горестями моего народа в единый поток» (Ben Dov, p. 73). Стена стала символом, способным излечивать от чувства бесприютности и оторванности от корней даже самых далеких от религии евреев. Ее сила захватывала людей врасплох, заставляла человека идти против себя и раскрывать в собственной душе неведомые доселе области.

В 1902 г. в Палестину начала прибывать новая волна переселенцев-сионистов из России и Восточной Европы; по преимуществу это были свободомыслящие революционеры, социалисты по убеждениям. В их числе находился и молодой Давид Бен-Гурион. Эта «Вторая алия», как ее называли, сыграла решающую роль в истории сионистского движения. Бен-Гурион не был религиозен, Новый Иерусалим виделся ему социалистическим. В письме к своей жене Пауле он объяснял: «В печали и слезах ты поднимешься на высокую гору, откуда открывается вид на сияющий новый мир в блеске вечно юного идеала высшего счастья и достославного бытия» (Elon 1981, p. 134). Пламенная вера в светлое будущее наполняла этих поселенцев возвышенным восторгом, сходным с религиозной экзальтацией. Свое переселение они называли алией – прежде всего, конечно, потому, что так традиционно именовалось возвращение в страну Израиля, но одновременно имелось в виду и «восхождение» как переход к более высокому уровню существования. Для них святой была земля, а не небеса. Некоторые из новоприбывших все же поселились в Иерусалиме, но очень многие разделяли чувства, которые этот город внушил Теодору Герцлю. В 1909 г. поблизости от арабского порта Яффа началось строительство Тель-Авива – современного города, витрины нового иудаизма.

Большинство еврейских иммигрантов были горожанами и остались таковыми в Палестине. Но в пантеоне сионизма они никогда не занимали такого важного места, как те, кто поселился в сельскохозяйственных коммунах – кибуцах. Первый кибуц – Дгания – был основан в 1911 г. на берегу Галилейского моря. Теоретик сионизма Нахум Соколов отмечал по поводу кибуцного движения: «Центр тяжести переместился с Иерусалима и религиозных школ на фермы и сельскохозяйственные школы, на поля и луга» (Gilbert, p. 214). Древний Израиль возник вне Иерусалима, и точно так же новому Израилю предстояло формироваться не в Святом городе, а в галилейских кибуцах.

Тем не менее Иерусалим оставался символом, способным вдохновлять нерелигиозных сионистов в их борьбе за создание нового мира, хотя они мало интересовались реальным городом. Ицхак Бен-Цви, будущий второй президент государства Израиль, обратился в сионистскую «веру» прямо во время произнесения речи на революционном митинге в России. Стоя на трибуне, он вдруг почувствовал, что не соответствует окружающей действительности, находится не на своем месте, и спросил себя: «Почему я здесь, а не там?» Затем возникло видение. Перед его мысленным взором предстал «живой образ Иерусалима, Святого города с его руинами, покинутого сыновьями». С этого момента Бен-Цви больше не думал о революции в России – его занимал лишь Иерусалим, «наш Иерусалим»: «Тотчас же я раз и навсегда решил для себя, что наше место – на земле Израиля, что я должен ехать в эту страну, чтобы посвятить свою жизнь заботам о ней, и как можно скорее» (Elon 1981, pp. 77–78). Он осознал свое истинное предназначение и настоящее место в мире.

Беда, однако, была в том, что Иерусалим вовсе не был «покинут сыновьями». У него уже были сыновья, жившие там много веков и имевшие свои планы относительно судьбы города. И он не лежал в руинах, как представилось Бен-Цви – с 1870-х гг. там появились 14 новых пригородов, современный торговый пассаж и отель у Яффских ворот, новый городской парк, где по вечерам играл муниципальный оркестр, театр, почта и телеграф. С Яффой город связывали шоссе для экипажей и железная дорога. Иерусалим сделался предметом законной гордости своих жителей-арабов, которые давно уже недолюбливали турецкие власти и весьма настороженно отнеслись к переселенцам-сионистам. В 1891 г. несколько представителей городской знати направили в Стамбул петицию с просьбой остановить дальнейшую иммиграцию евреев и продажу земли сионистам. Последним известным политическим актом Юсуфа аль-Халиди было письмо к раввину Цадоку Кану, другу Герцля. В этом письме бывший мэр Иерусалима умолял сионистов оставить Палестину в покое: веками евреям, христианам и мусульманам удавалось мирно уживаться в Иерусалиме, а если сионистский проект осуществится, добрососедским отношениям придет конец. После младотурецкой революции 1908 г. арабские националисты Палестины стали мечтать о собственном независимом государстве, свободном от власти турок. Когда в 1913 г. в Париже собрался Первый арабский конгресс, в его адрес была направлена телеграмма поддержки, подписанная 387 арабами Ближнего Востока, 130 из которых были палестинцами. В 1915 г. известия о националистических устремлениях палестинских арабов дошли до Бен-Гуриона, у которого вызвали серьезное беспокойство. «На меня это подействовало как взрыв бомбы, – вспоминал он позднее. – Я был в полном замешательстве» (Elon 1981, p. 155). И все же, как рассказывает нам израильский писатель Амос Элон, Бен-Гурион, несмотря на пережитый шок, продолжал игнорировать существование палестинских арабов. Всего двумя годами позже он сделал поразительное заявление о том, что «в историческом и моральном смысле» Палестина – страна «без обитателей» (Elon 1981, p. 156). Поскольку евреи здесь чувствуют себя дома, все прочие жители Палестины – не более чем этнические потомки всевозможных завоевателей. Как к людям, Бен-Гурион относился к арабам вполне доброжелательно, но при этом был искренне убежден, что они не имеют никакого права на национальное самоопределение. Земля Израиля, как и Иерусалим, занимала столь важное место в еврейском сознании, что даже для такого убежденного атеиста, каким был Бен-Гурион, ее священный статус значил намного больше, чем реальные факты из области демографии и истории. Но это глубокое заблуждение вскоре столкнулось с жестокой действительностью. Отчасти, быть может, из-за того, что Бен-Гурион и его сподвижники отказывались видеть истинное положение дел, развивался трагический конфликт между интересами евреев и арабов.

В 1914 г. разразилась великая война, в которой Турция выступила в союзе с Германией против Франции и Великобритании. В Иерусалиме разместился штаб VIII корпуса турецкой армии. Между 1915 и 1918 гг. разворачивалась трагедия – предвестник грядущей катастрофы, во многом определившей историю Иерусалима. Официальная политика Турции требовала уничтожения армян. Впрочем, в Иерусалиме, где армяне жили издавна и по традиции держались незаметно, они физически не пострадали, лишь те, кто находился на государственной службе, были уволены. В остальном жизнь Армянского квартала текла как прежде, разве что молодых мужчин призвали в турецкую армию. Но в других частях бывшей Османской империи армян безжалостно истребляли. Массовые расправы, точно так же, как позднее в нацистской Германии, условно именовались «выселением». Армян толпами сгоняли на берега рек и сталкивали в воду, а тех, кто пытался спастись вплавь, солдаты расстреливали с берега. Десятки тысяч были изгнаны в пустыню без воды и пищи. Погибло более миллиона армян; еще около миллиона бежали. Некоторые попали в Иерусалим, их толпы наводнили Армянский квартал. Беженцам было позволено поселиться в обители Святого Иакова среди монашеской братии, хотя обычно это мирянам запрещалось. Так во время первого геноцида XX в. некоторые из обреченных обратились в поисках убежища к древней святости Иерусалима.

В 1916 г. британское командование решило сдвинуть с мертвой точки затянувшуюся позиционную войну во Франции, одержав показательную победу на Ближнем Востоке, и с этой целью направило на Синайский полуостров Египетскую экспедиционную армию. Однако в Газе армия натолкнулась на упорное сопротивление турок. В результате летом 1917 г. командовавший ею генерал Мюррей был смещен и заменен генералом Алленби, который получил от премьера Ллойд Джорджа наказ взять Иерусалим к Рождеству – в качестве подарка соотечественникам. Алленби тщательно изучил публикации Фонда исследования Палестины – как и при вторжении Наполеона сто с лишним лет назад, научное исследование служило прелюдией к военным действиям. В октябре 1917 г. армия Алленби захватила Газу и двинулась на Иерусалим, где военный губернатор Джемаль-паша отдал приказ об эвакуации турецких войск. 9 декабря единственной властью, остававшейся в городе, был мэр Хуссейн аль-Хусейни. Он одолжил у американского миссионера белую простыню, вышел с нею во главе процессии мальчиков из Старого Города через Яффские ворота и сдал город двум обескураженным английским разведчикам. Когда 11 декабря к Яффским воротам прибыл генерал Алленби, его приветствовал звон городских колоколов. Из уважения к святости Иерусалима Алленби сошел с коня и вступил в город пешком. Со ступеней цитадели он обратился к жителям «Иерусалима Благословенного», заверив их от имени правительства Его Величества, что возьмет под защиту святые места и сохранит свободу вероисповедания для представителей всех трех авраамических религий. Так британский генерал успешно завершил дело, начатое крестоносцами.

Глава 17
Государство Израиль

За свою многовековую и часто трагическую историю Иерусалим много раз подвергался разрушению и вновь отстраивался. С приходом британцев он оказался на пороге очередного периода весьма болезненных преобразований. Почти тринадцать столетий – за изъятием недолгого перерыва, когда там правили крестоносцы, – это был один из главных городов мусульманского мира. Теперь, с крушением Османской империи, арабам региона предстояло получить политическую независимость. Англия и Франция сначала учредили на Ближнем Востоке свои протектораты и подмандатные территории, но вскоре на их месте одно за другим стали образовываться арабские государства: Иордания, Ливан, Сирия, Египет, Ирак. При прочих равных условиях Палестина тоже стала бы независимым государством, а Иерусалим как значительный город вполне мог бы претендовать на статус столицы. Но этого не случилось. За период Британского мандата сионисты успели утвердиться в Палестине и основать еврейское государство. Иерусалим же оспаривали друг у друга евреи, арабы и мировое сообщество, пока в 1967 г. военные и дипломатические маневры не принесли успех государству Израиль и Иерусалим не стал его столицей. Нынешний арабский Иерусалим, – лишь бледная тень того города, в который вступали британские солдаты во главе с генералом Алленби.

Победа сионистов привела к необычайно сильным изменениям в жизни Иерусалима и всей Палестины. В 1917 г. арабы составляли 90 % населения Палестины, а в Иерусалиме их доля была чуть меньше 50 %. И евреи, и арабы поражаются произошедшему. Первые считают свою победу при столь ничтожных шансах на успех почти что чудом, вторые именуют свое поражение словом накба, означающим катастрофу едва ли не вселенского масштаба. Неудивительно поэтому, что обе стороны склонны упрощать картину и представлять события в черно-белых красках, видя в них борьбу героев и злодеев, противостояние абсолютной правды и абсолютной лжи, Божью волю или Божью кару. Но действительность сложнее. Исход событий во многом был предопределен мастерством и изобретательностью сионистских лидеров, которые сумели расположить в свою пользу сначала британское, а затем американское правительство, проявив себя весьма искусными дипломатами. Они принимали все предложения великих держав, в том числе не вполне соответствовавшие их нуждам и потребностям, и в конце концов получили все. Кроме того, им удалось преодолеть идеологические разногласия в своем движении. Палестинским арабам повезло меньше. Их национализму, формировавшемуся в смутное время крушения Османской империи и правления британцев, недоставало последовательности и понимания реальной политики, необходимого, чтобы успешно взаимодействовать с европейскими державами с одной стороны и с сионистами – с другой. Арабам не удалось организовать устойчивое сопротивление. Непривычные к западной дипломатии, они отвечали неизменным «нет» на все предложения, рассчитывая, что подобная твердая и бескомпромиссная политика гарантирует им право на независимое арабское государство – ведь Палестина, казалось бы, неоспоримо принадлежит им с демографической и исторической точки зрения. Поначалу арабы наивно верили в добрые намерения англичан, но слишком часто повторяя свое вето, они в результате остались ни с чем, и в 1948 г., с провозглашением государства Израиль, на смену обездоленным скитальцам-евреям пришли обездоленные скитальцы-палестинцы.

Мотивировки и политика англичан тоже не отличались последовательностью и уверенностью. И евреям, и арабам трудно было понять, чего добивается британское правительство. Во время Первой мировой войны оно щедро раздавало обещания обеим сторонам. Так, в 1915 г., побуждая арабов Хиджаза поднять восстание против Турции, сэр Генри Мак-Магон, верховный комиссар Египта, заверил шерифа (правителя) Мекки Хусейна ибн Али, что Великобритания признает независимость будущих арабских государств, а святые места останутся под контролем «независимого суверенного исламского государства». Правда, ни Палестина, ни Иерусалим, третье по значимости святое место исламского мира, не были упомянуты в явном виде, а само обещание Мак-Магона носило неофициальный характер. Тем не менее оно имело силу ратифицированного договора, особенно после того, как Хусейн ибн Али решил выполнить свою часть соглашения и при содействии полковника Лоуренса (Аравийского) в 1916 г. поднял арабское восстание. А параллельно с тем, как шла переписка между Мак-Магонои и Хусейном ибн Али, правительства Великобритании и Франции вели переговоры по подготовке секретного пакта – так называемого соглашения Сайкса-Пико, по которому весь арабский мир к северу от Аравийского полуострова разделялся на британскую и французскую зоны.

2 ноября 1917 г., за месяц с небольшим до вступления генерала Алленби в Иерусалим, премьер-министр Великобритании Дэвид Ллойд Джордж поручил министру иностранных дел Артуру Бальфуру направить лидеру британских сионистов лорду Уолтеру Ротшильду письмо со следующим важным заявлением:

Правительство Его Величества с одобрением рассматривает вопрос о создании в Палестине национального очага для еврейского народа и приложит все усилия для содействия достижению этой цели; при этом ясно подразумевается, что не должно производиться никаких действий, которые могли бы нарушить гражданские и религиозные права существующих нееврейских общин в Палестине или же права и политический статус, которыми пользуются евреи в любой другой стране^[86].

Британия давно уже пестовала идею о возвращении евреев в Палестину, а в 1917 г., во время мировой войны, для этого, очевидно, существовали и стратегические соображения: протекторат с благодарным еврейским населением стал бы неплохим противовесом для ближневосточных амбиций Франции. Но Бальфур понимал, что обещания, раздаваемые его правительством, противоречат друг другу. В меморандуме от августа 1919 г. он отмечал, что, хотя Великобритания и Франция обещали учредить на Ближнем Востоке национальные правительства в соответствии со свободным волеизъявлением проживающих там народов, в Палестине «мы не намерены даже выявить волю нынешних жителей страны».

Четыре великие державы имеют обязательства по отношению к сионизму. А сионизм – правильно это или неправильно, плохо или хорошо – уходит своими корнями в многовековые традиции, нынешние потребности и будущие надежды, которые носят значительно более глубокий характер, чем желания и предрассудки 700 000 арабов, живущих в настоящее время на этой древней земле^[87].

С поразительным равнодушием Бальфур заключал: «…в отношении Палестины державы не сделали ни одного заявления по существу, которое можно было бы назвать ошибочным, и ни одного заявления о политике, которое они хотя бы иногда не намеревались нарушать, по крайней мере, с точки зрения буквы документа». Такой подход не может служить основой для управления, преследующего четко поставленную цель.

С декабря 1917 по июль 1920 г. Палестиной, включая Иерусалим, управляла военная администрация. Военный губернатор Иерусалима, подполковник Рональд Сторрз, сыгравший ключевую роль в арабском восстании 1916 г., в первую очередь занялся восстановлением разрушенного городского хозяйства. За время войны канализация в городе вышла из строя, чистой воды не было, дороги пришли в полную негодность. Британские власти весьма ответственно отнеслись также к своим обязанностям по отношению к святым местам, и Сторрз, образованный и культурный человек, искренне любящий Иерусалим, основал «Проиерусалимское общество» (Pro-Jerusalem Society), куда вошли иудейские, христианские и мусульманские религиозные лидеры города, а также именитые горожане. Общество, задачей которого была охрана памятников старины, организовывало ремонт и реставрацию общественных зданий и сооружений, финансировало разработку градостроительных проектов, привлекало средства из-за рубежа. Одно из важнейших введенных им правил гласило, что все новые здания в городе должны строиться с использованием местного розоватого камня. Это правило, действующее до сих пор, помогло сохранить красоту Иерусалима.

Тем не менее между общинами города существовали трения. Арабов не оповестили официально о Декларации Бальфура, но в арабскую среду стали просачиваться подозрительные слухи. Арабы, что не удивительно, насторожились. В самом деле можно было заметить, что иврит начал использоваться в официальных документах наряду с английским и арабским, а в администрации работают евреи – делопроизводители и переводчики. Но арабы все еще надеялись, что англичане примут их сторону. Те, по крайней мере, позволили им получить определенное преимущество в городском совете, деятельность которого Сторрз восстановил в январе 1918 г. Совет теперь состоял из шести членов, по два от каждой религиозной общины, но мэром был мусульманин. Первым Сторрз назначил на эту должность Мусу Касима аль-Хусейни; двумя заместителями мэра стали еврей и христианин. Евреев это не слишком радовало, поскольку они составляли половину городского населения. Кроме того, их раздражало, что арабские мэры, как вскоре стало ясно, пользуются своим статусом для борьбы с Декларацией Бальфура.

Из-за границы тоже доносились раскаты грома. Ватикан выражал заинтересованность в том, чтобы захваченный англичанами Иерусалим остался в руках христиан. «Безусловно, было бы ужасным горем ‹…›, если бы эти величайшие святыни христианской веры оказались переданы на попечение нехристиан», – заявил папа Бенедикт XV (Bovis, p. 7). В 1919 г. комиссия Кинга-Крейна, назначенная по предложению США недавно образованной Лигой Наций, выпустила отчет, рекомендовавший не выполнять Декларацию Бальфура, а вместо того создать под эгидой временного мандата объединенное арабское государство, включающее Палестину и Сирию. Однако этот отчет не возымел действия. Когда пришло время для его рассмотрения, у президента США Вудро Вильсона нашлись более важные дела, и отчет отложили в долгий ящик.

Напряженность в Иерусалиме прорвалась 4 апреля 1920 г. во время торжеств в Неби-Муса. Этот праздник возник в XIII в., при мамлюках, когда Иерусалиму угрожали крестоносцы с Запада. Поскольку в город явился генерал Алленби, новый крестоносец, арабы все более уверялись, что аль-Кудс опять в опасности. В арабском мире возродился интерес к истории Крестовых походов, причем курд Салах ад-Дин сделался национальным героем арабов, а сионисты – если не непосредственно крестоносцами, то по крайней мере орудием крестоносного Запада (Sivan 1973). Шествия из Иерусалима в Неби-Муса всегда были для мусульман способом утвердить свое господство в Святом городе, но на сей раз их действия носили уже не символический характер. Толпа смешала строй и ворвалась в Еврейский квартал. Арабская полиция приняла сторону толпы, британские солдаты, которым полагалось бы усмирять бунтовщиков, так и не появились. Евреям в то время было запрещено организовывать самооборону, и на их долю пришлась основная масса потерь: девять человек погибли, 244 получили ранения. Напряженность в отношениях между иерусалимскими общинами существовала уже много лет, и периодически случались вспышки насилия, но волнения 1920 г. показали, что положение катастрофически ухудшается, и вдобавок восстановили евреев против англичан. Сионисты немедленно возложили вину за погром на Сторрза и его администрацию: раз власти бездействовали, значит, они сочувствуют арабам. С тех пор и евреи, и арабы постоянно обвиняли англичан в поддержке противоположной стороны.

Британская политика на Ближнем Востоке действительно была внутренне противоречивой. В апреле 1920 г. Великобритания получила Мандат Лиги Наций на управление Палестиной, дабы, как провозглашалось в статье 22 Пакта Лиги Наций, обеспечить «благосостояние и развитие» народа Палестины, осуществив таким образом «священную миссию цивилизации». Вместе с тем англичане обязались выполнить Декларации Бальфура, т. е. подготовить условия для основания в Палестине еврейского национального очага. В интересах облегчения этого процесса и развития страны в целом создавалась общественная организация – Еврейское агентство (статья 4 Мандата). Администрация Палестины должна была облегчать «еврейскую иммиграцию на подобающих условиях» (статья 6) и «приобретение палестинского гражданства евреями, устраивающимися на постоянное жительство в Палестине» (статья 7). Не были ли такие меры чреваты нарушением прав «существующих нееврейских общин в Палестине»?

Первым гражданским Верховным комиссаром, назначенным в Палестину в июле 1920 г., стал сэр Герберт Сэмюэль, который сам был евреем. Сионисты увидели в этом доброе, а арабы – зловещее предзнаменование. Сэмюэль поддерживал Декларацию Бальфура, но все пять лет своего пребывания на посту старался успокоить арабов, заверяя их, что никто не собирается ни отбирать их земли, ни позволять еврейскому правительству управлять мусульманским и христианским большинством в Палестине: «Декларация Бальфура означает совсем не это» (Sykes, p. 71). Увы, Сэмюэлю не удалось развеять опасения арабов, и вдобавок он восстановил против себя евреев. Сходная судьба ожидала и Белую книгу 1922 г., подготовленную британским министром по делам колоний Уинстоном Черчиллем. В ней утверждалось, что в Декларации Бальфура нет речи о попрании прав арабского большинства, идея заключается в том, чтобы просто создать в Палестине центр, где евреи могли бы жить по праву, не испрашивая на то дозволения, а вовсе не превращать в такой центр всю Палестину. Опять ни одна из сторон не была удовлетворена, но если арабы отвергли Белую книгу, то сионисты приняли ее в надежде, что позже смогут добиться большего.

Тем не менее в определенных отношениях Иерусалим при Британском мандате процветал. Впервые со времени Крестовых походов он вновь стал столицей Палестины. На протяжении 1920-х гг. вокруг муниципальных границ выросли новые зеленые пригороды, сродни тем, что тогда же стали возникать в Англии. К западу от Старого Города были построены еврейские районы Тальпиот, Рехавия, Бейт ва-Ган, Кирьят Моше и Бейт ха-Керем с общественными парками, просторными площадями, индивидуальными садами. Там же, западнее стен Старого Города, на участке, купленном у патриархата православной церкви, появился новый торговый центр; его главная улица была названа в честь Элиезера Бен Иегуды, филолога, возродившего иврит как современный разговорный язык. В районе рынка Махане Иегуда начал создаваться второй торговый центр. Существовали и красивые благоустроенные пригороды, населенные арабами, – Тальбие, Катамон и Бака в Западном Иерусалиме, Шейх-Джаррах, Вади эль-Джуз и Американская колония на севере города. Крупные событием для Иерусалима стало открытие Еврейского университета на горе Скопус. Председательствовать на церемонии открытия прибыл сам Артур Бальфур – это был его первый и единственный приезд в Палестину. Во время церемонии он не мог сдержать слез, но, казалось, вовсе не заметил, что в арабской части города неестественно тихо, во всех окнах, выходящих на улицу, закрыты ставни, а над базаром вывешены черные траурные флаги (Vester, p. 318).

В этот период в Иерусалиме выдвинулись новые арабские лидеры. Одним из первых высших должностных лиц, назначенных Сэмюэлем, стал Хадж (Мухаммад) Амин аль-Хусейни, занявший пост иерусалимского муфтия. Решение Сэмюэля вызвало негодование сионистов, поскольку Хусейни был ярым арабским националистом и непосредственно участвовал в организации беспорядков 1920 г. Возможно, Сэмюэль надеялся нейтрализовать молодого лидера, привлекая его к совместной работе, но также нельзя сомневаться, что глава британской администрации, как и большинство англичан, попал под обаяние этой весьма незаурядной личности. Новый муфтий был учтив, сдержан, полон достоинства и совсем не походил на подстрекателя смуты. В 1922 г. Хусейни стал председателем Высшего мусульманского совета – нового органа, осуществлявшего надзор за всеми мусульманскими учреждениями Палестины, – и на этом посту начал борьбу против Декларации Бальфура. Он развернул программу строительных и реставрационных работ на Хараме, средства для которой привлекались в ходе массированной пропагандистской кампании. Сионисты, утверждал муфтий, мечтают о восстановления своего Храма, что не может не угрожать мусульманским святыням Харама. Эти обвинения казались полной фантастикой сионистским лидерам, людям по преимуществу нерелигиозным и совершенно не интересовавшимся Храмом, – их даже Западная стена не особенно волновала. Но, как мы видим сегодня, опасения Хусейни не были вовсе безосновательными.

Назначение Хусейни разделило иерусалимских арабов на два лагеря. Радикалы тяготели к муфтию, умеренные же группировались вокруг нового мэра города Раджиба аль-Нашашиби, который был противником сионизма, но считал, что нужно сотрудничать с властями везде, где это возможно. Действительно, Сэмюэль, казалось, готов был признать Иерусалим преимущественно мусульманским городом. Он расширил муниципальный совет, и теперь в него входили четверо мусульман, трое христиан и трое евреев, а мэром по-прежнему оставался мусульманин. Но Сэмюэль одновременно расширил и избирательные права, так чтобы больше евреев могли участвовать в голосовании. Верховный комиссар старался быть справедливым к обеим сторонам и не мог угодить ни одной из них. Планы сионистов и арабов относительно Палестины и Иерусалима взаимно исключали друг друга, и конфликт был неизбежен.

У сионистов, конечно, тоже имелись свои герои и светила. Палестинцам не требовалось создавать для поддержки своей борьбы новую мифологию или идеологию – Палестина была их домом, они веками жили в аль-Кудсе, гордясь его святостью. Они не видели необходимости писать книги о своей земле и своем городе: разве обязательно мужчине сочинять страстные стихи для любимой жены? Сионисты же нуждались в утверждении своей связи с Палестиной. Они пришли сюда, движимые желанием найти собственное место в чужом и враждебном мире. Но алия нередко оказывалась тяжким испытанием. Большинство новых переселенцев, прибывших в Палестину в 1920-е гг., вскоре ее покинуло: жизнь была трудной, земля – чужой и негостеприимной, совсем не похожей на родные места. Чтобы духовно укорениться в стране, переселенцам требовалось нечто большее, чем рационально обоснованная убежденность, и идеологи сионизма инстинктивно обратились к древней священной географии Каббалы. У изначально нерелигиозного движения появилось мистическое измерение.

Главный поборник этой сионистской Каббалы, Аарон Давид Гордон, жил не в Иерусалиме, и Святой город не занимал центрального места в его воззрениях. Он изучал Каббалу в России, а в Палестину прибыл в возрасте 46 лет, весьма пожилом для участника Второй алии^[88]. Вступив в кибуц Дгания, он, со своей развевающейся седой бородой, работал в полях наравне с молодыми энтузиастами. Переселение в Палестину оказалось для Гордона болезненным – он очень тосковал по России, ближневосточные пейзажи казались ему чужими и неприветливыми. И все же, возделывая землю, Гордон, по собственным словам, испытывал чувство, которое в прежние времена называлось откровением Шехины. Он ощущал изначальную полноту бытия, указывающую на присутствие Бога, только не в Святом городе, а в Галилее. В диаспоре, учил Гордон молодых поселенцев в своих стихах и речах, евреи вели неестественную, искаженную жизнь. Безземельные, отлученные от почвы, они волей-неволей заключили себя в рамки городской жизни в гетто. Что еще важнее, они оторвались от Бога и от себя самих. Как и Иегуда Галеви, Гордон верил, что Земля Израиля (Эрец-Исраэль) способна питать неповторимый еврейский дух созидательной силой. Она раскрывает евреям чистоту, беспредельность и светозарность божественного, помогает вновь обрести себя. В отрыве от этого источника бытия евреи сделались ущербными и разобщенными. Теперь же им необходимо пересоздать себя заново, погрузившись в необоримую святость своей земли. «Каждый из нас обязан полностью переменить себя, – писал Гордон, – так, чтобы неестественное, недоразвитое, исковерканное существо в нем стало естественной, цельной, верной себе человеческой личностью» (Hertzberg, p. 377). Но в мистицизме Гордона звучала и нотка агрессивности: евреи, по его мысли, должны были восстановить свои права на землю путем так называемого «завоевания труда» (кибуш ха-авода). «Завоеванному» физическому труду предстояло помочь евреям вновь обрести себя, а также вернуть Палестину ее законным владельцам – единственному народу, способному отзываться на ее святость.

В древности, – учил Гордон, – евреи обретали возвращение к изначальной гармонии в иерусалимском Храме, теперь же Шехину следует искать не на горе Сион, а в полях и холмах Галилеи. В прежние дни словом авода называлось служение в Храме; для Гордона это слово означало физический труд. Однако существовали и немногочисленные религиозные сионисты, мечтавшие именно о грядущем возвращении на Храмовую гору. Они создали свою партию «Мизрахи», которую далекие от религии лидеры социалистического сионизма не принимали всерьез и даже осмеивали. Для этих людей Иерусалим был центром мира не только в мистическом, но и в относительно житейском смысле. Их духовным вождем стал Авраам Ицхак Кук, с 1921 г. главный раввин ашкеназской общины Иерусалима. В основном ортодоксальные иудеи резко отрицательно отнеслись ко всему сионистскому проекту, но Кук поддержал его, поскольку считал, что нерелигиозные сионисты, сами того не понимая, помогают строить Божье царство. Возвращение в Землю Израиля неизбежно должно было привести их назад в лоно Торы. Как каббалист, Кук верил, что пока евреи оторваны от Палестины, мировое равновесие не может быть восстановлено. В диаспоре, замаранной нечистотой окружающего нееврейского мира, божественность должна была укрываться в синагогах и иешивах. Теперь же приблизилось спасение всей вселенной: «С возрождением нашего духа обновятся все цивилизации мира. Все раздоры уладятся, и всякая жизнь будет сиять радостью нового рождения» (Hertzberg, p. 423). Кук был уверен, что в действительности спасение уже началось. Перед его мысленным взором вставал заново отстроенный Храм, являющий Бога всему миру:

Вот Храм стоит на своем основании, к чести и славе всех народов и царств, и сюда мы радостно несем снопы, рожденные землею нашей услады, наши давильни полны виноградом, а гумна – зерном, наши сердца счастливы благостью этой земли, а перед нами шествуют священнослужители, святые люди, слуги Храма Господа Бога Израиля.

