Путеводитель по англичанам

Введение

«Вскоре после нашего приезда объявили, что подан обед из следующих блюд», – пишет 20 апреля 1796 года преподобный Джеймс Вудфорд в своем дневнике, где, как это часто бывает у англичан, пристальнейшее внимание уделено еде, но почти ничего не говорится о Господе. Затем, собравшись с духом, преподобный перечисляет все, что было на столе:

«Отварной лосось с креветочным соусом, немного белого супа, жареное седло барашка с огурцом и проч., баранье жаркое, язык, рагу из телячьей грудинки, рисовый пудинг, лучшая часть тушеного говяжьего огузка, поданная сразу же после того, как было покончено с лососем. Вторая перемена: пара молодых цыплят, поджаренное сладкое мясо, желе, макароны, устрицы, 2 небольших краба и блюдо яиц… Мы вернулись домой около половины десятого, шли очень медленно из-за Бритона… который… проявил изрядную неосмотрительность и, полагаю, свел чрезмерно близкое знакомство с пивом и проч. м-ра Меллиша».

В этом описании виден отсвет английской души. Наша культура – блошиный рынок, склад ненужных вещей, она состоит сплошь из обрывков и осколков, склеенных в самом причудливом порядке. К тому же за последние сто лет понятие английской культуры сделалось совсем невнятным благодаря сомнительному изобретению под названием «британский дух». У британской кухни ужасная репутация, зато англичане славятся чревоугодием и склонностью поглощать простую пищу гигантскими порциями.

Так питались англичане, и подозреваю, будь у них возможность, они охотно вернулись бы к прежним привычкам. В каждом из нас осталось что-то от избалованного XVIII века. Конечно, причина не в наших генах: у нас здесь много – и всегда было много – пришельцев со всех концов света, так что при всем желании вряд ли удастся воспроизвести уникальный рецепт английского генетического наследия. И вряд ли дело в английском климате и погоде, которые одинаково воздействуют на всех нас, ведь за сотни лет климат успел не раз смениться от жаркого XII до холодного XVIII века, когда на льду замерзшей Темзы устраивали ярмарки.

Нет, дело в чем-то другом: существует нечто особенное, некий исторический императив, ядро этой страны, приткнувшейся в дальнем северо-западном уголке Европы и сосредоточенно взирающей на запад. Это «нечто» вылепливает англичан по одному образцу – не делает их одинаковыми (что было бы совсем не по-английски), но выделяет среди прочих, нравится им это или нет, и не важно при этом, откуда они родом – с задворок пакистанского Карачи или из крохотной еврейской деревеньки в старой Польше. Мы не знаем, что это такое, но можем изучить доставшиеся нам обрывки и обломки истории и попытаться восстановить по ним полную картину.

Книга, которую вы держите в руках, и есть попытка связать разорванные нити. В некотором смысле это изучение и воспевание английского духа и одновременно наглядное пособие для тех, кто хотел бы чувствовать себя англичанином. Кроме того, это руководство для тех, кто не вполне уверен в том, кто он такой.

Надо сказать, подобная неуверенность вполне оправданна. Англичане довольно пестрая публика, и даже в пределах одного сословия мы можем насчитать множество разнообразных типов. Взять хотя бы двух великих английских героев наполеоновской эпохи, Нельсона и Веллингтона (Нельсон родился в Норфолке, а Веллингтон был, строго говоря, ирландцем). При жизни они встретились всего один раз, в приемной Министерства по делам колоний на Даунинг-стрит, незадолго до Трафальгарской битвы в 1805 году, и сразу же не понравились друг другу. Веллингтон сказал, что Нельсон «тщеславен и глуп». Нельсон погиб вскоре после этой встречи, поэтому о его мнении нам ничего не известно. Лишь то, что лорд Каслри заставил обоих почти час дожидаться в приемной, вызвало у них некое подобие единодушия.

Отсутствие взаимопонимания обычно объясняют разницей их положения на тот момент. Нельсон находился в зените славы, а Веллингтон, тогда сэр Артур Уэлсли, пока еще не был национальным героем, и невысокий, одноглазый и однорукий адмирал обходился с ним небрежно и покровительственно. Вряд ли можно было бы найти двух других столь же несхожих по характеру мужчин, как эти два представителя одной нации. Веллингтон, в сущности, изобрел новый «британский» характер, добавив к традиционной английской флегме иные, глубоко личные черты – немногословность, бесстрастность, сухость.

– О боже, я потерял ногу! – воскликнул находившийся рядом с ним в битве при Ватерлоо граф Аксбридж, позднее маркиз Энглси, когда пушечное ядро угодило ему в колено.

Веллингтон, осматривавший поле боя, опустил подзорную трубу, взглянул вниз и невозмутимо, без малейшего удивления заметил:

– В самом деле, сэр.

По части стратегического гения и личной отваги Нельсон ни в чем не уступал Веллингтону, однако он относился к гораздо более старомодному типу: эмоциональный, склонный к излишествам, сентиментальный, слезливый – словом, английский до мозга костей. О Веллингтоне нельзя было сказать ничего подобного. Неудивительно, что они мигом невзлюбили друг друга.

Итак, что же значит быть англичанином? Смотреть одним глазом на приказы сверху, как Нельсон, или, подобно Веллингтону, сохранять хладнокровие и выдержку при любых обстоятельствах? Что это – сентиментальная привязанность к животным, вкус к отвратительным вареным овощам, ностальгическая верность традициям, любовь к монархии и одновременно симпатия к неудачникам? Пожалуй, все вышеперечисленное вместе.

Ныне этот вопрос стал особенно острым. Шотландцы и валлийцы точно знают, кто они такие, и осознают себя как самостоятельные нации в составе Соединенного королевства. Их требования о самоопределении до некоторой степени удовлетворяются. Это полноценные, не вассальные государства. Но кто такие англичане? У шотландцев есть «Цветок Шотландии», у валлийцев есть великое множество песен, в том числе Cwm Rhondda, Myfanwy и We’ll Keep a Welcome. Правда, у ирландцев все далеко не так однозначно, но что же есть у англичан кроме расплывчато-вежливого: «С одной стороны… с другой стороны…»?

Дело отчасти в том, что вежливость всегда была свойственна англичанам. Англичане всегда извинялись за себя, где бы ни оказались. Им по душе смелость, честная игра и крикет, Уимблдон и Дерби по-прежнему занимают почетное место в их сердцах, но порой они чувствуют себя неловко, когда выигрывают. Кроме того, они не торопятся обозначать свою позицию, а то вдруг кто-нибудь вздумает с ними спорить. Отчасти это продиктовано политической корректностью – английская нация крайне неоднородна и вобрала в себя множество рас, – но дело не только и не столько в этом. Англичане всегда выражали свое мнение и обозначали свои ценности, оставляя простор для толкования, – и кто скажет, что они не правы? Но в этом действительно есть некая незавершенность.

Британская империя давно исчезла, «Юнион Джек» вполне может последовать вслед за распавшимся союзом, звуки гимна «Правь, Британия» не вызывают у слушателей ничего, кроме легкой неловкости (по словам самих англичан), и само слово «Британия» окончательно сдало позиции Соединенному Королевству (которое, как всем нам известно, вовсе не такое уж соединенное). Дни, когда политики могли беззаботно называть «англичанами» разом всех жителей Британских островов, остались в далеком прошлом.

Поэтому еще не было более подходящего момента, чтобы оживить английский дух, и цель моей книги – шаг за шагом собрать воедино это понятие, рассыпавшееся на множество пестрых фрагментов.

Написать эту книгу меня побудило еще одно соображение. Однажды я бродил по дивной красоты уголку английской природы, долине Монсал-Дейл в Дербишире. Когда-то Джон Рёскин протестовал против строительства здесь огромного путепровода, предназначенного для того, как он выразился, «чтобы любой дуралей из Бакстона мог за полчаса добраться до Бейквелла». Путепровод сохранился до наших дней и стал частью сети междугородних маршрутов, покрывающей всю страну. Спускаясь по склону к реке, я вдруг задумался о том, каким образом мои дети смогут узнать все те традиционные истории и песни, которые составляют их наследие.

Вряд ли их научат этому в школе. В национальном учебном плане бесконечно повторяется миф об основании современного британского государства – несостоявшемся вторжении 1940 года, – однако программа едва ли заходит дальше Тюдоров и беглого упоминания о римлянах. Если они будут ходить в англиканскую школу, то, возможно, выучат несколько традиционных гимнов, но этим дело, скорее всего, и ограничится.

Итак, если они собираются узнать, что значит быть англичанами, мне придется учить их самому. Но что же им рассказать? Может быть, спеть песню о Полли Оливер – или не стоит, а то вдруг меня сочтут буйно помешанным? Рассказать им о Робин Гуде и Непобедимой армаде? Или о сэре Джоне Муре в битве при Ла-Корунье и о капитане Скотте? Прочитать им «Детей Нового леса»? Или все это просто ветхие, никому не нужные пережитки времен «Аббатства Даунтон»?

Должны ли мы сегодня знать, в каком случае какая одежда уместна и откуда взялись костюмы в полоску? Нужно ли славить святого Георгия и отмечать его день? Все-таки подобные проявления английского духа заставляют людей нервничать.

В некотором смысле эта книга может послужить наглядным пособием для ответа на поставленный вопрос. Вы можете смело вручить ее пришельцу с другой планеты, и он получит исчерпывающее представление о том, кто такие англичане и каковы их основные свойства. Кроме того, в ней запечатлены все те милые и нелепые (в хорошем смысле) английские черты, которыми мы, несмотря ни на что, все же гордимся. В сущности, эта книга может заново научить нас быть англичанами. Она покажет, как это сделать, напомнив о тех особенностях и культурных нюансах, благодаря которым мы становимся англичанами.

И когда вы освежите в памяти все эти маленькие английские особенности, вам станет ясно, насколько эклектичной нацией мы всегда были. Как мало явлений и обычаев, которые мы зовем исконно нашими, могут похвастаться неоспоримо английским происхождением – в большинстве своем они были заимствованы из других культур разных уголков планеты, так же как мы присваиваем людей со всего света.

Англичане всегда были толерантной нацией (хотя вы вряд ли согласились бы с этим, будь вы иноземным купцом, за которым гоняются по задворкам средневекового Лондона дикие подмастерья Сити). Они впитывали и ассимилировали, не всегда гладко и не всегда осознанно, инородные элементы и создали парадоксальную пеструю культуру, которая обращена назад, к прошлому, и вместе с тем постоянно меняется.

«Морские ветра, скажите: поставится ли в вину / Презрение к Англии – тем, кто видел ее одну?»^[1] – писал Редьярд Киплинг, призывая удивительно консервативных англичан взглянуть за пределы собственных берегов, туда, где их соотечественники боролись за жизнь в Калькутте и Лахоре, Шанхае, Каире и Лагосе. Действительно, чтобы понять самую простую и очевидную истину, иногда нужно прислушаться к тому, что говорят о тебе иностранцы.

Ивлин Во возражает на это устами Энтони Бланша, персонажа «Возвращения в Брайдсхед», язвительного, манерного сплетника, чей характер списан отчасти с Брайана Ховарда, отчасти с Гарольда Эктона, персонажа, который читал стихотворение Т. С. Элиота «Бесплодные земли» команде гребцов на Крайстчерч-Медоу в Оксфорде. Он предостерегает героя против английского очарования:

«Обаяние – это английское национальное бедствие. Болезнь, которая распространена только на этих серых островах. Обаяние пятнает и губит всё, к чему прикасается. Оно убивает любовь, убивает искусство; боюсь, мой милый, что оно убило и вас…»^[2]

Книга, которую вы держите в руках, полна английского обаяния, поэтому вам стоит помнить разумное предостережение Энтони Бланша. Возможно, то, что англичане упорно и даже упрямо отказываются требовать для себя слишком многого (хотя кое-кто может посчитать, что этот отказ продиктован исключительно ленью) и стремятся жить словно хоббиты, уютной добропорядочной жизнью без приключений, заставляет их столкнуться с трудностями и испытаниями, незнакомыми другим народам. Но здесь позвольте нам немного заступиться за англичан. По отдельности садовые домики, любовь к зеленым насаждениям и к футболу, ностальгия и гигантские пудинги с заварным кремом ровно ничего не значат. Но, взятые вместе, они составляют цивилизованный образ жизни, постоянно меняющийся и в то же время остающийся неизменным.

Итак, чтобы запечатлеть разнообразные курьезы, традиции и причудливые особенности английской культуры и истории для следующего поколения, прежде чем они будут безвозвратно забыты, я составил список из ста пунктов, которые вы найдете ниже. Думаю, каждый житель Англии выбрал бы что-то свое – отчасти именно это и делает нас англичанами, – но я надеюсь, читатели снисходительно отнесутся к моей личной подборке, моему персональному «списку вещей, которые нужно взять с собой на необитаемый остров», и используют его как отправную точку для составления собственного списка. А затем передадут его дальше.

Весна

1
Альфред Великий

Одни народы переименовывают главные улицы и аэропорты в честь своих национальных героев, едва те успеют испустить последний вздох. Другие награждают эпитетом «великий» любого государственного деятеля, стоящего по нужную сторону закона, а заодно и пару-тройку деятелей с противоположной стороны.

У англичан все по-другому. Только один английский король за всю историю удостоился прозвания Великий, при этом он жил так давно, что теперь уже трудно установить, в самом ли деле он заслуживал подобной чести. Мы даже не знаем, где покоятся его кости – впрочем, учитывая, что в XVIII веке его могила была разорена пуританами, это, пожалуй, простительно.

Удивительно, как мало на самом деле мы знаем об Альфреде Великом. Из всех жителей Англии о нем лучше всего помнят те, кто живет в его столице, Винчестере, – там у южного въезда в город возвышается внушительная статуя короля с мечом.

Единственная история об Альфреде Великом, которую наверняка знает каждый, – это история о пирогах. Ее рассказал монах, записавший биографию советника Альфреда, святого Неота. В ней говорится о том, как король, осажденный викингами в Этелни, однажды отправился на прогулку и, погрузившись в раздумья, не заметил, как оказался у хижины свинопаса. По просьбе жены свинопаса он согласился присмотреть за очагом, в котором пеклись пироги, но так глубоко задумался, что не заметил, как пироги сгорели. Хозяйка сурово выбранила его, может быть, даже поколотила, но он так и не открыл ей, кто он такой.

Теперь эта история почти забыта, и все же у нее есть нечто общее со многими английскими историями. Главное в ней – не унижение короля и не его готовность безропотно принять наказание. Главное – то, что обыкновенная хозяйка может упрекнуть монарха. Это история о том, что практичность важнее интеллекта – весьма английская идея, – а также о том, как важно не опускать руки и упорно повторять попытки. Альфред, скрывавшийся в Этелни, потерпел сокрушительное поражение от данов, но по-прежнему обдумывал, как бы нанести им новый удар. История об Альфреде и пирогах – английский эквивалент истории о Роберте Брюсе и пауке: она учит никогда не сдаваться.

Альфред не сдавался, и именно это, в числе прочего, сделало его великим. Его вместе с союзниками осадили в окруженном болотами Этелни, вытеснив с равнин Сомерсета, и все же он сумел собрать армию, дать отпор викингам и в конце концов победить их. Более того, он заставил своего противника Гутрума принять христианство – таково было одно из условий их мирного соглашения.

Альфред родился в 849 году в Уонтедже, в мире, над которым нависла серьезная опасность. За полвека до его появления на свет с моря пришли викинги: в 793 году они атаковали остров Линдисфарн, где располагался знаменитый монастырь, и с тех пор продвигались дальше, захватывая одну за другой земли, которые мы сегодня называем Англией. Альфред, как Уинстон Черчилль, принял власть в поистине катастрофический момент, и случилось это в 870 году. Но он сумел снова подняться к вершине.

Викторианцы любили Альфреда: для них он был символом англосаксонской расы, на плечах которой держалось величие Англии. Они любили его за мудрость, за книги и переводы, за то, что он основал английский флот и построил первые верфи, превратившие Лондон в портовый город. Они боготворили англосаксов, несмотря на то что их довольно быстро оттеснил правящий класс, происходивший от северян – норманнов, как их тогда называли.

Кроме того, они любили Альфреда за то, что он стойко преодолевал выпадавшие на его долю испытания – здесь мы подразумеваем не только набеги викингов, но и постоянные проблемы со здоровьем (по некоторым свидетельствам, он страдал болезнью Крона, хроническим воспалительным заболеванием желудочно-кишечного тракта).

Однако еще до того, как викторианский средний класс обратился к его памяти, Альфред служил для многих поколений символом радикальных перемен, будучи автором Законов и Свобод Старой Англии, уничтоженных позднее Вильгельмом Завоевателем. В сущности, законы Альфреда были довольно туманными: в них говорилось, например, о необходимости честно держать данную клятву и уметь писать на английском, если вы хотели занять должность судьи. Но они были по-своему важны, хотя и не могли сравниться с Великой хартией вольностей.

Письменных памятников того времени сохранилось очень мало, однако эти законы по настоянию сына Альфреда были записаны, с тем чтобы позднее их нельзя было «обратить в ничто, погрузив в туман забвения». Самому Альфреду до сих пор удавалось избегать подобной судьбы, хотя порой кажется, лишь по счастливой случайности.

Вспомните, какие несчастья выпали на нашу долю в этом мире, когда мы сами не берегли знания и не передавали их другим.

Альфред Великий

2
Земельные участки

Движение за выделение во временное пользование земельных участков занимает в жизни Англии все более заметное место. В политике начало этому движению было положено во время забастовки фермеров в 1878 году. Разумеется, идея о выделении безземельным жителям небольших участков возникла намного раньше, чем начали протестовать фермеры Лимингтона, – она восходит непосредственно к средневековым поселениям, где люди могли пользоваться общинной землей для выпаса коров или обеспечения себя необходимым пропитанием. Однако акция фермеров обеспечила мощный старт политической карьере одного из участников кампании, который впоследствии сделал борьбу за выделение земельных участков основой своей деятельности.

Прошло почти полтора века с тех пор, как Джесси Коллингс предложил выдавать каждому нуждающемуся «три акра и корову». Впрочем, даже в 1880-х годах, когда кампания достигла пика, у государства вряд ли была возможность обеспечить всех желающих таким количеством земли. Итогом работы Коллингса стал принятый в 1908 году Акт о выделенных участках и малых владениях, против которого сам Коллингс, как ни парадоксально, протестовал. Акт вменил местным властям в обязанность обеспечить земельными участками всех желающих.

В XX веке подобные идеи время от времени возвращались, каждый раз вызывая всплеск энтузиазма, хотя теперь речь шла, разумеется, не об акрах и коровах, а о небольших полосках земли, где можно было выращивать овощи, чтобы прокормить семью, или просто почувствовать себя ближе к природе. Но в последнее время спрос на земельные участки сделался практически ненасытным. Желание получить землю во временное пользование выразили около 6 миллионов человек, а в одном из лондонских пригородов очередь потенциальных арендаторов уже расписана на сорок лет вперед. Не вполне ясно, что послужило причиной резкого роста заинтересованности, однако гораздо интереснее, почему до этого популярность земельных участков шла на спад, особенно если вспомнить, какой успех имела кампания по развертыванию подсобного хозяйства «Копай для победы» (Dig for Victory) в годы Второй мировой войны.

В период между двумя мировыми войнами концепцию возврата к земле продвигали романтические объединения правого крыла – «Английская гильдия» и «Английский союз», а также Британский союз фашистов Освальда Мосли. Романист Генри Уильямсон, пламенный последователь Мосли, отнесся к этой концепции так серьезно, что купил ферму в Норфолке и до самого конца войны с переменным успехом пытался наладить на ней хозяйство. Его советник по сельскому хозяйству Джориан Дженкс, позднее один из основателей Ассоциации почвоведов, выступал за то, чтобы Британия могла самостоятельно обеспечивать себя сельскохозяйственной продукцией, а также за введение фиксированных цен, низкопроцентных займов для фермеров, поддержку мелкого фермерского производства и т. д.

Именно эти меры начал проводить в 1939 году министр сельского хозяйства сэр Реджинальд Дорман-Смит. В прошлом Дорман-Смит был членом «Английской гильдии», активно протестовавшей против промышленной консервации продуктов и истощения почвенных ресурсов, позднее он организовал кампанию «Копай для победы».

Эта кампания полностью изменила общую картину. В 1943 году в садах, парках и на пустошах страны насчитывалось 1,4 миллиона выделенных участков, которые приносили более 1 миллиона тонн овощей в год. Существовали специальные радиопрограммы о садоводстве (3,5 миллиона человек с нетерпением ждали выступлений С. Г. Миддлтона), у движения «Копай для победы» даже были собственные гимны. Но в 1970-х годах, спустя всего одно поколение после окончания войны, в стране осталось только 530 тысяч выделенных земельных участков, и пятая часть из них пустовала. Что же произошло?

Возможно, свою роль сыграли окончательный отказ от системы нормированного распределения продуктов в 1954 году и появление супермаркетов самообслуживания (1950), положивших начало новой эпохе изобилия. Возможно, работа на земельном участке казалась новому поколению старомодной – занятием для пожилых, малообразованных и малообеспеченных людей. Власти страны тем временем были заняты решением жилищного кризиса, за которым последовал кризис неплатежей, а затем энергетический кризис.

Возможно, именно это и подкосило движение за выделение участков в 1950-х годах. Официальная политика обернулась против романтического энтузиазма садоводов и огородников. Но какой бы ни была настоящая причина, сейчас процесс повернул вспять, и мы проходим очередной этап развития самой, пожалуй, радикальной английской идеи – идеи возврата к земле.

Я выяснил, что даже в бесконечных лабиринтах нового Лондона наступает по ночам особый час, когда все ненадолго стихает и замирает, час, предшествующий появлению скрипучих тележек, стекающихся в город из окрестных садов, чтобы напомнить нам, что где-то еще существует сельская местность. В этой неподвижности я иногда представляю, будто слышу тихие и бесконечно далекие звуки: негромкий приветственный оклик и стук копыт приближающейся лошади.

Уильям Коббет

3
Извинения

В глубине души англичане уверены, что извинения должны быть взаимными. При этом важно, чтобы полученных извинений ни в коем случае не оказалось больше принесенных. Англичане, особенно принадлежащие к среднему классу, вполне могут с педантичной вежливостью начать извиняться первыми, когда кто-нибудь наступит им на ногу или толкнет на улице. Хотя они будут глубоко оскорблены, если собеседник не извинится перед ними в ответ.

Откуда берется эта щепетильность? Вряд ли англичан можно назвать более робкими и пугливыми, чем другие нации, – скорее даже наоборот. Однако они терпеть не могут открытой конфронтации и как раз для того, чтобы избежать ее, предпочитают извиниться первыми. Англичане хватаются за любую возможность избежать инцидента или сгладить его, пока он не превратился в некрасивую громкую сцену. У посторонних может сложиться впечатление, будто англичане любят формальности. На самом деле они могут вести себя куда свободнее, чем их континентальные соседи. Просто дело в том, что они не любят такого сорта интимность, которая возникает при открытой перебранке. Ведь это так неловко.

Пуританство вкупе с британской выдержкой, которую изобрел, по всей видимости, герцог Веллингтон в один из длинных летних вечеров Иберийской кампании, победили английскую спонтанность. Но так было не всегда. «Английские девушки божественно хороши собой, и у них есть один обычай, которым нельзя не восхищаться, – писал Эразм Роттердамский во время своей поездки в Лондон в конце XV века. – Когда вы приходите куда-нибудь, девушки целуют вас. Они целуют вас в знак приветствия. И целуют вас на прощание. И снова целуют, когда вы возвращаетесь. Стоит раз ощутить прикосновение этих нежных благоуханных уст, и вы будете готовы остаться здесь на всю жизнь». Увы, этот взгляд на Лондон погребен в недрах истории.

Печальный побочный эффект культуры превентивных извинений состоит в том, что англичане обычно молча терпят плохое обслуживание и плохую пищу – не потому, что их все устраивает (в стенах своих кухонь англичане не меньше остальных любят пожаловаться на жизнь), а потому, что они избегают публично высказывать недовольство.

Великая комедийная актриса Джойс Гренфелл прекрасно сыграла характерную смесь растерянности, неловкости и попыток сохранять любезность в роли хозяйки маленькой брайтонской гостиницы, столкнувшейся с открытым недовольством клиентов, в фильме «Женевьева» (1953). Горячая вода бывает только с двух до четырех часов дня, извиняющимся тоном сообщает она своим новым постояльцам. Номер оформлен в коричневых тонах, а окно выходит на башню с оглушительно громкими городскими часами. Молодые супруги высказывают недовольство, но, поскольку им больше некуда пойти, поднимаются в номер. Потрясенная их поведением хозяйка поворачивается к другим постояльцам.

– Раньше никто ни на что не жаловался, – растерянно говорит она.

Пожилая леди смотрит вслед удаляющейся паре и изрекает:

– Они что, американцы?

Как извиняться по-английски (по материалам курсов Bloomsbury International English):

1. Простите.

2. Мне так (очень/ужасно/страшно) жаль.

3. Как неосторожно с моей стороны!

4. Мне не стоило…

5. Это я во всем виноват.

6. Пожалуйста, не сердитесь на меня.

7. Надеюсь, вы сможете меня простить. / Пожалуйста, простите меня.

8. Я не могу выразить/передать, как мне жаль.

9. Приношу извинения за… / Я хотел бы принести извинения за…

10. Прошу вас, примите мои (искренние) извинения.

4
The Beatles

Мировой имидж Англии заключает в себе странный парадокс. С одной стороны, ее представляют как воплощение порядка и пасторальной сельской жизни («И будет наша Англия жива, покуда вьются сельские дороги»). Считается, что англичан окружает атмосфера традиций и консервативного этикета, а в иностранных фильмах их обычно изображают как напыщенных болванов или психопатов, рвущихся к власти над миром. Но взгляните на Англию: на протяжении последних ста лет 80 % ее населения составляют жители городов. Англия превосходит многие страны в области технологий, от промышленной революции до интернета, и неизменно идет впереди в рекламе и молодежной культуре.

Выйдя на сцену со своим первым хитом в Ливерпуле в 1962 году, The Beatles с беспрецедентной ясностью продемонстрировали, как далек мировой имидж Англии от ее повседневной реальности. У нас был премьер-министр Гарольд Макмиллан, родившийся еще при короле Эдуарде, торжественная смена караула у Букингемского дворца и старики, которые, по словам поэта Джона Бетчемана, «не ведали страха, не знали обмана». И вдруг откуда ни возьмись появились эти четверо длинноволосых юнцов, которые взяли штурмом вершины знаменитых американских хит-парадов, схватили 60-е за горло, оседлали поднявшуюся следом психоделическую волну и намертво впечатали свои песни в нашу память. Они стали фоном, на котором разворачивалась жизнь каждого человека во второй половине XX века, и не только в Англии, но и далеко за ее пределами.

Однако парадокс прячется еще глубже. Второе имя Джона Леннона – Уинстон, хотя позднее он сменил его на более подходящее. Стихи песни When I’m 64 («Когда мне стукнет 64»), где говорится в том числе о простой мечте завести «домик на острове Уайт, если он будет не слишком дорог», свидетельствуют о тонком понимании Англии прежних лет – времен родителей музыкантов. Впрочем, автором упомянутых строк был Пол Маккартни, а Леннон заметил, что сам он «никогда не написал бы такую песню».

Сначала группа называлась The Quarrymen, затем она сменила несколько названий – The Blackjacks, Johnny and the Moondogs – и лишь позднее музыканты остановились на варианте The Beatles, а друг Леннона и участник первого состава группы Стюарт Сатклифф сделал во время поездки в Гамбург знаменитую «битловскую» стрижку. В 1962 году группа привлекла внимание владельца местного магазина грампластинок Брайана Эпстайна, за этим последовала запись первого альбома в студии Эбби-роуд. Осенью 1963 года музыкантов встретили в залитом дождем аэропорту Хитроу сотни визжащих фанаток – так началась битломания.

«Великолепная четверка» (название предложил Тони Бэрроу, отвечавший за связи с прессой) – Джон Леннон, Пол Маккартни, Джордж Харрисон и Ринго Старр – вышла на рынок США в 1964 году, и летом того же года американский фолк-певец Боб Дилан познакомил их с марихуаной (весь следующий год их дантист тайно добавлял музыкантам в кофе ЛСД). Это был важный кросс-культурный момент. К моменту распада The Beatles, всего через шесть лет, они стали самой знаменитой и успешной рок-группой в истории, продав около 600 миллионов пластинок.

Культурное влияние The Beatles было огромным, от причудливого своеобразия Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band (1967) до более поздних работ. Совместно они заложили основы интеграции английской и американской культуры, отголоски которой можно наблюдать и в наши дни.

Леннон был застрелен в Нью-Йорке в 1980 году, Харрисон скончался от рака в 2001 году, но два оставшихся члена группы продолжают участвовать в жизни Англии: Маккартни выступал на концерте в честь Золотого юбилея королевы Елизаветы II, а Старр озвучивал рассказчика в детском мультсериале «Томас и его друзья», который можно назвать еще одним важным культурным заимствованием с северо-запада Англии.

The Beatles в цифрах:

Количество проданных во всем мире пластинок The Beatles: 600 миллионов экземпляров

Количество проданных в Великобритании экземпляров альбома Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band: 4,5 миллиона

Количество хитов, написанных Полом Маккартни: 32

Количество песен The Beatles, в названии которых есть женское имя: 18

5
Пиво и эль

Множество типично английских особенностей, о которых пойдет речь в этой книге, на самом деле пришли к нам из других стран, но пиво можно с уверенностью назвать исключением из этого правила. История пива в Англии прослеживается так далеко, что приходится признать: оно появилось едва ли не раньше самих англичан и его пили на этих островах за несколько столетий до прибытия Хенгиста, Хорсы, Кердика и прочих англосаксов.

Кельты варили пиво из солода, воды и дрожжей, а от них этот обычай переняли римляне, предварительно отправив в Рим короля бриттов Карактакуса. Нам даже известно имя одного римского пивовара: его звали Атректус, и жил он в крепости Виндоланда на валу Адриана. Вероятно, шансы пережить зиму в этих местах были непосредственно связаны с количеством употребленного внутрь пива.

Поскольку пивоварение на островах относится к тем традициям, которые действительно можно проследить до древнейших времен, мы вынуждены сделать вывод, что его появление и развитие напрямую связано с местным климатом. Британский климат, за исключением разве что пары последних лет, был в целом неблагоприятным для выращивания винограда, что автоматически исключало возможность изготовления вина. Что еще оставалось нашим предкам, кроме как варить пиво? И они варили его в огромных количествах в каждом доме, каждом пабе, у каждой реки.

Строго говоря, тогда это было не пиво, а эль: напиток, по определению, не может считаться пивом, пока в него не добавят шишки хмеля, и предположительно это нововведение было придумано не в Англии. Нетрудно вообразить, какой поднялся крик, когда первые бочки пива с добавлением хмеля доставили в XV веке из Нидерландов. Идея была встречена в штыки, однако запрещать ее не стали – единственным законодательным ограничением стало то, что пивоварам с тех пор не позволялось изготовлять одновременно пиво и эль. Либо одно, либо другое.

Англичане не только издавна варили пиво и эль, но и поглощали его в немыслимых количествах: к концу Средних веков на душу населения, включая мужчин, женщин и детей, приходилось 60–66 галлонов в год. Впрочем, это не кажется удивительным, если вспомнить, что пиво употребляли с каждым приемом пищи и что оно было, по сути, единственным доступным и безопасным напитком.

Должно быть, поэтому на заре промышленной революции Уильям Коббет и другие публицисты обратили свои остро заточенные перья против чая – напитка, предательски ослаблявшего моральную стойкость нации, – призывая англичан вернуться к пиву.

Одним из любопытных аспектов английской жизни, сохранившимся до XX века, была привычка заводских и фабричных рабочих выпивать после окончания смены невероятное количество пива: за вечер один человек мог прикончить до 15 пинт.

И только в XX веке многочисленные разновидности традиционного английского теплого (на самом деле температуры подвала) пива – биттер, майлд, браун, индийский пейл и другие лондонские специалитеты, которые разливали из кранов на стойке бара, – начали отступать под натиском универсальных охлажденных лагеров, произведенных транснациональными корпорациями.

Англичане никогда не создавали шумихи вокруг своего пива. Они не проводили пивных фестивалей, как в Америке, у них не было ничего похожего на немецкий Октоберфест. Они просто стояли у стойки бара, потягивая из кружки свое пиво, и не замечали, как их пивные компании постепенно объединяются и консолидируются, становясь почти неотличимыми друг от друга, и как то же самое происходит с пабами, одним за другим.

Важное для англичан новшество было введено в 1963 году с легализацией домашнего пивоварения. Теперь каждый мог варить собственное пиво, и пивоварение стало той областью, где англичане сумели провести своего рода контрнаступление в защиту собственной культуры, опираясь на крошечные домашние пивоварни и пабы с собственным производством, при поддержке кампании «Настоящий эль», популяризовавшей это партизанское движение.

Дядюшка Рэт тем временем внимательно изучал этикетку на одной из пивных бутылок.

– Я полагаю, что это «Старый Бэртон», – заметил он одобрительно. – Разумный Крот! Это как раз то, что нужно! Мы сможем сделать подогретый эль! Давай-ка готовь все остальное, дружище, а я пока повытаскиваю пробки.

Кеннет Грэм, «Ветер в ивах» (1908)^[3]

6
Колокольный звон

Так называемый переменный звон (звон церковных колоколов, создающий мелодичные переливы) – характерная особенность Англии. В других странах, разумеется, тоже есть церковные колокола, но в Англии в них звонят иначе, возможно, потому, что английские колокола всегда были довольно большими, а колокольни прочными, и вдобавок колокола могли поворачиваться на 180 градусов. Кроме того, к делу приложили руку математики XVII века Ричард Дакворт и Фабиан Стедман, опубликовавшие в 1668 году трактат «Тинтинналогия, или Искусство колокольного звона», – они спасли культуру колокольного звона от пуритан, указав на его сложные математические аспекты.

Колокола были распространены в Европе со второй половины XIII века. Они могли служить местными часами, отбивая время, когда людям пора было вставать, начинать работу, заканчивать работу или ложиться спать. По меньшей мере в трех населенных пунктах Англии, в том числе в Бервике-на-Твиде, колокола до сих пор звонят отбой в конце дня. Однако именно для англичан колокольный звон стал особенно близким и родным. У нас есть свадебные и погребальные звоны, а также особый колокол, который звучит во время вражеского вторжения, – поэтому колокольный звон был полностью запрещен в 1940–1945 годах. Есть призрачные колокола, чей звон доносится с моря, недалеко от берегов Данвича и Селси. В романе Дороти Ли Сэйерс «Девять портных» (1934) есть даже таинственное убийство, связанное с колокольным звоном.

Английские колокольни не раз играли важную роль в истории: в 1588 году колокольный звон возвестил о необходимости зажечь на маяках сигнальные огни, чтобы предупредить жителей о подходе Непобедимой армады, а тщательно разработанная система передачи сигналов от одной церковной колокольни к другой позволяла всего за двадцать минут донести сообщение из Адмиралтейства в Лондоне до нельсоновского флота, стоявшего на якоре в Портсмуте.

В 1668 году, когда была издана «Тинтинналогия», произошло еще одно событие: в тот год родился Джон Хетфилд. Имя этого в целом ничем не примечательного человека наверняка было бы забыто, если бы не один любопытный случай. Около 1690 года Хетфилд нес стражу на балконе Виндзорского замка и заснул на часах, за что был отдан под трибунал. Во время суда он решительно отрицал свою вину. Чтобы доказать, что обвинение несправедливо и в ту полночь он на самом деле не спал, он сообщил, что слышал нечто необыкновенное. Он слышал вдалеке, в долине Темзы, звон Большого Тома: старинный колокол на башне против Вестминстерского дворца ударил ровно тринадцать раз. Нетрудно догадаться, что эта история совершенно не убедила судей. Более того, по их мнению, она неоспоримо доказывала вину стражника. Он был приговорен к казни.

Однако за несколько дней до повешения новости об этой истории достигли Вестминстера, и несколько человек поклялись, что в ту ночь тоже слышали, как Большой Том прозвонил тринадцать раз. Причиной тому послужила особенность часового механизма – задержка рычага отмыкания. Казалось невероятным, что Хетфилд услышал колокол, находясь от него на таком расстоянии, в Виндзоре, но все же этот факт подтвердил его невиновность. Вильгельм III помиловал его. История умалчивает о том, что произошло с Хетфилдом потом, но известно, что он скончался в своем доме в Глассхаус-Ярде, Олдерсгейт, 18 июня 1770 года, в царствование короля Георга III, в возрасте 102 лет.

Древний колокол по имени Большой Том отлили еще в XIII веке, и до Реформации его называли Эдуардом. В 1698 году его колокольню разрушили, а сам колокол продали собору Святого Павла. По дороге на новое место колокол свалился с телеги на подъезде к Темпл-бару, границе Сити, и треснул. После этого его несколько лет хранили в одном из хозяйственных помещений при соборе и наконец отлили заново в 1709 году в колокольной мастерской Уайтчепела, которая сохранилась до наших дней, а затем подняли на башню собора Святого Павла, где он и сейчас отбивает часы.

Кроме того, этот колокол отмечал своим звоном смерть членов королевской семьи, епископа Лондона, настоятеля собора Святого Павла и лорда-мэра, если тот умирал на своем посту, – но это, как мог бы сказать Редьярд Киплинг, уже другая история.

Король Эдуард создал и нарек меня.

С тем чтобы милостью святого Эдуарда отсчитывать время.

Перевод латинской надписи внутри Большого Тома

7
Биг-Бен

Вряд ли найдется более известное и узнаваемое английское здание, чем эта необычная неоготическая часовая башня, отделяющая Вестминстерский дворец от Вестминстерского моста. Сама башня выглядит слишком современно и лаконично, чтобы ее можно было всерьез принять за средневековую постройку, но ее вершина возвышается, словно собор, над циферблатом часов, на фоне которых разворачивались кульминационные моменты множества фильмов, от «Тридцати девяти ступеней» до «Шаровой молнии». Она узнаваема с первого взгляда, хотя ее вряд ли можно назвать особенно красивой.

Впрочем, Огастес Пьюджин, основоположник неоготики, для которого эта постройка стала последним великим достижением, приведшим его к физическому истощению и безумию, с этим вряд ли согласился бы.

Часовая башня, как ее называли со времен постройки, в год Алмазного юбилея правящей королевы (2012) была переименована в Башню Елизаветы, однако это название не прижилось. Все же англичане не из тех, кто постоянно переименовывает свои улицы и постройки в честь недавно усопших или еще здравствующих героев.

Как всем известно, на самом деле имя Биг-Бен, или Большой Бен, носит колокол, не менее прославленный, чем башня, в которой он находится. Мы каждый день слышим его голос на канале ВВС перед выпуском новостей. Его необычный перелив (дин-дон-дин-дон – говорят, что это адаптированная для колоколов церкви Святой Марии в Кембридже мелодия Генделя) знаком нам по телевизионной сатире, навязчивым рингтонам и из многих других источников.

Во время строительства башни возник бурный спор по поводу часов: никто не торопился вкладывать деньги в их изготовление, пока высота башни не достигнет 150 футов. В итоге часы заняли свое законное место только в 1859 году, спустя 25 лет после того, как старый Вестминстерский дворец и здания парламента сгорели дотла.

К этому времени колокол уже подняли на башню, впрочем, и здесь не обошлось без неприятностей. Во время испытаний в 1857 году он треснул, и его пришлось отливать заново. В 1858 году его снова установили на башне, испытали и в 1859 году опять раскололи. На этот раз чинить его не стали, и он остался с трещиной до наших дней. Решить проблему позволил типично английский компромисс в виде облегченного колокольного молота. В 1863 году колокол наконец зазвонил. Вам придется попотеть, чтобы подняться по лестнице на 315 футов вверх и увидеть тщательно отлаженный старинный механизм и викторианские пенни, которые до сих пор стоят на страже точного времени: считается, что монетки смещают хронометраж часов на 0,4 секунды в день в одну или другую сторону.

Согласно широко распространенному мнению, Биг-Бен получил свое название в честь Бенджамина Холла, руководившего установкой колокола. Но есть и альтернативная версия, гласящая, что на самом деле Биг-Бен назван в честь знаменитого боксера-тяжеловеса Бенджамина Каунта: такое прозвище дали колоколу рабочие, поднимавшие его на башню.

Кроме колокола с трещиной у Биг-Бена есть еще одна проблема: башня стоит на месте бывшего острова Торни, на песчаном берегу, соединенном с болотистой полоской земли между двумя протоками реки Тайберн. Расположенная напротив Башня Виктории, в свое время самое высокое здание в стране, была и вовсе построена на рыхлом водоносном песке. Рабочие, расширявшие подземную станцию Вестминстер, вынуждены были остановить огромный тоннелепроходческий щит из-за того, что Биг-Бен начал оседать. Теперь башня слегка отклонена к северо-западу и в зависимости от погоды едва заметно раскачивается из стороны в сторону, почти как мнения членов парламента, заседающих несколько ниже.

Часы на башне Биг-Бен, своеобразный символ британской надежности, пережили серьезную поломку лишь однажды, в августе 1976 года. То долгое жаркое лето навсегда изменило Англию, заставив владельцев лондонских ресторанов впервые вынести столики на улицы. Еще раз часы остановились без всякой видимой причины, но также при очень жаркой погоде в мае 2005 года.

Биг-Бен остается символом всего английского – элегантный, эксцентрично старомодный и непоколебимо надежный. Его циферблат виднеется сквозь туман и моросящий дождь, словно бледный лунный диск, а свет наверху говорит о том, что парламент заседает до поздней ночи, члены парламента не жалея сил борются с проблемами нации и в мире все идет своим чередом.

В сей час, Господь,

Меня направь

И оступиться

Мне не дай.

Стихи, начертанные на стене Часовой башни: они положены на мелодию, которую вызванивают колокола

8
Кентербери

В 1933 году сын Уинстона Черчилля, красавец и повеса Рэндольф, потянув за нужные ниточки, устроил своего старого приятеля Джона Бетчемана писать колонку светской хроники в газете The Evening Standard. Пост редактора в то время занимал бывший шпион Роберт Брюс-Локхарт. Бетчеман не был шпионом, однако неплохо разбирался в светской жизни.

Но даже с учетом этого он оказался не вполне готов к своей новой работе. Одним из его первых заданий стало интервью с голливудской звездой Мирной Лой, тогда находившейся в зените славы. Весьма смутно представляя себе, о чем говорить с актрисой, Бетчеман, будущий поэт-лауреат Великобритании, принялся расспрашивать ее о том, что занимало его самого. «Вам нравится перпендикулярная архитектура?» – осведомился интервьюер. Он даже ухитрился убедить ее ответить, что она этим «очень интересуется».

В самом деле, нет ничего более английского, чем перпендикулярная архитектура. Эта английская разновидность готического стиля отличается самобытным, более мягким характером, чем готика, зародившаяся во Франции, где первым образцом стала церковь аббатства Сен-Дени, построенная в 1144 году. Этот архитектурный стиль, устремленный ввысь и состоящий как будто из одних вертикальных линий и длинных узких окон, окончательно сложился в 1360-х годах, отразив ужас людей перед страшной чумой – Черной смертью.

Прекрасным образцом готического стиля служит невесомый, словно парящий в воздухе неф Кентерберийского собора. Его создал самый знаменитый английский архитектор Средних веков Генри Йевел. Пожалуй, из всех примеров перпендикулярной архитектуры больше всего известны башни и тянущиеся к небу контрфорсы Кентерберийского собора, постепенно достраивавшегося не одно столетие (последняя башня была закончена только в 1858 году).

Но Кентербери можно назвать типично английским не только из-за его архитектуры. Камни собора хранят эхо многих исторических событий, и радостных, и мрачных. Здесь, на ступенях между криптой и хорами, был убит Томас Бекет. Его мозг брызнул на камни с клинков четырех рыцарей, убежденных, что они выполняют отданный сгоряча приказ Генриха II. Бекет был вторым из четырех архиепископов Кентерберийских, погибших не своей смертью (первым был Альфедж, взятый в плен, а затем убитый викингами в Гринвиче в 1012 году).

В 1170-х годах собор переживал бурный период своей истории. Бекет погиб в конце 1170 года и вскоре был канонизирован, и собор неожиданно получил значительный источник дохода, став на следующие три столетия популярным местом паломничества и новой остановкой на пути пилигримов, идущих из Лондона в Винчестер. В середине 1170-х годов старые хоры собора уничтожил пожар, и потребовалась основательная перестройка. Церкви на этом месте строили задолго до прихода святого Августина в 597 году. Здесь стоял римский храм и, возможно, еще более старые святилища. В 1174 году собор обрел новый готический облик. Поначалу работами руководил французский архитектор Гийом из Санса: он первым принес элементы готики на эти берега. Однако после падения со строительных лесов Гийома разбил паралич, и он назначил своим преемником Уильяма Английского.

Уильям расширил собор к западу и возвел часовню Троицы, где был захоронен незадолго до того канонизированный Томас Бекет. Поначалу в новой часовне хранилась лишь верхняя часть черепа Бекета, срубленная мечом одного из убийц. После 1220 года все останки святого были перенесены в часовню. День поминовения Томаса Бекета также перенесли с конца декабря на конец июля, чтобы паломникам было удобнее добираться в собор по сухим летним дорогам. Минуло три века паломничеств и чудес. К моменту восшествия на престол Генриха VIII гробница святого обзавелась деревянной крышкой, подняв которую, можно было увидеть россыпи драгоценностей, поднесенных верующими.

Тиран от природы, Генрих никак не мог смириться с таким положением вещей. Он обвинил Бекета в измене и приказал ему предстать перед судом. Разумеется, Бекет, уже несколько столетий лежавший в могиле, не явился в зал суда. Однако это никого не смутило, и суд состоялся в его отсутствие. Бекета признали виновным. Конфискованные у святого драгоценности вывозили из Кентерберийского собора на двадцати шести телегах.

В 1888 году, к всеобщему восторгу, в крипте собора была обнаружена неизвестная ранее безымянная могила, а совсем недавно, в 1990 году, в соборе среди ночи арестовали двух бывших солдат Иностранного легиона: с собой у них была карта, нарисованная французским археологом, и гвоздодер. Они намеревались вскрыть могилу кардинала Шатильона (ум. 1571), полагая, что на самом деле в ней лежат кости Бекета.

Тайны Кентерберийского собора намного более английские, чем может показаться на первый взгляд. Ностальгическая вера в неразрывную связь протестантских времен с нашей старой английской католической верой и непреходящий символ сопротивления власти государства – все это не просто романтично, в этом есть нечто глубоко английское.

Тем временем архиепископы Кентерберийские продолжали сменять друг друга на кафедре собора и в покоях лондонской резиденции – Ламбетского дворца. Их жизнь была неразрывно связана с судьбой государства, а с их властью в стране мог поспорить только сам монарх. На момент, когда я пишу эти строки, в Англии было 105 архиепископов Кентерберийских – и каждый из них носил занятный, неуловимо дарвинистский титул «примаса Англии».

Четыре архиепископа-мученика:

Альфедж (пленен и убит в 1012 г.)

Томас Бекет (зарублен убийцами в 1170 г.)

Томас Кранмер (сожжен в 1556 г.)

Уильям Лод (обезглавлен в 1645 г.)

9
Хлопок

Христофор Колумб, избороздивший вдоль и поперек Карибское море, до конца жизни был уверен, что открыл западный путь в Китай, и одна из причин заключалась в том, что так называемые индейцы, которых он нашел на Кубе, носили одежду из хлопка. Хотя, вероятнее всего, они тоже получили эту одежду с востока, где в те времена производили весь хлопок мира.

Англичане опоздали к началу первооткрывательской гонки. Джон Кабот и его сын Себастьян, заложившие основы английских притязаний на Америку, родились в Генуе (отец) и в Венеции (сын). Спасаясь от кредиторов, семья прибыла в Бристоль. Джон убедил рачительного Генриха VII выдать ему жалованную грамоту для поиска новых земель, «не известных никому из христиан». На данном этапе хлопок вряд ли занимал какое бы то ни было место в списке приоритетов англичан. Торговлю хлопком тогда держали в руках Антверпен и Венеция.

Сведения о том, кто и когда начал первым выращивать хлопок, потерялись во мраке времен. Скорее всего, это произошло около 7000 лет назад в Перу и Мексике на западе и в Индии на востоке. Известно, что солдаты Александра Македонского начали носить одежду из хлопка в 326 году до н. э., когда его армия дошла до Индии. Однако история хлопка как всемирного предмета потребления оказалась тесно переплетена с историей Англии. Как это получилось? Ответ на этот вопрос – в успехах Ост-Индской компании, в середине XVII века поставившей импорт хлопка на поток.

К тому времени англичанам изрядно наскучила шерсть, составлявшая их основное богатство. Шерстяная ткань была слишком тяжелой и неподатливой, слишком английской. В XVIII веке предметом всеобщего увлечения стал хлопок, который доставляли из Индии торговые суда Ост-Индской компании под полосатыми красно-белыми флагами. Хлопковые ткани были легкими, без труда отстирывались, и их можно было разнообразить набивным рисунком. Неудивительно, что они мгновенно вошли в моду.

В истории хлопка в Англии есть две ключевые даты: 1764 год, когда Джеймс Харгривз из Ланкашира изобрел прядильную машину «дженни», и 1771 год, когда Ричард Аркрайт открыл в Дербишире хлопкопрядильную фабрику. После этого хлопок наряду с углем и паром стал одним из трех китов, на которых зиждилась английская промышленная революция. Вдоль крупных рек центральных и северных графств Англии выросли «дьявольские мельницы» – мануфактуры Бейла, где мужчины, женщины и дети круглосуточно стояли за ткацкими станками, превращая привезенное из Индии и Америки хлопковое сырье в ткани, отправлявшиеся затем во все уголки мира. К тому моменту, когда Нельсон встретил франко-испанский флот у мыса Трафальгар, хлопковые ткани составляли более 40 % английского экспорта.

В те времена основным источником хлопка были рабовладельческие плантации американских южных штатов. Это одновременно и темная, и светлая страница в истории Англии. Да, английские банкиры косвенно поддерживали работорговлю, оплачивая сырье, которое производили на плантациях рабы и которое затем обрабатывали на английских прядильных фабриках дети, работавшие по двадцать часов в сутки в невыносимой духоте. И все же Англия сама положила конец работорговле и поклялась полностью уничтожить рабство, а также – очень медленно – начала осознавать, что экономика фабричного труда мало чем отличается от рабовладельческой.