И это не была мечта о каком-то отдаленном будущем: «Совсем скоро мы снова увидим их на Горе Всевышнего, и как же встрепенутся сердца наши при виде священников Господа, занятых своим святым служением [авода], и при звуках дивного пения левитов» (Schweid, pp. 181–82). Впрочем, подобное видение вряд ли могло очень обрадовать палестинцев – мусульманских жителей Иерусалима. Современники чаще всего относились к раввину Куку как к эксцентричному чудаку: его идеи получили признание только в наши дни.

При лорде Плумере, который в 1925 г. сменил Сэмюэля, в Палестине было относительно спокойно. Еврейская община – ишув – энергично занималась созданием в рамках Мандата парагосударства со своей армией (Хагана), своим парламентом (Гистадрут), где были представлены кибуцы и профсоюзы, с собственными налогами, финансами и целым рядом образовательных, культурных и благотворительных учреждений. Интересы ишува при британском правительстве официально представляло Еврейское агентство, штаб-квартира которого находилась в Рехавии в Западном Иерусалиме. Арабы были хуже организованы, противников сионизма ослаблял внутренний раскол между сторонниками Хусейни и Нашашиби. Тем не менее по обе стороны сионистско-арабского конфликта начали поднимать голову экстремисты, не желавшие дальше мириться с существующим положением. Радикально настроенных сионистов привлекали идеи Владимира Жаботинского о ревизии принципов политического сионизма, а муфтий Иерусалима призывал своих сторонников прекратить всякое сотрудничество с англичанами.

В Иерусалиме, городе, с которым связывались самые сокровенные чаяния обоих народов, конфликт вступил в новую трагическую фазу. Со времени прихода англичан арабы начали проявлять беспокойство по поводу еврейских молитв у Западной стены. В XIX в. и Монтефиоре, и барон Ротшильд делали попытки купить этот молельный участок, но неудачно. А с 1918 г. мусульмане стали замечать, что евреи начинают приносить туда разнообразные предметы – стулья, скамьи, ширмы, столики, свитки. Они вели себя так, как будто собирались, в нарушение положений, действовавших еще с турецких времен, устроить у Западной стены синагогу. Муфтий забил тревогу: не иначе как сионисты приступили к выполнению своего коварного замысла захватить Харам, и их действия у Стены – это первый шаг. Беда стряслась в канун праздника Йом-Кипур 1928 г. Окружной комиссар Иерусалима Эдвард Кит-Роуч, гуляя по Старому городу вместе с начальником полиции Дугласом Даффом, заглянул в Мусульманский шариатский суд, находившийся в медресе Танкизия, и, поглядев вниз из окна на молящихся евреев у Западной стены, заметил ширму, поставленную, чтобы отделить мужчин от женщин. Мусульманские писцы, присутствовавшие в комнате, выказали по поводу ширмы большое возмущение, и Кит-Роуч согласился, что она нарушает статус-кво. На следующий день, а это был Йом-Кипур, к Западной стене был послан отряд полицейских с приказом убрать ширму. Те прибыли в самый торжественный момент службы, когда верующие замерли в безмолвной молитве, не разобравшись, решили, что церемония закончилась, и стали снимать ширму. Евреи от такого вопиющего неуважения пришли в смятение. По всей Палестине ишув яростно обвинял англичан в святотатстве.

Муфтий же начал новую кампанию под лозунгом неукоснительного соблюдения статус-кво. Стена – часть Харама и вакуфная собственность, место, где Мухаммад привязал Бурака, после Ночного путешествия по небесам. Евреи не должны распоряжаться здесь как хозяева – притаскивать сюда мебель и трубить в шофар, мешая мусульманской молитве на Хараме. Их терпят здесь только из милости! Муфтий также начал наступление на религиозном фронте. Неподалеку находилась суфийская обитель, и внезапно зикры в ней сделались чрезвычайно шумными. А у муэдзинов близлежащих мечетей время призыва к молитве стало в точности совпадать с началом служб у Стены. Потом Высший мусульманский совет постановил снести северную перегородку, и тупичок, где молились евреи, превратился в сквозной проход, связывающий Магрибинский квартал с Харамом. Арабы начали прогонять здесь свой скот во время служб и нарочно закуривать сигареты в субботу. Среди евреев ишува, религиозных и нерелигиозных, естественно, быстро нарастали возмущение и обида, особенно когда стало понятно, что англичане фактически одобряют эти вопиющие выходки.

Летом 1929 г. в Цюрихе проходил 16-й Сионистский конгресс. В первый же день на нем с пламенной речью выступил Жаботинский, призывавший к созданию настоящего еврейского государства – не «национального очага» – на обоих берегах Иордана. Умеренные сионисты разбили это предложение в пух и прах, но арабы все-таки были сильно встревожены. 9 Ава (15 августа) группа молодых последователей Жаботинского собралась на демонстрацию перед зданием британской администрации в Иерусалиме. Затем участники демонстрации прошли к Западной стене, где размахивали еврейским национальным флагом и клялись защищать Стену до последней капли крови. С обеих сторон нарастало напряжение. На следующий день, когда арабы начали собираться на Хараме для пятничной молитвы, какие-то сторонники муфтия ворвались в еврейскую молельню у Стены. На сей раз полиция вмешалась и остановила их. Но позже произошел трагический случай, который все-таки привел к взрыву. Еврейский мальчик нечаянно забросил футбольный мяч в арабский сад, последовал скандал, и мальчик был убит. Сионисты превратили его похороны в яростную демонстрацию протеста, а 22 и 23 августа в Иерусалиме стали собираться арабы из окрестных селений, вооруженные ножами и дубинками; у некоторых было и огнестрельное оружие. Муфтий ничего не предпринял, чтобы умерить их накопившуюся ярость. В его пятничной проповеди не было слов, которые можно назвать прямым подстрекательством, однако потом толпа ринулась с Харама в город, нападая на каждого встреченного по пути еврея. Англичане снова не разрешили евреям защищаться самостоятельно, а британская полиция, численность которой лорд Плумер сократил, не могла справиться с кризисной ситуацией. По всей Палестине происходили кровавые столкновения. К концу августа 133 еврея были убиты и 339 ранены. 110 арабов погибли от рук английских полицейских и еще шестеро – во время еврейской контратаки в районе Тель-Авива.

Волнения по поводу Западной стены неизбежно вели к обострению напряженности с обеих сторон. Что касается августовского противоборства, то в нем взяли верх арабы. Комиссия Шоу, созданная для расследования событий, подтвердила необходимость сохранения порядка, установленного при турках. Евреи могли приносить к Стене молитвенные атрибуты, однако свитки, меноры и ковчеги не могли быть больше определенного размера; также у Стены не разрешалось ни трубить в шофар, ни петь. Мусульманам, в свою очередь, запрещалось проводить шумные зикры и прогонять скот вдоль Стены во время еврейских богослужений. И эта победа оказалась для них бесплодной. Когда в Германии к власти пришел Гитлер, сионизм приобрел еще более радикальный, отчаянный характер. Беженцы из Германии и Польши стали прибывать в Палестину в количествах, превосходивших все, что можно было вообразить, и прежняя политика сионистов, исходившая из постепенной миграции, явно переставала соответствовать моменту. Поэтому у Жаботинского с его идеологией ревизионизма появилось много новых сторонников в диаспоре – но в ишуве они пока еще не были в большинстве. Радикальные еврейские группы, часть из которых вдохновлялась идеями раввина Кука, придерживались вполне экстремистских взглядов – они приступили к формированию боевых организаций. Этим радикалам были чужды социалистические идеалы Бен-Гуриона – их героями были Иисус Навин и царь Давид, силой завоевавшие Палестину для еврейского народа. Наиболее значимой праворадикальной группой была подпольная вооруженная организация «Иргун» («Иргун Цваи Леуми», или «Эцель»). Впрочем, к правым взглядам тяготели лишь 10–15 % ишува. Бен-Гурион, прекрасно понимая, что фанатичный антисемитизм Гитлера вполне способен помочь делу сионизма, все-таки продолжал настаивать на сдержанной политике.

Резкое увеличение притока еврейских иммигрантов в 1930-х гг. крайне встревожило арабов. Они стали обвинять сионистов в корыстном использовании германской угрозы. Почему, спрашивали они, мы должны потерять свою страну из-за преступлений против евреев, совершающихся в Европе? На этот совершенно законный вопрос ответа не было. Опасения арабов вполне понятны: в 1933 г. евреи составляли лишь 18,9 % населения Палестины, а к 1936 г. их доля поднялась уже до 27,7 %. И арабам казалось, что следует принять меры более энергичные, чем все, что делалось ранее. В арабском лагере стали появляться радикальные партии – Партия национальной обороны, Партия реформ и пан-арабистская Партия независимости (Истикляль), – хотя в то время они еще находились под контролем арабской аристократии. Некоторые палестинцы начали организовывать партизанские отряды для вооруженной борьбы с англичанами и сионистами. В ноябре 1935 г. повстанческая группа под командованием шейха аль-Кассама выступила против мандатных властей в Дженине. Шейх вскоре погиб в бою; он стал одним из первых палестинских мучеников. В 1936 г. в Иерусалиме был основан Верховный арабский комитет под председательством муфтия, состоявший из лидеров новых партий. Таким образом, в этот период с обеих сторон усиливались радикальные настроения; и сионисты, и арабы вооружались для открытой борьбы.

И все же, несмотря на нарастающую напряженность, Иерусалим развивался и хорошел. Именно тогда за городскими стенами появились такие знаменитые сегодня здания, как отель «Царь Давид» и башня центра Ассоциации христианской молодежи (ИМКА) напротив него, почтамт и Рокфеллеровский (в то время Палестинский королевский) музей. Поскольку город быстро рос, расширяясь далеко за пределы муниципальной границы, мандатная администрация учредила Иерусалимский подокруг, куда входили Старый Город и окружавшие его новые еврейские и арабские пригороды. Одновременно с тем, как все больше евреев прибывало в Палестину, увеличивалась и численность арабского населения Иерусалима. Евреи составляли большинство в пределах муниципалитета – их насчитывалось 100 000, в то время как арабов – мусульман и христиан – лишь 60 000. Однако в Иерусалимском подокруге в целом арабов было более половины, причем они владели 80 % всей недвижимости. В частности, в Западном Иерусалиме выросли обширные кварталы, где жили арабские семьи среднего класса. Расширялись и другие пригороды – Катамон, Мусрара, Тальбие, Верхний и Нижний Бака, Немецкая и Греческая колонии, Шейх-Джаррах, Абу-Тор, Мамилла, Неби-Дауд и Шейх-Бадр. В этих районах была сконцентрирована львиная доля ценной недвижимости арабов (см. карту). Многие из них находились в Западном Иерусалиме, который сегодня является преимущественно еврейским.

Недовольство арабов выплеснулось в кампанию открытого гражданского неповиновения во время всеобщей забастовки 1936 г. Затем в 1936–1938 гг. разгорелось арабское восстание против британской администрации, в ходе которого Иерусалим серьезно пострадал. Разъяренная толпа арабов бесчинствовала на улицах. Бомба, взорвавшаяся в здании еврейской религиозной школы, унесла жизни девятерых детей, еще 46 евреев погибли в результате других террористических актов. В 1938 г. был даже момент, когда восставшие ненадолго овладели всем городом. На протяжении этого кризиса сионистское руководство продолжало настаивать на политике сдержанности, однако «Иргун» устраивал взрывы и террористические акты, в результате которых погибли 48 палестинцев. После восстания Иерусалим перестал играть роль центра сопротивления сионизму. Британские власти выслали из Палестины муфтия и членов Верховного арабского комитета, и изгнанный Хусейни серьезно повредил делу палестинцев, поддержав Гитлера. В самой стране руководство сопротивлением перешло в руки сельских шейхов, готовых применять и более жестокие методы борьбы.

Пока бушевало арабское восстание, англичане лихорадочно искали решение палестинского вопроса. В 1937 г. Королевская комиссия под руководством графа Пила выпустила отчет, в котором рекомендовала провести раздел Палестины, Еврейскому государству по этому плану должны были отойти Галилея и прибрежная низменность, остальная же территория, включая Негев, отдавалась арабам. Город Иерусалим и Иерусалимский подокруг предлагалось выделить в отдельную территориальную единицу – corpus separatum – под постоянным контролем мандатной администрации. С помощью особого статуса Иерусалима комиссия стремилась исполнить «священный долг цивилизации», гарантировав, что святыни останутся доступными для всех независимо от политической конъюнктуры. С тех пор в большинстве планов международного сообщества, касающихся Палестины, делалась попытка уберечь Иерусалим от конфликта (Bovis, p. 24). После долгих споров сионисты все же одобрили план комиссии Пила, хотя сами они предлагали другую схему раздела Палестины, по которой разделялся и Иерусалим. Евреи при этом получали новые пригороды Западного Иерусалима, а Старый Город и Восточный Иерусалим оставались под контролем мандатных властей.

Арабы ответили на план комиссии Пила категорическим «нет», и в 1939 г. их неуступчивость, по-видимому, принесла плоды. Британское правительство, вынужденное балансировать перед лицом надвигающейся Второй мировой войны, по настоянию ряда арабских государств приняло решение ослабить поддержку сионизма. Была выпущена новая Белая книга, которая жестко ограничивала еврейскую иммиграцию и отменяла план раздела Палестины. Взамен предлагалось создать в Палестине независимое государство, управляемое совместно евреями и арабами. Для сионистов это был тяжкий удар, и в дальнейшем они никогда больше не верили англичанам. Впрочем, когда началась война, у них не было выбора, и им волей-неволей пришлось поддержать Великобританию в ее борьбе против нацистской Германии. Однако сионисты-ревизионисты с этим не согласились и развернули террористическую деятельность против англичан. Основанная в 1940 г. группа Авраама Штерна «Лехи» не делала различия между англичанами и нацистами. Два руководителя главных еврейских террористических организаций в дальнейшем занимали пост премьер-министра государства Израиль. Ицхак Шамир возглавил «Банду Штерна» (как называли «Лехи») после того, как сам Штерн погиб во время вылазки в 1942 г. Менахем Бегин, горячий поклонник Жаботинского, в том же 1942 г. нелегально прибыл в Палестину и вскоре стал одним из лидеров «Иргуна». И даже умеренный Бен-Гурион перешел в 1942 г. на более радикальные позиции – именно тогда в Палестину пришли первые известия о нацистских лагерях смерти. Ни о прежней политике постепенного расширения ишува, ни о «еврейском национальном очаге» не могло быть и речи. Сионисты теперь были убеждены, что только чисто еврейское государство в состоянии обеспечить евреям безопасное убежище, и хотели получить такое государство, даже если это означало изгнание из страны арабов (Palumbo, pp. 1–4).

В послевоенный период террористическая активность нарастала с обеих сторон. Британцы упрямо отказывали сионистам в их просьбе разрешить въезд в Палестину 100 000 беженцев, бывших узников нацистских концлагерей. В отместку «Иргун» организовал взрыв в южном крыле отеля «Царь Давид», один из этажей которого занимал британский армейский штаб. В результате теракта 91 человек погибли, еще 45 получили ранения. Это были последние годы Мандата, и англичане, казалось, полностью потеряли контроль над ситуацией. С самого начала мандатного управления Палестина непрерывно бурлила, и к 1947 г. британские чиновники окончательно выдохлись, раздраженные и деморализованные неудачными попытками осуществить противоречивую политику. Они стали опасны для страны и должны были уйти. 18 февраля 1947 г. министр иностранных дел Великобритании Эрнест Бевин объявил о прекращении действия Мандата и передал палестинскую проблему на рассмотрение недавно созданной Организации Объединенных Наций. ООН разработала новый план раздела Палестины, более выгодный для евреев, чем предложение Комиссии Пила: на территории восточной Галилеи, верховьев Иордана, Негева и прибрежной равнины создавалось еврейское государство, в оставшейся части Палестины – арабское. Иерусалим и Вифлеем, предлагалось выделить в corpus separatum под международным контролем. 29 ноября 1947 г. Генеральная Ассамблея ООН проголосовала за этот план, и была создана специальная комиссия по выработке статута международной зоны Иерусалима. Арабы отказались признать решение ООН, а прагматики-сионисты его приняли, включая и пункт о передаче Иерусалима под международный контроль. В плане, который они сами предложили ООН в августе 1946 г., Иерусалим тоже выделялся в corpus separatum. На той стадии им не казалось, что новое еврейское государство непременно должно владеть Святым городом.

Почти сразу же после принятия резолюции ООН в Палестине начались вооруженные столкновения. 2 декабря толпа арабов, пройдя Яффские ворота, разгромила еврейский торговый центр на улице Бен Иегуды. «Иргун» ответил на это нападением на арабские пригороды Катамон и Шейх-Джаррах. К марту 1948 г. насчитывалось уже 70 евреев и 230 арабов, убитых в окрестностях Иерусалима, – при том, что срок действия Британского мандата официально еще не истек. Вступившие в Палестину сирийские и иракские войска блокировали дороги на Иерусалим, но Хагана, перейдя к осуществлению предусмотренного на этот случай плана «Далет», провела военную операцию, в результате которой еврейским силам удалось создать коридор к Иерусалиму со стороны побережья. Британцы отказались вмешиваться в войну. Еще в феврале 1948 г. арабы осадили еврейские пригороды Западного Иерусалима, и эти пригороды оставались отрезанными от остальной территории страны до тех пор, пока силы Хаганы не отбили дороги. Новая фаза войны началась 9 апреля, когда отряды «Иргуна» и «Лехи» атаковали арабскую деревню Дейр-Ясин, в трех милях к западу от Иерусалима. Нападавшие убили 250 человек – мужчин, женщин, детей – и изуродовали их тела. Арабы, в свою очередь, напали 13 апреля на еврейский конвой, перевозивший раненых (в том числе двух участников боя в Дейр-Ясине) в медицинский центр «Хадасса» на горе Скопус; из погибших тогда евреев 40 были медицинскими работниками, не причастными ни к какому кровопролитию.

До того, как англичане официально покинули Палестину (что произошло 15 мая 1948 г.), «Иргун» успел предпринять штурм Яффы. В результате из города бежали 70 000 арабских жителей, опасавшихся повторения трагедии Дейр-Ясина. Так начался исход палестинцев из собственной страны. Некоторые беженцы искали пристанища в Иерусалиме. 26 апреля Хагана развернула наступление на обширные и богатые арабские пригороды Западного Иерусалима. Группы диверсантов перерезали телефонные и электрические кабели; по улицам были пущены грузовики с установленными на них громкоговорителями, из которых раздавались предупреждения вроде: «Если вы не покинете свои дома, вас постигнет судьба жителей Дейр-Ясина!». В итоге арабам действительно пришлось уйти. К концу мая они полностью оставили Западный Иерусалим, многие нашли убежище в Старом Городе. В начале мая в Иерусалим прибыли представители ООН, чтобы организовать международную администрацию, но ничего не смогли сделать, поскольку и англичане, и обе воюющие стороны их игнорировали. А 14 мая 1948 г. в здании Тель-Авивского музея искусств состоялась торжественная церемония, на которой Бен-Гурион провозгласил образование Государства Израиль. На следующий день, когда англичане официально покинули Палестину, еврейские силы были готовы нанести удар по Старому городу, но их остановило прибытие иорданского Арабского легиона, успевшего подойти в последний момент. Иорданцы учредили в Старом Городе и Восточном Иерусалиме военную администрацию.

В июле представители ООН сумели добиться перемирия, по условиям которого Иерусалим был поделен между Израилем и Иорданией. Граница прошла по западной крепостной стене и полосе ничейной земли, покрытой развалинами и необитаемой. 2000 евреев, живших в Еврейском квартале, были изгнаны из Старого Города; через новую границу их переправили в Западный Иерусалим, который теперь контролировался Израилем. Захватив его и выселив жителей, новое государство оставило без крова 30 000 арабов. Старый город был переполнен беженцами из Яффы, Хайфы и окрестностей Иерусалима. Ни Израиль, ни Иордания не соглашались оставить район Иерусалима. Оба государства отказались повиноваться Резолюции 303 Генеральной Ассамблеи ООН, требовавшей, чтобы они отвели свои войска из Иерусалима и его пригородов, дав международному сообществу возможность создать там corpus separatum, как планировалось с самого начала. 15 ноября в Старом Городе коптский епископ короновал короля Иордании Абдаллу, провозгласив его королем Иерусалима; Восточный Иерусалим и Западный берег реки Иордан были объявлены иорданской территорией, а 13 декабря иорданский парламент одобрил присоединение Палестины к Иордании. О создании независимого палестинского государства не было и речи, вместо того король даровал жителям Восточного Иерусалима и Западного берега иорданское гражданство. Соседние арабские государства яростно протестовали против иорданской оккупации, однако в конце концов были вынуждены признать ее как свершившийся факт. В качестве ответного шага Бен-Гурион 13 декабря объявил о переводе в Западный Иерусалим кнессета и всех правительственных органов за исключением министерств обороны и иностранных дел, а также департамента полиции. Затем 16 марта 1949 г. Израиль и Иордания подписали официальное соглашение, по которому линии прекращения огня признавались законными границами между двумя государствами. ООН продолжала рассматривать оккупацию Иерусалима Израилем и Иорданией как незаконную, однако после апреля 1950 г. не предпринимала никаких шагов по этому поводу.

Так Иерусалим, который за свою историю не раз бывал расколот внутренним противостоянием, оказался разделен физически – по нему прошла укрепленная граница длиной более полутора миль, с заграждениями из колючей проволоки и мощными бастионами. С обеих сторон сидели снайперы, простреливавшие вражескую половину нейтральной полосы. А сама эта полоса представляла собой безлюдные улицы, на которых оставалось 150 брошенных домов. Трое ворот Старого Города (Новые, Яффские и Сионские) были перекрыты и усилены бетонными стенами. Теперь иорданскую и израильскую части города изолировали друг от друга высокие барьеры и десятки тысяч мин, заложенных с обеих сторон. Существовал лишь один пропускной пункт – так называемые ворота Мандельбаума. Он находился на оставленном открытым проезде возле дома, который раньше принадлежал горожанину по фамилии Мандельбаум и при проведении границы попал прямо на линию размежевания. Воротами пользовались только духовные лица, дипломаты, персонал ООН и немногие привилегированные туристы. Иорданцы в большинстве случаев требовали от туристов, желавших попасть в Восточный Иерусалим с израильской стороны, предъявлять свидетельство о крещении – в доказательство того, что они не евреи. Перейти обратно в Израиль эти туристы не могли, им приходилось возвращаться домой через Иорданию. Все сети города – телефонная, водопроводная, дорожная – были разрезаны надвое. Гора Скопус сделалась израильским анклавом в иорданской части города. Расположенные там здания больницы «Хадасса» и Еврейского университета стояли закрытыми, под надзором ООН. На горе находился лишь малочисленный гарнизон, для снабжения которого через кордон пропускали израильский конвой. И в Израиле, и в Иордании участки земли и здания, принадлежавшие до 1948 г. противной стороне, были переданы под охрану временных смотрителей. Бесчеловечный характер раздела особенно ярко проявился в деревне Бейт-Сафафа, одна половина которой отошла Израилю, а другая – Иордании. Родственники и друзья, отрезанные теперь друг от друга, иногда получали разрешение устроить свадьбу или другое торжество у железной дороги, где проходила граница, и перекликались там, обмениваясь новостями и сплетнями.

Статья 8 соглашения о перемирии, заключенного между Израилем и Иорданией, гарантировала израильским евреям свободный доступ к Западной стене, однако Иордания отказывалась выполнять это условие, пока Израиль не вернет ей арабские пригороды Западного Иерусалима. Арабы-христиане Израиля лишь после многолетней борьбы добились разрешения посещать храм Гроба Господня и церковь Рождества Христова на Пасху и Рождество, причем продолжительность их пребывания в Иордании не должна была превышать 48 часов. Каждая сторона обвиняла другую в поругании святых мест: израильтяне говорили об осквернении арабами еврейского кладбища на Масличной горе и разрушении синагог в Еврейском квартале, обращенном в лагерь для палестинских беженцев. Арабы же горько сетовали на уничтожение исторического кладбища Мамилла, где были похоронены многие знаменитые мусульманские ученые, мистики и воины.

Иорданский Иерусалим испытывал множество проблем (Kraemer, pp. 88–94; Benvenisti, pp. 22–60; Hudson, pp. 263–67). После войны 1948 г. у израильского государства было значительно больше территорий, чем предусматривалось резолюцией ООН. Из всех ближневосточных арабских государств лишь Иордания смогла остановить продвижение израильских войск. Во время самой войны около 750 000 палестинских арабов, устрашенные сообщениями о зверствах в Дейр-Ясине, бежали из страны. Значительная их часть поселились в лагерях в соседних арабских государствах; никому не было разрешено вернуться в свой город или село. Многие из этих беженцев считали, что Иордания лишила их независимости; бывший муфтий, осевший в Египте, основал Палестинский национальный совет в качестве правительства Палестины в изгнании. Король Абдалла пытался привлечь на свою сторону знатные арабские семейства, традиционно противостоявшие муфтию, предлагая им государственные посты в Аммане и даже места в парламенте. В результате многие представители иерусалимской аристократии переселились в столицу Иордании, что в корне переменило обстановку в городе: большинству оставшихся там палестинцев Амман был ненавистен. Более образованные и культурные, чем основная масса арабов Восточного берега, они не выносили политического угодничества. Когда у правительства Иордании возникали трудности, в Иерусалиме нередко вспыхивали беспорядки – он стал центром палестинского сопротивления королевству. Арабам аль-Кудса частенько казалось, что король Абдалла, бросивший вызов всему миру, чтобы присвоить Иерусалим, теперь вознамерился его уничтожить.

Война 1948 г. нанесла арабскому Иерусалиму тяжкий урон, лишив его аристократии. Чтобы обеспечить себе опору в Иерусалиме, король Абдалла поощрял переселение туда хевронских арабов, лояльных по отношению к Иордании. Остро стояла проблема беженцев, к тому же в городе было много серьезных разрушений. Ресурсы королевства почти истощились, их не хватало на то, чтобы облегчить страдания тысяч палестинцев, оставшихся без крова и вынужденных тесниться в Иерусалиме и его окрестностях. Условия жизни в Старом Городе на протяжении многих месяцев после войны были ужасны, но король не спешил вкладывать средства в восстановление аль-Кудса еще и потому, что город служил оплотом палестинского национализма. Во многих случаях Абдалла отдавал предпочтение Наблусу или Хеврону, так что Иерусалим оставался ни с чем. Правительственные учреждения были переведены из Иерусалима в Амман. А после того, как в апреле 1951 г. король Абдалла был убит агентами муфтия при входе в мечеть Аль-Акса, исчезла, казалось, последняя надежда на улучшение отношений.

И все-таки иорданский Иерусалим восстанавливался. В 1953 г. прошла реставрация мечети Аль-Акса, и было учреждено Мусульманское благотворительное общество по реконструкции Иерусалима, которое занималось созданием школ, больниц и приютов. В течение 1950-х гг. строились новые дома для беженцев на холме Офель, а также в районах Вади эль-Джуз, Абу-Тор и Шейх-Джаррах, причем иорданцы продолжали строго придерживаться генерального плана развития города, выработанного еще во времена Мандата. Заботясь о сохранении красоты Иерусалима, они не стали застраивать ни западные склоны Скопуса, ни долину Кедрона. Зато в восточном и северном направлении от Старого Города вырос новый торговый район, а в 1958 г. началось масштабное обновление построек на Хараме. Постепенно налаживалась и экономика города. Иерусалим никогда не был центром промышленности, а в описываемое время планы строительства фабрик и заводов в его окрестностях постоянно отклонялись правительством, которое предпочитало развивать район Аммана. Однако иорданские власти активно поддерживали туристическую индустрию, которая приносила Западному берегу до 85 % дохода. Если в 1948 г. в Восточном Иерусалиме был всего один современный отель, то к 1966 г. их насчитывалось уже 70. В городе существовал огромный разрыв между богатыми и бедными, но к началу 1960-х гг. арабский Иерусалим неплохо оправился от последствий насильственного раздела и превратился в комфортное для проживания место. Уровень жизни высших и средних классов арабского общества был, возможно, выше, чем у израильтян с таким же социальным статусом в Западном Иерусалиме. Тем не менее модернизация не уничтожила историческую атмосферу Иерусалима, его традиции и отчетливо арабский дух.

Повысилось и административное значение города. Израильтяне, игнорируя мнение международного сообщества, деловито превращали Западный Иерусалим в свою столицу и перевели туда кнессет. Иордания не могла оставить этот шаг без ответа. В июле 1953 г. в Восточном Иерусалиме впервые прошло заседание иорданского кабинета министров, а вскоре там собрался и парламент страны. В начале 1957 г. мэром арабского Иерусалима стал Рухи аль-Хатиб, которому удалось обеспечить стабильное местное самоуправление. Аскет в быту и великолепный администратор, он сумел несколько сгладить острые углы между Амманом и палестинскими националистами. Отношения с иорданским правительством улучшились, и к 1959 г. Иерусалим был преобразован из муниципалитета (баладия) в столичный округ (амана), т. е. приравнен к Амману. Король Хусейн провозгласил Иерусалим второй столицей Иордании и собирался выстроить себе дворец к северу от города.

По другую сторону разделительной линии Западный Иерусалим встретился с очень похожими проблемами. В декабре 1949 г. Бен-Гурион заявил, что для еврейского государства жизненно важно утвердить свое присутствие в Иерусалиме:

Еврейский Иерусалим есть органичная и неотъемлемая часть Государства Израиль, точно так же, как и неотъемлемая часть истории и веры еврейского народа. Иерусалим – сердце Государства Израиль (Benvenisti, pp. 11–12).

Когда Западный Иерусалим благодаря военной удаче оказался в руках израильтян, былое безразличие сионистов к Святому городу улетучилось. В 1950-х гг. Израиль решительно взял курс на превращение Западного Иерусалима в действующую столицу государства, пусть и не признаваемую международным законодательством. ООН продолжала настаивать на сохранении за Иерусалимом статуса corpus separatum, в частности, католические страны были категорически против раздела города. Ицхак Бен-Цви, ставший в 1952 г. вторым президентом Израиля, перевел из Тель-Авива в Иерусалим и свою резиденцию, поставив в сложное положение иностранных послов: если они вручат свои верительные грамоты новому президенту в Западном Иерусалиме, это будет означать молчаливое признание его столицей Израиля. Послы все-таки стали один а другим прибывать в Западный Иерусалим и когда в 1954 г. туда прибыли послы США и Великобритании со своими верительными грамотами, стало окончательно понятно, что бойкот, объявленный международным сообществом, постепенно сошел на нет. Оба посла – английский и американский – не преминули заявить, что их правительства по-прежнему поддерживают резолюции ООН, но несмотря на эти официальные оговорки, Израиль выиграл первый раунд. Затем министр иностранных дел Моше Шаретт перевел в Западный Иерусалим главные отделы своего ведомства, и иностранные дипломаты постепенно привыкли посещать его именно там. К 1967 г. уже до 40 % аккредитованных в Израиле иностранных дипломатических миссий переехали из Тель-Авива в Западный Иерусалим.

Но израильское правительство, решившее наперекор мировому сообществу во что бы то ни стало сделать Западный Иерусалим своей столицей, пренебрегало самим городом. В кнессете большинство составляли кибуцники (члены кибуцев), мало интересовавшиеся городами и не имевшие четкого представления о стратегии их развития (Benvenisti, глава 3; Kollek 1978, p. 182). В итоге Западный Иерусалим получил от своего столичного статуса гораздо меньше, чем мог бы. Его экономический рост отставал от роста израильской экономики в целом. Главными работодателями в городе были правительственные учреждения и Еврейский университет, а они сами по себе не создают богатство. Туризм, что не удивительно, не слишком процветал – практически все главные достопримечательности находились по другую сторону нейтральной полосы. Слабое развитие легкой промышленности приводило к высоким ценам. Некоторые районы еврейской части Иерусалима превратились в трущобы, где обитали еврейские беженцы, изгнанные из арабских стран после образования в 1948 г. Государства Израиль и исхода из него палестинцев. Эти евреи с Востока, сефарды, так и не были полностью приняты ашкеназским сионистским истеблишментом. Им отвели для расселения более опасные районы города, находившиеся вблизи нейтральной полосы, в пределах досягаемости для арабских снайперов. Так что в еврейском городе существовали неравенство и взаимная неприязнь между евреями.

Западный Иерусалим и впрямь производил впечатление разобщенности и разрозненности. Фактически он представлял собой ряд пригородов, каждый из которых населяла особая этническая или религиозная группа со своим самодостаточным жизненным укладом. И это был город, разделенный внутри себя: сефарды против ашкеназов, религиозные евреи против нерелигиозных. Евреи-ортодоксы, все еще не признавшие светское израильское государство, завели обычай стоять по субботам на перекрестках улиц в своих кварталах и швырять камнями в проезжающие машины (еврей, едущий в субботу на машине, нарушает правило субботнего отдыха). Сердце Иерусалима находилось в Старом Городе, и отрезанный от этого сердца Западный Иерусалим был бессмысленным образованием, не более чем тупиком, в который упирались дороги с побережья. Окруженный с трех сторон арабскими территориями, изолированный от остального Израиля, он лежал «в конце узкого коридора, с дорогами, ведущими в никуда, – вспоминал о Иерусалиме тех времен его будущий мэр Тедди Коллек. – Если ты ехал по улице или переулку, то в половине случаев натыкался на знак: «СТОП! ОПАСНО! ВПЕРЕДИ ГРАНИЦА!» (Kollek 1978, p. 182).

В своем классическом романе «Мой Михаэль»^[89], действие которого происходит в описываемый период, израильский писатель Амос Оз нарисовал похожую картину, изобразив Западный Иерусалим смертельно раненным. Его пригороды – разобщенные, одинокие крепости, побежденные и подавляемые зловещей окружающей местностью, где воют шакалы. Он – город стен, руин и пустырей, по-прежнему не допускающий до себя своих еврейских обитателей. «Здесь, в Иерусалиме, можно ли ощутить себя дома, спрашиваю я, даже если прожить тут сто лет?», – говорит героиня Оза, Хана. Иерусалим мог иногда показаться обычным городом, но это впечатление не сохранялось долго – за ближайшим углом вновь обнаруживалось пустое место:

Стоит лишь повернуть голову – и в кипении строительных работ откроются взору поляны, усеянные валунами, оливковые деревья, выжженная пустошь, долины, поросшие густым кустарником, запутанные дикие тропки, протоптанные множеством ног. Неподалеку от здания Канцелярии главы правительства в новом комплексе государственных учреждений рассыпалось небольшое стадо.

Древний город строился как островок безопасности посреди демонической области пустыни, где жизнь не была возможна. Теперь же пустыня подстерегала жителей Западного Иерусалима за каждым поворотом, на этой опасной территории они постоянно соприкасались с возможностью гибели и исчезновения. Фактически пустыня вторглась в Иерусалим – сбылся древний кошмар, – и город казался не вполне реальным. «Нет Иерусалима, – говорит Хана. – Осколки, рассеянные со злым умыслом, чтобы ввести в заблуждение наивных людей».

Пустота преследовала Государство Израиль в целом – это было неизбежным следствием трагической истории еврейского народа и государства. Сионистам, быть может, не удалось бы осуществить свой план, если бы не нацистский «крестовый поход» против евреев. Чувство вины, шок и гнев, вызванные открытием гитлеровских концлагерей, подняли после Второй мировой войны волну сострадания к еврейскому народу, что, безусловно, пошло на пользу делу сионизма. Но катастрофа, унесшая шесть миллионов жизней, была настолько чудовищной, что это не укладывалось в сознании евреев. Святые города изначально строились как приюты, защищающие своих обитателей от небытия. Теперь еврейский народ оказался под угрозой полного уничтожения, столкнувшись с осуществившейся дикой фантазией европейцев, которых веками мучили зловещие кошмары о страшных евреях. В мифе об Исходе рассказывается о путешествии древнего народа Израиля через небытие пустыни к убежищу в Земле Обетованной. Современное Государство Израиль было создано как такое же убежище для спасения от гибели в чудовищных лагерях смерти. Но в Западном Иерусалиме пустыня все еще присутствовала прямо посреди города – некуда было скрыться от пустоты, оставленной Холокостом. Лидеры сионизма, преимущественно выходцы из Польши, России и стран Восточной Европы, построили свое государство для людей, которые теперь были мертвы. Одной из главных святынь нового светского Государства Израиль стал мемориал жертв Холокоста Яд ва-Шем с его Залом памяти (на иврите – «Охель изкор», буквально «Шатер памяти»), где на полу выбиты названия 22 крупнейших лагерей смерти. Поэтому совсем не удивительно, что созданный Израилем Новый Иерусалим многим казался лишенным смысла. Со временем, как мы увидим в следующей главе, некоторые евреи в поисках исцеления вновь обратились к древним мифам и духовности священного пространства.

Но пострадали и палестинцы. Они лишились своей земли и были стерты с географической карты. Их тоже обратили в ничто. Обитатели обеих частей разделенного Иерусалима испытывали одинаковое состояние глубокого шока. Палестинцы должны были как-то справиться с постигшей их катастрофой, евреи – осознать тот неприятный факт, что они, жертвы европейцев, в своей отчаянной попытке выжить нанесли неизлечимую рану палестинскому народу. На деле и те, и другие пытались вычеркнуть противника из реальности, делая вид, что его не существует. На арабских туристических картах на месте Западного Иерусалима печатали белое пятно, что же касается Израиля, то чуть позже описываемого времени, в 1969 г. его премьер-министр Голда Меир произнесла сакраментальную фразу: «Палестинцев не существует». Это обоюдное отрицание поощрялось как в израильских, так и в арабских учебных программах: ни там, ни там дети не получали достаточных знаний об истории, языке и культуре «другой стороны» (Benvenisti, pp. 50–52, 36–37). Кроме того, арабский Иерусалим внушал израильтянам чувство острой обиды – их опять изгнали из города. В прежние века евреи оплакивали погибший Храм, стоя на Масличной горе, но израильтяне не могли этого делать, поскольку гора находилась в руках иорданцев. В праздники они собирались на молитву на крыше одного из высоких зданий на горе Сион, откуда можно было видеть старый Еврейский квартал.

Фактически же две половины города все больше расходились физически (Benvenisti, pp. 39–40). Арабский Иерусалим, невзирая на напряженные отношения с иорданским правительством, естественным образом ориентировался на восток, по направлению к Амману, а еврейская часть города постепенно отодвигалась от опасной нейтральной полосы в сторону Тель-Авива и побережья. Районы Западного Иерусалима, прилегавшие к границе, представляли собой трущобы, населенные сефардами. Торговый центр на улице Бен Иегуды, оказавшийся в зоне досягаемости арабских снайперов, был заброшен. Новые районы строились на вершинах холмов к западу от города. Географическим центром Западного Иерусалима теперь стал Гиват-Рам, где вырос новый кампус Еврейского университета. Этот район расположен значительно западнее муниципальной границы, существовавшей до 1948 г. Если бы такое положение дел сохранялось достаточно долго, Иерусалим превратился бы в два отдельных города с полосой мертвой земли и колючей проволоки между ними.

В 1965 г. на пост мэра Западного Иерусалима был избран Тедди Коллек, член недавно сформированной Бен-Гурионом Рабочей партии Рафи и не менее влиятельная фигура, чем Рухи аль-Хатиб по ту сторону границы. Этот коренастый волевой блондин добился в своем муниципалитете большей стабильности, чем удавалось его предшественникам. Он попытался скорректировать переориентацию города в направлении побережья. Так, существовал план перенести здание муниципалитета, находившееся прямо на границе, в один из новых западных районов, однако Коллек решил остаться на прежнем месте: мэру и его совету не следовало бросать восточных евреев, в их приграничных трущобах. Главную же причину, по которой был отменен переезд, сам Коллек объяснил так: «оставаясь прямо на границе, мы выражали свою веру в конечное воссоединение Иерусалима» (Kollek 1978, p. 183). Посреди разобщенности и всеобщего отчуждения послевоенных лет израильтяне начинали мечтать о единении, цельности и полноте.

В мае 1967 г. Израиль и арабский мир оказались перед угрозой новой войны. 13 мая СССР проинформировал Сирию, что Израиль готовит вторжение на ее территорию. Возможно, советскую разведку дезинформировали – на самом деле у Израиля не было планов подобного вторжения. Но президент Египта Гамаль Абдель Насер отреагировал на предполагаемую угрозу своему арабскому союзнику, перебросив 100-тысячный воинский контингент на Синайский полуостров и закрыв для израильских судов Акабский залив. 30 мая, несмотря на все просьбы Израиля воздержаться от участия в конфликте, король Иордании Хусейн подписал военное соглашение с Египтом. Великие державы поддержали ту или другую сторону, и над миром встала зловещая тень конфронтации. Израильтяне, слушая пламенные речи Насера, в которых он угрожал скинуть Израиль в море, готовились к худшему и ожидали нового Холокоста.

Всего за три недели до того, как разразилась война, в Западном Иерусалиме в самой идиллической обстановке проходили торжества по поводу Дня независимости Израиля. Это была особая годовщина, поскольку в 1967 г. произошло довольно редкое совпадение: дата провозглашения Государства Израиль по еврейскому календарю пришлась на 14 мая – соответствующую дату гражданского календаря. Из-за запрета ООН на любые виды оружия и военной техники на территории Иерусалима военный парад не мог состояться. Вместо этого мэр Коллек предложил спонсировать за счет муниципалитета включение в программу праздничного концерта песни, которую должна была сочинить известная поэтесса и композитор Наоми Шемер. Песня, получившая название «Золотой Иерусалим», имела огромный успех и мгновенно облетела весь Израиль. Это – объяснение в любви к городу с трагической историей, у которого «в сердце стена», но можно заметить, что часть его пропала из поля зрения израильтян, как будто закрытая слепым пятном:

Казалось, вымер рынок старый,

Ушла навек вода,

Разрушен Храм, и песнь шофара

Умолкла навсегда^[90].

На самом-то деле Восточный Иерусалим не думал пустеть, и базар вовсе не вымер – он был оживлен, многолюден, там шла торговля предметами роскоши, не доступными жителям Западного Иерусалима, – а на Храмовой горе теснились благочестивые посетители и богомольцы. Песня предполагала, что палестинцев арабского Иерусалима не существует. В тот же день 14 мая на другом конце города равввин Цви Иегуда Кук, сын знаменитого Авраама Кука, главного раввина Иерусалима времен Британского мандата, произносил свою ежегодную проповедь в честь Дня независимости в иешиве Мерказ ха-Рав. Внезапно его тихий голос зазвучал громче, и присутствующим показалось, что на него сошел дух пророчества. В какой-то момент он громко зарыдал, оплакивая земли, отторгнутые от живого тела Эрец-Исраэль на Западном берегу: Иерусалим, Храмовая гора, Хеврон, Шхем, Иерихон – города и места, священные для еврейского народа. Это грех, – восклицал раввин, – оставлять столь святые места в руках гойим (Mergui & Simonnot, p. 125). А спустя три недели Цви Иегуду Кука прославляли как истинного пророка Израиля. Танки Армии обороны Израиля вошли во все перечисленные в проповеди города Западного берега, и еврейский народ воссоединился со Старым Городом Иерусалима.

Глава 18
Сион?

Конечно, Насеру не удалось сбросить Израиль в море, как он грозился. В понедельник 5 июня израильские ВВС нанесли превентивный удар по Объединенной Арабской Республике (как до 1971 г. назывался Египет) и уничтожили еще на земле почти всю египетскую военную авиацию. Это заставило Иорданию вступить в войну, хотя для защиты Иерусалима сил было явно недостаточно – всего лишь пять тысяч солдат. Они сражались с огромным мужеством, и 200 из них погибли в бою за Святой город. Но в среду 7 июня войска Армии обороны Израиля окружили Старый Город и вошли в него через Львиные ворота. Гражданские жители Западного Иерусалима в это время еще пряталось в бомбоубежищах, но весть о взятии арабской части города, передаваясь из уст в уста, в мгновение ока стала всеобщим достоянием. У ворот Мандельбаума немедленно собралась толпа любопытных.

У израильских солдат и офицеров была одна цель – как можно быстрее добраться до Западной стены. Они вихрем пронеслись по кривым узким улочкам Старого Города, с боем ворвались на платформу Харама, пересекли ее, едва взглянув на мусульманские святыни, и оказались у Стены. Семь сотен солдат с почерневшими от копоти лицами и пятнами крови на форме сгрудились в закутке, который почти двадцать лет был закрыт для евреев. К 11 часам утра в город начали прибывать генералы, и среди них – Шломо Горен, главный раввин Армии обороны Израиля. Ему досталась честь впервые с 1929 г. протрубить у Стены в шофар. Приехал и раввин Цви Иегуда Кук, за которым один из младших командиров послал джип. Оказавшись перед Западной стеной, все эти мужчины, верующие и неверующие, испытывали сильнейшее религиозное чувство, даже потрясение. Всего несколько дней назад им грозило уничтожение, теперь же они вдруг смогли вновь прикоснуться к величайшей святыне еврейского мира. Молодые парашютисты-десантники, воспитанные в атеистическом духе и чуждые религиозного рвения, припадали к огромным камням и плакали, другие стояли в оцепенении, не в силах сдвинуться с места. Когда раввин Горен протрубил в шофар и начал нараспев произносить слова псалма, неверующие офицеры бросились обниматься, а один молодой солдат вспоминал, что у него кружилась голова и горело все тело. Это был драматический момент – нежданное возвращение к Стене казалось почти сверхъестественным повторением древних иудейских мифов. Еврейский народ вновь мужественно противостоял угрозе исчезновения и вновь вернулся домой. Это событие вызвало к жизни все переживания, которые люди обычно испытывают в святых местах. Западная стена была не просто историческим местом, а символом, достигающим самой сердцевины еврейского самосознания, одновременно и Иным – «чем-то огромным, грозным и из другого мира» (Ben Dov, p. 146), – и глубоко знакомым – «как старый друг, которого узнаешь безошибочно» (Ben Dov, p. 148). Это была святыня, внушающая трепет и вместе с тем завораживающая. Авраам Дувдевани, целуя камни, чувствовал, что прошлое, настоящее и будущее слились воедино: «Не будет больше разрушения, и никогда не осиротеет стена» (Ben Dov, p. 148). Обретение святыни предвещало конец насилия, забвения и разъединения, прошлые поколения назвали бы это событие возвращением в рай.

Религиозные евреи, в особенности ученики Кука-младшего, были убеждены, что настали времена спасения, и вспоминая слова, произнесенные раввином всего несколько недель назад, считали их ниспосланными свыше. Стоя перед Западной стеной в день взятия Иерусалима, Кук-младший провозгласил: «Только что по божественному повелению мы возвратились домой на высоты святости и в свой Святой город» (Sprinzak, p. 44). А его ученик Исраэль Ариэль (Штиглиц) от Стены отправился на Харам. Он пошел туда как был, в форме, перепачканной грязью и кровью, пренебрегая законами ритуальной чистоты и правилами относительно запретных областей. «Мне, – вспоминал он позже, – выпало стоять на том самом месте, куда первосвященник вступал раз в год^[91], босиком, после пятикратного омовения в микве. Я же был обут, вооружен и в каске. И я сказал себе: «Вот как выглядит поколение победителей»» (Sprinzak, p. 262). Последняя битва состоялась, народ Израиля стал нацией священнослужителей, и всякий еврей мог теперь войти в Святая Святых. Вся израильская армия была, как несколько раз повторил раввин Кук, «свята», и ее солдаты могли смело шагнуть в пространство, освященное Присутствием Всевышнего (Sprinzak, p. 46).

Теперь у евреев не сходили с уст слова «Никогда больше!». Они относились к гитлеровскому Холокосту – трагедии, неразрывно связавшейся в самосознании израильтян с особым характером еврейского государства, в котором многие видели попытку сотворения новой жизни наперекор тьме нацизма. Память о Холокосте не могла не подняться на поверхность общественного сознания в предшествовавшие Шестидневной войне недели, когда на весь мир звучали полные ненависти речи Насера. И как только израильтяне вернули себе Западную стену, слова «Никогда больше!» немедленно зазвучали в этом новом контексте. «Мы никогда больше не уйдем отсюда», – сказал Кук-младший всего через несколько часов после победы (Sprinzak, p. 44). А генерал Моше Даян, человек абсолютно не религиозный, почти буквально повторил то же самое в своей речи перед Стеной, говоря о «воссоединении» разделенного Иерусалима Армией обороны Израиля: «Мы вернулись к нашим самым святым местам; мы вернулись, и мы никогда больше их не покинем» (Benvenisti, p. 84). Он отдал приказ открыть все городские ворота и убрать с нейтральной полосы проволочные заграждения и минные поля. Возврат к прошлому должен был стать невозможным.

Справедливость претензий Израиля на Святой город была далеко не очевидной. К моменту окончания Шестидневной войны израильские войска заняли не только Иерусалим, но и Западный берег реки Иордан, сектор Газа, Синайский полуостров и Голанские высоты (см. карту). По международному праву Израиль не мог претендовать на эти земли, так как Гаагские конвенции 1907 г. и Женевские конвенции 1949 г. запретили захватнические войны. Некоторые израильские политики, включая тогдашнего премьера Леви Эшколя, выражали готовность в обмен на мир с арабскими странами вернуть Сирии, Египту и Иордании Оккупированные территории – все, кроме Иерусалима. О том, чтобы отдать арабам Восточный Иерусалим, в 1967 г. никто даже не заговаривал. Как только Западная стена оказалась в руках сионистов, в их идеологию, когда-то демонстративно нерелигиозную, прочно вошел трансцендентный элемент. Даже закоренелые атеисты воспринимали Святой город как «священный». Он, по выражению Аббы Эвена, министра иностранных дел Израиля (1966–1974), а до того – посла Израиля в ООН, был «вне и выше, до и после любых политических и практических соображений» (Benvenisti, p. 119). Израильтяне не могли рассматривать вопрос о Иерусалиме объективно, ибо, обретя Стену, они воссоединились с душой еврейского народа.

Вечером 7 июня 1967 г. Леви Эшколь выступил с речью, в которой назвал Иерусалим «вечной столицей Израиля» (Benvenisti, p. 81). Впечатление от взятия города было столь глубоким, что многие воспринимали это событие как «правильное» в высшем смысле. Поразительным образом сделались реальностью мифы и легенды, веками бытовавшие среди евреев диаспоры. Каббалисты могли бы сказать, что теперь, когда Израиль вернулся на Сион, все вещи в мире заняли предназначенное им место. Увы, иерусалимские арабы вряд ли могли разделять эту точку зрения (Benvenisti, pp. 86–88). На их взгляд, город не «воссоединился», а был оккупирован вражескими войсками. На улицах лежали около двух сотен тел убитых бойцов Арабского легиона; погибли мирные граждане. Израильские солдаты прочесывали город, ища в домах оружие, и арестовали несколько сот палестинцев, чьи имена значились в заранее составленных списках. Их уводили под конвоем, и они были уверены, что идут на смерть. Когда тем же вечером многих из них отпустили по домам, родные встречали их слезами радости, будто те вернулись назад из Преисподней. Вслед за армией шли грабители и мародеры: часть мечетей подверглась разграблению, а из Рокфеллеровского археологического музея были изъяты свитки Мертвого моря. Арабские жители Старого Города и Восточного Иерусалима от страха сидели запершись по своим домам, пока мэр Восточного Иерусалима Рухи аль-Хатиб в сопровождении израильского офицера не прошел по улицам, убеждая горожан выйти и открыть магазины и лавки, чтобы люди могли хотя бы купить провизию. В пятницу 9 июня около половины арабских муниципальных служащих с утра явились на работу и под руководством мэра и его заместителя приступили к погребению убитых и ремонту водопровода. В Восточном Иерусалиме к ним позже присоединились израильские муниципальные работники.

Однако это сотрудничество продолжалось недолго. Прямо в день взятия Иерусалима Тедди Коллек встретился с Даяном и пообещал ему, что будет лично наблюдать за расчисткой нейтральной полосы – работой крайне опасной и сложной. Коллек, как и Даян, понимал, насколько важно «создать факты», которые утвердили бы израильское присутствие в Иерусалиме и сделали невозможной передачу города арабам по требованию мирового сообщества. Вечером в субботу 10 июня, как только было подписано соглашение о прекращении огня, жителям Магрибинского квартала, которых насчитывалось 619 человек, объявили, что они должны в течение трех часов покинуть свои дома. Затем в квартал въехали бульдозеры и сровняли с землей весь этот исторический район – один из первых, построенных за счет вакуфа. Сносом квартала, который был нарушением Женевских конвенций, руководил Тедди Коллек. На месте старого арабского квартала планировалось создать площадь, достаточно большую, чтобы вместить многотысячные толпы еврейских паломников, которые, как ожидалось, вскоре начнут стекаться к Западной стене. Это был лишь первый шаг в длительном непрерывном процессе «обновления города» – обновления, основанного на уничтожении исторического арабского Иерусалима. Со временем оно в корне изменило внешний облик и характер города.

28 июня 1967 г. кнессет официально присоединил к Израилю Старый Город и Восточный Иерусалим, объявив их израильской территорией. Это прямо противоречило Гаагской конвенции, а арабские государства, Советский Союз и страны коммунистического блока еще раньше заявили протест против оккупации арабского Иерусалима и потребовали отвести войска. Великобритания предупредила Израиль, что он не должен рассматривать оккупированный город как свою суверенную территорию, и даже Соединенные Штаты, неизменно симпатизировавшие израильтянам, предостерегали их против законодательного изменения статуса города, поскольку оно не имело бы силы с точки зрения международного права. Текст указа от 28 июня, определявшего новые административные границы города, аккуратно избегал термина «аннексия». Израильтяне предпочитали говорить об «объединении», что вызывало более позитивные ассоциации. Тем же указом кнессет расширил муниципальные границы Иерусалима, значительно увеличив территорию города. Новые границы, проложенные по сложной кривой, искусно обходили районы с большим арабским населением и охватывали массу свободных участков для постройки новых еврейских кварталов (см. карту). Этим гарантировалось, что муниципальный электорат будет по преимуществу еврейским. И наконец, на следующий же день после присоединения Иерусалима мэр аль-Хатиб был смещен, а возглавляемый им городской совет распущен, о чем им объявили в достаточно оскорбительной форме. Военная полиция препроводила мэра и членов совета из их домов в расположенный рядом со зданием муниципалитета отель «Глория», где заместитель военного губернатора Яаков Салман зачитал им заранее заготовленное заявление о том, что в их услугах более не нуждаются. Когда аль-Хатиб попросил письменный текст заявления, помощник Салмана Давид Фархи от руки написал его арабский перевод на фирменной бумажной салфетке отеля (Benvenisti, pp. 104–105). Церемония должна была стать актом официального прощания с бывшим мэром, так благородно сотрудничавшим с израильтянами. Предполагалось лично дать ему и членам совета разъяснения относительно нового правового статуса Иерусалима. Однако ничего этого не произошло. Больнее всего было не само смещение – бывший глава Восточного Иерусалима и его администрация понимали, что оно неизбежно, – а унизительная и недостойная процедура, которая совершенно не соответствовала значимости события. Некоторые члены израильского правительства считали, что арабской городской администрации стоило бы и дальше в той или иной форме работать параллельно с израильскими муниципальными властями или перейти к ним в подчинение. Но Тедди Коллек против этого категорически возражал, утверждая, что присутствие арабов «помешает его работе». Перед журналистами он заявил: «Иерусалим – это один город, и у него будет один муниципалитет» (Benvenisti, p. 115).

В полдень 29 июня заграждения, разделявшие город, были сняты. Теперь израильтяне и арабы могли пересечь бывшую нейтральную полосу и попасть на «другую сторону». Завоеватели-израильтяне, ликуя, хлынули в Старый Город. Они покупали на базаре все, что попадалось на глаза, поражаясь деликатесам и привозным товарам, которых в Западном Иерусалиме не было. Арабы же шли не так решительно. Некоторые прихватили с собой ключи от своих домов в пригородах Катамон и Бака, хранившиеся в семье с 1948 г., и стояли, глядя на свои бывшие жилища. Иногда они вежливо стучались в двери и просили разрешения войти и осмотреть внутренность дома, чем смущали новых жильцов-израильтян. Но никто не пытался вломиться силой, и к вечеру израильтяне в основном поверили, что арабы начинают примиряться с «воссоединением» Иерусалима. В действительности, как стало ясно из последующих событий, арабы не приняли нового положения вещей – просто в тот день они были в шоке. Для них аль-Кудс тоже был святым местом. Палестинцы уже лишились своего государства в 1948 г., а теперь их стали выдворять еще и из Иерусалима. Бывший мэр аль-Хатиб подсчитал, что к 1967 г. в результате войн с Израилем на положении изгнанников оказались около 106 000 иерусалимских арабов (Hirst, p. 237). К тому же израильтяне так искусно провели муниципальную границу, что палестинцы составляли теперь лишь 25 % населения города. Они подверглись изгнанию, лишились домашнего очага, расстались с родными местами – для них, в противоположность каббалистам, с воссоединением Иерусалима все вещи оказались не на тех местах, на которых должны были находиться. Горечь потери сделала Иерусалим еще дороже для арабов.

Международное сообщество также не желало мириться с аннексией Иерусалима Израилем. В июле 1967 г. ООН приняла две резолюции, призывающие Израиль аннулировать «объединение» и впредь воздерживаться от любых действий, которые могли бы изменить статус Иерусалима. Шестидневная война и ее последствия заставили, наконец, мировую общественность обратить внимание на бедственное положение палестинских беженцев, число которых возросло на многие тысячи. Арабы, покинувшие Оккупированные территории, ютились в лагерях в соседних арабских странах. 22 ноября 1967 г. Совет безопасности ООН принял Резолюцию № 242, призывавшую к выводу израильских войск с территорий, оккупированных в ходе Шестидневной войны, а также к признанию суверенитета, территориальной целостности и политической независимости всех государств региона.

Но большинством израильтян и очень многими евреями диаспоры уже владела всепоглощающая новая страсть к священному пространству, и они были просто не в состоянии признать справедливость резолюций ООН. Со времени разрушения Храма евреи постепенно отошли от идеи физического обладания земным городом Иерусалимом. Священная география переместилась из материальной сферы в духовную, и немалая часть евреев-ортодоксов все еще рассматривала Государство Израиль как нечестивое творение рук человеческих. Однако драматические события 7 июня 1967 г. изменили это положение. Нечто похожее произошло с отношением к Иерусалиму христиан в эпоху императора Константина. Христиане, как теперь евреи, думали, что изжили поклонение святым местам, но с чудесным обретением гробницы Христа Иерусалим практически моментально сделался для них священным символом. Подобно евреям в XX в., христиане IV в. недавно избавились от жестоких гонений и приобрели новый статус в мире. Холокост нанес евреям рану слишком глубокую, чтобы ее можно было исцелить доводами рассудка. Только древние мифы – древнейшая форма психологии – могли достичь более глубокого и менее рационального уровня сознания. Новую страсть евреев к святости Иерусалима нельзя было отменить, просто издав директиву ООН или приведя разумные, логически безупречные доводы. Ее сила проистекала не из ее законности или обоснованности, а из питавшего ее древнего мифа.