Английское производство настолько зависело от американского хлопка, доступ к которому оказался перекрыт блокадой южных штатов во время Гражданской войны в США, что Британия была почти готова вступить в войну на стороне рабовладельческого Юга. Парадоксальное намерение для нации, которая недавно поздравляла себя с отменой рабства в пределах своей империи.

Не менее жестокий парадокс заключался в том, что Индия, которая когда-то одевала войска Александра Македонского и продавала хлопковые ткани Васко да Гаме, вскоре сама начала импортировать хлопок с фабрик Ланкашира.

Гражданская война в Америке и блокада Союза нанесли английской текстильной промышленности тяжелый удар. Не менее тяжелым оказался инициированный Ганди бойкот английских хлопковых тканей в Индии.

Еще один удар эта отрасль получила, когда в XX веке крупные розничные продавцы одежды начали перепоручать свое производство другим компаниям. В 1930 году сеть розничных магазинов одежды Marks & Spencer, основанная еврейским эмигрантом из Польши, продавала каждую четвертую пару хлопковых носков в Соединенном Королевстве. Компания заключила ряд стратегических партнерских соглашений с текстильными компаниями, в том числе с компанией Corah в Лестере. Их сотрудничество длилось больше полувека, но к 1990-м годам в Англии и Шотландии осталось всего десять крупных предприятий, производивших 2/3 продукции M&S. Однако компания давила на них так же жестко, как позднее супермаркеты Большой четверки давили на поставщиков продуктов питания. Corah, первый долгосрочный партнер M&S, вместе с остальными предприятиями оказалась в бедственном положении и несла убытки. В 1989 году она была перекуплена финансовой компанией Charterhall, а затем распалась.

К концу столетия остальные поставщики также прекратили свое существование. Так наступил конец тесных отношений Англии с хлопком. Совсем не счастливый финал, откровенно говоря.

Если нам вздумают объявить войну, мы бросим весь мир к своим ногам, не сделав ни единого выстрела, не обнажив ни одной сабли. Что произойдет, если на три года прекратить поставки хлопка?.. Англия рухнет и увлечет за собой весь цивилизованный мир. Нет, вы не осмелитесь объявить войну хлопку. Никакая сила на земле не осмелится объявить ему войну. Хлопок правит миром.

Речь Генри Хаммонда в сенате США, объясняющая, почему северные штаты никогда не объявят войну Югу (1858)

10
Нарциссы

Если Уильям Вордсворт самый известный английский поэт, то «Нарциссы» («Я брел один среди долин»), несомненно, самое любимое из его стихотворений – в нем поэт рассказывает, как наткнулся в лесу на «сонм нарциссов золотых». Стихотворение было создано около 1804 года (тогда же Уильям Блейк написал свой «Иерусалим»), однако тот реальный случай, о котором в нем идет речь, произошел немного ранее, во время прогулки Вордсворта со своей сестрой Дороти 15 апреля 1802 года.

То, что это стихотворение появилось в апреле, вовсе не случайность: нарцисс всегда был самым радостным и вместе с тем самым неожиданным вестником весны. Конечно, мы помним, что нарцисс – национальный цветок Уэльса, но он имеет особое значение и для англичан, о чем свидетельствует многообразие его названий в английском языке.

Он известен как нарцисс бледно-желтый, а также восточная лилия или колокольчики фей. В Сомерсете его называли гусиной лапкой, в Девоне – кувшинчиком Четыредесятницы, в Норфолке – цветком королевы Анны, в Ланкашире – маслянкой, в западных графствах были свои варианты – кукушкина заря или первоцвет.

Стихотворение впервые появилось в опубликованном в 1807 году сборнике стихов Вордсворта. Лорд Байрон раскритиковал сборник в пух и прах, назвав его наивным и незрелым, и даже Сэмюэл Тейлор Кольридж, близкий друг Вордсворта и один из первооткрывателей романтического направления в поэзии, счел стихи бессвязными и напыщенными. Впрочем, подавляющее большинство англичан думает иначе: презрение современников не помешало «Нарциссам» стать одним из самых любимых стихотворений нашего народа.

Нарциссы не только радуют глаз яркими цветами, но и таят в себе множество замечательных свойств. Немногие знают, что нарцисс – слабоядовитое растение и в прошлом его нередко использовали как рвотное средство, а в наши дни нарцисс – важнейший компонент лекарства против болезни Альцгеймера.

За парком Гобэрроу мы заметили на берегу несколько нарциссов и сначала вообразили, что волны озера вынесли семена цветов на берег, где выросла эта маленькая колония. Но чем дальше мы шли, тем больше нарциссов нам попадалось, – и наконец мы увидели вдоль берега, под сенью склонившихся ветвей, длинную полосу цветов, широкую, как сельская дорога. Я никогда прежде не видела таких красивых нарциссов. Они росли повсюду среди покрытых мхом камней. Одни цветки словно дремали, прислонив к камням свои головки, другие трепетали, раскачивались, танцевали – и как будто звонко смеялись, встречая дуновения прилетающего с озера ветра, – бесконечно танцующие, бесконечно меняющиеся, веселые и нарядные.

Дневник Дороти Вордсворт (15 апреля 1802 года)

11
Ост-Индская компания

У англичан есть одна неожиданная черта: во имя победы они вполне способны мириться с хаосом и беспорядком. Достаточно вспомнить, сколько сумасшедших рискованных планов воплотили в жизнь дерзкие молодые офицеры на полях двух мировых войн. Или посмотреть на англичан, когда они играют в футбол. Или с удивлением обнаружить, какое великое удовольствие им доставляет финансовая неразбериха.

Итак, давайте обратим взгляд в прошлое, к временам расцвета Ост-Индской компании – в 1690-е годы, когда лондонские кофейни превратились в стихийные центры обмена новостями и сплетнями, а также – финансовых спекуляций. В 1695 году, после отмены Лицензионного акта, ограничивавшего свободу печати, кофейни стали издавать собственные газеты, а владельцы газет, включившись в конкурентную гонку, начали в свою очередь открывать собственные кофейни. Гравюры того времени достоверно изображают тамошнюю неповторимую атмосферу: ловкачи проворачивают свои темные делишки в густых пара?х джина.

В этом водовороте родился еще один английский тип – искатель крупной наживы, финансовый буканьер. Ярчайшим представителем этого типа был сэр Джозайя Чайлд: бывший пивовар из Портсмута, он появился на финансовом рынке с купленым титулом баронета и полными карманами ценной информации самого разного свойства. Осмотрительно разбрасывая там и тут ее драгоценные крупицы, он сумел подняться на недостижимую высоту.

Вот как описывал его деятельность памфлетист Даниэль Дефо:

«Продает сэр Джозайя или покупает? Если сэр Джозайя намерен сделать покупку, то первым делом он велит своим поверенным принять опечаленный вид и, покачивая головой, намекать на плохие новости из Индии… и в конце концов доверительно шепнуть собеседнику: “Сэр Джозайя поручил мне спешно продавать все, что удастся продать”. Возможно, они действительно продавали на десять или даже двадцать тысяч фунтов… чтобы заманить толпу маклеров в хитро сплетенные сети уловок и недомолвок, по части которых они и сейчас слывут величайшими мастерами, когда-либо виденными в этой стороне света».

Чайлд прославился тем, что сумел подкупить Якова II (на это ушло десять тысяч фунтов стерлингов) и воспользовался его покровительством, чтобы превратить Ост-Индскую компанию в настоящую финансовую и военную махину. Компания больше не заискивала перед правителями Востока и монополистическими торговыми империями Дании и Португалии. «Компания Джона» была готова вооружиться, основать собственное государство в Индии и защищать его с оружием в руках. Но для этого ей нужна была монопольная власть, и здесь решающую роль играли взятки.

Ост-Индская компания занимает центральное место в корпоративной и финансовой истории Англии, и не исключено, что ее красно-белый флаг стал прототипом звездно-полосатого знамени свободной Америки. Поначалу компания существовала в виде акционерного общества, которое основали лондонские купцы, получившие в 1599 году благословение Елизаветы I. Тогда она называлась «Купеческое предприятие для заморской торговли с Ост-Индиями».

Они направлялись именно в Ост-Индии (таково общее название ряда стран Южной и Юго-Восточной Азии), а не в Индию, поскольку Англия по-прежнему вела войну с Португалией и Испанией и английским судам приходилось огибать Индию, не причаливая к ее берегам. И вот в 1601 году маленькая флотилия из шести кораблей, ведомая 600-тонным «Красным драконом», подняла паруса и отправилась к островам пряностей.

Капитан Джеймс Ланкастер вез с собой шесть писем, подписанных королевой. Первые строки, где должны были значиться имена восточных правителей, оставались пустыми: их следовало заполнить позднее. Спустя полтора года на Суматре англичан приветствовал местный правитель, до которого уже дошли известия о недавнем разгроме Непобедимой армады. Ему не терпелось поближе познакомиться с англичанами. Когда участники экспедиции вернулись в Лондон, на троне сидел новый король. Ланкастер был возведен в рыцарское достоинство, а Ост-Индская компания официально начала свою деятельность.

Компания установила контроль над многочисленными народностями Индии и сопредельных стран. Для сбора налогов у нее имелась собственная армия. Два наиболее влиятельных представителя компании, Роберт Клайв Индийский и Уоррен Гастингс, должны были отчитываться в своих действиях перед парламентом в Лондоне, но это не могло помешать росту компании, которая с годами становилась все более могущественной. Она просуществовала 247 лет и в период расцвета контролировала около половины всей мировой торговли. На нее работали самые плодовитые умы Георгианской и Викторианской эпох: Джон Стюарт Милль, Томас Лав Пикок, Томас Роберт Мальтус. Это была первая всемирная корпорация. Казалось, она просто не может потерпеть крах.

И все же это произошло: компания потерпела крах в 1858 году после восстания сипаев (Первая война Индии за независимость). Ее владения были национализированы британской короной, Индия и большая часть восточных земель оказались в подчинении у Британской империи. В наши дни название Ост-Индской компании стало синонимом алчности, торжества империализма и рабовладельческих притязаний (никак иначе нельзя назвать стремление выжимать налоги из людей, у которых нет никаких доходов). Но вместе с тем в ее названии есть и нечто иное – мечты о загадочном Востоке и, пожалуй, некоторое объяснение странной тяги англичан ко всему ориентальному.

С [Ост-Индской компанией] всегда было связано нечто магическое, необыкновенное, непостижимое. Возможно, Клайв знал, что это такое, но он скончался при загадочных обстоятельствах и не успел никому поведать свою тайну. Мы всегда можем обратиться к фактам. Бухгалтерские книги и протоколы заседаний компании сохранились до наших дней, и их можно прочитать. Никуда не делись великие современные города – Калькутта, Бомбей и Дели. Мы можем поехать туда. Следы компании рассеяны по всей Европе и Азии. И все же невольно возникает странное ощущение, что история компании заключается совсем в другом и что попытки навязать Востоку торговлю по европейским правилам изменили саму Европу, оставив Восток, как прежде, неизменным.

Р. Х. Моттрем (1883–1971), прозаик и бывший мэр Нориджа

12
Английские гимны

В 1903 году, когда в Англии появилась чайная компания Typhoo Tea, газета The Daily Mirror и движение суфражисток, небольшая группа прихожан церкви Святой Марии на Примроуз-Хилл в Лондоне регулярно собиралась в доме викария, чтобы обсудить плачевное состояние английского церковного пения. Неудивительно, что после нескольких таких бесед друзья решили своими силами выпустить новый сборник гимнов для англиканской церкви.

Возглавлял группу энтузиастов каноник Перси Дирмер, викарий церкви Святой Марии и убежденный христианский социалист, однозначно державший сторону «высокой» (то есть тяготеющей к католицизму) англиканской церкви, которая отстаивала главенство ритуала над проповедью. Проблема Дирмера и его друзей заключалась в том, что единственным достоинством сборника «Гимны старинные и современные», тогдашнего лидера на рынке изданий церковных гимнов, была, по их мнению, красивая темно-бордовая обложка (важный нюанс для эпохи, когда все Библии и молитвенники были исключительно черными). В остальном же им ничего не нравилось – ни избыточная сентиментальность текстов, ни викторианский нравоучительный тон, ни тем более всеобщая, хоть и негласная, убежденность в том, что гимны – не самостоятельная часть литургии, а лишь приложение к проповеди. Настало время перемен.

В результате их усилий на свет появились «Английские гимны» – сборник гимнов англиканской церкви, книга настолько английская, что ее даже издали в зеленой обложке. Она до сих пор остается одной из важнейших опор англиканства. После бурных дискуссий с единомышленниками Дирмер все же включил в сборник спорный гимн Уильяма Блейка «К милосердию, жалости, миру, любви», а также собственный гимн «Иисус благой над всеми», позднее вошедший в обязательную программу начального обучения. Кроме того, следуя традициям «высокого» англиканства, он объединил гимны в тематические группы так, чтобы они соответствовали большим ежегодным христианским праздникам, и внес тем самым вклад в грандиозный скандал, разразившийся в день Вознесения в 1906 году, когда сборник вышел в свет. Архиепископ Кентерберийский Рэндалл Дэвидсон даже выразил вслух надежду, что этим сборником никто никогда не будет пользоваться.

Однако этой надежде не суждено было сбыться, и одной из главных причин тому была музыка. Дирмер не только развеял сомнения своих друзей по поводу стихов Блейка, он пошел еще дальше и предложил написать музыку к сборнику Ральфу Воан-Уильямсу, талантливому композитору, известному своими агностическими взглядами. Воан-Уильямс, позднее создавший любимое классическое произведение Англии, романс «Взлетающий жаворонок», увлеченно включился в работу над новым сборником церковных гимнов. Он приобрел известность, составив первую в своем роде коллекцию народной музыки (кстати, штаб-квартира Общества английской народной песни до сих пор располагается за углом приходской церкви Дирмера), и теперь бережно соединил лучшие образцы церковной и традиционной английской музыки.

Гимн «Я слышал Иисуса глас» был положен на мотив народной песни «Кингсфолд». В составе сборника имелись и совершенно новые произведения: например, гимн «Холодною зимой» Кристины Россетти на музыку, специально сочиненную Густавом Холстом, был впервые исполнен в Примроуз-Хилл на Рождество 1905 года.

Дирмер также включил в сборник произведения авторов, известных своей общественной деятельностью и активной гражданской позицией, среди них «Судия вечный на светлом престоле» каноника Генри Скотта Холланда и «Господь на земле и над алтарем» Г. К. Честертона. Впрочем, из некоторых стихов все же были вырезаны предосудительные строки: так, из гимна «Весь мир земных творений» исчезла строфа «Богатей в высоком замке».

Дирмер ставил перед собой цель создать универсальную подборку гимнов, и этой цели он достиг. «Английские гимны» до сих пор можно встретить во всех концах света, от Палестины до дальних уголков Африканского континента: это своеобразное напоминание о неподвластном времени наследии Империи, «над которой никогда не заходит солнце». Однако у Дирмера была еще одна тайная цель (поэтому неудивительно, что публикация сборника так расстроила архиепископа): он хотел укрепить ритуально-литургический аспект богослужения и привлечь внимание к гимнам, доказав, что они могут не просто дополнять проповедь, но быть важной частью церковной службы, меняющейся в зависимости от времен года. Это далеко не всем пришлось по вкусу.

«Мне кажется, люди наконец-то начали подпевать нашему гимну», – сообщил один из младших помощников Дирмера органисту. «О! Тогда я буду играть другой», – встревоженно отозвался тот: ему совсем не хотелось, чтобы паства портила своим дилетантским пением прекрасную музыку. Это была нелегкая битва, но в конечном счете Дирмер ее выиграл. «Английские гимны» стали неотъемлемой частью повседневной английской культуры. Каждый англичанин может вспомнить не меньше дюжины цитат из этого сборника; «Взираю я на дивный крест» или «Христос дорогу мне открыл» – мы знаем эти слова, даже если ни разу в жизни не заходили в церковь.

Человеческий образ божественно свят,

Каждый должен его почитать и любить.

Где Любовь, Милосердие, Жалость царят,

Там Господь не может о нас забыть!^[4]

Строки из гимна Уильяма Блейка, разделившего создателей «Английских гимнов» на два лагеря

13
Франкофобия

Говорят, «хороший забор – хорошие соседи». Пролив Ла-Манш сделал из Англии и Франции хороших соседей, однако с момента своего возникновения обе нации, несмотря на географическую и политическую близость, находятся в состоянии постоянного соперничества.

Хороши, конечно, и те и другие: англичане смеются над эмоциональной логикой французов, французы высмеивают ужасающую кухню и чопорную церемонность англичан. Иногда это противостояние приобретает тревожный оттенок. Рассказывают, что во время наполеоновских войн (не вполне ясно, когда именно, известно лишь, что в тот год страх перед вторжением французов был особенно силен) французский военный корабль потерпел крушение близ берегов Хартлпула. Единственным выжившим членом команды, доплывшим до берега, была мартышка, одетая в форму наполеоновского солдата. Местные жители, убежденные, что именно так выглядят мифические французы, повесили мартышку на мачте разбившегося корабля. По крайней мере, так говорят.

В этой истории есть несколько странностей. Первая: если местные жители действительно подумали, что так выглядят французы, это гораздо больше говорит о Хартлпуле, чем об отношении англичан к своим галльским соседям. Вторая: если этот случай действительно имел место, то, возможно, речь идет не о животном, а о «пороховой мартышке» – на кораблях так называли мальчиков, подносивших пушкарям порох. И это превращает инцидент с мартышкой в военное преступление.

Однако жителей Хартлпула, по-видимому, не смущают мрачные загадки этой истории, и они до сих пор охотно вспоминают этот случай, шутливо называя себя «вешателями мартышек». У местной футбольной команды «Хартлпул Юнайтед» есть талисман по имени Мартышка-Висельник (H’Angus the Monkey), который вратарь вешает на футбольные ворота во время важных матчей. В 2002 году местный студент Стюарт Драммонд баллотировался на выборах мэра города в костюме Мартышки-Висельника и был избран на этот пост (а потом переизбран еще два раза).

Чтобы понять, почему эта довольно неприятная история до сих пор не предана забвению, нужно вспомнить, что франкофобия (или сдержанная неприязнь, или по меньшей мере постоянное соперничество с французами) является давней английской традицией. Едва ли англичан можно назвать единственной нацией, имеющей что-то против французов – даже американцы пережили период натянутых отношений с Францией во время войны в Ираке, – но англичане откровенно наслаждаются сложившимся положением вещей. Возможно, все дело в их различиях?

И да и нет. Да, флегматичные англичане с их вечным дождем и отвратительной кухней ничуть не похожи на экстравагантных, легковозбудимых французов. Но нет, французский язык прочно сплелся с английским после нормандского вторжения в 1066 году. Кроме того, несмотря на многочисленные английские посягательства на территорию Франции в Средние века – а также непреходящее увлечение англичан битвами при Креси, Азенкуре и на Ниле, – в истории были два момента (в 1421 и 1940 годах), когда Англия и Франция стояли буквально в одном шаге от объединения. В 1940 году такое предложение сделал Уинстон Черчилль после того, как Париж пал под натиском нацистов.

Извечное противостояние смягчается тем, что мы искренне восхищаемся французами, их бистро и кондитерскими, ароматами свежей выпечки, витающими в каждом маленьком городке, и их снисходительным отношением к внебрачным связям.

Живым воплощением взаимной нетерпимости французов и англичан стал президент Шарль де Голль, который приезжал в Лондон в июне 1940 года (хотя нельзя сказать, что его здесь ждали и были ему рады) и который умудрился наложить вето на участие Британии в Европейском экономическом сообществе (как оно тогда называлось) в 1963 и 1967 годах.

В Вестминстере рассказывают историю об официальном визите де Голля в Англию в 1960 году: в какой-то момент во время торжественного ужина в палате лордов французский президент поднял глаза и увидел перед собой огромное живописное полотно, изображающее битву при Ватерлоо. Рассказывают, что он взял свою тарелку, решительно обошел стол и пересел на другую сторону, но обнаружил, что здесь его взгляд упирается в гигантское полотно с изображением Трафальгарской битвы.

В этой истории есть все, что вам нужно знать о франкофобии. Это не столько открытая ненависть, сколько ревнивое соперничество между союзниками – а французы были союзниками англичан со времен Крымской войны. Это не столько слепая неприязнь, сколько ворчливая entente cordiale – возникший в 1904 году побочный эффект любви Эдуарда VII к парижским борделям.

Поэтому англичане будут и дальше укоризненно качать головой над каждым новым проявлением французской чувствительности, а французы долго еще будут припоминать англичанам глупейший заголовок, появившийся однажды в одной из английских газет: «ТУМАН В ПРОЛИВЕ – КОНТИНЕНТ ОТРЕЗАН».

Когда французы в грозный час

Хотели уничтожить нас,

Мы, до зубов вооружась,

Поймали обезьянку.

У моряков суровый нрав.

Других не ведая забав,

Ее, лазутчицей назвав,

Повесили на рее.

Была судьба ее горька —

Пытали бедного зверька:

«Ты приплыла издалека?

Ну, так умри скорее»^[5].

Нед Корван в мюзик-холле Тайнсайд (ок. 1850)

14
Английский завтрак

Термин «полный Монти» со временем приобрел множество смыслов. В числе прочего он означает плотный английский завтрак – единственный безошибочно узнаваемый и неоспоримый вклад Англии в международную кухню.

В обильном английском завтраке с его подчеркнутым пренебрежением к современным стандартам здорового питания и пропускной способности отдельно взятого ресторанного зала есть нечто глубоко безмятежное. Его долго готовят, еще дольше едят, и каждый его кусок, щедро сдобренный холестерином, гарантированно отнимает у вас пару месяцев жизни. Он не пытается притвориться тем, чем не является, честно и прямо показывая, из чего состоит – а состоит он, не будем ходить вокруг да около, из яичницы-глазуньи, поджаренного хлеба, жареных грибов, тушеной фасоли, жареных помидоров, сосисок и огромного ломтя бекона.

В зависимости от того, где вы находитесь, бекона может быть больше или меньше. Кроме этого, на тарелке может оказаться кусочек кровяной колбасы и хашбрауны, хотя с хашбраунами все не так однозначно: строго говоря, это американское изобретение.

По некоторым свидетельствам, впервые все эти ингредиенты соединили в одно экстравагантное блюдо в XVIII веке, но, возможно, это просто домыслы, поскольку тогда еще не существовало ничего похожего на современное промышленное производство бекона (которое появилось в Уилтшире; по крайней мере, так утверждают). До этого английский завтрак состоял обычно из хлеба, мяса и эля. В XIX веке миссис Битон дополнила этот список рубленой свининой, вареной рыбой и некоторыми другими блюдами. Преподобный Джеймс Вудфорд, который гораздо больше писал о том, что съел, чем о религиозных церемониях, которые предположительно проводил, почти не упоминает о том, что ел на завтрак.

В XX веке английский завтрак можно было встретить где угодно. В эдвардианскую эпоху джентри и аристократы наутро после званого вечера спускались вниз к общему столу и сами накладывали себе горячие закуски с серебряных подносов с крышками. Полвека спустя английский завтрак стал бесклассовым: в 1950-х каждый работающий человек мог при любых обстоятельствах рассчитывать на утреннюю яичницу с сосиской.

Кое-кто считает, что расцвет английского завтрака случился совсем недавно, в 1960-х годах: в то время каждая маленькая гостиница типа «ночлег и завтрак» южнее шотландской границы предлагала английский завтрак в списке стандартных услуг.

Возможно, вам покажется, что английский завтрак не так хорош, как вездесущий континентальный завтрак – в наши дни он состоит обычно из круассана, кофе и йогурта, – но встав из-за стола, вы по крайней мере можете быть уверены, что позавтракали.

Плотный английский завтрак миссис Битон:

Следующий список поможет нашим читателям понять, какие блюда можно приготовить для полноценного питательного завтрака. Жареная рыба, например скумбрия, хек, селедка, сушеная пикша и проч.; бараньи отбивные и вырезка, жареные бараньи почки, почки ? la ma?tre d’h?tel, сосиски, ломтики бекона, бекон с яйцом пашот, ветчина с яйцом пашот, омлет, яйца вкрутую, яичница-глазунья, яйцо пашот на тосте, маффины, тосты, апельсиновый джем, сливочное масло и проч. и проч. …

Английский завтрак, описанный миссис Битон в «Книге домашнего хозяйства» (1861)

15
Живая изгородь

О тополя, качавшие в ветвях

Игру теней и солнечных лучей,

Вы пали, пали все до одного

И юноши, и старцы, и мужи —

Погибли все.

Это стихотворение английский поэт Джерард Мэнли Хопкинс написал в 1879 году, когда были вырублены тополя, тянувшиеся вдоль Порт-Мидоу со стороны Оксфорда. Кроме тополей там по-прежнему можно найти живые изгороди и ряд деревьев, обозначавший старинную границу между Оксфордширом и Беркширом (самой границы больше не существует, ее перенесли на новое место в 1974 году). Живые изгороди воспевают, и вполне заслуженно, за экологические достоинства (хотя начиная с 1950-х годов их количество сократилось вдвое), однако именно их роль в обозначении границ делает их особенно важными для английской психики.

Границы очень важны для людей, ценящих уединение так же высоко, как англичане, поэтому их соблюдают со всей строгостью в сельской местности, где порядки отражают как минимум один из типов английского характера. Границы так важны, что в прежние времена городских детей специально приводили туда пороть, чтобы они запомнили это место. Церемония называлась «околачивание границ», и в ней соединились два наименее привлекательных английских порока – ревностная охрана границ и пристрастие к телесным наказаниям.

В одних местах живые изгороди остались на месте исчезнувших лесов, в других их высаживали специально, чтобы обеспечить защиту для дорог, которые, по выражению Г. К. Честертона, кружат и петляют, как проторивший их английский пьянчуга. Изгороди по-прежнему стоят вокруг общинных земель и полей, охраняя урожай жителей окрестных деревень или (по крайней мере, в Кенте) защищая посадки хмеля от ветра. В наши дни они также служат пристанищем для птиц и насекомых, играющих важную роль в сельском хозяйстве и сохранении местной экосистемы. И конечно, они превращают поля в подобие лоскутного одеяла, разглядывая которое можно представить себе процесс огораживания общинных земель.

Если вы свалитесь на Землю из космоса, главным признаком, по которому вы поймете, что попали в Англию, будут живые изгороди. Они придают сельской местности неповторимый, легко узнаваемый облик. Даже если мы никогда не выиграем международный турнир по крикету, писал поэт Эдмунд Бланден в 1935 году, «у нас останутся лучшие в мире живые изгороди».

Несомненно, он прав. Англичане – склонный к ностальгии народ. Их психика поделена на части зелеными изгородями, определяющими границы их жизни и отношений. Они испытывают нежную привязанность к живым изгородям и искренне скорбят, когда эпидемии и вредители уничтожают старые деревья. В 1970-х годах они оплакивали исчезающие вязы, так же как Хопкинс оплакивал свои тополя. Они будут оплакивать дубы. Но по какой-то причине (и это тоже свойство английского характера) они ничего не делают, чтобы исправить положение.

Растения для живых изгородей:

Падуб

Ольха

Ива

Вяз

Орешник

Клен

Крушина

Дикая яблоня

Бузина

Кизил

Калина обыкновенная

Бирючина

Калина ольхолистная

Ежевика

Тамариск

Фуксия

Шиповник собачий

Шиповник колючейший

Шиповник красно-бурый

Ракита

Терновник

16
Генрих V

Довольно сложно симпатизировать Генриху V из шекспировских пьес, где он изображен как король и ранее как расчетливый принц Хэл (в двух пьесах, посвященных его отцу), да и вообще непросто его любить после того, как он, став королем, перебил цвет французского дворянства при Азенкуре. Хотя за речь в духе «Криспинова дня» и другие моменты, полные героизма и очарования (и вообще за «облик Генриха в ночи»^[6], как это назвал Шекспир), можно простить многое. И все же в поступках этого человека прослеживается неприятная расчетливость.

Несмотря на благотворную внутреннюю политику Генриха V, восстановление в правах опальных дворян и в целом доброжелательное отношение к людям, он не просто проигнорировал бедного сэра Джона Фальстафа в день своей коронации, заявив, что не знает этого старика (пьеса «Генрих IV»). Человек, послуживший прототипом шекспировского Фальстафа, предводитель лоллардов сэр Джон Олдкасл был сожжен на костре между Оксфорд-стрит и Тотенхэм-Корт-роуд, на том месте, где сейчас высится небоскреб Centre Point. Предположительно именно публичная казнь Олдкасла навлекла на это место проклятие, по вине которого небоскреб так и не был до конца заселен. Впрочем, не будем суеверными.

Несомненно, Шекспир вложил в текст свое личное отношение к Генриху. В красках описав великую битву при Азенкуре, победу над французами и свадьбу с прекрасной Екатериной Валуа, он заканчивает пьесу «Генрих V» кратким эпилогом, где говорится, что король умер молодым, оставив престол Англии и Франции своему младенцу-сыну, и что «за власть боролись многие при нем, / Отпала Франция в разрухе дикой».

Возможно, кто-то разглядит в фигуре Генриха отблеск легендарной славы короля Артура. Генрих стоял в одном шаге от величайшего исторического свершения, создав все условия для объединения Франции и Англии (второй такой случай имел место только в 1940 году), однако не успел это сделать: в 1422 году во время военного похода он скоропостижно скончался. Недавно были обнаружены его внутренности, захороненные на месте смерти в сундуке. Они все так же дурно пахли.

В истории рождения Генриха имеются некоторые неясности. Никто не записал дату его появления на свет, поскольку он не должен был стать ни наследником, ни тем более королем: он ведь был Генрихом Монмутским, а значит, не английским, а валлийским лордом. В шекспировской пьесе Генрих признается, что иногда украшает себя пучком порея в память о победе, и добавляет: «Ведь я уэлец, добрый мой земляк». Что и требовалось доказать.

Однако не будем слишком строго судить Генриха ни за его странную прическу, похожую не то на горшок, не то на пудинг, ни за его незавидное место в анналах истории. Он по-прежнему служит для англичан примером в тех делах, где требуются дерзость и отвага, особенно когда шансы неравны – как при Азенкуре, где французов было гораздо больше, чем англичан. К тому же этот король вдохновил Шекспира на прекрасную пьесу.

Фильм 1944 года, в котором Генриха V сыграл Лоуренс Оливье (а в массовке снимались военнослужащие ирландской армии, причем тем, кто приезжал на съемочную площадку на своих лошадях, платили больше), вызвал в английской культуре яркий всплеск, а у публики – душевный подъем. Успеху фильма немало способствовало то, что его выход совпал с «Днем Д» – высадкой десанта союзников в Нормандии; сыграла свою роль и классическая музыка Уильяма Уолтона. Все это помогло воодушевить измотанную войной нацию и вызвало к жизни колоритный английский дух, сохранившийся до наших дней.

И может быть, среди нас все еще есть те, кто готов от чистого сердца подписаться под словами: «И проклянут свою судьбу дворяне, / Что в этот день не с нами, а в кровати: / Язык прикусят, лишь заговорит / Соратник наш в бою в Криспинов день».

Стоите, вижу, вы, как своры гончих,

На травлю рвущиеся. Поднят зверь.

С отвагой в сердце риньтесь в бой, крича:

«Господь за Гарри и святой Георг!»

Речь Генриха V перед атакой на Гарфлер

17
Героическое поражение

«Останься мы в живых, я мог бы рассказать о смелости, стойкости и отваге моих товарищей немало историй, которые тронули бы сердце каждого англичанина. Эти отрывочные записки и наши мертвые тела расскажут все за нас, но конечно, конечно же я уверен, что у такой великой и богатой страны, как Англия, достанет средств позаботиться о наших близких».

Так звучит знаменитая последняя запись из дневника капитана Роберта Фолкона Скотта, найденного подле его обледеневшего тела. В каком-то смысле эти слова служат прекрасной иллюстрацией одержимости англичан героическим поражением. Руаль Амундсен опередил Скотта, первым достигнув Южного полюса, Эрнест Шеклтон сумел спасти своих людей и доставить их всех живыми обратно в Англию после того, как их судно, зажатое льдами, затонуло у берегов Антарктики. Однако ближе всего англичанам оказался именно Скотт, которому не удалось сделать ни того ни другого.

Последние строки знакомят нас еще с одной навязчивой идеей англичан – постоянными поисками средств к существованию. В своем завещании Нельсон просил позаботиться о его семье. Но хотя некоторые нации осыпают своих героев и их возлюбленных богатствами, подруга Нельсона Эмма Гамильтон доживала последние годы в скромной наемной квартирке в Кале и скончалась в 1815 году практически в нищете.

Предсмертная записка Скотта датирована 29 марта 1912 года. Две недели спустя трансатлантический лайнер «Титаник» столкнулся с айсбергом и затонул, унеся жизни 2224 пассажиров и членов экипажа: два величайших героических поражения в истории случились с разницей всего в несколько дней.

Однако у английской склонности к героическим поражениям есть и более оптимистичная сторона – достаточно вспомнить актера Георгианской эпохи Роберта Коутса, потратившего свое состояние на театральные постановки, в которых сам же исполнял главные шекспировские роли (особенно Ромео) и вызывал ежевечерний фурор своей чудовищной игрой.

Выступая в первый раз в роли Ромео, он прямо на сцене вынул табакерку и предложил понюшку зрителям, сидевшим в нижней ложе. В сцене смерти влюбленных он заботливо подложил себе под голову берет и обмахнул платком доски, на которые должен был рухнуть замертво. Во время другого представления он потерял бриллиантовую пряжку и ползал на коленях, остановив спектакль, пока не нашел ее.

Его выступления были такими смешными, что зрители то и дело покатывались со смеху. Коутсу настолько понравилась реакция публики на смерть Ромео, что он точно так же сыграл эту сцену на следующий вечер и, возможно, повторил бы ее и в третий раз, но тут из мертвых восстала Джульетта и велела ему прекратить этот балаган.

По происхождению Коутс был англичанином, хотя родился в Вест-Индии. Ему суждено было погибнуть в автомобильной катастрофе рядом с Королевским театром на Друри-Лейн, но изумленное восхищение его вопиющим непрофессионализмом дожило до наших дней. Разве не тем же самым можно объяснить популярность Эдди «Орла» Эдвардса, героического члена сборной Англии по прыжкам с трамплина на Зимних Олимпийских играх 1989 года?

После Олимпиады Эдвардс продолжал в том же духе и даже записал несколько песен на финском, хотя, заметим, этот язык был ему совершенно незнаком. Прекрасный пример для всех нас.

Успех – это умение двигаться от неудачи к неудаче, не теряя энтузиазма.

Уинстон Черчилль – о благородном английском искусстве поражения

18
Шутки

Можно ли препарировать английский юмор и дать ему точное определение? Известно только, что юмор – неотъемлемая черта национального характера. Он подразумевает не только то, что Дж. Б. Пристли назвал «юмористическим реализмом», – способность находить забавное в самых обычных вещах и людях, которая восходит, самое позднее, к Джеффри Чосеру, – но и умение посмеяться над самим собой.

Какая нация стала бы так подшучивать над собой, как англичане на церемонии открытия Олимпийских игр в 2012 году? Впрочем, не будем забывать, что сотворил эту британскую церемонию художественный гений шотландца. Тем не менее англичане с удовольствием посмеиваются над своими пунктиками и недостатками, чего совершенно лишены представители других стран. Офисные работники в Америке не сразу найдутся с ответом, если предложить им рассказать историю какого-нибудь личного провала, но их английские коллеги помнят все свои неудачи не хуже, чем награды.

Слегка насмешливое отношение к своим чудачествам было свойственно англичанам с незапамятных времен. «Я провел с ним довольно много времени, – писал Джеймс Босуэлл (шотландец) о Сэмюэле Джонсоне, – но теперь могу вспомнить только, что мы все время над чем-то смеялись. Видимо, в тот день у него было подходящее настроение для шуток и веселья – в такие дни я не знал человека, способного хохотать более увлеченно». Но тот же Босуэлл позднее писал о «постоянной мрачности» своего друга. Эти два состояния, юмор и мрачность, прекрасно уживаются в англичанах – как во всех великих комедиях.

Пожалуй, самое ясное представление об английском юморе можно получить, сравнив его с американским. Английские шутки строятся на преувеличении, причудливые всплески фантазии представляют мир в искаженном виде и доводят странности до логической завершенности. Преувеличение, свойственное английской шутке, в какой-то момент превращается в нелепицу, абсурд: от Льюиса Кэрролла до Монти Пайтона англичане неутомимо совершенствовались в искусстве комического абсурда (не путать с серьезным «театром абсурда», где, конечно, никто не может сравниться с французами).

Суть английского юмора, от гравюр Джеймса Гилрея до карикатур Карла Джайлса, – преувеличение, доходящее до гротеска. При этом способы достижения комического эффекта могут меняться: шутки У. С. Гилберта, Дэна Лено, Артура Аски или комедийной радиопрограммы ITMA (It’s That Man Again) уже не кажутся нам такими смешными, какими казались нашим бабушкам и дедушкам, но такова уж природа времени. Основы остаются прежними, и величайшие английские юмористы – Джейн Остин, Чарльз Диккенс, П. Г. Вудхауз, Стэн Лорел или Чарли Чаплин – по-прежнему могут заставить людей смеяться, и не важно, роман это или газетная заметка, номер в мюзик-холле или кинокомедия. И разумеется, у каждого поколения есть свои любимые комики.

Вот что говорил по этому поводу великий публицист XVIII века Уильям Хэзлит:

«Однако французам совершенно невозможно объяснить достоинства нашей комедийной сцены и значение, которое мы ей придаем. Когда они спрашивают, какие у нас есть развлечения, совершенно ясно, что они никогда не слышали о миссис Джордан, о Кинге, Баннистере, Сюэтте, Мандене, Льюисе, о маленьком Симмонсе, Додде, Парсонсе, Эмерджи, мисс Поуп и мисс Фаррен, и всех тех, кто еще в мое время радовал людей и превращал их жизнь в светлый летний сон».

Все эти имена, когда-то украшавшие лондонские афиши, теперь забыты, но на их место пришли новые. Возможно, свойственные англичанам от природы лень и нежелание менять что-то в жизни заставляют нас искать людей, которые смогут хоть ненадолго превратить нашу жизнь в светлый летний сон – тогда мы сможем забыться, ослабить туго застегнутые воротнички и перестать быть такими серьезными.

Женщина с ребенком садится в автобус. Водитель говорит: «Тьфу, в жизни не видел такого уродливого младенца!» Возмущенная женщина проходит в конец автобуса, усаживается и говорит своему соседу: «Вы слышали? Водитель только что меня оскорбил!» Мужчина отвечает: «А вы пойдите и задайте ему хорошую взбучку. Идите, идите, а я пока подержу вашу обезьянку».

Самая смешная шутка, по мнению 36 тысяч участников голосования 2010 года

19
Король Артур и рыцари Круглого стола

Что касается короля Артура и его рыцарей, определить их национальность довольно сложно. Если Артур действительно существовал (хотя сейчас в этом почти не осталось сомнений), он наверняка был властителем одного из романо-британских королевств, отражавших разбойные набеги саксов, – а значит, он был не совсем англичанином. Возможно, валлийцем, может быть, корнуолльцем. Почти наверняка в его жилах текла римская кровь: его дядей был, предположительно, римский полководец Амброзий Аврелиан.

Что касается его рыцарей, то моральное право англичан на этих героев еще более сомнительно. Сэр Гавейн, судя по имени, был чистокровным валлийцем. Сэр Ланселот впервые появился во французской литературе. Хуже того, в тех битвах, аналоги которых можно отыскать в исторических источниках (битва в долине Уоллоп и у горы Бадон), Артур однозначно сражался против англичан, тогда представлявших собой скопище диких языческих племен, а вовсе не на их стороне.

Это открытие привело в замешательство эдвардианских авторов приключенческих рассказов для мальчиков; они считали, что положительные герои всегда должны стоять на стороне англосаксов, но было непонятно, как увязать с этим тот факт, что англосаксы сражались против христиан.

Первое упоминание о короле Артуре в хрониках встречается около 820 года, как минимум спустя два столетия после известных нам битв. Одним из кандидатов на роль реального Артура называют короля Риотама, который на самом деле был родом из Бретани.

В величайшей романтической истории Британских островов несомненны лишь два момента: во-первых, согласно свидетельству историка Джона Морриса, имя Артур на короткий период стало крайне популярным среди племенных вождей, а во-вторых, события артурианы, судя по всему, происходили именно на английской почве. Замок Артура Камелот, скорее всего, не был «многобашенным», как писал Альфред Теннисон; наиболее вероятным местом его расположения считают Саут-Кэдбери, крепость на широком, продуваемом всеми ветрами холме в Сомерсете. Круглый стол короля Артура – вернее, его средневековая имитация – хранится в Винчестере, который позднее был англосаксонской столицей Уэссекса.

Легенда о сэре Гавейне и Зеленом Рыцаре – одна из самых ранних дошедших до нас средневековых историй. В ней Гавейн борется с собственным страхом и противостоит плотскому искушению, чтобы сдержать клятву и сразиться в поединке с зеленым великаном, вооруженным топором.

Викторианцы глубоко прониклись идеалами рыцарской жертвенности, множество примеров которой мы видим в артуровских легендах. Стремясь поощрить подобное поведение в следующих поколениях, они создали на эту тему немало возвышенно-мрачных стихотворений (Теннисон и другие) и живописных полотен (Бёрн-Джонс и другие).

И следующие поколения – члены полярной экспедиции Скотта и пассажиры первого класса на «Титанике», не говоря уж об офицерах при Монсе и Сомме, – послушно шли навстречу смерти с высоко поднятой головой, вспоминая о Галахаде, Тристане, Персивале и других идеалах безупречного рыцарства.

HIC JACET ARTHURUS REX QUONDAM REXQUE FUTURUS

(Здесь лежит Артур, король былого, король грядущего)

Надпись на гробнице в книге Томаса Мэлори «Смерть Артура»

20
Библия короля Якова

Переводчики Ветхого и Нового Завета в период Реформации и Предреформации оставили после себя выдающееся наследие, повлиявшее на формирование нашего нынешнего языка едва ли не больше, чем шекспировские произведения. Поэтому трудно представить Англию без великого перевода Библии, выполненного по приказу нового короля Якова I, прибывшего из Шотландии после смерти Елизаветы I.

Проблема заключалась в том, что люди никак не могли договориться, какой перевод Библии считать самым правильным. Существовавшие в то время переводы Джона Уиклифа и его единомышленников были запрещены еще в 1409 году. Кроме того, имелся еще перевод Уильяма Тиндейла, на основе которого была создана Большая Библия Генриха VIII и так называемая Епископская Библия, предположительно подытожившая все труды в этой области, – однако она была такой огромной, что ее копирование обошлось бы слишком дорого. Существовала также Женевская Библия, переведенная протестантами в изгнании во время правления королевы Марии (вошедшей в историю как Кровавая Мэри) и снабженная рядом примечаний и комментариев, которые кое-кому могли бы показаться оскорбительными.

Проблема Якова и поддерживавших его католических священников заключалась в том, что все, кто ранее брал на себя труд перевести Библию на английский язык, как правило, были протестантами. Их переводы отличались некоторой предвзятостью – например, вместо «церковь» в них говорилось «конгрегация» – и другими особенностями, которые были англичанам как кость в горле. Нужен был перевод, признающий существование епископов и рукоположенных священников.

Поэтому в 1604 году в Хэмптон-Корте состоялось заседание, на котором был осуществлен, как мы сказали бы сейчас, запуск этого проекта. Яков начал обдумывать создание нового перевода Библии еще в 1601 году, когда эту идею выдвинула генеральная ассамблея Церкви Шотландии в Файфе. Спустя три года для воплощения идеи в жизнь были назначены переводчики (впрочем, денег им не заплатили), из которых сформировали шесть переводческих коллегий в Оксфорде, Кембридже и Вестминстере. Но получилось так, что сквозь сделанный ими перевод явственно проступала чистая красота перевода Тиндейла, ясность и благозвучие которого нельзя ни с чем спутать.

Новый перевод понравился не всем. Во время гражданской войны в Англии, разразившейся при жизни следующего поколения, пуритане издали собственную версию Женевской Библии, оставив без внимания мнение ряда крупных ученых того времени. Никто не обратился к величайшему специалисту по ивриту Хью Броутону, поэтому он отзывался о переводе крайне неодобрительно. Более того, он сказал, что «скорее позволил бы разорвать себя на куски дикими лошадьми, чем согласился бы подсунуть этот отвратительный перевод английскому народу».

Однако перевод все же пошел в народ и распространился по всему англоговорящему миру. Опечатки и огрехи первых лет – из них наибольшую известность приобрела Грешная Библия 1631 года, где в заповеди о прелюбодеянии была пропущена частица «не», что изменило смысл заповеди на противоположный, – удалось исправить только в 1769 году, когда была издана окончательная версия.

Сегодня лишь немногие пользуются Библией короля Якова для повседневного чтения, но по части чистоты и поэтичности языка ей по-прежнему нет равных.

Вначале создал Бог Небеса и Землю. Земля же не имела образа, тьма простиралась над бездной, и Дух Божий веял над водами. И сказал Бог: пусть будет свет. И стал свет. И увидел Бог, что свет хорош, и отделил свет от тьмы. И назвал Бог свет Днем, а темноту назвал Ночью. И был вечер, и было утро – день первый.

Книга Бытия, глава 1, издание 1611 года

21
Лей-линии

Среди традиционных английских чудачеств почетное место занимает увлечение диковинными археологическими теориями, и чем больше эти теории раздражают серьезных историков, тем больше привлекают публику. Вокруг домыслов о том, кем на самом деле был Уильям Шекспир, что случилось в Тауэре с принцами Эдуардом и Ричардом, какие ритуалы проводили в Стоунхендже и пр., выросли целые культы. И кто скажет, что они основаны на заблуждении?

Однажды (если быть точнее, 30 июня 1921 года) археолог-любитель Альфред Уоткинс, путешествуя по Херефорду вместе с сыном, глянул вдаль и заметил пересекающие местность прямые линии, словно подсвеченные «огоньками фей». И он предположил, что это опознавательные знаки, которые помогали путешественникам неолитической эпохи не сбиться с пути – своего рода идеально прямые доисторические трассы. Эти прямые тянулись на много миль, соединяя древние могильные холмы или церкви, и никакого разумного и наглядного объяснения их существованию не было (как заметил один критик, с тем же успехом они могут соединять телефонные будки).

Намного позднее, в 1969 году, Джон Мичелл связал эту находку с геомантией и другими эзотерическими учениями, объединив их все в своеобразный английский фэн-шуй, и изложил эту концепцию в книге «Взгляд на Атлантиду» (The View Over Atlantis). Кроме того, убив одним выстрелом двух зайцев, он основал английское учение о загадках Земли. Вслед за ним другие писатели (Иэн Синклер и Питер Акройд) стряхнули пыль с мифов о сакральной геометрии лондонских церквей – ведь, если верить Гальфриду Монмутскому, Лондон задумывался как Новая Троя.

Профессиональные археологи не признают эти концепции, к тому же среди последователей теории лей-линий не существует единого мнения о том, что именно представляют собой эти прямые – ориентир для древних путешественников, помогающий не заблудиться в густых лесах, какие-то скрытые сверхъестественные знаки или силовые контуры? Может быть, это дороги, по которым мертвые уходят из нашего мира, или маршруты ведьм, летящих на шабаш? Или так проявляются на поверхности энергетические потоки самой Земли?

Мичелл добавил ноту английской сакральной экзотики в движение хиппи и андеграунд, сделав сердцем нового культа Гластонбери и превратив сельские задворки в альтернативную мекку нового движения. Именно Мичелл указал на самую длинную из существующих лей-линий, теперь известную как Линия Майкла. Она тянется от мыса Лендс-Энд в Корнуолле до Хоптон-он-Си на берегу Норфолка в направлении восхода солнца в день 8 мая (Михайлов день, или Майский день, – в зависимости от того, с кем вы разговариваете).

Линия проходит через множество древних мест, включая Сент-Майклс-Маунт и церковь на вершине Гластонбери-Тор, посвященную, как вы догадались, святому Михаилу. Но только через пятнадцать лет лозоходцы Хэмиш Миллер и Пол Бродхерст, вооружившись лозами, проследили линию от начала до конца и обнаружили, что на самом деле она вовсе не прямая, как и Линия Мэри, неоднократно пересекающая ее на всем пути, см.: The Sun and the Serpent («Солнце и змей»), 1990.

Кстати о лозоходстве. Это один из способов поиска подземных источников воды, эзотерическая по сути, однако весьма полезная в хозяйстве практика, которую широко используют жители Англии и так же широко игнорируют ученые скептики. В 1572 году лозоходство оказалось под запретом из-за своей очевидной связи с ведьмовством. Увлечение эзотерикой в английской культуре уравновешивается инстинктивным страхом перед всем необычным у чиновников и властей Англии.

Чуждый условностей археолог Фредерик Блай Бонд был смещен с должности руководителя раскопок в аббатстве Гластонбери за использование метода автоматического письма (он получал послания от давно умершего средневекового монаха) для более точного определения местоположения раскопа.

Но чем бы в итоге ни оказались лей-линии, они придают истории дополнительную глубину (и может быть, таят в себе немало древних загадок), тем самым только подчеркивая разумность и респектабельность Национального траста английского наследия. Они хороши хотя бы тем, что дают повод всласть поиздеваться над английскими научными организациями, которые больше не могут обратить против своих оппонентов законы о колдовстве.

30 июня я еще не знал ничего из того, о чем пишу сейчас, и у меня не было никаких теорий. Поездка в Блэкуордайн побудила меня отметить на карте прямую линию, которая начинается в Крофт-Эмбери и проходит через Крофт-Лейн, по вершинам холмов через Блэкуордайн, Рисбери Кемп и возвышенность Стреттон-Грандисон, где, как я предполагаю, могла находиться римская военная крепость. Не имея других теорий, я последовательно осматривал окрестности с возвышенностей в разных местах, и передо мной открылась удивительная картина. Я снова и снова с изумлением поднимался на похожие сооружения, которые, как я вскоре понял, были (или должны были быть) смотровыми площадками.

Альфред Уоткинс, «Ранние Британские пути» (Early British Trackways, 1922)

22
Мини-автомобиль

«Жми на газ, Тони, они нас догоняют», – бросает Красавчик Фредди, сидящий рядом с водителем скоростного сверхпрочного «мини-купера», который несется по улочкам Турина с багажником, полным золота.

В фильме «Ограбление по-итальянски» (1969) можно найти множество характерных мотивов английского кино 1960-х годов: ограбление, где преступникам почти удается уйти от погони, бесконечные насмешки над иностранцами и богатую палитру представителей разнообразных английских типов – от высокомерного криминального барона, неплохо проводящего время за решеткой, до предприимчивого героического кокни (Майкл Кейн).