В эпоху Константина гробницу Христа обнаружили в ходе первых – или одних из первых – документально зафиксированных археологических раскопок. Прорыв сквозь толщу земных пластов, извлечение из-под поверхности находящихся в глубине и недоступных доселе святынь сам по себе был мощным символом поиска духовного исцеления. Христианам IV в., для которых закончились времена гонений и слабости, требовалось заново оценить свою религию и найти источник силы, необходимой им для напряженной и подчас болезненной борьбы за создание нового христианского самосознания. Зигмунд Фрейд раньше многих сумел разглядеть эту связь между археологией и психоанализом. В Израиле, как проницательно подметил писатель Амос Элон, археология превратилась во всепоглощающую страсть сродни религии. Она, как и сельский труд, была для еврейских переселенцев способом лучше узнать Страну. Обнаруживая в земле материальные свидетельства жизни своих соплеменников в Палестине в давние времена, они обретали новую веру в то, что находятся здесь по праву. Эти находки помогали им избавиться от сомнений по поводу своих предшественников в Палестине. Моше Даян, самый известный израильский археолог-любитель, как-то сказал в интервью, что в археологии израильтяне открывают свои «религиозные ценности»: «Они узнают, что их праотцы пребывали в этой стране три тысячи лет назад. Это огромная ценность… Этим они борются, этим живут» (Elon 1981, p. 281). Амос Элон писал о патриотической археологии: «…можно наблюдать, что она, как вера или фрейдистский психоанализ, дает определенный исцеляющий эффект; обнажая свои корни – реальные или предполагаемые, но всегда сокрытые, – люди преодолевают в себе сомнение и страх и ощущают обновление» (Elon 1981, p. 282).

Израильтяне полностью адаптировали древние символы священной географии для своих нужд: это хорошо показывает Храм книги – выставочный зал, выстроенный для свитков Мертвого моря, которые были захвачены в ходе Шестидневной войны. Его огромный белый купол, расположенный напротив кнессета, – одна из самых известных достопримечательностей еврейского Иерусалима, он соперничает с куполами церквей и мечетей, построенных в прошлом с той же целью – воплотить претензии на Святой город. Как подчеркивает Амос Элон, израильтяне склонны видеть в рукописях Мертвого моря документы, подтверждающие их право на спорную территорию. Обнаруженные в 1947 г., совсем незадолго до провозглашения государства Израиль, эти рукописи удивительно вовремя вышли на свет для того, чтобы продемонстрировать давнее заселение Палестины народом Израиля. То, что хранилище свитков названо «храмом», привлекает внимание к их сакральному значению. В главный зал округлой формы ведет узкий сумрачный туннель, проходя по которому посетители как бы «рождаются назад», символически возвращаясь в материнскую утробу – даже в далеком от религии обществе XX в. пребывание в ней ассоциируется с состоянием изначального мира и гармонии. В центре зала находится устремленная ввысь булавовидная скульптура – фаллический символ национальной воли к выживанию и, возможно, также слияния мужского и женского начал, которое во многих культурах тоже связано с представлениями о жизни в утраченном раю. Святое место исстари считалось источником плодородия, и в Храме книги, как пишет Амос Элон, «археология и национальная идея сливаются воедино, как в приносящем обновление древнем ритуале плодородия» (Elon 1981, p. 286).

Однако в стремлении евреев к духовному исцелению и обретению национальной идентичности, как и в неистовой религиозности кумранитов, присутствовал ярко выраженный агрессивный элемент. С самого начала Моше Даян заявил, что Израиль будет уважать права христиан и мусульман на их святыни, а в дальнейшем израильтяне не раз с гордостью противопоставляли себя иорданцам, которые запретили евреям доступ к Западной стене. На следующий день после взятия Иерусалима военный губернатор Западного берега провел встречу с представителями всех христианских общин города и заверил их, что за ними сохранится право посещать их святыни, а 17 июня генерал Даян объявил мусульманам, что Харам остается за ними, и заставил раввина Горена убрать Ковчег, который тот успел установить в южной части платформы. Иудейские молитвы и богослужения на территории Харама, священной для мусульман, были запрещены указом израильского правительства. В дальнейшем оно ни разу не отступило от этой своей линии – как видим, сионистам вовсе не было чуждо уважение к священным правам своих предшественников в Иерусалиме. Однако не все израильтяне одобрили решение Даяна – некоторые были в ярости. В Иерусалиме немедленно образовалась группа, называвшая себя «Ревнители Храмовой горы». Ее участники не отличались особой религиозностью. Гершон Соломон, один из лидеров группы, принадлежал к правой партии Херут, руководимой Менахемом Бегином, и националистические идеи вдохновляли его куда больше, чем религиозные. Соломон заявил, что никто не давал Моше Даяну права запрещать евреям молиться на Храмовой горе – ведь Закон об охране святых мест гарантирует представителям всех религий свободный доступ к священным для них местам. А коль скоро Храмовая гора была политическим и религиозным центром древнего Израиля, то на нее следует перенести кнессет, резиденцию президента и правительственные учреждения (Sprinzak, pp. 280–281). (Правда, всерьез это предложение никогда не рассматривалось.) На все главные еврейские праздники «Ревнители Храмовой горы» упрямо отправлялись молиться на Харам, и всякий раз полицейские выдворяли их оттуда. Похожий механизм сработал в случае со сносом арабского Магрибинского квартала – по убеждению израильских правых, возвращение евреев к своей святыне предполагало уничтожение мусульманского присутствия в этом месте.

Это стало очевидно в августе 1967 г., когда в день Девятого ава раввин Шломо Горен с группой учащихся иешивы поднялись на Харам и, прорвавшись сквозь посты мусульманский стражи и израильской полиции, устроили богослужение, в конце которого Горен протрубил в шофар. Молитва сделалась для евреев оружием в священной войне против ислама. Моше Даян постарался успокоить мусульман и выселил из здания медресе мамлюкского периода офис раввината, который раввин Горен успел там открыть. Но не успели улечься волнения, как в печати появилось интервью министра по делам религии Зераха Варгафтига. В нем министр утверждал, что Храмовая гора принадлежит израильтянам с тех самых пор, как царь Давид купил этот участок у иевусея Орны (Benvenisti, pp. 288–289), а значит, Израиль имеет законное право снести Купол Скалы и мечеть Аль-Акса. Правда, министр не предлагал этого делать, поскольку по иудейскому закону лишь Мессия наделен правом построить Третий Храм. (Технически новый храм, конечно, стал бы четвертым по счету, но иродианский храм по традиции считается не третьим, а вторым, поскольку во время его постройки богослужения не прекращались ни на один день.)

В день взятия Иерусалима израильским солдатам, целовавшим камни Западной стены, казалось, что пришло время всеобщего мира и гармонии. Но на деле Сион вновь стал ареной ненависти и раздоров. Возвращение главной святыни не только разожгло новый конфликт иудаизма с исламом, но и обнажило глубокие разногласия в израильском обществе. Почти сразу же вызвала недовольство новая площадь на месте снесенного арабского квартала подле Западной стены. Поспешные действия Коллека, помимо того, что они были антигуманными, оказалось ошибкой с эстетической точки зрения. Пока узкий молельный участок перед Стеной был ограничен со всех сторон, сама стена казалась огромной; теперь же стало заметно, что она лишь немногим выше соседнего медресе Танкизия и городской стены времен Сулеймана Великолепного, вид на которые открывался с площади. «Ее гигантские камни будто съежились и уменьшились в размерах», – разочарованно заметил один из посетителей, пришедших к Стене в день ее открытия. При первом взгляде Стена «сливалась с домами по левую сторону от нее». Атмосфера уединенности, существовавшая в узеньком молельном коридоре, исчезла. На новой площади не было места «духовному сродству и чувству, что всякий, кто приходит сюда, находится как бы наедине с Творцом» (Benvenisti, pp. 306–307).

Вскоре религиозные и светские евреи самым неприятным образом заспорили по поводу административного управления этим святым местом (Benvenisti, pp. 308–315). Западная стена превратилась в туристскую достопримечательность, и посетители теперь приходили к ней не только чтобы молиться. Поэтому министерство по делам религии выступило с предложением отгородить прямо перед Стеной новый участок для молитвы. Светская часть израильского общества возмутилась: как смеет министерство отказывать нерелигиозным евреям в доступе к Стене? Это ничуть не лучше действий иорданцев! Вскоре между раввинами начался жестокий спор по поводу протяженности огороженного участка. Одна из точек зрения заключалась в том, что вся Западная стена свята, и площадь перед ней тоже. Сторонники этой позиции приступили к раскопкам под фундаментом медресе Танкизия, причем все обнаруженные ими подвалы и погреба они объявляли святыми, а в одном из подземных помещений устроили синагогу. Мусульман эта религиозная археология очень тревожила – ведь евреи в самом буквальном смысле подкапывались под основание их святыни. Раввины же старались освободить Иерусалим и от пут светской власти, для чего раздвигали границы святости, захватывая все б?льшую часть безбожного муниципального пространства. Борьба еще усилилась, когда израильский археолог Беньямин Мазар начал раскопки у южной оконечности Харама. Мусульмане вновь забеспокоились, опасаясь за сохранность фундамента мечети Аль-Акса. Религиозные евреи также были возмущены – они видели в раскопках Мазара нечестивое вторжение в священное пространство, особенно когда археологи проникли под основание Западной стены и начали продвигаться вверх к арке Робинсона. И вот, спустя всего несколько месяцев после «объединения» Иерусалима около Западной стены произошло новое размежевание: южная сторона площади перед Стеной стала считаться исторической, «светской» зоной, место, где помещался старый молельный проход, принадлежало религиозным евреям, а между ними находилась нейтральная полоса, где еще оставалась горстка арабских домов. Едва эти дома были снесены, как оба лагеря, религиозный и светский, обратили вожделенные взоры на этот ничейный участок. Летом 1969 г. верующие дважды прорывались через проволочные заграждения вокруг нейтральной зоны, чтобы «освободить» ее во имя Бога.

Израильское правительство старалось поддерживать мир в святых местах, но и само вело войну за Иерусалим, используя испытанное временем оружие – строительство (Benvenisti, pp. 239–55; Romann and Weingrod, pp. 32–61). Почти сразу же после объединения города началось планирование новых районов для «создания факта» преобладания в Иерусалиме еврейского населения. Вокруг Восточного Иерусалима выросла зона безопасности из многоэтажных жилых кварталов – Гива Царфатит (Французский холм), Рамат Эшколь, Рамот, Восточный Тальпиот, Неве Яаков и Гило (см. карту). В нескольких милях восточнее, среди холмов, спускающихся к долине Иордана, появился внешний форпост – Маале Адумим. Строительство велось в лихорадочном темпе, преимущественно на землях, отнятых у арабов. Между новыми поселениями прокладывались стратегические дороги. Эта строительная экспансия принесла не только эстетическое бедствие – уродливые «коробки» испортили силуэт города, – но и фактическое уничтожение исторических арабских кварталов. За первые десять лет после аннексии Иерусалима израильское правительство, по оценке, захватило около 15 000 га земли, принадлежавшей арабам. Это был акт враждебного захвата и уничтожения. Сегодня в руках арабов остается всего 13,5 % территории Восточного Иерусалима^[92]. Израильтяне и впрямь «объединили» город, поскольку исчезло четкое разделение Иерусалима на еврейский и арабский. Однако пророки, говоря об объединенном Сионе, имели в виду нечто совсем иное. Как заметили израильские географы Майкл Романн и Алекс Вейнгрод, агрессивные намерения градостроителей по отношению к арабским жителям Иерусалима хорошо видны из того, что они широко используют военную терминологию, – «захват», «пролом», «проникновение» «господство над местностью», «контроль территории» (Romann and Weingrod, p. 56).

В свою очередь, арабам, которые видели, что их выживают из аль-Кудса, пришлось организовать собственное сопротивление. И хотя они ничего не могли сделать против строительной экспансии Израиля, им удалось вырвать у правительства ряд существенных уступок. Так, в июле 1967 г. они отказались признать закон о кади, который действовал в отношении мусульманских чиновников в самом Израиле; также иерусалимские кади не изменили в соответствии с израильскими законами своих правил касательно брака, развода, вакуфа и положения женщин. 24 июля 1967 г. улемы города объявили о намерении восстановить Высший мусульманский совет, поскольку исламский закон запрещал неверным управлять религиозными делами мусульман. В ответ израильское правительство объявило о высылке некоторых из наиболее радикально настроенных арабских деятелей, но в конце концов, вынуждено было смириться – правда, негласно – с существованием Совета. Кроме того, арабы с успехом боролись против навязывания школам Иерусалима израильской учебной программы, которую считали составленной несправедливо по отношению к арабскому национальному духу, истории и языку. Так, на изучение Корана отводилось всего 30 часов в год, а на Библию, Мишну и Агаду – 156. Выпускники израильских школ, учившиеся по этой программе, не могли поступать в арабские университеты. В конце концов правительство вынуждено было пойти на компромисс и допустить в качестве альтернативного варианта обучение по иорданской программе.

Израильтяне постепенно убеждались, что иерусалимские арабы далеко не так покладисты, как арабы самого Израиля. В августе они развернули кампанию гражданского неповиновения, призвав к всеобщей забастовке: 7 августа 1967 г. все магазины, лавки, предприятия и рестораны Иерусалима на сутки закрылись. Что еще хуже, члены экстремистской организации ФАТХ, которую возглавлял Ясир Арафат, организовали в городе подпольные ячейки и начали кампанию террора. 8 октября трое террористов попытались взорвать кинотеатр «Цион», а 22 ноября 1968 г. в годовщину принятия Генеральной Ассамблеей ООН Резолюции 242, на территории рынка Махане Иегуда взорвался начиненный взрывчаткой автомобиль. Погибли 12 человек, и еще 54 получили ранения. В феврале и марте 1969 г. прогремели новые взрывы; при одном из них, в кафетерии Национальной библиотеки при Еврейском университете, было ранено 26 человек, серьезно пострадало здание. В Западном Иерусалиме происходило больше террористических атак, чем в любом другом городе Израиля, и евреи стали устраивать ответные акции, что было, видимо, неизбежно. Когда 18 августа 1968 г. в семи разных точках центра Иерусалима прогремели взрывы убийственной силы, сотни разъяренных молодых евреев ворвались в арабские районы и принялись громить витрины магазинов и избивать встречных арабов.

Погромы в арабских кварталах стали для израильской общественности глубоким потрясением. Не менее обескуражила Израиль та глубина ненависти и подозрительности арабов, которая проявилась в событиях 21 августа 1969 г. при пожаре в мечети Аль-Акса. Прожорливый огонь уничтожил знаменитую резную кафедру Нур ад-Дина, и языки пламени уже лизали поддерживающие потолок массивные деревянные балки. Сотни мусульман с воплями и причитаниями рванулись на Харам. Они порывались броситься в горящее здание, крича, что израильские пожарные якобы заливают огонь бензином. По всему городу прокатились стихийные арабские демонстрации, то и дело возникали стычки с полицией. Поскольку вызывающее поведение некоторых израильтян на Хараме было хорошо известно, арабы тут же решили, что поджигатель – сионист. На самом деле это оказался психически ненормальный турист-христианин из Австралии Денис Майкл Роган, веривший, что своими действиями приблизит час Второго пришествия. Потребовались многие месяцы, чтобы израильское правительство смогло, наконец, рассеять опасения мусульман и убедить их, что Роган – действительно всего лишь сумасшедший христианин, а не наймит евреев, и что евреи не помышляют об уничтожении святынь Харама.

Следующие четыре года в Иерусалиме стояла угрюмая тишина. Появились даже признаки того, что израильтяне и арабы потихоньку осваивают премудрость мирного сосуществования. В сентябре 1970 г., когда скончался Гамаль Абдель Насер, правительство разрешило иерусалимским арабам провести траурное шествие в память об этом заклятом враге Израиля. В четверг 1 октября 1970 г. все арабское население города в скорбном молчании чинно направилось на Харам. В соответствии с договоренностью, на улицах в тот час не было израильских полицейских, а арабы не несли и не вывешивали антиизраильских плакатов. И все же, вопреки надеждам части израильтян, палестинцы за эти мирные годы не сдались. Понимая, что их главное оружие – физическое присутствие в Иерусалиме, они избрали политику, получившую название сумуд – «стойкость»: пользуясь всеми социальными благами и экономическими преимуществами, с помощью которых правительство Израиля пытается обеспечить их лояльность, продолжать жить в городе и производить на свет детей. «Мы не дадим вам повода выкинуть нас отсюда, – озвучил эту политику один из палестинских лидеров. – Самим фактом своего пребывания здесь мы будем каждый день напоминать вам, что проблема Иерусалима должна быть разрешена» (Benvenisti, pp. 253–54.).

В октябре 1973 г. Египет и Сирия совершили внезапное нападение на Израиль в праздник Йом-Кипур. Последовавшая война Судного дня, конечно же, изменила настроение с обеих сторон. На сей раз арабские войска действовали гораздо более успешно, чем во время Шестидневной войны, и захваченной врасплох Армии обороны Израиля потребовалось несколько дней, чтобы остановить их наступление. Иерусалимские палестинцы воспрянули духом в надежде, что израильской оккупации аль-Кудса вскоре придет конец. Израильтяне, которым внезапно открылась вся полнота их изоляции на Ближнем Востоке, вновь стали опасаться за судьбу своей страны. Этот страх породил новую непримиримость, особенно у религиозных групп. Вскоре после окончания войны последователи раввина Кука-младшего основали религиозно-политическое движение «Гуш Эмуним» – «союз верных» (Sprinzak, pp. 47, 60–99, Aron). Их «роман» с израильским истеблишментом был окончен: в 1967 г. Всевышний послал евреям великолепную возможность, но вместо того, чтобы осваивать новые территории, игнорируя международное сообщество, израильское правительство только и делало, что старалось угодить гойим. Война Судного дня стала Божьей карой за бездействие и одновременно спасительным напоминанием. Светский сионизм, считали в «Гуш», мертв, на смену ему должен прийти сионизм освобождения и Торы. После войны Судного дня участники движения принялись основывать поселения на Оккупированных территориях, убежденные, что эта священная колонизация ускорит пришествие Мессии. Главным объектом внимания «Гуш» был, впрочем, не Иерусалим, а Хеврон. Еще раньше один из основателей движения, раввин Моше Левингер, умело направляя лоббистов, провел через правительство решение об основании в окрестностях Хеврона нового города, названного Кирьят-Арба. Теперь поселенцы Кирьят-Арбы стали добиваться увеличения времени, отведенного евреям для молитв в Пещере Патриархов, – по закону им выделялись там определенные часы. Но Левингер твердо вознамерился создать еврейскую базу и в самом Хевроне: он хотел посчитаться с арабами за погром 1929 г., когда была уничтожена еврейская община города. Вскоре место, где Авраам, по преданию, встретился лицом к лицу со своим Богом в человеческом обличье, стало ареной разгула насилия и средоточием самой убийственной ненависти во всем Израиле.

Надежды правых взмыли ввысь в 1977 г., когда партия Менахема Бегина «Ликуд» опередила на выборах социал-демократическую партию «Авода» и заставила уйти в отставку прежнее правительство. Особенно же возликовали правые, когда новое правительство призвало к массовому заселению Западного берега. Но затем, к их ужасу, премьер-министр Бегин стал от имени всего народа мириться с арабами. 20 декабря состоялся исторический визит в Иерусалим президента Египта Анвара Садата, а в следующем году Садат и Бегин подписали Кемп-Дэвидские соглашения. По ним Египет официально признавал Государство Израиль, а Израиль обязывался убрать свои поселения с Синайского полуострова. Это привело к конфликту Бегина с поселенцами; наиболее известна история города Ямит, жители которого забаррикадировались в своих домах, чтобы предотвратить их снос. На политическую арену Израиля выходили новые группировки правого толка, выступавшие против соглашений и политики правительства.

В Иерусалиме целью ультраправых все чаще становилась Храмовая гора. В 1978 г. раввин Шломо Авинер основал при иешиве Мерказ ха-Рав, которую возглавлял Цви Иегуда Кук, собственную иешиву «Атерет ха-Коаним» (венец священников). Одной из целей последователей Авинера было заселение евреями Старого Города. После присоединения Восточного Иерусалима в 1967 г. израильское правительство восстановило Еврейский квартал, где при иорданцах размещался лагерь беженцев. Были восстановлены оскверненные синагоги, снесены ветхие и полуразрушенные здания, построены новые жилые дома, магазины, галереи. Однако для «Атерет ха-Коаним» этого было недостаточно. Последователи Авинера, спонсируемые в основном американскими евреями, начали скупать арабскую недвижимость в Мусульманском квартале, и через десять лет иешиве принадлежало уже более 70 зданий^[93].

Но главным направлением деятельности «Атерет ха-Коаним» было изучение религиозного значения Храма^[94]. Сам Авинер не считал, что евреям следует строить Третий Храм, – эту задачу Всевышний возложил на Мессию, – но его заместитель, раввин Менахем Фруман, хотел, чтобы, когда Мессия все-таки придет, студенты иешивы были готовы к служению в Храме. Он занялся изучением правил и техники жертвоприношений и наставлял студентов в этом искусстве. Раввин Давид Элбойм ткал священнические облачения, следуя детальным, хотя зачастую и темным, указаниям Торы.

Были и сторонники более решительных действий. Вскоре после визита в Иерусалим Анвара Садата двое членов «Гуш», Иегуда Эцион и Менахем Ливни, стали тайно встречаться с видным иерусалимским каббалистом по имени Иегошуа Бен-Шошан. Они создавали подпольное движение с целью взорвать Купол Скалы – такой взрыв наверняка затормозил бы мирный процесс и смог бы, как надеялись заговорщики, напомнить евреям всего мира об их религиозных обязанностях. Этот духовный переворот, в свою очередь, должен был повлиять на Всевышнего, ускорив приход Мессии и окончательное спасение. Ливни, который был специалистом по взрывчатым веществам, рассчитал, что при помощи 28 точечных зарядов Купол можно будет обрушить, не повредив окружающие строения. Заговорщики раздобыли в военном лагере на Голанских высотах большое количество взрывчатки, но когда в 1982 г. наступил решающий момент, им не удалось найти раввина, который благословил бы их операцию. Без благословения готовы были действовать только двое – Эцион и Ливни, – поэтому план пришлось отложить.

В Израиле развивался дух новой религиозности, рождавшей не милосердие, а убийственную ненависть. В 1980 г. группа Эциона организовала покушение на арабских мэров пяти городов Западного берега в качестве возмездия за убийство в Хевроне шестерых студентов иешивы. Заговор не вполне удался, так как серьезно пострадали только два мэра. Наиболее полно этот новый замешанный на ненависти иудаизм воплотился в фигуре раввина Меира Кахане. Кахане начал свою деятельность в Нью-Йорке, где основал Лигу защиты евреев, которая мстила за нападения на евреев молодым чернокожим хулиганам. Прибыв в Израиль, он занялся организацией в Иерусалиме демонстраций протеста против деятельности христианских миссионеров – основанием для этого ему служили некоторые высказывания авторитетных раввинов о присутствии гойим в Святой земле. В 1975 г. Кахане переселился в Кирьят-Арбу и изменил название своей организации на «Ках» («Так!», т. е. силой). Своей главной задачей он считал изгнание из Израиля всех арабов. В 1980 г. Кахане ненадолго попал в израильскую тюрьму – его обвиняли в заговоре с целью разрушить Купол Скалы с помощью дальнобойной ракеты.

Люди, вступавшие в эти ультраправые организации, вовсе не были недалекими или малообразованными. Например, Йоэль Лернер подложивший в 1982 г. бомбу в мечеть Аль-Акса и приговоренный за это к тюремному заключению, был выпускником Массачусетского технологического института и профессором лингвистики. После освобождения Лернер развернул кампанию за восстановление Синедриона, причем этот Синедрион должен был заседать на Храмовой горе. В малопочтенную деятельность ультраправых вовлекалось все больше новых людей, в том числе занимавших ответственные посты. В конце марта 1983 г. власти арестовали по дороге на Харам раввина Исраэля Ариэля, с группой из 38 студентов иешивы, которые хотели по древнему подземному туннелю добраться до остатков Первого Храма под иродианской платформой. Там они намеревались отпраздновать Пасху и, быть может, основать подземное поселение. Конечная их цель состояла в том, чтобы заставить мусульман разрешить постройку на Хараме синагоги. Смотритель Западной стены, раввин Иегуда Меир Гетц, также тайно исследовал подземелья Харама и ратовал за постройку синагоги на платформе. До 1984 г., пока не всплыл на поверхность план Эциона подорвать Купол Скалы, идея создания Третьего Храма оставалась для евреев запретной. Считалось, что говорить о нем, строить планы его воссоздания опасно, – так же, как произносить вслух имя Бога. Но теперь этот запрет утратил категорический характер, и еврейская общественность понемногу привыкала к мысли о постройке Третьего храма как о проекте, который может быть осуществлен. Специально для публичного обсуждения таких проектов Исраэль Ариэль в 1984 г. основал периодический сборник Цфия («Взгляд»). Через два года он открыл в Старом Городе Музей Храма, где посетителям показывают реконструированные храмовые сосуды, музыкальные инструменты и жреческие облачения. Многие уходят с ощущением, что евреи ждут лишь удобного момента. Как только в результате тех или иных событий, честными или бесчестными методами будут уничтожены мусульманские святыни Харама, они торжественно взойдут на Храмовую гору и проведут полную церемонию богослужения. Все это внушает самые серьезные опасения. По оценкам американских стратегических аналитиков, в обстановке холодной войны, когда арабов поддерживал своей мощью СССР, а израильтян – США, взрыв группой Эциона Купола Скалы мог бы привести к третьей мировой войне.

9 декабря 1987 г., ровно через 70 лет после вступления в Иерусалим британских войск во главе с генералом Алленби, в Газе вспыхнуло всеобщее палестинское восстание, известное как интифада. Через несколько дней сторонник жесткой линии генерал Ариэль Шарон переехал в новую квартиру в Мусульманском квартале Старого Города, демонстрируя всему миру, что израильские правые твердо намерены оставаться в арабском Иерусалиме. Однако к середине января 1988 г. интифада уже достигла Восточного Иерусалима – для разгона арабских демонстрантов на Хараме израильская полиция пустила в ход слезоточивый газ. В Иерусалиме арабское сопротивление не достигало такого размаха, как на остальных Оккупированных территориях, но и здесь то и дело вспыхивали волнения и забастовки. Израильтянам пришлось признать, что и через 20 лет после присоединения Иерусалима палестинские жители аль-Кудса полностью поддерживают мятежников с Территорий. Из-за интифады город фактически вновь оказался разделен пополам. На сей раз между двумя его частями не было ни заграждений из колючей проволоки, ни заминированной нейтральной полосы, но Восточный Иерусалим стал для израильтян местом, где они не могли чувствовать себя в безопасности. По ту сторону невидимой демаркационной линии их самих или их машину в любой момент могли забросать камнями молодые палестинцы, не исключался и более серьезный инцидент.

Палестинская интифада вызвала ошеломляющий международный резонанс. Когда в кадрах хроники с места событий вооруженные израильские солдаты преследовали забросавших их камнями палестинских мальчишек, стреляли в них или нарочно ломали им руки, люди во всем мире с новой силой осознали агрессивный характер оккупации Иерусалима и Территорий. Ведущей силой интифады были молодые палестинцы, которые выросли при израильской оккупации и не доверяли политике Организации освобождения Палестины (ООП), явно продемонстрировавшей свою несостоятельность. Арабский мир воспринял интифаду сочувственно. 31 июля 1988 г. король Иордании Хусейн выступил с эффектным заявлением об отказе от претензий на Западный берег и Восточный Иерусалим, признав за палестинским народом право на эти территории. В результате образовался вакуум власти, которым воспользовалась ООП. Руководители интифады настаивали, чтобы ООП отказалась от своей прежней нереалистичной политики: хотят того палестинцы или нет, но главные козыри в израильско-палестинском конфликте на руках у США и Израиля, а потому ООП должна сойти с позиции непримиримости. Это означало принятие Резолюции 242, признание Государства Израиль и прекращение террористической деятельности. 15 ноября 1988 г. ООП официально взяла такой курс, объявив, что признает за Государством Израиль право на существование и безопасность. Одновременно была принята декларация независимости арабского государства Палестины: государство должно быть создано на Западном берегу, по соседству с Израилем, а его столицей станет Иерусалим – аль-Кудс аш-Шариф.

В самом Израиле интифада усилила позиции сторонников мира. Она столь красноречиво продемонстрировала упорное стремление палестинцев к национальной независимости и самоопределению, что в Израиле становилось все меньше тех, кто рискнул бы это отрицать. Что, может быть, еще важнее, интифада повлияла и на политиков из числа сторонников жесткой линии, в частности, на министра обороны Израиля Ицхака Рабина. События интифады убедили его, что Израиль не сможет удерживать Оккупированные территории, не утратив принципа гуманности, – нельзя направлять боевую мощь армии против всех без разбору участников интифады, включая женщин и детей. В 1992 г., став премьер-министром, Рабин начал мирные переговоры с ООП. На следующий год Израиль и ООП подписали в Осло соглашения, по которым сектор Газа и части Западного берега (в первую очередь район Иерихона) передавались под управление временной палестинской администрации. В Вашингтоне на лужайке перед Белым домом Арафат и Рабин пожали друг другу руки.

Соглашения в Осло вызвали много недовольства с обеих сторон – и израильтянам, и палестинцам казалось, что их лидеры делают слишком большие уступки. Рассмотрение вопроса о Иерусалиме по условиям соглашений откладывалось до мая 1996 г. – из всего спектра проблем эта, очевидно, была самой сложной. Но она еще более осложнилась после муниципальных выборов 1993 г., которые Тедди Коллек, бессменный мэр города с 1965 г., проиграл кандидату от консервативной партии «Ликуд» Эхуду Ольмерту. Коллек, несмотря на свою роль в сносе Магрибинского квартала и смещении арабского муниципалитета в 1967 г., считался либералом. Он посвящал много времени иерусалимским арабам, иногда даже вставал на их сторону в спорных вопросах и настаивал, чтобы делалось все возможное для сохранения в городе традиционного арабского образа жизни. Вместе с тем Коллек был беззаветно предан идее «воссоединения» города. В публичных выступлениях по всему миру он воспламенял слушателей картиной объединенного города, преследуемого призраком «разделения» и границ, ощетинившихся колючей проволокой.

Правда, единство Иерусалима при Коллеке не означало равноправия. По данным исследования середины 1990-х гг., из 64 880 жилых домов, возведенных в Иерусалиме с 1967 г., для палестинцев предназначались лишь 8800, а из 900 мусорщиков за территорией Восточного Иерусалима были закреплены лишь 14. За все это время не было построено ни одной дороги, связывающей старые арабские районы города^[95]. Как видим, даже израильский «либерал» распределял свои благодеяния далеко не равномерно и явным образом дискриминировал арабов. Более того, правила утверждения строительных планов были составлены таким образом, что палестинцы не могли использовать 86 % территории Восточного Иерусалима. В результате, как показало другое исследование, в 1994 г. 21 000 палестинских семей не имели жилья или проживали в антисанитарных условиях. Из-за дефицита участков для легальной застройки палестинцам практически невозможно было получить разрешение на строительство в Восточном Иерусалиме, а дома, построенные без такого разрешения, подлежали сносу. По данным на 1994 г., с середины 1967 г. в Восточном Иерусалиме были снесены 222 палестинских дома, зато в годовом отчете муниципалитета говорилось о планах строительства еще 31 413 новых квартир для горожан-евреев к северу, югу и востоку от Иерусалима^[96]. Палестинцев все сильнее и сильнее вытесняли из аль-Кудса. Новый мэр города Эхуд Ольмерт, в отличие от предшественника, не видел надобности сотрясать воздух либеральными заявлениями. «Я буду расширять Иерусалим на восток, а не на запад, – объявил он. – Я могу изменить ситуацию на этой земле, гарантировав, что Иерусалим навечно останется объединенным под рукой Израиля»^[97]. Такого рода позиция сулит мало хорошего мирному процессу.

Ольмерт мог не расшаркиваться перед израильскими либералами, так как пришел к власти благодаря союзу с ультрарелигиозными евреями, численность которых в те годы быстро росла. Не запертые более в Меа Шеарим, они расселились почти по всем северным районам Иерусалима. В 1994 г. 52 % всех еврейских детей Иерусалима в возрасте до 10 лет принадлежали к ультрарелигиозным семьям. Мир с арабами евреев-ортодоксов никогда не интересовал, они хотят видеть Иерусалим более «соблюдающим» городом и заставить светских евреев вести себя в соответствии с той же линией. Их требования – меньше некошерных ресторанов, меньше театров и увеселительных заведений, работающих в субботу. Избиратели, поддержавшие Ольмерта, не представляли себе, как можно было бы поделиться суверенитетом с палестинцами. Для ортодоксов, как и для ультраправых, делиться суверенитетом означает делить город, а разделенный Иерусалим – мертвый Иерусалим.

Сменявшие друг друга израильские правительства раз за разом настаивали: Иерусалим – вечная и неделимая столица еврейского государства, не может быть и речи о разделении его суверенитета с кем-либо еще, и пусть палестинцы не мечтают сделать аль-Кудс своей столицей. Однако это настроение постепенно менялось. С началом интифады Иерусалим фактически сделался разделенным городом – в нем почти не осталось мест, где бы евреи и арабы могли сталкиваться в повседневной жизни: главный коммерческий район Западного Иерусалима стал почти полностью еврейским, Старый Город – арабским. Единственной точкой соприкосновения оставалось кольцо еврейских кварталов, воинственно выстроившихся вокруг Восточного Иерусалима. Постепенно израильтяне свыклись с таким положением вещей, принимая его как неизбежное. Возникал естественный вопрос: какой смысл «контролировать» район, в который опасно соваться без вооруженной охраны? Опрос общественного мнения, проведенный в мае 1995 г. Израильско-Палестинским информационно-исследовательским центром, показал, что неожиданно много взрослых израильтян-евреев – целых 28 % – готовы примириться с определенной формой совместного суверенитета над Святым городом при условии, что еврейские районы останутся под контролем Израиля.

13 мая 1995 г. представитель ООП в Иерусалиме Фейсал Хусейни выступал перед демонстрантами, протестовавшими против конфискации израильскими властями арабских земель. Стоя под стеной Старого Города, на месте бывшей нейтральной полосы, он сказал: «Я мечтаю о дне, когда палестинец скажет "Наш Иерусалим", имея в виду палестинцев и израильтян, а израильтянин скажет "Наш Иерусалим", имея в виду израильтян и палестинцев»^[98]. Откликом на эти слова стало коллективное заявление, которое подписали семьсот выдающихся израильтян, в том числе писатели, артисты, критики и бывшие члены кнессета:

Иерусалим принадлежит нам, израильтянам и палестинцам – мусульманам, христианам и иудеям.

Наш Иерусалим – мозаика всех культур, всех религий и всех исторических эпох, которые обогащали город с древнейших времен до наших дней: хананеев, иевусеев и евреев, эллинов и иудеев, римлян и византийцев, христиан и мусульман, арабов и мамлюков, османов и британцев, палестинцев и израильтян. И у них, и у всех других, кто внес свой вклад в этот город, есть свое место в духовном и физическом ландшафте Иерусалима.

Наш Иерусалим должен быть объединенным, открытым для всех и принадлежащим всем, кто его населяет, без границ и без колючей проволоки в середине.

Наш Иерусалим должен быть столицей двух государств, которые будут бок о бок жить в этой стране: Западный Иерусалим – столицей Государства Израиль, Восточный Иерусалим – столицей Палестинского государства.

Наш Иерусалим должен быть Мирной столицей^[99].

Если Сиону действительно суждено стать городом мира и согласия, а не войны и ненависти, то для него необходимо выработать какую-нибудь форму кондоминиума, совместного владения. Существует ряд предложений: corpus separatum под управлением международного сообщества, суверенитет Израиля со специальными привилегиями для палестинских властей, совместная израильско-палестинская администрация неразделенного города; два отдельных муниципалитета, один муниципалитет с двумя наборами административных органов… Яростные споры не умолкают, но пока не будут ясны основополагающие принципы, все эти решения останутся утопией.

Чему же здесь может нас научить история Иерусалима? Осенью 1995 г. в Израиле начался годичный фестиваль в честь трехтысячелетия покорения города царем Давидом. Палестинцы стали возражать, видя в торжествах пропаганду чисто еврейского Иерусалима, хотя сама по себе история царствования Давида в Иерусалиме, наверное, более созвучна интересам палестинцев, чем думают консервативно настроенные израильтяне. Как явствует из истории, все без исключения завоеватели-монотеисты сталкивались здесь с тем, что город был святым местом для их предшественников. А поскольку все три монотеистические религии провозглашают права индивида абсолютными и священными, по тому, как победители в Святом городе обращались с побежденными, можно судить об искренности их идеалов. С этой точки зрения царь Давид – в той мере, в какой мы можем полагаться на заведомо несовершенные исторические свидетельства, – вполне заслуживает уважения. Он не попытался изгнать из Иерусалима его жителей-иевусеев, сохранил в неприкосновенности их систему управления и не отобрал у них святые места. При Давиде Иерусалим оставался в большой степени иевусейским городом. Современный Израиль не выдерживает сравнения с этим древним примером. В 1948 г. 30 000 палестинцев лишились своих домов в Западном Иерусалиме, а с 1967 г. идет непрерывная экспроприация арабских земель и не прекращаются оскорбительные и опасные посягательства на мусульманский Харам. Безусловно, израильтяне – не худшие из завоевателей Иерусалима: они не перебили прежних жителей, как крестоносцы, и не изгнали их, подобно византийцам, которые запретили евреям жить в Иерусалиме. И все же они явно не дотянули до высоких стандартов благородства, продемонстрированного халифом Омаром. Размышляя о нынешней плачевной ситуации, можно усмотреть грустную иронию в том факте, что дважды в прошлом именно исламское завоевание позволяло евреям вернуться в свой Святой город: сначала Омар, а через пятьсот с лишним лет – Салах ад-Дин пригласили их вновь поселиться здесь, когда изгнали христианских правителей.

Захват Иерусалима в 1967 г., несомненно, обладает мифологической значимостью, его символическая сила огромна. Евреи наконец-то действительно вернулись на Сион. Но и сам Сион всегда, с глубокой древности, был не просто физической точкой на земле, а и идеалом. Еще во времена иевусеев он почитался как город мира, земной рай, где царят гармония и всеобщее единение. Этот образ получил достойное развитие в творчестве псалмопевцев и пророков древнего Израиля. Увы, сионистский Иерусалим наших дней огорчительно далек от этого идеала. Начиная с периода Крестовых походов, которые навсегда испортили отношения между тремя религиями, идущими от Авраама, здесь постоянно живут нервозность и подозрительность. Иерусалим также все больше становился спорной территорией. За него сражались и соперничали не только мусульмане, христиане и иудеи – каждая из трех главных общин была, в свою очередь, расколота на секты, яростно враждовавшие между собой. На протяжении XIX в. едва ли не каждое событие здесь было следствием соперничества между общинами или приводило к усилению этого соперничества. И сегодня христианские общины ссорятся между собой прямо у Гроба Господня, а светские и религиозные евреи, едва отгремела Шестидневная война, оказались на ножах по поводу Западной стены. Нынешний Иерусалим – вовсе не тот Сион, что основал царь Давид как обитель мира и покоя.

Израиль неизменно настаивает на первостепенной важности национальной безопасности. Палестинцы жаждут освобождения, евреи Израиля – надежных границ. И это закономерно, если вспомнить все бедствия, выпавшие на долю еврейского народа. Именно безопасности люди во все времена в первую очередь ожидали от города. Одной из главнейших обязанностей царя в Древнем мире считалось возведение неприступных укреплений, которые обеспечили бы горожанам необходимую им защиту. Самые первые строители Сиона создавали его как огороженный стеной островок мирной жизни, хотя со времен царя Абди-Хебы ему угрожали и многочисленные враги, внешние и внутренние. Сегодня Иерусалим вновь стал осажденной крепостью, его восточную границу отмечают громады новых поселений, теснящиеся вокруг города, как когда-то крепости крестоносцев. Но никакие стены не спасут город, если его раздирают внутренние распри. Пессимисты утверждают, что если не будет найдено какое-либо справедливое решение проблемы Иерусалима, он может стать для всех своих жителей таким же городом насилия и опасностей, каким уже стал Хеврон.

Не менее древен и идеал социальной справедливости – с самых ранних времен он был центральным для святости Сиона. Его осуществление служило древнему правителю способом установления в городе божественного порядка, благодаря которому каждый подданный мог пользоваться дарами богов – миром и безопасностью. Этот идеал играл важнейшую роль в культе Баала в иевусейском Иерусалиме. Псалмопевцы и пророки утверждали, что Сион должен быть прибежищем бедных и сирых, а пророки твердо стояли еще и на том, что почитание святых мест бессмысленно, если пренебрегать заботой о нуждающихся. В самую сердцевину Кодекса святости библейские авторы поместили требование заботиться о «пришельце», приветствовать его и любить. Призыв к социальной справедливости – один из основных элементов и в кораническом учении; во времена Айюбидов и мамлюков деятельное сострадание было главной движущей силой исламизации Иерусалима. Из этого же корня вырос социалистический сионизм ветеранов поселенческого движения. Но увы, современный Сион не приветствовал палестинцев даже при либеральном мэре Тедди Коллеке. Израильтяне часто отвечают на это, что с палестинцами в Иерусалиме обращаются куда лучше, чем обращались бы в любой арабской стране. Возможно, это правда, но палестинцы сравнивают себя не с другими арабами, а с еврейскими гражданами Иерусалима. Утверждать, что город «свят», не позаботившись об установлении справедливости, неотделимой от его святости, – весьма опасный курс.

Насколько он действительно опасен, можно видеть на примере некоторых властителей прошлого, стремившихся во что бы то ни стало обладать Иерусалимом, но забывавших о священном долге милосердия. Так, это качество не было свойственно Хасмонеям – победив в упорной борьбе за чистоту иудейского Иерусалима, они сделались владыками, мало чем отличавшимися от жестоких эллинистических деспотов, с которыми боролись. Хасмонеи дошли до того, что отдалили от себя фарисеев, всегда настаивавших на примате милосердия и любви к ближнему. Впоследствии фарисеи несколько раз обращались к римлянам с просьбой упразднить иудейскую монархию – в их глазах иноземное правление было лучше власти этих недостойных иудеев.

Особенно яркий пример опасностей, подстерегающих тех, кто забывает о необходимости быть милосердным к иноверцам и уважать их права, мы находим в христианском Иерусалиме. Хотя в Новом Завете совершенно ясно сказано, что вера без добрых дел мертва, идеал милосердия так и не вошел в христианский культ Иерусалима – возможно, потому, что этот культ развился, с одной стороны, довольно поздно, а с другой – чрезвычайно стремительно, почти неожиданно. Византийский Иерусалим умел дать христианам мощнейшее ощущение прикосновения к божеству, но при этом был самым что ни на есть немилосердным городом. Христиане не только яростно грызлись между собой, но и считали обязательным условием святости и чистоты своего Нового Иерусалима истребление и искоренение язычества и иудаизма. Они злорадствовали по поводу судьбы евреев; некоторые монахи-отшельники, селившиеся в Иудейской пустыне именно ради того, чтобы быть как можно ближе к Святому городу, были просто отъявленными антисемитами. В конце концов нетерпимость христианских императоров до такой степени оттолкнула «еретиков» и евреев настолько, что их недовольство стало опасным. Евреи приветствовали персидских и мусульманских завоевателей Палестины и помогали им делом.

Иерусалим крестоносцев по жестокости, конечно, превосходил византийский. Он стоял на убийствах и грабежах. Как и сегодняшние израильтяне, крестоносцы основали государство, которое представляло собой иноземный анклав на Ближнем Востоке, державшийся только благодаря помощи из-за моря и со всех сторон окруженный врагами. Вся история королевства крестоносцев – это история борьбы за выживание. Как мы видели, крестоносцы, подобно современным израильтянам, тоже превыше всего ставили безопасность – и не без оснований. Из-за этого крестоносный Иерусалим оказался чужд духа созидания и творчества – в столь воинственной атмосфере не могут расцвести искусства и литература. Там были франки, понимавшие, как и многие израильтяне в наши дни, что им не выжить, оставаясь западным гетто на Ближнем Востоке, и считавшие необходимым наладить нормальные отношения с окружающим мусульманским миром. Но религия ненависти пустила в душах крестоносцев слишком глубокие корни. Один раз они даже обратили оружие против своего единственного союзника в исламском мире, а взаимные распри происходили между ними постоянно. Ненависть непродуктивна и очень легко становится самоубийственной. Крестоносцы лишились своего королевства. Ту же пустую набожность, для которой обладание святыми местами – самоцель, а любовь к ближнему ничего не значит, мы наблюдаем сегодня у священников разных христианских деноминаций, погрязших в нескончаемой склоке вокруг Гроба Господня.

Монотеистические религии воспрещают видеть в святыне или городе конечную цель, считая это идолопоклонством. Святые места, как мы видели, значимы не сами по себе, а в качестве символов некой потусторонней, высшей Реальности. Иерусалим и его святыни всегда воспринимались верующими мистически, они приобщали к Богу миллионы иудеев, христиан и мусульман. Как следствие, в сознании многих верующих-монотеистов представления о святых местах Иерусалима и о самом Боге слились воедино, в чем мы не раз могли убедиться. А поскольку божественное – это не просто запредельная реальность, существующая «где-то там», а еще и нечто, переживаемое в глубине человеческого естества, люди относились к святым местам как к части своего внутреннего мира. Оказавшись перед святыней, иудеи, христиане или мусульмане могли испытать пронзительное и трогательное ощущение обретения себя. А тому, кто пережил подобное в Иерусалиме, очень трудно подходить к городу и его проблемам объективно. Ряд сложностей возникает, когда религия рассматривается в первую очередь как средство самоидентификации. Она действительно помогает нам осознать себя, объясняет, откуда мы пришли и отчего у нас такие традиции, не похожие на традиции других народов, но это не единственная ее цель. Во всех ведущих религиях мира самым важным считается преодоление человеком своего недолговечного и прожорливого «я», которое так часто способно пренебречь интересами других ради собственной безопасности. Отвержение своего «я» – не только мистическая цель, оно необходимо, чтобы научиться состраданию и милосердию, поскольку для этого требуется ставить права ближнего выше собственных эгоистических желаний.

Один из неизбежных выводов, вытекающих из истории Иерусалима, заключается в том, что, вопреки романтическому мифу, страдания далеко не всегда делают человека лучше и благороднее, очень часто происходит обратное. Иерусалим впервые стал городом избранных после Вавилонского пленения, во время которого новый иудаизм помогал евреям сохранить свою идентичность в преимущественно языческом окружении. Второисайя провозгласил, что возвращение на Сион откроет новую эру мира, но вместо этого гола сделала Иерусалим настоящим яблоком раздора, отвергнув ам-хаарец. Христиане в результате римских гонений не стали сострадательнее к несчастьям других, а аль-Кудс после того, как мусульмане испытали на себе зверства крестоносцев, приобрел значительно б?льшую исламскую агрессивность. И вовсе не удивительно поэтому, что Государство Израиль, основанное вскоре после ужасов Холокоста, далеко не всегда проводило мягкую добрососедскую политику. Мы видели, что страх разрушения и уничтожения был одной из главных причин, побуждавших народы древности возводить города и святыни. В мифологии древних израильтян их народ скитался по пустыне – демонической области, «не-месту», где не было никого и ничего, – пока не достиг Земли обетованной. В XX в. еврейский народ подвергся беспрецедентному по масштабу истреблению в лагерях смерти, и только естественно, что возвращение на Сион в ходе Шестидневной войны потрясло их до глубины души, а многих заставило уверовать в новое сотворение и зарю новой жизни.

Однако сегодня израильтяне начинают думать о возможности владеть Святым городом совместно с палестинцами. Правда, эти люди, преданные делу мира, по преимуществу, увы, неверующие. По обе стороны конфликта религия приобретает все более воинственный характер. Экстремисты, одержимые апокалиптическим духом, – сторонники акций террористов-смертников, взрыва чужих святынь, изгнания людей из их домов, – находятся в ничтожном меньшинстве, но они порождают ненависть вокруг себя. Жестокости, чинимые любой из сторон, обостряют отношения, и мирная перспектива становится еще более отдаленной. Вина за разрушение римлянами Иерусалима и Храма во многом лежит на зелотах, которые в 66 г. н. э. выступали против партии мира, а королевство крестоносцев погубил Рейнальд де Шатильон, уверенный, что любое перемирие с иноверцами – грех. Религия ненависти способна принести беды, несоизмеримые с числом ее последователей. Сегодняшние религиозные экстремисты по обе стороны конфликта запятнали себя злодеяниями, совершенными во имя «Бога». Ранним утром 25 февраля 1994 г. житель Кирьят-Арбы Барух Гольдштейн открыл стрельбу по палестинским богомольцам в мечети Пещеры Патриархов в Хевроне. Он убил не менее 48 человек и был растерзан на месте, а сегодня израильские ультраправые почитают его как мученика^[100]. Другая мученица – молодая террористка из исламской группировки Хамас, которая 25 августа 1995 г. подорвала себя в иерусалимском автобусе, убив пятерых человек и ранив 107. Это уже не вера, а изуверство, но история Иерусалима полна подобных эпизодов. Как только обладание землей или городом становится для кого-то самоцелью, у него больше нет причин воздерживаться от человекоубийства. Забыв о главной обязанности верующего – уважать Бога в другом человеке, – люди начинают оправдывать волей «Бога» любые свои желания и предрассудки. И тогда религия вскармливает жестокость и насилие.

4 ноября 1995 г. премьер-министр Израиля Ицхак Рабин был убит после выступления на митинге в поддержку мирного процесса в Тель-Авиве. К ужасу израильтян, террористом, стрелявшим в премьера, оказался еврей, студент по имени Игаль Амир. На следствии Амир объявил, что действовал по велению Бога и что убийство позволительно, когда дело касается того, кто собирается отдать врагу Святую землю Израиля. Похоже, религия ненависти имеет свою логику развития. Смертельная ненависть, став привычкой, начинает обращаться не только против врагов, но и против своих же единоверцев. Так, Иерусалим крестоносцев жестоко страдал от внутренних раздоров, и франки оказались на грани самоубийственной гражданской войны как раз тогда, когда Салах ад-Дин готовился вторгнуться на территорию королевства. Взаимная враждебность и хронические распри в стане крестоносцев – одна из главных причин их поражения в битве с войском Салах ад-Дина при Хаттине.

Трагическая гибель Рабина потрясла Израиль, заставив многих осознать всю глубину противоречий внутри общества – противоречий, которые они до сих пор пытались игнорировать. Сионисты пришли в Палестину и основали на ее земле государство, чтобы евреи здесь могли чувствовать себя в безопасности от кровожадных гойим. Теперь из-за этой самой земли евреи начали убивать друг друга. Евреям всего мира с болью приходилось признать, что преступления против их народа могут совершать не только иноплеменники, но и свои же братья-евреи. Убийство Рабина – также яркий пример того, как вера может быть использована во зло. Со времен Авраама в религии древних израильтян существовала в высшей степени гуманная традиция, согласно которой путь любви и сострадания ведет к встрече с самим Богом, а другой человек настолько священен, что никакие обстоятельства не оправдывают принесение в жертву его жизни. Однако Игаль Амир избрал для себя этику насилия, которую проповедует книга Иисуса Навина. Он видел божественное только в Святой земле, и его преступление с пугающей силой показало, сколь опасно подобное идолопоклонство.

По мифологии Каббалы, с возвращением евреев на Сион все вещи в мире должны были занять предназначенное им место. Увы, как показало убийство Рабина, обретение евреями своего государства еще не означает, что в мире теперь все правильно. Впрочем, этот миф и раньше давал трещину. С 1948 г. евреи возвращаются на Сион ценой изгнания оттуда тысяч палестинцев, которые лишаются родины и своего священного города. А из истории Иерусалима мы знаем, что его утрата воспринимается всеми без исключения его жителями как конец света и непоправимое искажение порядка вещей. Когда потерян духовный ориентир, ничто в мире более не имеет смысла. В отрыве от прошлого настоящее становится пустыней, а будущего просто не существует. Евреи переживали свое изгнание как пагубу и проклятие, и современные арабы, безусловно, чувствуют то же самое. Трагическим образом, каковы бы ни были первоначальные намерения Государства Израиль, сейчас оно переложило это бремя страданий на палестинцев. Понятно, что палестинцы, борясь за собственное выживание, не всегда ведут себя образцово. Но опять-таки среди них есть люди, признающие, что, возможно, им понадобится пойти на компромисс и удовольствоваться частью своей земли. Путь этих людей к соглашениям в Осло тоже был нелегким – ведь не так давно никто даже и мечтать не мог, что палестинцы официально признают Государство Израиль. За годы изгнания и рассеяния Сион сделался для евреев образом спасения и воссоединения народа. Не удивительно, что и палестинцы в их собственном изгнании стали еще сильнее дорожить аль-Кудсом. Обоим народам, каждому по-своему, грозило уничтожение, но они выжили, и оба теперь ищут исцеления в одном и том же Святом городе.

Спасение – равно физическое и духовное – предполагает нечто большее, чем просто обладание городом, – рост над собой, внутреннее освобождение. Среди прочего, история Иерусалима учит нас тому, что никакое событие не носит необратимого характера. Его жители раз за разом становились свидетелями того, как их любимый город не только разрушали, но и отстраивали заново таким образом, что это было еще труднее вынести. Слыша об уничтожении своего Святого города строителями сначала Адриана, а затем Константина, евреи, наверное, думали, что им уже никогда не обрести свой город вновь. Мусульманам пришлось наблюдать осквернение Харама крестоносцами, которые в то время казались непобедимыми. Во всех этих случаях целью строительства было «создание фактов», но оказалось, что есть в мире вещи, еще более упрямые, чем даже факты. Мусульмане получили свой город назад, потому что крестоносцы погрязли в ненависти и нетерпимости. В наши дни евреи вопреки всему вернулись на Сион и сами принялись «создавать факты» с помощью кольца новых поселений. Но из долгой трагической истории Иерусалима мы знаем: ничто не вечно, и ничего нельзя гарантировать.

Непостоянство и зыбкость ситуации в Иерусалиме хорошо показали драматические события, развернувшиеся в 1996 г., когда уже появилось первое издание этой книги. В момент выхода книги, в январе 1996 г., надежды на мир все были еще реальны, но они разбились вдребезги 25 февраля 1996 г., во вторую годовщину побоища в Пещере Патриархов в Хевроне. По стране прокатилась волна взрывов, осуществленных террористами-смертниками, в результате которых в Иерусалиме, Ашкелоне и Тель-Авиве погибли 57 израильтян. А 11 апреля в ответ на убийство бойцами исламистской группировки «Хезболла» шестерых израильских солдат в буферной зоне в Ливане Израиль начал операцию «Гроздья гнева», заключавшуюся в интенсивных ракетных обстрелах и воздушных бомбардировках, которых было произведено более полутора тысяч. Погибло 160 мирных жителей Ливана.

Этот новый виток враждебности в очередной раз продемонстрировал, насколько хрупок мир в этом взрывоопасном регионе, где насилие столь часто порождает еще большее насилие. Снова, как это не раз бывало в прошлом, религиозные экстремисты с обеих сторон, казалось, уничтожили все надежды на установление мира. Многие израильтяне, чувствуя, что их со всех сторон окружают воинственные исламисты, перестали верить в мирный процесс. На всеобщих выборах 29 мая 1996 г. победил (правда, с ничтожным перевесом) лидер «Ликуда» Биньямин Нетаньяху, известный как «ястреб». Хотя Нетаньяху расписывался в верности – в разумных пределах – соглашениям в Осло, он давно уже критиковал готовность «Аводы» идти на территориальные уступки в обмен на мир. При нем выход Израиля с Западного берега приостановился, и было запланировано строительство восьми новых поселений на Западном берегу и в секторе Газа, в результате чего численность израильских поселенцев на этих территориях увеличивалась к 2000 г. со 130 000 до 500 000 человек. По поводу Иерусалима премьер однозначно дал понять, что не пойдет ни на какие компромиссы. Святой город навеки останется столицей Израиля, двойной суверенитет над ним недопустим, и ни в одном его секторе Израиль никогда не отдаст палестинскому государству ни единого квартала и ни единой улицы.

23 сентября в Иерусалиме произошла новая вспышка насилия из-за конфликта вокруг святых мест. В этот день премьер Нетаньяху объявил о своем решении открыть для посещений туннель II в. до н. э., который начинается от площади перед Западной стеной, идет параллельно границе Харама и выходит на поверхность на Виа Долороза, в самом сердце арабского Старого Города. Для палестинцев, и без того недовольных замедлением мирного процесса и ужесточением режима на Оккупированных территориях после февральских терактов, это стало последней каплей, переполнившей чашу. Почти немедленно начались кровавые столкновения, худшие из всех, какие случались в секторе Газа и на Западном берегу после 1967 г. 27 сентября во время пятничной молитвы в мечети Аль-Акса на Хараме в стычках с израильской полицией погибли трое палестинцев и 120 было ранено; арабы также бросали сверху камни в евреев, молившихся у Западной стены; прежде чем полиции удалось их остановить, с обеих сторон было убито в общей сложности 75 человек и ранено 1500.

Наблюдатели всего мира были изумлены: многим казалось диким, что подобный разгул насилия может быть спровоцирован открытием для посещений места археологических раскопок. Но для тех, кто знаком с трагической историей Иерусалима, в подобном повороте событий нет ничего удивительного. В этом городе на археологию никогда не смотрели бесстрастно – ведь в прошлом ее часто использовали, чтобы заявить права на святые места. Впервые это произошло еще в 325 г., когда Константин Великий дал епископу Макарию разрешение на раскопки гробницы Христа (в ходе которых, кстати, был уничтожен языческий храм Афродиты), и с тех пор не раз повторялось. Археология в Иерусалиме прочно ассоциируется с присвоением и отчуждением. Туннель, вокруг которого разгорелся конфликт, впервые был раскопан в 1968 г. при археологическом исследовании вновь завоеванного города под эгидой израильского министерства по делам религии. Уже тогда обсуждалась возможность открыть новый выход на Виа Долороза, однако этого решили не делать, опасаясь тяжелых политических последствий. Нетаньяху же, желая показать, сколь твердо его намерение ужесточить контроль над Иерусалимом, пренебрег предостережениями советников по безопасности.

Это чистая правда, что туннель, вызвавший возмущение, в действительности нигде не проходит под самим Харамом. Но в обстановке политической напряженности жители Иерусалима часто не в состоянии рассуждать трезво, если им кажется, что что-то угрожает их святыне. Определенно именно это многократно происходило с евреями, начиная со 170 г. до н. э., когда Антиох Эпифан осквернил Храм. Позднее евреи в большинстве своем соглашались подчиняться власти Рима, но только пока римляне не посягали на святость Храма. Понтию Пилату пришлось в этом убедиться, когда он установил на Антонии значки с бюстом римского императора. Значки действительно были вызовом Храму, хотя крепость находилась за официальной границей священной территории, но та самоубийственная решимость, с которой евреи встали на защиту святыни, явно не входила в расчеты бессердечного римского наместника – он, как рассказывает Иосиф Флавий, был совершенно обескуражен и потрясен.

На протяжении нашего повествования мы уже видели, что Иерусалим и его святыни не только служили могущественными символами божественного, но и открывали верующим путь к обретению своего истинного духовного облика. Когда Антиох Эпифан нарушил неприкосновенность внутренней святыни – Двира – это было воспринято, в некотором очень глубоком, но вполне реальном смысле, как изнасилование народа. Палестинцы же начиная с 1967 г. все больше видят в Хараме, на который то и дело посягают еврейские экстремисты, символ своей попираемой национальной идентичности. Всего за два месяца до открытия туннеля Верховный суд Израиля разрешил сотне участников движения «Ревнители Храмовой горы» устроить молитву на западной площади перед мечетью Аль-Акса. 26 июля они поднялись на Харам, и их лидер Гершон Соломон публично поклялся «продолжать борьбу до тех пор, пока не будет изгнан последний "язычник" и на Храмовой горе вновь не поднимется Иудейский Храм»^[101]. В тот день к мечети пришли и сотни палестинцев; готовое начаться столкновение предотвратила лишь израильская полиция, потребовавшая от еврейских демонстрантов покинуть Харам. Именно в такой обстановке эскалации нервозности вокруг Харама премьер Нетаньяху объявил об открытия туннеля. Палестинцы отреагировали на предполагаемое посягательство на свою святыню таким же почти инстинктивным выплеском ярости и боли, какой двумя тысячелетиями раньше произошел у евреев, ощутивших, что действия чужеземных правителей угрожают их святому месту, а значит, и душе народа.