Апофеозом мини стал один из последних эпизодов фильма, где три «мини-купера», красный, белый и синий, несутся по канализационной системе Турина, спасаясь от итальянской полиции. На самом деле все три автомобиля – каждый из которых, предположительно, имел в багажнике груз золота в полтора раза больше собственного веса – во время съемок в канализации пришли в полную негодность и были списаны.

К моменту съемок автомобили-мини, первоначально носившие название Austin Seven и Morris Mini-Minor, выпускали уже десять лет. Как это часто бывает со знаковыми примерами английского стиля, модель была разработана не англичанином, а греком из Смирны, чей дед получил британское гражданство за многолетнюю работу на железной дороге Смирна – Айдын.

Сэр Алек Иссигонис обладал удивительной дизайнерской интуицией. Когда один инженер спросил его, какого размера делать колеса, он развел руки в стороны и ответил: «Вот такого». Инженер измерил расстояние (получилось 10 дюймов), и колеса сделали именно такими.

Иссигонис также проектировал Morris Minor, который выпускали с 1948 до 1971 года, – излюбленное транспортное средство обедневшего английского среднего класса. В результате энергетического кризиса, разразившегося вслед за Суэцким кризисом 1956 года, родился Mini: компания British Motor Corporation попросила Иссигониса создать машину, которая будет потреблять меньше топлива.

«Мини» сошел с конвейера летом 1959 года и был принят довольно сдержанно. Концепция оказалась слишком радикальной для людей, привыкших к раскладным ступенькам и вынесенным далеко в стороны сигнальным фонарям. Но после того как за рулем «мини» сфотографировалась королева Елизавета, машина начала свое восхождение к вершинам славы. Вскоре не осталось почти ни одной английской знаменитости, начиная с Дэвида Нивена и заканчивая Питером Селлерсом, у которой не было бы «мини». The Beatles купили сразу четыре штуки.

Размеры мини-автомобиля, ставшего одним из отличительных признаков Лондона 1960-х, удалось сократить благодаря поперечному расположению мотора – творческое озарение, до этого не посещавшее умы автопроизводителей. Таким образом, длина машины составляла всего 10 футов, но в ней вполне могла уместиться вся семья вместе с багажом. Мини-автомобили выпускали более сорока лет, и за это время (до октября 2000 года, когда их выпуск был прекращен) с конвейера сошло более 5,3 миллиона экземпляров. Почти невозможно представить себе английскую жизнь елизаветинских времен – вторую половину XX века – без «мини», припаркованного где-нибудь в уголке.

«Мини» стал таким же символом эпохи, как мини-юбки, растворимый кофе и картофельное пюре быстрого приготовления, – беспроблемная и компактная, почти карманная машина.

Право на название Mini выкупила компания BMW. Новые BMW Mini не слишком похожи на свой прототип, но даже эти увеличенные, более спортивные модели, собранные не заводе BMW Cowley в Оксфорде, неплохо продаются. Правда, остается открытым вопрос, можно ли называть их «мини» в традиционном смысле слова.

Просто помните – в этой стране ездят по неправильной стороне дороги.

Чарли Крокер в фильме «Ограбление по-итальянски»

23
Голубятники

Есть ли какая-то связь между количеством сараев в Англии и популярностью голубей и голубиных гонок? Не удивительной ли привязанностью английских мужчин из рабочего класса к деревянным постройкам в саду, набитым всякими непонятными штуковинами, объясняется тот факт, что голубиные гонки стали практически национальным видом спорта? Или это как-то связано с полчищами голубей, слетавшихся на Трафальгарскую площадь в Лондоне, – пока с ними не разобрался, едва вступив в должность, новый мэр Лондона в 2000 году?

Не ясно. Ясно только, что люди в этих местах веками держали и разводили голубей, а также использовали птичий инстинкт возвращения домой для того, чтобы отправлять почту, и это началось, вероятно, еще в римскую эпоху. Однако голубиные гонки как спорт придумали бельгийцы, и только после того как король Бельгии, свирепый Леопольд II, подарил британской королевской фамилии породистых голубей, этот спорт начал быстро набирать популярность в Англии. Первая английская голубиная гонка состоялась в 1881 году, главным образом по той причине, что бельгийцы давали старт собственным гонкам в южной части Англии.

В наши дни голубиный спорт вместе с матерчатыми кепками и уиппетами постепенно утратил популярность – хотя, учитывая, что в США в нем крутятся большие деньги, можно предположить, что однажды его неизбежно снова завезут к нам. В увлечении голубями есть что-то глубоко североанглийское – на ум сразу приходит образ сурового неразговорчивого йоркширца, окружающего своих голубей нежной заботой, которой обычно не достается его собственным детям. И это лишь малая часть великого парадокса английской жизни: животные часто кажутся им более подходящим объектом привязанности, чем человеческие существа.

Здесь, как и во многих других случаях, свою роль играют классовые различия. Рабочие строили голубятни из старых досок и подручных материалов и устраивали гонки на короткие дистанции. Породистые гоночные голуби, летавшие на дальние расстояния, принадлежали аристократам или как минимум состоятельным людям, которые могли заплатить за них требуемую сумму. Впрочем, на рынке голуби стоили недорого, поскольку изобретение электрического телеграфа вытеснило их из почтового бизнеса.

Неожиданное возрождение голубиной почты произошло во время осады Парижа в 1870–1871 гг. Англичане завороженно наблюдали за тем, как французские голуби доставляют миллионы посланий в город и из города через прусские линии. В последнее десятилетие Викторианской эпохи увлечение голубями вытеснил футбол, ставший новым любимым времяпрепровождением рабочего класса в Англии. Дни, когда гоночного голубя можно было узнать по черной шапочке, желтым лапам и кольцу на шее, а его хозяина по характерному хриплому голосу – большинство голубятников страдали от так называемой легочной аллергии птицеводов, – давно прошли.

Однако угасало этого увлечение постепенно. По некоторым данным, железные дороги Лондона, центральных графств и Шотландии во время гоночного сезона 1929 года перевезли более 7 миллионов голубей. В 1934 году один заводчик гоночных голубей описал свои чувства при виде возвращающейся птицы. Он пишет, что стоял «пригвожденный и наэлектризованный… и вдруг услышал тихий шум крыльев… и почти сразу же на маленькой площадке у хода в голубятню возникла она, птица мечты». В этом отрывке ясно видна странная смесь сдержанности и глубокой эмоциональности, характерная для этого увлечения в целом.

Джордж Оруэлл считал увлечение голубями одним из важнейших свойств английской частной жизни, «приватности», как он ее называл. Он даже осуждал новые требования по санитарному состоянию и безопасности жилища, требовавшие избавиться от голубей, как «совершенно безжалостные и бездушные».

Он вышел с букетом цветов в руке, рассовав по карманам комбинезона несколько голубиных яиц… Придя домой, он положил яйца в миску на кухонной раковине и неловко, почти неуклюже, протянул цветы матери. Они не обменялись ни словом, ни взглядом; отец лишь приглушенно хмыкнул, и это, видимо, сообщило ей все, что было необходимо.

Уильям Вудрафф о возвращении своего отца в Блэкберн с голубиной гонки («Дорога в Наб-Энд» / The Road to Nab End, 2001)

24
«Морская лихорадка»

Среди английских типов темперамента есть один на редкость унылый – его представители категорически не одобряют чтение. Такие люди существуют до сих пор, хотя теперь они редко в этом признаются. Однако всего сто лет назад подобные взгляды были широко распространены. Когда будущий поэт-лауреат Джон Мейсфилд остался сиротой (его мать умерла в родах, здоровье отца после этого совершенно расстроилось, и вскоре он последовал за ней), заботы о нем взяла на себя тетка, принадлежавшая как раз к описанному типу людей.

Юный Мейсфилд глотал книгу за книгой и бродил, совсем как Вордсворт, «один среди долин» по окрестностям (он родился в Ледбери, в Херефорде, близ тех мест, где его старший современник Эдвард Элгар точно так же «бродил среди долин» – пожалуй, им следовало бы начать бродить вместе). И чем больше книг читал Мейсфилд, тем больше тетка его порицала.

Требовалось принять суровые меры, и юношу решено было отправить в море. Для подготовки его послали на корабль Ее Величества «Конвей», тренировочное парусное судно, переоборудованное из бывшего боевого корабля «Нил», тогда стоявшее на якоре близ Биркенхеда.

Три года, проведенные на судне начиная с 1891 года, привили Мейсфилду любовь к морю, обычаям и фольклору моряков, но ничуть не излечили его от страсти к чтению. Любовь к морю только усилилась, когда он получил первое назначение на настоящий корабль – четырехмачтовый барк «Гилкрикс», который доставил его из Кардиффа в Чили, обогнув мыс Горн. В своем дневнике Мейсфилд пишет о неспокойном море, морских свиньях, летучих рыбах и о редком явлении – ночной радуге. Увы, все это довольно быстро закончилось: он получил солнечный удар и был списан на берег.

Высадившись в Нью-Йоркской бухте, он окончательно простился со своим новым кораблем. К семнадцати годам он успел побыть бродягой, барменом и рабочим на фабрике по изготовлению ковров, где скопил достаточно денег на покупку полного собрания сочинений Чосера. Вернувшись в Англию спустя два года, он завязал несколько полезных знакомств. Под влиянием своих новых друзей, среди которых были выдающиеся поэты того времени, он начал писать стихи и незаметно оказался в группе геогианцев (под таким названием эти поэты позднее вошли в историю).

Мейсфилд женился на Констанс Кроммелин, которая была на 12 лет старше его (их познакомил поэт Лоренс Биньон, автор памятного стихотворения «Мы состаримся – они будут вечно молодыми»), и вскоре у супругов появились дети. Работа Мейсфилда в Manchester Guardian приносила довольно скромный доход. Настало время извлечь пользу из нескольких стихотворений, которые ему удалось опубликовать.

И здесь на сцену выходит «Морская лихорадка». Впервые это стихотворение появилось в сборнике 1902 года под названием «Морские баллады» (Salt-Water Poems and Ballads). Другим знаменитым стихотворениям, «Грузы» и «Лис Ренар», только предстояло быть написанными, но морские стихи продавались неплохо. В поздних изданиях первые строчки слегка изменили («Я должен опять вернуться в море»). В этом стихотворении было нечто таинственное, напоминающее о драматических, полных любви и ненависти отношениях англичан с морем и о неразрывной связи английской истории с мореплаванием, даже в эпоху смежных коттеджей, ленточной застройки и пригородных поездов, ежедневно отвозящих людей на работу и обратно.

Стихотворению Мейсфилда удается затронуть какие-то струны в душе англичанина, даже если вместо моря он всю жизнь видел только пруд в саду у своего домика. Оно рассказывает о вольных просторах пассажирам пригородного поезда и о зове прибоя тем, кто смотрит в окно многоэтажки. Это очень английское по сути стихотворение, и дело не только в контрасте содержания и спокойной ритмичной формы (эта особенность была великолепно обыграна композитором Джоном Айрлендом), но и в меланхолии, пропитывающей каждую его строчку. Это голос английской души, запертой в офисе рядом с кофемашиной, который тем не менее «невозможно не услышать».

В конце концов Мейсфилд сумел поправить свое финансовое положение, став успешным писателем и сценаристом. Его роман для детей «Ящик наслаждений» пережил свое время, а другие приключенческие рассказы («Мертвый Нед» и пр.) оказали существенное влияние на детскую литературу великой эпохи Puffin Books в 1960-х, хотя сами прошли почти незамеченными.

Может показаться, что Мейсфилд был степенным, консервативным человеком, но на самом деле это не так. Одно из его стихотворений («Вечное милосердие») вызвало резкое осуждение со стороны церкви, он поддерживал движение суфражисток, а во время Галлиполийского сражения в 1915 году сидел за рулем санитарной машины-амфибии. Спустя двадцать восемь лет после публикации «Морской лихорадки» он стал поэтом-лауреатом (обойдя Редьярда Киплинга) и сохранял это звание, пока не скончался от гангрены в 1967 году.

Он был великим обломком эпохи георгианской поэзии, дружил с У. Б. Йейтсом, но прожил достаточно, чтобы своими глазами увидеть появление «детей цветов», и занимал пост поэта-лауреата дольше других, за исключением Теннисона. Кроме того, он стал первым английским автором, прочитавшим свои стихи для записи на долгоиграющую грампластинку (так же как Теннисон первым прочитал свои стихи для записи на фонограф).

В «Морской лихорадке» слышится типично английское печальное томление. Стихотворение даже можно было бы счесть иносказательным изображением смерти, почти как «Пересекая черту» Теннисона, однако известно, что Мейсфилд написал его в молодости, и, скорее всего, испытав на собственном опыте все перипетии бродячей жизни, он просто мечтал о «тихом безмятежном сне после долгой вахты у штурвала».

Я должен опять вернуться в море, где небо молчит над водой,

И все, что хочу я – высокий корабль, идущий вслед за звездой,

Толчки штурвала и песня ветра, седых парусов дрожанье,

И серая мгла над лицом океана, и серый рассвет в тумане^[7].

25
Смежный коттедж

Есть нечто глубоко английское в пригородных смежных коттеджах, особенно в тех, которые были построены в период между двумя мировыми войнами. Нигде в мире нет ничего подобного: ухоженный садик с маленькими садовыми воротами, небольшой гараж, кукольная парадная дверь с обязательной вставкой из витражного стекла – попытка свить семейное гнездышко в ограниченном пространстве.

По не вполне понятным причинам в Англии эти домики ругают все кому не лень. Их считают безнадежно старомодными, несмотря на то что ничего более популярного и уютного пока еще не было придумано.

Когда развитие железнодорожного сообщения позволило среднему классу каждый день ездить на поезде на работу и обратно, англичане переселились в пригороды, сосредоточенные вокруг железнодорожных станций и одной главной улицы.

Апофеозом английского стиля городского обустройства стали новаторские города-сады Эбенезера Говарда. Первыми стали Летчворт и Велвин, впрочем, они получились довольно нетипичными для английской сельской местности. В Летчворте сложился собственный стиль, чему немало способствовали Раймонд Анвин и Барри Паркер со своими коттеджами в стиле «Искусство и ремесло». Как и рассчитывал Говард, это привнесло в городскую планировку чисто английскую ноту.

Его предложение передать землю в собственность городской общины было встречено довольно прохладно. Английское правительство всегда с некоторым подозрением относилось к людям, имеющим шансы на экономическую независимость (вдруг они больше не захотят работать?). Кроме того, оно не слишком заинтересовано и в том, чтобы у каждого гражданина был собственный сад, хотя концепция смежных коттеджей построена именно на этом принципе.

Говард был стенографистом в палате общин. Важные персоны одобрили разработанный им план первого города-сада, затем, посмотрев на него несколько свысока, начали собирать комитет, который должен был поставить вопрос о строительстве города перед правительством. Говард же сел на велосипед, нашел подходящее место, приступил к работе и создал город-сад Лечворт. Если ждать, пока за дело примется правительство, сказал он, «вы успеете стать старым, как Мафусаил». Пожалуй, это одно из лучших высказываний в английской политической философии.

Красный поезд на платформу

Направляет машинист.

«Ах, спасибо! До свиданья!» —

Прощебечет наша мисс

И сбегает по ступеням,

Не теряя ни мгновенья,

Вдаль, туда, где возле дома

Каждой веточкой знакомый

Ждет родной и безмятежный —

тихий сельский уголок.

Джон Бетчеман, «Мидлсекс»

26
«Титаник»

Мы с вами посреди Атлантического океана, окруженные обломками льда, до дна больше двух миль, а вокруг расстилается необозримая поверхность ледяной зеленой воды. Спасательные шлюпки отплыли, наш корабль тонет, другое судно в пределах видимости не отвечает на сигналы. Что вы будете делать, как себя поведете?

Это самый главный вопрос в английской истории «Титаника». Вопрос непоколебимой выдержки: вежливые прощания, смокинги и плывущие в ледяном воздухе тихие звуки гимна «Ближе, Господь, к Тебе».

Однако история «Титаника» принадлежит не только англичанам. Корабль построили в Северной Ирландии по заказу не самой преуспевающей пароходной компании, которой владел американский банкир. Среди пассажиров были не только англичане, но и американцы, а в третьем классе ехало немало ирландских эмигрантов. Героическое поражение (см. главу 17) – часть английского мифа о честной игре и достойном поведении (женщины и дети идут первыми), объединяющего представителей английского высшего и среднего класса. История «Титаника» – еще одна страница великого романа англичан со льдом: тело капитана Скотта лежало во льдах Антарктиды, а в Атлантику пришел еще один ледяной великан, чтобы отомстить людям, которые отправились в плавание, уверенные, будто их кораблю ничто не грозит.

Кинорежиссеры разных стран рассказывали историю «Титаника» по-своему. Самый первый фильм, снятый по поручению нацистского министра пропаганды Йозефа Геббельса, изображал трагедию «Титаника» как последнюю судорогу плутократического класса. В американском фильме 1997 года с Кейт Уинслет и Леонардо Ди Каприо показано консервативное лицемерное общество, которому достаточно небольшого толчка, чтобы рухнуть под тяжестью собственных противоречий.

Английский миф отразился только в фильме «Гибель “Титаника”» (A Night to Remember, 1958) с Кеннетом Мором. Это пронзительная, трагическая, полная героизма и ужасно английская картина, в которой безгранично мужественные герои – за исключением разве что президента судоходной компании «Уайт Стар Лайн», который прыгнул в шлюпку к женщинам и детям, – один за другим встречают неизбежное. Они выкуривают последнюю сигару, стреляют из пистолета в воздух – в этом фильме нет самоубийств, как в «Титанике» Джеймса Кэмерона. И хотя «Гибель “Титаника”» была снята по книге американского писателя Уолтера Лорда, она дает ясный и правдивый взгляд на англичан со стороны, более точный, чем любой взгляд изнутри.

Почему же из всех великих морских катастроф именно «Титаник» оставил в памяти людей неизгладимый след? Возможно, ответ в том, что меланхолическая готовность к неизбежному вкупе с трагическим самопожертвованием поддерживает имидж англичан в собственных глазах. Сердце англичанина болезненно сжимается при мысли о погружении в морскую бездну вместе с кораблем, особенно если речь идет об эпохальном крушении, выпавшем на долю того поколения, которому в самом скором времени предстояло терять жизни и получать увечья на передовой и в окопах Первой мировой войны.

Трагедия стала неотъемлемой частью особых отношений англичан с морем, похожих на отношения с грозной и вспыльчивой возлюбленной. Мы замираем в пронзительном ужасе, когда капитан Смит исчезает под водой вместе со своим кораблем. Мы торопим капитана Рострона, который несется на всех парах сквозь ночь на судне «Карпатия», чтобы найти несколько шлюпок с выжившими и полное море окоченевших трупов. Мы от души симпатизируем Чарльзу Лайтоллеру, старшему из выживших на «Титанике» офицеров, который позднее, в 1940 году, участвовал на своей маленькой яхте в эвакуации солдат союзников с пляжей Дюнкерка. «Кровь англичан пьет океан / Веками, и все не сыт, – писал Роберт Льюис Стивенсон^[8], который, хотя и был не англичанином, а шотландцем, очень точно уловил суть этих драматических взаимоотношений. – Если жизнью надо платить за власть, / Господи, счет покрыт»^[9].

Ближе, Господь, к Тебе,

Ближе я к Тебе!

Пусть высокий крест кладет

Дням моим предел,

Я пою Тебе хвалу,

Ближе я к Тебе.

Сара Флауэр Адамс

(1805–1848)

Лето

27
«Эдлстроп»

«Буквально ради этого», – сказал Эдвард Томас, набрав пригоршню земли, чтобы объяснить, почему он пошел добровольцем на Западный фронт. (Вскоре, в Пасхальный понедельник 1917 года, он был убит снарядом, когда курил трубку.) Под влиянием такого настроения он стал писать стихи, воспевающие английский образ жизни, а самое знаменитое его стихотворение начинается как будто на полуслове: «Я вспоминаю Эдлстроп».

Свои чувства к родной стране он выразил в эссе «Эта Англия». В нем он вспоминает, где и когда впервые испытал чувство дома (это случилось в Куантоксе). «Поезд остановился на безлюдной станции. В вагон вошел только один человек, старик – согнутый, корявый и неприятный, сущий Калибан. Но он был на своем месте, здесь, в сумрачной тишине, пропитанной запахом горящих дров, и все здесь было мне глубоко родным и близким».

Томас представляет этот случай, когда он вдруг услышал «всех птиц Оксфордшира и Глостершира», как своеобразный духовный опыт. Но нам известно немного больше: 28 июня 1914 года, за несколько дней до начала Первой мировой войны, он сделал в своем дневнике запись о поездке из Лондона в Даймок через Оксфорд на Вустерском экспрессе. В ней были слова: «Потом мы остановились в Эдлстропе».

Само стихотворение было написано зимой, 8 января 1915 года. В этот период им овладел приступ небывалой творческой активности: с декабря 1914-го до начала февраля 1915 года он написал тридцать три стихотворения (при этом он по-прежнему публиковался под псевдонимом Эдвард Иставей и делал вид, что не пишет никаких стихов).

Проблема Томаса заключалась в том, что его мучили угрызения совести. Он был состоявшимся писателем и вдохновенным поэтическим критиком и поддерживал георгианцев – молодых участников поэтического движения, среди которых у него было много друзей. Незадолго до того он обнаружил, что и сам может писать стихи. За несколько оставшихся ему коротких лет он написал достаточно, чтобы обеспечить себе почетное место в «Оксфордской книге английского стиха». Но ему не давал покоя совсем другой вопрос: должен ли он идти в армию?

Его страна воевала, и, хотя он уже вышел из призывного возраста и мог не опасаться косых взглядов, ему не хотелось признавать, что им руководит страх. Он мучительно раздумывал, не уехать ли к своему другу Роберту Фросту в Америку или это будет расценено (прежде всего им самим) как попытка сбежать подальше от Западного фронта. В конце концов Томас выбрал армию. Остальное нам известно.

«Эдлстроп» был опубликован спустя три недели после его гибели в журнале New Statesman. Восхищавшийся его творчеством композитор Айвор Герни сказал, что стихотворение обладает «неосязаемой, туманной красотой». Это действительно так, и до сих пор трудно понять, в чем истинная причина его очарования – может быть, в том, что оно словно наяву рисует перед глазами ясную картину последнего мирного лета, погружает нас в давно ушедшее тихое мгновение, а может быть, в невинной безыскусности стихов и авторского взгляда на Англию, привлекающих внимание и сейчас, сто лет спустя.

Я вспоминаю Эдлстроп —

Название, в июньский зной

У этой станции зачем-то

Остановился поезд мой.

Пар прошипел, раздался кашель.

Никто не вышел из вагона.

Лишь слово «Эдлстроп» я видел

У опустевшего перрона^[10].

28
Банковские каникулы

Банковские каникулы – дни английских святых. В других европейских странах людям дают возможность иногда оторваться от работы и порадоваться хорошей погоде. Даже Банк Англии до 1834 года закрывался в дни 33 религиозных праздников. Но после этого англичанам пришлось изобретать банковские каникулы, чтобы иногда побаловать себя свободным днем: насладиться моросящим дождем, подмокшими сэндвичами с песком и близким соседством со всеми, кто точно так же приехал «приятно провести время».

Как ни странно, начало этой традиции положили не основатели Англии, святой Августин или король Альфред, а викторианский ученый и политик, искавший способ помочь англичанам эволюционировать немного быстрее.

Сэр Джон Лаббок с головой погрузился в мир научного поиска по чистой случайности: с ним по соседству жил Чарлз Дарвин. Когда у отца-банкира ухудшились дела и плата за колледж стала для него неподъемной, в качестве учителя к юному Джону пригласили Дарвина. Так Лаббок превратился в одного из первых адвокатов теории эволюции.

Кроме того, он был политиком и считал, что эволюция имеет особое значение для общества: это значит, что общество тоже должно эволюционировать. Люди должны заниматься самообразованием. Они должны подняться выше каждодневной борьбы за существование. Сложность заключалась в том, что работодатели заставляли людей трудиться не разгибая спины шесть дней в неделю и самообразование бесконечно откладывалось. Что тут можно было сделать?

Лаббок, как и его отец, был банкиром. Как политик он понимал, что не может просто заставить людей дать своим работникам еще один выходной. Но как банкир он знал, что, если банки закроют двери, весь бизнес нации на время остановится – и это позволит всем получить лишний день отдыха. Поэтому он решил провести новый законопроект, согласно которому банки будут дополнительно закрываться четыре раза в год (в Пасхальный понедельник, День Святого Духа, на второй день Рождества и в первый понедельник августа). Таким образом у людей появится возможность отдохнуть или, может быть, немного почитать – Лаббок был деканом колледжа для рабочих, и у него в запасе имелся целый список книг, которые, по его мнению, людям следовало прочесть.

Рождество в Англии уже было официальным выходным днем, поэтому Лаббок не стал включать его в свой список. Также он не упомянул и Новый год, который был назначен днем банковских каникул в Англии только в 1974 году.

И все в одно мгновение преобразилось. В первый понедельник августа 1871 года, после официального принятия Акта о банковских каникулах, на лондонских железнодорожных вокзалах разыгрались небывалые сцены: толпы людей брали штурмом поезда, идущие на побережье. «Пассажиры набивались в вагоны, как сельди в бочку, сидели на крышах и площадках вагонов. Голод толпы был так велик, что стюард одного из кораблей, отплывавших из гавани Темзы, объявил, что все корабельные припасы “выели подчистую” через десять минут после того, как судно отчалило от берега», – писала газета News of the World.

«Причал в Маргите так плотно заполнен гуляющими, что по нему невозможно пройти; тысячи людей, приехавших на поезде, бродят по скалам. Скольким из них удалось спуститься вниз, невозможно сказать. Люди начали прибывать на вокзалы Кэннон-стрит и Чаринг-Кросс, чтобы отправиться в Рамсгит, уже в 8 утра. К 10 часам утра озадаченные, но неунывающие служащие Юго-Западной железной дороги сумели разместить всех желающих».

Жизнь с тех пор изменилась до неузнаваемости, но люди по-прежнему стремятся вырваться из города вечером в пятницу перед длинными выходными. Разве что теперь вместо очередей в железнодорожные кассы у нас появились бесконечные дорожные пробки на трассе М25. Влюбленные уезжают на машинах. В банковские каникулы люди делают своим партнерам предложение. Им безразлично, какая погода будет там, куда они собираются, они намерены приятно провести время – и точка. И такие поездки нередко становятся незабываемыми.

Позднее, во время валютного кризиса 1968 года, Гарольд Вильсон злоупотребил идеей и объявил дополнительные банковские каникулы, чтобы сдержать катастрофическое падение фунта стерлингов. В результате в отставку был вынужден уйти министр иностранных дел. Банковские каникулы могут стать грозным оружием. Еще спустя три года, в сотую годовщину принятия закона Лаббока, его Акт был признан недействительным и заменен новым законодательным документом, название которого слишком длинно, чтобы его здесь повторять. Но банковские каникулы по-прежнему существуют.

Джон Лаббок умер в 1913 году и был похоронен в лесу недалеко от своей усадьбы Хай-Элмс в Бромли. В один из августовских дней во время очередных банковских каникул его вдова наткнулась на семейство, устроившее пикник практически на могиле. Она пришла в ярость и распорядилась, чтобы тело перенесли на церковное кладбище в Фарнборо в Кенте, где банкир покоится до сих пор. Но что-то подсказывает мне: узнай сам Лаббок о том происшествии, он был бы доволен.

Дни банковских каникул согласно парламентскому Акту 1871 года:

Новый год (Шотландия)

Страстная пятница (Шотландия)

Пасхальный понедельник

День Святого Духа

Первый понедельник мая (Шотландия)

Первый понедельник августа

Второй день Рождества (Англия и Уэльс)

День святого Стефана (Ирландия)

Рождество (Шотландия; в Англии этот день традиционно считался праздничным)

29
Брайтонский пирс

В наши дни это просто Брайтонский пирс, но в ту пору, когда он переживал пик славы, его называли Дворцовым пирсом. Это последний великий пирс из целой плеяды английских пирсов, составлявших главное украшение английских морских курортов. Большинство из них, включая Западный пирс в Брайтоне, уже сгорело (очевидно, в английских пирсах есть некий горючий компонент). Но Брайтонский пирс держится молодцом.

Его длина составляет более 1700 м, а на постройку ушло почти 10 лет. Он открылся в мае 1899 года, незадолго до знаменитого театра на Дворцовом пирсе. В 1896 году, когда строительство было в разгаре, старый цепной пирс по соседству смыло в море штормом. Возможно, именно из-за пирса Брайтон сохраняет остатки своей сомнительной репутации. В дни великой славы английских морских курортов ему удавалось держаться в рамках приличий. Он и сейчас сочетает приятную респектабельность прогулок по взморью с тонким намеком на запретный парижский блеск. Но в Викторианскую эпоху на джентльмена, сообщившего, что в выходные он собирается съездить в Брайтон, собеседники посмотрели бы, слегка приподняв брови. Брайтонский пирс с его ресторанами, курительными павильонами и аркадами был сердцем храма, посвященного вполне конкретной ипостаси мамоны: это была английская версия Лас-Вегаса.

В XX веке одной из самых популярных достопримечательностей Брайтона стал театр, выстроенный в конце пирса. Здесь с 1902 года и далее выступали величайшие актеры и звезды мюзик-холлов, а летний сезон знаменитостей сменялся месяцем рождественской пантомимы. Здесь можно было запросто столкнуться с Артуром Аски, Томми Триндером, Грейси Филдс, Джилли Поттер, или (десятилетием раньше) Маленьким Тичем, или даже (десятилетием позже) Диком Эмери. Или проследить, как дуэт Моркам и Уайз, не смыв грима, тихо скрывается в своих квартирах напротив Брайтонского ипподрома или прямо в сценических костюмах садится в такси, чтобы успеть на последний ночной поезд до Лондона.

Во время Дюнкеркского кризиса в 1940 году театр был реквизирован армией как раз в тот момент, когда зал заполнялся публикой перед представлением. Как только зрителям вернули деньги, пирс был взорван, чтобы вражеские войска не смогли использовать его для высадки. Театр на пирсе открылся только в конце 1946 года. Затем он снова закрылся в 1970-х, а в 1986 году был разобран и отправлен на хранение, готовый к запланированной перестройке. Однако перестройку раз за разом откладывали, поэтому не исключено, что Брайтонский театр доживает последние дни (таковы привычки девелоперов и местных властей: совет Мертон-Боро принял на хранение камни средневековых ворот аббатства Мертон, разобранных, чтобы освободить место для постройки нового супермаркета Savacentre в Сейнсбери, а затем – в результате ужасной ошибки – извел их на щебенку).

Сегодня пирс стал лишь тенью прошлого, символом курортной культуры и ее постепенного угасания – и в этом тоже есть что-то исключительно английское.

Самое прекрасное в Брайтоне – то, что вы можете купить своей подружке пару трусиков на вокзале Виктория и снова увидеть их в Гранд-отеле меньше чем через два часа.

Кит Уотерхаус

30
Умелый Браун

Даже если англичане живут в городах (сейчас городские жители составляют 80 % населения страны), они отчаянно тоскуют по сельской местности.

Каждый англичанин бережно хранит в сердце сельскую идиллию, тоску по золотому веку, которого в действительности никогда не было. Он окружен тротуарами, автобусными остановками и уличными фонарями, но осуждает городскую жизнь так же, как Руперт Брук осуждал жителей Кембриджа, которые «живут друг у друга на голове и только ждут повода обвести соседа вокруг пальца». В глубине души он уверен, что его место не здесь.

Возможно, в душе каждого англичанина звучит голос садовника, которым он мог бы стать. Возможно, дело в грандиозном стремлении преобразить мир вокруг себя. А может, всем нам просто хочется хоть ненадолго почувствовать себя Умелым Брауном и сидеть в кресле, указывая пальцем: «Пожалуй, озеро – туда, а склон с овечками – направо».

Конечно, вы можете посматривать на методику Умелого Брауна свысока. Его критиковали еще при жизни, меча громы и молнии в концепцию лесных поясов и рельефа местности, обособленные группы деревьев, затеняющие луговые травы, и обязательные водные элементы – ручьи, пруды или канавки, через которые перекинут простой деревенский или классический мостик, обычно полузатопленный.

Вы можете смеяться над ним, но все это работало.

Будущий ландшафтный дизайнер Ланселот Браун родился в деревне Киркхарл в 1716 году. Говорят, что свое знаменитое прозвище он получил за бесконечные рассуждения о том, на что «способны» разные места. Но его собственные способности оказались не менее впечатляющими: он начал с деревенского дома в Нортумберленде, где работал помощником садовника, и закончил владельцем усадьбы Фенстэнтон и создателем примерно 170 парков. Известно, что, получив предложение о работе в Ирландии, он отклонил его, поскольку «еще не закончил с Англией».

Первый опыт работы с ландшафтом Браун получил в Киддингтон-Холле близ Вудстока в Оксфордшире. Затем его порекомендовали лорду Кобхему, который спросил своего садовника, не знает ли тот человека, который мог бы помочь ему обустроить Стоу. Так Браун оказался помощником первопроходца натуралистического садоводства Уильяма Кента.

Кроме того, Браун имел процветающую архитектурную практику и специализировался на перестройке сельских домов. Этот бизнес он затем передал Генри Холланду, а тот в свою очередь оставил ее своему ученику сэру Джону Соуну.

Умелый Браун опирался на английские традиции и культивировал подчеркнуто живописный стиль. Известно, что он специально перекрыл плотиной небольшой ручей на землях Бленхеймского дворца, чтобы придать новому мосту, построенному над образовавшимся озером, полузатопленный вид. Поэт Ричард Оуэн Кембридж как-то заметил, что надеется умереть раньше Брауна, чтобы успеть посмотреть на небеса до того, как тот начнет их обустраивать (на самом деле Кембридж пережил Брауна на двадцать лет).

И хотя при жизни над Умелым Брауном посмеивались, он стал тем человеком, который превратил Англию в романтический райский уголок, придал пейзажам мягкость и сочность и создал концепцию типично английского сада. Для приверженцев реализма Браун был настоящим кошмаром, и все же он пользовался огромным успехом, что подтверждают толпы людей, до сих пор собирающиеся каждые выходные, чтобы увидеть его работы, находящиеся под охраной Национального траста.

Итак, я ставлю запятую, а здесь, где уместно более взвешенное решение, поставлю двоеточие; а в другой части, где желательно слегка разнообразить вид, будут скобки; теперь полная остановка, и я перехожу к другому предмету.

Умелый Браун объясняет язык ландшафтного дизайна Ханне Мор в Хэмптон-Корте в 1782 году

31
Клайв Индийский

Было время, когда всем английским мальчикам говорили, что Клайв Индийский – важнейшая фигура в истории и лучший образец для подражания. Однако в наши дни об этом человеке мало кто слышал. Жизнь Роберта Клайва была словно создана для того, чтобы служить назиданием будущим поколениям.

Он родился в 1725 году в Шропшире близ Маркет Дрейтона и уже в юности вымогал деньги у владельцев местных лавок. Он так часто впутывался в неприятности, что отец решил отправить его с глаз долой и устроил клерком в отделение Ост-Индской компании в Мадрасе. Несмотря на столь малообещающее начало, Клайв сумел разбить в сражении французов, стать губернатором Бенгалии и заслужить титул пэра, вернувшись на родину самым состоятельным человеком Англии.

Один из парадоксов жизни Клайва заключается в том, что, хотя он был англичанином до мозга костей, его карьера разворачивалась на другом конце света – в Индии. Еще один парадокс: несмотря на громкий успех, Клайв терпеть не мог Индию. «Если когда-нибудь мне выпадет благословенная возможность снова увидеть родную страну, особенно Манчестер, куда стремятся все мои помыслы, то все мои мечты и чаяния сбудутся в одно мгновение», – писал он. Клайва мучила сильнейшая тоска по родине: известно, что он дважды пытался застрелиться. После первой неудачной попытки он осмотрел пистолет, обнаружил, что тот заряжен и вполне исправен, и сделал вывод, что у судьбы есть на него еще какие-то планы.

Клайв сделал себе имя в двадцать пять лет: до этого занимаясь лишь конторской и бухгалтерской работой, он с горсткой людей сумел организовать успешную оборону во время осады Аркота, за что Уильям Питт-старший назвал его «генералом от бога». Разбив объединенные силы французов и бенгальцев в битве при Плесси, он присоединил к владениям Ост-Индской компании земли, размерами превосходившие все Британские острова, и заложил основы британского владычества в Индии. Это было во многих смыслах исключительное достижение: Клайву удалось разбить войско, в пятнадцать раз превосходившее по численности его собственное, при этом потеряв убитыми лишь двадцать человек, – и все это в сезон дождей.

Он вытеснил французов из Индии, реорганизовал военные силы Ост-Индской компании и сделал попытку усовершенствовать систему управления колониями, запретив администрации принимать подношения от индийцев. Попутно ему пришлось подавить мятеж офицеров, возмущенных этим ограничением.

Впрочем, нельзя сказать, что сам Клайв гнушался подношений. Когда политические противники потребовали расследовать его деятельность в Индии и выяснить, каким образом он сумел обогатиться, он ответил истинно по-английски: «Господа, я сам изумляюсь своей умеренности». Тем не менее парламентское расследование обнаружило, что он незаконно присвоил себе около 235 000 фунтов из казны Сираджа уд-Даулы.

Меланхолия не оставила Клайва даже после возвращения домой. Он умер в 1774 году в своем доме на Беркли-стрит в возрасте 49 лет. Следствия по делу о смерти не было, и обстоятельства его кончины остались не вполне ясными, но, вероятнее всего, он покончил с собой, перерезав горло перочинным ножом. Он похоронен в церкви Мортон-Сей в Шропшире, где был лордом-наместником.

Очевидно, судьба предназначила меня для чего-то иного; я буду жить.

Роберт Клайв после неудачной попытки самоубийства в 1743 году

32
Крикет

«Притихшая крикетная площадка. / Назначен завершающий бросок», – написал английский поэт, по совместительству империалист, Генри Ньюболт о школьном спортивном поле в Клифтон-колледже в Бристоле. Стихотворение продолжается так: «Вся школа здесь. И что покажет схватка, / Решит один оставшийся игрок».

Этими словами Ньюболт воскрешает в памяти тот бережно хранимый в душе вечер, когда он впервые увидел свою школу: белые брюки и рубашки игроков, лето, элегическое ощущение молодости и безмятежности. И следом в воображении возникает типично английская картина: неторопливо клонящийся к закату летний день, длинные тени, предвкушение чая с кексом и загорелые лица, поднятые к небу, вместо того чтобы следить за игрой на поле.

В следующих строках Ньюболт воспевает безымянного мальчишку-командира, который поддерживает боевой дух своих солдат, попавших в отчаянное положение где-то на дальней границе империи («полковник мертв, картечницу заело»), словами: «Держись! Дерзай! Веди игру!»^[11] В этой фразе сплелось множество противоречивых смыслов: их можно истолковать и как жизненный принцип определенных кругов английского общества, и как серьезное осмысление темы жизни и войны, и просто как девиз игроков в крикет.

В Клифтон-Клоуз произошел еще один важный эпизод в истории крикета: именно здесь, на школьном дворе, Артур Коллинз набрал 628 очков – это был рекордный счет за все время существования игры. В июне 1899 года газета The Times посвятила этому событию первую полосу. Коллинз погиб в первой битве на Ипре в 1914 году, что добавило горькой пронзительности стихотворению Ньюболта.

Здесь великий У. Г. Грейс выбил мяч с первого же удара, но благоразумно проигнорировал это обстоятельство: он понимал, что зрители собрались, чтобы посмотреть на его игру. Здесь же будущий участник комической труппы «Монти Пайтон» Джон Клиз, тогда еще школьник, в 1958 году дважды за один иннингс отбил мяч у великого Дэниса Комптона.

Такие события особенно ценятся в крикете – в них есть что-то от истории Давида и Голиафа, а англичане любят эту историю. Кроме того, это дает англичанину шанс испытать, насколько он способен владеть своими эмоциями. Далеко не всем это удается. Изобретатель верхней подачи, игрок из Кента по имени Джон Уайлс, недолго продержался на вершине игры. Его первый мяч, брошенный за Кент против МСС в 1822 году, прошел слишком высоко и не был засчитан. Уайлс вскочил на лошадь и ускакал с поля, чтобы больше никогда не возвращаться к игре. Однако верхняя подача по истечении некоторого времени была узаконена в новом своде правил: одна из важнейших традиций крикета состоит в том, что в нем подолгу ничего не происходит.

Все данные указывают, что крикет, в отличие от большинства предметов и явлений, послуживших сюжетами этой книги, возник в Англии, где-то в окрестностях Лондона, в довольно давние времена. Несмотря на старания историков, до сих пор не найдено никаких сведений о том, когда именно люди начали играть в крикет. Разве что в одном источнике упоминается, как молодой Эдуард II забавлялся игрой под названием криг (creag), хотя был это крикет или его прообраз, остается только догадываться.

Первый документально подтвержденный крикетный матч состоялся на побережье Греции 6 мая 1676 года между английскими моряками с кораблей «Ассистанс», «Королевский дуб» и «Бристоль». В следующем веке игра получила широкое распространение, и здесь уже можно проследить ее связи с Шотландией. Отец основателя крикетного стадиона Лордс, Томас Лорд, родившийся в Тирске, приехал в Лондон в 1770-х годах, чтобы поправить свое финансовое положение. Он был крайне заинтересован в успехе, поскольку его отец, ранее богатый землевладелец, потерял все в 1745 году, присоединившись вместе со своими людьми к восстанию Красавчика принца Чарли, и закончил жизнь работником на одной из ферм, когда-то принадлежавших ему.

Вот, прочтите. В этих стихах слышится искренняя, пронзительная печальная нота, неизменно сопровождающая все истинно английские отчеты о крикете.

Я – вратарь. В мороз и стужу

много месяцев подряд

на воротах без оружья

я сражался, как солдат.

Май настал, и раб унынья

с легкой битой и мячом

в крикет я сражаюсь ныне,

обретая радость в нем.

Говорю себе: «Попробуй

хоть чуть-чуть себя развлечь,

капли счастья хватит, чтобы

на одре земли не слечь»^[12].

А. Э. Хаусман, «Шропширский парень» (1896)

33
Дюнкерк

Этот маленький французский порт на берегу Ла-Манша навсегда связан в памяти англичан с историей чудесного спасения, которое они празднуют так же радостно, как могли бы праздновать победу. Англичане произносят его название на свой лад – Данкирк, будто речь идет о маленькой рыбацкой деревушке где-нибудь в Шотландии. Словом, место так себе – если Дюнкерк вообще можно назвать местом, ведь в действительности это скорее ностальгическая идея.

4 июня 1940 года Уинстон Черчилль произнес свою знаменитую речь «Мы будем драться на пляжах», отмечая эвакуацию 338 тысяч британских и французских солдат от немцев близ Дюнкерка. Но тогда же он заметил, что «войны не выигрывают отступлением».

В тот раз англичане не смогли вырвать победу из пасти поражения, но значение Дюнкерка заключалось в другом: небольшое поражение (ценой серьезных потерь, которые понесли арьергард и спасательные суда) позволило избежать огромной катастрофы. Ситуация действительно складывалась таким образом, что буквально вся британская армия со всеми танками и вооружением могла быть захвачена и уничтожена начавшими внезапное наступление нацистами, и тогда народ Англии остался бы совершенно беззащитным перед вторжением.

Дюнкеркское чудо стало возможным благодаря непоследовательности Гитлера, 22 мая приказавшего приостановить наступление. Немецкие танки остановились, немного не доходя до заградительных каналов, а уничтожение Британского экспедиционного корпуса (БЭК) было поручено люфтваффе Геринга. Этот приказ был отправлен без шифровки, и его перехватили: так Черчилль и британское правительство узнали, что у них появилось немного времени, чтобы выстроить линию обороны, оттянуть войска в город и организовать эвакуацию.

Флотское командование предполагало, что моряки смогут вывезти на военных кораблях 25 тысяч человек. Но в итоге благодаря самопожертвованию Хайлендской дивизии и французского арьергарда около 800 кораблей всех размеров и видов за неделю сумели вывезти большую часть экспедиционного корпуса и значительное количество французских солдат. Большая часть французов была затем отправлена в Брест, чтобы нести оборону Франции, оказавшуюся в итоге бесполезной.

Солдаты уходили, оставляя боеприпасы на берегу. До спасательных судов приходилось добираться самим, иногда по шею в воде. Заслуженной славой покрыли себя в ходе этой операции небольшие суденышки: среди них были прогулочные пароходы, рыболовецкие катера и даже частные яхты с Темзы. Одним из таких кораблей управлял старший из выживших офицеров «Титаника» Ч. Г. Лайтоллер (см. главу 26). Это было глубоко английское решение, воплощенное в жизнь английскими героями, символ превосходства простых людей над государственной машиной, которая оказалась не в состоянии ни предотвратить войну, ни должным образом к ней подготовиться.

Прошло много лет, проблемы стали более серьезными, а институты, с которыми мы имеем дело, менее человечными, но англичане по-прежнему оглядываются на маленькие суденышки Дюнкерка и думают: «Да, таковы мы на самом деле». В Дюнкерке произошло нечто, открывшее англичанам глаза на самих себя: блестящая организация, личная инициатива, единый порыв владельцев маленьких судов, анархическое сотрудничество – вызов, дерзко брошенный катастрофе. Все это было в конечном счете очень английским.

Дюнкерк в цифрах:

Количество военнослужащих, эвакуированных из Дюнкерка 27 мая – 4 июня 1940 года: 338 226

Количество кораблей союзников, участвовавших в эвакуации: 933

Количество потерянных кораблей: 236

Количество пушек, оставленных БЭК во Франции: 2472

Количество оставленных боеприпасов (в тоннах): 76 097

Количество убитых и пленных в ходе отступления и эвакуации: 68 111

Количество французских солдат, взятых в плен после падения Дюнкерка: 40 000

Количество моряков торговых судов, погибших во время эвакуации: 126

Количество дней, проведенных Уинстоном Черчиллем на посту премьер-министра: 16

34
Финал Кубка Англии по футболу

В открытии финала Кубка Англии по футболу – и всеобщем предвкушении, сопровождающем крупные спортивные мероприятия в Великобритании и во всем мире, – есть что-то истинно английское. В моем детстве финал Кубка всегда проводили на стадионе Уэмбли, набитом волнующейся, орущей до хрипоты толпой (двойные башни стадиона сохранились со времен Британской имперской выставки). Перед матчем играл военный оркестр, а на трибунах непременно присутствовала какая-нибудь знаменитость – кто это там? Гарри Секомб? или Тони Блэкберн? – которая пыталась дирижировать несговорчивой толпой в первом и последнем куплете гимна «Пребудь со мной».

Сейчас финал Кубка Англии уже не тот. За наше внимание борются множество других футбольных чемпионатов по всему миру. Но было время, когда тысячи болельщиков команд-финалистов отправлялись в путь еще до рассвета и специальные поезда привозили их в Лондон, где они садились в подземку, проезжали по линии Метрополитен до стадиона и выходили на сырые мощеные улицы столицы. То была эпоха трибун и билетных спекулянтов, пива, и шарфов, и бурых мясных пирогов неясного происхождения.

Гимн «Пребудь со мной» – постоянный спутник футбольных соревнований. Впервые его исполнили перед матчем «Арсенала» и команды Кардиффа в 1927 году (уэльские клубы регулярно принимали участие в финале, в то время как шотландские клубы обычно отказывались). Общее хоровое пение перед матчем стало одной из великих футбольных традиций. В 1956 году пели легкую классику – «Девчушку из Ланкашира» и «Прямо ступай до конца дороги». В конце 1960-х толпа обычно пела собственные песни. Немногое могло бы заставить этих людей подхватить мотив, который предыдущее поколение пело, собравшись вокруг пианино в пабе.

Что касается финала Кубка Англии, впервые он состоялся в сезоне 1871/72 гг., когда недавно появившейся Футбольной ассоциации вдруг пришла в голову мысль устроить между командами турнир на выбывание. Участие приняли пятнадцать футбольных клубов, включая шотландскую команду «Куинс Парк», которая ухитрилась пройти в полуфинал, не сыграв ни одного матча, потому что все они по той или иной причине были отменены – в основном из-за того, что участники не могли договориться о месте проведения игры.

Они выступили в Лондоне против «Уондерерс», но не смогли собрать достаточно денег, чтобы приехать на повторную игру, поэтому им пришлось выбыть. Первый финал состоялся на стадионе Кеннингтон Овал (сейчас это крикетный стадион) и был выигран «Уондерерс» – лондонским клубом, образованным несколько лет назад группой бывших учеников закрытой средней школы, – благодаря единственному голу, забитому команде «Ройял Энджинирс». Так было положено начало традиции.

В те дни никаких переигровок не было, и ничья решалась назначением дополнительного времени и серией послематчевых пенальти.

«Уондерерс» завоевали в 1872 году приз – кубок, изготовленный за 20 фунтов и увенчанный фигуркой футболиста, которой дали прозвище «Жестяной болванчик». В последний раз этот приз был взят в 1895 году на старом стадионе Кристал Пэлас. Рядом с ним находились две железнодорожные станции, и на финал Кубка Англии регулярно стекались толпы до 100 000 человек. В тот год победила команда «Астон Вилла».

Пять месяцев спустя переходящий кубок был украден из магазина футбольных принадлежностей Уильяма Шилкока на Ньютаун-роу в Бирмингеме. За него назначили награду 10 фунтов, но найти кубок так и не удалось.

Несколько лет в начале XXI века финал Кубка Англии проводили на стадионе Миллениум в Кардиффе, но в наши дни он снова проходит в Уэмбли, на старом стадионе, построенном к открытию Британской имперской выставки. Здесь финал традиционно проходил с 1923 по 2000 год.

Первый финал в Уэмбли (тогда играли «Болтон Уондерерс» и «Вест Хэм») вошел в историю как «Финал белой лошади» – в честь белого полицейского коня по кличке Билли, который выводил болельщиков с футбольного поля. В тот раз зрителей оказалось столько, что многие не смогли разместиться на трибунах и были вытеснены на поле. С помощью конной полиции порядок удалось восстановить, и с опозданием в 45 минут матч все-таки начался. По приблизительным подсчетам внутрь стадиона набилось 240 тысяч болельщиков и еще 60 тысяч стояли за воротами. Говорят, это было рекордное количество зрителей спортивного мероприятия за всю историю, но скорее всего это просто английское преувеличение.

Времена меняются, но в начале матча, перед выходом команд на поле, по-прежнему звучит гимн «Пребудь со мной» в исполнении разнообразных знаменитостей или оперных певцов. Финал Кубка Англии остается одним из крупнейших событий английского года, даже если вы не слишком любите футбол.