Трудно быть оптимистом, размышляя о судьбе ближневосточного мирного процесса или о будущем Иерусалима. Я пишу эти строки, в середине декабря 1996 г. – совсем недавно от рук палестинских экстремистов погибли двое еврейских жителей поселения Бейт-Эль на Западном берегу. В ответ на это премьер Нетаньяху торжественно поклялся увеличить количество поселений на Оккупированных территориях и тут же предложил ввести крупные финансовые льготы для израильтян на постройку домов на Территориях и переселение туда. Палестинская администрация, выразив сожаления по поводу гибели поселенцев, истолковала заявление Нетаньяху как враждебные нападки на палестинский народ и вопиющее нарушение соглашений в Осло. А руководство Хамас в ответ на предложенные новые меры пообещало еще шире развернуть террор, чтобы изгнать Израиль из всех палестинских земель. Обе стороны должны решить, что для них важнее – мир или победа. В Осло большинство палестинцев и израильтян, судя по всему, предпочли мир и компромисс, необходимый – с обеих сторон – для достижения сколько-нибудь устойчивого мира. Теперь же складывается впечатление, что очень многие сделали выбор в пользу односторонней победы, за которую ратуют громогласно и яростно.

Более двух тысяч лет Иерусалим занимал центральное место в апокалиптических представлениях иудеев, христиан и мусульман. Многие предсказатели и пророки рисовали картину жестокой битвы в долине Хинном, где Божий народ одержит верх, а его враги будут истреблены или порабощены. Иерусалим виделся при этом городом священной войны, ареной противоборства, которое тем или иным образом окончится полной победой, – что в хитросплетениях нашей неспокойной эпохи немыслимо. Но пророк Исайя описал иное видение вечного Иерусалима – ему явились волк и козленок, лев и лань – существа, прежде бывшие смертельными врагами, – мирно живущие вместе на священной горе Всевышнего. Если бы израильтянам и палестинцам после десятилетий кровавой вражды удалось достичь подобного добрососедства, Сион действительно стал бы светочем надежды для всего мира и сиял бы всем народам.

Сейчас, в декабре 1996 г., перспектива мирного процесса на Ближнем Востоке выглядит безрадостно. Но, как мы знаем из истории Иерусалима, всегда возможны непредсказуемые повороты событий – в том числе и к лучшему, – и ничто в мире не вечно – даже смертельная вражда. Есть очень много израильтян и палестинцев, арабов и евреев, которые жаждут мира и готовы на жертвы ради него. Оглядываясь на долгую историю Иерусалима, можно видеть, что дольше всего здесь существовали те общества, которые не отвергали терпимости и добрососедства. Именно оно, а не бесплодная смертельная борьба за безраздельное господство и полную победу должно сегодня стать путем к торжеству святости Иерусалима.

Литература

Ackroyd, Peter R. Exile and Restoration: A Study of Hebrew Thought in the Sixth Century bce. Philadelphia, 1975.

Adamnan. The Pilgrimage of Arculfus in the Holy Land. Trans, and ed. James Rose Macpherson. London, 1895; New York, 1971. (Аркульфа рассказ о Святых местах, записанный Адамнаном // Православный палестинский сборник. Вып. 49. СПб., 1898.)

Adler, C. Memorandum on the Western Wall Prepared for the Special Commission of the League of Nations. Philadelphia, 1930.

Adler, E. N. Jewish Travellers: A Treasury of Travelogues from Nine Centuries. New York, 1966.

Ahlstrom, Gosta W. (1961). «Der Prophet Nathan und der Tempelban.» Vetus Testamentum n (1961).

Ahlstrom, Gosta W. (1993). The History of Ancient Palestine. Minneapolis, 1993.

Alon, Gedaliah. The Jews in Their Land in the Talmudic Age. Jerusalem, 1980.

Alt, A. Essays in Old Testament History and Religion. Trans. R. A. Wilson. Oxford, 1966.

Alter, Robert, and Kermode, Frank, eds. (1987). The Literary Guide to the Bible. London, 1987.

Anati, Emmanuel. Palestine before the Hebrews: A History from the Earliest Arrival of Man to the Conquest of Canaan. New York, 1963.

Antoninus. Of the Holy Places Visited. Trans. Aubrey Stewart, ed. C. W. Wilson. Palestine Pilgrims' Text Society, vol. 2. London, 1986; New York, 1971. (Путник Антонина из Плаценции // Православный палестинский сборник. Вып. 39. СПб., 1895.)

Aron, Gideon. Jewish Zionist Fundamentalism. // Marty, Martin E. and Appleby, R. Scott. Fundamentalisms Observed. Chicago, 1991. pp. 265–345.

Asali, K. J., ed. Jerusalem in History. New York, 1990.

Ashtor, L. «Saladin and the Jews.» Hebrew Union College Annual 27 (1956).

Avigad, N. Discovering Jerusalem. New York, 1983.

Avineri, Shlomo. The Making of Modern Zionism: The Intellectual Origins of the Jewish State. London, 1981. (Авинери Шломо. Происхождение сионизма. Основные направления в еврейской политической мысли. Москва – Иерусалим: Мосты культуры, 2004.)

Avi-Yonah, Michael. (1976). The Jews of Palestine: A Political History from the Bar Kokhba War to the Arab Conquest. Oxford, 1976.

Avi-Yonah, Michael. (1954). The Madaba Mosaic Map with Introduction and Commentary. Jerusalem, 1954.

Avi-Yonah, Michael. (1977). The Holy Land: From the Persian to the Arab Conquests. Grand Rapids, Mich., 1977.

Avi-Yonah, Michael, and Baras, Zvi, eds. The Herodian Period. New Brunswick, N. J., 1975.

Bahat, Dan, with Chaim T. Rubinstein. An Illustrated Atlas of Jerusalem. Trans. Shlomo Ketko. New York, 1990.

Baldwin, M. W. Raymund III of Tripoli and the Fall of Jerusalem 1140–1187. Princeton, N. J., 1936.

Baltzer, K. «The Meaning of the Temple in the Lukan Writings.» Harvard Theological Review 58 (1967).

Barker, Margaret. The Gate of Heaven: The History and Symbolism of the Temple in Jerusalem. London, 1991.

Barnes, Timothy D. Constantine and Eusebius. Cambridge, 1981.

Baron, Salo Wittmayer. A Social and Religious History of the Jews. 16 vols. New York, 1952.

Bartsch, H. W Kerygma and Myth: A Theological Debate. London, 1953.

Ben-Ami, Aharon. Social Change in a Hostile Environment: The Crusaders' Kingdom of Jerusalem. New Haven, Conn., 1969.

Ben Arieh, Yehoshua (1984). Jerusalem in the Nineteenth Century: The Old City. Jerusalem and New York, 1984.

Ben Arieh, Yehoshua (1975). The Growth of Jerusalem in the Nineteenth Century. // Annals of the Association of American Geographers, 65 (1975).

Ben Dov, Meir. The Western Wall. Jerusalem, 1983.

Benjamin of Tudela. The Itinerary of Benjamin of Tudela. Trans, and ed. M. N. Adler. London, 1907. (Три еврейских путешественника. М.: Мосты культуры, 2004.)

Bennet, Clinton. Islam. // Holm, Jean, Bowker, John (eds.). Sacred Place. London, 1994.

Ben-Tor, Amnon, ed. The Archeology of Ancient Israel. Trans. R. Greenberg. New Haven, Conn., and London, 1992.

Benvenisti, Meron. Jerusalem: The Torn City. Jerusalem, 1976.

Bernard, J. H., trans, and ed. Guide Book to Palestine, Circa ad 1350. Palestine Pilgrims' Text Society, vol. 6. London, 1894; New York, 1971.

Betz, O What Do We Know About Jesus? London, 1968.

Bickerman, Elias J. (1962). From Ezra to the Last of the Maccabees. New York, 1962.

Bickerman, Elias J. (1988). The Jews in the Greek Age. Cambridge, Mass., and London, 1988. (Бикерман, Элиас Дж. Евреи в эпоху эллинизма. М.: Мосты культуры – Иерусалим: Гешарим, 2000.)

Bordeaux Pilgrim. Itinerary from Bordeaux to Jerusalem. Trans. Aubrey Stewart. Palestine Pilgrims' Text Society, vol. 1. London, 1887; New York, 1971. (Бордоский путник // Православный палестинский сборник. Вып. 2. СПб., 1882.)

Bovis, Henry Eugene. The Jerusalem Question 1017–1068. Stanford, Calif, 1971.

Bowker, John. The Religious Imagination and the Sense of God. Oxford, 1978.

Braude, B., and B. Lewis. Christians and Jews in the Ottoman Empire. New York, 1982.

Bright, J. A History of Israel. London, 1960.

Brooks, N. C. The Sepulchre of Christ in Art and Liturgy, with Special Reference to the Liturgic Drama. Urbana, 111, 1921.

Brown, Peter (1978). The Making of Late Antiquity. Cambridge, Mass., and London, 1978.

Brown, Peter (1981). The Cult of the Saints: Its Rise and Function in Classical Antiquity. London, 1981.

Brown, Peter (1982). Society and the Holy in Late Antiquity. London, 1982.

Buber, Martin. On Zion: The History of an Idea. Trans. Stanley Godman. Edinburgh, 1952.

Burchard of Mount Sion. A Description of the Holy Land. Trans. Aubrey Stewart. Palestine Pilgrims' Text Society, vol. 12. London, 1986; New York, 1971.

Burchardt, Titus. Art of Islam: Meaning and Message. London, 1976.

Burgoyne, Michael Hamilton, and D. S. Richards. Mamluk Jerusalem: An Architectural Survey. London, 1987.

Campbell, Joseph, with Bill Moyers. The Power of Myth. New York and London, 1988.

Canaan, Taufik. Mohammedan Saints and Sanctuaries in Palestine. London, 1927.

Canard, Marius. "Destruction de L'Eglise de la Resurrection." Byzantion, 12, 1965.

Carroll, M. P. «One More Time: Leviticus Revisited.» Archives europeennes de sociologie 99 (1978).

Catsen, C. (1954). «An Introduction to the First Crusade.» Past and Present 6 (1954).

Catsen, C. (1950). "En Quoi la conqu?te turque appelait-elle la Croisade?» Bulletin de la Faculte des Lettres de Strasbourg 29 (1950).

Chadwick, Henry. The Circle and the Ellipse: Rival Concepts of Authority in the Early Church. Oxford, 1959.

Chaplin, Thomas, M. D. «The Fevers of Jerusalem,» Lancet 2 (1864).

Charles, R. H., ed. Apocrypha and Pseudepigrapha of the Old Testament. 2 vols. Oxford, 1913.

Clark, K. W «Worship in the Jerusalem Temple After 70 AD.» New Testament Studies 6 (1960).

Clements, R. E. (1967). Abraham and David. London, 1967.

Clements, R. E. (1965). God and Temple. Oxford, 1965.

Clements, R. E., ed. (1989). The World of Ancient Israel: Sociological, Anthropological and Political Perspectives. Cambridge, 1989.

Clifford, Richard J. The Cosmic Mountain in Canaan and the Old Testament. Cambridge, Mass., 1972.

Cohen, Amnon (1984). Jewish Life Under Islam: Jerusalem in the Sixteenth Century. Cambridge, Mass., and London, 1984.

Cohen, Amnon (1973). Palestine in the Eighteenth Century: Patterns of Government and Administration. Jerusalem, 1973.

Cohen, M. A. «The Role of the Shilonite Priesthood in the United Monarchy of Ancient Israel.» Hebrew Union College Annual 36 (1965).

Cohn, Haim. The Trial and Death of Jesus. New York, 1977.

Cohn, Norman (1957). The Pursuit of the Millennium: Revolutionary Millenarians and Mystical Anarchists of the Middle Ages. London, 1957.

Cohn, Norman (1993). Cosmos, Chaos and the World to Come: The Ancient Role of Apocalyptic Faith. New Haven, Conn., and London, 1993.

Collins, John J., and Michael Fishbane, eds. Death, Ecstasy and Other Worldly Journeys. Albany, N. Y., 1995.

Conant, K. J. «The Original Buildings at the Holy Sepulchre in Jerusalem.» Speculum 31 (1956).

Conder, C. R., trans and ed. The City of Jerusalem. London, 1896; New York, 1971.

Conybeare, F. «Antiochus Strategos' Account of the Sack of Jerusalem in 614.» English Historical Review 25 (1910). (Антиох Стратиг. Пленение Иерусалима // Тексты и разыскания по армяно-грузинской филологии. Кн. IX. Грузинский текст исследовал, издал, перевел и арабское извлечение приложил Н. Марр. СПб., 1909.)

Conzelmann, H. The Theology of St. Luke. London, 1960.

Coote, R. B. and K. W. Whitelam (1986). «The Emergence of Israel: Social Transformation and State Formation Following the Decline in Late Bronze Age Trade.» Semeia 37 (1986).

Coote, R. B. and K. W. Whitelam (1987). The Emergence of Early Israel in Historical Perspective. Sheffield, 1987.

Co?asnon, Charles, O. P. The Church of the Holy Sepulchre in Jerusalem. London, 1974.

Creswell, K. A. C. Early Muslim Architecture. Oxford, 1969.

Critchlow, Keith. Islamic Patterns: An Analytical and Cosmological Approach. London, 1976.

Cross, F. M. Canaanite Myth and Hebrew Epic. Cambridge, Mass., 1973.

Crowfoot, J. W. Early Churches in Palestine. London, 1941.

Danell, G. A. Studies in the Name Israel in the Old Testament. London, 1946.

Daniel. The Pilgrimage of the Russian Abbot Daniel in the Holy Land. Trans, and ed. Sir Charles W. Wilson. London, 1895; New York, 1971. (Житье и хожение Даниила, Русьскыя земли игумена: 1106–1108 гг. [Ч. I] / Ред. и предисл. М. А. Веневитинова // Православный палестинский сборник. Вып. 3, СПб., 1883. Вып. 9, СПб., 1885.)

Daniel, Norman (1960). Islam and the West: The Making of an Image. Edinburgh, 1960.

Daniel, Norman (1975). The Arabs and Medieval Europe. London and Beirut, 1975.

Danielou, Jean. The Theology of Jewish Christianity. London, 1964.

Davies, W. D. (1982). The Territorial Dimension of Judaism. Berkeley, Calif, and Los Angeles, 1982.

Davies, W. D. (1974). The Gospel and the Land: Early Christianity and Jewish Territorial Doctrine. Berkeley, Calif, 1974.

Davies, W. D., with Louis Finkelstein, eds. The Cambridge History of Judaism. 2 vols. Cambridge, 1984.

Detienne, Marcel, and Jean-Pierre Vernant. The Cuisine of Sacrifice Among the Greeks. Trans. Paula Wissing. Chicago and London, 1989.

De Vaux, Ronald (1961). Ancient Israel: Its Life and Institutions. Trans. John McHugh. New York and London, 1961.

De Vaux, Ronald (1978). The Early History of Israel. 2 vols. Trans. David Smith. London, 1978.

De Vaux, Ronald (1937). «Les textes de Ras Shamra et l'Ancien Testament.» Revue Biblique 46 (1937).

De Vaux, Ronald (1969). «Jerusalem and the Prophets.» In H. M. Orlinski, ed., Interpreting the Prophetic Tradition. Cincinnati, 1969.

Dixon, W. H.: The Holy Land. London, 1965.

Dodd, C. H. (1953). The Interpretation of the Fourth Gospel. Cambridge, 1953.

Dodd, C. H. (1963). Historical Tradition in the Fourth Gospel. Cambridge, 1963.

Dodds, E. R. Pagan and Christian in an Age of Anxiety. Cambridge, 1965.

Douglas, Mary (1966). Purity and Danger. London, 1966.

Douglas, Mary (1975). Implicit Meaning: Essays in Anthropology. London, 1975.

Dressaire, L. «La Basilique de Ste. Marie le Neuve a Jerusalem.» Echos d'Orient 15 (1912).

Drory, Joseph. «Jerusalem During the Mamluk Period (1250-1517).» In: Levine, L. I. The Jerusalem Cathedra: Studies in the History, Geography and Ethnography of the Land of Israel, vol. 1. 3 vols. Jerusalem, 1981–83.

Dubois, Pierre. The Recovery of the Holy Land. Trans. W. I. Brandt. New York, 1956.

Duby, Georges (1977). The Chivalrous Society. Trans. C. Postan. London, 1977.

Duby, Georges (1980). L'An Mil. Paris, 1980.

Duby, Georges (1966). «Les Pauvres de campagnes dans l'Occident medieval jusqu'au XIII siecle.» Revue d'Histoire de I'Eglise de France 52 (1966).

Duckworth, H. T. F. The Church of the Holy Sepulchre. London, 1922.

Durraq, A. L'Egypte sous le Regne de Barsbay 1422–1438. Damascus, 1961.

Duprez, Antoine. Jesus et les Dieux Gu?risseurs ? la propos de Jean V. Paris, 1970.

Durrien, p. «Proc?s-verbale du martyre du quartre fr?res Mineures en 1391.» Archives de I'Orient Latin 1, 1910.

Dussaud, Rene. Les origines canan?ennes du sacrifice Israelite. Paris, 1921.

Eaton, J. H. Kingship and the Psalms. London, 1978.

Edbury, Peter W, ed. Crusade and Settlement. Cardiff, 1985.

Einard and Notker the Stammerer. Two Lives of Charlemagne. Trans, and ed. Lewis Thorpe. London, 1969.

Eisenman, Robert, and Michael Wise, trans, and ed. The Dead Sea Scrolls Uncovered. London, 1992.

Elad, Amikam. Medieval Jerusalem and Islamic Worship: Holy Places, Ceremonies, Pilgrimage. Leiden and New York, 1994.

Eliade, Mircea (1954). The Myth of the Eternal Return, or, Cosmos and History. Trans. Willard J. Trask. Princeton, N. J., 1954.

Eliade, Mircea (1959). The Sacred and the Profane. Trans. Willard J. Trask. New York, 1959. (Элиаде Мирча. Священное и мирское. Пер. с фр., предисл. и коммент. Н. К. Гарбовского. М.: Изд-во МГУ, 1994.)

Eliade, Mircea (1958). Patterns in Comparative Religion. Trans. Rosemary Sheed. London, 1958. (Элиаде Мирча. Очерки сравнительного религиоведения. М.: Ладомир, 1999.)

Eliade, Mircea (1991). Images and Symbols: Studies in Religious Symbolism. Trans. Philip Mairet. Princeton, N. J., 1991.

Elon, Amos (1981). The Israelis: Founders and Sons. London and Tel Aviv, 1981.

Elon, Amos (1989). Jerusalem, City of Mirrors. London, 1989.

Fabri, Felix. The Book of the Wanderings of Brother Felix Fabri. Trans. Aubrey Stewart. 1887–97; New York, 1971.

Festugiere, A. J. La Revelation d'Hermes Trismegiste. 4 vols. Paris, 1950–54.

Fischel, H. A., ed. Essays in Greco-Roman and Related Talmudic Literature. New York, 1977.

Fishbane, Michael. Text and Texture: Close Readings of Selected Biblical Texts. New York, 1979.

Flight, J. W «The Nomadic Idea and Ideal in the Old Testament.» Journal of Biblical Literature 43 (1923).

Focillon, Henri. L'An Mil. Paris, 1952.

Franken, H. J. «Jerusalem in the Bronze Age, 3000–1000 bc.» In K. J. Asali, ed., Jerusalem in History. New York, 1990. pp. 11–41.

Frankfort, H. Kingship and the Gods. Chicago and London, 1948.

Fulcher of Chartres. A History of the Expedition to Jerusalem 1095–1127. 3 vols. Trans. F. R. Ryan. Knoxville, Tenn., 1969.

Gabrieli, Francesco (1968). Muhammad and the Conquests of Islam. Trans. Virginia Luring and Rosamund Linell. London, 1968.

Gabrieli, Francesco, trans, and ed. (1969). Arab Historians of the Crusades. Trans, from the Italian by E. J. Costello. London, 1969.

Gaston, Lloyd. No Stone on Another: Studies in the Significance of the Fall of Jerusalem in the Synoptic Gospels. Leiden, 1970.

Geertz, Clifford. Islam Observed. New Haven, Conn., 1968.

Gellner, Ernest. Muslim Society. Cambridge, 1981.

Gibb, H. A. R., and H. Bowen. Islamic Society and the West. London, 1957.

Gibson, John C. L. Canaanite Myths and Legends. Edinburgh, 1978.

Gil, Moshe (1992). A History of Palestine 634–1099. Trans. Ethel Broido. Cambridge, 1992.

Gil, Moshe (1983). «Aliya and Pilgrimage in the Early Arab Period.» In L. I. Levine, The Jerusalem Cathedra: Studies in the History, Geography and Ethnography of the Land of Israel, vol. 3. Jerusalem, 1983.

Gilbert, Martin. Jerusalem, Rebirth of a City. London, 1985.

Gilsenan, Michael. Recognizing Islam. London, 1990.

Goitein, S. D. (1967). A Mediterranean Society. 5 vols. Berkeley, Calif., 1967–88.

Goitein, S. D. (1946). «The Sanctity of Jerusalem in Moslem Piety.» Bulletin of the Jewish Palestine Exploration Society 12 (1946).

Goitein, S. D. (1952) «Contemporary Latin Letters on the Capture of Jerusalem by the Crusaders.» Journal of Jewish Studies 3 (1952).

Goldstein, David, trans, and ed. The Jewish Poets of Spain 900–1250. Harmondsworth, England, 1965.

Goodenough, E. R. Jewish Symbols in the Greco-Roman Period: Symbolism in the Dura Europos Synagogue. New York, 1964.

Gottwald, N. K. The Tribes of Yahweh: A Sociology of the Religion of Liberated Israel. Maryknoll, N. Y., 1979.

Goulder, Michael. A Tale of Two Missions. London, 1994.

Grabar, Oleg (1959). «The Umayyad Dome of the Rock in Jerusalem.» Ars Orientalis 3:33 (1959).

Grabar, Oleg (1973). The Formation of Islamic Art. New Haven, Conn., and London, 1973.

Graetz, Heinrich, Feuchtwanger, Ludwig. Die Konstruktion der judischen Geschichte. Schocken verlag, 1936.

Grant, Michael. The Emperor Constantine. London, 1993.

Gray, G. B. Sacrifice in the Old Testament. Oxford, 1925.

Gray, John (1964). The Canaanites. London, 1964.

Gray, John (1969). «Sacral Kingship in Ugarit.» Ugaritica 6 (1969).

Green, Arthur, ed. Jewish Spirituality. 2 vols. London and New York, 1986, 1988.

Griffith, S. H. «Stephen of Ramlah and the Christian Kerygma in Arabic in Ninth Century Palestine,» Journal of Ecclesiastical History 36 (1985).

Guillaume, A. (1953). «Where Was al-Masjid al-Aqsa?» Andalus 18 (1953).

Guillaume, A. (1955) trans, and ed. The Life of Muhammad: A Translation of Ishaq's Sirat Rasul Allah. London, 1955.

Gunkel, Hermann. The Psalms: A Form Criticism Introduction. Trans. Thomas M. Horner. Philadelphia, 1967.

Gutmann, Joseph. Sacred Images: Studies in Jewish Art from Antiquity to the Middle Ages. Northampton, Mass.,1989.

Halbwachs, Maurice. La topographie l?gendaire des evangiles en Terre sainte. Paris, 1971.

Hamilton, B. The Latin Church in the Crusader States. London, 1980.

Hamilton, R. W. (1949). The Structural History of the Aqsa Mosque: A Record of Archeological Gleanings from the Repairs of 1918–1942. London, 1949.

Hamilton, R. W. (1978). «Jerusalem, Patterns of Holiness.» In: Roger Moorey and Peter Parr, eds., Archeology in the Levant: Essays for Kathleen Kenyon. Warminster, England, 1978.

Hanson, P. D. The Dawn of Apocalyptic: The Historical and Sociological Roots of Jewish Apocalyptic Eschatology. Philadelphia, 1979.

Haran, Menahem. Temples and Temple-Service in Ancient Israel: An Inquiry into the Character of Cult Phenomena and the Historic Setting of the Priestly School. Oxford, 1978.

al-Harawi, Abu al-rjasan. Guide des Lieux de Pelerinage. Trans. Janine Sour-del-Thomime. Damascus, 1957.

Harper, R. E, ed. and trans. The Code of Hammurabi. London, 1904.

Harvey, A. E. «Melito and Jerusalem.» Journal of Theological Studies 17 (1966).

Harvey, W. Church of the Holy Sepulchre: Structural Survey. London, 1935.

Hasson, Isaac. «Muslim Literature in Praise of Jerusalem.» In: L. I. Levine, The Jerusalem Cathedra: Studies in the History, Geography and Ethnography of the Land of Israel, vol. I. Jerusalem, 1981.

Hayes, J. H., «The Tradition of Zion's Inviolability,» Journal of Biblical Literature 82 (1963).

Hayman, A., ed. Disputation of Sergius the Stylite Against a Jew. Louvain, Belgium, 1973.

Helzer, M. (1976). The Rural Community in Ancient Ugarit. Wiesbaden, Germany, 1976.

Helzer, M. (1982). The Internal Organization of the Kingdom of Ugarit. Wiesbaden, Germany, 1982.

Hengel, Martin (1974). Judaism and Hellenism: Studies in Their Encounter in Palestine During the Early Hellenistic Period. 2 vols. Trans. John Bowden. London, 1974.

Hengel, Martin (1989). The Zealots: Investigations into the Jewish Freedom Movement in the Period from Herod I Until 70 AD. Trans. David Smith. Edinburgh, 1989.

Hertzberg, Arthur, ed. The Zionist Idea. New York, 1969.

Herzl, Theodor. The Complete Diaries of Theodor Herzl. Ed. R. Patai. 2 vols. London and New York, 1960.

Heschel, Abraham. The Prophets. 2 vols. New York, 1962.

Hess, Moses. Rome and Jerusalem. New York, 1943.

Hill, Rosalind, trans, and ed. The Deeds of the Franks and the Other Pilgrims to Jerusalem. London, 1962.

Hirst, David. The Gun and Olive Branch. London, 1977.

Hiyari, Mustafa A. «Crusader Jerusalem, 1099–1187 AD.» In: Asali, K. J. (ed.) Jerusalem in History. New York, 1990. pp. 130–176.

Hoade, E., trans, and ed. Visit to the Holy Places of Egypt, Sinai, Palestine and Syria. Jerusalem, 1948.

Hodgson, Marshall G. S. The Venture of Islam, Conscience and History in a World Civilization. 3 vols. Chicago and London, 1974.

Holm, Jean, with John Bowker, eds. Sacred Place. London, 1994.

Holtz, A., ed. The Holy City: Jews on Jerusalem. New York, 1971.

Holum, Kenneth G., Robert L. Hohlfelder, Robert J. Bull, and Avner Raban. King Herod's Dream: Caesarea on the Sea. New York and London, 1988.

Homolka, Walter, and Albert H. Friedlander. The Gate to Perfection: The Idea of Peace in Jewish Thought. Providence, R. I., 1994.

Hooke, S. H., ed. (1933). Myth and Ritual. London, 1933.

Hooke, S. H. (1958). Myth, Ritual and Kingship. Oxford, 1958.

Hooke, S. H., ed. (1935). The Labyrinth. London and New York, 1935.

Hopkins, D. C. The Highlands of Canaan. Sheffield, England, 1985.

Hudson, Michael C. The Transformation of Jerusalem, 1917–1987. In: Asali, K. J. Jerusalem in History. New York, 1990. pp. 249–286.

Hunt, E. D. Holy Land Pilgrimage in the Later Roman Empire AD 312–460. Oxford, 1982.

Hyamson, Albert M. British Projects for the Restoration of the Jews. Leeds, England, 1917.

Ibn al-Qalanisi. Continuation of the Chronicle of Damascus: The Damascus Chronicle of the Crusades. Ed. and trans. H. A. R. Gibb. London, 1932.

Idinopulos, Thomas K. Jerusalem: A History of the Holiest City as Seen Through the Struggles of Jews, Christians and Muslims. Chicago, 1991.

Jacobs, Louis, trans and ed. The Jewish Mystics. Jerusalem, 1976; London 1990.

Jacobson, M. D. «Ideas Concerning the Place of the Herodian Temple.» Palestine Exploration Quarterly, 1980.

James, E. O. The Ancient Gods: The History and Diffusion of Religion in the Ancient Near East and the Eastern Mediterranean. London, 1960.

Jeremias, Joachim (1969). Jerusalem in the Time of Jesus: An Investigation into Economic and Social Conditions During the New Testament Period. Trans. E H. Cave and C. H. Cave. London, 1969.

Jeremias, Joachim (1971). The Proclamation of Jesus. London, 1971.

John of W?rzburg. Description of the Holy Land. Trans, and ed. Aubrey Stewart. Palestine Pilgrims' Text Society, vol. 5. London, 1896; New York, 1971.

Johnson, A. R. Sacral Kingship in Israel. London, 1955.

Jones, Douglas. «The Cessation of Sacrifice After the Destruction of the Temple.» Journal of Theological Studies 14 (1963).

Keck, L. E., and J. L. Martyn, eds. Studies in Luke-Acts. Nashville, Tenn., 1966.

Kedar, Benjamin, K. Crusade and Mission: European Approaches towards the Muslims. Princeton, 1984.

Kenyon, Kathleen (1967). Jerusalem: Excavating 3000 Years of History. New York and London, 1967.

Kenyon, Kathleen (1974). Digging Up Jerusalem. London, 1974.

Kister, Meir (1981). «A Comment on the Antiquity of Traditions Praising Jerusalem.» In: L. I. Levine, ed., The Jerusalem Cathedra: Studies in the History, Geography and Ethnography of the Land of Israel, vol. I. Jerusalem, 1981.

Kister, Meir (1969). «You Shall Only Set Out for Three Mosques.» Le Museon 82 (1969).

Knibb, Michael A. The Qumran Community. Cambridge, 1987.

Kobler, E, ed. Letters of Jews Through the Ages from Biblical Times to the Middle of the Eighteenth Century. 2 vols. New York, 1978.

Kollek, Teddy (1977). «Jerusalem.» Foreign Affairs, July 1977.

Kollek, Teddy, with Amos Kollek (1978). For Jerusalem: A Life. London, 1978.

Kostoff, Spiro. The City Shaped: Urban Patterns and Meanings Through History. London, 1991.

Kraemer, Joel L., ed. Jerusalem: Problems and Perspectives. New York, 1980.

Kraus, Hans-Joachim. Worship in Israel: A Cultic History of the Old Testament. Oxford, 1966.

Krautheimer, R. Early Christian and Byzantine Architecture. Baltimore, 1965.

Krey, August C. The First Crusade: The Accounts of Eyewitnesses and Participants. Princeton and London, 1921.

Kunin, Seth. Judaism. In: Holm, Jean, Bowker, John (eds.). Sacred Place. London, 1994.

Lacquer, Walter, and Barry Rubin, eds. The Israel-Arab Reader: A Documentary History of the Middle East Conflict. 4th edn. London, 1984.

Lane Fox, Robin (1986). Pagans and Christians in the Mediterranean World from the Second Century AD to the Conversion of Constantine. London, 1986.

Lane Fox, Robin (1991). The Unauthorized Version: Truth and Fiction in the Bible. London, 1991.

Lane-Poole, Stanley. Saladin and the Fall of Jerusalem. London and New York, 1898.

Lang, B., ed. (1985). Anthropological Approaches to the Old Testament. London, 1985.

Lang, B. (1983). Monotheism and the Prophetic Minority. Sheffield, England, 1983.

Lassner, J. The Shaping of Abbasid Rule. Princeton, 1980.

Lawlor, Hugh Jackson, and John Ernest Leonard Oulton. Eusebius, Bishop of Caesarea: The Ecclesiasstical History and the Martyrs of Palestine. 2 vols. London, 1957. (Евсевий Памфил. Церковная история Евсевия Памфила. СПб.: Амфора, 2005.)

Lemche, N. R Early Israel: Anthropological and Historical Studies on the Israelite Society Before the Monarchy. Leiden, 1985.

Le Strange, Guy. Palestine Under the Moslems: A Description of Syria and the Holy Land from AD 650 to 1500. London, 1890.

Levenson, Jon D. (1976). Theology of the Program of Restoration in Ezekiel 40 to 48. Missoula, Mont., 1976.

Levenson, Jon D. (1985). Sinai and Zion. Minneapolis, 1985.

Levenson, Jon D. (1986). «The Jerusalem Temple in Devotional and Visionary Experience.» In: Arthur Green, ed. Jewish Spirituality, vol. 1. London and New York, 1986.

Levine, L. I., ed. The Jerusalem Cathedra: Studies in the History, Geography and Ethnography of the Land of Israel. 3 vols. Jerusalem, 1981–83.

Lewis, Bernard (1950). The Arabs in History. London, 1950.

Lewis, Bernard (1982). The Jews of Islam. New York and London, 1982.

Lewis, Bernard (1950). «An Apocalyptic Vision of Islamic History.» Bulletin of the School of Oriental and African Studies 13 (1950).

Lewy, Yohan (Hans). Julian the Apostate and the Building of the Temple. In: Levine, L. I. (ed.). The Jerusalem Catherda: Studies in the History, Geography and Ethnography of the Land of Israel, 3 vols. Jerusalem, 1981–83. pp. 70–96.

Lightfoot, R. H. Locality and Doctrine in the Gospels. New York, 1937.

Lings, Martin. Muhammad: His Life Based on the Earliest Sources. London, 1981.

Little, Donald P. «Jerusalem Under the Ayyubids and the Mamluks, 1187–1516». In: K. J. Asali, Jerusalem in History. New York, 1990. pp. 177–199.

Loew, Cornelius. Myth, Sacred History and Philosophy. New York, 1967.

Lucas, Noah. The Modern History of Israel. London, 1974.

Ludolph von Suchem. Description of the Holy Land and the Way Thither. Ed. and trans. Aubrey Stewart. London, 1895; New York, 1971.

Lyons, M. C, and D. E. P. Jackson. Saladin: The Politics of the Holy War. Cambridge, 1982.

Maalouf, Amin. The Crusades Through Arab Eyes. Trans. Jon Rothschild. London, 1973.

Mackowski, R. M. Jerusalem, City of Jesus: An Exploration of the Traditions, Writings and Remains of the Holy City from the Time of Christ. Grand Rapids, Mich., 1980.

Maimonides. The Code of Maimonides. Book 8, The Book of Temple Service. Trans. M. Lewittes. New Haven, 1957.

Malina, B. J. The New Testament World: Insights from Cultural Anthropology. Atlanta, Ga., and London, 1981–83.

Mango, Cyril (1972). The Art of the Byzantine Empire, 312–1453: Sources and Documents. Englewood Cliffs, N. J., 1972.

Mango, Cyril (1994). Byzantium: The Empire of the New Rome. London, 1994.

Mann, J. The Jews in Egypt and Palestine under the Fatimid Caliphs. 2 vols. New York, 1970.

Ma'oz, Moshe, ed. Studies on Palestine During the Ottoman Period. Jerusalem, 1975.

Martin, James D. Israel as a Tribal Society. In: Clements, R. E., ed. The World of Ancient Israel: Sociological, Anthropological and Political Perspectives. Cambridge, 1989. pp. 94–114.

Mergui, Raphael, with Philippe Simonnot. Israel's Ayatollahs: Meir Kahane and the Far Right in Israel. London, 1987.

Matthews, Charles D. (1949). Palestine – Mohammedan Holy Land. New Haven, Conn., and London, 1949.

Matthews, Charles D. (1936). «A Muslim Iconoclast: Ibn Taymiyya on the 'Merits' of Jerusalem.» Journal of the American Oriental Society 56 (1936).

Maundrell, Henry. A Journey from Aleppo to Jerusalem in 1697. With introduction by David Howell. Beirut, 1963.

Mayer, L. A. «A Sequel to Mujjir ad-Din's Chronicle.» Journal of the Palestine Oriental Society 11:2 (1931).

Mazar, Benjamin. The Mountain of the Lord. New York, 1975.

Melville, Herman. Journal of a Visit to Europe and the Levant, October 11, 1856-May 6, 1857. Ed. Howard C. Horsford. Princeton, N. J., 1955.

Mendenhall, G. E. (1962) «The Hebrew Conquest of Palestine.» Biblical Archeologist 25 (1962).

Mendenhall, G. E. (1973). The Tenth Generation. Baltimore, 1973.

Mendenhall, G. E. (1990). Jerusalem from 1000–63 DC. In: Asali, K. J. (ed.). Jerusalem in History. New York, 1990. pp. 42–75.

Miller, P. D. The Divine Warrior in Early Israel. Cambridge, Mass., 1973.

Moorey, Roger, and Peter Parr, eds. Archeology in the Levant: Essays for Kathleen Kenyon. Warminster, England, 1978.

Mujir ad-Din. Histoire de J?rusalem et d'H?bron: Fragments of the Chronicle of Mujir al-Din. Trans, and ed. Henry Sauvaire. Paris, 1876.

Muqaddasi. Description of Syria, Including Palestine. Trans, and ed. Guy Le Strange. Palestine Pilgrims' Text Society, vol. 3. London, 1896; New York, 1971.

Nasir-i-Khusrau. Diary of a Journey Through Syria and Palestine. Trans, and ed. Guy Le Strange. Palestine Pilgrims' Text Society, vol. 4. London, 1893; New York, 1971. (Насир-и Хусрау. Сафар-наме. Книга путешествия. М.: Academia, 1933.)

Nasr, Sayyid Hossein (1966). Ideals and Realities of Islam. London,

1966.

Nasr, Sayyid Hossein (1991). Islamic Spirituality. 2 vols. Vol. I, Foundations. London, 1987. Vol. 2, Manifestations. London, 1991.

Nasr, Sayyid Hossein (1987). Traditional Islam in the Modern World. London, 1987.

Nau, F. "Deux ?pisodes de l'histoire juive sous Th?odose II (432 et 438) d'apr?s la vie de Barsauma le Syrien." Revue des etudes juives 83 (1927).

Neher, Andre. Moses and the Vocation of the Jewish People. New York, 1959.

Nelson, H. H. «The Significance of the Temple in the Ancient Near East.» Biblical Archeologist 7 (1944).

Neusner, Jacob (1971). The Rabbinic Traditions About the Pharisees Before 70. 3 vols. Leiden, 1971.

Neusner, Jacob (1973). From Politics to Piety: The Emergence of Pharisaic Judaism. Englewood Cliffs, N. J., 1973.

Neusner, Jacob (1984). Messiah in Context: Israel's History and Destiny in Formative Judaism. Philadelphia, 1984.

Neusner, Jacob (1984a). Judaism in the Beginning of Christianity. Philadelphia, 1984.

Neusner, Jacob (1979). «Map Without Territory: Mishnah's System of Sacrifice and Sanctuary.» History of Religions, November 1979.

Niccolo of Poggibonsi. A Voyage Beyond the Sea (1346-50). Trans. T. Bellorini and E. Hoade. Jerusalem, 1945.

Nicholson, E. W. God and His People: Covenant and Theology in the Old Testament. Oxford, 1986.

Nicholson, Reynold A. The Mystics of Islam. London, 1963.

Nielsen, E. Shechem. London, 1955.

Norwich, John Julius. Byzantium: The Early Centuries. London, 1988.

Noth, M. Exodus. London, 1962.

O'Brien, Conor Cruise. The Siege: The Saga of Israel and Zionism. London, 1986.

Ollenburger, Ben C. Zion, the City of the Great King: A Theological Symbol of the Jerusalem Cult. Sheffield, England, 1987.

Orlinsky, H. M., ed. Interpreting the Prophetic Tradition. Cincinnati, 1969.

Otto, Rudolf. The Idea of the Holy: An Inquiry into the Nonrational Factor in the Idea of the Divine and Its Relation to the Rational. Trans. John W. Harvey. Oxford, 1923. (Отто Р. Священное. Об иррациональном в идее божественного и его соотношении с рациональным. СПб.: АНО, 2008.)

Ousterhout, Robert, ed. The Blessings of Pilgrimage. Urbana, 111., and Chicago, 1990.

Oz, Amos. My Michael. Trans. Nicholas de Lange. London, 1984. (Оз Амос. Мой Михаэль. СПб.: Амфора, 2006.)

Paetow, L. J. The Crusades and Other Historical Essays Presented to Dana C. Monro. New York, 1928.

Palumbo, Michael. The Palestinian Catastrophe: The 1948 Expulsion of a People from Their Homeland. London, 1987.

Parrot, A. Golgotha et Saint-Sepulchre. Neufchatel and Paris, 1955.

Patai, Raphael. Man and Temple in Ancient Jewish Myth and Ritual. London, 1947.

Peake, A. S., ed. The People and the Book. London, 1925.

Pederson, J. «Canaanite and Israelite Cultus.» Acta Orientalia 18 (1940).

Pernoud, Regine. The Crusaders. Trans. Enid Grant. Edinburgh and London, 1963.

Peters, E. E. (1985). Jerusalem: The Holy City in the Eyes of Chroniclers, Visitors, Pilgrims and Prophets from the Days of Abraham to the Beginnings of Modern Times. Princeton, N. J., 1985.

Peters, E. E. (1986). Jerusalem and Mecca: The Typology of the Holy City in the Near East. New York and London, 1986.

Peters, E. E. (1993). The Distant Shrine: The Islamic Centuries in Jerusalem. New York, 1993.

Peters, E. E. (1994). The Hajj: The Muslim Pilgrimage to Mecca and the Holy Places. Princeton, N. J., 1994.

Peters, E. E. (1995). Mecca: A Eiterary History of the Muslim Holy Land. Princeton, 1995.

Prawer, Joshua (1972). The Latin Kingdom of Jerusalem: European Colonialism in the Middle Ages. London, 1972.

Prawer, Joshua (1952). «The Settlement of the Latins in Jerusalem.» Speculum 27 (1952).

Prawer, Joshua (1985). «The Jerusalem the Crusaders Captured: A Contribution to the Medieval Topography of the City.» In: Peter W. Edbury, ed. Crusade and Settlement. Cardiff, 1985.

Pritchard, J. B., ed. Ancient Near Eastern Texts Relating to the Old Testament. Princeton, N. J., 1969.

Prittie, Terence. Whose Jerusalem? London, 1981.

Procopius. Of the Buildings of Justinian. Trans. Aubrey Stewart. Ed. C. W. Wilson and Hagler Lewis. London, 1896; New York, 1971.

Raphael, Chaim. The Walls of Jerusalem: An Excursion into Jewish History. London, 1968.

Redford, D. B. Canaan and Israel in Ancient Times. Princeton, N. J., 1992.

Rhoads, David M. Israel in Revolution, 6–74 CE: A Political History Based on the Writings ofjosephus. Philadelphia, 1976.

Richmond, E. T. The Dome of the Rock in Jerusalem. Oxford, 1924.

Riley-Smith, Jonathan (1967). The Knights of St. John in Jerusalem and Cyprus 1050–1310. London, 1967.

Riley-Smith, Jonathan (1973). The Feudal Nobility and the Kingdom of Jerusalem 1174–1277. London, 1973.

Riley-Smith, Jonathan (1986). The First Crusade and the Idea of Crusading. London, 1986.

Riley-Smith, Jonathan (1980). «Crusading as an Act of Love.» History 65 (1980).

Robinson, Edward. Biblical Researches in Palestine, Mount Sinai and Arabia Petraea. Boston, 1841.

Romann, Michael, and Alex Weingrod. Living Together Separately: Arabs and Jews in Contemporary Jerusalem. Princeton, 1991.

Rowley, Harold H. (1967). Worship in Ancient Israel: Its Forms and Meaning. London, 1967.

Rowley, Harold H. (1963). The Relevance of Apocalyptic. London, 1963.

Rowley, Harold H. (1939). «Zadok and Nehushtan.» Journal of Biblical Literature 58 (1939).

Runciman, Steven (1951). A History of the Crusades. 3 vols. Cambridge, 1951–54.

Runciman, Steven (1948). «The Byzantine 'Protectorate' in the Holy Land.» Byzantium 18 (1948).

Runciman, Steven (1935). «Charlemagne and Palestine.» English Historical Review 1 (1935).

Ryce-Menuhin, Joel. Jung and the Monotheisms: Judaism, Christianity and Islam. London and New York, 1994.

Saewulf. Pilgrimage to Jerusalem and the Holy Land. Trans and ed. Rt. Rev. Bishop of Clifton. London, 1896; New York, 1971. (Путешествие Зевульфа в Святую Землю 1102–1103 гг. // Православный палестинский сборник. Вып. 9. СПб., 1885.)

Samuel, M. D. The World of Sholem Aleichem. New York, 1965.

Sandars, N. K. Poems of Heaven and Hell from Ancient Mesopotamia. Harmondsworth, England, 1971.

Sanders, E. P. (1977). Paul and Palestinian Judaism. London, 1977.

Sanders, E. P. (1984). Jesus and Judaism. London, 1984.

Sanders, E. P. (1992). Judaism: Practice and Belief, 63 BCE to 66 CE. London and Philadelphia, 1992.

Sanders, E. P. (1993). The Historical Figure of Jesus. London, 1993.

Sanderson, John. The Travels of John Sanderson in the Levant. Ed. W Forster. London, 1931.

Sanuto, Marino. Secrets for True Crusaders to Help Them Recover the Holy Land. Trans. Aubrey Stewart. London, 1896; New York, 1971.

Saperstein, Marc, ed. Essential Papers on Messianic Movements and Personalities in Jewish History. New York and London, 1992.

Schacht, Joseph, with C. E. Bosworth. The Legacy of Islam. Oxford, 1974.

Schein, Sylvia. "Between Mount Moriah and the Holy Sepulchre: The Changing Traditions of the Temple Mount in the Central Middle Ages." Traditio 40 (1984).

Schimmel, Annemarie. And Muhammad Is His Messenger: The Veneration of the Prophet in Islamic Piety. Chapel Hill, NO, and London, 1985.

Schlumberger, G. Renaud de Chatillon. Paris, 1898.

Scholch, Alexander. Palestine in Transformation 1856–1882: Studies in Social, Economic and Political Development. Trans. William C. Young and Michael Gerrity. Washington, D. C., 1986.

Scholem, Gershom (1955). Major Trends in Jewish Mysticism. London, 1955. (Шолем Гершом. Основные течения в еврейской мистике. М.: Мосты культуры; Иерусалим: Гешарим, 2004.)

Scholem, Gershom (1970). The Messianic Idea in Judaism and Other Essays on Jewish Spirituality. New York, 1970.

Scholem, Gershom (1965). On the Kabbalah and Its Symbolism. New York, 1965.

Scholem, Gershom (1973). Sabbeti Sevi. Princeton, 1973.

Schwab, Moise. «Al-Harizi et ses p?r?grinations en Terre Sainte (vers 1217).» In Archives de I'Orient Latin. Ed. Ernest Leroux. 2 vols. Paris, 1881, 1884.

Schweid, Eliezer. The Land of Israel: National Home or Land of Destiny. Trans. Deborah Greniman. London and Toronto, 1985.

Scully, R. A. The Earth, the Temple and the Gods. New Haven, 1979.

Segal, Peretz «The Penalty of the Warning Inscription from the Temple in Jerusalem.» Israel Exploration Journal 39 (1989).

Segev, Tom. The Seventh Million: The Israelis and the Holocaust. Trans. Haim Wetzman. New York, 1993.

Setton, Kenneth M., ed. A History of the Crusades. 6 vols. Madison, Wis., and London, 1976–87.

Sharon, Moshe, ed. The Holy Land in History and Thought: Papers Submitted to the International Conference on the Relations Between the Holy Land and the World Outside It. Johannesburg, 1986; Leiden, 1988.

Sidersky, D. Les origines des l?gendes musulmanes dans le Coran et dans les vies des proph?tes. Paris, 1933.

Silberman, Neil Asher. Digging for God and Country: Exploration, Archeology and the Secret Struggle for the Holy Land, 1799–1917. New York, 1982.

Sivan, Emmanuel (1968). L'Islam et la Croisade: Id?ologie et propagande dans les r?actions musulmans aux Croisades. Paris, 1968.

Sivan, Emmanuel (1967). «Le caract?re sacr? de J?rusalem dans l'Islam aux XIIe-XIIIe si?cles.» Studia Islamica 27 (1967).

Sivan, Emmanuel (1973). Modern Arab Historiography of the Crusades. Tel Aviv, 1973.

Smith, Jonathan Z. (1973). Map Is Not Territory: Studies in the History of Religions. Leiden, 1973.

Smith, Jonathan Z. (1987). To Take Place: Toward Theory in Ritual. Chicago and London, 1987.

Smith, R. H. «Abraham and Melchizedek.» Zeitschrift fur der Alttes-tamentlische Wissenschaft 78 (1965).

Smooha, S. (1978). Israel: Pluralism and Conflict. London, 1978.

Smooha, S. (1984). The Orientation and Politicization of the Arab Minority in Israel. Haifa, 1984.

Soggin, J. Alberto. A History of Israel from the Beginnings to the Bar Kochba Revolt AD 135. Trans. John Bowden. London, 1984.

Speiser, E. A. «The Hurrian Participation in the Civilizations of Mesopotamia, Syria and Palestine.» Journal of World History 1 (1953).

Sprinzak, Ehud. The Ascendence of Israel's Radical Right. Oxford and New York, 1991.

Stanley, Arthur. Sinai and Palestine in Connection with Their History. London, 1856.

Steiner, George. Real Presences: Is There Anything in What We Say? London and Boston, 1989.

Storme, Albert. The Way of the Cross: A Historical Sketch. Trans. Kieran Dunlop. Jerusalem, n. d.

Sykes, Christopher. Cross Roads to Israel. London, 1965.

Sylvia (or Egeria). The Pilgrimage of S. Sylvia of Aquitania to the Holy Places. Trans. John Bernard. London, 1891; New York, 1971. (Паломничество по Святым местам конца IV века, изданное, переведенное и объясненное И. В. Помяловским // Православный палестинский сборник. Вып. 20. СПб., 1889.)

Terrien, S. «The Omphalos Myth and Hebrew Religion.» Vetus Testamentum 20 (1970).

Theoderich. Description of the Holy Places. Trans, and ed. Aubrey Stewart-London, 1896; New York, 1971.

Theodosius. On the Topography of the Holy Land. Trans. John Bernard. London, 1893; New York, 1971. (Феодосий. О местоположении Святой Земли // Православный палестинский сборник. Вып. 28. СПб., 1891.)

Thompson, T L. (1974) The Historicity of the Patriarchal Narratives: The Quest for the Historical Abraham. Berlin, 1974.

Thompson, T L. (1987). The Origin Traditions of Genesis and Exodus 1–23. Sheffield, England, 1987.

Tibawi, A. L. (1978). Anglo-Arab Relations and the Question of Palestine, 1914–1921. London, 1978.

Tibawi, A. L. (1978a). The Islamic Pious Foundations in Jerusalem: Origins, History and Usurpation by Israel. London, 1978.

Tibawi, A. L. (1967). Jerusalem: Its Place in Islam and Arab History. Beirut, 1967.

Toynbee, J. M. C. The Hadrianic School: A Chapter in the History of Greek Art. Cambridge, 1934.

Tshelebi, Evlya. Evliya Tshelebi's Travels in Palestine. Trans. St. H. Stephan. Jerusalem, 1980.

Twain, Mark. The Innocents Abroad. New York, 1911.

Ussishkin, David. «King Solomon's Palaces.» Biblical Archeologist 36 (1973).

Van Seters, J. (1975). Abraham in History and Tradition. New Haven, 1975.

Van Seters, J. (1983). In Search of History: Historiography in the Ancient World and the Origins of Biblical History. New Haven, 1983.

Vermes, Geza (1977). The Dead Sea Scrolls: Qumran in Perspective. London, 1977.

Vermes, Geza, ed. and trans. (1987). The Dead Sea Scrolls in English. London, 1987.

Vester, B. S. Our Jerusalem: An American Family in the Holy City. Garden City, N. Y, 1950.

Vilnay, Zev. The Sacred Land: Legends of Jerusalem. Philadelphia, 1973.

Vincent, H., and F. M. Abel. Jerusalem: Recherches de Topographie d'archeologie et d'histoire. 2 vols. (Paris, 1912, 1926).

Volney, C.-E. Travels Through Syria and Egypt in the Years 1783, 1784 and 1785. 2 vols. London, 1787.

Von Harff, Arnold. The Pilgrimage of Arnold Von Harff 1496–1499. London, 1946.

Von Rad, G. The Problem of the Hexateuch and Other Essays. Trans. E. W. T. Dicken. New York, 1966.

Walker, P. W. L. Holy City, Holy Places? Christian Attitudes to Jerusalem and the Holy Land in the Fourth Century. Oxford, 1990.

Warren, Charles, Underground Jerusalem. London, 1876.

Watt, W. Montgomery (1953). Muhammad at Mecca. Oxford, 1953.

Watt, W. Montgomery (1956). Muhammad at Medina. Oxford, 1956

Watt, W. Montgomery (1988). Muhammad's Mecca: History in the Qur'an. Edinburgh, 1988.

Weiden, Naphtali. The Judaean Scrolls and Karaism. London, 1962.

Welch, A. C. The Code of Deuteronomy. London, 1924.

Wilhelm, K. Roads to Zion: Four Centuries of Travellers' Reports. New York, 1946.

Whitelam, Keith W. Israelite Kingship: The Royal Ideology and Its Opponents. In: Clements, R. E., ed. The World of Ancient Israel: Sociological, Anthropological and Political Perspectives. Cambridge, 1989. pp. 119–26.

Wilken, Robert L. The Land Called Holy: Palestine in Christian History and Thought. New Haven and London, 1992.

Wilkinson, John (1978). Jerusalem as Jesus Knew It: Archeology as Evidence. London, 1978.

Wilkinson, John (1977). Jerusalem Pilgrims Before the Crusade. Jerusalem, 1977.

Wilkinson, John (1971). Egeria's Travels. London, 1971.

Wilkinson, John (1988). Jerusalem Pilgrimage: 1095–1185. London, 1988.

Wilkinson, John (1981). «Architectural Procedures in Byzantine Palestine.» Levant 13 (1981).

Wilkinson, John. Jerusalem Under Rome and Byzantium 63DC to 637 AD. In: Asali, K. J. (ed.). Jerusalem in History. New York, 1990. pp. 75–104.

William, Archbishop of Tyre. A History of Deeds Done Beyond the Sea. 2 vols. Trans. E. A. Babcock and A. C. Krey. New York, 1943.

Williams, Stephen, and Gerard Friell. Theodosius: The Empire at Bay. London, 1994.

Williamson, H. G. M. The concept of Israel in transition. In: Clements, R. E., ed. The World of Ancient Israel: Sociological, Anthropological and Political Perspectives. Cambridge, 1989. pp. 141–42.

Wilson, Charles. Ordnance Survey of Jerusalem Made in the Years 1864–5. Southampton, England, 1866.

Wilson, Robert. Prophecy and Society in Ancient Israel. Philadelphia, 1980.

Wright, G. E. (1967). Biblical Archeology. Philadelphia, 1967.

Wright, G. E. (1971). "Pre-Israelite Temples in the Land of Canaan." Palestine Exploration Quarterly 103 (1971).

Zaidman, Louise Bruitt, and Pauline Schmitt Pantel. Religion in the Ancient Greek City. Trans. Paul Cartledge. Cambridge, 1994.

Zander, W. Israel and the Holy Places of Christendom. London, 1970.

Иерусалим
Карен Армстронг
Путеводитель для читателя
Беседа с Карен Армстронг

С Карен Армстронг беседует известная американская журналистка Кристиан Берд, автор книг «Тысяча вздохов, тысяча мятежей: путешествия по Курдистану» (2004), «Ни Восток, ни Запад: путешествие женщины по Исламской республике Иран» (2002) и др.

Кристиан Берд: Вы упоминаете во введении, что в 1983 г. работали в Иерусалиме. Что привело вас в этот город, и как долго вы там пробыли? Не тогда ли вы впервые задумались о написании этой книги?

Карен Армстронг: Я отправилась в Иерусалим по заданию британского телеканала Channel 4 для работы над многосерийным телевизионным фильмом о жизни и служении святого Павла. Это был совместный проект с одной израильской кинокомпанией, и тогда я почти год провела в Иерусалиме. Затем еще три года длилась работа над следующим проектом – шестисерийным телефильмом с тем же израильским партнером. К сожалению, этот фильм так и не увидел свет, но в 1985–1988 гг., пока мы его готовили, мне подолгу приходилось бывать в Иерусалиме. Но тогда у меня еще не было идеи писать книгу об этом городе. Она возникла совершенно неожиданно в 1993 г. во время ланча с моими нью-йоркскими издателями – сейчас мне трудно припомнить, кто первым ее высказал. В тот момент подобный замысел казался уже вполне логичным, поскольку я как раз завершила книгу «История Бога», где прослеживается эволюция представлений о Боге в трех авраамических религиях. За время этой работы у меня сформировался идеал «тройного видения» – я старалась рассматривать иудаизм, христианство и ислам как единую традицию, развитие которой шло тремя разными путями. И, разумеется, Иерусалим – священный город для всех трех религий.

К. Б.: А бывали ли вы в Иерусалиме в последующие годы, и если да, то менялось ли со временем ваше мнение о нем?

К. А.: Да, я ездила туда еще раз, и произошедшие в городе перемены, которые во многом были результатом затянувшегося конфликта, очень меня расстроили. В 1980-х, когда я попала в Иерусалим впервые, по Старому городу можно было совершенно спокойно гулять вечером, а в мой последний приезд это уже стало опасно. И мне бросилось в глаза, что все жители Иерусалима – и евреи, и христиане, и мусульмане – намного более бдительно, порой даже агрессивно стараются защитить свои права на Иерусалим. Увы, город мира превратился в город войны.

К. Б.: В молодости вы были монахиней. Как это, на ваш взгляд, влияет на ваше восприятие Иерусалима и его истории?

К. А.: Впервые приехав в Иерусалим, я очень остро сознавала, что физически нахожусь в том месте, которое уже давно было для меня частью духовной картины мира. Будучи монахиней, я часами пыталась оживить в своем воображении события из жизни Христа, и меня очень смущало, что я действительно иду по Виа Долороза или через Гефсиманский сад. Но город, разумеется, сильно отличался от картины, нарисованной моим воображением. Раньше я всегда смотрела на него только как христианка, а другие авраамические религии интереса у меня не вызывали. Мой кругозор был очень ограничен. Иудаизм виделся мне лишь предтечей христианства, а о том, что такое ислам, я вообще по-настоящему не задумывалась. Но побывав в Иерусалиме и увидев, насколько тесно переплетены там все три веры и какая беспокойная обстановка соперничества возникает порой вокруг общих святых мест, я стала понимать и их глубинную связь, и развившуюся за века враждебность.

К. Б.: Если какая-либо из трех религий проявила себя в истории Иерусалима более гуманно, чем две других, то это ислам. Вы согласны?

К. А.: Да, под властью мусульман трем религиям удавалось сосуществовать в относительной гармонии. Коран – плюралистическое писание. Он утверждает правоту всех Людей Книги, и это отразилось в мусульманской политике. В 638 г. халиф Омар, заняв Иерусалим, взял под защиту христианские святые места и позволил вернуться евреям, которым запрещалось селиться в городе, пока он принадлежал христианской Византии. В действительности захват Иерусалима мусульманами в прошлые века всегда был благом для еврейского народа, и это делает современный конфликт особенно огорчительным.