Места проведения финала Кубка Англии:

Кеннингтон Овал

Кристал Пэлас

Стэмфорд Бридж

Лилли Бридж

Стадион Уэмбли

Гудисон Парк

Стадион Фэллоуфилд

Олд Траффорд

Стадион Миллениум, Кардифф

(Повторные матчи могли проводиться в других местах)

35
Феи

Может показаться, что в наши дни феи и эльфы водятся разве что в Голливуде или в каком-нибудь глухом, осажденном лепреконами уголке Трали. Они представляются чем-то вроде трансильванских созданий ночи – такие же непонятные и пугающие. Но когда-то феи занимали в ментальности англичан такое значительное место, что историк Рональд Хаттон назвал их «британской религией».

В XX веке в Англии мода на фей катастрофически пошла на спад. Хотя поначалу объединенные усилия эдвардианских авторов, художника Артура Рэкема и писателя Дж. М. Барри, обеспечили им неплохой старт. На премьере пьесы «Питер Пэн» в 1904 году зрители бурно аплодировали. По некоторым свидетельствам, феи вообще склонны возвращаться, когда заканчивается одно столетие и начинается другое («Сон в летнюю ночь», 1595–1596; «Песни фей» Кольриджа, 1793; фильм «Волшебная история» / The Fairy Tale, 1997). Но время показало, что образы феи Динь-Динь и ее подруг – хрупкая женственность и настораживающая детская сексуальность – категорически не сочетаются с наступающим XX веком.

Когда Артур Конан Дойл в 1920 году опубликовал фотографии фей из Коттингли – явные подделки, состряпанные двумя девочками из Йоркшира, – они произвели эффект совершенно противоположный тому, на который он рассчитывал. Одного взгляда на танцующего гнома или полупрозрачные женские фигурки было достаточно, чтобы превратить фей в посмешище. В самом деле, одна из девочек до конца жизни продолжала утверждать, что они подделали фотографии, потому что никто не верил, будто они действительно видели фей.

Семь лет спустя отставной офицер морской связи сэр Квентин Крауфорд основал Общество изучения фей, задачей которого было самое серьезное исследование вопроса. Со временем у Общества появился ряд солидных сторонников, среди которых были Уолт Дисней и маршал авиации лорд Даудинг, руководивший Битвой за Британию в 1940 году (впрочем, публичные высказывания о существовании фей не лучшим образом сказались на его карьере). В 1970-х годах Общество изучения фей ушло в подполье и вышло оттуда лишь несколько лет назад.

Несмотря на все это, в мире что-то меняется и, казалось бы, безнадежно старомодные темы снова приобретают актуальность – постепенно, исподволь, почти незаметно для носителей общественного мнения. Существуют целые оркестры, называющие себя «эльфийскими музыкантами». В Мэриленде издается журнал Fairie, а в интернете полно разнообразных сайтов, посвященных феям и эльфам. В Америке даже была предпринята попытка ребрендинга дня летнего солнцестояния под новым названием – День фей. У возрождающегося всемирного племени фей есть характерный стиль – нечто среднее между «Подземельями и драконами» и Боттичелли – и не менее характерный мелкий бизнес: продажа музыки, книг и заклинаний. При этом далеко не все из них имеют американское гражданство.

Это не те темные создания, о которых можно прочесть в поэме Кристины Россетти «Базар гоблинов». Это блестящие полупрозрачные порождения эпохи нью-эйдж, оптимистичные и лучезарные феи, пробуждающие к жизни мир природы. «Человек не может всегда делать то, что ему хочется, – сказал Джон Рескин в своей лекции «Волшебная страна», прочитанной в Школе искусств Слейда в 1893 году, – но он всегда может вообразить то, что ему хочется». Для Рескина феи были средством спасения от мрачной реальности. И сейчас в унылом бетонном мире, который будто задался целью поглотить последние островки старых лесов, некоторые из нас так же тоскуют о капельке магии.

Но возможно, нам не следует слишком увлекаться этими мечтами. Достаточно прочитать заметки в корнуолльских газетах 1840-х годов о семьях, которые забивали и сжигали своих детей, сочтя их подменышами – зачарованными обрубками дерева, которые феи подбрасывают вместо похищенного живого ребенка, – чтобы осознать: английские феи вовсе не из тех, кем можно восхищаться, они вызывают ужас. Они всегда были здесь, опасные, безнравственные, капризные, жестокие, и люди по возможности старались держаться от них подальше. А если человек вдруг обнаруживал, что попал к феям, он старался вести себя как можно осторожнее и ни в коем случае не соглашаться танцевать с ними или принимать у них угощение, иначе ему грозило очнуться на том же месте через несколько столетий.

Несмотря на все это, современный англичанин, пожалуй, согласится с Редьярдом Киплингом и его героем Паком с волшебных холмов (1906) в том, что феи очень древние создания и что людям, пожалуй, не следовало так бесцеремонно «врываться в холмы», и вместе с тем будет помнить, что рассказы о феях вплетают неповторимую магическую нить в гобелен английской истории. Кроме того, благоразумие подскажет ему, что не стоит читать вслух «Сон в летнюю ночь» в день летнего солнцестояния (24 июня).

– Лиззи, гляди!

Вон там, впереди!

Гоблин, не иначе,

С угощеньем скачет!

Та в ответ ей: – Не кричи!

Спрячься в травах и молчи!

Гоблинов не добры лица,

Не гляди на них, сестрица!

Гроздья винограда —

Из какого сада?

Чем их поливали,

Прежде чем сорвали?^[13]

«Базар гоблинов», Кристина Россетти (1830–1894)

36
Гластонбери Тор

Поколения англичан делали вид, что не замечают Гластонбери Тор – странное возвышение на равнинах Сомерсета, увенчанное башней церкви Святого Михаила. Оно выглядело так странно, что это почти выходило за рамки приличия. Кроме того, здесь был повешен и четвертован Ричард Уайтинг, последний аббат Гластонбери. Поэтому люди решили просто оставить это место в покое.

Не вполне ясно, какой новый дух овладел англичанами в 1960-х годах, но он преобразил Гластонбери и полузабытое разрушенное аббатство на вершине холма, сделав его настоящей столицей Нью-Эйджа. Не Новым Иерусалимом, конечно, но чем-то вроде более умеренного мифологического аналога. Отчасти свою роль в этом сыграло возрождение интереса к королю Артуру и национальной мифологии, отчасти это был протест против химеры технического прогресса, отчасти растущее увлечение нетрадиционными духовными течениями. Словом, что бы это ни было, теперь Гластонбери, от безмятежных садов Чалис-Уэлл до последней вегетарианской чайной, стал пульсирующим сердцем чего-то нового, иного. Кроме того, здесь ежегодно проходит всемирно известный Гластонберийский фестиваль.

Холм занимает центральное место в двух важных легендах. Первая гласит, что именно здесь высадился Иосиф Аримафейский, когда привез на эти земли терновый венец и Святой Грааль – чашу, из которой Христос пил во время Тайной вечери. Сюда же, по преданию, он привозил Иисуса, когда тот был ребенком (см. главу 37). Здесь же он закопал свой посох или, возможно, терновый венец, после чего на этом месте вырос гластонберийский терновник, который цвел дважды в год, на Рождество и на Пасху, пока не пал жертвой пуританских фанатиков в XVII веке.

Такова первая легенда. Вторая гласит, что Гластонбери Тор отмечает вход в мир фей, начало пути в Авалон, куда забрали короля Артура, чтобы исцелить его раны, и где в 1170 году монахи обнаружили гробницу с его останками, которые спустя еще сто лет были с почестями захоронены королем Эдуардом II. Здесь родилась легенда о «Короле былого и грядущего» (Rex quondam, rexque futurus) – именно эти слова, как рассказывают, были начертаны на гробнице Артура.

Есть и другие легенды. Писательница-эзотерик Кэтрин Мальтвуд предположила, что холм находится в центре гигантского зодиакального круга, фигуры которого образованы группами деревьев по всему Гластонбери. Однако здесь есть некоторая неувязка: известно, что в период, с которым Мальтвуд соотносит создание растительного зодиака, местность вокруг холма представляла собой судоходную акваторию.

Так или иначе, в последние десятилетия Гластонбери начал возрождаться к жизни, во многом благодаря усилиям истинно английских личностей, в том числе Уэллсли Тюдор-Поула, основателя садов Чалис-Уэлл и человека, которому Уинстон Черчилль поручил организовать психологическую защиту нации при вторжении нацистов в 1940 году. В Гластонбери есть нечто расширяющее сознание, и, возможно, именно здесь хранится ключ к разгадке истинной природы Англии, главное – его заметить. Впрочем, кто-то сочтет, что все это чересчур романтично, ведь среди англичан, безусловно, есть и те, кто с удовольствием пустил бы прямо посередине долины шоссе до пересечения с трассой А303.

В пределах Западной Британии есть царственный остров, на древнем языке именуемый Гластония, раскинувшийся вширь, опоясанный водами, богатыми рыбой, и тихими реками, способный напитать многих нуждающихся и отданный самому священному из божеств.

Святой Августин Кентерберийский

37
«Иерусалим»

Уильям Блейк был английским мистиком, непризнанным поэтом и эксцентричным художником. Он также утверждал, что ему дарована способность видеть иные миры. Он видел ангела на дереве в районе Пекхэм-Рай (трудно представить менее подходящее место). Он видел, как душа его брата, лежащего на смертном одре, отлетает, радостно хлопая в ладоши. Его посещали необыкновенные призраки, например призрак блохи. Кроме того, он верил, что по ночам к нему из загробного мира обращаются величайшие поэты и художники Англии.

1804 год был отмечен значительными скачками в промышленном развитии Британии: появился первый паровой локомотив Ричарда Тревитика, а в лондонском театре «Лицеум» установили газовое освещение. И где-то в этом году – мы не знаем точной даты – Блейк сидел в своей тесной комнатке на Саут-Молтон-стрит, близ Оксфорд-стрит, ныне облюбованной модными домами и парикмахерскими салонами с заоблачными ценами, и торопливо записывал строки стихотворения, известного нам под названием «Иерусалим».

В стихотворении содержалось знаменитое указание возвести «Иерусалим / В зеленой Англии родной»^[14]. Не зная, что делать с этим отрывком, Блейк спустя несколько лет вставил его в длинную поэму «Мильтон», записанную, как сам он считал, под диктовку Мильтона и других давно почивших корифеев: ему якобы приходилось записывать до тридцати строк подряд, иногда «даже против своей воли».

Это был изматывающий и мучительный процесс. Каждую ночь он заполнял строчками одну страницу за другой, а его жена Кэтрин молча садилась рядом с ним, чтобы поддержать его «дух, в борьбе несокрушим».

– Но где все эти люди, которых вы видите? – спросила однажды Блейка скептически настроенная знакомая.

– Они здесь, мадам, – ответил Блейк, постучав себя пальцем по лбу.

«Иерусалим» стал одним из самых известных английских стихотворений. Сэр Хьюберт Пэрри написал к нему музыку, превратив во вдохновенный патриотический гимн, который до сих пор с одинаковым удовольствием поют и социалисты, и консерваторы. Свою роль сыграли и текст, достаточно иносказательный, чтобы удовлетворить кого угодно, и прекрасная музыка, которую вскоре стали считать неофициальным гимном страны. Более того, эта песня проникнута патриотизмом до такой степени, что недавно ее даже осудили с кафедры собора Святого Павла как националистическую, хотя Блейк вряд ли стремился добиться подобного эффекта.

Стихотворение начинается словами «И знал ли агнец наш святой / Зеленой Англии луга?» – согласно легенде, Иисус еще мальчиком бывал в Англии. Как и Мильтон, Блейк считал, что Бог подготовил Англию для особой миссии – вывести мир из тенет рационализма к новому миру воображения и истины. Его следующее длинное стихотворение также называлось «Иерусалим», и в нем он развивает эту тему:

И вновь то время настает:

Наш дух над башнями летит

И Агнец в Англию идет

Меж очагов и древних плит.

Современникам творчество Блейка представлялось бессвязным и малопонятным. Поэт-лауреат Роберт Саути называл его «откровенно помешанным». Прошло еще столетие, прежде чем «Иерусалим» с его протестом против «темных фабрик сатаны» отряхнули от пыли и приспособили для новой цели – вдохновлять людей и направлять их мысли и дела к возвышенному в годы Первой мировой войны.

Первым гимн обнаружил христианский социалист-активист Стюарт Хедлэм. Он напечатал его на обложке своего журнала «Церковный реформатор», и это привлекло к стихотворению внимание публики. Позже стихи были замечены движением «Борьба за права» (Fight for Right), основанным в 1915 году путешественником и исследователем сэром Френсисом Янгхазбендом. В следующем году поэт-лауреат Роберт Бриджес искал песню, которую можно было бы исполнить на общем собрании в Куинс-холле в Лондоне 28 марта, где он должен был произнести вступительную речь. Он послал слова «Иерусалима» своему другу сэру Хьюберту Пэрри. Тот за один день (10 марта 1916) написал музыку и отдал ноты органисту Уолдорфу Дэвису, которому предстояло дирижировать хором на том собрании. Пэрри молча показал на строчку «Пусть туча грозная примчит», как будто она выражала нечто очень важное для него. Мелодия вызвала у публики самую бурную реакцию.

Партия «Борьба за права» распалась в 1917 году в результате внутреннего конфликта между джингоистами (агрессивными патриотами) и идеалистами. Однако в упомянутом нами собрании участвовала одна из первых феминисток Миллисент Фоссет. В 1918 году ей понадобился гимн для собственного собрания, посвященного победе женщин в борьбе за избирательное право. Она даже убедила Пэрри (за несколько недель до его смерти) выступить в качестве дирижера. С тех пор этот гимн ассоциируется с женскими движениями и с Женским колледжем Кембриджа в частности.

Но и это еще не вся история гимна. Его особенность заключается в том, что он соединяет в себе патриотические чувства и духовный поиск, хотя некоторым нациям это сочетание может показаться странным. Однако англичанам всегда нужно было не просто победить, но и быть уверенными в своей правоте – и сочетать радикализм с глубоким ностальгическим консерватизмом.

Король Георг V, во всех остальных вопросах глубоко консервативный человек, однажды заметил, что предпочитает этот гимн традиционному «Боже, храни короля».

Где верный меч, копье и щит?

Где стрелы молний для меня?

Пусть туча грозная примчит

Мне колесницу из огня.

Мой дух в борьбе несокрушим,

Незримый меч всегда со мной.

Мы возведем Иерусалим

В зеленой Англии родной.

Уильям Блейк (1804)

38
Танец моррис

Глядя на танцоров морриса, которые топают, звеня колокольчиками, под завывание странных музыкальных инструментов, вполне логично предположить, что вы видите перед собой типично английскую сцену, какой-то давний крестьянский обряд или древний ритуал. Мужчины в белом, танцующие с носовыми платками, – зрелище, несомненно, достаточно странное, чтобы его можно было счесть исконно английским. То же можно сказать и о непрекращающихся дружеских диспутах между соперничающими организациями, Федерацией морриса и «Кольцом морриса», о том, как правильнее танцевать этот танец: должны ли его танцевать одни мужчины, или же одни женщины, или и те и другие вместе?

На самом деле, как и многие традиции, которые представляются незыблемыми основами английской жизни, моррис пришел к нам из-за рубежа, хотя никто точно не знает откуда. Возможно, в эпоху Ренессанса его завезли в Англию итальянские танцоры. По некоторым данным, название «моррис», или «мореска», происходит от слова «мавр»: танец получил распространение в то время, когда в моду неожиданно вошло все мавританское. Поэтому не исключено, что, даже если пляшущие моррис поддерживают английскую традицию, колокольчики, привязанные к щиколоткам, изначально служили для того, чтобы придать танцорам экзотический, иноземный вид. Правды не знает никто, но известно, что английским крестьянам моррис был хорошо знаком уже в 1640 году, когда Оливер Кромвель осуждающе высказался об этом ритуале.

В истории танца моррис есть две ключевые даты. Первая – 1448 год, к которому относится первое письменное упоминание о танцорах морриса в Англии. Другая дата более точна. Это второй день Рождества 1899 года в Хедингтоне, Оксфорд, – тогда молодой музыкант Сесил Шарп впервые увидел, как танцуют моррис, и это изменило его жизнь. Очарованный танцем, Шарп начал расспрашивать о нем музыканта Уильяма Кимбера, который аккомпанировал танцорам. Позднее, обдумав услышанное, он решил, что начнет коллекционировать эти танцы, и без промедления приступил к делу.

То была великая эпоха собирателей фольклора. Молодые люди чахлого вида вскоре разбрелись по всем сельским районам Англии, записывая рассказы, а также, по примеру Шарпа, песни и танцы. Шарп делал свои первые шаги в деревнях Сомерсета, Ральф Воан-Уильямс собирал мелодии в Норфолке, Сассексе и Суррее. В 1911 году Шарп основал Общество народного танца и издал несколько песенников для школ, благоразумно вымарав из текстов все двусмысленности и непристойности. В те дни система образования избегала подобной тематики, но объединенные усилия Сесила Шарпа и лорда Баден-Пауэлла, основателя британского скаутского движения, смогли вернуть английскую народную песню в национальное сознание.

Настоящее возрождение моррис пережил в 1960-х годах, когда появились сотни новых танцевальных групп, творчески развивавших и переосмысливавших традиции своей местности. В этом им немало помогли воспоминания пожилых людей, которые еще помнили, как моррис танцевали в дни их молодости.

Типология морриса:

Котсуолд-моррис танцуют в графствах Глостер и Оксфорд с платками и палками.

Северо-западный моррис отражает особенности жизни на мельнице сто лет назад.

Бордер-моррис зародился на границе Шотландии; танцоры часто красят лица в черный цвет.

Молли танцуют в основном в графстве Кембридж.

Рэппер танцуют в Нортумберленде с длинными шестами.

Лонгсворд-моррис танцуют в Дареме и Йоркшире с длинными металлическими «мечами».

39
Национальный траст

Есть ли что-нибудь более английское, чем Национальный траст – сногсшибательное сочетание подушек из веселенького ситца, меда с домашних пасек, чайных с волонтерами, неизменно бледных лиц, экологического популизма и старомодного снобизма?

Удивительно, но этот фонд во многом похож на английское правительство: он словно его дремлющий двойник. У него есть собственная экономическая политика, а число членов больше, чем у всех политических партий Великобритании вместе взятых. Ему не хватает только внешней политики, хотя, кажется, до этого тоже уже недалеко. Словом, Национальный траст – это серьезная сила, и он давно уже не тот скромный приют английских пенсионеров, каким был когда-то. Более того, у него имеются радикальные корни.

Радикализм обусловлен самим происхождением Национального траста: он родился в результате альянса двух великих реформаторов – художника и социального критика Джона Рескина и родоначальницы системы социального благоустройства Октавии Хилл. Рескин купил несколько трущоб в Мэрилебоне и передал их Октавии Хилл для дальнейшего благоустройства и управления. Она перепоручила сбор ренты группе сострадательных, но энергичных женщин и сделала все, чтобы вникнуть во все проблемы и нужды своих жильцов и поощрять их к ответственному и экономному существованию.

Сам фонд возник в результате затянувшегося спора о защите Озерного края от развернувшегося поблизости железнодорожного строительства. Это произошло 12 января 1895 года на встрече Хилл, адвоката Общества защиты общин сэра Роберта Хантера и автора церковных гимнов каноника Хардвика Роунсли. В 1907 году деятельность фонда была отмечена специальным Актом парламента, который официально наделил его правом бессрочного владения землями и зданиями. Прошло сто лет, и сейчас ему принадлежит более 1,5 процента земель в Англии, Уэльсе и Северной Ирландии. Управление осуществляет руководящая структура в регионах – в этом отношении траст тоже можно считать первопроходцем.

Первым в собственности траста оказался дом каноника в Элфристоне, Сассекс, однако основной целью организации была защита природы, особенно в Озерном крае: эту идею с энтузиазмом поддержала на словах и денежными пожертвованиями проживавшая там писательница Беатрис Поттер. Но окончательно вопрос решили наследственные пошлины, наложенные лейбористским правительством Клемента Эттли в 1945 году. После того как они вступили в действие, землевладельцы предпочли передать на попечение Национального траста огромное количество старинных помещичьих усадеб и прекрасных зданий вместе со всей обстановкой и коллекциями живописи.

Как во всяком бастионе английского духа, в трасте регулярно, примерно раз в десятилетие, происходят политические волнения. В 1967 году возник спор о том, не слишком ли много внимания траст уделяет сельским усадьбам; дело кончилось реорганизацией. Затем было противоречивое решение о передаче охраняемых земель Министерству обороны. Затем дебаты об охоте в 1999 году. Словом, во всем этом чувствуется подлинный английский дух.

Но возможно, нагляднее всего английскую сущность траста демонстрирует 61 тысяча волонтеров, которые еженедельно жертвуют своим свободным временем, чтобы рассказывать туристам о старинных интерьерах, устраивать для них прогулки по паркам, помогать садовникам и т. д. Национальный траст можно считать памятником многим вещам, но прежде всего он показывает, как глубоко укоренился в душе англичан принцип добровольности.

Вы можете кое-что понять об интересах нации, взглянув на статистику самых посещаемых площадок Национального траста: в настоящее время в первой тройке находятся Стоурхед и Клайвден, прекрасные поместья с великолепными живописными парками и садами. Национальный траст позволяет взглянуть на англичан еще с одной стороны – как на увлеченных садоводов, в глазах которых сад становится границей, безусловно отделяющей город от деревни. Что ж, в этом нет ничего плохого.

Когда меня не станет, я надеюсь, что мои друзья не будут строго придерживаться правил или слепо следовать тем путем, который я проложила. Новые обстоятельства требуют новых подходов и действий, сохранять в вечности следует дух, а не мертвую форму… Мы оставим им несколько домов, чистых и благоустроенных, и еще несколько совершенно новых, недавно отстроенных, и прилегающие земли, и немного разумного и мягкого руководства.

Октавия Хилл (1989)

40
Нельсон

1 августа 1798 года, в час жаркого средиземноморского заката, флот Горацио Нельсона наконец обнаружил французские корабли, стоявшие на якоре в заливе Абукир у побережья Египта. Сгущались сумерки, но Нельсон был полон решимости завязать бой. Английские пушечные команды замерли у своих орудий, французы поспешно разворачивали пушки в сторону моря, откуда приближался неприятель. Битва при Абукире должна была вот-вот начаться.

Английский командующий подготовился к сражению: он разработал четкий план действий и обсудил его со своими капитанами накануне вечером за общим столом на флагманском корабле «Авангард». В общих чертах план состоял в следующем: встать с линией французских кораблей борт о борт и разгромить их. Детали предполагалось уточнять на месте, по мере обстоятельств. Нельсон вполне полагался на интуицию и энергию своих капитанов и верил, что они смогут воплотить этот план в жизнь.

Нельсон не был строгим приверженцем дисциплины и уже приобрел некоторую известность за неподчинение приказу во время битвы при Сент-Винсенте. Тогда, заметив, что можно отрезать группу испанских кораблей от основной флотилии, он вырвался из строя и сумел захватить их. Подчиненные знали его стиль и понимали, что он ждет от них не рабского повиновения и дотошного следования мелочам, а энтузиазма и инициативы в достижении общей цели.

Регулярные общие ужины создавали доверительную командную атмосферу, которую Нельсон тщательно поддерживал среди своих подчиненных. Благодаря этому сложился образ нельсоновских капитанов как «братьев по оружию» – хотя цитата была заимствована из шекспировского «Генриха V». Все это подпитывало благоговение и обожание, которые англичане щедро изливали на Нельсона в течение всего следующего столетия.

Победа при Трафальгаре была построена на том же принципе. Когда Нельсон раскрыл свой план, кое-кто из присутствующих даже прослезился от его смелости и простоты. В разгаре того сражения Нельсон погиб и перед смертью среди прочего сказал своему флаг-капитану: «Поцелуй меня, Харди». Позднее, когда на смену английской спонтанности пришла строгая выдержка, этот эпизод породил немало толков. Мог ли великий герой вести себя так немужественно? Может быть, на самом деле он сказал не «kiss me», а «кисмет» (индийское или арабское слово, означающее «рок, судьба»)? Ответ: почти наверняка нет. Не стоит недооценивать силу английской сентиментальности.

«Однако есть один маленький адмирал, – писал эдвардианец Генри Ньюболт, автор патриотического стихотворения, проводящего параллели между игрой в крикет и картечницами Гатлинга. – Мы все его братья и его сыновья, и он достоин – о, он достоин вдвое большего, чем все ваши пушки и корабли».

Песни Ньюболта были написаны на исходе столетия тотального морского господства, которое обеспечила Англии ошеломляющая победа Нельсона при Трафальгаре. В его текстах кроме героического пафоса и нескольких наивных рифм имеются, на слух современной аудитории, и довольно неловкие моменты («есть особые утехи, известные только морякам»). В конце он пишет: «Я был с ним, когда надежда от нас отвернулась, и среди нас он казался бессмертным. Могу поклясться, его мундир был осыпан звездами, а пустой рукав приколот к груди».

Это были символы Нельсона, ставшие символами английского героизма еще при жизни адмирала, хотя он был вспыльчив, сентиментален и не имел привычки ограничивать себя ни в каких удовольствиях – словом, был весьма далек от идеала британской выдержки – и вдобавок невелик ростом. Он был, несомненно, «маленьким адмиралом».

Что же уникального было в Нельсоне? Очевидно то, что он умел следовать указаниям судьбы. Он обладал отвагой и стойкостью, которые позволяли ему с завидной легкостью терять руки и глаза. Но было ли в его характере что-то большее? Этот вопрос встал перед советом Адмиралтейства, когда они выбирали человека, который сумел бы остановить продвижение наполеоновского военного флота к берегам Англии. Было ли в запасе у Нельсона что-нибудь кроме отваги и удачи? Они попросили разрешения прочесть его личные дневники за тот период, когда он искал французский флот в Средиземноморье, и убедились, что Нельсон – именно тот, кто им нужен. Уникальным его делало умение увлечь за собой людей, помноженное на стратегическую одаренность.

В Нельсоне была и склонность к анархии: во время Копенгагенского сражения он поднес подзорную трубу к слепому глазу, сознательно проигнорировав сигнал, приказывающий ему отступать. Он положил начало уникальной для вооруженных сил традиции неповиновения, ожидая, что командование будет доверять ему так же, как он сам доверял своим людям.

И это возвращает нас к битве при Абукире. В тот момент, когда англичане заметили французов, впереди шел капитан Томас Фоли на «Голиафе». Фоли приказал ставить боевые паруса, чтобы иметь возможность по-прежнему держаться впереди, когда поступит приказ принять боевой порядок.

Они подошли ближе, расположение французских кораблей стало более ясным, и Фоли, стоя рядом с рулевым, с развевающимися за спиной боевыми вымпелами, заметил, что британцам открывается необыкновенная возможность. Французы вытянулись в линию на некотором расстоянии от берега. Фоли догадался, что там может оказаться достаточно места, чтобы втиснуться с незащищенной стороны между французским строем и берегом.

Это было рискованное решение. Битва должна была вот-вот начаться, времени посоветоваться с товарищами не осталось. Фоли быстро обдумал положение и пришел к выводу, что корабли французского адмирала де Брюе должны были встать на якорь поодаль от берега, чтобы иметь возможность развернуться и не сесть на мель, когда начнется отлив. И Фоли направил свой корабль между линией французских кораблей и берегом, увлекая за собой британский строй. Позднее он был заслуженно увенчан лаврами как герой победы при Абукире – победы, сконструированной Нельсоном.

Фоли знал, что имеет право предпринять смелый шаг, если увидит благоприятную возможность. Он мог выйти за рамки традиционного мышления и руководствоваться интуицией, не дожидаясь, пока ему отдадут приказ. Это был не жесткий контроль – это был пример настоящего английского командования.

Оставьте меня. У меня еще есть ноги и одна рука. Скажите хирургу, чтобы поторопился с инструментами. Я знаю, что должен потерять правую руку – что ж, чем скорее это произойдет, тем лучше.

Нельсон встречает неизбежное после ранения на Тенерифе в 1797 году.

41
«Вести ниоткуда»

Читать утопии всегда немного досадно. Герои и героини попадают в прошлое, будущее или настоящее и обнаруживают там «совершенное» общество, а местные жители терпеливым тоном объясняют им причины этого идеального устройства.

Одна утопия выделяется среди прочих, но отнюдь не потому, что противоречит этой схеме. Она переносит героев в живописное Средневековье в духе Джона Рескина, чье увлечение искусством того периода оказало глубокое влияние на английский менталитет. Она ухитряется быть одновременно и радикальной, и футуристической, и ностальгической, в равной степени средневековой и марксистской, смотреть одновременно в прошлое, на Крестьянское восстание, и вперед, на неизбежную революцию.

Впрочем, Уильям Моррис никогда не разделял идей насилия. Гораздо больше его вдохновляли изящество искусства и изумительное мастерство ремесленников Средневековья. Вот как он описывает возвращение в XIV век в «Сне про Джона Болла»:

«Когда мы вернулись на улицу, меня снова до глубины души поразила красота представшей передо мной картины: дома, церковь с новым алтарем и башней, сверкавшей как снег при свете луны, одежда и оружие людей, мужчин и женщин (ибо последние теперь присоединились к мужчинам), их суровый и звонкий язык. Замысловатый размеренный рисунок их речи казался мне почти чудом, я чувствовал, что готов расплакаться от счастья».

Самый знаменитый сон превратился в фантастическую повесть «Вести ниоткуда». Ее действие разворачивается во время путешествия героя вниз по Темзе из своего дома в Келмскотт-Хаус в Хаммерсмите до Оксфордширского Келмскотта в отдаленном средневековом будущем. В произведении развиваются те же темы, что в «Джоне Болле». Оно было написано в ответ на мрачный роман-утопию «Взгляд назад» американца Эдварда Беллами, где автор предсказывал наступление ужасного авторитарного милитаристского будущего, в которое Моррис не верил и которого не желал.

Собственные предсказания Морриса пока не торопятся сбываться. Лондон, в котором мы живем, не стал сельским уголком, а здание парламента пока не превратилось в хранилище навоза. И все же в чем-то догадки Морриса оказались удивительно точными: в Темзе снова водится лосось, центры городов были расчищены, дома стали проще, а социализм опробовали на государственном уровне и признали неэффективным.

Лучше всего Моррис чувствовал себя в средневековом ремесленном сообществе, объединяющем мужчин одной профессии. Он мечтал о средневековых гильдиях и даже основал собственную – процветающую компанию Morris & Co., производившую обои и мебель, которые пользовались большой популярностью у состоятельного среднего класса. Но «Вести ниоткуда» дают представление также о его романтических предпочтениях. Здесь он описывает вдохновенную и полную сил женственность: «Она подвела меня ближе к дому, положила изящную загорелую руку на покрытую лишайником стену, словно хотела обнять ее, и воскликнула: “Ах! Как я люблю землю, и смену времен года, и солнце, и дождь, и все, что растет и тянется вверх – как этот лишайник!”».

Изящная загорелая рука дает нам важную подсказку: в «Вестях ниоткуда» есть что-то от эротического сновидения. Их героиня – одна из тех ярких женских натур, которые всецело поглощали воображение тянувшихся к природе викторианских писателей. Они вызывали неясное эротическое влечение. Во всяком случае, они вызывали его у Морриса, женившегося на одной из выдающихся красавиц своего времени, воплощенной музе прерафаэлитов Джейн Берден, которую он не сумел удержать, когда она увлеклась его другом Данте Габриэлем Россетти.

Пока он подбирал слова, поезд остановился на нужной станции, в пяти минутах ходьбы от его дома, что стоял на берегу Темзы, чуть выше уродливого висячего моста. Он вышел со станции, раздраженный и несчастный, бормоча: «Если бы я мог увидеть его! Если бы я только мог его увидеть!» – но не успел сделать и нескольких шагов к реке, как (по словам нашего друга, рассказывавшего эту историю) все его недовольство как будто испарилось.

Уильям Моррис, «Вести ниоткуда» (1890)

42
Дуб

В 1651 году молодой Карл II спрятался в ветвях Боскобельского дуба на границе Шропшира и Стаффордшира, спасаясь бегством с поля битвы при Вустере. Так понятие английской стойкости и выносливости получило новый, царственный оттенок. Сейчас паб под вывеской «Королевский дуб» можно найти в любом уголке Англии, есть даже станция подземки с таким названием. «Королевский дуб» – так назывался военный корабль, ныне, увы, лежащий на дне гавани Скапа-Флоу, где он был затоплен в 1939 году немецкой подлодкой U-47.

Образ королевского дуба гармонично перекликается с деревянными стенами английских домов и дубовыми бортами кораблей, защищавших Англию, не говоря о патриотическом гимне «Сердцевина дуба» (Heart of Oak) и его бессмертных, хотя, возможно, несколько пафосных строках. Песня была написана актером Дэвидом Гарриком в тот «замечательный год» (1759), когда военные успехи англичан могли бы поспорить с успехами британских спортсменов на Олимпиаде 2012 года: им удалось одержать серию блестящих побед, в том числе разгромить французов в бухте Киброн.

Впрочем, Англия не единственная страна, сделавшая дуб своим национальным деревом. Дуб любят на Кипре, в Эстонии, во Франции, Германии, Молдавии, Румынии, Латвии, Литве, Польше, Сербии и США.

Нетрудно догадаться почему. Дуб – удивительное дерево, поддерживающее существование около 500 других видов. Его распространяют птицы: одна сойка за десять недель может собрать и запасти до 5000 желудей. Потенциальная продолжительность жизни дуба буквально потрясает. На поле в Манторпе близ Бёрна в Линкольншире стоит тысячелетний дуб, внутри его огромного полого ствола устраивают вечеринки – говорят, там могут одновременно поместиться до трех дюжин человек.

И это не единственный пример. Большой дуб в Шервудском лесу достаточно стар и действительно мог служить укрытием для Робин Гуда: он, как заметил один автор в 1790 году, стар как сам английский язык. Вспомним также Найтвудский дуб, самый высокий в Нью-Форесте, посаженный примерно во времена битвы при Азенкуре. Или Аллертонский дуб в Ливерпуле, служивший местом заседаний окружного суда парой столетий раньше.

Есть деревья-виселицы, на которых испускали дух разбойники с большой дороги. Есть евангельские деревья и деревья писателей. Есть даже деревья, внутри которых устраивали пабы. Однако дубов в Англии намного меньше, чем могло бы быть, и в этом свою роль сыграл флот: чтобы построить такой корабль, как «Виктори» адмирала Нельсона, требовалось около 2000 дубов.

Праздник День желудя (Oak Apple Day) соединил в себе любовь к дубу и прославление дела роялистов. Его отмечали 29 мая, в день рождения Карла II, украшая себя дубовыми листьями. В западных графствах этот день называли Шик-Шек (по причинам ныне несколько неясным), и там он давал отличную возможность поиздеваться над теми, кого подозревали в роялистских симпатиях.

Не следует путать этот праздник с Днем яблока (Apple Day), который празднуют 30 октября или в ближайшие от этого дня выходные: его предложила в 1990 году благотворительная организация Common Ground, и он посвящен прославлению естественной красоты и роли яблок в английской культуре. По духу он очень похож на День желудя, но без роялистских коннотаций.

Поем мы славу дубу —

О леса властелин!

Поем мы славу дубу —

Зеленый исполин,

Стоит, раскинув ветви,

В лесной тени сейчас

И будет так же зеленеть,

Когда не станет нас.

Мэри Хоуитт (1799–1888)

43
Разбойники

Англичане далеко не единственная нация, питающая склонность к героям вне закона. У австралийцев есть Нед Келли, у американцев – Джесси Джеймс, Бонни и Клайд и еще целая вереница обаятельных негодяев. Но у легендарных английских разбойников есть одна отличительная черта – романтичность и щедрость.

Робин Гуд раздавал деньги бедным и не боялся идти наперекор шерифам, епископам и даже королю Джону – Иоанну Безземельному. Дик Турпин тоже раздавал нажитые разбоем богатства; этот мифический удалец с легкостью обводил вокруг пальца судей и стражников Йорка и скрывался на своей кобыле по кличке Черная Бесс – так рассказывали потом. Эти герои всегда были на нашей стороне.

Оба легендарных разбойника переворачивали существующий мир и существующие порядки с ног на голову. «Его ищут здесь, его ищут там» – они ускользают от нас так же легко, как ускользали от своих преследователей. Они врываются в жизнь людей и выворачивают ее наизнанку, осыпая сокровищами или оставляя без гроша, а потом снова исчезают. Они хитроумны, необузданны и совершенно непредсказуемы.

Реальный Дик Турпин был конокрадом с изуродованным оспой лицом и склонностью к беспричинному насилию. Его арестовали под именем Джон Палмер и повесили в Йорке в 1739 году (в новом камзоле, купленном специально для казни). Не совсем понятно, что стало с его телом: он был похоронен в маленькой церкви Святого Георгия в Йорке, но толпа выкопала его через три дня после похорон и куда-то унесла, чтобы он не достался медикам в качестве наглядного пособия по анатомии.

О реальном Робин Гуде нам известно еще меньше. В литературе он впервые появляется в 1377 году: в «Петре-Пахаре» Уильяма Ленгленда пьяный священник бранит самого себя за то, что знает песенки о Робин Гуде лучше, чем свои молитвы.

Сама легенда о Робин Гуде появилась намного раньше. Английский трубадур Адам де ла Аль написал пьесу под названием Jeu de Robin et Marion приблизительно в 1260-х годах. К тому времени легенда была уже, вероятно, довольно широко распространена: известно, что многие люди носили прозвище «Робингуд» и далеко не все из них были преступниками.

Когда историки начали писать о Робин Гуде в XVI веке, было установлено, что он родился в 1160 году в Локсли – в Йоркшире, или Ноттингемшире, или даже Уорикшире – и носил имя Роберт Фиц-Ут. Предположительно он также имел титул графа Хантингдона (но, возможно, это всего лишь ироническое указание на то, что Робин был негласным хозяином охотничьих угодий).

Он умер, согласно преданию, в монастыре Кирклис 18 ноября 1248 года в возрасте 87 лет. В 1690 году его могила по-прежнему находилась на бывших монастырских землях. Почти стершаяся от времени надпись гласила на языке, неизвестном знатокам древностей:

Сдесь под малым камнем сим

Роберт эрл Хантингтуна покоица

Лутшый лучник он был

Прозывалси Робин Хеуд.

Его приятель Маленький Джон предположительно был изгнан в Ирландию, хотя в Хатерседже в Дербишире есть одна могила, которую считают его захоронением. Могила была вскрыта в 1764 году, из нее вынули берцовую кость длиной 30 дюймов и перенесли в дом приходского клерка. Оттуда кость была украдена антикваром сэром Джорджем Стриклендом.

К несчастью для могилы Робина в Кирклисе, земля не разверзлась под ногами тех, кто задумал ее потревожить, и большая часть надгробия была утрачена в XIX веке, несмотря на установленные в Викторианскую эпоху кованые ограждения: рабочие с железной дороги Йоркшира и Ланкашира верили, что кусочек надгробного камня может излечить зубную боль. Вероятно, их ждало разочарование.

После этого погоня историков за прототипом Робин Гуда стала почти такой же напряженной, как погоня за самим героем в легендах и балладах. Самое многообещающее имя нашли в судебных списках Йоркшира за 1255–1256 годы: это был сбежавший из-под стражи Роберт Ход, или Хоббеход, которого, возможно, позднее повесили за разбой под именем Роберта из Уэзерби. Схвативший его Юстас из Лоудхема был помощником шерифа, а затем шерифом в Ноттингеме. Был еще Роберт Фиц-Одо из Локсли, которого лишили рыцарского звания в 1190-х годах. Филип Марк, занимавший пост шерифа Ноттингемского в 1209–1224 годах, прославился беззастенчивыми грабежами, заключением людей в тюрьму по ложным обвинениям и захватом чужих земель.

Но, несмотря на все старания ученых, имя Робин Гуда всегда будет связано с тем периодом истории, когда король Ричард Львиное Сердце находился в плену в Австрии и Германии, а жители Англии собирали в крипте собора Святого Павла серебро для его выкупа.

Этим отчасти объясняются мифологические свойства Робина: его история рассказывает нам об одинокой борьбе преданного человека с развращенными властью наместниками и о возвращении истинного короля. Предводители Крестьянского восстания в 1381 году точно так же считали себя верными подданными Ричарда II и боролись против несправедливости местных властей.

В легенде о Робин Гуде слышны отголоски утопической мечты о том, что король вернется, как Одиссей на Итаку или Христос в храм, и наведет порядок, уничтожит несправедливость. «На свете нет того, кого любил бы / Я больше короля», – говорит Робин в ранней версии одной из баллад.

Эти легенды показывают нам мир, перевернутый вверх ногами, они радикальны в старомодном английском духе и поэтому до сих пор не забыты.

Честной народ, услышь, о чем

Слова мои пойдут:

О добром молодце, о том,

Кто звался Робин Гуд.

Хоть и разбойник Робин был,

Не нам на то пенять,

Честней разбойника, чем он,

На свете не сыскать^[15].

«Жеста о Робин Гуде» (ок. 1460)

44
Крестьянское восстание

Революционеры всегда считали Англию безнадежным случаем. Во время Всеобщей стачки 1926 года они затаив дыхание ждали, что мятеж распространится на всю страну, но вместо этого увидели, как заскучавшие пикеты тред-юнионов играют в футбол с полицейскими. Эта английская особенность уходит корнями глубоко в историю – к Крестьянскому восстанию 1381 года или даже дальше.

В 1381 году в стране начались крестьянские волнения, вызванные опустошительными эпидемиями чумы и постоянным ростом налогов, которые шли на Столетнюю войну с Францией. Требования восставших были довольно радикальными: снижение налогов и изменение законодательства об оплате труда наемных работников. Вдохновлявшие их проповеди Джона Болла, речи Джека-Соломинки, Уота Тайлера и других, чьи имена до сих пор доносятся эхом из глубины веков, были не менее радикальными, чем их действия: они ворвались в лондонский Тауэр и убили архиепископа Кентерберийского, потом дошли до Смитфилда. Однако свержение юного короля Ричарда II не входило в их планы. Наоборот, крестьяне считали себя его верными подданными. Они желали только избавиться от алчной и несправедливой знати.

Они ненавидели банкиров и хотели восстановить равенство сословий, закрепленное в древнем англосаксонском праве. Об этом кричали крестьяне, ремесленники, трактирщики и мелкие священники, ворвавшиеся в Лондон 13 июня 1381 года. Они разрушили Савойский дворец Джона Гонта на Стрэнде и беспощадно преследовали на улицах юристов и фламандских купцов. Те, кто вошел через Олдгейт, с другого берега Темзы, выкрикивали: «За Ричарда и простой народ!»

Здесь нужно сделать небольшое отступление. На континенте подобные восстания обычно сопровождаются террористическими действиями. Разница между радикальными течениями Англии и континентальной Европы, во всяком случае, южной части Европы, состояла в том, что там революционеры черпали свои идеи в так называемой манихейской ереси. Но английские джентри вовсе не вздыхали о прелестях городской жизни, как это делали мелкопоместные дворяне на континенте. Они прекрасно чувствовали себя в деревне. Когда деревня в Англии восставала против города, это необязательно было восстание бедняков против богачей. Это было восстание бесправных против наделенных правами – тех, кто выращивает овощи, против тех, кто выращивает деньги. В списках осужденных за участие в Крестьянском восстании можно найти вполне обеспеченных сельских жителей – состоятельных фермеров, священников, торговцев.

Интеллектуальным наследником революционеров 1381 года и Уота Тайлера (его зарезал кинжалом мэр Лондона во время переговоров в Смитфилде близ Лондона) стал Уильям Моррис (см. главу 41). В 1886 году он написал фантастическую повесть, герой которой во сне переносится в прошлое, к дням восстания, и встречается ночью в церкви с самим Джоном Боллом. Они беседуют о прошлом и будущем, затем главный герой говорит, что «поразмыслил обо всем этом и понял: люди борются и проигрывают битву, но то, за что они боролись, все же приходит, несмотря на их поражение, и, когда оно приходит, оказывается, что оно совсем не такое, как они себе представляли, и другие люди встают на борьбу за то, что подразумевали под другим именем».

Эти слова полны типичной английской меланхолии и в то же время глубокой мудрости. Именно так, круг за кругом, в Англии происходят перемены. В каком-то смысле это абсолютное оружие Англии против любых революционных изменений.

Когда Адам пахал, а Ева пряла – кто был тогда дворянином?

Джон Болл

45
«Гордость и предубеждение»

«Всем известно, что молодой человек, располагающий приличным состоянием, непременно должен найти себе жену». Так начинается роман Джейн Остин «Гордость и предубеждение», который многие считают величайшим английским романом. Наш интерес к нему подпитывают постоянно появляющиеся киноадаптации, телесериалы и литературные продолжения. Огромный успех имел мини-сериал канала ВВС, снятый в 1995 году Эндрю Дэвисом, с Дженнифер Эль (Элизабет Беннет) и Колином Фертом (мистер Дарси) в главных ролях.

Сама Джейн Остин отличалась сдержанным характером, и, пожалуй, сегодняшняя шумиха вокруг ее имени изрядно удивила бы ее. Она родилась в большой семье обедневшего приходского священника в Стивентоне в Хэмпшире и прожила жизнь в окружении молодых родственниц, не имевших за душой ни гроша. Нелегкое положение английских женщин из сельского дворянства, финансовое благополучие которых полностью зависело от удачного замужества, а также хитросплетения экономического и социального взаимодействия между различными сословными группами были основными темами ее творчества.

Остин умерла в 1817 году. На ее могиле в нефе Винчестерского собора обозначено имя, но нет ни слова о романах, которые посмертно принесли ей мировую славу. Она опубликовала только шесть произведений – «Чувство и чувствительность» (1811), «Гордость и предубеждение» (1813), «Мэнсфилд-парк» (1814), «Эмма» (1815), «Нортенгерское аббатство» (1818, опубликовано посмертно) и «Доводы рассудка» (1818, также опубликовано посмертно). Все они были напечатаны анонимно – на титульном листе значилось только: «Написано дамой». Роман «Гордость и предубеждение» Остин писала много лет, изначально он назывался «Первые впечатления».

Творчество Джейн Остин нашло поклонников даже в королевской семье, и она получала благоприятные отзывы от критиков, двое из которых особенно много сделали для ее репутации – великий шотландский литератор сэр Вальтер Скотт и архиепископ Дублинский Ричард Уотли, шокировавший благовоспитанное общество тем, что читал проповедь перед королевой Викторией, поставив ногу на кафедру.

Как известно каждому англичанину, «Гордость и предубеждение» рассказывает о приключениях молодой леди по имени Элизабет Беннет, а также о ее четырех сестрах, взбалмошной матери и невозмутимом, медлительном и слегка циничном отце. Мы узнаем о том, как Элизабет в результате нескольких неудачных встреч составляет неверное мнение о мистере Дарси, сочтя его надменным и бессердечным – особенно после катастрофической попытки высокомерным тоном сделать ей предложение. К концу книги, однако, она убеждается в том, что он совсем не таков, к великому ужасу его знатной родственницы леди Кэтрин де Бер.

Джейн Остин написала невероятно увлекательный роман, который заставляет нас подпрыгивать в нетерпении на краешке стула, и вовсе не из-за того, что в нем полно экзотических приключений. Нет, он рассказывает о самом обычном деле – поисках любви, враги которой, как всегда, снобизм, деньги и притворство.

Джейн Остин умерла в сорок с небольшим лет, так и не выйдя замуж.

«Довольно, дитя мое, довольно. Ты достаточно нас развлекала. Дай теперь и другим барышням себя показать».

Мистер Беннет – своей дочери Мэри, пытаясь увести ее от фортепиано

46
Панч и Джуди

«Вот это дело!» В наши дни спектакли с Панчем и Джуди стали редкостью и далеко не в каждом магазине можно увидеть связку сосисок, но мы все равно узнаем эти слова и знаем, что произносить их полагается надтреснутым гнусавым голосом и так, чтобы сразу было понятно: человек, который это говорит, «доволен как Панч» (то есть безмерно доволен).

Сценки о Панче и Джуди с их легкомысленными убийствами и постоянными сценами насилия почему-то очень нравятся английским детям, особенно истории о полисмене, крокодиле и сосисках. Стоит увидеть где-нибудь полосатую красно-белую палатку, и сразу же вспоминается вкус мороженого, джема и морского воздуха.

Но как многие элементы английской культуры, мистер Панч пришел к нам из другой страны: поначалу он был итальянцем. Он прямой наследник итальянского Ренессанса и персонажа комедии дель арте по имени Пульчинелла. Своим появлением на свет Панч обязан странствующим итальянским актерам, дававшим представления в Лондоне в XVI веке. Сэмюэл Пипс впервые увидел поставленный итальянцем Пьетро Джимонде спектакль о Панче и Джуди в Ковент-Гардене 9 мая 1662 года. По его словам, это было «представление итальянских марионеток».

В XVII и бурном XVIII веке Панч и Джуди действительно были марионетками. Только в викторианской Англии Панч стал перчаточной куклой, что позволило ему еще яростнее размахивать дубинкой. Со временем он постепенно сменил аудиторию со взрослой на детскую: чем более наивными и шумными становились проделки Панча, тем младше были зрители, способные оценить подобный юмор.

В то же время Панч расстался с некоторыми довольно мрачными компаньонами. Из спектаклей исчезли Висельник и Дьявол. Потом куда-то делся пес Тоби, которого в оригинальных представлениях играла живая собака.

Сюжеты сценок о Панче, как правило, сводятся к его встрече с законом и иногда со сверхъестественными силами. Он возмутителен, как Дон Жуан, и неистов, как Дик Турпин, но в конце всегда побеждает. Неудивительно, что он «доволен как Панч». Со своим причудливым нарядом из XVII века и гротескным итальянским акцентом он отлично вписывается в галерею колоритных английских разбойников.

Джуди. Где младенец?

Панч (печальным тоном). Случилось несчастье. Ребенок был такой противный, что я уронил его в окошко.

Джуди испускает душераздирающий вой, оплакивая потерю ребенка. Потом приходит в ярость, хватает дубинку и начинает колотить Панча по голове.

Панч. Ну не сердись, дорогая. Я это не нарочно.

Джуди. Ты у меня поплатишься за то, что выбросил ребенка в окошко.

Она продолжает наносить ему удары по голове, но Панч выхватывает у нее палку, набрасывается на жену и жестоко бьет ее.

Джуди. Пойду к констеблю, пусть посадит тебя за решетку.

Из сборника сценариев Генри Мэйхью (1851)

47
Морские курорты

Представьте себе такую сцену. Мы на берегу знаменитого морского курорта, стоим под навесом автобусной остановки и смотрим на море. Волны монотонно набегают на гальку, даль скрывается в тумане, в лицо нам летят мелкие брызги.

Пытаясь согреться, мы крепче обхватываем ладонями бумажный пакет с жареной рыбой и картошкой, щедро посыпанной солью и сбрызнутой уксусом. Вообще-то в августе не должно быть такой погоды, говорим мы себе, возмущенные, но все же готовые смириться с неизбежным.

На камнях перед нами какие-то стойкие личности в застегнутых наглухо куртках с капюшонами спасаются от непогоды под тентами жизнерадостной расцветки. Тенты оглушительно хлопают на ветру, едва не срываясь со вбитых глубоко в песок шестов.

Неужели там кто-то купается, изумленно спрашиваем мы, отправляя в рот ломтик жареной картошки и чувствуя соль на языке. Нет, показалось. Но вообще тут довольно весело, правда? Правда же?

Не знаю, правда это или нет, но мы можем утешить себя тем, что получили традиционный английский опыт. В точно такой же ситуации уже побывали наши родители и прародители и, вполне вероятно, – с поправкой на глобальное потепление – побывают наши дети и внуки.

Увлечение англичан отдыхом на морском побережье сформировалось довольно поздно – после того как доктор Ричард Рассел опубликовал трактат под названием «Диссертация касательно пользы морской воды при болезнях желез». Это был 1750 год, и открытие целебных свойств морской воды спровоцировало настоящее столпотворение в курортных городах на пике сезона. Рассел перенаправил часть людских потоков на морское побережье и сам подал пример, перебравшись в небольшую сассекскую деревушку под названием Брайтелмстоун.

Это был провидческий ход. Прошло всего десять лет, и Брайтон – так его стали называть – превратился в процветающий курорт. В 1820 году в нем построили Королевский павильон, а население достигло 24 тысяч человек. Популярности английских морских курортов, как ни странно, способствовали Наполеоновские войны: состоятельные люди уже не рисковали выезжать на континент и предпочитали проводить каникулы на родине.

Затем морские берега стали гораздо ближе благодаря паровым судам. В 1830 году паром, следовавший из Лондона в Маргит и обратно, перевез 95 тысяч человек. Затем появились поезда. Затем автобусы, популярность которых взлетела между двумя войнами благодаря специальным ценам на экскурсионные билеты и введению оплачиваемых отпусков. Еще позднее люди приезжали на скутерах, и ни одни банковские каникулы в Брайтоне не обходились без дебоша и драки между модами и рокерами.

За последние десятилетия число морских курортов сильно сократилось: люди предпочитают отдыхать за рубежом или по путевкам «все включено» на Канарских островах. Пожилые квартирные хозяйки, сдававшие отдыхающим комнаты в приморских городках, одна за другой отошли в иной мир, отели в духе «Фолти Тауэрс» закрылись, прогулочные пирсы сгорели или разрушились от времени, старые комедианты из курортных театров отдали Богу душу. Уже существующие курорты более отчетливо разделились по классовому признаку: Блэкпул и Маргит – для рабочего класса, Брайтон и Саутпорт – для среднего класса. Лайм-Риджис и горстка других балансируют на грани чего-то большего. Во всяком случае, на пляжах Дорсета подают итальянские салаты с панчеттой по безумным ценам, а это что-нибудь да значит.

В каком-то смысле все это тоже очень по-английски. Хотя ободранные автобусные остановки, грязноватые ночные клубы и доносящийся со стороны моря запах гниения – это та изнанка Англии, которую мы предпочитаем не замечать.

Ты думаешь, в Маргите более оживленно? Кусок сыра, кишащий паразитами, тоже можно назвать более оживленным по сравнению с неиспорченным куском. В Маргите нет недостатка в обществе, но это общество такого сорта, что люди, осмотрительно выбирающие себе круг знакомств, отнюдь не стремятся сюда попасть. Раз в неделю в Лондон отправляется баржа, нагруженная скумбрией и селедкой, и возвращается, нагруженная людьми. Дешевизна этого путешествия делает его одинаково привлекательным и для дохлой рыбы, и для оживленной человеческой компании. Так что, возможно, твое одиночество в Рамсгите не так плохо, как может показаться.

Уильям Коупер (1731–1800)

48
Клубника со сливками

Где-то между 1859 и 1865 годами, когда Англия переживала период стремительных перемен, адвокат из Бирмингема Гарри Джем и его друг Аугурио Перера придумали теннис, соединив лучшие приемы пелоты (испанской игры в мяч) и английских игр с ракетками. Первый матч состоялся на крикетной площадке в Эджбастоне. Затем в 1872 году они со своей игрой перебрались в Лемингтон-Спа и основали первый в мире теннисный клуб. В следующем году уроженец Уэльса майор Уолтер Уингфилд запатентовал очень похожую игру, заимствовав правила у лапты, и назвал свое изобретение «сферистикой» (sphairistike) от греческого слова, означающего «связанный с игрой в мяч». Этот вариант стал известен под названием «стики».

Развитие тенниса и особенно традиции Уимблдона (см. главу 50) шли рука об руку с типично английским десертом – клубникой со сливками. Его вкус напоминает о зеленом, окутанном летящей пыльцой английском лете, о ничейном счете и гулких ударах мяча о ракетку. За время Уимблдонского турнира зрители уничтожают приблизительно 23 тонны клубники и 7000 литров сливок.

Первым объединил теннис и клубнику со сливками кардинал Томас Уолси в начале XVI века. Он построил Хэмптон-Корт, где члены семьи Тюдор играли в лапту, и первым догадался сдобрить клубнику сливками и подать ее высоким гостям в перерыве между партиями.

Впрочем, клубника со сливками не спасла Уолси от гнева Генриха VIII, который позднее отобрал у него Хэмптон-Корт. Тем не менее традиция успела закрепиться, и на первом теннисном турнире в Уимблдоне в 1877 году публике тоже предлагали клубнику со сливками.

Цена одной порции клубники со сливками в Уимблдоне (в фунтах)

1990 – 1.60

1995 – 1.75

2000 – 1.80

2005 – 2.00

2010 – 2.50

2014 – 2.50

49
«С пчелкой я росу впиваю…»

Вокруг Шекспира сложилась атмосфера особой английской магии, и с его произведениями связано множество суеверий. Актеры стараются не цитировать «Макбета» без особого повода, особенно в театре, а саму трагедию называют иносказательно – «Шотландская пьеса» или «Пьеса Барда». В воображении Редьярда Киплинга родилась история о детях, «нарушивших покой холмов» и случайно вызвавших эльфа Пака, или Робина Доброго Малого, оттуда, где он спал много сотен лет, – для этого оказалось достаточно лишь прочитать вслух отрывок из «Сна в летнюю ночь» в день летнего солнцестояния. Заклинания шекспировских ведьм в «Макбете», возможно, были позаимствованы у настоящих ведьм того времени.

А есть еще «Буря».

Среди героев этой пьесы – чародей Просперо и «дух воздуха» Ариэль, которого он превращает в своего слугу. В акте V Ариэль поет песню «С пчелкой я росу впиваю…», пожалуй, самую английскую и самую запоминающуюся из всех песен Шекспира. Многие композиторы перекладывали слова этой песни на музыку, но самым известным стал вариант Томаса Арна, автора помпезного гимна «Правь, Британия».

Эта шекспировская песня стала своего рода пасторальным гимном нации.

С пчелкой я росу впиваю,

В чаще буквиц отдыхаю;

Там я сплю под крики сов,

А в тиши ночных часов

На крылах летучей мыши

В теплом мраке мчусь все выше.

Весело, весело буду жить я в цветах,

Что природа развесила для меня на кустах^[16].

50
Уимблдон

Какое-то странное настроение охватывает англичан, особенно средний класс, в те особые, переполненные неясным предвкушением дни между июнем и июлем, когда лето постепенно набирает полную силу. Они вытаскивают корзины для пикника и думают, что, пожалуй, были бы не прочь позаниматься спортом. И если в этих настроениях виновата не регата Хенли, где они разгуливают в спортивных куртках, клубных галстуках и белых брюках, которые были им впору разве что в юности, значит, дело в Уимблдонском турнире. По его событиям англичане вспоминают, как провели лето: как наблюдали за чаем безнадежную борьбу английских игроков или потягивали пимс в лучах полуденного солнца под приглушенное: «Тум-тум. Тридцать, сорок».

Само слово «Уимблдон» прочно ассоциируется с духом великолепной безысходности – что неудивительно, после того как облаченные в белое американские спортсменки и европейские спортсмены десятилетиями втаптывали английских соперников в траву Центрального корта.

В появлении солнца над теннисным кортом есть что-то от английской эротики, когда – «о радости слабость», как Джон Бетчеман писал о мисс Джоан Хантер-Данн, – джентльмены деликатно поглядывают на дам, а дамы – на джентльменов.

Белая одежда для спортсменов – обязательное требование. Об этом говорится в правилах, а правила Уимблдона довольно строги. И они регулярно становятся предметом споров. Мой собственный прадед, спортивный журналист и чемпион по крокету Бонэм Картер Эвели, ушел с поста суперарбитра после того, как горячо выступил в защиту правила о размере теннисного мяча. Что касается соблюдения приличий, здесь дух Уимблдона становится почти карикатурным. В конце 1970-х годов чемпионку Крис Эверт представляли как «миссис Дж. М. Ллойд». А в 1980-х арбитр успокаивал разбушевавшегося на корте Джона Макинроя, называя его «мистер».

Игры, похожие на теннис, были всегда. Аристократы играли в лапту, а в Хэмптон-Корте до сих пор можно увидеть площадку, на которой это происходило, хотя тогда игра больше напоминала сквош. Если какой-то нации и принадлежит честь изобретения подсчета очков в теннисе, то скорее всего это были французы; Карл VIII скончался в замке Амбуаз в 1498 году после того, как получил удар мячом по голове во время средневекового теннисного матча. Но если система подсчета очков в теннисе заимствована наполовину у французов, то вторая ее половина, видимо, взята прямиком у древних шумеров.

Шумерской цивилизацией, существовавшей в Древнем Вавилоне приблизительно в IV тысячелетии до н. э. – еще до Стоунхенджа, – управляла каста жрецов-счетоводов (довольно пугающее сочетание ролей), главным делом которых было благословлять и подсчитывать. Главным магическим числом у них было шестьдесят (так же, как у нас сотня). Счет шел до шестидесяти, все предметы объединяли в группы по шестьдесят и делили на составные части от шестидесяти – по-видимому, именно это легло в основу странной теннисной системы подсчета очков, подразумевающей, что шестьдесят идет сразу после сорока. На рыцарском жаргоне слово «яйцо» – или l’oeuf по-французски – означало «ничего». Поэтому слово love, звучащее очень похоже (рыцарский юмор, ха-ха) в теннисе означает «нет очков». Французы не оценили шутку: для таких случаев у них есть термин «зеро».

В 1870-х годах на Уорпл-роуд в Уимблдоне возник и начал активную деятельность «Всеанглийский клуб крокета». Вскоре он сменил название и направленность, включив в список интересов теннис, и организовал первый чемпионат по лаун-теннису. Первый Уимблдонский турнир состоялся в июле 1877 года. На него пришло 200 зрителей, чтобы посмотреть, как первый чемпион Уимблдона Спенсер Гор разгромил своего противника У. Ч. Маршалла со счетом 6:1, 6:2, 6:4. За право участвовать в турнире оба спортсмена заплатили по шиллингу.

На свое нынешнее место клуб переехал в 1922 году. Телевизионные камеры на площадках установили в 1937 году. Основные события, как правило, разворачиваются на Центральном корте, особенно после того, как над ним соорудили раздвижную крышу, которую можно закрыть за 20 минут. Так турнир (по крайней мере, его основные матчи) перестал зависеть от капризов погоды. Однако самое интересное обычно происходит на корте № 2: именно здесь неожиданно для всех выбывали из соревнований Джон Макинрой, Пит Сампрас, Серена Уильямс и Мария Шарапова.

На северном краю стадиона сейчас установлен огромный телевизионный экран, который хорошо видно с поросшего травой холма напротив. Изначально холм назывался Хенман-Хилл, теперь он известен под именем Маррей-Маунд, хотя Энди Маррей, как всем прекрасно известно, на самом деле шотландец.

Благодаря Уимблдону мир познакомился с лаун-теннисом. Он остается типично английским видом спорта, чему немало способствуют традиции Уимблдона и странная атмосфера расслабленности и карнавального легкомыслия, которая захватывает англичан, когда Уимблдон выходит на экраны.

Они ведут себя так, будто владеют крупнейшим в мире теннисным турниром. Впрочем, так оно и есть.

Пит Сампрас о «Всеанглийском клубе»

51
«Ветер в ивах»

Детская повесть «Ветер в ивах» и написанная по ее мотивам пьеса А. Милна «Жаб из жабьего Совета» проникнуты неуловимым очарованием английского среднего класса. Жаб любит прихвастнуть, частенько принимает желаемое за действительное и паникует по пустякам, но он явно симпатичнее, чем шантрапа из Дикого леса, которая врывается в его дом и переворачивает там все вверх дном. В конце Жаб, Барсук, Крыс (Рэт) и Крот с позором выгоняют захватчиков. Привычная жизнь восстановлена, мы вздыхаем с облегчением.

Кеннет Грэм, один из величайших британских детских писателей XX века (хотя он родился в Эдинбурге), написал эту историю для своего сына Аластера. О приключениях выдуманных персонажей он рассказывал в письмах. Книга была опубликована в 1908 году и имела огромный успех. Незадолго до этого Грэм оставил пост секретаря Банка Англии и переселился в Кукхэм в Беркшире, на берегу Темзы, в те места, где когда-то вырос. (Существует несколько версий того, почему он ушел с работы, вероятно, это произошло после инцидента со стрельбой в банке.)

Его сын Аластер был болезненным ребенком, от рождения слепым на один глаз, а незадолго до своего двадцатилетия он покончил с собой, бросившись под поезд. В произведениях Грэма ясно слышны ноты печали или, по крайней мере, мягкой ностальгии. Но есть в них и отголоски более счастливых воспоминаний. Рассказ Рэта о том, как он путешествовал на лодках, совпадает с фактами из жизни самого писателя.

Возможно, это объясняет, почему он никогда не встречался с еще одним знаменитым жителем Кукхэма, художником Стэнли Спенсером, в мистических фантазиях которого оживает и сама река, и долина Темзы. Кеннет Грэм был глубоко консервативным человеком, а Стэнли Спенсер отличался своеобразным характером и художественным стилем и к тому же был на добрый десяток лет младше. Но все же жаль, что им никогда не довелось встретиться на берегу: мистическое осмысление Темзы в их творчестве имеет много общего.

Кристофер Робин Милн, ребенком ставший героем повестей о Винни-Пухе, рассказывает, что его родители очень любили «Ветер в ивах». Заметно, что Пух и Пятачок многое позаимствовали у Жаба и Крота – как, впрочем, и все мы, ведь «Ветер в ивах» – это современная волшебная сказка с вкраплениями морали, сдобренная щепоткой английской ностальгии и снобизма. Пьянящая, надо сказать, смесь.

– О, какой день!.. Какой день!.. – прошептал он. – Поплыли! Сейчас же!

– Тогда минуточку посиди спокойно, – сказал дядюшка Рэт.

Он привязал веревку к металлическому колечку у причала, взобрался по откосу к своей норе и вскоре появился снова, сгибаясь под тяжестью плетеной корзины, у которой просто распирало бока.

– Засунь ее под лавку, – сказал он Кроту, передавая корзину в лодку. После этого он отвязал веревку и снова взялся за весла.

– Что в ней? – спросил Крот, ерзая от любопытства.

– Жареный цыпленок, – сказал дядюшка Рэт коротко, – отварной язык-бекон-ростбиф-корнишоны-салат-французские булочки-заливное-содовая…^[17]

Дядюшка Рэт объясняет Кроту, что такое пикник

Осень

52
Бейквеллский пирог

В 1310 году фаворит короля Эдуарда II Пирс Гавестон был убит разъяренными баронами. Обыскивая его вещи, они обнаружили вилку. Можно представить себе, в каком они были бешенстве, если посчитали такую мелочь, как вилка – модную и щегольскую континентальную вещицу, – достаточным поводом для расправы.

Безусловно, это дикость, но в английском характере всегда была доля узколобого упрямства, заставлявшего англичан считать себя последним оплотом здравомыслия и преградой на пути недостойной изнеженности. Пирс Гавестон пал его жертвой.

Эта история напоминает еще и о том, что до распространения моды на столовые приборы в начале XIV века у большинства людей не было вилок. Они садились за стол с ножом и клали куски в рот руками. По крайней мере, это одна из причин, объясняющих происхождение столь любимых англичанами традиционных пирогов: такой можно взять в руку и откусить без всяких подозрительных приспособлений вроде вилки.

Но каким образом огромный и сытный средневековый пирог превратился в сладкий бейквеллский? Заметим, что это блюдо не имеет отношения к Бейквеллу в Дербишире, несмотря на всю прелесть этого места, однако тесно связано с теми же иноземными модными веяниями, благодаря которым у нас появилась вилка. В Крестовых походах англичане познакомились в числе прочего с рецептами восточной (особенно персидской) кухни. Они начали добавлять в пироги сушеные фрукты и специи. Размеры пирогов постепенно увеличивались, особенно после того, как в обиходе кроме ножей появились и вилки. Пироги становились все более сладкими и наконец почти сравнялись с излюбленным англосаксонским лакомством – тартом с заварным кремом. И вот – о чудо! – появился бейквеллский пирог, английский по сути, но с добавлением персидского миндаля и специй из других далеких стран.

В Бейквелле утверждают, что именно здесь родился аутентичный бейквеллский пудинг. Многие уверены, что рецепт действительно появился тут, на одной из улиц района Рашботтом-Лейн. Рассказывают, что рецепт был изобретен в 1860-х годах по чистой случайности в результате недопонимания между миссис Грейвз, хозяйкой трактира «Белый конь», и ее кухаркой. Дворянин, остановившийся в трактире (который теперь носит название «Герб Ратленда»), заказал клубничный пирог. Миссис Грейвз передала эту просьбу молодой неопытной кухарке, но та вместо этого испекла нечто вроде пышки с пряностями. Однако результат так понравился гостю, что рецепт вошел в историю под названием бейквеллского пудинга.

Миссис Уилсон, жена торговца свечами, проживавшего в особняке, на котором теперь красуется вывеска «Старая лавка традиционных бейквеллских пудингов», сообразила, что пудинг можно изготавливать на продажу. Она ухитрилась раздобыть рецепт и открыла собственный бизнес. С тех пор бейквеллский пирог и бейквеллский пудинг существовали бок о бок.

Тонко раскатайте нежное слоеное тесто и переложите в широкую неглубокую форму для выпечки. Выложите на дно слой джема толщиной полдюйма: лучше взять малиновый, но подойдет и любой другой. Взбейте желтки восьми яиц с двумя белками. Добавьте полфунта топленого масла и по полфунта сахара и молотого миндаля. Хорошо перемешайте и вылейте в форму на джем. Выпекайте полчаса. Перед подачей хорошенько остудите.

Рецепт бейквеллского пудинга, записанный местной писательницей Элисон Аттли (из книги «Рецепты старой фермы», 1966)

53
Битва при Гастингсе

Английские школьники начинают изучать историю с битвы при Гастингсе, которая, как почти всем известно, произошла 14 октября 1066 года, примерно за шесть столетий до Великого лондонского пожара (2–5 сентября 1666 года) и где-то за девять столетий до победы Англии в финале чемпионата мира по футболу (30 июля 1966 года). Таков краткий обзор всей нашей истории.

Той осенью Гарольд II успешно предотвратил вторжение своего тезки, норвежского короля Харальда Сурового, и направился на юг, навстречу нормандскому герцогу Вильгельму, еще одному претенденту на английский трон. Он сделал попытку (неудачную) внезапно напасть на деревянную крепость Вильгельма близ Гастингса, но тот приказал своим воинам бодрствовать всю ночь на случай ночного штурма. Выступив из крепости на следующее утро, Вильгельм обнаружил, что англичане встали на холме Сенлак недалеко от того места, где сейчас расположен город Бэттл (о точном местоположении английского войска еще идут споры).

Обе армии насчитывали не более 8000 человек, но войско Гарольда состояло в основном из пехоты. По устоявшемуся мнению историков, большинство пеших солдат Гарольда было перебито в ходе сражения, после того как конные рыцари Вильгельма, изобразив бегство, увлекли их за собой, а затем неожиданно атаковали. В какой-то момент по полю боя распространился слух, будто Вильгельм убит, и на левом фланге, среди бретонцев под командованием Алена Рыжего, поднялась паника. Но в разгоревшемся ожесточенном бою был убит сам Гарольд – считается, что он одновременно получил стрелу в глаз и удар мечом от одного из рыцарей Вильгельма. Его братья Гирт и Леофвин погибли вместе с ним. После битвы их тела были обнаружены на вершине холма, однако до сих пор ходят легенды о том, будто на самом деле Гарольд выжил в битве и ушел в монахи.

Так или иначе, после этого Вильгельм обходным путем двинулся к Лондону и в день Рождества короновал себя как правителя Англии. Началась нормандизация Англии, результатом которой стало в числе прочего изменение языка – и можно поспорить, что преодолеть пропасть между побежденным саксонским народом и новой англо-нормандской аристократией так до конца и не удалось.

Вы и сейчас можете встать среди руин аббатства Бэттл на камне, установленном в честь Гарольда на предполагаемом месте его гибели, посмотреть вниз на склоны холма Сенлак (за прошедшие столетия они заметно сгладились) и представить, что вокруг вас кипит битва, изменившая английскую историю и нацию сильнее, чем любое другое историческое событие. Вы можете закрыть глаза и вообразить боевые крики и стоны умирающих, представить, как саксонские хускарлы, потрясая своими страшными топорами, преследуют конницу Вильгельма и затем падают под ударами рыцарских мечей, чтобы больше не подняться.

Но почему английская история всегда начинается именно в 1066 году? Конечно, потому, что это привлекает наше внимание к новой франко-нормандской знати и оттесняет на задний план побежденную англосаксонскую знать, ее историю и традиции. Возможно, в те дни, когда радикальные английские круги объединялись под знаменем древних свобод короля Альфреда, безопаснее было сделать вид, что английская история началась только после вторжения.

Проще говоря, этот небольшой заговор должен заставить нас забыть, каким был мир до того, как нынешняя аристократия обосновалась в своих замках и поместьях. Возможно, нашим правителям не хочется лишний раз вспоминать о том, что исход битвы при Гастингсе, как и других решающих сражений английской истории, мог быть совсем другим.

Сакс вовсе не схож с норманном, у сакса суровый нрав;

Сакс может стерпеть немало – но не стерпит попрания прав.

Когда он как бык упрется и вспыхнет в глазах огонь,

Когда пробурчит: «Нечестно!» – о сын мой, его не тронь^[18].

Редьярд Киплинг, «Норманн и сакс» (1911)

54
Боффины

Когда изобретателя компьютера Алана Тьюринга в 1942 году отправили в США, чтобы помочь американцам строить собственные машины для дешифровки кодов, он обнаружил там совершенно иной подход к работе, в корне отличающийся от эклектического и в чем-то эксцентричного британского. Вместо странноватых математиков и разгадчиков кроссвордов он столкнулся с группой юристов.

Открытие Тьюринга проливает свет на типично английский подход к решению проблем, который особенно ярко проявился в области взлома кодов во время Второй мировой войны. В секретной конторе Блетчли-парк Тьюринга окружали не только математики, но и лингвисты, специалисты по статистике, создатели головоломок и всевозможные странные личности, от будущего писателя Энгуса Уилсона до будущего министра внутренних дел Роя Дженкинса и будущего историка Асы Бриггса: все они работали в своих домиках, почти не выходя на связь с внешним миром и крайне редко общаясь друг с другом.

В Блетчли-парке обитали египтологи, игроки в бридж и даже присланный по ошибке эксперт по мхам и водорослям (кто-то из ответственных лиц перепутал криптографию с биологическим термином «криптогамия»), который тем не менее сыграл важную роль в разработке способов восстановления кодовых книг, поврежденных морской водой. Историк Хью Тревор-Ропер, часто приезжавший в Блетчли-парк, описывал царившую там атмосферу как «дружественную и неформальную, граничащую с явной анархией». Известно, что один военный полицейский принял Блетчли за военную психиатрическую лечебницу.

Тьюринг был типичнейшим британским боффином, чудаковатым, с непредсказуемой логикой. Во время поездки на велосипеде он надевал респиратор, чтобы уберечься от цветочной пыльцы. Он приковал кружку цепью к батарее и подпоясывал брюки простым шнурком. Его нередко видели небритым и – что было совсем странно в обстановке полувоенной организации – сидящим в уголке с вязанием. Его зачислили в войска местной обороны, но ненадолго: в 1942 году ему это надоело и он перестал являться на сборы. Командир пытался припугнуть его трибуналом, но обнаружил, что в бланке заявления под вопросом «Понимаете ли вы, что, вступая в ряды войск местной обороны, вы обязуетесь подчиняться военным законам?» Тьюринг написал: «Нет».

Блетчли-парк отличал типично английский подход к боффинам – уважение к личным особенностям, глубокая вера в междисциплинарный обмен идеями и уверенность в том, что умные люди должны иметь возможность беспрепятственно изучать все, что их интересует. Этот подход родился раньше Черчилля, но полностью отражал его собственные взгляды.

Черчилль и сам был в чем-то боффином. В 1914 году он задумался о создании танка. Он горячо поддерживал организацию системы плавучих пристаней в гавани Малберри, благодаря которой в «День Д» в 1944 году на побережье Нормандии смогли высадиться союзные войска вместе с военной техникой. Именно Черчилль настаивал на том, чтобы его ученые, особенно физик Р. В. Джонс, продолжали исследование навигационных радиолучей, которыми пользовались немецкие бомбардировщики, в то время как советники по науке уверяли его, что ничего такого нет и быть не может.

Британские боффины Роберт Уотсон-Уотт (шотландец) и Барнс Уоллес (из Дербишира) и их последователи, создавшие баллистическую ракету средней дальности Blue Streak и сверхзвуковой самолет «Конкорд», превратили понятие «ученый чудак» из ругательства в похвалу. Происхождение слова «боффин» не вполне ясно, но, кажется, впервые оно появилось в романе Диккенса «Наш общий друг» (1864–1865), где это прозвище носит «весьма странного вида субъект». Когда Кью в фильмах о Джеймсе Бонде превратился в нервного и суетливого гражданского служащего, это был знак: боффины – на грани исчезновения. Великий наследник боффина, нерд, – дитя Калифорнии, а не Англии.

В 2011 году президент Google Эрик Шмидт назвал три технологии, изобретенные английскими боффинами:

Фотография (точнее, это были только бумажные негативы Генри Фокса Тальбота)

Компьютеры

Телевидение (строго говоря, оно было изобретено шотландцем)

55
Котелок

Похожие на черные черепаховые панцири, плотно сидящие на голове шляпы-котелки, ставшие атрибутом состоятельного среднего класса, заполнили улицы Лондона в середине XX века. В отличие от многих других вещей, котелок был изобретен в Англии, став своеобразным символом английской респектабельности. Его придумал в 1849 году Эдвард Кок, младший брат графа Лестера.

Это было редкое достижение человека, не оставившего после себя в жизни даже мелкой ряби. После короткой и не заслуживающей упоминания карьеры в армии Кок пошел в политику, вступил в партию вигов и в середине XIX века представлял в парламенте Западный Норфолк, однако заглянув в официальные отчеты о парламентских заседаниях, мы не найдем там никаких упоминаний о его участии в дебатах. И все же нужно отдать должное Коку: изобретение котелка обеспечило ему скромное место в истории.

Первый котелок Кок заказал у лондонских шляпников Lock & Co., которые передали заказ своим подрядчикам Томасу и Уильяму Боулерам. Кок лично разработал фасон новой шляпы для своих лесничих, которые постоянно теряли цилиндры, проезжая под низко нависшими ветвями. Удивительно, но сохранилась даже дата, когда Кок пришел в мастерскую, чтобы забрать свой заказ, – 17 декабря 1849 года. Развернув бумагу, он положил котелок на пол, попрыгал на нем и, удовлетворившись результатом, забрал.

Итак, изначально шляпа предназначалась для слуг. По иронии судьбы после Кока шляпа-котелок сделалась символом чего угодно, только не респектабельности. Сначала она стала обязательным головным убором конюхов, а через пару десятилетий обосновалась на Американском Западе, где превратилась в неотъемлемую часть образа преступника. Бутч Кэссиди ни на минуту не расставался со своим котелком, который называл «дерби». Котелок прочно сидел на голове, поэтому особенно полюбился представителям еще одной профессии – железнодорожным рабочим. Считается, что именно британские железнодорожные рабочие в 1920-х годах завезли котелок в Боливию, где он приобрел большую популярность как элемент женского костюма. До недавнего времени котелки для Боливии изготавливали на итальянской фабрике.

В шляпе-котелке есть любопытная двойственность. Первоначально он служил воплощением респектабельности по обе стороны Атлантики: Джек Леммон в фильме «Квартира» начал носить котелок, когда получил должность старшего управляющего, – однако самый знаменитый котелок украшал голову персонажа Чарли Чаплина – маленького бродяги. Возможно, комики Лорел и Харди носили котелки, подразумевая то же самое – бесплодные надежды.

Столь же причудливо двойственные смыслы рождают котелки на головах бродяг в нигилистическом произведении Сэмюэла Беккета «В ожидании Годо». Много лет спустя Беккет говорил, что, когда начал обдумывать пьесу, единственной деталью, которую он четко представлял, были котелки на головах обоих персонажей.

Чтобы спастись от холода, лягте в постель с порцией тодди, наденьте котелок на столбик в ногах кровати и пейте, пока не увидите два котелка.

Сэр Роберт Брюс-Локхарт (1887–1970), шпион, дипломат и журналист

56
Байрон

Англичане в целом славятся скучной чопорностью и ошеломительным чувством стиля (что значит: они ложатся спать в носках и сидят у огня в кальсонах), но Байрон перевернул этот стереотип с ног на голову. Он был образцом великого английского любовника: предметом его страстных и многочисленных увлечений становились и женщины, и мужчины, и даже его единокровная сестра Августа.

Байрон бросал вызов идеалу английского дворянина: по причине врожденной хромоты он совершенно не умел играть в футбол и крикет, хотя участвовал в самом первом матче по крикету между командами Итона и Хэрроу на стадионе Лордс в 1805 году. Ярче всего он проявлял себя в любви, но это была разрушительная и скандальная любовь, оставляющая за собой руины. Скандалы в конечном итоге и вынудили его покинуть страну: он уехал из Англии, вероятно опасаясь преследований за содомию. Оказавшись за рубежом, он с энтузиазмом присоединился к греческой революции против турецкого владычества и умер от лихорадки в возрасте тридцати шести лет.

Врожденная хромота (в которой он обвинял свою мать) ничуть не уменьшала легендарной сексуальной привлекательности Байрона.

Байрон был пылким любовником и не менее пылким ненавистником. Один из немногих защитников луддитов в парламенте, он беспощадно критиковал своих коллег, поэтов-романтиков. Он не выносил поэзию Кольриджа, а своего знаменитого современника Уильяма Вордсворта называл Turdsworth (от turd – «дерьмо»).

Байрона при жизни многие считали величайшим поэтом в мире, хотя в наши дни его репутация не так значительна. Однако он представляет собой образец одного из характерных английских типов: такие люди становятся знаменитыми уже в молодости, презирают условности, придерживаются более или менее революционных взглядов, их прошлое отягощено мрачными тайнами, а смерть настигает их обычно в изгнании, при трагических обстоятельствах.

Сам Байрон излишне романтизировал некоторые вещи и метался между мужчинами и женщинами так же, как метался между скромной диетой из печенья и белого вина и роскошными обильными пирами. Викторианский поэт Альфред Теннисон вспоминал о том, как отреагировал на известие о смерти Байрона (Теннисону тогда исполнилось пятнадцать). «Байрон умер! Я думал, что миру приходит конец, – говорил он. – Мне казалось, все кончено, для всех без исключения, больше ничто на свете не имеет значения. Помню, как вышел в одиночестве и вырезал на песчанике слова: “Байрон умер”».

Ей-богу, полигамия грустнее,

Чем наш простой и моногамный брак!

Кто знал одну жену и сладил с нею,

Тот сознает, что это не пустяк;

Вообразите ж, что за наказанье

От четырех выслушивать стенанья!^[19]

Дж. Г. Байрон, «Дон Жуан», Песнь VI

57
Кардиган

Жизнь Джеймса Томаса Браднелла, седьмого графа Кардигана, чем-то напоминает приключения Флэшмена, крайне неприятного главного героя серии романов Джорджа Макдональда Фрэзера, и, пожалуй, занимательнее любой выдумки. Он был напыщенным хамом, безграмотным воякой и лишь чудом избежал ареста за то, что дрался на дуэли. По странному капризу истории, одним из многочисленных провалов Крымской войны была начатая по ошибочному приказу атака Кардигана и его легкой кавалерии на русские батареи в Балаклавском сражении в 1854 году. Участие Кардигана в этом инциденте по возвращении домой превратило его в национального героя и вдобавок обессмертило шерстяной предмет гардероба, который он прихватил с собой в Крым.

У англичан есть любопытная привычка называть повседневные вещи в честь выдающихся деятелей, обычно аристократов, которые первыми начали их использовать: на ум сразу приходят сапоги-веллингтоны и бутерброд-сэндвич. Так случилось и с шерстяным пиджаком без застежек, который с тех пор и до наших дней носит название «кардиган».

Когда война закончилась, лорд Кардиган вернулся в Фолкстон и встретил там восторженный прием. Однако через некоторое время стало ясно, что дела обстояли не совсем так, как казалось. Несомненно, он возглавил атаку, дошел до русских позиций и вернулся невредимым. Но вскоре поползли слухи, будто он покинул поле боя, в то время как следовавшая за ним конница продолжала атаку, или даже – что более вероятно – он развернулся и поскакал обратно, пока атака только разворачивалась.

Офицерам, сообщившим об этом, Кардиган предъявил обвинение в клевете. Дело так ничем и не кончилось, но слепая самонадеянность позволила ему сохранить чин командира полка до ухода на пенсию. Сопровождая принца Уэльского на смотр прусских кавалерийских маневров в 1861 году, он вел себя так заносчиво, что в результате получил несколько вызовов на дуэль. Он умер в 1868 году после падения с лошади. Незадолго до этого лорд Кардиган внезапно переменил мнение, которого придерживался всю свою жизнь, и высказался в поддержку Второй парламентской реформы. Видимо, это стало для него последней каплей.

Каким бы ни было истинное поведение Кардигана в Балаклавском сражении, атака легкой кавалерийской бригады обогатила английскую культуру не только одноименным стихотворением Теннисона, но и странным шерстяным одеянием, которое приобрело популярность в Калифорнии (кардиганы носили главные герои детективного сериала Старски и Хатч) и стало символом степенности и основательности среднего класса.

В наше время кардиганы тоже существуют и даже могут быть модными, но все по-прежнему без слов понимают: если мужчина начинает носить кардиган, значит, он окончательно распрощался с молодостью, последние капли сексуального интереса в нем испарились и впереди его ждет только размеренная респектабельная жизнь и мягкие тапочки.

Все критикуют кардиган, но признайтесь – вы его любите!

Заголовок в Guardian, 2014

58
Атака легкой кавалерии

Безнадежная героическая атака легкой кавалерийской бригады на русские пушки в Балаклавском сражении в 1854 году вошла в историю как образец английской доблести. В конце концов, именно из русских пушек, захваченных в Севастополе, с тех пор отливали Кресты Виктории – высшую военную награду Великобритании, которой награждали за исключительную отвагу в бою. Но возможно, нам следовало бы извлечь другой урок из этой истории, наглядно демонстрирующей, чем могут обернуться темные стороны английского характера – снобизм и некомпетентность.

Несомненно, там были «ряды орудий справа, ряды орудий слева», как писал Теннисон в своем знаменитом стихотворении. Однако легкая кавалерийская бригада состояла не из «отважных шестисот», а из 673 человек, и лишь пятнадцать процентов из них выжили и смогли вернуться верхом и невредимыми после необдуманного приказа атаковать в лоб русские артиллерийские позиции.

Проблема заключалась в том, что отданный командующим лордом Регланом приказ изначально был не вполне ясным. Какие позиции следовало атаковать? Разъяснений не поступило. Следующей проблемой стало то, что расплывчатый приказ почти не обсуждался, так как его получили три человека, питавшие друг к другу глубокую неприязнь: Кардиган, его непосредственный командир и шурин лорд Лукан и капитан Нолан, который доставил приказ, нацарапанный на клочке бумаги, а когда его спросили, о каких пушках идет речь, вместо ответа махнул рукой в неопределенном направлении.

Когда кавалерия устремилась в Долину Смерти (это слова Теннисона), Нолан поскакал ей наперерез, вероятно, осознав, что они двигаются не туда, куда нужно, – но так ли это на самом деле, мы никогда не узнаем, поскольку вскоре после этого он был убит.

Сам Кардиган отступил с поля боя, как только достиг русских позиций, не задержавшись ни на мгновение, чтобы посмотреть, что происходит с остальными атакующими, – он был взбешен поведением Нолана, который, как ему казалось, хотел украсть у него славу, лично возглавив атаку кавалерийской бригады.

Это сочетание снобизма, взаимного презрения и подозрительности, а также необъяснимая уверенность в непременном успехе лобовой атаки еще не раз играло значительную роль в фатальных эпизодах английской военной истории. Легкая кавалерийская бригада – одна из самых знаменитых его жертв.

Британский психолог, бывший офицер королевских инженерных войск Норман Диксон заметил, что эта трагическая атака, вместо того чтобы послужить предостережением некомпетентным генералам в дальнейших войнах, напротив, стала образцом для новых бесполезных подвигов, вплоть до катастрофической битвы на Сомме и далее.

Трубач Лэнфри, подавший сигнал к атаке легкой кавалерийской бригады, потом записал его в Парк-Лейн в Лондоне в 1890 году на фонограф Эдисона. Это была одна из первых записей, и на ней же сохранились слова Флоренс Найтингейл, великой героини Крымской войны. «Пусть Бог благословит наших старых добрых товарищей из Балаклавы, – сказала она, – и примет их к Себе».

Но каковы, милорд, были чувства и мысли тех храбрецов, что вернулись на позиции? От каждого полка возвратилась лишь малая горстка людей, две трети атакующих были уничтожены. Я думаю, каждый, участвовавший в той катастрофической операции при Балаклаве, кому посчастливилось выйти из нее живым, ясно чувствовал, что лишь по милости Всемогущего Провидения избежал он самой близкой и неизбежной из всех возможных смертей.

Речь лорда Кардигана в резиденции лорд-мэра в Лондоне (1855)

59
Церковные кладбища

Было время, когда английские церковные дворы играли ту же роль, которая в современном доме отведена кладовке или прачечной. Туда сваливали вещи, которым не могли найти другого места. При средневековой системе неогороженных участков вся местная земля была поделена на узкие полоски между жителями деревни. Деревья, разумеется, только мешали, а потому, к примеру, тисы, из которых изготавливались английские длинные луки, сажали во дворе церкви. Кроме того, местный священник присматривал и за другими важными элементами местной экономики, находившимися в общем пользовании, – местным боровом и местным быком. Если человек хотел получить приплод от своего домашнего скота, он шел к священнику.

Вместе с тем по крайней мере с VI века земля в церковном дворе считалась освященной и в ней хоронили умерших. Могилы деревенских жителей, как писал Томас Харди («С ними Сквайр и леди Сьюзен мирно в Меллстоке лежат»), создавали бесклассовое общество, в которое входил даже «разносчик Рувим».

Надписи на надгробных камнях по большей части смертельно скучны и до оскомины благочестивы, но время от времени встречаются занятные или забавные, как эта надпись из Уинтерберн-Стэплтон в Дорсете:

Здесь покоится

Маргарет Уир —

Ногами вперед

Отошла в лучший мир.

Это противопоставление жизни и смерти – здесь зачинаются телята и покоятся останки жителей деревни – придает старым сельским кладбищам особенную энергию и умиротворенность, которая сильнее всего чувствуется у церковных ворот. У этого крытого прохода священник встречает гроб с телом прихожанина; здесь же проходят молодожены, возвращаясь в мир после венчания, поэтому местные дети иногда запирают ворота и соглашаются открыть только за монетку.

Кроме того, церковные ворота – традиционное место для флирта, а приходское кладбище издавна негласно служило местом свиданий: ночью среди могил можно было беспрепятственно уединиться, впрочем, такая возможность имелась и в дневное время. В церкви юноши и девушки могли встретиться и рассмотреть друг друга, не нарушая благопристойности, и даже тихонько перекинуться парой слов, проходя через ворота.

Похожее противопоставление мы видим в самом знаменитом английском стихотворении на эту тему – элегии «Сельское кладбище» Томаса Грея. Выпускник Кембриджа, позднее профессор, Грей весьма скептически относился к своим коллегам, которых называл «сонными, пьяными, скучными, необразованными тварями». Он тяжело переживал смерть друзей и родных. Большим потрясением для него стал случай, произошедший с его другом Хорасом Уолполом, который чудом остался жив после нападения дорожных разбойников. Это стихотворение он написал, чтобы привести мысли в порядок после переезда в Сток-Поджес в Букингемшире. В 1750 году он послал копию стихотворения Уолполу, сопроводив такими словами:

Я живу в таком месте, куда даже самые никчемные городские сплетни приходят совершенно остывшими и где не происходит ровным счетом ничего заслуживающего внимания, так что не будьте слишком строги ко мне за то, что я редко пишу, особенно зная, что из всех моих знакомых Вы менее остальных питаете интерес к письмам, в которых нет ничего, кроме пустой игры ума, тяжкой надуманности и сентиментальных излияний. Я пробыл в Стоке несколько дней (и намерен провести здесь большую часть лета) и закончил вещицу, начало которой Вы видели много лет назад. Посылаю ее Вам немедленно. Вы взглянете на нее, надеюсь, как на законченное сочинение – достоинства сего большинство моих писаний были и остаются лишены, однако эту эпистолу я решительно намерен не оставить в столь бедственном положении.

Уолпол переслал стихотворение друзьям, те переслали его своим друзьям, и так продолжалось до тех пор, пока Грей наконец не опубликовал его под своим именем, остановив стихийное распространение пиратских копий. В этом стихотворении запечатлена вся суть тонкого английского искусства меланхолии. Кроме того, в нем можно найти ряд известнейших фраз, ставших крылатыми, в том числе слова «родственные души» и вдохновившая позднее Харди строчка «Вдали от обезумевшей толпы».

Спустя всего восемь лет после публикации стихотворения его вспомнил молодой генерал Джеймс Вольф, сидя в лодке со своими людьми у полей Авраама и готовясь отбить у французов Квебек. Незадолго до рассвета перед битвой, в которой Вольф погиб, он процитировал стихотворение по памяти.

– Джентльмены, – сказал он, дойдя до последней строчки, – я скорее предпочел бы написать это стихотворение, чем взять Квебек.

Уже бледнеет день, скрываясь за горою;

Шумящие стада толпятся над рекой;

Усталый селянин медлительной стопою

Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой.

В туманном сумраке окрестность исчезает…

Повсюду тишина; повсюду мертвый сон;

Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает,

Лишь слышится вдали рогов унылый звон.

Лишь дикая сова, таясь под древним сводом

Той башни, сетует, внимаема луной,

На возмутившего полуночным приходом

Ее безмолвного владычества покой^[20].

60
Крампеты

Пожалуй, крампеты – один из лучших образцов английской кухни, и, если верить интернету, они были «изобретены в 1247 году Альфредом Великим». Никаких достоверных свидетельств этого, разумеется, не найдено, хотя Альфред (см. главу 1) все же имел некоторое отношение к выпечке: глубоко задумавшись, он не заметил, как сгорели пироги, за которыми его попросили присмотреть. Кроме того, в 1247 году он уже лежал в могиле, правда, всего-то лет четыреста, так что ничего нельзя утверждать наверняка.

Однако нет никаких сомнений, что крампеты – смесь молока, муки, соли и дрожжей, выпеченная на чугунной литой сковородке со специальными круглыми углублениями, – были известны в Англии задолго до того, как в ней появились первые письменные источники. Запись о крумпитах из гречневой муки сделана в 1649 году, еще одно упоминание, где крампеты впервые появляются в современном написании, относится к 1769 году.

Специалисты утверждают, что крампеты изобрели саксы, однако есть свидетельства о кельтском происхождении этого блюда и о том, что оно было распространено за пределами Англии – бретонский крампох и уэльский кремпог тоже представляют собой разновидность оладьев.

Идея добавить в тесто больше муки, чтобы придать крампетам характерную пышность, сделав их плоскими и поджаристыми снизу и выпуклыми сверху, вероятно, появилась сравнительно недавно, в XIX веке, вместе с новыми индустриальными пекарнями Центральных графств.

Каким бы ни было происхождение английского крампета, в своем деле ему нет равных: пышный и мягкий, сочащийся маслом, он придает чаепитию – еще одной типично английской традиции – основательность и солидность, которых не может дать никакая другая выпечка. Крампеты с джемом, медом или мармайтом вызывают в памяти уютный и безмятежный мир, где в камине горит огонь, а за окном наступает сырой туманный вечер. Они напоминают о покое и детстве.

В ненастную осеннюю погоду нет ничего лучше крампетов. Это особая английская еда для особого английского настроения.

Чтобы приготовить крампеты к чаю, очень хорошо взбейте два яйца, влейте кварту теплого молока с водой, добавьте большую ложку дрожжей. Всыпьте столько муки тонкого помола, чтобы тесто стало довольно густым. Хорошо разогрейте сковороду и натрите ее кусочком сливочного масла, обернутым чистой льняной тряпочкой. Вылейте большую ложку теста на сковороду и дайте ему расползтись, чтобы получить лепешку размером с чайное блюдце. Переверните, обжарьте до золотистой корочки и смажьте маслом.

Элизабет Раффолд, «Опытная английская домохозяйка» (1769)

61
Карри

В 1970-х годах произошел всплеск популярности крайне правых течений, активно пропагандировавших расистские и ксенофобские взгляды. Любопытно, что, несмотря на расистские высказывания, эти люди (судя по статьям того времени) по-прежнему обедали в своих любимых индийских ресторанах, или карри-хаусах. Какими бы узколобыми ни были порой англичане, как бы ни порицали иностранные веяния, они по-прежнему считают индийскую кухню своей собственностью.

Ключ к этому парадоксу заключается в самом слове «карри», обозначающем горячую пищу вообще. В Англии оно было впервые использовано в книге под названием «Виды кури» (The Forme of Cury), опубликованной в 1390-х годах. В те времена любое горячее блюдо называлось «кури», от французского cuire, то есть «готовить».

Впрочем, это небесспорный аргумент. Некоторые утверждают, будто термин произошел от тамильского слова «кари», обозначавшего жидкий острый соус, которым поливали пищу в Южной Индии. В любом случае карри в том смысле, как его понимают англичане, это просто горячее, обильно приправленное специями блюдо любой восточно-азиатской кухни.

Индийские блюда, которые готовят в Англии, вобрали в себя традиции обеих стран. Карри как порошкообразная смесь специй, приготовленная по особому рецепту специально для продажи английским купцам, появилась в XVIII веке. Индийские рестораны пришли в Англию немного позднее – первой была кофейня «Хиндустани», которую в 1810 году открыл на Джордж-стрит в Лондоне капитан Ост-Индской компании Саке Дин Мухамед. Спустя год она закрылась.

Даже названия блюд в традиционных индийских ресторанах имеют не вполне ясное происхождение. Такие слова, как «виндалу» или «корма», относятся к языкам индийского субконтинента ничуть не больше, чем к английскому. А концепция блюд балти вообще родилась в Бирмингеме. Некоторые рецепты традиционных англо-индийских блюд успели вернуться обратно в Индию.

В традиционном английском индийском ресторане обычно предлагают блюда восточно-бенгальской и бангладешской кухни. Отчасти это обусловлено связью между Восточной Бенгалией и лондонскими доками: многие из тех, кто прибыл этим путем, поселились в лондонском Ист-Энде, превратив Брик-лейн в средоточие индийских ресторанов. К концу XX века восемьдесят пять процентов всех индийских ресторанов в Великобритании были бангладешскими.

И не важно, английские они или индийские, эти заведения стали неотъемлемой частью английской культуры – наградой для нации первооткрывателей, стремившихся добиться приоритета в торговле с индийским субконтинентом в великие дни морского соперничества, когда для того, чтобы взять под свой контроль торговые пути, английским купцам приходилось расталкивать локтями сначала португальцев, потом французов и голландцев. В результате теперь на каждом углу у нас есть индийский ресторан.

Чтобы приготовить карри по-индийски

Возьмите две небольшие курицы, снимите с них кожу и порежьте как для фрикасе, хорошо промойте и тушите в кварте воды примерно пять минут. Сцедите в плошку жидкость, а курицу переложите в чистую посуду. Возьмите три крупные луковицы, мелко порежьте, обжарьте в двух унциях сливочного масла. Затем положите в лук курицу и жарьте, пока она не подрумянится. Возьмите четверть унции куркумы, большую ложку имбиря и молотого перца, немного соли по вкусу и посыпьте курицу. Влейте жидкость из плошки и тушите около получаса. Добавьте четверть пинты сливок и сок двух лимонов и подавайте. Имбирь, куркума и перец должны быть смолоты очень мелко.

Ханна Гласс, «Искусство кулинарии просто и без хлопот» (1747)

62
Илингские комедии

Практически невозможно обобщить по какому-либо признаку продукцию киностудии Ealing Studios 1940–1950-х годов и ее влияние на самосознание англичан. Это были и исторические мюзиклы («Чарли “Шампань”»), и мрачные криминальные драмы («Синяя лампа»), и, конечно, знаменитые илингские комедии («Человек в белом костюме»).

Наиболее внятно ощущение типично английской анархии передано в фильме «Пропуск в Пимлико». В нем Стэнли Холлоуэй возглавляет жителей маленького лондонского округа (съемки проходили рядом с Имперским военным музеем), которые решили провозгласить свою независимость от Великобритании. Чтобы дать отпор давлению британской бюрократии, они вводят режим проверки паспортов в подземке, которая теперь проходит под территорией нового государства, пересекая его границы. Когда к месту действия подъезжает полицейский фургон с громкоговорителем, один из членов общины выкрикивает: «Нас тошнит от вашего голоса в этой стране – заткнитесь!» Это был подлинный голос английского народа, точно ухваченный илингской студией.

«Пропуск в Пимлико» воспевал принцип Make, Do and Mend (что значит примерно «Делай сам и экономь»), сплоченность общины в нелегкие времена и характерную англосаксонскую неуклюжесть. Когда переговоры о возвращении Пимлико в состав Великобритании подходят к концу, небеса разверзаются, и на землю проливается дождь.

Киностудия Ealing Studios открылась в 1902 году и продолжает функционировать в наши дни, так что это старейшая в мире работающая киностудия. Однако самые удачные кинообразы англичан (а также шотландцев) были созданы на этой студии, когда ею руководил Майкл Бэлкон в годы до и после Второй мировой войны («Мэгги» и «Виски в изобилии»).

Англичанам особенно полюбились комедии, в которых действуют небольшие сообщества пролетариев: в них кипит бурная деятельность и встречаются обаятельные негодяи, которым почти удается уйти от расплаты за преступления («Банда с Лавендер Хилл», «Добрые сердца и короны»).

Кульминацией стала комедия «Замочить старушку» (1955), в которой группа гангстеров, в том числе Алек Гиннесс и Питер Селлерс, снимают у пожилой леди квартиру близ вокзала Кингс-Кросс. Фильм пропитан типично английской атмосферой, несмотря на то что сценарий был создан американцем Уильямом Роузом. Он утверждал, что сюжет пришел к нему во сне и он успел записать его, когда проснулся.

Стэнли Холлоуэй сыграл главную роль в великолепной комедии «Молния из Титфилда», в которой маленькая сельская община берет на себя управление местной железной дорогой после того, как от нее отказывается новейшая национализированная железнодорожная компания British Rail, и сталкивается с сопротивлением со стороны коррумпированной автобусной компании.

Фильм вышел в 1953 году. На его создание сценариста Т. И. Б. («Тибби») Кларка, вероятно, вдохновила поездка к Тому Ролту двумя годами ранее. В то время Ролт только начинал приводить в порядок заброшенную узкоколейку в Талиллине, которая стала первой из устаревших железнодорожных веток, восстановленных любителями паровых поездов и с тех пор превратившихся в типично английскую достопримечательность.

Холлоуэй, Джордж Рельф и Джон Грегсон первыми подняли в фильме не только эту тему. Когда в деревню приезжает с проверкой инспектор из Министерства транспорта, Грегсон в отчаянный момент вскакивает и кричит, обращаясь к аудитории: «Вы понимаете, что обрекаете нашу деревню на гибель? Откройте ее для автобусов и грузовиков – и на что она станет похожа всего через пять лет? Наши улицы превратятся в асфальтовые шоссе, на домах вместо имен появятся номера, и на каждом углу будут светофор и зебра».

Разумеется, это пророчество сбылось: уже в 1953 году было ясно, что герой Грегсона прав. Но в то время Кларк даже не подозревал, что спустя десять лет разрушением системы местного железнодорожного сообщения в Англии будет руководить не кто иной, как его тогдашний сосед, Ричард Бичинг.

Богом клянусь, Холланд, хорошо, что мы с тобой оба честные люди.

Стэнли Холлоуэй в фильме «Банда с Лавендер Хилл», когда сообразил, что у него есть шанс украсть золото.

Десять лучших илингских комедий:

Чарли «Шампань» (Champagne Charlie)

Держи вора! (Hue and Cry)

Добрые сердца и короны (Kind Hearts and Coronets)

Пропуск в Пимлико (Passport to Pimlico)

Замочить старушку (The Ladykillers)

Банда с Лавендер Хилл (The Lavender Hill Mob)

Мэгги (The Maggie)

Человек в белом костюме (The Man in the White Suit)

Молния из Титфилда (The Titfield Thunderbolt)

Виски в изобилии (Whisky Galore!)

63
Фиш-энд-чипс

В конце лучшего полнометражного фильма Лорела и Харди «Путь с Запада» (1937) Оливер Харди объявляет, что возвращается на Юг, где его ждет «Ммм, тушеный поссум с бататом».

Как известно, Стэн Лорел в этом фильме играет англичанина. Он говорит, что тоже возвращается на Юг.

– И на какой же такой юг, сэр? – раздраженно спрашивает его друг.

– На юг Лондона, – говорит Лорел. – К старой доброй фиш-энд-чипс.

Возможно, опрометчиво было ожидать, что американская аудитория знает что-то о городе Улверстон в Камбрии, откуда был родом Лорел. Но так получилось, что в те годы, когда появился фильм «Путь с Запада», английские закусочные с жареной рыбой и картофелем фри находились на пике популярности. В 1929 году на Британских островах насчитывалось 35 тысяч таких заведений. С тех пор число их существенно сократилось, но и сегодня в них потребляется десятая часть всего картофеля в стране.

Жареная рыба с картофелем фри стала нашим национальным блюдом, особенно для рабочего класса, и хотя его происхождение теряется в тумане времен, этот туман сгустился не так давно. В 1838 году Чарльз Диккенс описывал в «Оливере Твисте» закусочную, где к рыбе предлагали печеный картофель или хлеб. Примерно в 1860-х годах сложилось классическое сочетание рыбы с картофелем фри. Возможно, честь этого открытия принадлежит еврейскому эмигранту Джозефу Малинину из лондонского Ист-Энда, который первым упаковал жареную рыбу с картофелем в кулек из старой газеты – в таком виде ее и продавали вплоть до 1980-х годов. Еще одним претендентом на это открытие считается владелец закусочной Джон Лис из Ланкашира, работавший на Моссли-маркет в Большом Манчестере.

Современный вид этого блюда – газетный лист, обжаренная в масле картошка, уксус, маринованное яйцо, мидии и беззубка – по-видимому, плод сразу нескольких кулинарных традиций. Жареный картофель, вероятнее всего, пришел из Бельгии, жареную рыбу принесли еврейские эмигранты из Испании и Португалии, а распространили итальянские семьи, обосновавшиеся в Англии в последние десятилетия XIX века. Джордж Оруэлл в «Дороге на Уиган-Пирс» (1937) предположил, что рыба с картофелем фри, возможно, предотвратила революцию в стране: дешевизна и питательность этого блюда способны приободрить любого, особенно в сырой английский вечер.

Вероятно, гражданское население во время обеих мировых войн тоже ощущало умиротворяющий потенциал фиш-энд-чипс, этих «добрых приятелей», как их называл Уинстон Черчилль. Военный кабинет пускался на всевозможные ухищрения, чтобы эти продукты оставались в свободном доступе и не подвергались нормированию. Уже тогда в них чувствовалось что-то патриотичное.

Старейшая в мире закусочная, где подают рыбу с картофелем фри:

в Йидоне близ Лидса (существует с 1865 года)

64
«Летучий шотландец»

Американский писатель Гор Видал был так обеспокоен забывчивостью своих земляков, что переименовал свою страну в Соединенные Штаты Амнезии. Нечто подобное происходит и с англичанами. Но дело не в том, что их воспоминания неточны – нет, просто они предпочитают думать, будто то, что появилось в обозримом прошлом, было всегда. Своеобразная разновидность английского консерватизма.

Англичане считают, что все важные для них традиции и явления восходят к тем временам, когда Ной высадился на горе Арарат, хотя на самом деле большая их часть появилась приблизительно в 1859–1864 годах. Теория эволюции Чарлза Дарвина, универсальный магазин Джона Льюиса, лондонская подземка, Футбольная ассоциация, лаун-теннис – список можно продолжать до бесконечности.

Одним из пунктов этого списка был появившийся в 1862 году «Летучий шотландец», или, как его тогда называли, Специальный шотландский экспресс. В тот год с лондонского вокзала Кингс-Кросс и с эдинбургского вокзала Уэверли одновременно отправились два экспресса. Их путешествие длилось десять часов, с получасовой остановкой на ланч в Йорке.

История «Летучего шотландца» принимала драматический оборот дважды – во время Гонок на север в августе 1888-го и в августе 1895 года. Хотя администрация не признавала, что это и вправду гонка, на деле управляющие основных железнодорожных линий Западного и Восточного побережий активно боролись за звание самого быстрого экспресса. Соревнование началось в 1888 году, когда Лондонская и Северо-Западная железная дорога в последнюю минуту объявила, что переносит время прибытия своего дневного экспресса в Шотландию на один час. Толпы радостными криками провожали отправляющиеся с Юстона и Кингс-Кросс поезда и так же восторженно встречали их, когда они прибыли в Карлайл в середине ночи. Поезд, несущийся сквозь тьму к Эдинбургу и далее в Абердин, сопровождали репортеры.

Положить конец соперничеству помогли две причины. Во-первых, прибытие поезда в Абердин в половине пятого утра было совершенно бесполезно для всех, и во-вторых, в 1896 году один из поездов сошел с рельсов на высокой скорости. После этого компании согласились прекратить это негласное соревнование.

Когда в 1927 году поезд Лондонской и Северо-Западной железной дороги, получивший название «Летучий шотландец», начал курсировать между Лондоном и Эдинбургом, он следовал без остановок: вторая смена машинистов и пожарных садилась в экспресс на ходу. Уже тогда их конкуренты из Железной дороги Лондона, Мидленда и Шотландии запустили новый поезд, который отправлялся в то же время и следовал без остановок до Глазго. Локомотив для «Летучего шотландца» был испытан еще в 1924 году и подтвердил свои технические возможности: составу тогда удалось впервые развить скорость до 100 миль в час.

Это были дивные времена: в поезде имелись вагон-ресторан и цирюльник. Но эти дни ушли, а в 1958 году паровой локомотив «Летучего шотландца» заменили дизельным. Сегодня те, кому нужно быстро попасть из Лондона в Эдинбург, обычно покупают билет на самолет. В наши дни поезд, который рекламируют под названием «Летучий шотландец», делает остановки в Йорке и Ньюкасле и движется в среднем со скоростью чуть меньше 100 миль в час. Совсем не то что раньше.

Сейчас, когда речь заходит о «Летучем шотландце», англичан обычно посещают сразу три воспоминания. Первое – само путешествие, багажные сетки над головой, зеркала за креслами в купе, проводники в черной форме и прогулка по окутанной паром платформе на обратном пути из буфета, куда выходишь, чтобы выпить чаю с тостом. Второе – короткий документальный фильм «Ночная почта», выпущенный в 1936 году английским ведомством связи, где звучит стихотворение У. Х. Одена и музыка Бенджамина Бриттена. И наконец, локомотив № 4472, вставший на рельсы в 1923 году и до сих пор странствующий по железным дорогам страны.

Уже столетие он с нами. Среди великих болот, на равнинах Йорка, в горных деревнях северо-востока и на пограничных фермах люди многие годы сверяют по нему часы.

С. Гамильтон Эллис о «Летучем шотландце» (1968)

65
Гилберт и Салливан

Ни один английский композитор не может сравниться с Артуром Салливаном в умении создать мелодию, которую так и хочется напевать себе под нос. Английские интеллектуалы смотрят на оперетты Гилберта и Салливана свысока, словно упрекая в том, что они не дотягивают до уровня Глайднборнского фестиваля или Королевской оперы, часто именуемой Ковент-Гарденом. Там оперетты почти никогда не ставят («Что, никогда? – Ну почти никогда!»).

Великая эпоха песен закончилась в 1960-е, но началась она в 1860-х, и Салливан, сын капельмейстера, уже в восемь лет умевший играть на всех оркестровых инструментах, стал одним из ее первых вестников. Он был автором не только популярных мелодий («Бедные скитальцы» и «Солнце, чьи лучи»), но и подлинной викторианской классики («Потерянный аккорд» и гимны). Он написал музыку для одного из самых красивых и мелодичных гимнов – «Это случилось в ясную полночь».

И хотя Салливана раздражали смехотворные сюжеты оперетт и то, сколько времени они у него отнимали – тогда как он мечтал писать величественные оперы, – именно его музыка помогла сочинениям Гилберта оставаться на сцене более ста лет.

Уильяма Швенка Гилберта никак нельзя назвать младшим партнером в этом творческом союзе. Он был современным и передовым театральным драматургом, четко представлял, какими должны быть его произведения, и добивался выполнения поставленной задачи с мрачной целеустремленностью.

Тексты и чувство юмора Гилберта, несомненно, выдержали испытание временем: комические речитативы «Есть список у меня» и «Современный генерал-майор» находят отклик у зрителей и в наши дни. Его блестящая сатира на английское правительство продолжает жить в оперетте «Микадо» (хотя английское правительство, верное себе, в 1907 году запретило представлять «Микадо» во время государственного визита японского принца, чтобы избежать дипломатического скандала).

Гилберт был тираном со взрывным характером и внезапными приступами великодушия. Затяжной спор о покупке ковра чуть не положил конец его партнерству с Салливаном и Оперным театром Д’Ойли-Карта. Но то, чего не сделал ковер, завершил ряд провальных постановок в 1890-х годах. В конце концов публика выросла из Гилберта и Салливана, декорации трупп Д’Ойли-Карта за время многочисленных турне пришли в негодность, и только блистательная новая постановка «Микадо» в Английской национальной опере в 1987 году, а также великолепная работа режиссера Майка Ли в фильме «Кутерьма» (Topsy-Turvy) в 1999 году сумели вернуть моду на Гилберта и Салливана.

Ричард Д’Ойли-Карт и его жена Хелен были ключевым элементом в партнерстве Гилберта и Салливана. Они заключили общее соглашение после того, как предыдущие деловые партнеры Д’Ойли-Карта, совсем потеряв голову, подослали людей, чтобы разобрать и похитить театральные декорации прямо во время представления оперетты «Ее Величества корабль “Фартук”» (HMS Pinafore).

Музыка Салливана позволила блестящей, но недолговечной в силу своей злободневности сатире пережить свое время и стать весомым вкладом в английскую культуру: не каждый композитор смог бы так изящно обыграть противостояние фей и палаты лордов в «Иоланте» или женитьбу главного судьи на главной свидетельнице в «Суде присяжных». Кроме того, свою роль сыграла убежденность Салливана в том, что для сочинения музыки ему нужны эмоции, что заставляло Гилберта (насколько Гилберта вообще можно было заставить) придумывать сюжеты, имеющие шанс остаться в веках.

Их сотрудничество началось в 1871 году с оперы «Феспид», либретто и музыка которой теперь утрачены, и закончилось катастрофическим «Великим герцогом» в 1896 году.

Салливан не был женат, но был замешан в нескольких любовных интригах, в том числе с американской светской львицей Фанни Рональдс. До этого он поддерживал тайную связь одновременно с двумя сестрами, дочерями инженера Джона Скотта Рассела. Как многие английские джентльмены, он любил бывать в Париже, увлекался азартными играми, имел склонность к одним английским видам спорта и совершенно не терпел другие. «Я видел в жизни немало плохих игроков в теннис, – сказал как-то его ведущий актер Джордж Гроссмит, – но таких, как Артур Салливан, – никогда».

Салливан страдал от постоянных проблем со здоровьем: болезнь почек вынуждала его дирижировать не стоя, а сидя за пультом. Он умер в возрасте пятидесяти восьми лет, оставив на рабочем столе неоконченную партитуру оперы «Изумрудный остров». Гилберт прожил до 1911 года и скончался после того, как бросился в собственный садовый пруд, чтобы спасти девочек, которые, как ему показалось, тонут (на самом деле они просто дурачились) – резкое погружение в холодную воду вызвало у него сердечный приступ. В каком-то смысле это был весьма гилбертианский конец.

Влияние Гилберта и Салливана чувствуется в стихах П. Г. Вудхауза того периода, когда он писал сценарии для Голливуда, и в сатире Тома Лерера. Песни Салливана послужили примером и источником вдохновения для целой плеяды популярных композиторов-песенников: Джорджа Гершвина, Ричарда Роджерса и, вероятно, даже для Эндрю Ллойда Уэббера. Оперетты Гилберта и Салливана дали старт блестящей комической карьере Гроссмита, автора «Дневника незначительного лица». Гилбертианская традиция в английской сатире прокалывает дутый пузырь помпезности и пустозвонства и до сих пор остается одной из незыблемых основ английской жизни.

Когда неприятель впереди

В походе или сраженье,

Герцог шагает в последних рядах

(Разумная осторожность!),

Но стоит броситься в бегство полку —

И вот он уже впереди,

О знаменитый,

Родовитый,

Даровитый,

Грозный муж —

Герцог Плаза-Торо!

У. Ш. Гилберт, «Гондольеры» (1889)

66
Гай Фокс

Англичане крепко держатся за свою историю, и не только за ее славные страницы. Они охотно и с размахом отмечают даты кровавых поражений и капитуляций (см. главу 33). Традиция каждый год сжигать на костре чучело человека и запускать фейерверки, чтобы отпраздновать его кончину, – одна из самых знаменитых, если не сказать постыдных, национальных привычек.

Гай Фокс родился в Йорке в 1570 году и под влиянием отчима стал католиком. Как многие религиозные фанатики, в какой-то момент он отправился за рубеж, чтобы биться за правое дело: в Нидерландах он сражался с фламандскими протестантами на стороне испанских католиков, потом съездил в Испанию, чтобы заручиться поддержкой для организации английской католической революции. Это ему не удалось, но он познакомился со своим будущим товарищем по Пороховому заговору Томасом Винтуром, который в свою очередь представил его Роберту Кейтсби. Так, звено за звеном, сформировался заговор, целью которого было убийство Якова I.

Фокс был рослым человеком с густой рыжей бородой и усами. По словам одного из друзей-иезуитов, он был «благожелателен в обхождении, обладал приятными манерами, не имел склонности к дрязгам и раздорам… был верен своим друзьям».

Впервые заговорщики встретились в мае 1604 года в Лондоне, в пабе «Утка и селезень» на Стрэнде. Они планировали взорвать парламент в тот момент, когда король прибудет туда для официального открытия парламентской сессии, и возвести на трон его дочь Елизавету. Одновременно должно было подняться восстание в Центральных графствах. Заложить порох под здание парламента оказалось совсем несложно: заговорщики просто арендовали один из подвалов под палатой лордов.

Но, как и многие цивилизованные люди, по тем или иным причинам ступившие на путь терроризма, заговорщики до последнего момента колебались, и именно это их выдало. Накануне намеченного дня католик лорд Монтигл получил анонимное письмо, убеждающее его держаться подальше от парламента. Он показал письмо королю, подвалы обыскали и обнаружили там Фокса, а вместе с ним тридцать шесть бочек с порохом, которые должны были, согласно замыслу заговорщиков, «забросить вас, шотландские попрошайки, обратно в ваши родные горы».

Фокса пытали, пока он не выдал имена других участников заговора. Палата лордов под тайным наблюдением короля и его семьи признала всех виновными. Фокс был казнен последним на Олд-Пэлас-Ярд – его приговорили к повешению, четвертованию и потрошению, но он успел броситься с эшафота и сломать себе шею до того, как за него взялся палач.

Король Яков предложил ежегодно 5 ноября праздновать его и лордов «чудесное спасение», зажигая костры, и традиция вскоре прижилась. Фейерверки появились на полвека позднее и сохранились до наших дней. В последние годы фейерверки были признаны небезопасными, и это слегка умерило праздничный разгул, но все же Ночь Гая Фокса с запахом жженого картона, шипящими фейерверками и традиционным имбирным кексом остается одним из самых ярких воспоминаний английского детства.

С романа Уильяма Харрисона Эйнсуорта «Гай Фокс», написанного в 1841 году, началась реабилитация Гая Фокса как своеобразного антигероя. В книге этот персонаж вызывает симпатию, и в следующие полтора столетия Гай Фокс постепенно превратился из злодея в символ сопротивления привилегированным классам. Забавно, как изменился в общественном сознании образ человека, который был террористом, сражавшимся за победу другой страны, с которой Англия в тот момент воевала. Но, несмотря на повешения и четвертования, англичане все же незлопамятный народ. Просто им нужно было подумать несколько столетий, прежде чем прийти к выводу, что Фокс был героем, и надеть его маску из фильма «V – значит вендетта» для демонстрации у стен парламента.

Помним, помним не зря пятый день ноября

И заговор пороховой.

Пусть память о нем и ночью и днем

Всегда остается с тобой.

Гай Фокс, Гай Фокс – взорвать он хотел

Парламент и короля.

Тридцать бочек пороха, факел и шнур —

Пропала родная земля.

Но Божьей волею схвачен был он

В подвале том с фонарем.

Веселитесь, друзья, – колокол звонит!

Веселитесь, друзья, – короля Бог хранит!

Что же с Фоксом сделать? Сжечь его!

Традиционные стихи в честь 5 ноября

67
Универмаг Harrods

Осталось ли хоть что-нибудь английское в универсальном магазине Harrods? С 1985 года им владеют иностранцы, большинство отделов также принадлежат иностранным компаниям. У бывшего владельца универмага Мохаммеда аль-Файеда были свои причуды, среди прочего в магазине был введен дресс-код для покупателей: людей в небрежной, грязной или вызывающей одежде могли вытолкать из магазина (совершенно не по-английски).

Несмотря ни на что, есть две причины, по которым Harrods попал в эту книгу. Первое: поначалу это был магазин тканей, открытый в 1824 году Чарльзом Генри Хэрродом на Бермондси-стрит в бедном лондонском районе Саутворк. В 1840-х годах из него сделали бакалейную лавку – сначала в Излингтоне, затем в Степни (Ист-Энд). В 1850-х он обосновался на своем нынешнем месте на Бромптон-роуд и по-прежнему оставался совсем небольшим магазинчиком. В течение следующего десятилетия его постепенно достраивали, пока он не превратился в знакомого всем монстра, владельцем которого стал Чарльз Дигби Хэррод.

По какой-то причине чаще всего инновационный прорыв в истории английской розничной торговли всегда совершает именно второе поколение. Например, не основатель Майкл Маркс, а его сын Саймон превратил в бастион английского среднего класса фирму Marks & Spencer, продающую каждую четвертую пару носков в стране. Не брюзгливый Джон Льюис, а его сын Спиден сделал сеть магазинов, до сих пор носящую его имя, одним из первых вестников мутуализма. В этом смысле Harrods не был исключением.

Итак, это первая причина, и не будем также забывать о том, что занимаемое магазином место на Бромптон-роуд стало одним из самых дорогих объектов недвижимости в мире. Оно принадлежит наследникам торговца солью Генри Смита, который в XVII веке завещал направлять доходы от этой земли для выкупа из плена английских моряков, захваченных турецкими работорговцами.

Вторая причина заключается в том, что Англия изобрела примерную концепцию универсального магазина в его современном виде. До некоторой степени эту славу оспаривает Париж, предъявляя в доказательство свой знаменитый универмаг Le Bon March?, но все-таки идея открыть магазин с множеством отделов первым пришла в голову Уильяму Уайтли, который основал свой памятник викторианскому консьюмеризму в 1863 году в Паддингтоне. Уже на следующий год похожий универмаг открыл Джон Льюис, заняв для этого деньги у своей сестры. Он приказал соскоблить со стен штукатурку, чтобы максимально увеличить торговую площадь. Оба предпринимателя произвели революцию в английской розничной торговле: они отказались от попыток вовлечь покупателя в разговор и навязать ему ненужные покупки, вместо этого сделав ставку на доверие покупателя к продавцу.

Понадобилось некоторое время, чтобы концепция универсального магазина уложилась в головах англичан, но в конце концов обитатели новых лондонских пригородов пришли к выводу, что им проще заказать мебель в Whiteleys или Harrods и оплатить доставку до дома, чем терпеть высокомерие и насмешки продавцов, потому что не знают точно, что им нужно.

Это вкратце объясняет, каким образом Harrods стал сегодняшним всемирным брендом. Предметом особой гордости универмага является то, что здесь можно купить всё – «от булавки до слона». В 1898 году в универмаге Harrods впервые появился эскалатор, а покупателям, отважившимся воспользоваться этим жутким механизмом, наверху предлагали стакан бренди для подкрепления сил.

Традиционные белые огни, которыми Harrods украшается под Рождество, все так же согревают сердце, а его ресторанный двор остается таким же притягательным для покупателей – возможно, поэтому его посещают до 300 тысяч человек в день.

Забавные факты о Harrods:

Самая знаменитая покупка – плюшевый медвежонок, послуживший прототипом Винни-Пуха (1921 г.).

Самая необычная покупка – живой аллигатор (куплен Ноэлем Кауардом в 1951 г.).

68
«Сердцевина дуба»

Это один из тех мотивов, которые были на слуху всего пару десятилетий назад, но сейчас – возможно, из-за иронической неприязни к пафосу – совершенно вышли из моды. Песня «Сердцевина дуба» была официальным гимном Королевского военно-морского флота и развивала мысль о том, что дубы и деревянные стены Англии (см. главу 42) представляют своего рода квинтэссенцию национального духа. В качестве официального марша эту песню приняли ВМФ Канады и ВМФ Новой Зеландии. ВМФ Австралии, однако, сменил ее на более подходящую.

Текст песни был написан великим английским актером Дэвидом Гарриком (1717–1779). Впервые ее исполнили в 1760 году. «Чудесным годом», о котором шла речь в песне, был 1759-й: череда морских и военных побед, в том числе взятие Квебека Джеймсом Вольфом (см. главу 59), превратили его в подобие олимпийского 2012 года, когда все обернулось намного благоприятнее, чем можно было ожидать, – новый и непривычный для англичан опыт.

Возможно, есть еще одна причина, почему этот марш вышел из моды. Английская нация вступила в один из тех периодов, когда самосознание граждан морской державы отступает на второй план. Фотографии военных кораблей, раньше украшавшие первые полосы наших газет, сменились фотографиями солдат. Мы стали военной нацией.

Может быть, душа англичан постепенно меняется. А может быть, это лишь временное явление. Но военные державы ставят превыше всего дисциплину, неукоснительное выполнение приказов и повиновение без рассуждений. Морские державы обычно ведут себя более свободно и ставят превыше всего гибкость, юмор и индивидуальные качества своих командиров, бороздящих просторы океанов.

Что ж, посмотрим. Тем временем «Сердцевину дуба» незаметно предали забвению.

Бодритесь и дружно идите, ребята,

Дорогою славы к победе крылатой.

Свободного моря родные сыны,

Вы рабство навеки отринуть должны.

Суда наши сбиты из крепкого дуба,

Лихие матросы стихиям под стать,

Мы к схватке готовы, храбры и суровы,

Готовы сражаться и вновь побеждать^[21].

69
Индивидуализм

Первая перепись населения была проведена в Англии в эпоху Наполеоновских войн. Но Англия была не первой в мире страной, решившей пересчитать свое население, – эта честь принадлежит Швеции. В 1752 году парламент отклонил проект переписи как возмутительное вмешательство в частную жизнь граждан.

Томас Поттер, которому принадлежала идея провести в Англии перепись, сын архиепископа Кентерберийского и в прошлом секретарь принца Уэльского, член парламента и представитель округа Сейнт-Джерманс, был, по выражению журнала Gentleman’s Magazine, «человеком весьма средних способностей и несколько тщеславным в отношении своей особы». Его почти в одиночку разгромил представитель от Йорка Уильям Торнтон. Поначалу он был единственным членом парламента, проголосовавшим против переписи, но к тому времени как законопроект достиг палаты лордов, он так взбудоражил оппозицию, что предложение резко отвергли.

«Какой прок в том, что кто-то узнает, каково население жителей в Англии и каковы его доходы? Поможет ли это увеличить то и другое? – спрашивал Торнтон своих коллег в парламенте. – Чего ради нужно выяснять, какие области королевства населены более густо, а какие пустуют, – не ради того ли, чтобы перегонять нас с места на место, как пастухи перегоняют стада? Если таково ваше намерение, почему бы сразу не заклеймить нас как скот? Пока с нами обращаются как с быками и овцами, пусть не оскорбляют нас человеческими именами».

Можно не соглашаться с Торнтоном, но нельзя не восхититься его отвагой, его упрямым английским индивидуализмом и решимостью сопротивляться засилью технократов.

Англичане всегда считали себя несговорчивой нацией. Они с одинаковым подозрением относились и к наполеоновской тирании в Европе (возможно, из-за протестантсткого нервозного отношения к всевластию пап; кстати, в разные периоды истории в представлении англичан Брюссель и Рим играли одинаковую роль), и к рабской покорности американцев с их штрафами за переход улицы в неположенном месте и идеальными муниципальными газонами. Англичане могут жаловаться на беспорядок у себя в стране, но они все же предпочитают его порядку, насаждаемому насильно. Они могут жаловаться, что поезда опаздывают, но у них никогда (до сих пор) не было искушения променять эти неудобства на безусловную эффективность тоталитарного режима.

В результате должна была возникнуть некоторая неразбериха. Действительно, в Англии нет официальной конституции. Нет внятных законов. Нет даже внятного правительства. Английские законы представляют собой совокупность всех юридических прецедентов, когда-либо имевших место в истории. Но есть что-то удивительно симпатичное, хотя порой и довольно раздражающее, в беспорядочном устройстве английской администрации с ее непрофессиональными городскими чиновниками и невооруженной (обычно) полицией. Это продукт английского индивидуализма, и в этом нет ничего плохого.

В наше время простое выражение несогласия, простой отказ склонить голову перед традицией – уже поступок. Именно из-за того, что тирания общественного мнения превращает эксцентричность в порок, необходимо, чтобы люди были эксцентричными – так нам удастся преодолеть гнет этой тирании. Эксцентричность водится там, где процветает сила характера. Количество эксцентричности в обществе всегда пропорционально количеству гениев, живости ума и моральной отваги. То, что сегодня лишь немногие отваживаются быть эксцентричными, – главная опасность нашего времени.

Джон Стюарт Милл, «О свободе» (1859)

70
Марш безработных из Джарроу и Благодатное паломничество

«Что особенного в северо-восточном регионе Англии?» – спросите вы. Да, он подарил нам Беду Достопочтенного и Линдисфарнское евангелие, ньюкаслский акцент и многое другое. Но кроме того, он всегда был родиной знаменитых английских возмутителей спокойствия, и это прямо или косвенно влияло на культуру упомянутой области.

Считается, что Благодатное паломничество было предпринято в октябре 1536 года, после того как Линкольнширское восстание потерпело неудачу. Поход возглавил лондонский адвокат из Ричмондшира Роберт Аск. Возмущенные (вполне справедливо) поведением Генриха VIII и переходом церковных владений в руки знати (к чему, в сущности, свелся процесс секуляризации монастырей), подогретые подозрениями о том, что народу хотят навязать другую религию, участники марша захватили Йоркский собор и выгнали с монастырских земель новых жильцов.

Почти 40 тысяч человек последовали за Аском в Селби для переговоров с герцогами. Люди собирались со всех концов севера; они несли с собой чудотворное знамя святого Катберта длиной пять ярдов (его доставили жители Дарема). Всем им было даровано королевское прощение и обещание, что следующая секуляризация произойдет не раньше, чем парламент соберется в Йорке. Поверив этим словам, Аск распустил своих сторонников. Его повесили в клетке в Лондоне, а другие зачинщики марша были повешены, обезглавлены или четвертованы.

Судьба участников марша безработных из Джарроу была далеко не столь мрачной. Они выступили ровно спустя четыре столетия после Аска, в октябре 1936 года. С собой они несли петицию за подписью 11 тысяч человек, возмущенных закрытием и расформированием местной кораблестроительной компании, возросшей до 72 % безработицей и закрытием двух местных продуктовых магазинов. Спустя месяц, пройдя почти 300 миль, протестующие достигли Лондона. На этот раз никому не рубили головы, но премьер-министр Стэнли Болдуин встретил их крайне холодно и распорядился выдать каждому по одному фунту стерлингов на обратную дорогу.

Участники марша безработных, который назвали Крестовым походом из Джарроу, как и их предшественники времен Благодатного паломничества, перед отправлением получили благословение епископа Джарроу. Когда они прошли полпути, то подверглись порицанию со стороны епископа Дарема, который осудил их как распространителей «революционной смуты». Предшественник даремского епископа в 1536 году был вынужден бежать из своего замка при виде толпы, которая собралась, чтобы просить его возглавить поход. В обоих случаях перспектива вступления демонстрантов в Лондон вызывала у властей серьезные опасения. В 1936 году Специальный отдел полиции провел брифинг с Кабинетом министров, на котором был поднят вопрос о «подборе и подготовке журналистов… которым будет поручено подготовить материалы, вскрывающие истоки, мотивы и общую бесполезность этого марша».

Красноречивая картина висит в Музее Джеффри в Лондоне. Она изображает нарядную юную пару, которая равнодушно смотрит из окна модно обставленной квартиры в центре Лондона на ночную улицу, заполненную демонстрантами с горящими факелами. На лицах молодых людей написан некоторый интерес, но не более того. Это весьма выразительный портрет английской классовой системы.

Сегодня всю дорогу начиная от Рипона было то же самое. Жители Рипли и Киллингхолла подбегали к дверям, чтобы посмотреть на проходящих участников марша. Автомобилисты махали, проезжая мимо. Один из них закричал: «Ну что, как идут дела?» Еще одна женщина крикнула: «Привет, йоркширцы!» Сами йоркширцы были в отличной форме, в любой момент можно было ожидать, что оркестр заиграет вместо «Энни Лори» и «Лебединой реки» марш «Бодрее, ребята, бодрее». По дороге общественная касса продолжала пополняться: фунт здесь, пенни там – этот пенни опустила в банку восторженная маленькая девочка, которая бросилась к нам через дорогу с такой радостью, словно нас вел за собой по меньшей мере Красавчик принц Чарли.

The Guardian (13 октября 1936)

71
Последний променадный вечер

Променадные концерты (The Proms) были придуманы Робертом Ньюменом, импресарио и управляющим концертного зала Куинс-холл, который располагался напротив здания, где сейчас находится лондонский Дом радиовещания BBC. В августе 1895 года молодой дирижер Генри Вуд под руководством Ньюмена приступил к воплощению этого проекта.

Первоначально Ньюмен планировал заинтересовать променадными концертами обывателей и тем самым расширить их музыкальный опыт. Он знал, что эту идею уже пытались воплотить ранее в Ковент-Гардене, но относительный успех она имела только в исполнении романтического французского дирижера Луи-Антуана Жюльена. Здесь для решения вопроса была предложена кандидатура Генри Вуда, и Ньюмен пригласил его на ланч в ресторане Pagani’s рядом со старым Куинс-холлом. Средства, необходимые для запуска проекта, пожертвовал любитель музыки, хирург с Аппер-Уимпол-стрит доктор Джордж Кэткарт, который согласился спонсировать эксперимент при условии, что в программу включат произведения Вагнера.

Изначально мероприятие рекламировали как «Променадные концерты Роберта Ньюмена». Первое выступление состоялось 10 августа 1895 года. Предполагалось, что музыканты дадут 60 концертов в течение 10 недель. Входной билет стоил один шиллинг, кроме того, устроители предусмотрели еще один способ привлечь публику – скидку на сезонный абонемент. Концерты пользовались большим успехом, но с самого начала вокруг них то и дело возникали скандалы. Ньюмен обанкротился. Его преемник был изгнан во время Первой мировой войны, поскольку был немцем и носил немецкое имя. Споры вокруг радиотрансляции променадных концертов с новыми импресарио (Chappell & Co.) продолжались все 1920-е годы. В роли спасителя выступила компания ВВС, которая пришла на помощь променадным концертам в 1927 году и с тех пор не оставляла их своей заботой, даже когда мероприятие переместилось в Бедфорд, подальше от немецких бомбардировщиков.

Создателем особого мероприятия – Последнего променадного вечера (Last Night of the Proms) – был телевизионный дирижер сэр Малкольм Сарджент, шоумен, который смог перенести променадные концерты в эпоху телевидения и вывести их из-под несколько чопорного контроля ВВС.

Сарджент всячески поощрял активное поведение участников и зрителей концертов – он спокойно относился к флажкам, воздушным шарам и смешным шляпам. Он же утвердил традиционную программу Последнего вечера, в которой обязательно звучит «Фантазия на тему британских морских песен» и «Торжественный церемониальный марш № 1» Эдварда Элгара, впервые исполненный в сезон 1945 года в ознаменование окончания Второй мировой войны. В сентябре 1967 года Сарджент поднялся буквально со смертного одра, чтобы в финале жизни принять участие в Последнем променадном вечере вместе со своими протеже.

Он делал все это, не считаясь с недовольством влиятельных деятелей искусства, которые неодобрительно относились к выходкам толпы. «Чернь из мюзик-холла» – так в 1947 году отозвалась о тамошней публике леди Джесси Вуд, вдова сэра Генри. «Пугающая необузданная оргия», – заметил представитель одной из радиостанций ВВС – Light Programme (ныне Radio 2). «Я впервые осознал глубину опасности, которую влечет за собой популяризация музыки, – писал этот же человек в 1951 году. – Платон знал, что говорит, когда предлагал полностью запретить музыку и поэзию в своей республике».

Тем не менее Последний променадный вечер приобрел мировую известность, и каждый год начиная с 1947-го (когда концерт впервые начали снимать на телекамеры) представления становились все более яркими и запоминающимися. В 1952 году фейерверки, предназначенные для запуска во время исполнения увертюры Чайковского «1812 год», взорвались слишком рано. А самому Сардженту как-то пришлось лично провести с публикой разъяснительную беседу о том, как опасно бросать монеты на сцену.

И все же в Последнем променадном вечере есть что-то героическое: этот дикий концерт с оттенком иронии воспевает английскую дерзость и браваду.

Традиционная программа Последнего вечера:

Эдвард Элгар, «Торжественный церемониальный марш № 1» (в т. ч. «Земля славы и надежды»)

Генри Вуд, «Фантазия на тему британских морских песен» (в т. ч. «Правь, Британия»)

Хьюберт Пэрри, «Иерусалим»

72
Лондонская подземка

Если Лондон – это отдельное государство, отрезанное от окружающего мира кольцом трассы М25, то лондонская подземка – еще один особый мир внутри уже существующего. У нее свой особый дизайн, своя атмосфера, и люди, спускаясь туда, начинают вести себя по-другому. Может быть, в этом виноват рев поездов, подъезжающих к переполненной платформе, или вихрь из старых пыльных газет, подхваченных ветром, который ерошит шерсть на спинках мышей, снующих по рельсам. Может быть, здесь раскрывается собственная внутренняя подземка каждого человека.

Лондонская подземка появилась в 1863 году. Тогда по туннелям двигались паровые локомотивы, тянувшие за собой освещенные газовыми фонарями вагоны. Линию Метрополитен вскоре объединили с линией Дистрикт и создали Кольцевую линию, строительство которой было завершено в 1884 году. Сейчас в лондонской подземке 270 станций. Некоторые из них намеренно построены над землей. Линии Бейкерлоо и Пикадилли открылись в 1906 году, но в темноте и забвении осталось еще множество станций, постепенно ветшающих: платформы заколочены, по пустым рельсам бродят крысы и йети («Доктор Кто»). Даун-стрит, Олдвич, Трафальгарская площадь – странный мир теней, существующий на грани реальности.

Подземка в своем нынешнем виде появилась в начале XX века из сочетания удачной маркетинговой стратегии (все существующие на тот момент линии метро были объединены под общим названием «подземка», впервые использованном в данном контексте) и принятого тогда же решения провести в туннелях электричество. Загадочные детали и общее ощущение потусторонности стали результатом работы трех человек.

Первым из них был Фрэнк Пик, адвокат, поднявшийся до управляющего лондонской подземкой в 1928 году и до 1940 года занимавший пост директора Лондонской транспортной компании. Пик восхищался творчеством Уильяма Морриса (и даже в его честь пользовался зелеными чернилами) и подобно ему верил в роль дизайна в развитии цивилизации.

В лондонской подземке Пик решительно приступил к воплощению своих дизайнерских замыслов. Он ввел оригинальный, безошибочно узнаваемый круглый логотип (рондель) и позаботился об отделке станций в новейшем архитектурном стиле ар-деко. Он увлекался плакатным искусством: на свои личные средства он развесил в метро плакаты с красочными, типично английскими сельскими пейзажами, рекламирующие загородные автобусы Green Line. Эти плакаты с рекламой пригородов вызвали к жизни зарождавшийся перед Первой мировой войной Метроленд. В сущности, именно стандартизированные размеры рекламных плакатов привлекли к Пику внимание руководства.

Пик поручил каллиграфу Эдварду Джонстону создать шрифт, который с тех пор продолжают использовать в лондонской подземке. Пик отличался фанатическим вниманием к деталям: по ночам он обходил станции и передвигал билетные автоматы на пару дюймов вправо или влево.

Однако всем известную топографическую карту метро создал не Пик. Это сделал чертежник Гарри Бек, который однажды, во время работы над электрическими диаграммами, в порыве вдохновения нарисовал цветную карту подземки. В 1931 году он отправил карту Пику. Тот переслал ее в свой рекламный отдел, но там ее отвергли, поскольку на карте не было отражено расстояние между станциями.

Бек продолжал настаивать, и в 1932 году была напечатана пробная карта. Публике она понравилась. Имя Бека обычно указывали в нижнем углу карты, и после каждого изменения линий подземки он рисовал обновленную версию и получал за это гонорар. Так продолжалось до 1960 года, когда Бек с ужасом обнаружил, что его имя исчезло с карты и кто-то другой дорисовал на ней новую линию Виктория.

Последовало судебное разбирательство. Бек продолжал делать новые рисунки карты и отправлять их руководству, но наконец сдался, чувствуя, что его предали. Он умер в 1974 году, но в 1997 году представители подземки передумали и вернули на карту его имя. Поскольку он числился работником Лондонской транспортной компании (хотя над картами работал в свободное время), не вполне ясно, заплатили ли ему на самом деле за оригинал.

Третьим человеком, создавшим неповторимую атмосферу лондонской подземки, был поэт и общественный деятель Джон Бетчеман, который ввел в оборот термин «Метроленд» (районы Лондона, в которых есть метро) и воспевал те дни, когда поезда «громыхали под закопченными балками».

Вещь может быть правильной, прекрасной и правдивой, но не вызывать любви. Впрочем, никакая вещь не может вызывать любовь, если она не правильна, не прекрасна и не правдива. Любовь – это гармония эмоций, вызванная подобной вещью; это гармония чувства бытия. Она соединяет сердце, как мы это называем, с сознанием, ощущениями и разумом – так создаются четыре величайших органа живого существа.

Фрэнк Пик

Линии лондонского метро:

Линия Метрополитен (1863)

Линия Хаммерсмит и Сити (1864)

Линия Дистрикт (1868)

Кольцевая линия (1871)

Северная линия (1890)

Линия Ватерлоо и Сити (1898)

Центральная линия (1900)

Линия Бейкерлоо (1906)

Линия Пикадилли (1906)

Линия Виктория (1968)

Линия Джубили (1979)

73
Пироги с мясом

Есть люди, которые скептически относятся к идее пирогов с мясом. Они говорят: если даже сам производитель не может сказать, мясо какого животного он использовал, его продукция вряд ли заслуживает доверия.

Уверен, у них есть свои причины для беспокойства. Тем не менее вопиюще равнодушные к проблеме происхождения мяса английские пироги с мясной начинкой скрасили не один холодный день на футбольных трибунах и не одну вечернюю смену на фабриках. Мясной пирог поселился в английском ланчбоксе столетия назад.

Почему именно этот неопределенный термин – «мясо»? Почему не сказать ясно: пирог с говядиной, с ветчиной, с курицей? Похоже, ответ нужно искать в Средневековье, когда наши далекие предки придумали первый мясной пирог – своего рода фастфуд для небогатых средневековых горожан.

В XII веке в районе лондонских доков появились харчевни. Если у вас не было возможности самостоятельно готовить себе пищу, вы приносили в одну из таких харчевен кусок мяса – любой, который вам удалось раздобыть, – и там его могли для вас приготовить. Кроме того, готовое мясо заворачивали в лепешку, отправляли на пятнадцать минут в печь, потом вынимали. Вуаля! – мясной пирог.

Готовые пироги продавали на улицах: этим занимались разносчики с корзинами, накрытыми кисеей, – предшественники знаменитых пирожников. В «Видении о Петре Пахаре», написанном Уильямом Ленглендом в XIV веке, уличные торговцы зазывают покупателей: «Горячие пироги, горячие, вкусные, со свининой и гусятиной, подходи-налетай!»

В этот исторический период больше всего мяса производилось в Истчипе. Существенный недостаток харчевен заключался в том, что их хозяева просто выбрасывали на улицу кости и потроха, что вызывало общественное недовольство. Постепенно харчевни переезжали все дальше на задворки города. Уже тогда они считались сомнительными заведениями. Закон от 1301 года запрещал хозяевам харчевен в летнее время покупать мясо, которому больше суток. В один пирог можно было запрятать бессчетное количество заразных болезней.

Во времена Тюдоров и Стюартов в изготовлении пирогов наметилась явная специализация: пироги со свининой пекли на Севере, с телятиной и ветчиной – в Центральных графствах, с мясом и почками, угрем и курицей – в Озерном крае. В 1660 году Сэмюел Пипс упрекал свою жену за то, что она слишком долго пекла пироги в новенькой печи, однако утешал себя тем, что «в следующий раз она справится получше».

Так или иначе, пироги оставались угощением английских бедняков или путешественников, попавших в город проездом: можно было купить пирог у разносчика, а если дело происходило после 1850-х годов, то в лавке. Чтобы совсем не разориться, разносчики обходили пабы и предлагали посетителям бросить монетку и разыграть пирог. Если посетитель паба проигрывал, он платил разносчику пенни, если выигрывал, получал бесплатно пирог – и нередко тут же швырял им в других посетителей.

Впрочем, долгая история английских мясных пирогов еще не окончена. В конце концов, пирог – один из самых удобных способов дольше сохранить мясо. Пироги незаменимы для тех, кто путешествует или находится вдали от дома. Стоит откусить от сочного, испускающего ароматный пар мясного пирога – и вы почувствуете, что жизнь налаживается. И наконец, они произошли от огромных, шириной в несколько футов, тюдоровских пирогов с начинкой из лосятины или китового мяса, которые приходилось запекать по восемь часов.

Она торгует пирожками,

И тают пирожки во рту.

Друзья, отведайте их сами,

Не ешьте всякую бурду.

Ей Суини Тодд ссужает мясо —

Она давно его должник.

Он точит лезвия и лясы:

Обжора, брадобрей, шутник^[22].

Р. П. Уэстон в спектакле «Суини Тодд»

74
Меланхолия

У англичан есть одна особенность: они испытывают необъяснимую тягу к потертым, невзрачным, побитым временем вещам. Дело не просто в бережном и уважительном отношении к старине – нет, в этом определенно чувствуется оттенок снобизма. «Ему пришлось купить всю мебель», – пренебрежительно заметил консерватор Майкл Джоплинг о Майкле Хизелтайне (как указано в «Дневниках» Алана Кларка), и в этих словах мы слышим глубоко укоренившееся недоверие ко всему слишком яркому, новому, магазинному. Естественное следствие этого – азартные поиски в сельских парках археологических памятников Римской эпохи и Средневековья, а также традиционное английское увлечение элегиями, страданиями и трагическими расставаниями.

Долгое время считалось, что склонность англичан к меланхолии объясняется в основном островным климатом, а также трудностями пищеварения, связанными с потреблением говядины. Возможно, дело совсем не в этом, однако вы без труда различите нотки ностальгии у Чосера и в «Гамлете», в элегии Грея и в «Смерти Артура» Мэлори – и в этом кроется подсказка, почему автор решил показать легенду об Артуре через призму потерь и смертей. Не так далеко от нынешнего поколения был еще Джордж Оруэлл, размышлявший о судьбах английской деревни в книге «Глотнуть воздуха» (1939).

Вместе с тем здесь есть явная связь с готической литературой и характерным для нее интересом к теме душевных расстройств. «Заслуживает внимания и то, что у англичан куда больше песен и баллад о безумии, чем у их соседей», – писал епископ Томас Перси в «Реликвиях древней английской поэзии» (1765). Таково в двух словах отношение англичан к жизни – для них это не только «повесть, рассказанная дураком, где много шума и страстей, но смысла нет»^[23], как писал Шекспир, положение усугубляется еще и тем, что на чердаке сидит взаперти безумная жена.

Писатель Питер Акройд считает, что своим появлением это тягостное чувство обязано самому английскому пейзажу – бесконечным пологим холмам и извилистым дорогам – и уходящим в глубину веков семейным историям. Он мысленно рисует картину Англии в дни нормандского завоевания: обширное пустынное пространство, горстка небольших поселений, разбросанных среди холмов Саут-Даунс, разрушающиеся римские дороги и дикий непроходимый лес на Севере. В этом заключается первопричина английской меланхолии: находясь здесь, нельзя не ощущать древность и безлюдье этих мест.

В сутолоке городской

Я один с моей тоской.

Будет каждый взгляд чужим,

Повстречавшийся с моим.

Он не горе разделить,

А меня лишь оценить

Хочет, полный суетой,

Уязвленный нищетой.

Здесь прохожий тороплив,

Слишком сам он несчастлив,

И для брата своего

Есть лишь злоба у него^[24].

А. Э. Хаусман, «Шропширский парень» (1896)

75
Олд Траффорд

У англичан есть привычка называть старейшие заведения «новыми» (как, например, Новый колледж в Оксфорде, на самом деле основанный в 1379 году), а словом «старый» обозначать традиционность предмета или явления. Это не объясняет до конца, почему две знаменитые спортивные площадки, расположенные всего в полумиле друг от друга на окраине Манчестера, носят одно и то же название – Олд Траффорд. Но возможно, это дает нам понять, что здешние места намного старше, чем футбол или крикет, – эта земля издавна принадлежала роду Траффорд, ведущему свою историю от времен нормандского завоевания.

Поэтому давайте выслушаем их историю – не ради Мэтта Басби, Бобби Чарльтона или даже Шейна Уорна, но ради Радольфуса де Траффорда, который умер в 1050 году (в царствование святого покровителя Англии Эдуарда Исповедника), – их непосредственного предшественника и прародителя.

Что касается спортивных площадок – и здесь мы говорим практически об освященной земле, – старшим из двух Олд Траффордов определенно был крикетный стадион. На лугу, принадлежавшем поместью де Траффордов, располагался Крикетный клуб графства Ланкашир, основанный в 1857 году. Поначалу добраться до стадиона можно было только по узкой извилистой тропинке от железнодорожной станции. В 1870-х годах сюда начали стекаться толпы, чтобы посмотреть на игру У. Дж. Грейса. После того как в 1884 году здесь состоялся международный отборочный матч между Англией и Австралией, судьба Олд Траффорда была решена. В 1956 году Джим Лейкер забил на этой площадке мячи в девятнадцать ворот всего за девяносто забегов – рекорд, который еще никому не удавалось побить.

Отойдя примерно на 800 ярдов, вы увидите еще один Олд Траффорд – футбольный стадион, принадлежащий «Манчестер Юнайтед», пожалуй самой знаменитой в мире футбольной команде.

Раньше «Манчестер Юнайтед» называлась «Ньютон Хит» и кочевала с одного стадиона на другой, попадая то на болото, то на гравий. Последний временный стадион команды находился на Бэнк-стрит, где дым местной фабрики окутывал трибуны, мешая зрителям следить за ходом игры. Новый владелец Джон Генри Дэвис выбрал место, разработал план нового стадиона, который должен был вместить 100 тысяч болельщиков, и даже успел достроить его к 1910 году. Первую игру «Манчестер Юнайтед» сыграла с командой «Ливерпуль» (и проиграла). С тех пор стадион не прекращал работу, лишь однажды в 1940-х годах сделав короткий перерыв после немецкой бомбардировки. Стадион ни разу не собирал 100 тысяч болельщиков – максимальное количество зрителей было зафиксировано здесь в марте 1939 года на полуфинале Кубка Англии между командами «Гримсби Таун» и «Вулверхэмптон Уондерерс».

На стадионе Олд Траффорд проходили матчи по регби, олимпийские соревнования и немало других спортивных мероприятий. Международный интерес к «Манчестер Юнайтед» начал расти в 1950-х годах, и под руководством Алекса Фергюсона (менеджер в 1986–2013 годах) Олд Траффрод приобрел загадочность, которую так и не смогли рассеять денежные вливания американских спортивных магнатов.

Во многих смыслах Олд Траффорд не меньше других мест может претендовать на звание духовного центра английского футбола. При этом заметим, что от первоначального стадиона, построенного в 1910 году, до наших дней сохранился лишь старый туннель для выхода игроков – и тот больше не используется.

Максимальное количество зрителей на стадионе Олд Траффорд:

Март 1939 («Вулверхэмптон Уондерерс» против «Гримсби Таун»): 76 962

Март 2007 («Манчестер Юнайтед» против «Блэкберн Роверс»): 76 098

76
Костюм в полоску

Первый костюм в полоску возник в доисторические времена из первобытной протоматерии вместе с первыми англичанами. Он появился сразу с цветным шелковым платком, выпущенным из нагрудного кармана, чтобы подчеркнуть индивидуальность. Это единственное объяснение, почему костюм в полоску неизменно вызывает ощущение солидности, преемственности и превосходства. Создается впечатление, что он был у англичан всегда: если бы Альфред Великий вдруг восстал из мертвых и решил заглянуть на Лондонскую фондовую биржу, на нем наверняка был бы костюм в полоску.

Сдержанная изысканность костюма в полоску – визитная карточка английского стиля. Вертикальные белые полосы на темно-синей, серой или черной ткани имеют ширину булавочной головки, иногда расположены по две и по три – не слишком широкие, не слишком яркие, не слишком броские. Это сочетание говорит о благородном происхождении, уравновешенности и здравомыслии.

Лишнее свидетельство в пользу теории о доисторическом происхождении костюма в полоску заключается в том, что никто на самом деле не знает, где и когда был сшит первый костюм. Он словно бы спустился сразу в готовом виде, скроенный и сшитый на небесах, прямо в витрины Hawes & Curtis и других портных с лондонской Джермин-стрит.

При более внимательном изучении вопроса выясняется, что костюм в полоску появился одновременно со шляпой-котелком (от шляпной компании Lock & Co. в Сент-Джеймсе) и заутюженными стрелками на брюках – эдвардианской новинкой, возникшей предположительно после того, как влажные брюки попавшего под дождь Эдуарда VII неправильно погладили.

Некоторые теории утверждают, что первые костюмы в полоску появились в Уимблдоне (также глубоко английском по сути) как один из ранних вариантов костюма для игры в теннис. Несомненно, поначалу они имели непосредственное отношение к спорту – многие копировали небрежный полуспортивный стиль Эдуарда VII, – но окончательно эта тенденция оформилась во времена Великой депрессии. Внук Эдуарда VII, Эдуард VIII, ввел в моду костюмы в полоску в свою бытность принцем Уэльским. Вездесущая полоска стала апофеозом консервативного стиля в лондонском Сити, чему способствовал и бурный роман принца с американкой Уоллис Симпсон. Затем стараниями Голливуда полоска приобрела гламурный оттенок и на короткое время сделалась униформой чикагских гангстеров и головорезов.

Войдя наконец в моду, полоска вызвала такой ажиотаж, что, когда Кларк Гейбл в 1935 году во время визита в Буэнос-Айрес появился в полосатом костюме, восторженные поклонницы оборвали ему лацканы.

И только после скудных военных лет и 1950-х годов, прошедших под знаком послевоенного дефицита, полоска сделалась тем, чем она является сегодня. Джентльменам из Сити необходимо было утвердить превосходство над своими братьями с Уолл-стрит хотя бы внешнем облике, и они выбрали для этого костюм в полоску – классический английский вариант. Они не могли похвастаться богатством и могуществом, их карманы отягощал национальный долг такого размера, который вполне мог бы потопить более скромное государство, но они, по крайней мере, умели одеваться. Назовите это эффектом «Мстителей».

Это был стиль, подчеркивавший непринужденную элегантность: тонкая вертикальная полоска зрительно делала человека выше, а просторные карманы брюк, в которые можно было сунуть руки, позволяли с легкостью принять невозмутимый вид.

Эпоху расцвета костюм в полоску пережил в лондонском Сити в конце 1980-х, после Большого взрыва на фондовой бирже. Он снова стал символом небрежного превосходства, намекавшим на баснословные заработки и умение разбираться в ценных бумагах, и вместе с тем нес в себе зашифрованное послание для посвященных: если полоски на костюме располагались слишком близко, человек выглядел наивно, если слишком широко – он производил впечатление зарвавшегося деревенщины. Правильная ширина полоски – и вас без лишних вопросов могли принять в любой джентльменский клуб. Разумеется, при условии, что вы носите подтяжки для носков.

Костюм в полоску в мире:

Стоимость костюма в полоску Уинстона Черчилля на аукционе (2002): 32 500 фунтов.

Самая знаменитая спортивная полоска: клуб «Нью-Йорк Янкиз».

Самая знаменитая политическая полоска: премьер-министр Индии Нарендра Моди.

77
Дождевик

Увлечение англичан непромокаемыми плащами, очевидно, возникло вследствие привычки к прогулкам в любую погоду. Однако здесь нас ждет разочарование: в том, что касается одежды против дождя, англичане всегда были только последователями чужих идей.

Слово «макинтош» (mackintosh) не совсем точно. Изобретатель прорезиненной материи, хирург из Глазго Джеймс Сайм обнаружил, что продукт перегонки каменноугольной смолы нафта, или лигроин, способен разжижать каучук, который затем можно использовать для пропитки ткани и придания ей водоотталкивающих свойств. Однако Сайм был слишком занят, чтобы извлечь выгоду из своего открытия, и патент достался другому шотландцу, клерку-изобретателю Чарльзу Макинтошу (Macintosh – обратите внимание, пишется иначе). Макинтош запатентовал процесс соединения двух слоев ткани с помощью каучуковой пропитки, что делало ткань непромокаемой – или, по крайней мере, делало некоторые шаги в этом направлении.

На этом этапе к делу подключились англичане. Компания Макинтоша в 1830 году объединилась со своим конкурентом из Манчестера, компанией Томаса Хэнкока. Совместно они получили контракт на поставку для британской армии, а остальное уже история, в которой сыграла роль сама королева Виктория.

Поездки Ее Величества в горы Шотландии изменили отношение людей к непогоде. Если она могла прогуливаться под шотландским моросящим дождем в своих крепких зашнурованных ботинках-балморалах, также как Уильям Вордсворт прогуливался в Озерном краю (Вордсворт умер в 1850 году), то и остальные тоже могли. Чарльз Макинтош зарегистрировал патент на создание водоотталкивающей ткани в 1823 году; изготовленная его компанией непромокаемая одежда трескалась на холоде, становилась липкой в жару и испускала ужасный запах, но, по крайней мере, она действительно защищала от дождя. Владелец мануфактуры в Безингстоке Томас Барберри сумел добиться сходного результата в 1835 году, создав ткань с исключительно плотным (габардиновым) переплетением нитей.

Компания Burberry существует до сих пор, как и компания Mackintosh, которая была куплена в 1925 году компанией Dunlop и худо-бедно просуществовала еще несколько десятилетий. Уже в 1990-х годах, почти находясь на грани закрытия, фабрика в Камбернолде обрела новую жизнь как модный бренд. Сейчас ею владеет японская компания Yagi Tsusho.

На самом деле англичане никогда не считали непромокаемую одежду своей национальной особенностью, как можно было бы подумать. Анорак и парка – слова из языка инуитов, и в наши дни эти предметы одежды ассоциируются прежде всего с фанатами и гиками. Слово «кагуль», обозначающее тонкий дождевик с капюшоном, пришло из французского языка (от cagoule – монашеская ряса с капюшоном).

Какая ужасная жара! В таких условиях совершенно невозможно поддерживать хотя бы видимость элегантности.

Джейн Остин – до того как была изобретена непромокаемая одежда

78
Ростбиф и йоркширский пудинг

В старину считали, что жареная говядина вызывает несварение. Возможно, в этом есть доля правды, но кулинарные обозреватели английского Ренессанса полагали иначе, на том основании, что говядина не везде одинакова. Несомненно, это тоже верно. Согласно этой логике, если остановившиеся часы дважды в сутки все же показывают верное время, то и говядина где-то должна быть съедобной, и вполне разумно предположить, что это место – Англия.

Многие блюда английской кухни пришли к нам внезапно и без предупреждения, о чем свидетельствует старая поговорка: «Это был тяжелый для Англии год: на нас свалились хмель, Реформация, лавр и пиво». Однако ростбиф, по всей видимости, существовал здесь столько же, сколько и коровы, то есть довольно давно.

С йоркширским пудингом все обстоит иначе. Мысль добавить муку в сковороду, которую ставили под жарящееся на вертеле мясо, чтобы собрать жир, пришла в голову поварам Севера. Получившееся блюдо было куда более невзрачным, чем сегодняшний йоркширский пудинг – в наши дни он должен быть как минимум 4 дюйма высотой, чтобы о нем вообще стоило говорить.

Это объясняет и первоначальное название блюда – «капающий пудинг». Лондонская кулинарная писательница Ханна Гласс (1708–1770) смогла заново представить публике это блюдо под названием «йоркширский пудинг» в своей знаменитой, несмотря на анонимность, книге 1747 года «Искусство кулинарии». Последние годы жизни Гласс провела в долговой тюрьме, однако ей удалось написать еще одну книгу, которая принесла ей достаточно средств для освобождения. За десять лет до этого Уильям Кенрик опубликовал, вероятно, первый годный для приготовления рецепт йоркширского пудинга.

Приготовьте жидкое тесто, как для оладий. Переложите его в горячую сковороду с высокими стенками, смазанную маслом, и подержите на огне, чтобы слегка поджарить снизу. Затем поставьте сковороду с тестом под жарящуюся баранью лопатку вместо поддона, в который обычно собирается мясная подлива. Время от времени встряхивайте сковороду, взяв за ручку, чтобы пудинг получился пышным и вкусным. Когда баранина пропечется, можно вынимать и пудинг. Переверните его на блюдо и подавайте горячим.

Рецепт капающего пудинга из книги «Все обязанности женщины» (1737)

79
Школьный обед

Английская кухня за десятилетия своего существования заработала не лучшую репутацию, но ее абсолютное дно – за исключением разве что похлебки, которой кормили Оливера Твиста, – это школьный обед. В нем капуста или морковь обыкновенно разварены до полной неузнаваемости, а овощи, попав в руки к школьным поварихам, хирургическим путем освобождаются от любых намеков на вкус и цвет.

Известны случаи, когда взрослые мужчины начинали плакать, вспомнив неотвратимо надвигающийся пудинг из тапиоки и как они сидели перед тарелкой с остывающим пудингом в безнадежном ожидании чуда, которое могло бы сделать его хоть сколько-нибудь съедобным. Тем временем школьный день шел своим чередом, и следы растоптанного множеством ног горошка и картофельного пюре засыхали на школьном полу.

«Будешь сидеть здесь, пока все не съешь» – в этой фразе заключено наиболее отвратительное проявление толерантности к нечестивым порождениям кулинарных опытов. Конечно, вы не должны были это есть.

О, эти тоненькие, худосочные кусочки мяса, тошнотворный соус, разваренный насмерть картофель. Одна только мысль об этом может вернуть вас в прошлое: вы снова в начальной школе, на календаре – четверг, на часах – час дня. Воспоминания уносят поколения англичан на десятилетия назад, и мы словно наяву чувствуем запах погибающей в муках капусты.

Но не будем забывать и о другом элементе школьного обеда, существовавшем до того, как правительство в своей бесконечной мудрости решило закрыть школьные кухни и заменить обеды готовыми твизлерами из индейки, доставленными на грузовике за 200 миль от крупного поставщика, который при ближайшем рассмотрении оказывался благотворительной организацией, снабжающей пищей бездомных. По крайней мере, раньше мы получали плотный обед.

В английском школьном обеде есть один элемент, вызывающий почти эротические ощущения, – это пудинг. Огромный ломоть пудинга, дымящийся на тарелке под толстым желтым слоем сладкого соуса, – плотное тяжелое тесто, в котором тают огромные куски нутряного сала, с шоколадом, джемом или сушеной смородиной. Его благоухание обладало такой силой, что люди много лет спустя продолжают с нежностью вспоминать его, особенно долгими зимними вечерами.

Английская еда во многом похожа на английскую религию – и, может быть, на английскую романтику: она потрясающе, вопиюще заурядна. Но, вероятно, именно в обыденности и заключается секрет ее очарования.

Фасолевый суп с хлебом; пудинг с патокой.

«Жаба в яме», картофель и хлеб.

Баранья похлебка и пудинг на сале.

Рыба и картофельный пирог.

Пудинг с изюмом.

Меню школьных обедов, 1906

80
Заголовки таблоидов

Британский журналист силен,

Не соблазнится взяткой он —

Он просто так, от всей души

Вас обмакнет в грязь по уши.

Так написал в 1930 году Гумберт Вольф, британский гражданский служащий и поэт итало-немецкого происхождения, имея в виду один из парадоксов английской жизни – разницу между газетными писаками и пропагандистами, бурное развитие феномена, который мы сегодня называем бульварной прессой, или таблоидами, и глубокое неодобрение, которое их всегда сопровождало.

Этот парадокс зародился по меньшей мере в 1662 году: первой жертвой знаменитого Лицензионного акта стал Джон Твайн, отказавшийся выдать имя автора антироялистского памфлета, напечатанного в его газете. За это Твайн был приговорен к повешению, четвертованию и потрошению – страшное наказание за публикацию жалкого пасквиля. Но традиция просуществовала до 1961 года: во время разбирательства по делу шпиона Джона Вассала двух журналистов посадили в тюрьму по решению военного трибунала под председательством премьер-министра Гарольда Макмиллана за то, что они отказались назвать свои источники.

Даже самые рафинированные англичане не выбирают выражений, когда речь заходит об этой змее, пригревшейся на груди и угрожающей рассказать о них простому народу все без утайки. Раньше такие издания называли «грошовыми страшилками», сейчас их зовут бульварной, или желтой, прессой. Слово «таблоид» появилось сравнительно недавно. Вместе с ними на свет появился особый язык, незатейливый и будоражащий. Кроме того, они вызвали к жизни новый стиль газетной верстки – для примера можно взглянуть на работу Хью Кадлиппа в Daily Mirror в 1960-годах и стиль, разработанный Ларри Лэмбом после того, как его босс Руперт Мердок перекупил газету Sun в 1969 году.

Это был кричащий, агрессивный, бросающийся в глаза стиль.

– Что это такое? – спросил Мердок, указав на белое поле вокруг заголовка, когда первый тираж его газеты вышел из типографии.

– Это художественное поле.

– Не знаю, насколько это художественно, но это определенно угробило без толку кучу деревьев.

Таблоиды всегда стремились приобрести политический вес, продолжая традиции английского популярного журнализма с тех пор, как лорд Нортклифф начал выпускать в 1900 году газету Daily Mail. Лорд Бивербрук (канадец) сумел многого добиться в этой области во время двух мировых войн, а Сесил Кинг со страниц газет группы Mirror прямо высказывался за насильственный захват власти – в 1969 году он адресовал Гарольду Вильсону заголовок «Ну хватит!» (впрочем, его отговорил лорд Маунтбаттен). В свою очередь Мердок (гражданин Австралии, затем США) не нуждался ни в каком захвате власти, поскольку каждый политик, имевший хоть каплю амбиций, и без того приходил к нему на поклон в поисках известности.

Однако именно феномен таблоидных заголовков определенным образом суммирует все вышесказанное. «Допрыгался», – написал в 1982 году редактор Sun Келвин Макензи на первой полосе, когда аргентинский крейсер «Генерал Белграно» был потоплен английской подводной лодкой. Через некоторое время газета одумалась, и заголовок решили изменить на «2000 аргентинцев на корм рыбам?», что было в общем-то немногим лучше. Поэтому нет ничего удивительного, что «допрыгался» время от времени снова всплывает в газетных историях.

Откровенно дурной вкус всегда составлял суть и смысл таблоидных заголовков. В 1990 году один из заголовков Sun гласил: «158 градусов: месячные близнецы зажарились до смерти под электрическим одеялом».

В своем бестселлере «Костры амбиций» (1987) американский писатель Том Вулф вывел фигуру английского репортера Питера Феллоу, внештатного корреспондента в Нью-Йорке – человека с долгими перерывами на обед и еще более долгим похмельем. Его образ при всей своей карикатурности был настолько типичен, что практически каждый представитель английской прессы в Нью-Йорке счел, что Феллоу списан именно с него. Но ключевой момент заключается в другом: чтобы придать своей истории достоверность, Вулф должен был создать именно английского журналиста.

Какое-то время таблоидный стиль хорошо работал в США (см. роли Джека Леммона и Уолтера Маттау в «Первой полосе», 1974), однако ему было далеко до завораживающего бесстыдства английских таблоидов.

Время от времени репортеры объединялись, чтобы нанести критикам ответный удар. Группа журналистов подала в Олд-Бейли иск о клевете после того, как кто-то огульно назвал их в печати «накачанными пивом борзописцами». Впрочем, между английским журнализмом и алкоголизмом издавна существовала прямая связь. В былые дни ветераны прессы являлись на работу на Флит-стрит, вешали пиджаки на спинки стульев, чтобы показать, что они где-то неподалеку, может быть, на другом этаже изучают вырезки в библиотеке, и отправлялись прямиком в паб. Хотя в наши дни не только Флит-стрит, но и знаменитый бар «Эль Вино» уже совсем не те, что раньше.

С другой стороны, неразрешимые противоречия между надутыми представителями учреждений и дикой стаей журналистов до некоторой степени связаны с классовым противостоянием. Как сказал Ларри Лэмб, «всю свою жизнь я ношу на себе несмываемое клеймо на том основании, что я необразован, хотя должен бы».

Это весьма познавательный комментарий. Сообщество журналистов бросало учреждениям мощный, внятный и убедительный вызов от имени Университета Жизни. Его наука была грубой, порой оскорбительной, вполне вероятно, даже бунтарской. Но, по крайней мере, она заставляла их держать планку.

Не верьте ничему, пока это не получило официального опровержения.

Клод Кокберн (хотя сам он отрицал, что говорил это)

81
Зонтик

Жизнь в лондонском Сити никогда не была скучной, но в царствование Георга II она была особенно красочной, и самой яркой фигурой того времени был Джонас Хенвей. Хенвей всегда одевался так, словно отправлялся на бал: шелковые чулки и туфли с серебряными пряжками, большая сумка, широкополая шляпа с кружевной отделкой и небольшой кинжал с позолоченной рукоятью. В течение тридцати лет он также носил с собой маленький персидский зонтик.

Это приводило в ярость кучеров, которые считали, что он похож на француза, и вообще не одобряли новых мод. Кроме того, для спасения от дождя в Лондоне издавна было принято подзывать носилки. Спустя десять лет после Хенвея еще одного популяризатора зонтиков, Джона Макдональда, встречали криками: «Француз! Почему ты не вызовешь карету?»

Конечно, зонт изобрел не Хенвей, этот предмет появился в Древнем Китае около 1100 г. до н. э. Но он был первым человеком, который отважился завести себе зонт в Лондоне, и, не обращая внимания на насмешки, ходил с ним по улицам от своего дома на Стрэнде, а затем на Ред-Лайон-сквер, до конторы в Бишопсгейте. Парижские законодатели мод уже начали рекомендовать использовать парасоль для защиты от дождя, но основная мысль, стоявшая за этой модой, – о том, что погоде нельзя доверять, – была глубоко английской.

Хенвей был предпринимателем и одним из величайших английских социальных реформаторов. Его современник Сэмюэл Джонсон заметил, что «он приобрел некоторую репутацию в результате своих путешествий в другие страны, но совершенно растерял ее, путешествуя по родной стране».

Хенвей родился в море в 1712 году. Его родители были жителями Портсмута. В молодости в Португалии Хенвея постигло любовное разочарование, и в результате он на всю жизнь остался холостяком. Он служил британским торговым представителем сначала в Санкт-Петербурге (в ходе этой экспедиции он был захвачен на Балтийском море шведами, которые в то время воевали с Россией), затем переплыл Каспийское море с татарским проводником, несколькими солдатами и партией тканей для торговли с Персией. Он написал более семидесяти книг, в том числе памфлеты, в которых яростно порицал расточительную и нездоровую привычку англичан пить чай.

Более всего Хенвей запомнился тем, что первым начал носить зонтик, хотя уместнее было бы помнить его как первого настоящего социального предпринимателя. Он разрабатывал планы предотвращения бытового детоубийства, добивался устройства детей-сирот из работных домов в приемные семьи. Он основал Приют Магдалины для реабилитации проституток и Морское общество, где бедных мальчиков-трубочистов готовили в моряки.

Итак, вернемся к зонтикам, которые в дни Хенвея и позднее были громоздкими сооружениями из промасленной ткани (его собственный зонтик, конечно, был сделан из персидского шелка), натянутой на китовый ус, с длиннейшими ручками. Прошло совсем немного времени, и целесообразность ношения зонтика в Лондоне стала очевидной. Даже если зонт изначально не был черным, дождь, смешанный с сажей, очень скоро придавал ему нужный оттенок.

Итак, грязь и недоверие к капризам погоды сделали черный зонт одним из символов английской жизни – парадоксальным символом благодаря тем упрямым англичанам, которые считали, что вежливость требует всегда держать зонтик сложенным независимо от погоды.

Современным продолжателем дела Джонаса Хенвея был майор парашютно-десантного полка Дигби Татэм-Уортер, который во время бесплодной битвы за Арнем повел своих людей в атаку против нацистских танков с котелком на голове и зонтиком в руке – с помощью этого зонтика ему удалось вывести из строя вражеский танк. Он утверждал, что взял зонт, потому что не помнил пароль, а зонт должен был доказать, что он действительно англичанин. Рассказывают, что в пылу сражения (в ходе которого он был взят в плен, но затем освобожден бойцами голландского Сопротивления) его спросили, в самом ли деле ему нужен зонтик. «Но боже мой, – ответил он. – А если пойдет дождь?»

О добродетелях скромной жизни; содержит размышления о родственных обязанностях, в частности об отношениях господ и слуг. Мысли о страстях, предубеждениях и нравах человеческого рода в примерах из жизни невыдуманных особ. Подходящие к случаю истории. Разнообразные анекдоты о живущих и почивших в виде двухсот девяти бесед отца с дочерью, а также сцены сельской жизни, предназначенные для забавного и назидательного чтения особам соответствующего состояния и подходящие также для всех семей, ищущих домашнего покоя и христианского благочестия, с наглядным руководством.

Название книги Джонаса Хенвея, 1777

82
Женские организации

Есть что-то невыносимо респектабельное в женских организациях, где английский средний класс – во всяком случае, его женские представительницы в твидовых юбках – собирается, чтобы обсудить рецепты джемов и другие благородные сельские занятия. Разумеется, это заблуждение. Разве участницы женской организации из Ралстона в Йоркшире не снялись обнаженными для рекламного календаря в 1999 году? Разве не участницы женской организации имели дерзость обшикать премьер-министра Тони Блэра?

Все это так, и вместе с тем мысль, будто женские организации – всецело английское изобретение, не вполне верна. На самом деле они появились в Канаде.

Если быть точнее, первая женская организация появилась в 1897 году в Стоуни-Крик, Онтарио, по инициативе Аделаиды Худлесс, которая считала, что это поможет объединить женщин, чьи мужья были заняты в собственной Организации фермеров. Женские организации всегда ассоциировались с деревенской жизнью. Даже когда они перебрались в Великобританию, первая такая организация была совсем не английской. Она открылась в 1915 году в Лланвайр-Пуллгвингилле в Энглси, и ее целью было привлечь женщин к участию в продовольственных заготовках.

В самые мрачные дни Второй мировой войны, когда излишества и удовольствия были исключительно редки, женские организации взяли на себя задачу промышленного изготовления джема. Женщины собирали фрукты, нередко дички с живых изгородей. Правительство предоставило им машины для консервации. Это была большая ответственность, и женские организации смело приняли вызов.

Сейчас в Англии и Уэльсе насчитывается более 200 тысяч участниц женских организаций. Они представляют собой весомую силу в общественной жизни и в то же время много делают для возрождения сельских искусств и ремесел. Это одна из тех деревянных стен, на которых держится Англия. Своим гимном они сделали «Иерусалим» (см. главу 37), доставшийся им по наследству от движения суфражисток.

В последние годы распространилась новая тенденция: молодые жительницы городов создают собственные группы, что помогает дать движению новую жизнь. В 2012 году в Лискарде в Мерсисайде Сами Скор организовала группу «Железные девы»: ее участницы носят татуировки и пирсинги. Большинство женских организаций сосредоточены на самодостаточности и взаимной поддержке, которые любопытным образом связаны в сознании англичан.

В кантату Ральфа Воан-Уильямса, сочиненную для женской организации в 1952 году, входили следующие традиционные английские мелодии:

«К молодому пахарю» (To the Ploughboy)

«Майская песня» (May Song)

«На зеленый луг» (To the Green Meadow)

«Акр земли» (An Acre of Land)

«Веточка тимьяна» (The Sprig of Thyme)

«Жаворонок поутру» (Lark in the Morning)

«Кукушка» (The Cuckoo)

«Заздравная песня» (Wassail Song)

Зима

83
ВВС

Телерадиовещательная корпорация ВВС, известная во всем мире своей беспристрастностью и правдивостью, стала своеобразным синонимом британского духа. Хотя это не совсем верно. Репутация беспристрастного и правдивого источника была завоевана нелегким путем в годы Второй мировой войны, когда ВВС вела вещание на страны оккупированной Европы на тридцати шести языках; эта операция по-прежнему остается крупнейшей в истории радио, однако ее осуществляла Европейская служба под контролем Министерства иностранных дел, и ВВС не имела никакого влияния на происходящее.

Что касается британского духа, то, несмотря на широкую палитру региональных акцентов, этот дух скорее английский. Да, ВВС сохраняет остатки пуританской чопорности, унаследованной от основателя и первого генерального директора компании шотландца Джона Рейта. Но ее сдержанная вежливость и скрупулезное сохранение политического равновесия по своей сути глубоко английские.

Поэтому особенно странно, что столь английское по духу учреждение (иногда кажется, будто оно спустилось прямиком с неба на облаке сразу после Сотворения мира) обязано своим существованием таблоиду.

Том Кларк, помощник основателя Daily Mail лорда Нортклиффа, во время Первой мировой войны (окончившейся всего полутора годами ранее) был офицером войск связи, и это он предложил Mail спонсировать радиовещание. Прозвучавшие в первые месяцы 1920 года несколько коротких музыкальных передач – и просто расписание поездов, которое медленно зачитывали под легкое потрескивание помех, – привели горстку энтузиастов в большое воодушевление. Первые лицензии на радиовещание Министерство связи выдало еще в предыдущем году. Теперь Нортклифф загорелся идеей организовать на этой новой площадке нечто по-настоящему профессиональное, и как можно скорее.

С этой целью 15 июня 1920 года в Чемсфорд была доставлена знаменитая оперная певица Нелли Мелба, командор ордена Британской империи. Она спела перед микрофоном, и ее услышали даже в Ньюфаундленде (впрочем, обнаружив, что ни один из слушателей не заплатил за это ни пенса, она больше никогда не выступала на радио). Затем была организована первая прямая радиопередача с Эйфелевой башни. Публика была очарована. Наступила беспроводная, как это тогда называли, эпоха. Прошло не более четверти века с тех пор, как изобретатель Гульельмо Маркони запатентовал передатчик и приемник, способные передавать сигнал, включавший звонок в черном ящике.

Первые регулярные радиопрограммы начала передавать в январе 1922 года радиостанция 2МТ, принадлежавшая Marconi Company, а вскоре после этого радиостудия переместилась в дом Маркони на Стрэнде, откуда началось вещание станции 2LO – предшественницы ВВС. Поймать передачу можно было с помощью проволочной антенны – «кошачьего уса». 2LO вещала в течение часа один раз в сутки, с повтором передачи во время вечернего чая. Передавать музыку было запрещено, и каждые семь минут ведущие должны были делать трехминутные паузы для официальных объявлений.

Официальных объявлений так и не последовало, но первые радиослушатели были только рады перерывам – во всяком случае, так они утверждали: это давало им возможность забежать к соседям или выйти на кухню и налить себе чаю.

К тому времени как 2LO начала выходить в эфир, правительство уже ломало голову над тем, как организовать эффективную систему вещания, в то же время избежав хаоса, который царил в американском эфире. Англичане ни в коем случае не хотели стать свидетелями чего-либо спонтанного или – боже упаси! – услышать джаз. Шесть крупнейших компаний, заинтересованных в радиовещании, образовали комитет, и 25 мая 1922 года было согласовано название Британской радиовещательной корпорации. Акции новой компании были доступны только британским промышленным предприятиям. Финансировать радиовещательную компанию предполагалось за счет обложения каждого радиоприбора налогом в пять шиллингов.

Первой передачей ВВС стала сводка новостей, переданная из дома Маркони в шесть часов вечера 14 ноября. Согласно правительственному распоряжению, в эфире можно было озвучивать только новости, уже попавшие в газеты. Их зачитывали дважды, сначала быстро, затем медленно, с паузами, чтобы слушатели могли сделать заметки.

Остальное уже история. История, юмористическая радиопрограмма ITMA (It’s That Man Again), детская передача Blue Peter, «Доктор Кто» и Артур Аски.

Когда я сидела под домашним арестом, со мной говорила ВВС – и я слушала.

Аун Сан Су Чжи

84
Похороны сэра Джона Мура в ла-Корунье

«Не бил барабан перед смутным полком, когда мы вождя хоронили…» – эти строки из стихотворения Чарльза Вольфа так прочно впечатались в память поколений английских школьников (хотя за сегодняшних я бы не поручился), что почти утратили свой смысл. Мощный ритм стихотворения отвлекает внимание от его содержания, не позволяя нарисовать в воображении безмолвие на закате после битвы, когда тело сэра Джона Мура в окровавленном мундире предавали земле.

Сам Мур, по происхождению шотландец, жил в Кобхеме в Суррее. Дуб, выросший из желудя, привезенного из его сада, до сих пор высится в маленьком парке испанского города Ла-Корунья. Мур, как ранее Нельсон, имел репутацию человека нестандартно мыслящего. В год, когда Англия ожидала вторжения Наполеона с моря, он командовал обороной Кента. Он построил на берегу цепь артиллерийских башен, прорыл Королевский военный канал и завербовал 340 тысяч ополченцев для защиты Саут-Даунс. Кроме того, он изобрел легкую пехоту.

В 1809 году он возглавлял британский экспедиционный корпус, защищавший Испанию от наполеоновского вторжения. Французы превосходили англичан численностью, и британской армии пришлось предпринять одно из самых долгих и мучительных отступлений в своей истории. Когда Мур достиг побережья близ Ла-Коруньи, он обнаружил, что флот, который должен был эвакуировать его людей, еще не появился, а враг между тем подходил все ближе. Он уже потерял 5000 человек. Сложившаяся ситуация напоминала раннюю версию Дюнкерка – часть войск Мура должна была задержать французов, чтобы дать остальным возможность уйти.

Стояла ужасная январская погода. Мур был тяжело ранен пушечным ядром, почти как Нельсон за три года до того, и до конца сражения медленно умирал в рыбацкой хижине, куда его перенесли. Официально его последними словами были: «Я надеюсь, что народ Англии будет доволен! Я надеюсь, моя страна оценит меня по достоинству!»

Но, как это было со многими английскими героями, в действительности последние слова Мура были мало похожи на те, что вошли в историю. Повернувшись к своему адъютанту, он сказал: «Передайте от меня привет вашей сестре, Стэнхоуп». Он говорил об исследовательнице и путешественнице леди Эстер Стэнхоуп, и это дает нам возможность предположить, что они, возможно, питали друг к другу нежные чувства.

Тело Мура завернули в армейский плащ и похоронили у крепостной стены. Когда в город прибыл французский командующий маршал Сульт, он распорядился поставить на этом месте памятный знак.

Ла-Корунья стала еще одной типично английской победой, вырванной из пасти поражения – точнее, спасением, вырванным из пасти полного уничтожения. Возможно, память о ней не сохранилась бы за пределами Коруньи, где Мура до сих пор почитают как национального героя, если бы не стихотворение Чарльза Вольфа «Похороны сэра Джона Мура в Ла-Корунье».

Вольф тоже не был англичанином. Он был родом из графства Тирон и приходился родственником знаменитому ирландскому революционеру Теобальду Вольфу Тону. Он написал свое стихотворение после окончания колледжа, в 1817 году его напечатали в местной газете города Ньюри и вскоре после этого забыли – до тех пор пока через несколько лет после смерти Вольфа его не обнаружил и не ввел в моду Байрон.

Прости же, товарищ! Здесь нет ничего

На память могилы кровавой;

И мы оставляем тебя одного

С твоею бессмертною славой^[25].

85
Матерчатая кепка

Одежда в Англии всегда имела политический оттенок. Платья нью-лук конца 1940-х шокировали общественность роскошью и утонченностью. Мини-юбки стали для женщин 1960-х таким же символом освобождения, каким для их бабушек были велосипедные юбки. Великий искусствовед Джон Рескин говорил о возвращении к средневековым законам о роскоши, определявшим, какую одежду можно носить тому или иному классу. Но англичане, будучи несговорчивой нацией, вряд ли согласились бы на это.

Мы можем уместно одеваться всегда и везде, за исключением разве что тропиков (как заметил Ноэль Кауард, «Хоть англичанин утончен, / Жару неплохо сносит он»), но мы не любим, когда нам указывают, что носить. В этом есть что-то от отношений господ с прислугой – как будто нас заставляют надевать ливрею.

История матерчатых кепок, ставших, как ни парадоксально, символом и рабочих, и верхушки среднего класса, началась с дресс-кода, введенного в 1570 году. В правление Елизаветы I, чтобы поддержать производителей шерстяных тканей, парламент принял меры, направленные на увеличение потребления их продукции. С этого времени все мужчины старше шести лет обязаны были носить по воскресеньям и праздникам головной убор (берет) из шерстяной ткани. Исключение, кроме женщин и младенцев, было сделано только для обладателей ученой степени. Если простой человек не носил такой головной убор, он должен был уплатить штраф в три фартинга – а в те дни на три четверти пенса можно было купить пинту пива или целую курицу.

Закон просуществовал почти тридцать лет, и к тому времени, когда его отменили, матерчатый головной убор стал символом респектабельности – его носили законопослушные граждане, примерные горожане и преуспевающие буржуазные торговцы. Тюдоровский берет был так популярен, что кое-где сохранился до сих пор как элемент академического костюма. В некоторых университетах вместе с ученой степенью вы получаете тюдоровский берет из черного бархата.

В начале XX века большинство мужчин еще носили шляпы, и матерчатые кепки вошли в обиход у самых разных классов. В особенности их полюбили игроки в гольф по обе стороны Атлантики – и мальчишки, которые (если они хоть в чем-то походили на меня) ощетинивались от одного лишь намека на то, что неплохо бы надеть шляпу. Старинный тюдоровский берет стал знаком, сообщающим: «У меня есть ученая степень». Матерчатую кепку можно увидеть на голове принца Уэльского или Дэвида Бекхэма, Энди Кэппа или Дел-Боя Троттера. Занятный парадокс: кепку, символ классовой принадлежности, теперь носят представители практически всех классов.

Кепка – традиционный головной убор американских репортеров (часто с пуговкой на макушке), пожилых людей из Южной Кореи и ирландцев из Бостона. Поклонники хип-хоп-культуры надевают кепку козырьком назад. Ее носят голливудские звезды (например, Роберт Редфорд) и другие уроженцы Калифорнии. Для команд Канады и Америки на недавних Олимпийских играх были специально сшиты красные и белые плоские кепки.

Но кроме всего прочего, это символ английского рабочего класса середины XX века. На одной известной фотографии запечатлены возвращающиеся с обеда рабочие судостроительного завода John Brown & Co. в Клайдбэнке. Они поднимаются по сходням на огромный недостроенный лайнер «Куин Мэри» – дело происходило в 1935 году, во время Великой депрессии, и работы уже несколько месяцев велись только благодаря огромному правительственному займу в поддержку Клайдсайда. На фото нет ни одной головы без невзрачной матерчатой кепки.

В йоркширских пабах запретили сидеть в кепках и других головных уборах, чтобы дебоширов было легче узнать в лицо.

Daily Telegraph (июнь 2008)

86
Уголь

Когда шотландский изобретатель Джеймс Уатт открыл коммерческое производство эффективных паровых двигателей, уголь приобрел в английской экономике и английской жизни такое же значение, какое в Средние века имела шерсть. Уголь лег в основу не только промышленной революции, но и всех производственных и технических процессов, развернувшихся позднее. Столетиями угольщика с черным лицом и черным мешком, из которого он пересыпал черное золото в яму на мостовой, можно было увидеть на любой улице. Десятилетиями грязные, груженные углем баржи были такой же неотъемлемой частью морской жизни, как наполненные ветром белые паруса. Глубоко под землей полуголые шахтеры с головными фонарями добывали уголь, поддерживающий жизнь на поверхности.

В XX веке появление шахтеров в касках с фонарями на любой политической стачке встречалось бурными овациями. Последнее выступление шахтеров по время трагической забастовки 1984–1985 годов вошло в народные легенды.

Возможно, именно поэтому сэр Хамфри Дэви, один из изобретателей шахтерской головной лампы – хотя эту честь он делит с Джорджем Стефенсоном, – стал практически новым святым в английском календаре XIX века.

Об угле писал еще Аристотель, и это полезное ископаемое вряд ли можно считать чисто английским. Существует множество разновидностей угля, и все они при сгорании ведут себя по-разному. По некоторым сведениям, добыча угля началась в Англии еще в каменном веке. Археологи нашли в римских военных лагерях следы натурального кокса, а еще нам известно, что Ньюкасл в 1239 году получил от Генриха III королевскую грамоту на добычу этого полезного ископаемого.

В 1306 году лондонский воздух стал таким отвратительным (великая лондонская традиция, сохранившаяся до наших дней), что Эдуард I решил пойти на крайние меры и запретил использование угля. Закон продержался до тех пор, пока жители Лондона не вырубили все деревья в окрестностях города, после чего уголь вернули. Безгранично терпимое отношение к грязи – одна из характерных особенностей английской жизни во все времена. Как копоть, дым, сажа – и песня «Чим-чим-чири» из фильма «Мэри Поппинс», где трубочист в кои-то веки занимает подобающее место в картине мироздания.

Вставай, гудок зовет, вставай,

Рассвет еще далек.

И я с тяжелой головой

Ступаю на порог.

Набросив штопаный пиджак,

Целую детвору

И про себя молюсь: дай Бог

Вернуться ввечеру.

Джозеф Скипси (1832–1903), «Поэт-углекоп»

87
Рыба и морепродукты

До конца Средних веков покровителем Англии считался – нет, не святой Георгий – святой Эдуард Исповедник, единственный английский король, удостоившийся канонизации. Нельзя сказать, что он ее действительно заслужил: церковь считала его святым главным образом из-за того, что он принял целибат. Кстати, свою жену, не разделявшую его намерений, он держал взаперти.

Итак, давайте обратим свой взор ко Дню святого Эдуарда, 13 октября 1257 года, когда Генрих III решил устроить в честь этого святого рыбный день. Рыба считалась священной, поскольку не была мясом. В честь праздника придворные и домочадцы короля съели 250 лещей, 300 щук и 15 тысяч угрей, привезенных со всей страны. В те дни жители Центральных графств употребляли в пищу поразительное количество рыбы и всевозможных морепродуктов, даже мясо морской свиньи (тогда ее считали рыбой, хотя в действительности это млекопитающее).

К чему это небольшое отступление? Английская рыба, как вообще все английское, имеет свою классовую систему. Короли и знать ели мясо морской свиньи и карпов с роскошными сливочными соусами. Сельские дворяне ели сельдь, треску и соленую вяленую рыбу, которая принесла Англии немало золота и серебра, когда ее начали экспортировать в Новый Свет. Что касается бедняков, они довольствовались угрем, моллюсками, мидиями и устрицами.

Ракушки собирали на берегу (обычно это делали женщины), мариновали и отправляли в Центральные графства. До XIX века эти морепродукты считались основной пищей английских бедняков. В Викторианскую эпоху свежих вареных моллюсков привозили в Лондон и другие города, где их можно было купить с лотка вездесущих разносчиков или у торговца в палатке, вместе с горячим копченым угрем, так щедро приправленным пряностями, «будто в него налили джина».

Хозяин одной такой палатки поведал писателю Генри Мэйхью, что моллюски не возражают, когда их отваривают в кипятке заживо. «Они не брыкаются, когда их варят, – сказал он, – как лобстеры или крабы. Они принимают это спокойно». Моллюсков ели не для того, чтобы насытиться, а скорее как деликатес. Их разносили по пабам в банках и ели, приправив небольшим количеством перца и уксуса – это был викторианский аналог современного пакета чипсов.

Беспечный, румяный и радостный Джим

По будням стоит за прилавком большим.

Моллюски и мидии – ходкий товар.

И млеют красотки от джимовых чар.

Округу он радует песней своей,

Работа идет от нее веселей,

Зевак зазывает и потчует их:

«Отведайте мидий и устриц живых»^[26].

Дж. Б. Гейган, «Продавец мидий Джим» (1876)

88
Дик Уиттингтон

Последние десятилетия XIX века, когда английское общество переживало один из самых крупных демографических взрывов в своей истории, совпали с ростом популярности пантомимы о Дике Уиттингтоне и его коте. Уиттингтон был своего рода святым покровителем всех тех людей, которые переехали из родной деревни в город и обнаружили, что здесь золото отнюдь не валяется под ногами, но тем не менее сумели как-то обеспечить свое существование.

Уиттингтон приехал в Лондон без гроша в кармане, и его единственным имуществом, как гласит история, был кот, необыкновенно ловко охотившийся на мышей. Одно повлекло за собой другое, и кот обеспечил Дику состояние и поддержку богатого купца, на дочери которого он вскоре женился. Это очень английская история, и в ней особенно отчетливо ощущается дух Лондона – города, где даже звон колоколов в детской считалке «Апельсины и лимоны» напоминает о долгах и процентах. Эти же колокола, как рассказывают, позвали Уиттингтона и его кота обратно в Лондон. «Вернись, Уиттингтон», – сказал большой колокол церкви Сент-Мэри-ле-Боу, и это дало ему больше, чем просто кусок хлеба. Он стал преуспевающим купцом и, как многие жители Лондона, финансистом и вступил в торговую гильдию, поставлявшую в Европу шелковые и бархатные ткани.

На самом деле история Дика Уиттингтона, который заработал состояние, одолжив владельцу судна своего кота, отменно ловившего мышей, придумана не в Англии – в ее основу легла персидская сказка. Настоящий Ричард Уиттингтон родился приблизительно в 1350-х годах в Форест-оф-Дин и действительно четырежды занимал пост мэра Лондона – его назначил Ричард II, чтобы уладить свои разногласия с купцами. Он действительно женился на Алисе Фицуоррен, вероятнее всего в 1402 году. Он умер спустя двадцать лет исключительно богатым человеком, основав благотворительный фонд, который и сегодня оказывает помощь нуждающимся.

Рассказывают также, что он одолжил Генриху V большую часть суммы, которая нужна была королю для войны с Францией, а затем, после великой победы при Азенкуре, пригласил короля отужинать и за столом торжественно сжег его долговые расписки.

Но что связывало Уиттингтона с кошками? На месте его захоронения в церкви Святого Михаила Патерностер Ройял была найдена мумифицированная кошка, но, судя по всему, ее положили туда спустя несколько столетий после его смерти. На портрете Ричарда Уиттингтона тоже есть кот. Может быть, он просто любил кошек. Впрочем, есть еще одна история о купце Дике Уиттингтоне, который должен был доставить из Африки в Англию четырех львов для Генриха VII. Он не мог быть тем самым Уиттингтоном, который умер в 1423 году, но, возможно, был его дальним родственником. Историк Дэвид Куинн предположил, что именно здесь берет начало легенда, связывающая Уиттингтона с кошками. Так это или нет, мы вряд ли узнаем.

Вернись, Уиттингтон,

Однажды лорд-мэр Лондона!

Вернись, Уиттингтон,

Дважды лорд-мэр Лондона!

Вернись, Уиттингтон,

Трижды лорд-мэр Лондона!

Что сказали Дику Уиттингтону колокола церкви Сент-Мэри-ле-Боу

89
Барабан Дрейка

Через десять дней после заключения перемирия в 1918 году британский военный флот снялся с якоря в безопасной гавани Скапа-Флоу, чтобы принять капитуляцию военного флота Германии. На Северном море стоял туманный день. Военные корабли ждали встречи. Это был напряженный момент. Корабли находились в боевой готовности, поскольку многие полагали, что немцы на самом деле вовсе не собираются сдаваться.

Когда длинная серая колонна немецких судов оказалась в поле зрения, их заметил новый военный корабль флота Его Величества «Королевский дуб» – его команду составляли уроженцы Плимута, а флаги на нем были сшиты руками женщин Девоншира. В тот момент, а затем еще не раз в течение следующих месяцев на капитанском мостике ясно слышались звуки барабанного боя.

«Королевский дуб» был флагманским кораблем Первой боевой эскадры. Когда стало ясно, что немецкий флот все же намерен сдаться, адмирал упомянул о барабане. Оказалось, что другие старшие офицеры тоже его слышали и не могли понять, откуда идет звук. В поисках таинственного барабанщика, который, судя по всему, находился на боевом посту, корабль дважды обыскали, но так никого и не нашли. После этого все пришли к выводу, что слышали барабан Дрейка.

Существуют три барабана Дрейка. Первый из них – тот, который сэр Фрэнсис Дрейк возил с собой в своих кругосветных плаваниях и который был с ним, когда он умер в 1596 году на берегу Панамы. Сейчас он находится под надежной охраной где-то в Центральной Англии. Второй барабан – точная копия, сделанная из оригинальных материалов и украшенная фамильным гербом Дрейков, – хранится в стеклянной витрине в его поместье в Бакленд-Эбби, Бакленд Монакорум, Девоншире. Третий, и самый любопытный, – это загадочный барабан, который звучит предположительно в те моменты, когда Англии грозит опасность. Последний раз его слышали (по крайней мере, так говорят) во время отступления в Дюнкерке в 1940 году, а до этого в 1918 году на борту «Королевского дуба».

Барабан Дрейка – творение эдвардианских романтиков. Согласно легенде, сам Дрейк завещал отправить свой барабан на родину и, если Англии будет угрожать опасность, ударить в него – тогда Дрейк явится из загробного мира и встанет на защиту. Сэр Генри Ньюболт, родоначальник эдвардианского романтизма, даже посвятил ему стихотворение, которое затем было положено на музыку Чарльзом Стэнфордом. На самом деле случаи, когда люди слышали призрачный барабан, далеко не всегда были связаны с опасностью – иногда это происходило, когда опасность отступала (например, когда Нельсон освободил Плимут и когда туда прибыл на «Беллерофонте» пленный Наполеон).

Сам Дрейк был слишком неоднозначной фигурой, чтобы его можно было считать национальным героем. Он прославился многочисленными авантюрами, и сегодня его скорее посчитали бы террористом – и работорговцем, которым он, несомненно, был.

Повесьте мой барабан

В Англии на берегу,

И, если когда-нибудь снова

Улыбнется удача врагу,

Если доны явятся в Девон,

Я восстану от райского сна

И с позором их вымету вон,

Как в старые времена.

Генри Ньюболт, «Барабан Дрейка» (1897)

90
Призраки

Морозным утром 1864 года солдата, дежурившего у Кровавой башни на одном из многочисленных караульных постов Тауэра, обнаружили спящим. Это было серьезное преступление, и солдат предстал перед военным трибуналом. Но, как выяснилась, ему было что сказать в свою защиту.

Он утверждал, что ранним утром у башни столкнулся с ужасным призраком в белом – он ясно видел сквозь туман, как к нему приближается фигура в берете, под которым, однако, не было головы. Он трижды окликнул призрака, но тот продолжал молча надвигаться на него. Тогда он ударил его штыком, перед глазами что-то вспыхнуло, по его ружью пробежал огонь, и караульный потерял сознание.

Приговор, вынесенный после этого цветистого оправдания, был однозначным – виновен. Но в защиту подсудимого выступили еще несколько солдат и один офицер, которые сообщили, что тоже видели в окне Кровавой башни белого призрака в берете и без головы. Историк подтвердил, что караульное помещение находится как раз под той комнатой, где в 1536 году провела последнюю ночь своей жизни Анна Болейн, перед тем как ее обезглавил специально выписанный из Франции палач. Заснувшего на посту солдата полностью оправдали.

Англичане не слишком суеверный народ. Более того, англичане всегда посматривали свысока на многие народные суеверия, от бытовых запретов (не проходить под лестницей) до религиозных, приводивших в ужас Римско-католическую церковь. И все же по какой-то причине в Англии широко распространена вера в призраков – как и сами призраки. Здесь нельзя шагу ступить, чтобы не столкнуться с какой-нибудь дамой в сером, дамой в голубом, печальным монахом или безутешной вдовой. Есть и веселые призраки, и даже целые труппы призрачных актеров, особенно в Королевском театре на Друри-Лейн, где появление призрака обычно означает, что постановка станет хитом.

У англичан есть еще одна особенность: они видят призраки людей в момент их смерти. Особенно преуспели в этом викторианцы и эдвардианцы – в самом деле, у предыдущих поколений просто не было таких возможностей узнать точный момент смерти. В 1893 году вице-адмирал сэр Джордж Трайон появился на званом ужине в собственном доме на Итон-сквер в тот вечер, когда его флагманский корабль «Виктория» пошел ко дну у берегов Ливана.

Особенно густо населен призраками лондонский Тауэр. Их здесь едва ли не больше, чем живых людей, и их история начинается в 1241 году, когда священник увидел призрак Томаса Бекета. Сравнительно недавно часовой здесь проткнул штыком самого Генриха VIII. А белый призрак в берете без головы последний раз видели в 1933 году.

В чем же дело – англичане более легковерны, чем другие нации? Не думаю. Кроме Дня Всех Святых у них, в отличие от многих других культур, нет никаких особых праздников, посвященных мертвым. Нет, объяснение, если оно вообще есть, заключается скорее в том, что Англия всегда была одной из самых западных стран известного мира, а крайний (или заокраинный) запад, как известно, – это место, куда отбывают все мертвецы. Просто так получилось, что англичане здесь живут.

Когда известный писатель и автор историй о привидениях М. Р. Джеймс, написавший рассказ «Ты свистни – тебя не заставлю я ждать» и множество других леденящих душу историй, провел опрос, чтобы выяснить, сколько жителей Англии на самом деле видели призраков, выяснилось, что их количество составляет 10 % всего населения страны.

Темные грозовые ночи, неотъемлемая часть английской жизни, будто специально созданы для историй о сверхъестественном, которые англичане охотно рассказывают и слушают. Сначала источником таких историй служил Blackwood’s и другие викторианские журналы для среднего класса, затем их коллекция пополнилось благодаря лорду Галифаксу, специально записывавшему страшные рассказы своих друзей. Как следствие, призрачная индустрия постепенно растет. Но, как ни печально, самого известного английского дома с привидениями (дом священника в Борли в Эссексе) больше не существует – он был разрушен в 1944 году.

Три самых известных места с привидениями в Англии:

Тэттон Олд Холл, Чешир

Трактир «Голова старого короля», Честер

Туннели Дрейклоу, Киддерминстер

По данным программы Иветты Филдинг на Radio Times (2014)

91
Вал Адриана

Древняя стена, тянущаяся по равнинам Северной Англии от Уоллсенда до залива Солуэй-Ферт, – поразительный английский феномен, наш национальный ответ Великой Китайской стене. Хотя на самом деле она (думаю, вы уже привыкли к этой оговорке) была построена чужаками. Укрепленный вал длиной семьдесят миль был возведен на северной границе Римской империи по приказу императора Адриана, который лично приехал сюда, чтобы наблюдать за ходом строительства, в 122 году. Сам Адриан, конечно, тоже был далеко не англичанином. Он родился в окрестностях Севильи и был большим поклонником греческой культуры.

Расквартированные в обращенных к северу пограничных укреплениях римские солдаты, которые, дрожа от холода и замерзая с голыми ногами среди снегов, вглядывались в темноту, тоже были в основном нездешними. Может быть, они стали британцами по привычке, как многие другие после них.

После постройки вал Адриана выкрасили в белый цвет, чтобы своей декоративной простотой он мог произвести впечатление на племена, живущие с другой стороны. Но есть еще одна странность: судя по всему, вал Адриана был довольно уютным местом. Недавние археологические находки подтверждают, что большую часть своей истории он совсем не походил на пограничную полосу. По обе стороны стены располагались фермы, вокруг которых складывались зачатки римско-британской экономики. Некоторые фермеры возделывали поля по другую сторону стены. На самом деле это был не рубеж цивилизации, как хотелось бы думать англичанам, а скорее довольно пестрое сборище, какое обычно складывается из людей, пришедших из разных уголков известного мира, чтобы организовать укрепленный таможенный пост посреди… скажем, посреди некоторого пространства.

Здесь даже не обходилось без праздников: на одной из найденных в форте Виндоланда табличек, написанных вскоре после того, как форт, ставший первым рубежом в создании Адрианова вала, был достроен, есть даже приглашение на день рождения. Оно приоткрывает перед нами картину тамошней жизни:

Клавдия Севера своей Лепидине шлет привет. В день одиннадцатый сентября, сестра, в день моего рождения, сердечно приглашаю тебя приехать к нам, чтобы этот день обрадовал меня еще больше твоим приездом. (?) Передай привет своему Цериалу. И мой Элий вместе с нашим сыночком шлют ему (?) свои приветы. Буду ждать тебя, сестра. Прощай, сестра, дражайшая душа моя, желаю тебе благополучия и здоровья. Сульпиции Лепидине, жене Цериала, от Северы.

92
Мармайт

Согласно недавним исследованиям, в последние десять лет слово «мармайт» необыкновенно часто использовали в прессе в качестве метафоры предметов или явлений, которые никого не оставляют равнодушным. Этим лишний раз подтверждается маркетинговый гений компании, взявшей за основу своей рекламной кампании в 1996 году широко распространенную идею, что мармайт можно или любить, или ненавидеть.

Флегматичным англичанам, которые обычно со всем соглашаются, все-таки нужен какой-то объект для антипатии, то, что они могли бы отвергнуть. Вместе с тем этот объект должен быть безопасным и не слишком противоречивым. По поводу людей, которые не могут достичь соглашения по мармайту, не будут созывать Совет Безопасности ООН. Мармайт – сам себе ответ.

В комплекте с ним идут желтая крышка, пузатая коричневая банка, коричневое пятно на тосте: все это создает ощущение чего-то безгранично английского. Но (уже не в первый раз) то, что кажется исконно английским, на самом деле таковым вовсе не является.

То, что пивные дрожжи можно хранить и употреблять в пищу, открыл немецкий ученый Юстус фон Либих. Название «мармайт» было позаимствовано у французов: marmite у них – это большой поварской котел наподобие того, который до сих пор изображается на этикетках. И хотя сам продукт действительно начали производить в Англии, в Бертоне на Тренте, в 1902 году (в тот же год, когда появился первый плюшевый мишка и первое исправительное учреждение для несовершеннолетних), теперь он принадлежит англо-голландскому продуктовому концерну Unilever, который контролирует его производство и доходы от него с 2000 года. Однако мармайт покупали и за десятки лет до этого, когда его производил английский бренд Bovril: именно его маркетинговый гений породил в 1920-х годах слоган «Избавляет от дурных предчувствий» (каких дурных предчувствий? – спросите вы).

Однако связь с пивоварением придает мармайту особый английский оттенок. Поначалу дрожжи производила пивоварня, специализировавшаяся на светлом горьком пиве, и они пользовались таким успехом, что в 1907 году была открыта вторая фабрика в Воксхолле, в Южном Лондоне.

Резкому росту популярности мармайта способствовали два крупных события XX века. Первым была Первая мировая война, во время которой было обнаружено, что мармайт – довольно эффективное средство борьбы с дефицитом витамина В. Его выдавали солдатам на Западном фронте, и он немедленно стал символом ностальгии по дням окопного братства. Кроме того, во время Второй мировой войны его выдавали немецким военнопленным (независимо то того, любили они его или ненавидели).

Вторым событием стало открытие английской ученой Люси Уиллс, которая обнаружила, что с помощью мармайта можно лечить анемию у рабочих текстильных фабрик в Бомбее. Спустя несколько лет его использовали и для борьбы с голодом на Шри-Ланке.

Содержащиеся в мармайте витамины и добавки, фолиевая кислота и витамин В недавно стали предметом серьезных разногласий, особенно после того, как правительство Дании отказалось лицензировать продажу мармайта и он был отозван с датского рынка. Разъяренная английская пресса написала, что мармайт запретили: это было не совсем верно, но красноречиво свидетельствовало о том, что национальной гордости нанесен ощутимый урон.

Совсем иначе ситуация сложилась в 2012 году в Новой Зеландии: после землетрясения в Крайстчерче местная фабрика была вынуждена закрыться, что спровоцировало дефицит мармайта по всей стране. Его продавали из рук в руки, и, по некоторым данным, стоимость одной банки мармайта в это время доходила порой до 800 новозеландских долларов.

И все же в мармайте есть что-то родное и глубоко английское. Он стоит в одном ряду с яичницей-глазуньей, беконом и бейквеллским пирогом – питательная, бодрящая еда, согревающая в холодную погоду.

Он был довольно вкусный. Это одна из тех вещей, которые, стоит тебе выехать за пределы страны, ты никак не можешь выбросить из головы.

Поль Риду, турист, похищенный в Индии кашмирскими сепаратистами, описывает свой первый тост с мармайтом после освобождения (Guardian, 1994)

93
Актеры в образе старух

Англичане обожают переодевания. Эта тема постоянно встречается в пьесах Шекспира, где никогда до конца не понятно, какого пола окажется человек, стоящий перед вами; ей посвящены традиционные комедии, например «Тетушка Чарли» (1892), и напоминающий о себе каждое Рождество феномен – актер в костюме старухи.

Разумеется, в самой пантомиме нет почти ничего английского – она произошла от классических трагедий и комедий, которые играли актеры в масках, – но англичане приняли ее как родную. Старуха может быть манерной и жеманной (Джон Инман) или, наоборот, грубой и мужиковатой (Лес Доусон). Впервые эта роль была сыграна великим клоуном Джозефом Гримальди, который так много сделал для популярности клоунады вообще, что его имя, «Джои», много лет оставалось синонимом клоуна. Он ставил выдающиеся номера, но, возможно, именно они безвозвратно подорвали его здоровье и привели к алкоголизму и ранней смерти.

Гримальди родился в Лондоне; его дед-итальянец прибыл в Лондон через Францию – там он какое-то время провел в Бастилии за оскорбление вкусов парижан.

Гримальди изобрел знаменитую фразу: «А вот и мы!» Это он первым повернулся к аудитории с хитрым видом, без слов спрашивая: «Ну, что скажете?» И наконец, Гримальди был автором самой провальной пантомимы в истории английского театра. В 1818 году он играл роль кота в пасхальной пантомиме «Кот в сапогах», которая была отменена после первого же представления. Гримальди освистали и прогнали со сцены после того, как он сделал вид, будто съел живую мышь, спровоцировав драку между двумя зрительницами.

Впрочем, нет ничего удивительного, что клоунаду к нам принесли итальянцы – они переняли эту театральную традицию непосредственно от древнеримских мимов и их наследников, персонажей ренессансного театра – Арлекина и Панталоне, Пьеро и Коломбины. Более того, Фрэнсис Бэкон, говоря об этих традициях, называл их pantomimi.

Первая английская пантомима была поставлена на второй день Рождества в 1717 году в татре Линкольнс-Инн-Филдс. Она называлась «Казнь Арлекина». Ее сочинил импресарио Джон Рич, отец которого был изгнан из театра «Друри-Лейн» и разорен строительством нового театра за углом. В пику конкурентам он решил поставить «новую итальянскую мимическую сцену, никогда не исполнявшуюся ранее, с действующими лицами: Скарамуш, Арлекин, Деревенский Фермер, его Жена и другие». Сам Рич играл Арлекина, а Жена Фермера, как нетрудно догадаться, послужила прототипом травести-образа старухи.

Существует конспирологическая теория, утверждающая, будто под влиянием Рича главным персонажем пантомимы стал Арлекин. Спустя сто лет благодаря Гримальди таким персонажем стал Клоун, но после смерти Гримальди в 1837 году у него не нашлось достойных продолжателей. Необходимо было выбрать другой комический персонаж, и так появилась на свет старуха, которую изображает актер-мужчина.

Эта теория верна лишь отчасти, поскольку известно, что сам Гримальди пробовал себя в роли старух, но после его смерти прошло не меньше десяти лет, прежде чем они вышли на подмостки во всем блеске славы. Из современных актеров первым старуху играл Джеймс Роджерс, исполнявший роль Вдовы Тванки в спектакле «Аладдин» в театре «Стрэнд» в 1861 году.

Вдову Тванки обычно изображают как хозяйку китайской прачечной – это ремесло дает ей бесконечную возможность высмеивать чужое нижнее белье (любимое времяпровождение англичан). Образ придумал сам Гримальди в 1813 году, но только полвека спустя он проявил себя во всю силу.

Знаменитый викторианский комик Дан Лено сыграл роль Вдовы Тванки в Королевском театре «Друри-Лейн» в 1890 году, притом что ведущую роль юноши в этой постановке играла Мари Ллойд. С тех пор травести-образы старух никогда уже не были прежними. Элемент манерности в роль пожилой дамы привнес артист кабаре Дуглас Бинг, который первым сыграл Элизу в «Дике Уиттингтоне» в оксфордском Новом театре в 1924 году и продолжал играть эту роль еще полвека. Он придумал лозунг «Вульгарный, но британский» и пел фривольные песни («Обольстительная Сара», «Старая русалка Милли» и «Девушка, облокотившаяся о Пизанскую башню»).

Эх, Дуглас, старина, давным-давно ты всеми брошен и забыт,

Но прошлое перед глазами как наяву в румяном мареве стоит:

Безумный бал ночной под звездами и жаркие объятья у пруда…

Но не вздыхай – успел отведать сладкий пирожок и ты тогда.

Эпитафия Дугласу Бингу, написанная им самим незадолго до смерти (он скончался в Брайтоне в возрасте 93 лет)

94
Пабы

В старейшем своде законов, составленным вавилонским царем Хаммурапи около 1750 г. до н. э., предусмотрено наказание для тех, кто продает разбавленное водой пиво по завышенной цене. Действительно, в истории пивоварения есть одна вечная тема, которую можно обсуждать тысячелетиями: пиво сейчас уже не то, что раньше.

Это подразумевает, что пабы – во многих смыслах исключительно английские заведения. Они надежная гавань, где можно спокойно пообщаться с приятелями, хотя свойственный завсегдатаям консерватизм (они всегда вздыхают о золотом вчерашнем дне) выводит пабы на передовую двух весьма английских по сути дискуссий. Это спор между сторонниками старой доброй Англии и теми, кто постоянно стремится испортить им жизнь – пуританами и спекулянтами.

Не следует думать, будто пуританский подход сводится лишь к жесткому контролю и узости мышления, в которой английская культура почему-то находит особое удовольствие. Хозяева пабов – величайшие реакционеры, которых когда-либо создавала природа. «Нет. И знаете почему? – заявил мне недавно хозяин паба, когда я попросил чашку зеленого чая. – Потому что у нас тут паб».

Что ж, справедливо. Общественные деятели Средних веков в Англии возражали против законов, согласно которым открыть паб мог кто угодно, но, если там творились беспорядки, городские власти имели право его закрыть (такими полномочиями наделил их Генрих VII). Это подготовило почву для своеобразной лицензионной системы, существующей у нас и сегодня, но восходящей, как ни парадоксально, к дням правления Марии Кровавой: «Никому после первого дня наступающего мая не следует позволять и никого не следует принуждать к содержанию пивной или таверны, кроме таковых, которые будут надлежащим образом одобрены и допущены к открытию общим мировым решением либо по слову двух мировых судей». В этой юридической головоломке эпохи Ренессанса вы слышите подлинный голос английской бюрократии.

Некоторые утверждают, что после воцарения прибывшего из Шотландии в 1603 году Якова I контроль в этой области усилился. При Стюартах вопрос действительно вызывал озабоченность, но Долгий парламент 1640-х годов первым ввел налог на пиво – «для всеобщего блага», как отмечено в одном научном исследовании Викторианской эпохи.

Старая добрая Англия не осталась в долгу: к массовым беспорядкам привели попытки взять под контроль пивные в 1730-х годах и ограничить часы работы баров в 1860-х (как ни странно, после первых санкций количество арестов за пьянство и нарушение общественного порядка выросло вдвое). Но пуритане воспользовались Первой мировой войной, чтобы принять против пабов решительные меры. Их крайне беспокоило влияние пьянства на результаты труда рабочих военных заводов. Принятый в 1914 году Закон о защите королевства уполномочил правительство назначать часы открытия и закрытия пабов. В следующем году они работали с полудня до 02:40 дня (время обеда) и с 06:30 до 09:30 вечера (время ужина).

Но даже это не смогло подкосить пабы. Более того, появившиеся после этих ограничений ритуалы «последний заказ» и «Время, джентльмены, пожалуйста!» быстро прижились и сохранялись по меньшей мере до 2005 года, когда была разрешена круглосуточная продажа алкоголя.

Но, возможно, пабам суждено будет пасть совсем в другой битве. Железная хватка пивоварен, стремившихся контролировать торговлю в пабах, ослабла в 1980-х, однако вместо них сомкнули тиски компании-монополисты, которые переоценили свои перспективы в годы расцвета, впутались в неподъемные долги и с тех пор пытаются погасить их, выжимая все что можно из региональных заказчиков и их скромных лицензий. Поэтому в городах так часто можно увидеть темные запертые пабы. В 1823 году в Англии и Уэльсе насчитывалось 49 тысяч пабов, по одному на каждые 260 человек. Сейчас один паб приходится примерно на тысячу человек.

Вместе с тем пуритане были не так уж неправы. Существование настораживающей связи между англичанами и алкоголем признают во всей Европе по меньшей мере с XX века: в одном руководстве по выживанию среди разных народов про англичан говорится, что они постоянно пьют и носят «хвосты».

О каких хвостах идет речь, предоставим каждому решать самостоятельно, но что касается пьянства, тут все верно. Но, возможно, это не так важно, когда перед тобой на столе стоит высокая кружка, в камине уютно горит огонь, вокруг собрались друзья, а снаружи поскрипывает, качаясь на ветру, старая вывеска – свидетель тысячелетней истории этого заведения (историк Сэмюэл Уайлдмен утверждает, что вывеска на пабе Black Horse вполне могла сохраниться со времен короля Артура).

В настоящем английском пабе по-прежнему жива особая, ни с чем не сравнимая атмосфера – и вы почувствуете ее, если сумеете отыскать этот паб, пробравшись через нагромождения фальшивых балок и декоративных элементов конской упряжи, книг и картин, купленных оптом на домашних распродажах. Эти пабы по-прежнему глубоко консервативны, о чем свидетельствует история, рассказанная в 1972 году писателем Беном Дэвисом. Однажды в пабе он увидел женщину, которая заказала ланч, но не взяла к нему выпивки. «Можно мне стакан воды?» – спросила она. «Это еще зачем? – отозвался хозяин паба. – Вы что, тут мыться собрались?»

Самые старые пабы:

Old Ferryboat Inn, Холиуэлл, Кембриджшир (560 г.)

Ye Olde Fighting Cocks, Сент-Олбанс (VIII в.)

Bingley Arms, Бэрдси (905 г.)

Nag’s Head, Бернтвуд (1086 г.)

Ye Olde Salutation Inn, Ноттингем (1240 г.)

Adam and Eve, Норидж (1249 г.)

Ye Olde Man and Scythe, Болтон (1251 г.)

Eagle and Child, Стоу-ин-зе-Уолд (XIII в.)

George Inn, Нортон-Сент-Филип (XIV в.)

New Inn, Глостер (около 1450 г.)

Ye Olde Trip to Jerusalem, Ноттингем (спорно)

«Ее лицо было круглым и лоснящимся, словно жареное свиное ухо».

Поэт Джон Скелтон об Элиноур Рамминг, хозяйке пивной в Летерхеде (1508)

95
Рулет с джемом

Стоит подумать о рулете с джемом, и следом сразу вспоминается английская зима, странный металлический привкус школьного обеда и густой сладкий соус для пудинга. Ах, добрые старые дни черно-белого телевидения и пластмассовой мебели… Воспоминания наплывают неудержимой волной.

Рулет с джемом – роли-поли – не случайно считается зимним блюдом: в него идут остатки запасенных с лета фруктов и джемов. Кроме того, он прекрасно удовлетворяет потребность в горячей и сытной пище, когда вечера становятся длиннее, а сезон туманов и изобилия плодов сменяется заморозками.

Он занимает почетное место в галерее славы английской выпечки, рядом с пудингом по имени «Пятнистый Дик» (так называют пудинг с изюмом) и финиковым пудингом с карамелью, которые до сих пор подают в старомодных кафе и ресторанах, хотя с английских обеденных столов они исчезли приблизительно в 1970-е. Другие нации относятся к этим кулинарным чудовищам с некоторой опаской: мало ли что способно родиться на свет из этой вязкой густой массы? Французов они приводят в ужас своим весом, а американцев – дерзким вызовом, брошенным политкорректности принципов здорового питания.

Рулеты с джемом появились на свет следом за английскими пудингами, которые были сладкими смесями в Средние века и постепенно превратились, пройдя стадию бейквеллского пирога, в огромные сладкие блюда XIX века. «Свернутый пудинг с джемом», как его называла миссис Битон, вероятно, возник два века назад на основе джема и большого количества нутряного сала.

Нутряное сало – ключевой ингредиент. Нутряное сало компании Atora начали продавать в конце XIX века и продают до сих пор – ежегодно по 2400 тонн. В наши дни стало сложно организовать приготовление пудинга на пару, обычно люди просто запекают его в духовке. Кроме того, пудинг больше не помещают в рукав старой рубашки (откуда произошло неаппетитное название «Рука мертвеца»).

Самый знаменитый роли-поли описан в книге Беатрис Поттер «Повесть о Сэмюэле Вискерсе» и играет важную роль в сюжете. Сэмюэлем Вискерсом звали ручную крысу, кончина которой за несколько лет до написания повести глубоко расстроила писательницу. В рассказе Вискерс и его соседи берут в плен котенка Тома и заворачивают его в тесто. В последний момент появляется плотник и спасает его от ужасной и вместе с тем чрезвычайно английской участи.

Рецепт рулета с джемом

Разогрейте духовку до 200 ?C и застелите противень пекарской бумагой. В большой миске смешайте 250 г простой муки, 2 ч. л. пекарского порошка, щепотку соли и 2 ст. л. мелкого сахара. Добавьте 125 г мелко нарубленного нутряного сала и достаточно воды, чтобы получить мягкое, но не липкое тесто. Раскатайте тесто на присыпанной мукой поверхности в продолговатую лепешку около 30 x 20 см. Выложите на тесто 2 ст. л. джема и распределите по поверхности, оставляя 1–2 см по краям. Смажьте края яичной смесью, приготовленной из яйца, взбитого с 1 ст. л. молока. Начиная с короткого края, скатайте тесто в неплотный рулет. Защипните края. Переложите на приготовленный противень швом вниз. Смажьте яичной смесью и посыпьте сахаром. Выпекайте в духовке 35–40 минут или пока рулет не станет золотистым и не пропечется как следует. Подавайте горячим, со сладким соусом.

96
Чаепитие

В сентябре 1660 года на английский трон вернулся законный король, а автор знаменитого дневника Сэмюэль Пипс впервые приобщился к новому элементу английской культуры: «Послал за чашкой чая (китайский напиток), которого никогда прежде не пробовал».

В этом есть одна странность. Пипс ясно дает понять, что считает чай иностранным напитком, но при этом нам трудно представить себе что-нибудь более английское, чем чашка чая. Если англичане, как сороки, собирают со всего мира обрывки и осколки, чтобы украсить свою культуру (а это действительно так), то чаепитие стало самым противоречивым их приобретением.

С одной стороны, трудно вообразить что-нибудь менее английское. Каким образом напиток, который легендарный китайский правитель Шэнь-нун в 2737 г. до н. э. называл «бодрящей чашей», мог оказаться так близок английской душе? Тем не менее вот перед нами Пипс, осторожно пробующий напиток, с которым английское высшее общество познакомилось совсем недавно: не прошло и года с тех пор, как его привезла в Англию португальская невеста Карла II Екатерина Браганца, чье обширное приданое включало пряности и другие восточные диковинки, в том числе и чай.

Первая реклама чая появилась в Лондоне за два года до этого (23 сентября, если вам интересно). Голландская Ост-Индская компания платила докторам, чтобы те рекомендовали своим пациентам чай как укрепляющий здоровье напиток. Один голландский доктор советовал пить по 200 чашек в день.

Но каким образом чай сделался типично английским напитком? Подходящий ответ: «Случайно». В 1684 году английская Ост-Индская компания лишилась своих складов на Яве, и ее представители были вынуждены открыть импорт чая непосредственно из Китая, что оказалось и быстрее, и намного дешевле. В то же время у себя на родине они подвергались политическому давлению, и, чтобы не мешать росту английского текстильного рынка и компенсировать своим индийским партнерам убытки, они начали выращивать чай в Ассаме.

В лондонском обществе в то время происходил настоящий алхимический процесс. Женщины, изгнанные из мужского мира кофеен, подчинили себе чайные, где дамы собирались, чтобы пить чай из чашечек размером с наперсток, с сахаром, привезенным с американских плантаций. Они даже переняли парижскую привычку добавлять в чашку каплю молока.

Первая лондонская чайная «Золотой лев» (Стрэнд, 217) открылась в 1717 году. Всего через несколько десятков лет Сэмюэль Джонсон писал: «Я закоренелый и отъявленный любитель чая, двадцать лет разбавлявший свою пищу одним лишь отваром этого удивительного растения. Мой чайник не успевает остыть – чай служит мне вечерним развлечением, чай успокаивает меня в полночный час, чаем я приветствую новое утро». В 1678 году Генри Сэвил жаловался на людей, «которые после ужина вместо трубки и вина заказывают чай – никуда не годная индийская привычка». Еще сто лет спустя философ Иеремия Бентам предложил чай как средство перевоспитания преступников.

Итак, англичане заимствовали этот напиток у иноземцев, однако оставили в его истории собственный след. Викторианцы довольно быстро отказались от зеленого чая и перешли на черный. Его выращивали на горном хребте Уишань, а потом китайские рабочие доставляли его в обитых медью коробах через горы в Кантон или Шанхай.

Здесь его покупала – или отказывалась покупать – горстка иностранцев, купцов и агентов торговых компаний, в основном из Англии и Америки, которым было позволено жить в небольшом поселении близ Кантона. Морской путь до дома занимал три или четыре месяца (капитан Робертсон с викторианского чайного клипера «Каирнгормс» никогда не спал во время обратного пути, лишь иногда дремал в шезлонге на палубе полуюта). На складе в Лондонском порту чай высыпали на пол и проверяли на чистоту и качество (для этого профессиональный дегустатор заваривал и пробовал его), затем его покупали, упаковывали и доставляли в английские дома.

После этого состоятельные люди угощались чаем на танцевальных вечерах и других домашних званых мероприятиях, а рабочий класс заканчивал чашкой обжигающего чая ужин из холодного картофеля с овощами после фабричной смены. В огромных чайных Lyons (первая открылась на Пикадилли, 213, в 1894 году) чай продавали чашками, и здесь его мог купить кто угодно – и актрисы, и священники.

Завязавшийся в 1932 году в чайной города Норфолка роман между актрисой и преподобным Гарольдом Дэвидсоном лишил последнего сана и места приходского священника в Стиффки. Позднее он прославился тем, что стал укротителем диких животных и погиб в Скегнессе в лапах льва. Так что имейте в виду: с чаем шутки плохи.

1. Возьмите индийский или цейлонский чай.

2. Чай следует заваривать понемногу – то есть в чайнике. Чай, заваренный в большом сосуде, всегда безвкусен, а армейский чай, который кипятят в котелке, отдает жиром и известью.

3. Чайник следует предварительно нагреть.

4. Чай должен быть крепким.

5. Чай следует поместить непосредственно в чайник. Никаких ситечек, муслиновых мешочков и других приспособлений, ограничивающих свободу чая.

6. Следует подносить чайник к котелку, а не наоборот.

7. Заварив чай, следует помешать его, а лучше хорошо встряхнуть, затем дать листьям осесть на дно.

8. Пить чай следует из хорошей чашки – высокой и цилиндрической, а не плоской, с низкими стенками.

9. С молока, прежде чем доливать его в чай, необходимо снять сливки.

10. Первым в чашку следует наливать чай.

11. И наконец, чай – если только вы не пьете его по-русски – следует пить без сахара.

Рецепт идеальной чашки чая от Джорджа Оруэлла (Evening Standard, 12 января 1946)

97
«Жаба в яме»

Великий французский философ Вольтер имел собственное мнение о том, чем Англия отличается от Франции. Во Франции, говорил он, множество сортов колбас, но одна общая церковь – Римско-католическая. В Англии, наоборот, множество церквей, но всего одна колбаса.

Возможно, как раз из-за того, что англичане умудрялись выживать на протяжении веков всего с одним сортом колбасы, которая, как бы ни шипела, выглядела примерно одинаково и на сковороде, и вне сковороды, им нужно было обеспечить разнообразие в жизни другими способами. Так родилось блюдо под названием «жаба в яме».

«Жаба в яме» – квинтэссенция английского подхода к колбасе (изначально ее место занимали обрезки говядины, которым не нашлось другого применения). В нем, как и следует ожидать от английского блюда, всегда ощущалось что-то классовое. Несмотря на то что «жаба в яме» подозрительно напоминала обед семьи бедняка – «домашнее, но аппетитное блюдо», как его назвала миссис Битон, классик английской кулинарной литературы, – состоятельным людям она тоже нравилась.

Поэтому казалось благоразумным оправдать интерес богатых людей, назвав это блюдо традиционным. На самом деле оно едва ли старше Вольтера. Оно значилось в меню Клуба королевских философов, собиравшихся каждый четверг отужинать в таверне «Митра» в 1769 году, и его же подавали спустя несколько лет с примечанием: «Запеченная говядина в пудинге, или Жаба в яме».

Впрочем, его бесклассовость была по душе далеко не всем. Писательница Фанни Берни называла это блюдо «дурно приготовленным» из-за того, что в нем «благородное филе говядины соединяют с жалкой бедняцкой болтушкой».

Таверна «Митра», где часто бывали Джеймс Босуэлл и Сэмюэл Джонсон, позднее была переоборудована в банк (сейчас на этом месте снова паб, поскольку, как известно, в английской жизни все движется по кругу). Клуб переехал немного дальше по Стрэнду, и встречи его членов продолжались еще около века. Сведений о том, как часто им подавали на ужин «жабу в яме», история не сохранила.

В это время основной ингредиент «жабы в яме» начал меняться: обрезки любого мяса, которое удалось найти, постепенно заменили сосиской. В годы Второй мировой войны правительство советовало бережливым домохозяйкам делать их из консервированного колбасного фарша.

Однако не исключено, что опосредованная связь между сосиской и странным названием этого блюда, одинаково любимого королями и бедняками, существовала с самого начала. Одна из гипотез о происхождении названия этого блюда опирается на схожесть звучания слова toad (жаба) и англосаксонского слова turd (дерьмо), теперь перешедшего в разряд жаргонных, и в качестве дополнительного доказательства ссылается на форму сосиски. Словом, согласно этой гипотезе, вполне вероятно, что сначала в яме была совсем не жаба. Извините.

Классический рецепт Найджела Слейтера

Разогрейте духовку до 220 ?C. Взбейте 2 яйца с 300 мл жирного молока. Добавьте хорошую щепотку соли, затем 125 г простой муки. Разогрейте до легкого дымка 3 ст. л. топленого свиного сала или мясной подливы в маленькой сковороде или на противне. Выложите 6 свиных сосисок и дайте им подрумяниться со всех сторон. Затем, когда сосиски и масло раскалятся и начнут дымить, влейте тесто. Выпекайте 25–30 минут, пока тесто не станет золотистым и пышным. Как и в случае с йоркширским пудингом, жир в сковороде перед тем, как вы добавите тесто, должен буквально дымиться. Я сначала кладу в сковороду сосиски, а потом, когда увижу, что от сковороды идет синий дымок, вливаю тесто. Я глубоко уверен, что тесту нужно дать немного постоять перед использованием, хотя здесь не все со мной согласятся.

98
Погода

Человек, доставивший Чарлза Дарвина на архипелаг Огненная Земля и рассорившийся с ним из-за теории эволюции, в конце концов пал жертвой типично английского отношения к погоде. Предусмотрительный адмирал Роберт Фицрой основал первую метеорологическую службу, которая должна была предупреждать корабли о надвигающемся шторме.

Эта затея была принята без восторга. Судовладельцы посчитали неприемлемой саму идею таких прогнозов: по их мнению, это означало, что суда будут простаивать в порту и впустую тратить их деньги, когда могли бы отважно бороться с капризами погоды в открытом море, доставляя грузы и оплачивая долги.

Это была трагическая история. Судовладельцы добились прекращения финансирования метеорологической службы, новаторское учреждение Фицроя было закрыто, и он в отчаянии перерезал себе горло. Этот инцидент стал лишним доказательством английской одержимости погодой с ее изумительной непредсказуемостью. В конце концов, если бы погода стала предсказуемой, о чем тогда было бы говорить? Рассуждения о прогнозе погоды, предпосланные знаменитому путешествию в книге «Трое в лодке» прекрасного журналиста Джерома К. Джерома, воспевают именно его вопиющую неточность.

Писатель изображает самодовольство людей, которые выслушали прогноз погоды и решили поступить умнее и не высовывать носа из дома. Особенное удовольствие им доставляет тот факт, что другие, менее осторожные отдыхающие обязательно будут застигнуты врасплох. «Ага! Они наверняка вернутся уже днем, – говорят они друг другу. – Воображаю, как они промокнут. Ха-ха!» Джером продолжает: «День почти закончился, но на небе так и не появилось ни облачка. Мы подбадривали друг друга, уверяя, что дождь непременно хлынет внезапно, как раз в тот момент, когда все эти люди отправятся домой, и настигнет их посреди дороги, где решительно негде будет укрыться. И уж тогда они промокнут с головы до ног, до последней нитки. Но с неба так и не упало ни капли, великолепный день закончился, и вслед за ним пришла ясная ночь».

В этом заключается суть отношения англичан к погоде. Они наслаждаются своим незнанием. Кто захочет жить в скучном мире, где погода предсказуема?

Дело отчасти в уникальном географическом положении Англии. Лондон находится на одной широте с Калгари в Канаде, где проходили зимние Олимпийские игры 1988 года, и с Иркутском в Сибири, где развешанное на улице белье моментально затвердевает на морозе, а хозяева автомобилей всю зиму не глушат двигатели. Но в Англии суровые зимы – явление настолько неожиданное, что весь транспорт немедленно прекращает работу, а школы закрываются. Разумеется, сказывается благотворное влияние Гольфстрима, который приносит к берегам Англии теплый воздух и теплые воды Мексиканского залива.

Погода определяет и склонность англичан к пиву, а не к вину: здешний климат просто не приспособлен для виноградарства. А бесконечные дожди не оставляют нам ни единого шанса на эффектные пейзажи: крупнейший английский каньон (Чеддер в Сомерсете) достигает в длину 3 миль (для сравнения протяженность Большого Каньона в Колорадо – 227 миль).

Возможно, вы обнаружите, что погода здесь намного лучше, чем рассказывают. Но помните, что у англичан не принято сильно отапливать дома, как в других странах, поэтому захватите теплую одежду.

Рекомендации для новых студентов языковой школы в Англии

99
Шерсть

Если знать, где искать, то доказательства огромной роли шерсти в истории Англии можно увидеть повсюду. Именно поэтому лорд-канцлер в палате лордов начиная с XIV века сидит на мешке с шерстью. Развалины цистерцианских аббатств, активно развивавших производство овечьей шерсти с XII века и далее, старые скотопрогонные дороги, перерезающие поля и уходящие вдаль среди холмов и долин, огромные «шерстяные церкви», множество песен, от «Безмятежно пасутся овцы» до «Грустного мальчика» – все это подтверждает, что когда-то Англия снабжала шерстью весь мир.

Она была, разумеется, не первой в этой области. В Темные века лучшую шерсть производили в Южной Италии. Но благодаря одетым в белые рясы монахам-цистерцианцам, заложившим основы типично английской традиции аграрного радикализма, именно английскую шерсть доставляли через Ла-Манш на знаменитые ярмарки Шампани, откуда она отправлялась в Испанию, на Кипр, в Константинополь и даже в более отдаленные страны.

Шерсть служила двигателем экономического успеха Англии, которая за одно десятилетие – во время правления короля Ричарда Львиное Сердце и его брата Иоанна Безземельного – трижды собирала и отправляла в Германию сумму, равную четверти общего национального дохода, и ни в одном из случаев это не спровоцировало в стране инфляцию. Крупные центры овцеводства – Йоркшир, Глостершир и Восточные графства – скопили огромные богатства, которые растущей нации пригодились в следующих веках.

Столетняя война, первопричиной которой было стремление прибрать к рукам фламандских ткачей и создать у себя в стране индустрию переработки шерсти, углубила отношения между англичанами и шерстяной торговлей. С 1275 года налоги на экспорт шерсти стали крупным источником дохода английской короны.

В XV веке текстильная торговля так выросла, что экспорт шерсти был запрещен. Человеку, пойманному на нелегальном вывозе шерсти из страны, отрубали руку. Текстильные центры зависели от кустарных промыслов: в этой веками устоявшейся системе шерсть красили, ткали и отделывали в частных домах. Еще недавно эта традиция существовала на производстве признанного шотландского бренда Harris Tweed. Эта система сломила власть гильдий, но и сама в свою очередь была сломлена промышленной революцией.

К тому времени будущее английской шерсти было омрачено бурным развитием хлопковой промышленности и появлением конкурента – мягкой шерсти мериносовых овец, которых разводили и бдительно охраняли в Испании. Эти ткани начали вытеснять более грубую английскую шерсть. В XX веке британская текстильная промышленность страдала от недостатка капиталовложений и монополизма. Знаменитые компании одна за другой переносили производство за рубеж, а потом совсем закрывались.

За этим последовало глобальное снижение интереса к шерсти – только в 1966 году ее использование сократилось сразу на 40 % – и угасание давних традиций шерстяного производства, источника изначального богатства Англии. Грустная и довольно типичная для Англии история. Какое-то количество английской шерсти ежегодно идет на изготовление ковров, но большую часть любовно остриженного руна отправляют в сжигатели или импортируют в Китай, также для производства ковров.

Старые традиции угасли, но их следы еще сохранились, и английский роман с шерстью пока не закончен. Происходит медленное возрождение ремесленного производства, использующего шерсть, а группа английских производителей возвращает к жизни старинный английский бизнес – изготовление вязаной одежды. Существует движение непрофессиональных прядильщиков шерсти и еще более широкое движение непрофессиональных вязальщиков. Старые традиции мощно напомнили о себе в последние годы, после того как принц Чарльз встал на сторону фермеров и шерстяного производства. Так началось контрнаступление.

Благодарю Бога, ныне и присно,

За овец, которые принесли мне состояние.

Строки, высеченные на стене дома средневекового торговца шерстью

100
«Рождественская песнь»

Фраза «Хм! Что за вздор!» давно вошла в английский язык и стала символом меркантильного подхода к Рождеству. Она появилась на свет за шесть дней до Рождества 1843 года, когда Чарльз Диккенс опубликовал за собственный счет повесть «Рождественская песнь в прозе», чем единолично и без всякой посторонней помощи вернул в Англию Рождество – с жареной индейкой, семейными ужинами, подарками, радостной атмосферой и типично английским духом благоденствия и изобилия.

Ранее в том же году Диккенс посетил оловянные рудники в Корнуолле и пришел в ужас при виде работавших там оборванных детей. Он планировал написать памфлет, сурово осуждающий бедственное положение детей, которые лишены возможности получить образование. Но в конце концов он отложил памфлет в сторону и написал рассказ, и это позволило добиться намного большего. В его рассказе были призраки и множество типично диккенсовских зарисовок, нотки ностальгии и преображение героя. «Рождественская песнь» считается одной из немногих книг, которые на самом деле способны повлиять на человека. Даже в XX веке королева Норвегии продолжала посылать бедным детям Лондона подарки с запиской: «С любовью от Крошки Тима».

1843-й стал важным годом в возрождении английского Рождества. Это был первый год, когда люди начали посылать рождественские открытки. Кроме того, это был третий год пребывания в Англии принца Альберта, который привез с собой традицию украшать рождественскую ель. Рождество в немецком духе постепенно завоевывало сухую и хмурую пуританскую нацию, особенно подозрительно относившуюся к пышным праздникам с явным отпечатком католицизма.

И все же англичане живут с призраками Прошедшего Рождества, сбиваются с ног в Нынешнее Рождество и с опаской ожидают Будущего Рождества. Они не единственная нация, испытывающая подобные чувства, но в английском Рождестве определенно чувствуется атмосфера некоторой нервозности и подчеркнутой ностальгии. Даже искушенные английские профессионалы, 364 дня в году проводящие среди белых стен в стиле баухаус, посылают знакомым рождественские открытки с изображением диккенсовской почтовой кареты на заснеженной дороге. Как будто на один день в году – или чуть дольше – история Англии недвусмысленно напоминает о себе, и мы отдаем ей дань уважения. Это время, когда в английской душе возможно преображение.

Название книги было выбрано Диккенсом не случайно. Оно делало историю таинственной и актуальной для любых времен, напоминало о тех днях, когда англичане еще пели рождественские песни – и приближало дни, когда они начнут петь их снова. Может быть, поначалу все это не входило в намерения Диккенса, но после этого он продолжал публиковать в журналах рождественские истории вплоть до 1849 года, когда его полностью поглотила работа над огромным «Дэвидом Копперфилдом». Его основным намерением было хоть ненадолго пробудить дух щедрости в англичанах, охваченных меркантильными настроениями.

И если мы когда-нибудь усомнимся, что перемены возможны, стоит перечитать «Рождественскую песнь», и сомнения отступят. Изменения никогда не происходят так стремительно, как это случилось со Скруджем, но, рассказывая о нем, Диккенс дает и нам возможность пережить те же чувства – вспомнить, устыдиться, расстаться с дурными воспоминаниями. Ему удалось возродить старую добрую Англию на голых костях утилитаризма, поэтому он заслуживает почетного последнего места в этой книге – в надежде, что кто-нибудь сможет повторить его трюк в обозримом будущем.

Но есть еще один последний нюанс, который стоит отметить в английской до глубины души «Рождественской песни». Бесспорно, эта книга оказала на англичан столь мощное воздействие, что они, по сути, заново выстроили вокруг нее свою национальную идентичность. Однако в тексте есть один любопытный момент. Семья Крэтчит жарит гуся и с удовольствием съедает его, но Скрудж, проснувшись после своего рождественского кошмара, идет и покупает у мясника индейку – экзотическую птицу, привезенную из Америки.

В результате мы почти забыли английского гуся, и теперь англичане повсеместно едят американскую индейку. Хм! Что за вздор!

Нет, не бывало еще на свете такого гуся! Боб решительно заявил, что никогда не поверит, чтобы где-нибудь мог сыскаться другой такой замечательный фаршированный гусь. Все наперебой восторгались его сочностью и ароматом, а также величиной и дешевизной. С учетом яблочного соуса и картофельного пюре его вполне хватило на ужин для всей семьи. В самом деле, они даже не смогли его прикончить, как восхищенно заметила миссис Крэтчит, обнаружив уцелевшую на блюде микроскопическую косточку. Однако каждый был сыт, а младшие Крэтчиты не только наелись до отвала, но и перемазались луковой начинкой по самые брови!^[27]

Чарльз Диккенс, «Рождественская песнь в прозе» (1843)

Благодарности

Идея написать эту книгу пришла ко мне во время поездки в Монсал-Дейл с моей женой Сарой. Я не могу представить никого, с кем было бы интереснее обсуждать свои мысли, прогуливаясь по берегу реки. Если бы тогда ее со мной не было, я не уверен, что эта книга вообще была бы написана. Я безгранично благодарен ей за это и за многое другое.

Я хочу также поблагодарить моего агента Джулиана Александера за неустанную поддержку и дельные советы. Эта книга не увидела бы свет без творческого вклада и упорной работы команды издательства Square Peg. Это Кэролайн Макартур, Франческа Барри, Розмари Дэвидсон, Микаэла Педлоу, Дэвид Милнер, Мэтт Броутон, Саймон Родс, Луиза Корт и Рейчел Норридж.

Я также хочу поблагодарить следующих людей и организации за разрешение использовать в книге принадлежащие им материалы:

Bloomsbury International UK Ltd – за разрешение процитировать извинения на с. 31.

Общество писателей как литературного представителя наследия Джона Мейсфилда – за разрешение процитировать его стихотворение «Морская лихорадка».

Хельгу Вудрафф – за разрешение процитировать отрывок из книги Уильяма Вудраффа «Дорога в Наб-Энд: необыкновенное детство на Севере» на с. 108. Первое издание книги под названием «Билли-бой» выпущено издательством Ryburn Publishing Ltd в 1993 году. Повторные издания: Eland Press в 2000 году, Abacus в 2002 году и Eland Publishing Ltd в 2011 году. ISBN 9781906011260 Copyright © 1993 by Helga Woodruff, Copyright © 2008 by Asperula, LLC.

Общество писателей как литературного представителя фонда авторского права Элисон Аттли – за разрешение использовать ее рецепт бейквеллского пирога на с. 215.

Найджела Слейтера и Fourth Estate – за разрешение использовать его рецепт «жабы в яме» на с. 371.

«Миддлсекс» из собрания стихотворений Джона Бетчемана © The Estate of John Betjeman 1955, 1958, 1962, 1964, 1968, 1970, 1979, 1981, 1982, 2001.

Примечания

1

Перевод Е. Витковского.

(обратно)

2

Перевод И. Бернштейн.

(обратно)

3

Перевод И. Токмаковой.

(обратно)

4

Перевод О. Стельмак.

(обратно)

5

Перевод А. Курт.

(обратно)

6

«Генрих V». Здесь и далее в этой главе цитаты – в переводе Е. Бируковой.

(обратно)

7

Перевод М. Голиковой.

(обратно)

8

Автор приписал это стихотворение Стивенсону, хотя на самом деле его автор – Редьярд Киплинг.

(обратно)

9

Перевод Н. Голя.

(обратно)

10

Перевод А. Новикова-Ланского.

(обратно)

11

Цитаты из стихотворения Vitae Lampada Г. Ньюболта – в переводе В. Кормана.

(обратно)

12

Перевод А. Курт.

(обратно)

13

Перевод М. Лукашкиной.

(обратно)

14

В этой главе цитаты из стихотворений У. Блейка – в переводе С. Я. Маршака.

(обратно)

15

Перевод Е. Мамонтовой.

(обратно)

16

Перевод Т. Л. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

17

Перевод И. Токмаковой.

(обратно)

18

Перевод С. Шоргина.

(обратно)

19

Перевод Т. Гнедич.

(обратно)

20

Перевод В. А. Жуковского.

(обратно)

21

Перевод А. Курт.

(обратно)

22

Перевод А. Курт.

(обратно)

23

У. Шекспир. Макбет, акт 5, сцена 5. Перевод М. Лозинского.

(обратно)

24

Перевод А. Кокотова.

(обратно)

25

Перевод И. Козлова (1826).

(обратно)

26

Перевод А. Курт.

(обратно)

27

Перевод Т. Озерской.

(обратно)

Введение

Весна

1 Альфред Великий

2 Земельные участки

3 Извинения

4 The Beatles

5 Пиво и эль

6 Колокольный звон

7 Биг-Бен

8 Кентербери

9 Хлопок

10 Нарциссы

11 Ост-Индская компания

12 Английские гимны

13 Франкофобия

14 Английский завтрак

15 Живая изгородь

16 Генрих V

17 Героическое поражение

18 Шутки

19 Король Артур и рыцари Круглого стола

20 Библия короля Якова

21 Лей-линии

22 Мини-автомобиль

23 Голубятники

24 «Морская лихорадка»

25 Смежный коттедж

26 «Титаник»

Лето

27 «Эдлстроп»

28 Банковские каникулы

29 Брайтонский пирс

30 Умелый Браун

31 Клайв Индийский

32 Крикет

33 Дюнкерк

34 Финал Кубка Англии по футболу

35 Феи

36 Гластонбери Тор

37 «Иерусалим»

38 Танец моррис

39 Национальный траст

40 Нельсон

41 «Вести ниоткуда»

42 Дуб

43 Разбойники

44 Крестьянское восстание

45 «Гордость и предубеждение»

46 Панч и Джуди

47 Морские курорты

48 Клубника со сливками

49 «С пчелкой я росу впиваю…»

50 Уимблдон

51 «Ветер в ивах»

Осень

52 Бейквеллский пирог

53 Битва при Гастингсе

54 Боффины

55 Котелок

56 Байрон

57 Кардиган

58 Атака легкой кавалерии

59 Церковные кладбища

60 Крампеты

61 Карри

62 Илингские комедии

63 Фиш-энд-чипс

64 «Летучий шотландец»

65 Гилберт и Салливан

66 Гай Фокс

67 Универмаг Harrods

68 «Сердцевина дуба»

69 Индивидуализм

70 Марш безработных из Джарроу и Благодатное паломничество

71 Последний променадный вечер

72 Лондонская подземка

73 Пироги с мясом

74 Меланхолия

75 Олд Траффорд

76 Костюм в полоску

1
Альфред Великий

2
Земельные участки

3
Извинения

4
The Beatles

5
Пиво и эль

6
Колокольный звон

7
Биг-Бен

8
Кентербери

9
Хлопок

10
Нарциссы

11
Ост-Индская компания

12
Английские гимны

13
Франкофобия

14
Английский завтрак

15
Живая изгородь

16
Генрих V

17
Героическое поражение

18
Шутки

19
Король Артур и рыцари Круглого стола

20
Библия короля Якова

21
Лей-линии

22
Мини-автомобиль

23
Голубятники

24
«Морская лихорадка»

25
Смежный коттедж

26
«Титаник»

27
«Эдлстроп»

28
Банковские каникулы

29
Брайтонский пирс

30
Умелый Браун

31
Клайв Индийский

32
Крикет

33
Дюнкерк

34
Финал Кубка Англии по футболу

35
Феи

36
Гластонбери Тор

37
«Иерусалим»

38
Танец моррис

39
Национальный траст

40
Нельсон

41
«Вести ниоткуда»

42
Дуб

43
Разбойники

44
Крестьянское восстание

45
«Гордость и предубеждение»

46
Панч и Джуди

47
Морские курорты

48
Клубника со сливками

49
«С пчелкой я росу впиваю…»

50
Уимблдон

51
«Ветер в ивах»

52
Бейквеллский пирог

53
Битва при Гастингсе

54
Боффины

55
Котелок

56
Байрон

57
Кардиган

58
Атака легкой кавалерии

59
Церковные кладбища

60
Крампеты

61
Карри

62
Илингские комедии

63
Фиш-энд-чипс

64
«Летучий шотландец»

65
Гилберт и Салливан

66
Гай Фокс

67
Универмаг Harrods

68
«Сердцевина дуба»

69
Индивидуализм

70
Марш безработных из Джарроу и Благодатное паломничество

71
Последний променадный вечер

72
Лондонская подземка

73
Пироги с мясом

74
Меланхолия

75
Олд Траффорд

76
Костюм в полоску

77
Дождевик

78
Ростбиф и йоркширский пудинг

79
Школьный обед

80
Заголовки таблоидов