К. Б.: Будучи святым городом, Иерусалим за свою историю повидал поразительно много насилия и кровавых драм. Как вы думаете, это неизбежно – крупный святой город обязательно притягивает вражду и ожесточение?

К. А.: Нет, святые города далеко не всегда становятся местом конфликтов и неистового буйства. Во всех религиях милосердие и уважение священных прав других людей считаются первейшим долгом верующих. Но верующим свойственно на глубинном уровне отождествлять самих себя со святыми местами своей религии, так как божественное для них – не только непостижимая потусторонняя реальность, но и основание человеческого бытия. И потому люди часто воспринимают святые места как неотъемлемую часть себя и при малейшем посягательстве яростно кидаются на их защиту. Много раз на протяжении нашего повествования мы видели, что верующие реагировали на осквернение своих святых мест как на изнасилование. И это еще больше распаляет современный конфликт между израильтянами и палестинцами, в котором обе стороны чувствуют себя очень уязвимыми, хотя и по разным причинам.

К. Б.: Быть монахиней и быть писателем – это, как кажется, два совершенно разных призвания – или вы видите у них что-то общее? Как и когда у вас впервые возник интерес к писательскому труду? Кто из писателей оказал на вас наибольшее влияние?

К. А.: Для меня писательская и научная работа – это в некотором смысле форма медитации, о чем я подробно пишу в своей автобиографической книге «Винтовая лестница». Я рассматриваю свою писательскую стезю как духовный поиск, естественное продолжение того духовного процесса, который начался во мне много лет назад, когда я собрала вещи и отправилась в монастырь, чтобы обрести Бога. Я ощущаю влияние множества великих писателей и поэтов. В университете я изучала английскую литературу, и это стало прекрасной подготовкой к освоению теологии: ведь занятия теологией по сути заключаются в интерпретации текстов при очень серьезном отношении к мифологии. Из авторов, писавших по вопросам богословия, на меня оказал исключительно сильное влияние покойный канадский ученый Уилфред Кантуэлл Смит.

К. Б.: «Иерусалим» потребовал большого объема научной работы. Не могли бы вы описать процесс сбора материалов – как вам удалось проследить все те многочисленные факты, которые вы вплели в ткань своего повествования?

К. А.: Сбор материалов занял приблизительно два с половиной года. Нужные мне книги я читала в Библиотеке Британского музея, а также у себя дома, делая многочисленные выписки и заметки под разными заголовками – ведь заранее не известно, что пригодится, а что придется отбросить. В действительности, приступая к работе, я, как правило, ясно представляю себе, какой будет книга, но по мере того, как материал накапливается и я узнаю больше и больше, первоначальный замысел начинает трещать по швам, что может сильно меня расстроить. Но постепенно рождается новая идея – процесс весьма увлекательный и волнующий. По мере того, как работа продвигается, начинаешь видеть новые взаимосвязи – я в таких случаях обычно делаю для себя пометки на полях красными чернилами, чтобы обратить внимание на темы, возникающие по нескольку раз, и позже развить эту новую взаимосвязь. Затем приходит время для превращения всего этого в связный текст – очень непростая задача! И в процессе написания текста я тоже пересматриваю свои идеи, так что книга в итоге всякий раз получается совсем не такой, как задумывалась изначально.

К. Б.: Когда вы собирали материал для этой книги, был ли какой-то период или аспект истории Иерусалима, который произвел на вас особенно сильное впечатление?

К. А.: Думается, более всего меня поразила значимость социальной справедливости. Эта тема прослеживается в истории Иерусалима с самых первых дней его существования. На древнем Ближнем Востоке город не мог считаться «святым», если не заслуживал названия города справедливости. Святость и справедливость всегда шли рука об руку. Правда, эта взаимосвязь недостаточно отчетливо прослеживается в христианском почитании Иерусалима, но и для иудеев, и для мусульман она была поистине важнейшим компонентом поклонения святыням, что очень существенно для нас и сегодня.

К. Б.: Вы пишете, что в 1967 г., после Шестидневной войны, международное сообщество и ООН не хотели признавать аннексию Иерусалима Израилем, однако Израиль не отступил. Почему же они не оказали на Израиль более сильное давление и не заставили отвести войска?

К. А.: Не знаю.

К. Б.: В заключительной главе вы обсуждаете различные утопические решения проблемы Иерусалима: особая территория под управлением международного сообщества; суверенитет Израиля с предоставлением палестинской администрации особых привилегий; совместное израильско-палестинское управление неразделенным городом. У какого из этих предложений, на ваш взгляд, больше шансов на осуществление?

К. А.: Думаю, в долгосрочной перспективе единственное приемлемое решение – это совместный суверенитет. Пока израильтяне и палестинцы не научатся всерьез воспринимать претензии друг друга, у Ближнего Востока нет реального будущего. На сегодняшний момент это решение выглядит совершенной утопией. Однако вся история Иерусалима свидетельствует, что обладание святынями и почитание святого города ничего не стоит без справедливости и уважения к людям иной веры.

К. Б.: В послесловии к заключительной главе, написанном в декабре 1996 г., вы пессимистически замечаете, что «перспективы мирного процесса на Ближнем Востоке выглядят безрадостно». А что вы думаете об этом сегодня, в апреле 2005-го, спустя два года после вторжения США в Ирак и полгода после кончины лидера ООП Ясира Арафата? Как, по вашей оценке, изменились перспективы установления мира в Иерусалиме – улучшились, ухудшились или остались более или менее такими же?

К. А.: Ближайшее будущее видится мне весьма мрачным. После 11 сентября Ближний Восток стал еще более непредсказуемым и опасным, и люди здесь еще острее ощущают свою уязвимость. Но не будет мира не земле, пока не удастся найти для проблемы Иерусалима решение, которое удовлетворяло бы всех – израильтян и палестинцев, евреев и арабов, иудеев, христиан и мусульман по всему миру.

Вопросы и темы для обсуждения в читательских группах

Изменилось ли после прочтения книги «Иерусалим» ваше отношение к городу или к какой-либо из религий, претендующих на обладание им, и если да, то как?

Учитывая то, какие страсти возбуждают святые места Иерусалима, считаете ли вы возможным для верующих – христиан, иудеев, мусульман – объективно подходить к проблеме этого города? Объективна ли, по вашему мнению, автор книги Карен Армстронг?

Доводилось ли вам когда-нибудь ощущать святость какого-нибудь места? Если да, на что это было похоже? Что вы думали, какие чувства испытывали?

Во введении Армстронг определяет мифологию как «древнюю форму психологии». Что она имеет в виду, и согласны ли вы с ней?

Сострадание – центральный момент в вероучениях иудаизма, христианства и ислама, и все же о нем, как это ни печально, часто забывали в Иерусалиме на протяжении всей истории города. Как вы думаете, почему это происходило?

Если святой город должен в первую очередь отвечать идеалам социальной справедливости и мира, можно ли считать истинно святым Иерусалим со всей его кровавой историей?

Считаете ли вы после прочтения этой книги, что одна из соперничающих религий имеет большее прав на Иерусалим, чем другие? Если да, то какая и почему?

«Страдания, – пишет Армстронг, – далеко не всегда делают человека лучше и благороднее, очень часто происходит обратное». А между тем известно множество мифов о том, как страдания смогли смягчить жестокое сердце. Что из этого, по вашему мнению, ближе к истине?

На протяжении многих веков евреи не почитали Западную стену как святыню, а христиане вплоть до начала XVII в. не поклонялись «остановкам» Крестного пути Иисуса. Лишь через 150 лет после смерти Мухаммада мусульмане начали утверждать, что Пророк вознесся на небеса с того места, где сейчас стоит Купол Скалы. Коротко говоря, все перечисленные места изначально не считались святыми, но приобрели святость как бы по соглашению между верующими. Удивляет ли вас это обстоятельство? Влияет ли оно на ваше отношение к святым местам мира, и каким образом?

Армстронг считает, что у человека имеется глубинная духовная потребность считать определенные места святыми или священными, даже в современную эпоху. Вы согласны?

На протяжении всей истории Иерусалима строительство, пишет Армстронг, «служило идеологическим оружием… использовалось, чтобы стереть память о предыдущих обитателях города». Как вы думаете, происходило ли подобное в других местах? Когда и где?

При всей своей удручающей жестокости история Иерусалима знала и длительные периоды, когда евреи, христиане и мусульмане мирно жили здесь бок о бок. Сегодня это определенно не так. В какой мере, по вашему мнению, произошедшая перемена была вызвана образованием Государства Израиль, в какой – межконфессиональной напряженностью, нараставшей в течение нескольких последних веков?

В древности паломники приходили в Иерусалим, чтобы «узреть» Бога в святых местах. В наши дни цель паломников, особенно христианских – увидеть исторические свидетельства, «доказывающие» истинность их веры. Однако, пишет Армстронг, археология не дает однозначных ответов. Может ли наш век в свете этого считаться более рационалистическим, чем предыдущие, или просто один набор верований сменился другим?

«Сионизм, – пишет К. Армстронг, – развивался как светское движение, его идеологами стали по большей части евреи, утратившие веру в Бога». Вас это не удивляет? Согласны ли вы с этим?

На исходе 1996 г. в послесловии к данному изданию К. Армстронг написала: «Перспективы мирного процесса на Ближнем Востоке выглядят безрадостно». Как, по вашему мнению, они изменились с тех пор – улучшились, ухудшились или остались более или менее такими же?

Бывали ли вы в Иерусалиме? Захотелось ли вам съездить туда (еще раз) после прочтения этой книги – или, может быть, наоборот, расхотелось?

Об авторе

КАРЕН АРМСТРОНГ семь лет была монахиней католического ордена Святого Младенца Иисуса, который покинула в 1969 г. Получила степень бакалавра словесности в Оксфорде, преподавала современную литературу в Лондонском университете, возглавляла кафедру английского языка в женской средней школе для девочек, а в 1982 г. перешла на положение независимого писателя и теле– и радиожурналиста. В Великобритании Армстронг уже давно считается одним из самых авторитетных обозревателей по вопросам религии, ее хорошо знают и в Соединенных Штатах. В 2008 г. она получила премию фонда TED (Technology Entertainment Design) и медаль «Свобода совести», присуждаемую Институтом Франклина и Элеоноры Рузвельт. Ее перу принадлежат более 20 книг, из которых пять переведены на русский язык. Издательством АНФ выпущены в 2008 г. книги Армстронг «История Бога» и «Будда».

Сноски

1

Полные выходные данные цитируемых работ см. в списке литературы в конце книги.

(обратно)

2

New York Times, 8 September, 1994.

(обратно)

3

Слово «Тиропеон» (Tyropoeon) переводится как «сыроделы»; не исключено, что ко времени, когда писал Иосиф Флавий, первоначальное название долины претерпело искажение.

(обратно)

4

Цитаты из эпоса о Гильгамеше приводятся в переводе И. М. Дьяконова (Поэзия и проза Древнего Востока. М.: Художественная литература, 1973. С. 166–220). – Прим. ред.

(обратно)

5

Цитаты из законов Хаммурапи приводятся в переводе В. А. Якобсона. (Хрестоматия по истории Древнего Востока, в 2 т. М.: Высшая школа, 1980. Т. 1, с. 152–177). – Прим. ред.

(обратно)

6

С этим связано традиционное противопоставление племен, происходящих от Рахили и от Лии.

(обратно)

7

Народная этимология возводит имя Иаков к слову 'акеб («пятка», «след»), но в Быт 27:36 оно интерпретируется как «вытеснивший» ('акаб). В действительности оно, вероятнее всего, означало «Да защитит [меня] Господь!».

(обратно)

8

На иврите в первом случае употреблено словосочетание «Эль-Шаддай», во втором – тетраграмматон, непроизносимое имя Господа (YHWH), которое современные библеисты читают как «Яхве».

(обратно)

9

На иврите – Бейт-Эль, т. е. Вефиль.

(обратно)

10

В работе Rowley, 1967 на с. 17–19 резюмируются основные точки зрения по этому вопросу. Другие предлагаемые варианты – Шхем, гора Тавор (Фавор) и гора Гризим (Гаризим).

(обратно)

11

См.: Иосиф Флавий. Иудейские древности. I, 10, 2.

(обратно)

12

Существует неясность по поводу фактического местоположения Циклага; некоторые отождествляют его с Тель ас-Саара в 48 км от Беэр-Шевы.

(обратно)

13

Такое толкование предлагает авторитетный израильский археолог Игаль Ядин; по его мнению, эта подробность объясняет, почему впоследствии слепых и хромых не допускали в Храм.

(обратно)

14

Слово цинор в древнееврейском тексте (в русской Библии переведенное как «копье». – Прим. пер.) может означать «труба», хотя это толкование далеко не бесспорно.

(обратно)

15

Возможно, это словосочетание следует переводить как «крепость Давида».

(обратно)

16

Храм строился восемь лет, дворец – тринадцать лет.

(обратно)

17

Что означают эти названия, неизвестно. Возможно, они представляют собой начальные слова двух благословений, связывающих эти колонны с династией Давида: Yakhin YHWH et kisei David l'olam va'ed («Господь установит престол Давида навечно») и Boaz YHWH («Властью Господа»). Кроме того, в книге Руфи действует Боаз (Вооз) – полулегендарный предок царя Давида. Столбы могли выполнять функцию космического символа – ворот, через которые солнечный свет утром входил в Храм.

(обратно)

18

Девтерономической (или второзаконнической) историей в библеистике принято называть цикл, включающий книги Иисуса Навина, Судей и четыре книги Царств. О царствовании Соломона повествует 3-я книга Царств. – Прим. ред.

(обратно)

19

Имеются в виду бичи с металлическими шипами. – Прим. пер.

(обратно)

20

В русском синодальном переводе арамейские царства на территории древней Сирии в большинстве случаев именуются сирийскими. – Прим. пер.

(обратно)

21

Здесь и ниже псалом 48 цитируется в переводе М. Г. Селезнева. Из русского синодального перевода (как и из многих переводов этого псалма на другие языки) выпало название горы Цафон, проинтерпретированное переводчиками не как имя собственное, а как нарицательное со значением «север». – Прим. ред.

(обратно)

22

Даты правления Азарии и еще нескольких царей, рассчитанные по данным книг Царств и Паралипоменон, не совпадают. В случае Азарии ситуация дополнительно осложняется тем, что когда он был болен, на правах регента царствовал его сын Иоафам (Иотам).

(обратно)

23

В действительности неизвестно, произошло ли падение Израильского царства до или после воцарения Езекии. Согласно 4 Цар 18:10, взятие Самарии пришлось на шестой год его правления (что дает нам альтернативную дату его вступления на престол – около 727 г. до н. э.). Однако это не согласуется с сообщением 4 Цар 18:13 о том, что ассирийцы осадили Иерусалим в четырнадцатый год правления Езекии (см. ниже; по ассирийским хроникам осада датируется 701 г. до н. э.).

(обратно)

24

Этот идеал закреплен в молитве Шма Исраэль, иудейском символе веры: «Слушай, Израиль: Господь [Яхве], Бог [Элохим] наш, Господь [Яхве] един есть!» (Втор 6:4).

(обратно)

25

По поводу общего числа изгнанников разные источники расходятся. Иеремия, например, утверждает, что в Вавилон были сосланы только 3023 человека, однако возможно, что они были депортированы тремя группами.

(обратно)

26

В ссылках на книги талмудической литературы сокращение ТВ означает Талмуд Вавилонский, ТИ – Талмуд Иерусалимский, М – Мишна. – Прим. ред.

(обратно)

27

Bickermann 1988, pp. 47–48.

(обратно)

28

Комментаторы Библии отождествляют Поток Египетский с современным Вади-эль-Ариш в 80 км к юго-западу от Газы. В синодальном переводе он упоминается в Числ 34:5 и в Ис Нав 15:4, а в книге пророка Иезекииля назван просто потоком. – Прим. пер.

(обратно)

29

Неемия, например, подвергает критике всех предыдущих правителей Иерусалима – невозможно представить, чтобы его обвинения распространялись и на Ездру. Кроме того, когда Ездра прибывает в Иерусалим, это уже оживленный, многолюдный и цветущий город, а до Неемии он таким не был.

(обратно)

30

Здесь и далее в ссылках на сочинения Иосифа Флавия используются сокращенные названия «Древности» (для «Иудейских древностей») и «Война» (для «Иудейской войны»). Цитаты приводятся по изданию: Иосиф Флавий. Иудейские древности; Иудейская война. Пер. Г. Генкеля, Я. Чертка. М.: Эксмо, СПб.: Мидгард, 2007. – Прим. ред.

(обратно)

31

В синодальном переводе – «во дни его уменьшено водохранилище, окружность медного моря». – Прим. пер.

(обратно)

32

В Книге пророка Даниила все слова, относящиеся к «мерзости», представляют собой искаженные имена Баала («господин») и Шамаша («солнце»).

(обратно)

33

Русский перевод Герметического корпуса см. в кн.: Гермес Трисмегист и герметическая традиция Запада и Востока. Пер. К. Богуцкого. Киев: Ирис, М.: Алетейя, 1998. – Прим. ред.

(обратно)

34

Цитаты из книги Еноха приводятся по изданию: Смирнов А. Книга Еноха. Казань, 1888. – Прим. ред.

(обратно)

35

Цитаты из «Письма Аристея к Филократу» приводятся по изданию: Иваницкий В. Ф. Письмо Аристея к Филократу (введение, перевод и комментарии) // Труды Киевской духовной академии, 1916; М.: Кафедра библеистики Московской духовной академии и фонд «Серафим», 2006 (электронная публикация). – Прим. ред.

(обратно)

36

Латинизированная форма названия «Филистия».

(обратно)

37

В русском переводе «Иудейской войны» Иосифа Флавия (V, 11, 4) – «Воробьиный пруд». – Прим. пер.

(обратно)

38

Происхождение синагоги до конца неясно и все еще остается предметом споров. Первые синагоги появились в диаспоре, но мы не можем с уверенностью сказать, когда именно это произошло. Сама по себе синагога была уникальным для Древнего мира религиозным институтом, поскольку походила скорее на философскую школу, чем на религиозное учреждение. Она служила местом изучения Закона и молитвы, а не проведения священных обрядов. К I в. до н. э. в Иерусалиме существовало уже множество синагог, некоторые из них были учреждены общинами евреев из диаспоры.

(обратно)

39

С английского перевода в Vermes, p. 212.

(обратно)

40

Евангелист Матфей симпатизировал идеалам иудеохристианства; в свою очередь, взгляды иудеохристиан основывались на евангелии от Матфея, которое было для них главным.

(обратно)

41

Ориген упоминает эту легенду в гомилии на Евангелие от Матфея (27:32–54).

(обратно)

42

Ос 6:6.

(обратно)

43

Как отмечает Уильям Дэвис (Davies, 1974, pp. 294–95), Иисус уподобляет себя Шехине, говоря об излиянии воды на праздник Суккот (Ин 7:37–39).

(обратно)

44

См. предыдущую сноску. Когда Иисус покинул Храм, это было равнозначно уходу Шехины (Davies, 1974, p. 295).

(обратно)

45

Джон Уилкинсон, однако, относит эту арку к времени Ирода; см.: Wilkinson, 1990, p. 82.

(обратно)

46

Русский перевод этого сочинения был опубликован под названием «Бордоский путник», однако в русскоязычной научной и справочной литературе оно иногда упоминается и как «Бурдигальский итинерарий». Цитаты приводятся по изданию: Бордоский путник // Православный палестинский сборник. Вып. 2. СПб., 1882. – Прим. ред.

(обратно)

47

Цит. по: Lewy. Еще одно подробное описание этого странного эпизода см.: Avi-Yonah, 1976, pp. 185–204.

(обратно)

48

Цит. по: Аммиан Марцеллин. Римская история (Res Gestae). Перевод с лат. Ю. А. Кулаковского и А. И. Сонни. СПб: Алетейя, 2000. – Прим. ред.

(обратно)

49

Записки Эгерии цитируются по изданию: Паломничество по Святым местам конца IV века (изданное, переведенное и объясненное И. В. Помяловским) // Православный палестинский сборник. Вып. 20. СПб., 1889. – Прим. ред.

(обратно)

50

Альтернативная точка зрения заключается в том, что эти «стены» в действительности были церквями, построенными Евдокией, а путаница (если она имеет место) связана с цитатой из 51-го псалма, которую приводили в прославление императрицы: «Облагодетельствуй по благоволению [гр. eudokia] Твоему Сион, воздвигни стены Иерусалима» (Пс 51:18).

(обратно)

51

Цитаты из записок Антонина приводятся по изданию: Путник Антонина из Плаценции // Православный палестинский сборник. Вып. 39. СПб., 1895. – Прим. ред.

(обратно)

52

Цитаты из записок Феодосия приводятся по изданию: Феодосий. О местоположении Святой Земли // Православный палестинский сборник. Вып. 28. СПб., 1891. – Прим. ред.

(обратно)

53

Цит. по: Преподобный Феодор Студит. Послания. Книги 1 и 2. М., 2003.

(обратно)

54

Цитаты из Стратига приводятся по изданию: Антиох Стратиг. Пленение Иерусалима // Тексты и разыскания по армяно-грузинской филологии. Кн. IX/Грузинский текст исследовал, издал, перевел и арабское извлечение приложил Н. Марр. СПб., 1909. – Прим. ред.

(обратно)

55

Цитата из знаменитого 137-го псалма (Пс 137 (136):5–6). См. также обсуждение этого псалма в гл. 5 (с. 109 и 113). – Прим. ред.

(обратно)

56

Перевод Е.Б. Смагиной.

(обратно)

57

Выражение ахль аль-китаб традиционно переводят на европейские языки как «люди Писания» или «Люди Книги», хотя Мухаммед Асад – переводчик Корана на английский – считает, что его смысл точнее передавали бы слова «люди более ранних откровений».

(обратно)

58

Цитаты из Корана там, где это не оговорено особо, даны в переводе Э. Р. Кулиева. – Прим. ред.

(обратно)

59

Перевод И. Ю. Крачковского. – Прим. ред.

(обратно)

60

Точная дата этого события неизвестна.

(обратно)

61

Цитаты из арабских историков и географов VII–XI вв. приводятся по изданию: Медников Н. А. Палестина от завоевания ее арабами до крестовых походов по арабским источникам // Православный палестинский сборник. Т. 17. Вып. 2 (2). СПб., 1897.

(обратно)

62

Цит. по: Аркульфа рассказ о Святых местах, записанный Адамнаном // Православный палестинский сборник. Вып. 49. СПб., 1898.

(обратно)

63

Название «сарацины» происходит (через латынь) от греческого слова sarakenoi, обозначавшего кочевников Аравии. До того как утвердился этот термин, арабов-кочевников называли «скинитами», т. е. обитателями шатров – «скиний» (гр. skene).

(обратно)

64

Название Харам аш-шариф – «благородное святилище», – скорее всего, закрепилось за Храмовой горой в целом лишь в османский период, а в описываемое время она именовалась Масджид аль-акса – «отдаленнейшая мечеть». Однако во избежание путаницы между самой горой и одноименным строением на ней Храмовая гора далее по тексту везде называется Харам аш-Шариф (либо просто Харам).

(обратно)

65

Надпись также содержит аяты 4:172 и 19:34–37.

(обратно)

66

Эти малые святыни упоминаются в текстах начала Х в. как общепризнанные места поклонения. Точное их расположение на Хараме указать нельзя: возможно, они находились не там, где одноименные сегодняшние святыни. При крестоносцах традиция прервалась, и место могло измениться.

(обратно)

67

Цит. по: Заборов М. А. Крестоносцы на Востоке. М.: Наука, 1980.

(обратно)

68

Эта и следующая цитаты приводятся по изданию: Стасюлевич М. История средних веков в ее писателях и исследованиях новейших ученых. В 3 т. 2-е изд. СПб., 1887.

(обратно)

69

Даимберт был смещен в 1102 г. по обвинению в симонии и растрате.

(обратно)

70

Подробнее о духовно-рыцарских орденах см.: Prawer 1972, pp. 253–79; Riley-Smith 1967.

(обратно)

71

Название связано со словами воскресшего Иисуса: «пойдите, возвестите братьям Моим, чтобы шли в Галилею, и там они увидят Меня» (Мф 28:10).

(обратно)

72

Три еврейских путешественника. М.: Мосты культуры, 2004. С. 109–110. – Прим. ред.

(обратно)

73

Усама ибн Мункыз. Книга назидания. М.: Издательство восточной литературы, 1958. С. 212. – Прим. ред.

(обратно)

74

Перевод Владимира Лазариса. Текст взят из эпилога главной книги Альхаризи – «Тахкемони», – которая представляет собой собрание макам – плутовских новелл, написанных отчасти стихами, отчасти (как данный отрывок) ритмизованной и рифмованной прозой. – Прим. ред.

(обратно)

75

Фридрих был женат на Иоланте, наследнице престола королевства Акры, и потому имел право короноваться в Иерусалиме.

(обратно)

76

Эти хадисы, как предполагают, появились после 1244 г.

(обратно)

77

Об аналогичных самоубийственных выступлениях христианских фанатиков в Испании и Северной Африке см. Kedar, pp. 125–26.

(обратно)

78

Роксолана была родом из современной Западной Украины, входившей тогда в состав Великого княжества Литовского, Русского и Жемойтского. – Прим. пер.

(обратно)

79

Об оформлении Западной стены как еврейской святыни в XVI в. см.: Peters 1986, pp. 126–31; Ben Dov, pp. 33–36, 60.

(обратно)

80

Цит по: Сидур «Врата молитвы». Нусах «Сфарад». Под ред. П. Полонского. Москва – Иерусалим: Маханаим, 1994. С. 351–352. – Прим. ред.

(обратно)

81

Перевод Аркадия Штейнберга. – Прим. ред.

(обратно)

82

Такое название (буквально означающее «оппоненты») приверженцы хасидизма дали своим противникам. В отличие от хасидов, считавших непререкаемым личный авторитет главы общины, митнагдим отстаивали значение раввинистической учености. – Прим. пер.

(обратно)

83

Ben Arieh 1975, p. 262. Цифры в османских источниках существенно отличаются от приводимых, в частности, численность евреев значительно меньше. В большой мере расхождение объясняется тем, что в XIX в. среди евреев, живших в Иерусалиме, лишь немногие были гражданами Османской империи.

(обратно)

84

Школа была названа в честь австрийского промышленника и еврейского общественного деятеля Симона фон Лемеля (1766–1845).

(обратно)

85

Название школы – слова на арамейском языке, означающие «девица, встань»; согласно евангельскому рассказу, Иисус произнес их, воскрешая девочку (Мк 5:41, в синодальном переводе – «талифа куми»). – Прим. пер.

(обратно)

86

Истоки и история проблемы Палестины. Исследование Организации Объединенных Наций. Нью-Йорк, 1990 (публикация на сайте ООН: www.un.org/russian/peace/palestine/book/02-2.shtml).

(обратно)

87

Там же: http://www.un.org/russian/peace/palestine/book/02-4.shtml

(обратно)

88

Подробнее см.: Schweid, pp. 142–45, 156–70; Avineri, pp. 152–54.

(обратно)

89

Цитаты из романа «Мой Михаэль» приводятся в переводе В. Радуцкого (Оз Амос. Мой Михаэль. СПб.: Амфора, 2006). – Прим. ред.

(обратно)

90

Перевод Зор И. К.

(обратно)

91

Ариэль охранял вход в Купол Скалы. – Прим. пер.

(обратно)

92

Goldberger, Paul. Whose Jerusalem Is It? // New York Times, 10 September 1995.

(обратно)

93

Robert I. Friedman, Washington Post, 2 June 1987.

(обратно)

94

Об увлечении идеей Третьего Храма см.: Sprinzak, pp. 94–99, 253–71, 279–88.

(обратно)

95

Goldberger, Paul. Whose Jerusalem Is It? New York Times, 10 September 1995.

(обратно)

96

Kindrachuk, Anne and Abu Shakrah, Jan. The Eviction of Jerusalem's Palestinians. Middle East International, 485, 7 october 1994.

(обратно)

97

Эхуд Ольмерт был еще раз избран мэром Иерусалима в 1998 г., а в 2003-м сложил с себя полномочия, чтобы продолжить карьеру в правительстве, и его место занял представитель религиозной партии «Дегель Тора» Ури Луполянский. В 2008 г. выборы выиграл светский кандидат, уроженец Иерусалима бизнесмен Нир Баркат, пообещавший заботиться о благоустройстве и развитии города в интересах всех жителей, как евреев, светских и религиозных, так и арабов. – Прим. ред.

(обратно)

98

The Other Israel, 67–68, August/September 1995, p. 24.

(обратно)

99

The Other Israel, 67–68, August/September 1995, p. 24.

(обратно)

100

По разным сообщениям, в результате теракта погибли 29, 39 или 52 человека; еще около 150 получили ранения. В 1999 г. по решению Верховного суда Израиля молельня и место для поклонения на могиле Гольдштейна были уничтожены. – Прим. ред.

(обратно)

101

Middle East Intarnational, 531, 2 Aug 1996.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Благодарности

Введение

Иерусалим

Глава 1 Сион

Глава 2 Народ Израиля

Глава 3 Город Давидов

Глава 4 Город Иудин

Глава 5 Плен и возвращение

Глава 6 Антиохия иудейская

Глава 7 Разрушение

Глава 8 Элия Капитолина

Глава 9 Новый Иерусалим

Глава 10 Святой город христиан

Глава 11 Байт Аль-Макдис

Глава 12 Аль-Кудс

Глава 13 Эпоха крестоносцев

Глава 14 Джихад

Глава 15 Город Османской империи

Глава 16 Возрождение

Глава 17 Государство Израиль

Глава 18 Сион?

Литература

Иерусалим Карен Армстронг Путеводитель для читателя Беседа с Карен Армстронг

Об авторе

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно