|
|
От авторов
Многообразие титулов, стилистических и лингвистических особенностей, которое характерно для этой книги, требует краткого пояснения. Николай II правил Российской империей с 1894 по 1917 год. Согласно официальному титулу, принятому еще Петром Великим в 1721 году, он именовался императором , хотя сам Николай отдавал предпочтение более старому титулу царь . Его жена Александра носила титул императрицы , хотя гораздо чаще ее называли царицей . Их сын и наследник престола Алексей имел соответственный титул цесаревич , в то время как Анастасия и ее сестры были великими княжнами , что означало, что они являются носителями ранга, более высокого, чем тот, который имеется у принцесс Европы. При полном своем уважении к титулам и званиям мы изо всех сил старались там, где это только возможно, избегать трудного для восприятия и многократного повторения титулов, и, представив их один раз на страницах этой книги, в дальнейшем называли большинство русских участников драмы «Анна Андерсон», используя только их имена и отчества. Возможно, читателям будет удобнее обращаться к приведенному здесь перечню «Действующие лица», с целью уяснить их имена и характер взаимоотношений.
Но в такой книге, как эта, повествование которой начинается в России и которая ведет читателей через Германию и современную Польшу, возникает целое множество проблем, и проблемы орфографии являются не последними из них. Мы пытались следовать немецким правилам грамматики и орфографии, имея дело с временами умопомрачительным обилием свидетелей, конфликтующих сторон и родственников Романовых в деле Андерсон, однако при этом мы не пытались ввести все и вся в рамки точных определений; так, вместо того чтобы назвать Эрнста Людвига, брата императрицы Александры, его полным титулом – великий герцог Гессенский и Прирейнский – таков его полный титул в Германии, – мы отдали предпочтение более простой форме: великий герцог Гессенский. Некоторые отклонения от орфографии и при выборе слов, особенно в случае родственников Анны Андерсон, приводятся и объясняются, как правило, в примечаниях, а не в основном тексте.
До революции в России использовали юлианский календарь; в ХХ в. он стал отставать от грегорианского календаря, которым пользуются на Западе, на 13 дней. Мы приводим даты в соответствии с грегорианским календарем, однако даты по юлианскому календарю в письмах того времени помечаем литерами ст. ст. (по старому стилю).
Действующие лица
Семья российского императора
Николай II Александрович (6/18.5.1868–17.7.1918), последний император Всероссийский, правил с 1894 по 1917 год.
Александра Федоровна (6.6.1872–17.7.1918), императрица Всероссийская и супруга Николая II, урожденная Алиса принцесса Гессенская и Прирейнская.
Алексей Николаевич (30.6/12.8.1904–17.7.1918), великий князь и наследник-цесаревич, единственный сын Николая II и Александры Федоровны.
Ольга Николаевна (3/15.11.1895–17.7.1918), великая княжна, старшая дочь Николая II и Александры Федоровны.
Татьяна Николаевна (29.5/10.6.1897–17.7.1918), великая княжна, вторая дочь Николая II и Александры Федоровны.
Мария Николаевна (14/26.6.1899–17.7.1918), великая княжна, третья дочь Николая II и Александры Федоровны.
Анастасия Николаевна (5/18.6.1901–17.7.1918), великая княжна, четвертая и самая младшая дочь Николая II и Александры Федоровны.
Родственники Анастасии по отцовской линии
Александр Михайлович (1/13.4.1866–26.2.1933), великий князь, внук Николай I, двоюродный дядя Николая II и муж его сестры великой княгини Ксении Александровны.
Андрей Владимирович (2/14.5.1879–30.10.1956), великий князь, внук Алексанлдра, троюродный брат Николая II, в 1921 г. женился на балерине Матильде Кшесинской, которая одно время была любовницей Николая II; принимал участие в расследовании по иску Андерсон.
Феликс Феликсович Юсупов (11/24.3.1887–27.9.1967), князь, граф Сумароков-Эльстон, организатор убийства Г.Е. Распутина, в 1914 г. женился на княгине Ирине Александровне (1895–1970), единственной дочери великой княгини Ксении Александровны и великого князя Александра Михайловича.
Кирилл Владимирович (30.9/12.10.1876–12.10.1938), великий князь, внук Александра II, двоюродный брат Николая II, в 1905 г. женился на Виктории Мелите («Даки»), бывшей супруге Эрнста Людвига, великого герцога Гессенского, единственного выжившего брата императрицы Александры Федоровны; первый среди наследников российского престола.
Мария Федоровна (26.11.1847–13.10.1928), вдовствующая императрица Всероссийская, вдова Александра III, мать Николая II, урожденная принцесса Дагмар, дочь короля Дании Кристиана IX.
Нина Георгиевна (7/20.6.1901–27.2.1974), княжна императорской крови, старшая дочь великого князя Георгия Михайловича; в 1922 г. вышла замуж за князя Павла Чавчавадзе, мать князя Давида Чавчавадзе.
Ольга Александровна (1/13.6.1882–24.11.1960), великая княгиня, младшая сестра Николая II, самая любимая тетка Анастасии; в 1901 г. вышла замуж за принца Петра Ольденбургского (в 1916-м брак расторгнут), 2-м браком – за полковником Николаем Куликовским.
Ксения Александровна (25.3/6.4.1875–20.4.1960), великая княгиня, старшая сестра Николая II, супруга великого князя Александра Михайловича и теща князя Феликса Юсупова.
Ксения Георгиевна (9/22.8.1903–17.9.1965), княжна императорской крови, младшая дочь великого князя Георгия Михайловича; в 1921 г. вышла замуж за Уильяма Лидса (в 1930-м брак расторгнут), в 1946 г. вышла замуж за Хермана Джада; ее дочь – Нэнси Лидс Уинкуп; в 1928 г. она приютила Андерсон в своем поместье в Кенвуде (Лонг-Айленд, США).
Георгий Николаевич (28.11.1872–9.8.1929), герцог Лейхтенбергский, принц де Богарне, дальний родственник Романовых; в 1895 г. женился на княжне Ольге Репниной-Волконской (1872–1953); в 1927–1928 гг. давал приют Анне Андерсон в своем баварском замке Зееон.
Елена Георгиевна (1896–1977), герцогиня Лейхтенбергская, старшая дочь герцога Георгия Лейхтенбергского.
Дмитрий Георгиевич (1898–1972), герцог Лейхтенбергский, старший сын герцога Георгия Лейхтенбергского; в 1921 г. женился на Екатерине Араповой (1900–1991).
Наталья Георгиевна (1900–1995), герцогиня Лейхтенбергская, дочь герцога Георгия Лейхтенбергского; в 1924 г. вышла замуж за барона Владимира Меллера-Закомель-ского.
Тамара (1901–1978), герцогиня Лейхтенбергская, дочь герцога Георгия Лейхтенбергского, в замужества Кранафилова.
Константин (1905–1983), герцог Лейхтенбергский, сын герцога Георгия Лейхтенбергского.Родственники Анастасии по материнской линии и члены европейских владетельных домов
Эрнст-Людвиг (25.11.1868–9.10.1937), последний великий герцог Гессенский и Прирейнский, единственный выживший брат императрицы Александры Федоровны; в 1894 г. женился на Виктории Мелите, принцессе Саксен-Кобург-Готской («Даки») (в 1901-м брак расторгнут); в 1905 г. женился на принцессе Элеоноре фон Сольмс-Гоген-сольмс-Лих.
Ирэна (11.7.1866–11.11.1953), принцесса Прусская, урожденная принцесса Гессенская и Прирейнская, сестра императрицы Александры Федоровны; в 1888 г. вышла замуж за принца Генриха Прусского, младшего брата кайзера Вильгельма II.
Сигизмунд (27.11.1896–14.11.1978), принц Прусский, 2-й сын принцессы Ирэны и принца Генриха Прусских: в 1919 г. женился на принцессе Шарлотте Саксен-Альтен-бургской, сестре принца Фридриха Саксен-Альтенбург-ского.
Виктория (5.4.1863–24.9.1950), маркиза Милфорд-Хейвен (с 1917), урожденная принцесса Гессенская и Прирейнская, старшая сестра императрицы Александры Федоровны; мать лорда Луиса Маунтбэттена и бабка принца Филиппа герцога Эдинбургского.
Цецилия (20.9.1886–6.5.1954), кронпринцесса Пруссии, урожденная принцесса Макленбургская, племянница великого князя Александра Михайловича; с 1905 г. вышла замуж за кронпринца Вильгельма, старшего сына и наследника кайзера Вильгельма II.
Фридрих Эрнст (15.5.1905–23.2.1985), принц, 3-й сын Эрнста II герцога Саксен-Альтенбургского, дальний родственник Романовых, начиная с 1949 г. выступал в качестве юридического консультанта Анны Андерсон; его сестра Шарлотта была замужем за принцем Сигизмундом Прусским.
Людвиг (20.11.1908–30.5.1968), принц Гессенский и Прирейнский, младший сын и единственный выживший наследник великого герцога Эрнста Людвига, а также двоюродный брат Анастасии; добровольно согласился выступать в качестве ответчика в гражданском иске Анны Андерсон к герцогине Барбаре Мекленбургской.
Барбара (2.8.1920–31.5.1994), принцесса Прусская, герцогиня Мекленбургская; внучка принцессы Ирэны и принца Генриха Прусских, дочерь принца Сигизмунда Прусского, в 1954 г. вышла замуж за герцога Кристиана Людвига Мекленбургского; главный ответчик по гражданскому иску Андерсон.
Маунтбэттен Луис (25.6.1900–27.8.1979), 1-й граф Бирманский (с 1947), младший сын Виктории, сестры императрицы Александры Федоровны, оказывал финансовую помощь ответчикам по гражданскому иску Анны Андерсон.Чины Императорского двора и свиты, придворные
Буксгевден София Карловна (6.9.1883–26.11.1956), баронесса, с 1913 г. фрейлина императрицы Александры Федоровны.
Гиббс Чарлз Сидней (19.1.1876–24.3.1963), учитель английского языка детей императора.
Жильяр Пьер (16.5.1879–30.5.1962), учитель французского языка детей императора; в 1922 г. сочетался браком с Александрой Александровной Теглевой.
Мордвинов Анатолий Анатольевич (14.6.1870–?), полковник, с 1913 г. флигель-адъютант Николая II.
Саблин Николай Павлович (16.4.1880–21.8.1937), капитан 1-го ранга, бывший офицер императорской яхты «Штандарт», флигель-адъютант.
Теглева Александра Александровна (Шура) (1884–1955), бывшая няня детей императора; в 1922 г. вышла замуж за Пьера Жильяра.
Волков Алексей Андреевич (1859–1929), камердинер царской семьи.Медицинский персонал
Барфкнехт Эмилия, медицинская сестра в психиатрической клинике Дальдорф, Берлин.
Бонхеффер Карл, доктор, лечил Анну Андерсон в клинике Моммсена, Берлин.
Буххольц Эрна, медицинская сестра в психиатрической клинике Дальдорф, Берлин.
Эйтель Теодор, доктор, врач-терапевт, лечил Анну Андерсон в санатории Stillachhaus Sanatorium в Оберсдорфе (Бавария) с 1926 по 1927 г.
Кострицкий Сергей Сергеевич, профессор, бывший личный дантист Николая II.
Нобель Лотар, доктор, директор клиники Моммсена, Берлин.
Малиновски Анна (Теа), позже Анна Хемниц, медицинская сестра в психиатрической клинике Дальдорф, Берлин.
Руднев Сергей, профессор, русский эмигрант, доктор-фтизиатр, лечил Анну Андерсон в 1925–1926 гг.
Вальц Берта, медицинская сестра в психиатрической клинике Дальдорф, Берлин.
Виллиг Ганс, доктор, директор психиатрической клиники Ильтен (близ Ганновера), лечил Анну Андерсон в 1931–1932 гг.Юристы, занимавшиеся делом Анны Андерсон
Беренберг-Госслер Гюнтер фон (1901–2001), доктор, юрист, представлявший интересы герцогини Барбары Мекленбургской в гражданском суде по иску и апелляции в деле Андерсон.
Фаллоуз Эдуард, американский юрист Анны Андерсон с 1928 по 1940 г.
Крампф Ганс Герман, доктор, юрист, представлявший интересы принца Людвига Гессенского в гражданском суде по иску и апелляции в деле Андерсон.
Леферкюн Пауль, доктор, совместно с Куртом Фермереном был немецким юристом Анны Андерсон с 1938 по 1960 г.
Штакельберг Курт фон, барон, доктор, юрист, который в 1970 г. вел дело по апелляции Анны Андерсон в Федеральном верховном суде ФРГ.
Фермерен Курт, доктор, совместно с Паулем Леферкюном был немецким юристом Анны Андерсон с 1938 по 1962 г.
Волльман Карл Август, начиная с 1962 г. вел дела по апелляциям Анны Андерсон.Стороны, участвовавшие в процессе
Оклере Доминик, журналист газеты «Ле Фигаро», писал репортажи о процессе по гражданскому иску Андерсон.
Боткин Глеб Евгеньевич (1900–31.12.1969), младший сын лейб-медика Е.С. Боткина, который был убит вместе с семьей Романовых.
Боткин Сергей Дмитриевич (29.6.1869–22.4.1945), родственник лейб-медика Е.С. Боткина, глава Общества русских беженцев в Берлине.
Боткина Татьяна Евгеньевна (1898–1986), единственная дочь лейб-медика Е.С. Боткина; в 1918 г. вышла замуж за Константина Мельника.
Буркхарт Сюзанна, урожденная Гриндстаф, обладательница образца волос Анны Андерсон, подвергнутого анализу на соответствие ДНК.
Дассель Феликс (умер в 1958-м), ротмистр 9-го Казанского драгунского полка, бывший пациент госпиталя в Царском Селе, открытом под патронажем великих княжон Марии и Анастасии Николаевны.
Ден Лили (Юлия Александровна) фон (27.7/9.8.1885–8.10.1963), близкая подруга императрицы Александры Федоровны; урожденная Смольская, в 1907 г. вышла замуж за капитана 2-го ранга Карла фон Дена.
Грюнберг Франц, инспектор Берлинской полиции, в 1922–1924 гг. он приютил у себя Анну Андерсон.
Харденберг Куно фон, граф, бывший церемониймейстер двора великого герцога Эрнста Людвига Гессенс-кого.
Хорэн Брайен Парселл, американский юрист и историк, изучавший дело Андерсон.
Дженнингс Энни Берр, девушка из богатой семьи, которая в 1928–1930 гг. периодически предоставляла кров Анне Андерсон у себя в Нью-Йорке.
Клейст Артур фон, барон, бывший шеф полиции одной из провинций Польши, в 1922–1924 гг. он периодически предоставлял кров Анне Андерсон у себя в Берлине и записывал первые варианты ее якобы мемуаров.
Клейст Герда фон, баронесса, младшая из четырех дочерей барона и баронессы фон Клейст.
Клейст (урожденная Гроттхаус) Мари фон, баронесса, жена барона Артура фон Клейста.
Клеменц Вера фон, учительница музыки в замке Шлосс-Зееон, Бавария.
Кнопф Мартин (1891–?), частный банковский детектив в Берлине; он был нанят графом Куно фон Харденбергом по поручению великого герцога Эрнста Людвига, чтобы расследовать обоснованность иска Анны Андерсон, и работал совместно с «Шерл Пресс» в Берлине.
Курт Петер, биограф Анны Андерсон.
Лейвингтон Фейт, учитель английского языка в замке Зееон.
Лилбэрн Йен, историк и авторитетный специалист по делу Анны Андерсон.
Люке Фриц, редактор издательства «Scherl Press» в Берлине, издатель газет «Die Woche и Berliner Nachausgabe», вместе с Мартином Кнопфом занимался расследованием по иску Анны Андерсон.
Мэнехен Джон И. («Джек») ( 1919–1990), женился на Анне Андерсон в 1968 г.
Милюков Алексей, русский эмигрант, друг Глеба Боткина, в 1960-е гг. вел запись бесед Анны Андерсон.
Остен-Сакен Василий, барон, заместитель Сергея Боткина в Обществе русских беженцев в Берлине.
Пойтерт Мари Клара (1871–1933), урожденная Мейссен, пациент психиатрической клиники Дальдорф в Берлине.
Ратлеф-Кальман Гарриет фон (1887–1933), скульптор, в 1925–1926 гг. она ухаживала за Анной Андерсон и написала первую книгу об ней.
Реми Морис Филипп, немецкий постановщик документальных фильмов, в 1993–1994 гг. принимал участие в ожесточенной юридической полемике по поводу проведения исследований образцов тканей тела Анны Андерсон.
Швабе Николай фон, капитан, бывший офицер лейб-гвардии Кирасирского императрицы Марии Федоровны полка, член Русского монархистского совета в Берлине; он и его жена Алиса периодически предоставляли кров Анне Андерсон в 1922–1924 гг.
Швейцер Марина, урожденная Боткина, дочь Глеба Боткина; в 1994 г. вместе со своим мужем адвокатом Ричардом Швейцером устроила и оплатила проведение ДНК-анализа на образцах тканей тела Анны Андерсон.
Швейцер Ричард, муж Марины Боткиной-Швейцер, организовал и оплатил проведение ДНК-анализа на образцах тканей тела Анны Андерсон, сделанного в 1994 г.
Шпиндлер Гертруда, подруга Гарриет фон Ратлеф-Кальман и сторонница Анны Андерсон, она вела расследование по заявлению последней на право жительства в Бухаресте.
Толстая Зинаида Сергеевна (1880–1961), урожденная Бехтеева, после отречения состояла в переписке с императрицей Александрой Федоровной.
Вассершлебен Агнесс, старшая сестра в санатории «Stillachhaus», ухаживала за Анной Андерсон в замке Зееон.
Зале Херлуф (1873–1941), датский посланник Дании в Берлине, временный председатель Лиги Наций в 1928–1929 гг.Современные ученые
Кобл Майкл, доктор, ранее работал в Лаборатории во-оруженных сил, занимающейся идентификацией родственников по результатам ДНК-анализа; в настоящее время является судебным биологом Национального института стандартов и технологии в Гейтесберге, штат Мэриленд. Он оказывал помощь в процессе идентификации останков Романовых, обнаруженных в 2007 г., и проводил новый ДНК-анализ на образцах волос Анны Андерсон в 2010 г.
Подини Дэниел, доктор, профессор Университета Джорджа Вашингтона; в 2010 г. он (совместно доктором Майклом Коблом) проводил новый цикл ДНК-анализа на образцах волос Анны Андерсон.
Джил Питер, доктор, бывший сотрудник Научно-исследовательской лаборатории судебной медицины при Министерстве внутренних дел Великобритании, руководитель группы, которая в 1993–1994 гг. проводила ДНК-анализ как на эксгумированных останках Романовых, так и на тканях и волосах, взятых от Анны Андерсон.
Мандельбаум Сид, доктор, генетик, который сделал первое предложение об анализе тканей Анны Андерсон и организовал проведение анализа образцов волос, хранившихся у Сюзанны Гриндстаф-Буркхарт.
Мелтон Терри, доктор, совместно с доктором Марком Стоуникингом проводил ДНК-анализ образцов волос Анны Андерсон в лаборатории Университета штата Пенсильвания.
Стоуникинг Марк, доктор, совместно с доктором Терри Мелтоном проводил ДНК-анализ образцов волос Анны Андерсон в лаборатории Университета штата Пенсильвания.
Уидн Виктор, доктор, проводил порученный ему в частном порядке Ричардом и Мариной Швейцер анализ образцов тканей Анны Андерсон в расположенном в штате Мэриленд Институте патологии при Вооруженных силах США.Семейство Ченстковских (Шанцковских)
Ченстковский Антон (1842 – 13.4.1912), отец Франциски, в 1890 г. женился на Жозефине Пеек (умерла в 1892); в 1894 г. вторично женился на Марианне Вицке.
Вицке Марианна (1866 – 20.12.1932), мать Франциски, в 1894 г. вышла замуж за Антона Ченстковского, в 1913 г. – за господина Кнопфа.
Ченстковский Мартин Кристиан (16.11.1895–?), родился в селе Боровилхас, Западная Пруссия, первый ребенок Антона и Марианны, умер в младенчестве.
Ченстковская (позже Шанцковская) Франциска Анна (родилась 16.12.1896 в селе Боровилхас, Западная Пруссия), второй ребенок и старшая дочь Антона и Марианны.
Ченстковская Гертруда (родилась 12.11.1898 в селении Цукофкен, Западная Пруссия), третий ребенок Антона и Марианны, в 1926 г. вышла замуж за Августа Эллерика; дочь – Маргарета Эллерик.
Ченстковский Михаэль (родился 16.12.1899 в селении Цукофкен, Западная Пруссия), четвертый ребенок Антона и Марианны, умер в младенчестве.
Ченстковский Валериан (родился 25.4.1900 в Глижнице, Померания), пятый ребенок Антона и Марианны.
Ченстковский (позже Шанцковский) Феликс (родился 17.2.1903 в Глижнице, Померания), шестой ребенок Антона и Марианны, женился на Эмме Мюллер; дочь – Вальтраут фон Ченстковская.
Ченстковская Мария Юлиана (родилась 30.4.1905 в Шварц-Даммерков, Померания), седьмой ребенок Антона и Марианны, вышла замуж за Флориана Заковского (Загорского).
Маухер Карл, сын Маргареты Эллерик, внук Гертруды, в 1994 г. он дал кровь для проведения ДНК-анализа.Люди, близкие Франциске Шанцковской
Мейер Отто, учитель Франциски в г. Хигендорфе, отец Ричарда Мейера.
Мейер Ричард, сын Отто Мейера, друг детства Франциски, позднее бургомистр г. Хигендорфа.
Шрок (позднее Боровская, до этого Реец) Марта, подруга детских лет Франциски в селении Хигендорфе.
Вингендер Анна (1867–?), урожденная Тевальт, домохозяйка Франциски, во время ее проживания в Берлине на улице Neue Hochstrasse, мать Кэт, Дорис и Луизы Вингендер.
Вингендер Луиза (1907–?), младшая дочь Анны Вингендер, вышла замуж за господина Фидлера.
Вингендер Роза Доротея (Дорис) (1903–?), дочь Анны Вингендер, в 1936 г. вышла замуж за Вернера Риттмана.
Выпрыжик Кэт (1901–?), урожденная Вингендер, старшая дочь Анны Вингендер.Клиники и курортно-оздоровительные учреждения
Психиатрическая клиника Берлин-Шенеберг (Франциска Шанцковская: с 16 сентября 1916 г. по январь 1917 г.)
Государственный институт здравоохранения и опеки Дальдорф, Берлин, Витенау (Франциска Шанцковская с января по 19 мая 1917 г.; Анна Андерсон, в качестве неизвестной фрейлейн с 28 марта 1920 г. по 30 мая 1922 г.)
Клиника Св. Елизаветы, Люцовштрассе, Берлин (Анна Андерсон, в качестве неизвестной фрейлейн, с 17 февраля по 28 марта 1920 г.)
Дом отдыха «Четыре ветра», Катона, Нью-Йорк (Анна Андерсон, с 24 июля 1930 г. по август 1931 г.)
Психиатрический институт Ильтена, Ганновер (Анна Андерсон, август 1931 г. – июнь 1932 г.)
Landheilanstalt Neuruppin, Нойруппин (Франциска Шанцковская: с 19 мая по 22 октября 1917 г.)
Клиника Моммсена, Берлин (Анна Андерсон как Анастасия Чайковская, с июля 1925 г. по весну 1926 г.)
Клиника Св. Марии (Анна Андерсон как Анастасия Чайковская, периодически с 1922 г. по 1925 г.)
Stillachhaus Sanatorium, Оберсдорф, Бавария (Анна Андерсон как Анастасия Чайковская, с 25 июня 1926 г. по 1 марта 1927 г.)
Клиника Западного округа, Берлин (Анна Андерсон как Анастасия Чайковская, периодически с 1922 г. по 1925 г.)Благодарности
Друзьям и семьям тех из нас, кто называет себя авторами, приходится мириться с нашим отсутствием, вечной занятостью, неотмеченными днями рождения и праздниками, а также с другими превратностями судьбы, которые могут казаться достойными порицания и эгоистичными, в то время когда мы, включив ноутбук, рассказываем им какую-нибудь историю, сопровождая ее показом наглядного материала. Они мирятся со всем этим и заслуживают того, чтобы их отметить особо.
Кристофер Кинсмэн в течение двадцати пяти лет был и остается настоящим и преданным другом; Пенни Уилсон благодарит его за неиссякаемый интерес и поддержку, она мечтает о многократном повторении вечеров по пятницам, когда они собираются и пьют пиво в Yardhouse или Falconer. Пенни Уилсон работает в городской спортивной школе города Риверсайд в Калифорнии, лучшей спортивной школе во Внутренней империи [1] . В течение последних нескольких лет персонал этой школы брал на себя дополнительные часы занятий и дополнительные обязанности, чтобы дать возможность работающему в ней автору писать книгу и проводить исследования в соответствии с намеченным графиком. За их постоянную поддержку Пенни благодарит Артура Браклера, Грега Инглиша, Карлоса Мата, Тома Мишлера и Эда Гарднера, а также семью Перес: Эмилио-старшего, Мариселу и Эмилио-младшего. Кроме того Веллингтона Портера, Мэделайн Прюэтт, Джоша Свитена, Казин Джеймса, Томми Гутиэреса и Эллисона Уондолека. Особая благодарность Дженнифер Хокинс, которую иначе как источником вдохновения не назовешь. За добрые слова и моральную поддержку Пенни также благодарит членов правления городской спортивной школы, включая Дэвида Армстронга, доктора Рона Бейли, Карлоса и Лоурел Кортес, Дэвида Эдджина, Тома Фоули, Майкла «Уильяма» Грея, Франсиско Гуэрра Билли Мак-Уортера, Майка Лувизи, Чеда Тренэма, Зитона Уильямса, Реза Уильямса, Али Яхьяви и Донну Зиб.
Интернет предоставил возможность дружить с людьми, с которыми невозможно или достаточно трудно встретиться. Режиссер и постановщик Саймон Донахью, несмотря на плотный график работы, дарил столь необходимое душевное спокойствие и добрую шутку, давал дельные советы на всем протяжении исследования и работы над этой книгой, и Пенни от всего сердца благодарит его за это. Майк Пайлс проявил себя удивительным другом и изумительно чутким человеком. Пенни также выражает благодарность членам общества Planetsocks за неиссякаемый здравый смысл, великолепное остроумие и их своеобразную мудрость. И, наконец, благодарность Оскару Ширеру, руководителю, личному тренеру, не знающему себе равных по части бодибилдинга, а также другу, наставнику и любителю пофилософствовать в пять часов утра. Пенни мечтает о предстоящих совместных тренировках, а также о встречах за кофе и беседах.
За оказанную поддержку Пенни Уилсон хотела бы также поблагодарить свою семью, а именно своих родителей Эдварда и Мэри О’Ханлон, своих брата и невестку Питера и Линн О’Ханлон, а также племянников и их семьи, а именно Йона и Джеки Филипс, Джейми, Линдсея и Джорджию Филипс, а также Билла Юнэша. В дополнение к сказанному Пенни хотела бы поблагодарить Пола и Барбару Цилсон, Лиз Уилсон, а также Пеги, Дарена, Эрика и Райэна Картрайтов. Пенни, как и прежде, любит Тома Уилсона, а Грег выражает ему свою благодарность за техническую помощь и духовную поддержку, поскольку мы решили написать еще одну книгу. Надеемся, что после этого он сможет наконец уйти в отставку!
Грег Кинг выражает благодарность Шарлен Аадленд, профессору Джозефу Фурману, Чаку и Эйлин Кнаус, Энджеле Мэннинг, Сесилии Мэннинг, Марку Мэннингу, Сьюзэн Меслэнс, Скотту Михаэлсу, Россу и Дэб Майнах, Стиву О’Доннеллу, Брэду Свенсону и Деборе Тейт. Особая благодарность компании Henderson’s Books в Беллингэме, штат Вашингтон, самому лучшему в штате источнику сведений по малоизвестным и антикварным книгам, их щедрая помощь не один раз спасала меня от отчаяния.
И как всегда, Грег благодарит своих родителей, Роджера и Хелен Кинг, за их неиссякаемую поддержку, щедрость и веру в правильность весьма необычного пути к успеху, который был избран их сыном.
Дори Симмондс из Dorie Simmonds Literary Agency в Лондоне с ее не знающим сомнений энтузиазмом и обилием мудрых советов являлась крестной этой книги от зарождения идеи и вплоть до выхода книги в свет. Такое было бы невозможно, если бы не ее вера в нас. Очень полезной была работа Стивена Пауэра, редактора издательства Wiley, готовившего книгу к печати. Обладая несомненным талантом и опытом, а также даром проникать даже в самые сложные коллизии, он заставил нас посмотреть на созданную нами книгу под иным углом зрения. Тем самым он дал нам возможность подойти к повествованию об Андерсон с обновленными интересом и чувством удивления, которые, мы верим, разделят и наши читатели.
В заключении к книге The Fate of the Romanovs мы отмечали, что работа в этом направлении началась задолго до нашей встречи, поскольку каждый из нас работал над собственным исследованием династии Романовых. То же можно сказать и об этой книге, но история Анастасии, нашедшая развитие в претензиях Анны Андерсон, и есть та тема, которая изначально побудила каждого из нас заняться изучением истории Российской империи. Если бы не было претендентки на титул или судебного процесса, весьма вероятно, что семейство последнего императора России незаметно погрузилось бы в забвение. Зачастую именно интересы тех, кто поддерживает позиции многих сторон, оказались силой, которая заставляла продолжить исследования данного вопроса, хотя это плохо согласуется с точкой зрения тех, кто почитает семейство Романовых как новых святых православной церкви. Однако, как показывает эта книга, претензии Анны Андерсон стали неотъемлемой частью истории последнего русского императора и его семейства, и по этой причине мы выражаем свою благодарность в первую очередь и более всего «анастасианцам» – тем историкам, писателям, исследователям, заинтересованным сторонам и прочим убежденным, кто в течение многих лет не позволял этому делу кануть в забвение, изучал противоречия, таившиеся в деле, и кто, часто не боясь насмешек в свой адрес, продолжал задавать неудобные вопросы, окончательный ответ на которые мы попытались дать в этой книге.
Настоящая книга – это результат огромной работы, продукт более чем десятилетнего анализа показаний под присягой и решений суда, а также писем и мемуаров; она зиждется не только на наших личных пристрастиях и результатах исследований, но и на результатах иных работ, в течение многих лет проводившихся в этом направлении. Не зная наверняка, будем ли мы совместно или по отдельности писать эту книгу, мы тем не менее старались воспользоваться любой возможностью провести анализ материала и, если такая возможность появлялась, задать вопросы тем, кто имел отношение к данному делу. Многие из тех, кто помогал нам из России, Германии, Англии и Северной Америки в процессе наших исследований и работы над книгой The Fate of the Romanovs, сами не зная того, приложили руку и к этой книге, упростив нам доступ к важным собраниям документов и помогая в создании книги, о которой мы пока даже и не думали.
Мы хотим поблагодарить наших добрых друзей и членов общества Cold Harbor [2] за их высокоинтеллектуальные и часто горячие споры и беседы на темы, которые рассматриваются в данной книге. Мы знаем, некоторые могут найти, что предложенный путь труден, но мы приложили все силы, чтобы сделать его максимально простым и комфортным.
Особую благодарность за исследования, щедрость в предоставлении сведений и ответы на бесчисленное множество вопросов мы выражаем Пэтту Барэму, Артуро Бичи, князю Давиду Чавчавадзе, Роберту Краучу, доктору Ричарду Дэйвису, куратору Русского архива Университета в Лидсе, Великобритания, Аннелис Догтером, покойному Джорджу Гиббсу, Джону Кодлу, Корайн Холл, Эндрю Хартсуку, Гретчин Хаскин, ДиЭнн Хофф, Джону Кендрику, Марлен Эилерс Кениг, покойному Джеймсу Блэйру Лавеллу, Лауре Мэби, профессору Сиду Мандельбауму, доктору Терри Мелтоу из «Майлотайпинг Текнолоджиз», Айлене Миллер, доктору Андре Менсенссу, профессору в отставке Университета в Ричмонде и Университета Миссури в Канзас-сити, Аннет Насон-Уотерс, Ульрике Нидер-Фаренхольц, Джулиану Ноту, Морису Филиппу Реми и всем его сотрудникам компании «МПР Продукцион» в Мюнхене, Грегу Риттенхаузу, Бернарду Раффину, доктору Штефану Зандкюлеру, Мэрилин Суэйзи, Алексу Утифлюгту, Катрине Варне, Френсису Уэлчу, Колину Уилсону, Дитмару Вульффу и Марион Винн.
В процессе работы над этой книгой особенно эффективной оказалась помощь нескольких преданных людей. Они безропотно читали и перечитывали целый ряд вариантов оригинальной рукописи, терпеливо продираясь через множество помарок и бессвязных вступлений, в ходе работы над которыми мы старались найти подходящую манеру изложения. Первый черновой вариант не вызывал ничего, кроме чувства смущения, однако мнение нащих читателей, подтвердившех эту невысокую оценку, помогло нам переработать труды. Мы благодарим Джейнит Эштон, Лайзу Дэвидсон, Саймона Донахью, Дженин Ивэнс, Сьюзен Гриндстафф, Брайена Хорэна, Майка Пайлса, Дейвида Верналл-Даунса, а также Тима Уэлша и в особенности Сару Миллер, она – единственная, кто прочитал каждый из шести вариантов рукописи, и всякий раз ее мнение и советы творили настоящее чудо.
Мы благодарим компанию Alexander Palace Time Machine, (www.alexanderpalace.org/palace/) за прекрасные постеры. Благодарим всех друзей, а также тех, кто подвергал всестороннему анализу наши точки зрения и мнения, по мере того как они изменялись и развивались параллельно с нашим углублением в тему. Мало кто так хорошо знает о неофициальной стороне жизни семьи последнего русского императора, как Боб Этчисон и Роб Мошейн, и мы искренне благодарим их за длительную дружбу в сложных и иногда чреватых соперничеством обстоятельствах. Роб даже отложил свою работу, чтобы помочь в наших поисках, и давал нам те или иные сведения, даже тогда, когда его одолевали важные домашние заботы.
Пепси Нюнс помогла обеспечить финансирование большей части тех расследований, результаты которых нашли отражение на страницах этой книги, а покойная Марина Боткина-Швейцер и ее супруг Ричард Швейцер проявляли понимание даже тогда, когда обстоятельства выходили из-под контроля. Брайен Хорэн, юрист и историк, занимающийся делом Андерсон, был превосходным источником сведений, советчиком и помощником; он чутко реагировал на «звучание» той или иной теории и никогда не позволял предубеждению повлиять на свое мнение. Михаэль Фульда, внук Лили Ден, любезно согласился прочитать большие разделы рукописи и поделился с нами своими знаниями и фактами из истории своей семьи. Писатель и историк Роберт К. Мэсси передал нам ценные материалы, которые он собрал во время своего изучения дела Анны Андерсон. По нашей просьбе Дэйвид Верналл-Даунс обеспечил нас такой массой редких книг и статей из старинных газет, которая обогатила наше повествование, а его самого сделала просто мечтой писателя. Доктор Майкл Кобл, который ранее работал в Лаборатории Вооруженных сил, занимающейся идентификацией родственников по результатам ДНК-анализа, а в настоящее время является судмедэкспертом Национального института стандартов и технологии в Гейтесберге, штат Мэриленд, провел новый генетический анализ волос Анны Андерсон. Большую поддержку оказал нам Петер Курт, наш друг и биограф Анны Андерсон. Он охотно делился своим временем и знаниями даже в тех случаях, когда мы оказывались лицом к лицу с пугающей необходимостью признать, что содержание нашей книги развивается в неожиданном для нас направлении.
Летом 2000 года мы провели несколько недель в Лондоне, предприняв собственное расследование, в чем нам оказала неоценимую помощь писательница королевского двора Сью Вулменс, – мы просили ее устроить или званый обед, или какую-нибудь встречу. Именно Сью помогла нам организовать временный Центр Анны Андерсон. Она взяла напрокат копировальную технику и позаботилась о том, чтобы ее доставили нам на квартиру; она позаботилась, чтобы мы были обеспечены всем необходимым, и ящик за ящиком паковала книги, отыскивая их для нас и отправляя в Америку. В ходе оказания помощи паре писателей-энтузиастов, которых она никогда до этого не встречала, Сью, возможно, даже и не вспоминала о своих домашних заботах. Благодаря Сью мы в конечном счете получили возможность постучать в двери единственного и самого большого частного архива Анны Андерсон, владельцем которого является Йен Лилбэрн. Совсем не случайно мы сняли квартиру в каких-то четырех домах от лондонской резиденции Йена. Вооружившись копиром, мы каждый день носились туда и обратно, собирая необыкновенную коллекцию документов, которыми Йен щедро и охотно поделился с нами. Возможно, еще более важной деталью для нас оказалась необыкновенная память Йена. Он был единственным лицом, которое в шестидесятые годы двадцатого века посещало каждое заседание апелляционного суда в Гамбурге, и являлся как бы неофициальным членом группы юристов, выступавших на стороне Андерсон, поэтому его воспоминания делают его признанным экспертом в этом деле. Мы очень многим обязаны Йену Лилбэрну.
В заключение несколько слов о Дармштадте. Мы шлем слова благодарности Хейнеру Йерофски, директору Отдела печати и связи с общественностью, который предоставил нам неограниченный доступ к документам, собранным по делу Анны Андерсон в двадцатые годы двадцатого века в ходе расследования, проведенного по ее иску великим герцогом Эрнстом-Людвигом. Мы также благодарим князя Морица Гессенского, который столь любезно предоставил нам свободный доступ к материалам по делу Анны Андерсон, хранящимся в Государственном архиве в Дармштадте, включая семейные документы и письма личного характера. Работе в архиве в немалой степени способствовал и помогал удивительный и необычайно добрый человек, профессор, доктор Экхарт Франц. Начиная с того знаменательного лета 2000 года профессор Франц в качестве директора Государственного архива не просто помогал нам всякий раз, когда мы обращались к нему, но он делал это так, как нам и не снилось – мы могли получить консультацию по любому из документов, собранных за более чем пятьдесят лет, и снять копии с такого уникального собрания документов. Это стало неожиданным для нас подарком, сделанным семьей, которая поверила нам, хотя у нее были все основания относиться к нам с подозрением, в особенности после десятилетий, в течение которых многие из сторонников Андерсон в самом черном свете изображали великого герцога Гессенского Эрнста-Людвига. Надеемся, что эта книга поможет исправить хотя бы какую-то часть несправедливости, допущенной из-за одного из самых необычных мифов XX века.
Введение
В предутренние часы ночи на среду 17 июля 1918 года из подвала большого, богато украшенного особняка уральского города Екатеринбурга донеслись приглушенные звуки выстрелов. Двадцатью минутами позже из двора особняка выкатился, шумя мотором, грузовик, он проехал через спящий город и исчез в темном лесу, что рос по соседству. В кузове грузовика лежала, укрытая брезентом груда трупов, сваленная кое-как и залитая кровью. Это было все, что осталось от последнего русского императора, его семьи и четырех человек прислуги, казненных большевиками.
Тем утром пули положили конец 304-летней династии Романовых, которая правила Россией с 1613 года и до отречения царя Николая II в марте 1917 года. Однако в истории конец одной главы знаменует также начало другой главы, той, которая содержит новые мифы, скрывшие завесой тайны события той июльской ночи. Судьба великой княжны Анастасии, самой младшей дочери царя Николая II, стала величайшей и одной из самых больших, самых романтических тайн и самых долгоживущих загадок ХХ столетия. Она стала загадкой, поскольку в течение большей части этого столетия об останках Романовых не было никаких сведений, которые подтверждали бы факт смерти; существовали только слухи, что исполнители казни расчленили тела своих жертв, затем сожгли и залили останки кислотой. Она стала загадкой еще и благодаря настойчивым слухам, что той ночью одному или нескольким членам семьи Романовых, и в частности Анастасии, удалось каким-то образом избежать гибели, а также благодаря тому, что, когда в 1991 году под Екатеринбургом нашли общую могилу Романовых, точного расположения которой до этого не знал никто, и провели эксгумацию, в ней не было найдено останков тринадцатилетнего наследника престола цесаревича Алексея, а также останков одной из его сестер, которые, по мнению американских судебно-медицинских экспертов, должны были принадлежать Анастасии. Кроме того, она стала загадкой также и потому, что в 1920 году измученная, изможденная и близкая к помешательству молодая женщина была спасена из одного из каналов Берлина, и позднее эта женщина заявила, что она является Анастасией.
Это была Анна Андерсон. Сделанное ею заявление облачило ее в мантию страдающего очарования и послужило олицетворением надвигающихся безумств двадцатого столетия, одновременно возрождая в памяти ушедшую в небытие империю великолепия и сословных привилегий. Андерсон была не первой и, конечно же, не будет последней в истории личностью, претендующей на королевские регалии, но претензии Андерсон уникальны тем, что они превратили ее в живую легенду. Книги, журналы и газеты прилежно вели хронику ее приключений, предлагая миру современную сказку, в которой все ужасным образом пошло неправильно, сказку о несчастной принцессе, которой чудесным образом удалось уцелеть в ходе войны, революции и во время кровавой казни ее семьи, и все это только для того, чтобы ей было отказано в самом основном из всех человеческих прав, а именно в праве удостоверить свою личность. Великие герцоги и герцогини, принцы и принцессы, аристократы и придворные – они все оказались вовлеченными в мистерию, в которой сын выступал против матери, муж против жены и которая привела к глубокому расколу среди королевских семей, оставшихся в Европе. Актрисы Ингрид Бергман, Лили Пальмер, Джули Харрис, Эми Ирвинг и Мэг Райэн изобразили ее на экране и дали ей голос, превратив самого малозначимого ребенка из всех детей Николая и Александры в самую знаменитую из всех русских княжон, создав легенду, столь поражающую воображение, что она продолжает существовать и сегодня. Даже президент Джон Ф. Кеннеди оказался настолько очарован этой легендой, что однажды на официальном обеде в Белом доме он, завладев вниманием двоюродной сестры настоящей Анастасии, донимал ее расспросами в течение долгого времени. Претензии Андерсон и судьба Анастасии, как сказал президент США, являются «единственной стороной русской истории», которую он считает представляющей интерес {1}.
Слухи о том, что Анастасия чудесным образом уцелела во время ужасной бойни, устроенной в Екатеринбурге, пронеслись над миром, уже израненным десятилетием трагедий, которыми был отмечен уходящий порядок вещей: гибель «Титаника», ужасы Первой мировой войны, падение династий, большевистская революция и угроза коммунизма. Но как бы то ни было невероятно, данные слухи взывали к оптимизму, естественному для человека, к надежде, что пули большевиков каким-то чудесным образом не смогли убить всех членов царской семьи. То, что данное обстоятельство в течение десятилетий владело вниманием всего мира, несомненно, было в чем-то обязано практически бесконечному в своих масштабах пространству сословных прав и преимуществ, которое до 1917 года было миром Романовых. В этой эпической саге, от которой захватывает дух, общество открыло для себя драму с коллизиями сказочных пропорций: сверкающее блеском потерянное царство, драматическая история любви Николая и Александры, страдающий гемофилией юный наследник престола, которому не суждено править, четыре красавицы-дочери в ниспадающих свободными складками белых платьях и изящных шляпах, которые застыли навечно в тревожащих душу фотографиях и в мелькании кадров кинохроники; крестьянин Распутин, который сыграл роль злого гения, шумная и буйная революция, кровавое и зверское массовое убийство и бывшая царствующая семья, разбросанная войной и пытающаяся приспособиться к незнакомому им миру. Та фантасмагория, которая родилась после заявления Андерсон, объединила в себе романтизм увядающей эпохи короля Эдуарда VII с мученичеством современной эпохи, а также греческую трагедию и обычную сказку, вознося область существования беспристрастного факта до уровня, где он становится легендой.
До революции Анастасия была просто княжной, жизнь которой протекала за надежными стенами дворцов; предположительная смерть Анастасии в 1918 году облекла ее в покровы мученика, жертвы, погибшей от рук большевистского режима. Однако та Анастасия, которой удалось выжить, представляла собой и фактически, и фигурально некую точку опоры для монархистских надежд и настроений, и в особенности того множества не расставшихся с надеждой эмигрантов, которые после революции бежали из России.
Заявление Андерсон было услышано аудиторией, состоявшей из людей, изломанных переворотом и лишениями, потерей семей, потерей положения в обществе, потерей богатств и потерей своей страны, то есть тех самых составляющих, которые нашли столь яркое отражение в ее рассказе. И те, кто поверил Андерсон, и те, кто отказал ей в доверии, сделали это по многим причинам, но каждого из них не могли не затронуть драматические события в России. Те, кто поддержал ее, пришли к своему убеждению, исполненные надежды, и смотрели на нее глазами, полными ностальгических слез; большинство противной стороны отрицало саму вероятность того, что эта больная и психически неуравновешенная женщина может быть княжной Анастасией, и отказывало ей в доверии, исходя из предположения, что для кого бы то ни было просто невозможно уцелеть под огнем расстрельной команды большевиков. В полемике вокруг дела Андерсон нашли отражение споры среди уцелевших Романовых, королевских семей Европы, эмигрантов и во всем мире в целом, и целью их было отыскать смысл в этой труднопостижимой трагедии, найти в хаосе войны и революции хоть какой-то проблеск надежды, хоть какой-то намек на милосердие, хоть какое-то доказательство того, что доброта по-прежнему встает над горизонтом нового дня.
Надежда на чудесное спасение от смерти в Екатеринбурге отвечала данной психологической потребности. Анна Андерсон появилась на сцене, когда эмоциональное состояние общества питалось только слухами и мало что было известно. Молчание советского руководства и тот факт, что следствию так и не удалось найти останков кого-либо из Романовых, а также непрекращающиеся слухи о бегстве и спасении последних, послужили на пользу Андерсон, они слились в единый убедительный довод, который окружил ее некоей аурой достоверности. На большем протяжении двадцатого столетия в распоряжении истории были только теоретические предположения о том, какая участь постигла тела царской семьи, и, как показало время, в большей части своей ошибочные. В противоречивых сообщениях, подхваченных и повторенных офицерами, иностранными дипломатами и журналистами, говорилось, что Романовы были эвакуированы из Екатеринбурга то ли в Польшу, то ли в Германию, то ли в Ватикан или на Дальний Восток; говорилось, что Александра и ее дочери скрывались в дальних монастырях или находились в плену в Сибири. Рассказы тех, кто считал, что Романовых убили, зачастую были не менее нелепы, включая слухи о том, что отрубленная голова Николая II выставлена на всеобщее обозрение под стеклом в Кремле. Скудость фактов и отсутствие конкретных свидетельств позволяли воображению создавать чудовищные фантазии. Если за всю свою жизнь Анна Андерсон и те, кто поддерживал ее, так и не смогли убедительно доказать, что последняя является княжной Анастасией, точно так же и ее противники не смоги доказать, что она не та, за кого себя выдает. Для всего мира, сторонников и противников одинаково поддержка или отрицание права Андерсон на подачу иска строились в меньшей степени на свидетельских показаниях, нежели чем на субъективных и неосязаемых личных воззрениях.
Возможно, что на некоторых из эмигрантов данная история произвела столь сильное впечатление, потому что она отражает не только мистическую веру в чудо, характерную для православной церкви, но также события из русской истории. Страницы истории России буквально пересыпаны таинственными самозванцами и сказками об избежавших гибели владыках и наследниках престола, что отнюдь не характерно для Западной Европы. В начале семнадцатого столетия три человека в быстрой последовательности шли на смену друг другу, и каждый из них заявлял, что он является царевичем Дмитрием, самым младшим сыном Ивана Грозного. В 1591 году девятилетний Дмитрий умер, находясь под домашним арестом в Угличе. И хотя официально было заявлено, что он нечаянно нанес удар себе в горло, играя с ножом, многие считали, что это Борис Годунов, сестра которого была замужем за его старшим братом царем Федором Иоанновичем, бывшим фактически правителем государства, отдал приказ убить малолетнего царевича, чтобы расчистить себе дорогу к трону. И вскоре поползли слухи, что Дмитрий, опасаясь за жизнь, инсценировал свою смерть, а сам бежал, чтобы, выждав момент, вернуться и возглавить страну.
Первый из Лжедмитриев, такое прозвище получили несколько самозванцев, возник в 1600 году, через два года после того, как Борис Годунов был провозглашен царем. Этот самозванец, примерно того же возраста, что и Дмитрий и предположительно похожий на считавшегося мертвым царевича, утверждал, что его мать, желая обеспечить безопасность своего сына, укрыла его в некоем удаленном монастыре. Годунов разоблачил самозванца, объявив, что на самом деле это – молодой монах Григорий Отрепьев, и отдал приказ арестовать его, однако князь-самозванец бежал в Польшу. Несколькими годами позже этот самозваный Дмитрий, поддержанный правящими кругами Польши и Литвы, встал во главе армии, которая вторглась в Россию. В 1605 году Годунов умер; в ходе последовавшей вслед за этим Смуты тогдашние русские правящие круги в лице обладавших большим влиянием бояр убили сына Бориса Годунова и приняли присягу на верность захватчику, провозгласив его царем Дмитрием IV. Патриарх Московский, используя в качестве довода якобы тесное знакомство с правилами поведения при дворе царя, продемонстрированное молодым человеком, а также его царственную осанку, благословил его на царство, и даже мать настоящего Дмитрия заключила самозванца в объятия как своего сына. Однако новый царь быстро удалил от себя тех, кто его ранее поддержал; его попытки лишить бояр их властных полномочий подорвали их верность новому царю, а брак Дмитрия с польской католичкой Мариной Мнишек возмутил православную Московию. В 1606 году он был свергнут с престола и убит, тело его сожгли, прах зарядили в пушку и выстрелили им на запад, в сторону Польши.
Второй Лжедмитрий объявился годом позже. Кажется, он был сыном священника и подобно своему предшественнику производил на тех, с кем встречался, глубокое впечатление своим знанием жизни при дворе. В силу воистину причудливого поворота событий Марина Мнишек, вдова первого Лжедмитрия, тут же признала во втором своего мертвого мужа, даже несмотря на то что мужчины не имели никакого сходства между собой. Финансируемый польскими и литовскими магнатами, этот новый Дмитрий, набрав войско из недовольных своим положением крестьян и из казаков, осадил Москву. Когда осада провалилась, а его иностранные наемники взбунтовались, Дмитрий, а вместе с ним и Марина, бежал в город Кострому, где в декабре 1610 года он был убит кем-то из его охраны. Не прошло и четырех месяцев, как на сцену вышел третий и последний Лжедмитрий, и он при поддержке казачьих войск провозгласил себя царем в марте 1612 года. К этому времени, однако, русским надоели все эти хитросплетения, и самый последний из всех Дмитриев был схвачен и казнен. Потребовался один год, чтобы Русское государство окончательно избавилось от междоусобицы, это произошло, когда ряд бояр предложили венчать на царство внучатого племянника Ивана Грозного по материнской линии. В июле 1613 года шестнадцатилетнего юношу возвели на трон, он и стал царем Михаилом. Тем самым было положено начало династии, которая правила страной вплоть до отречения Николая II в 1917 году.
Спустя более чем сто лет Екатерине Великой, которая взошла на трон после переворота, в результате которого был отрешен от власти и затем убит ее муж Петр III, пришлось столкнуться с двумя самозванцами. В 1772 году в Париже появилась молодая женщина, которую звали Елизавета Тараканова. Она утверждала, что она – тайная дочь тетки Петра III, императрицы Елизаветы. Обеспокоенная тем, что Тараканова приобретает все большую известность, Екатерина направила к ней Алексея Орлова, своего фаворита и одного из тех, кто участвовал в убийстве Петра III, с заданием соблазнить Тараканову и похитить ее. Арестованная в Италии, Тараканова была доставлена в Россию, но здесь она умерла в тюрьме еще до начала судебного процесса.
Дело Таракановой не вызвало особых волнений среди посвященных в него из числа правящей элиты Петербурга, однако того же нельзя сказать о Емельяне Пугачеве. Сын донского казака, Пугачев поднялся на волне недовольства крестьян, охватившего всю Россию, и в 1773 году он объявил себя царем Петром III, чудесным образом спасшимся от кровавых козней своей злобной «жены». Хотя Пугачев совершенно не был похож на убитого императора и являлся фактически безграмотным, он смог собрать по берегам своей родной Волги огромное количество последователей среди крестьян, казаков, духовенства и православных сектантов-раскольников, известных как староверы. Не встречая сопротивления, его постоянно растущая армия проносилась по окраинным областям России, наводя ужас на противника и обещая в качестве награды земли, деньги и свободу, тем, кто поддержал его усилия. Для борьбы с ним Екатерина направила карательные войска, и после нескольких серьезных поражений Пугачева выдали его собственные соратники. Отвезенный в клетке в Москву, он на следующий год был публично казнен через четвертование {2}.
И это пристрастие к загадкам, эта склонность к таинству заявили о себе в начале девятнадцатого века, повторившись в виде рассказа о Феодоре Кузьмиче. В 1836 году, одиннадцать лет спустя после внезапной смерти импера-тора-фаталиста Александра I, в Сибири объявился странствующий по святым местам паломник, которого называли Кузьмич. Как утверждают очевидцы, он обладал удивительными познаниями о Екатерине Великой, о жизни императорского двора, о делах политических и о войне 1812 года с Наполеоном. Такие знания, как говорят, в огромной степени превосходили те, которыми мог обладать обычный крестьянин. Если верить рассказам, время от времени в его избушку приносили письма, посланные из императорского двора, и кроме того, даже незадолго до смерти, случившейся в 1864 году, его навещали важные персоны из Санкт-Петербурга. Из уст в уста передавались слухи, что на самом деле Кузьмич являлся царем Александром I, которого утомила ипостась самодержца, и он принял решение инсценировать смерть, чтобы сойти с престола. После того как, по уверениям некоторых, была вскрыта и найдена пустой гробница царя Александра I, на базе всех этих слухов родилась целая легенда {3}.
Все эти истории имеют до удивления много общего с историей Анны Андерсон. Факт смерти отрицался, тела усопших не удавалось обнаружить, и их окончательная судьба скрывает завеса происков и интриг. Стройная система доказательств отсутствует, что дает право на существование взаимоисключающим версиям, которые представляются убедительными как для тех, кто выступает за, так и для тех, кто против. Зачастую излишне большое внимание придавалось аристократичным манерам и поведению, в то время как объявляемое знание сокровенных фактов обеспечивало подобного рода утверждениям своеобразный налет правдоподобия. Несмотря на множественные трудности, которые возникали с их появлением, сомнительные «опознания» часто расценивались как прямое свидетельство, а на вопросы, которые порождают сомнения, часто не обращали внимания.
В отличие от своих предшественников Анна Андерсон имела то преимущество, что она вышла на сцену и ее дело возникло тогда, когда оно смогло получить мировой резонанс благодаря журналам, книгам, кинохронике, а также художественным и документальным фильмам. Родилась легенда, сложный многоплановый миф, который нес в себе и ностальгию, и сентиментальные воспоминания, и романтические надежды, – миф, который давал пищу воображению. Эта легенда стала настолько распространенной и всеохватной, что превратилась в часть истории и культуры ХХ столетия. «Кто бы она ни была, – писал один из родственников Романовых, – Анна Андерсон не являлась просто самозванкой» {4}. И это действительно так. Даже тем, кто отказывал ей в удовлетворении иска, пришлось признать, что в Анне Андерсон было нечто особенное. Анастасия или не Анастасия, но ей удалось добиться чего-то действительно сверхъестественного: из всех претендентов на право принадлежать к царской фамилии она одна превратилась в почти неотъемлемую часть истории династии Романовых, стала тенью, которой суждено навечно сопровождать повесть о Николае II и Александре и самой по себе приобрести значение фигуры исторической важности.
И в отличие от других претендентов, что появлялись и исчезали, возникая в блеске взрыва интереса со стороны общественности и только для того, чтобы оказаться разоблаченными как глупые мошенники, Андерсон предстает действительной загадкой. Далеко не намеренная исчезать во мраке забвения, она становится знаменитой, бескомпромиссная настойчивость, длительность периода, в течение которого она подает свои иски, придают ее делу особую ауру вероятной достоверности. Начиная с осени 1921 года, когда она впервые заявила, что является княжной Анастасией, и вплоть до смерти Андерсон в 1984 году, и даже и после нее, сказка об Анастасии отказывается умирать – современная сказка, действие которой разыгрывалось в мрачных палатах больниц и частных психиатрических клиник, на территории обширных поместий и древних замков по всей Германии и в Америке. Юридическая баталия, целью которой было доказать, что она является великой княжной, растянулась более чем на тридцать лет. Это – самый длительный судебный процесс в истории Германии, в него были вовлечены сотни свидетелей и исписаны тысячи страниц свидетельских показаний. Даже сами Романовы, а также королевские семейства Европы и бывшие члены царского двора признали ее как принцессу Анастасию. Очень впечатляющее количество свидетелей в ее пользу, для того чтобы просто признать Андерсон очевидной мошенницей.
Кажется, почти все говорит в пользу того, что очевидной мошенницей ее назвать никак нельзя. Вот что заставляет считать ее претензии столь интригующе вероятными: Андерсон имела такой же рост, что и миниатюрная Анастасия, и подобно Анастасии она страдала тем же дефектом стопы, который у медиков называется hallux valgus [3] , и кроме того, нужно отметить ее глаза – «незабываемые серо-голубые глаза», как об этом написал один из тех, кто поддерживал Андерсон, они так были похожи на глаза Николая II {5}. Как об этом говорится в ее исковом заявлении, когда Андерсон была вытащена из берлинского канала, ее тело покрывало «множество рваных ран» и многочисленные шрамы, включая сквозную треугольную в плане рану на правой ноге, рану, которая, как утверждается, имеет точно ту же форму, что и сечение штыков, которыми воевали большевики во время Гражданской войны в России [4] . Как настаивают, те, кто выступал в пользу Анны, это – немой свидетель ужасных ран, полученных ею в ходе екатеринбургской резни {6}. Ну какой самозванец может рассчитывать на такую степень везения?
Или взять, например, языки – убедительное и, если верить очевидцам, не оставляющее почвы для возражений свидетельство того, что Андерсон на самом деле была Анастасией. Она, как правило, отказывалась говорить на русском языке, но совершенно очевидно, что она понимала его; помимо этого, разговаривая во сне, она, как сказал один доктор, произносила фразы «с хорошим произношением» и ее голос передавал «типично русский акцент» {7}. Говорили, что княгиня Ксения Георгиевна, двоюродная сестра Анастасии, которая верила, что Андерсон на самом деле являлась великой княжной, называла ее произношение «вполне русским, если сравнивать его с тем, как говорили в обществе Санкт-Петербурга» {8}. Находясь под наркозом, заявляют очевидцы, она «бредила на английском языке», и при этом, по словам одной дамы, «это был чистейший и совершенно правильный английский язык» {9}. И, как это засвидетельствовал один журналист, «ее французский был безукоризненным» {10}. Если бы она являлась самозванкой, указывали те, кто был на ее стороне, ей пришлось бы быть очень хорошо подготовленной самозванкой, чтобы владеть таким лингвистическим багажом.
Ну как может самозванка, задавались вопросом люди, собрать такое количество сведений о самых глубоко скрытых сторонах жизни Анастасии? Разве самозванец будет, подобно Андерсон, знать достаточно большое количество обыденных фактов из жизни раненых офицеров, которые поступали на излечение в госпиталь Анастасии в Царском Селе, и знать настолько точно, чтобы не просто отвечать на вопросы и не только давать точный ответ, но и исправлять неточности, намеренно введенные в задаваемый вопрос, и, что особо впечатляет, вспомнить прозвище, которое великая княжна однажды даровала какому-то неизвестному полковнику? {11} Станет ли самозванец проливать слезы умиления, как, по утверждению очевидцев это сделала Андерсон, услышав мало кому известный вальс, который когда-то играли для великой княжны? {12} И будет ли она настолько хорошо знать все сложности этикета при дворе императора, чтобы ни разу не сделать ни одной ошибки в поведении, не допустить ни одного промаха в манерах? А также убедить экспертов-антропологов? Или специалистов-почерковедов? И подобные вопросы вставали один за другим, образуя цепь тех маловероятных совпадений, если их можно так назвать, которыми пересыпано исковое дело Андерсон и которые подняли ее от малозначительной самозванки до возможного, до вероятного и даже до очевидного, как утверждают некоторые, титула великой княжны.
Подобный перечень подтверждающих фактов достигает максимума к моменту состоявшейся в октябре 1925 года встречи Андерсон с великой княгиней Ольгой Александровной, любимой теткой Анастасии. Через три дня Ольга уехала из Берлина, уехала, как это сказано одним из тех, кто поддержал иск Андерсон, со словами, игнорировать которые невозможно: «Мой разум не позволяет мне считать ее Анастасией, но мое сердце говорит мне, что это она. И поскольку я воспитана в вере, которая учила меня следовать велению сердца, а не диктату разума, я не могу бросить это несчастное дитя на произвол судьбы» {13}. И она писала ей об этом в письмах, и одно из них содержало обещание: «Ты теперь не одна, и мы не оставим тебя» {14}.
Разве все это не было убедительным и не оставляющим места для сомнений доводом? Создается впечатление, что содержание иска Анны Андерсон и те легенды, что выросли вокруг него, легенды, благодаря которым родилось бесконечное количество книг и кинофильмов, являются настолько веским доводом в ее пользу, что просто представлялось невозможным принимать в расчет возражения и доводы родственников Романовых и бывших придворных, которые отрицали возможность того, что последняя является Анастасией. В шестидесятые годы прошлого века, в разгар судебной баталии по ее иску юристы Андерсон успешно оспорили ранее вынесенное решение, обвинив германский судебный трибунал в использовании двойных стандартов при вынесении решения, а именно: показания тех, кто выступал против Андерсон, или настаивал на том, что Анастасия была убита в 1918 году, принимались за данность; однако те, кто поддерживал истицу или подвергал сомнению факт массового убийства в Екатеринбурге, воспринимались с большим недоверием. Однако за пределами судебных палат все воспринималось совершенно иначе: настолько привлекательна была эта сказка, настолько убедительным выглядело сочувственное освещение ее дела, что, и это почти по всему миру, именно оппонентам Андерсон приходилось оправдываться перед историей и объяснять снова и снова, и часто не особенно успешно, почему они не верят, что она может быть Анастасией. Именно так дело Андерсон воспринималось общественным мнением, именно так оно обыгрывалось средствами массовой информации двадцатого века. И это именно то, чему отдавала предпочтение публика: люди в гораздо большей степени были заинтересованы в том, чтобы Андерсон оказалась Анастасией, чем в выслушивании нудных и скучных аргументов, которые бросают вызов такой захватывающе интересной драме из нравов современной жизни.
Кто-то может спросить: кому нужна еще одна книга об Анне Андерсон? Что тут можно сказать еще? Ее дело отражено в огромном количестве документов; проблема заключается в том, что очень малое количество этих документов когда-либо предъявлялось общественному вниманию. К сожалению, то, что попадало на глаза общественности, если попадало вообще, было неполным, зачастую подобранным и выпущенным в свет избирательно с целью поддержать вымысел. Это все, что нам удалось обнаружить, когда мы приступили к настоящему исследованию, к исследованию, которое началось много лет назад, имея в своей основе простое любопытство, и которое в конце концов привело нас от журналов и книг в ящики с папками и юридическими документами, до предела заполненные ранее неизвестными и не нашедшими освещения деталями. И среди этих документов мы нашли нечто из ряда вон выходящее: десятилетия искажения фактов, десятилетия подлогов и откровенной лжи, неразберихи, в которой намеренный обман был перемешан с непредосудительными ошибками, сбиваясь в одно целое, которое и усложняло, и без конца повторялось в истории рассмотрения данного дела. Данное утверждение не служит тому, чтобы огульно вынести обвинительный приговор тем, кто писал историю Андерсон; многие из них, не задаваясь вопросами, просто не подвергали сомнению правдивость того, что было записано в исход-ном протоколе, – в протоколе, составленном, сочиненном и опубликованном теми, кто больше других поддержал ее иск, теми, кто искренне верил, что она являлась Анастасией. К сожалению для истории, и для истории иска Андерсон, многое из того, что предлагалось принять на веру общественному мнению, оказалось просто ошибочным.
Настоящая история иска Анны Андерсон не рассказывалась никогда. Это та история, которую нам хотелось бы рассказать, но это же и та история, которую в первую очередь мы должны были понять сами, – понять, что было представлено в качестве доказательств, понять, как ее дело превратилось в легенду, как случилось так, что люди поверили в эту легенду, и почему они нуждались в том, чтобы верить в нее, и наконец, выяснить, кто была Анна Андерсон. И мы в конце концов нашли ответы на эти, а также на сотни других вопросов, что в течение десятилетий тормозили ход дела, тех вопросов, что и сегодня остаются в повестке дня в качестве не оставляющих в покое противоречий и производящих впечатление серьезных возражений в адрес ее противников. Полученные ответы удивляли, иногда просто шокировали, они заставили нас по-новому посмотреть на практически все, что, как мы думали, было нам известно, практически все то, что мы (и история) считали истиной в данном деле. Читатели, знакомые с сутью дела, могут отнестись к нашим доводам скептически, но им следует знать, что мы имели возможность подтвердить документально обоснованность всего того, что вплоть до последнего времени рассматривалось всегда, во всяком случае в обычных отчетах о деле Андерсон, как сведения, полученные из ненадежных или сомнительных источников: расследование 1927 года, посвященное установлению личности Анны, которое было профинансировано дядей Анастасии, великим герцогом Эрнстом Людвигом, и которое получило освещение на страницах одной берлинской газеты со слов свидетельницы, взявшей деньги за свои показания, оказались гораздо более убедительными и точными, чем они обычно считались. В то же время Пьер Жильяр, домашний учитель при семье императора и человек, известный своей дурной репутацией отъявленного лжеца, оказался, правда с одним примечательным исключением, одним из самых надежных свидетелей в этом повествовании. Подобного рода открытия означают не только переоценку всего дела, но также и новый пересмотр дела, начиная с чистого листа, с тем чтобы попытаться внести исправление в документы истории и хоть на дюйм придвинуться ближе к правде, разрушающей старые представления.
Ту правду было проще искать, в данном случае «проще» – это понятие сугубо относительное, если вернуться к исходным заявлениям, письменным обращениям в суд, письменным показаниям под присягой, записям в дневниках, письмам и отчетам – тем документам, которые в течение десятилетий переплелись друг с другом, создав этот самый сложный из всех современных мифов. Для этой цели нужно было частым гребнем пройти по тысячам страниц документов на русском, немецком, французском и английском языках. Это невыразимо трудная задача, решение которой потребовало десяти лет терпеливой проработки сюжета, анализа сомнительных утверждений и поиска выхода из тупиковых направлений расследования. Летом 2000 года мы провели несколько недель в Лондоне, работая в тесном сотрудничестве с Йеном Лилбэрном, признанным авторитетом в деле Андерсон и единственным лицом, которое в 60-е годы прошлого века посещало каждое заседание апелляционного суда Германии. Мы сняли квартиру в доме, смежном с его домом, и благодаря помощи придворной писательницы Сью Вулменс установили в ней копировальную установку и доставили кипы бумаги; день за днем Йен Лилбэрн делился с нами и своими воспоминаниями, и своей обширной коллекцией документов. Его щедрость в значительной степени упростила нашу работу. У нас дома в Америке Питер Курт, биограф Андерсон, дополнил бесчисленным количеством коробок с документами из его собственных архивов нашу растущую коллекцию собранных материалов. Однако настоящая удача пришла к нам с совершенно неожиданной стороны, а именно из Государственного архива в Дармштадте. Семейство герцогов Гессенских, включая великого герцога Эрнста Людвига, бескомпромиссно выступало против иска Андерсон; после смерти великого герцога его сын, принц Людвиг, добровольно взял на себя роль соответчика, когда последняя предъявила иск в Германии с требованием официального признания. Собиравшаяся десятилетиями дармштадтская коллекция представляет собой удивительное собрание документов – писем, докладов, заявлений, показаний под присягой, медицинских свидетельств и важных доказательств, – и мы были первыми историками, которые получили допуск в этот уникальный архив. В этом деле, десятилетиями вызывающем незатухающий общественный интерес и, в том числе на международном уровне, это собрание представляло собой потрясающий, до изумления глубокий и неисчерпаемо полный кладезь сокровищ, мечту историка и тот источник сведений, который позволил нам вести свое расследование такими путями, что постоянно бросали вызов и нашим собственным взглядам, и тому мифу, который получил право на существование в качестве искового заявления.
Мы изо всех сил старались обратиться к тем вопросам дела Андерсон, которые представляют наибольшую сложность, но мы полностью признаем, что, как это по большей части бывает в истории, некоторые стороны ее иска, вероятно, останутся неизвестными навсегда, и в 1984 году, когда Андерсон умерла, многие из ее секретов она унесла с собой в могилу. В некоторых случаях нам удалось найти ответы на поставленные вопросы, в других возможные объяснения остаются смутными или же они оказываются настолько глубоко похороненными под непробиваемыми слоями противоречивых утверждений, что, наверное, никто не сможет разобраться в них. Мы позаботились о том, чтобы все было подтверждено документально, и мы никогда не принимали за факт какое-то одиночное мнение, за исключением тех случаев, когда оно подтверждалось другими фактами, и мы также всегда старались довести до минимума гипотетические умозаключения. Но двигаясь по этому пути, мы узнали, что многое из того, что мы, и возможно большинство читателей, принимали за доказанные факты в деле Андерсон, на самом деле покоится на ошибочных и ненадежных сведениях. Наверное, эта книга способна разрушить сложившиеся представления о ее деле, но она делает это на основании тех письменных документов, которые оставались неизвестными в течение слишком долгого времени.
И в заключение нужно сказать, что здесь рассказывается, как возникал миф, это история создания современной легенды, рассказ о том, как люди хотели верить, что Андерсон на самом деле является Анастасией, а также о том, как судьба и цепь совпадений сошлись на одной из самых необычных личностей двадцатого столетия. Дело не в приговоре истории, вынесенном Анне Андерсон, и не в вопросе о ее принадлежности к роду Романовых; здесь несомненно одно: одна была удивительной женщиной, женщиной исключительного таланта и необыкновенного очарования, которое наделяло ее такой аурой правдоподобия, что мир не мог не обращать на него внимания. Когда в 1920 году Андерсон шагнула с берлинского моста на страницы истории, она заложила фундамент настолько захватывающей современной сказки, что стала героиней бесчисленного количества газетных и журнальных статей, а также книг, фильмов, карикатур и была повторена во множестве кукол. Все они – не что иное, как немые свидетельства терзающей власти ее истории жизни, полной загадок. Это женщина, которая живет на страницах настоящей книги, она не уходит со страниц истории, это призрак из давно исчезнувшего мира, та, кто и после смерти, равно как и при жизни, служит причиной горячих споров, та, роль которой в истории Николая и Александры не может быть преуменьшена.
Часть первая: Анастасия
1 «Боже, какое разочарование!»
В самый пик сезона знаменитых белых ночей Санкт-Петербурга, когда солнце лишь на несколько часов покидает столицу России, прогремел гром артиллерийских орудий. Продержавшись ничтожно малое время, ночь пришла и с приходом на землю рассвета ушла, оставив небо над безмятежно спящим Финским заливом омытым оттенками розового, голубого и жемчужного цветов. Вороны, встревоженные грохотом выстрелов, прокаркали северному утру свой протест; немногочисленные утренние путники, которые шли по дороге, что тянется вдоль высокой железной ограды, тоже услышали звук выстрелов и на мгновение остановились. По другую сторону этой ограды раскинулась загородная резиденция русских царей Петергоф. Там, на дорожках, обсаженных соснами, дубами и березами, несли вахту конные часовые в синих мундирах; они натягивали поводья, чтобы успокоить своих коней и заставить их слушаться, несмотря на шум. И к раскинувшейся во все стороны вилле в итальянском стиле, где с трех часов утра горел свет, по гравийной дорожке, что шла у самого края воды, видной сквозь заросли тростника, чуть покачивающегося от легкого ветра, прошуршали колеса экипажа.
Те, кто находился в покоях Нижнего дворца, так называлось это строение, уже знали то, что тем, кто был разбужен выстрелами пушек, салютовавших с расположенной неподалеку Кронштадтской военно-морской базы, еще не было известно: в шесть часов утра 18 июня 1901 года в семье Николая II, царя всея России, и его жены, императрицы Александры, родился четвертый ребенок. Когда прогремел 101 залп, люди затаили дыхание; грохот пушек могли слышать даже те, кто только что начал новый день в 32 километрах к востоку от Санкт-Петербурга. Вся Россия знала, что императрица вскоре должна родить, и после того как в семье императора родились три дочери: Ольга, появившаяся на свет в 1895 году, Татьяна – в 1897-м и Мария – в 1899 году, каждый раз надеялась на рождение сына, продолжателя династии Романовых. Его появление на свет было бы отмечено 300 орудийными залпами. Но тем утром 102 выстрела не последовало: императрица родила еще одну девочку.
«Боже мой, какое разочарование!» – услышав эту новость, записала в своем дневнике сестра Николая II, великая княгиня Ксения Александровна {1}. Эти слова отразили настроения, которые стали общими и внутри императорского семейства и по всей Российской империи. Однако если родители и были разочарованы, они тщательно скрывали свое разочарование. В своем дневнике Николай II написал только о «чувстве спокойствия» и отметил, что его супруга «совершенно не намерена унывать» {2}. Возможно, об этом не говорилось, однако оба родителя были очень хорошо осведомлены о законах престолонаследия. Император Павел, который ненавидел свою мать Екатерину Великую, издал указ, согласно которому особы женского пола могут унаследовать русский трон только после самого последнего из всех мужчин династии Романовых. Если у Николая и Александры не будет сына, корона Российской империи перейдет к брату царя – великому князю Михаилу Александровичу. Затем право на престол переходит к его дядьям и к их детям, затем к двоюродным дядям и двоюродным братьям, и только смерть всех этих сорока или около того родственников мужского пола позволит воспользоваться правом престолонаследия новой инфанте или ее сестрам.
Однако через двенадцать дней после появления на свет новорожденной, когда прекрасным летним утром был проведен обряд ее крещения со всей пышностью и следованием ритуалу, соответствующему рангу императорского высочества и титулу великой русской княжны, высочайшая супружеская пара на время отложила эти заботы и волнения. Вереница ярко-красных и позолоченных экипажей, в которых восседали члены царской семьи и гости, проследовала через парк Петергофа вдоль рядов вытянувшегося в струнку почетного караула и мимо искрящихся в утреннем солнце фонтанов. За экипажами, соблюдая интервалы, проследовал почетный эскорт из одетых в алые мундиры казаков, а также из кавалергардов в белых кителях и золотисто-серебряных кирасах. В интервалах между их порядками проходили церемониальным маршем полковые оркестры и придворные во всем блеске своих орденов и высочайших наград. И наконец, после долгих ожиданий появилась золоченая карета, в которой везли новорожденную великую княжну; карета была запряжена шестью соловыми лошадьми, которых вели конюхи, одетые в алые с золотом ливреи, и их головы украшали напудренные парики. И лишь только родители не принимали участия в этом шествии: православная церковь запрещает участие родителей в этом торжественном ритуале {3}.
Когда процессия достигла Большого дворца Петергофа, длина фасада которого составляет 268 метров, ее появление было встречено фанфарным маршем. В самом дворце сотни аристократов и придворных заполнили пышно изукрашенные залы; кресты и звезды орденов сияли на атласе мундиров, бриллианты посылали свой блеск с серебристого шелка и бархата дамских платьев. Прислуга, камергеры, адъютанты и придворные дамы расчищали дорогу для камерфрау императрицы княгини Марии Голициной; на руках у нее лежала новорожденная великая княжна, которую, шествуя по красной ковровой дорожке, она несла в дворцовую церковь. Когда на хорах запели канон и аромат ладана вместе с дымом вознесся под золоченый купол церкви, отец Иоанн Янышев, духовник царского семейства, поднял младенца с подушки, снял кружевную крестильную рубашку, а затем трижды окунул девочку в купель {4}. Как будто заглянув неосознанно для самих себя в ее будущее, Николай и Александра дали своей новорожденной дочери имя, которое переводится как «Воскрешение», и она была крещена Анастасией.
«В некотором царстве…» – так начинается большинство сказок. Для Анастасии сказка началась с описанной выше пышной церемонии, вобравшей в себя великолепие сословных привилегий русского двора. Связанная где кровными, а где семейными узами с королевскими дворами Великобритании, Дании, Германии, Испании и Греции, она была рождена для жизни в мире изысканных дворцов, среди ливрейных слуг и сияющих золотыми эполетами придворных, для роскошных яхт; для жизни с любящими родителями, в окружении преданной семьи, то есть всего того, что необходимо, чтобы прожить, как и положено, достойную, греющую душу жизнь. Для Анастасии, однако, такой счастливый конец уготован не был, ее сказка получила трагически страшное завершение, война и революция разбили в прах все сказочные надежды и обещания. На месте той сказки возникла новая, та, которая придала новое звучание смыслу, заложенному в ее имени; сказка, в которой надежда с триумфом побеждает отчаяние и желание жить взлетает над ужасной действительностью. Утверждают, что даже принц Шарман [5] приходил, чтобы спасти Анастасию. Все это слилось в одно целое, чтобы создать новый миф, современную легенду, новую сказку, которая, кажется, во все свои драмы заключила все безумства двадцатого века.
Оглядываясь на события более чем столетней давности, трудно представить себе роскошь той жизни, которая была уготована Анастасии. Почти варварская, византийская роскошь имперского двора наделяла ее жизнь всеми элементами фантазии, что обязательны для любой хорошей сказки. Вне всякого сомнения, Николай II был богатейшим монархом Европы. Он единолично правил одной шестой частью суши земного шара, ни перед кем не отчитываясь в своих действиях. Не довольствуясь одним, он владел более чем тридцатью дворцами; императорские резиденции находились в Финляндии, Польше и в Крыму; в его распоряжении были необъятные запасы леса и полезных ископаемых Сибири и Кавказа, он имел пять яхт и два личных поезда, а также сотни лошадей, экипажи и новинка того времени – автомобили. Его счета, на которых хранились золотые слитки, были размещены в банках Москвы, Лондона и Берлина; он собрал тысячи произведений искусства, включая особо ценные полотна Ван Дейка, Рафаэля, Тициана и Леонардо да Винчи, а также короны, диадемы, ожерелья и целые сокровищницы драгоценных камней, а также бесценную коллекцию ювелирных украшений и пасхальные яйца работы прославленного ювелира К. Фаберже. Обслуживаемые целой армией поваров, горничных, ливрейных лакеев, дворецких, садовников, шоферов, плотников, кучеров и слуг, всячески опекаемые придворными и защищенные тысячами солдат и полицейских, Романовы не нуждались ни в чем.
И по крайней мере в начале правления Николая II многие надеялись, что он будет править Россией взвешенно и осторожно в соответствии со своим спокойным характером, что он будет мудро и дальновидно прокладывать свой курс по никому еще незнакомым водам и течениям начала двадцатого столетия. Когда в 1894 году он взошел на трон вслед за преждевременной смертью своего отца Александра III, Николай II, восемнадцатый правитель из династии Романовых, среди которых были такие гигантские фигуры, как Петр Великий и Екатерина Великая, был молод, красив и необыкновенно хорошо воспитан. Доставшаяся ему страна была отсталой, и она уже изнемогала под тяжестью требований и задач нового времени. Подавляющее большинство подданных императора были крестьяне, верные ему, но безграмотные, и все их силы уходили только на то, чтобы выжить; кроме них еще были рабочие, тысячи несчастных людей, которые в нечеловеческих условиях трудились за гроши на крупных промышленных предприятиях. Тонкая прослойка разночинцев создала интеллигенцию; она послала своих сыновей в университеты, где они легко нашли близких им по духу товарищей, каждый из которых прошел собственную суровую школу тягот и лишений. И на самой вершине сословной пирамиды страны, отделенная от других сословий и роскошью, и языковым барьером, надежно защищенная своими привилегиями, располагалась элита, которая чаще была озабочена поисками удовольствий, нежели чем заботой о процветании страны, а именно: высшее сословие из числа военных, чиновничества, духовенства Русской православной церкви, а также придворных, аристократии и самого царского семейства, наконец. Нет сомнения, многие считали, что такая система была обречена. Древние принципы самодержавия, которые были унаследованы царем Николаем II, сохранялись только за счет индивидуальных качеств личности, а также благодаря незыблемому следованию традиции, согласно которой император, и только император, несет ответственность перед самим собой и перед богом за положение дел в этом гигантском котле, где вскипало недовольство.
Но к этому времени застенчивый, деликатный и вежливый Николай II сделал нечто такое, что совершенно смутило тех, кто надеялся, что такой образованный и воспитанный в духе времени молодой человек признает невозможность продолжать управление страной с позиций самовластья. Всего лишь через несколько месяцев после восшествия на престол он недвусмысленно дал понять, что никогда не будет делиться властью с какими бы то ни было выборными институтами управления и что темп проведения всех ожидаемых реформ будет очень и очень медленным. Уверовав в то, что он является помазанником Божиим, которому сам бог велел править страной, согласуясь только со своей совестью, Николай II видел себя царем-батюшкой, отцом русского народа, благожелательным и всезнающим педагогом-наставником, который неожиданно для себя оказался в классе с непослушными учениками, где для наведения порядка потребуются и его плеть, и его мудрость. Честолюбивые замыслы пришли в конфликт с действительностью, и с началом двадцатого столетия требования провести реформы стали все более и более настойчивыми, особенно в силу того, что страну несло от одной катастрофы к другой: министры и чиновники царя оказались неспособными справиться с растущим революционным движением, Русско-японская война завершилась унизительным поражением, мятежи вспыхивали в солдатских казармах и во флотских экипажах, крестьяне грабили и жгли усадьбы, и то тут, то там происходили еврейские погромы, зачастую с молчаливого и тайного одобрения правительства. К 1905 году забастовки и смута парализовали страну. Оказавшись лицом к лицу со всеобщим недовольством, Николай II вынужден был уступить давлению и объявил о создании парламента – Думы. Эта уступка скорее была вырвана с боем, нежели чем дарована, и Николай так никогда и не смог примириться с мыслью, что он отказался от своей власти царя-самодержца.
В те годы, что последовали за приходом нового столетия, в стране воцарился непрочный мир. Полностью лишившись каких-либо иллюзий, Николай II стал все больше уклоняться от своих государственных обязанностей, обретая душевное спокойствие только в кругу своей жены и детей. Подобное состояние духа царя разделяла его жена, императрица Александра. В 1894 году, когда они сочетались браком, принцесса, дочь великого герцога Гессенского и Прирейнского, а также и любимая внучка королевы Виктории, Александра – Аликс, или «Солнышко», как звал ее муж, была необыкновенной красавицей. Оба они – и Николай, и Александра – казались воплощением сказочных принца и принцессы, которые всегда будут жить счастливо. Однако под этим лоском оказалось нечто такое, чего трудно было ожидать: необычайно робкая, серьезная и полная возвышенных идей, Александра обладала тем стальным характером, которого так не хватало ее мужу. Она всей душой приняла православное вероисповедание, к которому была приобщена после вступления в брак; однако в святых таинствах и догматах православия ею были усмотрены оправдывающие обстоятельства для своего, не знающего пределов желания считать власть супруга-императора абсолютной. Настаивая на том, что император не обязан делать какие-то уступки своему народу, Александра, так же как и Николай II, отказывалась верить, что самовластию пришел конец. В этом заключалась великая ирония судьбы: вскоре внучка королевы Виктории, самого могущественного и самого демократичного монарха на земле, стала даже в большей степени, чем ее муж, убежденной в том, что самодержавие освящено Божиим промыслом,
Николай редко возражал, когда супруга вмешивалась в государственные дела, и был внимателен к ее предостережениям. Во всем, что не касалось сферы политики, венценосная супружеская пара жила в полном соответствии с теми ролями, что были предназначены для них сказкой, и это самое малое, что можно сказать об их отношениях: они, несомненно, были очень сильно и преданно влюблены друг в друга, и их брак стал свидетельством торжества любви над внутрисемейными расхождениями и иными обстоятельствами. «Даже спустя много лет, – вспоминает один из их родственников, – они любили друг друга со всем пылом молодости» {5}. В то все более и более беспокойное время этот брак стал для каждого из них главным утешением и опорой. Однако такая императрица – любящая и полная душевного тепла – оставалась сокрытой, неизвестной для России. Вместо нее аристократический Санкт-Петербург видел только женщину, ограниченную, самодовольную и лишенную хотя бы капли юмора; особу, которая презирала пустую жизнь светского общества и пышные балы, которыми оно заполняло долгие зимние дни. Александра не особенно старалась скрыть, что она осуждает подобный праздный образ жизни, и вскоре она стала сторониться общества и даже большинства из многочисленной родни своего мужа. Зная, что симпатии общества не на ее стороне, и чувствуя себя все более и более нездоровой физически, она увела своего мужа в замкнутый для всех мир; он отделил их от скандалов и сплетен, а также от тревожащих душу мыслей. Однако тем самым она также изолировала себя и его от реалий меняющегося мира.
После 1904 года, когда она наконец произвела на свет долгожданного сына и наследника престола, цесаревича Алексея, религиозные воззрения Александры приобрели еще большую глубину. Общество ликовало по поводу этого события, но через шесть недель родители новорожденного узнали, что он страдает гемофилией, которая была передана ему его матерью; последняя, в свою очередь, унаследовала порочные гены от королевы Виктории. Эта новость бросила мрачную тень на жизни Николая и Александры, и вместо того чтобы открыто признать, что их сын стал жертвой этой губительной болезни, они придали гемофилии Алексея статус государственной тайны. О ней было сказано его сестрам, а также некоторым из слуг, придворных и узкому кругу родственников, но вся остальная Россия знала лишь то, что будущий император часто не бывает здоров. От этой болезни не было лекарства, и почти любой ушиб или падение могли закончиться потенциально смертельным кровотечением. В надежде избежать подобных случайностей императорская чета вменила в обязанность двум матросам – Андрею Деревенько и Климентию Нагорному – вести постоянное наблюдение за своим опасно больным сыном. И все равно: страх перед завтрашним днем лег тяжелым эмоциональным и физическим грузом на обоих родителей, но в особенности на Александру, которая знала, что это она хоть и без вины, но виновата в страданиях Алексея. Оставив все надежды на помощь науки, Николай и Александра обратились к религии, рассчитывая обрести покой посредством услуг ряда сомнительных провидцев и святых и отчаянно рассчитывая на чудо. Это чудо встретилось им в 1905 году, когда они впервые познакомились с печально известным сибирским крестьянином Григорием Распутиным.
Нереализованные помыслы, войны, забастовки, волнения в стране, покушения – все это вкупе с враждебным отношением аристократии и болезнью Алексея слилось в единую силу, которая вынудила Николая и Александру отступить, уйти в идиллический мир ценностей буржуа и в мир любви к семье, любви, для которой не было больше места в роскошных покоях императорских дворцов. Уехав в Царское Село, что расположено примерно в 24 километрах к югу от Санкт-Петербурга, и уединившись в двух десятках скромно обставленных комнат в крыле белого с желтым, в неоклассическом стиле Александровского дворца, семейство Романовых вело замкнутую, в изоляции от общества жизнь. По периметру императорского парка несли свою службу часовые, в мраморных залах дворца ждала приказаний прислуга и склонялись в поклонах придворные, но при всем этом Николай и Александра создали своим детям такую жизнь, которая в сравнении с жизнью многих их двоюродных братьев и сестер в Европе поражала почти полным отсутствием налета театральности.
В то время как надменные русские аристократы осуждали императрицу, видя в ней немецкую бюргершу, проявляемая ею забота о доме позволила детям расти в атмосфере любви и тепла. Александра могла быть всепоглощающе одержима какой-то целью и бескомпромиссной в ее достижении, но она была также и чуткой матерью, верность которой идеалам семейной жизни находилась в резком противоречии с тем намеренным удалением от семьи, создаваемом женщинами многих королевских домов Европы. Когда дети были в младенческом возрасте, она ставила их колыбели у себя в спальной, и она купала, меняла им пеленки и ухаживала за ними сама. Но часто такое в чем-то сродни анахронизму отношение, характерная для него серьезность и возвышенные устремления не давали Александре поддержать в своих детях настроения, характерные для их возраста, и большинство из людей, близких к царской семье, были единодушны в том, что за исключением Татьяны все они в большей степени любили отца {6}. Когда она была девочкой-подростком, Анастасия в своих письмах к Николаю II не жалела слов, чтобы выразить свои чувства, она обращалась к нему: «Мой золотой, мой добрый, дорогой папа» и писала: «Я так соскучилась, я так хочу видеть тебя», а в конце письма приписывала: «Целую тебя 1 000 000 раз, и руки, и ноги твои» {7}. К несчастью, как вспоминал один из придворных, «в повседневной жизни царь не особенно часто видел своих детей. Его занятость и царские обязанности не позволяли ему проводить с ними столько времени, сколько ему хотелось бы» {8}.
Но вместо того, поскольку императрица часто болела, а император был занят делами, дети, как правило, находились под присмотром нескольких нянь из Англии. В течение какого-то времени императорской детской ведала Мэри-Энн Орчард – няня, на попечении которой когда-то была сама Александра, и ей же было поручено заниматься подбором русских женщин, которые служили под ее началом {9}. Ко времени рождения Анастасии главной няней была Маргарет Игер, но в 1905 году она оставила службу при дворе, и ее на этом посту заменила коллега Игер Александра Теглева. Вместе с еще несколькими русскими девушками Теглева, которую дети звали Шурой, обеспечивала ежедневный уход за детьми, была сиделкой при них, когда они болели, и баловала их со всей возможной любовью и вниманием. Позже, когда две ее старшие дочери повзрослели, Александра назначила их гувернанткой молодую женщину, которую звали Мария Тютчева, однако позже последняя выразила несогласие с императрицей по поводу посещения детской Распутиным {10}.
Четыре великие княжны, которые вели замкнутый образ жизни и были, в сущности, никому не известны, которые редко выходили в свет и общались только с узким кругом избранных придворных и аристократов, превратились в нечто несуществующее. Подданные их отца могли видеть их лица на официальных фотографиях и на сувенирных открытках, но за пределами закрытого для всех пространства в Царском Селе мало кто знал хоть что-нибудь о том, как они живут в действительности. Лишенные друзей и возможности общения, они жили в каком-то искусственном убежище, для которого было свойственно преувеличивать значение обычных конфликтов и сомнений юности в то время, когда каждая из них боролась за то, чтобы добиться одобрения и повысить свой статус как личности.
Ольга, старшая из четырех дочерей, считалась, по общему мнению, самой умной из детей Николая и Александры. Глубоко религиозная, добрая молодая женщина, Ольга была наделена некоторым упрямством, а также склонностью впадать в уныние, что время от времени приводило к столкновениям между ней и матерью. По своему характеру и по внешности Ольга больше походила на отца, которого она обожала {11}. Татьяна, вторая из дочерей, больше тяготела к матери, и младшие сестры и брат называли ее «гувернанткой». От природы стройная и элегантная, Татьяна унаследовала тонкие черты своей матери, а также не знающую сомнений уверенность в своих исключительных привилегиях. Но, несмотря на это, она по своей природе была достаточно скромна, и, несмотря на то что ей доставляло удовольствие то немногое из светской жизни, что было ей позволено, Татьяне не нравился церемониальный этикет, который соответствовал ее рангу: однажды, смутившись из-за того, что некая фрейлина обратилась к ней «Ваше Императорское высочество» {12}, она ударила ее ногой.
Поскольку они имели небольшую разницу в возрасте, естественно, что сестры Ольга и Татьяна были близки между собой, и в семье их обычно называли «большой парой», тогда как две великие княжны, младшие по возрасту стали называться «парой маленькой» {13}. Мария, третья дочь Николая и Александры, тоже отличалась красотой. Густые золотистые волосы и большие голубые глаза заставили броситься к ее ногам множество поклонников; двоюродный брат Марии, принц Луис Баттенбергский – будущий лорд Маунтбэттен – был настолько очарован ею, что фотография Марии всегда стояла у его постели вплоть до 1979 года, когда он был убит боевиками Ирландской революционной армии (ИРА) {14}. Мечты Марии, непривередливой и непритязательной девушки, не шли дальше того, чтобы в один прекрасный день выйти замуж и создать большую семью {15}.
Анастасия, младшая из всех дочерей, и та, которой история назначила стать самой знаменитой, была, по утверждению одного из придворных, «совершенно самобытной, непохожей на своих сестер» {16}. Лили Ден, одна из самых близких подруг императрицы, называла Анастасию «хорошенькой», но отмечала, что «ее лицо скорее было умным, чем красивым» {17}. У Анастасии были русые волосы с легким золотистым отливом, а также «правильные и тонкие черты лица» {18}. Но что привлекало к ней больше всего, это ее серо-голубые глаза «с изумительным сиянием», как вспоминает о них Татьяна Боткина, дочь Евгения Боткина, главного врача царской семьи; они привлекали внимание, эти полные энергии, пульсирующие, согласно словам Ден, «колодцы разума», которые находились в постоянном движении и в которых постоянно мерцало озорство {19}.
Впечатление, что за благонравным поведением Анастасии всегда таится озорство, относилось к тем качествам, которые маленькая девочка развивала в себе сама, начиная с раннего возраста. Возможно, что являясь самой младшей из четырех сестер и будучи наименее значимой из всех пяти детей царской семьи, она осознанно старалась использовать любую возможность, и не важно, насколько подходящую, чтобы утвердить свою индивидуальность, поскольку она, несомненно, очень сильно отличалась от своих сестер и по поведению, и по темпераменту. Казалось, ничто не может остановить ее бьющие через край энтузиазм и энергию, казалось, ей неведомы ни ограничения, ни страхи. Великая княгиня Ольга Александровна, тетка и крестная мать Анастасии, называла ее Швыбзик, и Анастасия вела жизнь в полном соответствии с этим прозвищем {20}. Начиная с раннего возраста, утверждает Глеб, младший сын доктора Боткина, Анастасии «без всякого сомнения, принадлежал рекорд семьи по части совершения проступков, подлежащих наказанию, поскольку во всем, что касалось непослушания, она была подлинным гением» {21}.
Анастасия любила потеряться в огромном парке имперской резиденции и прятаться от встревоженных караульных до тех пор, пока общая тревога не вынуждала ее выходить из своего укрытия; она забиралась на головокружительную высоту на деревья и отказывалась спускаться вниз, до тех пор пока отец не прикажет ей сделать это, и она строила гримасы в лицо застывшим по стойке смирно часовым {22}. Ее опасались и приезжавшие к ним двоюродные сестры; одна из них, княжна Нина Георгиевна, утверждала, что Анастасия «отвратительна до такой степени, что ее можно считать воплощением зла», аналогичным образом сестра Нины, Ксения Георгиевна, называла Анастасию «дикой и грубой» и вспоминала, что когда та бывала недовольна результатом игры, она «часто царапала меня и таскала за волосы» {23}.
Для особы царской крови такое поведение было явно недостойным, однако Анастасии то ли в силу ее очарования, то ли в силу поразительной честности все проделки сходили с рук. Они становились способом утверждения себя как личности в стерильной и изолированной от всех атмосфере русского двора, своеобразной формой бунта против незыблемого и давящего уклада жизни в Царском Селе. Отец Анастасии мог сколько угодно быть самым богатым сувереном в мире, однако, как только Анастасия выросла из детской колыбели, она стала делить спальню со своей сестрой Марией. Это было простенькое помещение, которое для большего уюта было заставлено мебелью, обито вощеным ситцем, а его стены украшали иконы, акварели и полюбившиеся фотографии {24}. Так же как и ее сестры, Анастасия спала на узкой армейской складной походной кровати, данная традиция в семействе Романовых уходила своими корнями к детству царя Александра I, и это делалось для того, чтобы закалить характер и бороться с изнеженностью {25}. Подобного же рода заботы делали обязательными ежедневные холодные ванны по утрам, и это притом что для мытья в теплой воде, что предписывалось делать по вечерам, служили массивные литые серебряные ванны, на которых были выгравированы имена всех детей царской фамилии, которые купались в них {26}. Анастасия и ее сестры помогали горничным, когда те убирали их комнаты, и, для того чтобы они не стали испорченными детьми, придворные и прислуга обращались к ним чаще по имени и отчеству, Анастасия Николаевна, например, нежели чем с использованием необходимых по статуту титулов и званий {27}. Княжны каждый месяц получали небольшие карманные деньги, на которые Анастасия могла приобрести какие-нибудь подарки или что-то для себя лично, включая ее любимые духи Коти Violette {28}. «Таким способом – как вспоминает один из придворных – их мать надеялась сделать так, чтобы они понимали значение денег, а это то, чего трудно понять многим из князей. Но правила этикета запрещали им заходить в любой из встреченных магазинов, за исключением магазинов канцелярских принадлежностей в Царском Селе и в Ялте, и поэтому они не имели какого-то четкого представления об истинной стоимости и цене товаров» {29}. В сравнении с другими королевскими домами здесь все было очень просто, но слишком подчинено форме, а не содержанию, оно было как бы отзвуком бесхитростных шарад, которые разыгрывала Мария-Антуанетта, своей «деревеньке» в Версале незадолго до того, как Террор смел Бурбонов с их трона.
Дни в Царском Селе проходили в безмятежном однообразии. Если за хорошо защищенными стенами императорской резиденции Россия опасно вскипала гневом и недовольством, здесь встречались только подобострастно улыбающиеся лица. Восставши ото сна, великие княжны спускались по узкой деревянной лестнице, что вела из их комнат в покои матери, чтобы пожелать Александре доброго утра и лишь затем возвратиться к себе, чтобы позавтракать. Николай к этому времени уже сидел за письменным столом. И хотя бывало и так, что он сопровождал своих детей на прогулке по парку, и иногда даже вместе с императрицей, как правило, в первый раз за день вся семья собиралась вместе в четыре часа, когда все приходили на чай в знаменитом розово-лиловом будуаре Александры Mauve Boudoir . Это тоже совершалось в соответствии с традицией: правила, установленные во времена правления Екатерины Великой, определяли количество и форму булочек, количество блюд с хлебом и пирожными, которые ставились на стол. Александра жаловалась, что «в других домах чайные партии бывают гораздо более интересными», но, даже будучи императрицей, она «бессильна изменить хоть что-либо в порядке, заведенном при русском дворе» {30}. Александра разливала чай, передавала по кругу блюда с крошечными сэндвичами и пирожными; детям давали какао и небольшие ванильные вафли, называемые biblichen . Николай курил и читал что-нибудь вслух, императрица и ее старшие дети занимались вышиванием, а Анастасия вместе с Алексеем играли на темно-зеленом ковре {31}.
Подобные сцены, полные семейного, полностью буржуазного уюта, часто повторялись по вечерам, и нередко в них участвовала Анна Вырубова – самая близкая подруга императрицы, наивная, «сентиментальная и склонная к мистике» молодая женщина, у которой преданность к Александре соперничала только с ее безусловной верой в печально известного Распутина {32}. Царское семейство слушало граммофонные записи, особенно популярными были пластинки с операми Вагнера, а также русские или английские романы, которые читал вслух Николай, императрица занималась своим вышиванием, а девочки вклеивали фотографии, сделанные ими с помощью ящичных фотоаппаратов [6] «Кодак», в переплетенные в кожу альбомы {33}. По другим вечерам в большом полукруглом зале дворца проводилась демонстрация кинофильмов, показывали кинохронику, какие-нибудь детские фильмы, и не исключено, что показывали немые комедии из Америки или Европы, а также какие-нибудь сериалы. Все, что подлежало демонстрации, подвергалось тщательной инспекции, дабы на экран не попало что-либо недопустимое для показа детям, однако цензор неизбежно пропускал какой-нибудь страстный поцелуй или многозначительный взгляд, и все это вызывало у царских детей приступы смеха {34}.
Но, несмотря на всю эту домашнюю идиллию, одной вещи в ней недоставало: у Анастасии не было друзей. Будучи маленькой девочкой, она повсюду ходила с истрепанной, однорукой, одноглазой и безволосой куклой, которую она звала Вера, и ждала поддержки и утешения от своих сестер и любимцев семьи {35}. Изолированные от всех, великие княжны общались только друг с другом, а также с придворными и слугами, что окружали их. Графиня Анастасия Гендрикова, которая прислуживала их матери, была особой любимицей сестер, равно как и баронесса Софи Буксгевден, которая в 1913 году в возрасте двадцати восьми лет была назначена камер-фрау императрицы, однако ни та ни другая не могли претендовать на роль настоящих подруг {36}. Как отмечал Пьер Жильяр, придворный учитель при детях императора, «в силу обстоятельств великие княжны учились довольствоваться тем, что могли придумать сами, поскольку в их жизни отсутствовали какие-либо развлечения извне» {37}.
В этом повинна императрица. Как вспоминает Анна Вырубова, Александра «страшилась, что ее дочери окажутся в обществе искушенных в жизненных делах юных дам аристократического круга, умы которых даже в классной комнате подпитывались глупыми и зачастую порочными сплетнями декадентского общества» {38}. Иногда, правда, случались нечастые встречи с детьми старшей сестры Николая II, великой княгини Ксении Александровны, а также с княжичем Георгием и княжной Верой, самыми младшими детьми великого князя Константина Константиновича, который жил в Павловске, неподалеку от Царского Села, а также с княжнами Ниной и Ксенией Георгиевнами, дочерьми великого князя Георгия Михайловича, троюродного брата Николая II, однако такие встречи не носили систематического характера, и это были только кратковременные развлечения, а не подлинно приятельские отношения. Александра, по словам Вырубовой, «не поощряла» даже такие невинные встречи, считая, что многие из родственников ее мужа «нездорово и до времени созрели в своих взглядах на жизнь» {39}.
Увидев, как замкнуто живут ее племянницы, как они лишены возможности хоть как-то участвовать в жизни общества, Ольга Александровна, младшая сестра Николая II, сделала попытку вмешаться и предоставить им хоть малую толику развлечений. Довольно скромная и непритязательная, Ольга Александровна, которая была несчастливо выдана замуж за князя-гомосексуалиста, разделяла выраженное неприятие своей крестной дочерью Анастасией косности и убивающих все живое требований этикета, принятых при дворе российского императора. Ее предложение сводилось к тому, чтобы на несколько дней вывезти княжон в свой дворец в Санкт-Петербурге, чтобы они могли позавтракать со своей бабушкой, вдовствующей императрицей Марией Федоровной. Помимо этого Ольга устраивала для своих племянниц небольшие приемы, чайные партии и танцевальные вечера, и великие княжны с нетерпением ожидали второй половины дня воскресенья, когда они встретятся с другими юными дамами и кавалерами, приглашенными их теткой, и будут танцевать и играть в разные игры, беззаботно забыв обо всем {40}. Все они, как об этом позже вспоминала Ольга Александровна, «получали удовольствие от каждой минуты, проведенной на этих вечерах», особенно Анастасия. «Я и сейчас помню, как ее смех звенел по всем комнатам. Танцы, музыка, игры – она со всей душой пускалась в эти развлечения» {41}.
Единственным очевидным пороком данной сказки было отсутствие друзей и дружеских связей вне пределов царского дворца, та изоляция, в которой императрица держала своих дочерей. И ведь действительно великие княжны были, в сущности, пленницами, которых держали в золоченой клетке. Как вспоминал один из придворных, «Анастасии эти тесные рамки, внутри которых протекала ее жизнь, докучали больше, чем другим сестрам» {42}. Но вряд ли что можно было изменить. Те же часовые, специальные отряды полиции, матросы из Гвардейского экипажа, а также военнослужащие Казачьего конвойного полка, – все те, кто нес охрану территории резиденции, чтобы обеспечить в том числе, и безопасность Анастасии, они же держали ее, как в клетке, в этом удушающе тесном пространстве. Подобные меры предосторожности не радовали, но они были необходимы. Поскольку империя являлась государством, где недовольство постоянно грозило обернуться всплеском насилия, российский престол представлял собой шаткое сооружение. Подобная нестабильность встречалась и ранее, повторяясь с пугающей частотой: Петр Великий приказал замучить насмерть своего сына и наследника престола царевича Алексея; Екатерина Великая взошла на трон благодаря заговору, в результате которого был убит ее муж Петр III, а императора Павла I убила группа аристократов. И примеры нестабильности встречались и не в столь далеком прошлом: в 1881 году, когда будущему Николаю II было всего двенадцать лет, он стоял у постели своего деда, царя Александра II, глядя, как тот, истекая кровью, умирает от бомбы, брошенной террористом; менее чем четверть века позже дядя Николая и шурин, великий князь Сергей Александрович, был буквально разорван на куски бомбой, брошенной революционерами. И, когда Анастасии исполнилось десять лет, уже имело место около полудюжины неудачных попыток убийства самого Николая II. Бывало и так, что мощные забастовки и стихийные бунты приводили к тому, что императорская семья не могла уехать из своих резиденций. И даже когда они покидали защитную оболочку своей резиденции и ехали по пределам необъятной Российской империи, им приходилось использовать для этой цели императорский поезд из синих, сильно бронированных вагонов, который шел в сопровождении второго такого же поезда, пущенного с целью спутать планы возможных революционеров {43}. Такая ужасная неопределенность стала доминирующим содержанием сказки, в которой жила Анастасия, это была незаметная на взгляд, но вполне конкретная опасность, которая таилась под сверкающей поверхностью ее рафинированного мира.
2 Чертенок
Казалось, что характерные для Анастасии девическая живость и жажда жизни, так убедительно демонстрировавшиеся ею в ранние годы жизни, постепенно потускнели, стоило ей столкнуться с тяжелым испытанием в виде классной комнаты. Анастасию никогда не относили к числу особ с развитым интеллектом, но особенности ее врожденного любопытства не могли не привлечь внимания. «Всякий раз, когда я говорил с ней, – писал граф Александр Граббе, командир Собственного Его Величества конвоя, охранявшего Императорскую фамилию, – я всегда уходил, находясь под впечатлением от широты ее интересов. То, что она обладает живым и острым умом, было видно с первого взгляда» {1}.
Хотя еще до того, как она встретилась с безукоснительными правилами процесса обучения, все говорило о том, что Анастасия была просто захвачена желанием учиться. Ее интересовало все, она хотела как можно больше узнать про людей, про сложившийся порядок вещей и про то, какие смысл и значение несут в себе слова. В 1905 году двадцатипятилетний уроженец Швейцарии Пьер Жильяр получил пост преподавателя при дворе царя; до этого он служил в качестве придворного учителя у дальнего родственника Романовых герцога Сергея Лейхтенбергского, теперь ему было поручено преподавать французский язык великим княжнам старшего возраста {2}. Однажды, вспоминает Жильяр, он едва закончил занятия с Ольгой Николаевной, когда в классную комнату вбежала Анастасия, которой к тому времени было около пяти лет. «Она прижимала к себе большую книгу с картинками, а затем бережно положила ее на стол передо мной, – писал он, – после этого она протянула мне руку и сказала по-русски: “Я бы тоже хотела учиться французскому языку”. Не ожидая моего ответа, девочка забралась на стул, опустилась на нем на колени, открыла свою книгу и, указав на рисунок, изображавший большого слона, спросила: “И как он называется по-французски?” Вскоре мне пришлось назвать целый Ноев ковчег наименований – львы, тигры и все остальные животные, изображенные там». Казалось, что Анастасию интересовал не только диковинный французский язык, но и новое лицо в их окружении, и вскоре она стала частым посетителем классной комнаты Жильяра, «вбегая в нее», как только Жильяр оказывался там один, и «рассказывая мне все о самых важных событиях своей жизни. Ее речь изобиловала ярким, по-детски образным построением фраз, и это в сочетании с мелодичным русским языком придавало ее голосу мягкие, почти что убеждающие интонации. Иногда она даже могла упросить, чтобы я позволил ей остаться и послушать, как я преподаю урок кому-то из старших девочек. В таких случаях ей больше нравилось сидеть на ковре и в глубоком молчании следить за всем происходящим, так как она знала, что результатом любого вмешательства в занятия будет ее изгнание из клас-сной комнаты, которую она в то время склонна была видеть чем-то вроде рая, вход в который закрыт» {3}.
Подобное представление о классной комнате как о рае исчезло, как только посещение ее стало обязательным. Регулярные уроки Анастасии начались, когда ей исполнилось восемь лет. Жильяр вспоминал, что на первых порах она «училась с усердием» и «старалась запомнить все», хотя при этом ее внимание проявляло склонность быстро переключаться с одного объекта на другой в связи с угасанием интереса к первому {4}. Она могла быть не просто ученицей со скромными способностями, она могла быть также и трудной ученицей. Возможно, в силу того, что не получали должной оценки ее и более возмутительные проступки, создавалось впечатление, что Анастасия подходила к занятиям, как какой-то игре, где урокам отводилась роль препятствий, которые нужно было обходить. Когда она стакивалась с затруднениями, ее обычным способом решения проблемы было представить все как шутку, не заслуживающую особого внимания, и таким образом выйти из неприятного положения. Однажды, когда результаты проверки знаний оказались просто катастрофическими и преподаватель дал им соответствующую оценку, Анастасия вышла из классной комнаты; несколькими минутами позже она вернулась и пообещала наставнику букет цветов, стащенный с ближайшего стола, если тот исправит ее отметки. Когда наставник отказался сделать это, она «вытянулась во весь свой небольшой рост», прошла «в расположенную рядом классную комнату» и там громко и со значением подарила цветы другому преподавателю {5}.
Возможно, что проблемы, с которыми столкнулась Анастасия, до некоторой степени обязаны формальному и лишенному какой-либо фантазии подходу к ее образованию. Ведь она, так же как и сестры, проходила обучение у группы преподавателей по истории, религии, арифметике, географии, естественным наукам и литературе, а также у преподавателей танцев, рисования, живописи и музыки, и каждый из них имел свой уровень педагогического таланта и способность понять психологию обучаемого. По большинству данных предметов Анастасия успевала ровно настолько, насколько это требовалось, чтобы получать минимальные удовлетворительные оценки или представления об изучаемой дисциплине. Она никогда не демонстрировала выдающихся результатов ни по одному из предметов, и во многих областях часто демонстрировала результаты, хуже ожидаемых. Но в таких случаях она могла возразить: что на самом деле может в жизни потребоваться от нее, за исключением того, что однажды она выйдет замуж за какого-нибудь достойного принца и создаст семью? То, что потребуется ей в таком случае, особенно если она выйдет замуж за какого-нибудь своего дальнего европейского родственника, – знание языков. Для Анастасии это означало знание русского, английского, французского и позже немецкого языков. «Четыре языка – это много, – писала Александра о своих дочерях, – но то, что они потребуются им, это не подлежит сомнению» {6}.
Анастасия росла в семье, где говорили на многих языках. На русском языке она общалась со своим отцом, сестрами и братом, а также с придворными и прислугой; а на английском говорила с матерью {7}. «Правописание, увы, никогда не было ее сильным местом, даже русское правописание», – писал Жильяр, поэтому сочинения и письма, написанные ею, были в большей степени полными безудержного энтузиазма, нежели чем грамотно написанными по форме {8}. В силу того, что со своей матерью Анастасия говорила на английском языке буквально с рождения, многие считали, что она обладает очень правильным и аристократически точным английским произношением, каким и должна обладать правнучка королевы Виктории. Для большей части англоязычного мира представление о том, что семейство, царствующее в России, ведет свою жизнь, разговаривая, шутя и перешептываясь на языке, который так или иначе делает их ближе и понятнее, до какой-то степени тоже несло в себе очарование сказки о жизни семьи императора. Однако почти несомненно, что эта составляющая мифа не соответствует истине. Если Николай и Александра и могли быть полиглотами, и говорили на этом языке, то достигнутая степень владения и произношение их детей, хотя бы применительно к английскому языку, оставляли желать лучшего. В 1908 году, после тринадцати лет общения на английском со своей матерью, Ольга Николаевна имела такое произношение, которое иначе как плохим не назовешь. У Анастасии и Марии дела обстояли еще хуже, и создавалось впечатление, что Алексей до 1914 года вообще не говорил на этом языке {9}. Данные обстоятельства привели к тому, что для обучения своих детей английскому императрица Александра наняла на службу Чарлза Сиднея Гиббса, 33-летнего уроженца Йоркшира, который преподавал этот язык в Санкт-Петербурге {10}. Со временем и при наставничестве Гиббса разговорный английский Анастасии заметно улучшился, хотя грамматика и правописание оставляли желать лучшего {11}.
Задача обучения Анастасии французскому языку была поручена Жильяру. Однако в условиях классной комнаты ее любопытство и желание учить этот язык вскоре рассеялись; но при этом из всех иностранных языков, которым ее обучали, французский ей нравился больше всего. Жильяр считал, что произношение Анастасии было «великолепным», но она так и не овладела правописанием и не могла по-настоящему бегло говорить на французском; после семи лет обучения он был вынужден признать, что «по-французски она говорит плохо» {12}.
В 1912 году, когда ей исполнилось одиннадцать, преподаватель Эрих Клейненберг стал учить Анастасию немецкому языку; обучение велось от случая к случаю вплоть до самой революции {13}. К 1916 году, после четырех лет занятий, Анастасия писала сочинения готическим шрифтом, но и в этом случае, как и в случае с другими языками, правописание и грамматика никак не давались ей {14}. Жильяр отмечал, что, преподавая немецкий, Клейненберг «испытывал большие трудности», поскольку за пределами классной комнаты «великие княжны были лишены разговорной практики», и даже то немногое, что говорилось ими, говорилось, как отмечал Гиббс, «плохо», и, как вспоминала камер-фрау императрицы Буксгевден, «с сильным русским акцентом» {15}.
Конечные результаты всех этих уроков оказались пренебрежимо малы. Анастасию тяготила сама атмосфера классной комнаты. Жильяр считал, что зачастую ее поведение было поведением «одаренного ребенка», но отмечал, что при этом она оставалась ученицей только средних способностей, «не имеющей особого желания учиться» {16}. Со временем в ней увяло даже такое желание, и, по его мнению, она стала «откровенной лентяйкой» в своем отношении к учебе. «Тщетно я старался бороться с подчеркнутым безразличием, которое она выказывала во время уроков, – вспоминает Жильяр, – но результатом моих усилий были только потоки слез, пролитые на занятиях, и ничего иного. Она оставалась ленивой ученицей до самого конца моих с ней занятий» {17}. Однако, по мнению ее тетки Ольги Александровны, проблема заключалась не в том, что Анастасия была ленивой, дело скорее в том, что она считала, что «книги как таковые всегда мало что говорили ей» {18}.
Прошли годы. Великие княжны постепенно взрослели. Хотя цесаревич Алексей время от времени и страдал от мучительных кровотечений, в основном он чувствовал себя хорошо (по мнению императрицы, благодаря молитвам Распутина), и всплески мятежей, терзающих империю, казалось, пошли на убыль. Анастасия тоже росла, даже невзирая на то что ее мать продолжала одевать своих младших дочерей так, как если бы они были двумя парными фарфоровыми куклами, и у Анастасии практически не было возможности продемонстрировать свой собственный вкус или подчеркнуть свою индивидуальность. Ольга была хорошенькой, если не красавицей и умницей, или вернее, человеком яркого ума. Татьяна была стройной и элегантной; Мария превращалась в девушку поразительной красоты, а Анастасия, что ж, Анастасия была толстой, невысокой и коренастой – как если бы боги, ведающие наследственными признаками, щедро наделили всем ее сестер и не оставили ничего самой младшей. Нет сомнения, она имела правильные черты, но они терялись на лице, лишенном какой-либо изысканности. Анастасии очень не нравилось то, как она выглядит – и то, что она была невысокого роста, и то, что в силу своей любви ко всяким сладостям она всегда была склонной к полноте {19}. Доктор Боткин как-то увидел ее в одной из комнат; Анастасия была там одна, предоставленная самой себе, она, обливаясь потом, подпрыгивала на одной ноге. Отвечая на его ошеломленный взгляд, она вполне серьезно объяснила ему: «Один из офицеров на нашей яхте сказал мне, что прыганье по столовой на одной ноге помогает увеличить рост!» {20} Ей не было дано даже такого утешения, как возможность стать на несколько дюймов выше с помощью обуви на высоком каблуке, хотя Александра в любом случае не одобрила бы подобное решение. Дело в том, что Анастасия страдала недугом hallus valgus : у нее большие пальцы ног были завернуты внутрь, образуя болезненные опухоли на первом суставе, и это означало, что ей можно носить только обувь на низком каблуке, специально сделанную для нее {21}.
Но если Ольга могла быть умной и находчивой, Татьяна величавой и исполненной достоинства, а Мария красивой, то Анастасия пришла к выводу, что для нее лучше всего быть практичной, то есть девушкой, которой, за исключением школьных уроков, нужно все, что есть в жизни, девушкой, которая горит желанием наслаждаться и взять все, что может дать ей ее и, по общему признанию, свойственное только для нее окружение. «Я никогда не замечал в ней даже малейшего намека на слезливость или на мечтательную меланхолию, – вспоминал Жильяр, – даже в том возрасте, когда девочки становятся жертвами подобных настроений… Она была очень шумливой и иногда невоздержанно темпераментной. Любой порыв, каждое новое ощущение являлось событием, которому она должна была предаться до последнего предела, она сияла жизнью, бьющей в ней через край. Даже в шестнадцать лет она вела себя как несмышленый жеребенок, который очертя голову убежал от своего хозяина. И в своих играх, и в воплощении своих желаний, и в своих планах – во всем, что делалось ею, присутствовали те же импульсивность и энтузиазм молодости» {22}.
Возраст положил естественный конец самым дерзким ее проказам и ее поведению девочки-сорванца. Однако на смену им Анастасия взяла на вооружение едкое и часто на грани безрассудства остроумие. Ее шутки – острые, злые, бьющие в цель и часто не приветствуемые – были направлены на то, чтобы унизить и высмеять, но кроме таких шуток Анастасия добилась многого в искусстве подражания {23}. Родственники, придворные, слуги – никто не мог укрыться от ее не знающего границ сарказма по поводу их слабостей и пороков. «Дамы, которые приходили навестить мою невестку, – вспоминает Ольга Александровна, – и подумать не могли, что где-то на заднем плане и невидимая для них младшая дочь императрицы следит за каждым их движением, за каждой их особенностью поведения, и позднее, когда мы останемся одни, все это будет показано нам. На словах это умение Анастасии не поощрялось, но, боже, как же мы веселились!» В особенности ей запомнилось, как ловко ее племянница представляла одну тучную графиню, которая утверждала, что, когда она увидела мышь, с ней случился сердечный приступ. Все это, признавалась Ольга, было «исключительно плохо», хотя при этом ей пришлось допустить, что все считали, что у Анастасии «был несомненный талант» {24}.
Возможно, эти мелкие шалости могли бы сказать о чем-то более важном, если бы Николай и Александра отнеслись к ним с большим вниманием, поскольку в разной степени, но все их дети проявляли некоторую незрелость. Императорская чета поощряла невинный легкий флирт с молодыми офицерами из команды на их яхте или с членами своей свиты, которые выступали в качестве партнеров девушек на танцах или во время игры в теннис, но вместе с тем она «продолжала считать их детьми», как вспоминала об этом Анна Вырубова {25}. «Даже когда две старшие дочери выросли и стали настоящими молодыми женщинами, – сказал один из придворных, – можно было заметить, что они говорят, как маленькие девочки десяти или двенадцати лет» {26}. Все было так, как хотела Александра: семья защищала детей от потенциально опасного и сомнительного в моральном отношении мира за пределами царского дворца, но это привело к тому, что и сын Александры, и ее дочери оказались изолированными от того эмоционального воздействия, которое могло бы в гораздо большей степени помочь им найти дорогу через грядущие бурные годы. Собственные письма Анастасии служат убедительным свидетельством не только характера обыденной жизни, но также и той атмосферы детского сада, в которой она жила. «Я сижу и ковыряюсь в носу левой рукой, – пишет двенадцатилетняя Анастасия своему отцу. – Ольга хотела стукнуть меня, но я увернулась от ее свинской руки!» {27} Годом позже и опять в письме к своему отцу она рассказывает, как девятнадцатилетняя Ольга Николаевна «била Марию, и Мария орала как идиотка». И даже в то время, когда предчувствие беды и смерть реяли над всей империей, Анастасия находила смешным, что ее старшая сестра, вооружившись игрушечными ружьями, вела их всех на потешные баталии и возглавляла гонки на велосипедах по комнатам дворца {28}.
Анастасия с наслаждением погружалась в этот поток веселых игр и смеха, и, конечно же, поводов для радости было много. Жизнь текла согласно размеренному и приятному порядку: зимы семья проводила в Царском Селе, и случалось так, что на несколько вечеров, когда избежать этого было совершенно нельзя, все уезжали в необъятный Зимний дворец в Санкт-Петербурге и, если представлялась такая возможность, на Пасху ездили в Крым. Соединенный с материком лишь тонким перешейком и вынесший свои обрывистые берега и полоски пляжей прямо в чистые воды Черного моря, этот полу-остров был сам по себе особым миром, тропическим раем с пальмами и кипарисами, виноградниками на склонах и пышными розами. Здесь, на территории императорской резиденции в Ливадии, Николай и Александра построили себе палаццо в итальянском стиле – широко раскинувшийся дворец с лоджиями и залитыми солнцем патио; он высоко вознесся над скалами, о которые разбивался прибой. Жизнь в Ливадии носила подчеркнуто неофициальный характер, в ней преобладали прогулки по напоенным ароматом садам, игра в теннис, поездки в живописные деревни, расположенные поблизости, и купанье, на которое отводилась вторая половина дня, и это несмотря на то что волны, которые набегали на пляж, могли быть особенно опасными. Был случай: Анастасия весело плескалась у берега, когда очень большая волна захлестнула ее и потащила в глубину. Николай, который видел все это с берега, прыгнул в воду и едва успел вытащить свою самую младшую дочь на безопасное место. Вскоре после этого он велел соорудить на вершине утеса полотняный плавательный бассейн, так чтобы его дети могли купаться в безопасности {29}.
Теплый климат Крыма особенно благоприятен для больных туберкулезом, и императрица воспользовалась этим обстоятельством, чтобы ее дочери поняли, что это такое noblesse oblige («положение обязывает»). Они взяли на себя шефство над расположенными на близлежащих склонах клиниками и регулярно навешали пациентов, несмотря на возникавшие время от времени возражения. Однажды один из придворных высказался против подобных визитов, спросив Александру: «Не слишком ли опасно, мадам, позволять, чтобы юным великим княжнам целовали руки больные в последней стадии туберкулеза?»
«Не думаю, что это повредит детям, – отвечала императрица, – но я уверена, что больным станет еще хуже, если они увидят, что мои дочери бояться заразиться от них» {30}. Чтобы помочь пациентам таких клиник, Александра устраивала два ежегодных мероприятия. Первое из них – благотворительный базар, его устраивали на набережной Ялты, и каждый мог участвовать в нем, а великие княжны выставляли на продажу свои вышивки, небольшие акварели и расписанные ими вазы, дополняя собрание безделушек, открыток на память, а также мебели и продуктов питания, которые Александра и другие дамы продавали из расставленных вдоль причала ларьков с навесами {31}. И лишь День белых цветов предоставлял царским детям возможность не только собрать значительную сумму денег, но и испытать редкое чувство свободы. В заранее определенный день они покидали стены Ливадийского дворца и свободно ходили по улицам Ялты, держа в руках длинные шесты, увитые белыми цветами. Великие княжны заходили в магазины, останавливали автомобили, а также пешеходов и, завязывая с ними импровизированные беседы, просили сделать благотворительный взнос в обмен на один из цветков. «Они делали это с таким пылом и рвением, как будто бы от продажи этих цветов зависела вся их судьба», – вспоминала Анна Вырубова {32}. Ни по какому иному поводу и ни в каком ином месте, кроме Крыма, Анастасия не могла так свободно встречаться и разговаривать с подданными ее отца.
Времяпрепровождение в Крыму было и приятным, и беззаботным, однако уроки, обязанности и обязательства, связанные с управлением империей, все-таки ухитрялись нарушить спокойную жизнь. Настоящая свобода от всех дел и обязанностей приходила каждый июнь, когда Романовы отправлялись в плавание по Финскому заливу на борту своей яхты «Штандарт». Если в Ливадии регламент придворной жизни, хоть и в урезанной форме, но соблюдался, летние морские круизы были подлинными каникулами, свободой от всех обязанностей. Длиной более четырехсот футов (120 м) и управляемая командой численностью примерно в три сотни моряков, яхта «Штандарт» представляла собой судно с гладкими обводами окрашенного в черную краску корпуса, с плетеной мебелью, расставленной по защищенной навесами палубе из тика и удобно расположенными каютами, отделанными вощеным ситцем и красным деревом {33}. Как вспоминает один из придворных, все великие княжны «любили море», в том числе и за то, что «их горячо любимый отец был постоянно рядом с ними, что в иной ситуации было просто невозможно. Быть вместе с отцом в море – по их мнению, в этом и заключалось счастье» {34}. Плавая по финским шхерам, яхта вставала на якорь в какой-нибудь из уединенных бухт, и императорская семья сходила на берег. Николай совершал пешие прогулки со своей свитой, занимался греблей и стрелял по мишеням. Александра читала или что-нибудь вышивала, а великие княжны искали в лесу ягоды и грибы. После возвращения на борт на палубе яхты устраивались чайные партии, а великие княжны танцевали с кавалерами из числа молодых и красивых офицеров команды {35}.
Осенью они переезжали снова, на этот раз в Польшу, чтобы Николай мог поохотиться в одной из своих загородных резиденций. В сентябре 1912 года они, одновременно и возбужденные, и успокоенные, приехали в Спалу. Их приятно возбуждала возможность снова расстаться на время с навязчивым давлением обстоятельств, вытекающих из условий царской жизни, а облегчение семья испытывала в связи с тем, что всего двумя неделями раньше Алексей, запрыгивая в лодку, получил травму, но через несколько дней кризис благополучно миновал {36}. Охотничья хижина – беспорядочно построенное деревянное шале, настолько мрачное, что электрический свет в нем горел в течение всего дня, располагалось в чаще густого леса из вечнозеленых сосен и елей, окаймленного холодными водами реки Пилица {37}. Пока Николай охотился, великие княжны бродили по лесу, собирая грибы, ездили на коляске по песчаным дорожкам или играли в теннис на корте с жестким земляным покрытием.
В один из дней Александра, посчитав, что свежий воздух будет ему полезен, взяла своего восьмилетнего сына прокатиться по лесу. Из-за того что коляску трясло на неровной песчаной дороге, опухоль на бедре Алексея, которая возникла в результате последнего кровоизлияния, сместилась, и внутреннее кровотечение началось снова. «Каждое движение экипажа, – вспоминала Анна Вырубова, – каждая неровность на дороге доставляли ребенку исключительно сильную боль, и к моменту, когда мы приехали домой, мальчик почти терял сознание от этих мучений» {38}.
Цесаревич слег в постель, страдая от сильной боли и высокой температуры; кровь из верхней части левого бедра перетекала в брюшную полость, образуя опасную опухоль, она создавала невыносимое давление, но помочь мальчику было нечем. День и ночь крики цесаревича звучали по всему дому, это были ужасные вопли, выносить которые было так тяжело, что прислуга и члены свиты закладывали в уши комочки ваты, чтобы иметь возможность работать {39}. Оно делалось еще более ярким, это звуковое сопровождение разворачивающегося кошмара, по мере того как тревожное молчание, неотвязное чувство отчаяния и приближающейся смерти опускалось на Спалу.
О том, что Алексей был тяжело и неизлечимо болен, что жизнь его постоянно находится в опасности, знал Николай II, знала императрица Александра, знали великие княжны, а также некоторые люди из свиты царя. Однако десятки других людей, которые в это время оказались в Спале, не имели никакого представления о том, что случилось, и о том, насколько серьезным стало положение вещей. Трагизм ситуации, продиктованный решением высочайшей супружеской пары скрыть ото всех гемофилию своего сына, означал, что жизнь продолжается, по словам одного из придворных, «так, как если бы ничего не случилось». В головы Анастасии и ее сестер вложили представление о необходимости держать в тайне, скрывать правду обо всем, что касалось здоровья их брата, о необходимости скрывать нервное напряжение и перед лицом надвигающейся катастрофы делать вид, что ничего не случилось. Как вспоминал один из придворных, даже когда их брат лежал на грани жизни и смерти, великие княжны «ни единым словом не вспоминали об этом» {40}.
В течение десяти дней Александра практически не отходила от постели своего сына; единственное облегчение, которое она могла дать ему, сводилось к тому, чтобы быть рядом с ним. Как вспоминала Вырубова, «она не раздевалась, не ложилась в постель и даже не позволяла себе прилечь более чем на час. Час за часом проводила она, сидя рядом с кроватью, в которой в полубреду лежал ребенок, прижавшись боком к постели и подтянув к животу левую ногу… В его напряженном лице не было ни кровинки, оно было искажено страданием, а почти не подающие признаков жизни глаза закатились куда-то под лоб. Однажды, когда император зашел в комнату, он увидел страдания мальчика и услышал, как тот из последних сил стонет от невыносимой боли. Твердость духа совершенно покинула несчастного отца и, горько рыдая, он убежал к себе в кабинет» {41}.
Только еще одно лицо в Спале понимало всю глубину страданий императрицы, это была ее сестра Ирэна, супруга принца Генриха Прусского. Вместе со своим шестнадцатилетним сыном Сигизмундом, которого называли Бобби {42}, она приехала в их охотничий домик на краткий отдых. Ирэна, которая состояла в браке с братом кайзера Вильгельма II, так же как и Александра, являлась носителем болезни (гемофилии), и она передала эту болезнь двум другим своим сыновьям – Вальдемару и Генриху. Так же как и Александра, она знала мучения во время полных неизвестности дней и ночей, когда оставалось только беспомощно смотреть, как без надежды на исцеление страдают ее сыновья. Правда, в отличие от императрицы Ирэна знала и тяжесть утраты, поскольку ее сын Генрих умер в возрасте четырех лет, когда после малозначительного происшествия у него не смогли остановить кровотечение. {43} Эта разделенная боль, эта материнская вина привела к созданию прочной связи между Александрой и Ирэной, которая приехала к ней в Спалу, став для отчаявшейся императрицы другом, небезучастным к ее страданию.
Жизнь продолжалась день за днем: Николай охотился, великие княжны гуляли и играли в теннис, представители польской аристократии приезжали на чайные партии, и высочайшая супружеская пара восседала во главе «совместных со свитой обедов», «полных, по словам одного их придворных, одних и тех же малосодержательных разговоров» {44}. В один из вечеров, когда недуг Алексея достиг кризиса, Анастасия и Мария разыграли для узкого круга зрителей две сцены из комедии Мольера «Мещанин во дворянстве». Две великие княжны были счастливы и шумно радовались своему успеху; Анастасия с энтузиазмом играла свою комическую роль и наслаждалась взрывами смеха, которые прокатывались по залу. Тем не менее Жильяр, который наблюдал за постановкой из одного из боковых крыльев импровизированной сцены, видел, как императрица, которая сидела в первом ряду, смеющаяся и улыбающаяся, буквально через минуту извинилась и, встав, поспешно ушла, бледная и с глазами, расширенными от ужаса, потому что она услышала приглушенные вскрики своего сына {45}.
Наконец обстановка стала настолько серьезной, что, несмотря на свое нежелание, Николай и Александра вынуждены были дать согласие на публикацию медицинских бюллетеней о состоянии здоровья цесаревича, и Россия впервые узнала, что наследник престола серьезно болен, правда, в них не говорилось, что он болен гемофилией. Прошли молебны, и священник согласно канонам православной церкви совершил последнее причастие и прочел отходную молитву умирающему мальчику {46}. В отчаянии императрица послала телеграмму Распутину, умоляя того молиться за здоровье ее сына; на следующее утро он прислал свой ответ: «Маленький не умрет» {47}. И внезапно и совершенно необъяснимо Алексей начал выздоравливать. Александра была убеждена, что ее сына спасла молитва этого крестьянина, и ее вера во всесилие Распутина не допускала никакой критики, а влияние этого крестьянина распространилось на всю жизнь семьи императора.
В 1913 году Россия отмечала трехсотлетие династии Романовых. Морозным утром в конце февраля разбросанные группы людей встали вдоль широких и заснеженных проспектов Санкт-Петербурга, ожидая вереницу экипажей, которые везли императорское семейство из Зимнего дворца в собор Казанской Божией матери на благодарственный молебен. Состоялись приемы и балы, большие театральные представления и концерты, а также тщательно поставленные военные парады; их целью было пробудить верноподданнические чувства у населения империи, которое в массе своей теряло интерес и доверие к правящей династии. Аристократия, укрывшись в тиши своих окрашенных в пастельные тона дворцов, в открытую сплетничала по поводу дружбы Распутина с императрицей и громко, не таясь, задавалась вопросом, спрашивая на французском языке (поскольку ее большинство никогда не снисходило до разговоров на русском), можно ли ее, императрицу, считать совершенно нормальной. Представители знати в сокрушенном отчаянии качали головой, видя, как уходят в прошлое былые блеск и величие императорского двора.
Но Николай и Александра ничего этого не видели. Этой весной они взяли детей и все свое многочисленное семейство в плавание по Волге с посещением прибрежных городов, монастырей и древних крепостей. Ольга Александровна вспоминала, как она с палубы парохода «видела толпы крестьян, которые заходили глубоко в воду», чтобы хоть краешком глаза посмотреть на ее брата {48}. Первого июня они приплыли в город Кострому; здесь в 1613 году прибывшие из Москвы представители Земского собора объявили шестнадцатилетнему боярину Михаилу Романову, который в то время прятался за стенами расположенного в Костроме Ипатьевского монастыря, что он избран царем. В отличие от гнетущей атмосферы, царившей на праздновании в Санкт-Петербурге, здесь Романовы получили действительно сердечный прием: тысячи зрителей, которых сдерживали шеренги солдат в хорошо подогнанных мундирах, выкрикивали приветствия царской семье, что проезжала мимо них в открытых экипажах по улицам, украшенным флагами и арками в гирляндах цветов, а также наполненных звоном колоколов и мелодиями песен патриотического содержания, исполняемых хорами крестьян {49}.
Все, что ведущая замкнутую жизнь семья Романовых могла увидеть своими широко раскрытыми от волнения глазами, служило свидетельством их популярности, свидетельством верности народа своему монарху, а также говорило о несменяемости режима правления. Мерцающие кадры кинохроники, сувенирные гравюры и эстампы, вирированные в коричневые тона фотографии и большие тиражи открыток – они сохранили все это, запечатлев Анастасию, одетую, практически на всем протяжении празднества, в белые платья и в шляпы с перьями, в момент, когда горел желтый сигнал на светофоре времени, в период, который, хотелось тогда в это верить, несет в себе и надежду на лучшее, и веру в незыблемость существующего порядка. Такой видела ее Россия – великая княжна Анастасия, возведенная в идеал и скрытая завесой хорошо придуманных легенд; в глазах общественного мнения она представала восхитительной юной девушкой, образцом добродетели, православной княжной, которая обитает в возвышенных сферах среди дворцов, драгоценностей, среди слуг и балов. Трехсотлетний юбилей наделил императорское семейство аурой очарования, сделал ее сказочной семьей из сказочного мира. Однако под этой обманчиво привлекательной поверхностью, ниже пределов этого безмятежно гордого пространства, клокотал вулкан, огненная лава его восстания и революции плескалась и вскипала с такой безудержной и всевозрастающей энергией, какой в 1913 году никто не мог предвидеть.
3 В пропасть
В восемь часов вечера 1 августа 1914 года Анастасия вместе со своей матерью и сестрами сидела в столовой Нижнего дворца в Петергофе. Лето началось вполне хорошо, у них был длительный, дольше, чем планировали, отдых в Крыму, они совершили морской круиз, чтобы нанести визит королю и королеве Румынии, но затем наступило 28 июня, и в Сараеве были убиты эрцгерцог Франц-Фердинанд, наследник престола Австро-Венгрии, и его супруга. Дипломатическая напряженность усилилась, поскольку возросло значение военных союзов, родившихся в правительственных канцеляриях Европы, началась мобилизация армий, и послы предъявили ультиматумы.
В тот августовский вечер мир балансировал на краю пропасти, и Александра вместе с дочерьми замерла в напряженном и нервном ожидании; Николай II уединился в своем кабинете, читая последние официальные донесения и размышляя над телеграммами. Минута шла за минутой, но обычно пунктуальный император все не появлялся в столовой, и волнение императрицы становилось все больше и больше. Никто не знал, что происходит, однако каждый боялся самого худшего. Их опасения подтвердились, когда в столовую вошел Николай, тихим голосом он сказал, что Германия только что объявила войну России. Услышав эту новость, Анастасия, так же как и ее мать, залилась слезами {1}.
На следующий день яхта доставила императорскую семью в Санкт-Петербург; в Петергофе остался только цесаревич: он повредил ногу при падении, и ему было трудно ходить. Августовское солнце сияло над столицей империи, заливая барокко ее дворцов золотистым светом этого последнего дня мирной жизни; с бастионов Петропавловской крепости прогремели пушки, раздался звон колоколов, а яхта в это время на малом ходу шла вверх по течению сверкающей Невы, оставляя за собой белую пену кильватерной струи. Гранитные набережные до последнего дюйма были заполнены наэлектризованной, возбужденной и полной энтузиазма толпой, которая выкрикивала приветствия царской семье на всем ее пути к Зимнему дворцу. В Зимнем дворце ярко-алый ковер привел от солнечного света в тень, от жары летнего дня в прохладные и высокие залы этого здания как непроницаемо спокойного Николая, так и напряженно-спокойную Александру, а также четырех великих княжон в сопровождении вереницы тетушек, дядюшек, двоюродных братьев и сестер. Почти все они, подобно Анастасии, родились от браков между русскими мужчинами и немецкими женщинами, и теперь им предстояло представлять одну страну, одну правящую династию в ее противостоянии другой.
Огромный зал был до предела заполнен представителями знати, чиновниками и придворными; сквозь окна, открытые для того, чтобы в помещение мог попасть столь нужный свежий воздух, доносился постоянный рев многотысячной толпы у дворца, которая продолжала петь, кричать «ура!» и приветствовать то, что, по мнению русских, должно будет стать уверенной и быстрой победой. «Руки в длинных белых перчатках нервно мяли платки, – это бросилось в глаза великой княгине Марии Павловне, когда она вошла в зал, – и глаза под большими шляпами у многих были красными от слез. Переступая с ноги на ногу, мужчины хмурились в серьезном раздумье, они поправляли свои сабли и проводили пальцами по блестящим орденам, приколотым у них на груди» {2}. Священники возносили молитвы, дым ладана плыл по залу, а Николай II, стоя перед пятью тысячами собравшихся, официально объявил войну Германии.
В те первые дни оптимизм превалировал в настроениях общества, люди говорили о том, что гигантская русская армия запросто разобьет солдат кайзера, говорили о быстрой победе, благодаря которой будет восстановлен престиж короны Николая II и почести прольются на все его царствование. Идея патриотического энтузиазма овладела каждым, даже сама императрица и две ее старшие дочери решили внести свой вклад на алтарь победы, они проходили подготовку по курсу медицинских сестер Красного Креста и ежедневно работали в госпитале, основанном ими в Царском Селе {3}. Но шумная и энергичная Анастасия оказалась не у дел: в свои тринадцать лет она была еще слишком мала, чтобы выполнять такую работу. Вместо этого Анастасия со своей сестрой Марией выступила в качестве организатора своего собственного госпиталя для офицеров, раненных на войне. В ансамбле строений, будто созданных для театральных постановок, с зубчатыми стенами и островерхими башнями – носившем название «Феодоровский городок» и находившемся на другом берегу озера прямо напротив Александровского дворца – их организация устроила госпиталь № 17 {4}. Несколько палат, в которых были установлены простые металлические кровати, выкрашенные в белую краску, могли принять два десятка офицеров; здесь также имелась небольшая библиотека с книгами и журналами и общая гостиная, где были шашки и шахматы и даже бильярдный стол, чтобы скрасить досуг выздоравливающим офицерам, что проходили здесь лечение {5}.
Этот госпиталь и его пациенты позволили Анастасии понять, что она тоже может сделать что-то полезное, что она тоже может играть, пусть и небольшую, но роль в войне, которую ведет ее горячо любимый папа. Должно быть особо привлекательной стороной этого дела было также и то, что оно позволяло на какое-то время уйти от утомительного однообразия ее жизни. В сопровождении Марии она несколько раз в неделю посещала раненых, чтобы посидеть у их постели, написать за них письма и поиграть с ними в какие-нибудь игры, позволяющие быстрее скоротать томительные часы излечения {6}. Анастасии было интересно знать, что собой представляли эти люди, как они жили до войны, какие у них семьи, как они воевали и какие получили ранения. Пациенты госпиталя, в свою очередь, были очарованы этими девушками из самого высшего общества, дочерьми их любимого и богоспасаемого императора, которые уделяли им столько внимания. Не исключено, что раненые могли видеть этих девочек в кадрах кинохроники или на открытках, то есть в самом воплощении мифа об идеализируемой в национальном сознании семье. Однако зачастую действительность оказывалась поразительно, до удивления иной. Карманы Анастасии были набиты сладостями – маленькими круглыми конфетами, которые имели вкус «крем-брюле»; она щедро раздавала конфеты пациентам госпиталя, но также и сама, как вспоминает один из них, «ела их, не переставая». Анастасия также не обходила вниманием и любые другие сладости, которые могли встретиться ей: навещая одного из своих пациентов, она увидела, что кто-то принес ему коробку вишен в сахаре, и достаточно скоро и с разрешения владельца конфет, она «с величайшим удовольствием» стала запихивать их себе в рот, хотя и бросала при этом быстрые взгляды по палате, опасаясь, что кто-нибудь застанет ее за таким малопочтенным делом {7}. И при всем при этом Анастасия с очаровательным кокетством и невинными глазами вздыхала и говорила что-то о том, какую борьбу ей приходится вести, чтобы сохранить свою талию.
Госпиталь требовал к себе внимания, и он делал жизнь Анастасии более осмысленной, но он же предоставил ей еще одну возможность и более глубоко понять, и уразуметь идею принципа noblesse oblige, то есть «положение обязывает», что было особенно важно для той роли, которую выпало играть ей. Если императрица и ее две старшие дочери в соответствии со своим желанием выполняли любую работу, которая поручалась им в операционной, как при ампутации, так в случае смерти пациента на операционном столе, круг обязанностей великих княжон младшего возраста был гораздо меньше. В качестве подарков они вязали разные вещи для своих подопечных и приглашали артистов, чтобы внести какое-то разно-образие в жизнь пациентов своего госпиталя. «Сегодня мы пошли в наш госпиталь, – Анастасия писала своему отцу в письме, датированном 1915 годом. – Там был концерт. Выступали певцы, а потом танцоры, а затем артисты, которые и пели, и танцевали… Я сидела с некоторыми из твоих старых офицеров. Под конец все аплодировали» {8}. Когда пациентов госпиталя выписывали, великие княжны обеспечивали их часами и дарили им небольшие памятные медали со своими инициалами, а также другие подарки на память о встрече с дочерьми императора {9}. Но при этом Анастасия лицом к лицу сталкивалась с печальной действительностью, слишком хорошо знакомой всем ее пациентам. «Умерло еще двое бедняг, – писала она в письме, – а мы только вчера сидели вместе с ними» {10}. По мере продолжения войны такие печальные дни повторялись со все возрастающей частотой и опустошение, производимое ею, становилось все более ощутимым.
Эти люди сражались за ее страну, за ее отца и за нее самое, жертвуя свои жизни во имя святой Российской империи, некоего абстрактного представления, которое летом 1915 года приобрело для Анастасии более личный характер. Семья Романовых находилась под защитой армейских подразделений, патрули несли охрану по периметру их резиденции, солдат выстраивали вдоль улиц, по которым проезжало семейство. И все члены семьи, в свою очередь, тоже имели тесную связь с военным корпусом государства, выступая в роли почетных полковников и шефов полков; все, это если не считать Анастасии, которую посчитали слишком молодой, чтобы возложить на нее такую обязанность. Данное обстоятельство, так же как и избыточный вес, служило для нее поводом для постоянного отчаяния: даже офицеры на борту яхты «Штандарт» без зазрения совести дразнили Анастасию, утверждая, что ей очень повезет, если она станет шефом какой-нибудь захудалой пожарной команды в Санкт-Петербурге {11}. Но на помощь Анастасии пришел ее отец. Пятнадцатого июня 1915 года – в день четырнадцатилетия Анастасии – Николай II присвоил своей дочери звание почетного полковника и шефа 148-го пехотного Каспийского полка {12}. Согласно традиции требовалось провести парадное построение, вынос знамени и церемониальное прохождение полка, принимаемое полковником – шефом полка, сидя верхом на лошади. Все эти детали, без всякого сомнения, были бы в радость Анастасии, если не ради самого ритуала, то хотя бы ради возможности оказаться центром всеобщего внимания. Но в то время ее полк находился в далекой Галиции, ведя бои с германскими и австро-венгерскими войсками вдоль реки Днестр; Анастасии пришлось ждать два месяца, прежде чем она при короткой встрече в Александровском дворце смогла наконец получить официальное поздравление от командира этого полка полковника Василия Колюбакина {13}. Тем не менее она старалась не упустить ни одной детали, получив, как она с гордостью записала, «доклад о моем полке» и сочтя «все это очень интересным» {14}.
Август 1916 года положил начало третьему году войны. Военные неудачи, нехватка боеприпасов и амуниции и неудачно спланированные операции не оставили камня на камне от надежд на быструю и решительную победу над противником; вместо побед армию преследовали катастрофы и отступления, а внутри страны росло разочарование и недовольство населения. Предыдущим летом Николай II, под сильным давлением со стороны жены, полностью зависимой от вмешивающегося во все Распутина, невзирая на возражения своего правительства, взял на себя командование русской армией, и половину своего времени он стал проводить в городе Могилеве, где находился штаб верховного командования, или Ставка, и куда к нему приезжал, если здоровье позволяло, цесаревич Алексей. Оставшись одна в столице империи, которую Николай переименовал в более русском стиле в город Петроград, императрица Александра добилась печально нелестной репутации, поскольку, подталкиваемая Распутиным, она требовала, чтобы ее муж менял министров с такой безумной скоростью, которая ничего иного, кроме вреда, правительству не несла. Тучи сгущались, и даже члены семейства Романовых открыто шептались о возможности переворота и революции.
Это лето оказалось последним летом беззаботной жизни Анастасии, то были месяцы, в которых пребывание в Царском Селе чередовалось с поездками вместе с матерью и сестрами в Могилев. Анастасия скучала по отцу и получала удовольствие, когда семья снова собиралась вместе, когда императорский поезд заводили в какую-нибудь уединенную ветку на окраине города и можно было больше не соблюдать формальностей. По утрам великие княжны знакомились с местами, расположенными по окрестности, гуляли по лесу, останавливали удивленных крестьян и детей железнодорожных рабочих и всегда давали им что-нибудь из еды или угощали конфетами {15}. Каждый день императрица вмести с дочерьми ездила на автомобиле в Могилев, где в доме губернатора царь Николай II пользовался комнатой на двоих вместе с цесаревичем Алексеем. Здесь императрица и дочери присоединялись к ним на время второго завтрака и чаепития, после которых следовали прогулки по Днепру или путешествия по песчаным холмам. Последнее, по воспоминаниям баронессы Буксгевден, можно приравнять к настоящему суровому испытанию, в котором «преобладала боль, а не удовольствие», поскольку Николай любил все, что связано с физической нагрузкой, и не считал нужным обращать внимание не только на явственно видимые преграды, но и на возможности тех, кто сопровождал его. Для императора было обычной практикой быстрым шагом отправиться в путь, взбегая на холмы и бегом спускаясь с них, перелезать через заборы и форсировать ручьи, оставляя позади всех, кто изо всех сил старался не отставать от него: своих детей, своих офицеров и даже гостей, приглашенных им. И не раз, и не два группы таких выбившихся из сил и задыхающихся людей забредали во двор какой-нибудь удаленной дачи, удивляя своим появлением семейства, которые мирно пили чай и были совсем не в восторге от такого непрошеного вторжения. Однако достаточно скоро большинству удавалось узнать в бесстрашных путниках, храбро шагающих через их газоны и лужайки, лица, хорошо знакомые им по открыткам и иллюстрациям, и тогда они сами неуклюже расталкивали друг друга, чтобы отвесить поклон и поднести букет поспешно сорванных цветов хихикающим великим княжнам {16}.
Подобные посещения, как говорил Жильяр, «слишком короткие» с точки зрения великих княжон, вносили некоторое оживление в «их однообразную и бесцветную жизнь» {17}. Однако военные проблемы не позволяли Николаю отвлекаться от них надолго и принуждали его семью возвращаться в Царское Село, что для Анастасии означало возвращение к урокам и к палатам ее госпиталя, к тем малозначимым событиям, которые определяли приливы и отливы в течении ее дней. И вместе с тем эти дни, столь неумолимые в их бесконечной повторяемости, могли изменить свое течение в сторону насильно навязываемой неопределенности.
Находясь под влиянием своей матери, великие княжны относились к имеющему позорную известность Распутину не иначе как к подлинному святому, благодаря молитвам которого их брат продолжает жить. Как вспоминала Ольга Александровна, «создавалось впечатление, что он нравится всем детям. Рядом с ним они чувствовали себя легко и спокойно» {18}. Как отмечала их тетка великая княгиня Ксения Александровна, с ранних лет Александра приучила их избегать всякого упоминания об этом крестьянине и даже скрывать его приходы от любопытных слуг. «Он всегда находится там, входит в детскую комнату, заходит к Ольге и Татьяне, когда они готовятся ко сну, и сидит там и ласкает их» – так жаловалась она в 1910 году по поводу того, как ведет себя Распутин, и считая такое положение дел совершенно невероятным и за гранью понимания» {19}.
Подобно секретности во всем, что касалось болезни Алексея, такого рода поводы для разногласия заставляли людей верить в худшие варианты развития событий. Одна из нянек, которые несли службу во дворце, обвинила Распутина в том, что тот изнасиловал ее, и разнесла эту новость по всему Санкт-Петербургу. Новость была подхвачена и стала основой слухов, получивших широкое распространение, после того как придворная гувернантка София Трубецкая пожаловалась на его дурное влияние в Царском Селе и потеряла свой пост в силу роли, которую этот крестьянин играл при дворе {20}.
«Наш друг, – писала Александра о Распутине в своем письме Николаю, – так доволен нашими девочками; он говорит, что им пришлось вынести слишком многое для своих лет, и это очень обогатило их души» {21}. Спустя всего десять дней после этого письма, вечером 29 декабря 1916 года, Распутин принял приглашение навестить князя Феликса Юсупова в его петроградском дворце. Юсупов, обладатель несметного состояния, аморальный и известный своим беспутством муж княгини Ирины Александровны, двоюродной сестры Анастасии, собрал группу заговорщиков, в состав которой входил и двоюродный брат Николая II, великий князь Дмитрий Павлович. При ее содействии он совершил убийство Распутина так, как это могло быть только в мелодраме или в ужасной сказке, сперва отравив, потом застрелив, а затем заколов того кинжалом, прежде чем опустить его тело под лед одного из притоков Невы. Известие о преступлении и о найденном теле Распутина повергло императорскую семью в шок. Анатолий Мордвинов, один из адъютантов Николая II, вспоминал реакцию великих княжон на эту новость: «Они сидели на диване, тесно прижавшись друг к другу. Они дрожали, как от холода, и каждый мог видеть, как горько они переживают утрату, но при всем этом в течение всего долгого вечера имя Распутин ни разу не произносилось при мне. Они страдали, поскольку этого человека больше не было среди живущих. Они страдали также и потому, что им, очевидно, было понятно, что это убийство служит началом чему-то страшному и неоправданно жестокому, что ждет их мать, их отца и их самих, а также и то, что это страшное безжалостно и неотвратимо движется навстречу им» {22}.
Убив Распутина, Юсупов и другие заговорщики надеялись заставить Николая II коренным образом изменить свою реакционную политику. Они рассчитывали, что с уходом Распутина обозленная и огорченная императрица всецело откажется от участия в решении политических вопросов. Однако убийство этого крестьянина еще больше утвердило высочайшую супружескую пару в своей решимости твердо противостоять любому намеку на уступки, любому допущению значимости общественного мнения, любому предположению, что самовластие прекратило свое существование еще в 1905 году, когда Николай II допустил создание Думы. К марту 1917 года, когда Николай возвратился в Могилев, страна стояла на краю пропасти, забастовки и голодные бунты в столице быстро перерастали в революцию.
Недовольство и беспорядки выплескивались на улицы Петрограда, а императрица Александра в Царском Селе оставалась в неведении о них. Положение усугублялось не только тем, что в это время ее муж находился в Ставке верховного командования, но еще и тем, что Ольга, Татьяна и Алексей неожиданно заболели тяжелой формой кори, и от них круглые сутки не отходили доктор Боткин и мать, тревога которой росла с каждым часом {23}. Действительные сведения о беспорядках в столице уступили место слухам, и никто не знал, чему верить, а чему нет, в то время как императрица с нетерпением ждала возвращения своего мужа. Лили Ден, подруга императрицы Александры, провела вечер вторника 13 марта, складывая вместе с Анастасией мозаичную головоломку, – обычный эпизод из жизни, что протекала во дворце, изолированном от бушующей бури, готовой разразиться за его стенами. Отправив младшую дочь спать, Александра обратилась к своей подруге с такими словами: «Я не хочу, чтобы девочкам стало что-нибудь известно до тех пор, пока правду от них скрывать будет больше нельзя, но появилось недопустимо много пьяных, и на улицах слышна беспорядочная стрельба. Боже, Лили, какое счастье, что нас здесь охраняют самые верные нам войска. Здесь находятся части Гвардейского экипажа, и они все являются нашими личными друзьями» {24}.
Присутствие этой охраны сыграло свою решающую роль на следующий день, когда толпа мятежных солдат решила взять штурмом Александровский дворец, отвезти супругу императора и наследника в столицу и взять их там под арест. Сам император должен был приехать ранним утром следующего дня, но в эту ночь к отражению штурма пришлось готовиться его семье. Около полутора тысяч верных царю солдат окружили здание и, разбившись на группы вокруг костров, разведенных в заснеженном дворе, стали ждать приближения мятежной толпы. Они были вооружены винтовками, а кроме того, в темную ночь смотрело жерло крупнокалиберной полевой пушки {25}. Предупредив заболевших детей о том, что проводятся маневры, и что стрельба, возможно, будет производиться в непосредственной близости от дворца, Александра в сопровождении Марии вышла на улицу к оставшимся солдатам охраны и поблагодарила их за верность {26}. Глядя вместе с Лили на эту сцену, Анастасия с детской простотой заметила: «Как же будет потрясен папа!» {27}
Мария оставалась вместе с матерью все беспокойные часы той ночи, и Лили Ден легла спать на походной кровати этой великой княжны, она стояла в комнате, которую Мария делила вместе с Анастасией. В течение всей зимней ночи, Анастасия, которой никак не удавалось уснуть, беспокойно металась и ворочалась в своей постели. Время от времени, встревоженная звуками выстрелов, она вскакивала с кровати и подбегала к окну, вглядываясь в темноту. В шесть часов утра следующего дня она уже была у своей матери в Лиловом будуаре, ожидая обещанного возвращения отца; после того как прошло несколько часов, а никаких известий не поступало, даже обычно полная энтузиазма Анастасия, и та поняла, что совершается что-то ужасное и непоправимое. «Лили, – она нервно шепнула Ден, – этот поезд никогда не опаздывает. Боже, когда только приедет папа» {28}.
Среда прошла в обстановке растущей тревоги, от императора не поступало ни слова, а слухи, приходившие из Петрограда, становились все более зловещими. Солдаты дезертировали целыми полками, и толпы мятежников, ожесточение которых росло, врывались в улицы, грабили магазины и поджигали полицейские участки. К четвергу стрелки, охранявшие Александровский дворец, покинули свои позиции, и революционеры отключили его от электрической сети и водоснабжения, оставив напуганных обитателей дворца при свечах ожидать того, что уготовано им судьбой {29}. В тот же день на тупиковой железнодорожной ветке во Пскове, куда был отведен его поезд, Николай II уступил настоянию своих генералов и подписал отречение от престола как от своего имени, так и от имени своего сына. Династия Романовых, которая царствовала 304 года, подошла к своему концу.
После того как ее отец отрекся от императорской короны, для Анастасии, сперва по решению нового Временного правительства, а затем по решению советского правительства, наступил, начиная с 21 марта, период заключения, который длился 483 дня. Телефонная связь была отключена, вся корреспонденция подвергалась досмотру, посылки вскрывались, а Александровский дворец был закрыт для входа и выхода и окружен солдатами, охранявшими арестованное семейство Романовых {30}. Хотя в результате Февральской революции большинство придворных и слуг расстались со своими постами, около сотни человек из числа верных семейству фрейлин, адъютантов, слуг, кучеров, прислуги, наставников, горничных, нянек и поваров остались (напоминая, по словам Анны Вырубовой, «уцелевших в кораблекрушении»), чтобы добровольно разделить участь пленных в Царском Селе {31}. Создавалась обстановка, которую с некоторыми допущениями можно было бы назвать сюрреалистической: здесь вооруженные часовые обеспечивали изоляцию заключенных, охраняя внешний периметр дворца, тогда как внутри дворца слуги в расшитых ливреях по-прежнему склонялись в поклоне и предлагали узникам выдержанные вина из имперских погребов {32}.
Несмотря на несущественные ограничения, например, фрукты было запрещено подавать на стол императорского семейства как «роскошь, на которую заключенные не имеют права», жизнь во дворце нельзя было назвать тяжелой. {33} По мере того как семейство приспосабливалось к новым условиям существования, их жизнь начинала приобретать размеренное нормальное течение, и процесс обучения Анастасии был возобновлен. Поскольку во время революции Гиббса не было в Царском Селе, Временное правительство отказало ему в допуске в Александровский дворец, но Жильяр не покидал дворца, и он продолжил обучение французскому языку. Поскольку у него теперь было много свободного времени, Николай стал преподавать русскую историю; наставница императрицы, мадемуазель Екатерина Шнейдер, взяла на себя обучение русскому языку, а баронесса Софи Буксгевден заменила отсутствующего Гиббса и стала давать уроки английского {34}.
И только когда заключенные получили возможность выйти из дворца, им представилась возможность встретиться лицом к лицу с самыми долгоживущими и наименее приятными напоминаниями об их изменившемся статусе. Каждый день и в течение нескольких часов им были дозволены прогулки и физические упражнения в одном из уголков парка, всегда под прикрытием вооруженных солдат и под взглядами толпы зевак, сгрудившихся вдоль одного из ближайших железных заборов. Среди этих зрителей присутствовала горстка бывших верноподданных короны, здесь были и просто любопытные, которые хотели своими глазами увидеть семью, что не так давно правила ими, однако самыми громкоголосыми здесь были те, кто ненавидел Романовых; с первых дней Февральской революции эти люди читали сказки о бессердечном царе и его безумной жене, ведь она хотела, чтобы ее родная Германия сокрушила страну, которая как родную приняла будущую императрицу. С головами, набитыми сплетнями и нелепостями, эта группа зрителей злорадствовала, выкрикивала революционные лозунги и непристойности – и все это для того, чтобы привлечь внимание заключенных {35}. Раньше люди кланялись до земли только ради того, чтобы коснуться тени, отбрасываемой Николаем II, теперь те солдаты, которые охраняли его, поворачивались к нему спиной, когда он протягивал руку для рукопожатия, они сбивали его с велосипеда, когда он ехал на нем по парку, и нагло окликали его: «Господин полковник!», в то время как вся семья смотрела, бессильная что-либо сделать {36}.
Но в конце концов, после нескольких недель наблюдения за узниками, «классовая» ненависть, которую проявляло большинство караульных, утихла. С приходом весны царская семья завела огород, и те же самые солдаты помогали четырем великим княжнам вскапывать землю и сажать грядки овощей. {37} Поскольку они со дня своего рождения росли и воспитывались в окружении личного состава охраны императора, Анастасия и ее сестры быстро нашли общий язык с новым составом солдат, они подружились с ними и вели беседы об их семьях. В результате заболевания корью головы великих княжон были острижены наголо, и они не чувствовали никакого неудобства в том, чтобы снять шляпы и сфотографироваться вместе со своими стражниками во всем блеске царственных и сияющих на солнце лысых голов {38}. Но и притом что отношение к заключенным становилось мягче, тем не менее временами случались и нежелательные инциденты. В один из жарких летних вечеров Анастасия сидела на подоконнике и что-то вышивала, ее отец читал ей вслух. Внезапно в комнату вбежали солдаты: дело в том, что часовой, который нес патрульную службу вне здания, увидел, как арестованные подавали сигналы из окна вспышками зеленого и красного цветов. Романовы заявили, что им об этом ничего неизвестно, и проведенным расследованием вскоре было установлено, что случилось на самом деле: поскольку Анастасия, занимаясь своим вышиванием, много раз наклонялась вперед, она то открывала, то закрывала своим телом те две лампы с зеленым и красным абажурами, что стояли за ней {39}.
Так Анастасия провела все то лето – в происходивших от случая к случаю забавных, но мелких неприятностях, в уроках, в заботах об огороде и в неопределенности. Никто не ждал, что заключение в Царском Селе продлится долго. Ходили слухи, что семейству Романовых позволят вести тихую жизнь в Крыму в Ливадии, однако слухи оказались несостоятельными; также потерпел неудачу план отправить пленников в Англию, поскольку благодаря вмешательству и давлению короля Георга V правительство данной страны отказало в убежище Романовым – двоюродным и троюродным родственникам этого короля. К концу лета Александр Керенский, глава Временного правительства, стал во все большей степени опасаться того, что длительное присутствие Романовых в непосредственной близости от столицы может привести к катастрофе, и принял решение отправить их подальше от возможной опасности. Предупредив заключенных, что им скоро придется покинуть Царское Село, Керенский посоветовал им потихоньку собрать все, что они хотели бы взять с собой. Он не назвал места, куда их повезут, но он тем не менее сказал, что им следует взять с собой теплую одежду.
Вечером 12 августа, а это был тринадцатый день рождения цесаревича Алексея, императорская семья собралась в забитом багажом полукруглом зале, с нетерпением ожидая извещения о том, что поезд, который был подготовлен для них по приказу Керенского, подан на станцию. В прошедшие счастливые годы они собирались здесь, чтобы смотреть кинофильмы, и дети хихикали, увидев на экране чей-то многозначительный взгляд или выразительное трепетание ресниц, которое ускользнуло от внимания цензора; теперь этот зал превратился в место пыток, поскольку один, полный мучений час проходил за другим, а никаких известий не поступало. Предоставленные самим себе великие княжны собрались в одном углу зала и «заливались горькими слезами» в свете приближающегося утра {40}. Наконец, когда в Царское Село пришел рассвет, узники были посажены в колонну автомобилей и в сопровождении вооруженного конвоя отправлены на ближайшую станцию, где поезд, декорированный японскими флагами, чтобы сбить с толку революционеров, настроенных на немедленное отмщение, повез их на восток, в Сибирь.
Они ехали целую неделю. «I will describe to you who [how] we traveled» («Я опишу тебе, как мы путешествовали»), – писала Анастасия на своем далеком от совершенства английском: «We started in the morning and when we got into the train I went to sleap, so did all of us. We were very tiered because we did not sleap the whole night. The first day was hot and very dusty. At the stations we had to shut our window curtainse that nobody should see us. Once in the evening I was loking out of the window we stopped near a little house, but there was no station so we could look out. A little boy came to my window and asked: “Uncle, please give me, If you have got a newspaper”. I said: “I am not an uncle but an anty and I have no newspaper”. At the first moment I could not understand why did he call me “Uncle” but then I remembered that my hear [hair] is cut and I and the soldiers (which were standing next to me) laught very much. On the way many funy things happened, and if I shall have time I shall write to you our travell father on. Good by. Don’t forget me» {41}.
(«Мы выехали утром, и, когда мы сели на поезд, я легла спать, и так сделал каждый из нас. Мы были очень усталыми, потому что не спали всю ночь. Первый день был очень жарким и пыльным. На станциях мы были обязаны закрывать окна занавесками, чтобы никто не мог видеть нас. Однажды вечером я выглянула из окна: мы остановились возле маленького дома, но станции здесь не было, поэтому мы могли смотреть из окна. К моему окну подошел маленький мальчик и попросил меня: «Дяденька, пожалуйста, дайте мне газету, если она у вас есть». Я ответила: «Я не дяденька, я тетенька, и у меня нет газеты». Сперва я не могла понять, почему он назвал меня «дяденькой», но потом я вспомнила, что я коротко острижена, и я, и солдаты, стоявшие рядом со мной, очень долго смеялись. В дороге случилось много всего смешного, и, если у меня будет время, я напишу тебе о нашем дальнейшем путешествии. До свидания. Не забывай меня»).
Пунктом назначения царской семьи был Тобольск – небольшой далекий город в Сибири. Он был настолько далеким, что с ним не было железнодорожного сообщения, и последний отрезок пути узники проплыли по реке на пароходе, носившем название «Русь». На этом пароходе они проплыли мимо небольшой деревушки Покровское и издали увидели родную деревню Распутина, как это было когда-то предсказано им этим крестьянином {42}. С пленниками на берег сошли три их любимые собаки, сорок два человека придворных и прислуги, чьей обязанностью было обслуживание семейства, десятки дорожных чемоданов с упакованной в них одеждой, с альбомами с фотографиями, с картинами и памятными подарками, а также армейское подразделение численностью около трехсот вооруженных солдат под командой полковника Евгения Кобылинского; оно имело задачей охрану арестованной царской семьи {43}. Семейство также везло с собой бриллианты, жемчуг, сапфиры, изумруды, рубины и золото общей стоимостью более 14 миллионов долларов. Все это богатство было тщательно спрятано от любопытных глаз среди прочих вещей, и оно должно было обеспечить семейству безбедную жизнь в случае, если их вынудят покинуть страну {44}.
Дом губернатора, который стал местом заключения семьи Романовых в Тобольске, представлял собой большое двухэтажное здание, которое эти узники убрали и украсили, развесив на стенах свои любимые картины, ковры и другие элементы декора, привезенные из Александровского дворца {45}. Всех четырех великих княжон расположили в угловой комнате на втором этаже, «сделав ее совершенно уютной», как об этом писала Ольга Николаевна в своем письме к Анне Вырубовой. Здесь княжны спали на своих походных кроватях, расставленных вдоль стен, увешенных иконами, семейными фотографиями и снимками, напоминавшими о более счастливых днях на борту яхты «Штандарт» {46}. Но как бы ни был велик дом, в нем могла разместиться лишь малая часть той свиты, что последовала в ссылку вместе с семьей императора; другим придворным и слугам были предоставлены помещения в большой, богато украшенной вилле, которая носила название «Корниловский дворец» и располагалась прямо на противоположной стороне улицы. Однако когда сосланная императорская семья от случая к случаю заходила в дом, где разместились придворные, это вызывало возражения некоторых военнослужащих специального подразделения, обеспечивавшего охрану заключенных, и, чтобы умиротворить своих солдат, Кобылинский был вынужден обнести дом губернатора высоким частоколом {47}. Теперь Романовы стали настоящими заключенными.
Приезд Романовых в Тобольск означал не только конец периода их пребывания в качестве особо привилегированных заключенных, он также во многом положил конец и их восприятию как реально существовавших личностей для многих из их бывших подданных. Дело не просто в том, что их так хорошо знакомые лица и имена исчезли со страниц газет и журналов. Дело в том, что в Царском Селе они вели жизнь, в основном такую же, как и до революции – во дворце и в той обстановке и окружении, которые ставили их над всеми в качестве правящего семейства. В общественном сознании они там оставались царственными особами и вели жизнь, отнюдь не лишенную удовольствий и уж, конечно, с избытком обеспеченную всем необходимым. Теперь же, лишенные не только власти, титулов и денег, но и того привилегированного положения, которое выделяло их среди всех простых смертных, они подобно видению растворились в бескрайних сибирских просторах. Сказка кончилась, ей на смену пришел ужасный, постепенно заползающий в душу кошмар, и в нем Тобольск был первым этапом в земном пути семьи Романовых на Голгофу.
В первое время жизнь в Тобольске была вполне сносной, если не считать того, что с наступлением сибирской зимы в доме стало невероятно холодно. То, что, как писал Жильяр, «жители Тобольска были благожелательно настроены в отношении императорской семьи», ни у кого не вызывало сомнений. Горожане часто собирались на улице напротив дома губернатора, они с любопытством пытались разглядеть, что происходит в нем, они крестились и кланялись, заметив хоть какое-то движение за окнами {48}. Люди собирали подношения и посылали узникам печенье, яйца, молоко, свежую рыбу, конфеты и другие подарки, собранные для них {49}. Жизнь в доме была подчинена определенному распорядку дня. После завтрака Анастасия несколько часов посвящала занятиям: уроки английского давал Гиббс, когда он в конце концов смог добраться до Тобольска; Жильяр преподавал французский язык; обучение русскому языку и арифметике было поручено молодой женщине Клаудии Битнер. Религиозным образованием Анастасии занималась ее мать, а отец читал ей курс истории {50}. В одиннадцать часов заключенные обычно выходили на прогулку. Вокруг дома не было сада; в качестве зарядки они могли только ходить вдоль отрезка дороги, с обеих сторон ограниченного заборами. Здесь Николай и его дети, и не без помощи своих старых преданных слуг, по очереди пилили бревна двуручной пилой; когда выпал снег и толстым слоем укрыл окружающую территорию, великие княжны катали друг друга и своего брата в санях, и кроме того, они построили ледяную горку, чтобы спускаться с нее на санках {51}. Второй завтрак (ленч), который приходился на час дня, как правило, состоял из четырех блюд (суп, рыба, основное блюдо и десерт); в то же время обед, который подавали в восемь часов, мог иногда включать в себя и пятое блюдо, состоявшее из фруктов. {52} Во второй половине дня императорская семья пила чай, а по вечерам все Романовы и их самые верные слуги собирались в гостиной, играли в карты и слушали, как Николай читает что-нибудь вслух. Время от времени великие княжны, за исключением Татьяны, она всегда оставалась с матерью, заходили в комнаты, которые занимала нянька Александра Теглева и горничные императрицы, чтобы пошутить, посмеяться и поиграть в какие-нибудь игры, позволяющие скоротать время {53}. Развлечений, как Анастасия писала Анне Вырубовой, было немного: «Мы часто сидим у окна, смотрим на людей, которые проходят мимо, и в этом заключается все наше развлечение» {54}. Для великих княжон на смену удушающей скуке, сопровождавшей их жизнь в Царском Селе, просто пришел новый вид заточения.
Той осенью дети доктора Боткина – девятнадцатилетняя Татьяна и семнадцатилетний Глеб – приехали в Тобольск и стали жить вместе с отцом в отведенном ему помещении в Корниловском доме. Однако когда они попросили разрешения посетить великих княжон и цесаревича, им было отказано под тем предлогом, что они не относились к числу приближенных и их никогда не приглашали во дворец {55}. Из окон Корниловского дома Глеб и Татьяна могли только случайно и лишь мельком увидеть узников, однако Боткин изобрел оригинальный способ развлечь младшее поколение Романовых. Будучи одаренным художником, Глеб создал аллегорическую повесть о группе благородных животных, которым выпало жить в пору революции, и иллюстрировал ее очаровательными рисунками. Затем он отдавал свою работу отцу, а тот тайком ее проносил в дом губернатора с тем, чтобы показать Анастасии и Алексею; последние высказывали свои соображения о дальнейшем развитии сюжета, и доктор Боткин передавал их своему сыну {56}.
Прошла зима. Анастасия, как писала ее мать, к этому времени стала «очень толстой», и даже в свои шестнадцать лет она имела рост чуть выше пяти футов (чуть выше 152,5 см) {57}. Кобылинский считал ее «физически слишком развитой для своего возраста…. тучной и малорослой, даже слишком тучной для ее роста», а Гиббс находил Анастасию «лишенной грации» и довольно зло утверждал, что «если бы ей подрасти и похудеть, она могла бы стать самой хорошенькой из всего семейства» {58}.
Дни протекали за днями, одинаковые и однообразные. Чтобы преодолеть скуку, Жильяр и Гиббс ставили небольшие пьесы, их разыгрывали Мария, Анастасия и Алексей, чтобы как-то развлечь своих родителей и всех домашних, которые поехали с ними в изгнание. В один из вечеров ставилась английская комедия-водевиль с названием Packing up, и в этой пьесе Анастасия играла главную мужскую роль. Она, как всегда, получала огромное удовольствие от внимания зрителей и вкладывала всю душу в постановку, до тех пор, пока она в конце спектакля повернулась так резко, что полы домашнего халата ее героя взлетели вверх, открыв взору присутствующих «крепкие ноги и зад, обтянутые шерстяным трикотажным егеровским бельем императора», как вспоминал об этом Гиббс. Зрители заходились в хохоте, тогда как Анастасия, не имевшая никакого представления о том, что случилось, замерла на импровизированной сцене с выражением полного непонимания на лице {59}.
А смех в Тобольске становился все более и более необходимым, потому что будущее узников становилось все более и более неопределенным В ноябре большевистская Октябрьская революция, которая сместила Временное правительство, положила конец тому довольно мягкому обращению, что до тех пор проявлялось в отношении Романовых. В течение последовавших месяцев были введены дополнительные ограничения, в том числе и на личную свободу: новая и гораздо более решительно настроенная стража пришла на смену старому составу солдат, что несли охрану до них и относились к своим узникам с дружелюбием, а заключенным было отказано в праве посещать церковные службы. Денег тоже не стало хватать: вместе с падением власти Керенского прекратились и финансовые поступления из государственной казны и на содержание заключенных, и для выплат солдатам, охраняющим их {60}. К весне 1918 года семье Романовых был предоставлен обычный солдатский паек. Яйца, масло и кофе ушли из их рациона, хотя время от времени сочувствующие жители города передавали им корзинки с провизией {61}. Обед теперь, как его описывал Жильяр без малейшего намека на иронию, «состоял из двух блюд, и такое положение вещей трудно было выносить тем, кто с рождения вел совершенно иной образ жизни» {62}. Хотя семейство Романовых владело несметными богатствами в виде драгоценностей, которые они тайно взяли с собой в ссылку, – их хватило бы, чтобы подкупить целые полки солдат и спастись бегством, – но недальновидность, поразительная неспособность распознать силы, что поднимаются и выстраиваются против них и, что важнее всего, подход к жизни с позиций веры в неотвратимость судьбы – все это слилось в поразительное настроение готовности покориться неизбежному. С окончанием зимы и наступлением весны пленники стали перешептываться, обсуждая возможные варианты спасения и мечтая о мире свободы, который раскинулся за сибирскими равнинами, все еще скованными морозом.
В конце апреля в Тобольск приехал Василий Яковлев, новый командир из Москвы, и он привез с собой новые тревоги. Освободив Кобылинского от возложенных на него обязанностей, Яковлев сообщил, что он прибыл с задачей немедленно вывезти семью Романовых из Тобольска, но при этом отказался назвать место, в которое им назначено прибыть. Однако плохое состояние здоровья цесаревича Алексея стало преградой неотложному выполнению задания, порученного Яковлеву: он увидел, что тринадцатилетний мальчик прикован к постели сильным внутренним кровоизлиянием и что перевозить его не представляется возможным. Когда этот комиссар стал настаивать на том, чтобы вывезти, как это планировалось, Николая II, Александре пришлось выбирать между мужем и больным сыном; после ужасной ночи, которую вся семья провела в слезах, император и императрица вместе с Марией и небольшим количеством слуг приняли решение ехать вместе с Яковлевым, а остальные должны будут последовать за ними, как только поправится Алексей. Перед самым рассветом утра 26 апреля Ольга, Татьяна и Анастасия стояли на ступенях губернаторского дома, «три человеческих фигуры в серых одеждах, – такими их видела Татьяна Боткина из своего окна, – которые долго смотрели куда-то вдаль», пока повозки, в которых сидели их родители и сестра, не растворились в предутреннем сумраке {63}.
4 «Я и думать не мог, что мне не суждено будет увидеть их снова»
Напуганные, покинутые и не имеющие представления ни о том, почему какой-то никому не ведомый Яковлев увез родителей и сестру, ни о том, куда те были отправлены, три великие княжны и их брат остались в Тобольске в состоянии неведения и ожидания любых известий. «Смертная тоска, – вспоминает Алексей Волков, старший камердинер в покоях императрицы Александры, – воцарилась в доме губернатора» {1}. Высказывались предположения, что царя должны были отвезти в Москву, поэтому все в Тобольске были удивлены и встревожены, узнав, что поезд Яковлева был направлен в город Екатеринбург, промышленный центр и оплот большевиков на Урале {2}. В этом городе император, императ-рица, их дочь, а также прислуга были заключены под стражу в доме, реквизированном у местного богача. «Мы были так ужасно рады получить эту новость, – писала Анастасия своей сестре Марии в Екатеринбург, – мы продолжали делиться нашими впечатлениями! Прости меня за то, что пишу так коряво, я просто такая глупая… В своих мыслях я всегда с вами. Здесь так ужасно печально и одиноко. Я просто не знаю, что делать. Бог нам помогает, и он не оставит нас… Мы качались на качелях, все произошло быстро, я тогда буквально чуть не умерла со смеху, падение было просто изумительным! Правда! Вчера я так много раз рассказывала сестрам о моем падении, что они уже сыты по горло моими рассказами, но могу я продолжать их бесчисленное количество раз, жаль больше некому слушать… На самом деле у меня уже накопилось столько всего, что нужно рассказать тебе… Конечно же, я прошу меня извинить за такое неуклюжее письмо, но ты ведь поймешь, что мои мысли мчатся вскачь, и я не успеваю записать все. Я просто хватаюсь за все, что приходит ко мне в голову» {3}.
Было еще одно письмо, оно было написано Анной Демидовой, камеристкой императрицы Александры, которая поехала вместе с ней в Екатеринбург, но диктовала его сама Александра. Хотя императрица не могла распространяться о той новой обстановке, в которой они оказались здесь, тем не менее она предупредила своих дочерей, что по прибытии сюда все их имущество было подвергнуто обыску, даже их «аптечка». {4} Это было кодовое слово, оно означало, что великим княжнам следует получше спрятать свои драгоценности. Чтобы обмануть большевиков, девушки, призвав на помощь Александру Теглеву, провели несколько дней, аккуратно зашивая бриллианты, нитки жемчуга и другие драгоценности в подкладку нижнего белья, в ленты шляп, в пояса платьев и под обтянутые сутажом и набитые ватой пуговицы {5}.
Обеспокоенные тем, что какие-нибудь монархистские организации будут пытаться освободить младших Романовых, что остались в Тобольске, расположенный в Екатеринбурге Реввоенсовет Урала направил сюда подразделение верных большевикам солдат, чтобы они оцепили губернаторский дом и усилили охрану узников, находящихся в нем {6}. Вместе с этими солдатами прибыл и новый комиссар большевиков, которого звали Николай Родионов – желчный и злой человек. Он находил особое удовольствие, придираясь по мелочам к заключенным, а также и в унизительных ежедневных перекличках, на которых великие княжны были обязаны присутствовать и отвечать на названные имя и фамилию, «как если бы они сами были какими-то предметами инвентаря», – вспоминала Теглева {7}. Однажды «вооруженный до зубов» Родионов отвел Алексея Волкова в сторону и заявил: «Скажи молодым дамам, что им не позволено закрывать по ночам двери в свою спальню». Волков хотел было поспорить с комиссаром, но это не дало результата: солдаты большевиков свободно передвигались по всему дому {8}.
За день до назначенного отъезда заключенных Татьяна Боткина добилась встречи с Родионовым. Ее отец сопровождал Николая и Александру на их пути в Екатеринбург, он вместе с ними находился в заключении, и Татьяна хотела знать, не могут ли она и ее брат Глеб присоединиться к отцу. На первых порах Родионов пытался отговорить ее от этого намерения, утверждая, что им лучше остаться в Тобольске; когда же Татьяна стала настаивать, комиссар предупредил ее, что по приезде в Екатеринбург все Романовы будут заключены в тюрьму или, что еще хуже, «будут расстреляны». Хотя Татьяна не сразу же поверила в эту угрозу, тем не менее она и Глеб решили остаться в Тобольске. В тот вечер Глеб вышел на улицу в надежде хоть мельком увидеть кого-то из узников; он заметил Анастасию, она улыбнулась ему из окна. Глеб снял свою шапку и низко поклонился, но вооруженные солдаты тут же прогнали его с улицы {9}.
Двадцатого мая Анастасия вместе с братом и сестрой оставили Тобольск на борту того же речного парохода «Русь», который девятью месяцами раньше доставил их сюда. В Тюмени их пересадили на поезд, и в два часа ночи на 23-е мая они прибыли в Екатеринбург, где подразделение хорошо вооруженных солдат было выставлено стражей вокруг их вагона {10}. На следующее утро серое сибирское небо разразилось дождем, а встревоженные великие княжны, выглянув из окна своего купе, увидели толпу озлобленных людей, которые собрались у тупиковой ветки и требовали, чтобы к ним вывели «кровопийц». Солдаты пытались оттеснить толпу, а из нее раздавались крики: «Повесить их!» Гнев достиг своего апогея, когда солдаты начали выгружать багаж; толпа хлынула вперед, прорвала оцепление и стала крушить сундуки и чемоданы, рвать в клочья одежду, сопровождая все это криками: «Снести им головы с плеч!» {11}. В течение этих нескольких напряженных минут на смену тем мелким унижениям и неопределенности, которые пришлось испытать Анастасии, ее сестрам и брату в год, прошедший со дня отречения их отца от престола, к ним, наверное, впервые пришел неподдельный страх за свои жизни.
Но цепочка повозок, которая подъехала и растянулась вдоль поезда, прибыла только после девяти часов утра. Хотя вместе с цесаревичем и великими княжнами из Тобольска выехало ни много ни мало двадцать семь человек придворных и прислуги, власти в Екатеринбурге арестовали большинство из них. Некоторые были позднее казнены, тогда как другие, среди них Жильяр, Гиббс, Теглева и Буксгевден, были отпущены на свободу {12}. Под смех и улюлюканье толпы вооруженная охрана стала выводить узников из вагона. Первым был выведен Алексей; он все еще не мог передвигаться самостоятельно, и его вынес приставленный к нему матрос Климентий Нагорный. За ним последовали Ольга, Татьяна и Анастасия; держа в руках чемоданы и поводки трех собак, они вынуждены были пройти через месиво грязи, прежде чем добраться до экипажей, подготовленных для них. Из окна своего вагона Пьер Жильяр смотрел, как Анастасия вместе с братом и сестрами исчезает в пелене нескончаемого дождя. «Я и думать не мог, – писал он позднее, – что мне не суждено будет увидеть их снова» {13}.
Уральский город Екатеринбург в окружении больших, но неглубоких озер и необъятных березовых лесов расположен на восточных склонах уральских гор и всего в 80 км от условной границы, отделяющей Европу от Азии. Названный в честь Екатерины Великой, к началу ХХ столетия город превратился в крупный промышленный центр, где горнопромышленники богатели благодаря обилию полезных ископаемых и где рабочие в каторжных условиях трудились на покрытых копотью заводах, что мрачной цепью тянулись вдоль окраин города. В 1917 году запальный фитиль революции – конфликт между богатством и бедностью, конфликт между процветанием и отчаянием – вызвал здесь такой же взрыв возмущения, как и по всей России, и Екатеринбург быстро завоевал гордую славу непоколебимого оплота большевизма, «Столицы Красного Урала». Здесь в атмосфере безнадежного отчаяния и растущей день ото дня враждебности семья Романовых повела отсчет последним дням своего заключения.
Когда-то на проспекте Вознесенского, неподалеку от центра города, стоял, вытянувшись вдоль края крутого склона холма, богато украшенный и выбеленный известкой особняк, которым владел инженер Николай Ипатьев. В апреле местная власть в лице Уралсовета выселила Ипатьева и реквизировала его собственность; здание окружили высоким забором с вышками для часовых и установили пулеметы на балконе и на чердаке. Окна дома были забелены известкой и наглухо закрыты, все внутренние двери заколочены, и по периметру были расставлены рабочие, их привлекли с местных заводов и выдали им винтовки. Уралсовет переименовал здание, присвоив ему зловещее название «Дом специального назначения» {14}. Такой была новая тюрьма, в которую Анастасия вместе с сестрами и братом вошла 23 мая 1918 года. «Какое большое счастье увидеть их снова и обнять после целых четырех недель разлуки и неизвестности, – писал Николай II в своем дневнике. – Несчастным пришлось пережить столько физических и духовных страданий, как в Тобольске, так и во время трехдневной поездки» {15}.
Дом специального назначения был не таким большим, как губернаторский дом в Тобольске, и в распоряжение Романовых было отдано только восемь комнат. В этих комнатах они разместились вместе с горсткой преданных слуг, оставшихся вместе с ними. Помимо доктора Боткина сюда входили горничная Анна Демидова, слуги Алексей Трупп, Терентий Чемодуров, Климентий Нагорный, повар Иван Харитонов и официант Иван Седнев, а также четырнадцатилетний племянник Седнева Леонид, он помогал на кухне. Чемодуров, который страдал старческим слабоумием и болезнь которого прогрессировала, оставил этот дом на следующий день после приезда Анастасии, а 27 мая большевики арестовали как Нагорного, так и Ивана Седнева, а затем казнили их, не ставя в известность семью Романовых {16}. Оставшаяся прислуга спала на диванах и койках в коридорах, на кухне и в гостиной, тогда как семья императора располагалась в трех комнатах в южном конце здания. Отдельная спальня была у Алексея (позднее он стал спать в одной комнате с родителями); еще одной спальней пользовались Николай и Александра. Четыре великие княжны спали на своих походных кроватях в бывшей туалетной комнате, соединяющей обе спальни; стены этой комнаты были оклеены цветочными обоями в розовых, красных и зеленых тонах, а потолок украшал бронзовый итальянский светильник с абажурами из цветного стекла {17}.
Под крышей этого тщательно охраняемого дома рождался новый миф, тот, который пришел на смену сказке о былом безоблачном существовании царской семьи и которому суждено было не уходить со сцены в течение всего двадцатого столетия. История, полагаясь на отчеты Белой армии и на мемуары тех, кто знал Романовых, отразит в своих анналах те семьдесят восемь дней, которые семейство императора провело в доме Ипатьева как время беспредельной жестокости. Так, английский журналист Роберт Уилтон, который в 1920 году дал первый, вышедший широким тиражом очерк о екатеринбургском периоде в жизни Романовых, утверждает: «Перед смертью заключенные подвергались безобразному обращению, которое можно приравнять к чудовищным пыткам, по крайней мере, моральным, если не физическим» {18}. Стражей, которые караулили семейство, он описывает как «грубых и пьяных уголовных типов» со «злобным взглядом», «вызывающей отвращение бесцеремонностью» и «дурным запахом, исходящим от них» {19}.
Тем самым была создана хронологическая канва, на которой строилась летопись искажений, повествующих о днях жизни Романовых в Екатеринбурге как о долгой цепи злонамеренных унижений, апогеем которых стала казнь царской семьи {20}. Подобные сказки имели выраженную политическую и религиозную значимость. Белая армия, монархисты и эмигранты, по всему миру разбросанные революцией, не только возлагали на императорское семейство венец мученичества, но они также рассматривали смерть Романовых как исключительно эффективное оружие антисоветской пропаганды. Безбожный режим, который безжалостно мучил, а затем казнил больного цесаревича и его четырех сестер, представлял собой разительное противоречие с образом исчезнувшей империи, запечатленной в сердцах и умах русских беженцев. Подобное отношение в меньшей степени говорило о реальном положении вещей, чем о попытках пройти мимо тех факторов, которые привели к революции, о попытках в золотом свете представить имперское прошлое по сравнению с беспросветной и запрещающей все и вся советской властью. Таким образом, правда о том, что на самом деле происходило внутри стен дома Ипатьева, во множестве случаев оказалась гораздо менее значимой, чем несущие большой эмоциональный заряд мифы, которые облачали Романовых в одежды мучеников.
В том, что в эти сказки оказалось нетрудно поверить, до некоторой степени повинна та сплошная завеса секретности, за которой советское правительство скрыло судьбу Романовых. В условиях отсутствия точных сведений версия формируется из домыслов, которые, как бы они недостоверны ни были каждый в отдельности, прочно склеиваются в легенду. Это началось с Александра Авдеева, первого коменданта Дома специального назначения, человека, которого Пьер Жильяр окрестил как «безнадежного пьяницу», который «проявлял необыкновенную изобретательность, ежедневно придумывая новые унижения для тех, кто был подчинен ему» {21}. Говорили, что Авдеев «часто был пьян, и иногда он заходил в комнату, где находилась семья императора, даже не надев кителя». По словам впавшего в старческое слабоумие Чемодурова, он всегда обедал вместе со своими заключенными «и часто вел себя по отношению к императору недопустимо грубо и оскорбительно» {22}.
В качестве основных негодяев в одном ряду с Авде-евым нужно поставить охранников, «одно присутствие которых, – как писал Уилтон, – само по себе было оскорблением». Они «заходили в комнаты заключенных, когда им заблагорассудится, в любое время дня и ночи», издеваясь и мучая узников {23}. Когда им не удавалось придумать новые способы унижения семейства Романовых, солдаты начинали громко и с воодушевлением распевать революционные песни, такие как «Отречемся от старого мира!» и «Вы жертвою пали в борьбе роковой». При этом они заставляли великих княжон аккомпанировать им на рояле, что стоял в гостиной {24}. Всякий раз, когда кому-то из молодых дам требовалось пойти в уборную, они всегда шли туда в сопровождении солдат под тем предлогом, чтобы те не могли сбежать оттуда {25}.
Каждый прием пищи, продолжает повествование, появившееся в начале двадцатых годов прошлого века, был организован так, чтобы подчеркнуть пренебрежительное отношение к императорской семье. Авдеев заставил членов семьи и их слуг есть вместе, сидя за одним столом, покрытым грязной, заляпанной жиром тряпкой. Заключенным не выдавалось тарелок и столовых приборов, и они были вынуждены есть «деревянными ложками из одного общего блюда», как об этом рассказывал Уилтон {26}. «Пища была очень плохой», ее приносили «из дешевой забегаловки», и ее «всегда» подавали с большим запозданием, если подавали вообще {27}. Солдаты сбивались в кучу вокруг стола, они своими «грязными руками» хватали то немногое, что подавалось на стол, а их «засаленные локти» утыкались прямо в лица членов семьи императора {28}.
Пройдут жизни целых двух поколений, прежде чем эти ужасные истории будут обличены как неуклюжая и полная неточностей фальсификация, повторенная и размноженная потоком голосов, которые старались приукрасить ее и внести дополнительные поправки, руководствуясь своими далекими от истины попытками сделать более ярким венец мучеников, возложенный на Романовых. Авдеев никогда не унижал заключенных и не обращался с ними по-скотски; охранники никогда не входили в помещения, которые были выделены для семьи императора, и никогда не ели за одним столом с ними; они никогда не принуждали петь великих княжон и никогда не сопровождали их в ванную комнату; во время приема пищи Романовы пользовались всем необходимым им фарфором и столовым серебром, и очень редко бывало так, что еда подавалась к столу с запозданием, и уж, конечно, они никогда не были вынуждены терпеть присутствие грязных солдат, которые плевались бы, сидя с ними за одним столом {29}. Нет сомнения, что возникали и неприятные моменты, и неловкие положения, и жизнь в стенах дома Ипатьева представляла для семьи Романовых разительный контраст по сравнению с их вполне благопристойным содержанием под арестом в Александровском дворце и даже по сравнению с их относительно благополучным тюремным заключением в Тобольске. Действительно, в ряде случаев еда была менее чем аппетитной, и кое-кто из солдат действительно корябал непристойные стихи и порнографические изображения императрицы и Распутина в таких местах, где узники никак не могли не видеть их; а физические упражнения и прогулки были ограничены ежедневным хождением по кругу в маленьком, закрытом со всех сторон саду под неусыпным оком вооруженных часовых {30}.Однако не унижениями и неудобствами были отмечены жизни узников, но состоянием ужасной неопределенности, порожденной Гражданской войной в России, которую вели солдаты Красной и Белой армий и которая приближалась к встревоженному Екатеринбургу.
Жизнь заключенных была очень однообразной. Как правило, они просыпались между восемью и девятью часами и собирались на молитву в уютно обставленной гостиной. После завтрака они выходили на первую из двух ежедневных прогулок в саду; время и продолжительность прогулок были непостоянными и зависели от погоды, а иногда от настроения тюремщиков. Алексей все еще не мог ходить, и гулять его выносил сам Николай II. Александра редко участвовала в этих семейных прогулках, поэтому Анастасия и ее сестры чередовали свои прогулки, так чтобы их мать не оставалась в одиночестве. Время между приемом пищи и прогулками семья императора заполняла либо чтением, либо игрой в карты; Алексей играл со своими оловянными солдатиками, великие княжны вышивали. По вечерам, после обеда, Николай читал что-нибудь вслух для своей семьи и Боткина; время от времени все пели псалмы. Оставшаяся с Романовыми прислуга ела за одним столом вместе с ними, однако этих слуг, как правило, не приглашали остаться после ужина, и к одиннадцати часам все укладывались спать {31}.
В подобном распорядке не было места для отклонений, и развлечений он тоже не предусматривал. В надежде как-то занять свое время великие княжны попросили Ивана Харитонова, чтобы он научил их печь хлеб, достигнутые результаты, по мнению Александры, были «превосходными» {32}. Кроме этого княжны помогали Анне Демидовой убирать их комнаты, однако привычка великих княжон к ежедневной смене полотенец и постельного белья вскоре привела к новым затруднениям. Подлежащее стирке белье из дома Ипатьева забирали и подвергали обработке члены местного трудового союза, однако Уралсовет не захотел оплачивать огромные счета за эту постоянно проводимую стирку и направил своего председателя Александра Белобородова, чтобы тот лично прочел великим княжнам лекцию о том, что нужно быть экономными. Постельное белье, как и раньше, можно было сдавать в прачечную, но повседневные домашние стирки молодые женщины должны будут проводить сами. «Как бы то ни было, – он сказал им, – немного работы всегда было полезно любому». Княжны не возражали против этого, но сказали, что не знают, как стирать. В поисках соответствующих наставлений Авдеев отправился в местную библиотеку, но не найдя там ничего подходящего, он в конце концов нанял на службу некоего Андреева, рабочего с местной фабрики, который, получив нелепое звание «Товарищ преподаватель прачечного дела Дома специального назначения», стал приходить в тюрьму, чтобы давать великим княжнам уроки по стирке полотенец и простыней {33}.
Время шло медленно, проходящие недели были отмечены чередой дней рождения в семье. В доме Ипатьева Николаю II исполнилось пятьдесят лет, Александре сорок шесть, Татьяне двадцать один год, Марии девятнадцать и 18 июня Анастасии исполнилось семнадцать лет. Это был прекрасный и теплый вторник; на второй завтрак великие княжны подали хлеб, испеченный ими, и сразу после трех часов пополудни вся семья вышла на часовую прогулку в сад. «Было очень жарко», – как записала в своем дневнике Александра, но воздух был напоен ароматом сирени и жимолости. Тот вечер принес с собой приятную неожиданность: с разрешения Авдеева монахини из расположенного поблизости монастыря стали регулярно приносить заключенным молоко, сливки и яйца {34}.
В свои семнадцать лет Анастасия, как писал об этом один из ее тюремщиков, «была очень привлекательной» и «очень толстой. У нее были розовые щеки, и совершенно восхитительные и черты лица, и само лицо». Из всех заключенных она выглядела «в наибольшей степени приспособившейся к своему положению» {35}. Один из охранников считал ее «очень дружелюбной и полной жизни», тогда как другой характеризовал ее так: «Просто очаровательный дьяволенок! Она была озорницей и, как я думаю, не знала усталости. Она была полна жизни и любила исполнять комические пантомимы, используя в качестве партнеров своих собак, как если бы она выступала с ними в цирке» {36}. Со временем люди, которые охраняли их, проникались симпатией к своим пленным; грань между пленниками и стражниками становилась менее заметной, особенно когда прекрасные великие княжны улыбались им, поддразнивали их, делились с ними воспоминаниями о прошлой жизни и даже показывали им свои альбомы с фотографиями. «У нас были долгие беседы, – вспоминает один из охранников, – в них они делились с нами своими надеждами на будущее и говорили о том, что когда-нибудь будут жить в Англии». Отношения на уровне легкого флирта развивались и крепли, и некоторые из солдат тратили свое свободное время на то, чтобы изготовить и установить в саду деревянные качели для великих княжон. По вечерам, будучи свободными от исполнения служебных обязанностей, кое-кто из солдат признавался, что «они совсем не были бы против, если бы заключенным представилась возможность бежать» {37}.
С начала лета 1918 года мысль о побеге занимала очень большое место в планах Романовых. В первых числах июня, действуя по приказу Уралсовета, большевистские власти города Перми тайно казнили брата Николая II великого князя Михаила Александровича, заявив официально, что он бежал из заключения с помощью офицеров Белой армии. Всего неделей позже семья императора в Екатеринбурге получила первое из четырех писем, тайно пронесенных в дом Ипатьева, написанных на французском языке и обещавших узникам скорую свободу {38}. Романовы ответили на него подробным описанием комнат и условий, в которых они жили, а также перевели Алексея в спальню, в которой спали его родители. Семейство в тайне от всех провело несколько тревожных ночей, сидя полностью одетыми в своих комнатах, не включая света и ожидая спасения, которое так и не пришло {39}. «Прошли эти дни, и ничего не произошло, – признался Николай в своем дневнике. – Ожидание и неизвестность были очень огорчительны» {40}.
Романовы не знали, что эти письма были написаны в Екатеринбургском ЧК с целью вовлечь заключенных в такие условия, которые затем послужили бы правовым обоснованием для их казни. Предвидя дальнейшее развитие событий в данном направлении, Уралсовет уволил мягкого и покладистого Авдеева и заменил его новым руководителем по имени Яков Юровский. В течение нескольких следующих дней старая охрана, настроение которой стало дружественным по отношению к заключенным, была отстранена от несения службы в доме Ипатьева, и ее на этом посту сменило более надежное подразделение стражников {41}. Юровский вынудил Романовых передать власти все драгоценности, которые он мог увидеть – часы, ожерелья, браслеты и кольца, то есть все то, что заключенные носили на себе. При этом он разрешил Анастасии и каждой из ее сестер носить по одному золотому браслету из тех, что были подарены им родителями и которые они не должны были снимать. Он также внес изменение во время ежедневной переклички, положил конец мелким кражам имущества заключенных, которые совершались охраной, и приказал установить массивную решетку в единственное открытое окно {42}.
В воскресенье 14 июля Юровский позволил двум священникам провести церковную службу для узников дома Ипатьева. Романовы и верные им слуги собрались в гостиной, где был воздвигнут временный алтарь. Позднее один из священников, Иоанн Сторожев, вспомнил, что Анастасия была одета в черную юбку и белую блузку и что в течение всей службы она стояла рядом с отцом, а Юровский наблюдал за всем этим из угла комнаты.
«В тот раз мне показалось, что Николай Александрович и каждая из его дочерей были, я бы не сказал, что в подавленном состоянии духа, но, тем не менее, у меня возникло впечатление, что они были бесконечно уставшими… Согласно канонам литургии, в ходе этого богослужения в определенном месте принято читать молитву «Со святыми упокой». По какой-то причине во время того служения отец Диакон вместо того чтобы прочесть эту молитву, стал петь ее и я вместе с ним, испытывая при этом некоторое смущение в силу такого отклонения от ритуала. Но едва мы начали петь, как я услышал, что члены семьи Романовых, они стояли сзади меня, опустились на колени. После службы каждый из них поцеловал Святой Крест… Когда я выходил, я прошел очень близко от бывших великих княжон и услышал едва различимые слова: “Благодарю вас”» {43}.
Ранним утром следующего дня из ближнего монастыря пришли две монахини, они принесли продукты питания для заключенных; Юровский передал им записку от одной из великих княжон, в которой она просила принести им кое-какие нитки {44}. В половине одиннадцатого пришли четыре сотрудницы Екатеринбургского профессионального союза домашних работниц, чтобы провести уборку в комнатах заключенных. В это время семья Романовых играла в карты в столовой. Одна из женщин, Мария Стародумова, вспоминала, что все они «были в веселом расположении духа. Великие княжны смеялись. Не было даже намека на печаль» {45}. Поприветствовав женщин «дружескими улыбками, – как сказала об этом Евдокия Семеновна, – великие княжны встали и пошли вместе с нашей четверкой, в свою спальню, чтобы передвигать для нас свои кровати. Насколько я помню, они не были ни капли не напуганы и не капли не встревожены. В глазах их сияло веселье и хорошее настроение, коротко стриженные волосы были взъерошены и находились в полном беспорядке, а щеки у них были розовыми, как яблоки. Они были одеты не как великие княжны, а в короткие черные платья, под которыми виднелись белые блузки с намеком на декольте. Комендант Юровский подглядывал и вынюхивал что-то. В течение какого-то времени он стоял у открытой двери, слушая наши разговоры, и заглядывал в комнату, чтобы сердито посмотреть на нас, когда мы обменивались шутками и любезностями с молодыми великими княжнами. После этого мы стали вести себя осторожнее и говорили только тихими голосами. Один раз, когда Юровский отвлекся и перестал смотреть в комнату, самая младшая из великих княжон, Анастасия, повернулась к дверному проему и состроила по его поводу такую гримасу, что мы все захохотали, а она после этого высунула язык, приложила большой палец к своему носу и сделала «нос» ему в спину» {46}.
Утро вторника 16 июля 1918 года выдалось в Екатеринбурге хмурым и дождливым; к полудню серые облака исчезли, и им на смену пришло палящее солнце {47}. В семь часов утра пришли монахини, они оставили продукты питания для заключенных, и день пошел по привычному распорядку. {48} В период между тремя и четырьмя часами заключенные вышли на прогулку в сад, Александра осталась дома вместе с Татьяной. Затем, в восемь часов вечера, когда заключенные обедали, к ним пришел Юровский и сказал Леониду Седневу, который служил в мальчиках у повара, что ему предстоит отправиться к своему дяде Ивану. Последнего выслали из дома Ипатьева шестью неделями раньше, и он втайне от заключенных был казнен. В десять часов тридцать минут вечера семья Романовых легла спать {49}. Белая армия была меньше чем в двадцати милях от города (менее 32 км), и всем было ясно, что большевики сдадут город белым в течение ближайших дней {50}. Сквозь единственное раскрытое окно в спальне, которой пользовались Николай, Александра и Алексей, обитатели дома могли слышать гром отдаленной артиллерийской канонады, и он приближался к ним. Когда в одном за другим погас свет в окнах и темная июльская ночь опустилась на дом Ипатьева, этот гром, должно быть, будил в узниках мысли о свободе.
Немногим позже двух часов пополудни следующего дня на пост дежурного в доме Ипатьева заступил охранник Анатолий Якимов. Он вспоминал позднее: «Дверь, что вела из прихожей в комнаты, которые занимала семья императора, была как и ранее закрыта, но в тех комнатах никого не было. Это было очевидно. Ни одного звука не доносилось оттуда. Раньше, когда там проживало императорское семейство, из их комнат всегда доносились какие-то звуки, свидетельствующие, что комнаты обитаемы – были слышны голоса, шаги. Но в этот раз там не было признаков жизни. Только их маленькая собачка, она стояла в прихожей у двери, ведущей в комнаты, где жила семья императора, и ждала, чтобы ее впустили внутрь. Я хорошо помню, что я подумал тогда: “Напрасно ты ждешь, собачка”» {51}.
Якимов сказал «напрасно», потому что ему уже сообщили, что всего двенадцатью часами раньше семья императора была казнена в подвале дома Ипатьева. Тем же вечером Уралсовет отдал приказ о казни нескольких Романовых, которые в качестве заключенных содержались в уральском городе Алапаевске. Сестра императрицы Александры, великая княгиня Елизавета Федоровна, которую звали Элла и которая в 1905 году после покушения на ее мужа, великого князя Сергея Александровича, основала орден сестер милосердия, а также пять других членов семейства Романовых были отвезены в лес и сброшены живыми в колодец выработанной шахты. Но как это иронично ни звучит, те же большевики, которые находили, что смерть Романовых целесообразна в силу политических соображений, они же несли ответственность за появление мифа об их спасении.
Всего через три дня после распространения слухов о массовом убийстве в Екатеринбурге, с той же издевательской иронией, которой достойна их последующая канонизация Русской православной церковью, Романовы восстали из мертвых, воскрешенные заявлениями советских официальных лиц, рассчитанных на то, чтобы ввести в заблуждение общественное мнение. Большевики признались в совершении казни только Николая II, утверждая, что императрица и Алексей были высланы из Екатеринбурга, а о великих княжнах не упоминалось вовсе. Советское правительство стояло на этой позиции вплоть до 1920-х годов, целью такой политики было не только спутать планы Белой армии, но и защитить репутацию советской власти. Ленин слишком хорошо представлял себе, какой будет реакция мирового общественного мнения на кровавое убийство императрицы и ее ни в чем неповинных детей.
Екатеринбург пал под натиском частей наступающей Белой армии и Чехословацкого корпуса 25 июля, спустя всего восемь дней после предполагаемой казни. Бросившись к дому Ипатьева, пришедшие обнаружили, что все его бывшие обитатели исчезли, на полу разбросаны жалкие остатки одежды и каких-то еще вещей, а стены комнаты в подвале изъязвлены пулями и забрызганы кровью. Единственный намек на то, что здесь могло произойти, содержался в извещении большевиков о том, что был убит Николай II. Используя в качестве исходного это предположение, следователи военной и гражданской прокуратуры приступили к поиску пропавшего царского семейства. В январе 1919 года, для того чтобы точно установить, какая судьба постигла семью Романовых, был назначен следователь Николай Соколов – третий и последний из числа следователей, официально назначенных командованием Белой армии. Соколов, основываясь на данных, собранных его предшественниками, создал построенную на косвенных доказательствах версию, согласно которой погибли все. Результатом его работы стали выводы, которые в течение большей части двадцатого столетия история считала достоверным описанием гибели семьи Романовых. Однако это было не более чем теоретическое построение, изобилующее изъянами и полное домыслов, зачастую противоречащих науке и фактам, данное обстоятельство вынудило многих усомниться в заключении, сделанном Соколовым, и дало пищу мифам о возможных вариантах спасения семейства.
Можно не сомневаться, что в подвале дома Ипатьева действительно было помещение, забрызганное кровью и иссеченное пулями, и это несомненно указывает на какое-то насилие, совершенное в нем, особенно если учесть факт исчезновения семьи Романовых. Однако данное обстоятельство не может служить несомненным доказательством постигшей их судьбы. Более убедительной оказалась посланная большевиками телеграмма, в которой Уралсовет информировал Москву, что всю семью «постигла та же участь, что и Николая II». Поскольку к этому времени советские власти уже признали открыто факт казни бывшего императора, данное обстоятельство тоже позволяло прийти к заключению о наихудшем варианте развития событий. Однако первое действительное свидетельство того, что произошло в той печально известной комнате в подвале ранним утром 17 июля, появилось тогда, когда несколько бывших охранников дома Ипатьева рассказали подробно, что семья императора была убита. Всего показания дали четыре человека, однако только один заявлял, что он действительно видел тела убитых.
Сделанное в 1920 году обнародование этих заявлений позволило миру впервые взглянуть на то, что, как утверждалось, произошло с семьей императора. Согласно этим показаниям спустя некоторое время после полуночи комендант Юровский разбудил заключенных, заявив, что, поскольку Белая армия подходит к Екатеринбургу, все подлежат немедленной эвакуации. Заключенные быстро оделись, и Юровский провел их через дом и далее вниз по лестнице, ведущей в подвал. Николай шел первым, и он нес Алексея на руках; следом за ним шли императрица, четыре великие княжны, Боткин, Харитонов, Трупп и последней шла Демидова, которая несла подушку со спрятанной в ней коробкой с драгоценностями {52}. В южном конце подвального помещения Юровский ввел всех в комнату, она находилась точно под той комнатой, которой пользовались великие княжны. Для Николая, Александры и больного цесаревича были поставлены стулья, и комендант приказал всем ждать {53}. Когда Юровский вышел к ним вновь, он шел в сопровождении расстрельной команды, вооруженной револьверами и пистолетами. «Николай Александрович, – сказал он императору, – ваши родственники пытаются спасти вас, поэтому мы вынуждены вас расстрелять!» {54}.
«Что?» – спросил Николай.
«Вот что!» – ответил на это Юровский, дав команду своему сопровождению открыть огонь {55}. Загремели выстрелы, раздались «громкие крики» {56}. Как сообщал Роберт Уилтон, для Николая, Александры и трех великих княжон старшего возраста, а также для Боткина, Харитонова и Труппа «смерть была мгновенной» {57}. Алексей, по словам охранника Павла Медведева, «все еще был жив, и он стонал. Юровский подошел к нему и выстрелил в него еще два или три раза. Наследник замолк» {58}. Анастасия, все еще живая, «металась по помещению и пронзительно кричала, – писал Уилтон, – и когда один из убийц подошел к ней, она стала отчаянно драться с ним, до тех пор, пока он не убил ее» {59}. В конце концов она упала, «пронзенная штыками» {60}. Демидова умерла последней. Солдаты принесли из коридора винтовки и стали гонять ее из угла в угол той комнаты, раз за разом втыкая в нее штыки своих винтовок, в то время как она тщетно молила о пощаде {61}. Все члены семьи Романовых, вспоминает Медведев, «лежали на полу со множеством ран на теле. Кровь текла потоками» {62}.
Получив сведения о расположении на дорогах контрольно-пропускных постов большевиков и о маршрутах движения солдат, приезжавших и выезжавших из леса у деревни Коптяки сразу после расстрела Романовых, следователи обыскали этой район. На вырубке, что носит название «Четыре брата», в выработанных шахтах и поблизости от них следователи нашли изделия, принадлежность которых было легко установить. Жильяр, Гиббс Теглева и другие лица, которые много лет находились в услужении у семьи Романовых и которые смогли спастись от большевиков, легко опознали эти вещи как принадлежавшие семье Романовых. Это были драгоценности – большие бриллианты, изумрудный крест, подаренный Александре ее свекровью, вдовствующей императрицей Марией Федоровной, жемчужины, осколки сапфиров, рубинов и других драгоценных камней, у которых нетрудно было заметить, что они несли на себе следы сильных ударов. Были также обнаружены обгоревшие обрывки ткани, пряжки от поясов, пуговицы, крючки и петли для крючков, что изначально принадлежали одежде и пальто, которые носило семейство императора, и обуглившиеся корсетные кости из китового уса, застежки и арматура шести корсетов, о которых можно было полагать, что они принадлежали Александре, ее четырем дочерям и Анне Демидовой. Здесь были найдены также три небольшие иконы и разбитые стеклянные флаконы для нюхательных солей, их носили с собой великие княжны. Здесь удалось также найти золотую оправу пенсне доктора Боткина и его верхнюю вставную челюсть, юбилейный значок личного императрицы Александры полка и труп спаниеля Джемми, одной из трех собак, которые Романовы взяли с собой в Сибирь {63}.
Однако здесь не было тел. Настойчивые поиски на вырубке, что носит название «Четыре брата», позволили найти только отрезанный палец, два кусочка кожи и примерно сорок фрагментов раздробленных и обгоревших костей, которые нельзя было даже хотя бы идентифицировать как принадлежавшие человеку {64}. Предположительно в доме Ипатьева было казнено одиннадцать человек, однако их тела просто исчезли. Факт отсутствия останков не давал покоя даже Соколову, и он заявил: «Судя по всему, они где-то скрыты» {65}. Он, и вместе с ним вся история двадцатого столетия, нашел ответ, установив, что вслед за казнью в лес у деревни Коптяки было доставлено большое количество серной кислоты и бензина. На основании этого факта и исходя из того, что ювелирные изделия и одежда были раздроблены, разрезаны на куски и сожжены, Соколов создал следующую версию. Общественное мнение информировали, что тела убитых были вывезены в лес, и здесь их расчленили, облили бензином и сожгли. Такой была версия, что родилась в Сибири, впервые ее опубликовала газета Times в Лондоне в 1919 году, и оттуда ее растиражировали по всему миру как совершившийся факт {66}. «Не было, – как заявлял Уилтон, – даже тени сомнения относительно того, что случилось на самом деле» {67}.
Однако сомнения были, и они заявили о себе еще даже до завершения официального расследования. Противоречивые слухи и отсутствие трупов послужили причиной возникновения сказок о побеге и спасении, которые начали хождение сперва по Сибири, а затем и по всему свету. Николай II, говорилось в них, был закован в цепи и куда-то вывезен на каком-то таинственном поезде. Высказывались предположения, что Алексей умер от страха после взрыва бомбы в доме Ипатьева. Если верить рассказам, оказывалось, что все семейство спаслось, бежав в Японию; что то ли кайзер Вильгельм II, то ли король Георг V заставили советское правительство передать им своих коронованных двоюродных братьев. Утверждалось, что даже папа Бенедикт XV принял участие в освобождении заключенных и предоставил им политическое убежище в Ватикане. Журналисты из разных стран мира, военные советники, главы миссий стран-союзниц, агенты разведывательных служб и дипломаты – все они с готовностью хватались и распространяли любые новые слухи, создавая непроницаемую сеть недоразумений и недоговоренностей, которые лишь намекали на некую гигантскую и никому не известную тайну.
Слухи поддерживались на плаву не только благодаря допущению, что один или несколько членов семьи Романовых могли спастись, и не только благодаря безрезультатному поиску тел убитых, но также из-за того, что в этом деле появились первые истцы. С одной из первых претенденток встретилась княгиня сербская Елена, муж которой был одним из тех Романовых, кто был живым сброшен в шахту в Алапаевске. Осенью 1918 года большевики спросили ее мнение по поводу некой молодой женщины, о которой говорилось, что она – спасшаяся Анастасия. Елена разоблачила ее как обманщицу, но это была лишь только первая из множества мнимых Романовых {68}. Спустя всего шесть месяцев после предполагаемой казни в Екатеринбурге женщина, которая скрывалась в одном из сибирских монастырей, распустила слух, что на самом деле она является императрицей Александрой, а подросток и девушка, которые сопровождали ее, являлись, по ее словам, Алексеем и Анастасией. В тех местах она привлекла к себе достаточно много внимания, но затем большевики разоблачили ее как самозванку {69}.
Через год после казни Романовых в Сибири появился молодой человек, которого звали Алексей Пуцято и который утверждал, что он является цесаревичем Алексеем. На первых порах командование Белой армии не придало значения данному событию, но узнав, что толпы поклонников ведут от его имени сборы пожертвований, оно распорядилось доставить этого человека в Омск, и сделали так, чтобы Пьер Жильяр мог видеть его. «Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта, – вспоминал Жильяр, – и я незаметно для него мог видеть более высокого и физически более развитого, чем цесаревич молодого человека, которому я мог бы дать пятнадцать или шестнадцать лет. Матросский костюм, цвет его волос и то, как они были уложены, – все это до некоторой степени напоминало Алексея Николаевича, но на этом сходство кончалось… Юношу представили мне, и я задал ему несколько вопросов на французском языке, но он хранил молчание. Когда же от него потребовали, чтобы он отвечал на вопрос, он заявил, что ему было понятно все, что я сказал, но у него есть свои причины пользоваться только русским языком. Тогда я обратился к нему на этом языке. Это тоже не дало никакого результата» {70}. В конце концов Пуцято признался, что он не является цесаревичем, что, впрочем, никого не удивило.
Помимо всего прочего ходили слухи, что большевики вывезли императрицу и ее дочерей в уральский город Пермь. Рудольф Гайда, который командовал чехословацкими частями, теми, что в июле 1918 года вместе с белыми брали Екатеринбург, начал свое собственное расследование по делу Романовых. Это расследование помогло вскрыть ложь, зачастую придуманную самими большевиками, согласно которой «свидетели» якобы встречались с императрицей и ее дочерьми, при свете свечей ловили брошенные мельком взгляды предполагаемых великих княжон, и даже встречались с доктором, который лечил избитую Анастасию, пойманную после неудачной попытки побега {71}. Ничто из всего изложенного не было убедительно для вождей Белой армии – ведь они в конечном счете предполагали использовать убитых Романовых в целях антибольшевистской пропаганды – но тем не менее данное обстоятельство немало способствовало появлению новых сказок и мифов, которыми обрастала судьба императорской семьи.
Эти первые претенденты в наследники, а также постоянно циркулирующие слухи, неразбериха в газетных публикациях и неточность сведений в дипломатических отчетах – все, вместе взятое, внесло свой вклад в атмосферу неопределенности, которой была окутана судьба семьи Романовых. В июне 1920 года граф Павел фон Бенкендорф, бывший гофмаршал при дворе императора, записал в своем дневнике: «Я до сих пор не имею никаких достоверных сведений относительно судьбы императора, императрицы и их детей» {72}. Несколькими неделями позже, пометив это как «легенды и смутные слухи», он записал, что, по последним данным, семья Романовых нашла убежище в Ватикане {73}. В 1922 году подруга императрицы, Лили Ден, написала в своих мемуарах: «Время от времени до нас доходили вести о том, что семья императора находится безопасности, но в следующую минуту мы оказываемся поставленными перед свидетельствами того, что вся она погибла. Только Богу известно, что здесь правда, а что нет, но я по-прежнему не позволяю себе отчаиваться» {74}. Годом позже похожие мысли высказала в своих мемуарах Анна Вырубова: «Не может быть сомнения, что Николая II и его семью поглотила одна из величайших и самых трагических тайн мира. Вместе с ними исчезли вся свита и те из слуг, которым было разрешено сопровождать их в Екатеринбург. Рассудок говорит, что вероятно все они были подло убиты, что они мертвы и что они навсегда освободились от земной юдоли. Но рассудок не всегда слушается нас. Среди нас, как в России, так и в изгнании, есть много тех, кто, имея представление о просторах гигантской империи и об обусловленной этим трудности связи с окружающим миром, вполне отдают себе отчет о возможном заточении в монастырях, в шахтах, в непроходимых лесах, из которых никаких вестей получить невозможно. Так что мы надеемся» {75}.
Двадцать пятого июля 1918 года, спустя всего неделю после предполагаемой казни, король Георг V в Лондоне посетил церковную службу по своему двоюродному брату Николаю II. «Из России мне стало известно, – написал король в своем дневнике, – что вероятнее всего Алики (Александра), ее четыре дочери и малолетний сын были убиты одновременно с Ники. Это невыносимо ужасно и свидетельствует о том, какие изверги эти большевики. Возможно, что для бедной Алики это даже к лучшему. Но чем виноваты бедные дети!» {76} В то время никто не знал, чему верить. «Что случилось с этой несчастной, наделавшей так много ошибок Аликс, которая столько раз была причиной всех ваших несчастий? – спрашивала той осенью королева Румынии Мария в своем письме к сестре Николая II, великой княжне Ксении Александровне. – А маленький Алексей, он как, жив? Как себя чувствуют все девочки и где они?» {77}.
Нет ничего удивительного в том, что некоторые из родственников не хотели расставаться с надеждой, даже несмотря на то что косвенных свидетельств массовой казни становилось все больше и больше. Как в двадцатые годы написал великий князь Александр Михайлович, муж Ксении Александровны, ему пришлось потратить уйму времени, «напрягая всю свою логику и терпение в разговорах с женой, с тещей и с невесткой, которые со всем пылом по-настоящему родственных чувств утверждали, что их брату и сыну Ники удалось спастись» {78}. И в самом деле вдовствующая императрица Мария Федоровна убежденно держалась того мнения, что ее сын Николай II и вся его семья спаслись от казни в Екатеринбурге, и с этим своим убеждением она не расставалась до самой смерти {79}.
Для Ирэны, принцессы Прусской, весть о предполагаемой казни оказалась особенно тяжелой. В письме к Элеоноре, второй жене своего брата, великого герцога Людвига Гессенского, Ирэна отметила противоречия в поступающих сведениях, но вместе с тем создается впечатление, что она была готова покорно принять самые худшие вести. «Мне остается только надеяться, что дети и Аликс умерли вместе и без лишних мучений, ведь они были такими красивыми» {80}. Однако в родной семье императрицы никто не был в большей степени потрясен событиями 1918 года, чем сам великий герцог Людвиг Гессенский. Тонко чувствующий и наделенный артистической натурой, он уже получил тяжелые душевные раны из-за преждевременной смерти брата, страдавшего гемофилией, а также своей матери. Его первый брак, устроенный против его воли королевой Викторией, оказался в высшей степени неудачным и окончился скандальным разводом; единственная дочь Эрнста-Людвига умерла от брюшного тифа в возрасте восьми лет, отдыхая на каникулах вместе с Николаем II и его семьей. Счастливый второй брак подарил ему двух сыновей, но сам великий герцог потерял свой трон в ходе революции, которая отправила его двоюродного брата кайзера Вильгельма II в изгнание. Мятеж в России обернулся для Эрни, как звали его в семье, не только предполагаемой гибелью Александры и ее детей, но также и гибелью их сестры Эллы, великой княгини Елизаветы Федоровны. Тяжесть этого удара делили с герцогом оставшиеся в живых сестры, но в его случае удар поразил человека, дух которого уже был надломлен трагическими событиями. Семья великого герцога была до такой степени встревожена возможными последствиями трагедий, что Элеонора уговорила прислугу и его родственников намеренно скрывать от него губительные новости из России настолько долго, насколько это будет в их силах {81}.
Впрочем, другие находили силы смириться с трагедией. В Англии Виктория, маркиза Милфорд Хэйвен и старшая сестра Александры, не теряла надежды в течение всего лета 1918 года. Ее сын, принц Луис, будущий лорд Маунтбэттен, вспоминал: «В какое сильное волнение приходила моя мать при возникновении малейшей надежды, что хоть кому-то из них удалось выжить во время того убийства в Екатеринбурге» {82}. Однако после того как король Георг V сказал ей, что, по предварительным данным, погибли все, Виктория со всей чистосердечностью написала о своей сестре Александре: «Хотя для меня утрата сестры – это боль и горе, все же я благодарна тому, что она теперь покоится в мире. Теперь она, ее дорогой муж и дети навсегда избавлены от дальнейших страданий» {83}. Согласно Маунтбэттену, эти новости, если рассматривать их в ретроспективе, казались неизбежными: «Мы ожидали, что это произойдет, у нас не было оснований подвергать что-либо сомнению, и хотя в те дни могло и не быть каких-либо доказательств, но сведения тех дней и не требовали доказательств. Во что еще оставалось верить, кроме как в худшее?» {84}
Часть вторая: Анна Андерсон
5 Воскресение
Во вторник 17 февраля 1920 года Берлин рано погрузился в сумерки. К тому времени, когда жители Берлина оставили свои учреждения, конторы и многолюдные фабрики и пошли по улицам, поздний зимний вечер уже опустился на город. Хотя снегопад, который шел в течение нескольких последних дней и которому, казалось, не будет конца, уже прекратился и на смену ему пришли снег с дождем и слякоть, в городе было холодно. Холод усиливал пронизывающий ветер, он, как отвратительный ледяной призрак, носился над огромными площадями и вдоль городских каньонов, созданных кварталами доходных домов, и не выпускал из своей беспощадной ледяной хватки любого, кому в этот вечер выпала злая доля оказаться на улице.
Возможно, что холод чувствовался острее из-за тех испытаний, которые пришлось пережить Берлину. Прошло чуть более пяти лет с того золотистого, словно овеянного славой лета 1914 года, когда два миллиона жителей этого города пользовались всеми плодами мира и процветания, когда экипажи, автомобили и электрические трамваи колесили по широким улицам города и вокруг величественных монументов {1}. Булочные и рестораны источали соблазнительные ароматы, а на улицах студенты в форменных мундирах спешили мимо укутанных в меха вдов и одетых в цилиндры чиновников. Уличные кафе, а также танцевальные залы Тиргартена были заполнены рабочими и торговцами, которые с аппетитом поедали картошку, кислую капусту, сосиски, хлеб и пиво или наслаждались кинохроникой и короткими комедиями, которые шли на экранах кинотеатров.
Затем наступил август 1914 года, когда кайзер Вильгельм II объявил войну России, и в Берлине поднялась волна патриотизма. Ликующие толпы заполнили улицы, люди махали флагами и платками, приветствуя войска, которые под звуки национального гимна проходили парадным маршем по Унтер-дер-Линден. Как записал один из очевидцев: «Создается впечатление, что сегодня жизнь в Германии подчинена ритму этой мелодии. На пути к станции войска ежедневно проходят мимо моего окна. Когда они под звуки гимна проходят строй за строем мимо домов, люди бросаются к окнам и дверям и подхватывают песню так, что она звенит по всей улице подобно торжественной клятве, которую дают на пути к смерти» {2}.
Прошли месяцы, и по мере того как надежды на скорую победу таяли, неизбежные последствия военного конфликта стали медленно и незаметно накапливаться в столице Германии. Вместе с зимой пришла нехватка продуктов питания, топлива и даже тканей. Дело в том, что военно-морская блокада, которая была установлена Великобританией в попытке взять Германию измором, привела к сокращению запасов базовых продуктов потребления. «Глубоко укоренившееся недовольство определяло общее настроение населения в течение всей первой военной зимы», – вспоминает один из депутатов рейхстага {3}. Один из жителей Берлина написал, что город представляется ему «укутанным в непроницаемую пелену печали, проникнуть сквозь которую не способен ни один золотой солнечный луч, она создает фон, уместный для появления женщин с бледными лицами, одетых во все черное, которые подобно печальным теням скользят по улицам. Некоторые из них несут свою печаль гордо, словно корону, венчающую их жизнь, другие бредут сломленные ношей, нести которую нету сил» {4}. Нормирование продуктов приобретало все более широкие формы и душило город в петле отчаяния. В первую очередь не стало хватать хлеба, затем картофеля, и люди начали срезать мясо с трупов павших лошадей. Электроэнергия подавалось с перерывами, отопление работало нерегулярно. Тысячи людей и в снег, и в дождь целыми ночами стояли в очередях за продуктами, начались эпидемии холеры и тифа {5}.
После четырех мучительных лет войны в Берлине воцарился хаос. Из-за отсутствия горючего к осени 1918 года с улиц города практически полностью исчезли автомобили, по тротуарам двигались «женщины с разбитыми сердцами», а следы тягот и лишений были написаны на «лицах, похожих на маски, синие от холода и искаженные гримасой голода» {6}. Забастовщики и демонстранты заполнили широкие площади, и за ними с особой тревогой следили отряды конной полиции, день и ночь патрулировавшие город {7}. В первую неделю ноября сдерживаемое недовольство наконец вырвалось наружу, бунтовщики вышли на улицы, и началась перестрелка между сторонниками кайзера и левыми {8}. Революция была на языке у каждого. Потеряв поддержку своего народа и армии, кайзер Вильгельм II отрекся от престола, скрывшись в относительно безопасной Голландии с тем, чтобы избежать участи, которая постигла его двоюродных родственников Романовых.
Хрупкой Веймарской республике удалось восстановить некоторое подобие порядка в Берлине, который в те годы был буквально набит тысячами обезумевших от горя русских эмигрантов. В годы, последовавшие за русской революцией, – что не лишено горькой иронии, учитывая четыре года бескомпромиссной ненависти и только что закончившейся кровопролитной войны, – Берлин стал домом для почти пятидесяти тысяч изгнанников {9}. Как написал один историк: «Русский язык можно было услышать на каждом шагу. Были открыты десятки русских ресторанов – с балалайками, цыганами и блинами», то есть со всеми яркими и ожидаемыми атрибутами Санкт-Петербурга в изгнании {10}. Русские эмигранты молились в церквях и соборах Русской православной церкви за границей, они читали издаваемые здесь собственные газеты и журналы, держали собственные кафе, книжные лавки и магазины. Через свою систему благотворительных организаций эмигранты оказывали помощь нуждающимся и, собираясь в русских клубах, оплакивали гибель старых порядков {11}.
В русской эмигрантской общине в Берлине преобладала атмосфера интриг и надежд. Эмигранты пристально следили за развитием событий в России и за самыми последними новостями, касающимися судьбы императорской семьи. «Все наши разговоры по-прежнему вращаются вокруг одной темы – прошлого, – вспоминала великая княгиня Мария Павловна. – Это прошлое было подобно покрытому пылью бриллианту, который мы подносили к свету в надежде увидеть, как играют лучи солнца на его гранях. Мы говорили о прошлом, и все наши чаяния были связаны с ним» {12}. Объединившись в диаспору, пережившие катастрофу и оказавшиеся вдали от родины бывшие царские генералы стали водителями такси, надменные графини служили горничными, элегантные придворные обслуживали столики в переполненных кафе, а лишенные привилегий княгини выступили в роли домашних учителей. Большинство восприняло потерю титулов, должностей, состояний и собственной страны с обескураживающей покорностью, что отражало глубоко укоренившуюся в русских веру в судьбу , в неизбежный и неумолимый рок. И вместе с тем многие из эмигрантов, даже самые практичные из них, цепко держались за свое исчезнувшее прошлое, убежденные в том, что вскоре они смогут вернуть утраченное, – большевистский режим рухнет, не успев оперится, и все они вернутся в свои разграбленные дворцы и имения, их положение в обществе будет восстановлено, а в России возродится самодержавная империя.
Но в тот вторник февраля 1920 года большинство берлинцев, как коренные жители, так и эмигранты, спешили в свои теплые дома, квартиры или номера гостиниц. К девяти вечера засыпанные снегом улицы были в основном пусты. Только одинокие трамваи проезжали по главным улицам города в призрачном ореоле света уличных фонарей. Берлин не был бы Берлином, если бы он не был оплотом традиций. Прусское пристрастие к регламенту и порядку заставило большинство жителей города лечь в свои постели. В конце концов ведь это был обычный вечер буднего зимнего дня в ту эпоху, когда многочисленные шумные кафе и кабаре Веймарской республики еще не открыли двери.
В тот вечер патрульную службу выпало нести офицеру полиции сержанту Халльману. Его маршрут проходил строго на запад от центра города, в район правительственных учреждений, в окнах которых уже не горел свет. Когда полицейский пошел вдоль узкого и извилистого канала Ландвер, он услышал всплеск. Луч его фонаря пошарил по элегантным очертаниям арочного моста, переброшенного через канал, и упал на темную воду под мостом, осветив фигуру утопающего. Халльман поспешил к гранитной набережной и вытащил из воды молодую женщину {13}. Сержант бегло осмотрел спасенную. Она была маленького роста, с темными волосами, и на вид ей можно было дать лет двадцать. На ней была надета черная шерстяная юбка, черные чулки и светлая полотняная блузка, а также высокие черные сапоги и шерстяной плед, использовавшийся вместо шали. Она была совершенно мокрой, но быстрый осмотр не обнаружил никаких очевидных ран или повреждений {14}.
Халльман спросил спасенную, как ее зовут и что с ней случилось, но женщина отказалась отвечать. Он не мог бросить ее здесь, ведь у него не было никакого представления о том, почему она оказалась в канале. Сержант рассудил, что в любом случае, если женщина просидит здесь всю ночь, она замерзнет насмерть. Он быстро повел ее к перекрестку в больницу Св. Елизаветы, расположенную на Лютцовштрассе, и сдал молодую женщину на руки медицинскому персоналу. Хотя доктора и сестры задавали ей вопросы, она ничего не отвечала. Обследование показало, что, кроме простуды, никаких серьезных и требующих немедленного вмешательства недугов у нее нет. После того как женщину переодели в сухое белье, ей предоставили ночлег, зарегистрировав в книге для пациентов как «Неизвестную» {15}.
В течение дней, последовавших за этим событием, никто не мог получить никаких сведений от Неизвестной. Она отказывалась сказать, как ее зовут, назвать свой возраст и род занятий. Единственно только она призналась, что хотела покончить с собой, но не захотела открыть, что привело ее к такому печальному решению {16}. «Можете ли вы понять, что это такое – внезапно узнать, что все потеряно, – скажет она позднее в свою защиту, – и что ты осталась совершенно одна? Можете ли вы понять, зачем я это сделала?» {17} Ее одежда была самой обычной, без этикеток, и по ней нельзя было сделать каких-либо выводов относительно социальной принадлежности женщины, у нее не было никаких удостоверяющих личность документов и даже денег {18}.
После множества каверзных вопросов Неизвестная в конце концов заявила, что у нее нет семьи. У нее нет ни братьев, ни сестер, ни родителей, но ее отец умер совсем недавно. Она была не замужем, но, как деликатно записал один из докторов, «вступала в половое общение», хотя сама она отказывалась отвечать на любые вопросы интимного свойства. Последнее признание, которое удалось от не получить, сводилось к тому, что до попытки самоубийства она была «женщиной-работницей» {19}. На все последующие вопросы она только отвечала: «Я вас ни о чем не просила» {20}. Неизвестная говорила на хорошем, правильном немецком языке, поскольку нигде нет никаких упоминаний о каких-либо особенностях ее речи, если не считать акцента, который трудно поддается идентификации. Было мнение, что у нее в речи присутствует баварский или франконский акцент. Это позволяло предполагать, что она родом из Южной Германии {21}.
Антропометрическое обследование показало, что Неизвестная имела рост около 158 сантиметров и вес около 50 килограммов {22}. Не зная, где еще можно найти какие-то пути к установлению личности пациентки, доктора отметили, что в какое-то время в прошлом она подвергалась физическому насилию, хотя установить, какому именно и в каком объеме, было нелегко. Говорилось, что в дополнение к старым шрамам ее тело покрывали «множественные порезы» {23}. Если она и в самом деле имела «множественные порезы», они, должно быть, были мелкими, поскольку, независимо от их длины, ни один из обследовавших ее врачей не посчитал это достаточно серьезным поводом, для того чтобы упомянуть о них в результатах обследования. Возможно, это были просто ссадины, полученные пациенткой при попытке самоубийства и в процессе ее последующего спасения.
Однако позже возникла легенда, что Неизвестная, вытащенная из канала Ландвер, была жестоко избита, ее тело было обильно покрыто шрамами, свидетельствующими о насилии над ней. Один доктор, а именно доктор Йозеф Кнапп, говорил о «двух заметных углублениях в теменных костях» ее головы, «одна прямо на верхней части черепа и проходящая через обе теменные доли, и другая на левой стороне». Говоря о них, он сказал, что они имеют «явно искусственный характер», и высказал предположение, что они «возникли в результате несчастного случая или являются результатом насилия» {24}.
Гарриет фон Ратлеф-Кальман, автор работы, в которой были впервые обобщены и опубликованы доказательства по делу Неизвестной, настаивала, что «за правым ухом пациентки был шрам, который, как заявляли доктора, был образован касательным пулевым ранением» {25}. Этот шрам, утверждала она, был настолько глубоким, что «при ощупывании его пальцем» в него можно было вложить весь палец {26}. Кроме того, еще был профессор Сергей Руднев, последний заявил, что рентгеновское обследование показало наличие «зарубцевавшейся кости» в правой фронтальной доле черепа Неизвестной и в правой части затылочной, или задней кости ее черепа, и эти травмы, по его мнению, были получены в результате сильных ударов по голове, и они вызвали кровоизлияние {27}.
Фактически все вышеизложенное правдой не было, но эту ложь повторяли без конца, пока она не стала считаться признанным фактом. Ни один другой врач никогда не отмечал наличия в черепе углублений, которые упоминались Кнаппом, выступившим с этим заявлением спустя четыре года и сделавшим его лишь на основании того, что сохранила его память. Ни один медицинский отчет или рентгеновское обследование не показали наличия черепных травм, о которых говорил Руднев, и ни один доктор не поддержал предположение Ратлеф-Кальман о том, что касательное пулевое ранение оставило глубокий след за ухом пациентки {28}. Те повреждения, которые были получены Неизвестной, относились к вполне реальным, но они вовсе не были такими серьезными, как те, в которые заставили поверить общественность.
В целом разного рода письменные отчеты или описания телесных повреждений, полученных Неизвестной, были составлены десятью врачами, которые наблюдали ее в течение первого десятилетия со дня попытки само-убийства, сделанной ею. В их число входят пять немецких врачей-терапевтов: доктор Винике из больницы Елизаветы, доктор Фридрих Рейхе из психиатрической клиники Дальдорф в Берлине, доктор Карл Зонненшейн из больницы Св. Марии, доктор Йозеф Кнапп, который занимался частной практикой, а также доктор Грэфе, имевший опыт лечения туберкулеза, и русский эмигрант профессор-фтизиатр Сергей Руднев. Сюда же нужно отнести двух докторов медицины, Лотара Нобеля и Карла Бонхеффера, из клиники Моммсена в Берлине, доктора Эйтеля, специалиста по внутренним болезням в санатории Stillachhaus Sanatorium в Баварии и доктора Ганса Виллиге из психиатрической клиники Ильтен, близ Ганновера. Бонхеффер был единственным, кто имел доступ ко всем первым медицинским отчетам, которые позже были утеряны {29}. Собранные документы дают возможность окончательно определить характер и размеры травм, полученных Неизвестной до попытки самоубийства.
Вопреки утверждениям Кнаппа, Ратлеф-Кальман и Руднева травмы черепа, которые получила Неизвестная, оказались незначительными. Фридрих Рейхе сообщил, что он не нашел травматических повреждений на теменных и затылочных костях ее черепа; рентгенографическое обследование и последовавшее за ним обследование по традиционной методике также не подтвердило наличия «ни деформации, ни каких-либо следов серьезных травм и повреждений». Бонхеффер не смог найти «серьезных внешних повреждений черепа» и указал, что в ходе обследования головы Неизвестной он не обнаружил ни повреждений, ни каких-либо признаков шрамов, идущих вдоль верхней части ее черепа. Единственным признаком сохранившегося на черепе ранения, который был замечен Рейхе и подтвержден Бонхеффером, был узкий шрам за ее правым ухом длиной 2–3 сантиметра, который оставил «поверхностную борозду». В противовес тому, что утверждали Кнапп, Ратлеф-Кальман и Руднев, он был настолько неглубоким, что его не могло заметить никакое рентгенографическое обследование {30}. Наличие этого небольшого повреждения было подтверждено врачами Лотаром Нобелем, Теодором Эйтелем и Гансом Виллиге. «Верхняя часть черепа не выглядит имеющей заметные вдавленные участки», – сообщал Нобель {31}. Эйтель отметил наличие неглубокого шрама за правым ухом, однако это была единственная рана, найденная им на ее черепе {32}. И Виллиге сообщил, что он видел шрам «длиной около трех сантиметров» над и слегка позади правого уха, и под этим шрамом, он, как он полагал, смог «выявить на кости наличие неглубокого вдавленного участка» {33}.
Но если не было обнаружено значительных повреждений черепа – ни пулевых каналов, ни глубоких деформаций, ни кровоизлияний вследствие черепно-мозговых травм, – это не значило, что Неизвестная не могла получить тяжелый удар или удары по лицу. Сломанными были решетчатая кость, отделяющая носовые пазухи от головного мозга, а также верхняя и нижняя челюсти девушки {34}. Если сломать решетчатую кость достаточно легко, то потребуется удар значительной силы, для того чтобы получить перелом верхней и нижней челюстей. Можно предполагать с большой степенью вероятности, что такая травма, нанесенная с применением большой физической силы, нанесла серьезный ущерб зубам Неизвестной. Когда ее вытащили из канала Ландвер, у нее не хватало восьми зубов, а именно: пяти зубов в верхней и трех зубов в нижней челюсти, и как минимум еще семь зубов качались {35}.
Были также и другие шрамы, некоторые из них настолько мелкие, что немногие из врачей, проводивших обследование, утруждали себя их описанием. Очевидно, к ним нужно отнести малозаметный шрам на лбу Неизвестной, а также «небольшой белый шрам» на ее правой лопатке и шрам длиной около двух сантиметров на среднем пальце левой руки, из-за которого этот палец плохо сгибался {36}. На верхней части грудной клетки, примерно в середине грудины, был еще один небольшой шрам; Руднев считал, что причиной этого шрама могла быть колотая рана, но это его мнение было оспорено докторами Рейхе, Грэфе, Бонхеффером и Эйтелем, каждый из которых считал, что «возможной причиной этого шрама является туберкулезный костный свищ» {37}. И чуть ниже этого шрама, над верхней частью желудка Неизвестной, кожа имела несвойственную ей пигментацию – «округлые пятна сине-коричневого цвета» {38}. Руднев высказал предположение, что, возможно, это были следы от сгорания пороха в случае стреляной раны; однако Рейхе и Бонхеффер полагали, что это «компрессионная травма, следствием которой стал отек», как если бы пациентка получила большой силы удар по торсу, сопровождавшийся кровоизлиянием {39}.
Ну и наконец, Неизвестная имела две характерные физические особенности. На ее правой ноге был шрам диаметром чуть более 12,7 мм, видимый как со стороны подошвы, так и сверху {40}. Это был след, оставленный сквозной раной, ясное свидетельство того, что с помощью какого-то объекта стопа была проколота насквозь. Позднее появились утверждения, что этот объект оставил либо треугольный, либо звездообразный шрам. Фактически же создается впечатление, что ни один из отчетов по медицинскому обследованию не зарегистрировал факт его наличия и его форму {41}. И, подобно Анастасии, Неизвестная страдала недугом hallus valgus . Доктора описывали это явление как «выраженное отклонение в направлении оси большого пальца стопы» на ее правой ноге; такая же картина, хотя и в меньшей степени, наблюдалась и на ее левой ступне {42}. Только Руднев, который не имел опыта в лечении болезней стопы, высказал предположение, что недуг этот настолько тяжел, что он, должно быть, сопровождал пациентку с детства {43}.
Шрамы, полученные Неизвестной, во всяком случае, ее поврежденные челюсти, стали свидетельством насилия, перенесенного ею в прошлом. Однако никому не удалось убедить ее рассказать о пережитых испытаниях, и никто в больнице Св. Елизаветы не знал, что делать с нею. В поведении пациентки не было ничего особенно странного и необычного, если не принимать во внимание ее настойчивое желание сохранить свое инкогнито. Но проведенное обследование позволило предположить, что, возможно, пациентка страдает одной из форм душевной болезни. Она проводила все время, сидя в постели или бесцельно глядя в окно; когда к ней подходил кто-нибудь из сотрудников больницы, она демонстративно отворачивалась к стене или пыталась укрыться одеялом с головой. Она хотела, чтобы ее просто оставили одну {44}. Все, что о ней знали в больнице, это то, что Неизвестная появилась здесь в силу каких-то непонятных обстоятельств, и, являлась еще одной из множества бездомных, потерянных в хаосе города, большая часть обитателей которого запуталась в паутине проблем повседневной жизни.
Ближе к концу марта 1920 года, после шести недель бесплодных попыток, руководство больницы Св. Елизаветы приняло решение перевести Неизвестную в расположенный в районе Виттенау на северо-западе Берлина Государственный институт здравоохранения и опеки, известный под названием Дальдорф {45}. Эта больница была гораздо больше, она могла принять тысячу двести пациентов, распределив их по отдельным кирпичным корпусам и отделениям сообразно с физическим и психическим состоянием больных. Врачи в Дальдорфе охарактеризовали свою новую пациентку «как очень высокомерную. Она отказывалась назвать свое имя, происхождение, возраст или профессию. При обращении к ней сидит и упрямо молчит. Отказывалась вступать в разговор, показывая всем своим видом, что у нее есть на это основание и все что нужно она сказала в больнице Св. Елизаветы. Доктор может думать все, что ему заблагорассудится, но она ему ничего не скажет. Когда ее спросили, слышит ли она голоса или видит какие-либо картины, она ответила высокомерно: «О, я уверена, что вы в этом деле преуспели гораздо больше, чем я, доктор». Она признала свою попытку самоубийства, но отказалась объяснить, что заставило ее сделать это, или предложить какое-то объяснение». С предварительным диагнозом «психическое заболевание типа депрессии» она получила койку в отделении Б, где помимо нее находилось еще четырнадцать других пациентов, которые считались не склонными к проявлению агрессии {46}.
Появление в этом огромном и беспокойном городе какой-то молодой женщины, никому не известной и явно не желающей ни помощи, ни общения, было делом, не требующим особого внимания, но власти, тем не менее, предприняли попытку провести расследование. Двадцать восьмого апреля 1920 года Отдел берлинской полиции, занимающийся поиском лиц, пропавших без вести, подготовил три фотографии Неизвестной и снабдил их описанием обстоятельств ее дела. Эти данные были разосланы по всем больницам, а также клиникам для душевнобольных. Единственный ответ пришел из клиники для душевнобольных, расположенной близ Шпандау, однако последующие попытки узнать что-либо еще оказались бесплодными {47}. Исходя из предположения, что произношение пациентки имело некоторые признаки славянского акцента, Неизвестная была представлена нескольким польским семействам, которые заявляли о своих пропавших родственниках, но это тоже не дало результата {48}.
Семнадцатого июня полиция вновь допросила Неизвестную и провела анализ всех тех немногих сведений, которые удалось собрать руководству Дальдорфа. С пациентки были сняты отпечатки пальцев, и ее сфотографировали, сделав два снимка: один в анфас, а другой в профиль. Она сопротивлялась, и сфотографировать Неизвестную удалось только с помощью двух санитаров, которые удерживали ее на месте. Но даже в этом случае, уже сидя перед объективом камеры, она все равно пыталась исказить черты лица {49}. Вероятнее всего, это была попытка помешать любому процессу установления личности, особенно если принять во внимание то, что произошло дальше. Когда Неизвестная поступила в клинику Дальдорф, она уже потеряла восемь зубов, и здесь она пожаловалась дантисту клиники доктору Горцу на постоянную зубную боль. Горц пришел к выводу, что ее нижние резцы, которые получили возможность расти под острым углом, свободно сидели в деснах, то же самое можно было сказать о еще пяти зубах; в общем и целом пришлось удалить семь зубов, тех, что были либо сильно разрушены или поражены кариесом {50}. Однако не поддается объяснению тот факт, что Горц исполнил ее просьбу удалить также и верхний резец, который по всем признакам был здоровым, и в этом одна из медсестер увидела намеренную попытку Неизвестной изменить внешний вид своего рта {51}. В результате девушка лишилась шестнадцати зубов, включая почти все передние зубы на верхней челюсти, у нее была искажена форма рта, из-за чего она приобрела привычку прикрывать губы платком при разговоре {52}.
В какой-то момент, после нескольких месяцев наведения справок и расследований, создалось впечатление, что полиция Берлина решила умыть руки в этом явно не имеющем решения деле. Изолированная в Дальдорфе Неизвестная была предоставлена самой себе, и ее личность по-прежнему была тайной как и тогда, когда ее только вытащили из канала Ландвер.
***
В течение почти девятнадцати месяцев Неизвестная не вставала с кровати в Дальдорфе, храня молчание о том, как ее зовут и о своей прошлой жизни, не реагируя ни на какое обращение к ней и лишь иногда вступая в разговоры с персоналом клиники. Она оставалась загадкой для всех, кому пришлось с ней общаться. Женщина пострадала физически и, судя по всему, была душевнобольной, положение которой заботило всех, кто был небезразличен к ее судьбе. По мнению медиков, дело было не в том, что она не знала, кто она такая, а скорее в том, что по некоторой неизвестной причине она просто не хотела раскрывать эту тайну. Анна Малиновская, двадцатитрехлетняя уроженка города Кульм, который сегодня принадлежит Польше, начала работать в Дальдорфе 21 июля 1921 года, спустя год после того как сюда была переведена Неизвестная {53}. Позднее Малиновская, которую здесь все звали Тэа, рассказывала о том, какой «замкнутой была эта пациентка. Она практически не вставала с постели, обычно лежала, прикрыв лицо одеялом, и редко вступала с кем-нибудь в разговоры». Малиновская вспоминала, что она, как и другие дежурившие сестры, были проинструктирована «внимательно слушать все, что говорит эта пациентка, чтобы найти след, который мог бы привести к установлению ее личности». Пытаясь охарактеризовать поведение пациентки, бывшая медсестра заявила, что «она всегда вела себя как образованная дама», «очень и очень вежливая», которая всегда «относилась с уважением к каждому», несмотря на всю сдержанность своего поведения {54}. Как пояснила Малиновская, у нее осталось впечатление, что «это – дама из самого высшего класса общества» {55}.
Такие разговоры велись на немецком языке. По словам Малиновской, Неизвестная говорила на «безупречном немецком». Малиновская также вспоминала: «В разговоре с ней я часто прибегала к польскому языку, особенно, чтобы рассказать какую-то шутку или просто поболтать. Конечно же, она не отвечала мне, но я видела выражение ее лица, и у меня создалось впечатление, что она понимала меня». Малиновская полагала, что пациентка говорила с акцентом, который она определила как «легкий славянский акцент» {56}.
Гораздо больший интерес представляли утверждения, что, находясь на излечении в Дальдорфе, Неизвестная вела разговоры на русском языке с целым рядом санитаров и врачей {57}. Однако имеющиеся документы не дают подтверждения подобному заключению. Как вспоминала медсестра Берта Вальц: «Я никогда не слышала, чтобы Неизвестная говорила на русском языке»; а медсестра Эмилия Барфкнехт сказала: «Насколько я знаю, Неизвестная не говорила по-русски», правда, во сне пациентка бормотала что-то на другом языке, не на немецком. Медсестра Малиновская заявляла, что она не только никогда не говорила на русском языке с пациенткой, но также «никогда не слышала от кого-либо, что Неизвестная говорит по-русски» {58}. Как удалось установить, только одна медсестра, а именно Эрна Буххольц утверждала, что она беседовала с Неизвестной на русском языке во время пребывания последней в клинике Дальдорф {59}. Эрна Буххольц была латышкой из города Либава (ныне Лиепая) в Латвии, которая, подобно другим прибалтийским провинциям, являлась частью Российской империи. Она рассказала о сохранившейся в ее памяти встрече с пациенткой летом 1920 года: «Я спросила ее, может она говорит и на русском языке? Пациентка ответила «да», и после этого мы, оставаясь вместе, говорили по-русски. Она говорила отнюдь не на ломанном русском, напротив, скорее легко и свободно, грамотно строя четкие и понятные фразы» {60}. Но после этого Буххольц добавила нечто такое, что сбивало с толку: по ее мнению, пациентка «вряд ли говорила по-русски, как это делают настоящие русские, но вместе с тем и не как иностранец, который выучил русский язык» {61}. Это однозначно позволяет предположить, что Неизвестная имела своеобразный акцент, хотя говорит это главным образом о том, что в то время, когда в воздухе носилось множество домыслов и предположений о ее возможном восточном происхождении, русский язык пациентки, по мнению Буххольц, не был языком человека, с рождения говорившего на нем.Когда она не спала и не сидела в молчании на кровати, Неизвестная проводила дни в Дальдорфе, читая книги. Она любила читать. Пациенты имели доступ к библиотеке клиники, в которой имелись кое-какие книги, иллюстрированные журналы и газеты {62}. Анализ картотеки абонентов клиники показал, что она читала «газеты и книги» и что даже с больничной койки «она с определенным интересом следила за событиями политической жизни» {63}. Малиновская также вспоминала, что Неизвестная «часто читала», включая русских авторов, работы которых эта медсестра приносила для своей пациентки {64}. А один из пациентов, бывших в одно время с Неизвестной в Дальдорфе, вспоминал, что, хотя она говорила только на немецком языке, она часто заказывала и получала книги на английском и французском языках, которые, как можно предполагать, приносил для нее персонал клиники Дальдорф {65}.
Подробности того, что случилось дальше, не могут не озадачивать. В последующие годы ни одна из четырех медицинских сестер Дальдорфа не смогла точно вспомнить, когда Неизвестная начала делать намеки относительно своего высокого социального положения, или того, что ею было сказано в дальнейшем по этому поводу. Своим рождением данная загадка обязана номеру популярного в ту пору в Германии журнала Berliner Illustrirte Zeitung, вышедшего в свет 23 октября 1921 года. С обложки этого журнала на читателя смотрело призрачное эхо недавнего беспокойного прошлого России – большая фотография великих княжон Татьяны Николаевны, Марии Николаевны и Анастасии Николаевны. Все восхитительно хрупкие и печально улыбающиеся в объектив фотоаппарата на снимке, сделанном Пьером Жильяром вскоре после Февральской революции. Lebt eine Zarentochter? («Одна из дочерей русского царя жива?») – с пафосом вопрошал заголовок на первой странице. Помещенная в журнале статья, в которой рассказывалось об аресте царской семьи и ее казни в Сибири, заканчивалась с не меньшим пафосом: «До сего дня не существует возможности установить наверняка, не случилось ли так, что в ходе той бойни одна из великих княжон, а именно Анастасия, была просто ранена, и что она осталась жива» {66}.
В один из дней Берта Вальц показала этот журнал Эмили Барфкнехт и Неизвестной. Как говорила Вальц, едва только пациентка увидела эту фотографии, «ее поведение в корне изменилось». Медсестра показала на одну из великих княжон на снимке, которую из них – она не смогла вспомнить, и выразила надежду, что ей удалось уцелеть, но пациентка «поправила меня», сказав, что смогла избежать смерти другая дочь императора и указала, какая. {67} Как вспоминала Барфкнехт, фотография, сделанная в Тобольске, заставила Неизвестную сказать, что «семья царя в том доме находилась под постоянным наблюдением солдат, которые вели себя грубо и часто не соблюдали дисциплину» {68}. И что было еще любопытнее, указывая Эрне Буххольц на портреты Романовых, пациентка сказала: «Я знала всех этих людей» {69}.
Но только Тэа Малиновская смогла услышать всю историю спасения Неизвестной, или, во всяком случае, столько, сколько хотела поведать об этом последняя. В один из вечеров осени 1921 года Малиновская сидела за своим рабочим столом в палате Б. Когда все пациенты заснули, она увидела, что Неизвестная сидит на своей койке и смотрит на нее. Неожиданно пациентка осторожно прошла через всю палату, села на стул возле стола и начала говорить, поначалу неторопливо и не упоминая ни о чем особенно важном, но в конце концов она заявила, что ей хочется показать кое-что медсестре. «Неизвестная вернулась к своей кровати и вытащила из-под матраца номер журнала Berliner Illustrirte, – вспоминала Малиновская. – На первой его странице была помещена фотография царской семьи». Неизвестная передала медсестре журнал и «спросила, не поражает ли меня что-либо из того, что я вижу здесь. Я внимательно рассмотрела фотографию, но так и не поняла, что она имеет в виду. При более тщательном рассмотрении мне удалось увидеть, что Неизвестная до некоторой степени похожа на младшую дочь царя. Однако я решила проявить осторожность и не заводить разговор об этом сходстве» {70}.
Недовольная такой реакцией, Неизвестная снова указала на Анастасию, убеждая Малиновскую посмотреть еще внимательнее, но медсестра изобразила недоумение. «Разве вы не видите никакого сходства между мною и ей?» – требовательно спросила пациентка. Когда Малиновская признала наличие сходства, Неизвестная неожиданно «пришла в сильное возбуждение». Не зная, что делать дальше, медсестра спросила пациентку, уж не является ли она великой княжной. Последняя ничего не ответила. По воспоминаниям Малиновской, она стояла «как громом пораженная» и не знала, что сказать дальше. Но затем Неизвестная «вздрогнула всем телом» и «лицо ее вспыхнуло от возбуждения», а сама она обрушила на Малиновскую нескончаемый поток подробностей. Неизвестная рассказывала об убийстве ее семьи, о том, как она потеряла сознание и как пришла в себя, тяжелораненая, лежащая в крестьянской телеге. Некий польский солдат спас ее и тайком вывез из России в Румынию. Чтобы оплатить расходы, он по дороге продавал драгоценности, которые были зашиты в ее одежду. На каком-то отрезке времени этот человек привез ее в Берлин, где она и была найдена в канале Ландвер. Неизвестная заявила, что является младшей дочерью царя Николая II, великой княжной Анастасией {71}.
6 Неизвестная
Именно Анастасией назвала себя Неизвестная. Это был поразительный, захватывающий дух поворот в развитии событий, связанных с установлением личности молодой женщины. И этот поворот, возможно, так бы и остался тайной, поскольку таким было желание пациентки, ведь она потребовала от медсестер, чтобы те поклялись не разглашать ее секрет. Однако 18 декабря 1921 года в эту клинику для душевнобольных была доставлена некая Мари Клара Пойтерт. Ее пребывание в Дальдорфе, которое продолжалось тридцать три дня, навсегда изменило образ жизни Неизвестной и ее признание вошло в историю {1}. Будучи доставлена сюда в состоянии невротического расстройства, Пойтерт, очень экзальтированная и эмоциональная женщина пятидесяти лет, буквально ворвалась в Дальдорф, везде оставляя за собой атмосферу интриги и таинственности {2}. Являясь по национальности немкой, она ранее жила в России, и теперь сообщала всем и каждому, что до революции работала в Москве и была домашним портным при аристократическом семействе Новиковых {3}. Хотя она и в самом деле когда-то жила в России, история ее жизни вызывала ряд сомнений, в том числе и ее утверждения, что во время Первой мировой войны она работала на германскую разведку {4}. Пойтерт вскоре подружилась с Неизвестной и проводила многие часы, сидя с ней в палате клиники Дальдорфа и делясь своими секретами. То, что произошло дальше, остается тайной. Хотя согласно общепринятому мнению, это Пойтерт, после встречи с Неизвестной, стала настаивать на том, что узнала в ней Анастасию, но на самом деле этого не было, по крайней мере в изложении Пойтерт. Получив соответствующую подсказку, она сказала, что Неизвестная «не стала отвечать на мои вопросы об ее настоящем имени или происхождении», и это при том, что последняя очень и очень часто говорила о семье российского императора. Неизвестная показала Пойтерт октябрьский 1921 года номер журнала Berliner Illustrirte Zeitung. Перелистывая страницы журнала, она слушала, как Неизвестная давала пояснения к снимкам, сделанным в Тобольске и Екатеринбурге. «При последующих наших беседах, – вспоминала Пойтерт, – Неизвестная сделала несколько намеков, которые, в конечном счете, заставили меня поверить, что она является спасшейся дочерью русского царя» {5}.
Как вспоминала медсестра Эмилия Барфкнехт, Пойтерт была сильно взволнована таким важным открытием, сделанным ею, но Неизвестная выглядела расстроенной {6}. Пойтерт не упоминала имен тех, кто был изображен на снимке, во всяком случае, на этот раз. Однако по мнению Барфкнехт с одной из великих княжон, изображенных на снимке, Неизвестная имела большое сходство, и когда медстестра показала эту фотографию своей загадочной пациентке, Неизвестная сразу же сказала, что это Анастасия {7}. Тем не менее, когда 20 января 1922 года Пойтерт выписали из клиники для душевнобольных, она начала убеждать всех в том, что ей удалось найти сумевшую спастись великую княжну Татьяну. Уверенная в том, что она раскрыла великую тайну, Пойтерт решила найти кого-нибудь – кого угодно – лишь бы он был способен подтвердить ее теорию.
Несколькими месяцами позже в воскресенье к эмигранту по имени Николай фон Швабе, который стоял на паперти расположенного на улице Унтер-ден-Линден Берлинского кафедрального собора Русской православной церкви и продавал брошюры антисемитского содержания, подошла «пожилая, темноволосая и очень бедно одетая женщина». Это была Пойтерт. Она внимательно осмотрела выставленные им на продажу открытки и брошюры и лишь затем сообщила шепотом, что у нее есть важные сведения о семье Романовых. После того как фон Швабе уверил ее, что как бывший штабс-капитан личного вдовствующей императрицы Марии Федоровны лейб-гвардии Кирасирского полка он вполне заслуживает доверия, Пойтерт сообщила: «В берлинском доме сумасшедших содержится пациентка, которую зовут Неизвестная, и она очень похожа на великую княжну Татьяну. Лично я убеждена, что это она и есть» {8}.
Фон Швабе данная новость заинтересовала настолько, что он решил продолжить расследование, и после еще одной встречи с Пойтерт и беседы с приятелем, которого звали Франц Йенике, троица посетила больницу. Это произошло в среду, 8 марта. Когда они подошли к расположенной в палате Б койке Неизвестной, она натянула простыню на лицо и отвернулась к стене; большую часть времени она молчала, настаивая на том, что не владеет русским языком. «Она спросила, что мне угодно», – вспоминал фон Швабе. Он попытался установить с ней дружеские отношения и предложил ей номер своего журнала, но когда Неизвестной показали фотографию вдовствующей императрицы Марии Федоровны, она «в течение долгого времени смотрела на нее», а затем заявила: «Я не знаю эту даму» {9}. Позднее, как об этом сказала Эмилия Барфкнехт, Неизвестная пояснила, что «посетители показали ей портрет ее бабушки» {10}.
Несмотря на имевшие место сомнения, фон Швабе направился в Высший монархический совет, чтобы поставить его членов в известность о том, что существует вероятность, по которой княжна Татьяна смогла спастись от смерти и теперь является пациенткой клиники Дальдорф {11}. Высший монархический совет, созданный в Берлине в 1921 году Николаем Марковым, бывшим депутатом русской Государственной думы, был центром, который помогал в организации жизни эмигрантов и оказывал им поддержку. Сам фон Швабе принимал участие в издании печатного органа этого совета – антисемитского и монархистского журнала «Двуглавый орел», – а также иных изданий, возлагавших на масонский заговор и международное еврейство вину за ритуальное убийство семьи Романовых {12}. Подобные, широко распространяемые и легко принимаемые на веру эмигрантской общественностью публикации служили почвой, на которой стали расцветать мифы, создавшие Романовым ореол мучеников. Для некоторых из эмигрантов сама мысль о великой княжне, чудесным образом уцелевшей в кровавой бойне в Екатеринбурге, противоречила антисоветской пропаганде, изображавшей всех без исключения большевиков безжалостными и кровавыми убийцами. Однако другие отнеслись к подобной возможности с большим доверием. Согласно действовавшему в России закону о престолонаследии дочери Николая II могли наследовать трон только после всех членов династии мужского пола; на 1922 год были живы более двух десятков Романовых мужского пола, уцелевших во время революции и бежавших из России. Но, как рассуждали некоторые, закон, имевший силу до 1917 года, был уже не актуален. Если взять только эмигрантские круги, переполненные ностальгическими чувствами, то и в этом случае спасшаяся великая княжна могла выступать как минимум в качестве живого символа, вокруг которого сплотилась бы эмигрантская община. Она, вне всякого сомнения, могла оказывать огромное влияние на политическую и общественную жизнь русских в изгнании.
Таков был выбор, который встал теперь перед Высшим монархическим советом в Берлине. Однако в конце концов уполномоченные лица совета, в душах которых все еще были живы боль и страдания и не умирала надежда, отнеслись к заявлению Пойтерт серьезно и направили к ней Зинаиду Толстую, даму из высшего общества Петербурга. Она проживала в Царском Селе и поддерживала дружеские отношения с семьей императора. В пятницу 10 марта Толстая в сопровождении фон Швабе и ряда других лиц навестила пациентку в Дальдорфе, где последняя встретила посетителей в своей манере, повернувшись к стене и стараясь спрятать лицо под простыней. Когда же наконец она открыла лицо, Толстой подумалось, что она заметила определенное сходство между глазами пациентки и глазами Николая II. В течение всей встречи Неизвестная была заметно взволнована, а когда Толстая показала ей почтовые открытки с изображением членов императорского семейства, фотографии великих княжон, подписанные ими, и письма, которые были посланы Романовыми, она, судя по всему, начала плакать {13}. Толстая покинула клинику для душевнобольных, говоря, что она узнала в пациентке среднюю дочь Николая и Александры. Однако позднее, когда стало ясно, что Неизвестная настаивает на том, что она и есть Анастасия, Толстая переменила свою точку зрения и стала убеждать всех в том, что теперь она узнает в ней младшую из великих княжон; через несколько месяцев она отказалась и от этого мнения, категорически не признавая ее принадлежность к Романовым, но лишь для того, чтобы высказать свои сомнения позже {14}.
На второй неделе марта 1922 года весть о том, что Толстая узнала в пациентке Дальдорфа избежавшую смерти великую княжну Татьяну, быстро разнеслась по общине русских эмигрантов в Берлине, и Высший монархический совет не видел оснований усомниться в этом. Одиннадцатого марта члены совета направили одного из бывших офицеров в Киль, где в своем поместье Хеммельмарк проживали сестра императрицы принцесса Ирэна и ее муж принц Генрих Прусский. Здесь также проживала и баронесса София Буксгевден, бывшая камер-фрейлина императрицы Александры. Она смогла спастись от большевиков и в конце концов добраться до Европы. С тех пор как Буксгевден последний раз видела великих княжон, на пути из Тобольска в Екатеринбург, прошло четыре года. Данное обстоятельство делало баронессу одной из тех, кто мог вынести наиболее точное суждение о справедливости притязаний претендентки, поэтому принцесса Ирэна и попросила Софи поехать в Берлин, чтобы высказать мнение о молодой женщине в клинике Дальдорф {15}.
Каким-то образом о предстоящем визите стало известно Пойтерт, и та помчалась в Дальдорф, чтобы пре-дупредить Неизвестную. Ко времени прибытия баронессы последняя уже приняла свою обычную позу, испуганно выглядывая из-под простыни, которой была укрыта с головой. Затем она повернулась к Пойтерт и прошептала несколько вопросов на немецком языке. «Я пыталась привлечь внимание молодой женщины, – позднее говорила Буксгевден, – я гладила ее по волосам и говорила с ней на английском языке». Несколько раз Буксгевден обратилась к ней, называя ее «дорогая», но претендентка «ничего не ответила на это, и мне стало ясно, что она не поняла ни слова из того, что я сказала». Точно так же «в ее глазах не было ничего, что могло бы показать мне, что она узнала меня», – заявила Буксгевден. Она также показала претендентке писанную в 1913 году икону в память трехсотлетия дома Романовых, а также кольцо, которое когда-то принадлежало императрице Александре, но «оказалось, что ни одна из этих вещей не пробудила в ней и намека на узнавание. Она оставалась совершенно безразличной ко всему». Пытаясь как-то исправить положение вещей, к беседе подключилась Пойтерт; она стала шептать что-то пациентке, показывая ей фотографии императорского семейства и достаточно заметно подсказывая слова: «Скажите мне, это мама?» Однако создавалось впечатление, что Неизвестная совершенно не замечала этих попыток, она отказывалась говорить и с новой силой возобновила попытки спрятать свое лицо {16}.
Наконец, придя в раздражение, Буксгевден схватила простыню и оттянула ее на грудь пациентки, так чтобы иметь возможность полностью осмотреть ее лицо. «В глазах и в верхней части ее лица имелось некоторое сходство с лицом великой княжны Татьяны, – отметила Буксгевден, – но оно тут же исчезло, стоило мне увидеть все лицо». По мнению последней, у пациентки был не тот овал лица и не те черты. «У нее были более светлые волосы, отсутствовали некоторые из зубов, а те, что остались, не были похожи на зубы великой княжны Татьяны» {17}. Несмотря на неоднократные просьбы, Неизвестная отказывалась встать с кровати и позволить баронессе сделать заключение о ее росте. В конце концов баронесса просто схватила претендентку и поставила ее на ноги. Как написал лорд Маунтбэттен, «поступив довольно глупо», Буксгевден заявила: «Вы не можете быть великой княжной Татьяной, которая была гораздо выше меня. Ниже меня ростом была только великая княжна Анастасия» {18}.
С этими словами Буксгевден покинула Дальдорф. Позднее те, кто поддерживал претендентку, настаивали на том, что баронесса уделила ей слишком мало времени и если бы она задержалась подольше и внимательно осмотрела ее лицо, она узнала бы в ней Анастасию. Букс-гевден опровергала эти обвинения, настаивая на том, что претендентка «ни в малейшей степени не имеет физического сходства» с самой младшей великой княжной {19}. Позднее Неизвестная жаловалась, что эта встреча была «ужасной», она объяснила, что ей пришлось прятать лицо и не вступать в разговор, потому что она «стыдилась всего, что пришлось пережить ей в прошлом» {20}. Буксгевден не делала никаких публичных заявлений, и многие из эмигрантов в Берлине, которым не было известно о том, что она отказалась признать права претендентки, посчитали, что данный вопрос так и остался открытым. Вскоре и просто любопытные, и озабоченные поиском истины, и убежденные в спасении великой княжны начали стекаться к клинике Дальдорф, чтобы своими глазами увидеть женщину, которая, возможно, является дочерью покойного императора. Как вспоминала Малиновская, в любое время дня вокруг койки Неизвестной толпились посетители, они пытались задавать ей вопросы, смотрели на нее и засыпали ее конфетами и цветами, дарили ей книги {21}.
В числе этих посетителей были и русские эмигранты, барон Артур фон Клейст и его жена Мария, мадам Толстая. Приятельница рассказала им о том, что одна из пациенток клиники Дальдорф, возможно, является великой княжной. До революции барон фон Клейст занимал малозначительный пост в административной системе императорской России, он был начальником одного из провинциальных полицейских управлений в Польше {22}. Они приезжали к Неизвестной с подарками и сидели у ее постели, чтобы составить ей компанию. По первому впечатлению баронессы предполагаемая великая княжна была «очень напугана», редко и мало говорила, а когда говорила, то только на немецком языке, но «с некоторым иностранным акцентом, русским или, возможно, польским, – так сказала баронесса, – но мое мнение такое, что это был скорее русский акцент, чем какой-либо еще». Со временем создалось впечатление, что Неизвестная прониклась доверием к баронессе, и две женщины проводили целые часы, просматривая последние журналы и обсуждая последние модные новинки {23}.
Менее чем через две недели после первого приезда Толстой в Дальдорф семейство фон Клейст выступило с предложением, чтобы Неизвестная была отдана на их попечение, как объяснил барон, «исходя из гуманистических соображений», добавив при этом, что он обеспечит все, в чем она нуждается «в соответствии с имеющимися у меня средствами» {24}. Весной 1922 года Неизвестная каким-то образом узнала, что руководство клиники решает вопрос о переводе ее в клинику для душевнобольных в Бранденбурге и тем самым разрушает тот защитный кокон, который она свила себе в Дальдорфе. Крайне напуганная Неизвестная послала за фон Швабе и спросила, не может ли она жить вместе с семейством фон Клейст {25}. Никто не стал возражать против этого, правда, как вспоминала об этом баронесса, услышав такую новость, один из руководителей клиники «спросил нас, отдаем ли мы себе отчет в том, что собираемся предпринять». Барон уверил последнего, что у них нет сомнений относительно личности девушки и они возьмут на себя ответственность за все связанные с ней расходы. Тридцатого мая 1922 года после 792 дней пребывания в клинике «лучащаяся счастьем», как вспоминала об этом баронесса, Неизвестная покинула Дальдорф и переехала к аристократической супружеской паре {26}.
Супруги фон Клейст никогда не встречались с великой княжной Анастасией, но они не сомневались в том, что молодая женщина, которую они приняли в свой дом, конечно же, была младшей дочерью Николая II. Их роскошные апартаменты, которые занимали весь четвертый этаж дома № 9 по Неттельбекштрассе в берлинском пригороде Шарлоттенбург, теперь стали домом для загадочной молодой женщины из Дальдорфа {27}. Хозяева апартаментов выделили в распоряжение Неизвестной отдельную комнату, предоставили ей горничную из числа домашней прислуги и одежду, заимствованную у их двух замужних дочерей – фрау Ирмгард Фройнд и фрау Анны Рейм. Две младшие дочери супругов фон Клейст, Ирина и Герда, по-прежнему жили с родителями. На первых порах Неизвестная была в основном предоставлена самой себе и могла делать то, что ей хотелось. Однако достаточно скоро бесконечная череда русских эмигрантов, бывших офицеров царской армии, убежденных монархистов и просто любопытных, желающих воочию увидеть предполагаемую великую княжну, заполонила апартаменты {28}.
Великая княжна продемонстрировала свое презрение к подобному отношению начиная с первого же дня. Зачастую она отказывалась выходить из своей спальни, если собиралось слишком много желающих увидеть ее. Она даже есть предпочитала в одиночестве и лишь изредка присоединялась к семейству за обеденным столом {29}. Но несмотря на подобные сложности, жизнь в семье барона на первых порах показалась ей вполне сносной. Ей покупали новые платья в самых модных магазинах Берлина, ее вывозили на экскурсии в музеи и во дворцы Гогенцоллернов в расположенном неподалеку Потсдаме. {30} Кроме того, множество эмигрантов приносили ей журналы, газеты и книги о семье Романовых, к которой она якобы принадлежала, дополняя все это сувенирными альбомами, фотографиями и почтовыми открытками, которые ценились ею особенно высоко {31}. Как вспоминал Николай фон Швабе, она «постоянно просила меня принести ей фотографии императорской семьи» {32}. Ее собрание фотографий выросло до таких масштабов, что включало в себя фотографии теток, дядей и двоюродных братьев Романовых, а также гессенских родственников императрицы Александры и иных членов королевских семейств Европы, и Неизвестная хранила их, соблюдая строгий порядок. Часто можно было видеть, как она сидела в одиночестве, разложив вокруг себя свою коллекцию портретов, и часами изучала изображенные на фотографиях лица. Но стоило посетителям войти в ее комнату, она чаще всего закрывала фотографии одеялом {33}.
Герда фон Клейст, самая младшая дочь барона, вспоминала, что даже в те первые дни предполагаемая великая княжна «не обращала абсолютно никакого внимания» на стремительное развитие, которое получало ее дело {34}. И это было подлинной правдой. Единственное, на что она дала согласие, – это установление истины в вопросе о ее личности; это было необходимо, учитывая убеждение Пойтерт, что она та дочь Николая II, которую звали Татьяной. В конце ее первой недели пребывания в семье фон Клейст решение этого вопроса ускорил сам барон. Он передал Неизвестной лист бумаги, на котором им были написаны имена всех четырех дочерей Николая и Александры, и спросил, как ее называть. Неизвестная взяла перо и подчеркнула имя «Анастасия»; несколькими неделями позже она сделала то же самое перед баронессой {35}. Данные действия позволили решить одну проблему, но ведь никто не знал, как теперь обращаться к ней: называть ее Неизвестная было более неуместно, но также неуместно было и обращаться к ней «Ваше императорское высочество». Претендентка на звание великой княжны решила этот вопрос, предложив семейству фон Клейст, обращаясь к ней, «не соблюдать» этикет, который потребовался бы согласно заявленному ей титулу великой княжны, и временно остановиться на обращении «фрейлейн Анни» {36}.
В те первые дни фрейлейн Анни представляла мало доказательств, подтверждающих ее претензии на титул, хотя время от времени возникали ситуации, не особенно значительные, но заставляющие задуматься. В один из дней, как о том говорилось позже, Зинаида Толстая пришла с визитом к фон Клейст. Она села за рояль в гостиной и стала рассеянно наигрывать мелодию какого-то вальса. Говорили, что, услышав мелодию, предполагаемая великая княжна испытала то, что нельзя назвать иначе как «потрясение» и залилась слезами. Этот вальс был сочинен братом Толстой, и до революции она часто играла его великим княжнам в Царском Селе. Толстая увидела в этом убедительное свидетельство того, что претендентка и есть Анастасия, кто бы еще мог вспомнить такую малоизвестную мелодию? {37}
Эта «история с фортепьяно» вскоре получила очень широкое распространение в мифах, связанных с делом претендентки на звание великой княжны, но как подтверждающее происхождение девушки свидетельство она имела серьезные изъяны. В своих письменных показаниях под присягой, данных ей по данному делу, Толстая не вспоминает об этом, предположительно сыгравшем важную роль событии. Это любопытное упущение, если только оно не свидетельствует о том, что Толстая относит его к фактам, о которых известно только самой истице {38}. На самом же деле эту историю пересказывала, и очевидно со слов своего мужа, баронесса Мария фон Клейст, и спустя несколько лет после того, как произошло предполагаемое событие. В своем же заявлении последняя написала просто: «Фрау Толстая села за рояль и стала играть вальсы прошлых лет. После этого фрау Толстая сказала мне, что она убеждена, что “Неизвестная” является великой княжной Анастасией» {39}. Здесь нет ни слова о реакции претендентки, ни упоминания о том, что она узнала мелодию.
Были и другие любопытные факты, события, которые в силу каких-то причин казались несколько подозрительными. В первые дни своего проживания в доме семейства фон Клейст фрейлейн Анни попросила барона поставить в известность ее родственников в Париже о том, что ей удалось спастись. «Я указал ей, – написал он, – что было бы правильнее ставить в известность не ее родственников в Париже, а в первую очередь лучше известить тех ее родственников, которые находились в Дании» {40}. Барону показалось странным, что Анастасия не вспомнила немедленно о своей бабушке, вдовствующей императрице Марии Федоровне в Копенгагене или хотя бы о братьях и сестрах императрицы Александры в Германии. Она также попросила его связаться с сестрой Николая II великой княгиней Ксенией Александровной. «Я больше всего любила эту свою тетю, – сказала она ему, – и я уверена, что она узнает меня быстрее, чем все остальные тетки». Ксения Александровна, заявляла она, называла ее «Астушка». «Если ей напомнить об этом, – говорила фрейлейн Анни барону, – у нее и вовсе не возникнет никаких сомнений относительно моей личности» {41}. Барон фон Клейст написал письмо великой княгине, упомянув в нем и последнее утверждение. Ответ Ксении Александровны не замедлил себя ждать, но в нем она заявляла, что никогда не давала племяннице такого прозвища, и что это слово ничего ей не говорит {42}. Это было тем более удивительно, что Ольга Александровна, сестра Ксении Александровны, была более других близка со своими племянницами и, кроме того, она была крестной матерью Анастасии. В другом случае семья фон Клейст пригласила на обед своего семейного доктора, но претендентке не представили его и не сказали, кто он такой. Когда впоследствии Герда фон Клейст задала фрейлейн Анни вопрос, не узнала ли она в нем некое лицо, которое сыграло «очень важную роль в вашей жизни», последняя первоначально стала настаивать, что она совершенно незнакома с ним лишь для того, чтобы потом допустить: «Конечно, я знаю его. Я просто не могу вспомнить, кто он – герцог или князь» {43}.
Еще более странным было нежелание фрейлейн Анни говорить на русском языке. «Мы все время пытались заставить ее говорить по-русски, – вспоминает Герда фон Клейст, – но так и не смогли» {44}. Первоначально фрейлейн Анни заявляла: «Хотя я и знаю русский, русская речь пробуждает во мне воспоминания, вызывающие крайне сильную боль. Русские причинили так много зла мне и моей семье» {45}. В массе своей те, кто верил и поддерживал ее, приняли такое объяснение, хотя сама она вскоре стала обвинять в своем нежелании также и травмы, полученные ей, утверждая, что от них пострадала ее память. «Если бы вы знали, как это ужасно, – заявила она однажды. – Самое ужасное это то, что я не могу восстановить свой русский язык. Все забыто» {46}. В июне 1922 года фрейлейн Анни, страдая анемией и туберкулезом в начальной стадии, слегла в постель. Фон Клейсты пригласили Т.А. Шиллера, своего семейного доктора, который лечил претендентку в течение всего лета. «Когда она говорит во сне, – отмечал он, – она говорит по-русски и с хорошим произношением, но, в основном, все не по существу» {47}. Однако точно не известно, кто установил этот факт, но не вызывает сомнения, что это был не Шиллер, поскольку на полях своего отчета он написал «Это – высказанное предполо-жение» {48}. Помимо этого имели место сообщения – все малоубедительные, – что во время своего проживания в семействе фон Клейст претендентка выкрикивала что-то как на русском, так и на польском языках {49}. С другой стороны фрейлейн Анни, несомненно, понимала русскую речь; когда ей задавали вопрос на русском языке, она давала правильный ответ, правда, отвечала всегда по-немецки {50}. Поскольку она жаловалась на невозможность сосредоточиться и на провалы в памяти, барон сделал обычаем читать своей гостье вслух многочисленные книги и журналы, в которых рассказывалось о семье Романовых, изданные как на русском, так и немецком языках. Фрейлейн Анни понимала то, что фон Клейст читал на русском языке, но все обсуждение прочитанного по ее просьбе велось на немецком {51}.
Фрейлейн Анни стала жить в апартаментах семейства фон Клейст, и очень скоро эта семья узнала, насколько уместным было предупреждение специалистов клиники Дальдорф, поскольку она была действительно необычной гостьей. Она могла спокойно сидеть и разглядывать свою все увеличивающуюся в объеме коллекцию фотографий и почтовых открыток с изображением Романовых или благовоспитанно принимать участие в беседе, для того чтобы в следующий момент разразиться совершенно внезапными слезами и бежать к убежищу, которым служила ей кровать; демонстрация дружелюбия чередовалась с такими проявлениями дурного характера и грубого поведения, которые оставляли всю семью в изумлении {52}. Настроение ее было переменчивым, и возникало впечатление, что в нем аристократическое презрение перемежается с любопытными всплесками отнюдь не царственного поведения. Герда фон Клейст, которой, когда фрейлейн Анни стала жить у них, было только шестнадцать, презирала эту претендентку на звание и была убеждена, что эта женщина никакой великой княжной не является. Позднее она характеризовала ее как молодую женщину, которая не умеет себя вести и полностью лишена каких либо представлений о поведении в обществе, что она – «некто, лишенный каких-либо представлений о культуре» и способна нырнуть под обеденный стол, чтобы высморкать нос {53}.
Следствием такого эмоционально неустойчивого состояния в сочетании со стремительно накапливающейся массой противоречивых фактов стали многочисленные семейные конфликты и напряженность в отношениях, от которой страдала прислуга и которая заставляла членов семьи фон Клейст враждовать друг с другом. Баронесса всегда оставалась непоколебимой защитницей претендентки, тогда как барон, который первоначально верил, что его гостья была Анастасией, позднее отошел от этой версии. «В попытке найти разгадку тайны он взвалил на себя тяжкий груз, – утверждал один из его современников, – и он ни от кого не скрывал свое первое убеждение, что так называемая великая княжна была княжной подлинной. Однако правдой является и то, что он, как об этом поговаривают в эмигрантской общине, мог руководствоваться иными, тайными мотивами. Случись такое, что в России когда-либо будет восстановлен старый режим, он рассчитывал получить огромную выгоду от того, что когда-то позаботился об этой юной женщине» {54}. Что же касается самой претендентки, она позднее обвиняла барона в том, что его интересовали только две вещи. Во-первых, это были деньги, которые, как он ожидал, она могла принести ему, а во-вторых, ее тело. О последнем она заявляла с интонациями, которые всякий раз казались плодом ее собственного и довольно похотливого интереса к подобного рода вещам. Фрейлейн Анни намекала, что однажды ночью он прокрался к ней в спальню с мыслью совратить ее {55}.
Но какова бы ни была правда, прошло девять недель, прежде чем сложившаяся напряженная обстановка взорвалась. Субботним утром 12 августа 1922 года баронесса спросила свою гостью, не желает ли она пройтись по магазинам; фрейлейн Анни с извинениями отказалась, сказав, что она слишком устала. Помня о попытке последней кончить в 1920 году жизнь самоубийством, в семействе фон Клейст никогда не оставляли претендентку на великокняжеский титул одну, но в то утро барон работал в своей конторе и дочери тоже уехали из дома. Баронесса фон Клейст неохотно покинула дом; когда она несколькими часами позже вернулась назад, фрейлейн Анни в нем не было {56}.
Подозревая, что гостья сбежала с тем, чтобы навестить Клару Пойтерт, которой баронесса не доверяла и которую не впускала в свой дом, семейство фон Клейст поставило в известность полицию Берлина, а та, в свою очередь, завела дело о пропавшей женщине {57}. Тем же вечером супруги фон Клейст вместе с полицейскими детективами приехали в довольно неопрятную квартиру в здании по адресу: Шуманштрассе, дом 1. В ходе допроса Пойтерт изобразила незнание сути дела, а тщательный обыск, проведенный полицией в квартире, позволил сказать наверняка, что претендентки здесь не было {58}. Несмотря на это, позднее Пойтерт будет настаивать, что, конечно же, фрейлейн Анни все это время была у нее и никуда не выходила из квартиры, – совершенно ложное утверждение, учитывая данные полицейского осмотра {59}.
Шестнадцатого августа Франц Йенике, друг Николая фон Швабе, прогуливаясь по Берлинскому зоопарку в Тиргартене, случайно нашел претендентку и привел ее к себе в квартиру {60}. Она была серьезно настроена больше не возвращаться в дом к фон Клейстам, с другой стороны, баронесса сказала Йенике, что эта молодая дама «более не вправе рассчитывать на гостеприимство в нашем доме». Однако на следующий день Мария фон Клейст пришла навестить ее. Войдя в комнату, она, неожиданно для себя, увидела фрейлейн Анни в подавленном состоянии, причина которого ей была непонятна. «На ней не было ничего из той одежды, которую мы ей дали, – вспоминала баронесса, – и она в молчании сидела в гостиной, низко опустив голову и не говоря ни слова». Когда баронесса стала настаивать на разговоре, претендентка на титул великой княжны дрогнула и залилась слезами. «Я чувствую себя такой грязной! – говорила она, рыдая. – Я не могу смотреть вам в глаза!» {61} Баронесса дала свое согласие на то, чтобы претендентка возвратилась в ее дом, однако Йенике устроил так, что фрейлейн Анни пожила некоторое время у его друга Франца Грюнберга, инспектора Департамента полиции Берлина.
Это было началом беспокойной фазы переездов в жизни фрейлейн Анни: в течение нескольких следующих лет она переходила из одного дома эмигрантов в другой, временами возвращаясь в дом фон Клейстов, но лишь для того, чтобы спустя малое время убежать к капитану Николаю фон Швабе и его жене Алисе, оттуда в берлинские апартаменты Йенике, друга и единомышленника капитана фон Швабе, а затем в грязноватую квартиру Клары Пойтерт или под опеку инспектора берлинской полиции Франца Грюнберга {62}.
Она во многом оставалась женщиной-загадкой, и согласие или несогласие с ее претензией на великокняжеский титул было в меньшей степени обязано объективным свидетельствам, нежели желанию и вере тех, кто приходил взглянуть на эту побитую жизнью молодую особу, которая могла быть единственным уцелевшим потомком их убитого императора. Многие из тех, кто не поверил ей, подозревали, что фрейлейн Анни была просто пешкой в чьей-то игре, находилась под влиянием некой группы, которая подготовила ее для этой исключительно трудной роли. После русской революции прошло всего несколько лет, и появившаяся в Берлине претендентка на великокняжеский титул в глазах многих являлась советским секретным агентом, внедренным с целью сеять раздоры внутри эмигрантской общины {63}. Другие в этой общине перешептывались и указывали пальцами друг на друга, полагая, что некоторые недобросовестные товарищи по изгнанию использовали ее, чтобы предъявить претензии на якобы неслыханные богатства Романова, хранящиеся в европейских банках. Но подобные предположения являлись чистой нелепостью: захоти Советское государство или какая-то группа монархистов, недовольных текущим развитием событий, внедрить в общину лжекняжну, они вряд ли остановили бы выбор на столь эмоционально неуравновешенной и необщительной особе, какой оказалась фрейлейн Анни. Это был один из наиболее убедительных доводов, высказанных в ее пользу.
Так она то появлялась в Берлине, то уезжала из него, то приходила, то уходила из частных домов и наемных квартир, проходя сквозь сознание эмигрантской общины как живой призрак ушедшего прошлого, призрак, который шептал слова надежды, но не открывал, что таит будущее.
7 Рассказ о спасении
Случилось так, что именно в тиши апартаментов семейства фон Клейст претендентка на княжеский титул поведала то, что она назвала сказанием о своем спасении из бойни в Екатеринбурге. Она всегда неохотно соглашалась говорить на эту тему, и когда ей случалось делать это, разговор сопровождался всплеском эмоций и неприкрытым горем, то и дело сопровождался слезами. «Я прошла через все, – говорила она бывало, – через грязь и все прочее, через все, что только можно вообразить!» {1} Рассказ носил обрывочный характер, и тем, кто на начальном этапе поверил ей, а главным образом барону фон Клейсту, который, как отмечала его жена, «старательно записывал все, что она говорила» в ходе длившихся часами бесед, приходилось ждать недели и даже месяцы, прежде чем она добавляла еще несколько фраз {2}. Зинаида Толстая и Клара Пойтерт дополняли то, что было рассказано ею, подробностями, которые смогли узнать от нее, и все это соединялось одно с другим в попытке создать последовательное изложение событий. {3} Оправдание такому недостоверному, бессвязному и изобилующему противоречиями повествованию люди, поверившие ей, видели в душевных и физических травмах, которые получила девушка. Ее противники относились к этому рассказу как к абсолютной фальшивке.
Фрейлейн Анни рассказала кое-что о екатеринбургском периоде, сказав, что жизнь в доме Ипатьева была «сущим адом», где «солдаты были свирепы с нами, как дикие звери» {4}. Казнь была проведена быстро и без пре-дупреждения. «Когда нас начали убивать, – так сказала она барону фон Клейсту, – я спряталась за спиной своей сестры Татьяны, которая сразу же была убита. Тут я получила сильный удар и потеряла сознание» {5}. Однако другому своему стороннику она с не меньшей убежденностью говорила следующее: «Я помню только, как я стояла рядом со своей сестрой Ольгой и старалась укрыться за ее плечом» {6}. Кларе Пойтерт она сказала, что была ранена выстрелом, прежде чем «получив удар, упала на пол» и окончательно потеряла сознание {7}. Несколькими годами позже ею было добавлено: «Я потеряла сознание, все померкло, и посыпались звезды из глаз, а в ушах возник сильный шум» {8}. Также отличались друг от друга и объяснения, которые она давала полученным ею ранениям. Как-то она сказала следующее: «Меня несколько раз ранило, и я потеряла сознание» {9}. Пойтерт она заявила следующее: «Я была ранена в руку и в районе уха в голову, затем меня сбили с ног и, упав на пол, я потеряла сознание {10}. Она даже настаивала на том, что у нее было «огнестрельное ранение в шею», и это несмотря на то что следов, оставленных такой раной, найдено не было {11}.
Когда она пришла в себя, продолжала претендентка на княжеский титул, она увидела, что находится под присмотром солдата, которого звали Александр Чайковский. «Я не могу вспомнить, – сказала она одному из своих сторонников, – чтобы я раньше видела Чайковского среди солдат, которые сторожили нас во время нашего пребывания в Екатеринбурге» {12}. Однако несколькими годами позже фрейлейн Анни внесла изменения в свой рассказ. «Один из молодых стражников, – заявляла она, – уделял мне очень много внимания в то время, пока мы находились в Екатеринбурге». «Много раз, – утверждала она, – мы разговаривали с ним и надеялись встретиться друг с другом при иных обстоятельствах» {13}. По словам фрейлейн Анни, этого стражника звали Александр Чайковский. Очевидно, ее спаситель был по национальности русским, сыном заключенного, которого приговорили к ссылке в Сибирь, но который был выходцем из семьи, принадлежавшей к польской знати {14}. Она говорила, что Александр был «красивым молодым человеком около двадцати шести лет и с черными волосами» {15}.
Согласно ее версии Чайковский увез раненую Анастасию в дом своих родителей, который, как она предполагала, находился в небольшом поселке близ Екатеринбурга, и там его мать Мария, сестра Вероника и брат Александра Сергей обеспечивали уход за Анастасией и лечили ее раны {16}. Когда, по словам претендентки, большевики в Екатеринбурге установили, что Анастасии не обнаружено ни среди живых, ни среди мертвых, Чайковский испугался, что его схватят, и вместе со своей семьей повез ее на повозке в Румынию. Как она вспоминала: «Лежа в телеге на охапке соломы, я не знала, кем были те люди, разговор которых я слышала. Когда телегу трясло на ухабах, у меня начинала ужасно болеть голова, и я чувствовала сырость тряпки, в которую она была забинтована, а также то, что волосы мои слиплись от крови» {17}. В ходе этого путешествия они покупали новые повозки и новых лошадей, продавая драгоценности, которые, как она сказала, были зашиты в ее одежде {18}.
Фрейлейн Анни практически ничего не помнила об ее гипотетическом путешествии из Сибири через Украину в Румынию. «Я не могу сказать, что я находилась в сознании» – такое объяснение она дала позднее громадным пробелам в своем повествовании; она только говорила «о неделях, возможно месяцах» в течение которых она лежала на задке повозки, страдая от полученных ран. «Мы двигались по таким малонаселенным местам, нам приходилось ночевать в лесу, и мы проехали по такому количеству дорог… Бывало и так, что мы двигались по безлюдным дорогам в течение настолько долгого времени, что у нас кончалась вода и иссякали запасы провизии. Мне в рот клали мякиш черного хлеба, чтобы я не умерла с голоду» {19}. По словам фрейлейн Анни, на каком-то этапе путешествия она обнаружила, что беременна от Чайковского. «Она говорила мне, что ее изнасиловали», – вспоминала Герда фон Клейст {20}. Однако создавалось впечатление, что претендентка на княжеский титул отнеслась к покушению на ее невинность с очень большой долей снисходительности. «Крестьянин, – говорила она одному из своих сторонников, – это человек породы, совершенно отличной от нашей. Он часто не понимает, что он делает. Я не хочу ни судить его слишком сурово, ни думать о нем с горечью. Он спас меня» {21}.
В один из дней осени 1918 года, рассказывала фрейлейн Анни, их группа пересекла какую-то безымянную реку, возможно, это был Днестр, и направилась в Бухарест, чтобы найти приют у родственника Чайковского, который работал в этом городе садовником и жил в небольшом домике {22}. «Все это время я сильно болела, – утверждала фрейлейн Анни, – и помню очень немногое из того, что было тогда» {23}. По ее мнению дом, в который они приехали, стоял поблизости от узловой железнодорожной станции. Кажется, Зинаида Толстая, которая, услышав рассказанное, первая высказала предположение, что улица, на которой стоял этот дом, называлась Свенты Воевода {24}. Очевидно, сама претендентка на великокняжеский титул так и не рискнула назвать какую-либо улицу, сказав несколько раз, что она не может вспомнить такие мелкие детали {25}.
Нестыковка по срокам и времени, присутствующая в этом рассказе о спасении, стала особенно заметной, после того как претендентка рассказала барону фон Клейсту что, находясь в Бухаресте, она 5 декабря 1918 года родила сына {26}. Эта дата стала предметом особой озабоченности, поскольку она ставила дату зачатия, даже с поправкой на преждевременные роды, на время до массовой казни в Екатеринбурге. Вскоре претендентка стала настаивать на том, что эта дата была названа самим фон Клейстом, а лично у нее нет никакого представления о предполагаемой дате рождения сына {27}. Если учесть, что связность ее повествования обеспечивалась путем стыковки одного обрывочного воспоминания с не менее обрывочным другим, могло быть и так, что барон просто ошибся. Однако претендентка так часто вносила изменения в детали своего повествования, что равным образом возможно, что сообщение, сделанное ею, было правильно записано фон Клейстом. Барону фон Клейсту, Пойтерт и инспектору полиции она заявила, что ребенок был назван Алексеем {28}. Позднее в силу каких-то неизвестных причин она опровергла это не имеющее особой важности сообщение, объявив, что все трое сами придумали все это и что «ребенок получил то же имя, что и отец, то есть Александр» {29}.
Именно беременность и рождение ребенка, как объясняла фрейлейн Анни, не позволили ей по прибытии их группы в Бухарест известить о своем прибытии румынскую королеву Марию, двоюродную сестру Николая и Александры. «Как я могла бы? – спрашивала она. – В первые дни я была очень больна, а потом, когда я стала чувствовать себя лучше, я ужаснулась, узнав, что мне предстоит рожать. Как я могла предстать перед королевой в таком постыдном для меня состоянии?» {30}. Фрейлейн Анни без обиняков заявила, что она «никогда не хотела» этого ребенка и не «интересовалась им», сказав, что оставила младенца на попечение семьи Чайковских и что ей «все равно, что стало с ним» {31}.
Даже если оставить те проблемы, которые ставило это повествование, оно само по себе вызвало такое потрясение, которое волной прокатилось по русской эмигрантской общине. Сама мысль о том, что женщина, заявляющая, что она является великой княжной, была изнасилована каким-то солдатом, и к тому же явным большевиком, а потом она произвела на свет незаконнорожденного ребенка и бросила его – это было уже чересчур. С этим не могли мириться многие из сторонников претендентки. Такую позицию многих наиболее полно выразила Зинаида Толстая, она холодно провозгласила: «Великая княжна не может зачать ребенка от нижнего чина рядового состава» {32}.
В одной дате, по словам фрейлейн Анни, она была достаточно твердо уверена: в соответствии с тем, что ею было сказано барону фон Клейсту, она вышла замуж за Александра Чайковского 18 января 1919 года. Первоначально она сказала, что сочеталась браком под именем Анна Романская, хотя позднее настаивала на том, что назвалась Анастасией Романовой {33}.Венчание состоялось по католическому обряду, оно прошло в одном из соборов Бухареста, название которого она не помнит, и проводил его священник, имя которого она тоже не может вспомнить. Она призналась, что в то время она обратилась в католическую веру и сына своего, перед тем как отдать его, она тоже окрестила по католическому обряду {34}.
Если верить претендентке, Чайковскому как-то удалось отыскать некий аппарат, название которого ей было неизвестно, но который она успешно использовала, чтобы изменить форму носа и очертание рта; позднее это воспоминание было опущено ею {35}. Хотя претендентка и путалась, называя большинство дат, она сообщила Пойтерт, что ей думается, что, до того как о ее присутствии в городе стало известно, она прожила в Бухаресте около двух лет {36}. Однажды, сказала она, было совершено нападение на Александра Чайковского; в какой-то перебранке на одной из улиц Бухареста в него стрелял, как подозревают, большевистский агент, посланный, чтобы найти ее. Через три дня Александр умер, и его похоронили на одном из католических кладбищ города.
В ее рассказах никогда не соблюдалась хронологическая последовательность: так, барону фон Клейсту она сказала, что Александр был убит в августе 1919 года; однако Зинаиде Толстой ею было заявлено, что это случилось в 1920 году {37}.
После смерти Александра, как утверждала фрейлейн Анни, она оставила своего сына на попечение семьи Чайковских в Бухаресте и направилась на север {38}. Первоначально она утверждала, что для этой цели использовала деньги, вырученные от продажи ее последних драгоценностей. Однако позднее фрейлейн Анни выдвинула маловероятную версию, согласно которой Сергей, брат Александра Чайковского, в январе 1920 года пошел к королеве Румынии Марии и, объяснив положение вещей, продал ей драгоценности за небольшую сумму денег наличными, нужную, чтобы добраться до Германии {39}. В соответствии с тем, что позже ею было сказано своим приверженцам, из Румынии она попала в Венгрию, а затем проехала через всю Австрию, и все это без паспорта или вообще каких-либо документов; данное обстоятельство требовало от нее нелегального пересечения границ и уклонения от встреч со служащими таможни {40}. Сначала она утверждала, что пересекла границу и пришла в Германию пешком, затем заявляла, что приехала сюда на поезде {41}. Как вспоминала Пойтерт, претендентка говорила ей, что в поисках некоего русского аристократа, которого постоянно преследовали большевистские агенты, она сперва поехала в Париж и только позже прибыла в Германию {42}. Но в соответствии с тем, что ею было сказано как барону фон Клейсту, так и Зинаиде Толстой, она отправилась из Бухареста прямо в Берлин, прибыв сюда примерно в середине февраля 1920 года {43}.
Если верить фон Клейсту, фрейлейн Анни дважды заявляла, что ехала в столицу Германии одна, без сопровож-дения, хотя позже она говорила, что ее сопровождал Сергей Чайковский {44}. Прибыв в Берлин, говорила фрейлейн Анни Зинаиде Толстой, она сняла комнату в небольшом пансионате, расположенном на Фридрихштрассе близ железнодорожной станции. Однако вспомнить название пансионата фрейлейн Анни не смогла, правда, в разговоре с другими она позже утверждала, что не помнит ничего о том времени ее пребывания в этом городе {45}. «Моим намерением было, – говорила она барону фон Клейсту, – жить незаметно и тихо, опасаясь преследователей, а также работать, чтобы было на что жить» {46}. Позднее она добавит, что в ней жила надежда каким-то образом добиться аудиенции у принцессы Ирэны Прусской {47}.
И вместе с этим в первый же вечер своего пребывания в Берлине или неделей позже (она настаивала на том, что верны обе версии) фрейлейн Анни совершила попытку самоубийства {48}. Она обычно признавалась в этом деянии, считая его «величайшей глупостью» {49}. Одному из докто-ров претендентка призналась, что, когда она лежала предоставленная самой себе в гостиничном номере, не знающая пределов безнадежность положения, в котором она оказалась, сокрушила ее, и ей стало страшно показаться на глаза принцессе Ирэне, потому что «в этом случае всем станет известен ее позор, все будут знать, что она родила ребенка от спасшего ее простолюдина и что этот ребенок брошен ею где-то в Румынии». Все это, заявила она, и заставило ее броситься в канал Ландвер {50}. Но если верить Пойтерт, претендентка говорила ей, что вскоре после приезда в Берлин она заметила слежку. В один из вечеров ее втащили в проезжавший мимо автомобиль и накачали наркотиками; люди, похитившие ее, сняли с нее принадлежавшую ей одежду и, перед тем как подъехать к каналу Ландвер, одели как заводскую работницу, а затем бросили ее, находящуюся в полубессознательном состоянии, в воду {51}.
Таким был рассказ о спасении в изложении фрейлейн Анни – сложная путаница невероятных приключений и противоречий, которая не способствовала укреплению доверия к ее словам. Совершенно невероятная история приобрела ореол правдоподобия, после того как в эмигрантской общине возникли и просочились в печать многочисленные слухи, подтверждающие эту сказку. Начиная с конца двадцатых годов сторонники претендентки на титул великой княжны выступили с серией заявлений и сплетен, которые содержали предположение, что Анастасия выжила во время той массовой казни. Военнопленный австриец Франц Свобода, который был в Екатеринбурге во время казни, говорил, что ранним утром 17 июля 1918 года ему случилось проходить мимо дома Ипатьева, и он тогда услышал приглушенные звуки выстрелов. Вбежав во двор, он увидел «солдата, наклонившегося над телом женщины; она закричала, и солдат ударил ее прикладом по голове». Свобода говорил, что эта молодая женщина подавала признаки жизни; вместе с двумя приятелями, имена которых не установлены, он втащил эту раненую девушку, то есть Анастасию, в тележ-ку и тайно отвез ее в дом, расположенный дальше по улице {52}. Еще один человек, а именно Генрих Клейбенцетль, подхватил этот вымысел, сказав, что вскоре после казни он видел раненую Анастасию, и хозяйка дома, в котором он жил и который стоял неподалеку от дома Ипатьева, ухаживала за ней {53}.
И кроме того, еще были слухи, которые привозили те, кто приехал из Сибири, и сведения, распространяемые советским правительством, о том, что одной или более великим княжнам удалось избежать смерти; по утверждению одного из прибывших оттуда «слухи о княжнах беспрестанно ходили по всему Екатеринбургу» {54}. Несколько человек заявляли, что большевистские власти провели в Екатеринбурге повальные обыски, переходя от дома к дому в поисках пропавшей дочери императора. Они также говорили об афишах, в которых извещалось о вознаграждении за ее поимку {55}. Артур Розе, лейтенант русской Белой армии упоминал об «особых приказах», изданных военным командованием, предписывавших подготовить «четыре бронированных и полностью укомплектованных личным составом вагона», которые предполагалось послать через всю Сибирь, чтобы отыскать и вывезти в безопасное место спасенных великих княжон {56}. В дополнение к истории княгини Елены Сербской, которую большевики осенью 1918 года сочли Анастасией, граф Карл Бонде, глава шведского отделения Красного Креста в Сибири, подробно рассказывал, как в один из дней 1918 года его личный поезд «был остановлен и обыскан с целью найти великую княжну Анастасию, дочь императора Николая II. Однако великой княжны на поезде не было, и никто не знал, где она скрывается» {57}.
Эта любопытная и на первый взгляд впечатляющая масса свидетельских показаний придала убедительность рассказам, которые даже сторонники фрейлейн Анни признавали не заслуживающими доверия. Еще более сомнительной оказалась фигура спасителя претендентки на княжеский титул – таинственного Александра Чайковского. Хотя ни одного человека с таким именем и фамилией не оказалось в отряде, который сторожил дом Ипатьева, сторонники претендентки сделали предположение, что это был псевдоним. В конце концов они высказали догадку, что таинственным Чайковским являлся поляк – Станислав Мишкевич, который вместе со своим братом Николаем действительно числился в охране в Екатеринбурге {58}. После того как был опубликован рассказ фрейлейн Анни, а вместе с ним и многочисленные просьбы о подтверждении представленных сведений, на первый план вышел некий Константин Анастасиу, который заявил, что осенью 1918 года он встретил в Бухаресте солдата, которого звали Станислав, и тот сказал ему, что, когда тела убитых отвозили в лес у деревни Коптяки, он спас одну из великих княжон. Она была ранена и нуждалась в медицинской помощи, но он боялся отвести ее хоть в какую-нибудь больницу {59}. Хотя эта версия находилась в противоречии с тем, что поведали Свобода и Клейбенцетль, сторонники претендентки на княжеский титул ухватились за нее, как за дополнительный аргумент в этом деле. Кроме того, был еще некий Сарчо Грегорян, он говорил, что 5 декабря 1918 года (это день, в который, по словам претендентки, она в Бухаресте родила сына) несколько человек, которых вел мужчина, похожий, судя по описанию, на Мишкевича, пересекли реку Днестр. По его словам, он запомнил это, потому что ему сказали, что среди этой группы находится спасенная великая княжна, и за его услуги ему заплатили деньгами, полученными от продажи нитки жемчуга {60}. Немецкая оккупация Бухареста продолжалась до осени 1918 года, и много лет спустя данное обстоятельство позволило нескольким бывшим офицерам германской разведки дать показания в пользу слушания уже бывших в употреблении историй о спасшейся Анастасии, которая скрывалась в этом городе, вероятно, не без немецкого участия {61}.
Весной 1925 года один человек, которого сторонники претендентки на великокняжеский титул описали как «русского солдата по внешнему виду», пришел в Дальдорф и стал наводить справки о Неизвестной, данная версия приняла еще более странные формы. Кто-то отправил его к Кларе Пойтерт, и, как об этом говорилось потом, он, увидев фотографию претендентки, залился слезами и воскликнул, что это Анастасия. Он оставил письмо, в котором говорилось, что ее ребенок помещен в сиротский приют в Румынии, а на обратной стороне фотографии написал «Анастасия Николаевна… Александерева… Иван Алексев. Шоров… geb. (рожден) Pittersburg (Петербург)». Сторонники претендентки подозревали, что этот мужчина являлся Сергеем Чайковским, братом человека, считающегося спасителем княжны, лицом, которое сопровождало ее на пути из Бухареста в Берлин, и ее мужем. Однако этот неизвестный исчез раньше, чем его смогли допросить, и больше никто и никогда не видел его и ничего не слышал о нем {62}.
Такие слухи, рассказы и любопытные переплетения версий требовали объяснения, и в январе 1926 года берлинские сторонники претендентки послали в Бухарест женщину по имени Гертруда Шпиндлер с целью провести расследование этой истории. Задача, поставленная перед ней, была непростой, нужно было установить следующее: имеются ли какие-либо документы, подтверждающие, что Чайковский, Мишкевич или кто-либо еще, соответствующий описанию, пересекал, в одиночку или в составе группы, румынскую границу в 1918 или 1919 годах? Имеются ли какие-либо свидетельства, подтвержденные документально или нет, которые доказывали бы, что претендентка и ее так называемые спасители действительно жили в Бухаресте в период между 1918 и 1920 годами? Имеются ли какие-либо записи в актах гражданского состояния или в церковных книгах о заявленном браке между претенденткой и Чайковским, сделанные в январе 1919 года? Существуют ли какие-либо свидетельства, подтверждающие, что сын, о котором сообщала претендентка, действительно был рожден и крещен в Бухаресте? Имеются ли какие-либо данные – заметки хроникеров, полицейские отчеты или даже газетные репортажи о человеке, который убит или ранен в уличной перестрелке в конце 1919 или в начале 1920 года, как, по словам фрейлейн Анни, это случилось с Чайковским? И имеются ли какие-либо записи о похоронах Чайковского, состоявшихся, как утверждают, в этом городе? Шпиндлер встретилась с бывшим послом России в Румынии М.В. Поклоевским-Козелом, последний изъявил готовность сотрудничать. Он связался с министром внутренних дел Румынии и директором государственной полиции. Рассказав им о целях расследования, Поклоевский-Козел сумел получить от них полную поддержку правительства. В помощь Шпиндлер был назначен детектив, и, чтобы облегчить проведение расследования, ей предоставили полицейский автомобиль с водителем. Готовность к сотрудничеству продемонстрировала даже пресса: в газетах страны были напечатаны очерк о претендентке на княжеский титул и просьба к свидетелям или любым другим лицам выступить и поделиться сведениями, помогая тем самым расследованию {63}.
Шпиндлер проводила недели, разъезжая по всему Бухаресту и его окрестностям, роясь в записях и блуждая по узким переулкам, переходя от забытых всеми церквей к самым бедным хижинам. Она расспрашивала чиновников, священников, полицейских, докторов, санитарок и всех, кто мог бы дать показания, подтверждающие то, что было рассказано фрейлейн Анни. В ее распоряжении были неограниченные средства и поддержка правительства, помогало также и то, что она проводила расследование на месте спустя малое количество лет, прошедших после предполагаемых событий. Но в конечном счете ей ничего не удалось обнаружить. Не было ничего, что подтверждало бы пересечение границы, никто не мог засвидетельствовать, что претендентка или кто-то из ее предполагаемых спасителей проживали в Бухаресте. Не было найдено также и записей, подтверждающих рассказ претендентки о том, что она якобы вступала в брак, а также о рождении и обряде крещения ее сына или о смерти и похоронах человека, которого она назвала своим спасителем и мужем. Единственным достижением Шпиндлер стало то, что она смогла найти улицу, название которой впервые было предложено Зинаидой Толстой в качестве возможного места, где могла жить семья Чайковских. Улица называлась Светны Воевода, это был узкий переулок, который тянулся по городу позади бывшей аристократической виллы {64}. Но ни о Чайковских, ни о Мишкевичах, ни о самой претендентке Шиндлер не смогла найти никаких сведений.
Семья румынского короля, венценосные родственники Романовых, очень серьезно отнеслись к слухам о спасенной Анастасии и о том, что она оказалась в Бухаресте. Мария, королева Румынии, проявила личный интерес к судьбе претендентки и попросила сделать все необходимое, чтобы Шпиндлер всемерно содействовали в проведении расследования {65}. А ее дочь принцесса Илеана сказала юристу Брайену Хорену следующее: «Наша семья сделала все, что было в ее силах, чтобы выяснить, есть ли хоть доля правды в ее претензиях, но не смогла найти каких-либо следов ее пребывания в Бухаресте» {66}.
И такое отношение к ней сохранялось на протяжении всей жизни претендентки на княжеский титул. Великая княгиня Ольга Александровна считала ее претензии «полностью и явно ложными. Я была убеждена тогда так же, как и сейчас, что это – ложь от начала до конца. Взять хотя бы этих предполагаемых спасителей, исчезнувших неизвестно куда! Да если бы дочь Ники была действительно спасена, ее спасители четко знали бы, что это для них значит. Каждый королевский дом Европы наградил бы их. Да я уверена, что в знак благодарности моя мать без тени сомнения опустошила бы свою шкатулку с драгоценностями. В этой истории нет ни одного пункта, который мог бы служить подлинным доказательством» {67}.
Конечно, ходило множество слухов о судьбе Романовых, из вторых и третьих рук передавались сказки об их казни, рассказы и слухи об их бегстве в каких-то таинственных поездах, заявления мнимых свидетелей об их секретном содержании в монастырях и сомнительные утверждения об их чудесном спасении с помощью кого-то из их венценосных родственников. Такие вести из Сибири расходились по всей России, попадали в оккупированную немцами Украину, в Румынию и далее распространялись по всей Европе. Говорили и о спасенной великой княжне, однако подтвердить эти слухи не представлялось возможным. Некоторые припомнили, что большевики открыто вели поиск пропавшей дочери императора, но ведь все это происходило в то время, когда Советы вели активное распространение ложных слухов; говорилось о плакатах, извещавших о бежавшей Анастасии, однако никто не мог продемонстрировать хотя бы один из них или доказать, что они действительно существовали; а еще были те, кто заявлял, что располагает сведениями о местонахождении Анастасии или сведениями об ее предполагаемом спасителе, но ведь подобные сообщения появлялись только после того, как был опубликован рассказ претендентки и появлялись просьбы о дополнительных сведениях. Не имелось никаких доказательств ни того, что Александр Чайковский действительно существовал, ни того, что на самом деле его звали Станислав Мишкевич, а также того, что кто-либо, подпадающий под его описание, когда-либо жил или умер в Бухаресте. Не было также и доказательств того, что претендентка вышла замуж за своего спасителя и крестила их общего ребенка.
Все это выглядело маловероятным, но маловероятное не есть невозможное. Если никто не мог обнаружить каких-либо не вызывающих сомнения доказательств в поддержку истории, рассказанной претенденткой, то и ее противники точно так же не смогли найти убедительных доказательств того, что все это ложь. Неизвестные спасители, содержание расследований, рассказы тех, кого можно считать и явно заслуживающими доверия, и мистификаторами, – все это в конечном счете привело к тому, что версия, предложенная претенденткой на княжеский титул, была сведена к простому вопросу веры в ее честность. Таким образом, вскоре рассказ фрейлейн Анни о ее чудесном спасении вышел за пределы сопоставления объективных фактов.
8 Призрак из прошлого?
Несмотря на зачастую невероятные переплетения событий и повороты сюжета, рассказ претендентки о спасении, решил по крайней мере одну задачу: теперь у нее появилось новое имя. Вместо неопределенной и непонятной Неизвестной и еще более странной «фрейлейн Анни», как было принято называть ее в семействе фон Клейст, на свет появилась фрау Анастасия Чайковская, получившая имя, данное ей при крещении, и фамилию своего спасителя и мужа. Так мир впервые познакомился с женщиной, которая стала Анной Андерсон, после того как рассказанная ею история стала достоянием гласности, разойдясь в 1920-х годах по страницам газет, журналов и книг.
Всего лишь через неделю после того, как в августе 1922 года фрау Чайковская покинула апартаменты семьи фон Клейст, она оказалась гостьей Франца Грюнберга, инспектора берлинской полиции в его загородном поместье Функенмюлле. Она прибыла туда со своими пакетами с фотографиями и с постоянно растущим собранием книг, посвященных Романовым, при этом ее подлинная личность представляла собой такую же загадку, как и в то время, когда ее вытащили из канала Ландвер. До того момента она вела беседы только на немецком языке; тем не менее Конрад Валь, один из родственников Грюнберга, настаивал, что в то время она чаще говорила на английском, чем на немецком {1}. Судя по всему, Валь, который в то время был ребенком, ждал более пятидесяти лет, прежде чем нашел в себе силы поделиться такими важными сведениями, и вполне возможно, что его воспоминания не были вполне точными. Не может быть сомнения, что достоверность этих сведений является проблематичной, поскольку если беседы на английском языке действительно имели место, то почему не вспоминает о них инспектор Грюнберг в своем подробном отчете по ее делу? {2} Не может быть сомнения, что, если бы фрау Чайковская действительно вела свою беседу на английском языке, кто-нибудь, в сущности любой, кто находился бы рядом с ней в это время, непременно отметил бы этот факт, особенно если учесть обилие споров относительно ее лингвистических способностей. Фактически же подобные представления были опровергнуты Сергеем Боткиным из Управления по делам русских эмигрантов в Берлине, который без обиняков заявил: «Во время своего пребывания в Берлине она не говорила на английском языке» {3}.
Если все вышесказанное действительно имело место, то утрата таких важных сведений, выгодных с точки зрения претензий фрау Чайковской, тем более необъяснима, особенно если учесть, что Грюнберг, несомненно, верил, что последняя являлась спасенной великой княжной.
«Анастасия не является авантюристкой, она, по моему мнению, также не является и жертвой обмана, в котором ее представляют дочерью царя. Прожив рядом с ней ряд месяцев, я пришел к твердому убеждению, что она является дамой, привыкшей вращаться в высших кругах русского общества, и вполне вероятно, что она принадлежит к императорской фамилии. Каждое ее слово и каждый жест исполнены такого возвышенного достоинства и таких повелительных манер, которые не позволяют утверждать, что она освоила все это на более поздних этапах своей жизни» {4}.
Грюнберг придерживался этой точки зрения, даже несмотря на то что ему пришлось стать свидетелем событий, являвшихся прямым отрицанием претензий Чайковской. Инспектор связался с принцессой Ирэной, теткой Анастасии, он уверял ее, что данное дело все еще не получило решения, и очень просил, чтобы та приехала в Функенмюлле и составила свое мнение о претендентке на княжеский титул. Всего лишь пять месяцев назад принцесса Ирэна направляла баронессу Софи Буксгевден встретиться с этой молодой женщиной в Дальдорфе, и отрицательный результат этой встречи, казалось, не подлежал сомнению. И тем не менее, очевидно, у Ирэны имелись какие-то сомнения, возможно, она могла думать, что бывшая фрейлина несколько поторопилась с выводами. И теперь, находясь в Хеммельмарке, в расположенном близ Киля поместье, которым она владела вместе со своим мужем, принцем Генрихом Прусским, Ирэна терзалась сомнениями по поводу возникшей ситуации. Судьба Романовых оставалась неизвестной, версия о том, что все они были убиты, была только гипотетическим предположением, которое постоянно подвергалось сомнению. Кто-то в семье должен был заняться решением этого вопроса. Маркиза Милфорд-Хейвенская Виктория, старшая из оставшихся в живых родственниках императрицы Александры, жила в Англии, а великий герцог Эрнст-Людвиг Гессенский был до такой степени удручен событиями в России, что сама мысль о том, чтобы заставить его пережить тяжкое испытание в виде встречи с претенденткой на княжеский титул, даже не обсуждалась {5}. Таким образом, на разумную, добрую и расположенную к людям Ирэну пал жребий встретиться с призраком прошлого в лице молодой женщины, претендующей на то, чтобы считаться ее племянницей.
Принцесса Ирэна, которая вплоть до 1913 года регулярно встречалась с Анастасией на семейных празднествах, прибыла в Функенмюлле в сопровождении своей фрейлины Элеоноры фон Эртцен; Грюнберг согласился сохранять инкогнито Ирэны, и за обедом он представил ее претендентке под вымышленным именем. Как вспоминал Грюнберг, принцесса «сидела за столом напротив Анастасии, так чтобы иметь возможность внимательно рассмотреть ее».
Первое впечатление Ирэны было не в пользу претендентки. «Она считала, – записал Грюнберг, – что не может признать в женщине, сидящей напротив, Анастасию, но признавала при этом, что прошло почти десять лет с тех пор, как она в последний раз видела семью императора» {6}. Сама же Ирэна была более категорична: «Я сразу же увидела, что она не может быть ни одной из моих племянниц. Хотя я не видела их целых девять лет, основные черты лица не могли измениться до степени неузнаваемости, особенно разрез глаз и форма ушей. Вероятно, что на первый взгляд можно было найти некоторое сходство с великой княжной Татьяной. Я разговаривала с этой незнакомой мне женщиной сначала в присутствии своей фрейлины фон Эртцен, а потом и одна, но я не смогла найти ни одного признака того, что она узнала меня. В 1912 и 1913 годах мне довелось провести много недель вместе с моей племянницей» {7}.
Когда Ирэна уезжала из Хеммельмарка, ее муж Генрих сказал, что если она почувствует любого рода сомнения, ей нужно будет привезти претендентку с собой в Хеммельмарк, чтобы они могли провести дальнейшее расследование ее истории {8}. В какой-то момент в ходе этого визита, как позднее вспоминала фрейлейн фон Эртцен, принцесса, возможно, последовала указанию своего мужа и пригласила претендентку к себе {9}. Но после нескольких минут неловкой тишины фрау Чайковская внезапно вскочила и убежала в свою спальню. Грюнберг упросил принцессу пройти туда вместе с ним; здесь они увидели, что претендентка лежит на кровати, сжавшись в комок и повернувшись спиной к входящим, выражая такое отношение, которое даже сочувственно относящийся к ней инспектор определил как «отвратительное проявление неуважения к особе королевской крови» {10}.
«Напрасно, – писала Ирэна, – я обращалась к ней, используя понятный только самым близким язык нашего прошлого. Напрасно я пыталась напомнить ей наши прошлые встречи, используя прозвища и говоря о людях, которых мы обе должны были хорошо знать, но все это не произвело на нее никакого впечатления. И точно так же от нее не последовало никакого ответа, когда я побуждала ее хоть как-то показать, что она узнала меня». Наконец, «не желая пренебрегать любой возможностью», принцесса спросила: «Разве ты не узнаешь свою тетю Ирэну?» Претендентка, однако, отказалась говорить что-либо, и принцесса в конце концов уехала из Функенмюлле, вооруженная, как сказала она, «твердым убеждением, что эта неизвестная женщина не является моей племянницей. У меня больше не оставалось ни малейшего сомнения по этому поводу. В былое время мы были так близки друг другу, что достаточно было даже малейшего намека или неосознанного жеста, чтобы разбудить во мне убедительные родственные чувства» {11}.
Позднее, пытаясь оправдать такое откровенное нежелание вступать в контакт, фрау Чайковская настаивала на том, что она была оскорблена тем, что ее «тетку» ей представили под ложным именем {12}. «Я была больна, – утверждала она, – мне пришлось вставать с постели, в комнате было темно, а потом в нее вошла какая-то дама. Я узнала ее голос и стала слушать его, но я не могла узнать, что это она, потому что имя было другое. Потом, уже за столом, ее лицо показалось знакомым мне, но я не знала, я не была уверена. А затем я узнала тетю Ирэну» {13}. Но вместе с тем даже благожелательно расположенный к ней Грюнберг не высказал предположения, что претендентка узнала навестившую ее даму.
Как вспоминал Грюнберг, это свидание вызвало у Ирэны «глубокое отвращение», и она «больше не хотела иметь ничего общего со всем этим делом» {14}. Но фрау Чайковская отнюдь не намеревалась согласиться со сложившимся положением вещей. «Дорогая тетя, – писала она княгине, – возможно, вы вспомните, как вы приезжали в Функенмюлле… Конечно же я тогда узнала вас, но я была настолько огорчена тем, что вы решили предстать передо мной как некто посторонний, что в первый момент это ранило меня до глубины души… Пожалуйста, проявите милость и как можно скорее навестите меня, чтобы я могла рассказать вам все и чтобы вы могли увидеть, что я на самом деле являюсь Анастасией» {15}. Несколькими неделями позже: «Дорогая тетя Ирэна! Должна вымаливать у вас прощение за то, что я тогда в Функенмюлле не стала с вами разговаривать. Все было так неожиданно, и вас представили как незнакомую мне даму, и случилось так, что я совершенно растерялась. Я умоляю вас увезти меня куда-нибудь, в противном случае меня здесь собираются поместить в клинику для душевнобольных или в больницу, люблю, целую, ваша Анастасия» {16}.
Никакого ответа на эти письма не последовало, и в конце концов фрау Чайковская попросила Клару Пойтерт походатайствовать за нее. Маловероятно, чтобы послание, которое тогда было отправлено Пойтерт, завоевало хоть чьи-то симпатии в Хеммельмарке, поскольку свое длинное и безграмотное письмо она начала заявлением, что у нее нет желания писать «от имени Анастасии». Все, в чем нуждается претендентка, утверждала Пойтерт, так это в том, чтобы ее «тетя Ирэна» предоставила ей «какой-нибудь маленький уголок», в котором она могла бы доживать свои последние дни, «перед тем как покинуть этот мир» {17}. Это уже слишком, решили в Хеммельмарке, и через две недели секретарь принца Генриха написал баронессе фон Клейст, которая со своей стороны пыталась ходатайствовать перед Ирэной от имени претендентки, следующее письмо: «Его королевское высочество попросил меня, чтобы я поставил вас в известность о том, что после имевшей место встречи с вашей протеже, он, а также его жена, пришли к непоколебимому убеждению, что последняя не может быть ни одной из царских дочерей и, конечно же, не является великой княжной Анастасией. Что касается его самого и его супруги принцессы Ирэны, принц Генрих считает этот вопрос решенным, и он настаивает на том, чтобы вы воздержались от дальнейшей переписки или просьб, направленных к нему лично или к принцессе» {18}.
Больше принцесса Ирэна в этом деле не участвовала, во всяком случае, официально, хотя, говорят, в глубине души у нее оставались сомнения. Принц Фридрих Сакс-Альтенбургский, сестра которого вышла замуж за принца Сигизмунда, сына принцессы Ирэны, однажды поспорил с последней по поводу ее отказа признать права претендентки. Ирэна терпеливо выслушала все, что было сказано им в пользу последней, перед тем как в заключение сказать в свою защиту: «Я не могла совершить ошибку, я не могла совершить ошибку!» {19} Если верить принцу Фридриху, принцесса в конце концов признала: «Да, сходство есть , сходство есть , но какое это имеет значение, если это не она?» {20} Спустя несколько лет после смерти принцессы Ирэны великий князь Андрей Владимирович в письме к своей двоюродной сестре великой княгине Ольге Александровне утверждал, что принцесса признавалась (кому, он этого не сказал), что «она могла совершить ошибку, и вероятно, что это была Анастасия» {21}. Такое вполне возможно, особенно если учесть, что позднее Ирэна пыталась примирить единственную, оставившую тяжелый осадок встречу и последовавший за ней отказ с явно убедительными доводами в пользу претензий, заявленных Чайковской. Такая естественная борьба за выбор решения, которое приходится принимать в состоянии сильнейшего эмоционального напряжения, мучила обе стороны, участвующие в процессе, и отражала атмосферу неуверенности, не покидавшую расследование.
Те из русских эмигрантов, что подвергали сомнению права претендентки, полагали, что явно отрицательный результат встречи с принцессой Ирэной, имевшей место всего лишь через несколько месяцев после обвинений, выдвинутых баронессой Буксгевден, положит этому делу конец, но они ошибались. Сомнения не исчезали, поскольку возникало впечатление, что при каждом отказе в праве, при каждом свидетельстве против доводов претендентки появлялся кто-то, кто верил, что Чайковская на самом деле является Анастасией, и выдвигался какой-то требующий внимания и объяснения факт, говорящий в ее пользу. Именно это подливало масло в огонь интриги, поскольку никто не мог достаточно убедительно ни опровергнуть мнение принцессы Ирэны и баронессы Буксгевден, ни факты и свидетельства в поддержку претендентки на княжеский титул. Все оставалось загадкой, полной мучительных сомнений.
Несмотря на все существовавшие сомнения, семейство фон Клейст пребывало в убеждении, по крайней мере в те годы, что гостья, которую им довелось приютить, являлась Анастасией. Осенью 1922 года они устроили для претендентки встречу с двумя бывшими придворными, с капитаном Саблиным и с адмиралом Федоровым, каждый из которых нес службу на борту императорской яхты «Штандарт». Эти люди хорошо знали Анастасию; в 1912 году тридцатидвухлетний Саблин был одновременно назначен адъютантом Николая II, и он имел возможность видеть семью императора не только во время их ежегодных круизов, но и в течение всего года при исполнении своих обязанностей в Царском Селе, а также во время отдыха семьи в Крыму, где он часто сопровождал великих княжон в их прогулках и играл с ними в теннис {22}. При встрече за обедом в одном из берлинских ресторанов Саблин и Федоров, беседуя на русском языке, открыто вспоминали прошлое, царскую семью, ежегодные круизы в Финляндию, отдых в Крыму, а также говорили обо всех ближних и дальних родственниках Романовых и их придворных. Все это делалось с расчетом увидеть, вызовет ли этот разговор хоть искру внимания со стороны претендентки и какой будет ее реакция. «Спустя некоторое время», – вспоминал Саблин, он спросил: «Какая из присутствующих молодых дам претендует на то, чтобы ее называли Анастасией?» Когда ему показали, кто, Саблин заявил, что он «не видит никакого сходства» с этой великой княжной. «Мы с адмиралом вели разговор о прогулках, о путешествиях, о приемах и о многих других событиях, хорошо известных великим княжнам, и, хотя мы говорили очень громко, особа, о которой идет речь, не проявила к нему никакого интереса». И в конце вечера Саблин вновь заявил, что претендентка не является Анастасией, настаивая на том, что «ни одна черта ее лица не напоминает мне ни лиц великих княжон, ни лиц кого бы то ни было из членов семьи императора» {23}.
Саблин знал Анастасию так хорошо, как только мог знать человек, не являющийся членом ее семьи, и его отрицательное суждение представило серьезную проблему для тех, кто верил, что претендентка является великой княжной. Позднее Саблину будут пенять, как и другим не признавшим притязания фрау Чайковской, заявляя, что, возможно он сделал это из каких-то своих скрытых побуждений. В случае Саблина таким мотивом могло быть то, как он себя повел в 1917 году, когда после Февральской революции он, подобно многим придворным, оставил императорскую службу. «Это – пятно, которое навсегда останется на совести Саблина, – писал Питер Курт, – и об этом не могла забыть дочь Николая II» {24}. Могло ли быть так, что Саблин отказался признать в претендентке Анастасию, потому что, упрочив свои позиции, она осудит его за неблаговидный поступок в прошлом? Если рассудить здраво, то в первую очередь для Саблина вообще не было смысла соглашаться на эту встречу; однако разные слухи, намеки и истории повышали накал страстей и вызывали подозрения в бесчестных намерениях тех, кто не хотел признавать права претендентки.
А что же адмирал Федоров? Если верить Саблину, адмирал разделял его точку зрения: претендентка не являлась Анастасией {25}. Тем не менее баронесса фон Клейст писала, что Федоров говорил ей: «Если бы она [претендентка] заговорила с ним по-русски, если бы рассказала ему о каких-нибудь общих воспоминаниях, или если бы она в нем самом пробудила какие-то воспоминания, то он был бы готов признать в ней Анастасию» {26}. Была ли эта неуверенность Федорова признаком того, что он сомневается, но склоняется к тому, чтобы считать ее великой княжной? Или же он просто излагал перечень причин, объясняющих, почему он не мог признать в ней Анастасию?
В те годы фрау Чайковская была одинокой, мечущейся, беспомощной фигурой, вся ценность которой заключалась в том, что честолюбцы могли рассчитывать на выигрыш в случае признания ее претензий, и поэтому она переходила от одного эмигранта к другому, словно бесполезный багаж. Состояние здоровья фрау Чайковской ухудшалось, и это вынуждало ее проводить долгое время в самых разных госпиталях Берлина. То, что она была на самом деле больна, ни у кого не вызывало сомнения: даже весной 1922 года, когда ее забирали из Дальдорфа, она уже страдала туберкулезом в начальной стадии, на нее то набрасывались, то отступали тяжелые инфекционные заболевания, и все это на фоне приступов анемии и сильных головных болей. Осенью 1922 года она под именем Анастасии Чайковской была принята в расположенную в районе Шарлоттенбург берлинскую клинику Западного округа, больницу, находящуюся под патронажем католической церкви. Там она проходила курс лечения от инфекционного туберкулеза легких {27}. В течение всего следующего года фрау Чайковская то ложилась в эту больницу, то выписывалась из нее, по мере того насколько ухудшалось или, наоборот, улучшалось состояние ее здоровья; к лету 1925 года она снова стала пациенткой, на этот раз клиники Святой Марии в Берлине {28}.
Наконец и к счастью для нее, делами фрау Чайковской стала систематически заниматься группа из трех лиц, которая в корне отличалась от других участников этого процесса. Сергей Боткин, председатель Управления делами русских беженцев в Берлине, был двоюродным братом доктора Евгения Боткина, убитого в Екатеринбурге вместе с семьей Романовых. С помощью своего заместителя барона Василия Остен-Сакена Боткин собирал средства и распределял их среди членов эмигрантской общины, создавая единую систему, с помощью которой люди, превратившиеся в обломки Российской империи, могли подать заявление на получение документов или необходимую помощь {29}. Доказательства и показания под присягой, иски и встречные иски – в те годы все это проходило через учреждение, которым ведал Боткин, и данное обстоятельство делало его одним из наиболее осведомленных людей по данному делу. Своим поведением он стремился показать свою беспристрастность – он никогда не высказывал публично своего мнения относительно дела Чайковской, но в глубине души благожелательно относился к ее претензии {30}.
Херлуф Зале, посланник Дании в Берлине, являлся вторым членом этого триумвирата. Зале, будущий временный председатель Лиги Наций, имя которого в германской столице во все возрастающей степени обрастало слухами, начал свое участие в этом деле достаточно осторожно, однако со временем он стал играть гораздо более важную роль в этой истории {31}. Люди, которым довелось иметь дело с претенденткой, стали относиться к Зале только с позиций: «либо черное, либо белое». Для тех, кто поддерживал претензии Чайковской, он был благородный и честный дипломат, который старался провести тонкую линию между беспристрастностью и своим собственным убеждением, что, возможно, Чайковская является Анастасией. Но те, кто относился к числу ее противников, обвиняли его в откровенной пристрастности, подчеркивая, что он делал все, что было в его силах, чтобы продвинуть ее дело {32}.
Последний член этого трио появился на сцене в июне 1925 года. Это была женщина средних лет, которую звали Гарриет фон Ратлеф-Кальман и которая вскоре стала главным опекуном фрау Чайковской, а также самым пылким ее сторонником, верным летописцем и тем человеком, который более чем кто-либо еще добивался того, чтобы ее дело стало легендой. Родившаяся в городе Риге – тогдашней российской провинции – в семье богатого еврея, Ратлеф-Кальман приняла католическую веру, вышла замуж и родила четверых детей. После революции она бежала в Германию, где после развода в 1922 году ей удалось заявить о себе как о художнике-графике и как о достаточно известном скульпторе. С делом фрау Чайковской ее познакомил доктор Карл Зонненшейн из клиники Святой Марии, в то время он лечил претендентку от рецидива туберкулеза {33}.
Мнение Ратлеф-Кальман могло изменяться в широких пределах, но никто не сомневался в ее абсолютной преданности делу претендентки на княжеский титул. Те, кто верил, что Чайковская – это Анастасия, были убеждены в исключительной честности Ратлеф-Кальман, однако те, кто придерживался противоположной точки зрения, часто обвиняли ее в наивности и еще чаще утверждали, что она намеренно искажает факты и замалчивает сведения, не подтверждающие позицию претендентки. Такой по крайней мере была точка зрения Пьера Жильяра, бывшего домашнего учителя в семье императора. Он в первое время считал Ратлеф-Кальман «экзальтированной особой, чье не по разуму усердие несет угрозу» ее способности к здравому рассуждению {34}. Даже некоторые из тех, кто выступал на стороне претендентки, называли отношение Ратлеф-Кальман к расследованию дела предполагаемой великой княжны «идеей фикс» и «пристрастным», отмечая ее стремление не придавать значения доводам противной стороны {35}.
К 1925 году, после более трех лет разных поисков и происков, связанных с делом Чайковской, она все еще оставалась загадкой. Никто не мог прийти к единому мнению не только по поводу ее личности, но также по поводу ее характера и поведения. Как у самого Николая фон Швабе, так и у его жены Алисы, которые имели возможность наблюдать претендентку в домашней обстановке, сложилось не слишком приятное впечатление от предполагаемой великой княжны. Алиса в особенности была «убеждена, что фрау Чайковская не принадлежала ни к русским, ни к православным» {36}. И тем не менее доктор Людвиг Берг, который познакомился с последней в стенах клиники Святой Марии в Берлине отмечал, что «при каждом случае ее поведение было отмечено исключительно достойными манерами, и ее речь, и ее отношение к людям были такими, которые характерны для человека с хорошим образованием» {37}. Такие противоречивые впечатления подчеркивали сложность характера претендентки, характерную для нее частую смену настроений, ее способность быть очаровательной и резкие неконтролируемые взрывы гнева. Ратлеф-Кальман предложила достаточно обоснованное и отнюдь не наполненное лестью описание ее характера. Фрау Чайковская, отмечала она «была неспособна понять суть действий, направленных на то, чтобы принести ей пользу. Она часто не доверяла тем, кто действовал от ее имени, в ее интересах, не преследуя никакой личной выгоды» {38}. Претендентка «хорошо знала, как демонстрировать свое дурное настроение. Она угрюма. В такие периоды дурного расположения духа она даже бранила меня и утверждала, что я во всем завидую ей. Несмотря на все ее очарование, временами с ней очень трудно ладить – настолько она раздражительна и чересчур обидчива; в течение нескольких дней подряд она ходит с угрюмым видом и не говорит ни слова. Она подавлена, ко всему безучастна и с высшей степенью высокомерия демонстрирует сознание своего социального превосходства… Но, несмотря на свою обидчивость, подозрительность и своеволие, она остается человеком большого очарования, на которого не получается разозлиться надолго и которого должен любить каждый, кому приходится встречаться с ним» {39}. Сказанное убедительно говорит о врожденном очаровании претендентки, ведь даже те, кто вынужден был терпеть ее приступы дурного настроения, сохраняли ей верность.
В те годы фрау Чайковская вела уединенный образ жизни, ограниченный пределами съемных квартир и стенами больничных палат, однако молва о ней вышла за пределы Берлина и распространилась далее по всей Германии и Европе. Разговоры о претендентке стали объектом значительного интереса и любопытства даже среди членов королевских семей Европы. Вскоре после того как Ратлеф-Кальман стала заниматься делом фрау Чайковской, она направила в Дармштадт женщину, которую звали Эми Смит, поручив ей обсудить дело претендентки с Эрнстом Людвигом, великим герцогом Гессенским. Смит привезла с собой портфель отчетов, письменных показаний под присягой и фотографий, служащих подтверждением того, что Чайковская приходится племянницей великому герцогу. Однако на великого герцога эти материалы не произвели никакого впечатления, ведь его сестра Ирэна уже встречалась с претенденткой, она отказалась признать ее, и у него не было причин усомниться в ее словах. Граф Куно фон Харденберг, бывший гофмаршал при дворе великого герцога, сказал Смит, что «у Анастасии или у любого другого члена императорской семьи» не было возможности уцелеть в ходе той казни в Екатеринбурге {40}. В глубине души великий герцог подозревал, что это дело проталкивают советские власти в надежде захватить в свои руки деньги императорской семьи, оставшиеся в Европе {41}.
Тем не менее другие более благосклонно относились к мысли, что в конце концов претендентка и впрямь может оказаться Анастасией. Шведская принцесса Марта, которая позже вышла замуж за будущего короля Норвегии Олафа, в двадцатые годы приезжала в Берлин и просила о встрече с фрау Чайковской. Когда ей сказали о той печальной славе, которую снискала претендентка в силу сложности общения с ней при подобных встречах, принцесса Марта согласилась на то, чтобы посмотреть на нее издали. Согласно рассказам, более поздним и переданным через вторые руки, принцесса воскликнула: «Это – Анастасия!» Хотя остается непонятным, как она могла прийти к такому решению, особенно если учесть, что она виделась с Анастасией, когда последняя была еще ребенком {42}. И само собой разумеется, значение имело мнение персоны королевской крови, бывшей кронпринцессы Цецилии, которая была замужем за старшим сыном кайзера Вильгельма II, и сама она приходилась дочерью русской великой княгине. Она тоже навестила фрау Чайковскую в Берлине, и хотя ее знакомство с Анастасией было кратковременным, Цецилия пришла к выводу, что претендентка имеет некоторое сходство с членами императорской семьи, в особенности с Николаем II и с его матерью, вдовствующей императрицей Марией Федоровной. Ее попытки завести разговор не увенчались успехом. «Она хранила полное молчание, – вспоминала Цецилия, – то ли из-за своего упрямства, то ли в силу смущения – этого я не могла решить». В конце концов принцесса Цецилия уехала от претендентки, так и не составив определенного мнения {43}. Тем не менее этот вопрос заинтересовал ее до такой степени, что она касалась его в разговоре со своей золовкой Викторией-Луизой, единственной дочерью кайзера Вильгельма II. Когда же Виктория-Луиза, в свою очередь, стала обсуждать дело претендентки со своей свекровью Тирой, герцогиней Камберлендской, развитие событий приняло драматический оборот, поскольку Тира была сестрой матери Николая II {44}.
События последних лет были печальными для Марии Федоровны. Вдовствующая императрица, которая с давних пор не поддерживала близких отношений со своей невесткой императрицей Александрой, потеряла всех своих трех сыновей: Георгий умер от туберкулеза в 1899 году, а Николай II и его брат великий князь Михаил Александрович пали жертвами большевистского режима, и в то же время предполагаемая массовая казнь в Екатеринбурге унесла жизни ее пятерых внуков. Сама Мария Федоровна вместе со своей дочерью Ксенией Александровной покинула Россию в 1919 году (ее вторая дочь, Ольга Александровна, бежала из страны отдельно от них) и поселилась в конечном счете в своей родной Дании. Здесь она вместе с Ольгой, Николаем Куликовским, вторым мужем Ольги, с которым та состояла в морганатическом браке, и их двумя детьми проживала недалеко от Копенгагена на вилле, носившей название «Видере». В то время датский трон принадлежал двоюродному брату Николая II, королю Христиану Х, и хотя его тетка Мария Федоровна пребывала в твердой уверенности, что не был убит никто из членов императорской семьи, сам он скептически выслушал рассказы о претендентке, который ему пересказали Тира и брат вдовствующей императрицы принц Вальдемар Датский. Очевидно, получив одобрение короля, Вальдемар обратился с просьбой к Херлуфу Зале начать частное расследование по делу претендентки {45}. Вальдемар также попросил Зале принять осторожно участие и оплачивать расходы молодой женщины до тех пор, пока вопрос об установлении ее личности не будет окончательно решен {46}.
Если родственники императрицы Александры, а именно гессенская ветвь королевского семейства, на первых порах принимали участие в этом деле и по крайней мере прилагали усилия, чтобы определить свое отношение к молодой даме, утверждающей, что она дочь русского императора, то ни один из Романовых пока не выказал к ней интереса. Все изменилось после того, как Зале отправил в Копенгаген ответ, в котором говорилось, что претендентка может оказаться Анастасией. Судя по всему, принц Вальдемар переговорил с великой княгиней Ольгой Александровной, и последняя дала согласие на то, чтобы бывший придворный Алексей Волков отправился в Берлин, встретился с этой молодой женщиной и доложил о своих впечатлениях {47}. Если она окажется самозванкой, вопрос будет считаться исчерпанным; но если у него возникнет сомнение, расследование получит продолжение {48}.
В 1917 году Волков, бывший камердинер императрицы Александры, сопровождал семью Романовых на их пути в ссылку в Сибирь. Вместе с этими узниками он прожил девять месяцев в Тобольске, а по прибытии в Екатеринбург его арестовали и посадили в городскую тюрьму. После казни царской семьи его и нескольких других придворных перевезли в Пермь, и там одним сентябрьским утром их вывели из камер и повели куда-то в поле. Не имея никаких иллюзий относительно того, что должно последовать дальше, Волков бросился бежать в ближайший лес и тем самым спасся от пуль, которыми были убиты те, кто был вместе с ним. Добравшись до Европы, он в конце концов оказался в Копенгагене, где вдовствующая императрица предоставила этому пожилому человеку место среди своей прислуги.
То, что на самом деле произошло при встрече Волкова с претенденткой, стало, как и почти все в деле фрау Чайковской, спорным моментом. Волков пришел в клинику Святой Марии в Берлине в начале июля 1925 года, но в первый день ему удалось увидеть претендентку только с некоторого расстояния, когда она сидела в саду. Однако, рассмотрев ее более внимательно на следующий день, он, по словам Ратлеф-Кальман, не нашел сходства с Анастасией. «У великой княжны было гораздо более округлое лицо, – заявил Волков, – более здоровый цвет лица. То лицо, которое я вижу сейчас, не напоминает мне лицо великой княжны». Что же касается Чайковской, она хранила какое-то непонятное молчание; после ухода Волкова стала настаивать на том, что узнала его, но назвать его имя не может, говоря: «Мой мозг просто отказывается работать» {49}.
Волков не владел немецким, во время всех своих посещений он вел разговор только на русском языке, и хотя претендентка понимала его и отвечала на его вопросы, она говорила только по-немецки, используя Ратлеф-Кальман в качестве переводчика. Волков спрашивал у нее, может ли она назвать имена двух служителей, ухаживавших за цесаревичем Алексеем, может ли она опознать Татищева как одного из адъютантов, где великие княжны прятали свои драгоценности в последние дни своего заключения, а также может ли она узнать на фотографиях вдовствующую императрицу и великого герцога Людвига Гессенского {50}. Претендентка давала правильные ответы на вопросы пожилого мужчины, но вскоре расспросы утомили ее, и, повернувшись к Ратлеф-Кальман, она заявила, что больше не намерена тратить силы на то, чтобы доказывать свою подлинность {51}.
Сам Волков оставил отчет о встрече, совершенно противоположный тому, что утверждалось Ратлеф-Кальман. Он спросил претендентку, «узнает ли она меня». По словам Волкова: «Она ответила отрицательно». Он подтвердил, что на некоторые из вопросов она дала верный ответ, но в отличие от Ратлеф-Кальман Волков настаивал также и на том, что «на другие вопросы, которые были заданы мной, ей не удалось ответить так, чтобы это удовлетворило меня». Правда, при этом он не сказал, какими были эти заданные им вопросы. Заключение, которое Волков вынес по результатам встречи, было отрицательным: «Я могу утверждать самым категорическим образом, что фрау Чайковская не имеет ничего общего с великой княжной Анастасией Николаевной. Если она и обладает какими-то знаниями о жизни семьи императора, они были почерпнуты ею исключительно из книг, ее познания об иных сторонах жизни семьи совершенно поверхностны. Это можно доказать с помощью того факта, что она неспособна сослаться ни на одну из подробностей, за исключением тех, которые появлялись в печати» {52}.
Окончание этого посещения тоже оставило свои вопросы. В заявлении, сделанном сразу после окончания визита Волкова, Ратлеф-Кальман утверждала, что Волков говорил претендентке: «Не плачьте! Пожалуйста, не плачьте, я не хочу, чтобы вы плакали!» {53} Хотя тремя годами позже она в своей книге, написанной по материалам этого дела, приписала ему следующие драматические признания: «Вы только представьте себе положение, в котором я оказываюсь! Предположим, я должен сказать, что она – это княжна, а другие несколько позже будут утверждать, что это не так, какой будет моя позиция в этом случае?» {54} Можно ожидать, что наибольшего доверия заслуживает первое утверждение Ратлеф-Кальман; но почему тогда она опустила в нем те многозначительные слова, которые она позднее приписала Волкову? Но это не единственная вариация на заданную тему: в своей книге «Анастасия. Выжившая в Екатеринбурге» (Anastasia: The survivor of Ekaterinburg) она также уверяет, что фрау Чайковская засыпала Волкова вопросами, в которых упоминались различные события, и это произвело огромное впечатление на бывшего придворного {55}. Однако подобные разночтения остались неизвестными, скрытыми в записках Ратлеф-Кальман, в заявлениях и иных бумагах. Вместо них общественному мнению была оставлена только добротно сработанная и убедительная книга, в которой не встречаются подобные противоречия.
После того как в 1929 году Волков умер, профессор Сергей Острогорский, который тоже служил при русском дворе, утверждал, что бывший камердинер был не совсем тверд в своем обличении. «С одной стороны, – писал Острогорский, – он отказывал ей в ее притязаниях. Но с другой, он говорил мне, что его беседа с этой больной глубоко тронула его, что он расплакался и поцеловал ей руку, чего он, конечно же, никогда не стал бы делать, если бы перед ним оказалась не великая княжна, а кто-либо еще». На вопрос об этом Волков, если верить Острогорскому, разразился потоком слез и воскликнул: «Да, это так, я верю, что она и есть великая княжна, но как может великая княжна не говорить по-русски?» {56}
Что это могло означать? Могло быть и так, что Волков отнесся к этой встрече как к тяжелому эмоциональному испытанию, которое независимо от личности претендентки разбудило приносящие боль воспоминания о семье Романовых и о его полном опасностей пребывании в Сибири. Если его отношение и не было столь благосклонным, как в это предлагает верить Ратлеф-Кальман, то он также и не был убежден, что фрау Чайковская не является великой княжной. Двусмысленность этой ситуации получила дополнительное подтверждение, когда Волков вернулся в Копенгаген и составил отчет, который нисколько не прояснил обстановку. Он не мог – или не хотел – подтверждать или отрицать, что эта молодая женщина являлась Анастасией. И здесь случилось кое-что еще: тем летом 1925 года претендентка вскользь упомянула слово «Швыбз», одно из производных от слова «Швыбзик» – прозвища, которое дала Анастасии ее тетка Ольга Александрована {57}. Когда Ольга услышала об этом, она, как сама сказала, «была потрясена» {58}. Она немедленно отправила срочное письмо к бывшей горничной Александре Теглевой, которая в 1919 году вышла замуж за Пьера Жильяра и поселилась в Лозанне. «Я вас прошу, – писала она, – вместе с господином Жильяром без промедления выехать в Берлин и встретиться с этой несчастной женщиной. Что если она действительно окажется нашей маленькой? Боже мой, кто знает! И это будет наш грех, если она останется одна в бедственном положении, если все это правда… Я умоляю, я умоляю вас выехать так быстро, как только сможете, ведь вы лучше, чем кто-либо еще в мире, можете сказать нам правду обо всей этой истории… Помоги вам Боже! От всей души обнимаю вас. Если это действительно она, телеграфируйте мне, я присоединюсь к вам в Берлине» {59}.
Это письмо само по себе показывает, что отчет, привезенный Волковым, не содержал исчерпывающих сведений и требовал дальнейшего расследования. Теперь по просьбе Ольги Александровны в Берлин поехали супруги Жильяр с тем, чтобы встретиться с претенденткой. Фрау Чайковская по-прежнему находилась в клинике Святой Марии, страдая от инфекционного туберкулеза левого локтя, сильно похудевшая и испытывающая такие приступы боли, что доктора постоянно вкалывали ей морфий {60}. В таком состоянии оказалась женщина, которую Жильяр увидел 27 июля, когда он приехал в клинику, и которая претендовала на то, чтобы ее считали его бывшей ученицей. Позднее он вспоминал: «Я задал ей несколько вопросов на немецком языке, в ответ на которые она пробормотала что-то смутное односложное. В установившейся надолго тишине мы с большим вниманием рассматривали ее лицо, но не могли найти ни малейшего сходства с лицом, которое когда-то было так дорого нам. Пациентка имела длинный вздернутый нос, очень большой рот и полные губы; в противоположность ей у великой княжны Анастасии был короткий прямой нос, небольшой рот и тонкие губы; не совпадали ни форма ушей, ни выражение лица, ни звук ее голоса. Если не считать цвета глаз, мы не нашли ничего, что заставило бы нас поверить, что эта пациентка является великой княжной Анастасией, и нас не покидало твердое убеждение, что мы находимся в присутствии незнакомки» {61}.
На следующее утро супружеская пара вновь пришла в клинику, и там она нашла претендентку более активной. Александра Жильяр попросила претендентку показать ей ступни; увидев, что последняя страдает той же болезнью hallux valgus , что и Анастасия, она сообщила Ратлеф-Кальман об этом сходстве {62}. Однако когда Пьер Жильяр попытался задать фрау Чайковской несколько вопросов, те немногие ответы, которые получил он, носили уклончивый характер. Указав на свою супругу, Жильяр спросил претендентку, узнает ли она ее. По словам бывшего домашнего учителя, фрау Чайковская долго смотрела на свою горничную и наконец ответила на немецком языке: «Это младшая сестра моего отца», имея в виду великую княгиню Ольгу Александровну {63}. Зале, который присутствовал при этой встрече, согласился с тем, что такой случай действительно имел место, так же поступила и Ратлеф-Кальман, хотя последняя настаивала на том, что пациентка говорила это в бреду {64}.
Тем же вечером семья Жильяр встретилась с Ратлеф-Кальман и Зале на территории дипломатического представительства Дании в Берлине. Хотя позднее Жильяр скажет, что у него не было реальных оснований видеть в пациентке Анастасию, в ту пору он заявил, что на него легла «гигантская ответственность», обусловленная необходимостью принять решение по результатам столь короткого визита, да еще в условиях болезненного состояния молодой женщины, о которой идет речь {65}. Он решил, что будет разумнее, если они встретятся в Берлине несколько позже, когда улучшится состояние здоровья претендентки. Однако, перед тем как уехать из Берлина, он настойчиво просил, чтобы ее перевели из клиники Святой Марии в частную клинику, где она сможет получить более качественное лечение {66}. На следующее утро фрау Чайковская была переведена в берлинскую частную клинику Моммсена, в которой она находилась на излечении до конца года {67}.
Бывший домашний учитель и его жена уехали из Берлина, так и не высказав своего мнения о личности претендентки. Хотя первое впечатление Жильяра складывалось не в ее пользу, он не смог определенно заявить, что эта молодая женщина не является Анастасией. И Зале, и Ратлеф-Кальман – оба настаивали на том, что ранения в голову и в лицо могли изменить ее внешность, и Жильяр был вынужден согласиться с этим, он даже допустил, что возможно, удары, полученные ею по голове, могут объяснить ее очевидную неспособность говорить на русском языке. Опасаясь «совершить непоправимую ошибку», он изъявил желание провести еще одну оценку в более позднее время {68}. Что же касается Александры Жильяр, та была еще меньше уверена в чем-либо, по словам ее мужа, «ею владела надежда, что, может быть, в конце концов, эта больная женщина была когда-то той девочкой, которую она так сильно любила» {69}. Зинаида Толстая признала княжну в претендентке; баронесса Буксгевден отказала ей в праве считаться таковой; принцесса Ирэна тоже не увидела убедительных доказательств, хотя и хранила в душе сомнения. Далее, ни Волков, ни Жильяр не смогли вынести однозначного заключения. Нужно было постараться сделать этот трудный выбор, разгадать эту живую загадку, эту кровоточащую рану, которая поразила сердца Романовых и всей русской эмиграции. Эта задача легла на плечи великой княгини Ольги Александровны. Ее встрече с молодой женщиной, произошедшей осенью в Берлине, суждено будет стать единственным и самым спорным, самым славным эпизодом в деле претендентки.
9 Встреча в Берлине
Младшая сестра Николая II, великая княгиня Ольга Александровна была одним из немногих родственников Романовых, которые были допущены во внутреннюю жизнь императорской семьи в Царском Селе, и она не жалела сил, чтобы создать своим живущим в изоляции племянницам хоть какое-то подобие той светской жизни, которая текла за стенами их дворца. Но Первая мировая война вынудила их расстаться, и последний раз она видела Анастасию, когда Николай II вместе с детьми на один час приезжал в Киев, где Ольга устроила госпиталь. В тот же самый год был окончен ее неудачный первый брак, она быстро вышла замуж за армейского офицера, полковника Николая Куликовского, и в результате этого морганатического союза на свет появилось двое детей. Ольге было известно, что ее мать, вдовствующая императрица Мария Феодоровна не одобряла этот второй брак, и данное обстоятельство сделало великую княгиню чем-то вроде парии в семействе Романовых. Тем не менее после революции Ольга, верная дочернему долгу, последовала за своей матерью в Копенгаген, где она, ее муж и их дети поселились под крышей дома вдовствующей императрицы, и их способность выживать в этом новом и непонятном для них мире находилась в сильной зависимости от ее расположения и щедрости.
Упорствуя в своем убеждении, что никто из семьи Романовых не был убит в Екатеринбурге, вдовствующая императрица прямо заявляла, что считает ту молодую женщину в Берлине самозванкой {1}. Но после маловразумительных бесед с Волковым и Жильяром, показавших их неспособность вынести четкое решение, Ольга Александровна сомневалась в том, что Чайковская самозванка. Огорченная самой мыслью о возможности такого исхода, не испытывающая доверия к сведениям, полученным из вторых рук, и удивленная тем, что этой молодой женщине было многое известно, Ольга решила, что единственный способ решить проблему – отправиться в Берлин и увидеть все своими глазами. Известие о ее намерении породило панику: ее мать и сестра Ксения Александровна сначала протестовали против этого, а затем и вовсе попытались сорвать поездку. «Мы все были полны сомнений, – вспоминала Ксения, – по поводу целесообразности ее поездки, но главным образом потому, что мы боялись, что она будет использована сторонниками претендентки в целях пропаганды» {2}. Возможно, особенно учитывая ее морганатический брак, вдовствующая императрица и ее старшая дочь Ксения сомневались относительно суждения Ольги Александровны о фрау Чайковской. Однако Ольга была тверда и 27 октября 1925 года она прибыла в Берлин вместе со своим мужем.
Это событие стало началом и самого необычного, и самого запутанного поворота в деле претендентки. То, что произошло в течение трехдневного визита Ольги Александровны, более всего послужило превращению истории фрау Чайковской в один из загадочных мифов современности. Ее встреча с претенденткой, равно как и встречи с Жильяром, который приехал из Лозанны специально, чтобы повидаться с ней, будут активно использоваться как сторонниками, так и противниками, и каждая сторона будет собирать противоречащие друг другу факты и разнонаправленные версии с единственной целью подтвердить свою теорию. Во многих отношениях фактическая сторона дела менее важна, нежели представления об этом, то, что подразумевалось, что осталось несказанным, непризнанным, лежащим не на поверхности.
Как утверждают те, кто поддерживал фрау Чайковскую, известие о предстоящем визите держалось в тайне от нее, так чтобы она не имела возможности приготовиться или хотя бы ожидать приезда посетителей {3}. «Это не так», – возражали Ольга Александровна и Пьер Жильяр. По словам великой княгини, претендентка «была предупреждена о том, что я навешу ее», и что ей даже сказали: «кое-кто из Дании едет к тебе», и из этих слов, считала княгиня, претендентка могла легко догадаться, о ком идет речь {4}. В подтверждение этого Жильяр показал письмо от Зале, в нем посланник предупреждал, что скрыть от претендентки весть о предстоящем посещении оказалось «просто невозможным» и что «все мысли ее сосредоточены на этой встрече, и особенно на встрече с вами и вашей супругой» {5}.
Пьер Жильяр был первым, кто навестил фрау Чайковскую в комнате, отведенной ей в берлинской клинике Моммсена. Он нашел ее похудевшей и нездоровой; незадолго до этого она перенесла операцию, чтобы сохранить руку и избавиться от инфекции, ее сильно лихорадило, а острая боль требовала регулярных инъекций морфия {6}. «Когда я вошел, она лежала в постели и играла с подаренной ей кошкой, – писал он. – Она протянула мне руку, и я сел рядом с ней. Начиная с этой минуты она пристально смотрела на меня, но мне приходится признать, что в ходе моего посещения ею не было сказано ничего такого, что позволило бы мне предположить, что она узнала меня». Жильяр попытался задать ей несколько вопросов, но безрезультатно {7}.
«Пожалуйста, давайте поболтаем немного, – сказал Жильяр. – Расскажите мне все, что вам известно о пре-дыдущих годах вашей жизни».
«Я не знаю, про что болтать! – неожиданно зло и резко ответила фрау Чайковская. – Я не знаю, о чем бы я могла бы поболтать с вами!» Озадаченный таким поворотом событий, Жильяр вскоре ушел из ее комнаты {8}.
Несколько часов спустя к ней пришла Ольга Александровна. Позднее претендентка настаивала, что великая княгиня «тотчас же узнала меня, и во время ее многократных посещений общалась со мной в самой что ни на есть родственной манере» {9}. Писавшая для газеты New York Times журналистка Белла Коэн утверждала, что, как только Ольга вошла в ее комнату, фрау Чайковская приподнялась на постели и закричала: «О, моя дорогая тетя!» {10}
Это полная ерунда. Даже Ратлеф-Кальман, которая всегда была готова распространять любые сведения, говорящие в пользу претендентки, даже она не стала делать таких заявлений.
На самом деле создается впечатление, что все участники встречи стремились проявить предельную осторожность и сдержанность. Как написал Жильяр, претендентка, когда в комнату вошла Ольга, «не сделала ни одного из тех непроизвольных движений, которые служат выражением нежности, и которые было бы уместно ожидать от нее, будь она действительно великой княжной Анастасией» {11}. «Я была глубоко тронута», – призналась Ольга, когда писала о «нежных чувствах», которые пробудила в ней претендентка {12}. Но создавалось впечатление, что внешность претендентки привела ее в некоторое смущение, во всяком случае, в начале встречи, и, по словам Ратлеф-Кальман, это было отмечено замечанием, что фрау Чайковская больше походит на Татьяну, чем на Анастасию {13}.
Однако похоже, что чем больше Ольга смотрела на претендентку, тем меньше сходства удавалось ей найти. «Черты лица моей племянницы вряд ли могли бы измениться до полной неузнаваемости. И нос, и рот, и глаза – все выглядит совершенно иначе» {14}.
Ольга говорила по-русски, претендентка отвечала ей на немецком; она понимала – «с трудом», по словам Жильяра, – русскую речь, но «не могла говорить на этом языке» {15}. Когда же фрау Чайковская наконец открыла рот, она, как утверждала Ратлеф, засыпала великую княгиню вопросами, спрашивая: «Как себя чувствует бабушка? Как ее сердце?» {16}
На свет вновь появились фотографии, сделанные во дворце, в Крыму, а также фотографии семьи Романовых и те, что были сделаны во время путешествия в честь трехсотлетнего юбилея династии Романовых. Ольга и Жильяр следили за претенденткой, чтобы увидеть ее реакцию на эти снимки. Фрау Чайковская от случая к случаю указывала на отдельных людей и говорила, кто это такие, однако по отношению к другим личностям она не продемонстрировала ни интереса, ни свидетельства того, что они знакомы ей {17}. И вдруг после всего этого разочарования происходит нечто, породившее очевидное изумление, – Чайковская обратилась к Александре Жильяр, назвав ее «Шурой», то есть тем именем, что было в ходу у детей в семье императора, и указав на флакон с туалетной водой, попросила, чтобы та этой водой протерла ей лоб. Ратлеф-Кальман говорила, что Анастасии очень нравилось, когда няня так протирала ей лоб, правда, при этом Ратлеф-Кальман не приводила никаких доказательств, подтверждающих это {18}. По утверждению последней, Жильяр был настолько тронут, настолько ошеломлен увиденным, что он вышел из комнаты, говоря со слезами, запинаясь: «Как это чудовищно! Что стало с великой княжной Анастасией? Ведь она же развалина, она – физически и душевно искалеченный человек! Я хочу сделать все, что в моих силах, чтобы помочь великой княжне» {19}.
По словам Зале, ближе к окончанию своего визита Ольга Александровна выглядела взволнованной и запутавшейся. «Я не могу сказать, что это – Анастасия, – так сказала она Зале, – но я не могу также сказать, что это не она» {20}. Однако Ратлеф-Кальман представила события в ином свете. Она убеждала, что великая княгиня отвела ее в сторону и прошептала: «Наша малышка и Шура выглядят совершенно счастливыми, снова найдя друг друга. Если бы у меня были хоть какие-то деньги, я бы сделала все для нашей маленькой, но у меня денег нет, и мне приходится зарабатывать средства на мои личные нужды с помощью живописи». И немногим позже, так говорила Ратлеф-Кальман, она добавила: «Я так счастлива, что приехала сюда, и что я сделала это, даже несмотря на то, что моя мама была против. Она так сердилась на меня. А еще моя сестра послала мне телеграмму из Англии, в которой говорилось, что я ни при каких обстоятельствах не должна навещать малышку» {21}.
Считать ли все это фактом признания со стороны Ольги? По мнению Ратлеф-Кальман, так оно и есть. И у нее был еще один довод: по ее словам, Жильяр и его жена вели себя так, как если бы «они открыто признали возможность» того, что претендентка и в самом деле была Анастасией; во время посещения бывший учитель, заявляла Ратлеф-Кальман, даже «говорил об этой пациентке так, как если бы он говорил о самой Анастасии {22}. И нельзя забывать его полное эмоций восклицание: «Что сталось с великой княжной Анастасией?» {23}
Позднее Жильяр признал только то, что как великая княжна, так и его супруга «были глубоко тронуты неожиданными откровениями» со стороны претендентки, такими как упоминание прозвища «Швыбз», что позволяло заключить, что она обладает более обширными знаниями о частной жизни царской семьи. Обеих женщин, сказал он, терзала «жалость, которую это несчастное создание порождало в них, а более всего остального неотвязный страх, что они могут совершить непоправимую ошибку. Для них это были ужасные, полные боли дни». Но, по мере того как боль становилась меньше, Жильяр, принеся извинения, отправился вместе с Куликовским, мужем Ольги Александровны, расспрашивать русских эмигрантов в Берлине, которые были связаны с делом претендентки. Он был убежден, что переговоры с капитаном Николаем фон Швабе и его женой Алисой были «настоящей театральной постановкой» {24}. Со стороны этой пары, которая к тому времени перешла в лагерь противников претендентки, посыпались обвинения в том, что последняя получала сведения, изучая книги и журналы, рассказывающие о жизни царской семьи, а подробности жизни при дворе ей стали известны от ее многочисленных визитеров; что с этой целью она хранила и старалась заучить наизусть фотографии и открытки – словом, удобный ответ, объясняющий, как фрау Чайковская приобрела свои знания и как ей удается выглядеть столь убедительной {25}.
Фон Швабе подробно объяснил, каким путем фрау Чайковская узнала это таинственное слово «Швыбз», которое привело Ольгу Александровну в такое смятение. Как сказал фон Швабе, перед одним из своих посещений претендентки в Дальдорфе его навестил некий бывший офицер, либо Сергей Марков, либо Павел Булыгин (в своем заявлении фон Швабе назвал их обоих), и предложил спросить ее, знакомо ли ей это слово. Ему это слово сообщила Ольга Александровна, чтобы использовать его в качестве пароля в том случае, если он сможет тайно установить связь с царской семьей во время их сибирского заточения. Офицер записал это слово на одной из страниц своей Библии, которую фон Швабе представил претендентке. Оказавшись лицом к лицу с новой проблемой, она выглядела озадаченной, и тогда Алиса фон Швабе научила ее, как произносить его и объяснила, что оно означает {26}.
Что касается Жильяра, для него это были те ответы, которые он искал; то же можно сказать и о Куликовском, поскольку последний стал настаивать на том, чтобы его жена тем же вечером встретилась с супругами фон Швабе и выслушала их рассказ {27}. Затем, как вспоминала Ольга Александровна, последовал «ужасный обед», который Зале давал в дипломатической миссии Дании {28}. «Ужасный», потому что обед быстро перешел в шумную словесную перебранку между Жильяром и Зале, в которой одна сторона была явно убеждена, что ей удалось найти разгадку тайны «странных откровений» претендентки, а другая была убеждена не менее твердо, что претендентка – это и есть Анастасия, и что ее нельзя оставить без помощи. Жильяр пытался рассказать все, что ему удалось услышать, но добился только того, что Зале перебил его, обвиняя бывшего домашнего учителя в том, что тот «вышел за пределы полномочий нейтрального наблюдателя», с тем чтобы проводить никому не нужные исследования. Как написал об этом позже Жильяр, полемика приобрела «настолько резкие» формы, что обед пришлось прервать, и это привело всех его участников в большое смущение» {29}.
Результаты этих разговоров с берлинскими эмигрантами, а также катастрофически неудачного вечера в дипломатической миссии Дании стали очевидны на следующее утро, когда все собралась в клинике Моммсена на последнюю встречу. Как это было замечено Ратлеф-Кальман, поведение Жильяра в отношении претендентки «заметно изменилось» {30}. Все находились в состоянии крайнего напряжении, и даже фрау Чайковская смогла почувствовать, что произошли какие-то изменения, поскольку она «плакала и плакала, – вспоминала Ольга, – и говорила, что все готовы покинуть ее» {31}.
Завершилась эта встреча и вовсе на какой-то двусмысленной ноте. Александра Жильяр заливалась слезами. «Ведь я когда-то так сильно любила ее, так сильно! – такими были слова Александры, записанные Ратлеф-Кальман. – Но почему же я так сильно люблю эту девушку, которая оказалась здесь?» {32} И пока она говорила о своих чувствах, Пьер Жильяр отвел Зале в сторону и доверительно сообщил, что ни он, ни его жена не могут найти «даже самого малого сходства» между претенденткой и Анастасией {33}. Но затем, уже совершенно запутавшись, как это было сказано Ратлеф-Кальман, он пошел к выходу, сделав любопытное замечание: «Мы уезжаем, но у нас нет возможности утверждать, что эта дама не является великой княжной Анастасией» {34}.
Эта очевидная неуверенность повторяется и в словах, которые при прощании Ольга Александровна сказала Зале: «Мой разум, – так цитировала ее речь Рат-леф-Кальман, – не позволит мне принять ее как Анастасию, но мое сердце говорит мне, что это – она. И поскольку я выросла в той вере, которая учила меня следовать велению сердца в большей степени, чем диктату разума, я не могу покинуть это несчастное дитя» {35}.
Это было удивительное заявление, признание в сомнениях, исходящее от великой княгини. И это сомнение нашло отражение в письме, которое Ольга отправила Зале, покидая Берлин. Называя претендентку «наш бедный маленький друг», она заявила: «У меня нет слов, чтобы сказать вам, как я полюбила ее – независимо от того, кто она есть на самом деле. У меня такое чувство, что она не та, за кого себя выдает, однако никто не может утверждать, что она действительно не Анастасия , поскольку в этом деле по-прежнему слишком много странных и непонятных фактов, которые ждут объяснения» {36}.
По мнению Ратлеф-Кальман, как для Зале, так и для тех, кто верил, что претендентка являлась Анастасией, это нашло отражение в пяти коротких письмах, которые Ольга Александровна отправила фрау Чайковской в течение нескольких следующих месяцев. «Я шлю тебе всю мою любовь, – так было написано в одном из них, – и все время думаю о тебе. Очень грустно уезжать, зная, что ты больна, что ты страдаешь и что ты одинока. Не бойся. Ты не одна теперь, и мы не оставим тебя» {37}. В других письмах, написанных ею на русском языке, она рассказывала о своих сыновьях и продолжала интересоваться состоянием здоровья претендентки. Все свои письма она подписывала либо просто «Ольга», либо «С любовью, Ольга». Вместе с письмами Ольга Александровна посылала небольшие подарки, среди которых были: шелковая шаль, свитер, который связала сама Ольга Александровна, и что наиболее странно, один из ее семейных альбомов с фотографиями, среди которых были портреты ее брата великого князя Михаила Александровича с пояснениями, написанными ее собственной рукой. Несомненно, это был любопытный подарок, сделанный женщине, про которую великая княгиня позднее заявит, что, когда они встретились, та женщина была абсолютной и полной незнакомкой для нее {38}.
Многозначительные высказывания, которые были записаны Ратлеф-Кальман во время этого визита, тот факт, что ни Жильяр, ни Ольга Александровна не заявили открыто, что они отказывают претендентке в праве на титул, а также любопытные письма и подарки личного характера, – для сторонников фрау Чайковской все это позволяло надеяться на признание ее великой княжной Анастасией. Не позже чем в декабре 1925 года Александра Жильяр в письме к супруге Зале писала: «Как дела у больной? Мое долгое молчание может навести вас на мысль, что она стала безразлична мне. Это ни в коем случае не соответствует правде. Я очень часто думаю о ней и о том ужасном положении, в котором она оказалась… Скажите ей, умоляю вас, что не проходит и дня, чтобы я не вспоминала о ней и не посылала ей от всего сердца идущие приветствия» {39}.
И затем внезапно, без какого-либо предупреждения, развитие событий приобрело драматический поворот. Копенгагенская газета National Tidende от 16 января 1926 года, через десять недель после той поездки в Берлин, опубликовала статью, которую если и нельзя было приписать кому-то из Романовых, то не было сомнений, что своим появлением она обязана им. «Подтверждая свое мнение данными из самых авторитетных источников, мы можем заявить, – было напечатано в ней, – что между дочерью царя Николая II, великой княжной Анастасией, и дамой, которая в Берлине известна под фамилией Чайковская, не существует ничего общего, позволившего бы сделать вывод, что это одно и то же лицо». В газете впервые говорилось о поездке Ольги Александровны в Берлин. Не особенно утруждая себя точностью изложения, статья утверждала, что «ни сама она, ни кто-либо еще, видевший младшую дочь царя, не мог найти ни малейшего сходства» между Анастасией и претенденткой; в статье указывалось, что первоначально эту молодую женщину считали спасшейся от палачей Татьяной. Далее в ней утверждалось, что претендентка говорила с «баварским акцентом», а заканчивалась статья описанием, в котором последняя была представлена как «больная и сильно взвинченная» молодая женщина, которая «сама поверила в свою историю» {40}.
Этот материал поступил непосредственно от Ольги Александровны, а передал его редактору газеты личный секретарь ее матери князь Долгорукий {41}. Примерно двумя месяцами позже сторонниками фрау Чайковской был сделан ответный выстрел в виде статьи журналистки Беллы Коэн в газете New York Times, а затем она разошлась по всему миру с помощью телеграфных агентств. Основанная всецело на сведениях, полученных от Ратлеф-Кальман, эта статья предлагала собственное, крайне неточное описание встречи, состоявшейся в октябре 1925 года. Благодаря этой статье у читателей не оставалось и тени сомнения в том, что и Ольга Александровна, и супруги Жильяр признали в претендентке Анастасию {42}. Эти представленные на суд любопытствующей публики две противоречивые статьи очертили один спорный вопрос – действительно ли великая княгиня и супруги Жильяр считали, что фрау Чайковская была самозванкой, как они заявили публично? Или же, как это утверждают Ратлеф-Кальман и другие сторонники претендентки, они признали в ней Анастасию, но официально отказали ей в этом. Эти на первый взгляд взаимоисключающие друг друга точки зрения создали вокруг дела фрау Чайковской ауру интриги и тайны, глубина которой не поддается измерению.
Легенду усиливали рассказы о том, что один из родственников заметил «мучительную нерешительность» Ольги Александровны, о том, как она была вынуждена пересмотреть свое первоначальное признание прав женщины, которая, по ее мнению, была ее племянницей {43}. Как говорила ее двоюродная сестра, принцесса Маргарета Датская, Ольга вернулась в Копенгаген, будучи неуверенной ни в чем, и в конце она отвергла претензии претендентки под «влиянием других лиц» {44}. По всеобщему мнению, «другими лицами» считались члены семьи Романовых в изгнании, точнее, вдовствующая императрица Мария Феодоровна, великая княгиня Ксения Александровна, а также муж Ольги Николай Куликовский. Последний больше всех боялся нарушить хрупкое равновесие в отношениях, сложившихся между обитателями дома в Копенгагене, где он жил с семьей, находясь в зависимости от милости Марии Федоровны, уверенной, что претендентка – мошенница, особенно учитывая ее уверенность, что никакой казни никогда не было. Утверждалось, что эта троица видела в уцелевшей Анастасии своеобразный камень преткновения, который мешал им получить доступ к царским счетам зарубежных банков.
Было мнение, что императорское семейство отвернулось от женщины, про которую ему было известно, что она – Анастасия, но она была изнасилована и родила внебрачного сына, местонахождение которого было неизвестно; было также мнение, что Ольга из-за сильных переживаний ее матери, подрывавших ее хрупкое здоровье, отказалась признать претендентку {45}. В подтверждение этого Татьяна Боткина приводит сведения, полученные ею из четвертых рук – от генерал-майора Александра Спиридовича, который рассказал ей, что после поездки в Берлин Ольга Александровна доверительно говорила кому-то из своих друзей: «Бедная мама! Как мне рассказать ей обо всем? Ведь это ее убъет» {46}.
После разговора с королем Дании Христианом Х и его супругой двоюродный брат Ольги, великий князь Андрей Владимирович, писал: «Хотя есть люди, которые пытаются успокоить ее, представляя все как нелепую выдумку, родившуюся уже после упомянутых событий, она не находит себе места». Он упоминал об «огромном давлении», имеющем целью «убедить ее не доверять этой больной девушке, заявляющей о принадлежности ее к царской семье. Хотя великая княгиня уступила этому давлению, отправляя письма, в которых говорится, что она не верит претендентке, все это совершенно не согласуется с ее внутренним убеждением, и по этой причине она испытывает большие душевные муки» {47}. Что же касается семьи Жильяров, во всяком случае, так это о них говорится, они пошли на этот жестокий обман в обмен либо на деньги, либо в попытке подольститься к оставшимся Романовым и к их родственникам.
Эти соображения, получившие развитие в газетах, журналах и книгах, где рассказывалась история жизни фрау Чайковской, стали неотъемлемой частью основания, на котором строились различные мифы. И все же эта тайна может быть раскрыта не в ответе на вопрос: «Была ли претендентка на самом деле Анастасией?», а в ответе на несколько более сложный вопрос: «Ольга Александровна и супруги Жильяр хоть когда-либо верили в то, что претендентка могла быть Анастасией?
Как объяснить утверждение Ратлеф-Кальман, что Жильяр в ходе визита вел себя так, словно «открыто признавал возможность» того, что претендентка была Анастасией? Это в большей степени может быть отнесено к разряду мнений, нежели чем к наглядным доказательствам, но, с другой стороны, ведь был же возглас изумления, вырвавшийся у бывшего домашнего учителя при его посещении больницы: «Как это чудовищно! Что сталось с великой княжной Анастасией? Ведь она же развалина, она – физически и душевно искалеченный человек! Я хочу сделать все, что в моих силах, чтобы помочь великой княжне» {48}.
Это не просто наводит на размышления, это убеждает. Но так ли было на самом деле? Зале прочел рукопись Ратлеф-Кальман и сказал, что ее описание событий «не противоречит моим запискам и наблюдениям» {49}. Однако он противоречит сам себе. Если верить посланнику, то на самом деле Жильяр сказал следующие слова: «О, бедная великая княгиня», и, сказав эту фразу, он мог иметь в виду трудное положение, в котором оказалась Ольга Александровна {50}. И после этого Ратлеф-Кальман еще более усиливает путаницу, поскольку те пылкие слова о «великой княжне Анастасии», которые она приписывает Жильяру в своей книге, отсутствовали в ее более ранних заявлениях и письмах, рассказывающих о той встрече. В своем, датированном мартом 1926 года, заявлении она приводит слова Жильяра, якобы сказавшего: «Это ужасно, так ужасно. Я хочу сделать все, что в моих силах, чтобы помочь великой княжне». Здесь не упоминалось имя Анастасии. Похоже, что впервые это дополнение появилось на страницах книги Ратлеф-Кальман, увидевшей свет в 1928 году {51}. Она уклончиво сообщила в письме к Сергею Боткину, написанному в августе 1926 года, что Жильяр «говорил о пациентке как о великой княжне Анастасии». Однако при этом она не записала ни одной фразы, в которой бы Жильяр, по ее утверждению, прямо называл претендентку «Анастасией» {52}.
В условиях, когда Зале подвергал сомнению то, что было слово в слово процитировано Ратлеф-Кальман, а в данном случае точные слова, приписываемые Жильяру, единственное подтверждение ее опубликованных материалов было дано задним числом профессором Сергеем Рудневым, медиком, который лечил претендентку от туберкулеза. Однако у Руднева были свои проблемы: он представил не соответствующее действительности описание ран, полученных фрау Чайковской, и оно было оспорено всеми остальными докторами. Ходили слухи, что он якобы утверждал, что в 1914 году он уже лечил Анастасию и рассказывал о своей встрече с ней в Москве «в тот самый день, когда была объявлена война», и что в это время она была в Санкт Петербурге вместе с императорской семьей {53}. Фактически же, как вспоминал Жильяр, Руднева не было в клинике в то время, когда состоялась предполагаемая встреча. Сторонники фрау Чайковской, которые утверждали, что Жильяр лгал, столкнулись с очень неудобным для них фактом – летом 1926 года Жильяр первым заявил об отсутствии доктора Руднева во время предполагаемой встречи в 1914 году, еще до того как Ратлеф-Кальман опубликовала хотя бы единую строку о состоявшемся визите {54}.
Но в спорах не учли одну любопытную тему, которая должна была бы поднять серьезный вопрос о развитии событий в интерпретации Ратлеф-Кальман. Если верить ее версии, в июле 1925 года Жильяр дважды встречался с претенденткой в клинике Святой Марии, не высказывая своего мнения по поводу ее личности; в октябре 1925 года он провел целое утро, сидя у ее постели в клинике Моммсена, и вновь не сказал ничего конкретного. Затем, когда он, по словам Ратлеф-Кальман, выходил из комнаты, им совершенно внезапно и необъяснимо овладело какое-то озарение, и в этом состоянии он безоговорочно признал в претендентке Анастасию. Все это произошло без каких-либо интригующих откровений, оно просто вырвалось из бывшего учителя, как если бы он впервые встретил призрак из прошлого. Ратлеф-Кальман так никогда и не удосужилась задуматься, что именно могло вызвать это необыкновенное проявление чувств бывшего учителя, и данное обстоятельство делает ее сообщение еще менее вероятным.
Когда Жильяр впервые услышал утверждения Ратлеф-Кальман, он был вне себя от гнева и настаивал на том, что никогда не называл фрау Чайковскую «Ее императорским высочеством» или же «великой княжной Анастасией». Подобные утверждения Ратлеф-Кальман, писал он, являлись «заведомой ложью», «словами, которые никогда не произносились», но были использованы, «чтобы создать у читателей впечатление, что я был убежденным сторонником претендентки, но потом изменил тон своих заявлений» {55}. Создавалось впечатление, что позиция Жильяра неуязвима, особенно если учесть, что даже Зале усомнился в словах, которые были процитированы Ратлеф-Кальман, но бывший учитель сделал достоянием общественности письмо, полученное им в январе 1926 года. В этом письме Ратлеф-Кальман уверяла его, что любые утверждения, что «он признал в пациентке великую княжну без всякого сомнения не соответствуют действительности» {56}. Позднее, после того как в 1957 году суд вынес решение отклонить иск претендентки, Жильяр сжег это письмо вместе со всеми материалами по данному делу, включая собранные им свидетельские показания, которые были даны против последней {57}. Как он объяснил, все это дело в целом, включая бесчисленные обвинения со стороны Ратлеф-Кальман и других в том, что они лгали по поводу признания прав претендентки, причиняли боль, поэтому когда в 1957 году стало известно решение суда, он хотел, чтобы больше ничего не напоминало ему о фрау Чайковской {58}. Но поскольку этого письма больше не существовало, некоторые из сторонников фрау Чайковской пришли к выводу, что на него можно либо просто не обращать внимания, и не утруждая себя предъявлением доказательств, объявить, что Жильяр просто лжет {59}. Но, что характерно, Ратлеф-Каль-ман никогда не подвергала сомнению ни факт публикации письма 1929 года, ни его подлинности, что позволяет предположить, что именно она написала это причинившее вред письмо.
Даже сама Ратлеф-Кальман упоминает сведения, которые опровергают ее утверждение о том, что семья Жильяр узнала в претендентке Анастасию. Как было отмечено ею, в последнее утро визита отношение обоих супругов к пациентке «подверглось значительному изменению по сравнению с предыдущими днями. Нет сомнения, что это связано с рассказами семьи фон Швабе и других лиц, утверждавших, что фрау Чайковская узнала о семье Романовых из книг, фотографий и встреч с эмигрантами. В последнее утро визита Жильяр сказал Зале, что он и его жена не могут найти «ни малейшего сходства» между претенденткой и Анастасией. Но тогда как понимать слова, сказанные им при прощании: «Мы уезжаем, но у нас нет возможности утверждать, что она не является великой княжной Анастасией»? Весьма вероятно, что они были продиктованы не неуверенностью, а скорее почтительным отношением к Ольге Александровне. Вряд ли супруги Жильяр были неспособны определиться с выбором, но они понимали, что им не следует высказывать свое мнение до того, как его выскажет великая княгиня. Об этом в декабре того же 1925 года бывший учитель говорил в конфиденциальной беседе одному из эмигрантов: несмотря на «твердое убеждение, что Чайковская не является великой княжной Анастасией Николаевной, я не имел полномочий делать какие-либо официальные заявления» {60}. Спустя неделю Александра Жильяр эхом повторила это в своем письме в дипломатическое представительство Дании в Берлине: «Принято ли в Копенгагене какое-нибудь решение о ней? Что они намереваются делать?» {61}
Но и при таких обстоятельствах Жильяр, изучая это дело, продолжал поддерживать постоянные контакты с Зале, с Ратлеф-Кальман и с членами русской эмигрантской общины в Берлине. «Со времени моего второго приезда в Берлин я не скрывал от вас, что проведенное мною расследование дало только отрицательные результаты, но мне представляется, что и не будучи привлеченным к этому делу, мне все равно нужно беспристрастно и добросовестно изучать по мере их поступления все новые факты, с тем чтобы дать претендентке хотя бы шанс и не упустить ничего, даже самого несущественного. Со времени моего первого приезда в Берлин, все сведения, полученные от вашей пациентки, были либо доступными всем знаниями, либо вещами, известными узкому кругу близких, но содержащими такие ошибки, которые никогда бы не сделала Анастасия Николаевна» {62}.
А что Александра Жильяр? Как полагали те, кто поддерживал фрау Чайковскую, она, как утверждал великий князь Андрей Владимирович, «конечно же узнала Анастасию во время посещения больницы» {63}. Но Андрей Владимирович не присутствовал при встречах в Берлине, и его утверждения основаны исключительно на мнениях Ратлеф-Кальман и Зале. Он никогда не обсуждал с Александрой Жильяр этот вопрос. Тем не менее люди часто принимают на веру самое худшее, поэтому распространилось мнение, что Александра Жильяр не могла заявить, что узнала в претендентке Анастасию «в силу того, что она являлась мадам Пьер Жильяр» {64}. С помощью этого аргумента удалось убедить сторонников претендентки в том, что муж Александры, Пьер Жильяр, вынудил супругу молчать об этом и скрывать свое подлинное к этому отношение. Полагали, что Жильяр никогда не позволит ей выразить свое мнение по данному вопросу. Но это было неправдой.
Поскольку бывшая няня, а ныне жена Пьера Жильяра, женщина, о которой Пьер Жильяр говорил, что «она думает сердцем, а не головой», конечно же, не могла не предложить свою точку зрения при обсуждении вопроса о происхождении фрау Чайковской {65}. Те встречи в Берлине, которые и в самом деле воскрешали призрак трагического прошлого, были наполнены тревогой и эмоциональным напряжением, и это признавал муж Александры. Но слова, сказанные ею самой при прощании и записанные Ратлеф-Кальман, предполагют не признание, а скорее жалость, о которой позднее писал ее муж. Александра упоминала не об «Анастасии», а о «девушке из больницы». Через три месяца после той встречи в Берлине мадам Жильяр откровенно написала Ратлеф-Кальман: «Хотя ни в ее чертах, ни в манере поведения я не нашла ничего, что напоминало бы мне об Анастасии Николаевне, я готова помочь вам в вашем расследовании… Письмо о больной девушке трогательно, оно не могло оставить меня безразличной, но я не увидела в ней Анастасию» {66}. Одно это выглядит достаточно убедительно. Произошло и еще одно событие: в январе 1927 года Александра Жильяр поставила свою подпись под официальным заявлением, запрещающим претендентке называться Анастасией. Александра признавала, что имеет место «общая для обеих деформация стопы», а также «отдаленное сходство скорее с великой княжной Татьяной Николаевной, а не Анастасией Николаевной», но «любое подобие» младшей из дочерей Николая II «исчезало при более пристальном осмотре». По мнению Александры Жильяр, фрау Чайковская не была Анастасией {67}.
Если показания не подтверждают навязываемый всем миф, согласно которому супруги Жильяр признали во фрау Чайковской Анастасию, они выглядят еще менее убедительно в отношении Ольги Александровны. Она могла быть, как писал Жильяр, «глубоко тронута словами, неожиданно произнесенными фрау Чайковской, она могла также заблуждаться, давая оценку некоторым сторонам этого дела», ведь в конце концов в 1916 году, когда она в последний раз в течение часа встречалась с Анастасией, это была низкорослая и склонная к полноте шестнадцатилетняя девочка, а в Берлине пред ней предстала изможденная молодая женщина двадцати с небольшим лет. Но большая часть приписываемых ей свидетельств в пользу претендентки, превративших судебный иск в исторический миф, в лучшем случае вызывает сомнение. Взять, например, беседу в клинике Моммсена, в ходе которой, как это отмечено в заявлении Ратлеф-Кальман, Ольга говорила о том, как «наша маленькая и Шура счастливы, снова встретившись друг с другом». Нет сомнения, что это служило доказательством уверенности Ольги в том, что фрау Чайковская – это Анастасия. И все же, если все это действительно имело место, то почему Ратлеф-Кальман не включила такие важные и столь много объясняющие сведения в свою книгу, написанную о деле Чайковской? Это еще одно противоречие между заявлениями Ратлеф-Кальман в частной беседа и тем, что она опубликовала в своей книге, еще одна подтасовка фактов. Возможно, она просто устранила из своей книги описание беседы потому что, перед тем как опубликовать, Ратлеф-Кальман попросила Ольгу Александровну прочитать рукопись. Согласно тому, что говорил Зале, великая княгиня прочла только те отрывки, в которых упоминалось ее поездка, и она согласилась, что эти отрывки «описаны верно» {68}. Но в сочетании с другими расхождениями в записях, опровержениями, которые последовали от Зале, а также от Жильяра, с теми противоречиями, которые содержатся в ее собственных записях, – все это создает Ратлеф-Кальман репутацию лица, не заслуживающего доверия в данном деле.
Создается впечатление, особенно учитывая те слова, которые Ольга Александровна сказала Зале при прощании, что она уезжала из Берлина, не решив своих проблем. Возможно, ее сомнения так и остались при ней, но тем не менее Анастасию во фрау Чайковской она не признала. Хотя в ее душе скорее всего оставалась робкая надежда, на что она намекала в письме, которое она написала Зале, покидая Германию. В этом письме содержались такие слова: «кто бы она ни была» и «мне кажется, что она – не та, кем она сама себя считает», и оно заканчивалось двусмысленным «то, что это – не она фактом тоже считать нельзя». Из всего этого становится очевидным, что Ольга Александровна была неспособна или не хотела сразу же принимать окончательное решение, даже притом что она откровенно сомневалась, что претендентка приходится ей племянницей. Всего несколькими неделями позже она повторила эту свою позицию Джону Принсу, посланнику при американском посольстве в Копенгагене. Она сказала тогда, что ни она сама, ни супруги Жильяр «не смогли установить ее личность». Правда, Принс при этом отметил, что великая княгиня «отнюдь не бесповоротно отказывает этой женщине в ее претензиях… Она убеждена, что здесь речь идет не об умышленной попытке выдать себя за другого человека, поскольку претендентка могла много раз дать неправильный ответ на вопросы. Но в ряде случаев она не дала и правильного. Великая княгиня Ольга уехала из Берлина, так и не найдя в себе силы принять четкое и определенное решение в отношении личности фрау Чайковской, хотя сама она почти уверена, что претендентка не может быть Анастасией» {69}.
Но если все это правда, то почему Ольга Александровна посылала письма фрау Чайковской, рассчитанные на очень близких людей подарки, включая семейный альбом с фотографиями? Все это, как считают сторонники претендентки, является доказательством того, что Ольга, конечно же, узнала в ней Анастасию и лишь позже изменила свое решение. Ее прощальное письмо, посланное ею Зале, исключает любую полемику. Позднее Ольга Александровна так оправдывала свои действия: «Я знаю, что мне совсем не нужно было так поступать, но я сделала это из жалости. Вы не можете себе представить, какое жалкое впечатление производила эта женщина» {70}. Если великая княгиня и могла совершать опрометчивые поступки, посылая письма и подарки, она почти наверняка делала это так, как она и говорила – руководствуясь чувством сострадания, а не в силу того, что признала в претендентке свою племянницу. Разумеется, что ни в одном из писем она ни разу не обратилась к претендентке «Анастасия» и не показала, что она тем самым признает существование каких-либо родственных отношений с ней. Точно так же она не подписала ни одно из своих писем как «тетя Ольга». В своей переписке с фрау Чайковской, которая велась на русском языке, она использовала формальное обращение «на Вы», а не «на ты», используемое в общении с близким человеком {71}.
Однако эти письма могли быть тайной программой действий. Перед тем как сделать любое публичное заявление, Ольга Александровна дожидалась сведений от Жильяра, который изучал наиболее запутанные аспекты этого дела. Ею открыто признавалось, что существует «множество важных деталей», которые, похоже, известны претендентке, и данное обстоятельство требует разъяснения, однако она просила Жильяра продолжать расследование в Берлине, ища ответы на вопросы в эмигрантских кругах, в которых вращалась фрау Чайковская {72}. До того как будет получено разъяснение, Ольга могла надеяться, что явно дружественные жесты с ее стороны обеспечат молчание Чайковской и тех, кто поддерживал ее, поскольку существовало постоянное опасение, что Ратлеф-Кальман выступит в печати с собственным изложением событий {73}. Зале со своей стороны в официальном меморандуме сообщил об истинном положении дел (хотя он и утверждал, что книга Ратлеф-Кальман правдива): Ольга Александровна, пояснил он, не могла дать определенный ответ на вопрос о личности претендентки непосредственно в ходе своего визита в клинику, но, получив больше сведений из Берлина и данные расследования, проводимого Жильяром, она смогла прийти к заключению, что невозможно, чтобы эта женщина была ее племянницей {74}.
Но если все это было так, то причем здесь все эти рассказы о тайных сомнениях Ольги, о мучавшей ее неспособности принять решение по данному делу? Практически все эти рассказы строились на сведениях, полученных из вторых, третьих и даже четвертых рук, и многие из них распространялись великим князем Андреем Владимировичем. Он, несмотря на полученные от Ольги Александровны уверения в том, что она не признала Анастасию во фрау Чайковской, утверждал противоположное, будучи убежден в том, что Ратлеф-Кальман и Зале едины в своем мнении. Усугубляя путаницу в и без того запутанном деле, Андрей Владимирович, который прилежно подхватывал и распространял все слухи, связанные с признанием прав претендентки, настаивал на том, что он не верил в то, что Ольга Александровна когда-либо признавала в ней Анастасию {75}. Несмотря на сомнения в те осенние месяцы 1925 года, в начале декабря Ольга писала Анатолию Мордвинову, бывшему адъютанту ее брата Николая II: «Каждый из нас изо всех сил пытался заставить ее сказать что-нибудь новое, но она повторяла только подходящие к случаю банальности. Когда мы спрашивали о каких-то сторонах прошлой жизни, она замолкала и только закрывала глаза руками. В ней нет никакого сходства, и нет сомнения, что она – не Анастасия… Я была глубоко тронута… Это – очень печальная история, и мне очень жалко эту запутавшуюся девушку… Маму все это совершенно не интересует, и она против моей поездки, но я должна поехать ради семьи» {76}. А принцессе Ирэне Прусской она написала следующее: «Нет совершенно никакого сходства… Она не смогла ответить ни на один из множества заданных ей вопросов о жизни семьи. Больно смотреть, как это несчастное создание пыталось убедить нас в том, что она – Анастасия… Ее голова битком набита всякими россказнями, множеством увиденных фотографий и всего прочего, так что в один прекрасный день она поразит мир своими «мемуарами». Мы все – господин Жильяр, его супруга, мой муж и в первую очередь старик Волков – мы все видели ее и разговаривали с ней, и ни один из нас не поверил в то, что она является нашей Анастасией. Многие утверждают, что мы все узнали ее, но потом моя мама приказала нам говорить, что она – не Анастасия. Это – страшная ложь! Я подозреваю, что это – шантаж, хотя многие из тех, кто никогда не видел Анастасию, кажется, верят в эту ложь. В течение тех четырех дней, что мы провели в Берлине, господин Жильяр и мой муж встречались со всеми русскими, в домах которых она проживала ранее, и таким образом им удалось выяснить множество важных деталей… Всему можно найти объяснения в этом деле, если только потратить на это время» {77}.
Во всех своих выступлениях Ольга Александровна никогда не отступала от этой позиции и подтверждала ее целым рядом писем, которые были написаны ею в следующем году. «Сколько бы мы ни старались, – писала она Татьяне Боткиной, – ни один из нас не смог узнать в этой пациентке любую из моих племянниц, будь то Татьяна или Анастасия, фактически же мы были убеждены в обратном» {78}. Однако достаточно скоро до Ольги стали доходить вести о сплетнях, слухах и об открытых заявлениях, которые настаивали на том, что она узнала фрау Чайковскую, а позже отказалась от нее. «Я подвергаюсь нападкам по этому поводу, – писала она, – со всех сторон. Письма о ней приходят отовсюду, и это просто ужасно! Никто не хочет верить, что мы не признали в ней нашу родственницу, и нам приходится выслушивать ужасные вещи. Сама она – очень приятный человек, но те, кто собрался вокруг нее – они все лгут» {79}. И несколькими месяцами позже: «Я так устала от всей этой берлинской истории! Письма и телеграммы идут со всех концов света, даже из Калифорнии. Люди обвиняют нас в преследовании личных интересов, в нежелании признать ее. Что за идиотизм верить во все это! Ну да Бог с ними! Но мы больше не намерены публиковать какие-либо опровержения» {80}.
Представление о том, что Ольга Александровна признала фрау Чайковскую своей племянницей, а затем отказалась от нее, стала центральной темой мифа, который был порожден этим делом, но он преследовал великую княгиню всю ее оставшуюся жизнь. Действительно, в ее высказываниях и в поведении имела место некоторая двусмысленность, и данное обстоятельство заставило подозревать худшее многих из тех, кто с симпатией относился к претендентке. Позднее на свет появились сказки, что на склоне лет Ольга вновь была охвачена сомнениями и что она доверительно сказала одному своему приятелю в Торонто, что она, конечно же, узнала в претендентке Анастасию. Согласно этой истории Ольга Александровна в конце концов была вынуждена отказать последней «под давлением семейных обстоятельств» {81}. Было ли это правдой или нет, было ли это простой слабостью или всесторонне взвешенным решением, Ольга с презрением относилась к любому намеку на то, что она проявляла какого-то рода нерешительность. Как и многие другие участники этого дела, она начала переписывать историю своей встречи с претенденткой в клинике Моммсена, подбирая для этой цели все более и более бескомпромиссные и противоречивые заявления, предназначенные для того, чтобы завуалировать любые сомнения.
В 1959 году Ольге Александровне помимо ее воли пришлось дать показания под присягой приехавшему к ней судье из Германии, который занимался судебным процессом по иску, поданному претенденткой с целью признания ее Анастасией. В ходе этой встречи, состоявшейся в консульстве Западной Германии в Торонто, Ольга пояснила, что ее письма и небольшие подарки фрау Чайковской были актом проявления «дружеских чувств по отношению к больному человеку, но не знаком признания родственной связи {82}. Затем возник вопрос о телеграмме, которая содержала указание не признавать в претендентке Анастасию и которую, как утверждают, Ольга, находясь в Берлине, получила от своей сестры Ксении. Хотя этой телеграммы не видел никто в мире, большая часть сторонников фрау Чайковской считают ее существование непреложным фактом. {83} «Я клянусь Богом, – заявила Ольга Александровна в своих показаниях, данных ею в консульстве, – что я никогда не получала от моей сестры Ксении, ни до, ни после моей поездки в Берлин телеграммы или письма, предписывающего мне не признавать претендентку. Все иные утверждения не соответствуют действительности» {84}. Когда ее спросили о письме, которое она отправила Зале 31 октября 1925 года и в котором она писала: «невозможно доподлинно утверждать, что она не Анастасия», Ольга стала запутывать следствие. Первоначально она отрицала сам факт существования такого письма. Когда ей показали копию этого письма, она стала настаивать, и очень неубедительно, что это не она писала его. Когда же кто-то из присутствующих осмелился напомнить ей, что под письмом стоит ее подпись, она в конце концов вышла из себя, говоря: «Если я и писала это письмо, сегодня я уже не могу сказать, почему я прибегла к тем словам, поскольку то лицо, о котором идет речь, не является Анастасией!» {85} Совершенно недвусмысленно не желая признать, что она когда-либо допускала хотя бы малейшее сомнение, Ольга Александровна приходила во все большее и большее возбуждение, если она вообще соглашалась ответить на вопросы, ее ответы становились «короткими и уклончивыми», и наконец, с ней случился истерический приступ, и сотрудники консульства вынуждены были вызвать доктора. Однако она еще до его прихода решила противоречивую проблему свидетельских показаний, объявив процесс снятия показаний законченным, и бросилась прочь {86}.
В то время Ольга совместно с писателем Йеном Ворресом работала над своими мемуарами, последние, так же как и ее показания под присягой, были отредактированы с целью устранить любой намек на сомнения в вопросе идентификации личности претендентки и содержали утверждения и эпизоды, находящиеся в противоречии с показаниями других лиц. Когда в 1964 году, четыре года спустя после смерти великой княгини, ее мемуары, наконец вышли из печати, они представляли собой не столько отчет о фактических испытаниях, через которые ей пришлось пройти, сколько усилия, направленные на преуменьшение ее сомнений. Так, например, она настаивала на том, что, как только она вошла в комнату пациентки, она сразу же спросила по-немецки: Ist das die Tante? («Это тетя?»). «Это, – заявила Ольга, – сразу же поразило меня» {87}. Ни одному из тех, кто присутствовал там, даже Жильяру, не вспомнилась эта мизансцена, и если бы такое событие имело место, он непременно включил бы его в отчет как свидетельство против фрау Чайковской. Ольга настаивала, что «создается впечатление, что претендентка не понимает ни слова по-русски», хотя всего лишь через пять недель после встречи в Берлине она писала Анатолию Мордвинову обратное, говоря: «Создается впечатление, что она понимает русский, однако отвечает при этом только на немецком» {88}. Кроме того, в мемуарах было еще одно заявление: «Как только я села у ее кровати в приюте при клинике Моммсена, я почувствовала, что вижу перед собой чужого человека. Настолько прочной была духовная связь, установившаяся между моей дорогой Анастасией и мной, что ни время, ни страшные испытания не могли повлиять на нее. Я не знаю, как в действительности можно назвать это чувство, но я знаю наверняка – здесь его не было» {89}.
Нет сомнений, фрау Чайковская имела небольшое сходство с Анастасией; возможно, она хорошо знала, как произвести впечатление, или же могла сделать вид, что ей известны такие глубоко личные стороны жизни семьи Романовых, что Ольга, так же как и Волков и Жильяр, не могла тут же и без тени сомнения вынести приговор. Ей нужны были новые доказательства, чтобы она могла убедить себя в том, что претендентка не является ее племянницей. Уж если великая княгиня действительно столкнулась с очевидным плутовством, в чем она позднее всех убеждала, зачем же тогда она вновь и вновь приходила к постели фрау Чайковской? Оказавшись лицом к лицу с этими противоречиями, сын Ольги Александровны, Тихон, стал утверждать, что его мать «сразу же увидела», что претендентка не является Анастасией, «и была готова сразу же вернуться домой», но осталась в Берлине из жалости, «повинуясь своему необычайно доброму сердцу». Зале, утверждал он, «настаивал», чтобы Ольга Александровна «осталась еще на несколько дней, потому что эта бедная больная женщина долго и с нетерпением ждала этой встречи, и если она тут же уедет, это будет очень жестоко по отношению к ней». {90}
Нельзя винить во всем Зале. Ольга Александровна, безусловно, допускала, хотя бы на день или два, сомнения по поводу личности женщины, претендующей на то, чтобы считаться ее племянницей. Скрыв эти временные сомнения, великая княгиня лишь подлила масла в огонь, разгоревшийся вокруг дела претендентки. Своим нежеланием признать факты собственной жизни Ольга дала пищу интриге, превратившей фрау Чайковскую в живую легенду.
10 «Если семья русского императора хочет, чтобы один из ее членов умер в канаве…»
Анастасия Чайковская прожила эти, столь важные для будущего месяцы, не особенно представляя себе, какие масштабы приобретает интрига, разворачивающаяся вокруг ее дела, и по-прежнему надеясь, что фортуна будет благосклонна к ней. Она казалась до удивления незаинтересованной собственным иском и не проявляла никакого интереса к попыткам доказать, что она является младшей дочерью Николая II. «Она не желает и не собирается бороться за признание, – писал в 1926 году барон Остен-Сакен, заместитель Сергея Боткина. – В любом случае, никто не сможет возвратить покой ее душе, ведь душевные муки так невыносимы… Она ни при каких условиях не хочет возвращаться в Россию, и кроме того, она также не понимает, почему так необходимо установить ее личность, ведь это подвергается сомнению даже ее близкими родственниками» {1}.
Данное обстоятельство было одной из характерных черт иска Чайковской и самым неожиданным поведением для того, кто обвинялся в мошенничестве. Разве любой самозванец не будет искать любые способы удостоверить заявленные им претензии? Разве он не пойдет на сотрудничество с целью завоевать признание? Даже самые громкоголосые критики Чайковской признавали, что она отличалась от людей этого типа и что одна только ее незаинтересованность в результате создавала возможность положительного исхода дела. Она соглашалась встретиться с теми, кто приходил повидаться с ней, но она никогда не выискивала их; зачастую она была готова свободно и без принуждения говорить о своем придуманном прошлом, однако, если ее понуждали к этому, она обычно отказывалась продолжать разговор. Безразличие, с которым она относилась к самым серьезным вопросам, словно это все было слишком унизительно и болезненно, фактически возводило ее на пьедестал, куда еще не возносился ни один претендент на королевский титул. Но пока она лежала больная в клинике Моммсена, за пределами клиники собирались тучи.
Опубликованная в 1926 году в копенгагенской газете National Tidende статья, которая отрицала право фрау Чайковской на великокняжеский титул, а также известие о том, что это Ольга Александровна и супруги Жильяр отказали ей в этом праве, повергли в шок сторонников претендентки в Берлине. Зале тут же вернулся в Данию и попытался обратиться с ходатайством к Ольге Александровне. Он был, как доверительно сказала она Жильяру, «более чем когда-либо убежден» в том, что претендентка и есть Анастасия {2}. Теперь она в поднятой суматохе обвиняла Зале как «автора настоящего и полного хаоса. Никто не просил его вмешиваться в это дело и производить такой шум. Он упрям и воображает себя патроном в надежде, что его протеже прославит его, что теперь его имя неразрывно будет связано с исключительным отрезком истории» {3}.
Союзника, в наибольшей степени отвечающего ее чаяниям, Ольга Александровна нашла в лице Жильяра. «Я убежден, – писал он, – что господин Зале начал свое расследование, руководствуясь самыми благими намерениями. Но вместо того, чтобы заняться серьезным исследованием собранных данных, он позволил дурачить себя, занимаясь тем, что лежало на поверхности. Он всем телом и душой предался этой авантюре и пытался перевернуть и землю, и небо, когда на его пути вставали препятствия. Он уже включился в работу еще до нашей второй поездки в Берлин, он привел в волнение королевский двор в Дании и просил совета у Министерств иностранных дел Дании и Германии… И поскольку ему не удалось вовремя увидеть свои ошибки, его деятельность оказалась полностью скомпрометированной. События последних нескольких месяцев убедили меня, что господин Зале полон решимости доказать, что он прав; он вообразил, что ему угрожает опасность. Ради его спасения та пациентка в Берлине просто обязана быть Анастасией» {4}.
Оказавшись под влиянием Ратлеф-Кальман, Зале со своей стороны не стал делать секрета из своего убеждения, что Ольга Александровна и Пьер Жильяр намеренно отказались от сумевшей выжить Анастасии. Если он был в достаточной степени почтителен, говоря о великой княгине, то, обсуждая действия бывшего домашнего учителя, он не испытывал подобных колебаний, прямо утверждая, что версия берлинских событий, предложенная Жильяром, не соответствует действительности {5}. После того как Ольга в начале 1926 года заявила об отказе признать права претендентки, король Христиан Х сразу же положил конец расследованиям Зале. Испугавшись, что в Копенгагене его могут отстранить от дальнейшего участия в этом деле, Зале подготовил перечень теоретических вопросов, касающихся того, что известно ему по данному делу, которые были написаны в таком порядке, что они сами содержали ответ. Хотя построенная на мифах логика дела Чайковской рисовала их как говорящие о многом документы. Ничего проливающего свет на события в этом перечне не было: Зале заявил, что в ходе встречи, состоявшейся в октябре 1925 года, ни Ольга Александровна, ни супруги Жильяр не высказались определенно о том, что претендентка не являлась Анастасией; а также то, что Николай и Алиса фон Швабе отрицательно влияли на эту троицу, настраивая ее против претендентки. Кроме того, он считал, что фон Швабе и Жильяр поддерживали контакт с представителями Эрнста-Людвига, великого герцога Гессенского; далее, по мнению Зале, великая княгиня только «создала впечатление», что она узнала претендентку, только для того, чтобы отказаться от нее позднее, а Жильяр отказался от своих сомнений в попытке «заслужить одобрение оставшихся в живых членов дома Романовых». А еще, утверждал он в своих записях, претендентка, несомненно, понимала, когда с ней разговаривали на русском языке, но отвечала на немецком, а также то, что по мнению Чайковской, баронесса Буксгевден предала семью императора в Сибири, и она не захотела признать ее, потому что боялась разоблачения {6}.
Существует мнение, что окончательное отношение к претендентке Зале изложил в пояснительной записке, направленной им принцу Фридриху Сакс-Альтенбург-скому, который поддерживал позицию претендентки: «Все, что мне нужно, чтобы в этом деле репутация королевского дома Дании осталась безупречной в глазах истории. Если императорский дом России хочет позволить одному из своих членов умереть в канаве, тут мы ничего не сможем сделать» {7}. К 1927 году он, судя по всему, пришел к выводу, что Ратлеф-Кальман использовала его в своих интересах и злоупотребляла его доверием, искажая приводимые документы. В январе того года он провел несколько дней в Дармштадте, полемизируя с великим герцогом Эрнстом-Людвигом по поводу документов, показаний и других деталей этого дела. «У нас состоялся бескомпромиссный спор, – писал Эрнс-Людвиг, – потому что он приехал к нам с убеждением, что мы ничего не знаем, и поэтому будем следовать его советам. Но шаг за шагом мы заставили его понять, что ему тоже довелось быть жертвою обмана». Великий герцог позволил Зале прочитать собранные им самим документы по делу претендентки. Они включали обширную переписку с Рат-леф-Кальман, а также его подробные ответы на вопросы, заданные ею. После чего герцог предложил сопоставить их с тем, что Ратлеф-Кальман говорила посланнику. Удалось вскрыть множество случаев, когда последняя или скрывала сведения, или корректировала ответы великого герцога так, чтобы выходило, что он говорит неправду по поводу тех или иных фактов. Как написал об этом Эрнст-Людвиг, Зале, будучи убежденным в совершенной честности Ратлеф-Кальман и в том, что она сообщает ему только точные сведения, «был просто ошарашен этим». «У него нет иного желания, кроме того, чтобы как можно скорей покончить с этим делом, оно вызывает у него отвращение», – записал великий герцог. По окончании своего визита Зале сказал Эрнсту-Людвигу, что «теперь он видит, что ему лгали», и что он хочет, не поднимая шума, найти предлог и отказаться от участия в совместных действиях с Ратлеф-Кальман, правда, при этом он просил великого герцога не делать это решение достоянием общественности {8}.
Верный своему слову Зале начал постепенно отходить от окружения Ратлеф-Кальман, но не от претендентки, с которой он продолжал поддерживать дружеские отношения и в чью принадлежность семье Романовых он продолжал верить. Как сказал Сергей Боткин, он впервые заметил в Зале «тень сомнения» относительно личности фрау Чайковской после того, как тот встретился с великим герцогом Эрнстом-Людвигом, как если бы «он знал что-то, но не хотел мне сказать об этом» {9}. К этому времени ущерб уже был причинен. До этого, чтобы дело не стояло на месте, Зале и Сергей Боткин тесно сотрудничали с Ратлеф-Кальман, а теперь последняя целиком взяла на себя ведение дел фрау Чайковской, являясь лицом, которое заботится о ней, создает для нее бытовые условия и не допускает к фрау Чайковской сомнительных личностей. Ратлеф-Кальман записывала воспоминания фрау Чайковской и публиковала материалы по ее делу. К 1926 году у нее появился новый патрон – великий князь Андрей Владимирович, двоюродный брат Николая II и Ольги Александровны, выпускник Александровской военно-юридической академии в Санкт-Петербурге. Андрей с интересом следил за этим делом и начал собственное расследование по иску фрау Чайковской, надеясь, как он сказал, «установить истину, какой бы она ни была» на основании анализа «всех материалов, неважно будут они “за” или “против”» {10}. Зале заявлял, что вдовствующая императрица и Ольга Александровна, «уполномочили» великого князя «представлять их в этом деле» {11}. Зале ошибался. «До меня дошли слухи, – признавался князь Андрей Сергею Боткину, – судя по которым, вдовствующая императрица Мария Феодоровна и великая княгиня Ольга Александровна были против этого расследования и что усилия, направленные на то, чтобы найти решение вопроса, не будут ими одобрены» {12}. После того как он разъяснил, какую цель он при этом преследует, Ольга сказала своему двоюродному брату, что хотя она не верит, что эта молодая женщина является Анастасией, но ни ее мать, ни она сама, «не вправе запретить» проведение частного расследования {13}.
Великий князь Кирилл Владимирович, старший брат Андрея и законный наследник престола бывшей русской империи, был настроен решительно против проведения этого расследования. В высшей степени нестабильной и до предела политизированной эмигрантской среде между братьями часто возникали конфликты по поводу стремления Андрея приглашать к участию разные сомнительные организации и свойственного ему тяготения к интриге; Андрей, как говорило одно официальное лицо, «слишком легко поддавался влиянию» {14}. Однако в тот момент князь Кирилл не предпринимал никаких действий, и князь Андрей начал свое расследование. При таком большом количестве исков и обилии слухов дело фрау Чайковской располагало арсеналом доказательств, которого едва ли было достаточно, чтобы доказать какую-либо из точек зрения. Это дело уже превратилось в трясину противоречий, и участие князя Андрея никоим образом не внесло ясности. Большая часть сведений по этому делу поступала к нему от Зале, который получал их непосредственно у Ратлеф-Кальман, и именно изучением этих сведений, большая часть которых была недостоверна и почти все они свидетельствовали в пользу претендентки, занимался Андрей. Так он пришел к убеждению, что его двоюродная сестра Ольга и супруги Жильяр говорили неправду про встречи в Берлине, и встал на точку зрения Ратлеф-Кальман, утверждавшей, что они все узнали в претендентке Анастасию.
Неудивительно, что, когда Жильяр узнал о расследовании, проводимом великим князем, он забросал его письмами, предупреждая, что его используют, что он полагается в своих суждениях на предвзятые свидетельства. К этому времени бывший домашний учитель стал убежденным противником Ратлеф-Кальман и активным критиком фрау Чайковской. Осенью 1925 года он начал активно сотрудничать с графом Куно фон Харденбергом, бывшим гофмаршалом двора великого герцога Эрнста-Людвига, собирая сведения против претендентки. Достаточно скоро Жильяр стал называть себя «представителем великого герцога Гессенского» {15}. С этих позиций Жильяр, со всем пылом благочестивого крестоносца, предпринял попытку убедить князя Андрея оставить это дело. После того как великий князь отмел все возражения Жильяра, он отказался от учтивости. Как доверительно сообщал великий князь, «Жильяр написал мне письмо, столь дерзкое, что я счел за благо не отвечать ему. В конечном счете под его личиной оказался мелкий человек, способный солгать» {16}. Жильяр, в свою очередь, думал о великом князе исключительно дурно. Он открыто обвинял Андрея Владимировича «в сборе и в доверии документам, к происхождению многих из которых имеют отношение большевики» и которые имеют целью поддержку претендентки и игнорируют все, что свидетельствует против ее дела {17}. Жильяр никогда не объяснял, что это были за документы, якобы подготовленные большевиками, что говорилось в них, также нет никаких доказательств, что эти документы когда-либо существовали. Однако энергичная деятельность Жильяра привела к тому, что упрямый великий князь окончательно отказался прислушаться к его версии событий. Великий князь писал: «К сожалению, я должен отметить, что все, что было написано Жильяром о той встрече в Берлине, очень далеко от правды» {18}.
В эти годы обе противоборствующие стороны активно обменивались бескомпромиссными и совершенно ошибочными утверждениями, создавая запутанную паутину исков, которые способствовали превращению фрау Чайковской в легенду. Однако эта молодая женщина, оказавшаяся в центре бури, которая бушевала вокруг нее, оставалась вдали от всех интриг. К весне 1926 года, в то время как постоянно растущее количество заинтересованных лиц воевали друг с другом по поводу установления ее личности, сама она, после почти двухлетнего постоянного пребывания в больницах, наконец была признана достаточно поправившейся, чтобы ее можно было выписать из клиники Моммсена. Однако деваться ей было некуда, и Зале в конце концов устроил так, что она в сопровождении Ратлеф-Кальман приехала на курорт Лугано, расположенный в Швейцарии. Их продолжительное проживание в отеле «Тиволи» стало отдыхом, который был оплачен принцем Вальдемаром Датским, который, несмотря на отрицательное отношение к претендентке своей племянницы Ольги Александровны, по-прежнему проявлял желание позаботиться об этой таинственной молодой женщине {19}. Сторонники претендентки полагали, что данный факт является свидетельством неразрешенных сомнений по поводу ее личности; хотя, с другой стороны, это могло быть еще одной попыткой, подобно письмам и подаркам, посланным Ольгой Александровной, установить контроль над действиями претендентки. До тех пор пока кто-нибудь из родственников Романовых брал на себя заботу о ее финансовых нуждах, можно было с достаточной долей уверенности полагать, что Чайковская останется в изоляции, а Ратлеф-Кальман будет хранить молчание, т. к. она упорно сеяла слухи о готовящейся публикации книги.
На первых порах все шло хорошо, но достаточно скоро дал о себе знать неуравновешенный и трудный характер фрау Чайковской. Она впала в депрессию, «была полностью подавлена, – как говорила Ратлеф-Кальман, – и она не доверяла никому, даже тем, кто был добр и любезен с ней. До некоторой степени это можно было объяснить тем обстоятельством, что она не имела совершенно никакого представления о природе человека. Она больше верила тем, кто постоянно льстил и раболепствовал перед ней» {20}. Раздраженная и злая, она все больше нападала на Ратлеф-Кальман, обвиняя ее в любой неудаче, и к исходу третьей недели июня, после казавшихся бесконечными многих дней конфликтов, Ратлеф-Кальман решила, что с нее хватит и вернулась в Берлин. «Она либо безумна, либо действительно испорчена до мозга костей» – так сказала она о претендентке {21}. Однако фрау Чайковскую нельзя было оставлять одну; она не была способна полностью отвечать за себя, и Сергей Боткин направил в Лугано своего помощника, барона Василия Остен-Сакена, чтобы тот сделал ее пребывание там комфортным и безопасным. Решение, найденное бароном, сводилось к тому, чтобы поместить претендентку в санаторий Stillachhaus, в Баварских Альпах {22}. Претендентка сокрушалась, рассматривая это решение как «попытку запереть ее в доме умалишенных», но идти ей было некуда, и поэтому она, хоть и с неохотой, но 25 июня 1926 года легла в эту клинику, где ей предстояло оставаться до весны 1927 года {23}.
Новая пациентка в Stillachhaus представляла собой живую загадку. Те, кто лечил ее в Берлине – специалист по лечению туберкулеза доктор Сергей Руднев, профессор Лотар Нобель, Карл Бонхеффер, а также те два доктора, которые наблюдали фрау Чайковскую в Stillachhaus – главный терапевт профессор Затхоф, и его помощник, молодой, специализирующийся на медицине внутренних органов интерн по имени Теодор Эйтель, – все они оставили любопытную, хоть и временами противоречивую оценку ее личности в те годы. Согласно Рудневу, претендентка была «убеждена, что все бесполезно, и что она только ждет своего часа, чтобы умереть». Чайковская часто находилась в депрессии, а незнакомые лица в окружении всегда вызывали у нее подозрение. Помогая ей разобраться со своими чувствами, Руднев нашел, что она «относилась как к врагам ко всем, кто окружал ее». Однако, когда ему удалось, наконец, убедить ее, чтобы она рассказала о своем детстве, якобы проведенном при дворе русского императора, Руднев посчитал что эти подробности «могли быть известны только ближайшим родственникам семьи Николая II» {24}.
Доктор Лотар Нобель из клиники Моммсена предлагает более всесторонний анализ. Он отметил, что, хотя фрау Чайковская могла быть «и дружелюбной и вежливой», она в то же самое время обладала «исключительной робостью и настороженной сдержанностью», особенно в тех случаях, когда возникали вопросы о прошлом, на которые она чаще всего отвечала молчанием. Он назвал ее характер «непостоянным, временами создавалось впечатление, что она находится в хорошем расположении духа; в других случаях она по своей природе оставалась меланхоликом». Он наблюдал ее частые настроения «апатии и бессилия», приступы депрессии, в течение которых она не покидала постели, «заявляя, что ей хочется умереть», и такое положение вещей, несомненно, усугублялось ее болезнью. О своем прошлом она не говорила ничего конкретного, описывая свое тогдашнее состояние как «настолько ужасное», что она пыталась убить себя в попытке «забыть ужасные вещи, пережитые ею». Она также часто говорила «о том, что «боится быть обнаруженной». Ее сторонники полагали, что это было опасение, что советские агенты выследят и убьют ее, тогда как ее противники думали, что она просто боялась разоблачения и установления ее подлинной личности {25}.
По заключению Нобеля претендентка не проявляла «ни признаков умственной неполноценности, ни какого-либо свидетельства внушения или влияния на нее». Он считал ее вполне здравомыслящей, хотя и находящейся в постоянном напряжении. Затем он, подобно Рудневу, отошел от своего профессионального анализа и отважился пуститься в рассуждения. «Мне представляется возможным, – писал он, – что бесчисленные и явно несущественные детали, которые вспоминает она, невозможно приписать ничему иному, кроме ее собственного опыта. Более того, с точки зрения психологии вряд ли возможно, чтобы кто-либо, кто старается выдать себя за другую личность, стал бы себя вести так, как ведет себя эта пациентка, проявляя столь малое желание в достижении своей цели» {26}.
В свою очередь, профессор Карл Бонхеффер тоже отмечал депрессию фрау Чайковской и патологическую озабоченность смертью. Временами она представала добрым и вежливым человеком, который спешит выразить благодарность за малейшую любезность», хотя он также отметил, что «она могла быть и неприятной». Как утверждал Бонхеффер, было «крайне трудно составить ее полный психологический портрет» в силу ее скрытности, а также противоречивых впечатлений, которые производила фрау Чайковская. Она могла выглядеть «дамой из хорошего общества, из аристократических кругов», хотя в то же время у нее наличествовали все признаки того, что «она страдает умственным расстройством». Бонхеффер, так же как и Нобель, был убежден в справедливости своего утверждения, что претендентка «не является душевнобольной в обычном смысле этого слова», хотя он и характеризовал ее «как склонную к психопатическим проявлениям», что выражалось в депрессии, эмоциональной неуравновешенности и частой смене настроений. Он также считал абсолютно несостоятельной любую идею гипнотического внушения или «предумышленного мошенничества» {27}.
Профессор, руководил отделением в санатории Stillachhaus, и большую часть обязанностей по лечению фрау Чайковской он возложил на свой штат. В оценке ее состояния Затхоф, который и не скрывал этого, полагался на впечатления, полученные им от его нечастых бесед с претенденткой, а также от ознакомления с записями о состоянии ее здоровья. Создается впечатление, что мысль о том, что она является Анастасией, несомненно, повлияла на его мнение. Он писал о ее «выраженном характере», что время от времени проявлялось в демонстрации «неблагодарности». Затхоф утверждал: «По моему мнению, даже не может быть речи о том, чтобы считать фрау Чайковскую злоумышленной мошенницей», отдавая должное ее нежеланию вступать в контакт с теми, кто старался дать ход ее делу. Он полагал что «невозможно, чтобы эта женщина происходила из низших слоев общества. Весь ее характер наделен столь ярко выраженными чертами, он настолько рафинирован, что даже если ничего не будет известно об ее происхождении, к ней нужно относиться как к представителю старинного, высокообразованного и, как я чувствую, исчезающего рода» {28}.
Эйтель со своей стороны описывал фрау Чайковскую как «скрытную, нервную, но приятную в общении и хорошо владеющую собой особу». На первом этапе и главным образом потому, что у него самого были не очень глубокие знания в области психиатрии, он согласился с диагнозом Бонхеффера о близком к психопатическому состоянии претендентки, возникшем благодаря ее явно намеренному желанию забыть свое прошлое. Им были отмечены очевидные провалы в памяти, а также и то обстоятельство, что, когда она не испытывала никакого давления со стороны, она по собственной инициативе начинала долго и подробно рассказывать о своем детстве, проходившем, по ее уверениям, при царском дворе. Для Эйтеля все это было свидетельством того, что «пациентка действительно пережила все то, о чем она рассказывала». С течением времени и несмотря на собственную недостаточную подготовку в области психиатрии, Эйтель стал критически относиться к мнению Нобеля и Бонхеффера, настаивая на том, что он не наблюдал «симптомов умственного расстройства и убедительных признаков психопатического состояния». Он, скорее, пришел к выводу, что претендентка была действительно Анастасией, он писал о ее «благородном характере» и о своем убеждении, что она «со дня своего рождения принадлежала к самым высшим слоям общества». Ссылаясь на личное мнение нескольких наиболее убежденных сторонников, как на документально подтвержденное показание, Эйтель таким образом заключает: «Можно прийти к выводу, что госпожа Чайковская фактически является великой княжной Анастасией» {29}.
Этот психологический портрет, как и многое другое в деле фрау Чайковской, стал объектом многих истолкований. Каждый соглашался, что она могла быть и вежливой, и общительной; в других случаях она выглядела подавленной и могла «взорваться» в неожиданном приступе плохого настроения. Все доктора считали ее умственно здоровой, но при этом находящейся в постоянном напряжении и часто в состоянии возбуждения. В одно и то же время она могла быть и само очарование, и черствой и бездушной, она могла быть и дружески настроенной, и оскорбительно высокомерной. Ни один человек, ни в те годы, ни во все последующие десятилетия, не мог сказать, что он действительно знает ее, поскольку она окружила свое «я» защитной стеной и тщательно скрывала ото всех свои глубинные мысли и чаяния. Нет сомнения, вокруг нее существовала какая-то аура трагической беззащитности, нечто, на первый взгляд такое отчаянное и беспомощное, что заставило многих прощать ей самые худшие проявления дурного настроения, нечто такое детское, как если бы она постоянно нуждалась в покровительстве и в защите.
Однако наибольший интерес в этих отчетах вызывают некоторые заключения по поводу проницательности и памяти фрау Чайковской. Она и те, кто поддерживал ее, всегда утверждали, что полученные ею черепно-мозговые травмы сделали любое воспоминание трудным и болезненным процессом и что ей приходилось вести постоянную борьбу с самой собой, чтобы вспомнить какие-то эпизоды из своей жизни. Это позволяло объяснить многое – ее отказ или неспособность вести разговор на русском, а также на английском или на французском языках, ее нежелание отвечать на вопросы об ее прошлом, ее мучительные попытки вспомнить имена, лица и даты, когда дать ответ было необходимо. Она заявляла, что забыла, как определять время по часам или как считать, что она неспособна отличить одну цифру от другой, и это при том, что она часто играла в солитер (карточный пасьянс). Еще она утверждала, что ей приходится постоянно напоминать себе, как надо одеваться, и что даже способность писать, и та покинула ее. Все – языки, слова, воспоминания и ежедневные необходимые обязанности, – все это требовало от нее чрезвычайных усилий и «постоянной практики, иначе она все забудет» {30}. Как утверждали сторонники фрау Чайковской, это было дополнительным свидетельством в пользу того, что она действительно должна быть Анастасией, ибо ну как могла бы самозванка и женщина, так сильно пострадавшая как физически, так и душевно, сохранить в памяти такое множество мелких деталей о жизни семьи императора?
Но так было на самом деле? Отчеты Нобеля и Бонхеффера оспаривают это распространенное мнение. Нобель отметил, что фрау Чайковская утверждала, что она никогда не читала никаких книг или журналов, в которых рассказывалось о семье Романовых. Это ложь, ее утверждение оспаривается во многих записях, посвященных развитию событий. Нобель отметил, что, когда она говорила о своем предполагаемом прошлом, она в большинстве случаев делала это «медленно и неуверенно». Однако свою неспособность отвечать на вопросы она приписывала головной боли или плохому состоянию здоровья. Нобель полагал, что она страдает уменьшением объема памяти, заявляя: «во всем, что касается недавних событий, ее память нормальна». Тем не менее он противоречит сам себе, отмечая, что она зачастую по собственной инициативе и с мельчайшими подробностями рассказывала о жизни в Царском Селе, о заграничных круизах на борту императорской яхты «Штандарт», об отдыхе в Крыму и о том, как она жила в Берлине. Она демонстрировала изумительную память, рассказывая о том, как ее лечили в Дальдорфе. По словам Нобеля, она рассказывала обо всем, что пережила там, «точно и без малейших колебаний», дополняя свой рассказ такими сложными деталями, как имена сестер и докторов, имена и названия болезней пациентов, бывших с ней в палате, и даже конкретные даты определенных событий, происшедших в этой клинике. И к этому нужно добавить кое-что еще: Нобель не смог найти исходной первопричины потери памяти или ограничения умственных способностей. По его мнению, все вышеназванные осложнения были скорее не результатом полученных травм, а просто «следствием принятого пациенткой волевого решения» {31}.
В свою очередь Бонхеффер тоже отметил, что фрау Чайковская могла точно вспомнить «имена бывших при ней сотрудников, имена медсестер, которые ухаживали за ней, и даже имена некоторых лиц, с которыми она встречалась во время ее пребывания» в больнице Св. Елизаветы и в Дальдорфе, и все это вместе с бесчисленным количеством воспоминаний из своего детства. Однако при всякой попытке принудить ее к продолжению беседы она «часто избегала подробного ответа на вопросы, говоря, что ей слишком больно обсуждать свои воспоминания, или же, что она плохо себя чувствует и не способна найти подходящие выражения». Она настаивала – и при этом снова говорила неправду, – что не может прочесть все, что написано на немецком языке. Это, несомненно, странное утверждение, если учесть, что все собранные факты говорят об обратном. Бонхефферу не удалось установить «первопричину» очевидных провалов в памяти или добиться восстановления ее языковых способностей. Он написал: «Не присутствует ни одного из всех ожидаемых симптомов, которые должны были бы сопровождать поражение краниальных центров, ответственных за коммуникативные способности». Он высказывал соображения по поводу того, что по своей природе подобная сдержанность является скорее результатом умственной деятельности, а не телесного повреждения, результатом, намеренного, хотя возможно и неосознанного ухищрения с ее стороны, отражающего желание «подавить неприятные воспоминания» {32}.
Что это означало? Если считать, что Нобель и Бонхеффер были правы, то ранения, полученные фрау Чайковской в голову, были не такими тяжелыми, как это утверждают те, кто поддерживал ее. Это никоим образом не отразилось на ее очевидной неспособности уверенно говорить на русском, английском или французском языках или на ее способности хранить в памяти события. С этим утверждением согласился также и Эйтель, поскольку он тоже не смог обнаружить ухудшения ее умственных способностей в результате внешнего физического воздействия и таких ранений в голову, которые повлияли бы на ее память {33}. Если это был просто вопрос «воли», как думал Нобель, то остается выяснить: притворялась ли фрау Чайковская, что у нее нелады с памятью, или же она действительно страдала каким-то неизвестным психическим заболеванием, которое ограничивало ее возможности? Что сторонники, что противники претендентки – они в одинаковой мере видели в этом проявлении то, что хотели видеть – одни больную Анастасию, а другие – прожженную мошенницу.
В те полные сомнений месяцы подобные представления постоянно реяли над головой фрау Чайковской, поскольку никто из тех, кто окружал ее, действительно не знал, чему верить, а чему нет. Находясь в санатории Stillachhaus, сама претендентка чувствовала себя одинокой и несчастной. Она считала, что все оставили ее. Скорее всего она так и оставалась бы в комфортабельной изоляции в санатории, если бы не новое вмешательство Жильяра. Весной 1927 года он убедил графа Куно фон Харденберга добиться изгнания фрау Чайковской из Баварии, утверждая, что она является преступной самозванкой {34}. Когда об этом стало известно Зале, он попросил герцога Георга Лейхтенбергского, проживавшего в Баварии русского эмигранта и дальнего родственника Романовых, чтобы тот походатайствовал за претендентку и защитил ее интересы. Герцог дал согласие и пригласил последнюю пожить в его загородном поместье Зееон. Как он это объяснил, целью приглашения было «предоставить ей убежище в дружественно настроенной русской семье» до тех пор, пока ее вопрос не будет решен {35}.
Потребовались определенные усилия, прежде чем фрау Чайковская согласилась с этим предложением. {36} «Лейхтенбергские! Что это за Лейхтенбергские?» – вот что воскликнула она, услышав это предложение в первый раз. Правда, позднее Ратлеф-Кальман настаивала на том, что она тут же узнала это имя и пустилась в подробное перечисление ветвей родословной, хотя это не подкреплено никакими свидетельствами {37}. Хотя ее пребывание в санатории Stillachhaus не было счастливым, но она и до этого вела беспорядочную жизнь, переезжая от одних эмигрантов к другим, из одной больницы в другую. Она чувствовала себя усталой, одинокой и совсем не уверенной в том, что будет ждать ее в Зееоне. Оставят ли там ее в покое, будут ли о ней заботиться и позволят ли ей поступать так, как ей хочется? Или же, как это было, когда она жила в семье фон Клейстов, из нее сделают сценическое представление для нескончаемого потока недоверчивых и скептически настроенных эмигрантов, которые будут задавать вопросы и подвергать все сомнению? Но в условиях возможного судебного преследования и при отсутствии дома и средств к существованию, ей выбирать не приходилось. Как только спустились сумерки, возвещавшие о наступлении вечера 1 марта 1927 года, фрау Чайковская сошла с поезда в маленькой деревне Прин-ам-Химзее, где ее ожидал совершенно неизвестный ей герцог Лейхтенбергский. Она тряслась, сидя молча в глубине довольно потрепанного открытого экскурсионного автомобиля, который ехал через застывшие от мороза поле и лес, через невысокие холмы по узким, обсаженным деревьями дорогам к замку Зееон. Его стены, призрачно белые в лунном свете, постепенно выступали из темноты – ненадежное убежище в ненадежной жизни, которую она вела.
11
«Какое-то непонятное очарование»
Позднее фрау Чайковская скажет, что Зееон – это «самое очаровательное место в Германии» {1}. Изначально монастырь, основанный в X веке монахами-бенедиктин-цами, он представлял собой комплекс белостенных зданий с красными крышами, безмятежно раскинувшийся в тени деревьев острова у самого края альпийского озера Клостерзее. Фактически здесь было две церкви: часовня Св. Вальбурга, расположенная внутри стен расположенного при ней кладбища, и большой собор Св. Ламберта, санктуарий которого украшают фрески эпохи Ренессанса, а две его башни увенчаны луковицами, характерными как для Баварии, так и для императорской России. В зените славы, пришедшейся на XVIII век, Зееон был свидетелем частых посещений Моцарта, который сочинил несколько музыкальных произведений, посвященных этому аббатству, но в 1803 году монастырь был ликвидирован, и в конце концов собственность была приобретена семейством Лейхтенберг. С годами бывшие монастырские здания были перестроены в удобный загородный дом {2}. Все это представляло собой любопытную путаницу дворов и крытых галерей, где большие и величественные залы, украшенные лепниной и фресками, соседствовали с комнатами, заваленными мебелью разного стиля и всякими безделушками и походившими на комнаты «в дешевом немецком пансионе» {3}.
Если фрау Чайковская опасалась того, что в Зееоне она будет находиться под постоянным наблюдением и станет объектом бесконечных расспросов, она, должно быть, испытала большое облегчение, узнав, что в семье Лейхтенбергов никто и ничего не ждал от нее. Ее поселили в уютной комнате, куда вела лестница, охраняемая чучелом бурого медведя, она даже ела чаще всего в одиночестве у себя в комнате {4}. Ее новые хозяева, как писал один из посетителей, были настолько «типично русскими», что «они вполне могли сойти со страниц» произведений Гоголя или Чехова {5}. Герцог Лейхтенбергский Георгий Николаевич де Богарне, высокий и красивый мужчина с седыми усами и довольно неожиданной шепелявостью, был правнуком царя Николая I и потомком Евгения де Богарне, пасынка Наполеона I. {6} Георгий, который родился в 1872 году в Риме, служил в русской императорской гвардии, и в 1895 году он женился на княжне Ольге Репниной-Волконской. Унаследовав Зееон, герцог Лейхтенбергский перевез свою семью в Баварию, однако, когда в 1914 году разразилась Первая мировая война, они из патриотических соображений вернулись в Россию. Когда тремя годами позже в России началась революция, семья бежала в Германию и стала жить в Зееоне, постоянно балансируя на грани финансовой катастрофы. Когда деньги кончались, хозяева продавали наполеоновскую шпагу с драгоценными камнями или какой-нибудь покрытый пылью ценный фолиант из библиотеки. Выбора не было, поскольку это помогало держать в узде армию кредиторов {7}.
Как вспоминал один из его знакомых, герцог производил «впечатление очень доброго, но суетливого и довольно неуверенного в себе человека». Герцогиня Ольга, наоборот, была женщиной невысокого роста, но полной сил, с бьющей через край энергией и замашками «армейского старшины», которая, по совершенно непонятной причине, особенно если учесть всю тяжесть испытаний, которая выпала на их долю в России, оказалась увлеченной революционными идеями {8}. Эта очень интересная пара жила в Зееоне вместе со своими пятью детьми: герцогом Дмитрием (все звали его Димой), и его женой Екатериной; а также герцогиней Еленой, герцогиней Натальей и ее мужем, бароном Владимиром Меллер-Зако-мельским, и еще с герцогиней Тамарой и герцогом Константином {9}. Несмотря на наличие родственных связей с семейством Романовых, герцог Лейхтенбергский не был приближенным Николая II, и его встречи с семьей императора были не частыми; его жена лишь изредка видела их издали на дворцовых церемониях {10}.
Как этого пожелала фрау Чайковская, она мало общалась с семьей герцога Лейхтенбергского. Единственным членом семейства, с которым ее встречи можно было назвать регулярными, являлся сам герцог, но даже эти встречи были нечастыми. Бывало, она отказывалась видеться с хозяином дома более недели {11}. Только после 18 июня, дня рождения Анастасии, она наконец дала согласие вместе со всей семьей садиться за стол для ежедневного приема пищи, и это само по себе уже было необычно {12}. Зееон посетили четыре женщины, которые должны были выступать в качестве компаньонок претендентки: Агнесс Вассершлебен, бывшая старшая медицинская сестра из Stillachhaus, Фэйт Лэйвингтон, домашняя учительница из Англии, учитель музыки Вера фон Клеменц и Мария Баумгартен, пожилая эмигрантка из России. В ходе своего одиннадцатимесячного проживания здесь импульсивная и вспыльчивая фрау Чайковская ухитрилась отдалить от себя всех четверых из-за постоянной смены настроений и обвинений окружающих в предательстве {13}.
Если не считать случайных встреч в коридорах в первые сто дней пребывания в Зееоне, Чайковская лишь дважды видела всю семью в сборе, когда она посещала церковную службу и присоединилась к ним на пасхальной литургии. Данное обстоятельство породило новые противоречия. Дело в том, что для великой княжны, воспитанной в традициях русского православия, претендентка продемонстрировала удивительно мало интереса к религии, не очень убедительно ссылаясь на то, что после казни семьи Романовых она находится в постоянной борьбе со своей совестью. В декабре 1925 года, когда фрау Чайковская находилась на излечении в клинике Моммсена, она вместе с Ратлеф-Кальман, писателем-эмигрантом Львом Урванцевым, который председательствовал в комитете в поддержку ее претензий, и сестрой Урванцева Гертрудой Шпиндлер, занимавшейся поиском свидетельств пребывания Чайковской в Бухаресте {14}, она в первый раз посетила службу в русской православной церкви, расположенной на берлинской улице Находштрассе. После того как служба закончилась, Николай Марков, глава Высшего монархического совета в Берлине, сразу же подтвердил, что претендентка осеняла себя крестным знамением, проводя рукой слева направо, согласно католическому, а не православному обряду {15}. Услышав это, все три ее сторонника – Ратлеф-Кальман, Урванцев и Шпиндлер – выразили протест, утверждая, что претендентка крестилась так, как это установлено православным обрядом {16}.
Никто точно не знал, чему верить или чего ожидать, и, когда фрау Чайковская стала наконец вместе со всей семьей приходить в церковь, обе стороны увидели в этом подтверждение собственной точки зрения. Согласно герцогу Лейхтенбергскому, русский православный священник с довольно необычным именем отец Ярхич утверждал, что претендентка по своему вероисповеданию и поведению в церкви, была «определенно православным человеком» {17}. Однако священник счел кое-что в ее поведении на службе «странным», герцог объяснил данное обстоятельство тем, что «службы для семьи императора проводились в простой и искренней манере» {18}. Как вспоминает герцог, по завершении службы фрау Чайковская объяснила ошибки, сделанные ею в ходе службы, сказав, ей «было очень трудно следовать канону» из-за плохого состояния здоровья {19}.
Однако другие были настроены более скептически. Баронесса Наталья Меллер-Закомельская говорила, что «создавалось впечатление, что в ходе службы претендентка испытывала определенные трудности. В некоторых случаях она выглядела достаточно хорошо знающей православное богослужение, в других случаях ее действия походили на смесь» обрядов православной и католической церкви {20}. С другой стороны, Дмитрий Лейхтенбергский и его жена Екатерина утверждали, что в ходе службы фрау Чайковская казалась им «не понимающей сути обряда», и что она «бесчисленное количество раз» осеняла себя крестным знамением по обряду, принятому у католиков. {21} Мария Гессе, вдова бывшего коменданта дворца в Царском Селе, тоже видела претендентку во время церковной службы в Зееоне и заявила по этому поводу: «Она не знала, для какой молитвы нужно опускаться на колени… Подходя к Святому причастию, она совершенно не знала, как себя вести, священнику пришлось подсказать ей, что надо поцеловать потир и перекреститься». Еще Мария добавила, что в ходе всей службы претендентка крестилась то по православному обряду, то по католическому {22}.
Любопытство вызывало не только данное обстоятельство, дело в том, что во время пребывания фрау Чайковской в Зееоне вновь возник вопрос о ее лингвистических способностях. Свидетельства о ее знании русского языка носили достаточно неопределенный характер. Дело было не в ее способности понимать русскую речь, это не подвергалось сомнению, а в том, что она не говорила по-русски. С другой стороны, существовало заявление Эрны Буххольц, медсестры из Дальдорфа, о том, что летом 1920 года она на этом языке разговаривала с претенденткой. Существовали и рассказы о том, что Чайковская выкрикивала что-то по-русски во время проживания в семье фон Клейст, включая довольно путаное, полученное из вторых рук повествование, которое было передано доктором Шиллером. В декабре 1925 года писатель Лев Урванцев сообщил, что она ответила на одно из его пояснений на русском языке, однако те шесть слов, которые были использованы ею, повторяли его собственные слова {23}.
Утверждают, что когда она проживала в семье фон Клейст, фрау Чайковская, которая жаловалась на потерю памяти, получала у барона уроки русского языка и училась писать русские буквы {24}. Очевидно, нечто подобное имело место и в Лугано. «Когда я впервые познакомилась с ней, – настаивала Ратлеф-Кальман, – она не могла ни читать, ни писать» {25}. Это была очевидная ложь: записи о пребывании претендентки в Дальдорфе, заявления, сделанные медицинскими сестрами той больницы, а также те, что были сделаны семьей Швабе, семьей фон Клейст и даже Кларой Пойтерт – все они подтверждали, что она жадно читала огромное количество журналов, газет и книг {26}. Если утверждения Ратлеф-Кальман воспринимались с подозрением, то последующие события воспринимались, по крайней мере противниками претендентки, слишком удобным стечением обстоятельств, чтобы это было правдой. Когда они жили в Лугано, Ратлеф-Кальман тратила свое время на помощь претендентке в изучении русского языка, в чтении книг и в освоении русского алфавита – кириллицы {27}. Являлась Чайковская Анастасией или нет, но таким образом она демонстрировала способность к обучению или, как считали те, кто выступал на ее стороне, к переобучению языку, играющему самую важную роль в ее претензиях.
Люди были убеждены, что претендентка должна быть русской: Бонхеффер сообщал о наличии у нее «русского акцента», а Нобель говорил о наличии в ее произношении «иностранного акцента, наиболее вероятно, русского», хотя данные заявления могли сложиться под влиянием скорее догадок, нежели фактов {28}. Наконец, еще был доктор Теодор Эйтель, который в 1926 году отметил «типично русский акцент претендентки» {29}. Все это полностью соответствовало предположению, что фрау Чайковская являлась Анастасией, однако фактическая сторона дела оказалась отнюдь не столь убедительной. Замечание Эйтеля о «типично русском акценте» звучало многообещающе, но оно, как позднее признал сам доктор, было ошибкой с его стороны. «По моему представлению, – пояснил он в 1959 году, – ее речь имела восточный оттенок. Мне часто приходилось слышать, что его называли «типично русским», но сам я не говорил по-русски, и, таким образом, точно сказать ничего не мог» {30}. Нобель тоже мог верить, что претендентка говорила с русским акцентом, но он также верил и в то, что русский не был ее родным языком. Он отмечал, что если она могла понимать русский, когда на нем обращались к ней, то создавалось впечатление, что ей приходится «производить серьезную умственную работу», переводя в своей голове фразы и подбирая подходящие немецкие выражения, прежде чем озвучить какой-нибудь осмысленный ответ {31}.
Все это казалось слишком двусмысленным, чтобы служить убедительным доводом для той или другой стороны. Герцог Лейхтенбергский настаивал, что «претендентка хорошо понимает русский язык» {32}. Однако он пришел к такому заключению, услышав несколько отдельных слов, брошенных ею в течение нескольких месяцев. Например, был случай, когда претендентка сказала герцогине Ольге на решительно безграмотном русском языке фразу, которая должна была звучать: «Большое спасибо, все было очень хорошо» {33}. Хотя позднее Дмит-рий Лейхтенбергский утверждал, что во время своего пребывания в Зееоне претендентка «не говорила и не понимала ничего из того, что ей говорили по-русски», и это тоже не соответствовало действительности {34}. Возможно, что более близкая к истине оценка ее способностей была дана братом Дмитрия Константином, который сказал: «Она даже правильно говорить по-русски не могла» {35}.
Немецкий оставался тем языком, которому отдавала предпочтение фрау Чайковская. Вплоть до 1925 года каждый – доктора, медсестры, сторонники претендентки и ее критики, – все они соглашались с тем, что фрау Чайковская говорила на хорошем немецком языке. В 1921 году Малиновский назвал ее язык «безупречным немецким», Ратлеф-Кальман считала его «грамотным и правильным немецким языком», а Нобель без обиняков заявил: «Она говорила на хорошем немецком» {36}. Когда летом 1925 года Алексей Волков навестил претендентку в клинике Святой Марии, он был озадачен не только ее отказом говорить по-русски, но также, как это отметила Ратлеф-Кальман, ее «исключительно хорошим немецким». «Он был настолько хорош, – поясняла Ратлеф-Кальман, – что в нем даже звучали флексии, характерные только для Берлина», поскольку «в течение последних пяти лет она жила в этом городе». {37}
И затем внезапно, как последствие визита Волкова и озабоченности, высказанной им по поводу того, насколько совершенно фрау Чайковская владеет этим языком, случилось нечто странное – за одну ночь немецкий язык претендентки стал очень ужасным {38}. Как вспоминал Людвиг Берг из больницы Святой Марии: «Она говорила на немецком, но медленно, и очень часто ей приходилось делать паузу, чтобы подобрать выражение. Построение ее фраз не всегда соответствовало требованиям немецкой грамматики» {39}. Годом позже один из ее сторонников охарактеризовал ее немецкий язык как «безграмотный и с неверным построением фраз», а Эйтель утверждал, что она «говорила на плохом немецком, всегда короткими фразами и с использованием коротких односложных слов в сочетании с множеством грамматических ошибок» {40}. Герцог Лейхтенбергский утверждал, что претендентка говорила на таком плохом немецком языке, что он никак не мог быть ее родным», а Фэйт Лейвингтон, учительница английского языка в Зееоне, настаивала на том, что претендентка «смогла освоить только совершенно детский немецкий язык» {41}.
Что означало это внезапное появление плохого, грамматически неверного немецкого языка? Как могло случиться такое, что до 1925 года ни один человек не обратил внимания на странности в ее языке, если она и в самом деле говорила так плохо? Не может быть сомнения, что кто-то должен был отметить этот факт в больнице Св. Елизаветы или Дальдорфе, особенно в то время, когда там активно проводились попытки установить ее личность. Это была лишь одна из многих неясностей в ее деле.
Сведения о том, насколько хорошо фрау Чайковская владела английским языком, тоже были разноречивыми. Если не считать появившегося позже и весьма спорного утверждения, что она постоянно использовала английский в беседах с племянницей инспектора Грюнберга, а также брошенного почти вскользь и сделанного тридцать лет спустя упоминания Франца Йенике о том, что, как он полагает, фрау Чайковская говорила на английском языке, до 1925 года ни один человек не упоминал, что претендентка знакома с этим языком. В течение первых нескольких недель общения с Чайковской в больнице Святой Марии Ратлеф-Кальман попыталась заниматься с ней английским языком: «Я написала для фрау Чайковской несколько английских слов, – записала она. – Она прочла их и впала в молчание. Я спросила ее, что значат эти слова. Она продолжала молчать, но я могла видеть, что она поняла их, но побоялась произнести». Ратлеф-Кальман купила ей тетрадь и стала заниматься с ней, чтобы та могла попрактиковаться в английском {42}. Насколько старательной ученицей могла оказаться фрау Чайковская, или насколько далеко они продвинулись в изучении – это неизвестно, но, если верить профессору Сергею Рудневу, в ту осень, в ходе своего пребывания в клинике Моммсена, претендентка, находясь под наркозом, «бредила на английском языке» {43}. Хотя из всего числа ассистентов, которые должны были помогать Рудневу в ходе проведения операции, ни один не был допрошен по этому поводу и точно так же никто не выступил с добровольным заявлением. Сам Руднев, как он сам открыто признал, английским языком не владел и не смог сказать, что именно он слышал {44}. Сергей Боткин подверг все эти версии сомнению, заявив: «Она не говорила на английском языке во время своего пребывания в Берлине» {45}. И лишь только через тридцать три года после заявления, сделанного Рудневым, оно наконец получило какое-то подтверждение. Французский журналист Доменик Оклер, услышал через третьи руки о том, что некая фрау Шпес Штральберг, которая оказалась родственницей барона фон Клейста, настаивала на том, что она в это время находилась в операционной и слышала, как претендентка «беспрестанно говорила на английском языке», находясь под наркозом {46}. Сделанное по данному поводу заявление было бы более убедительным, если бы оно не основывалось на сведениях, полученных из третьих рук и не появилось спустя три десятка лет. Также было бы хорошо, если бы Руднев в своих попытках поддержать иск претендентки не склонялся к очевидным преувеличениям. Однако если предположить, что эти свидетельства верны, вполне вероятно, что после занятий с Ратлеф-Кальман фрау Чайковская могла, конечно же, бормотать что-то на языке, которому было посвящено все ее свободное время.
Как и в случае с русским языком, Ратлеф-Кальман позаботилась о том, чтобы, находясь в Лугано, фрау Чайковская имела возможность заниматься английским языком «каждый день» {47}. Это были не только занятия с Ратлеф-Кальман, если верить барону Остен-Бакену, английская преподавательница из Лугано тоже обучала Чайковскую {48}. Но и в этом случае успехи претендентки в освоении этого языка, как их оценил в том же году Эйтель, не выходили за пределы «нескольких отдельных слов» {49}. В Зееоне ее английский стал улучшаться. Фрау Чайковская стала читать английские книги и газеты, и, кроме того, ей читали вслух по-английски {50}. Неизвестно, был ли ее английский результатом полученных уроков, или она вспомнила язык, который, по ее словам, забыла? Герцог Лейхтенбергский настаивал на том, что она могла «читать, говорить и даже думать» на английском {51}. И все же буквально через несколько недель, после того как он написал все это, Фэйт Лейвингтон пришла к выводу, что, когда она обращалась к претендентке на английском языке, у последней «никак не получалось» дать ответ на том же языке, хотя и создавалось впечатление, что она понимала то, что ей было сказано {52}. «Фактически немецкий язык, – писала Фэйт Лейвингтон, – является единственным языком, на котором она может свободно говорить». {53}
Приступив к занятиям английским языком с фрау Чайковской в замке Зееон, Лейвингтон начала процесс обучения с той точки, на которой его оставила Ратлеф-Кальман. «Для того чтобы заставить ее говорить, – писала Лейвингтон, – я взяла с собой раскрашенную в очень яркие цвета книжку со стихами для детей. Задавая ей вопросы по нарисованным там картинкам, я сделала так, что она помногу говорила, и мне стало совершенно ясно, что она хорошо знает английский язык, и вся трудность заключается в том, чтобы приучить ее к разговорной речи. Она может писать, сегодня она очень аккуратно переписала несколько строк почерком, несколько дрожащим, но, тем не менее, принадлежащим вполне образованному человеку, и это можно расценивать как триумф». В ходе этих занятий Лейвингтон на английском языке задавала ей вопросы обо всем, что произошло с ней, и фрау Чайковская отвечала ей по-немецки. «Было очень интересно видеть, как она, когда ее голова совсем не занята языковыми проблемами, может использовать необычайно большое количество английских слов, однако попросите ее повторить то, над чем ей приходится размышлять, и она теряется». Также Лейвингтон заявила, что претендентка говорила с «самым чистым и лучшим английским произношением» {54}. Это не замедлили подхватить сторонники Чайковской.
Но так ли это? На самом деле эти слова, на которые часто ссылаются как на доказательство того, что фрау Чайковская всегда знала и говорила на безупречном английском языке, предлагают искаженное толкование мыслей Лейвингтон. Как было записано ею в дневнике, однажды вечером она зашла в комнату претендентки, и фрау Чайковская приветствовала ее словами: «Oh, please do sit down!» (О, прошу вас, садитесь, пожалуйста!), прежде чем вернуться к обычному для нее немецкому. Это были всего лишь пять слов, и только их Лейвингтон охарактеризовала как сказанные с «самым чистым и лучшим английским произношением» {55}. Агнесс Вассершлебен честно призналась, что в тех случаях, когда она «часто говорила по-английски» с претенденткой, «на самом деле это означало, что я говорила ей на английском, а она отвечала мне на немецком языке» {56}.
Примерно такие же истории рассказывались о музыкальных способностях фрау Чайковской. Говорилось, что, находясь в Зееоне, она охотно играла на рояле, демонстрируя способности, о которых вплоть до того времени никто не подозревал. Это вполне соответствовало урокам музыки, которые получала Анастасия. В действительности все было иначе. Однажды фрау Чайковская сказала фрейлейн Вере фон Клеменц, что ей хотелось бы снова поиграть на рояле, но пояснила при этом, что она «забыла все ноты». Клеменц стала играть ей, а фрау Чайковская пристально следила за ее игрой. После нескольких дней таких наблюдений она приняла предложение фон Клеменц «присоединиться к ней» {57}. Пара начала с простой детской песенки, первоначально, как записала фон Клеменц, «музыка давалась ей с трудом. У меня было такое впечатление, что она плохо видит и не может отличить одну клавишу от другой. Затем, внезапно она пропела эту песенку на слух, без музыкального сопровождения» {58}. На следующий день фон Клеменц отметила: «Она играет все лучше и лучше, и в этой связи у меня возникло впечатление, что в тех случаях, когда она озабочена чистотой исполнения, она, как правило, оказывается не в состоянии точно опустить пальцы на нужные клавиши, но когда она играет совершенно автоматически, не особенно задумываясь над тем, что она делает, она играет очень хорошо» {59}. После двадцати пяти дней таких занятий фон Клеменц пришла к заключению: «Мне совершенно ясно, что она раньше умела играть на рояле» {60}.
Приходилось ли ей играть раньше? Возможно, но повторное освоение далось фрау Чайковской с большим трудом. Она смогла воспроизвести простую детскую мелодию только после внимательного наблюдения за игрой фон Клеменц, и нет никаких указаний на то, как она овладела техникой исполнения: на слух или по нотам. Здесь у нее было вполне конкретное оправдание – из-за туберкулеза она не могла на всю длину вытягивать левую руку, и на рояле она могла играть только одной рукой. Это требовало больших усилий, и через несколько месяцев она оставила это занятие, говоря, что боль не позволяет ей заниматься музыкой. Не исключено, что так оно и было, но предлог тоже весьма удобный {61}.
Таким образом, в течение месяцев, проведенных ею в замке Зееон, фрау Чайковская преуспела, с одной стороны, в предоставлении общественному мнению доказательств в пользу ее иска, но одновременно с этим она вскрыла факты, которые отвергали ее претензии. Если легенда о княжеском титуле, в которую некоторые столь легко поверили, не была подкреплена серьезными доказательствами, то доказать, что она самозванка, тоже было непросто. Эта загадка расколола семью герцога Лейхтенбергского. Герцог Дмитрий и его жена Екатерина, а также герцог Константин – все они были убеждены, что фрау Чайковская является самозванкой, и к тому же достаточно бездарной. Создавалось впечатление, что герцогини Елена и Наталия верили, что она является Анастасией, а герцогиня Тамара стояла на какой-то промежуточной позиции. {62} Герцогиня Лейхтенбергская тоже высказывала противоречащие друг другу мнения, которые в ряде случаев основывались не на фактах, а на раздражении хозяйки по поводу такой своенравной гостьи. Она часто спорила с претенденткой (Фэйт Лейвингтон без обиняков утверждала, что «герцогиня ненавидит ее»), однако в то же время казалось, она буквально не может на что-либо решиться в вопросе о личности претендентки. {63} Однажды Ольга в доверительной беседе сказала, что она «почти полностью уверена», что фрау Чайковская «не является мошенницей», объяснив это тем, что она «ведет себя совершенно так же, как ее бабушка в Дании». {64}
Что же касается герцога Лейхтенбергского, он проявил себя гораздо менее разборчивым судьей. Его жена явно считала своего мужа святой простотой, и не было сомнения, что герцог позволил своей вере в личность претендентки и симпатии к ней взять верх над любой критической оценкой фактов. {65} Так думала даже сама фрау Чайковская: позже она заявляла, и довольно не-обдуманно, что хотя «герцог всегда был очень добр ко мне, я была вынуждена сдерживать его». {66} Через несколько месяцев после того, как претендентка первый раз попала в замок Зееон, герцог заболел – впервые дала знать о себе опухоль головного мозга, которая убьет его двумя годами позже. {67} Один из тех, кто посетил замок Зееон в 1927 году, характеризовал герцога как «человека, находящегося на грани нервного срыва». {68} Возможно, что эта болезнь могла повлиять на его здравомыслие, поскольку он, без сомнения, был склонен верить в маловероятные события, не замечал очевидного и истолковывал факты так, что они сильно расходились с реальностью. Время от времени он называл реальными случаи, не подтвержденные никакими доказательствами, включая заявления, что он пресекал многочисленные попытки похитить и отравить фрау Чайковскую во время пребывания последней в его доме. {69}Герцог Лейхтенбергский никогда не делал широких публичных заявлений о том, что он считает претендентку княжной Анастасией, объясняя это тем, что те короткие встречи с настоящей великой княжной не дают ему права вынести сколько-нибудь обоснованное суждение. {70} Создается впечатление, что в глубине души он колебался между доводами за и против. {71} Один раз он признался своей дочери Наталье, что «в самой сокровенной глубине своего сознания» он не думает, что претендентка является Анастасией, но тут же смущенно добавил, что он «на девяносто пять процентов уверен», что она является великой княжной. {72} «Мой отец согласился принять фрау Чайковскую в замке Зееон, – писал Дмитрий Лейхтенбергский, – потому что, как он сказал нам: «Если она и есть великая княжна, это будет преступлением не помочь ей, а если она не является великой княжной, то я не совершу преступления, предоставив крышу над головой бедной, больной и подвергающейся преследованию женщине на то время, пока я провожу расследование по установлению ее личности». {73}
В России Пьер Жильяр, еще до того как он стал домашним учителем в семье императора, служил в качестве домашнего наставника у одного из родственников герцога Лейхтенбергского, и данное обстоятельство позволило ему познакомиться с семьей герцога; это же позволило ему обратиться к Георгию Лейхтенбергскому подчеркнуто откровенно. В 1928 году бывший домашний учитель навестил герцога в его замке и имел с ним продолжительную беседу об иске фрау Чайковской. Жильяру был оказан прием, который по его определению был проявлением «щедрости» и доброго сердца герцога, однако как только он попытался изложить факты, которые, как он полагал, являются доказательствами не в ее пользу, герцог Лейхтенбергский стал весьма нелюбезен по отношению к Жильяру. Если верить последнему, прощаясь, герцог отмел все доводы Жильяра, приведя доказательство, самое шаткое и недостоверное в любом деле, а именно: «Как вы можете довольствоваться утверждением, что она не является Анастасией Николаевной, – герцог прямо спросил у Жильяра, – если три ясновидца сказали нам, что это и есть Анастасия Николаевна?». {74}
Медиумы и ясновидцы, вселяющие надежду в изгнанных аристократов, исполненные благих намерений дамы, пытающиеся восстановить в памяти претендентки «забытые» иностранные языки, пристальные взоры, следящие за тем, правильно ли крестится гостья, – в такой обстановке проходили дни фрау Чайковской в Зееоне. Люди продолжали верить или, наоборот, отрицать ее право на княжеский титул, но, по мнению Фэйт Лейвингтон, одна вещь была совершенно ясна – никто не мог понять, как работает мозг фрау Чайковской. Она обладала «каким-то непонятным очарованием, чем-то, что привлекало к ней людей, несмотря на дурной характер» и «полное отсутствие чувства элементарной благодарности». {75} Сюда же нужно отнести и «донельзя высокую оценку собственной значимости» фрау Чайковской и ее «превыше всего поставленную и болезненную гордость». {76} Временами Лейвингтон находила претендентку человеком, приятным в общении; но вдруг, без какого-либо предупреждения, фрау Чайковская начинала кричать, злиться и капризничать, нарушая весь порядок жизни в доме. «Еще один день как будто прямо из “Чистилища» Данте”», – записала Лейвингтон в своем дневнике, после того как претендентка «в течение целого дня не хотела слушать ничьих увещеваний и завершила день пронзительными криками в приступе неистовой злобы». Хотя Лейвингтон жалела фрау Чайковскую, но, по ее словам, «ее невозможно любить по-настоящему, поскольку у нее нет ни того очарования, что покоряет душу, ни вообще какой-нибудь при-влекательности». {77} «Я знаю только одно, – пророчески добавила Лейвингтон, – кем бы она ни была или в каких бы обстоятельствах она ни находилась, ее тяжелый характер всегда будет приносить горе и боль всем, кто находится рядом с ней». {78}
12
Рождение мифа
Баварская зима 1927 года уступала дорогу весне, а фрау Чайковская по-прежнему сидела в уединении небольшой анфилады комнат на втором этаже замка Зееон. Прошло семь лет с тех пор, как она прыгнула в воды канала Ландвер, семь лет, наполненных бесконечными спорами по поводу языков и воспоминаний, а также по поводу шрамов и манеры поведения. Противоборствующие стороны перебрасывались исключающими друг друга утверждениями, а она продолжала оставаться загадкой, пусть и пострадавшей и скорее всего не великой княжной Анастасией.
А кроме того, эти годы были полны признаниями и обличениями, зачастую субъективными, в большинстве своем спорными и лишь в некоторых случаях заслуживающими внимания. Однако все это стало подтверждением права фрау Чайковской претендовать на исключительное положение среди претендентов на высокий титул. Родственники Анастасии Романовой и герцога Гессенского, а также бывшие придворные и слуги, знакомые и просто любопытные, друзья и противники – все они либо продолжали укоризненно качать головой по поводу женщины, которую они считали самозванкой, либо пылали гневом по поводу того, что великой княжне, которая чудесным способом спаслась от гибели, отказывают в признании ее законного имени. В стане противников фрау Чайковской была бывшая няня Маргарета Эдгар, которая последний раз видела Анастасию в 1905 году, когда той было четыре года, она отказалась признать права фрау Чайковской, посмотрев на фотографию претендентки в возрасте предположительно двадцати шести лет. Сюда же нужно отнести Маделин Занотти, главную камеристку императрицы Александры, а также Александра Конрада, который давал великой княжне Анастасии уроки музыки {1}. «Нет ни малейшего сходства, – утверждал Конрад, – с моей дорогой маленькой ученицей» {2}.
Если учесть, сколько времени прошло с тех пор и степень достоверности фотографии как источника информации, в особенности для свидетельства Эдгар, то такие суждения выглядели неубедительными. Не менее спорным были мнения Марии фон Гессе, вдовы бывшего коменданта императорских дворцов в Царском Селе, и ее дочери Дарьи, графини Голленштейн. Хотя ее отношения с великой княжной были скорее прохладными, Мария фон Гессе была непреклонна в своем стремлении отказать фрау Чайковской в ее претензиях на титул. «Я была поражена отсутствием какого-либо сходства ее вульгарной внешности и жестов с внешностью великой княжны Анастасии Николаевны, как впрочем и любого из членов семьи императора», – настаивала она. Она утверждала также, что у претендентки были слишком большие губы и рот, добавляя при этом, что последняя «носила туфли на высоком каблуке, а великая княжна Анастасия не могла этого из-за проблем, связанных со ступнями» {3}. Дарья была знакома со старшими великими княжнами, поскольку она вместе с ними посещала уроки танцев, и она показывала Фэйт Лейвингтон несколько писем, полученных ею от них. Однако, несмотря на свое мнение, она «не жила с великими княжнами под одной крышей» и не могла «считаться их настоящей подругой» {4}. Посетив претендентку в Зееоне, Дарья сказала Лейвингтон, что «не может найти ни малейшего сходства с настоящей Анастасией». Она упомянула несколько эпизодов из их детства, но заявила, что претендентка «абсолютно не продемонстрировала никаких признаков того, что они известны ей». «Это создание, – сказала она Лейвингтон, – смеется над нами, над тем, какие мы все простаки, это можно прочесть по ее глазам» {5}.
Князь Феликс Юсупов, который был всегда готов стать участником любой многообещающей авантюры, приехал в замок Зееон, чтобы высказать свое мнение о фрау Чайковской. Хотя он едва знал Анастасию, ведь его общение с ней ограничивалось несколькими встречами в Крыму и в ходе нечастого исполнения им обязанностей придворного. Но дело в том, что Юсупову уже довелось слышать много рассказов о претендентке, и он захотел увидеть эту загадочную женщину своими глазами. С ним приехал профессор Сергей Руднев, и он пошел к фрау Чайковской с целью убедить ее принять этого посетителя. По рассказам Юсупова Руднев быстро возвратился назад, говоря, что претендентка закричала, не скрывая волнения: «Феликс, Феликс! Какая радость видеть его снова! Я немедленно оденусь и спущусь вниз! А Ирина с ним?» По мнению Юсупова, «подобная радость по поводу встречи со мной выглядела несколько преувеличенной», однако он провел около тридцати минут, беседуя с ней. «Я говорил с ней на русском языке, но она отвечала мне на немецком и делала вид, что не слышит ни английского, ни французского языков, на которых я первоначально пытался говорить с нею». Она ответила на некоторые из его вопросов, в то время как на другие ответила молчанием – «делала вид, что не может их понять», как утверждал Юсупов. «Начиная с гибельного первого впечатления, – заявил князь, – мне стало ясно, что все это дело было спектаклем комедиантки, плохо играющей свою роль. Даже на расстоянии в ней не было ничего, что напоминало бы любую из великих княжон, ни по осанке, ни по внешнему виду» {6}.
Юсупов был человеком мелодрамы, он любил пышные театральные эффекты, и это нашло отражение в его письме великому князю Андрею Владимировичу, где он объявлял претендентку «больной истеричкой и ужасно плохой актрисой», а также «ужасным созданием», которое способно любого заставить «содрогнуться от ужаса» {7}. Однако фрау Чайковская имела не меньший вкус к мелодраме. Как только она услышала о его приезде, она, как утверждают, прибежала в истерике к герцогине Ольге Лейхтенбергской, восклицая: «Юсупов приехал! Феликс… Юсупов!» {8} Для предполагаемой Анастасии такая реакция выглядела более убедительной, учитывая ту роль, которую сыграл Юсупов в убийстве Распутина, человека, который, по мнению Романовых, поддерживал жизнь цесаревича Алексея. Однако позднее фрау Чайковская настаивала (таков уж был полет ее фантазии!), что в ходе этой встречи Юсупов пытался убить ее и что она, заходясь в крике, сбежала по лестнице в холл, чтобы не погибнуть от его руки {9}.
Правдивость обвинений подобного рода была сомнительной, учитывая, что в качестве аргументов использовались фотографии и суждения матери и дочери фон Гессе и Юсупова, которые не так уж часто встречались с Анастасией. Однако той весной 1927 года в замок Зееон приехал, чтобы встретиться с фрау Чайковской, один человек, который очень хорошо знал Анастасию. Это был полковник Анатолий Мордвинов, бывший адъютант Николая II, его пригласил герцог Лейхтенбергский, чтобы он встретился с фрау Чайковской и высказал свое мнение. Мордвинов, который много лет прослужил при дворе, знал великих княжон, и в силу этого обстоятельства ожидалось, что он сможет высказать мнение, заслуживающее доверия. Он приехал, несмотря на то, что ранее великая княгиня Ольга Александровна предупредила его, что претендентка не является Анастасией. Он приехал потому, что «надеялся, что великой княжне удалось чудесным образом спастись» {10}.
Перед встречей герцог отвел Мордвинова в сторону и предупредил, что полученные раны и бег времени могли изменить черты претендентки «так сильно, что в ней невозможно узнать» Анастасию. Данное обстоятельство не могло не уменьшить эффект ожидаемой встречи, но Мордвинов не стал менять своего намерения, «придавая больше внимания тому, чтобы претендентка узнала его, а не наоборот». Он провел с фрау Чайковской три дня, по его просьбе ей не сказали, кто он такой. Встретившись со своим посетителем, последняя была явно озадачена и стала пытаться выведать у окружающих какие-либо сведения о нем. «Кто это такой? – спрашивала она после их первой встречи. – Он русский или немец? Как его фамилия?» Никто не давал ей ответа на ее вопросы, однако в конечном счете ей удалось выяснить, что ее посетитель по национальности был русским. Мордвинов пытался задавать фрау Чайковской вопросы как на русском, так и на немецком языках. Она ответила лишь на немногие из них, если это можно назвать ответами. В начале беседы ее не покидало возбуждение, но затем она поочередно то просто улыбалась, то закрывала рот платком. Мордвинов был озадачен «полным отсутствием какого-либо сходства» с Анастасией. Единственное сходство, сказал он, заключалось в том, что у претендентки были такие же голубые глаза, как у Анастасии {11}.
Во время их последней встречи, когда ей наконец сказали, как зовут ее посетителя, фрау Чайковская не продемонстрировала никаких признаков узнавания. По мнению Мордвинова, ей не хватало «врожденной простоты, которая была так характерна для настоящих великих княжон. Претендентка, кажется, до такой степени была переполнена представлениями о своем собственном благородном происхождении, что, я думаю, она свыклась с ними. Ее речь, когда она говорит о прошлом, ее печали и радости, ее взгляд на жизнь – все это принадлежит лицу, совершенно непохожему на кого-либо из великих княжон» {12}. Во время этой последней встречи Мордвинов стал намеренно вертеть между пальцами мундштук, который четыре великие княжны подарили ему незадолго до революции. У них этот мундштук был чем-то вроде постоянного повода для подшучивания над адъютантом, который часто бывал рассеянным: они всякий раз спрашивали, не потерял ли он их подарок. Но фрау Чайковская не проявила к этому предмету никакого интереса, и Мордвинов уехал из замка Зееон в убеждении, что претендентка «оказалась для меня совершенно незнакомым человеком, как внешне, так и душевно» {13}.
Позднее фрау Чайковская убеждала всех, как она это делала и ранее, что она узнала своего посетителя, но не смогла вспомнить, как его зовут, однако это маловероятно {14}. Столкнувшись с таким категорическим отрицанием, некоторые из тех, кто поддерживал ее, стали распускать слухи, что бывший адъютант не захотел признавать претендентку только для того, чтобы защитить себя и спасти свою репутацию, поскольку после революции он, как и многие другие придворные, покинул арестованных Романовых. Однако о том, как поступил Мордвинов, было хорошо известно еще до того, как он поехал на встречу с претенденткой, и он поддерживал дружеские отношения с сестрой Николая II, которая не ставила ему в вину его поведение в 1917 году. По этой причине все эти инсинуации прозвучали впустую.
Однако не каждая встреча давала отрицательный результат. Именно в замке Зееон фрау Чайковская смогла получить от бывшего русского военнослужащего Феликса Дасселя «самое убедительное подтверждение ее права называться Анастасией». Осенью 1916 года Дассель, в ту пору капитан личного великой княжны Марии Николаевны 9-го пехотного полка казанских драгун, был ранен в ногу и вывезен в Царское Село, где он находился на излечении в госпитале, который был основан Анастасией и ее сестрой. В этом госпитале он находился с сентября до конца февраля (по юлианскому календарю) 1917 года, и там он несколько раз в неделю видел Анастасию, когда она навещала пациентов. После революции Дассель добрался до Берлина, здесь он работал журналистом нескольких эмигрантских изданий. Хотя Дассель уверял, что услышал о претендентке еще в 1923 году, он говорил, что дело фрау Чайковской не интересовало его вплоть до 1927 года, до того времени, когда оно стало широко освещаться в прессе {15}.
В сентябре 1927 года Дассель поехал в замок Зееон, чтобы встретиться там с фрау Чайковской. Все, что случилось в ходе этого посещения, вскоре превратилось в легенду. Перед самой встречей Дассель, который, как адъютант по особым поручениям при великих княжнах, смог достаточно много узнать о них, написал отчет о своем пребывании в госпитале в Царском Селе, и в этом отчете содержались «такие подробности, знать которые могла одна только Анастасия». «Положив записи в скрепленный печатью конверт», он отдал его герцогу Лейхтенбергскому, и тот положил конверт в сейф, чтобы претендентка никоим образом не могла заглянуть в него. «После этого он встретился с претенденткой и стал задавать ей вопросы, делая намеренные ошибки, чтобы установить, сможет она или не сможет внести соответствующие исправления. Претендентка выдержала это испытание, не ударив в грязь лицом». Испытание включало в себя исправление «намеренно допущенной Дасселем ошибки в вопросе о месте, где стоял бильярдный стол», и в безошибочно точном опровержении заявления Дасселя, по которому выходило, что великие княжны приходили в госпиталь каждый день и часто приводили с собой своего брата Алексея. «Момент истины для Дасселя наступил после того, как герцог Лейхтенбергский указал на какого-то пожилого русского полковника» на фотографии, и претендентка внезапно разразилась взрывом хохота, воскликнув: «Человек с карманами!» Это, пояснил Дассель, было прозвище, которое дала этому офицеру сама Анастасия, поскольку у него была привычка всякий раз, когда он разговаривал с великими княжнами, держать руки в карманах в знак неуважения к принятому в империи этикету. «Неожиданно для себя самого я узнал ее, – сказал Дассель, – и был убежден в этом» {16}.
Все это звучит убедительно, поскольку кто, как не Анастасия, может владеть такими непонятными для непосвященных сведениями или назовет прозвище никому не известного полковника? Не может быть сомнения, что такие вещи нельзя приписать совпадению или счастливому случаю, и сделанное Дасселем признание явилось одним из самых убедительных доказательств того, что фрау Чайковская, конечно же, приходится младшей дочерью Николаю II. К несчастью для истории, многое из того, что было сказано об этой встрече, в лучшем случае противоречиво, а в худшем просто ложно.
Перед тем как приехать, Дассель написал герцогу Лейхтенбергскому письмо о претендентке. В нем он говорил, что был знаком с Анастасией, и предложил герцогу спросить фрау Чайковскую, знает ли она что-нибудь по «Мандрифолию». «Герцог, – как об этом позже рассказывал Дассель, – сказал мне, что пациентка долго смотрела на него, как громом пораженная, а затем заметила, что у ее сестры Марии было много прозвищ» {17}. Дассель счел этот ответ правильным, хотя создается впечатление, что кроме него самого нет иных источников, подтверждающих, что Мария Николаевна когда-либо имела такое прозвище, поскольку больше оно нигде не упоминается. Но Дассель сказал, что этого достаточно для того, чтобы убедить его совершить поездку в замок Зееон.
Бывший капитан в сопровождении своего друга по имени Отто Борнеманн прибыл туда вечером 14 сентября 1927 года, и у него сразу же возникли проблемы, потому что фрау Чайковская, которая была предупреждена о визите гостя из своего прошлого, отказалась принять его. Мария Баумгартен, Вера фон Клеменц и сам герцог не жалея сил пытались переубедить ее, но Дасселю было сказано, что если его примут, ему надлежит «быть терпеливым, и не торопить с ответом на заданные вопросы» {18}. В конце концов Баумгартен смогла убедить фрау Чайковскую, но, как позднее признали и Дассель, и герцог, всю оставшуюся часть вечера она помогала последней «подготовиться» к встрече. И дело было не просто в том, чтобы помочь ей собраться с духом. Баумгартен сидела вместе с претенденткой, сосредоточенно изучая сувенирный альбом с фотографиями, сделанными в госпитале Анастасии в Царском Селе. Если до этого фрау Чайковская не имела представления о том, кем являлся ее посетитель и какими были его отношения с Анастасией, теперь же, еще перед тем как лечь спать, она, вне всякого сомнения, знала, что ее гость имеет какое-то отношение к этому госпиталю {19}. Но никто так и не узнал об этом кратком инструктаже, поскольку Дассель не включил его в свои последующие повествования.
На следующее утро Баумгартен открыто подтвердила фрау Чайковской, что ее посетитель является бывшим русским офицером и бывшим пациентом госпиталя в Царском Селе. После этого она неожиданно изменила свое предыдущее решение встретиться с ним. «Она только все время повторяла, что хочет, чтобы оставили в покое ее прошлое, что она больше не в силах выносить эти воспоминания», – говорила Баумгартен. Надеясь переубедить претендентку, Дассель дал Баумгартен две фотографии и попросил, чтобы она показала их последней. На одной фотографии был изображен сам Дассель, одетый в больничный халат, он сидел на своей кровати между Марией и Анастасией; на другой была снята группа офицеров, которые стояли у дверей госпиталя, который Дассель преднамеренно назвал церковью. Он хотел знать, сможет ли претендентка узнать церковь. Когда ей показали эту фотографию, фрау Чайковская исправила эту ошибку, правда, в этом не было ничего удивительного, если учесть, что в ее памятном альбоме был такой же снимок наряду с большим количеством фотографий внешнего вида госпиталя {20}.
И только лишь 16 сентября фрау Чайковская наконец согласилась принять Дасселя, но не более чем на десять минут. Сопровождаемый герцогом и в компании Борнеманна, Баумгартен и Веры фон Клеменц Дассель был введен в гостиную претендентки на втором этаже замка. Она встретила их, полулежа на диване, испуганно выглядывая из-под одеяла, которое она натянула так, что оно закрывало почти все ее лицо {21}.
«Я привел к вам бывшего драгуна, – объявил герцог. – Не беспокойтесь, мы не останемся здесь надолго». Фрау Чайковская ничего не ответила на это, она отпустила край одеяла только для того, чтобы с приближением Дасселя прикрыть рот платком. «Повинуясь внезапному порыву, – вспоминал Дассель, он щелкнул каблуками, отдал честь и представился на русском языке: «Ваше императорское высочество! Драгунского, личного ее императорского высочества великой княжны Марии Николаевны, полка капитан Дассель!». Фрау Чайковская не стала подниматься с дивана, но она протянула ему руку, когда Дассель наклонился, чтобы поцеловать ее, он попытался рассмотреть повнимательнее ту часть лица, которая была открыта для обозрения {22}. Фрау Чайковская согласилась на встречу только при таком условии, что ей не будут задавать вопросы о ее прошлом, благодаря чему не стало смысла задавать любые вопросы; разговор пошел о ее здоровье, о погоде и о других пустяках. Дассель говорил по-русски, тогда как претендентка отвечала только на немецком языке. Встреча не произвела на Дасселя особого впечатления, он писал: «Ее лицо не говорило мне ничего», и в общем и целом «было слишком трудно», по его мнению, проследить хоть какое-то сходство с Анастасией {23}. В тот вечер Баумгартен по настоянию фрау Чайковской спросила Дасселя, получил ли он медаль, которую великие княжны вручали всем своим бывшим пациентам, когда те выписывались из госпиталя, в пре-дыдущем году она видела одну из этих медалей в санатории Stillachhaus. {24} Но революция, ответил ей на это Дассель, разразилась раньше, чем он выписался из госпиталя. {25}
На следующее утро Дассель наблюдал за тем, как претендентка проходит по коридору, и в первый раз он смог увидеть некоторое сходство с Анастасией, нет, не в чертах ее внешности, но в том, как она идет. {26} Но он по-прежнему не был ни в чем убежден. «Я не буду знать покоя, не разгадав до конца эту загадку», – написал он. В противоположность его более поздним утверждениям именно здесь, а не до его приезда в замок Зееон, Дассель, «предварительно обсудив план с герцогом Лейхтенбергским», записал свои воспоминания о госпитале и передал последнему конверт с записями. {27} После этого посвященные в содержание вопросов герцог и Баумгартен стали требовать, чтобы претендентка ознакомилась с памятной запиской Дасселя. В первую очередь Баумгартен спросила, помнит ли она татуировку, которая была у Николая II. {28} Претендентка стала настаивать, что такая ерунда вообще невозможна. Как она утверждала, ей часто доводилось видеть, как отец занимался греблей в рубашке с закатанными рукавами, и «на обеих руках у папы не было никаких татуировок. Нет, нет, это я могу утверждать наверняка. У него ничего подобного не было» {29}. Но она ошибалась. В 1891 году, еще в бытность свою цесаревичем, Николай во время поездки в Японию на правой руке сделал себе татуировку в виде дракона, рисунок был таким большим и многокрасочным, что для его нанесения потребовалось, как он записал в своем дневнике, несколько часов {30}. Если бы фрау Чайковская действительно была Анастасией, разве она сделала бы такую очевидную ошибку?
Еще одним проверочным испытанием стало сожаление, которое было высказано Дасселем по поводу того, что он не получил «часов и сабли, которые вручались другим офицерам» в их военном госпитале. Как написал позже Дассель, это было «заведомо ложное заявление», и претендентка исправила его ошибку {31}. Однако то, что имело место на самом деле, выглядело совсем не так. Если верить Вере фон Клеменц, когда претендентке сказали все это, она на это никоим образом не отреагировала. Однако позднее фрау Чайковская заметила: «Я знаю, мы давали подарки, но я больше не помню, какими были эти подарки. Это было так давно. Я не в силах представить себе, что это было. Часы, да, но я не думаю, что сабли. Я не знаю. Сабли? Сабли? Возможно, такие подарки делали в госпитале моей матери. Но если он говорит это, наверное, так оно и было» {32}. В данном случае не только не было сделано каких-либо поправок, но фрау Чайковская закончила тем, что признала истинным и согласилась с «намеренно ложным» заявлением Дасселя.
В последний день посещения последовали новые расспросы и «намеренно ложные» утверждения. Дассель заявил, что великие княжны посещали госпиталь ежедневно. «Нет, совсем не ежедневно», – уверенно поправила его претендентка {33}. Вслед за этим последовал его вопрос о бильярдном столе, по словам Дасселя, он, намеренно ошибаясь, утверждал, что этот стол был установлен в комнате на верхнем этаже. Претендентка не согласилась с ним, сказав: «Нет! Бильярд стоял внизу!» {34} Однако Фэйт Лейвингтон, которая тоже присутствовала там, запомнила несколько иную трактовку данного вопроса. Дассель, записала она тем вечером в своем дневнике, настаивал на том, что он «совершенно честно не помнит», где стоял бильярдный стол, высказывая предположение, «что ему кажется», что он находился на втором этаже, но при этом не делал никаких определенных заключений {35}. Однако помимо всего сказанного и по поводу дальнейших вопросов и заведомо ложных утверждений фрау Чайковская, как об этом рассказал Дассель, «дала нам понять, что не помнит ничего» {36}.
Во второй половине последнего дня своего пребывания в замке Дассель внимательно изучал лицо претендентки, пытаясь сравнить то, что он видел, и то, что он сохранил в памяти как лицо Анастасии. Занимаясь этим делом, он смог заметить «такие же глаза», как у настоящей великой княжны, «те самые глаза императора». Наконец он заявил: «Я узнал великую княжну Анастасию» {37}. С этими словами Дассель уехал из замка Зееон. «На основании большого объема всесторонних наблюдений, – так звучало его заявление на следующий день, – я смог прийти к убеждению, что пациентка в замке Зееон является великой княжной Анастасией, несмотря на то обстоятельство, что она очень изменилась внешне и страдает потерей памяти» {38}.
Глаза, такие же глаза, «те самые глаза императора», судя по всему, именно они и убедили Дасселя, поскольку он сам признал, что общий облик претендентки был другим. Но насколько хорошо Дассель знал Анастасию на самом деле? Исходя из немногих еженедельных визитов, состоявшихся в течение шести месяцев? Даже это достаточно близкое знакомство с княжной было далеко не столь убедительным, как полагают сторонники легенды. Более убедительным могло бы выглядеть то обстоятельство, что фрау Чайковская вспомнила прозвище «Мандрифолия», если бы об этом прозвище вспомнил кто-нибудь еще, кроме Дасселя. Она знала о памятных медалях госпиталя, но нужно учесть, что годом раньше она говорила о них с одним из своих друзей. До встречи с Дасселем и до его вопросов она знакомилась с фотографиями госпиталя и его пациентов; фактически ей не удалось исправить его умышленную ошибку, касающуюся вручения сабель в качестве подарков, и она ошибочно настаивала на том, что у Николая II не было татуировки. Возможно, что все доводы Дасселя были убедительны или казались таковыми, но не менее очевидно и то, что детали легенды имели в основе гипотетические версии, умолчания и неточные сведения.
То же самое справедливо и в отношении нашумевшего рассказа о «Человеке с карманами!», который всегда рассматривался как единственный наиболее любопытный довод в установлении личности претендентки, проведенном Дасселем. Все это случилось спустя несколько недель после первого приезда Дасселя. Показывая фрау Чайковской фотографии пациентов госпиталя и его персонала, герцог Лейхтенбергский показал на одного человека и, очевидно, спросил, помнит ли она, как его зовут. Вспомнить, как его зовут, претендентка не смогла, но сказала при этом: «Крупный, большого роста, офицер, я помню, он всегда норовил держать руки в карманах и всегда забывал вынуть их, как невежливо с его стороны!» Это, говорил Дассель, вполне соответствовало истине: вопреки требованиям этикета мужчина, о котором шла речь – то был полковник Сергеев, – часто обращался к великим княжнам, держа руки в карманах. {39} Но где в этом повествовании хоть слово о том, что претендентка внезапно разразилась взрывом хохота, воскликнув: «Человек с карманами!», как об этом говорится в легенде? В книге Дасселя нет ни слова о заявлениях подобного рода, и, судя по всему, фрау Чайковская не пошла дальше замечания об этой дурной привычке офицера. И тем не менее как она могла знать о существовании столь малозначительной детали? Не исключено, что на фотографии был действительно изображен мужчина, который стоял, засунув руки в карманы, и она просто прокомментировала то, что увидела, но для тех, кто верил, что она являлась Анастасией, все это стало убедительным доводом в ее пользу. {40}
Однако те, кто не поддерживал претензии фрау Чайковской, отмечали, что Дассель в этом деле выступал как журналист и что он вскоре представил общественному мнению объяснение по поводу этой встречи, как если бы это обычное дело могло бросить тень на его честность. Дассель признал, что ему стало известно о деле фрау Чайковской тогда, когда он жил в Берлине в 1923 году. При этом он настаивал – и это довольно любопытно для человека, который хранил такие яркие и столь дорогие для него воспоминания о встречах с Анастасией в Царском Селе, – что вопрос об установлении ее личности в ту пору не представлял для него интереса. Одного этого уже было достаточно, чтобы правдоподобие выводов Дасселя было поставлено под сомнение, поскольку он был частым посетителем квартиры фон Клейстов в те дни, когда они давали приют претендентке. Позднее Дассель говорил о бароне фон Клейсте как о «человеке, который не сильно обнадежил меня», и отмечал, что группа эмигрантов, собравшаяся вокруг барона, «лелеяла надежду, что с помощью претендентки они смогут извлечь финансовую пользу», а также намекал, что он не просто шапочно знаком с бароном. {41} Как вспоминала Герда фон Клейст, она много раз видела Дасселя в квартире своих родителей. {42} Сторонники фрау Чайковской отметали подобные доводы, заявляя, что Герда не может быть надежным источником и что она отказалась подтвердить сказанное ею под присягой. Однако сказанное ею получило подтверждение с совершенно неожиданной стороны: от баронессы фон Клейст, которая была полностью убеждена, что претендентка является Анастасией, и в силу этого обстоятельства не имела оснований причинять вред ее делу. По ее воспоминаниям: «В то время герр Дассель стал приходить к нам все чаще и чаще, и от нас он узнал, кем, предположительно, является Неизвестная. Он дал понять, что видел Анастасию в ее госпитале и, таким образом, он хорошо знал ее еще в России». {43}
Складывалась опасная ситуация: прежние встречи Дасселя, когда он обсуждал свои воспоминания с фрау Чайковской, и встреча в замке Зееон оказались не более чем спектаклем, разыгранным для простодушной аудитории и имевшим целью создать подходящую обстановку для того, чтобы он мог признать в претендентке великую княжну Анастасию. Хотя, если бы это было действительно так, то зачем бы Дассель ждал четыре года, чтобы устроить решающую встречу с Чайковской? И все-таки, если такое предположение и выглядит маловероятным, все равно остаются вопросы, не дающие покоя. Похоже, что Дассель действительно посещал квартиру фон Клейстов и проявлял достаточный интерес к претендентке, чтобы говорить с ней о времени своего пребывания в госпитале в Царском Селе; но почему же тогда он позднее настаивал на том, что в то время ее личность не представляла для него никакого интереса? Вполне вероятно, что определенные подробности фрау Чайковская могла узнать, не выведывая их специально, а просто слушая то, что в ее присутствии обсуждали фон Клейсты и Дассель. Однако в этой ситуации обойден вниманием один поразительный факт: в апреле 1927 года Дассель опубликовал в одном из немецких журналов обширную статью, посвященную его пребыванию в госпитале в Царском Селе. В ней он вспоминал о своих впечатлениях, о пациентах, которые вместе с ним проходили курс лечения, и о своих взаимоотношениях с великими княжнами. За те месяцы, которые предшествовали встрече фрау Чайковской с бывшим пациентом госпиталя, состоявшейся осенью того же года в замке Зееон, подобная статья с большой долей вероятности могла привлечь ее внимание. {44} То, что легенда представляет как не поддающиеся объяснению глубоко личные знания претендентки, подтвержденные Дасселем, на деле оказалось неубедительным, а в некоторых случаях ложным.
Возможно, то, что Дассель признал во фрау Чайковской Анастасию, и заставило некоторых увидеть эту проблему в ином свете. Но только признание, сделанное Татьяной и Глебом Боткиными, детьми доктора Евгения Боткина, смогло оживить интерес к претензиям фрау Чайковской и остановило рост отрицательного отношения к этому в обществе. Летом 1926 года Зинаида Толстая подошла к Татьяне Боткиной и признала себя виноватой в том, что не признала претендентку. «Я не знаю, я не знаю! – со слезами в голосе говорила она. – Это ужасно. Я не знаю, что думать. В какой-то миг у меня нет ни капли сомнений, а потом меня снова начинают терзать самые разные сомнения. Я не могу что-либо решить». {45} Татьяна, конечно же, слышала о Чайковской. Ее дядя Сергей Боткин занимался сбором доказательств и координацией усилий в организации помощи фрау Чайковской, и ей было известно обо всех спорах и сомнениях. Однако она не относилась к этому делу серьезно, будучи убеждена, что Анастасия погибла вместе со своей семьей и отцом Татьяны в Екатеринбурге. Однако Толстую действительно мучили сомнения, и Татьяна Боткина из чувства долга сочла, что ради памяти семьи Романовых она должна встретиться и создать собственное мнение.
Татьяна навестила фрау Чайковскую в Оберсдорфе в августе 1926 года. Однако перед этим барону Василию Остен-Сакену пришлось убеждать Чайковскую принять эту визитершу. При этом, несмотря на многократные просьбы, он отказался сообщить претендентке имя визитерши, но сказал, если она только попробует угадать, он тогда назовет ей имя последней. Фрау Чайковская отказалась от этих условий, и в конце концов Остен-Сакену пришлось доверительно сообщить ей, что отец этой молодой женщины был особо доверенным слугой Николая II. {46} Увидев первый раз претендентку с большого расстояния, Татьяна Боткина отметила «сходство в манерах и жестах со старшими великими княжнами Ольгой Николаевной и Татьяной Николаевной», но не нашла в чертах претендентки ничего такого, что сильно напоминало бы Анастасию. {47}
Согласно тому, что утверждал Остен-Сакен, фрау Чайковская выглядела оживленной и говорила, что она узнала лицо своей гостьи, но не может вспомнить, как ее зовут. Ее послал Сергей Боткин? По всем признакам это был вполне невинный вопрос, даже Татьяна сочла его не стоящим внимания, раз она написала: «Поскольку барон выступал в ипостаси заместителя моего дяди, и поскольку я приехала в его обществе, было естественно предположить, что она усмотрит в этом определенную связь». {48} Однако Остен-Сакен был уверен, что фрау Чайковская делала весьма прозрачный намек: «Вы обещали мне назвать ее имя, если я угадаю, и я не зря упомянула фамилию «Боткин», – сказала она ему. – Итак, кто она такая?». Такому напору барон противостоять не смог, он дрогнул и признался, что навестить ее приехала Татьяна, дочь доктора Боткина. {49}
«Когда я впервые увидела ее лицо с близкого расстояния, и в особенности ее глаза, такие голубые и наполненные светом, я тут же узнала великую княжну Анастасию Николаевну, – писала позднее Татьяна. – Теперь она стала гораздо тоньше и значительно старше и в силу этого обстоятельства выглядела изменившейся; контуры рта изменились и заметно огрубели, и в силу того, что она сильно похудела, ее нос стал больше выдаваться вперед, чем ранее». Продолжая свое изучение, Татьяна отметила: «Я стала замечать все большее и большее сходство». Ее поразили «рост, внешний вид и цвет волос», которые напомнили ей об Анастасии, точно так же как «плутовское» выражение лица, которое возникало, когда она смеялась. Но самое главное, писала Боткина, «ее незабываемые серо-голубые глаза смотрели на мир точно с тем же интересом, какой светился в них, когда она была ребенком». {50}
Во второй половине того дня, уже после чая, фрау Чайковская показывала своим гостям несколько снимков, сделанных в Лугано, и в это время Татьяна сказала: «У меня тоже есть фотографии» и достала сувенирный альбом с фотографиями госпиталя в Царском Селе. Бросив на альбом быстрый взгляд, претендентка захлопнула его и крикнула: «Это я должна смотреть одна!» С этими словами она выбежала из комнаты, сопровождаемая встревоженной Татьяной. А после этого случилось действительно нечто странное: Остен-Сакен уже назвал претендентке имя посетившей ее дамы, тем не менее, когда Татьяна осторожно спросила: «Вы знаете меня?», фрау Чайковская стала утверждать, что, хотя лицо посетительницы ей знакомо, ей требуются отдых и время, чтобы она могла вспомнить имя. Позднее Татьяна, которая не знала, что претендентке все это уже известно, помогала последней приготовиться ко сну, сказав при этом: «Я помогу вам раздеться, как это делал мой папа, когда вы болели».
«Да, корью» – произнесла в ответ фрау Чайковская. Это было все, в чем нуждалась Татьяна для подтверждения своего мнения, поскольку доктор Боткин действительно лечил Анастасию, когда та во время революции заболела корью. «Об этом факте, – настаивала Татьяна, – никогда не сообщалось в печати, и, если не считать моего отца, знала о нем только я одна». {51} Татьяна могла верить, что так оно и было, однако она ошибалась. У претендентки уже было несколько книжек, включая немецкое издание мемуаров Жильяра, в которых содержались сведения о том, как незадолго до революции Боткин по вечерам ухаживал за великими княжнами; фрау Чайковская даже беседовала на эту тему с Ратлеф-Кальман за год до того, как она встретилась с Татьяной Боткиной. {52}
«Это – великая княжна Анастасия Николаевна, – так сказала Татьяна барону Остен-Сакену, – я узнала ее. Это – та самая особа, которую я знала когда-то, только у нее изменилась нижняя часть лица и очертания рта». {53}
После этой встречи Татьяна поспешно отправила телеграмму великой княгине Ольге Александровне в Копенгаген, в ней она объясняла мотивы своего решения и умоляла великую княгиню пересмотреть свое решение. Однако Ольга Александровна ответила на это следующими словами: «Мы очень серьезно отнеслись к этому делу, и свидетельством этому являются те визиты, которые были нанесены стариком Волковым, и еще два посещения, сделанные господином Жильяром и его супругой, а также те, что были предприняты мной и моим мужем… Несмотря на наши многократные попытки признать в этой даме Татьяну или Анастасию, мы уехали оттуда совершенно убежденные в противоположном». {54}
Заявление Татьяны о том, что она признала во фрау Чайковской Анастасию, вызвало сильный гнев у множества русских эмигрантов. Те, кто выступал на стороне Ольги Александровны, равно как и другие противники претендентки, отнеслись к сделанному Татьяной признанию как к предательству семьи Романовых и безапелляционно обвинили ее в том, что она позорит их память и память своего отца. Даже ее собственный дядя Петр однажды счел ее признание несостоятельным на том основании, что в ходе этой встречи его племянница «была подвержена галлюцинациям, нередким у беременных женщин». {55} И все же, несмотря на общественный резонанс и направленные против нее инсинуации, Татьяна осталась абсолютно убежденной в том, что Чайковская была Анастасией. И что исключительно редко для этого дела, зачастую полного сомнительными утверждениями и преувеличениями, никто, даже уцелевшие Романовы, ни разу не обвинил Татьяну в двуличии и не позволил себе усомниться в ее очевидной искренности.
Того же, к сожалению, нельзя сказать о брате Татьяны Глебе. По его воспоминаниям, в 1925 или в 1926 году, работая журналистом в Нью-Йорке, он впервые увидел статью о фрау Чайковской. Черты ее лица, сказал он, «живо напомнили мне сочетание черт великих княгинь Татьяны и Анастасии». Но и в этом случае он заметил лишь только то, что «всегда ходило множество слухов» о спасении того или иного члена императорской семьи, и что сам он «никогда не обращал особого внимания на эти слухи, настолько я был уверен, что все члены семьи погибли». {56} Несомненно, что подобное отношение изменилось, после того как Татьяна дважды написала своему брату, уверяя его в том, что фрау Чайковская без всякого сомнения, является Анастасией. {57} В надежде прояснить эту запутанную ситуацию Глеб связался с Жильяром и спросил его мнение по этому поводу; последовавший ответ был истерическим, Жильяр обличал фрау Чайковскую как «жалкое создание» и утверждал, что все это дело было «большевистской пропагандой». {58} В апреле 1926 года расположенный в Нью-Йорке Североамериканский союз газетчиков дал согласие финансировать поездку Глеба в Германию на встречу с претенденткой в обмен на рассказ об этой встрече. {59}
Когда Боткин приехал в замок Зееон, фрау Чайковская на первых порах отказалась встретиться с ним, и ему пришлось довольствоваться наблюдением за тем, как она проходит по коридору. «В тот момент, как только я увидел миссис Чайковскую, – писал позже Глеб, – я понял, что нахожусь перед великой княжной Анастасией. Действительно, у нее изменились и фигура, и черты лица… Ее лицо казалось более вытянутым, а нос еще более заметным, возможно благодаря ее худобе». Он был особенно поражен «ее глазами, которые сохранили присущее только им одним, безграничное очарование», добавив при этом, что «ее черты, голос, интонации, осанка и некоторые манеры» – все было таким же, как у Анастасии. {60}
Глеб, подобно своей сестре, честно признавал, что с точки зрения физического строения претендентка отличалась от Анастасии по нескольким характеристикам. Действительно, она была того же роста, имела такие же голубые глаза, но он отмечал, что он чувствует, что ее лицо изменилось, что ее нос оказался более крупным, чем нос великой княжны, и что очертание рта было совсем иным. {61} Ничто не позволяло предположить, что Глеб был неискренен в том, что фрау Чайковская и есть Анастасия, но если отвлечься от ее глаз и роста, он выстроил свое мнение на субъективных впечатлениях, включая манеры, осанку и голос. Возможно, что знание того, что все это уже получило оценку его сестры, убедило Глеба в том, что претендентка является подлинной Анастасией.
В ходе всей беседы, вспоминал он, фрау Чайковская говорила на немецком языке, а он чередовал русскую речь с немецкой. Она понимала русский, говорил он, и, разговаривая с ним, «подбирала немецкое слово взамен русского» {62}. На деле, как пояснил Глеб, она сделала это только раз, а именно произвела перевод одного русского слова на немецкий, когда Глеб рассказывал ей что-то и забыл, как по-немецки будет «белка». «О, я знаю, – перебила его претендентка, – белка по-немецки будет Eichb?rnchen» {63}. И тем не менее на основании этого единственного русского слова Глеб приходит к заключению, что она «не только в совершенстве владеет русским языком, но она также сохранила то уникальное произношение, которое я не встречал нигде за исключением ее собственной семьи» {64}. Но, правда, помимо этого единственного случая он признался: «Я не помню такого, чтобы великая княжна говорила на русском языке со мной или в моем присутствии». {65}
Но самым впечатляющим событием этой встречи стали поразительные и глубоко личные сведения, знание которых вновь продемонстрировала фрау Чайковская и владеть которыми, как утверждали ее сторонники, могла бы только настоящая Анастасия. В один из дней она спросила, привез ли Глеб «своих смешных животных». Все, за исключением Глеба, не могли понять, о чем идет речь, но Глеб быстро достал папку с рисунками, которые он сделал, чтобы те служили в качестве иллюстраций к его аллегорическим рассказам, героями которых были животные; некоторые из рисунков были новыми, а другие относились ко времени его пребывания в Тобольске. Это были те рисунки, которые его отец тайком проносил в дом губернатора, чтобы развлечь Анастасию и Алексея. Претендентка определила их без особого труда {66}.
Это было убедительным доказательством: кто, как не Анастасия мог знать об этих рисунках или определить те из них, которые были сделаны во время пребывания в Тобольске? И все же этот рассказ не столь убедителен, как может показаться на первый взгляд. Вопреки тому что Глеб в 1938 году написал в своей книге по данному поводу, фрау Чайковская никогда не спрашивала о его «смешных животных» или же позволяла сделать вывод, что она знает об их существовании. Фактически именно Глеб первым поднял этот вопрос, как он это подтвердил по трем не связанным между собой поводам: первый раз перед Ратлеф-Кальман, второй раз в своей книге о семье Романовых, написанной им в 1931 году, и, наконец, в своих письменных показаниях под присягой; и лишь позднее он стал подавать эти события в ином изложении {67}. По его словам, он упомянул эти рисунки, «чтобы разбить лед», «чтобы упростить течение беседы» {68}. Хотя фактически дело было не в вопросе о том, кто первым заговорил на эту тему, но скорее в очевидной способности претендентки отделить старые рисунки от сделанных недавно, ее способности испытать «то чувство боли, которое охватило ее», едва она увидела рисунки, сделанные в Тобольске, и ее пояснения: «Вы сделали это тогда, в Сибири» – вот что представлялось таким убедительным {69}. Высказывались предположения, что она просто угадывала, какие рисунки были сделаны в Сибири, потому что «хотя бы некоторые из них» были помечены датой написания рисунка в нижней части листа {70}. Однако это маловероятно, поскольку лишь немногие работы имели такие пометки {71}. Хотя для тех, кто не верил, что фрау Чайковская является Анастасией, существовало и более простое объяснение: просматривая рисунки, претендентка могла ограничиваться только какими-то неопределенными высказываниями о Сибири вообще, а впечатлительный Боткин истолковал их таким путем, который в наибольшей степени соответствовал представлению о том, что претендентка и есть великая княжна.
Это представляется вполне вероятным, особенно если учесть несколько сомнительные утверждения Боткина, его готовность пренебречь противоречащими доказательствами и вносить изменения в свою трактовку событий. Подобные вещи никоим образом не создавали ему хорошей репутации у эмигрантской общины. Там, где его сестра Татьяна просто не пользовалась авторитетом в силу позиции, занимаемой ею в этом деле, Глеб открыто гордился количеством приобретенных им врагов, он даже свою сестру обвинял в предательстве. Для Глеба каждый, кто был знаком с фрау Чайковской и отказывался признать в ней Анастасию, заслуживал обвинения в сокрытии фактов, в отказе спасшейся великой княжне в праве на имя, титул и собственную личность. Он по своему характеру был скорее мистиком, нежели человеком практических дел, и данное обстоятельство позволяло ему выдвигать подобные обвинения в ходе его служения тому, что он полагал правым делом. Он взял на себя роль идейного борца, и у фрау Чайковской никогда не было более убежденного (и в высшей степени вредоносного) сторонника, чем этот человек, который считал, что, помогая ей, он продолжает служить семье императора.
13 «Крайне неприятное впечатление»
К началу 1928 года, после почти 10 лет сплетен, расследований и претензий фрау Чайковской на имя и титул великой княжны Анастасии, дело окончательно запуталось. В 1927 году Ратлеф-Кальман, и во многом вопреки желанию претендентки, опубликовала серию статей по ее делу. В первый раз общество смогло прочесть о спорах вокруг признания и непризнания, о характере шрамов, владении языками, о провалах в памяти и манерах фрау Чайковской. Это была исполненная трагизма сказка, которая стала реальностью, переполненной интригами и всепобеждающей атмосферой тайны. В Берлине испуганное лицо Чайковской смотрело на мир с газетных полос и страниц журналов, которые вели полемику и анализировали ее дело. Однако не только в Берлине со всепоглощающим вниманием следили за этой сказкой, создавалось впечатление, что этим увлечена вся Германия, а также вся Европа и даже Америка {1}.
Чем дальше разворачивались события, тем сильнее становилось впечатление, что вся эта история неразрывно связана с аферами и интригами. На фоне постоянного роста слухов и противоречивых сообщений укрепляли свои позиции точки зрения и мнения, отстаиваемые обеими сторонами. Заголовки газет, освещающих это дело, демонстрировали исключительную последовательность только в одном – беспорядочности и непоследовательности. Они почти одновременно заявляли, что фрау Чайковская была разоблачена как большевистский агент, на следующий день сообщалось, что она «призналась» в том, что является актрисой из Румынии; в один месяц объявлялось, что под ее «маской» скрывается заводская рабочая из Польши, а в следующий – что она является невестой хорошо известного гангстера из Прибалтики {2}. Угроза судебного преследования чередовалась с опровержениями, а им на смену появлялись требования арестовать фрау Чайковскую. Столкнувшись с такой неопределенностью в развитии событий, Глеб Боткин решил, что будет лучше всего, если претендентка уедет из Европы. После возвращения Боткина из замка Зееон с ним связалась Маргарита Дерфельден, лицо, которое играло важную роль в общественной жизни Нью-Йорка, покойный муж которой нес службу в личном конвое вдовствующей императрицы. Маргарита Дерфельден также поддерживала дружеские отношения с троюродной сестрой настоящей Анастасии, княгиней Ксенией Георгиевной, которая жила на Лонг-Айленде, и ей удалось организовать встречу, на которой Боткин рассказал о деле фрау Чайковской {3}.
Случилось так, что, когда туда приехал Боткин и стал рассказывать свою историю о том, как он узнал в претендентке Анастасию, в имении «Кенвуд», которое принадлежало Ксении Георгиевне на Лонг-Айленде, оказался дядя последней, принц Христофор Греческий. «Когда он описывал свой визит к ней, – писал принц, – искренность Боткина не вызывала сомнений». Выслушав этот рассказ, Ксения Георгиевна, «разразилась слезами» и неожиданно воскликнула: «Мы должны привезти ее в Америку! Я оплачу все расходы, и она может жить в моем доме!» {4} «Я думала, если я возьму ее к себе, – так позднее говорила Ксения Георгиевна о претендентке, – можно будет избежать шумихи, связанной с этим делом. Это казалось мне таким простым, и я была убеждена, что как только у меня окончательно пропадут все сомнения, я тогда смогу обратиться к влиятельным членам нашей семьи». А в первую очередь Ксения Георгиевна утверждала: «Я чувствовала, что если претендентку изолировать от лиц с сомнительными намерениями, которые пытаются внушить ей какие-то воспоминания, я тогда смогу получить действительное представление о ее характере и личности. Если она будет несомненной самозванкой, мои действия спасут нашу семью от множества неприятностей, а если она действительно оказалась Анастасией, то даже подумать страшно о том, что ничего не делается для нее» {5}.
В субботу 28 января 1928 года, облаченная в новое дорогое зимнее пальто белого цвета, фрау Чайковская покинула замок Зееон. «Господствует всеобщее чувство сострадания к бедной несчастной княгине Ксении, – писала Фэйт Лейвингтон, – она не имеет никакого представления, во что ввязалась» {6}. В сопровождении шотландки Агнесс Гэллахер, няни дочери Ксении Нэнси, Чайковская отправилась в Шербур, чтобы взойти на борт лайнера «Беренгария», направляющегося в Нью-Йорк. Как вспоминала Гэллахер, во время их остановки в Париже претендентка заказала для них обоих завтрак, и причем на французском языке – это первый подтвержденный свидетелем пример того, что она хотя бы в малой степени владела этим языком. Сама Гэллахер по-французски не говорила, и в силу этого не имела никакого представления о том, что на самом деле сказала фрау Чайковская, правда, официант должным образом доставил завтрак к их столу. Но это было исключение, разовое отклонение от установленного порядка, которое больше не повторялось в течение последующих трех десятилетий; на практике же, как вспоминала Гэллахер, она в течение всего путешествия говорила с претенденткой на английском языке. В конце концов результатом необходимого общения стало «увеличение плавности речи»; как говорила Гэллахер, к тому времени, когда они приплыли в Нью-Йорк, фрау Чайковская «говорила на английском языке совершенно легко» {7}.
Когда 9 февраля «Беренгария» подошла к гавани Нью-Йорка, ее прибытие приветствовала шумная топа любопытных, вездесущая кинохроника, фоторепортеры и вопросы, которые выкрикивали более 50 репортеров, столпившихся на пирсе 13-й улицы в надежде хоть краешком глаза увидеть молодую женщину, которая может оказаться единственной оставшейся в живых дочерью последнего русского императора. При всей сумбурности эта сцена в силу определенных причин полностью соответствовала этой запутанной истории и переносу места действия в Нью-Йорк вкупе со слухами, что «Анастасия» вскоре отправится в Голливуд, где она будет играть главную роль в кинофильме, снятом по истории ее жизни {8}. В это время княгиня Ксения Георгиевна находилась на отдыхе на Вест-Индских островах, по этой причине фрау Чайковская временно стала гостьей Энни Бэрр Дженнингс, пожилой дамы из высшего общества Нью-Йорка и наследницы компании «Стандарт Ойл», в ее роскошных апартаментах на 17-й улице. Будучи ее гостьей, претендентка участвовала в коктейльных вечеринках и приемах, которые высший свет Нью-Йорка устраивал в ее честь {9}. Нью-Йорк с его переполненными улицами и современными небоскребами был для Чайковской совершенно новым миром, миром, далеким от безмятежного спокойствия замке Зееон, и тем не менее она нашла все это захватывающе интересным. «Газеты говорили обо мне, – вспоминала она, – в течение двух недель». Это служит признаком того, что она быстро освоилась в атмосфере всеобщего ажиотажа, окружавшей ее приезд. {10} Газета New York Herald Tribune как нельзя более точно определила неподдающуюся объяснению природу этой истории, написав: «И профессионалы-историки, и любители-энтузиасты представляют на суд общества целые горы своих доводов, но фактически никто ничего не знает, и не факт, что кто-то захочет что-нибудь знать» {11}.
Через несколько недель княгиня Ксения Георгиевна вернулась с отдыха, и претендентка наконец обосновалась в «Кенвуде», в обширном поместье княгини, на берегу бухты Ойстер Бей острова Лонг-Айленд. Родившаяся в 1903 году, Ксения Георгиевна лишь от случая к случаю встречалась с Анастасией, и чаще всего в Крыму, когда обе они были детьми {12}. Вместе со своей матерью и старшей сестрой Ниной Ксения в 1914 году выехала из России, они стали жить в Англии и таким образом спаслись от ужасов революции. Отцу Ксении, великому князю Георгию Михайловичу, повезло меньше: он был казнен большевиками. В 1921 году Ксения вышла замуж за Уильяма Лидса, сына знаменитой дамы периода «Золотого века Америки» [7] , которая в силу превратностей судьбы вышла замуж за дядю Ксении, принца Христофора Греческого.
«Прошло четырнадцать лет с той весны 1914 года, когда я последний раз встречалась с Анастасией в Крыму», – так скажет Ксения позднее. Однако она считала себя «достаточно подготовленной, чтобы отличить члена моей собственной семьи» от самозванца. В течение следующих пяти месяцев Ксения Георгиевна постепенно составляла свое мнение о личности ее гости, и эту работу до некоторой степени затрудняло «частое возбужденное состоянии претендентки, неожиданные всплески эмоций и частая смена настроений». Со временем она, однако, пришла к убеждению, что фрау Чайковская – это Анастасия. «Я бы не сказала, – заявила Ксения Георгиевна, – что даже после длительного контакта с ней я признала претендентку исходя из визуального сходства. В основе моего признания лежало интуитивно ощущаемое семейное сходство, в особенности сходство с ее родственниками по материнской линии. Одной из наиболее убедительных черт в ее характере стала совершенно неосознаваемая ею уверенность в своей социальной принадлежности. Она все время была самой собою, она ни разу не дала повода подумать, что она играет роль». Согласно утверждению Ксении, претендентка «никогда, под давлением каких бы обстоятельств она ни находилась, не совершила когда-либо ошибку, которая могла бы пошатнуть мое все крепнущее убеждение и полную готовность считать ее той, за кого она себя выдает» {13}.
По просьбе фрау Чайковской Ксения Георгиевна стремилась к тому, чтобы почти полностью исключить расспросы о сочиненном ею прошлом или воспоминания о том, что ей пришлось пережить в России. И все же, вместо того чтобы говорить на такие невинные темы, как воспоминания о придворных и слугах, об отдыхе в Крыму или об обстановке в комнатах дворца, претендентка, «множество раз», как вспоминала Ксения, заводила разговор о своем мнимом спасении во время массового убийства ее семьи, о побеге через всю Сибирь и о том, как ей якобы жилось в Бухаресте {14}. Возможно, она просто хотела избежать разговоров на тему о приписанном себе детстве в силу трудностей, сопряженных с воспоминанием, или же избежать неизбежного в таких случаях чувства, что тебя проверяют. Но как бы то ни было, очевидная готовность фрау Чайковской воскрешать то, что являлось самым ужасным периодом в жизни Анастасии, представляется совершенно непонятной.
И все-таки, как бы это ни казалось странным, имели также место необъяснимые повороты в развитии событий, такие коллизии, которые приводили к заключению, как это столь часто бывало в ее случае, что фрау Чайковская вполне может быть Анастасией. Ксения пошла навстречу просьбе претендентки не устраивать никаких переговоров или встреч с другими членами семьи Романовых, однако в один из дней к Ксении приехал ее двоюродный брат князь Дмитрий Александрович, чтобы поиграть с другом в теннис. Высокая сетка, обвитая виноградной лозой, закрывала теннисный корт так, что претендентка не могла видеть корт из окон комнаты, но могла слышать, что там идет игра. Как вспоминала Ксения, в ходе игры Дмитрий и его друг вели счет и кричали что-то друг другу на английском языке. Когда в тот же день, но несколько позже Ксения вошла в комнату претендентки, последняя была взбешена. «Вы лгали мне! – кричала она. – Ведь вы обещали не приводить их сюда!» Когда Ксения стала настаивать, претендентка выкрикнула: «Я узнала его голос! Это один из двоюродных братьев!» {15}
Ксения Георгиевна была убеждена: ну кто, кроме Анастасии, мог бы опознать далеко не самого важного двоюродного брата из семейства Романовых, просто услышав его голос? На самом деле, кажется, ни у кого не возникало сомнений по этому поводу: выжившая Анастасия обладала такой исключительной памятью, что она могла точно узнать голос двоюродного брата, которого она не видала более 10 лет. Однако у противников фрау Чайковской нашлось более прозаичное объяснение этому явлению. Хотя претендентка и не могла видеть игроков, она слышала, как и что они выкрикивали в ходе игры, и будет вполне разумным предположить, что они при этом называли имена, а данное обстоятельство предоставило фрау Чайковской возможность опознать хотя бы одного из игроков.
И вновь началась полемика по поводу языков. Различные источники утверждают, что во время своего пребывания в «Кенвуде» фрау Чайковская случайно и непреднамеренно переходила на русский язык. Позднее Маргарита Дерфельден, которая приезжала в «Кенвуд», вспоминала, что однажды, гуляя по саду, претендентка «говорила о цветах на русском языке, называя их такими странными русскими именами» {16}. Также утверждается, что как-то Ксения Георгиевна вошла в комнату претендентки, когда последняя, сидя у окна, играла со своими двумя любимыми длиннохвостыми попугайчиками. «Посмотри! – сказала по-русски фрау Чайковская, – они танцуют на подоконнике!». Этого было достаточно, чтобы Ксения заявила, что претендентка говорит «на вполне приемлемом русском языке, если судить о нем с позиций светского общества Санкт-Петербурга» {17}.
Звучит убедительно? В том виде, в каком это повторяется в многочисленных отчетах в поддержку иска фрау Чайковской, – да. На самом деле – нет. Несомненно, Дерфельден заявляла, что претендентка говорила о цветах в «Кенвуде», используя их русские названия, но это Дерфельден, а отнюдь не Ксения Георгиевна, послужила источником сведений, касающихся рассказа о попугаях. В начале семидесятых годов прошлого столетия племянник Ксении Георгиевны, князь Давид Чавчавадзе, сказал историку Брайану Хорэну, который занимается изучением этой загадки, что он часто слышал рассказ о попугаях от своей матери, княгини Нины Георгиевны, которая говорила, что она, в свою очередь, услышала рассказ от самой Ксении. Замечание о том, насколько претендентка владела русским языком, тоже родилось у Чавчавадзе, и, таким образом, слова, на которые столь часто ссылались, были словами не Ксении Георгиевны, а всего лишь переданной через третьи руки версией того, что она яко бы сказала {18}.
Но даже и это отнюдь не бесспорно. В 1959 году Ксения потратила два дня на то, чтобы ответить на вопросы, которые были заданы ей в консульстве Западной Германии в Нью-Йорке. Когда ей был задан конкретный вопрос о языках, которыми владела фрау Чайковская, она заявила: «С самого начала претендентка и я говорили только на английском языке. Ее английское произношение было хорошим, но ей несколько не хватало практики, поэтому иногда она не могла подобрать нужное выражение. Однако мы с ней никогда не говорили по-русски, несмотря на то, что однажды я сказала ей: «Как жалко, что мы не говорим на русском, это же наш родной язык». В ответ на это, а также по другим поводам претендентка пояснила, что она не хочет слышать русскую речь» {19}.
Получается, что Ксения никогда не слышала, чтобы претендентка говорила по-русски во время своего пребывания в «Кенвуде». Так может быть, вся эта история с попугаями есть не более чем просто кусочек предания, который годами оттачивался в семье, пока не приобрел правдоподобный вид? Возможно, эта сказка родилась у Дерфельден, она рассказала ее Ксении, а та в свою очередь Нине, а Нина поведала ее своему сыну Давиду. Не вызывает сомнения то, что действительность была отнюдь не так бесспорна. Ксения утверждала, что она говорила с фрау Чайковской на английском языке на всем протяжении пребывания последней в «Кенвуде», и признавала, что, хотя произношение претендентки было «отличным», ей тем не менее приходилось иногда подыскивать нужные слова и выражения. Однако сестра Ксении, принцесса Нина Чавчавадзе, тоже встретилась с претенденткой и ушла от нее с совершенно другим мнением. Она была убеждена, что фрау Чайковская не является Анастасией, хотя несомненно является «дамой из высшего общества» {20}. Однако лингвистические способности фрау Чайковской поразили ее: «Боже мой, на каком английском она говорила! Я даже без какого-либо предупреждения поняла, что она самозванка, на таком ужасном языке она говорила… В нашей семье мы все говорили на русском языке. Но я слышала, как она [великая княгиня Анастасия Николаевна] говорила на английском языке. Она иногда говорила на английском со своей матерью, и это был совсем другой английский, уверяю вас» {21}.
В конечном счете Ксения Георгиевна, как она об этом с пылом заявила в 1959 году, была «убеждена, что претендентка и в самом деле является Анастасией, великой княжной России». {22} Она никогда не отказывалась от этого своего убеждения, но принятое ею решение не принесло ей ничего, кроме горя. В то время, о котором идет речь, Америку посетил с визитом великий князь Александр Михайлович, свояк и троюродный брат императора Николая II, а также дядя Ксении Георгиевны. Его постоянно преследовала не знающая усталости толпа репортеров, которых не интересовало ничего, кроме установления личности таинственной молодой женщины – «Анастасии». С обычным для него вкусом ко всему потустороннему великий князь утверждал, что «дух Анастасии вернулся в наш мир и вселился в другое тело. Она знает так много о частной жизни императора и его семьи, что другого объяснения этому просто нет, и конечно же это далеко не первый случай, когда дух возвращается на землю, приняв новую телесную оболочку». {23} Однако семейство Романовых ополчилось не против Александра Михайловича, а против Ксении. «Безответственное заявление Ксении должно быть каким-то образом опровергнуто, – заявил один из родственников. – Мы знаем, что она уехала из России в возрасте десяти лет; мне также известно, что Нина и Ксения не очень-то часто встречались с семьей дяди Ники, но даже тогда, когда они встречались, они были еще слишком молоды». {24}
Пребывание претендентки в доме Ксении Георгиевны растянулось более чем на пять месяцев, и в течение этого времени брак хозяйки дома, который уже был на грани, распался. Супруг Ксении Георгиевны не выдержал неприятностей, связанных с необходимостью принимать в своем доме такую трудную гостью. Здесь часто возникали споры, и непредсказуемый темперамент фрау Чайковской и частый переход в настроении из одной крайности в другую подтачивали и без того хрупкий мир в доме {25}. Ксения легкомысленно обещала претендентке, что она как-нибудь устроит ей в Копенгагене встречу со вдовствующей императрицей, и не смогла выполнить обещание {26}. Но все неприятности были обусловлены не тяжелым характером фрау Чайковской или невыполненным обещанием и не распавшимся браком Ксении. Ее главной ошибкой было то, что она предоставила Глебу возможность неограниченно общаться с фрау Чайковской. Враждебность и отсутствие взаимопонимания, воцарившиеся в «Кенвуде» за эти месяцы, в большей части были результатом упрямого и недальновидного поведения Глеба.
Проблемы начались, когда после возвращения Боткина из замка Зееон в Америку он опубликовал серию статей о претендентке. Интерес к ее личности, в особенности в Америке, был настолько велик, что, как вспоминал Глеб, «он был буквально завален заказами на статьи», и эти заказы сулили весьма немалые доходы. На первых порах он был осторожен и даже отказывался от тех предложений, которые могли бы обогатить его лично {27}. Однако со временем его вера в Ратлеф-Кальман и убеждение, что она снабжает его точными сведениями, привели к появлению преувеличений. Герцог Лейхтенбергский лично выразил протест по поводу одной из статей Глеба, настаивая на том, что в ней допущены недопустимо грубые искажения его высказываний, и судя по всему, Глеб был вынужден это признать {28}. То, что Глеба уличили во лжи, нисколько не помогло остановить его растущее безрассудство. После одной из его публикаций великий князь Андрей Владимирович возмущался: «Тон последней части статьи абсолютно недопустим… Глеб здесь берет за основу не факты, но бессовестные и лживые сплетни. Неужели у Глеба совсем нет ни разума, ни такта, чтобы понять, как это неуместно и даже вредно для русского человека поливать грязью свой собственный народ на страницах зарубежной прессы? Столь же недостойными я нахожу его пассажи, направленные против великого герцога Гессенского… Он практически уничтожил больного человека». {29}
Однако Глеб видел врагов повсюду, он был убежден, что семейство Романовых отказывает Чайковской в ее притязаниях потому, что иначе она сможет получить деньги, положенные Николаем II в банки Европы. Считая своей задачей защиту прав «Анастасии», Глеб становился все более и более настойчивым в стремлении заставить фрау Чайковскую подать иск с претензией на долю богатств, которыми, по всеобщему мнению, владеют Романовы. На первых порах его приезды в «Кенвуд» и визиты к претендентке носили дружественный характер, хотя при этом он не разделял осторожность, которую Ксения Георгиевна проявляла в отношении ко всей ситуации. Но вскоре он, судя по всему, пожаловался фрау Чайковской, что княгиня не особенно печется о ее интересах. Являясь человеком недоверчивым и подозрительным, фрау Чайковская всегда болезненно реагировала на любые подозрения, какими бы беспочвенными они ни были, и она начала изливать переполнявший ее гнев на свою несчастную хозяйку дома. Конфликт быстро перерос в шумный скандал с участием трех действующих лиц. Ксения обвиняла Глеба в желании использовать Чайковскую в рекламных целях, Глеб обвинял Ксению в том, что она по приказу семейства Романовых удерживает претендентку в «Кенвуде» в статусе пленницы. За этим последовали нелепые, непримиримо враждебные пресс-конференции и заявления, которые были сделаны для прессы обеими враждующими сторонами и которые не помогли никому, а меньше всего претендентке. {30} Позже Глеб настаивал на том, что однажды Ксения Георгиевна сказала ему, что великие княгини Ксения Александровна и Ольга Александровна, знающие о том, что претендентка является их племянницей, были готовы выплатить ей большую сумму денег и обеспечить ее содержание, если она согласится отозвать свой иск и таким образом откроет им дорогу, фамильному наследству – счетам, заведенным Николаем II в Европе {31}.
Ксения Георгиевна утверждала, что это ложь и нелепость. «Я никогда, никогда не говорила подобных вещей, – заявила она позднее. – Слишком уж враждебным было отношение моих тетушек, чтобы представить себе, что они могли сказать такую вещь» {32}. На самом деле мало кто верил в предложенный Боткиным вариант развития событий, но ущерб уже был причинен. Он продолжал настраивать Чайковскую против хозяйки дома, приютившей ее, и вскоре обстановка в «Кенвуде» накалилась до предела. Кому бы ни принадлежало это решение – самой ли Ксении Георгиевне, ее ли мужу Уильяму Лидсу или самой фрау Чайковской, – но в августе претендентка бежала из поместья вместе с Глебом. «Вы знаете, – позже сказала Ксения, – она просто ненормальная» {33}.
Фрау Чайковская 10 августа зарегистрировалась в отеле «Гарден Сити» на Лонг-Айленде. Чтобы избежать встреч с любопытными репортерами, Боткин записал претендентку под именем «миссис Юджин Андерсон», и вскоре оно трансформировалось в известное «Анна Андерсон». {34} Обслуживать ее был приставлен швейцар по имени Вальтер Рух, поскольку он мог объясняться с ней на немецком языке. Из этого можно сделать вывод, что ее способности бегло говорить на английском языке по-прежнему оставляли желать лучшего. В противовес тем, кто считал ее немецкий очень плохим, Рух считал, что она говорила на «очень хорошем» немецком языке, правда, при этом отметил, что ему показалось, что у нее был «иностранный акцент». {35}
И теперь именно Глеб Боткин пытался вывести претендентку из того отчаянного положения, в котором она находилась течение предыдущих десяти лет. Он нанял Эдварда Фоллоуза, члена коллегии юристов города Нью-Йорка, чтобы тот защищал финансовые интересы Чайковской. С момента казни Романовых в Екатеринбурге прошло десять лет, и Глеб опасался, что оставшиеся в живых члены венценосного семейства могут оспорить права на наследство, подав иск против любого возможного банка в Европе. Глеб встал на этот путь не потому, что сам был жаден и надеялся получить выгоду в случае обнаружения подобных счетов, а потому, что действительно был озабочен будущим фрау Чайковской. У него самого денег было немного, и он не мог позволить себе заботиться о претендентке, но вместе с тем он считал, что ей должны быть созданы хотя бы скромные условия существования. Когда Фоллоуз тем летом готовил для Андерсон завещание, она, не ставя никого в известность, назвала основными наследниками Глеба и Татьяну. Глеб каким-то образом узнал об этом и заставил Фоллоуза составить новый документ, согласно которому, в случае если претендентка сочтет нужным завещать ему какую-то сумму денег, все права на них получит американский Красный Крест. {36}
С этого времени финансовая проблема стала камнем на шее у Анны Андерсон, что послужило подтверждением для тех, кто подозревал ее в мошенничестве и полагал, что иск, выдвинутый ею, был не чем иным, как недостойной попыткой прибрать к рукам мифические богатства Романовых. Все деньги, которыми обладали Романовы до революции, пропали, и это было очевидно. Но каково положение дел со счетами за рубежом? Деньги были. Это были как государственные, так и частные активы. Различие между этими видами вкладов сохранялось лишь в памяти самодержавно мыслящих Николая и Александры. Все активы в Германии были заморожены, а те, что находились в Англии, по утверждению членов семьи Романовых, были из патриотических соображений возвращены, чтобы оплачивать военные расходы. На самом деле деньги были оставлены в Банке Англии, поскольку сэр Джордж Бьюкенен, посол Великобритании в России, часто доставлял императрице достаточно большие суммы денег {37}.
Крайне загадочном оставался вопрос, сохранились ли хоть какие-нибудь деньги Романовых и в каких именно финансовых учреждениях? Анна Андерсон сообщила Фоллоузу, что Николай II положил в Банк Англии на имя каждой из своих дочерей по 5 миллионов рублей, и эти деньги предназначались им в качестве приданого. По словам Андерсон, она говорила об этом Ольге Александровне, когда та навещала ее. {38} Многие сторонники Андерсон считали, что сведения об этом предполагаемом богатстве и привели к тому, что жадные Романовы, живущие в изгнании, не признали в ней дочь русского императора Анастасию. {39}
«Это все фантастика, причем ужасно вульгарная, – сказала Ольга Александровна. – Стала бы моя мать получать пенсию от короля Георга V, если бы у нас были хоть какие-то деньги в Англии? Все это бессмысленно». {40} Но ее сестра Ксения Александровна захотела узнать, не является ли это все правдой, и наняла двух юристов отыскать любые вклады, сделанные ее покойным братом и на которые она могла бы предъявить права {41}. Но с другой стороны, ни один человек так никогда и не нашел никаких богатств Романовых – ни в Банке Англии, ни в одном другом британском банке, но это было не доказанным фактом, а скорее предположением, которое подливало масло в огонь интриги. Настойчивая и ни от кого не скрываемая погоня Глеба Боткина за этим мифическим богатством, в которой он выступал от имени претендентки, выглядела в глазах многих в лучшем случае недостойной, а в худшем глубоко подозрительной. Таким образом, Глеб, который так часто и не стесняясь в выражениях бросал клеветнические оскорбления и обвинения тем, кого он считал врагами «Анастасии», создал себе репутацию некоего злого гения в духе Макиавелли, намеренного использовать Андерсон для своего обогащения. Подобные предположения были ошибочными, но наибольший вред был принесен, когда летом 1928 года Фоллоуз создал «Корпорацию Гранданор». За большие финансовые взносы, сделанные в корпорацию с целью поддержать претендентку материально и обеспечить выплату гонораров юристам, нанимаемым ею, лица, сделавшие взносы, получали определенное количество акций корпорации. В том случае, если и как только будут найдены богатства Романовых, о которых идет речь, обладатели этих акций получат вознаграждение, пропорциональное их вкладу. {42} Для многих данное обстоятельство означало лишь то, что искренние усилия больной молодой женщины в той борьбе, которую она, по мнению многих, вела за то, чтобы восстановить утерянное прошлое, приобрели вид не самой удачной охоты за сокровищами.
И именно это – возможность того, что Боткин и Фоллоуз предпримут попытку продавить решение вопроса через суд общего права – вынудило княгиню Ксению Георгиевну написать отчаянное письмо к Виктории, маркизе Милфорд-Хейвен и сестре императрицы Александры, в котором она просила взять на себя ответственность за финансовое обеспечение претендентки и таким путем прекратить этот недостойный балаган. Однако на это Виктория ответила так: «Я много думала над тем, что вы написали мне по поводу положения дел с А (я так и буду называть ее и далее в этом письме), а также о действиях, которые мне, по вашему мнению, следует предпринять. Я также разговаривала по поводу вашего письма с Ирэной… Я совершенно неспособна относиться к ней так, как если бы она действительно была моей племянницей, и я торжественно клянусь вам, что мне доставило бы огромную радость думать иначе, поскольку я действительно любила детей моей бедной сестры Аликс, которых я почти ежегодно видела перед войной, и последний раз встречалась с ними накануне войны. Мой путь к этому моему решению не был легким, но в нем нет и предубеждений. Вопрос о том, чтобы поддержать А деньгами или каким-то иным способом, для того чтобы спасти нас от множества возможных неприятностей, то есть той опасности, о которой вы предупреждали меня, требует взвешенного подхода. Лично я пришла к заключению, что у меня нет возможности последовать вашему предложению, и мне предстоит быть готовой лицом к лицу столкнуться со всеми печальными последствиями, которые могут стать результатом моего отказа. Можете не сомневаться, что люди, объявляющие себя то одним, то другим членом замученной семьи, будут появляться и далее. Я не могу сама и не стану советовать кому-либо из моих родственников брать на себя груз ответственности за будущую жизнь А и за ее действия» {43}.
Вплоть до осени 1928 года ничего не происходило, и создавалось впечатление, что ни одна из сторон не хочет торопить события в вопросе об установлении личности Андерсон. Но в октябре 1928 года в Копенгагене умерла вдовствующая императрица Мария Феодоровна. В течение двадцати четырех часов те Романовы, которые проживали в Дании, а также бывший великий герцог Эрнст-Людвиг Гессенский в Дармштадте выступили с заявлением, которое, судя по всему, было подготовлено заранее. Ссылаясь на отрицательное мнение великой княгини Ольги Александровны, баронессы Софии Буксгевден, а также Пьера и Александры Жильяр, это заявление решительно отказывало претендентке в каком-либо праве на родственную связь, провозглашая: «По нашему твердому убеждению женщина, которая называет себя госпожой Анастасией Чайковской и которая в настоящее время находится в Соединенных Штатах, не является великой княжной Анастасией Николаевной». Это было, говорится в заявлении, «очень трудно и больно для нас, ближайших родственников царской семьи, примириться с мыслью о том, что не уцелел ни один из членов той семьи. Мы бы охотно поверили, что по крайней мере хотя бы один человек смог спастись в ходе того массового истребления 1918 года. Мы бы одарили уцелевшего всей той любовью, которая все эти годы искала и не могла найти объекта приложения. И в нашей великой любви мы бы утопили нашу великую печаль, что нам не дано было защитить этих чистых сердцем людей, эти примеры доброты и любви от языков их врагов, источающих клевету. Но наше чувство долга требует, чтобы мы заявили, что все, что имеет отношение к данной женщине, вся ее история – это чистый вымысел. Наша память о дорогих нам усопших не должна ставиться под сомнение в силу того, что ширится распространение этой нелепой сказки, и она набирает силу». Вариант этого заявления, который был опубликован в Дании, подписали тринадцать членов семейства Романовых: великая княгиня Ольга Александровна, ее сестра, великая княгиня Ксения Александровна, и ее муж, великий князь Александр Михайлович, а также шесть их сыновей, князья Андрей Александрович, Федор Александрович, Никита Александрович, Дмитрий Александрович, Ростислав Александрович и Василий Александрович, а также их дочь, княгиня Ирина Александровна, и ее муж, князь Феликс Юсупов. Это заявление подписали также великий князь Дмитрий Павлович и его сестра, великая княгиня Мария Павловна – двоюродные брат и сестра императора Николая II. Вариант заявления, который увидел свет в Дармштадте, дополняли подписи Эрнста-Людвига, великого герцога Гессенского и двух его сестер: Виктории, маркизы Милфорд-Хейвен и принцессы Ирэны Прусской {44}. Но из этого перечня только трое – Ольга Александровна, принцесса Ирэна Прусская и князь Феликс Юсупов – встречались с претенденткой.
Глеб Боткин отнесся к этому заявлению как декларации об объявлении войны, он увидел в нем «возмутительный» и «ничем не спровоцированный» жест, который, как он заявил, «вызвал в нем отвращение» {45}. В ответ, явно по собственной инициативе и без консультаций с кем-либо, Глеб нанес ответный удар, широко используя при этом средства массовой информации. Он писал великой княжне Ксении Александровне: «Со смерти вашей матери не прошло и двадцати четырех часов… а вы уже поспешили сделать еще один шаг в заговоре, направленном против вашей собственной племянницы… Крайне неприятное впечатление оставляет тот факт, что даже у смертного одра вашей матери, вашим наибольшим желанием, должно быть, является желание лишить обманным путем свою племянницу имеющихся у нее прав, и это ужасно, что у вас нет элементарного чувства порядочности подождать всего несколько дней, перед тем как возобновить свою позорную борьбу… Избранный вами способ подачи вашего заявления явно рассчитан на то, чтобы ввести в заблуждение общественное мнение…
Заявление сопровождает обычная нелепая ложь, которой характеризуется вся эта кампания подлой клеветы, которую вы ведете против своей несчастной племянницы… Но разрешите мне на какой-то момент оставить без внимания всю эту злобную ерунду и обратиться к фактам, хорошо известным вам. Коротко говоря, эти факты сводятся к тому, что существует весьма большое состояние, как в деньгах, так и в недвижимости, которое принадлежит усопшему императору и его наследникам, включая личные денежные средства Великой княжны Анастасии, и теперь все они по праву должны принадлежать ей. Фактом является и то, что вы не один год с помощью мошеннических приемов пытаетесь завладеть этим состоянием, и то, что большая часть сведений попала к вам только после того, как о них рассказала Великая княжна Анастасия; что в 1925 году ваша сестра Великая княгиня Ольга практически признала Великую княжну Анастасию, получив уверения лечивших ее докторов, что последняя не проживет больше месяца; что как только Великая княжна Анастасия стала выздоравливать, и вы больше не могли рассчитывать на ее скорую смерть, вы и ваша сестра стали обличать ее как самозванку… Я отказываюсь верить, что вы действительно убеждены, что миссис Чайковская не является Великой княжной Анастасией. Вы хорошо знаете, что она помнит даже малейшие детали своего детства, что она обладает всеми физическими признаками, включая родимые пятна, что ее почерк в настоящее время нисколько не отличается от того, какой имела она в юности… Вы также знаете, что ее личность была в полной мере удостоверена большим количеством людей, честность которых не подлежит сомнению, и которые встречались с ней еще во времена ее детства, в том числе и несколькими членами Императорской фамилии России. Далее, вы знаете, что все врачи, которые когда-либо лечили ее, единодушно были согласны с тем, что с научной точки зрения для нее невозможно быть кем-то еще, кроме как той, на чей титул она претендует.
Ну и наконец, вы знаете, что все так называемые доказательства, претендующие на то, чтобы опровергнуть доводы в ее пользу, представляют собой не что иное, как подтасовки, фальсификации, ложные показания подкупленных свидетелей, а также злобные и глупые инсинуации. За то, что вы лично убеждены в том, что претендентка действительно является Великой княжной Анастасией Николаевной, достаточно убедительно говорит тот факт, что на протяжении всей вашей войны с ней вы никогда не сделали ни одного правдивого заявления, не упомнили хотя бы единого факта, а прибегали исключительно к подлейшей клевете и к самой нелепой лжи. По сравнению с тем злом, что творите Вы, Ваше Императорское Высочество, бледнеет даже ужасное убийство Императора и его семьи, а также моего отца, совершенное большевиками! Проще понять преступление, совершенное бандой обезумевших и пьяных дикарей, чем спокойное, последовательное и бесконечное преследование одного из членов своей семьи… Единственная вина Великой княжны Анастасии Николаевны заключается в том, что, являясь единственным правомочным наследником усопшего Императора, она стоит на пути ее алчных и бессовестных родственников» {46}.
Это, как настаивал Боткин, был тщательно продуманный ответ, намеренно составленный так, чтобы «он служил поводом для обвинения в злостной клевете или хотя бы в искажении фактов». Но, по его утверждению, он остался без внимания. Американские власти обязательно встали бы на позицию заявления, сделанного в Копенгагене и утверждавшего, что претендентка является мошенницей. Намеренно провоцируя Ксению Александровну, Глеб надеялся, что она выступит с угрозой судебного преследования претендентки и таким образом окажется вынужденной участвовать в полемике в зале суда, а результатом этого будет привлечение доказательств, свидетельствующих в пользу претендентки. Однако Глеб вынужден был признаться, что «для него оказалось невозможным сдерживать себя» в процессе написания письма, и что, составляя его, он «выплеснул все негодование и горечь» по поводу того, что, по его искреннему убеждению, было не чем иным, как бессердечным отторжением уцелевшей Анастасии членами ее собственной семьи {47}.
Но намерения намерениями, а действия Боткина нанесли делу непоправимый ущерб. Он ведь не только отправил это оскорбительное письмо Ксении Александровне, он также усугубил причиненный вред, передав это письмо в средства массовой информации, которые, всегда падкие на сенсацию, подхватили его и напечатали полностью в газетах всего мира. В ужас пришла даже сестра Глеба, Татьяна. Она, правда, пыталась объяснить такой шаг своего брата как типичный «для его импульсивного характера», но это его «жалкое письмо», по ее мнению, «теперь сделает невозможной для Романовых любую попытку признать Анастасию» {48}. Раздраженная подобным поведением и испытывая глубоко укоренившееся недоверие в отношении Фоллоуза и его «Корпорации Гранданор», Татьяна заявила, что она больше не будет поддерживать ни своего брата, ни его действия. Глеб ответил на это в своей обычной манере, в открытую обвинив свою сестру в обмане {49}. Он даже высказал предположение, что она тоже входит в состав того, что он назвал «подлинной кликой средневековых интриганов», вознамерившихся лишить претендентку ее имени и наследства {50}. Он публично назвал великих княгинь Ксению Александровну и Ольгу Александровну «чудовищами», которые совместно с Жильяром «решили уничтожить» женщину, о которой они знали, что она является «их родной племянницей», чтобы иметь возможность присвоить ее наследство {51}. И при этом Глеб выразил крайнюю степень изумления по поводу того, что он оказался «покинут всеми родственниками и друзьями, которые живут в Европе, и не ожидает получить от них какие-либо вести вплоть до того дня, когда наступит полное восстановление доброго имени Анастасии» {52}.
Фрау Чайковская, она же Анна Андерсон, со своей стороны, избегала участия в этой буре, поднятой от ее имени полным добрых намерений, всегда верным ей и безнадежно безрассудным Глебом Боткиным. В начале 1929 года она выписалась из отеля «Гарден Сити» и возвратилась к Энни Бэрр Дженнингс, и стала участвовать в вечеринках, чаепитиях и обедах, которые устраивала хозяйка, чтобы благодаря такой гостье пустить пыль в глаза высшему обществу Нью-Йорка {53}. Однако вскоре и несмотря на новые дорогие наряды, которыми снабжала ее хозяйка, Андерсон стала уставать от этого спектакля. Ей очень нравилось спать в постели, отведенной ей хозяйкой дома, ездить по городу в лимузине с личным шофером ее хозяйки, делать покупки в магазинах на 5-й авеню, тратя деньги с кредитного счета Дженнингс, и есть блюда, которые готовил для нее повар хозяйки, но ее неприязненное отношение к незнакомцам и нежелание быть на публике привело к ставшим привычными внезапным приступам раздражения, истерии, частой смене настроений и нелепым обвинениям. Страдая от усиливающегося параноидального психоза, Чайковская начала жаловаться на то, что за ней постоянно шпионят, что ее телефоны прослушиваются, и утверждала, что Дженнингс то держит ее в качестве пленницы, то пытается похитить ее наследство {54}.
Летом 1930 года обстановка накалилась до предела. Вечером 14 июля Чайковская случайно наступила на одного из тех двух длиннохвостых попугайчиков, которых подарила ей Ксения Георгиевна. Всю ночь она провела то в рыданиях, оплакивая своего любимца и требуя, чтобы ей дали другого попугайчика. В ту ночь в апартаментах Дженнингс никто не сомкнул глаз, и никто не знал, что принесет с собой следующее утро. Как всегда последовательная в своей непоследовательности, Андерсон утром покинула квартиру Дженнингс, решив, что справиться с горем ей поможет посещение магазинов на деньги хозяйки. Однако когда Андерсон попыталась оплатить свои новые приобретения, она узнала, что Дженнингс утром закрыла ее кредит. Вне себя от гнева Андерсон возвратилась в апартаменты и начала новый скандал с истерикой, добавив к нему обвинения предыдущей ночи. Она попыталась наброситься с кулаками на прислугу и закончила тем, что ее голую, поймали на крыше, стараясь затащить обратно в дом и не обращая внимания на ее истошные крики {55}.
Нужно было принимать какие-то меры; в течение нескольких следующих дней Андерсон встала в самом центре переполненного универсального магазина и начала выкрикивать на ломаном английском оскорбления и обвинения в адрес Дженнингс. В апартаментах своей хозяйки она, сидя на окне, бросала бюсты, статуэтки и прочие безделушки в ничего не подозревающих пешеходов внизу; она угрожала слугам физической расправой, а также заявляла, что намерена убить себя {56}. Хотя Андерсон были свойственны и депрессия, и непредсказуемая смена настроений, в Нью-Йорке она перешла все границы дозволенного. Ее возмутительное поведение было свидетельством серьезного нервного расстройства. Используя деньги и связи, Дженнингс подыскала трех докторов, которые, не утруждая себя осмотром пациентки и даже не встречаясь с ней, согласились за гонорар в 1250$ (примерно 64 000$ в ценах 2011 года) объявить Андерсон страдающей маниакальным психозом и нуждающейся в госпитализации. Вооруженная авторитетным мнением врачей-специалистов, Дженнингс убедила Высший суд штата Нью-Йорк подписать документы о заключении под стражу, из которых следовало, что претендентка страдает манией преследования и «представляет опасность для себя и окружающих». В ночь на 24 июля санитарка и два помощника насильно вытащили Андерсон из дома Дженнингс и отвезли в дорогой дом отдыха «Четыре ветра» в Катонахе, штат Нью-Йорк. За счет Дженнингс Андерсон пробудет здесь больше года {57}.
14 Содержание двух книг
Анастасия Чайковская, она же Анна Андерсон, исчезла, спрятанная за стенами элитного дома отдыха «Четыре ветра», однако весь мир по-прежнему был очарован ее историей, и никого не беспокоило, что главная героиня этой сказки против своей воли заперта в психиатрический клинике. В те годы происходило окончательное формирование мнений. Претендентка на титул великой княжны Анастасии для некоторых так и осталась загадкой, но независимо от отношения к ней, как только Андерсон сошла со сцены, и ее сторонники, и ее противники стали отстаивать свои убеждения с рвением религиозных фанатиков. В первых рядах тех, кто заявлял, что знает абсолютную истину, кто разыскивал и доводил до всеобщего сведения взаимоисключающие доказательства, были два действующих лица с диаметрально противоположными воззрениями, одинаково убежденные и бескомпромиссные – Гарриет фон Ратлеф-Кальман и Пьер Жильяр. Не случайно, что эти двое, испытывающие презрение друг к другу, обвинявшие друг друга по любому поводу в обмане и подтасовке фактов, ведшие войну публично на страницах газет и претендовавшие на роль летописца дела Андерсон, только укрепляли репутацию последней как живой легенды.
По мнению Ратлеф-Кальман, Романовы сделали первый выстрел в этой войне общественных мнений в январе 1926 года, когда Ольга Александровна позволила копенгагенской газете National Tidende опубликовать статью, в которой говорилось о ее поездке в Берлин и о том, что она не признает права претендентки на титул великой княжны. Ответ Ратлеф-Кальман последовал спустя два месяца в виде статьи журналистки Беллы Коэн, опубликованной на страницах газеты New York Times. Это были два диаметрально противоположных варианта изложения дела Андерсон, что еще больше запутало ситуацию с установлением ее личности. Объемистое досье, собранное Ратлеф-Кальман, производило впечатление, кроме того, у многих вызывало опасение ее намерение опубликовать свои записи. После посещений претендентки в октябре 1925 года ходили постоянные слухи, что Ратлеф-Кальман ведет активный поиск издателя, готового опубликовать ее рукопись, а ни одна из сторон, участвующих в полемике, не хотела, чтобы эта книга вышла из печати. Даже сама Чайковская убеждала Ратлеф-Кальман не публиковать эту историю. И сторонники, и противники – все просили ее не выносить вопрос на всеобщее рассмотрение, зная, что такие действия приведут к возникновению отвратительных поисков виноватых и не дадут ничего, кроме гневного обмена обвинениями. Но переубедить Ратлеф-Кальман не смогли, и в феврале 1927 года газета Berliner Nachtausgabe начала публикацию ряда собранных ею материалов по этому делу. Это была серия статей, в каждой из которых открыто отстаивалась позиция Чайковской и резко критиковались те, кто обличал ее.
Огласка дела Андерсон и содержавшиеся в статьях измышления о недостойном поведении особ императорской семьи не могли пройти незамеченными. Не прошло и двух недель, как бывший гофмаршал Эрнста-Людвига, граф Куно фон Харденберг, совместно с Жильяром, подготовил опровержение. В номере от 7 марта газета K?nigsberg Allgemeine Zeitung опубликовала пространную и изобилующую неточностями статью, написанную в Дармштадте: «Похоже, что тайна фальшивой дочери царя, из-за которой появилось так много толков и измышлений в прессе, близится к разрешению. Теперь точно установлено, что Неизвестная, которая 22 февраля 1920 года (Sic!) была вытащена берлинской полицией из канала Ландвер у моста Бендлер, не может быть ни одной из дочерей русского императора. Множество сопоставлений, опросов и тщательное изучение заявлений, сделанных особой, называющей себя великой княжной Анастасией, позволило в конце концов прийти к такому заключению». В этой же статье было упомянуто о каких-то таинственных «антропологических сравнениях ушей фрау Чайковской и Великой Княжны Анастасии», что позволило утверждать, что это две разные женщины. Также в газете, совершенно ошибочно, говорилось, «что та деформация пальцев ног, которую помнят все, кто знал Великую Княжну Анастасию, у претендентки замечена не была». Только те, кто не знал, как выглядела настоящая Анастасия, могли думать, что претендентка имеет «поразительное сходство» с великой княжной. «Самые близкие родственники царской семьи, домашний учитель Жильяр и его жена а также придворная дама баронесса Буксгевден – все они абсолютно отрицают наличие приписываемого ей сходства. Фрау Чайковская не смогла также узнать родственников великой княжны Анастасии и ее знакомых, когда те навещали ее. Вопреки всем утверждениям медицинское освидетельствование показало, что удары, которые были нанесены прикладом винтовки ей в челюсть, а также по черепу, не привели к какому-либо значительному изменению ее внешности. И точно так же нельзя считать сильный удар прикладом причиной потери большого количества зубов фрау Чайковской, скорее всего зубы были удалены врачом-стоматологом психиатрической клиники в Дальдорфе. Сопоставление почерков Чайковской и великой княжны Анастасии показало, что они принадлежат двум разным людям. Самая большая загадка заключается в том, что фрау Чайковская говорит только на немецком языке и не помнит ни русского, ни английского языков, тогда как великая княжна Анастасия с трудом говорила на немецком, но свободно объяснялась на английском и русском языках». Касаясь утверждаемых ею знаний и воспоминаний о жизни императорского двора, в статье замечено: «Нужно отметить, что фрау Чайковская отнюдь не является ни умственно неполноценной, ни страдающей от черепно-мозговой травмы, как в этом хотят нас уверить те, кто поддерживает ее, и она имела возможность в течение длительного времени знакомиться с книгами и множеством журнальных статей, посвященных семье Романовых, кроме того, она свободно общалась с большим количеством монархистов-эмигрантов в Берлине. Последние, наивно полагая, что она действительно является великой княжной Анастасией, простодушно помогали заполнить недостающие звенья в ее воспоминаниях своими рассказами, дарили ей книги и фотографии. В результате все ее высказывания и заявления, которые первоначально были смутными, путаными и зачастую неверными, постепенно становились, как это можно заметить, все более точными и уверенными. В общем и целом ее заявления не имеют никакой ценности, и фрау Чайковская знает только то, что можно почерпнуть из современной литературы, а также из рассказов русских эмигрантов о семье императора и о жизни при дворе, она не знает ничего о том, как в действительности жила эта семья, о ее традициях и внутренней жизни. Она не знает ничего ни о прозвищах, ни о взаимоотношениях между членами семьи» {1}.
Это было именно то, чего и добивалась Ратлеф-Кальман, – вывести дело на страницы прессы, с тем чтобы создать условия, при которых столкновение мнений послужит пищей для полемики с привлечением общественного мнения. Она продолжала публикацию своих статей, и в течение всего лета Жильяр отвечал на эти вызовы. Начиная с этого времени он стал публично обличать претендентку в журналах и газетах Швейцарии, Франции и Великобритании. Осенью того же года Ратлеф-Кальман ответила Жильяру статьей; в ней она назвала его «лжецом, который пользуется любым поводом, чтобы помучить бедную, беспомощную женщину-инвалида» {2}. Однако, как все и ожидали и опасались, настоящую «информационную бомбу» Ратлеф-Кальман оставила про запас – это была ее книга, посвященная делу Андерсон, изданная в следующем году. Интерес общественности к этой теме был огромен.
Ратлеф-Кальман написала книгу «Анастасия. Выжившая в Екатеринбурге» – название которой говорит само за себя. Как признавалась сама автор, она решила «сделать так, чтобы было признано лицо, делом которого я намерена заниматься» {3}. Это был рассказ о деле Андерсон, каким его видела Ратлеф-Кальман и каким видели его те, кто поддерживал претендентку. Рассказ, переполненный доказательствами в пользу претендентки и сведениями, почерпнутыми неизвестно откуда, – своеобразная сказка, провозглашенная автором «самой необычайной и полной романтики трагедией», в которой «показаны мучения, достойные самого ада, которые выпали на долю претендентки» в борьбе за восстановление потерянных имени и титула {4}. Рубцы, шрамы и воспоминания, а также рассказы тех, кто говорил, что они знали, что Анастасии удалось спастись, что ее вывезли в Бухарест, – все это было вынесено на страницы книги Ратлеф-Кальман. Баронесса Буксгевден и принцесса Ирэна оказались слишком растерянными, претендентка слишком смущенной, поэтому нельзя считать что отрицательное впечатление, возникшее в результате их встречи, имеет какое-либо значение. С другой стороны, о визитах, которые были сделаны Волковым, супругами Жильяр и Ольгой Александровной, в книге упоминается как о драматических и сомнительных с точки зрения подлинности сюжетах, которые не оставляют у читателя и тени сомнения по поводу благоприятного впечатления, которое произвела на вышеперечисленных персон претендентка. Ратлеф-Кальман преподнесла признание личности претендентки, сделанное княгиней Ксенией Александровной, а также Татьяной и Глебом Боткиными, в центре целого сонмища таинственных безымянных свидетелей, свидетельствующих, что Анастасия смогла уцелеть. Все это выглядело как убедительная, логичная и не допускающая разночтений история, из которой следовало, что младшая дочь Николая II жива.
Однако Романовы видели это в ином свете. На начальном этапе Ольга Александровна хотела остановить дальнейшее развитие событий, ей хотелось бы, чтобы после появления статьи в газете National Tidende и после публикации заявления по поводу кончины вдовствующей императрицы это дело стало бы достоянием истории. Однако все ее усилия не произвели впечатления на общественность, кроме того, благодаря Ратлеф-Кальман публика была убеждена, что княгиня и все остальные при первой встрече признали в претендентке Анастасию, и лишь потом отказались от нее. Теперь Пьер Жильяр, получив одобрение Ольги Александровны и заручившись ее готовностью сотрудничать, начал совместную работу с графом фон Харденбергом над всесторонним, продуманным и получившим широкую огласку ответом Ратлеф-Кальман в виде книги со своей версией данного дела. Он хотел начать эту работу гораздо раньше, фактически он уже работал над книгой, собирая совместно с Константином Савичем, бывшим председателем суда присяжных в Петербурге, доказательства против Андерсон. Однако потребовался выход в свет книги Ратлеф-Кальман, для того чтобы эта работа получила одобрение императорской семьи.
Через двенадцать месяцев после выхода книги Ратлеф-Кальман на прилавках появилась книга Жильяра «Фальшивая Анастасия», в которую были включены заявления и комментарии противников претендентки, включая барона фон Клейста, баронессу Буксгевден, принцессу Ирэну и многих других. Для человека, который горит таким сильным желанием изобличить Андерсон, Жильяр избрал удивительно доброжелательный тон, говоря о ней. Жильяр утверждал, что, возможно, Андерсон сама верила в то, что является Анастасией, однако он в этом решительно сомневался. Как он признавал, Андерсон была «созданием, вызывающим жалость», которое «пробуждало у всех, кто видел ее, теплое чувство сострадания» {5}. Убежденный, что претендентка не обладает достаточной целеустремленностью, чтобы детально разработать всю интригу с претензиями на имя и титул великой княжны, Жильяр указывал на каждого из окружения Андерсон, высказывая предположение, что именно это лицо использует ее, заставив запомнить рассказы и различные подробности из жизни Анастасии, чтобы дать ход ее делу {6}. В той же мере, в какой Жильяр выступал в качестве главного злодея у Ратлеф-Кальман, в книге бывшего домашнего учителя Ратлеф-Кальман обвиняется в грубой и бессыдной лжи. «Все факты, которые она приводит, – писал Жильяр, – настолько искажены (в тех случаях, когда они не выдумываются по ее личному усмотрению), что неподготовленному читателю становится трудно отличить правду ото лжи, и он верит в те чрезвычайные приключения, о которых ему рассказывают» {7}.
Эти две книги предлагали читателю две абсолютно непримиримые точки зрения на дело Андерсон. Приходили и уходили другие претенденты, они шумно возвещали о своем прибытии, а потом исчезали куда-то, но сочиненные ими сказки не обсуждались публично на страницах газет, журналов и книг. Битву за общественное мнение смогла выиграть именно Ратлеф-Кальман, которая издавалась в Германии, Великобритании и Северной Америке, ее публикации получали поддержку и широкое распространение. Что же касается книги Жильяра, она была опубликована только во Франции, на короткое время появилась и вскоре после публикации исчезла с прилавков книжных магазинов. Таким образом, общественное мнение узнало версию событий в изложении Ратлеф-Кальман, эта версия поражала воображение и заставляла читателей негодовать по поводу бездушного отказа Романовых от уцелевшей «Анастасии». На стороне Ратлеф-Кальман выступал еще один, никому не видимый союзник – страстное желание читателей, чтобы все именно так и было. Со дня казни Николая II и его семьи прошло десять лет, но, как и прежде, никто не знал, где находятся тела, не имелось никаких достоверных доказательств того, что были убиты все члены семьи Романовых, были только одни предположения о том, что случилось, и версии уничтожения их останков. Таким образом, общественность устраивал флер правдоподобия, в который книга Ратлеф-Кальман облекала историю претендентки, Получилась привлекательная альтернатива жуткой и кровавой расправе в мрачном подвале в Екатеринбурге, рассказ, который, несмотря на все душераздирающие события и резкие повороты сюжета, все-таки демонстрировал триумф человеческого духа над силами зла.
Но если книга Жильяра канула в Лету, то она дала козыри тем, кто поддерживал Андерсон, – сама книга была выдвинута в качестве доказательства, что даже бывший домашний учитель является мошенником, человеком, который неоднократно лжет в истории с Андерсон. Так, Глеб Боткин, действуя в своей обычной манере, заявил, что книга Жильяра переполнена «намеренной ложью», что Жильяр использовал «ретушированные фотографии и другие фальшивки или подложные доказательства», и что он сделал все это, выступая в качестве платного агента великого герцога Эрнста-Людвига Гессенского {8}. Гнев был вызван тем, что Жильяр подверг сомнению несколько десятков рассказов претендентки, которые, как она утверждала, являлись ее воспоминаниями. Об этих воспоминаниях Ратлеф-Кальман рассказывала Жильяру в своих письмах, также они были приведены в ее книге. Ошибки, которые содержались в рассказах Андерсон и которые изобличал Жильяр, доказывали, что претендентка не могла быть Анастасией. Сторонники претендентки разделяли гнев Боткина, утверждая, что написанная Жильяром «злобная, недостойная доброго слова» книга полна «серьезных ошибок» и «вымыслов», рассчитанных на то, чтобы «положить конец на пути Андерсон к цели» {9}.
Но что же именно должен был написать Жильяр в своей «злобной, недостойной доброго слова» книге, чтобы заслужить подобного рода порицание? Были названы три основные темы, три воспоминания, якобы принадлежавшие Андерсон, записанные Ратлеф-Кальман и полностью отрицавшиеся Жильяром. «У нас на родине был дворец, – цитировала претендентку Ратлеф-Кальман, – подоконники и колонны в котором были сделаны из малахита» {10}. Жильяр считает это утверждение «не более чем чистой фантазией» {11}. Сторонники Андерсон из кожи вон лезли, напоминая о существовании знаменитого Малахитового зала в Зимнем дворце, а также другого, тоже отделанного малахитом помещения в Большом Кремлевском дворце в Москве. Почему, спрашивали они, Жильяр говорил неправду?
На самом деле Жильяр неправды не говорил. 1 января 1926 года Ратлеф-Кальман отправила ему записи ее бесед с Андерсон, согласно которым последняя говорила: «В нескольких комнатах дворца в Царском Селе подоконники у окон были сделаны из малахита» {12}. Это, как совершенно справедливо отметил Жильяр, не соответствовало действительности: не было окон, отделанных малахитом, ни в одном из дворцов Царского Села. Но когда Ратлеф-Кальман привела эти воспоминания в своей книге, она изъяла из контекста слова «Царское Село», которое было названо Андерсон, и заменила его более общим понятием «родина».
Данное противоречие не было единственным. Андерсон говорила Ратлеф-Кальман, что, когда ей исполнилось пятнадцать лет, она была пожалована своим личным пехотным полком и получила почетное звание шеф-полковника этого полка. Претендентка не смогла вспомнить наименование полка, она помнила только, что у солдат этого полка были мундиры темно-синего цвета, что она принимала парад полка, сидя верхом на лошади, и что смотр проводился в Царском Селе. {13} Конечно же, в 1915 году, когда ей исполнилось четырнадцать лет, Анастасия действительно получила от своего отца почетное звание шеф-полковника 148-го Каспийского пехотно-стрелкового полка, и в данном случае уместно допустить, что претендентка, возможно, не смогла вспомнить точно, в каком году это было {14}. Ратлеф-Кальман сообщила все эти подробности Жильяру, и, как она написала, он ответил ей в тот же день, подтверждая, что все, сказанное претенденткой, было «совершенно точным» {15}.
Действительно точным? Нет, по мнению Жильяра, который имел в своем распоряжении документы, чтобы доказать это. Получив письмо Ратлеф-Кальман, он попросил полковника Василия Колюбакина, бывшего командира этого полка, высказать свое мнение о данном заявлении претендентки, и от него он узнал, что в то время полк был направлен в Галицию и что никакого смотра ни в Царском Селе, ни в любом ином месте не проводилось. Уже позже Колюбакин единолично поздравил Анастасию с этим почетным званием от своего имени и от имени всего полка в одной из комнат Александровского дворца. Там не было ни других представителей полка, ни синих мундиров, ни парада. Эти факты были подтверждены генералом Михаилом Репьевым, который командовал дивизией, в составе которой числился полк Анастасии {16}. Это и было то, о чем Жильяр написал Ратлеф-Кальман. Точно также, как и в случае, когда претендентка дала неправильное описание комнаты в Царском Селе, которую якобы украшали подоконники из малахита, Ратлеф-Кальман, перед тем как вставить в книгу воспоминания о параде, снова отредактировала свои записи, удалив из них ошибки, допущенные Андерсон. Теперь здесь больше не было даже упоминания о синих мундирах и смотре в Царском Селе; правда, в силу какой-то причины Ратлеф-Кальман оставила сказанные претенденткой слова: «Я сама принимала парад, сидя верхом на лошади» {17}. Глеб Боткин настаивал, правда, не слишком убедительно, что, должно быть, все это являлось ошибкой, допущенной Ратлеф-Кальман, и что на самом деле претендентка хотела сказать, что мундиры имели синий кант {18}. Позднее французская журналистка Доминик Оклер, которая поддерживала иск Андерсон и настаивала на том, что по данному поводу Жильяр говорит неправду, вмешалась в полемику, чтобы нанести, как ей казалось, последний и решающий удар: по ее словам, вдова бывшего командира полка помнила, как ее усопший супруг делился воспоминаниями о том церемониальном смотре полка верхом на лошади, который описывала Андерсон, и это был не иначе как «Синий полк». К несчастью для Оклер, этот источник информации утверждал, что все это было совсем в другом году, а именно в 1916-м, в совсем другое время года – осенью, а не летом, и совсем в другом месте – в Петергофе, а не в Царском Селе. Следовательно, ничего из этого не могло послужить подтверждением рассказа Андерсон, если не считаться с мнением тех, кто готов назвать неправдой слова полковых командиров, лишь бы ухватиться хоть за что-нибудь, что могло бы поддержать их версию {19}.
Та же самая Оклер пыталась уличить Жильяра во лжи в вопросе о самоваре. «Там, на родине, – говорила Андерсон, – был такой прекрасный парк, он был совсем как лес. Когда шел дождь, я любила сидеть в уголке у камина, самовар на столе и чаепитие со множеством вкусных вещей» {20}. Жильяр назвал нарисованную картину «очень поэтичной», но недостоверной, написав, что в Александровском дворце никогда не пользовались никакими самоварами. «Это может показаться странным, но тем не менее, это так», – утверждал он {21}. Оклер нашла фотографию, на которой царская семья показана сидящей у самовара, она была сделана в Могилеве, где Николай II находился во время Первой мировой войны, и использовала ее в качестве доказательства, что Жильяр солгал {22}. Но ведь Андерсон совсем не говорила о Могилеве, речь шла о Царском Селе, но создается впечатление, что этот важный момент не привлек внимания французской журналистки.
Эти противоречия дали повод сторонникам Андерсон заклеймить Жильяра как лжеца, поскольку он указывал, что во дворце в Царском Селе не было помещений с малахитовыми подоконниками, что офицеры, с которыми он связывался, опровергали ошибочные утверждения претендентки, касающиеся полка великой княжны Анастасии, и то, что самоварами в Александровском дворце не пользовались. Кстати, последнее утверждение было принято без возражений. Ведь он не сказал неправды ни по одному из этих вопросов, и уж если кто-либо и солгал, так это Ратлеф-Кальман, которая столь избирательно преподносила сведения или же прямо правила ошибки, содержавшиеся в рассказах претендентки. Но поскольку люди сочли, что Ратлеф-Кальман является надежным источником информации, поскольку в «войне книг» победа осталась за ее сочинением, а книга «Фальшивая Анастасия» забылась, едва выйдя из печати, общество так и не узнало, что же в действительности сказал Жильяр.
Этот «конфликт книг» стал отражением еще более важного вопроса: что из того, что Андерсон называла своими воспоминаниями, настолько убедительными и личными, что их, по мнению ее сторонников, уже было достаточно, чтобы доказать ее право на имя и титул, в действительности являлось воспоминаниями ? Глеб Боткин, например, говорил, что «нет ни одного недостоверного или очевидно ошибочного заявления», сделанного претенденткой, «тогда как все ее высказывания, которые были подвергнуты проверке, неизменно оказывались верными до мельчайших подробностей» {23}.
«В конечном счете было бессмысленно спорить о деталях воспоминаний предполагаемой Анастасии, – писал Петер Курт, биограф Андерсон, – в спорах по поводу подробностей были изведены горы бумаги» {24}. Все это верно, если учесть странности в воспоминаниях детства и то обстоятельство, что многое из сказанного Андерсон было потом истолковано другими. Но в основе своей это дело строилось на второстепенных деталях, и некоторые воспоминания и признания Андерсон были заведомо ложными, а в деле, основанном на второстепенных деталях, такие тонкости и мелочи имеют большое значение. Это может показаться неправдоподобным, но публика так никогда и не узнала о многих ошибках, допущенных Андерсон и другими лицами, свидетельствующими по ее делу, поскольку эти неточности и ошибки были похоронены в многочисленных блокнотах Ратлеф-Кальман – им не придали значения или намеренно скрыли; есть целый ряд документов, которые так никогда и не были опубликованы.
«Я записывала все ее высказывания, – так писала Ратлеф-Кальман о претендентке, – в надежде, что составленные таким образом материалы пробудят у тех, кто имеет к ней непосредственное отношение, интерес к судьбе этой никому неизвестной женщины и заставят признать в ней свою родственницу» {25}. Сторонники Андерсон хватались за любой обнаруженный и казавшийся им достойным доверия факт, за любой намек на какие-то глубоко личные сведения и в то же время спешили замять любые ошибки, подобно тому, как Глеб Боткин пытался оправдать «синие» мундиры полка – он обвинил во всем Ратлеф-Кальман, упрекнув ее в неточности, допущенной при записи слов Андерсон. Но уж слишком часто встречались подобные ситуации и слишком много странных заявлений было сделано другим лицам, чтобы навязывать подобные двойные стандарты и возлагать вину на кого-то еще, кроме самой Андерсон.
Помимо подоконников из малахита в Царском Селе и слов о личном полке Анастасии имелись, конечно, и другие ошибки, которые были записаны Ратлеф-Кальман, но затем удалены из окончательного варианта ее рукописи. Андерсон заявляла, что, когда была ребенком, она «несколько раз» ездила в Англию; на самом деле Анастасия приезжала в Англию только один раз в 1909 году {26}. Андерсон говорила Ратлеф-Кальман: «В Царском Селе мы жили наверху, у двух моих старших сестер была общая спальня. Моя комната находилась рядом с комнатой Марии, но двери между нашими комнатами не было, была только портьера» {27}. Но Анастасия всегда делила спальню со своей сестрой Марией, и не только в Александровском дворце, но также и в любой иной императорской резиденции. Жильяр указал Ратлеф-Кальман на эту ошибку, и после этого она изъяла данное воспоминание из своей готовой к печати книги {28}. Однажды инспектор Грюнберг в присутствии претендентки сыграл на рояле русский национальный гимн. Грюнбергу было очень интересно знать, какой будет ее реакция на эту мелодию. Претендентка не продемонстрировала никаких признаков того, что эта музыка ей знакома. Озадаченный этим обстоятельством, Грюнберг в конце концов перестал играть и спросил претендентку, узнает ли она то, что он только что сыграл. «Нет, не узнаю, – ответила последняя, – я не слушала вашу игру» {29}. Нет ничего удивительного в том, что Ратлеф-Кальман, которая записала в том числе и рассказ об этом случае, решила не упоминать о нем в своей книге.
Однако некоторые проблемные вопросы все-таки просочились в книгу Ратлеф-Кальман, и это были вопросы, которые ставили под сомнение гипотезу, согласно которой Андерсон является великой княжной Анастасией. Зале спросил претендентку – кем ей приходилась «тетя Элла»? Это был несложный вопрос, этим именем в царской семье называли великую княгиню Елизавету Федоровну, сестру императрицы Александры Федоровны. И тем не менее претендентка отказалась дать на него ответ, но «не потому, что не знает, кто это, но в первую очередь потому, что это было секретом», и только после целой ночи размышлений она в конце концов согласилась ответить на этот вопрос {30}. Далее, Андерсон ошибочно утверждала, что императрица Александра Федоровна отдавала предпочтение своей дочери Марии Николаевне в качестве собеседницы, когда на самом деле все знали, что более всего она была привязана к своей второй дочери Татьяне Николаевне; что у Анны Вырубовой были «такие огненно-рыжие волосы», хотя на самом деле волосы у нее были практически черными. Кроме того, Андерсон утверждала, что хорошо помнит, каким был крымский дворец великого князя Петра Николаевича, но как бы невероятно это ни звучало, она не могла «вспомнить, как выглядел наш собственный дворец», и уверяла, что у Николая и Александры были отдельные спальни, хотя на самом деле они всегда пользовались одной {31}. Иногда даже Ратлеф-Кальман не верила тому, что было сказано Андерсон в попытке убедить ее в своей правоте, как это было в том случае, когда претендентка стала настаивать на том, что камеристка императрицы, мадмуазель Екатерина Шнейдер, «была с нами в Екатеринбурге вплоть до последнего дня, до той самой последней ночи», хотя на самом деле она была арестована раньше и никогда не появлялась в Ипатьевском доме {32}.
Андерсон продолжала свою цепь ложных утверждений не только в беседах с Ратлеф-Кальман. В 1928 году на пути в Соединенные Штаты она рассказывала Агнесс Гэллахер, что «в 1916 году» Троцкий приходил в Александровский дворец и «очень грубо обращался» с ее отцом. Перед тем как уйти из дворца, Троцкий, по ее словам, «набил себе карманы» семейными драгоценностями {33}. Во время ее пребывания в Нью-Йорке Глеб Боткин подготовил условия для заключение контракта на издание рукописи, так что у Андерсон появилась возможность написать «мемуары». После нескольких продолжительных интервью от этой идеи пришлось отказаться, потому что те подробности, которые она могла сообщить, как писал Питер Курт, были просто неинтересны широкому кругу читателей. Однако более вероятной причиной стало то, что и юристы, и Глеб Боткин поняли, что многое из того, что говорилось ею, было настолько вопиюще ложным, что появление на свет подобной книги могло только навредить разбирательству ее дела в суде {34}. Вместе с прочими ложными утверждениями Андерсон заявляла, что в 1914 году император вместе со всей семьей нанес визит в Румынию на борту своей яхты «Полярная звезда», хотя в действительности они отплыли туда на борту яхты «Штандарт»; далее она с завидным упорством настаивала: «Я никогда не встречалась с кайзером», она никогда бы не сказала такого, будь она действительно Анастасией. Не менее ошибочным были и ее утверждения, что великая княжна Ольга Александровна была «ужасно ранена» в железнодорожной катастрофе у станции Борки, случившейся в 1888 году, что царь Александр III «был отравлен» докторами и что великий князь Павел Александрович «умер в России еще до войны», когда на самом деле он был казнен большевиками, а его первая жена «была русской княжной Павловой», хотя на самом деле это была греческая княжна Александра, и наконец она утверждала, что в доме Ипатьева не было ванной комнаты {35}.
Однако все это так и осталось неизвестным широкой публике, которая знала только о том, что существует молодая женщина, слабая, напуганная, на грани нервного срыва, этой женщине приходится защищать себя и право на собственную личность. Она приковывала к себе внимание, очаровывая голубыми глазами и выразительным лицом, служившим для ее сторонников олицетворением недавнего трагического прошлого России. В ней было нечто хрупкое, почти ощутимое олицетворение боли – все это придавало правдоподобие ее вымыслам и приводило к тому, что даже самые ярые противники хотя бы временно попадали под ее очарование. Такой была женщина, которая в 1931 году вышла из дома отдыха «Четыре ветра», не привлекая к себе внимания, поднялась на борт трансатлантического лайнера и в сопровождении сиделки вернулась в Германию, чтобы вести уединенную и тихую жизнь, которую она всегда будет считать наиболее близкой к счастливой. Анастасия Чайковская, молодой и хрупкий призрак из прошлого, который обитал на страницах журналов и книг и который сумел очаровать весь мир, исчез. Его сменила Анна Андерсон, которая стремилась вести безвестную жизнь. В течение четверти века она будет оставаться в тени, к этому времени она из предполагаемой великой княжны превратится в домохозяйку средних лет, одетую без намека на элегантность и зло огрызающуюся в равной степени и на друзей, и на врагов.
По прибытии в Германию она была помещена в расположенный неподалеку от Ганновера Ильтенский психиатрический институт, и ее пребывание здесь, так же как и пребывание в доме отдыха «Четыре ветра» в Кэтонахе, было оплачено Энни Бэрр Дженнингс. Ганс Виллиге, главный психиатр клиники в Ильтене, совершенно ничего не знал о том, что женщина, носившая имя Анна Андерсон, на самом деле является знаменитостью, претендующей на то, чтобы ее признали великой княжной Анастасией. В ходе предварительного обследования пациентки, вспоминал Виллиге, она не продемонстрировала «каких-либо признаков имеющегося у нее душевного расстройства. Она скорее производила впечатление человека очень запуганного и подозрительного». Придя к такому заключению, Виллиге сказал ей, что она вправе покинуть клинику, но пациентка заявила, что она останется, «потому что здесь она чувствует себя в безопасности». Виллиге стал последним психиатром, который обследовал Андерсон, и он высказал свою точку зрения только после знакомства с историей ее болезни в различных медицинских учреждениях Берлина и историей болезни из Stillachhaus. Виллиге категорически не согласился с тем, что пациентка страдает какими-то формами потери памяти, он счел несостоятельными концепции, из которых исходили Нобель, Бонхеффер, Эйтель и Заатнов, согласно которым она просто подавляла воспоминания о неприятных событиях. После года наблюдений Виллиге пришел к выводу, что ее «способности замечать и запоминать» не пострадали от перенесенного испуга. Она «часто отказывалась сообщать нам сведения, в тех случаях, когда считала что они не устраивают ее», а в других случаях «она намеренно говорила неправду, вполне сознательно и без давления извне». Таким образом, заключая, что пациентка не является душевнобольной и «не имеет никаких признаков умственного расстройства», он счел Андерсон «эксцентричной личностью, для которой характерны страх преследования, упрямство, нездоровое своеволие, не поддающаяся контролю импульсивность, в высшей степени эгоцентричный взгляд на жизнь и затаенное высокомерие», личностью, у которой каждая из черт характера проявляет себя в составе сложных сочетаний с другими чертами {36}.
Время, которое началось после того, как Андерсон выписали из клиники в Ильтене, стало еще одним периодом скитаний и тревог в ее жизни. Она переезжала с места на место: после Ильтена на короткое время остановилась в Бад-Либенцелле, в Шварцвальде, затем гостила у родственницы барона фон Клейста фрау Шрез Штальберг, затем временно жила в какой-то семье в Эйзенахе, и наконец, Андерсон пошла на примирение, возможно, продиктованное необходимостью, с Ратлеф-Кальман. Андерсон простила Ратлеф-Кальман за изданную в 1928 году книгу, которую тогда назвала предательской. В течение некоторого времени они вместе жили в Берлине, посещая концерты и различные вечера, но в 1933 году у Ратлеф-Кальман случился приступ гнойного аппендицита, и она умерла от разрыва аппендикса {37}. Андерсон снова осталась одна, с трудом двигаясь по своей беспокойной жизни, зависящий от щедрости других. Такое положение дел будет сохраняться в течение следующих шестнадцати лет: маленькие комнаты в тесных квартирах, богато обставленные покои в замках, грязные номера в убогих частных гостиницах, богатые загородные поместья, утопающие в зелени… и ничего определенного или постоянного.
В 1936 году претендентка вернулась к фрау Штальберг и осталась жить в их расположенном в Померании поместье Гут-Ретцов до тех пор, пока не познакомилась с владельцем газеты Паулем Мадзаком и с его женой Гертрудой. Супруги настолько увлеклись Андерсон, что упросили ее пожить с ними, первоначально в Дейстервальде-бей-Барзингхаузен, а позднее в Ганновере, где они несколько раз снимали для нее квартиры {38}. Здесь она прожила большую часть Второй мировой войны, испытав все тяготы и лишения, а также голод и повторявшийся каждую ночь рев сирен воздушной тревоги, который всякий раз приводил ее в ужас. В одну из ночей бомба союзников попала в многоквартирный дом, в котором проживала Андерсон, и взорвалась, «внезапно создав целое извержение пыли и мусора и обломков», которые носились вокруг нее. Оглядевшись, Андерсон увидела, что окна разбиты, а двери сорваны с петель; пламя охватило весь дом, и она пробежала мимо залитых ослепительным светом комнат, «где кричали и визжали» люди; оказавшись на улице, Андерсон остановилась, как вкопанная: перед ней лежала голова соседа, его мертвые глаза были открыты. «Улицы были объяты огнем, – вспоминала она, – все кругом было черным, все горело, а я бежала по горящим улицам» {39}. Ей с большим трудом удалось спастись от того пожара, который охватил почти весь город, однако ее квартира была разрушена, и, как многих других, война оставила ее без жилья. Андерсон спала где придется, во временных укрытиях, на чердаках, в домах, где ей предоставляли временный отдых друзья семьи Мадзаков, и, наконец, в относительно спокойном Шлосс Винтерштейн – замке в Тюрингии, который принадлежал принцессе Луизе Саксен-Мей-нингемской. Однако война подходила к концу, а приближение советских войск вызвало у Андерсон новый приступ паники. В одну из ночей она тайно бежала. С помощью друга она смогла пройти через леса, пересечь реки и наконец добраться до французской оккупационной зоны {40}.
Однако собственный дом появился у Андерсон только в 1949 году. Это была одноэтажная ветхая лачуга, ранее она служила казармой немецким солдатам и находилась в нескольких милях от шварцвальдской деревни Унтерленгенхардт, рядом с Бад-Либенцеллем. Для того чтобы в нем можно было жить, дом, который был приобретен и передан ей в собственность одним из ее друзей, требовал значительного ремонта, а ограниченные финансовые возможности позволили сделать отапливаемой только одну комнату, но вместе с тем это был первый в жизни Андерсон случай, когда она получила собственное жилище. Она тут же занялась превращением этого неухоженного дома в свое собственное, тщательно охраняемое от посторонних маленькое королевство: окна были забиты досками, чтобы никто не мог следить за ней, был поставлен высокий, сплошной забор с колючей проволокой, пущенной по верху, он защищал границу участка со стороны дороги. Венцом ее усилий по обеспечению личной неприкосновенности стало приобретение четырех громадных волкодавов, которым она дала такие малоподходящие клички, как Детка или Шалун. Андерсон спускала собак с привязи, чтобы они могли держать под контролем весь участок {41}. Ведением дел занимались несколько сменявших друг друга друзей и попечителей из числа пожилых отпрысков аристократических фамилий, включая баронессу Монику фон Мильтитц и фрау Адель фон Хейдебрандт, которые занимались обеспечением повседневных потребностей Андерсон, а решением ее финансовых вопросов занимался барон Ульрих фон Гиенат {42}. Дом Андерсон был достаточно любопытным местом, хотя один из ее друзей подарил ей богатую резную кровать, которая когда-то принадлежала семейству королевы Виктории, она отказалась спать на ней. Кровать была отдана в распоряжение ее собак, а также постоянно увеличивающемуся поголовью кошек, в то время как сама Андерсон спала на диване в гостиной, стены которой украшали портреты Николая II и императрицы Александры Федоровны. Везде господствовал беспорядок, повсюду лежали кучи непрочитанных и даже неоткрытых писем, посланных любопытствующими, кипы журналов и газет, а также стопки книг и горы ношеного белья, рядом лежали мешки с мусором, который неизбежно вываливался наружу, пропитывая маленький дом отвратительным запахом. {43} В течение одного десятилетия эта лачуга превратилась в угрозу для жизни и здоровья, и в 1960 году неподалеку от нее был поставлен новый сборный щитовой дом, но и он достаточно скоро превратился в битком набитое хранилище хлама и мусора из ее полной легенд и мифов жизни.
Посетителей в этом доме никогда не любили, их редко пускали в дом, даже если это были наиболее преданные сторонники Андерсон. «Хотя интересующиеся руководствовались главным образом любопытством и проявлением дружеских чувств, – вспоминала баронесса фон Мильтитц, – они буквально не давали ей прохода. Тысячи экскурсантов вторгались в нашу маленькую деревню, горя желанием хоть одним глазком взглянуть на “таинственную великую княжну”. Многие водители автомобилей не обращали никакого внимания на установленный перед въездом знак, который запрещал движение на этом участке дороги, и сюда приезжали большие автобусы, она были полны пассажиров, которые выходили из них, чтобы посмотреть на ее участок. Они забирались на деревья, жались к забору, пытались перелезть через ворота, глазели через щели в ограде, кидали камни, свистели и кричали, чтобы она вышла к ним» {44}.
Они приходили и приходили, потому что к этому времени Анна Андерсон, без всякого сомнения, стала живой легендой, ее претензии остались неразрешенной загадкой – с ними то соглашались, то опровергали в многочисленных книгах и даже в кинофильмах. Первый фильм о ней вышел в 1928 году, во время ее жизни в Америке, это была снятая в Голливуде немая лента продолжительностью шестьдесят минут, которая называлась «Женщину делает одежда». Сценарий этого фильма, главную роль уцелевшей Анастасии в котором играла Ева Саутэрн, полностью соответствовал сказке Андерсон вплоть до сцены казни и того момента, когда она была якобы спасена сочувствующим ей солдатом. После этого фильм, стремясь воздействовать на чувствительные струны зрительских эмоций, стал раскручиваться по обычной голливудской схеме – выжившая Анастасия отправляется в Лос-Анжелес, чтобы играть самое себя в новой картине об убийстве своей семьи {45}. В тот же год фильм немецкого производства «Анастасия: Лжедочь русского царя» появился на экране с очевидной целью использовать благоприятную обстановку, созданную популярностью книги Ратлеф-Кальман и шумихой, поднятой в прессе по поводу личности претендентки. В тридцатые годы на экран вышли еще два фильма: «Тайны французской полиции», в котором рассказывалось о бедной парижской девушке-цветочнице, она стала жертвой нехорошего и злого русского генерала, который пытался выдать ее за великую княжну, а также «Борьба и Анастасия» – плохая немецкая комедия-короткометражка, имеющая очень мало общего с историей Андерсон {46}.
История предполагаемой великой княжны Анастасии померкла на фоне более важных и грозных событий – Второй мировой войны, – но в 1954 году интерес к этой теме возник снова, Андерсон и сама вернулась к ней, одержимая жаждой мщения, которая не пройдет до последних дней ее жизни. Все началось с постановки простой трехактной пьесы французского драматурга Марселя Моретта, которая называлась «Анастасия». Сюжет был прост и бесхитростен: в Берлине князь Сергей Бунин, генерал Белой армии, спас молодую женщину по имени Анна, она потеряла память и пыталась покончить жизнь самоубийством. В планы Бунина входило заполнить память этой женщины сведениями о семье императора и выдать ее за уцелевшую великую княжну Анастасию, с тем чтобы получить доступ к богатствам Романовых. Вскоре не имеющая за душой ни гроша Анна преображается в женщину с царственной внешностью и манерами, которая уверенно владеет сведениями о жизни Анастасии, включая и те, которые как бы сами по себе приходят ей на память. Когда в результате встреч с бывшими придворными не удается прийти к единой точке зрения, Бунин убеждает вдовствующую императрицу Марию Федоровну принять опекаемую им женщину. Накал страстей в пьесе достигает своего пика, когда Анна случайно вспоминает ужасный шторм, в котором она оказалась на борту императорской яхты; этого оказывается достаточно для вдовствующей императрицы: она обнимает молодую женщину, признав в ней свою потерянную внучку {47}.
Гай Болтон перевел и несколько переработал пьесу, после чего публика в Лондоне с большим одобрением отреагировала на премьеру с участием сэра Лоуренса Оливье; вскоре «Анастасия» оказалась в Нью-Йорке, где она с успехом прошла на Бродвее, где роль Анны играла Вивека Линдфорс, а роль вдовствующей императрицы Марии Феодоровны – Евгения Леонтович. Сюжет вновь очаровал публику, и Голливуд, который не замедлил распознать потенциальные возможности романтической истории о таинственной принцессе, возникшей из небытия, объявил о намерении сделать большой фильм. Услышав об этом, доктор Курт Фермерен, один из юристов Андерсон, решился на беспрецедентный шаг: он договорился с одной немецкой киностудией и с кинорежиссером Фальком Харнаком, чтобы снять фильм о претендентке, который мог бы соперничать с американским. Фильм «Анастасия: Последняя дочь царя» отклонился от сюжета пьесы Моретта, предложив взамен исторически обоснованное повествование, героями которого являлись реальные люди, такие как великая княгиня Ольга Александровна, Гарриет фон Ратлеф-Кальман, Клара Пойтерт, герцог Лейхтенбергский и Глеб Боткин. Роль Анны Андерсон, которую сыграла Лили Пальмер, принесла последней «Приз за лучшую женскую роль» на Берлинском кинофестивале 1957 года, однако сам фильм всего лишь через несколько месяцев после выхода на экран канул в Лету, раздав-ленный эпической лентой «Анастасия», которую в 1956 году поставила и сняла с использованием технологии Technicolor студия «20 век Фокс» в США {48}.
Фильм «Анастасия», ведущие роли в котором играли такие звезды, как Хелен Хэйес (вдовствующая императрица), Юл Бриннер (Бунин) и Ингрид Бергман, которой принадлежала заглавная роль Анастасии, стоил три миллиона долларов. Это было воспроизведением пьесы Моретта-Болтона и столь же неправдоподобным рассказом о любви претендентки и ее борьбе за право на имя и титул. Этот фильм принес Ингрид Бергман второго «Оскара» за лучшую женскую роль, он стал самой большой сенсацией, он понравился даже Ольге Александровне, которая сочла картину «прекрасно сделанной и глубоко волнующей» {49}. Для большинства людей она оказалась несомненно волнующей, и снова узкие улочки деревни Унтерленгенхардт были переполнены любопытствующими туристами, автобусы снова проезжали у неприглядного участка к магазинам, заваленным книгами о семье Романовых, фотографиями претендентки и даже открытками с изображением ее домика с надписью «Дом Анастасии» {50}. Когда сюда приехали два сотрудника журнала Life, Анна Андерсон за небольшое вознаграждение, но без особой охоты дала им интервью и согласилась позировать в своей нелепой загроможденной гостиной. Однако позднее она назвала своих гостей чересчур назойливыми. Эти люди, жаловалась она, «как мыши лазили по всем углам ее лачуги», они совали свои носы в любой угол и постоянно просили ее улыбаться для своих фотографий {51}.
По словам Андерсон, все это было «как в тюрьме. Я для них – отличный способ получения денег. То, что здесь живет Анастасия, означает для этих бизнесменов с холодным сердцем всего лишь возможность заработать деньги, поскольку туристам интересно увидеть эту бедную обезьяну в ее загоне. Ничего большего я ни для кого не представляю» {52}. Тем не менее ее добровольная изоляция только подогревала интерес публики. Так кто же на самом деле эта загадочная женщина средних лет? На основании каких соображений те родственники Романовых, которые остались в живых, не захотели признать в ней спасшуюся Анастасию? На скольких языках она говорит на самом деле? При каких обстоятельствах она получила свои шрамы? И если она на самом деле не является Анастасией, откуда она может знать так много подробностей о неофициальных сторонах жизни императорской семьи? Такой оказалась власть мифа, созданного Ратлеф-Кальман, мифа, оспорить который пытались многие, но заставить усомниться в нем так и не смогли, мифа, от которого общественное мнение не захотело отказаться. Слишком много слов, фотографий и кинофильмов признавали Андерсон великой княжной Анастасией, поэтому для большинства, доказано это или нет, Анна Андерсон стала Анастасией.
15 Война среди эмигрантов
Все эти годы пусть медленно, но верно развивались и крепли интриги вокруг дела Андерсон, подпитываемые книгами, фильмами, а также нашествием экскурсантов и проявлением неуместного внимания к Андерсон. Члены семьи Романовых по-прежнему спорили и отстаивали свою точку зрения, но не только по поводу личности претендентки на имя великой княжны, но и по поводу своего отношения к ее делу, и по поводу их личных взаимоотношений. Только два представителя фамилии Романовых, видевших ее, признали в ней Анастасию: княгиня Ксения Георгиевна и великий князь Андрей Владимирович. Оба встречались с ней в 1928 году. Великий князь, запутавшийся в своем собственном расследовании, встречался с претенденткой в парижском Пале-отеле, перед тем как она отправилась в Америку. Александр Спиридович, бывший глава Придворной канцелярии при императоре Николае II, видел как Андрей Владимирович метался из комнаты в комнату в состоянии сильнейшего волнения, «огорченный и глубоко тронутый. Слезы стояли у него в глазах. Для него никаких сомнений не было» {1}. Судя по всему, то впечатление, которое у него сложилось, было основано на зрительных наблюдениях, поскольку при их первой встрече Андерсон отказалась отвечать на любой из вопросов и вообще говорить, закрывая лицо простыней в течение большей части встречи, и только позднее, уже когда он прощался с ней, великий князь был удостоен нескольких фраз, сказанных на немецком языке {2}.
«Мне представилась возможность, – писал Андрей Владимирович Сергею Боткину, – в течение двух дней быть в тесном контакте с больной и вынести свое суждение о ней по результатам своих наблюдений, и я могу ответственно заявить, что она – великая княжна Анастасия. Не может быть и речи о том, чтобы не признавать этого. Естественно, что годы и страдания, пережитые ею, оставили свой след, однако не до такой степени, как мне это представлялось. На ее лице царит глубокая печаль, но когда она улыбается, можно не сомневаться, это – Анастасия» {3}. И своей двоюродной сестре он написал: «Я узнал ее сразу же, и дальнейшие наблюдения только подтвердили мое первое впечатление. У меня нет и тени сомнения по данному поводу, это – Анастасия» {4}. Однако к этому времени великая княгиня уже давно перестала колебаться в решении данного вопроса и отвергла все просьбы Андрея Владимировича повторно встретиться с претенденткой. Противники Андерсон утверждали, что Андрей Владимирович был не вправе высказывать столь однозначное мнение по данному поводу, поскольку он был всего лишь двоюродным братом Николая II и его встречи с Анастасией носили эпизодический характер, кроме того, прошло слишком много лет. Ее сторонники возражали, указывая, что великий князь служил личным адъютантом императора, и, таким образом, ему по долгу службы приходилось регулярно бывать в Царском Селе в течение Первой мировой войны. По сути дела, правы были обе стороны. В последние годы перед революцией Андрей Владимирович встречался с девочкой-подростком Анастасией примерно десять раз, в большинстве случаев он видел ее мельком, и лишь изредка за столом, когда его приглашали присоединиться к семье императора за завтраком, чаем или обедом. Но могли ли такие мимолетные и случайные встречи позволить ему точно установить личность претендентки? Судя по всему – нет. По крайней мере по словам самого великого князя, который первоначально отказался встретиться с претенденткой, объясняя причину своего нежелания Татьяне Боткиной: «Я не могу доверять своим личным впечатлениям. Я не был настолько близок с детьми Николая, чтобы сейчас идентифицировать личность Анастасии» {5}.
Возможно, к 1928 году собственные расследования, проведенные великим князем, или же знакомство с доказательствами, приведенными Ратлеф-Кальман, привели к тому, что он изменил свое первоначальное убеждение. Хотя он не делал никаких заявлений, его мнение по этому поводу стало известно, когда великий герцог Лейхтенбергский сделал достоянием публики посланное ему Андреем Владимировичем частное письмо, в котором в благожелательных тонах описывалась та встреча в Париже. Когда была опубликована книга Ратлеф-Кальман, она тоже содержала пространное письмо, которое Андрей Владимирович написал издателю. Оно было помещено в книге в качестве предисловия, которое подчеркивало доводы в пользу Андерсон. «Ее воспоминания, насколько мне представилась возможность изучить их, – заявлял он, не особо утруждая себя соответствием истине, – содержали, с какой стороны ни посмотри, точное описание того, что было в действительности. Все, что она вспоминает, является абсолютно точным описанием жизни семьи императора, включая даже такие подробности, о которых никогда не говорилось в печати. Лично я убежден, что все, что помнит эта пациентка, является сведениями, которые может помнить только великая княжна». Он отметил также «поразительное физическое сходство» между претенденткой и Анастасией, а также и то, что он назвал «общая фамильная похожесть, которая в некоторых случаях играет гораздо более важную роль, чем личное сходство» {6}.
Подобное развитие событий настолько взбесило великого князя Кирилла Владимировича, что он немедленно вызвал к себе брата и потребовал от него объяснений. Андрей Владимирович признался в том, что он увидел Анастасию в претендентке, которую его брат Кирилл заклеймил как «авантюристку», но настойчиво утверждал, что никоим образом не давал разрешения на публикацию ни одного письма из своей частной переписки. «Судя по всему, – писал Кирилл, – моего брата просто использовали» {7}. Было это правдой или нет, но Кирилл приказал своему брату прекратить расследование. К тому времени Андрей Владимирович проникся глубоким отвращением к методам работы Глеба Боткина и охотно вышел из игры, не сказав более публично ни единого слова о претендентке. Однако в 1955 году, всего за год до смерти, он написал любопытное письмо своей двоюродной сестре Ольге Александровне: «Я всегда думал, что ты должно быть сердишься на меня из-за всей этой истории с Чайковской. Будь это так, это еще более опечалило бы меня. Я слишком сильно люблю тебя, чтобы причинять какую-либо боль… Что касается существующего положения дел, то я никогда не высказывал публично своего мнения по данному поводу, поскольку я никогда так и не был полностью убежден… Тайна так и осталась нераскрытой… Я неспособен решить этот вопрос» {8}.
Владимир, сын Андрея Владимировича, пояснил, что великий князь «был поражен несомненным фамильным сходством. Однако в ряде случаев подробное расследование с его возникающими время от времени противоречиями несомненно порождало у него сомнения, и я могу свидетельствовать, что в его папках нет ничего, что могло бы так или иначе служить доказательством, была или не была эта неизвестная женщина дочерью императора Николая II. В данном деле мой отец никогда бы не стал выступать под присягой ни “за”, ни “против”, будучи убежденным, что он, как и любой другой, мог ошибаться» {9}. Однако принц Фридрих Саксен-Альтенбургский, один из наиболее верных сторонников Андерсон, считал, что подобная переоценка своих взглядов есть не более чем попытка «погасить огонь ссоры», разгоревшейся между Андреем и Ольгой по поводу претендентки. Брайену Хорену, историку, который изучал это дело, он сказал следующее: «Я встречался с дядей Андреем незадолго до его смерти, и от того, что он говорил о ней, у меня создалось впечатление, что он все еще верит в нее. Я думаю, что его истинное убеждение нашло отражение в признании им Анастасии после встречи с претенденткой в 1928 году. Это признание было его и только его решением, к которому он пришел всецело на основании своих личных впечатлений и результатов расследований, однако и на него было оказано влияние извне в виде требования его брата Кирилла прекратить заниматься этим делом» {10}. И как вспоминала княжна Кира, дочь князя Кирилла Владимировича, ее дядя Андрей перед своей смертью «пытался убедить меня, что это была Анастасия» {11}.
Убедить Киру не получилось. Когда началась революция, ей было только семь лет, и она не сохранила никаких воспоминаний об Анастасии, а когда она наконец встретилась с ней в 1952 году, Кира с известной долей снобизма заявила, что претендентку «нельзя назвать дамой из общества». Ее английский, заявила она, «это не тот английский, на котором говорили в семье», и в нем чувствуется сильный акцент – славянский или польский, по мнению Киры. Кира находила «отвратительной» даже саму мысль о том, что они могут быть двоюродными сестрами. {12} Но свекровь Киры настаивала, что так оно и было на самом деле. Свекровью Киры была кронпринцесса Цецилия Прусская, женщина, которая имела свои собственные родственные связи с семейством Романовых: ее мать, великая княжна Анастасия Михайловна, была троюродной сестрой Николая II и золовкой его сестры Ксении Александровны. Цецилия в первый раз встретилась с Анной Андерсон еще в двадцатых годах, и хотя, по ее мнению, в ней можно было уловить какое-то смутное сходство, она по-настоящему не была знакома с Анастасией, и, кроме того, все родственники уверенно утверждали, что претендентка является самозванкой. Однако Цецилия с определенным интересом следила за ходом дела по публикациям в прессе, а в 1952 году она посетила Андерсон в деревне Унтерленгенхардт. После нескольких встреч Цецилия заявила: «Я убеждена, что это младшая дочь русского императора. Теперь, когда она достигла возраста зрелости, мне иногда удается в ее чертах увидеть черты ее матери. Но поведение и сердечное отношение говорят мне гораздо больше, чем все остальное, о сердечной близости и родственных союзах прошлого» {13}.
Позже Кира пыталась утверждать, правда, не особенно успешно, что ее свекровь психически неуравновешенная женщина. Однако попытка приписать все, что говорилось в пользу Андерсон, проявлению какого-то психоза, который, как это пытались внушить критики претендентки, поразил всех ее сторонников, была бессмысленной тратой сил {14}. Ведь люди цеплялись за малейшее совпадение, так Марианна Нилова, вдова капитана императорской яхты «Штандарт», была твердо убеждена, что у претендентки такие же глаза, как у Николая II и что смеется она так же, как и Анастасия, тогда как два бывших офицера из команды ее мужа, Василий Войтинский и барон Георгий Таубе, не находили в ней ничего, что напоминало бы им о великой княжне {15}. И многие были действительно убеждены, что Андерсон – это и есть Анастасия, и их убеждение имело в основе не какие-то субъективные факторы, а скорее всего то, что Андерсон, обладала, по их мнению, особыми знаниями по поводу императорской семьи, а это не поддавалось иному объяснению. Таким был случай с Иваном Араповым, бывшим пациентом госпиталя Анастасии в Царском Селе. Прочитав об иске Андерсон, он предложил американскому юристу Эдварду Фоллоузу спросить, помнит ли претендентка его имя или нет. «Он хромает?» – спросила Андерсон в ответ. Когда Фоллоуз ответил, что спросивший не хромает, претендентка стала настаивать, что единственный Арапов, который был знаком ей, хромал. Когда Арапов услышал это, он объяснил, что он был ранен в ногу, и конечно же, находясь на излечении в госпитале в Царском Селе, он хромал. Позднее Арапов встретился с Андерсон в Берлине и заявил, что она – это подлинная Анастасия {16}.
Многие другие мнения выглядели действительно противоречивыми. Как иначе можно объяснить впечатление, полученное княгиней Верой Константиновной? Дочь великого князя Константина Константиновича от случая к случаю играла с младшими детьми Николая и Александры, и ее встреча с Андерсон, которая состоялась в 1943 году, была полна самыми разными впечатлениями. «Я нашла в ней некоторое сходство, – заявила Вера Константиновна. – Говорят, что у каждого человека есть свой двойник. В моей голове даже мелькала мысль, не согрешил ли в молодые годы кто-нибудь из семейства Романовых или Гессен» {17}. Однако много лет спустя это внешне благоприятное впечатление было забыто, поскольку названная княгиня выступила с рядом противоречивых и допускающих двоякое истолкование заявлений о личности претендентки {18}.
Все было слишком хорошо знакомо – колебания то ли признать, то ли отказаться, уверенность, которая испарилась по прошествии лет, оставив только противоречивые и запутанные утверждения, которые облекали дело Андерсон таинственностью. В 1932 году случился один из самых примечательных эпизодов в этом деле, сгустив завесу таинственности. Принц Сигизмунд, второй сын Ирэны, принцессы Прусской, и двоюродный брат великой княжны Анастасии, встречался с семьей Романовых, когда она приезжала в Германию, а также в России. Последний раз это было осенью 1912 года, когда он вместе со своей матерью гостил у Романовых в их охотничьем доме, расположенном в урочище Спала в Польше. Сигизмунд, который после Первой мировой войны вместе со своей женой принцессой Шарлоттой-Агнес Саксен-Альтенбургской перебрался в Коста-Рику, на первых порах не проявлял особого интереса к делу Андерсон. В 1922 году мать Сигизмунда, принцесса Ирэна, после долгих уговоров встретилась с последней и отказалась признать в ней Анастасию, и у Сигизмунда не было оснований подвергать сомнению решение своей матери. Но после того как история претендентки была вынесена на суд общественности, после слухов о нерешительности родственников и выхода в свет книги Ратлеф-Кальман с содержащимися в ней убедительными на первый взгляд доказательствами Сигизмунд оказался настолько заинтересован всем этим, что подготовил для претендентки список из восемнадцати вопросов «о некоторых событиях которые имели место перед войной», вопросы, которые, по его словам, были настолько малопонятны для непосвященных и настолько обыденны, что ответить на них сможет только настоящая Анастасия, поскольку и сам он, и его свояк принц Фридрих Саксен-Альтенбургский «уверены, что события, о которых идет речь, не упоминались ни в мемуарах, ни в литературе вообще» {19}.
Принц Фридрих встретился с Андерсон во время своего посещения Германии в 1932 году и передал ей список вопросов. И Сигизмунд, и Фридрих отказались раскрыть содержание этих вопросов, вероятнее всего, потому, что опасались, что противники Анастасии могут попытаться обвинить их, что они тем или иным путем заранее передали ей ответы на эти вопросы {20}. Тем не менее ответы на три вопроса все же стали достоянием общественности. Сигизмунд хотел знать, когда он последний раз встречался с Анастасией. Андерсон сказала, что это было в 1912 году. А в каком месте они встречались в последний раз? – спрашивал Сигизмунд. В Спале, в Польше, ответила она. И Сигизмунд спросил, в каких покоях останавливались они во время их визита? В покоях графа Владимира де Фредерикса, министра императорского двора. Как сказал принц Сигизмунд, эти ответы были не просто верными, но «так ответить могла только сама великая княжна. Данное обстоятельство, в дополнение ко всему, что я узнал к этому времени, убедило меня, что фрау Чайковская несомненно является великой княжной Анастасией» {21}.
Вот на основании всего этого и создавалась легенда Андерсон. Действительно, откуда самозванка могла знать столь малозначительные, но весьма убедительные подробности? Кто кроме Анастасии мог дать точный ответ на эти восемнадцать вопросов? В сочетании с атмосферой секретности, в которой хранились вопросы и ответы на них, подобные обстоятельства делали ответы Андерсон весьма убедительными. Тем не менее правда и близко не лежит с теми утверждениями, в которые предлагается поверить публике.
Во-первых, говоря о вопросах, известны были ответы только на три из них, во всяком случае, до последнего времени. Вот те восемнадцать вопросов, которые принц Фридрих передал Андерсон:
1. Кто осенью 1912 года приезжал в Спалу из Германии? Что это были за люди?
2. Как звали управляющего, или штатгальтера, в Спале, того поляка, который был там?
3. Он там был вместе со своим сыном?
4. Был ли последний офицером?
5. Эти два человека, были ли они преданы России и семье императора, или же они тяготели к Польше?
6. Если стоять лицом к охотничьему дому в Спале, на каком этаже и в каком крыле дома (в правом или в левом) находились покои графа де Фредерикса?
7. Кто из гостей жил в этих покоях в отсутствие графа де Фредерикса?
8. Как называлась река, что течет в Спале?
9. Кто такой Белосильский-Белосевский?
10. Какие журналы, изданные на английском языке, лежали в гостиной императора и императрицы, или о какой войне в них в целом шла речь (возможно, в них были также рисунки и карикатуры)?
11. В какой комнате император и императрица обычно желали доброй ночи своей свите, включая священника?
12. Окна в этой комнате выходили на передний или на задний фасад дома?
13. На чем осуществлялись прогулки по лесу: на автомобиле или на экипаже, запряженном конями?
14. Где находилась железнодорожная станция?
15. В каком состоянии, хорошем или плохом, находилась дорога на станцию?
16. В каком городе стоял императорский поезд?
17. На станцию ездили на автомобиле или на экипаже?
18. Как звали адъютанта императора? {22}
Принц Фридрих сказал Андерсон, что эти вопросы просил передать ей принц Сигизмунд и что они составлены по впечатлениям от его поездки в Спалу в 1912 году. Вопреки легенде она не поспешила ответить на малопонятные для непосвященных вопросы, сказав, что Сигизмунд проживал в покоях графа де Фредерикса, ведь у нее спрашивали, кто останавливался в этих покоях. Это был довольно очевидный, если только не намеренный намек, указывающий ей направление поиска правильного ответа, в особенности если учесть, что она знала, что вопросы касаются посещения Сигизмундом Спалы. Вопросы № 4 и 5 содержат ответ на вопрос № 3, но помимо этого тут было еще нечто более важное: независимо от того, что думали по этому поводу Сигизмунд и его свояк, ответы на две трети этих вопросов уже появились в печати в мемуарах Анны Вырубовой и в мемуарах бывшего придворного Александра Спиридовича, вероятно, также в других изданиях на эту тему. Можно не сомневаться, первая из названных книга была хорошо знакома претендентке, поскольку она читала ее в замке Зееон, а если учесть ту большую коллекцию воспоминаний о Романовых, которая была собрана ею, то было бы странно, если бы в 1932 году у нее не было мемуаров Спиридовича, изданных в 1928 году. {23}
И все же, как могла Андерсон дать верные ответы на все оставшиеся вопросы? Самый простой ответ: вопреки тому, в чем пытаются убедить общественность, она не дала верных ответов на все вопросы, она представила только «достаточно верные ответы», которых для него было достаточно, чтобы счесть ее Анастасией {24}. К сожалению, Сигизмунд так никогда и не сказал, на сколько вопросов она дала неправильный ответ и на сколько вопросов не ответила совсем. Когда принц Фридрих впервые познакомил ее со списком вопросов, Андерсон просмотрела его, поразмышляла над вопросами и заявила, что она может ответить на них, но при этом стала настаивать, что ей нужно время, чтобы подумать. Она держала у себя список вопросов в течение пяти дней, и лишь только к концу недели ею наконец были представлены варианты ответов {25}. Была ли причиной этого та борьба, которую, как утверждают ее сторонники, ей приходится вести, чтобы взять верх над своей пострадавшей памятью? Или же этот промежуток времени дал претендентке возможность отыскать ответы на вопросы принца?
Но как бы ни был убежден Сигизмунд, он не встречался с Андерсон вплоть до 1957 года; в этом году он наконец навестил ее в деревне Унтерленгенхардт и спустя три дня вновь заявил, что она является его двоюродной сестрой {26}. Не имея никакого представления о содержании восемнадцати вопросов, критики набросились на самого Сигизмунда. Его двоюродный брат лорд Маунтбэттен признал, что был «изумлен», услышав об этом признании Сигизмунда, и далее он заявил, что принц «знал Анастасию даже меньше, чем я» {27}. И к этому нужно добавить кое-что еще: Сигизмунд к тому же был твердо убежден, что пожилых лет голландская аристократка, которую звали Марга Боотс, на самом деле была его двоюродной сестрой великой княжной Ольгой Николаевной, и это несмотря на то что еще несколькими десятилетиями ранее она была разоблачена как самозванка. «Мы говорили о таких семейных делах, о которых посторонний человек просто не мог знать, – пояснил он, – поскольку это были вещи, касавшиеся только нас двоих» {28}. Но ни один другой человек не поверил заявлениям этой дамы, по крайней мере ни один из родственников Романовых, а противники Андерсон были убеждены, что Сигизмунд относится к числу людей, слова которых просто не стоит брать на веру. «Да чего они стоят, эти его показания!» – так однажды прокомментировал их лорд Маунтбэттен {29}.
Однако после того как Сигизмунд признал в Анне Андерсон великую княжну Анастасию, к ее делу оказался привлечен свояк последнего, принц Фридрих Саксен-Альтенбургский. Фридрих никогда не встречался с великой княжной Анастасией, однако он принадлежал к числу дальних родственников Романовых, был сыном последнего герцога Саксен-Альтенбургского, его мать являлась двоюродной сестрой вдовствующей императрицы Марии Федоровны, а другая родственница, Елизавета, вышла замуж за двоюродного дядю Николая II, великого князя Константина Константиновича. Очевидно те ответы, которые дала Андерсон на вопросы Сигизмунда, убедили Фридриха, что она является Анастасией Николаевной {30}. Он стал одним из ее самых преданных и постоянных сторонников, которого она попеременно то благословляла, то поносила, правда, нужно отметить, что при этом его вера в нее никогда не знала сомнений, несмотря на такое мечущееся из крайности в крайность отношение к нему.
Не менее уверенным в своем мнении был и Чарлз Сидни Гиббс, бывший домашний учитель английского языка при детях императора. Услышав в 1926 году о претензиях Андерсон, он тут же написал Александре Жильяр срочное и взволнованное письмо: «Эта новость в высшей степени изумила меня, и я не знаю, так это или не так». Он умолял ее: «Пожалуйста, скажите мне, насколько я могу верить известию, что нашлась Анастасия Николаевна. Если это так, пожалуйста, передайте ей мои самые сердечные приветствия» {31}. Все это, конечно же, должно быть изумительным, поскольку тот же Гиббс позднее настаивал: «Я никогда не сомневался, что великая княжна Анастасия погибла в Екатеринбурге» {32}.
Очевидно, семейство Жильяров убедило Гиббса не утруждать себя беспокойством по поводу самозванки, поскольку прошло почти тридцать лет, прежде чем он встретился с претенденткой. Когда они наконец встретились лицом к лицу, Андерсон, как сказал Гиббс, «с подозрением смотрела на меня через край газеты, которую она при каждой встрече постоянно держала перед собой, так чтобы я мог видеть только ее глаза и волосы. Из-под этой газеты она вытянула перед собой руку и протянула мне кончики пальцев для рукопожатия. Те черты, которые я мог видеть, ни в коей мере не соответствовали чертам той великой княжны, которую я знал, и я считаю, что даже учитывая годы, которые прошли с 1918 по 1954 год, та великая княжна, которою я знал когда-то, не могла стать похожей на женщину, которая теперь называет себя великой княжной Анастасией. Да, она, конечно, красит волосы, но тем не менее они все равно выглядят жесткими и упрямыми, тогда как у настоящей великой княжны Анастасии волосы были очень тонкими и мягкими. Эта, так называемая великая княжна Анастасия, не выразила никаких признаков радости, вновь встретившись со мной, она не узнала меня, не стала говорить со мной и не задавала мне вопросов, а просто отвечала на те вопросы, которые задавал ей я… Я показал ей шесть фотографий, которые захватил с собой. Она посмотрела на каждую из них, а затем покачала головой в знак того, что они ничего не говорят ей. Это были фотографии комнат, в которых жила великая княжна Анастасия, фотография ее любимой собачки, с которой она играла, и фотографии преподавателей, которые занимались с нею. Я не стал ей показывать ни одного из рисунков и ни одной фотографии императорской семьи, поскольку она наверняка опознала бы их всех. Насколько мне известно, она собрала коллекцию из 2000 открыток и фотографий. В последний раз, когда я зашел, чтобы попрощаться с так называемой великой княжной, мне представилась возможность подойти поближе и посмотреть на нее через край газеты. Я смог увидеть все ее лицо и в особенности правое ухо. Ее правое ухо совсем не похоже на правое ухо подлинной великой княжны Анастасии, дело в том, что у меня есть фотография, на которой четко видно ухо последней и все особенности его формы. Эта дама никоим образом не имеет сходства с великой княжной Анастасией, которую я знал, и я совершенно убежден, что она является самозванкой» {33}.
К этому времени Гиббс стал священником православного вероисповедания; в соответствии со своим статусом он был одет в длиннополую черную рясу и имел окладистую седую бороду, так что, вполне вероятно, можно было ожидать, что и уцелевшая Анастасия не смогла бы узнать Гиббса, равно как и он сам не узнал бы ее спустя тридцать шесть лет. После этой встречи Гиббс утверждал, «что было ясно, что она не знает английского языка» {34}. Это было абсолютно неверно, потому что к 1954 году английский стал для Андерсон вторым после немецкого языком предпочтительного общения. Однако почему она явно не захотела говорить на нем с бывшим учителем английского языка, это совершенно иной, требующий рассмотрения вопрос. Но Гиббсу удалось обнаружить кое-что не менее странное: в двадцатые годы Андерсон рассказывала Ратлеф-Кальман, что Гиббс «был совсем не таким, как Жильяр, но мы его тоже очень любили. Он всегда держал свою голову, немного наклонив ее к плечу, ходил, скособочившись, и при этом немного приволакивал одну ногу» {35}. Позднее она повторила это, сказав, что «Гиббс был хромоногим» {36}. Это Гиббс отрицал полностью: «Будь я мертв, – говорил он, – доказать обратное, наверное, было бы трудным делом, но коль скоро я жив и к счастью одинаково хорошо владею обеими ногами, это дает мне основание сказать, что хромаю я только в воображении мадам Чайковской» {37}.
В противовес обоснованному отрицанию претензий Андерсон, которое было сделано Гиббсом, появилось столь же аргументированное признание прав последней, сделанное Лили Ден. Являясь одной из самых близких и пользующихся наибольшим доверием наперсниц императрицы Александры Федоровны, Лили проводила много времени с семьей императора и хорошо знала Анастасию. В 1957 году принц Сигизмунд навестил ее в Каракасе, и, показывая ей фотографии претендентки, он уверял Лили, что это и есть подлинная Анастасия. По его настоянию Ден той осенью сама отправилась в деревню Унтерленгенхардт, чтобы вынести свое собственное суждение {38}. До этого она в последний раз видела Анастасию сорок лет назад в Царском Селе пятнадцатилетней девочкой; теперь перед ней предстала женщина средних лет, которая с тревогой всматривалась в нее, глядя через край одеяла, подтянутого к самым глазам. «Не могу ли я знать вас? – спросила она свою посетительницу, – вы как-то напоминаете мне о матери».
Лили посмотрела на нее, «на ее бедное, состарившееся бледное личико. Первое впечатление, которое она произвела на меня, было страшно печальным, но как только я услышала ее голос, я не сомневалась, настолько он был знаком мне – это был голос великой княжны Анастасии. Никто не сможет подражать голосу или манере речи незнакомого человека». Лили обратила также внимание на ее руки: по ее словам, руки Андерсон были «точь в точь такими же, как руки императрицы, у нее все три средних пальца были одинаковой длины». Когда же Андерсон в конце беседы спросила: «Тогда, когда все шло к концу… мы были вместе?» – она больше не нуждалась ни в каких иных доказательствах: «Сомнений не было, она узнала меня» – так заявила Ден. Они говорили на английском, «на очень хорошем английском» – такую оценку дала Лили речи Анны Андерсон. Претендентка отказалась говорить на русском языке, и Лили не настаивала на этом, тем не менее ею было отмечено, что та произносила имена придворных «именно так, как они и должны звучать по-русски», и это для Ден послужило «свидетельством того, что фрау Андерсон и понимает этот язык, и может говорить на нем» {39}.
Если даже первых впечатлений было достаточно, чтобы убедить Лили Ден, что Андерсон на самом деле являлась Анастасией, то все, что происходило в течение последующей недели в Унтерленгенхардт, когда претендентка «изумляла ее своими сокровенными не допускающими иных объяснений знаниями» о жизни императорской семьи, стало для Лили фактором, который окончательно утвердил ее в этом убеждении {40}. Судя по всему, это был длинный и производящий впечатление перечень; по словам Лили, претендентка говорила о Николае Саблине и о том, как после революции он оставил службу царской семье, она помнила о госпитале Анастасии в Царском Селе, она знала прозвище, данное сыну Лили, и вспоминала определенные события в Александровском дворце во время революции, свидетелями которых оказались Лили с Анастасией. Претендентка могла также описать цвет ковров в личных покоях императрицы, и она «упомянула один случай», засвидетельствованный и Лили, и Анастасией, когда императрица «разозлилась» на Анну Вырубову, а также напомнила, как гувернантка Софья Тютчева вынуждена была оставить свой пост при дворе из-за разгоревшегося скандала, и точно назвала цвет платья, в которое была одета императрица на черно-белой фотографии {41}.
«Не утруждайте себя и не говорите мне, что она все это вычитала из книг», – заявила Лили {42}. Подобно принцу Сигизмунду Лили верила, что Андерсон делилась с ней такими сокровенными знаниями, обладать которыми могла бы только одна Анастасия. Однако она, так же как принц, ошибалась, поскольку к 1957 году было опубликовано огромное количество сведений о семье Романовых, сведений, которые включали в себя описание обстановки в их покоях в Александровском дворце. Анна Андерсон достаточно хорошо знала о Саблине, с которым она встречалась в Берлине в 1922 году, она говорила о работе госпиталя в Царском Селе с Татьяной Боткиной и Феликсом Дасселем, и в ее распоряжении имелись мемуары последнего, а также памятный альбом фотографий. Кроме того, сама Лили подробно описывала свои встречи с Анастасией во время революции в своей книге, изданной в 1922 году; в этой же книге она также сообщила о прозвище, данном ее сыну {43}. Андерсон спросила Ден, помнит ли она «ту гувернантку с дурными манерами», которую сама Андерсон после соответствующей подсказки смогла идентифицировать как Тютчеву. О том, что эта гувернантка не хотела мириться с присутствием Распутина во дворце, говорится в бесчисленном количестве книг, включая собственные мемуары Лили, но когда Андерсон попросили, чтобы она подробно изложила суть дела, та заявила: «Вы сами хорошо знаете, почему ее отправили из дворца» {44}. Подробности временно усложнившихся отношений между императрицей Александрой Федоровной и Вырубовой тоже описываются в целом ряде книг. Как признавала Ден, Андерсон не имела четких представлений о сути ссоры, если не считать упоминания о каких-то разногласиях между дамами, она не смогла вспомнить, когда, где и вокруг чего разгорелся конфликт, но, как настаивала Ден, достаточно было и того, что «фрау Андерсен вообще помнит о нем» {45}. Цвет платья императрицы? – Розовато-лиловый, Андерсон назвала его точно, но в данном случае скептически настроенный человек мог бы высказать такое суждение: то, что это был любимый цвет императрицы, хорошо знали многие. Ну и то, что средние пальцы руки Андерсон имели одинаковую длину, «точно так же, как пальцы императрицы»? Лили могла считать, что так оно и было, хотя на самом деле это не так: хранящиеся в Российском государственном архиве в Москве рентгеновские снимки рук Александры показывают, что у нее были длинные и узкие пальцы, но они значительно отличались друг от друга по длине.
Но для Лили не существовало сомнений в том, что Андерсон – это Анастасия. «Я узнала ее и по физическим признакам, и чисто интуитивно», – заявила она {46}. Сторонники претендентки восприняли это как убедительное свидетельство в ее пользу, даже судьи в ходе рассмотрения иска Анны Андерсон с требованием признать за ней право на имя и титул великой княжны Анастасии, признали, что мнение Ден заслуживает «отдельного обсуждения, учитывая ее тесные отношения с семьей императора» {47}. Противники Андерсон, со своей стороны, говорили, что прошло слишком много лет, чтобы Ден смогла по физическим признакам узнать в претендентке Анастасию и что в своем решении она больше полагалась на эмоции, чем на голос разума. Однако Ден была непреклонна; несмотря на не подтвердившиеся слухи, что позднее она усомнилась в своем убеждении, Лили оставалась твердо убеждена, что Андерсон – это Анастасия {48}.
Что еще можно было сделать? Кто еще мог поставить точку в этом сложном и запутанном деле? «Я всерьез задумывался над тем, чтобы поехать и встретиться с претенденткой, – писал лорд Маунтбэттен своему двоюродному брату принцу Людвигу, сыну Эрнста Людвига, великого герцога Гессенского, – но так и не поехал, внемля совету матери. Ведь, в конце концов, мне было только двенадцать лет, когда я последний раз видел Анастасию, и я лишился возможности встретиться с ней в 1914 году, когда мы все могли собраться вместе, если бы не война. Хотя я с большой нежностью относился к Анастасии, не думаю, что мои показания могли бы иметь какое-то значение, поскольку мы были маленькими детьми во время нашей последней встречи» {49}. Как ни жаль, но единственное лицо, которое знало Анастасию во много раз лучше, чем Маунтбэттен, Ольга Александровна, принцесса Ирэна Прусская, княгиня Ксения Георгиевна или брат и сестра Боткины, так никогда и не встречалось с Андерсон. Начиная с начала XX века и вплоть до 1917 года, когда ее удалили из Александровского дворца, Анна Вырубова почти каждый день встречалась с семьей императора. Она часами находилась при императрице и ее детях в Царском Селе, сопровождала Романовых в их ежегодных морских круизах, ездила с ними на отдых в Крым и в Польшу. Но как это ни поразительно, никто ни с той ни с другой стороны никогда не пытался узнать ее мнение, поскольку Вырубова, которая бежала в Финляндию и в конце концов стала монахиней в православном монастыре, была известна как одна из наиболее ревностных поклонниц Распутина. «Мы решили не привлекать мадам Вырубову к этому расследованию, поскольку она была слишком тесно связана с кликой Распутина и их махинациями, – так объяснила все это Татьяна Боткина. – Все те, кто принадлежал к группе Распутина, имели очень плохую репутацию, и поэтому считалось, что участие в процессе мадам Вырубовой может только повредить делу» {50}. Данное мнение разделяли и противники Андерсон, хотя некоторые из них утверждали, что претендентка просто боится подобной встречи: так лорд Маунтбэттен и принц Людвиг Гессенский в течение короткого времени размышляли над тем, стоит ли спрашивать мнение Вырубовой, но потом решили не делать этого, опасаясь, что благодаря ее участию в дело окажется вовлеченным имя Распутина {51}.
Таким образом возникало впечатление, что этому делу самой судьбой предназначено оставаться загадкой. Десятилетиями тянулись споры и конфликты сторонников и противнинков Андерсон, делались противоречивые признания и открытые обличения, множество книг и кинофильмов. Теперь назад пути не было, был только путь вперед, и единственная надежда, что эта самая необычная из всех современных мистерий когда-либо будет разгадана, была на судебный процесс. А именно слушание дела по иску Анны Андерсон с требованием признать, что она является дочерью русского императора Николая II, великой княжной Анастасией Николаевной.16 Судебные процессы
В конечном счете и в полном соответствии с опасениями сторонников Анны Андерсон она требовала признать ее личность, чтобы получить наследство Романовых. В 1906 году император Николай II сделал вклад в 2 миллиона рублей (около 20 миллионов долларов в ценах 2010 года) в Берлинском банке Мендельсона; эти деньги, замороженные в связи с началом Первой мировой войны, были забыты, а экономический кризис и инфляция довели стоимость этого вклада до скромных 105 000 долларов (в валюте 2011 года). Затем, уже в 1933 году, Центральный окружной суд Берлина, исходя из предпосылки, что семья императора мертва, выдал свидетельства на право наследования этих денег семерым наследникам из числа родственников Романовых, а именно сестрам Николая II, великим княгиням Ксении Александровне и Ольге Александровне, его невестке, графине Наталье Брасовой, которая состояла в морганатическом браке с убитым братом Николая II великим князем Михаилом Александровичем, Георгию Михайловичу, сыну Михаила и Натальи, родившемуся от этого брака, а также оставшимся трем братьям и сестрам императрицы Александры Федоровны – великому герцогу Эрнсту-Людвигу Гессенскому, маркизе Милфорд-Хэйвен Виктории и принцессе Ирэне Прусской {1}.
Однако никто из них не стал брать свою долю наследства, по крайней мере в 1933 году. В надежде не допустить распыление средств банк Мендельсона связался с поверенным Анны Андерсон юристом Эдвардом Фоллоузом, предложив, чтобы тот опротестовал любое снятие денег со счета до решения вопроса с удостоверением личности его клиентки. Поскольку он был гражданином США, Фоллоуз не мог вести это дело в Германии, однако два немецких юриста, Пауль Леферкюн и Курт Фермерен, взялись за него и подали в Центральный окружной суд Берлина прошение приостановить выдачу средств со счета. Последовавший вслед за этим обмен доводами, контрдоводами и апелляциями привел к чудовищной, длившейся тридцать семь лет юридической баталии, которую вела Андерсон, стремясь доказать, что она является великой княжной Анастасией.
Хотя деньги, положенные Николаем II в банк Мендельсона, были в конечном счете выплачены наследникам второй очереди, назначенным Берлинским окружным судом, юристы Андерсон подавали в суды один запрос за другим, требуя отмены решения, и суды одно за другим отклоняли поданные прошения. Вторая мировая война временно прервала течение этого юридического процесса, но в 1956 году дело наконец попало в Ландесгерихт – Земельный суд Берлина. Здесь рассмотрение дела было кратким: после того как были приняты и выслушаны доводы конфликтующих сторон, суд выслушал показания только одного свидетеля, бывшего военнопленного, который тогда содержался в Екатеринбурге. Этого человека звали Ганс-Йоханн Майер, и он имел сомнительную репутацию. Театральным жестом Майер предъявил пачку захваченных у большевиков документов, свидетельствующих о смерти всех членов императорской семьи {2}. Суд признал свидетельские показания Майера и вынес решение об отказе по апелляции Андерсон; о том, что Майер сфабриковал свое внешне весьма впечатляющее досье, стало известно гораздо позже {3}.
Первоначально Леферкюн и Фермерен были намерены подать апелляцию, чтобы добиться пересмотра вынесенного решения, но потом они решили изменить тактику. Вместо того чтобы оспаривать право на наследование, они возбудили в гражданском суде дело против одного из получателей наследства, поставив ему в вину то, что Андерсон, «как Анастасия», необоснованно пострадала в финансовом отношении {4}. Для этого им нужно было найти ответчика, некое лицо, гражданина Германии, которое получило выгоду в результате распределения средств из банка Мендельсона. Выполнение данного условия позволяло им вести это дело, ограничив его национальными границами конкретного государства. В конце концов их выбор пал на Барбару, супругу герцога Кристиана-Людвига Мекленбургского, женщину, которая родилась через два года после предполагаемой казни в Екатеринбурге и которая никогда не встречалась с претенденткой. Поскольку она была внучкой принцессы Ирэны, она получила небольшую сумму денег из денежных средств банка Мендельсона, и данное обстоятельство делало ее подходящим объектом для судебного преследования. Однако не исключено, что в данном случае свою роль сыграла какая-то иная и более циничная подоплека. Барбара была дочерью принца Сигизмунда Прусского и племянницей принца Фридриха Саксен-Альтенбургского, а эти два принца принадлежали к числу самых убежденных сторонников Андерсон. Выбирая ее в качестве ответчика, оба юриста, судя по всему, надеялись, что у Барбары не хватит твердости духа выдержать процедуру судебных слушаний и связанный с ними нездоровый интерес общественности и что таким образом ее можно будет склонить к заключению соглашения с Андерсон {5}.
Однако манипулировать Барбарой оказалось не так-то просто – она сделала то, чего хотели избежать Сигизмунд, Фридрих, а также юристы, представлявшие интересы Андерсон, она ввела в процесс принца Людвига, единственного оставшегося в живых сына Эрнста-Людвига. Людвиг тоже получил деньги из денежных средств банка Мендельсона, но, тем не менее никто из сторонников Андерсон не хотел его участия в процессе, поскольку в прошлом гессенское королевское семейство открыто продемонстрировало готовность противостоять намерениям Андерсон. Для этой цели они организовали и финансировали собственное расследование по делу Андерсон. Решение принца Людвига присоединиться к Барбаре в качестве добровольного соответчика само по себе было неудачей для сторонников претендентки, но этим дело не ограничивалось. Благодаря ему к делу подключилось королевское семейство Великобритании в лице лорда Маунтбэттена, который был двоюродным братом Анастасии и дядей Филиппа, герцога Эдинбургского и принца-консорта королевы Елизаветы II. «Не может быть совершенно никакого сомнения, – писал лорд Маунтбэттен своему двоюродному брату принцу Людвигу, – что любой из нас с необыкновенной легкостью признал бы Анастасию, если бы у нас была хоть какая-то надежда, что это не самозванка… Но в данном случае на карту поставлена честь и память тети Ирэны, и, конечно же, твоих отца и матери, а также моей матери, да и в сущности честь каждого из нас. Совершенно немыслимо даже предпологать, что в силу каких-то недостойных денежных соображений или соображений престижа мы отказались бы признать и, конечно же, принять в свой круг кого-то, кто был так же любим нами, как Анастасия, и я уверен, что мы должны не жалеть сил на борьбу с недостойной авантюрой» {6}. Теперь во всеоружии к участию в процессе подключился Маунтбэттен и финансировал борьбу против претензий Андерсон {7}.
Слушание гражданского дела Анны Андерсон против супруги герцога Кристиана-Людвига Мекленбургского Барбары началось в марте 1957 года перед трибуналом – коллегией в составе трех судей Ганзейского верховного суда Гамбурга. Решением этой коллегии обязанность предоставлять доказательства была возложена на истицу – теперь от юристов Андерсон требовалось представить доказательства, что последняя является Анастасией. В 1940 году скончался Фоллоуз, потерявший все силы и денежные средства, работая над делом Анны Андерсон, а в 1960 году умер Леферкюн. Двумя годами позже, когда в автомобильной катастрофе погиб Фермерен, ведение дела взял на себя Карл-Август Волльман. В роли советника принца Людвига выступал Ганс Германн Крампф, однако ответственность за поддержание позиции защиты лежала на Гюнтере фон Беренберг-Глоссере, очень настойчивом и упорном юристе, который, по мнению одного из сторонников Андерсон, «выглядит как свободный от дел шалопай. Его появление в суде – всегда театральное действо, и в некоторых случаях оно приходится по вкусу ценителям такого рода эффектов, однако его публичные выступления слишком поверхностны» {8}. Беренберг-Глоссер никогда не встречался с Андерсон, он только раз видел ее мельком во время промежуточного слушеания суда в Унтерленгенхардт. Однако это не помешало ему предупредить Майкла Торнтона, молодого английского адвоката, который был уполномочен вести ее дела в Великобритании: «Она переиграет вас. Я достаточно знаю ее, и вы можете быть уверены, что она владеет в высшей степени развитой способностью убеждать других людей, которой я не встречал ни у кого за все годы юридической практики» {9}. После той короткой встречи с Андерсон Беренберг-Глоссер стал говорить всем с довольно большой долей снобизма, что «на мой взгляд, она со своим малопривлекательным деревенским лицом больше похожа на прислугу или поденщицу, чем на особу королевской крови» {10}.
Этот судебный процесс стал спектаклем, длившимся почти четыре года, в ходе которого были заслушаны показания сотни свидетелей, породившие массу противоречивых утверждений, которые в конце концов заполнили собою десятки пухлых томов. 15 мая 1961 года Ганзейский верховный земельный суд отказал Андерсон в праве считать себя великой княжной Анастасией, посчитав ее претензии «необоснованными». Юристы Андерсон «не смогли предложить достаточные доказательства того, что истец действительно является одним из детей российского императора» {11}. В ответ на это решение Волльман подал прошение в высшую инстанцию Ганзейского верховного земельного суда – высший апелляционный суд Гамбурга. Согласно его заявлению трибунал Ганзейского верховного земельного суда не только отказывался рассматривать письменные свидетельства, запрошенные его же собственными экспертами, но, по мнению юристов, этот суд также навязывал свидетелям двойные стандарты. Тех, кто опровергал предположение, что Анна Андерсон является великой княжной Анастасией, или поддерживал концепцию гибели всей императорской семьи в 1918 году, практически не допрашивали, и трибунал просто принял их показания; с другой стороны, те, кто признал в Андерсон Анастасию, подвергались перекрестному допросу, и высказываемое ими мнение оспаривалось. После пересмотра дела было определено, что Земельный суд Гамбурга с предубеждением отнесся к оценке представленных доказательств, и Волльману было разрешено оспорить вынесенный приговор. Этот процесс, начавшийся в апреле 1964 года в Ганзейском верховном земельном суде, перед коллегией из трех судей, по сути, стал вторым судебным процессом, в ходе которого было проведено повторное исследование всех свидетельских показаний {12}.
Слушание проходило в отсутствие истицы. «Она никогда не проявляла интереса и не принимала участия в той деятельности, которая велась от ее имени и была направлена на то, чтобы установить ее личность», – сказал один из ее сторонников {13}. Такое очевидное безразличие служило оправданием ее иска, действительно, по мнению даже самых отчаянных скептиков, истец должен делать все, что имеется в его распоряжении, чтобы доказать обоснованность своих претензий. «Я прекрасно знаю, кто я есть, – однажды сказала Андерсон. – И у меня нет необходимости доказывать это любому гражданскому суду» {14}. Как сказала одна из дам, которая ухаживала за ней в Унтерленгенхардт, игнорировать судебные слушания «являлось для нее делом чести и гордости» {15}.
Вместо нее на процессе присутствовали два ее убежденных и преданных сторонника, которые на добровольных началах состояли в команде юристов Андерсон. Первый из них, Йен Лилбэрн, был ассистентом в Королевском геральдическом колледже Великобритании, историком-любителем и большим специалистом в области генеалогии, он сильно увлекся делом Андерсон и ездил в Гамбург на каждое заседание суда, рассматривавшего ее апелляцию. Лилбэрн безусловно поддерживал ее иск, тем не менее он пришел к заключению, что ведение дел с Андерсон часто было сопряжено с разного рода осложнениями. «Ее невозможно убедить, руководствуясь логикой, – отмечал он, – и бесполезно говорить ей, что она “должна” что-либо сделать – от этого она становится еще более упрямой, и в ней пробуждается желание показать, кто здесь хозяин» {16}. Второй была французская журналистка Доменик Оклер; изначально она имела задание готовить репортажи о деле Андерсон для газеты Le Figaro. Убежденная, что Андерсон на самом деле является Анастасией Николаевной, она старалась загнать в угол тех свидетелей, которые пользовались наибольшим доверием суда, занималась сбором подтвержденных свидетельских показаний и, как отметил Петер Курт, «проявляла лишь только видимость профессионального беспристрастия», предлагая читателю серию статей о претендентке, которые во все большей и большей степени выражали ее личные симпатии {17}.
Эти два судебных процесса, которые проходили в Гамбурге, вылились в недели полемики по поводу воспоминаний, на подлинности которых настаивала Андерсон. Вопрос о том, что Анастасия, возможно, могла спастись от казни в Екатеринбурге, считался в то время как минимум вероятным, и судьи на заседаниях трибунала слушали показания тех, кто, в свою очередь, слышал о ее спасении и свидетельствовал, что, после того как она смогла бежать из России, великая княжна предположительно проживала в Бухаресте. Но помимо всего этого имели место и объективные попытки установить личность истицы. В 1963 году Йен Лилбэрн купил на аукционе девять школьных тетрадей, которыми пользовались дети императорской семьи Романовых; две из них принадлежали Анастасии, и Лилбэрн надеялся, что там, возможно, сохранились ее отпечатки пальцев {18}. Судьи Ганзейского верховного земельного суда Гамбурга приняли их в качестве улики, и эксперты изучали эти тетради в поисках возможных сохранившихся отпечатков пальцев, но они не смогли найти что-либо, что могло бы оказаться полезным; некоторую надежду вселяли несколько смазанных отпечатков пальцев, обнаруженных экспертами, однако в то время невозможно было снять отпечатки пальцев без полного разрушения документов {19}.
Тем не менее две тетради Анастасии сыграли важную роль, как только встал вопрос о лингвистических способностях Андерсон. Данный вопрос представлял собой зыбкую трясину противоречивых и сомнительных уверждений, включающих познания Андерсон в русском, английском, французском и немецком языках. Она отказалась появиться на суде, но правильно ответила на вопросы, заданные на русском языке, правда, она отвечала на них по-английски. При этом ничто, даже попытка одного из судей спеть для нее на русском языке, не смогло убедить ее заговорить на нем {20}. Беренберг-Глоссер вызвал на суд графолога Георга Дулькейта, который исследовал несколько записей на русском языке, сделанных претенденткой в пятидесятые годы. Он отметил ошибки в построении фраз и в грамматике и высказал предположение, что ее понимание этого языка является лишь поверхностным, в лучшем случае незначительным. {21} Однако это утверждение было признано не особенно убедительным, учитывая, что представленная на обозрение суда тетрадь с письменными работами по русскому языку, которые Анастасия делала в 1913 году, была полна грамматических и синтаксических ошибок {22}.
Полемика о познаниях претендентки в русском и английском языках ничего не прояснила и истину не установила. Кроме этого был еще вопрос о французском языке: Анастасия Николаевна, конечно же, учила этот язык, хотя, по признанию Жильяра, и не особенно успешно, однако, за исключением единственного примера в виде завтрака, заказанного в 1928 году в Париже для себя и Агнесс Гэллахер, Андерсон больше не демонстрировала знакомства с этим языком {23}. Второй эпизод общения на французском языке случился лишь в 1960 году при встрече последней с Доминик Оклер и Татьяной Боткиной. Оклер писала, что Андерсон неожиданно перешла на французский язык, и что «ее французское произношение было превосходным». Но что же было сказано претенденткой? Оклер разливала чай и спросила: “Du lait d’abord?” (Сначала налить молока?). На это Андерсон ответила: “Oh, oui, merci” {24} (О, да, спасибо). Эти два слова, правильно они были произнесены или нет, едва ли могли служить свидетельством того, что претендентка была знакома с французским языком.
Но большую часть времени суд израсходовал, занимаясь вопросом о немецком языке. Если случалось, что сторонники Андерсон в некоторых случаях приводили необоснованные и не заслуживающие доверия аргументы в части ее знания иностранных языков, то и ее противники в не меньшей степени оказывались виновными в попытках переписать историю, с тем чтобы скрыть, насколько Анастасия владеет немецким языком. Когда стало очевидно, что немецкий – это тот язык, которым наиболее уверенно пользуется претендентка. Так, великая княгиня Ольга Александровна позднее настаивала: «Моя племянница совсем не знала немецкого» и добавляла при этом: «В их семье никогда не говорили на немецком языке» {25}. Это было не так, но все это не имело значения в сравнении с теми противоречивыми заявлениями, высказанными теми, кто встречался с Андерсон и отказался признавать ее претензии. В 1922 году баронесса Буксгевден заявляла, что Анастасия «едва ли знала больше чем несколько слов на немецком, и произносила их она с сильным русским акцентом» {26}. Однако шестью годами позже и в самый разгар полемики по иску Андерсон Буксгевден переменила свою точку зрения, теперь она настаивала, что коль скоро зашла речь о немецком языке, «Анастасия не знала его совсем» {27}. То же самое говорилось и преподавателем английского языка Чарльзом Сидни Гиббсом. Как он вспоминал в 1919 году, все великие княжны говорили «на немецком языке, но плохо» {28}. Однако после встречи с Андерсон он стал настаивать, что немецкий «был тем языком, которым подлинная великая княжна Анастасия не владела» {29}.
Однако наиболее серьезную проблему представлял Пьер Жильяр. Даже если Жильяр и наполнил свою книгу «Фальшивая Анастасия» вопиющей ложью и неточностями, как обвиняли его в том многие сторонники Анастасии, он более чем кто-либо еще нес ответственность за ту языковую путаницу, в которой пришлось разбираться трибуналу в Гамбурге. В своей первой книге «Тринадцать лет при русском дворе», которая вышла в свет в 1921 году, еще до того как он узнал о претензиях Андерсон, Жильяр утверждал, что у царских детей «никогда не было уроков немецкого языка» {30}. Возможно, что он сделал это в силу политических соображений, поскольку в последней четверти его книги выдвигалась новая и совершенно ложная теория, согласно которой за казнью семьи имератора стояли Германия и ее агенты. В своей книге «Фальшивая Анастасия» он исправил эту ошибку, но потом снова запутал вопрос, настаивая примерно пятьюдесятью страницами позже, что Анастасия «совсем не говорила на немецком языке» {31}, а в тех интервью, которые он давал в последние годы жизни, Жильяр вообще утверждал, что великие княжны «не знали ни одного слова на немецком языке» {32}.
Решение данного противоречия удалось найти благодаря школьным тетрадям, которые были куплены Йеном Лилбэрном. Объект № 8 представлял собой три-дцатидвух-страничную тетрадь, на обложке которой было написано «А. Романова, февраль 1917 года, Царское Село». В этой тетради, осваивая готический шрифт, Анастасия продолжила свои занятия немецким языком, обучать которому ее начал преподаватель Клейненберг в 1912 году. Эти занятия продолжались в Тобольске, но уже без Клейненберга {33}. К этому нужно добавить кое-что еще: хотя Жильяр и отрицал тот факт, что Анастасия обучалась немецкому языку, в распоряжении Ганзейского верховного земельного суда Гамбурга оказалось расписание ее уроков в Тобольске, из которого можно сделать вывод, что она продолжала заниматься данным языком в начале 1918 года {34}.
Тем не менее этот языковый кошмар не сделал ничего, для того чтобы решить вопрос по существу иска Андерсон. В попытке исследовать аспекты, в большей степени относящиеся к рассматриваемой проблеме, суды попытались обратиться к вопросу о шрамах, полученных претенденткой, и точно установить их характер, но здесь им помешало не только то обстоятельство, что вся оригинальная документация оказалась утерянной в ходе Второй мировой войны, но сама Андерсон. Она в самой категорической форме отвергала неоднократные просьбы юристов подвергуться новому медицинскому осмотру независимыми экспертами. Этот осмотр мог бы помочь разобраться в характере полученных ею ранений, и позиция, занятая Андерсон, приводила ее сторонников в отчаяние. «Как бы он ни был оправдан, но ваш отказ пройти такое обследование, – писал ей Глеб Боткин в ноябре 1963 года, – дает суду предлог отказаться от вынесения решения в вашу пользу и позволяет вашим противникам заявлять, что вы боитесь этого осмотра» {35}. Десятью месяцами позже он еще раз попытался убедить ее, говоря, «конечно же это утомительно, но это меньшее из всех зол. По этой причине я прошу, да нет, я умоляю вас согласиться на это обследование» {36}. Но она была непреклонной, и судам оставалось полагатьсями на данные обследований и результаты анализов сохранившихся медицинских отчетов.
Когда рассмотрением дела Андерсон занялся Ганзейский верховный земельный суд Гамбурга, описание и перечень ее ранений использовались в качестве аргумента в пользу ее иска в течение более чем сорока лет. В перечне числились и черепно-мозговая травма, и якобы имеющаяся у нее на голове канавка за ухом, которая, как настаивала Ратлеф-Кальман «возникла вследствие касательного пулевого ранения» {37}. Но ни в одном медицинском документе не получило подтверждение ничего, кроме наличия над ухом небольшого одиночного шрама, который ни один врач не признал бы следствием пулевого ранения. На лбу Андерсон был еще один небольшой шрам, настолько небольшой, что ни один доктор не потрудился отметить его. По словам претендентки, этот шрам явился результатом падения в детстве, и это из-за него Анастасия всегда носила челку {38}. По словам Андерсон, небольшой белого цвета шрам на ее правой лопатке появился тогда, когда ей прижгли родинку, чтобы она могла носить придворное платье в русском стиле {39}. Журналистка Белла Коэн настаивала на том, что Александра Жильяр подтверждала, что такой шрам был у Анастасии, но это не соответствовало действительности: Ратлеф-Кальман привела слова бывшей няни, из которых следовало, что она «не могла вспомнить» ни одной такой отметины {40}. Вместо этой версии Ратлеф-Кальман предложила другую, написав, что об этом шраме вспомнил бывший офицер Николай Саблин, но, запутавшись, не смог представить доказательств, потверждающих это {41}. Ганзейский верховный земельный суд Гамбурга не нашел подтверждения тому, что у Анастасии были хотя бы некоторые из этих шрамов.
Помимо них у Андерсон был шрам на среднем пальце левой руки, по ее словам, этот шрам тоже являлся результатом травмы, полученной в детстве, когда слуга слишком быстро захлопнул дверцу экипажа {42}. Так ли это было на самом деле? Ратлеф-Кальман задавала этот вопрос Александре Жильяр. Бывшая няня сказала, что нечто похожее имело место быть, но она не могла вспомнить, кто из великих княжон пострадал при этом, хотя Коэн снова стала настаивать, и вопреки утверждениям Ратлеф-Кальман, что бывшая няня подтвердила все, что было сказано Андерсон по этому поводу {43}. Судьям, которые занимались делом Андерсон, пришлось выслушать показания нескольких эмигрантов, которые рассказывали об этом случае, основываясь на легендах, полученных ими из вторых и третьих рук {44}. Однако Ольга Александровна отказалась признавать все фактом. В 1925 году она писала принцессе Ирэне Прусской: «Палец прищемили Марии, а претендентке об этом случает рассказал тот, кто считал, что это произошло с Анастасией» {45}. Позднее это было подтверждено Ф. ван дер Хойвеном, бывшим пажем императора. По его словам, это случилось примерно в 1909 году; Ольга Александровна в своих мемуарах в основном повторяет этот вариант развития событий, добавив только то, что все это произошло в императорском поезде {46}.
И кроме того, шрам на правой стопе Андерсон, оставленный сквозной раной: этот шрам, как утверждают ее сторонники, точно соответствовал трехгранному штыку (или напоминающему в сечении форму звезды – настаивали на обоих формах сечения штыка), который был на вооружении у большевиков во время Гражданской войны. {47} Данное обстоятельство играло важную роль в цепи косвенных доказательств в пользу Андерсон, как писал Петер Курт, это было доказательство того, что «ей нанесли удар штыком в России». {48} Однако ни один врач из тех, что осматривали претендентку, не описал эту рану как имеющую особую форму; Фэйт Лейвингтон, которой довелось видеть эту рану в замке Зееон, назвала ее «округлой отметиной через всю стопу» {49}.
Столь же безрезультатной и противоречивой оказалась полемика по поводу состояния зубов. Сергей Кострицкий, один из бывших зубных врачей при семье императора, уцелел в годы революции и жил в Париже. По признанию Ратлеф-Кальман, сам он никогда не осматривал зубы претендентки, поскольку и те, кто поддерживал ее, и доктора, которые лечили ее, считали, что повреждения челюстей, полученные ею, сделали бы невозможными любые сравнения {50}. Однако герцог Лейхтенбергский располагал гипсовыми слепками с зубов и челюстей Андерсон, и он отправил их к бывшему дантисту императорской семьи. Ответ последнего был уклончив: «Как будто бы это я привел зубы в такое состояние!» {51} Это позволило оставить в покое вопрос о зубах, поскольку у претендентки отсутствовало шестнадцать зубов и были сломаны челюсти, но Кострицкий заявил: «Как по расположению зубов, так и по форме челюстей эти гипсовые отливки не имеют никакого сходства с расположением зубов и формой челюстей великой княжны Анастасии Николаевны». Ему также удалось найти еще кое-что интересное, а именно резцы Хатчинсона – отклонение от нормального развития зубов, которое говорит о том, что претендентка появилась на свет с врожденной формой сифилиса, унаследованного от одного или от обоих родителей {52}. Кострицкий признал, что, делая это сопоставление, он полагался только на память, поскольку все его записи остались в России, но тем не менее он производил впечатление человека, убежденного в своей оценке {53}. Он сказал Виктории, маркизе Милфорд Хэйвенской, что «в том виде, как оно есть сейчас, само строение челюстей и расположение зубов коренным образом отличаются от строения челюстей и зубов Анастасии» {54}. Судьи, которые рассматривали апелляцию Андерсон, поручили специалисту, доктору Фолькеру Крюгеру, провести анализ всех данных, собранных по зубам; осмотрев гипсовые отливки и изучив отчеты, Крюгер заявил, что определить, где и при каких условиях были повреждены зубы истицы, не представляется возможным {55}.
И ту же проблему представляли все остальные шрамы Андерсон: для того чтобы любой современный анализ мог окончательно установить природу ран, полученных ею, прошло слишком много времени, и слишком много результатов медицинских обследований и данных рентгенограмм оказались потерянными. Лучшее, что можно было сделать в этих условиях, – это провести выборку из накопившихся за десятилетия и зачастую не соответствующих истине заявлений по поводу ранений претендентки и установить, какие же шрамы были получены ею. Но при этом смысл подобных заявлений, как и во многом, что относилось к делу Андерсон, находился в зависимости от их истолкования.
Не располагая возможностью сравнить отпечатки пальцев Андерсон с отпечатками пальцев великой княжны Анастасии, суды обратились к сопоставлению фотографических изображений и к сравнению почерков. Самые первые сличения фотографий претендентки и Анастасии были проведены по инициативе Пьера Жильяра. В 1927 году он попросил профессора Марка Бишоффа, главу отделения криминалистики в университете Лозанны, провести три независимых друг от друга анализа. Бишофф, который двумя годами позже совместно с Эдмоном Локаром, пионером в области науки о судебном исследовании, основал в Лозанне Международную академию криминалистики, остановил свой выбор на трех фотографиях Анастасии, одна из них была сделана в Царском Селе в 1914 году, другая в 1917 году после революции; на ней были изображены четыре великие княжны и цесаревич Алексей с головами, остриженными наголо, после того как они переболели корью, а третья – в 1918 году в Тобольске, а также на трех фотографиях претендентки, сделанных в 1920, 1921 и в 1922 годах. Бишофф признал, что фотографии «имеют отличия в композиции» и сделаны не под одними и теми же углами зрения и в условиях различного освещения, но тут же беспечно заявил, что все эти отличия «не являются препятствием» для точного сопоставления. Он провел сравнения профилей, формы правого уха и характерных черт лица, а также их пропорциональные соотношения и обнаружил существенные различия в ширине лба, форме глаз, бровей, носа, рта и подбородка. «Невозможно, – заключил Бишофф, – чтобы мадам Чайковская была великой княжной Анастасией» {56}.
Бишофф предпринял еще два последующих фотографических сопоставления, используя для этой цели дополнительные изображения. Первое из них представляло собой еще один анализ формы ушей, и результат его Бишофф тоже признал отрицательным. Второе сопоставление было посвящено поиску любого физического сходства между претенденткой и великими княжнами Ольгой Николаевной, Татьяной Николаевной и Марией Николаевной, это делалось, чтобы исключить маловероятную возможность, что Андерсон оказалась бы не Анастасией, а одной из ее сестер. Результаты этого сопоставления тоже были признаны полностью отрицательными {57}. Ратлеф-Кальман в своей книге утверждает, что на той фотографии 1917 года, где Анастасия изображена с остриженной наголо головой, Жильяр намеренно указал не на нее; после того как эта фотография была показана князю Феликсу Юсупову, Марии фон Гессен, Глебу Боткину и, правда опосредованно, Ольге Александровне, все четверо настаивали на том, что та, которую Жильяр назвал Анастасией, на самом деле являлась Ольгой Николаевной. Ратлеф-Кальман назвала это «чудовищной ложью», она утверждала, что Жильяр солгал, «для того чтобы доказать отсутствие сходства между больной женщиной и подлинной великой княжной Анастасией» {58}. Когда данное обвинение было опубликовано, Мария фон Гессен решительно возразила, назвав утверждение, что она якобы подтвердила факт намеренной ошибки Жильяра, «чистейшей выдумкой» со стороны Ратлеф-Кальман {59}. На самом же деле и вопреки тому, на чем настаивала последняя, Жильяр правильно показал Анастасию на фотографии {60}.
Вскоре после того как Бишофф провел свои первые исследования, великий герцог Эрнст-Людвиг Гессенский обратился к полицейскому офицеру Рислингу из Дармштадтского управления полиции с просьбой провести свое фотографическое сопоставления черт претендентки и Анастасии. Данное исследование было сосредоточено исключительно на форме ушей. По словам Виктории, сестры императрицы Александры Федоровны, уши Анастасии «имели большое сходство с ушами брата моего отца, и их форма отличалась от формы большинства обычных ушей. Как Ирэна, так и мой брат согласны со мной по данному поводу. На сегодняшний день это признанный факт, что форма уха, особенно форма верхней части ушной раковины и мочки уха остается неизменной со дня рождения человека и до его смерти» {61}. А Эрнст-Людвиг утверждал, что он «точно помнит», как выглядели уши его племянницы, «у которых в верхней их части была деформация», в виде удлиненного и не имеющего выступов перехода в мочку уха {62}. Полиция сопоставила фотографии и гипсовые слепки с ушей претендентки с теми фотографиями, на которых были видны уши Анастасии, и сделала заключение об «отсутствии сходства» между претенденткой и великой княжной {63}.
Суды приняли в качестве доказательств и рассмотрели результаты шести последующих исследований фотографий претендентки, проведенных за четыре десятилетия: четыре из них отрицали возможность того, что Андерсон является Анастасией, однако в двух случаях ее претензии получили подтверждение. В марте 1940 года в порядке дополнения к их прошению о прекращении действия сертификатов на право наследования, выданных банком Мендельсона, Леферкюн и Фермерен поручили профессорам В. Мюллер-Хессу и Ф. Куртиусу провести анализ фотографических изображений претендентки и Анастасии. В протоколах гамбургского трибунала данный анализ получил название «Исследование М», и, ссылаясь главным образом на «отчетливо видную разницу в толщине и характере изгиба мочки правого уха», это исследование заключало, что Андерсон не является Анастасией {64}. Годом позже в трибунал поступили материалы «Исследования F»: выполняя свою часть расследования, доктор Эуген Фишер, бывший директор Института антропологии, генетики человека и евгеники кайзера Вильгельма, представил суду результаты своих фотографических сопоставлений. Фишер сделал то, чего не делали другие, он провел обследование, изучение размерных соотношений и фотографирование непосредственно самой претендентки, пытаясь повторить углы и условия освещения, при которых велась съемка фотографий Анастасии, хранившихся в архиве. Им было отмечено размерное несоответствие небольших углублений, идущих от середины верхней губы к основанию носа, замеченное им и у великой княжны, и у Чайковской. Он также обнаружил значительное отклонение в форме носа и в контуре профиля. Правда, позднее было установлено, что он взял для сопоставления профиль великой княжны Марии, а не ее сестры Анастасии, и данное обстоятельство обесценило по крайней мере часть вынесенного им отрицательного заключения, гласившего: «Фрау Андерсон не может быть великой княжной Анастасией» {65}. В 1955 году трибунал получил материалы «Исследования C», порученного профессору Карлу Клаубергу, ученому-антропологу, специалисту в области гематологии. Он тоже дал заключение не в пользу претендентки. Клауберг отметил существенную разницу между небольшими углублениями, идущими от середины верхней губы к основанию носа, и формой рта обеих женщин, особенно относительно ширины верхней губы рта Андерсон; он также обнаружил, что при сопоставлении профилей видно, что переносицы отличаются друг от друга по характеру их изгиба {66}.
В июле 1958 года профессор антропологии Университета в Майнце барон Эгон фон Эйкштадт вместе со своим коллегой доктором Вернке представили в Гамбургский трибунал результаты обширного сопоставительного анализа фотографий Чайковской и Анастасии, порученного им Леферкюном и Фермереном. Они признавали несостоятельными отрицательные результаты предыдущих фотографических сопоставлений, ссылаясь на целый ряд причин, начиная с «недостаточного количества фотографического материала» и вплоть до утверждения, что «эти профессора были заняты тем, что выискивали разницу и не обращали внимание на сходство между этими двумя женщинами». И что интересно, они пришли к заключению: «никакие внешние повреждения не изменили лицо претендентки, а также уши или иные отличительные признаки», но это противоречило убеждению многих сторонников Андерсон, что полученные ею травмы исказили ее черты и, таким образом, затруднили процесс опознания. Изучив 301-у фотографию, они отметили «некоторое сходство» ушей претендентки и Анастасии, правда, недостаточное, чтобы считать его важным. Однако при этом они объявили о «несомненном сходстве в контурах лица, в основании носа и переносицы, а также в скулах, в широте рта, в положении губ по отношению к подбородку и в глазах» двух женщин. Эти эксперты утверждали: «Изучение показало присутствие такого ряда сходных черт, что мы должны говорить о полном физиономическом сходстве между фрау Андерсон и великой княжной Анастасией. То, что мы имеем дело с одной и той же личностью, это не только вероятно, но, по нашему мнению, является единственным возможным выводом» {67}.
В надежде разрешить этот конфликт Ганзейский земельный суд назначил своего независимого эксперта, антрополога и гематолога профессора Отто Рехе. Рехе провел около шести месяцев, собирая и исследуя сотни фотографий Анастасии, всего императорского семейства, а также ее гессенских родственников; чтобы обеспечить достоверность результатов сопоставления Анастасии и Андерсон, он отправился к ней домой, в деревню Унтерленгенхардт, расположенную в Шварцвальде, и здесь обычно не склонная к сотрудничеству претендентка позволила сфотографировать себя в тех позах, под тем углом зрения и при том освещении, которые соответствовали условиям, при которых были сделаны снимки Анастасии, хранившиеся в архиве {68}. «В течение целого года я проводил изучение сотен этих фотографий, – говорил Рехе, – работая по четырнадцать часов в день». В своем отчете он заключил: «Фрау Андерсон – это великая княжна Анастасия». В своем заключении он исходил из следующих четырех позиций: ширина скул, соотношение между нижней челюстью и скулами, положение и размер глазниц, а также ширина лба. На основании этих данных он утверждал: «Фрау Андерсон идентична великой княжне Анастасии. Такое совпадение характеристик у двух человеческих лиц возможно только в тех случаях, когда это один и тот же человек или когда это однояйцовые близнецы» {69}. Надеясь опровергнуть это заключение, Беренберг-Глоссер вновь обратился к профессору Карлу Клаубергу, который проводил исследование в 1955 году, с тем чтобы тот предоставил суду результаты нового анализа. Нет ничего удивительного в том, что Клауберг просто повторил то, что было установлено его предыдущим исследованием: между претенденткой и Анастасией нет никакого сходства {70}.
Не прийдя к единому мнению по результатам фотографического сопоставления и антропологического анализа, суды обратились к сравнительному анализу почерков с привлечением опытных графологов. Первые из таких исследований были заказаны Дармштадтом в двадцатые годы Люси Вайсзекер, специалисту в области почерковедения и члену Института графологии Корнелиуса в Приене. Большая часть исторически подтвержденных образцов почерка Анастасии относится к периоду до начала Первой мировой войны, то есть к тому времени, когда великая княжна все еще была ребенком и в ее почерке не успели окончательно сформироваться характерные для него особенности, хотя здесь также присутствовали записи, сделанные ею в отроческом возрасте. Сравнивая эти образцы почерка с образцами почерка претендентки, Вайсзекер на основе стилистических совпадений в деталях почерка пришла к заключению, что претендентка является Анастасией. Вайсзекер передала результаты своих исследований заказчику, но, судя по всему, власти в Дармштадте, не хотели делать всеобщим достоянием какие-либо доказательства в пользу претендентки и скрыли полученные сведения; эти сведения стали известны только тогда, когда Вайсзекер выступила с ними сама и добровольно передала их юристам Андерсон {71}.
Суды в Гамбурге назначили несколько новых испытаний. Одно из них, которое проводилось Морисом Деламеном, бывшим председателем Французского общества почерковедов, позволило заключить, что, вероятнее всего, претендентка являлась Анастасией, однако наиболее очевидным в своей убедительности оказалось сопоставление почерков, проведенное фрау Минной Беккер по поручению Ганзейского земельного суда {72}. Незадолго до этого Беккер помогла установить подлинность дневников Анны Франк. Сравнив записи, сделанные Анастасией с образцами почерка претендентки, Беккер подтвердила наличие подобия в 137 элементах почерка этих двух женщин. По ее словам, подобное количество совпадений было не только необычайно высоким, оно также позволило ей сделать предположение «с вероятностью, которая граничит с уверенностью», что претендентка – это и есть Анастасия {73}.
Был также еще один вопрос, который потребовал внимания судов, и в особенности Ганзейского высшего земельного суда; этот вопрос вылился в то, что получило название «Гессенское путешествие» – Андерсон заявила, что в 1916 году великий герцог Эрнст-Людвиг Гессенский якобы тайно приезжал в Россию в надежде заключить сепаратный мир со своим шурином Николаем II. Впервые она сделала такое заявление в 1925 году в разговоре с Ратлеф-Кальман, которая с помощью своей представительницы Эми Смит передала эти слова графу фон Харденбергу в Дармштадте {74}. Как вспоминала Смит, Харденберг, услышав все это, буквально взорвался. Он заявил, что это «чудовищная клевета» на великого герцога, сделанная «тварью без стыда и совести», которая рискует быть подвергнутой судебному преследованию, если она будет упорствовать «в таких унизительных и безрассуд-ных обвинениях» {75}.
Так начались согласованные попытки Дармштадта завести через посредство Харденберга дело против Андерсон. Те, кто поддерживал ее, считали, что она не только сделала достоянием гласности один из секретов великого герцога, но и предоставила еще одно свидетельство своих не поддающихся объяснению знаний о самых сокровенных сторонах жизни императорской семьи. То якобы имевшее место посещение, которое, по данным Андерсон, состоялось в феврале 1916 года, стало главным пунктом дела, поданного в апелляционный суд. Заявления были рассмотрены и приняты в качестве доказательств, и по данному вопросу были сняты показания свидетелей, хотя фактически только один из них, а именно князь Дмитрий Голицын, заявлял, что он видел великого герцога в Александровском дворце, да и то только потому, что ему тогда сказали, кто это был {76}. Тем не менее суд располагал довольно впечатляющим перечнем свидетелей из числа аристократов и лиц королевской крови, никто из которых не был действительным очевидцем данного события, но повторял слухи о якобы состоявшейся встрече, полученные из вторых, третьих и даже из четвертых рук {77}. К числу слухов, которые представляли наибольший интерес, нужно отнести утверждения, полученные от бывшей кронпринцессы Цецилии Прусской, снохи кайзера Вильгельма II и принца Фердинанда Шенайх-Каролата, который заявлял, что об этой поездке они узнали от самого бывшего монарха {78}. По словам Фрица фон Унруха, домашнего учителя двух сыновей Эрнста-Людвига, вопрос о подобной поездке обсуждался. Как он заявлял, ему было поручено разработать предполагаемый маршрут путешествия такого рода, однако ему неизвестно, состоялось ли оно на самом деле или нет {79}.
«Сама мысль о том, что дядя Эрни в силу политических соображений мог в разгар Первой мировой войны поехать в Россию, – писал лорд Маунтбэттен своему двоюродному брату принцу Людвигу Гессенскому, – абсолютно нелепа. Моей семье и моей матери в особенности, конечно, было бы все известно об этом. Не может быть сомнения, что после окончания войны нет смысла считать подобную поездку семейным секретом» {80}. Эрнст-Людвиг отрицал подобную возможность; барон Фабиан фон Массенбах, в то время адъютант Эрнста-Людвига, тоже отрицал вероятность такой поездки, а Виктория-Луиза, единственная дочь кайзера Вильгельма II, утверждала, что хотя такие предложения и были, ее отец никогда не говорил ничего о подобном путешествии {81}. В ходе заседаний апелляционного суда в Гамбурге в качестве свидетеля дал показания историк профессор Эгмонт Цехлин. Он, так же как и принцесса Кира, высказал предположение, что, когда она давала показания в поддержку Андерсон, кронпринцесса Цецилия Прусская страдала некоторым умопомрачением, и что, находясь в изгнании, Вильгельм II часто преувеличивал и говорил неправду членам своей семьи в попытках оправдать свое бездействие во время Первой мировой войны и неспособность спасти Романовых. Однако удчный ход Цехлина заключался в том, что он предложил вниманию суда дневники Эрнста-Людвига и написанные в то время его письма к жене в качестве доказательства того, что он тогда находился вместе с армией во Франции. Юристы Андерсон опротестовали это доказательство на том основании, что эти документы не носили конкретного характера и в них были несовпадения, которые допускали вероятность того, что такая возможность могла быть {82}. Изучив все заявления и документы, суд в конце концов вынес свое решение: «Показания свидетелей по вопросу о якобы имевшей место поездке Эрнста-Людвига Гессенского не считать заслуживающими внимания. Такой поездки не было» {83}.
Была в действительности такая поездка или нет, мало что значило для иска Андерсон, скорее значение имело то, что она обладала знаниями, известными только самому узкому кругу лиц. Сторонники Андерсон могли верить, что так оно и есть, но огромная вереница свидетелей позволяла заключить, что слухи о таком путешествии отнюдь не являлись секретом, известным посвященным. Эту тему обсуждали в аристократической эмигрантской среде. Если учесть, что, выйдя из клиники в Дальдорфе, она попала под влияние лиц из этой среды, можно считать, что Андерсон имела возможность познакомиться с этой историей, проживая у фон Клейстов или у Николая фон Швабе {84}. Коротко говоря, сведения Андерсон об этих слухах, правдивы они или нет, не шли дальше доказательства того, что ей были известны сплетни, связанные с этим делом.
После длившегося три года исследования свидетельских показаний Ганзейский высший земельный суд 28 февраля 1967 года вынес свой вердикт. Апелляция претендентки была признана необоснованной: она не смогла представить всей той массы доказательств, которая была востребована ее иском, и не предъявила убедительного свидетельства того, что она является великой княжной Анастасией. Юрист Волльман, который заявил о своем намерении передать дело в расположенный в Карлсруэ Высший федеральный суд Западной Германии, особенно возражал против двух пунктов вынесенного решения, так как суд по непонятной причине заказал, а затем оставил без внимания антропологические и графологические исследования, проведенные Отто Рехе и Минной Беккер, результаты которых были в пользу претендентки. На самом деле суд отказался от результатов всех антропологических исследований, а не только тех, в которых утверждалось, что Андерсон была великой княжной Анастасией. Судьи объясняли свое решение так: это было сделано из-за слишком противоречивых конечных результатов, поскольку из семи проведенных исследований пять дали заключение против претендентки, а два – в пользу. Никому не удалось установить с необходимой степенью юридической достоверности, кем на самом деле являлась претендентка {85}. Даже Эйкштадт и Кленке признавали субъективный характер фотографических сопоставлений, оценивая их результаты как «степень ожидаемой вероятности», которая устанавливает только возможное приближение к результату в пределах определенного интервала погрешности» {86}. Подобные исследования предлагали суду только обобщенные и зачастую противоречивые результаты, полученные на основе индивидуальных методик, которые зачастую ограничивались возможностями достаточно примитивной техники того времени. В частности, исследования Рехе сводилась к вырезанию контуров фигуры из одной фотографии с последующим наклеиванием их на другую фотографию и визуальной оценке степени их совместимости.
И по решению суда графологические исследования были отнесены к той же категории доказательств, которые заставляют задуматься, но вместе с тем являются слишком противоречивыми, чтобы иметь юридическую ценность. Проблема современных анализов, проведенных Дулькейтом, Деламеном, Беккер и другими, записал суд, сводилась к тому, что слишком малым было количество образцов для исследования и их качество оставляло желать лучшего {87}. То же мнение разделял и Деламен, который жаловался, что количество всех испытаний было слишком ограниченным, чтобы вынести какое-либо окончательное заключение. Экспертам часто приходилось работать с фотокопиями, а оригинальные документы, необходимые для того, чтобы точно оценить давление и условия формирования элемента почерка, слишком часто оказывались потерянными в тех материалах, которые были доступны графологам для исследования {88}.
К январю 1970 года, когда дело Андерсон в конце концов попало в Верховный федеральный суд Западной Германии, оно стало самым долгим юридическим делом в истории Германии. Верховный суд принял дело к рассмотрению, теперь интересы претендентки защищал доктор, барон Курт фон Штакельберг, который выступал за юридический пересмотр дела. Целью этого процесса не являлась попытка пересмотра собранных доказательств и показаний, но скорее намерение установить, было ли решение Ганзейского высшего земельного суда свободным от судебных ошибок. Окончательное решение Верховного суда было вынесено 17 февраля 1970 года, в пятидесятую годовщину прыжка Андерсон в воды канала Ландвер. Ганзейский высший земельный суд обоснованно вынес свое решение в вопросе об отказе от услуг экспертов. Подобное решение, записано в постановлении Верховного суда, «находится в границах ответственности, не выходящей за пределы полномочий судей. Столкнувшись с противоположным истолкованием такого доказательства, или в случае возникновения у них каких-либо сомнений, закон обязывает судей прекратить дело, если добросовестное исследование утверждаемого факта не делает возможной установление личной убежденности в истине».
Верховный суд отметил, что Андерсон «были предоставлены достаточные возможности, чтобы внести ясность о своей личности, свободные от обязанностей по предоставлению доказательств и не ограничиваемые любыми процессуальными правилами гражданского права». Но вместо того, чтобы сделать это, она, однако, как решил суд, «отказалась, и в манере, которая не может не приводить в изумление, содействовать выяснению и установлению ее личности». Несмотря на то что, как нашли судьи, «истице был предоставлен широкий и всецело благожелательный доступ к правовой системе Германии», Андерсон, по причинам, которые Верховный суд нашел «непостижимыми», «постоянно уклонялась от любых попыток установить ее личность и отказывалась дать какие-либо объяснения», которые могли бы внести ясность в вопрос о ее происхождении. Судьи особо отметили ее «упорное нежелание» отвечать на важные вопросы, которые внесли бы ясность в ее дело.
«Исследование шрамов, оставленных ранами, якобы полученными во время массовой казни, – отметил суд, – не подтверждает ни их природу, ни их происхождение, ни причину их появления». Медицинские документы оказались бессильны «установить какую-либо физическую связь с великой княжной Анастасией», в то время как «те сохранившиеся физические параметры, с помощью которых можно провести достоверное сравнение, не смогли дать определенные критерии», достаточные, чтобы поддержать позицию претендентки. В особенности, отметил Верховный суд, «истица отказалась от сотрудничества во всех предпринятых судом попытках установить размеры и характер шрамов, полученных ею», из-за чего оказалось невозможным оценить, насколько справедливы утверждения, касающиеся их.
Рассматривая собранные заявления и показания под присягой, которые были представлены адвокатами Андерсон в качестве доказательства того, что ей известны самые тайные стороны жизни императорской семьи, Верховный суд заявил, что «эти доводы ни в коей мере не могут считаться убедительными», если, как это случалось почти всегда в случаях проведения глубокого анализа, «можно было установить, что следы ведут к некоему иному источнику информации, доступом к которому обладала истица». Давая оценку многому из того, что, как она утверждала, является ее воспоминаниями, суд отметил, что «в силу того, что общественное мнение не располагает достаточно полными и убедительными сведениями», не представляется возможным должным образом подтвердить или опровергнуть заявления, сделанные Андерсон. «Те первоначальные заявления, которые неожиданно для всех были сделаны ею, – так гласило решение суда, – не содержали ничего, за исключением тех сведений, что сообщались в многочисленных публикациях, которые, как было установлено, предоставлялись ей членами семейств фон Клейст и фон Швабе; позднее она получила в свое распоряжение даже еще большее количество материалов».
Отвечая на множественные заявления сторонников Андеросон по поводу того, что представлялось им ее изысканными манерами и служило свидетельством того, что она является Анастасией, суд достаточно едко заявил: «Характер поведения истицы не может являться убедительным доказательством справедливости или несправедливости ее претензий. Действительно, начиная со своего предполагаемого двадцатилетнего возраста, она не продемонстрировала каких-либо ошибок в поведении, но само по себе это не может быть свидетельством высокородного происхождения. Далее, следует отметить, что суд располагает важными фактами, относящимися к поведению истицы в первые годы рассмотрения ее иска, и на эти факты нельзя не обращать внимания. Благоприятное впечатление от ее поведения возникло в тот период, когда истица вращалась в среде тех поддерживавших ее эмигрантов, которые обладали и средствами, и высоким социальным положением, и в то время, когда, пристально наблюдая за ними, она могла усвоить то тонкое обхождение, что уместно для особ королевского ранга».
Хотя это и не входило в его конкретную сферу деятельности, Верховный суд тем не менее рассмотрел вопрос о языках, которыми владела Андерсон. «Истица, – таково было его мнение, – не преуспела в попытке доказать, что ее лингвистические способности соответствуют тем, которые были у великой княжны Анастасии». Андерсон, как заявил суд, «способна понимать русский язык, но она последовательно отказывалась предоставить суду доказательства того, что она владеет разговорной речью на этом языке». В решении, которое вынес суд, отмечено, что «познания Андерсон в русском языке, даже непосредственно после ее предполагаемого спасения, не соответствуют тем, которых следовало бы ожидать от великой княжны Анастасии». Что же касается немецкого языка, Верховный суд внес поправку в растянувшиеся на десятилетия ложные утверждения Жильяра и других о том, что с великой княжной не проводилось занятий по этому языку и что последняя не говорила на этом языке. Суд отметил, что с великой княжной специально и систематически занимались этим языком в период с 1912 и по 1918 год. Но суд заключил: «Знания истицы в области немецкого языка, даже в ее молодые годы, превосходили те знания, которыми владела великая княжна Анастасия». Как решил суд, вопрос о языках «не предоставляет никаких убедительных доказательств, позволяющих сделать вывод о том, что истица может быть идентифицирована как младшая дочь импратора Николая II».
«Апелляция истицы, – заключил суд, – отклонена как необоснованная». Судьи не обнаружили ее деле никаких процессуальных ошибок и отметили, что согласно законам Германии обременение в части предоставления доказательств возлагалось на нее. Андерсон и ее юристы, используя «собранные доказательства, которые были представлены ими на обозрение четырех последовательных судебных инстанций», не смогли «убедительно доказать, что истица является младшей дочерью русского царя». Однако, хотя она не смогла доказать, что является Анастасией, ее противники тоже, в свою очередь, не смогли доказать, что она не является таковой, поскольку Верховный суд не забыл учесть и заявил в своем решении, что смерть Анастасии в 1918 году не относится к категории исторически установленных фактов {89}.
Все было кончено, но Андерсон, как обычно, не выказала ничего, кроме безразличия. К тому времени, когда суд вынес окончательное решение, она уже уехала из Германии, и поблекшие мечты юности оставляли ее, по мере того как сама она шаг за шагом уходила в сумеречные годы своего легендарного бытия.
17 «Как я скажу вам, кто я такая?»
На третью неделю октября 1963 года в миллионы почтовых ящиков Америки и на прилавки газетных киосков легли экземпляры нового номера журнала Life. Вирированная [8] в коричневый цвет фотография пяти детей Николая II и Александры смотрела с обложки журнала, на которой красовался интригующий заголовок «Дело новой Анастасии». Очерк в журнале рассказывал о притязаниях некоей женщины по имени Юджиния Смит, которая жила никому не известная поблизости от Чикаго, до тех пор пока мелкий издатель из Нью-Йорка не приобрел рукопись, выдаваемую ею за мемуары. В предложенной этой женщиной рукописи подробно рассказывалось, как сочувствующий ей солдат по имени Александр спас ее после казни в Екатеринбурге и тайно вывез ее из России в Румынию, и во всем этом сюжете четко прослеживалось влияние претензий Андерсон. Смит выдержала испытания на детекторе лжи, однако фотографические, почерковедческие и антропологические обследования – все они опровергли притязания последней; они были также опровергнуты и княгиней Ниной Георгиевной, которая встретилась со Смит и не колеблясь объявила ее самозванкой {1}.
В домике в деревне Унтерленгенхардт весть о притязаниях Смит ввергла Андерсон в состояние негодования и ярости. Она считала, что появление Смит было разработано и осуществлено при финансовой поддержке лорда Маунтбэттена, чтобы таким путем отвлечь внимание от рассмотроения ее собственной апелляции в Гамбурге. «Вся эта грязь направлена против меня, – написала она однажды, – грязь, что (sic!) эта тварь Баттенберг (лорд Маунтбэттен) публикует!» {2} Находясь в Соединенных Штатах, Глеб Боткин уверял Андерсон, что Смит «не имеет ни малейшего сходства с Вашим императорским высочеством» {3}. Вскоре эта история с новой «Анастасией» выдохлась, особенно после того как было установлено, что последняя родилась в Румынии в 1899 году, однако ее первое выступление стало свидетельством большого интереса, порожденного историей Андерсон. Вслед за триумфальным шествием кинофильма «Анастасия» появились новые книги, поддерживающие или оспаривающие позицию Андерсон; в новых журнальных статьях содержались отчеты о юридических баталиях, проведенных ею, а в телеверсии пьесы Моретта, воссозданной компанией NBC Джули Харрис играла главную роль будущей великой княжны. В 1965 году Констанс Тауэрс и Лилиен Гиш появились на сцене в «Ане» – новом бродвейском мюзикле по мотивам истории жизни Андерсон, а в 1967 году сэр Кеннет Мак-Миллан выступил с премьерным показом своего прославленного балета «Анастасия» в Лондоне. В том же году вышла в свет книга Роберта Мэсси «Николай и Александра». Эта книга более чем любое другое издание рассказала широкому кругу читателей о жизни последнего русского царя и его семьи и ознаменовала переход в отношении к их жизни не как к полной неясных догадок истории, но как к одному из явлений современной массовой культуры. «Кто он такой, этот Мэсси?» – допытывалась Андерсон у принца Фридриха Саксен-Альтенбургского. Хотя когда принц Фридрих сказал ей и дал экземпляр его книги, она взорвалась гневом. «Я не хочу эту книгу! – кричала она. – Мне не нужна эта книга! Я не хочу читать ее! Возьмите эту книгу, унесите ее!» {4}
Возможно, что такая резкая реакция Андерсон обязана интересом, который вызвала эта книга и который последняя, судя по всему, связывала, и, возможно, правильно, с неожиданным повторным наплывом автомобилей и автобусов с незваными туристами, которые снова заполнили улицы Унтерленгенхардт и вновь старались заглянуть за стены ее сада, пытаясь своими глазами увидеть эту женщину, которая может быть является великой княжной, образ которой запечатлела на экране Ингрид Бергман, эту одинокую и загадочную фигуру, занимающую центральное место в одной из величайших загадок века. Даже то обстоятельство, что в 1967 году суд вынес отрицательное решение по ее апелляции, не смогло в сколько-нибудь значительной степени ослабить эмоциональный настрой или интерес общества, проявляемый к ней. Ни один человек не мог дать удовлетворительное объяснение природе ее шрамов или объяснить очевидное наличие у нее знаний, которыми могут владеть только близкие люди; никто не мог удовлетворительно объяснить полученные в ряде случаев положительные результаты фотографического сопоставления и графологических исследований или же дать исчерпывающее объяснение убедительным на вид признаниям права на титул великой княжны, сделанным великим князем Андреем Владимировичем, княгиней Ксенией Георгиевной, братом и сестрой Боткиными или же Лили Ден. И данный процесс продолжался и продолжался – это медленное накапливание занимательных подробностей, которые капля за каплей наполняли содержанием современную легенду. В июле 1965 года Йен Лилбэрн уговорил обычно неуступчивую претендентку встретиться с князем Александром Никитовичем Романовым, внуком великой княгини Ксении Александровны. Александр никогда не встречался с Анастасией, но после того как он провел два часа с Андерсон, беседуя в ее саду, он признался Лилбэрну, что, по его мнению, последняя не может не быть великой княжной, поскольку она так сильно похожа на его бабушку и на его тетку княжну Ирину Юсупову {5}. Нечто похожее на данный случай произошло в 1967 году, когда репортер брал интервью у старой балерины Матильды Кшесинской в ее доме в Париже. Кшесинская, которая была любовницей Николая II до его женитьбы, а затем морганатической супругой, а позже вдовой великого князя Андрея Владимировича, видела Анастасию на расстоянии и только в ходе редких общественных церемоний, но ее муж представил ее Андерсон, когда та останавливалась во Франции в 1928 году, на пути в Америку. Даже спустя тридцать девять лет бывшая балерина говорила: «Я по-прежнему убеждена, что она – это Анастасия. Вы должны понять, когда она посмотрела на меня этими своими глазами, ну, как бы это сказать, она посмотрела на меня глазами императора, это был в точности тот же взгляд, который был у императора» {6}.
Замеченное сходство с родственниками старшего поколения, сохраняемая в течение семидесяти лет память о глазах бывшего любовника – все это было настолько неопределенным, настолько напоминающим то непостижимое нечто, которое убедило таких людей, как Татьяна и Глеб Боткины и княгиня Ксения Георгиевна. Но для Андерсон все это ничего не значило. Слишком все запоздало, для того чтобы внести какие-то изменения в жизнь, катившуюся к концу. Если она когда-либо и была заинтересована в достижении юридическим путем целей своего иска, то после решения не в ее пользу, которое было вынесено Ганзейским высшим земельным судом, ей стало все безразлично. В то время как юристы Андерсон готовились оспорить это решение в Верховном суде Западной Германии, Андерсон отказалась от дальнейшего участия в этом процессе. Когда суд вынес свое решение, ей – если считать годом ее рождения год рождения Анастасии – было шестьдесят шесть лет, и она стояла перед будущим, столь же неясным, как и все, что было в ее бурном прошлом. Полностью зависимая от щедрости покровителей и от помощи ряда пожилых дам, которые ухаживали за ней, Андерсон не имела ничего, что она могла бы назвать своим – даже имени и социального положения. Аристократическая роскошь апартаментов семьи фон Клейст, а также замка Зееон и поместья Ксении Георгиевны на Лонг-Айленде уходила в далекое прошлое, а ее владения теперь уменьшились до размеров небольшого домика на окраине Шварцвальда и заросшего сада при нем. Вопреки воле владелицы они оказались низведенными до уровня развлечения для приезжих экскурсантов, стали исторической диковиной, дразнящим ложными надеждами вопросительным знаком, по поводу которого в мире спорят и ломают копья завороженные самим фактом существования их хозяйки.
Те годы, и это верно, вместили в себя и некоторое краткое отклонение от привычного течения событий. Русский эмигрант по имени Алексей Милюков приехал в деревню Унтерленгенхардт, вооруженный рекомендацией от Глеба Боткина. В ходе бесед, в которых Андерсон и ее гость разговаривали о ее жизни и часами обсуждали перспективы ее дела, Милюков оказался для Андерсон скорым на ответ противником в этом словесном поединке. Вскоре Милюков попросил разрешения записать их разговор на магнитофонную ленту, и, как ни странно, она согласилась. Эти беседы, которые шли на английском языке с дополнениями на немецком, лишь только изредка касались вопросов, имеющих отношение к ее иску, но соображения, высказанные ею, были то забавными, то возмутительными, а то и наводящими на размышления. «Вы знаете, – сказала она Милюкову, – я не самый приятный в общении человек, я не сахар» {7}. Андерсон неохотно говорила о ранних годах своей жизни, зато она с большим удовольствием выбалтывала имена и рассказывала о запутанных отношениях среди некоторых аристократов Германии, а также высказывала свои соображения по вопросам морали и нравственности, поскольку она читала все, что рассказывалось об их деяниях в прессе. Когда Милюков пытался убедить ее, чтобы она рассказала о событиях в Екатеринбурге, она почти всегда отказывалась, говоря: «Пожалуйста, не надо, пожалуйста, не надо грязи!» {8} Однако временами она говорила поразительные вещи: однажды она резко оборвала Милюкова, когда тот напомнил о ее попытке самоубийства в 1920 году, заявив: «Я никогда не прыгала в тот канал! – и даже гордо добавила. – У меня есть на что опереться!» {9}
Однажды она так отозвалась о жене князя Кирилла Владимировича, великой герцогине Виктории Мелите: «Свинья, самая настоящая свинья» и резко осудила ее дочь Киру, ту, которая открыто выступила против ее иска, сказав, что «у нее ума не больше чем у официантки!» Однако больше всего презрения она припасла для «моего смертельного врага», «для той твари Баттенберга» – такие слова она припасла для лорда Маунтбэттена. Казалось, она винила его не только за Юджинию Смит, но также и за книгу Мэсси, за то, что она проиграла дело в суде, за всех тех, кто не хотел признавать в ней Анастасию, и даже за автобусы с туристами, которые приезжали в Унтерленгенхардт; все это, настаивала она, было «заговором», направленным против нее, имеющим целью измотать ее и свести с ума {10}.
Она не сомневалась, что вокруг нее были одни враги и что, возможно, они были подосланы Маунтбэт-теном. Андерсон не доверяла никому из тех, кто был возле нее в деревне Унтерленгенхардт. Наверное, не было более преданных ей людей, чем принц Фридрих Саксен-Альтенбургский и баронесса Моника фон Мильтитц, которая принадлежала к числу тех дам, которые жили вместе с Андерсон и ухаживали за ней, но в беседе с Милюковым она для этой пары не нашла ничего, кроме презрения, постоянно унижая их и стараясь убедить всех, что никому из них доверять нельзя. Принц, говорила она, «постоянно интригует против меня», и она заставила Милюкова поклясться, что он будет хранить в тайне содержание ее планов и писем, поскольку преданному ей Фридриху «было невозможно доверить хоть что-либо!» {11} Что же касается баронессы фон Мильтитц, то чтобы та ни делала, все было плохо для Андерсон, и если принцу Фридриху она просто не доверяла, то баронессу она откровенно ненавидела, называя ее «змеей» и «исчадием ада» {12}.
«Боткин – это мой единственный друг, – с нескрываемой грустью сказала Андерсон Милюкову, – я доверяю только Боткину и никому больше» {13}. И хотя Глеб вел регулярную переписку с ней, эти двое не виделись друг с другом с 1938 года. В том году он окончательно расстался с канонами установленной религии, основав свое собственнное течение «Церковь Афродиты». Будучи по характеру мистиком, в юности Глеб всерьез думал о том, чтобы стать священником; в своей первой книге, которую он издал в 1929 году и назвал «Бог, который не смеялся», он изложил автобиографическую в своей основе повесть о молодом русском, который в поисках ответа на свои религиозные чаяния обращается к культу Афродиты {14}. Убежденный в том, что ответственность за все беды современного мира лежит на мужчинах, Боткин в своей новой «Церкви Афродиты», которую он возглавлял в ипостаси самоназначенного архиепископа, воспринял истину как торжество женского начала и как воплощение надежды на то, что все ужасы двадцатого столетия для него остались в прошлом. Конечно же, это была языческая церковь с поклонением языческой богине и стремлением соединить в одно целое и чувства, и плоть, однако несмотря на весь свой эксцентризм и особенности «Церковь Афродиты» прочно стояла на традициях русского сектанства, взяв на вооружение обряды и традиции русских староверов {15}.
В 1965 году Глеб Боткин и его жена Надин переехали в город Шарлотсвилль, штат Вирджиния, где жила их дочь Марина вместе с мужем-адвокатом Ричардом Швейцером и детьми. В письмах к Андерсон Глеб описывал свой новый дом в лирических тонах. «Здесь все напоминает мне о Царском Селе, – писал он, – поскольку тут стоит много очаровательных зданий восемнадцатого века» {16}. Он писал также о том, что город расположен «в углублении», окруженном одетыми в зелень горами, и о том, что населен он «приветливыми и хорошо воспитанными людьми», главным образом «английской породы» {17}. Глеб медленно, но верно закладывал основу предложения, которое вскоре приобрело конкретную форму, в соответствии с которой Андерсон нужно оставить Германию и переехать на постоянное жительство в Шарлотсвилль, в США. Действительно, существовал ряд веских причин для переезда. Боткин был убежден в том, что если Андерсон останется жить в Шварцвальде, это не принесет ей ничего хорошего, он был озабочен не только тем, что ветшал ее дом и ухудшались условия жизни, Глеба также беспокоило финансовое положение женщины, которая по его глубокому убеждению являлась великой княжной Анастасией. Ее приверженцы, которые терпели ее несносный характер, ухаживали за ней, оплачивали ее счета и защищали от внешнего враждебного мира за стенами дома в Унтерленгенхардте, старели. Следовательно, требовалась уверенность, что за Андерсон будут ухаживать и будут обеспечивать всем необходимым в последние годы ее жизни. Люди, которые обвиняли Глеба в том, что он поддерживает Андерсон, исходя из своих собственных финансовых интересов, не представляли себе, насколько ненадежным было положение, в котором находился он сам: часто бывало так, что у Глеба едва хватало средств, чтобы обеспечить свою собственную семью, ведь его жена серьезно болела, а сам он был измотан и его здоровье тоже оставляло желать лучшего. Глеб тревожился, что после его смерти некому будет взяться за это дело и бескорыстно помогать и обеспечивать Андерсон.
Заботы подобного рода привели Боткина к доктору Джону Айкотту Мэнехену, личности хорошо известной и пользующейся всеобщей симпатией в Шарлотсвилле. Мэнехен, которого друзья звали Джеком, был сыном бывшего декана Университета Вирджинской школы преподавания и являлся обладателем многих ученых степеней этого учебного заведения, кроме того, он обладал любовью к истории, которую он преподавал в прошлом, и страстной любовью к генеалогии. Что еще более важно, Мэнехен располагал немалыми средствами, и, проникшись интересом к личности Андерсон, он согласился финансировать ее «посещение Америки на длительный период времени». Глеб как-то сказал о Мэнехене, что это «не человек, а небольшое торнадо», и Мэнехен своей эксцентричностю до какой-то степени напоминал Андерсон {18}. Он регулярно посылал ей письма, содержание которых даже тревожило ее – настолько полными энтузиазма и разнообразных идей были его беспорядочные послания. «Мистер Мэнехен, – доверительно сказала она в 1967 году Милюкову, – написал мне такое странное письмо, что я просто боюсь ехать в Америку» {19}. Прошел еще целый год, прежде чем Боткин наконец смог убедить Андерсон, что под опекой Мэнехена она будет в полной безопасности.
Не приходится сомневаться, что положение дел в Унтерленгенхардт становилось все более и более плачевным, и это помогло ей принять решение. В третью неделю мая 1968 года местные власти уведомили принца Фридриха, что претендентка обязана очистить от мусора и свое жилище, и запущенный сад, в котором последняя взяла за правило хоронить в неглубоких могилах своих умерших собак и кошек. Запах стоял ужасный. Не лучше была обстановка внутри дома. Однако услышав эту новость, Андерсон заперлась ото всех и, забаррикадировав свой дом, отказалась впускать в него кого бы то ни было. Принц Фридрих в течение трех дней простоял у ее дверей, выслушивая ее поношения, в которых она обвиняла его в предательства; на четвертый день его стук в дверь остался без ответа. Встревоженный, он вызвал местных пожарных, и, взломав замок, они открыли дверь. Андерсон лежала на полу, истощенная и почти без сознания. Ее отправили в больницу города Нойенбург и положили в палату № 85, где она провела семь недель. За время отсутствия Андерсон принц Фридрих произвел генеральную уборку ее дома, который, по воспоминаниям Йена Лилбэрна, «был приведен жившими у нее кошками в полный хаос». Всего родившихся в результате кровосмешения и больных кошек в доме было более шестидесяти, зловоние стояло такое, что потребовалась целая неделя на то, чтобы запах выветрился. Принц Фридрих распорядился усыпить всех кошек, а также Детку, последнюю из громадных и свирепых собак Андерсон, выкопать и вывезти разлагающиеся останки животных, закопанных в саду. К тому времени, когда запах в доме стал не таким невыносимым, и принц Фридрих и Йен Лилбэрн смогли войти и начать уборку внутри, они были изумлены тем, что открылось их глазам. «Это было невероятно, – вспоминает Лилбэрн, – подписанные фотографии императора и императрицы, письма от кронпринцессы Прусской, носовой платок, который принадлежал императрице Александре Федоровне, – самые необычные памятники того времени были разбросаны по полу, валялись забытыми в заброшенных кормушках для кошек и собак среди остатков гниющей пищи». Лилбэрн спасал все, что только мог спасти, упаковывая коробки с вещами Андерсон, пытаясь сохранить живые свидетельства истории ее жизни в ее изложении {20}. Когда об этом стало известно Андерсон, она посчитала все это самым большим предательством со стороны принца Фридриха, после чего она в течение десяти лет отказывалась видеть его и разговаривать с ним {21}.
После того как она потеряла всех своих животных, а святость крова в ее представлении оказалась поруганной, Андерсон согласилась на предложение Боткина поехать в Америку. В сопровождении Милюкова 13 июля 1968 года Андерсон с большой неохотой взошла на борт самолета, который доставил ее из Франкфурта в Вашингтон, округ Колумбия. Это был первый в ее жизни полет на самолете, и Андерсон не испытывала никакого восторга по этому поводу. Самолеты, говорила она Милюкову, были «противоестественны», и она ругала их и называла «дьяволами» даже во время перелета над Атлантическим океаном {22}. Так Андерсон впервые оказалась на американской земле, с тех пор как ее почти сорок лет назад бесцеремонно выставили из дома отдыха «Четыре ветра» и отправили в Германию. Андерсон нравились Соединенные Штаты, ей нравились люди, местности и общий дух этой нации, и она с радостью приняла предложения Мэнехена – пока продолжалось лето, он знакомил ее с Вашингтоном и штатом Вирджиния. Вскоре они оказались в Шарлотсвилле, где нанесли визит Боткину и его семье, а также совершали поездки на расположенную неподалеку от города ферму Мэнехена Fairview Farm площадью 660 акров.
Андерсон была счастлива, здесь ей не приходилось постоянно доказывать, что она является великой княжной Анастасией, и после первоначального всплеска интереса, которым сопровождалось ее прибытие, средства массовой информации оставили ее в покое. Однако это спокойствие было нарушено в августе, когда на сцене появилось еще одно имя из прошлого императорской России. Но это имя пользовалось дурной славой. Это была Мария Распутина, дочь печально известного Григория Распутина, она приехала в Шарлотсвилль, чтобы встретиться с Андерсон. Перед революцией Мария могла встречаться с Анастасией в лучшем случае пару раз, хотя, как сказала Мария сопровождавшей ее журналистке Пэтти Бархэм, у нее сложилось впечатление, что Андерсон вспомнила много эпизодов из прошлого, которые сама Мария забыла. Всеми своими поступками, как позднее она сказала Бархэм, Андерсон заставила дочь Распутина вспомнить «о царственных манерах» Романовых {23}. Однако на деле все это оказалось не более чем спекуляцией: когда Андерсон отказалась поехать с Марией в Лос-Анджелес в поисках славы и признания, Распутина бесстыдно изменила свое мнение и заявила, что Андерсон не является Анастасией {24}.
Затем судьба совершила еще один невороятный поворот: зимой, 23 декабря 1968 года, Андерсон вышла замуж за Джека Мэнехена; поспешно организованная церемония бракосочетания состоялась в Судебной палате графства Олбемарл, и за ее ходом с гордостью наблюдал Глеб Боткин, присутствовавший здесь в роли шафера. В свои сорок девять лет Мэнехен был почти на два десятилетия моложе своей невесты, но он был миллионером и мог обеспечить ее финансово. «Если вы спросите ее, – сказал он репортеру, – она скажет, что вышла за меня замуж, потому что хочет жить в Америке, а срок действия визы, выданной ей на шесть месяцев, истекает» {25}. Возможно, что так оно и было, но после десятилетий, прошедших в неопределенном состоянии, это соглашение гарантировало Андерсон необходимые средства. Помимо материальной независимости это соглашение давало ей кое-что еще: в первый раз в своей взрослой жизни она получила не подлежащее обсуждению и признанное законом имя – Анастасия Мэнехен.
Если бы здоровье Глеба не было столь слабым, а его экономическое положение столь шатким, он и сам вполне мог бы жениться на Андерсон, поскольку к тому времени был уже вдовцом. В лице Мэнехена он нашел человека, готового взять на себя бремя заботы об Андерсон и обеспечить ее будущее. Тем не менее появление третьего лица разрушило бывшие до этого очень тесными отношения Боткина и Андерсон. До этого последняя считала Глеба своим советником, заслуживающим самого большого доверия, она могла быть уверена, что он позаботится об ее интересах. Теперь эту роль взял на себя Мэнехен, постепенно, но неуклонно влияние Боткина пошло на спад. Кроме того, у него были и другие проблемы – в течение 1969 года его здоровье неуклонно ухудшалось. Сердечный приступ, случившийся с ним сразу же после Рождества того года, Боткин пережить не смог.
Было нечто в высшей степени странное и вместе с тем вполне уместное в той жизни, которую теперь вела наиболее знаменитая и существующая во плоти тайна двадцатого века. «Мистер Джек, – говорил в доверительной беседе Джеймс Прайс, дворецкий Мэнехена, – ну…он, как бы сказать, так и не сумел стать взрослым». Будучи в душе таким же ребенком, как и его новая жена, он очень любил выставлять ее напоказ, как если бы она была «чем-то вроде приза», вспоминает частый посетитель их дома Бернард Раффин, описывающий ее «подобно тому как затейник стал бы расписывать диковины карнавала» {26}. Анастасия и Джек делили свое время между фермой Fairview Farm и небольшим элегантным домом в палладианском стиле, стоящим в тени деревьев на площади University Circle в Шарлотсвилле. Друзья Джека стали ее друзьями, правда, она изъявляла готовность к общению только на своих условиях, то есть отнюдь не всегда, без особой охоты и часто со злостью, особенно если на этом общении настаивал ее супруг, потому что она не любила, чтобы ей указывали, что делать. Тем не менее, когда ей случалось оказаться в общительной и дружески настроенной компании, она могла быть очаровательной, с головой опущенной немного вниз, с улыбкой на губах и с живым взглядом. Джек покупал ей одежду, все более и более экстравагантную одежду, в частности, шокирующую коллекцию брюк из шотландки, костюмы из полиэстера и пронзительно яркие дождевики и шляпы из пластика. Это сильно отличалось от одетой в модную одежду особы, которая в дорогом белоснежном зимнем пальто прибыла в Нью-Йорк в 1928 году. Создавалось впечатление, что подобного рода вещи больше не занимают ее. Как вспоминает биограф Андерсон Петер Курт, она «ела очень немного и обычно после долгих уговоров», отдавая предпочтение в основном вегетарианской пище. Она не курила, не пила вино, хотя сама часто настаивала на том, чтобы ее гость выпил стаканчик-другой; единственным ее пристратием был кофе, который она начинала пить, едва проснувшись, и продолжала, пока снова не ложилась в постель {27}.
«Анастасия! – бывало, кричал ее муж. – К тебе гости!» Достаточно скоро она выходила к ним, «завораживающая взгляд старая дама, – вспоминает Раффин, – тонкая, стройная, с прекрасным безупречно белым цветом лица, густыми коротко подстриженными волосами, как правило, обесцвеченными до белизны, длинным четко очерченным носом с высоко поднятой переносицей и прекрасными сверкающими голубыми глазами» {28}. А следом за ней шествовали животные – несколько десятков кошек и более двадцати собак, «и ни одно из животных не выглядело плохо и не внушало страх» {29}. Она не любила тех, кто приветствовал ее, обращаясь «Ваше императорское высочество», называл «великой княгиней» или даже «Анастасией». Ей хотелось, чтобы ее просто звали «миссис Мэнехен» {30}. Она по-дружески поддерживала любую беседу, когда видела, что тем, кто пришел к ней, ничего от нее не нужно. Однако, если кто-нибудь донимал ее расспросами, она обычно становилась сердитой или просто прекращала обращать внимание на задаваемые вопросы. «Какое это имеет значение, если он думает, что я – это не я? – такой вопрос, сидя за обедом, задала она о каком-то скептике. – Кому это важно? Может быть, я и не есть я. А может, и наоборот. Если что меня сейчас и интересует, то это мороженое – давайте его съедим!» {31}
Между собой муж и жена Мэнехены говорили на английском языке, по крайней мере в первые годы их брака. Однако теперь, после столь многих лет, прожитых в Германии и в окружении дам из немецкого общества, английский язык Андерсон в значительной мере ухудшился, хотя он и до этого не производил особого впечатления. Миссис Мэнехен говорила с акцентом, который никто не мог точно определить, это был неясный горловой поток слов, пересыпанных вышедшими из употребления идиомами и оборотами, бессистемно соединенными вместе в совершенно безграмотных предложениях. Однако вскоре семья Мэнехенов приспособилась пользоваться смесью английского и немецкого языков, а затем, когда они были предоставлены самим себе, то только одним немецким, вследствие чего ее навыки в английским с течением времени только ухудшались. Мэнехен звал свою жену «Анастасия», произнося это имя в нос и врастяжку, как того требовал его акцент джентльмена из южных штатов, тогда как она называла своего мужа «Ганс», уменьшительное имя от немецкого имени «Иоганн» или «Йон» {32}.
О русском языке не могло быть и речи. В 1973 году юрист Брайан Хорэн, который оказался под сильным впечатлением от дела Андерсон, устроил ее встречу с князем Давидом Чавчавадзе, сыном княгини Нины Георгиевны. Сама Нина Георгиевна встречалась с Андерсон и не признала ни одной из ее претензий, однако его тетка Ксения восприняла ее как великую княжну Анастасию, и в силу этих обстоятельств его очень интересовала та хрупкая женщина, с которой ему наконец довелось встретиться. Задумав испытать ее знание русского языка, он повторил, очень медленно и четко выговаривая слова, рассказ, который передавался в его семье, о том, как сама Андерсон однажды случайно заговорила на этом языке, когда речь зашла о ее любимцах – длиннохвостых попугаях. В прошлые годы она вполне понимала, о чем шла речь в разговоре на русском языке, даже в тех случаях, когда для ответа на вопрос пользовалась немецким, но теперь, выслушав Чавчавадзе, она смотрела на своего гостя и выглядела совершенно изумленной {33}. Хорэн и князь покинули дом, убежденные «что она не поняла ни слова» из того, что сказал Чавчавадзе {34}.
На первых порах все это выглядело мало правдоподобно, но занятно – эта женщина с претензиями на титул великой княжны, которая вместе со своим мужем жила теперь в Шарлотсвилле. Люди были очарованы ими, но случаи появления этой пары на публике стали постепенно превращаться в эксцентричные сцены. Эта супружеская пара была среди наиболее выдающихся жителей Шарлотсвилля, и хотя публика в массе своей не слишком беспокоила претендентку вниманием, но нелегко было не обращать внимание на некоторые из ее поступков. Семья Мэнехен принадлежала к членам исключительно привилегированного загородного клуба Farmington Country Club, и ей нравилось обедать в ресторане этого клуба, если слово «обедать» применимо к тому действу, которое имело место быть: пока Джек расправлялся с выбранными им блюдами, его жена, едва поковыряв в тарелке, терпеливо ждала, когда муж закончит есть. После этого она вынимала из сумки кусочки фольги и заворачивала в них остатки угощения со своей тарелки. Затем аккуратно укладывала все в сумку, чтобы отнести своим собакам и кошкам. Один из жителей Шарлотсвилля не мог забыть поразившее его зрелище, когда так называемая великая княжна осторожно наливала чай из чашки в блюдце, а затем тянула этот чай с блюдца через край {35}. Но дело было не только в дурных манерах. Складывалось впечатление, что атмосфера этого изысканного загородного клуба больше всего страдает от неожиданных взрывов гнева этой гостьи. Если Мэнехен слишком медленно ел или говорил что-то, что не нравилось Андерсон, или ей казалось, что супруг не проявляет к ней должного уважения, на него обрушивался поток обвинений и оскорблений, выкрикиваемых на смеси немецкого и английского языков. Посетители не могли не обращать внимания на этот шум, а смущенные официанты только многозначительно покашливали. В конце концов постоянные посетители клуба решили, что с них этого хватит, и клуб дал понять Джеку, что будет лучше, если он, не привлекая особого внимания, перестанет быть его членом {36}.
Приближаясь к некогда элегантному дому супружеской пары на площади University Circle, журналисты, которые приходили, чтобы взять интервью у предполагаемой великой княжны, испытывали сильное потрясение. Мэнехен старел и делался все более эксцентричным, теперь неухоженные деревья затеняли окна, сохранившиеся газоны оставались нестриженными годами, вокруг дома были разложены кучи банановой кожуры, груды поленьев и мешки с мусором, чтобы остановить «нашествие нежелательных посетителей». Позднее мешки с мусором просто выбрасывали из окон или из дверей и оставляли гнить {37}. Два журналиста из Великобритании, которые заглянули к этой супружеской паре в 1974 году, назвали гостиную этого дома «полнейшим хаосом, в ее центре стоял огромный уродливый обрубок древесного ствола; на стенах старые картины, напоминающие о былой славе Российской империи, множество безделушек и детские каракули; в доме царит всепроникающий запах кошек. Балкон, который должен был быть прекрасным местом, откуда можно любоваться открывающимся видом, доверху засыпан горой картошки, высыпавшейся после того, как перевернулась большая пластмассовая ванна, где она раньше хранилась. Все это, говорит Мэнехен, представляет собой образ жизни, избранный Анастасией» {38}.
Этот визит состоялся, когда дом был все еще в относительно хорошем состоянии. К концу семидесятых годов положение в доме Мэнехена стало угрожающим. «От этого участка исходит сильный запах, – заявил один из соседей, – и это настоящее зловоние, иначе не назовешь» {39}. Мэнехен смирился со странностями в поведении своей жены: та отказывалась усыплять какого-либо из своих любимцев, и, когда они околевали, она, как правило, сама кремировала их в камине гостиной. К 1978 году терпение соседей иссякло, они обратились в суд и потребовали призвать к порядку семью Мэнехен, поскольку эта семья «не поддерживает на своем участке необходимую чистоту и не выполняет гигиенические требования» {40}. В ходе судебных заседаний по данному делу миссис Мэнехен сидела недвижимо на последней скамье зала суда и отказывалась отвечать на вопросы судьи. «Анастасия, – пояснил ее супруг, – не считает себя обязанной следовать законам Америки». И хотя Джек настаивал, и достаточно необоснованно, что в месте их проживания нет ничего, что позволяло бы говорить об антисанитарии, судья оштрафовал его на 1750 долларов и потребовал чтобы тот очистил и привел свой участок в порядок {41}.
Тем не менее репортеры продолжали приезжать, и каждый из них хотел вписать свою собственную главу в эту историческую загадку. С одними претендентка соглашалась сотрудничать, но только для того, чтобы отказать кому-то еще на следующий день. «Мне становится дурно от всей этой грязи, – заявила она однажды. – Я не хочу читать эту грязь. Меня тошнит от этих нескончаемых вопросов» {42}. Одной группе тележурналистов она предложила в ответ на их вопрос не менее загадочный вопрос: «Как я вам скажу, кто я? Как это сделать? Вы можете мне это сказать? Можете ли вы доказать мне, кто вы на самом деле? Вы можете верить мне или не верить. В любом случае и как бы то ни было это не имеет никакого значения» {43}. События приобрели любопытный поворот в 1976 году, когда вышла книга «Досье царя»; в ней большой главой и в весьма положительном свете было представлено дело Андерсон, хотя там же приводятся слова, будто бы сказанные ею о событиях в Екатеринбурге: «Там не было массовой казни, но всего остального я сказать не могу» {44}.
Хотя она и осуждала книгу как «путаницу, в которой все свалено в одну кучу», все же создавалось впечатление, что отдельные мысли и умозаключения книги «Досье царя» миссис Мэнехен взяла на вооружение, включая и предположение, что императрица и ее дочери, возможно, не были убиты в Екатеринбурге {45}. До этого времени она раз за разом повторяла (в тех редких случаях, когда ее можно было склонить к разговору на эту тему) свой рассказ о казни в доме Ипатьева, правда, та версия, которую она впервые поведала в двадцатые годы, в последующие годы ее жизни окрасилась в еще более мрачные тона, поскольку она утверждала, что большевики неоднократно насиловали членов императорской семьи, перед тем как расстрелять их {46}. Но теперь ее рассказы стали еще более фантастическими. В 1976 году миссис Мэнехен заявила, что все члены семьи императора имели двойников, которые в случаях возникновения опасности появлялись вместо них на публике, и что эти несчастные актеры в силу каких-то непонятных причин добровольно приняли участие в спектакле, финалом которого стала их казнь в доме Ипатьева {47}. Несколькими годами позже эта история получила неожиданное продолжение, когда на сцене появился некий вышедший на пенсию дантист из Ричмонда, штат Вирджиния, который заявил, что его дядя Гершель Мейстрофф был дублером Николая II и он был расстрелян вместо императора {48}. Однако, услышав об этом, миссис Мэнехен отказалась обсуждать эту тему, назвав ее ерундой, а ее муж добавил, впрочем, совершенно не к месту: «Ни один еврей не стал бы помогать царю» {49}.
Тем не менее даже эта более чем странная гипотеза вскоре канула в Лету, потому что миссис Мэнехен поведала, что тогда не был убит никто из Романовых, вместо этого, настаивала она, они все бежали из России в Варшаву на поезде, который они каким-то образом сами же и вели. По ее словам, Николай II умер в Дании в 1928 году, а цесаревич Алексей и сейчас жив и здоров, но ему приходится скрываться {50}. Эта чрезвычайно неожиданная ревизия исторических событий достигла апогея, когда Андерсон стала утверждать не только то, что семья императора не была убита, но и то, что все они уехали из России еще до Первой мировой войны. Императрица Александра и ее дочери переехали на постоянное жительство в Германию в 1911 году, а царь Николай II вместе с цесаревичем Алексеем присоединились к ним в 1913 году {51}.
Для чего нужны были подобные сказки? Может, миссис Мэнехен просто развлекала себя этими все более и более далекими от истины заявлениями, придумывая одну нелепую историю за другой? А может, она пыталась внести путаницу в суть ее дела и отвоевать свое право распоряжаться своей жизнью? Или же все эти возмутительные и противоречивые фантазии свидетельствуют о том, что ее разум стал жертвой старческого слабоумия? Некоторые из тех, кто знал ее в эти годы, полагают, что это скорее на Джека, а не его жену нужно возложить ответственность за большую часть подобных вымыслов. «Мэнехен, – вспоминает Раффин, – все время пытался говорить от имени своей молчаливой супруги. Его попытки отрицательно сказывались на доверии к тому, что говорила Анастасия. Странности в характере и поведении его жены поощряла и усиливала его эксцентричность, особенно в силу того, что он поощрял ее склонность повторять рассказанное» {52}. Джек был очарован рассказами о заговорах, о претендентах на титул и тайнах королевских дворов, и мало что на свете увлекало его больше, чем возможность раскрыть какие-либо исторические тайны, которые долгое время были скрыты ото всех. Если быть более точным, то это Мэнехен, а не его жена повторял эти дикие сказки, охотно делясь с газетами и журналами своими последними «открытиями»; его супруга в таких случаях сидела молча, кивая время от времени головой, если ее просили подтвердить сказанное. Правда, так бывало в тех случаях, когда она вообще присутствовала, поскольку Джеку нравилось высказывать свои соображения, представив их как некое совместно сделанное открытие {53}.
Двадцатого августа 1979 года, после нескольких дней тяжелой болезни, миссис Мэнехен потеряла сознание от боли и была срочно доставлена в Шарлотсвилльскую больницу Марты Джефферсон. «Было видно, что она нуждается в том, чтобы ее прооперировали, – вспоминал доктор Ричард Шрам, – однако ее состояние было настолько плохим, что я боялся, что мы убьем ее, вводя анестезию». Однако в конце концов доктор Шрам был вынужден действовать: он обнаружил опухоль яичника, она блокировала кишечник, и результатом этого стала тяжелая инфекция. Он удалил опухоль и почти целый фут (0,305 м) внутренних тканей, пораженных инфекцией {54}. Хотя операция прошла успешно и рана зажила, миссис Мэнехен по-настоящему так и не поправилась; страдая тяжелой формой артрита, очень скоро она уже больше не расставалась с инвалидным креслом-коляской, все больше уходила в мир душевной и физической дряхлости {55}.
Лишенная возможности ходить, она тем не менее настаивала на том, чтобы вместе с Джеком ездить взад и вперед по всему Шарлотсвиллю, выполняя бесчисленные поручения. В ходе такой поездки она могла часами сидеть на переднем сиденье их потрепанного жизнью лимузина, внешне безразличная ко всем неудобствам; однако, если ее самочувствие было достаточно хорошим и если ей казалось, что муж отстутствует слишком долго, она высовывала голову из окна и начинала кричать: «Ганс! Ганс!» до тех пор, пока он не возвращался. Прохожие останавливались и смотрели на нее, не зная, что им делать. Даже когда супруги возвращались домой, она упрямо оставалась сидеть в автомобиле и кричать на Джека. В ответ на вопросы обеспокоенных соседей Джек обычно только пожимал плечами и улыбался. «Ну вы же знаете этих русских, – говорил он в таких случаях, – они никогда не будут счастливы, до тех пор пока не станут несчастными» {56}.
«Я прожила слишком, слишком долго, – сказала она однажды Раффину. – Подходит время покидать эту юдоль. Надеюсь, в следующий раз, когда вы придете сюда, от бедной Анастасии останется только холодное тело. И когда вы услышите, что бедной Анастасии уже нет, думайте о том, что я буду счастлива, потому что больше не буду страдать». Когда Раффин встретился с ней в последний раз, она прошептала ему: «Молитесь, как можно больше молитесь за мою смерть». {7} После десятилетий той суеты и путаницы, какой была жизнь Андерсон, у нее совсем не было сил, а и без того жалкие условия жизни ухудшились до такой степени, что начали угрожать здоровью. К осени 1983 года условия жизни в доме на площади University Circle стали настолько плохи, что супруги Мэнехен заболели совершенно неожиданной болезнью – сыпным тифом Скалистых гор – и местные власти снова вынуждены были вмешаться. Заседание окружного суда Шарлотсвилля пришло к выводу, что мистер Мэнехен не способен должным образом ухаживать за своей женой, и судья назначил местного адвоката Уильяма Престона ее официальным опекуном. Престон нашел психическое состояние миссис Мэнехен внушающим серьезные опасения, и 28 ноября он передал ее под наблюдение в психиатрическую клинику больницы Blue Ridge {58}.
Чарующая сказка о трагической судьбе всеми покинутой русской княжны стала просто воспоминанием, но история на этом не закончилась, поскольку на следующий же день Мэнехен похитил из клиники свою больную жену, что стало поводом для неистовой кампании, поднятой средствами массовой информации по поводу «исчезновения предполагаемой великой княжны» и для поисков супружеской пары с привлечением полиции нескольких штатов. Супругов удалось найти через четыре дня, домом им служил разбитый лимузин, стоявший у одной из загородных дорог, и миссис Мэнехен, измученная жаждой и в полубессознательном состоянии, была возвращена в больничную палату {59}. Это событие стало последним в ее жизни, полной почти невероятных поворотов судьбы. Суд пришел к заключению, согласно которому миссис Мэнехен была признана страдающей старческим слабоумием; тем не менее суд не нашел законных оснований, для того чтобы содержать ее в психиатрической клинике, и в силу этого Престон поместил свою подопечную в частную клинику. Женщина, история жизни которой волновала весь мир и стала основой сюжета бесчисленных книг и кинофильмов, теперь была только тенью себя самой: истощенная, весившая едва ли больше 30 кг, со спутанным сознанием и глазами, все больше мутневшими по мере того, как ее разум соскальзывал во мрак слабоумия {60}.
Мэнехен каждый день приходил к своей жене, он развешивал на стенах ее комнаты фотографии императорской семьи; однако 28 января 1984 года из-за угрозы апоплексическиого удара Андерсон была направлена в больницу Марты Джефферсон {61}. А всего через две недели, в 11 часов 40 минут, в воскресенье 12 февраля 1984 года, она упокоилась в мире. Позднее Мэнехен утверждал, что его жена была убита, и говорил, что либо агенты британской разведки, либо сотрудники КГБ отсоединили трубки, по которым в ее легкие поступал кислород {62}. На самом же деле она умерла от воспаления легких. В выданном свидетельстве о смерти должным образом записано, что ее имя «Анастасия Николаевна Мэнехен, что родилась она 5 (18) июня 1901 года в городе Петергоф, Россия» и родителями ее названы царь Николай II и Александра Гессен-Дармштадтская, а также указана ее социальная принадлежность – «член императорской семьи». Штат Вирджиния посмертно присвоил ей титул и имя, которых она добивалась в течение шестидесяти трех лет жизни {63}.
За много лет до этого события, когда она была еще в здравом уме и твердой памяти, Андерсон сделала свой выбор: она хотела, чтобы ее кремировали, и это ее решение было выполнено в полдень в день ее смерти в ближайшем крематории. Двумя днями позже в часовне при Университете Вирджинии в городе Шарлотсвилль по ней была отслужена панихида. Около трехсот друзей, соседей и тех, поддерживал усопшую, заполнили помещение часовни, стены которой Мэнехен украсил фотографиями членов семьи Романовых и латунными алтарными подсвечниками, украшенными императорскими двуглавыми орлами. Хотя усопшая давным-давно не исповедовала никакой признванной обществом религии, священник епископальной церквий провел по ней заупокойную службу, правда, общим вниманием на этой службе владел вдовец, который предлагал собравшимся то, что он называл «историческими комментариями» по поводу семьи Романовых и своей усопшей супруги {64}. Подобно столь многим событиям из жизни усопшей, даже панихида по ней быстро превратилась в цирковое представление, поскольку Джек выступил с резкой критикой тех, кого он назвал «ее бывшими друзьями» в Европе, которые оставили ее, а также с критикой членов семейства Романовых за то, что те «отвергли Анастасию», а также в силу какого-то действительно не поддающегося объяснению выверта сознания возложил на королеву Елизавету II вину за все несчастья своей жены и объявил, что британская монархиня является «международным торговцем наркотиками» {65}.
В течение нескольких месяцев Мэнехен держал урну с прахом своей усопшей жены при себе. Выполняя ее последнюю волю, заключавшуюся в том, чтобы ее прах был предан земле в Зееоне, он столкнулся с рядом трудностей. В 1934 году нацистское правительство потребовало от семьи владельцев Лейхтенберга, чтобы те продали имение властям в Берлине, однако семья сохранила за собой право хоронить представителей своей фамилии на небольшом, огороженном кладбище с часовней Св. Вальбурга. Здесь, под надгробным камнем, проект которого он сделал сам незадолго до своей смерти в 1929 году, покоился Георгий, герцог Лейхтенбергский, а в 1953 году рядом с ним была похоронена его жена Ольга. Вдова герцога Дмитрия, герцогиня Екатерина Лейхтенбергская, выступила против погребения здесь Анастасии Мэнехен. Ни она, ни ее муж никогда не верили в то, что она на самом деле является великой княжной Анастасией, и не хотели, чтобы женщина, которую они считали самозванкой, была похоронена вместе с русскими аристократами, умершими в изгнании. К тому же, по ее убеждению, кремирование тел находилось в противоречии с канонами православной церкви. {66} Заниматься этим было предоставлено всегда верившему претендентке принцу Фридриху Саксен-Альтенбургскому, и до тех пор пока он не представил заверенного письменного заявления, которое подтверждало, что герцогиня Ольга дала свое личное разрешение на захоронение, католическое руководство, ответственное за поддержание порядка на церковном кладбище, не соглашалось удовлетворить просьбу Мэнехена {67}.
Понедельник 18 июня 1984 года был в Зееоне прекрасным днем. Вдали сверкали снеговые шапки Альп, и легкий ветерок с озера Клостерзее целовал отбрасывающие густую тень вязы, когда к воротам бывшего аббатства подъехала колонна автомобилей. Процессия остановилась у высоких, заросших глицинией и жимолостью стен, окружающих часовню Св. Вальбурга, и группа одетых во все черное участников похоронной процессии вышла из автомобилей и прошла через открытые кованые ворота, ведущие на кладбище. Это было любопытное собрание: всхлипывающий и совершенно растерянный Джек, он сжимал в руке небольшой, в виде сердечка, медальон, в котором находилась прядь волос его усопшей жены; принц Фридрих Саксен-Альтенбургский; принцесса фон Шенайх-Каролат, вдова принца Фердинанда Шенайх-Каролата, а также Йен Лилбэрн, Брайен Хорэн и небольшая группа немецких аристократов – обладателей титулов, которые потеряли всякое значение после Первой мировой войны. Как и было задумано, день погребальной церемонии совпал с днем, который мог бы стать восемьдесят третьим днем рождения великой княжны Анастасии. Участники похоронной процессии встали полукругом вокруг небольшого углубления, сделанного у восточной стены кладбищенской ограды, и склонили головы в молитве. Священника, который бы вел церемонию прощания, не было. Сказав несколько подходящих случаю слов, группа покинула кладбище, пройдя мимо мраморных памятников и кованых железных крестов, едва видных среди душистых розовых кустов. Позднее над тем местом, где была погребена урна с прахом Анастасии Мэнехен, появилась мемориальная доска, украшенная русским православным крестом и надписью, составленной принцем Фридрихом: «Несть покоя душе нашей, Господи, пока ты не примешь ее с миром в Царствие Твоем» {68}. Здесь, под надгробным камнем, отмеченным именем Анастасия, нашла вечное упокоение самая знаменитая в истории претендентка на высокий титул.
Часть третья: Франциска
18 Крушение сказки
Тайна продолжала оставаться тайной и становилась еще более запутанной. После того как в 1984 году умерла Анастасия Мэнехен и решить вопрос о том, кем она была на самом деле, более было невозможно, тайна превратилась из современного мифа в легенду. Теперь судьба Анастасии Мэнехен перешла в царство вечных вопросов. Суды не могли решить вопрос по существу ее иска, но за несколько месяцев до ее смерти писатель Петер Курт опубликовал биографическую повесть «Анастасия. Загадка Анны Андерсон». Эта книга сделала больше чем любая другая, для того чтобы облечь дело Андерсон флером вероятности, – настолько велики были популярность книги и одобрение читателей. Можно не сомневаться, что дело Андерсон в том виде, в каком его представил Курт, было бесспорно увлекательным, хотя позже он дополнил его комментарием, который, должно быть, отражал точку зрения многих: «Однако я, в некотором роде, рад, что в деле Анастасии не нашлось доказательств, которые могли бы вывести его за пределы полемики» {1}.
Создавалось впечатление, что таким положение вещей останется навсегда. Однако в апреле 1989 года, через пять лет после смерти Анастасии Мэнехен, она же Анна Андерсон, одна из московских газет напечатала рассказ, который потряс мир. За десять лет до этого трое советстких следователей получили официальный отчет Якова Юровского, руководителя команды, которая, по-видимому, привела в исполнение расстрел семьи Романовых. В этом отчете он давал детальное описание не только ужасающей массовой расправы в доме Ипатьева, но также сообщал, что вопреки тому, что утверждал Соколов, и тому, во что верила публика на протяжении почти всего XX века, тела убитых не расчленяли, не сжигали и не заливали кислотой, они были просто похоронены. Массовое захоронение в Старом Бору у деревни Коптяки было обнаружено на целое десятилетие раньше, но только с началом в СССР периода гласности во время пребывания у власти Михаила Сергеевича Горбачева люди рискнули сообщить о своей сенсационной находке.
Перед тем как наконец было произведено вскрытие захоронения, прошло два года, полных сумасбродными гипотезами, вопросами и домыслами. Результаты вскрытия и исследование останков немедленно произвели фурор: да, в могиле были человеческие останки, из нее были извлечены обломки костей, фрагменты скелетов и черепа с пулевыми отверстиями. Однако в могиле были останки лишь девяти из одиннадцати человек, которые предположительно были убиты той летней ночью 1918 года. Антропологи и судебно-медицинские эксперты из России и США были единодушны в том, что в могиле, несомненно, отсутствовало тело тринадцатилетнего цесаревича Алексея, а также тело одной из его сестер. Однако тело какой именно сестры отсутствовало в могиле стало серьезным вопросом. Основываясь на данных сопоставления сохранившихся в архиве фотографий с результатами измерений сильно поврежденных черепов, большинство русских ученых настаивало на том, что в могиле отсутствовало тело Марии, однако данные судебного расследования, обследования зубов и антропологических измерений убедили обе команды специалистов, что отсутствует тело Анастасии, а не Марии. Внезапно легенда, самая живучая из всех легенд об особах царской крови, вновь всколыхнулась в воображении людей во всем мире.
Вопрос о том, останки какой из великих княжон отсутствуют в могиле, навсегда останется без ответа, но постепенно прояснялись другие загадки из дела Романовых, поскольку стало точно известно, что останки, найденные под Коптяками, представляли собой останки пяти членов императорской семьи и четырех их слуг, погибших вместе с императором и его семьей. Окончательные выводы были сделаны тогда, когда извлеченные из могилы бедренные кости покойных были подвергнуты генетическому анализу международной группой ученых под руководством доктора Питера Джилла из Научно-исследовательской лаборатории судебной медико-био-логической экспертизы при Министерстве внутренних дел Великобритании. В ядрах клеток люди несут два типа дезоксирибонуклеиновой кислоты (ДНК): нуклеиновой кислоты и митохондриальной дезоксирибонуклеиновой кислоты (мтДНК). Полученная в равных долях от обоих родителей нуклеиновая ДНК считается наиболее надежным и устойчивым генетическим показателем, позволяющими неопровержимо доказать наличие или отсутствие биологического родства. С другой стороны, митохондриальная дезоксирибонуклеиновая кислота (мтДНК) является общей для всех членов семьи, состоящих в биологическом родстве, и передается по материнской линии от матерей к их детям в форме генетической цепочки, остающейся неизменной в течение столетий. Не позволяя говорить о генетическом родстве, она тем не менее может с различной степенью вероятности подтвердить наличие общих предков. Кровь для проведения генетического исследования дал принц Филипп, герцог Эдинбургский: ученые нашли, что он, как прямой потомок по материнской линии принцессы Алисы, которая была матерью императрицы Александры Федоровны, обладал тем же набором цепочек митохондриальной дезоксирибонуклеиновой кислоты (мтДНК), который был зарегистрирован при анализе останков императрицы Александры Федоровны и трех ее дочерей. Останки царя Николая II были идентифицированы путем сопоставления результатов генетического исследования образцов, предоставленных несколькими его родственниками по материнской линии, а также путем сравнения митохондриального профиля Николая II с таким же профилем его младшего брата Георгия, скончавшегося в 1899 году {2}.
Благодаря достижениям науки о ДНК была разгадана одна из величайших тайн столетия – удалось узнать, какая судьба постигла семью Романовых. Но почему бы не прибегнуть к помощи этой науки, чтобы раскрыть и другую тайну – раз и навсегда установить, кем же была на самом деле Анна Андерсон? Решение этой задачи представлялось маловероятным, ведь для этой цели нужен определенный генетический материал, а тело Анны Андерсон было кремировано после ее смерти в 1984 году. Первые шаги на пути к решению этой загадки были сделаны Сидом Мандельбаумом, ученым-генетиком из Лонг-Айлен-да. «Я подумал, что любому человеку, живущему в каком-то городе, – говорит он, – так или иначе приходится посещать лечебные заведения. В связи с этим я предположил, что, может быть, больница в Шарлотсвилле сохранила биологический материал, и если бы они согласились им поделиться, это могло бы позволить провести генетические исследования. Узнав о том, что в 1979 году Андерсон была прооперирована по поводу непроходимости кишечника, Мандельбаум связался с больницей Марты Джефферсон; однако его усилия не дали результата, поскольку официальный представитель сообщил ему, что больница не сохранила генетических материалов пациентки {3}.
Идея Мандельбаума нашла поддержку у других специалистов, и достаточно скоро администрации больницы Марты Джефферсон пришлось разбираться с запросами, поступившими из нескольких мест. Судя по всему, подобный взрыв интереса привел к более тщательной ревизии материалов, имеющихся в распоряжении больницы. Вскоре Пенни Дженкинс, руководитель медицинского архива, обнаружила, что в распоряжении больницы Марты Джефферсон действительно имеются образцы тканей, удаленные у миссис Мэнехен во время операции, а именно гангренозный участок кишечника длиной пять дюймов (127 мм), разделенный при консервации на отрезки по одному дюйму (25,4 мм) каждый, обработанные формалином и залитые в парафиновые блоки для герметизации. Помеченные для сохранения врачебной тайны условным номером пациента, эти образцы тканей были помещены в хранилище при патологическом архиве больницы {4}.
Обнаружение образцов тканей послужило поводом для бурной и нелепой юридической баталии по поводу предполагаемых генетических испытаний, развитие этой баталии проходило в полном соответствии с десятилетиями противоборства по делу Андерсон. Сам Джек Мэнехен умер в 1990 году, однако писатель Джеймс Блейр Лавелл в установленном порядке получил от одного из двоюродных братьев Мэнехена право распоряжаться тканями, подлежащими исследованию. {5} Данное право было опротестовано немецким продюсером Морисом Филипом Реми, в качестве доверенного представителя которого выступал некий Вилли Корте. Дело в том, что Реми делал документальный фильм об Андерсон и хотел организовать проведение собственных генетических исследований {6}. Чтобы помешать принятию решения по ходатайству Лавелла, Корте нанял юридическую фирму из Вашингтона, округ Колумбия, и объединил свои действия с действиями Союза потомков русского дворянства – объединением эмигрантов, которое обосновалось в Нью-Йорке и которое исподволь вошло в состав участников этого процесса {7}.
Болезнь вынудила Лавелла отказаться от участия в судебном разбирательстве, и осенью 1993 года в дело оказался вовлеченным муж дочери Глеба Боткина Ричард Швейцер, вышедший на пенсию юрист, специалист по международному финансовому праву. «Для нас, – так он объяснил свое решение, – тех, кто был близко знаком с Анастасией и Джеком, будет делом семейной чести использовать все, что есть в наших силах, чтобы выполнить бывшее с нею всю жизнь желание, чтобы ее право на титул великой княжны было признано в установленном законом порядке» {8}. Швейцер, который хотел, чтобы генетические испытания образцов проводил доктор Джилл, подал от имени своей жены прошение в Шестнадцатый окружной суд штата Вирджиния по гражданским и правовым вопросам. Он просил, чтобы ткани, подлежащие генетическому исследованию, были переданы в распоряжение Джилла {9}. Последовало шесть месяцев юридических разбирательств, и не было в них чего-либо более нелепого, чем заявление, которое подала в суд некая женщина, назвавшая себя Эллен-Маргарита-Тереза Кейлинг-Романова. Она утверждала, что она – плод лю-бовной связи, существовавшей между Андерсон и Генрихом Ройссом. Она хотела получить в свое распоряжение образцы тканей, чтобы придать законную силу своему собственному иску, который, подобно многим другим в этой истории, возник на фоне шумихи, поднятой в прессе, и подобно многим другим быстро исчез {10}.
Решением, принятым в мае 1994 года, суд предоставил право ответственного распоряжения третьему лицу, выдвинутому дочерью Боткина и зятем последнего на предмет проведения испытаний. Девятнадцатого июня 1994 года доктор Питер Джилл прибыл в Шарлотсвилль, чтобы отобрать образцы испытуемых тканей. Британский режиссер Джулиэн Нотт, который делал телевизионный документальный фильм по этому делу, снял этот процесс, в ходе которого от образцов тканей, хранившихся в блоках из парафина, были отрезаны пять небольших кусочков, которые затем уложили в стерильные контейнеры и загерметизировали. Чтобы избежать любого загрязнения или возникновения сомнений в эффективности условий хранения, образцы оставались у доктора Джилла, пока он не передал их на хранение в Научно-исследовательскую лабораторию судебной медико-биологической экспертизы в Великобритании {11}.
В то время как судебная тяжба временно усложнила передачу образцов тканей, что находились в Шарлотсвилле, стало известно о том, что остались и другие материалы, пригодные для проведения генетического исследования. В сентябре 1990 года женщина из Северной Каролины, которую звали Сюзанна Гриндстаф-Буркхарт, узнала, что после смерти Мэнехена расположенный на Чейпелхилл книжный магазин Avid Reader, приобрел большую часть его библиотеки. Однажды Сюзанна, которая с огромным интересом следила за делом Андерсон, начиная с 12 лет, просматривала ящики с книгами в подвале магазина и обнаружила в них некоторое количество волос миссис Мэнехен. Один большой клубок волос, очевидно снятых со щетки для волос, был засунут в пустую коробку из-под вина, которую положили в ящик с книгами. Другие волосы были обнаружены ею в книгах; в виде срезанных прядей, они были помещены в небольшие, обычно прикладываемые к букетам конверты, и на них рукой Мэнехена была сделана надпись «Волосы Анастасии» и поставлены различные даты. За 20 долларов она приобрела издания, в которые были вложены волосы, а также некоторое количество волос, что лежало в коробке из-под вина, остальные волосы из этой коробки были проданы Лавеллу. Позднее, когда она стала более тщательно рассмотривать приобретенные ею волосы, Сюзанна Гриндстаф-Буркхарт заметила, что на некоторых из них сохранились корневые луковицы, как если бы эти волосы были выдернуты с корнем щеткой для волос. Задумавшись над тем, нельзя ли, работая над ними, получить комплекс достоверных генетических характеристик, Сюзанна поделилась тем, что ей удалось получить, со своим мужем, который работал в научно-исследовательской лаборатории, занимавшейся изучением ДНК. Желая осуществить задуманное, Гриндстаф-Буркхарт тщательно обеспечила стерильность образцов и поместила их на хранение в сейф депозитария. Когда стало проводиться генетическое исследование останков, найденных в России, в лесу у деревни Коптяки, Марлен Эилерс, специалист в области генеалогии и писатель, устроил встречу Гриндстаф-Буркхарт с биографом Андерсон, писателем Петером Куртом. Курт организовал проведение генетических испытаний образцов волос. В сентябре 1992 года Курт приехал в город Дэрхем, штат Северная Каролина, чтобы лично получить образцы волос, которые, как вспоминает Гриндстаф-Буркхарт, были «подготовлены специалистом-иссле-дователем ДНК в строгом соответствии с действующей процедурой подготовки» в лаборатории, где работал ее муж. Несколько прядей волос были направлены доктору Джиллу из Научно-исследовательской лаборатории судебной медико-биологической экспертизы, а шесть других были отосланы Сиду Мандельбауму. Мандельбаум, в свою очередь, сделал так, что исследованием этих прядей занялись доктор Марк Стоункинг и доктор Терри Мелтон из Университета штата Пенсильвания {12}. «Во всем этом деле, – вспоминает Гриндстаф-Буркхарт, – у меня было только одно желание – помочь доказать справедливость иска Анны Андерсон» {13}.
В течение нескольких месяцев три независимых научно-исследовательских учреждения проводили изучение генетического материала Андерсон. В Великобритании доктор Джилл и его коллеги проводили испытания образцов тканей, изъятых из двух парафиновых блоков, сохраненных в больнице Марты Джефферсон, а также образцов прядей из большого клубка волос, найденного Сюзанной Гриндстаф-Буркхарт. Образцы тканей немного пострадали от времени, но доктор Джилл и его коллеги смогли найти пригодный для работы материал. Образцы такней и волос однозначно подтвердили, что они принадлежали женщине и были получены от одного и того же лица. Теперь нужно было ответить на вопрос, есть ли соответствие между образцами, взятыми у Андерсон, и останками, найденными у деревни Коптяки. Чтобы установить линию родства, доктор Джилл и его группа получили профиль первичных структур нуклеиновой ДНК Андерсон, проведя исследование тканей кишечника посредством коротких последовательных повторений анализа. Когда полученные результаты были сопоставлены с тем, что удалось получить при исследовании останков Николая II и императрицы Александры Федоровны, а также трех их дочерей, были установлены различия в четырех областях, тогда как различие даже в двух областях исключает возможность общего происхождения. Подобное несовпадение, как это отметили доктор Джилл и его группа, опровергает возможность того, что Андерсон является дочерью царя Николая II и императрицы Александры Федоровны {14}.
После этого ученые провели анализ митохондриального профиля мтДНК, полученный по результатам исследования тканей кишечника и образцов волос, и сопоставили его с митохондриальным профилем мтДНК герцога Эдинбургского, которая нашла свое повторение в эксгумированных останках императрицы Александры и трех ее дочерей. В результате этого анализа были обнаружены шесть несовпадений в профилях ДНК семейства Гессен и ДНК Андерсон {15}. Эти два результата не оставляли почвы для сомнений. Данные по исследованию нуклеиновой ДНК исключали вероятность того, что Андерсон могла быть ребенком Николая II и императрицы Александры, тогда как несовпадения в профиле мтДНК, полученном по результатам анализа тканей и волос по линии семейства Гессен, исключали всякую возможность родственных связей с императрицей по материнской линии. С научной точки зрения женщина, известная как Анна Андерсон, никак не могла быть великой княжной Анастасией.
Одновременно с испытаниями, которые проводились в Научно-исследовательской лаборатории судебной медико-биологической экспертизы в Великобритании, Сид Мандельбаум позаботился о том, чтобы доктор Марк Стоункинг из Университета штата Пенсильвания получил вместе со своим помощником доктором Терри Мелтоном возможность подвергнуть генетическому исследованию шесть прядей волос, найденных Сюзанной Гринд-стаф-Буркхарт {16}. На этих образцах проводились только исследования профиля митохондриальной ДНК (мтДНК), полученный генетический профиль точно соответствовал тому, что был построен доктором Джиллом вплоть до тех же шести несовпадений. Эти испытания еще раз опровергли, что Андерсон на самом деле была великой княжной Анастасией {17}.
Расположенный в Мериленде Патолого-анатомичес-кий институт армии США, которым руководит доктор Виктор Уидн, провел третий цикл исследований, который, так же как и исследование, проведенное Джиллом, было поручено этому институту Ричардом и Мариной Швейцер. Оно проводилось с целью получить при рассмотрении этого дела дополнительное генетическое подтверждение и убедиться, что все полученные профили совпадают между собой, независимо от того, в какой исследовательской организации проводилось изучение. Уидн проводил исследования новых срезов тканей кишечника, взятых в больнице Марты Джефферсон, и сравнивал полученные им характеристики профиля митохондриальной ДНК (мтДНК) с теми, что были получены в Научно-исследовательской лаборатории судебной медико-биологической экспертизы и в лаборатории Университета штата Пенсильвания. Результаты этих новых опытов совпали с полученными результатами предыдущих исследований, проведенных на тканях и на двух отдельно взятых образцах волос. И вновь шесть несовпадений, выявленных на всех образцах, исключили любую возможность того, что Анна Андерсон на самом деле была Анастасией {18}.
После полувека споров, взаимоисключающих признаний и разоблачений, противоречащих друг другу результатов фотографических сопоставлений и графологических экспертиз, проведенные анализы ДНК однозначно и убийственно достоверно опровергли убеждение, что Неизвестная, она же Анастасия Чайковская, Анна Андерсон, Анастасия Мэнехен, является русской великой княжной Анастасией Николаевной. Какое бы имя ни избрала себе самая знаменитая в мире претендентка на великокняжеский титул, она не имела на него никаких прав. Ткани кишечника, исследование которых проводил доктор Джилл и его коллеги, генетически соответствовали другим образцам тех же тканей, изучением которых занимался Уидн; волосы, лежавшие в книге, оказались идентичными волосам, найденным в коробке из-под вина, и профили, полученные при исследовании двух отдельно взятых образцов волос, соответствовали тем, что были получены при исследовании тканей кишечника. Все три лаборатории, работая независимо друг от друга и исследуя каждая свои образцы, получили одинаковые профили генетической кривой Андерсон, и она исключала всякую возможность того, что Андерсон являлась дочерью Николая II и Александры.
Но тогда кем же она была на самом деле? Начиная с конца двадцатых годов в обществе ходили слухи, обвинения и заявления, что на самом деле эту женщину звали Франциска Шанцковска, она была полькой по национальности, фабричной рабочей и пропала без вести в Берлине в начале двадцатых годов. Правда, нужно отметить, что каждое такое утверждение сторонники Андерсон отрицали, высмеивали, отвергали или отметали как ложное. Некоторые из ее противников очень серьезно отнеслись к этой идее, в частности, Жильяр в своей книге «Фальшивая Анастасия» просто подает данную версию как доказанную. Однако те сведения, что просачивались к публике были малоубедительны и выглядели настолько противоречиво, что даже многие из тех, кто полностью отрицал саму мысль о том, что на самом деле Андерсон является великой княжной Анастасией, отказывались считать вероятной возможность такого варианта развития событий. «Кем бы она ни была, – так сказала по этому поводу княгиня Нина Георгиевна, – польской крестьянкой она не является» {19}.
Однако каким бы маловероятным это ни было, если не считать имени великой княжны Анастасии, Франциска Шанцковска – это единственное имя реально существовавшего человека, которое когда-либо приписывалось Андерсон. Зная об этом, режиссер Джулиэн Нотт установил место жительства членов семьи пропавшей девушки и получил образец крови, взятый у ее внучатого племянника Карла Маухера. Этот образец был отправлен доктору Джиллу и его сотрудникам. Коль скоро Андерсон по своим генетическим параметрам не соответствовала великой княжне Анастасии, сопоставление ее характеристик с характеристиками образца, взятого у Маухера, сможет ответить на вопрос, являлась ли она Франциской Шанцковской. В Научно-исследовательс-кой лаборатории судебной медико-биологической экспертизы провели анализ образца крови Карла Маухера и сравнили его с данными, полученными при анализе тканей и волос Андерсон. Маухер был сыном Маргареты Эллерик, которая являлась дочерью Гертруды, сестры Франциски, и следовательно, он должен был иметь одинаковый генетический профиль митохондриальной ДНК (мтДНК) с пропавшей Франциской. Это и установили доктор Джилл и его коллеги – пять идентичных совпадений между генетическими профилями, полученным по тканям и образцам волос Андерсон и по крови, данной Маухером. Данные анализа митохондриальной ДНК (мтДНК) позволяют сказать, являются ли люди родственниками, но не позволяют установить степень их родства: самое большое, что мог сказать Джилл, сводилось к тому, что «Карл Маухер может являться родственником Андерсон по материнской линии» {20}.
Доктору Чарлзу Джинтеру из Калифорнийского университета в Беркли, который работал независимо от названных выше ученых по заказу немецкого режиссера Мориса Филипа Реми, удалось получить и провести серию исследований образцов крови, которые согласилась дать Маргарета Эллерик, сестра Франциски и мать Карла Маухера. Полученный генетический профиль митохондриальной ДНК (мтДНК) оказался идентичным профилю ее сына и профилю, полученному в результате исследования тканей и волос Андерсон {21}. Однако при установленной генетической связи вопрос о том, насколько вероятно то, что Андерсон действительно принадлежала к семье Шанцковских, сводится к статистическому анализу, в котором полученные генетические профили сопоставлялись с результатами исследований, собранных в генетических базах данных. Как установил доктор Джилл, профили, общие для Андерсон и Карла Маухера, оказались в высшей степени редкими, настолько редкими, что их не удалось встретить ни в одной из баз данных. Подобная уникальность подтверждала гипотезу о том, что между этими двумя людьми действительно существовала родственная связь. Результаты исследований Стоункинга и Мелтона из Университета штата Пенсильвания показали совпадение с результатами исследований образцов волос и тканей Андерсон, проведенных в Великобритании; генетические профили этих материалов также находились в соответствии с генетическими профилями образов крови, данных Маухером и Эллерик, равно как и с результатами исследования тканей кишечника Андерсон, которые провел Уидн из Патологоанатомического института армии США. Доктор Джилл оценил вероятность случайного совпадения генетических профилей Андерсон и Маухера «меньше чем один на три сотни случаев» и признал вероятность того, что женщина, известная как Анна Андерсон, была Франциской Шанцковской, равной 98,5 % {22}.
В этом деле, полном потрясающих поворотов судьбы, такое использование достижений генетики и вмешательство ультрасовременной науки в историю в духе эпохи короля Эдуарда VIII оказалось самым необычайным событием. У исследователей были ткани кишечника Андерсон, но результаты их, взятые сами по себе, наносили хоть и впечатляющий, но единичный удар по претензиям Андерсон. «Когда были получены результаты анализа, я испытала страшное разочарование, – вспоминает Сюзанна Гриндстаф-Буркхарт. – Это не тот конец, который должна была иметь такая сказка» {23}. Те, кто был знаком с семьей Мэнехен в Шарлотсвилле, не стеснялись слез, глядя, как приходит в упадок их дом, зарастает горами мусора, чему способствовало ставшее притчей во языцех стремление Джека сохранить в качестве памятника истории все, что было связано с его женой. Тем не менее именно это невольно помогло найти разгадку одной из величайших тайн XX века.
Так мир узнал, что несколько миллиметров сохраненного биоматериала и несколько срезанных прядей волос положили конец самой долго существующей истории о семье монархов. Но вслед за этим у публики возник закономерный вопрос: а кто это такая Франциска Шанцковска? Как ей удалось быть настолько убедительной? Как она с легкостью дурачила такое множество людей, которые лично знали великую княжну Анастасию? Как она получила доступ к такому впечатляющему массиву подтвержденных третьими лицами воспоминаний, откуда у нее познания в области иностранных языков, откуда у нее шрамы? Приговор, вынесенный при помощи генетических исследований, не проливал свет на эти вопросы. И они долгое время оставались без ответа.
Вплоть до последнего времени.
19 Девушка из провинции
Везде, насколько хватало глаз, простиралась холодная равнина. Луга, которые шесть месяцев назад были ярко-зелеными с яблоневыми и вишневыми деревьями, теперь были укрыты снегом; поросшие лесом холмы поднимались к свинцово-темному небу, а берега одиноких, поросших тростником озерец окаймляли выбеленные морозом шпили елей и сосен. В тот декабрьский вечер северная часть Липпушского леса, раскинувшегося по обе стороны границы между Померанией и Западной Пруссией, была суровой и неприветливой. Ничто не нарушало тишину леса, если не считать диких кабанов и оленей, которые осторожно прокладывали себе дорогу среди сугробов, чтобы напиться ледяной воды из рек {1}.
Тонкие струйки дыма поднимались из труб над очагами, в которых горел торф, и вились над небольшими домами – всего шестандцать строений, образующих «замечательное селение Боровилхас», крохотную деревушку с населением в 117 человек. Она размещалась вдоль дороги, утопающей в грязи весной и осенью, покрытой пылью летом, а зимой заваленной снегом {2}. Тем не менее в деревне чувствовалось оживление, несмотря на сильный холод, крестьяне запрягали лошадей и волов, поскольку это был четверг, 24 декабря 1896 года, канун Рождества. Люди, которые жили в Боровилхасе, все как один убежденные католики, намеревались отпраздновать это событие, поэтому собирались в путь. В Боровилхасе не было костела, и, чтобы послушать мессу, жителям деревни приходилось добираться до города Борек, расположенного примерно в пяти километрах к северу.
Но в одном из домов подготовка к Рождеству проходила особенно радостно. Дом был старым и находился в плачевном состоянии. Изрядно потрепанный непогодой и давно нуждавший в ремонте, дом был поделен на две половины, где, как это отметил посетитель, навестивший этот дом спустя долгое время после описанных событий, «свиньи, овцы и куры» жили под той же покрытой дранкой крышей, что и их хозяева. Здесь не было никаких удобств: давно отслуживший свой срок и готовый развалиться на части очаг служил единственным средством защиты от суровой зимы {3}. Но здесь восемью днями раньше, 16 декабря, в среду, грузный мужчина средних лет и его суровая жена приветствовали появление на свет их первой дочери. Они вполне могли быть католиками, но эта супружеская пара, также как и их соседи, были кашубами, потомками балтийских славян, которые жили в этих местах с незапамятных времен. Кашубы жили замкнуто, общинами, имели собственные праздники, обряды и ремесла, говорили на кашубских диалектах польского языка {4}.
Они знали и почитали старинные поверья, что в окружающих лесах таится невидимое человеческому глазу зло и что всегда нужно быть готовым к борьбе с ним. В соответствии с их обычаями новорожденного младенца следовало завернуть в один из фартуков его матери и надеть ему на шею четки, чтобы отпугнуть гоблинов и вампиров, затаившихся вокруг дома в ожидании появления младенца на свет. Кроме того, над очагом нужно было подвесить сердце только что убитого черного кота, для того чтобы противостоять злым и коварным умыслам какой-нибудь ведьмы {5}.
Обычаи кашубов требовали крестить новорожденного младенца в первое воскресенье после его появления на свет, чтобы невинное дитя не пало жертвой злых сил, жаждущих совратить его с истинного пути {6}. Однако обильный снег, выпавший в конце 1896 года, не позволил последовать обычаю, и родителям пришлось дождаться кануна Рождества, чтобы крестить дочь. Они собрались и вместе с соседями отправились по скованной морозом дороге в путь до собора Св. Марии, построенного в XVII веке в городе Борек. И пока горели свечи, а прихожане пели рождественские гимны, младенец был крещен, получив имя Франциска Анна Шанцковска, в память о жившем в XIV веке Святом Франциске Римском {7}. Таким образом, в обстановке как нельзя более отличной от блестящей церемонии, которой было отмечено крещение великой княжны Анастасии Николаевны, начались жизнь и приключения Франциски Шанцковской – Анны Андерсон – самой известной в истории претендентки на княжеский титул.
В одном княгиня Нина Георгиевна была права: Франциска Шанцковска не была польской крестьянкой. Место, где она родилась, сегодня называется Боровый Лаз и находится на территории Польши, но в 1896 году весь этот район принадлежал Германии: деревня Боровилхас находилась в Западной Пруссии, всего в нескольких милях к востоку от границы с немецкой областью Померанией. До тех пор пока Берлин не установил в конце XVIII века контроль над этими землями, их захватывали отряды польских войск, а также переселенцы из России и тевтонские рыцари, сюда вторгались войска пруссов и шведов {8}. Однако предки Франциски Ченстковские, как они себя называли, имели пусть и слабые, но связи со старым королевством Польским. В 1683 году король Ян III Собесский произвел нескольких членов этого семейства в ранг дробной шляхты , то есть мелкопоместной польской знати, за то, что они помогли его армии отра-зить наступление войск Османской империи в сражении под Веной {9}. В те времена подобная награда была обычным явлением, однако она предоставляла семье определенные права, которых не было у обычных крестьян, а позднее предоставляла почетное право дополнять фамилию приставкой «фон», свидетельствующей о социальном статусе ее обладателя. Одновременно с повышением в ранге награжденному был пожалован небольшой кусок земли на территории, которая в те времена носила название Картузы, это была болотистая местность, которая в XIX веке окаймляла границы Померании и Западной Пруссии {10}.
Не могли ли эти свидетельства былого величия каким-то образом повлиять на Франциску в более позднее время, когда она заявила о своих претензиях? Не было ли все это попыткой вернуть то, что было давно утеряно? Потому что так оно и было на самом деле, поскольку ко времени ее рождения все привилегии, которыми когда-то пользовалась семья фон Ченстковски, исчезли. Они по-прежнему владели поместьем площадью примерно в 12 га, которое вместе с дворянским званием было когда-то пожаловано королем вместе с пришедшим в ветхость домом, в котором родилась Франциска, но на этом все и заканчивалось {11}. Отец Франциски, Антон, вел борьбу за существование со дня своего рождения в 1842 году. В своей родной деревне Боровилхас и тогда, когда отбывал в течение трех лет обязательную воинскую повинность в прусской армии, он старался найти свое место в жизни. Удрученный своей незадавшейся жизнью и, как говорят, увлекшись на какое-то время идеями социализма, он отказался от дополнения своей фамилии почетным «фон», усматривая в нем напоминание о печальной участи его рода {12}.
Антон женился очень поздно, и когда родилась Франциска, ему было пятьдесят четыре года. Его первая жена Жозефина Пеек умерла в 1892 году, через два года после свадьбы. В 1894 году он взял в жены двадцативосьмилетнюю Марианну Ветзке {13}. По всеобщему мнению, это был брак, заключенный по расчету, потому что, если не считать их принадлежности к кашубам, у родителей Франциски не было почти ничего общего. Антон имел характер общительный и беззаботный, он был человеком, который не любил работать, но любил крепко выпить в компании с друзьями. Марианна, напротив, была женщиной трудной в общении, она оставляла сильное, но малоприятное впечатление у тех, с кем ей доводилось встречаться {14}.
Так же как и великая княжна Анастасия, Франциска росла в окружении четырех братьев и сестер. Она не была первым ребенком у своих родителей, в ноябре 1895 года у них родился сын Мартин-Христиан, но он умер в младенчестве, так же как и их другой сын, Михаэль, который появился на свет в 1899 году, когда Франциске было три года. Что касается других братьев и сестер, то Гертруда, вторая дочь Антона и Марианны, родилась в 1898 году, брат Валериан – в 1900 году, а еще один брат Феликс – в 1903 году, младшая дочь Мария-Юлиана родилась в 1905 году. Первые годы жизни Франциски проходили в постоянных переездах, в неприветливых и мрачных деревнях и хуторах, работая в которых семейство старалось свести концы с концами. В 1897 году они уехали из деревни Боровилхас и поселились в Западной Пруссии, в расположенной примерно в 16 км к северу деревне Цуковкен (ныне Тройенфельде), где Антон работал батраком-поденщиком, то есть сельскохозяйственным рабочим. Он был одним из тех, кого нищета вынудила трудиться на кабальных условиях ради того, чтобы, их семьи имели какую-то крышу над головой и пропитание {15}. Как отметил один из социологов, это было скотское существование, где правили «палка и бич надсмотрщика», где нормой поведения были «пьянство, воровство, леность и порок в его самых отвратительных формах» {16}. В 1900 году Антон нанялся на три года на работу в Померанское сельскохозяйственное поместье Глишнитц и привез туда свою семью, чтобы они могли работать и жить с ним. Весной 1905 года они оказались в городе Шварц Даммерков (ныне Чарна Дьябровка) – крупном городе Померании, а к началу 1906 года семейство трудилось а Гут-Вартенберге – сельскохозяйственном поместье, расположенном на окраине города Бютов (ныне Бытов) {17}.
В том же 1906 году Антон унаследовал доставшийся от предков надел земли площадью в 12 га; он его продал и приобрел мызу в померанском городе Хигендорф (ныне Удорпье), расположенном в нескольких километрах к югу от Бютова {18}. В начале двадцатого столетия здесь в небольших деревянных или кирпичных домах, окруженных садами, из которых можно было пройти к низким длинным амбарам, проживало около пятисот человек. На одном конце этого селения стояло две школы, католический костел и лютеранская кирха, а также гостиница, рынок, лавки мясников и булочников, кузницы, конюшни и трактиры. На другом конце селения расположились две лесопилки и фабрика по производству мебели. Несмотря на то что начался новый век, местные улицы, которых было всего три, по-прежнему оставались немощеными: летом за проезжающими лошадьми и повозками тянулись густые клубы пыли, зимой улицы превращались в грязное болото. Чтобы вывести скот на пастбище, крестьяне гнали стадо через весь город, после этого улицы были усеяны кучами навоза, который так и лежал, пока дождь не смывал его. Дома, в котором жила Франциска, уже нет, но если бы он был таким, как это принято у кашубов, то это был бы одноэтажный сруб из сосновых бревен. Комнаты в нем были бы украшены дешевыми литографиями и без особых затей обставлены резной и ярко раскрашенной мебелью, в самом центре дома находилась печь. Электричество и водопровод были здесь неизвестны, помещения освещались свечами или керосиновыми лампами, а воду носили от ближайшего колодца {19}.
Как это все было непохоже на Александровский дворец и ту жизнь, которую Франциска позднее пыталась выдать за свою! Благодаря мызе в Хигендорфе семье удалось преодолеть многие лишения, но Франциске жизнь не сулила ничего нового и по-прежнему оставалась тяжелой: чтобы собрать урожай осенью, поля весной нужно было вспахать и засеять, нужно было накормить и напоить скотину, нужно было достать из колодца и принести домой воду, из дровяного сарая нужно было натаскать дров; в печи нужно было поддерживать огонь, нужно было вовремя подливать керосин в лампы и удалять нагар с фитилей, нужно было ставить новые свечи взамен сгоревших, стирать грязное белье и убираться в доме – эти бесчисленные повседневные заботы и были тем миром, в котором жила Франциска. А по вечерам, подобно любой другой девушке-кашубке, она осваивала красочную, сложную и вычурную вышивку, которая украшала лифы женских платьев и мужские рубашки. Это умение Франциски ее сторонники позднее расценили как доказательство того, что она выросла в аристократической среде, поскольку, как предполагалось, что никто, кроме бездельниц-аристократок, не станет тратить время на подобные увлечения {20}.
Представление о том, что удел простой девушки из провинции – довольствоваться в жизни минимальными возможностями, ввел многих в заблуждение, решив, что такой девушке не могло быть доступно хорошее образование. Все это стало результатом попыток примирить предвзятое, исполненное снобизма мнение, что женщина, которую после проведенных ДНК-тестов ошибочно назвали «польской крестьянкой», по определению была неспособна усвоить множество сведений, владение которыми продемонстрировала Андерсон. Подобное упрощение выводило из себя даже Гертруду, сестру Франциски. «Франциска, – заявляла она, – глупой отнюдь не была». Учась даже в средней школе, она выделялась из всей семьи. «Отметки, которые она получала, были выше, чем мои отметки или отметки других наших братьев и сестер», – добавляла Гертруда {21}.
Позднее появится много рассуждений из-за единственного высказывания Отто Мейера, одного из учителей Франциски в школе города Хигендорфа. «Она была, – заявил учитель, – скорее ограничена, нежели умна» {22}. Характеристика впечатляющая, но насколько она соответствовала истине? Франциска начала обучение в 1902 году в начальной школе в Глишнитце, где в ту пору жила ее семья; дальнейшее обучение продолжилось в Шварц Даммеркове, после того как туда переехали ее родители, и начальное образование Франциска завершила в сельской школе в Хигендорфе. {23} Затем осенью 1908 года, пройдя положенные испытания по арифметике, письменному и устному немецкому языку, а также по немецкой истории, естественным наукам и религии, она продолжила обучение в соответствии с программой седьмого класса средней школы города Хидендорфа. Как вспоминал об этом Ричард, сын Отто Мейера, Франциска «всегда хорошо успевала в школе. У нее была грамотная речь, она всегда старалась выучить все, что было задано, и за свою успеваемость часто заслуживала похвалу ректора школы» {24}. Другая одноклассница Франциски, которую звали Шарлотта Мейер, вспоминала о ней «как об исключительно добросовестной ученице», а Гертруда говорила, что ее сестра «быстро усваивала материал» и что ее школьные успехи «были превосходными». Осенью 1910 года она продолжила образование, будучи принятой в школу при аббатстве в Таннен-бей-Бютов, расположенную в километре к северу от Хигендорфа. Франциска была настолько хорошей ученицей, что меньше чем за шесть месяцев она прошла курс обучения по программе девятого класса и получила свидетельство об образовании намного раньше своих одноклассников. {25}
Конечно же, данное обстоятельство не может служить доказательством исключительных способностей Франциски, однако продолженное ею образование, воспоминания ее сестер и одноклассников, а также досрочное получение свидетельства об образовании – все это не оставляет камня на камне от характеристики, которую дал ей ее учитель, утверждая, будто она была «скорее ограниченной, чем умной». У нее, несомненно, была хорошая память и, что еще более важно с точки зрения ее будущих притязаний, несомненная способность к языкам. Ее родным языком был кашубский диалект польского языка, на котором говорило 90 % жителей районов, расположенных вокруг Боровилхаса и Хигендорфа {26}. Кашубский диалект уникален с лингвистической точки зрения. Возникший у балтийских славян, живущих в Померании, он принадлежит к западной группе славянских языков. Однако с течением столетий он испытал сильное влияние других языков – заимствование как отдельных слов, и так целых фраз из немецкого, шведского и польского языков. В результате появился уникальный язык, трудно понятным для тех, кто не владеет им {27}. Не могло ли быть так, что непонятный, но имеющий славянское звучание язык, на котором Франциска иногда говорила что-то во сне, был на самом деле кашубским, но слышавшие это люди, для которых родным языком был немецкий, приняли его за русский?
«Польский язык, – как настаивал, говоря об Анне Андерсон, герцог Лейхтенбергский в своем письме к великой княгине Ольге Александровне, – это язык, которым она абсолютно не владеет и также не может его понимать» {28}. Но, как и во многих других вопросах, касающихся претендентки, герцог был не прав, поскольку польский был вторым родным языком Франциски. В этом не было ничего удивительного для района, в котором она проживала; в самом деле, если учесть, что для 80 % кашубов из этих мест польский был вторым родным языком, было бы в высшей степени странно, если бы Франциска не относилась к их числу {29}. Как отмечено в проведенном в девятнадцатом веке этнографическом исследовании, посвященном данной области, кашубы вполне понимают польский язык и регулярно читают польские газеты и журналы {30}.
Как вспоминают ее браться и сестры, Франциска рано научилась говорить по-польски, правда, ее брат Феликс утверждал, что она редко говорила на этом языке {31}. Позднее немногие друзья ее детства говорили, что она бегло говорила на польском, а по данным 1927 года, мать Франциски, Марианна, пользовалась польским как языком повседневного общения. {32} В 1921 году Тэа Малиновска, медсестра из клиники в Дальдорфе, шутила и говорила с Неизвестной на польском языке: тогда ей ошибочно казалось, что ее пациентка «понимает кое-что из того, что я говорила ей», но «не говорит на этом языке». Если последнее было верно, то почему же Малиновска постоянно использовала этот язык в разговоре с Франциской? {33} Кроме того, имели хождение рассказы, и все не слишком убедительные, что во время своего пребывания в семье фон Клейстов Франциска выкрикивала что-то по-польски {34}. Это знание польского языка послужило еще одним поводом для полемики с теми, кто поддерживал претензии Франциски, настаивая, что она может понимать русскую речь, но не хочет говорить на этом языке {35}.
Далее следует немецкий язык, который был третьим языком Франциски. Как говорил ее брат Феликс, она говорила «на хорошем немецком языке». На первых порах это был платтдойч – нижненемецкий диалект. Однако в школе она научилась говорить на хохдойч – литературном немецком языке, на котором говорят в Берлине и в официальных учреждениях в Германии. Даже если взять первые годы, когда Франциска только заявила о своих претензиях на имя и титул великой княжны Анастасии, на каждого, с кем она встречалась – на Малиновску, Нобеля и Ратлеф-Кальман – она производила глубокое впечатление своим «безукоризненным, хорошо продуманным, литературным» немецким языком. {36} И только позднее, когда выяснилось, что Анастасия далеко не так свободно говорила на этом языке, способности Франциски к немецкому языку внезапно и необъяснимо ухудшились.
Полученное Франциской полное среднее образование, которое само по себе было исключительным явлением в ее семье, отнюдь не являлось единственным достойным интереса событием тех лет. Антон, как это запомнилось Ричарду Мейеру, до безумия любил Франциску, он открыто портил ее, потакая любым интересам дочери, и «обращался с ней иначе», чем с другими своими детьми и даже собственной женой. Особое отношение было столь очевидным, что даже соседи перешептывались на эту тему между собой. Марианна, жена Антона, а также все другие дети носили одежду, сшитую ею самой, тогда как Франциска носила красивые платья, шляпки и туфли. Как говорил Мейер, «все вещи, которые покупал ей Антон, приобретались в лучших магазинах Бютова» {37}. Франциска, как вспоминала ее сестра Гертруда, ненавидела любые сельскохозяйственные работы – будь то вскапывание грядок, сев или сбор урожая, – выполнять которые вынуждада сама жизнь на земле. Антон просто освободил ее от выполнения работ, которые были обязательными для других детей. Получив таким образом свободу от всех домашних обязанностей, она уединялась где-нибудь с книгой. «Я часто видела, как она сидит и читает», – говорила Гертруда {38}.
Все это не могло не отражаться на отношениях в семье. Как вспоминал Ричард Мейер, Франциска не вызывала симпатии у братьев и сестер, была отчуждена от них, и они, в свою очередь, «обращались с ней как с чужой» {39}. Антон, как отмечал Мейер, «не делал вообще ничего. Он проводил все время в трактирах, участвуя в пирушках и попойках» {40}. Судя по всему, ему доводилось бывать пьяным столь часто, что его соседи в Хигендорфе в открытую звали его не иначе как деревенский пьяница {41}. Судя по всему, и Марианна не скрывала, что потеряла уважение к мужу и своей старшей дочери Франциске. Шумные ссоры, сопровождавшиеся обвинениями, которые в истерике выкрикивала Марианна, происходили на глазах у всех, и случались так часто и были настолько отвратительны, что даже деревенские детишки приветствовали появление жены Антона криками «Ведьма!» {42}
О чем же говорило сочетание столь особого отношения отца к Франциске с озлоблением матери против мужа и дочери? Хигендорф ничем не отличался от любой другой небольшой деревни: соседи любили посплетничать и слухи растекались по улицам подобно потокам грязи во время весенних дождей. Слухи, которые позднее вышли наружу, намекали на возможное кровосмешение {43}. Нужно признать, что нет ничего, что позволило бы безусловно утверждать это, однако ряд веских косвенных подтверждений дает основание для такого мрачного предположения. Кровосмешение является нередким явлением в семьях, которые живут на окраинах маленьких деревень, при условии, что члены семьи имеют низкий уровень образования и живут в бедности. В большинстве случаев инициаторами преступления являются отцы-алкоголики, покусившиеся на своих старших дочерей. Эти мужчины считают себя исключенными из жизни общества и не поддерживают регулярной интимной связи со своими женами, которые, в свою очередь, стремятся взять под контроль жизнь семьи. Подобные нарушения морали и нравственности чаще всего случаются после многих лет супружеской жизни, когда в семье появляется много детей и жена в сексуальном плане станет для супруга менеее привлекательной, чем ее молодая дочь. Во многих случаях отцы, совершившие насилие над дочерьми, потакают во всем жертвам, стараясь с помощью таких действий добиться покорности и появления ответного чувства. Матери очень часто отказываются от своих дочерей, над которыми было совершено насилие, как если бы ребенок был сам виноват, что стал жертвой чужой похоти {44}.
В этом перечне причин и обстоятельств нашло отражение и то немногое, что известно о до предела насыщенных эмоциями отношениях между Антоном, Марианной и Франциской. Жертвы кровосмешения часто замыкаются в себе, они оставляют прежних друзей, их характер сильно меняется, как и отношение к окружающим. Жертвы насилия страдают от душевных ран и разрушеных уз доверия к самым близким людям – родителям. Не имея возможности выйти из травмирующей ситуации, такие люди стараются уйти в себя, пытаясь освободиться от ранящих душу переживаний. Создают «островок безопасности», то есть новую реальность, которая отличается от действительности и обещает спасение. Это приносит временное облегчение, хотя позднее выливается в годы жизни с ощущением вины, стыда и гнева, долго подавляемые эмоции выходят наружу и терзают повзрослевших жертв кровосмешения, принимая форму тяжелых душевных расстройств {45}.
Это именно то, что произошло с Франциской в эти годы. В ее юности имели место не поддающееся объяснению особое расположение отца, рост напряженности в отношениях с матерью, а также резкое и неожиданное изменение в ее характере и поведении. Как вспоминала ее подруга Марта Шрок, Франциска вскоре отдалилась от своих бывших друзей, ее больше не интересовали их обычные затеи, танцы в деревенском амбаре или невинный флирт с сыновьями местных фермеров. Вместо этого, говорила Шрок, «она всем своим видом стала демонстрировать высокомерие», как если бы она больше не принадлежала обычному деревенскому миру {46}. «У нее не было ничего общего с деревенской молодежью», – вспоминал Ричард Мейер, и, по его словам, разница была настолько значительной, что об этом говорили ее друзья и соседи, все «ломали голову над тем, как в такой семье могла родиться такая дочь, как Франциска» {47}. Ее поведение «было жеманным, но не создавало впечатления изящества» {48}. Что бы ни говорили о девочке-подростке Франциске, общим впечатление было то, что она не хочет иметь ничего общего со своей семьей и друзьями прошлых лет, что она стремится отдалиться от всех и бежать из окружающего ее мира к людям более высокого класса {49}. Позднее Гертруда предложила такое видение данной проблемы. «Я бы не сказала, что Франциска особенно сильно отличалась от других или была большой воображалой», – утверждала она. По ее определению сестра «была обычной девочкой, такой же, как все остальныеи» {50}. Тем не менее даже Гертруда употребила слова «особенно сильно», давая понять, что и оценки других тоже соответствовали истине.
Франциска была странной молодой женщиной, замкнутой, неладившей со своей матерью и сильно отличавшейся от своих братьев и сестер. Она мечтала уехать из этой деревушки и была загадкой даже для тех, кто знал ее в Хидендорфе. Правдивы или нет слухи о том, что Франциска стала жертвой кровосмешения, и какими бы ни были обстоятельства, повлиявшие на формирование ее характера, Франциска была одинокой и противоречивой личностью. Она словно застряла между тем миром, в котором родилась, и миром ее собственных честолюбивых устремлений, между реальной жизнью в Хидендорфе и возможностями, которые открывало для нее полученное образование. Казалось, что она постоянно сражается с высокомерием и слабостью, которые позднее станут основными чертами ее характера.
Однако в 1911 году, как раз в тот год, когда Франциска завершала свое образование, Антон заболел. Независимо от того как на это смотреть – одной заботой меньше или одной заботой больше – на суть дела это никак не повлияло. Антон слег в постель, не мог ходить и мучался от проблем с дыханием. Это был туберкулез, та самая болезнь, которой позднее страдала и Франциска {51}. Тринадцатого апреля 1912 года Антон умер в Хигендорфе в возрасте семидесяти лет {52}.
Франциске, когда умер ее отец, было пятнадцать лет. Отныне овдовевшей Марианне, которой к тому времени исполнилось сорок шесть лет, нужно было взять на себя все заботы по ведению хозяйства и заботы о трех младших детях. То ли потому, что к тому времени отношения между матерью и ее старшей дочерью уже были безнадежно испорченными, то ли из-за последующих событий, но всякие остатки родственных чувств между ними оказались разбитыми раз и навсегда. Дело в том, что к этому времени мнение общества о Франциске изменилось. Как вспоминал Ричард Мейер, теперь глубоко провинциальный Хидендорф осуждал ее как «беспутную» девушку, о которой говорилось, что она «из молодых, да ранняя» {53}. Каким бы ни был повод – сексуальная распущенность или просто повзрослевшей девушке стало тесно в рамках деревенской жизни, – результат был одним и тем же. Мейер дал ей определение «вульгарная и наглая девка», особа, которую он грубо назвал «подстилкой», со всеми вытекающими отсюда последствиями. Узнав о том, что она претендует на право носить титул и имя великой княжны Анастасии, он сказал: «Ее можно было бы представить умершей в канаве, но только не на атласных простынях!» {54}
Общественное мнение и подкрепляющее его развязное поведение Франциски достигли апогея осенью 1913 года, когда через год, по окончании положенного траура по мужу, Марианна вышла замуж за коренного жителя деревни по фамилии Кнопф {55}. Между Франциской и ее матерью тлел постоянный конфликт. Его причиной было испытываемое матерью в течение многих лет огорчение, связанное с особым отношением Антона к дочери и слухами о распутном поведении Франциски, которые ходили по всему Хидендорфу. Марианна беспокоилась, что Франциска может пойти по стопам своего непутевого отца. Нет сомнения, что в отношениях между матерью и дочерью существовали отчужденность и обида, как Марианна говорила позднее, их соседи в Хигендорфе «достаточно много судачили о Франциске» {56}. Похоже, что появление в их доме господина Кнопфа стало последней каплей, после этого вражда между матерью и дочерью хлынула через край. Возможно, дело было в том, что Марианна просто устала от проделок Франциски и ее дурной репутации. А может быть, как на это позднее намекали соседи, Марианна хотела сохранить покой в своем доме и опасалась, что ее новый муж и своевольная дочь не смогут устоять перед искушением {57}.
Через несколько месяцев Марианна решила отправить Франциску из Хигендорфа. Это не было решением Франциски. Она могла с радостью предвкушать избавление от провинциальной жизни, но в то же время у нее могло возникнуть чувство, что ее изгоняют, возникнуть ощущение отверженности. Скорее всего для нее дело было не в ее отношениях с отцом или господином Кнопфом, не в том, насколько справедливым было мнение о ней как о беспутной девушке, а в том, что ее осудили и теперь наказывают. До этого она никогда не покидала окрестности Бютова, а теперь ее, наивную семнадцатилетнюю девочку с небольшим жизненным опытом и небольшим количеством денег, неожиданно отправили жить в далекий Берлин. В столице у Франциски не было ни родных, ни друзей, ни знакомых, она не знала там никого, когда 2 февраля 1914 года она вышла из вагона третьего класса на вокзале Остбаннхоф и сделала первые шаги в историю {58}.
20 Работа на заводе
Сохранилась только одна фотография Франциски, сделанная до 1920 года. Это обычный фотоснимок в полный рост, на ней Франциска снята на фоне деревьев. На этой фотографии предположительно 1916 года предстает не безвкусно одетая крестьянка, а очаровательная молодая женщина, стройная и миниатюрная, с каштановыми волосами, обрамляющими лицо. Она одета в ситцевое платье, ворот которого украшен бантом, ее руки сложены на коленях, глаза блестят, а на губах можно прочесть намек на улыбку. Это портрет молодой, уверенной с себе женщины, с оптимизмом смотрящей в будущее. В ее лице нет ни намека на трагедии, которые вскоре обрушатся на эту женщину.
В Берлине Франциска растворилась в неизвестности, став просто еще одной из многочисленных женщин, стесненных в средствах {1}. Мало что известно о том, как ей жилось здесь в те годы, когда честолюбивых устремлений у нее было больше, чем денег. Скорее всего она снимала комнату в одном из мрачных берлинских многоквартирных домов для рабочих, битком набитом неспособными выбиться из бедности семьями {2}. На первых порах Франциска работала горничной в одном из богатых берлинских домов, затем стала официанткой в местной булочной-кондитерской, где она могла бесплатно поесть {3}. По утрам она уходила на работу, по вечерам возвращалась домой, когда позволяли время и деньги, часами сидела в кино, просматривая сюжеты кинохроники и короткие игровые фильмы, произведенные в Германии, Британии, Франции или Америке {4}. И все это она делала, обеспечив себя новой фамилией. Со дня своего рождения Франциска носила фамилию своих предков Ченстковских, в Берлине она изменила свою фамилию на Шанцковска. Это изменение не имело особого смысла, но различие в вариантах написания и путаница, связанная с правильным произношением фамилии, привели к тому, что брат Франциски, Феликс, обычно упоминался как Шанцковски, тогда как его дочь, наоборот, вернулась к фамилии своих предков Ченстковски.
Началась Первая мировая война, и по мере того как военно-морские силы Великобритании, установив блокаду, стали пытаться взять Германию измором и заставить ее капитулировать, Берлин начал свое медленное и мучительное сползание в бездну. Во время этой ежедневной борьбы на плечи Франциски легла дополнительная ответственность: ей пришлось взять на себя заботу о своей шестнадцатилетней сестре Гертруде, которую отправили к ней в 1915 году. Некая фрау Петерс сдала сестрам комнату в своей квартире, расположенной в доме № 17 по улице Neue Hochstrasse – мрачной и унылой улице в северной части центрального Берлина, где, как написал один из журналистов, «живут простые люди, дни которых протекают в бесконечном однообразии» {5}.
В конце того лета материальное положение Франциски значительно улучшилось, поскольку она получила работу на заводе электротехнической кампании Allgemeine Elektrizit?ts Gesellshaft (AEG, позднее AEG Farben) в Берлине {6}. Массовый призыв в армию и бесконечные месяцы сражений привели к тому, что на предприятиях Берлина почти не осталось рабочих-мужчин, и вскоре их место на производстве стали занимать женщины. «Каждая женщина Германии, – так сообщала государственная пропаганда, – является солдатом в этой экономической войне» {7}. В ходе Первой мировой войны более трех миллионов немецких женщин пришли в промышленное производство, воспользовавшись возможностью обеспечить себе стабильную работу как раз тогда, когда простым людям сильно не хватало уверенности в завтрашнем дне. {8} Работа на предприятиях, производящих военную продукцию, была одной из работ, которая гарантировала повышение заработной платы, стабильную занятость и особые преимущества – дополнительные купоны на муку, мясо и жиры. Это было особенно ценно в то время, когда изо дня в день город жил все труднее и труднее {9}.
Тот завод компании AEG, на котором работала Франциска, существует и сегодня, это – монументальное со-оружение из стекла и бетона, расположенное по адресу Ackerstrasse, 71, неподалеку от многоквартирного дома на Neue Hochstrasse, где жила Франциска. По иронии судьбы большая часть этого архитектурного комплекса, построенного на месте бывшей бойни, была спроектирована Петером Беренсом, одним из любимых архитекторов великого герцога Эрнста-Людвига {10}. Перед войной этот завод выпускал электрогенераторы и моторы, в военное время здесь делали вооружение и военную технику, включая полевые телефоны, авиационные моторы, пулеметы и боеприпасы {11}. Франциска работала на сборочной линии, она проводила финишную обработку готовых, прошедших сборку гранат, что при часто имевших место нарушениях техники безопасности было смертельно опасно. Ей день за днем приходилось иметь дело со взрывчатыми веществами и вредными для здоровья химическими соединениями в условиях, при которых производственные травмы, нередко со смертельным исходом, происходили все чаще и чаще {12}.
Весной 1916 года, как вспоминал один берлинец, «такой теплой и солнечной, что она казалась несвоевременной и неуместной в городе, который по-прежнему ежедневно посылал сотни мужчин на убой» {13}. Франциска встретилась с одним из таких мужчин – с молодым солдатом, который проходил подготовку в Берлине. Скоротечный роман, подгоняемый необходимостью, рожденной отсутствием уверености в завтрашнем дне, вскоре завершился помолвкой. Затем жених в составе своей роты ушел на фронт, вполне вероятно, что помолвка и была отмечена той единственно сохранившейся фотографией Франциски {14}. Имя жениха затерялось в истории, но его судьба стала известна. Этот солдат попал в действующую армию, но не на Западный фронт, как об этом предварительно сообщалось, а на Восточный, в Галиции. В начале лета 1916 года он умер от раны, полученной в бою {15}.
Шла война, и подобная трагедия была, увы, предсказуема, но возможно, что эта смерть могла совпасть с критической ситуацией в личной жизни Франциски. Около 1920 года она забеременела. То, что такое событие имело место, ею было признано, правда, при этом она настаивала, что она родила сына от Александра Чайковского, зачатого, когда он изнасиловал ее после массовой казни в Екатеринбурге. Такую историю она могла придумать, чтобы объяснить, почему оставшаяся в живых великая княжна Анастасия не является девственницей. Гинекологическое обследование, проведенное в 1951 году в Германии, позволило установить, что Франциска родила ребенка, либо перенесла выкидыш на позднем сроке беременности, или сделала аборт. {16}
Позднее семья Франциски настаивала на том, что она никогда не была беременной и не рожала, по крайней мере до февраля 1914 года. Однако есть свидетельства, позволяющие сделать предположение, что летом 1916 года, в период, совпадающий по времени с ее единственным известным романом, Франциска могла забеременеть. В это время произошел внезапный и достаточно серьезный разрыв в отношениях между ею и ее сестрой Гертрудой. Случившаяся ссора была настолько серьезной, что Франциска неожиданно съехала из комнаты, которую они вместе с сестрой снимали в доме № 17 по Neue Hochstrasse {17}. Позднее Гертруда пыталась преуменьшить масштабы этой ссоры, говоря, что имел место только неожиданный переезд сестры. «Я не знаю, почему она решила съехать», – настаивала Гертруда и высказывала предположение, что, возможно, Франциска считала, что «цена за проживание была слишком высокой» {18}. Это звучит не слишком убедительно. Сестры снимали комнату у фрау Петерс больше года, обе они в то время работали на заводе комапнии AEG, и ничто не указывает на то, что Франциска испытывала финансовые затруднения.
Решение Франциски тем более удивительно, что она даже не переехала в другой дом. У Анны Вингендер была квартира на четвертом этаже, в которой она проживала вместе с двумя дочерьми, тринадцатилетней Розой-Доротеей, которую все звали Дорис, и девятилетней Луизой (ее старшая дочь Кэт в то время жила в другом месте) {19}. Анна Вингендер и спасла положение. «Мне всегда было жаль Франциску», – говорила она, пытаясь объяснить, почему молодая женщина из Хигендорфа в первую очередь пришла к ней с просьбой приютить ее {20}. Отношения между Франциской и Гертрудой так и остались напряженными; несмотря на то что одна жила на три этажа ниже другой, Гертруда никогда не заходила к своей сестре {21}.
Все это тем более не поддавалось объяснению, потому что, как позднее объясняла Гертруда, Франциска внезапно заболела. Ее тошнило, она мучалась слабостью и падала в обморок. Все эти симптомы, несомненно, позволяли предположить, что она была беремена и, возможно, сделала аборт {22}. В разгар продолжающейся войны Франциска оказалась совсем одна лицом к лицу с неизвестным будущим. Дело не только в позоре, который навлекала на себя мать-одиночка в то время. В 1916 году все женщины, ожидающие ребенка, воспринимались как тяжкое бремя, нерациональный расход и без того скудных ресурсов. Разумнее было отдавать имеющиеся ограниченные запасы тем, кто активно работал на укрепление боевой мощи страны {23}. Беременных женщин увольняли с работы, а потеря работы на заводе компании AEG означала потерю в это тяжелое время права получать дополнительный продовольственный паек. Если Франциска действительно была беременна, все эти соображения могли подтолкнуть ее к аборту, которые происходили сравнительно часто в Берлине в 1916 году. Такой вариант развития событий позволяет объяснить неожиданный разрыв Франциски с Гертрудой, ее неподдающийся объяснению переезд в квартиру Вингендер, а также плохое самочувствие. Это не противоречит тому, что Франциска рассказала Дорис Вингендер, что поссорилась со своей сестрой Гертрудой из-за того, что та писала матери в Хигендорф, рассказывая «всякие сказки» о поведении Франциски {24}.
Тем августом 1916 года Франциска, больная, на пределе сил, вернулась к своей работе на производстве гранат, предназначенных убивать русских солдат, тогда как в 1600 километров восточнее Анастасия занималась своим госпиталем в Царском Селе, ухаживая за ранеными русскими офицерами. Трагедия произошла 22 августа 1916 года. В тот день Франциска работала на сборочной линии, она полировала гранату, когда, внезапно почувствовав себя плохо, она упала на бетонный пол и потеряла сознание. Граната, которой занималась Франциска, покатилась по верстаку, а когда она ударилась об ногу мастера участка, прозвучал взрыв, который убил мастера {25}.
Позднее Франциска назовет массовую казнь в Екатеринбурге «несчастным случаем, очень тяжелым несчастным случаем». Такой выбор выражений при характеристике жестокого уничтожения царской семьи скрывал под собой описание трагедии, случившейся на заводе AEG. В этом повествовании возникло переплетение истории из личной жизни с красочным вымыслом. «Я потеряла сознание, – говорила Франциска, – все померкло, из глаз посыпались искры, в ушах возник сильный шум… мое платье оказалось забрызганным кровью. Все вокруг было залито кровью» {26}.
Не тому ли трагическому случаю 1916 года Анна Андерсон была обязана шрамами, которые обнаружились у нее в 1920 году, когда ее вытащили из канала Ландвер? Во всяком случае, в этом не сомневаются ее оппоненты. Однако семья Франциски утверждает, что в результате того взрыва она не получила ни «шрамов, ни каких-либо заметных следов, ни повреждений черепа или ранений в голову» {27}. Утверждая это, они были почти правы, поскольку Франциске повезло: потеряв сознание и упав в обморок, она оказалась защищенной от самых страшных последствий взрыва. В отчете о несчастном случае, который 29 августа был выпущен руководством AEG, отмечено, что Франциска получила только несколько незначительных порезов головы и конечностей, нанесенных разлетающимися осколками {28}. Все вышесказанное позднее было подтверждено Гертрудой, которая смогла вспомнить, что «осколки ударили ее сестру по ногам и, возможно, по пяткам» {29}. Раны, которые были замечены у Анны Андерсон в 1920 году, были следствием иного, ранее неизвестного случая насильственных действий.
Хотя с Франциски были сняты все обвинения в предумышленном взрыве, ее уволили с работы на заводе AEG {30}. Скорее всего то, что последовало вслед за этим, было неизбежным и простым продолжением того трагического лета 1916 года, поскольку Франциска получила тяжелое нервное расстройство. По имеющимся данным, представители власти увидели, как она, не отдавая отчета в своих действиях, бродила по улицам Берлина, и передали ее под опеку в специальное медицинское учреждение {31}.
Тогда возник тот стереотип поведения, который она повторит в 1920 году вслед за попыткой самоубийства, – в первый раз оказавшись в больнице, Франциска также отказалась назвать свои имя, возраст, профессию и любые иные подробности, которые могли бы помочь установлению ее личности. Когда она в конце концов сообщила эти сведения, доктора пришли к выводу, что она страдает истерией, депрессией и очевидной неспособностью заботиться о себе самой. Признанная 19 сентября 1916 года умалишенной и находящейся под опекой германского государства, Франциска за государственный счет была направлена на лечение в психиатрическую клинику Берлин-Шенеберг, что расположена на улице Hauptstrasse в юго-западной части города. Там Франциска оставалась до конца 1916 года {32}.
То заключение об умопомешательстве, которое было сделано врачами в 1916 году, мало что говорит о фактическом состоянии ума Франциски. Ясно, что в то время она была не в силах справиться со всеми неприятностями, обрушившимися на ее и без того хрупкие плечи. Для той жизни, которую она вела под именем Анны Андерсон, были характерны депрессия, тревога, истерия, нарциссизм, непредсказуемая смена настроений, а также мания преследования – целый набор симптомов, говорящих об одном или нескольких умственных расстройствах. В особенности к ним принадлежат симптомы, говорящие о личности с пограничным состоянием, которая борется с душевным расстройством, вызванным посттравматическим стрессом. Эти состояния наблюдаются также у взрослых людей, подвергшихся в детстве инцесту {33}. Несмотря на то что Франциска действительно страдала душевным расстройством, вызванным рядом различных психологических травм, маловероятно, что она действительно была клинически безумна.
Но даже если считать, что нервное расстройство, которое случилось с ней осенью 1916 года, носило временный характер, у Франциски были веские причины вести себя так, чтобы всем было ясно, до какой степени она беспомощна. К началу той зимы каждый день берлинских рабочих превратился в тяжелое испытание. Снова были урезаны нормы на продукты питания, овощи, выдаваемые по карточкам, были в основном турнепсом и брюквой. Доведенные до отчаяния люди срезали с павших лошадей мясо для своих голодающих домашних. Электричество подавалось нерегулярно, отопление работало из рук вон плохо, в городе свирепствовали тиф и холера. {34} Пребывание в больнице ограждало Франциску от всех этих бед, и она была не единственной, кто стремился оказаться в больнице, чтобы получить пищу и крышу над головой. О наличии психического заболевания заявляло такое большое количество людей, что правительство было вынуждено создавать специальные комиссии, чтобы не допустить перерасход стредств на содержание мнимых больных за государственный счет {35}.
В начале 1917 года Франциска была переведена в Государственный институт здравоохранения и опеки в Дальдорфе, в Берлине, в районе Витенау, в который она попадет снова уже в 1920 году {36}. Здесь она находилась на излечении в течение четырех месяцев. Девятнадцатого мая 1917 года руководство клиники перевело Франциску в клинику для душевнобольных в Нойруппине, расположенную примерно в 48 километрах к северо-западу от Берлина {37}. Здесь она проходила курс лечения от «нервного шока». В медицинской карте, которая было заведена на нее в Нойруппине, она характеризуется как «тихая пациентка». Как было отмечено персоналом клиники, большую часть времени она проводила сидя молча в своей постели, иногда читая книгу. Однако всякий раз, когда пациентка оказывалась перед докторами или медсестрами, она отворачивалась к стене или старалась укрыться с головой одеялом, отказываясь отвечать на вопросы. К такому же поведению она прибегала в больнице Св. Елизаветы и в Дальдорфе в 1920 году {38}. Но несмотря на все это, Франциска не производила впечатление серьезно больной, да, она находилась в постоянном нервном напряжении и была склонна к резкой перемене настроения, однако держать ее под наблюдением в течение неопределенно долгого времени смысла не было, поэтому 22 октября 1917 года ее выписали из клиники в Нойруппине под опеку ее сестры Гертруды, поставив диагноз: «неизлечимое, но безопасное для окружающих умопомешательство», диагноз столь же сомнительный, как и объявление ее душевнобольной {39}.
Однако заботиться о Франциске Гертруда не могла и не хотела, поэтому в декабре 1917 года она отвезла ее обратно в Хигендорф. С тех пор как Марианна отправила свою старшую дочь в Берлин, прошло почти четыре года, та Франциска, которая возвратилась оттуда, была объявлена душевнобольной, принудительно находилась на излечении в трех психиатрических больницах и действительно обладала неустойчивой психикой. Какими бы ни были причины, побудившие Марианну отослать из дома свою старшую дочь, какая бы обида ни существовала тогда в отношениях между ними – все это стремительно вернулось назад. Франциска, как об этом позднее говорила Марианна, «всегда считала, что работа – это не для нее» и что она вернулась домой, «чтобы снова запустить свою руку к нам в карман» {40}. Ей и в голову не пришло позаботиться о больной дочери, вместо этого она, как вспоминала Гертруда, «отправила ее на работу». Марианна отправила больную девушку работать зимой на улице в расположенное неподалеку поместье. Это оказалось слишком сложно для нее, и Франциска вскоре оставила эту работу, но по необохдимости и под давлением матери она пошла работать официанткой в пивоварню Херршена, находящуюся в Бютове. В этом заведении главными клиентами были немецкие солдаты, воевавшие на Восточном фронте с Россией {41}. Чтобы попасть на работу, нужно было каждый день тридцать минут идти из Хигендорфа по глубокому снегу, но это все равно было лучше, чем заниматься сельскохозяйственными работами {42}. Когда Франциска выполняла свои обязанности официантки, ее левая рука случайно попала между щетками посудомоечной машины, и при этом средний палец этой руки получил глубокий порез. Хотя рана зажила, как вспоминала мать Франциски, но остался заметный шрам. Этот шрам, как позднее будет настаивать Франциска, был получен ею, когда слуга в Царском Селе, закрывая дверцу экипажа, прищемил ей руку {43}.
Изгнать дочь из родного дома в Берлин, а затем отправить на тяжелую работу – в этом нескрываемом отсутствии у Марианны какого-либо родственного чувства по отношению к своей дочери было что-то очень тревожное. Одно лишь присутствие Франциски тяготило ее мать. Их отношения всегда были сложными, но те четыре месяца, что Франциска провела в Хигендорфе, пробудили весь спектр неприязненных эмоций, имевших место в прошлом. Когда Франциска заявила о своем намерении вернуться в Берлин, мать не сделала ничего, чтобы остановить ее, даже учитывая ее болезнь {44}. Хотя Франциска и напишет своей семье несколько писем, в родной дом она больше не вернется никогда {45}.
К 8 апреля 1918 года Франциска снова поступила на работу в качестве разнорабочей в сельскохозяйственное предприятие Гут-Фридрикенхоф на севере Германии в провинции Шлезвиг-Гольштейн {46}. Здесь Франциска работала, выращивая спаржу и проживая вместе с другими женщинами-работницами в кирпичном общежитии этого предприятия {47}. Несмотря на свое отвращение к такому тяжелому труду, работая здесь, Франциска хорошо справлялась со своими обязанностями; бригадир, у которого она работала, вспоминал о ней как об «энергичной и инициативной работнице» {48}. Она целые дни проводила в поле, работая под неусыпным надзором немецких солдат, поскольку это сельскохозяйственное предприятие одновременно являлось лагерем для русских военнопленных. Они попали в плен в ходе боевых действий на Восточном фронте и были отправлены на принудительные тяжелые сельскохозяйственные работы. В течение следующих пяти месяцев Франциска по десять часов в день шесть дней в неделю работала бок о бок с этими русскими солдатами, у работающих в одном коллективе людей возникали определенные взаимоотношения, достаточно важные для Франциски, так как она рассказала об этой работе семейству Вингендеров {49}. Возможно, что хорошее знание польского языка помогло Франциске понимать кое-что из их разговоров, однако не менее вероятно, что ежедневное, продолжавшееся в течение всего лета общение с русскими помогло Франциске освоить тот ограниченный запас русских слов, которые она позднее демонстрировала, заявляя свои претензии считаться великой княжной Анастасией.
Затем в один из дней ранней осени 1918 года на Франциску было совершено нападение. Она работала в поле, когда на нее по совершенно непонятной причине набросился один из пленных русских солдат, вооруженный сельскохозяйственным орудием. {50} Это случившееся в Гут-Фридрикенхоф нападение, о котором не сообщалось ранее, и представляет собой недостающее звено между теми легкими ранениями, которые она получила в 1916 году при взрыве гранаты на заводе AEG, и более серьезными травмами, которые были зарегистрированы после того, как ее вытащили из канала Ландвер в 1920 году. Подобное нападение, совершенное с применением вил, мотыги или лопаты, вполне могло привести к таким травмам, как сломанная челюсть, выбитые и шатающиеся зубы, шрам над ухом, также это мог быть тот острозаточенный предмет, которым была проткнута стопа Франциски. Тем самым также удается объяснить противоречие между показаниями членов семьи Франциски, утверждавших, что у нее не было никаких заметных шрамов, и их наличием у Анны Андерсон, поскольку, как это стало ясно позднее из того, что рассказала Гертруда, Франциска никогда не рассказывала об этом нападении ни матери, ни братьям, ни сестрам {51}. Почему она молчала об этом, неизвестно. Возможно, потому что это было как-то связано с событиями, результатом которых и стало это нападение, а может быть, это имело связь с тем приемом, который ей оказала мать, когда Франциска возвратилась домой осенью 1917 года. Судя по всему, не имеющая возможности или желания обратиться за помощью к своей семье, Франциска сделала единственное, что было в ее силах: она возвратилась в Берлин, в квартиру Анны Вингендер, единственному человеку, которых проявлял хоть какую-то заботу о ней.
Тогда молодой женщине, которая через три года будет утверждать, что она является великой княжной Анастасией Николаевной, было почти двадцать два года. Как вспоминала дочь Анны Вингендер Дорис, у нее было «славянское лицо с толстым носом, сильно выступающими припухшими губами и рыжевато-коричневыми волосами». На взгляд Дорис, Франциска была «тяжеловесной и неуклюжей», правда, по ее признанию она не смогла точно вспомнить ни рост, ни вес последней {52}. Еще Дорис добавила, что Франциска казалась ей «довольно грязной; она редко мылась в ванне» {53}. Анне Вингендер особенно запомнились волосы Франциски: «У нее были прекрасные каштановые волосы, которые сами по себе свивались в локоны, и при солнечном свете они сияли, отливая темным золотом. Она очень гордилась своими волосами» {54}.
Дорис заметила, что у Франциски, когда она вновь появилась в их квартире осенью 1918 года, были раны, «особенно заметные на голове». Франциска «постоянно жаловалась на головную боль, и случалось так, что моя мать ходила к фармацевту и покупала ей порошки от головной боли» {55}. Должно быть, Франциске было действительно плохо, и она страдала от сильной головной боли, поскольку Анна Вингендер часто видела, как Франциска, забившись в какой-нибудь угол, терла виски, плакала и причитала: «Моя голова, она все время болит, не переставая!» {56} Ко всему этому нужно добавить ее зубы, шатающиеся и сломанные, судя по всему, от ударов в лицо, которые, очевидно, были получены ею в Гут-Фрид-рикенхофе; Франциска, как говорила младшая дочь Анны Луиза, «очень переживала» из-за сломанных зубов, особенно передних зубов на верхней челюсти, почерневших и торчавших вкривь и вкось {57}. И Дорис, и Луиза, они обе помнили любопытную манеру вести разговор, которая появилась у Франциски. С тем чтобы скрыть травмы, полученные ею, она говорила, прикрывая рот рукой или платком, так же как она будет это делать после спасения из канала Ландвер {58}. Дорис даже считала, что данное обстоятельство настолько смущало Франциску, что она даже покупала фальшивые зубы, чтобы прикрыть ими пустоты, заметные в тех случаях, когда она открывала рот {59}. Дорис также помнила тот шрам, который был на пальце руки у Франциски, а Кэт Выпрыжик, старшая из дочерей Вингендер, говорила об отметине на ее плече, которая, как позднее настаивала Франциска, была следом от прижженой родинки {60}. Франциска, так же как и Анастасия, страдала от болезни суставов стопы, именуемой hallux valgus . Франциска, как говорила Анна Вингендер, «всегда старалась спрятать свои босые ноги», которые, по воспоминаниям Анны были «хоть и маленькими, но ужасными, с заметными шишками на больших пальцах, которые причиняли ей сильную боль» {61}. Состояние ног было настолько ужасным, говорила Дорис, что «из-за этого обувь быстро теряла форму», и даже сестра Франциски Гертруда помнила, что «суставы пальцев ног у нее, возможно, были несколько больше чем нужно» {62}.
Большую часть времени Франциска проводила в одиночестве. Как говорила Дорис, «в ней была некая замкнутость; если у нее когда-либо и были какие-то близкие ей люди и друзья, я ничего не слышала о них. Она была близка только с моей матерью. Франциска всегда выглядела подавленной, она была очень набожной, часто молилась и производила впечатление человека, сломленного горем. Она всегда, даже летом, носила одеяния черного цвета из тяжелой и плотной ткани» {63}. У сестер Дорис и Луизы Франциска брала читать книги, по словам Анны Вингендер, «романы бытовые и героического жанра», которыми она часто зачитывалась до глубокой ночи, содавалось впечатление, что это было единственное, что ее интересовало {64}. Однако большую часть времени Франциска «проводила в молчании, лежа в постели, повернувшись к стене», – вспоминала Дорис и добавляла, что у нее в этом состоянии было, как правило «очень плохое настроение. Когда мы пытались заговорить с ней, она отказывалась отвечать» {65}.
Одной только Анне Вингендер удавалось проникнуть за этот, установленный самой же Франциской барьер, хотя и Анна тоже признавала, «что общаться с Франциской временами бывало крайне тяжело. Она могла часами сидеть у окна и слушать, что я говорю, но при этом отказываться отвечать на мои вопросы. Казалось, что она целиком уходила в себя, и я могла заметить боль в ее глазах. Однако затем ее настроение могло внезапно и полностью измениться, она могла начать вести себя нормально и даже пытаться предупреждать мои желания». Однако иногда Франциска делилась с Анной своими мечтами. «Она всегда говорила о том, как ей хочется быть кем-нибудь из числа сильных мира сего, – говорила Анна, – быть кем-нибудь важным». В таких случаях во всем ее облике происходила какая-то любопытная трансформация: по словам Анны Вингендер, Франциска в такой момент говорила «необычно медленно и тихо, тщательнейшим образом подбирая слова. Ее речь и акцент вообще были очень странными». По воспоминаниям Дорис, Франциска говорила так тихо, «как если бы она говорила шепотом». Ее немецкий «был хорошим, свободным, без ошибок», хотя Дорис тоже отметила странный акцент, который, по ее мнению, был «акцентом, свойственным Западной Пруссии или Померании». После того как Франциску вытащили из канала Ландвер, эта необычная манера говорить и любопытный акцент стали причиной бесконечной путаницы для окружающих ее людей, в том числе для докторов и медсестер, которые по очереди называли его славянским, баварским, северо-германским, польским, русским и даже франконским {66}.
Позднее этот период в жизни Франциски породит множество вопросов, среди которых не последним стал вопрос, почему ее просто не выставили на улицу. «Когда она жила у нас, – вспоминала Дорис, – то всецело зависела от милосердия нашей матери». «Маленькая мама Вингендер» – такое звание присвоила ей позже одна из газет, и в самом деле оказалась настолько гостеприимной, что выставила своих дочерей Дорис и Луизу из их комнаты, устроив Дорис спать в кресле, а Луизу на мат-раце, расстеленном в гостиной, для того чтобы у Франциски была отдельная комната {67}. Хотя позднее фрау Вингендер настаивала, что ей было просто жаль Франциску, одно только сострадание вряд ли может полностью объяснить такие поступки.
Как потом вспоминала Дорис, Франциску того времени она считала «неразборчивой в связях и вульгарной женщиной, у которой слишком много приятелей» {68}. Вместе с тем, если верить Дорис, Франциска редко выходила из своей комнаты и еще реже покидала квартиру. У нее не было друзей, но она была «неразборчивой в связях и вульгарной» и имела «слишком много приятелей», и все это в стенах квартиры Вингендер и в пределах ее спальни? Дорис никогда не употребляла слово «проститутка», но Франциска вполне могла быть ею.
Осенью 1918 года Берлин был городом, где царило отчаяние, по словам одного из жителей, его улицы были переполнены «женщинами, убитыми горем», а тяготы и лишения глубоко въелись «в похожие на маски лица, посиневшие от холода и искаженные гримасой голода» {69}. В октябре волна недовольства стала выплескиваться на улицы. В начале ноября кайзер Вильгельм отрекся от престола, и страна погрузилась в хаос. В разгар всех этих событий не было ничего удивительного в том, что женщинам приходилось заниматься проституцией. Вдовы погибших на фронте, безработные женщины, борющиеся за существование молодые матери – мало кто из них мог устоять перед решением торговать своим телом, чтобы отогнать призрак голода и сохранить крышу над головой. Слухи, которые появились в более позднее время, намекали на то, что Франциска, время от времени прибегала к занятию проституцией.
Это объясняло, зачем Франциске была нужна отдельная спальня. Это также может объяснить, как ей удавалось обеспечивать себе проживание в квартире Вингендер, не имея никаких очевидных источников дохода.
С началом весны 1919 года Франциска возвратилась на работу в Гут-Фридрикенхов и работала там вплоть до наступления осени {70}. Сезонные полевые работы оканчивались в ноябре, 20 ноября она явилась в местный полицейский участок и, заполнив анкету, получила удостоверение личности, которое должно было быть у всех граждан страны. Удостоверение содержало сведения о ее имени, возрасте, месте рождания, и согласно нему адресом ее постоянного места жительства являлась квартира Вингендер в доме 17 по улице Neue Hochstrasse {71}. Позднее появятся слухи, что в этот период Франциска уезжала в Померанию; однако Гертруда недвусмысленно заявила, что после того как Франциска весной 1918 года уехала в Берлин, никто из членов семьи больше ее не видел {72}.
К началу 1920 года двадцатитрехлетняя Франциска вела трудную и одинокую жизнь. Юная девушка из провинции, которую баловали, которая смогла получить образование и у которой было громадное самомнение и ожидание от жизни только удачи и радостей, превратилась в женщину, на долю которой выпали тяжелые испытания. Когда она была ребенком, ее семья переезжала с места на место в поисках лучшей жизни, ее отец был алкоголиком, мать относилась к ней холодно, а в Хигендорфе про нее ходили порочащие слухи. Потом Франциску отправили в Берлин, она потеряла жениха, который погиб на фронте, необъяснимо и тяжело заболела, невольно оказалась виновна в непредумышленном убийстве, пережила нервное расстройство, в принудительном порядке освидетельствована и признана душевнобольной. Когда Франциска в 1917 году возвратилась домой, мать поспешила отказалась от нее, попытки самостоятельно устроиться в жизни, работая в Гут-Фридрикенгофе, закончились нападением на девушку и жестоким избиением. Отчаяние вполне могло толкнуть ее к занятиям проституцией. Без друзей, надежды и будущего характер Франциски и ее эмоции становились все более и более неуправляемыми. Каждый слудующий кризис становился тяжелой эмоциональной ношей, и этот груз все увеличивался, превращая Франциску в невольного зрителя того непонятного и жестокого представления, которым становилась ее жизнь.
Так сложились все составляющие. Изуродованная, пережившая тяжелые испытания психика, полученные шрамы, способность к языкам, проницательный ум, завышенная самооценка, вера в свои способности и всепоглащающее отчаяние – все это Франциска унесла с собой в тот февральский день 1920 года, когда она ушла из квартиры Вингендер и до наступления темноты бродила по улицам Берлина. Прыгнув тем вечером с моста в канал Ландвер, Франциска намеревалась навсегда похоронить муки прошлого.
21 Мифы развенчаны
С этим прыжком в канал Ландвер исчезла Франциска Шанцковска, а из его вод вышла Неизвестная, которая стала главной фигурой одного из самых удивительных мифов двадцатого столетия. Трудно не задуматься над рядом вопросов. Почему власти Берлина оказались неспособны установить ее личность? Почему Франциска заявила претензии на имя и титул великой княжны Анастасии? Могла ли она отвечать за свои действия? Как она смогла усвоить такое большое количество настолько впечатляющих на первый взгляд знаний? Как она убедила столь многих людей, знавших Анастасию Николаевну, что это она? Короче говоря, каким путем Франциска Шанцковска, простая деревенская девушка, душевнобольная, разнорабочая, смогла превратиться в правдоподобную претендентку на имя и титул великой княжны?
Хотя в первую очередь благодаря своему молчанию – как в больнице Св. Елизаветы, так и в Дальдорфе она отказывалась назвать свое имя, а когда ее опрашивали доктора, отворачивалась к стене или пыталась спрятать голову под одеялом, повторяя то, как она вела себя, когда ее в принудительном порядке доставили на освидетельствование в клинику для душевнобольных Берлин-Шенеберг. В 1920 году она говорила о себе только то, что она является работницей и убедительно добавляла, что все члены ее семьи умерли {1}. У той Франциски, которая пыталась свести счеты с жизнью, не было ни настоящей жизни, ни будущего. Теперь, вновь находясь под опекой государства и по крайней мере до тех пор, пока ее личность остается тайной, она обеспечила себе безопасное существование: ей не нужно было работать, не нужно беспокоиться из-за необходимости часами выстаивать на холоде, чтобы обеспечить себя пропитанием, у нее нет нужды заставлять себя думать о суровых условиях жизни в неспокойном послевоенном Берлине. Рождение Неизвестной стало отражением отчаянного желания Франциски бежать от нищенской действительности.
Почему личность Франциски так долго оставалась неустановленной? Прежде чем сообщить об ее исчезновении, семейство Вингендер выжидало двадцать два дня. Не исключено, что Франциска и раньше могла достаточно долго отсутствовать в их квартире, но на этот раз ее отсутсвие было слишком долгим, и это в конце концов заставило Анну Вингендер осмотреть ее комнату. Когда Анна обнаружила кошелек Франциски – вещь, которую она брала с собой в первую очередь, в нем лежали ее медицинская страховая карта № 1956, датированная 8 апреля 1918 года, то есть днем, с которого она начала работать в Гут-Фридрикенхоф, а также ее пропуск на работу и удостоверение личности, выданное в ноябре 1919 года. Дорис Вингендер 15 марта пришла в местный полицейский участок и заявила об исчезновении Франциски {2}. Но даже после этого никто не мог определить точную дату исчезновения, что позднее стало еще одним поводом для полемики, в ходе которой сторонники Андерсон утверждали, что она не имеет ничего общего с несчастной Франциской Шанцковски. Первоначально Дорис полагала, что квартирантка ее матери ушла и не вернулась 15 января, затем она сказала, что это было 15 февраля, и наконец назвала с внушающей подозрение точностью время и дату – 11 часов 55 минут, 17 февраля. В тот день Франциска бросилась в канал Ландвер. Позднее Дорис пояснила, что она смогла определить точную дату, посчитав количество неиспользованных талонов в продуктовой карточке, оставленной Франциской; Дорис никогда не сообщала об этой ошибке в полицию, поскольку «все и так было запутано, и отнимало слишком много времени» {3}. Ее сестра Луиза, которой в феврале 1920 года было только двенадцать лет, говорила об этом событии с еще меньшей уверенностью, что, впрочем, неудивительно, учитывая ее возраст, и высказала предположение, что Франциска исчезла несколькими неделями позже, где-то в марте. Однако потом она признала названное ею время ошибочным {4}. Сотрудники полиции обобщили все эти подробности и в своем отчете поставили пометку «убыла в неизвестном направлении» {5}.
За некоторое время перед попыткой самоубийства Франциска отправила своему брату Феликсу открытку, в которой она поздравляла его с днем рождения. Интересно, что его днем рождения было 17 февраля, и именно в этот день Франциска бросилась в канал Ландвер. Она просила простить ее за запоздалое поздравление, и позже Феликс считал, что получил открытку через две недели после дня своего дня рождения. Если Франциска была той самой Неизвестной, которая с 17 февраля находилась под наблюдением в больнице Св. Елизаветы, то она не смогла бы отправить открытку. Сторонники Андерсон как раз предлагают рассматривать этот факт как доказательство того, Франциска не имела к Андерсон никакого отношения. Но все изложенное – не более чем догадки Феликса, ведь он не сохранил конверт и лишь семь лет спустя он попробовал точно восстановить в памяти, когда он получил ничем не примечательное поздравительное послание {6}. О том, что Франциска пропала, ее семья узнала только в конце марта. «Мать была очень огорчена, – вспоминала Гертруда. – Никто не знал, куда делась Франциска» {7}.
Полиция Берлина так и не смогла установить, что Неизвестная на самом деле является Франциской, потому что вопреки рассказам о широком и настойчиво проводимом расследовании полицейские на самом деле не слишком напрягались, чтобы установить личность таинственной пациентки {8}. Кроме того, что персонал городских больниц и клиник для душевнобольных тоже не изучает информационные бюллетени, издаваемые полицией, по крайней мере если взять в качестве примера Дальдорф. В 1917 году Франциска провела в Дальдорфе четыре месяца, и тем не менее в 1920 году никому и в голову не пришло проверить, не была ли Неизвестная когда-либо пациенткой этой клиники. Разве это говорит о том, что Франциска не являлась Неизвестной? На самом деле ответ на эту сложную на первый взгляд загадку прост: больница имела десяток корпусов с множеством палат, штат в несколько сотен человек, работающих посменно, и более полутора тысяч пациентов на излечении единовременно. Никто в 1920 году просто не смог бы вспомнить Франциску. В 1917 году она была обычной, тихой, ничем не примечательной пациенткой, она вряд ли запомнилась персоналу. Но ее пребывание в клинике Дальдорф в 1917 году не оставляет камня на камне от «тщательнейшего расследования», которое проводилось полицией Берлина, чтобы установить личность Неизвестной. Совершенно ясно, что никто даже не побеспокоился просмотреть истории болезни самой большой городской больницы для душевнобольных. Точно так же можно с уверенностью сказать, что полиция Берлина отнеслась к этому делу как к не имеющему особой важности, поскольку к середине марта в полиции уже было заявление об исчезнувшей Франциске Шанцковской, в которое они, судя по всему, так и не потрудились заглянуть. Если бы они потрудились сделать это, они, несомненно, установили бы личность Неизвестной {9}.
Здесь нужно добавить, что невозможность установить личность Неизвестной позволяет лучше понять, почему Франциска пыталась покончить с жизнью. Не было ни одного человека, кто беспокоился бы о ней и настойчиво стремился бы найти ее. Даже дружественно настроенная «мама Вингендер» выжидала как минимум три недели, прежде чем заявить об исчезновении Франциски. У Франциски не было друзей, которые помогли бы установить ее личность, у нее не было даже товарищей по работе или просто знакомых. Все это означало, что ее роль в жизни окружающих людей была ничножно мала. Франциска существовала на обочине общества, никому не заметная и не нужная. Самоубийство выглядело для нее привлекательнее, чем еще один день, полный одиночества и душевной боли.
Потребность бежать от своей прошлой жизни, желание хоть ненадолго получить передышку заставили Франциску молчать о своем прошлом и превратиться в Неизвестную, а в конечном итоге заявить о претензиях на княжеский титул. Судя по всему, впервые подобные мысли посетили Франциску в Дальдорфе, в больничной библиотеке, когда она там натолкнулась на газеты, которые, как вспоминала об этом медсестра Малиновская, были полны рассказов о семье Романовых и об их вероятной казни {10}. Потом ей попался журнал, который изменил ее жизнь, – Berliner Illustrirte Zeitung от 23 октября 1921 года, – в нем были помещены обширные статьи о последних днях семьи русского императора и замечательные фотографии великих княжон, а также слухи о том, что великая княжна Анастасия смогла спастись и что она была тайно вывезена из России.
Возможно, что в первый раз Франциска унесла из библиотеки этот журнал и спрятала его у себя под матрацем, руководствуясь простым интересом, но вскоре этот интерес превратился в навязчивую идею, по мере того как она снова и снова читала об этой дразнящей ложными надеждами истории о благородстве и революции, о любви и смерти. Должно быть, все это нашло мощный отклик в ее душе, учитывая, что осенью 1921 года Франциска искала возможности уйти от действительности. Начало всему положило желание отвлечься и достаточно скромные надежды получить немножечко больше внимания и обладать некоторыми привилегиями, на которые вправе рассчитывать женщина, вероятно, имеющая титул великой княжны. Медсестры в Дальдорфе именно так и отреагировали на эту историю: они стали делать Франциске небольшие подарки, приносить книги и, как вспоминала Малиновская, «относиться к ней с большим внимнием и человечностью» {11}. Наверное, в первый раз в жизни Франциска стала центром внимания, ее сочли лицом, которому нужно особое обращение и уважение, хотя она понимала, что лжет. Возможно, именно поэтому Франциска потребовала от медсестер, чтобы те хранили ее секрет в тайне, чтобы эта история не выходила за пределы ее палаты в Дальдорфе. В первые дни никто не настаивал на изложении подробностей, да и кто в городской клинике для умалишенных мог с уверенностью опровергнуть ее заявления?
Все это было плодом воображения Франциски, несмотря на появившиеся позже утверждения, что суть претензий была сформулирована Кларой Пойтерт {12}. Подобное мнение имеет в основе неверные представления о Франциске, согласно которым она была всего лишь «неотесанной польской крестьянкой», не имела образования, необходимого для того, чтобы собирать сведения и изучать иностранные языки, что провинциальная девушка не могла обладать манерами, а «душевнобольная» работница завода не обладала остротой ума, необходимой чтобы поддерживать интерес к загадке длиной в жизнь.
Однако и Теа Малиновская, и Эмилия Барфкнехт утверждали, что Франциска доверила им свой «секрет» еще до появления Клары Пойтерт в Дальдорфе {13}. Здесь будет уместно вспомнить еще одно ложное представление, согласно которому Франциска, вдохновленная журналом Berliner Illustrirte Zeitung, первоначально заявила, что она является великой княжной Татьяной, и лишь потом стала убеждать всех, что она – великая княжна Анастасия, после того как баронесса Буксгевден заявила, что для второй дочери Николая и Александры у Андерсон слишком малый рост {14}. В статье из журнала подробно рассматривались слухи, касающиеся только уцелевшей Анастасии, а Пойтерт как раз настаивала, что она, приехав в Дальдорф, обнаружила там Татьяну. Если бы между этими двумя женщинами существовал какой-то сговор, можно не сомневаться, что они согласовали бы свои версии и обе придерживались версии, изложенной в журнале. Кстати, если учесть, что этот журнал сыграл поворотную роль в формировании претензий Франциски, почему ей не обращать внимание на все, что там говорилось об Анастасии?
Вполне может быть, что Франциска мало знала, сколько русских эмигрантов в Берлине, или о том, сколько близких родственников Анастасии живет в Европе. Но ей наверняка было известно, что есть люди, которые сравнительно просто могут положить конец ее маленькой авантюре, если эта история получит широкую огласку. Но Пойтерт помешала Франциске не дать придуманной ею истории не выйти за пределы Дальдорфа. В результате появилась целая вереница посетителей, желавших установить ее личность, что постоянно грозило ей разоблачением, именно этим объясняется стремление пациентки отвернуться к стене или спрятаться под одеялом, когда она оказывалась лицом к лицу с теми, кто знал Анастасию. Вместе с тем подобное внимание не могло оставить ее равнодушной. После визита, который нанес ей фон Швабе, Франциска отправилась на поиски медсестры Эмилии Барфкнехт. «В состоянии сильного возбуждения, – вспоминала Барфкнехт, – она выспрашивала меня, действительно ли у нее есть сходство с одной из дочерей русского царя» {15}. Возможно, что это подтолкнуло ее к сделанному выбору. Если бы она сказала правду о том, кем она является, ей пришлось бы вернуться в будущее, где не было ничего, кроме тяжелого труда, бедной комнаты в квартире Вингендеров, матери, которая не хочет знаться с дочерью, и неустроенной жизни в Берлине времен Веймарской республики, одним словом, всему тому, что привело ее к самоубийству.
Поэтому Франциска заявила, что она является великой княжной Анастасией, и стала жить вместе с семьей фон Клейстов, в роскошных апартаментах, где слуги заботились обо всех ее нуждах, а хозяева обеспечивали ее одеждой, едой и медицинским обслуживанием. Первый раз в жизни ей не нужно было беспокоиться о самых простых нуждах, и Франциска поняла, что до тех пор пока ее притязания вызывают интерес, до тех пор пока остается тайной то, кем она является в действительности, она будет окружена заботой и вниманием. Она стала центром хрупкой вселенной, созданной ее же воображением, мирка, опасно стоящего на чистом обмане, и любой неверный шаг раз и навсегда мог бы разрушить всю ее жизнь. То, что на первых порах началось как проделка, имеющая целью привлечь внимание, постепенно разрослось в сложную сеть, сотканную из лжи. С каждой встречей, с каждым ложным заявлением, с каждым ее настойчивым утверждением, что она и есть великая княжна Анастасия, Франциска загоняла себя в ловушку, из которой не было выхода. В любой момент ее тайна могла быть разгадана, мистификация разоблачена, а ее настоящая личность установлена.
По мнению тех, кто занимается историей Андерсон, кто старается установить момент, когда Франциска приняла ясное и осознанное решение прожить во лжи всю отпущенную ей жизнь, это было лето 1922 года. Тогда Франциска ушла из апартаментов фон Клейстов и отсутствовала в течение четырех дней. Поскольку данное событие является поворотным моментом в истории ее притязаний, а также событием, которое позднее сыграло ключевую роль в выяснении ее личности, имеет смысл пересмотреть события тех дней, но уже с учетом сведений о реальной личности Анны Андерсон.
Франциска ушла от фон Клейстов утром 12 августа 1922 года {16}. Баронесса фон Клейст высказала предположение, что она сбежала, чтобы встретиться с Кларой Пойтерт, однако осмотр, который провела полиция в неуютной квартирке последней, не обнаружил никаких следов пребывания здесь Франциски, да и сама Пойтерт утверждала, что ее здесь не было {17}. Правда, позднее Пойтерт настаивала, что Франциска в это время находилась у нее и что в течение всех трех дней она не покидала ее квартиры. Кстати, это заявление, несмотря на его очевидную недостоверность, было подхвачено и повторено Ратлеф-Кальман {18}.
На самом деле Франциска, в силу каких-то личных причин, вернулась в квартиру семьи Вингендер на улице Neue Hochstrasse. Возможно, она пришла в эту квартиру, потому что она представлялась ей единственным убежищем, которое было известно ей за все время жизни в Берлине, и фрау Вингендер относилась к ней с добротой, тогда как другие холодно и безразлично. Около десяти часов утра в ту субботу Дорис Вингендер, услышав стук в дверь и открыв ее, с изумлением обнаружила на пороге Франциску, которую никто из них не видел с момента ее внезапного исчезновения в феврале 1920 года. От Франциски пахло дорогими духами, на ней была новая, дорогая одежда, по словам Дорис, «как на настоящей даме» {19}. Однако сама Франциска выглядела смущенной и расстроенной; в 1920 году, сказала она, ей довелось познакомиться с богатым джентльменом, спустя какое-то время семья русских эмигрантов позвала ее жить в их берлинской квартире, так как они «ошибочно приняли ее за кого-то другого», за очень важное лицо. По словам Франциски, все это стало угнетать ее, и она ушла оттуда. В кошельке у нее было примерно 150 марок (около 26,5 доллара в ценах 2011 года), конверт с открытками с изображением членов семьи российского императора и маленькая золотая свастика {20}.
Тот субботний вечер Франциска провела в квартире Вингендеров, но куда она ходила в следующие дни, так и осталось невыясненным. Вполне возможно предположить, что в это время она заходила и навещала Пойтерт {21}. Во второй половине дня в понедельник Франциска навсегда покинула квартиру Вингендеров, но перед этим она попросила Дорис дать ей какую-нибудь одежду, чтобы на нее меньше обращали внимание. Дорис дала ей темно-синюю юбку и подходящий по цвету жакет, а также шляпку, украшенную желтыми цветами; взамен Франциска оставила платье лилового цвета, пальто из верблюжьей шерсти и кое-что из белья, на котором были вышиты инициалы «АР» {22}.
Позднее это стало чрезвычайно важно для тех, кто идентифицировал Анну Андерсон с Франциской Шанцковской, и обвинения в несообразности и нелогичности сыпались как со стороны сторонников, так и со стороны противников Андерсон. Дорис не могла точно вспомнить, когда Франциска вернулась к ним; первоначально она высказывала предположение, что это было в начале лета 1922 года, позднее это показание было изменено на более расплывчатое – «летом 1922 года» с тем, чтобы оно лучше совпадало по времени с уходом Андерсон из квартиры фон Клейстов {23}. Одежда, о которой упоминалось выше, приобрела важное значение в данном вопросе: в 1927 году, когда предметы одежды, которые Франциска оставила Дорис, были предъявлены для опознания супругам фон Клейст, барон узнал пальто из верблюжьей шерсти, которое он купил для претендентки в берлинском универсальном магазине Израэля. Баронесса тоже опознала одежду, сказав: «Это то самое белье, на котором я сама вышивала монограммы», и это заявление было подтверждено одним из присутствующих {24}. Однако позднее баронесса отказалась подтвердить результаты этого опознания, в ее данных под присягой письменных показаниях не содержится упоминания об этом факте, там только сказано о том, что, когда Франциска вернулась после исчезновения «на ней не было ничего из той одежды, которую мы ей купили» {25}. Позднее, уже во время судебного разбирательства в Гамбурге, Дорис Вингендер представила суду свою фотографию, на которой она была снята в платье, оставленном ей Франциской. Исследуя фотографию, суд обнаружил, что Дорис внесла изменения во внешний вид платья, оно ушито в талии, и у него переставлены пуговицы, однако расследование установило, что внесенные изменения делались без умысла и что непохоже, чтобы Вингендер намеренно представила ложное доказательство {26}.
«Я чувствую себя такой грязной!» – такие слова при возвращении Франциска, рыдая, сказала баронессе фон Клейст. «Мне стыдно смотреть вам в глаза!» {27} Слова «такой грязной» не соответствуют такому проступку, как побег из дома. Наиболее вероятный ответ заключается в том, что обычно не теряющая самообладания Франциска была ошеломлена громадностью затеянной ею интриги. Должно быть, до нее дошло, что ее уделом отныне является балансирование на лезвии бритвы и что самым большим союзником может быть только полная тайна. Каждая встреча, каждый вопрос несли угрозу разоблачения, поэтому она была обречена жить в сумраке относительного забвения, в мире теней, где она могла бы оставаться загадкой, от которой захватывает дух. Немаловажно и то, что слова, сказанные Франциской баронессе, позволяют предположить, что она не только оказалась пленницей созданной ею самой ситуации, но и то, что она сознавала, что лжет, и ей было за это стыдно. Это был редкий момент самоанализа, невысказанное признание в преступлении, совершенном ею и имевшем большое значений в жизни тех, кто оказался причастен к ее притязаниям.
Те четыре дня, в течение которых Франциска отсутствовала, бесповоротно определили ее судьбу. Они включили в себя принятие обдуманного решения и готовность пойти на осторожный и тщательно взвешенный обман, который будет длиться до конца ее жизни. С этих пор она перестала быть заложницей собственной мистификации, а стала прикладывать сосредоточенные усилия для того, чтобы превратиться в великую княжну Анастасию. В результате отчаянного прыжка Франциски в канал Ландвер у нее появилась утешительная надежда стать новой личностью, еще одна возможность, за которую ухватился ее воспаленный ум. Судя по всему, в семье Романовых психологически травмированная Франциска увидела то, чего ей не могли дать ни родители, ни братья и сестры, ни забота Анны Вингендер, а именно идиллическую картину семейной жизни. Она, конечно же, была психологически нездоровым человеком, хотя вполне вероятно, что депрессия, мания преследования и резкие перемены настроения, характерные для нее в те годы, могли иметь в основе слияние двух противоборствующих личностей. Франциска охотно отвергла свою прошлую жизнь и старалась добиться душевного равновесия в своей новой ипостаси великой княжны Анастасии. Однако не вызывает сомнения, что Франциска – и с этим согласились все врачи, обследовавшие ее, – не была душевнобольной. Да, у нее были расстроены нервы, но она точно знала, что делает. Те, кто осуждает ее как авантюристку, просто не могут понять, как отчаянно она нуждалась в том, чтобы отождествить себя с новой личностью великой княжны, присвоить себе ее ужасное прошлое, именно потому, что для Франциски оно заменило бы собой гораздо более страшную действительность, чем невероятное спасение после казни в Екатеринбурге.
Возможно, что необдуманная ложь, которой следовала Франциска, спасла ее от отчаяния, но в то же время завлекла хрупкую молодую женщину в ловушку, из которой она уже больше не смогла выбраться. Это объясняет все, что не поддавалось пониманию: ее неготовность к сотрудничеству, необходимому, чтобы подтвердить ее претензии и укрепить в обществе представление о ней как об Анастасии. Ведь ни один человек не мог потерять больше, чем теряла Франциска в том случае, если весь ее обман будет раскрыт. Она не хотела встреч с бывшими придворными, не хотела, чтобы ее навещали даже самые горячие сторонники из числа знавших Анастасию. Доктор Нобель в 1926 году отмечал, что она очень часто проявляла «опасение, что ее раскроют», довольно странная озабоченность для великой княжны Анастасии, которой удалось спастись и история которой получила широкую огласку, но вполне реальная угроза для Франциски Шанцковской. {28} Страх разоблачения стал ее постоянным спутником, он управлял ее действиями и отношениями в течение всей последующей жизни.
Тем не менее она попыталась если не доказать, что она и есть Анастасия Николаевна, то хотя бы окружить себя аурой вероятности этого. И если Франциска не спешила добиваться признания, то еще меньше она хотела вернуться к своей бедной и трудной жизни. Вероятнее всего, что Франциска стремилась создать достаточно запутанную сюжетную канву, в соответствии с которой тайна ее реальной личности так никогда и не будет раскрыта, что, в свою очередь, обеспечит ей постоянную заботу со стороны тех, кто поддержал ее претензии. Так Франциска начала продуманное преобразование себя, то самое преобразование, которое подводит нас к самому неясному и запутанному вопросу – каким путем Франциска могла получить столь впечатляющие познания? Как она смогла скрыть свое скромное происхождение, в особенности от аристократов, в семьях которых она жила? Как она убедила такое множество людей, которые были близко знакомы с настоящей великой княжной, что она и есть Анастасия? Ответы на эти вопросы поражают своей простотой. Приступив к ней в 1922 году после своего четырехдневного отсутствия и не останавливаясь до конца 1960-х годов, Франциска играла роль, которая стала главной в ее жизни. Эта роль требовала постоянного обучения; желание учиться, проявленное ею еще в школьные годы, а также любовь к чтению и способность к усвоению полученных знаний были мощным оружием, которое вместе с обаянием хозяйки и ее способностью наделить свое мученическое прошлое аурой трагического правдоподобия обеспечивало дальнейшее развитие интриги.
Франциска приступила к делу, полагаясь на свою память, которая, как она хитроумно уверяла всех, так пострадала, что она не могла ни читать, ни писать, вспомнить имена, даты, лица и места и не могла вспомнить английский или русский языки. Это был действительно хитрый ход, потому что, несмотря на все разговоры об этой борьбе за то, чтобы вспомнить, она не смогла скрыть от Нобеля и Бонхоффера, что это неправда, потому что каждый из них не только не смог обнаружить поддающихся объяснению причин таких провалов в памяти, но более того, они оба отметили, что память ее была очень хорошей, когда речь зашла об именах врачей, медсестер и пациентов в больнице Св. Елизаветы и в Дальдорфе {29}. Ей удалось одурачить практически всех, так например, герцог Лейхтенбергский легковерно доказывал великой княгине Ольге Александровне, что «этой претендентке на титул не дано владеть целеустремленностью, понятливостью, остротой памяти, которые следовало бы иметь самозванцу», однако даже он отметил подтвержденный докторами факт, а именно то, что она обладает «обширной памятью» {30}.
Все началось в Дальдорфе, благодаря тем сведениям, которые имелись в наличии в библиотеке больницы, благодаря газетам, которые, по словам медсестры Малиновской, были «переполнены» статьями, посвященными семейству Романовых, благодаря иллюстрированным журналам, в которых печатались слухи о спасении Анастасии {31}. Франциска, как это отмечено в истории болезни, большую часть времени проводила, «читая газеты и книги» и «с интересом следила за развитием политических событий» {32}. Малиновская тоже приносила ей книги, главным образом русскую литературу, «которые она часто читала» {33}. Всего этого было слишком мало, чтобы почернуть какие-то сведения о неофициальной стороне жизни семьи Романовых, однако возможность Франциски получить доступ к такого рода материалам коренным образом улучшилась, после того как она стала жить в апартаментах фон Клейстов. И сам барон, и его семья, а также нескончаемый поток посетителей из числа русских эмигрантов снабжали ее книгами, мемуарами, газетами, памятными альбомами и иллюстрированными журналами, посвященными семье Романовых. Нет ничего удивительного в том, что такого рода подарки преподносили молодой женщине, которую считали великой княжной Анастасией, а для Франциски, старающейся вжиться в роль, это стало бесценным источником сведений. Здесь были и немецкое издание мемуаров Жильяра, дневники Николая II, обширная переписка между императором и императрицей в годы войны, экземпляр «Готского альманаха», сборник исчерпывающих сведений о династиях и королевских семействах Европы, а также переведенные на немецкий язык мемуары Татьяны Боткиной, английское издание книги Анны Вырубовой и целый ряд иллюстрированных журналов и газет, специально посвященных семье Романовых, а также их ссылке в Сибирь и последущей казни. Кроме того, в распоряжении Франциски оказались написанные бывшими придворными брошюры, посвященные императорской семье, и даже написанный в рыцарском духе немецкий роман, сюжет которого включает спасение из дома Ипатьева одной из великих княжон, осуществленное сочувствующим ей охранником {34}. При этом барон фон Клейст часто читал ей вслух что-нибудь из русских книг, а также то, что издавалось эмигрантами. Вооруженная знанием польского языка и, возможно, некоторыми познаниями в русском языке, почерпнутыми из общения с русскими солатами в Гут-Фридрикенхофе, она, несомненно, имела возможность понимать, о чем идет речь, однако обсуждение прочитанного по ее просьбе велось на немецком языке {35}.
Месяц за месяцем и год за годом Франциска пополняла свою библиотеку еще большим количеством книг, журналов, а также памятными фотографиями, открытками и разного рода иллюстрациями с изображением императорской семьи, гессенских родственников императрицы Александры и других членов королевских семей Европы. Часто можно было видеть, как она сидела в одиночестве с фотографиями, разложенными вокруг нее. В это время она работала со зрительной памятью, делая хорошо знакомыми и родными лица тех людей, которых ей полагалось знать {36}.
Все накопленные сведения Франциска использовала для того, чтобы придать своим претензиям еще большую убедительность. На основании хорошо продуманного расчета она продвигалась все дальше, о чем свидетельствует один из ее поступков 1925 года. В тот год, еще до того как они решили отказать ей в ее претензиях, семья Жильяров получила поздравительную рождественнскую открытку, посланную претенденткой и подписанную «Анастасия». «Совершенно верно, – так написал Жильяр Ратлеф-Кальман, – эта подпись очень похожа на ту, которой подписывалась великая княжна Анастасия, когда ей было четырнадцать или пятнадцать лет. Сейчас важно установить, не могла ли наша пациентка видеть подпись великой княжны на почтовых открытках или в каких-нибудь книгах» {37}. Однако Ратлеф-Кальман настаивала на том, что претендентка не только «никогда не пыталась скопировать подпись великой княжны», но также и на том, что «она никогда не видела ее» {38}. Это не соответствовало действительности. В июне 1925 года Франциска исписала поля одного из журналов буквами «А» в попытке повторить подпись Анастасии, очевидно, взяв за образец воспроизведенную в книге Жильяра фотографию с подписью Анастасии, в которой великая княжна воспользовалась французским вариантом написания своего имени {39}. Осенью 1925 года фотографию с подписью Анастасии, которая была одолжена ему Александрой Жильяр, Зале передал на время Ратлеф-Кальман, так что у Франциски были все шансы ее увидеть {40}.
В истории спасения Анастасии, придуманной Франциской, без сомнения, все исходные подробности были почерпнуты из номера журнала Berliner Illustrirte Zeitung от 23 октября 1921 года. С приведением многочисленных фотографий в журнале рассказывалось не только о жизни сосланной семьи императора в Тобольске и Екатеринбурге и их казни, но поразительно точно излагалась именно та фантастическая версия спасения Анастасии, в которую потом предложила поверить Франциска. Якобы в ходе расстрела раненая Анастасия упала, потеряв сознание; какой-то не лишиенный сострадания солдат увидел, что она все еще живая, и спас ее. В журнале приводились постоянно циркулирующие слухи о том, что Анастасия пешком прошла через всю Россию, и о драгоценностях, зашитых в одежду великой княжны, которыми, как потом настаивала Франциска, она расплачивалась за свой побег. В той же статье рассказывалось о случае некоей мадемуазель Бердич, скорее всего первой претендентке на титул и имя Анастасии, которая появилась в Париже в 1920 году и заявила, что она является русской великой княжной, которая была ранена при расстреле, затем спасена каким-то солдатом и тайком привезена в телеге из Сибири в Европу {41}.
Все это почти один к одному совпадало с той историей, которую Франциска доверительно рассказывала медсестре Малиновской и другим, вплоть до того что Париж был вкючен в рассказ как конечная цель побега. Эту подробность, равно как и рассказ о том, что Александр Чайковский раздобыл какой-то не имеющий названия аппарат, который она использовала, чтобы изменить внешность, Франциска позднее удалила из своего рассказа. Этой историей Франциска очертила границы, вдоль которых она будет вынуждена следовать, сталкиваясь не только с недостатком доказательств, но также с поправками, постоянно вносимыми ею самой. Если бы в самом начале Франциска относилась к своим претензиям на титул и имя великой княжны как к чему-то большему, чем просто развлечение, призванное скрасить ее пребывания в Дальдорфе, она, конечно же, придумала бы более последовательную и правдоподобную историю без столь видимых противоречий. Возможно, что рассказ о спасении тоже связан с ее реальной жизнью. Малое время, отпущенное на размышления, и недостаточная предусмотрительность могли заставить ее выдумать фамилию «Чайковский», но подобие этой фамили ее собственной заставляет думать о подсознательном смешении реальности и вымысла. Точно так же когда Франциска изображает человека, якобы спасшего ее, она делает его потомком польского мелкопоместного дворянства, к которому принадлежит и ее семейство {42}.
Сведения по крупицам попадали к Франциске и от тех, с кем она встречалась – приближенных ко двору аристократов, эмигрантов, бывших придворных и просто любопытных людей. Простое человеческое желание помочь молодой женщине, которую многие принимали за великую княжну Анастасию, на долю которой выпали страшные потрясения, почти наверняка помогало Франциске узнать ценные сведения. Все эти люди в своих благих попытках помочь восстановить ей утраченную память, говорили о прошлом и рассказывали о жизни при дворе русского императора. Об этом вспоминал Николай фон Швабе, рассказывая о времени, когда Франциска жила у него {43}. В некоторых случаях сведения подавались в открытой форме, как это имело место в случае, когда во время посещения баронессы Буксгевден Пойтерт пыталась подсказать претендентке, рассказывая шепотом на немецком языке о лицах, изображенных на фотографии. В других случаях от Франциски и вовсе ничего не требовалось, как это случилось во время ее встречи с Николаем Саблиным и адмиралом Федоровым, когда эти двое громко предавались воспоминаниям о семействе Романовых, об отдыхе и придворных. Все это служило такой отправной точкой в знакомстве с частной жизнью императорской семьи, которая не требовала от Франциски ничего, нужно было только молчать и слушать.
Безусловно, что ряд догадок о том, как ей себя вести, Франциска строила на всякого рода домыслах и предположениях. По ее представлениям только аристократ будет жить в убеждении, что ему дано право повелевать и считать, что все ему обязаны; только аристократ будет вести себя неблагодарно и потребительски по отношению к тем, кто пытается помочь ему; только аристократ будет проявлять интерес к чтению; только аристократ может владеть более чем одним языком (при этом она забыла, что, когда сама была юной девушкой, знала три языка); только аристократ умеет играть на рояле (хотя сама Франциска никогда не демонстрировала музыкальных способностей); только аристократка умеет вышивать (Франциска, несомненно, умела вышивать, как и большинство девушек-кашубок). Такая точка зрения, порожденная классовыми предубеждениями, могла иметь место, но интересно, как у Франциски могли родиться подобные представления об аристократах и их привилегиях? Маловероятно, что она была дурно воспитанной молодой женщиной, совершенно не представляющей, как вести себя в обществе, но все-таки как могло случиться так, что ни фон Клейст, ни герцог Лейхтенбергский не смогли заметить ни одного неловкого жеста или допущенной по незнанию ошибки, которые разоблачили бы ее игру?
Ответ, как и во многих других случаях, будет простым – неправильно думать, что с первых же минут после сочинения этой истории Франциска ежечасно и ежедневно годами играла избранную ею роль под прицелом безжалостной критики. Можно не сомневаться, что она очень хорошо разбиралась в людях и обстоятельствах и обладала даром схватывать на лету, усваивать разные сведения и присваивать их себе, выдавать за собственные переживания. Однако она была достаточно осторожна, чтобы не участвовать в ситуациях, в которых была определенная степень риска. В течение месяцев, проведенных ею в семье барона фон Клейста, Франциска редко садилась вместе со всеми за обеденный стол, предпочитая есть в своей комнате, в одиночестве, и этому стилю поведения она следовала и тогда, когда жила у фон Швабе, и в замке Зееон у Лейхтенбергов, а также в Кенвуде, поместье Ксении Георгиевны. Обратите внимание на ее замечание барону фон Клейсту, сделанное по поводу того, что члены его семьи «не следуют» тому этикету, которого требует положение, которое она якобы занимает. Несомненно, это замечание до некоторой степени снизило напряжение, испытываемое ею, а когда она наконец стала садиться за стол вместе с хозяевами, то большую часть времени проводила в молчании и скорее всего пристально наблюдала за всем, что происходило вокруг нее, и сообразно с этим вносила исправления в свои собственные действия. Помимо этого, сославшись на плохое самочувствие, она могла также найти выход из любой ситуации, в которой чувствовала себя неуверенно, и не допустить каких-либо грубых ошибок.
Но что можно сказать о тех, с кем встречалась Франциска? Какое объяснение можно дать вынесенным ими вердиктам в отношениии претендентки? В ее умении общаться с людьми было нечто удивительное и вместе с тем нечто простое. Заметить это могли лишь немногие, поскольку Франциска обладала талантом быстро оценивать тех, кто встречался с нею. Тем, кого она считала сочувствующими ее делу, она давала пространные интервью, а тех, в ком подозревала угрозу, чаще всего встречала молчанием и полной отстраненностью от беседы. Когда Франциска должна была явиться на встречу, которая могла стать непредсказуемой, она ссылалась на слабое здоровье и не отвечала на вопросы, минуя катастрофу. В зависимости от обстановки Франциска могла говорить или хранить таинственное молчание. Когда ей приходилось встречаться с совершенно незнакомыми посетителями, она постоянно пыталась выведать у тех, кто был рядом с ней, имена и сведения о незнакомцах, так произошло при встрече с Татьяной Боткиной, Анатолием Мордвиновым и Феликсом Дасселем.
Проблема заключается в том, что ни один факт признания или непризнания во Франциске великой княжны Анастасии не был особенно убедителен. Исключим из числа лиц, участвовавших в опознании, тех, кто никогда не встречался с претенденткой и судил о ней только на основании фотографий или анекдотических сведений, как это сделали бывшая няня Маргарета Игер и учитель музыки Александр Конрад, исключим и тех, кто в действительности никогда не встречался с Анастасией Николаевной, как принцесса Кира Прусская и князь Феликс Юсупов, а также тех, кто в лучшем случае имел мимолетную встречу с великой княжной, как кронпринцесса Цецилия Прусская, Мария Распутина и балерина Матильда Кшесинская, и в результате получим внушительный список лиц, не признавших в претендентке великую княжну Анастасию. Это баронесса Буксгевден; принцесса Ирина Прусская (несмотря на то что позже она изменила мнение); великая княгиня Ольга Александровна; княгиня Нина Чавчавадзе, сестра принцессы Ксении Георгиевны; принцесса Вера Константиновна; супруги Жильяр, причем, как это нам это известно теперь, каждый из них ; учитель Чарлз Сидни Гиббс; Мария фон Гессе и ее дочь Дарья; графиня Холленштейн (которая, несомненно, знала Анастасию лучше и встречалась с ней гораздо чаще, чем например кронпринцесса Цецилия); бывшие придворные Николай Саблин, адмирал Федоров, Анатолий Мордвинов, барон Жорж Таубе и Василий Войтинский. В этом перечне не упомянуто имя Алексея Волкова, явно противоречивые впечатления которого затрудняют классификацию его заключения.
Пятнадцать имен. Можно не сомневаться, что были и другие лица, но каждый из этих пятнадцати человек по тем или иным поводам общался с великой княжной Анастасией и каждый из них встречался с Франциской и отверг ее претензии на титул и имя. С другой стороны, мы видим великого князя Андрея Владимировича; княгиню Ксению Георгиевну; принца Сигизмунда Прусского; госпожу Лили Ден; госпожу Зинаиду Толстую; Татьяну Боткину; Глеба Боткина, а также двух раненых офицеров, находившихся на лечении в госпитале в Царском Селе – Феликса Дасселя и Ивана Арапова. После того как были получены результаты ДНК-исследований, вопрос стал заключаться не в том, могли ли эти девять человек знать Анастасию лучше, чем те, кто не поддержал претендентку, а скорее в том, как они пришли к убеждению, что Франциска – это Анастасия?
Невозможно отрицать, что здесь сыграл свою роль определенный эмоциональный настрой, взять хотя бы, например, то, как изменялось мнение Зинаиды Толстой, которая при первой встрече сочла, что претендентка являлась великой княжной Татьяной. В России, в обычных условиях, до революции госпожа Толстая, которая неоднократно посещала Александровский дворец, конечно же, могла бы отличить Татьяну от Анастасии. Однако подобно многим другим эмигрантам ей пришлось пройти через разные испытания, она оказалась в чужой стране, где, спустя немало лет, ее попросили вынести приговор в сложном и печальном деле в то время, когда до Европы доходилии лишь противоречивые, полные разочарований и надежд слухи о событиях в Екатеринбурге. Лишившиеся всего эмигранты тосковали по прежней жизни, и мысль о чудесном спасении кого-то из членов императорской семьи была особенно привлекательной для них. Люди с болезненными душевными ранами приходили к Франциске и пытались вынести решение, полагаясь на личные воспоминания и руководствуясь скорее желанием увидеть в ней живое свидетельство прошлой жизни. Разве не этим объясняется мнение великого князя Андрея, который подтвердил притязания Франциски, но в форме, ставящей под сомнение его вердикт: «Я не могу всецело доверять личным впечатлениям. Я не общался с детьми Николая настолько близко, чтобы опознать Анастасию»? {44} Или же мнение княгини Ксении Георгиевны, которая рассматривала претендентку сквозь призму своих воспоминаний и не учла, что Франциска провела восемь лет в обучении манерам, языкам и в накоплении сведений, необходимых, чтобы подтвердить, что она действительно являлась Анастасией.
Дассель и Арапов могли быть вполне убеждены, что Франциска действительно была Анастасией, хотя, конечно же, они не могли знать последнюю лучше, чем Ольга Александровна, Жильяр или баронесса Буксгевден. Создается впечатление, что они в качестве доказательств пользовались историческими анекдотами, особенно Дассель, который опубликовал свои воспоминания о жизни в госпитале за пять месяцев до того, как он встретился с претенденткой. Накопленные сведения сыграли точно такую же роль в тех признаниях, которые были сделаны Лили Ден и принцем Сигизмундом, даже притом что две третьих ответов на знаменитые восемнадцать вопросов последнего можно было найти в паре общедоступных книг, и Франциске потребовалось пять дней, чтобы дать ответы, и даже притом что она не на все из них ответила правильно.
По поводу Татьяны и Глеба Боткиных можно сказать следующее – каждый из них открыто признавал, что они никогда не были близко знакомы с великими княжнами, и что их личное общение с ними ограничивалось несколькими встречами в течение пяти лет {45}. Учитывая кратковременность их знакомства с Анастасией, оба в своих суждениях исходили из интуиции, основанной на рожденной их воображением внешней похожести и на том факте, что Франциска якобы обладала «особыми знаниями». Но и в этом случае и он, и она отмечали, что они заставляли себя искать физическое сходство, так как претендентка просто-напросто была непохожа на Анастасию, особенно в том, что касалось очертаний рта и носа {46}. Татьяна и Глеб потеряли своего отца в Екатеринбурге при расстреле царской семьи, и данное обстоятельство могло определить тот угол зрения, под которым они смотрели на любого спасшегося от казни. Однако ничего не указывало на то, что каждый из них был искренне убежден, что Франциска являлась Анастасией.
Нет простой и всеохватывающей формулы, чтобы охарактеризовать действия Франциски. Судя по всему, успехом она в основном обязана своим врожденным способностям и таланту, а также желанию обеспечить себе гарантированное будущее, стремлению окружить свое «я» ореолом тайны, благодаря которому она сможет бесконечно долго существовать в атмосфере постоянной неопределенности. Со своим искусным умом и хрупким очарованием она предстает перед нами не как талантливая актриса или заурядная авантюристка, но скорее как целеустремленная женщина исключительного дарования, которым она пользовалась, чтобы обмануть всех и каждого и которое в конце концов привело ее на страницы истории.
22 На страницы истории
Один из вечеров марта 1927 года застал Дорис Вингендер сидящей в кафе на берлинской площади Haus-vogteiplatz, она пила кофе и перелистывала номер популярной иллюстрированной газеты Die Woche месячной давности, когда ее внимание привлек небольшой снимок. Фотография была довольно сомнительного качества, но то лицо, которое смотрело со снимка на Дорис, лицо женщины, которая заявляла, что она является великой княжной Анастасией, несомненно, принадлежало Франциске {1}. Прийдя в сильное возбуждение, Дорис бросилась в квартиру на улице Neue Hochstrasse и разбудила свою сестру Луизу. «Она показала мне статью из газеты и спросила, узнаю ли я лицо, изображенное на фотографии, – вспоминала потом Луиза. – Как только я увидела это лицо, мне тут же стало ясно, что это Франциска» {2}. Анна Вингендер в то время жила в Глейвице, и на следующее утро Дорис помчалась к своей матери, не забыв взять с собой газету. Анна тоже сразу же узнала в претендентке Франциску, также ее узнала старшая дочь Анны Кэйт Выпрыжик {3}.
Всегда готовая ухватиться за любую возможность подзаработать, Анна Вингендер убедила Дорис отправиться в берлинское издательство Scherl Press, которое издавало Die Woche и узнать у редакторов, сколько они готовы заплатить за исключительное право публикации рассказа, который раскроет истинное лицо их бывшей квартирантки, которая стала теперь знаменитой {4}. Как позднее вспоминал редактор Фриц Люкке, Дорис пришла в их контору 13 или 14 марта, сказав, что она узнала претендентку, изображенную в номере Die Woche, и знает, кем она является на самом деле, Дорис прямо спросила, сколько готова заплатить газета за ее историю. «Я почувствовал приближение катастрофы, – вспоминал Люкке. – Если бы она пошла чуть дальше по той же улице и зашла со своим рассказом к одному из наших конкурентов, это была бы катастрофа. Мы должны были удержать ее, и поэтому я предложил ей 1500 марок при условии, что она представит доказательства, подтверждающие достоверность ее рассказа и согласится на встречу с претенденткой». Вингендер приняла эти условия, контракт был подписан 15 марта, и Дорис начала рассказывать Люкке все, что ей было известно о Франциске, в том числе и о том, как в один прекрасный день она просто исчезла без каких-либо объяснений, и о том, как она летом 1922 года столь же неожиданно вернулась и сказала, что жила у какого-то русского семейства, «которое, судя по всему, ошибочно приняло ее за кого-то другого» {5}.
За этим последовал любопытный поворот событий: помимо этого издания издательству Scherl Press принадлежала также газета Berliner Nachtausgabe, публикация в которой статей Ратлеф-Кальман, посвященных претендентке, вызвала в Дармштадте протест графа фон Харденберга, бывшего церемониймейстера при дворе Эрнста-Людвига. В ответ на эту их озабоченность Люкке ответил признанием заявления, сделанного Вингендер, и тогда от Дармштадта последовало предложение воспользоваться услугами Мартина Кнопфа, частного детектива одного из банков Берлина, чтобы оказать помощь в расследовании {6}. После этого вся ответственность за проведение расследования фактически оказалась возложенной на Кнопфа, как это позднее было признано Люкке, чтобы финансировать проведение расследования, Дармштадт направил издательству Scherl Press от 20–25 тысяч марок (примерно 140 000–150 000 долларов в ценах 2011 года) {7}.
Кнопф обыскал весь Берлин в поисках документов, содержавших сведения о молодой женщине из Хиген-дорфа. {8} Ему удалось найти регистрационную карту к удостоверению личности, выданному в ноябре 1919 года, где адресом Франциски был назван дом № 17 по улице Neue Hochstrasse, и тогда Дармштадт поручил проведение почерковедческого исследования путем сравнения почерка последней с почерком претендентки. Было признано, хотя и небесспорно, поскольку все выводы строились на манере написания только одной буквы, что почерки являются идентичными {9}. Те немногие квартиросъемщики, которые достаточно долго жили в доме на Neue Hochstrasse, увидев фотографии претендентки, признали в ней Франциску, а Кнопф также встречался с супругами фон Клейст, «каждый из которых, по его словам, сразу же опознал» в одежде, которую претендентка в 1922 году оставила Дорис Вингендер, ту одежду, которую они покупали для фрау Чайковской {10}.
Последующее развитие событий было быстрым. Кнопф установил, что родственники Франциски все еще живы, и 22 марта от приехал в Хигендорф {11}. В то время брат Франциски Валериан и ее сестры Гертруда и Мария-Юлиана жили вместе со своей матерью Марианной и ее вторым мужем. Газета Berliner Nachtausgabe познакомила своих читателей с полным драматизма и страдающим некоторой неточностью репортажем, описывающим эту встречу: «Не проявляя никакого интереса, вдова Шанцковская лежала на своей грубо сколоченной кровати, она серьезно больна. Входят две сестры, Гертруда и Мария. Они не имели никаких вестей от Франциски, начиная с февраля 1920 года, когда она исчезла, не сказав ни единого слова. Когда ей была показана фотография претендентки, известной как фрау Чайковская, в глазах умирающей матери вспыхнул огонь. «Да, это моя дочь, – говорит она, – но она, вероятно, уже много лет как мертва». Сестры тоже сразу же узнали Франциску» {12}. Позднее Кнопф подтвердил результаты проведенного опознания, и то же самое сделала Гертруда, правда, при этом детектив отметил, что мать Франциски осталась «до удивления безразлична» к известию о том, что Франциска жива и здорова. «Мы не хотим, чтобы она возвращалась сюда» – это детектив услышал от Марианны. Как отметил Кнопф, было видно, что мать «не хочет иметь ничего общего» со своей беспутной дочерью {13}. «Мы были так рады услышать, – сказала Гертруда, – узнать, что Франциска, несмотря ни на что, жива» {14}. И тем не менее Кнопф не смог убедить кого-либо из членов семьи поехать в Зееон, чтобы встретиться с ней, правда, они все же передали ему фотографию Франциски, снимок, который, как утверждают, был сделан в 1916 году. {15} Как вспоминал один из репортеров, перед тем как эта фотография была напечатана в газете Berliner Nachtausgabe, ее подвергли «очень сильной ретуши. Светлые детали фотографии были замазаны толстым слоем китайских белил, слой ретуши, наложенный на рот, был таким толстым, что там почти что образовалась корка, по этой причине рот получился чрезмерно большим и широким» {16}.
«Маски сорваны!» – гласил набранный большими буквами заголовок на первой полосе номера Berliner Nacht-ausgabe, который вышел во вторник 5 апреля 1927 года. Как заявляла газета, результаты посвященного претендентке расследования «оказались сенсационными. Без каких-либо предубеждений и без всяких сомнений наше расследование дало ответ на вопрос “Анастасия или не Анастасия?” окончательно и раз и навсегда». В статье говорилось, что на самом деле претендентка является «работницей Франциской Шанцковской». Установленный факт декларировался в этом номере газеты Berliner Nachtausgabe, что «позволяло, наконец, дать окончательный ответ на одну из величайших загадок нашего времени» {17}. В течение последующих десяти дней газета печатала материалы, связанные с этим делом: прошлое Франциски, ее жизнь в семье Вингендеров и ее уход из этой семьи в 1922 году, а также результаты почерковедческих и фотографических сопоставлений {18}. Как было написано в редакционной статье газеты: «Теперь мы можем представить себе, какую хитрую игру вела эта женщина, и данное обстоятельство еще больше усугубляет трагедию, теперь мы знаем, что эта женщина лгунья» {19}.
Газета устроила очную ставку претендентки с Дорис Вингендер, которая вместе с Кнопфом и Люкке приехала в Зееон в холодное и дождливое утро того же вторника, в который газета Berliner Nachtausgabe разразилась публикацией своей сенсационной истории {20}. Когда посетители вошли в ее комнату, претендентка, которой сказали, что ее ждет встреча со старой знакомой, сидела, откинувшись на спинку дивана {21}. «Добрый день, Франциска», – сказала ей Дорис {22}. С ужасом во взгляде Франциска вскочила и, закрывая лицо платком, закричала, находясь «в состоянии безудержного гнева»: Das soll rausgehen! Das soll rausgehen! («Уберите это! Уберите это!») {23}.
На какое-то мгновение Дорис застыла в молчании, не зная, что делать, в то время как Франциска продолжала кричать. В конце концов Дорис вышла из комнаты и заявила, что она «без какого-либо сомнения опознала в претендентке бывшую квартирантку своей матери {24}. У претендентки все было точно таким же – то же лицо, тот же странный акцент, та же привычка прятать рот, короче говоря нет ничего такого, что отличало бы ее от той Франциски, которую я когда-то знала» {25}.
После Дорис настала очередь Кнопфа. «Добрый день, фрейлейн Шанцковская!» – сказал он претендентке, которая под взглядами герцога Лейхтенбергского и Люкке сидела, ошеломленная, не в силах сказать ни слова. А Кнопф сказал, что ездил в Хигендорф и встретился там с ее семьей, что и сестры, и мать, которая была больна, узнали ее по фотографии. Также Кнопф передал ей слова Анны Вингендер, что Франциска будет желанной гостьей в ее квартире в Берлине и что она даже сохранила все ее немногие вещи. Казалось, что Франциска застыла на месте, напряженно наблюдая за Кнопфом, пока тот говорил {26}.
«Вингендер… – наконец произнесла Франциска, – я не… знаю… людей… с такой… фамилией!» {27} После этого, как можно предполагать, на смену испытанному ею потрясению внезапно для нее самой пришло сокрушительное осознание того, что произошло тем утром. Несколько минут неожиданного разговора разбили созданную ею искуственную вселенную и свели на нет все ее усилия. Франциска потратила пять лет, тщательно воссоздавая внушающий доверие образ Анастасии. Награда за потраченные усилия была вполне осязаемой, все ее потребности удовлетворялись, она жила в замке в Баварии как гостья-аристократка из рода Романовых. В течение пяти лет она изо всех сил стремилась избегать опасных встреч, таких как эта, произошедшая этим утром. Что же теперь будет дальше? Не окажется ли она выброшенной, ввергнутой вновь в отчаяние и безнадежность ее прошлой жизни? И что еще хуже, не предъявят ли ей обвинение в мошенничестве?
Должно быть Франциска сама была убеждена в том, что ее игре подошел конец, поскольку она повернулась к герцогу и негромко спросила его: «И что же, вы действительно верили в то, что предоставляли кров дочери вашего царя?» Это было полнейшее признание в преднамеренно совершенном ею мошенничестве, но ответ, который дал герцог, оказался просто невероятным. «В моем доме, – сказал он, – может оставаться и жить Франциска Шанцковская. Я никогда не знал наверняка, являешься ты дочерью Николая II или нет. Я только относился к тебе с тем сочувствием, которое каждый должен испытывать по отношению к больному человеку». Как пишет газета Berliner Nachtausgabe, услышав это, Франциска, уверенная теперь в том, что герцог Лейхтенбергский и впредь будет опекать ее, неожиданно «коротко и иронично улыбнулась» {28}.
В замке Зееон царило полное смятение. Размышляя по поводу сильного волнения претендентки, в которое она пришла, увидев Вингендер, Фейт Лейвингтон записала в своем дневнике: «Самое меньшее, что можно сказать, это была очень странная встреча». Ожидая Люкке и Кнопфа, Дорис сидела в гостиной, она пила чай из самовара и говорила с герцогиней Ольгой Лейхтенбергской. «Пожалуйста, скажите ей, чтобы она вернулась к нам, – говорила Дорис герцогине. – Ее комната по-прежнему в ее распоряжении, и вся ее одежда. Мы будем очень рады, если она снова вернется к нам». А Наталье, дочери герцогини Ольги, Дорис сказала следующее: «Вы знаете, Франциска всегда воображала, что она принадлежит к более высокому социальному кругу, чем на самом деле. Она всегда тщательно следила за своим внешним видом и гордилась своими маленькими, изя-щными руками». Разглядывая фотографию Франциски в Berliner Nachtausgabe, Наталия призналась Лейвингтон: «Сходство настолько несомненное, что даже сердце замирает» {29}.
Вслед за этими событиями была разыграна еще одна и даже более причудливая постановка. Когда к числу участников присоединился сам герцог, он, невзирая на все признания претендентки, теперь, более чем когда-либо, был убежден, что последняя на самом деле являлась Анастасией. Дорис настаивала, что нет никакого сомнения в том, что это не так, но герцог Лейхтенбергский прервал ее, сказав, что у него нет сомнений, что его гостья является великой княжной, потому что она знала, как пользоваться самоваром. Для Кнопфа это уже было слишком. Повернувшись к Дорис, он спросил, знает ли она, как пользоваться этим устройством. Когда та ответила, что знает, детектив сказал: «В таком случае, Ваше Светлость, она также должна быть великой княжной!» {30}
Однако эта мелкая насмешка не произвела впечатления на герцога, который вскоре стал открыто утверждать, что во время очной ставки с Вингендер «не было представлено ничего, что могло бы скомпрометировать претендентку, и наоборот, ставка убедила меня, что последняя не является пропавшей Шанцковской» {31}. А Ратлеф-Кальман он заявил, что «результаты встречи оказались абсолютно отрицательными. В молчании и изумлении свидетельница Вингендер смотрела на лежавшую в постели больную претендентку, как это бывает только тогда, когда смотрят на незнакомого человека, которого видят в первый раз. Совершенно очевидно, что она не только не узнала ее, но и не обратилась к ней по имени» {32}.
Все это было не просто неверно, это не поддавалось объяснению. Отказ герцога признать, что Дорис фактически установила личность претендентки, делает его исключительно ненадежным свидетелем. Возможно, что этот его отказ и упростил на какое-то время положение дел Франциски. Полагаясь на поддержку таких лиц – не только тех, кто наивно верит всему, но и тех, кто говорит очевидную ложь ей на пользу, – она могла надеяться выйти сухой из воды в надежде, что все это будет вскоре забыто. Затем, как это уже случилось тогда, когда Пойтерт разнесла ее сказку по всему Берлину, те, кто поверил в то, что она является великой княжной, продолжали добиваться нужного результата. На этот раз подобная роль выпала Ратлеф-Кальман, всерьез настроенной разоблачить хитроумную интригу, разработанную по приказу герцога Эрнста-Людвига Гессенского Жильяром, Вингендерами, Люкке и Кнопфом с целью дискредитировать претендентку. Ратлеф-Кальман отыскала брата Франциски Феликса, который работал шахтером на шахтах Аммендорф-беи-Халле в долине Рура, и попросила его встретиться с претенденткой. Феликс не видел Франциску начиная с зимы 1917–1918 годов, и потребовалось некоторое время, прежде чем он согласился на предложение Ратлеф-Кальман. Он сказал, что поедет туда только в случае, если на него не будет возложена ответственность за действия сестры или обязанность опекать ее. Но и в этом случае им будет сказано только то, что ему велела мать {33}.
Так что же велела ему мать? Нет доказательств, позволяющих предположить, что, до того как Мартин Кнопф появился в Хигендорфе, семья Франциски знала о претензиях последней или о том, что она жива. Сказав, что по его предположению Кнопф нашел пропавшую без вести Франциску, он на первом этапе попросил Марианну и ее дочерей просто установить личность претендентки и только после того, как они сделали это, сообщил, что Франциска утверждает, что она является русской великой княжной Анастасией. {34} Так ничего не подозревающая и неискушенная в подобных вопросах Марианна впервые узнала о загадке, в центре которой была ее дочь. После того как эта история появилась на страницах Berliner Nachtausgabe, Хигендорф заполонили толпы любопытных журналистов, и вся деревня оказалась втянутой в историю Франциски. Ко второй неделе апреля репортеры осадили маленькую деревушку, и, как вспоминал один из соседей, «улица перед домом Шанцковских была переполнена автомобилями». Журналисты старались заглянуть в окна, они останавливали людей на улице и задавали им вопросы о Франциске, они день и ночь стучали в двери дома Марианны {35}.
Одним из них был Фриц Шурихт, частный детектив, которого наняла Ратлеф-Кальман, чтобы провести собственное расследование по материалам, опубликованным в Berliner Nachtausgabe. Он увидел, что «все это дело в высшей степени возмутило и обозлило» Марианну, и при первой встрече она отказалась разговаривать с ним, заявляя, «что она совершенно не хочет иметь хоть что-нибудь общее с этим делом». Однако в конце концов она смягчилась. На этот раз, когда ей показали фотографии претендентки, Марианна стала настаивать на том, что та не является ее дочерью, и она также запретила Шурихту расспрашивать Гертруду, Марию-Юлиану или кого бы то ни было еще. В середине этой беседы у ворот остановился автомобиль, и в дом ворвался второй муж Марианны. Пара обменялась несколькими словами на польском языке, и после этого муж взял вилы и замахнулся ими на Шурихта. «Я пришел к заключению, – отметил Шурихт с иронией, – что далее задавать какие-либо вопросы не имело смысла, и фрау Шанцковская уверила меня, что будет лучше, если я уйду. Было видно, что ее муж был очень раздражен и озлоблен всем этим делом» {36}.
Но что же изменилось? Что послужило причиной такой резкой и неубедительной перемены? Франциска приобрела известность, уверовав в то, что она является русской великой княжной, ее сторонники оплачивали оказанные ей медицинские услуги и обеспечивали всем необходимым. Она жила в домах аристократических семейств и даже в доме инспектора полиции Берлина. В таких условиях должна ли была ее семья нести ответственность не только в вопросе опеки над ней, но и в вопросе обвинения в мошенничестве? Ложь, выдуманная Франциской, могла повлечь за собой судебное разбирательство, и Марианна, испугавшаяся признать, что одной из самых больших загадок современности является ее дочь, сделала эту ложь еще больше. Как вспоминал один из бывших друзей Франциски в Хигендорфе, «начиная с этого времени и далее Марианна стала говорить всем, что ее дочь умерла» {37}.
Судя по всему именно это Марианна велела сказать Феликсу, то есть велела отрицать, что претендентка является его сестрой, и настаивать на том, что его сестра, вероятнее всего, умерла. Когда в полдень 9 мая 1927 года Ратлеф-Кальман и ее юрист Вильгельм Фоллер встретили поезд, на котором приехал Феликс, последний сказал: «Я не думаю, что моя сестра все еще жива, потому что Франциска была очень привязана ко мне, и я уверен, она непременно написала бы мне письмо» {38}. Все трое отправились в расположенную примерно в 32 километрах к северо-западу от замка Зееон деревню Вассербург-ам-Инн, где в пивоварне Бридж была назначена встреча. Вскоре там появилась Франциска в сопровождении герцога Лейхтенбергского, его сына Дмитрия, снохи Екатерины и двух дочерей Натальи и Тамары. Они прибыли на встречу на нескольких автомобилях {39}. Как только претендентка вошла в пивную, Фоллер обратился к Феликсу Шанцковски и спросил: «Кто эта дама?»
«Это моя сестра, это Франциска», – ответил тот без всякого колебания {40}.
Как вспоминали обе дочери герцога, увидев своего брата, Франциска «пришла в сильное волнение, нижняя челюсть дрожала у нее в течение всей встречи». Как Наталья, так и Тамара, обе считали, что «сходство у этой пары было несомненным, тот же рост, тот же цвет волос, черты лица и в особенности контуры рта» {41}.
«Ну что же, пойди и поговори со своим братом!» {42} Этими словами герцог Лейхтенбергский нарушил напряженную тишину. Прославившаяся своим упрямством, претендентка послушно и кротко подчинилась приказу, ее движения и жесты только подтверждали сходство с братом. По воспоминаниям Дмитрия Лейхтенбергского, брат и сестра «вне пределов нашей слышимости» в течение нескольких минут говорили друг с другом, и то же самое подтвердила его жена Екатерина, хотя то, о чем они говорили, так и осталось неизвестным {43}.
Спустя примерно тридцать минут погруженная в молчание Франциска вернулась в замок Зееон; герцог Лейхтенбергский в своем своевольном упрямстве согласился признать, что Феликс подумал, «что претендентка может быть его сестрой» {44}. А что же сам Феликс? «У моей сестры были не такие волосы, у моей сестры была не такая фигура, у моей сестры были не такие руки, но эта женщина – моя сестра» – так сказал Феликс, когда претендентка вышла из пивной {45}. Он сидел вместе с Ратлеф-Кальман и Фоллером, глядя на заранее подготовленное письменное показание, в котором он признавал, что претендентка на самом деле является Франциской. Внезапно и без каких-либо объяснений Феликс изменил свое мнение, четко сообщив, что в конечном счете эта дама не была его сестрой {46}. Однако он подписал второй вариант письменных показаний, из которого следовало, что, «несмотря на наличие большого сходства между сестрой и претенденткой», последняя «иначе произносит слова, у нее другая манера речи» по сравнению с его сестрой. Претендентка, говорилось далее в письменном показании, составленном Ратлеф-Кальман и Фоллером и подписанном Феликсом, «не продемонстрировала никаких признаков того, что ей известно, кто я. По выражению ее лица было видно, что я ей совсем не знаком». Скорее наоборот, она обращалась с ним, «как с незнакомцем, который просто пришел встретиться с ней» {47}.
Все это было в полном противоречии со сценой, только что имевшей место, и свидетелями которой стали семь человек. Конечно же, Ратлеф-Кальман стремилась каким бы то ни было способом избавиться от доказательств не в пользу претендентки, но почему же Феликс Шанцковски допустил такой неуклюжий и малоубедительный поворот? Не исключено, что он приехал в Вассербург, готовый следовать наставлениям своей матери, но тем не менее дрогнул, встретившись лицом к лицу с сестрой. Если это так, то он, несомненно, должен был понимать, что его признание может привести к катастрофе, поскольку сказав неправду Шурихту, Марианна прочно завязла во лжи, нуждавшейся в постоянной подпитке. Если бы Феликс остался верен признанию, сделанному им в первые же минуты встречи, то он мог бы подвести свою мать под судебное преследование, а свою семью к многочисленным гражданским искам и полному разорению. Чтобы спасти мать, он должен был отказаться от сестры, и, вероятно, именно это он и сказал Франциске, когда говорил с ней в пивной. В 1920 году Франциска уверяла всех, что вся ее семья умерла; весной 1927 года Марианна стала говорить людям, что умерла Франциска. Создавалось впечатление, что после многих лет неприязни и непростых отношений мать и дочь наконец пришли к соглашению: они умерли друг для друга.
Однако для тех, кто выступал на стороне Франциски, достаточно было конечного вердикта Феликса. Принимая во внимание только то, что он формально отказался признать сестру, они не принимали в расчет признание, сделанное им в начале встречи. Здесь снова не обошлось без вмешательства герцога Лейхтенбергского, ошибочно утверждавшего, что «в течение всей встречи претендентка и Феликс четко продемонстрировали, что в прошлом между ними не было никаких отношений» {48}. Столь же малое отношение к реальности имеет и нежелание Глеба Боткина вообще признать возможность родства претендентки и Феликса. Он заявил, что «не существует даже малейшего сходства» между фотографиями Франциски и претендентки, и утверждал, что вся эта история «является плодом вымысла Кнопфа и Жильяра», построенного на заявлениях Дорис Вингендер, которую он в озлоблении и совершенно необоснованно назвал проституткой {49}. Однако большую часть своей злости Боткин припас для Жильяра, он написал, что бывший учитель «продал свою репутацию преданного и честного человека нашему главному врагу великому герцогу Гессенскому» с тем, чтобы лишить претендентку принадлежащих ей по праву титула и имени {50}.
Кроме того, была Ратлеф-Кальман, которая отказывалась считаться со всем тем, что получило в ее записях название «Миф Шанцковской» {51}. Чтобы найти всему объяснение, она выдвинула целый ряд гипотез, каждая из которых была невероятней другой. Ратлеф-Кальман уверяла, что настоящая Франциска стала жертвой одного из преступных сообществ Берлина, и поэтому не могла быть претенденткой, однако когда от нее потребовали доказать эту версию, она от нее отказалась. Затем Ратлеф-Кальман стала утверждать, что Дорис Вингендер просто ошиблась, что ей довелось посещать многоквартирный дом, в котором жила Клара Пойтерт, и именно там встретить претендентку, «которая имеет некоторое сходство» с Франциской. {52} В результате этого Дорис просто приняла одну женщину за другую. Это была остроумная гипотеза, но она также не подтверждалась никакими доказательствами {53}. По поводу того, что произошло с самой Франциской, Ратлеф-Кальман заявила, что она оказалась жертвой серийного убийцы и каннибала Георга Гроссмана – внушающего отвращение преступника, который после Первой мировой войны убил более пятидесяти молодых женщин. Человеческое мясо, которое не съедал он сам, он продавал ничего не подозревающим владельцам мясных лавок, и оно попадало в желудки жителей голодного города. До того как он в 1921 году покончил жизнь самоубийством, полиция нашла его дневник, в который были внесены все жертвы его ужасного варварства, и среди этих жертв была женщина с фамилией Сазновская. Ратлеф-Кальман предположила, что эта фамилия являлась фонетическим воспроизведением фамилии Шанцковская {54}. Но полиция Берлина отвергла такую версию {55}.
Однако Ратлеф-Кальман была не из тех, кто готов допустить, чтобы на созданную ими стройную систему доказательств влияла такая мелочь, как расследования, проведенные полицией Берлина. Осенью 1927 го– да она снова опубликовала ряд статей в газете T?gliche Rundschau. В своих статьях Ратлеф-Кальман открыто критиковала газету Berliner Nachtausgabe и проведенное ею расследование, утверждая, что «легенда о Шанцковской» являлась результатом заговора против претендентки, «несчастного, беспомощного создания, которое терзают и мучают по каждому поводу». То, что рассказала Дорис Вингендер, было оплачено, и последняя является… Впрочем, те читатели, которые разбираются в конспирации и заговорах, сами смогут понять, кем она является. Ни один человек из семьи Франциски, – настаивала Ратлеф-Кальман, – никто, из знавших Франциску в Хигендорфе или Берлине, не признал в претендентке эту пропавшую без вести заводскую работницу {56}.
Как во многих других случаях предоставления доказательств по этому делу, Ратлеф-Кальман ошибалась, но она ошибалась намеренно. К лету 1927 года одиннадцать человек узнали в претендентке Франциску, а именно Отто Мейер, бывший учитель Франциски в Хигендорфе, его сын Ричард, а также Марта Шрок, подруга детства Франциски, Анна Вингендер и три ее дочери – Дорис, Луиза, а также вышедшая замуж Кэт Выпрыжик, – также сестры Франциски Гертруда и Мария-Юлиана, ее мать Марианна и брат Феликс, даже несмотря на то что двое последних внезапно и без видимых причин изменили свое мнение на противоположное {57}.
Но если Ратлеф-Кальман была намерена игнорировать эти доказательства, то официальные власти таких намерений не имели. Мартин Кнопф передал свои отчеты, а также показания свидетелей и фотодокументы графу фон Харденбергу, который, в свою очередь, передал полиции Дармштадта дубликат досье, а также сопроводительное письмо, в котором говорилось, что удалось определенно установить, что на самом деле претендентка носит имя Франциска Шанцковская. Полиция Дармштадта передала эти документы полиции Берлина и потребовала от нее, чтобы было вынесено официальное решение по данному вопросу. После короткого расследования берлинская полиция пришла к заключению, что на самом деле претендентку зовут Франциска Шанцковская, и дело о ней было закрыто {58}.
Все, игра окончена. Но судьба решила еще раз прийти на помощь Франциске. Как бы странно это ни звучало, но люди по-прежнему хотели верить, что она и есть та самая великая княжна Анастасия и что все, что рассказала им Ратлеф-Кальман, было правдой. Как ни странно, реальные факты спассовали перед желаемым, сторонники Франциски оставили расследование без внимания, исказили и отбросили за ненадобностью, доведя до уровня нелепицы.
Феликс Шанцковский ушел в тень и больше не появлялся в этой истории, однако он тоже стал ее частью: как только он изменил свое мнение и подписал документ, в котором он отказывался от сделанного им ранее признания, как только он отказался от сестры, он тоже оказался вовлеченным в тайное намерение своей матери скрыть правду. Каждое заявление такого рода еще глубже погружало семью в пучину лжи, где преобладал страх обвинения в тайном сговоре и привлечения к ответственности за него. Положение усугублялось тем, что в частной беседе он признавал, что солгал тогда. Гертруде он сказал, что встреча с Франциской состоялась в том месте, «где королевы гуляли в парке», очевидно, имея в виду замок Зееон; там он узнал ее, но после отказался от этого в своих письменных показаниях {59}. То же самое он сказал своей жене Эмме Мюллер, их дочери Вальтраут, а также своей племяннице, добавляя при этом, что «ради семьи» он отказался от результатов опознания, сделанного им в первый момент встречи {60}.
Все это быстро кануло в небытие, и общественное мнение, завороженное мифом о выжившей Анастасии, быстро забыло «легенду о Шанцковской». Однако официальные власти этого не знабыли, более того, в это дело вмешался человек, участия которого меньше всего можно было бы ожидать, а именно – Адольф Гитлер. Третий рейх взялся решить данную проблему {61}. В 1937 году представитель Министерства внутренних дел в Берлине посетил полицию Ганновера, где тогда жила Франциска, и потребовал новой очной ставки с семейством Шанцковских. Это мероприятие в некоторой мере было организовано бывшим русским генералом Василием Бискупским. Он был тесно связан с великим князем Владимиром Кирилловичем, сыном и наследником великого князя Кирилла Владимировича {62}.
Вот так по приказу рейхсканцелярии чиновники нацистского государства нашли семью Франциски. Мать Франциски, Марианна Ченстковска-Кнопф, 20 декабря 1932 года умерла от воспаления легких в Хигендорфе в возрасте шестидесяти шести лет {63}. Валериан по-прежнему работал на ферме в Хигендорфе, Гертруда вышла замуж за кучера по имени Аугуст Эллерик и жила с ним и их дочерью Маргаретой на окраине деревни по соседству со своей сестрой Марией-Юлианой и ее мужем Флорианом Закорски, и только Феликс уехал, чтобы найти работу на шахте в долине Рура {64}. Им всем были показаны фотографии претендентки: Гертруда не колеблясь узнала в ней Франциску, по мнению Феликса, она «отличалась от сестры», тогда как и Валериан, и Мария-Юлиана утверждали, что они едва знали Франциску в то время, пока она жила с ними, и что прошло слишком много времени, чтобы они могли высказать определенное мнение {65}.
Однако Берлин не захотел тянуть с решением вопроса, 9 июля 1938 года Франциске было предписано явиться в полицейское управление Ганновера. Она прибыла туда в сопровождении юристов Эдварда Фоллоуза, Пауля Леверкуна и Гертруды Мадзак, а также Глеба Боткина, после чего комиссар уголовной полиции А.В. Паар провел ее в небольшую комнату. Ее братья и сестры ждали в другой комнате под надзором представителя рейхсминистерства из Берлина. «Нам представилась возможность снова увидеться с нашей сестрой, – сказала Мария-Юлиана Гертруде, – и решить, узнаем мы ее или нет». Неожиданно дверь в комнату открылась, и Франциска оказалась лицом к лицу со своими братьями и сестрами. Никто не произнес ни слова; комиссар уголовной полиции попросил Франциску пройтись вперед и назад, в то время как на нее будут смотреть ее братья и сестры. Сначала Гертруда растерялась, увидев сестру с модной прической и в дорогой одежде, по ее мнению, голос претендентки как-то отличался от голоса Франциски, и в ее воспоминаниях сестра была крупнее и толще, чем стоявшая перед ней женщина {66}. Однако после того как Гертруда пригляделась к ее лицу и к ее движениям, «все встало на свои места, стало ясно, что это была моя сестра» {67}. Мария-Юлиана разглядывала Франциску в течение нескольких минут, но затем, узнав, она спросила у нее: «Разве ты не признаешь свою сестру?» Валериан, судя по всему, посчитал, что претендентка выглядела «совсем иначе», чем его сестра, но при этом он не мог признать с уверенностью, что она не является Франциской, в то время как, по мнению Феликса, она была непохожа даже на ту женщину, с которой он встречался десятью годами раньше в Вассербурге, он заявил, что не может сказать ничего определенного {68}.
«Да конечно же, это Франциска!» – стала убеждать своих братьев и сестер Гертруда. Братья и сестры стали перешептываться между собой. После возникшей паузы Мария-Юлиана объявила: «Я не помню, как в действительности выглядела Франциска. Я не могу сказать, является ли эта женщина моей сестрой». Для Гертруды это было уже слишком, она взорвалась внезапным приступом гнева. С покрасневшим от гнева лицом она закричала, ударяя по столу кулаком: «Ты – моя сестра! Ты – моя сестра! Я знаю, что ты моя сестра! Ты должна признать меня!» Братья и сестра пытались успокоить Гертруду, боясь последствий этого скандала, и чем громче кричала Гертруда, тем усиленнее они настаивали на том, что претендентка не является их сестрой. Однако Гертруда и слышать ничего не хотела. «Признайся! Признайся!» – кричала она Франциске. Вскочив со своего стула, она схватила Франциску за воротник и трясла так, что шляпа сползла с ее головы. «С каждой минутой она становилась все более и более возбужденной», – заявил комиссар Паар. Феликс, Валериан и Мария-Юлиана настаивали на том, что, хотя сходство между их сестрой и претенденткой было «очень сильным», последняя все же не была Франциской. Однако Гертруда оставалась непреклонной. «Я сделала для нее так много! – причитала она. – Я так хорошо относилась к ней! Она обязана признать это!» Ее братья и сестра попросили сделать перерыв, чтобы они могли посовещаться между собой; когда их совещание кончилось, Гертруду по какой-то необъяснимой причине тоже переполнили сомнения. Несмотря на все свои бескомпромиссные заявления, она, так же как и ее братья и сестра, тоже отказалась подписать заявление, в котором признавалось бы, что на самом деле претендентка и Франциска – это одно и то же лицо {69}.
Что же произошло? Сначала Гертруда, когда ей показывают фотографии претендентки, узнает Франциску. В то время как два ее брата и сестра настаивали на том, что они не могут вынести окончательный вердикт, потому что слишком плохо знали Франциску и прошло слишком много времени. Мария-Юлиана путалась: первоначально она настаивала на том, что претендентка не является Франциской, затем она поменяла свою точку зрения, но лишь для того, чтобы после беседы с братьями вернуться к своей исходной оценке. Потом все втроем они попытались убедить Гертруду в том, что она ошибается. Возможно, что Валериану и Марии-Юлиане действительно трудно было прийти к определенному заключению, и они не могли узнать свою сестру в женщине, которую увидели в тот день. Хотя десятью годами раньше Мария-Юлиана уверенно признала в фотографии претендентки Франциску, но ведь даже Гертруда согласилась, что теперь Франциска выглядела более стройной, у нее была другая прическа и дорогая одежда. Тем не менее намерение посовещаться отражало отчаянное желание семейства создать впечатление, что они едины в своем мнении. С покойной Марианны спросить было уже нельзя, теперь бремя ответственности за исход описанной выше встречи лежало на Феликсе, который в конечном счете подписал в 1927 году письменное показание, из которого следовало, что претендентка не является его сестрой. Он солгал в документе, имевшем юридическую силу, и в стенах полицейского участка скорее всего вновь почувствовал страх перед обвинением в мошенничестве и последующим судебным преследованием. По этой же причине Мария-Юлиана отказалась вынести окончательный вердикт, и каждый из них старался убедить Гертруду сделать то же самое. В результате ни один из них не подписал никакого документа, в котором так или иначе высказывалось бы определенное мнение относительно личности Франциски. После многих лет лжи это было все, что могло сделать семейство, чтобы защитить себя, и прежде всего Феликса. Так же как и после встречи в Вассербурге, Феликс стал утверждать, что он, конечно же, узнал в претендентке свою сестру. «Он сказал мне, что не сомневался в том, что перед ним стояла Франциска», – говорила позднее Гертруда {70}. То же самое он сказал своей жене Эмме и дочери Вальтраут, подчеркнув, что обстоятельства заставили его отрицать, что претендентка была на самом деле Франциской {71}.
Из этого испытания Франциска вновь вышла невредимой, об этом опознании тоже забыли, и публика поверила в то, что это была очередная интрига. Однако «легенда о Шанцковской» всплыла еще один раз – последний, – в ходе судебного разбирательства в Гамбурге, когда вероятность того, что самая известная в мире претендентка на великокняжеский титул на самом деле была бывшей заводской работницей, на короткое время оказалась в центре внимания. Судебные инстанции узнали о проведенном сопоставлении почерка претендентки с надписью на регистрационной карточке Франциски, выданной в ноябре 1919 года. Они получили отчет специалиста-графолога Мориса Дэльмена, который проводил изучение этой карточки и пришел к убеждению, что «фрау Андерсон совершенно не может быть польской крестьянкой Франциской Шанцковской» {72}. Это заключение было подкреплено доводами Отто Рехе, который, сравнив единственную фотографию Шанцковской с фотографиями претендентки, заявил: «Фрау Андерсон не является Франциской Шанцковской» {73}.
Суд также заслушал тех, кто утверждал подобно Ратлеф-Кальман с ее рассказами о том, что настоящая Франциска была убита людоедом Георгом Гроссманом, что Шанцковская умерла. Среди них был некий Бруно Гранзитцки, который через тридцать два года после события утверждал, что в июле 1920 года он встретил Франциску в Данциге, это в то время, когда она на самом деле находилась на излечении в Дальдорфе. Согласно его рассказу она нашла работу прислуги и вместе с несколькими другими молодыми женщинами отправлялась в Англию на борту судна, которое носило название «Премьер». Гранзитцки не представлял собой ничего примечательного, если бы не заявленное им воспоминание о совершенно ничем не примечательной и короткой встрече с женщиной, с которой он не был знаком и не имел никаких оснований помнить о ней, потому что, говоря об этом своем воспоминании, он отважился сообщить, что она даже сказала ему, что ее новые работодатели живут в Лондоне на улице Bedford Road {74}. Тщательное расследование этой истории, как это отметил немецкий журнал Spigel, «по прошествии лет стало почти совершенно невыполнимым» и не дало никаких результатов {75}. Никогда не теряющая надежды Доминик Оклер, которая легковерно поверила сплетням и заняла место, освобожденное Ратлеф-Кальман, с особым пылом проводила расследование этого повествования. Она проверила декларации пассажиров тех судов, что выходили из Данцига, она просмотрела все книги регистрации пассажиров, она потела над папками с делами иммигрантов в Великобритании. Не приходится удивляться, что ни один из этих документов не содержал никаких упоминаний о Франциске Шанцковской {76}.
Кроме него еще были три бывшие медицинские сестры, которые в 1966 году вышли из тени, чтобы на короткое время занять место свидетеля на суде. Шарлотта Янус, Маргарет Биннер и Эмма Бецуг – все они заявили, что работали в клинике для душевнобольных в Херренпроч в Бреслау, и утверждали, что на опубликованной в газете фотографии Франциски они узнали ту женщину, которая находилась на принудительном лечении в их больнице с 1929 по 1934 год, как раз в то время, когда на самом деле Франциска была в Америке, а после этого в клинике Ильтен в окрестностях Ганновера. Как и в случае сказки, придуманной Гранзитцки, не было найдено ни одного доказательства, способного подтвердить это довольно странное заявление {77}.
Подобные истории стали обычным делом, являясь не демонстрацией вмешательства какого-то таинственного рока, но скорее {78} свидетельством того, насколько притягательны были претензии Франциски для публики. Люди не просто хотели того, чтобы ее история оказалась правдой, нет они также хотели, и не важно, насколько противоречивы или абсурдны их истории, сами стать частью этой удивительной саги, хотели связать себя с живой загадкой двадцатого столетия. «Если человек может вписаться в историю претендентки, – так журнал Der Spigel прокомментировал показания Гранзитцки, – то он может стать частью истории вообще. Слово “ложь” не вполне характеризует сказанное им».
Однако в отличие от большей части публики на суды Гамбурга было не так-то просто произвести впечатление или вымолить у них прощение. В своем приговоре, вынесенном в 1961 году, Ганзейский земельный суд отказал не только истице в праве считать себя великой княжной Анастасией, он также вынес отрицательное решение по встречному иску, который был предъявлен Беренберг-Госслер и согласно которому истица на самом деле являлась Франциской Шанцковской. Как сказали судьи, последнее утверждение тоже не нашло достаточно достоверного подтверждения, хотя они полагали «что это весьма вероятно» {79}. Оно не нашло достаточного подтверждения по той причине, что, как это теперь видно из анализа доказательств, на самом деле Беренберг-Госслер не очень-то и старался обосновать свой иск. Вместо этого в суде он тратил большую часть времени, пытаясь опровергнуть тех, кто заявлял, что он видел спасшуюся Анастасию в той или иной провинции или стране, или же на то, чтобы опровергнуть утверждения Франциски, согласно которым великий герцог Эрнст-Людвиг с секретным визитом посещал Россию в 1916 году.
Что можно сказать о семье Франциски? Они делали все, что было в их силах, чтобы избежать участия в этом деле. К тому времени, когда начались судебные процессы в Гамбурге, Мария-Юлиана уже умерла, а Валериан, хоть и жил на принадлежавшей семье мызе, находился в Польше, входящей в число стран соцлагеря. Юрист Ганс Германн Крампф, который представлял интересы противной стороны в этом деле, в 1959 году написал Гертруде: «Исследования, проведенные в течение этого периода, подтверждают, что вы были не единственным человеком, который во время той встречи в 1938 году опознал в Анне Андерсон вашу сестру Франциску. Ваши братья и сестра тоже опознали ее, но отказались признаться в этом, ради того чтобы не стать препятствием в карьере вашей сестры… Поскольку срок давности для любого юридически наказуемого деяния истек, вам нечего опасаться, коль скоро вы теперь скажете правду» {80}. И Гертруда вновь повторила свой рассказ о том, как она узнала в претендентке Франциску, но Феликс не последовал ее примеру, он, возможно, связанный по рукам и ногам той ложью, которая содержалась в его письменном показании 1927 года, не хотел ввязываться в судебное дело. Дочь Гертруды, Маргарета Эллерик, в своей попытке переубедить Феликса писала ему: «Далеко не каждый может сказать, что у него есть родная сестра, которую важные, наделенные властью люди в течение десятилетий ошибочно принимали за дочь русского царя!» {81} Однако ничто не могло повлиять на решение Феликса, и во время всех судебных слушаний он так и не сделал никакого официального заявления
Ложь, умолчание, отказ от ранее данных показаний и от выполнения ранее взятых обязательств – все это было на руку Франциске. Ее разоблачили, опознали, установили ее личность и даже вынудили признаться, что она мошенница, и тем не менее во всех случаях она ухитрялась выйти сухой из воды. Все это является замечательной демонстрацией необыкновенной власти этого самого романтического мифа двадцатого столетия и необычайных способностей Франциски. Люди хотели верить и поэтому верили даже перед лицом всех доказательств, подтверждавших противное. В конечном счете для большинства людей в этом мире Франциска Шанцковская, эта деревенская девушка из провинции, душевнобольная работница завода, стала великой княжной Анастасией.
Эпилог
После столь многих десятилетий торжества убедительных и не вызывающих сомнения доводов в пользу Анны Андерсон, после многих признаний подлинности ее «воспоминаний» и мелких деталей, подтверждающих поданный ею иск, результаты проведенного в 1994 году ДНК-анализа потрясли многих из тех, кто верил, что претендентка является великой княжной Анастасией. Ведь, как настаивал в свое время Глеб Боткин, «просто невозможно принять польскую крестьянку за великую княжну» {1}. Дочь Боткина, Марина, и его зять Ричард Швейцер придерживались той же точки зрения: хотя они никогда не ставили под сомнение честность и принципиальность ученых или полученные результаты генетического анализа, они отказывались признать заключение, вынесенное по результатам анализа. Ткань внутренних органов, которая была взята для проведения анализа, «не принадлежала телу той Анны Андерсон, которую мы знали. Должно быть, была произведена подмена». Они протестовали не столько из-за того, что претендентка больше не могла считаться Анастасией, сколько из-за высказанного предположения, что она – это Франциска Шанцковска. «Все мы, кто знал ее, – говорил Швейцер, – никоим образом не можем увидеть в ней польскую крестьянку. Это противоречит здравому смыслу тех людей, которые знали Андерсон» {2}. Он заявлял, что сама мысль о том, что она была Франциской Шанцковской, являлась «абсурдной и оскорбительной» {3}.
Не исключено, что тот факт, что Анна Андерсон на самом деле была Франциской Шанцковской, казался таким невероятным потому, что люди ожидали, что разгадка столь грандиозной и фантастической тайны должна быть такой же грандиозной и фантастической. Генетический анализ и его научно обоснованные и не оставляющие сомнений выводы не дают ничего, что позволило бы дать ответ на повисшие в воздухе вопросы, трезающие сторонников Андерсон. Как по воле случая могла провинциалка из деревни оказаться воплощением столь совершенного подобия русской великой княжны? Насколько были велики шансы на то, что по стечению обстоятельств у нее будут тот же рост и вес, как и у невысокой Анастасии, такие же как у нее глаза и волосы, а также болезнь hallux valgus? Как ей удалось собрать и представить суду столько на первый взгляд рассчитанных только на узкий круг сведений о семье императора и ее частной жизни? Как она смогла развить свои очевидные способности к иностранным языкам или научиться играть на рояле? Как она смогла убедительно сыграть роль дамы изысканного воспитания, якобы искушенной во всех тонкостях этикета? Почему собранные в течение почти семидесяти пяти лет доказательства того, что Анна Андерсон не может быть Франциской Шанцковской, должны быть отброшены в сторону из-за какой-то цепочки генетических кодов? Но совпадение имеет свои границы, и все это крайне запутанное дело нельзя сводить к простой случайности и чистому везению авантюристки.
Здесь свою роль сыграли ошибочные предположения и домыслы, имеющие в основе ошибочные сведения, накопленные за десятилетия. Люди полагали, что факты признания в претендентке Анастасии были неопровержимо убедительны, что ей было известно слишком много – взять хотя бы воспоминания о «мужчине с карманами» и ее ответы на вопросы принца Сигизмунда, – чтобы не поверить в то, что она не является Анастасией. Ее сторонники полагали, что она демонстрирует весьма впечатляющее владение иностранными языками, что она убедила в своей «подлинности» слишком много экспертов, которые изучали ее почерк и фотографии. Публика верила, что «крестьянка из провинции», какой была Франциска, не могла обладать способностями к иностранным языкам или к запоминанию и усвоению большого объема сведений. Нельзя было оставить без внимания сделанные ее семьей заявления, согласно которым Франциска, в отличие от женщины, спасенной из канала Ландвер, никогда не была беременной и не получала никаких ранений во время происшествия на заводе AEG. Конечно, все эти суждения были ошибочными, но правду не знал никто, ту правду, которая оставалась скрытой, и всякая попытка рассказать о ней подавлялась по мере того, как миф о спасенной великой княжне набирал силу.
Люди хватались за противоречия, говорили, что Франциска носила обувь большего размера, чем Андерсон, что она была выше и толще, имела другой цвет волос. И хотя подобные заявления не получили поддержки в ходе судебного расследования, все равно личные воспоминания и впечатления по-прежнему выдвигали в качестве доводов, позволяющих игнорировать результаты генетических исследований {4}. Кроме того, настаивали они, были же и другие исследования, результаты которых прямо противоположны решению суда, принятому в 1994 году. Например, после того как в семидесятые годы Верховный федеральный суд Западной Германии вынес отрицательное решение по иску Франциски, доктор Мориц Фюртмайр провел два фотометрических исследования претендентки. Первое исследование, проведенное с использованием разработанной им системы, называемой Personen-Identifizierungskartei, или P.I.K. Method, и представлявшей собой первый вариант метода составления фоторобота, построенного на изучении размерных характеристик, которые Фюртмайр назвал основными точками на лице – глубина и диапазон расстояний применительно к определенным чертам лица, размерные соотношения между которыми никогда не меняются со временем {5}. Согласно Фюртмайру, претендентка являлась Анастасией, по его словам, результаты исследований с помощью P.I.K. Method считались полноноценным научно обоснованным доказательством в практике юридической системы Западной Германии {6}. Кроме того, Фюрт-майр провел сопоставление фотографии правого уха Франциски с правым ухом великой княжны. Он установил семнадцать точек соответствия между этими двумя женщинами, а это, как он говорил, на пять точек больше, чем необходимо по закону ФРГ, чтобы установить идентичность личности {7}.
Это представляло собой несомненную проблему. Вот что писала сестра императрицы Александры Федоровны, Виктория, маркиза Милфорд Хэйвен, в письме, посланном ею в 1930 году княгине Ксении Георгиевне: «Одним из непреодолимых препятствий, которые не позволяют мне положительно решить вопрос об идентичности претендентки, является то, что уши Андерсон имеют совсем другую форму, нежели уши Анастасии, форму которых я помню очень хорошо. Их я и моя сестра Аликс бывало называли “атавизмом”, поскольку уши Анастасии были очень близки по форме к тем, какие были у моего дяди и не имели ничего общего с обычными ушами. Как Ирэна, так и мой брат согласны со мной по данному вопросу. В настоящее время является признанным фактом, что форма раковины и мочки уха остаются неизменными со дня рождения человека и до его смерти» {8}.
Такая позиция получила поддержку Эрнста-Людвига, а также сына Виктории лорда Маунтбэттена, который в письме к своему двоюродному брату принцу Людвигу Гессенскому вновь поднял вопрос о непризнании претензий претендентки {9}. Майкл Торнтон передал лорду Луису Маунтбэттену известие о результатах проведенных им исследований. Как вспоминал Торнтон, «он читал заключение, и лицо его выражало сомнение и одновременно недоумение». «Но это же невозможно? – наконец заявил Маунтбэттен. – Ни одному самозванцу не могла выпасть такая удача, как этой!» {10}
Два повода усомниться сразу же в результатах испытаний Фюртмайра лежали буквально на поверхности. По его мнению, для предыдущих сопоставлений фотографий Андерсон и Анастасии использовались снимки, которые по ошибке были напечатаны в зеркальном отображении. Проведя соответствующую коррекцию, Фюртмайр пришел к выводу, что ухо претендентки соответствовало по форме уху Анастасии {11}. На самом же деле изображение, о котором идет речь, – фотография Франциски в профиль, сделанная в Дальдорфе в 1920 году. Она имела не зеркальное, а прямое отображение, и данное обстоятельство делает его заключение о сходстве сомнительным. Кроме того, он, говоря о сходстве с ухом Андерсон, использовал к тому же в качестве объекта сопоставления фотографию Марии Николаевны, а не Анастасии {12}. Ныне покойный Фюртмайр выглядит своего рода «темной лошадкой». Перед тем как пройти курс подготовки в заочном Международном институте подготовки детективов (Вашингтон, округ Колумбия), постоянно рекламирующем на обложках популярных журналов свои услуги по «подготовке на дому» и по «обучению тому, как заработать большие деньги», Фюртмайр работал то плотником, то поваром, то лесорубом, и судя по всему, не был официальным представителем какой-либо организации {13}.
Не найдено сведений о документах, подтверждающих уровень подготовки Фюртмайра, однако достоверность результатов его исследований вызывает серьезную озабоченность {14}.
Или взять, к примеру, исследования, проведенные профессором Питером Венизисом из отдела судебной медицины лондонской Черинг-Кросс и Вестминстерской высшей медицинской школы. Венизис и пятеро его коллег проводили изучение, сравнивая шесть фотографий ушей, принадлежность которых им была неизвестна, с взятыми из архива снимками Анастасии. Пятеро из шести человек посчитали, что уши Франциски «с наибольшей степенью вероятности» совпадали по форме с ушами великой княжны Анастасии. Но даже и в таком случае, как отметил Венизис, результат можно рассматривать лишь как «вероятное», но отнюдь не как то, что может считаться окончательным установлением. Венизис отметил также, что полученные результаты «строились на предположении», что уши каждого человека уникальны и сохраняют свою форму и размерные соотношения с рождения человека и до его смерти. Эту позицию отстаивала и Виктория, маркиза Милфорд Хэйвен, ее же отражала концепция Фюртмайра {15}. Конечно же, все это и было предположением, поскольку оно не имело какого-либо научного обоснования. Андрэ Моенссенс, профессор-законовед, специализирующийся на изучении антропометрических характеристик, предъявляемых суду в качестве улик, отмечает, что предположение об уникальности человеческого уха «никогда не устанавливалось опытным путем. Нет ни одного опубликованного научного исследования, в котором бы было установлено, что уши каждого человека индивидуальны и неповторимы и что это можно подтвердить путем сравнения» {16}.
В конечном счете какого-либо убедительного заключения так и не было сделано, и результаты этих испытаний, как это часто бывало в этом деле, были опровергнуты другими результатами. В 1994 году Джулиан Нотт, продюсер из Великобритании, заказал ряд исследований, включая те, что проводил Венизис, для документального фильма об Анне Андерсон. Джеффри Оксли, английский специалист в области сравнительного анализа черт лица, провел простое компьютерное сравнение единственного, сделанного до 1920 года, снимка Франциски с изображением претендентки, наложив два изображения друг на друга. Им было отмечено наличие отклонений в форме ушей, но он же высказал предположение, что если здесь изображены два разных человека, то несовпадение должно быть гораздо большим. По его мнению, полученные результаты «вполне согласуются» с представлением о том, что претендентка на самом деле является Франциской. Специализирующийся на судебном анализе фонетики доктор Питер Френч из Лондонского университета провел изучение стиля и характера речи Франциски, используя для этой цели магнитофонные записи, которые были сделаны в шестидесятые годы Алексеем Милюковым. Хотя в ходе исследования не было сделано обоснованного заключения о присутствии в ее речи выраженного русского акцента, но то, как она произносила букву «р», позволило сделать вывод о славянском, а не немецком происхождении Франциски. Однако Френч при этом посчитал важным добавить, что тот же звук является «нормой произношения» в той области, где росла Франциска. Дейвид Эллен, бывший глава Отдела экспертизы документов, предъявленных суду, провел сравнение почерка претендентки с почерком Анастасии. Его заключение гласит: «Мною не найдено свидетельства того, что Анна Андерсон на самом деле была великой княжной Анастасией. Когда я говорю, что мною не найдено свидетельства, я, главным образом, хочу сказать, что по ряду признаков почерки сильно отличаются друг от друга» {17}.
Все это было очень похоже на судебные слушания в Гамбурге, когда эксперты защищали противоположные мнения в процессе, который сводился в основном к отстаиванию разных точек зрения. А что же можно сказать о генетическом исследовании, доказавшем, что Андерсон не является великой княжной Анастасией? Исследование биологического материала претендентки проводили три независимые лаборатории: Научно-ис-следовательская лаборатория судебной экспертизы, лаборатория Университета штата Пенсильвания и лаборатория Патологоанатомического института армии США. Анализ нуклеотидов ДНК тканей внутренних органов претендентки, проведенный Научно-исследовательской лабораторией судебной медико-биологической экспертизы, исключил всякую возможность того, что последняя могла быть дочерью Николая II и Александры Федоровны. Анализ митохондрий ДНК, проведенный в Научно-исследовательской лаборатории судебной меди-ко-биологической экспертизы и в Патологоанатомическом институте армии США на трех отдельных срезах тканей, полученных в Шарлоттсвилле, исключил возможность того, что по материнской линии претендентка является потомком императрицы Александры, а митохондриальный профиль ДНК двух отдельных образцов волос претендентки, полученный в Научно-исследовательской лаборатории судебной медико-биологической экспертизы и в лаборатории Университета штата Пенсильвания, исключил какое-либо генетическое родство с императрицей Александрой. Однако проведенные четыре дополнительных анализа подтвердили наличие у претендентки генетической связи с семейством Шанцковских. Митохондриальные профили ДНК тканей внутренних органов претендентки, как и ее волос, полученные в Научно-ис-следовательской лаборатории судебной медико-биоло-гической экспертизы, соответствовали тем профилям, которые были установлены для биологического материала Карла Маухера. Патологоанатомический институт армии США, работая с другими срезами тканей внутренних органов претендентки, обнаружил аналогичную последовательность митохондриальной цепочки ДНК, которая была идентична профилю, полученному для Маухера, и Университет штата Пенсильвания тоже получил идентичный митохондриальный профиль ДНК, подтверждающий наличие генетической связи между претенденткой и внучатым племянником Франциски.
Можно ли оспорить или оставить без внимания любой из этих результатов? В 1994 году Научно-исследовательская лаборатория судебной медико-биологической экспертизы в своих сравнительных исследованиях нуклеотидов ДНК, по результатам которых Франциска была исключена из числа детей Николая II и Александры, проводила анализ шести коротких тандемных повторений, или КТП. В течение нескольких последующих лет наука продолжала и продолжает развиваться, переходя к более надежным исследованиям по десяти, двенадцати и двадцати звеньям цепочки ДНК. Ставит ли это под сомнения результаты, полученные в 1994 году? Нет. Анализ дополнительных позиций может привести к увеличению доводов, подтвержающих отсутствие или наличие генетической связи, однако ничто и никогда не изменит те четыре несовпадения, установленные учеными команды Джилла не только в отношении императора и императрицы, но также и для трех великих княжон, тела которых были эксгумированы из могилы в Коптяках. Франциска не имела ничего общего ни с кем из них, наука доказала невозможность того, что она на самом деле была Анастасией. Те четыре несовпадения останутся неизменными вне зависимости от количества позиций, подлежащих анализу.
Желая установить, не была ли Франциска носителем гемофилии, режиссер Морис Филипп Реми раздобыл предметное стекло с образцом крови, которая была взята у Франциски 6 июня 1951 года гематологом доктором Стефаном Зандкюлером. Половинка предметного стекла была направлена доктору Чарлзу Гинтеру из Калифорнийского университета в городе Беркли, а другая половинка – докторам Бернду Герману, Йенсу Рамекерсу и Сюзанне Хюммель из Института антропологии Георга-Августа при Геттингентском университете в Германии {18}. Эти образцы были сопоставлены с образцами крови, взятыми у принцессы Софии Ганноверской, сестры принца Филиппа, герцога Эдинбургского, и у Маргареты Эллерик, матери Карла Маухера и дочери ее сестры Гертруды {19}. Результаты анализа, взятого у принцессы Софии, соответствовали результатам анализа крови ее брата, а анализ крови Маргареты Эллерик соответствовал анализу крови ее сына, но те результаты, которые были получены немецкими учеными при анализе образца на предметном стекле, а затем направлены Гинтеру, не позволили установить соответствие ни в первом, ни во втором случаях {20}. Означает ли это, что Франциска не имела родственной связи с семьей Шанцковских? Нет. То предметное стекло, которое было подписано именем «Анастасия», хранилось без защитного покрытия, и это скорее всго привело к порче образца {21}. Поэтому проведенное исследование оказалось напрасным, но исследование митохондриального профиля ДНК принцессы Софии, подтвердило наличие тех же характеристик у ее брата, а анализ образцов крови, взятых у Маргареты Эллерик, однозначно показал наличие того же характерного для семьи Шанцковских системного профиля ДНК, который был обнаружен у Карла Маухера.
Что можно сказать об условиях, в которых хранились образцы, предназначенные для исследования? Не были ли эти условия, как утверждают некоторые из сторонников Андерсон, столь сомнительными, что их результаты должны быть оставлены без внимания любым судом? {22} Опять же – нет. Чтобы избежать любых обвинений подобного рода, доктор Джилл никому не доверял хранение этих образцов до тех пор, пока они не были доставлены в Научно-исследовательскую лабораторию судебной медико-биологической экспертизы в Великобритании. Такие же меры по обеспечению безопасного хранения образцов были приняты Патологоанатомическим институтом армии США {23}. Сюзанна Гриндстаф-Буркхарт сохраняла найденные ею волосы в условиях стерильности, поместив их в сейф депозитария; образцы, исследование которых проводилось в Научно-исследовательской лаборатории судебной медико-биологической экспертизы и лаборатории Университета штата Пенсильвания, были предварительно подготовлены опытными техническими специалистами, уложены в герметичные контейнеры и доставлены в лабораторию курьерами {24}. Условия хранения и сопроводительная документация, собранная в ходе их отбора, транспортировки и изучения, соответствуют всем требованиям и не представляют никаких юридических проблем, по крайней мере с точки зрения американского и европейского законодательства {25}.
Не могли ли результаты анализов оказаться ошибочными просто из-за того, что образцы оказались загрязненными или испорченными? Нет. Соблюдение требования единообразной системы работы с образцами исключает подобную возможность. Митохондриальные последовательности, полученные группой ученых, работавших с Джиллом, совпали с такими же последовательностями, полученными для отдельно взятых образцов тканей в Патологоанатомическом институте армии США. Системный профиль, полученный при изучении образцов волос, которое проводилось Джиллом, совпал с результатами, полученными в лаборатории Университета штата Пенсильвания. Следствием загрязнения или порчи образцов стали бы не просто отклонения результатов от опыта к опыту, а заметное искажение системных профилей и последовательностей, делающих их непригодными для проведения генетического анализа и сравнения. То обстоятельство, что образцы волос были получены из иного источника, нежели образцы тканей внутренних органов, при полном совпадении результатов не только служит доказательством их общего происхождения, но и отрицает предположение, что имело место загрязнение и порча образцов {26}.
Все это позволяет сделать предположение о наличии какого-то скрытого намерения, что соответствует десятилетиями повторяемому утвержденмию, что семейство Романовых отказалось в итоге от «Анастасии», чтобы прибрать к рукам богатства русского императора, а великий герцог Эрнст-Людвиг выдумал «легенду о Шанцковской», чтобы опорочить женщину, являющуюся его племянницей. Жильяр постоянно лгал, для того чтобы сделать безосновательными претензии Андерсон. Подобная гипотеза, вероятно, предполагает наличие какого-то заговора монаршего семейства, вот только какого? Семейства герцогов Гессенских? А может быть, Виндзоров? Могло ли быть такое, что некий исполнитуль этого тайного плана испортил генетический материал перед его изучением? Нет. Если бы некое лицо получило доступ к образцам тканей в больнице имени Марты Джефферсон и ввело в них инъекцию митохондриальной ДНК, взятой у здравствующего родственника из семьи Шанцковских, то конечный результат исследования вылился бы в совершенно бесполезную последовательность отличных друг от друга генетических кодов, не имеющих никакого совпадения. Тогда, может быть, имела место замена образца тканей, взятого у претендентки, образцом тканей, заимствованных у кого-то из членов семьи Франциски? И снова – нет. Удаленный во время операции пятидюймовый (127 мм) кусок тканей был гангренозным, и он был взят у здравствующей особы женского пола, митохондриальная ДНК которой совпадала с ДНК Карла Маухера и его матери Маргареты Эллерик. Кто мог быть здравствующим родственником семьи Шанцковских женского пола, страдающим кишечной непроходимостью и гангреной части кишечника, добровольно пожертвовавшим некоторое количество своей ткани? Помеченный только номером пациента, образец находился в патолого-анатомическом хранилище больницы, а сведения о пациенте, который числился под этим номером, содержались в регистрационных журналах. В 1993 году в патологическом архиве госпиталя были обнаружены срезы внутренних тканей Андерсон, которые были сделаны после операции в 1979 году, и отдельно сохранились образцы тканей в гистологическом отделении больницы. И те и другие были абсолютно идентичны {27}.
Однако последними гвоздями, забитыми в гроб вымысла о заговорщиках, оказались сохранившиеся волосы Андерсон. Образцы волос, оказавшиеся в распоряжении Сюзанны Гриндстаф-Буркхарт, не имели никакого отношения к Больнице имени Марты Джефферсон. Начиная с 1990 года они хранились в сейфе депозитария, и это случилось за год до того, как началась эксгумация расположенных близ деревни Коптяки могил погибших при расстреле в Екатеринбурге, за год до того, как кому-либо стало известно, что отсутствуют еще два тела, и за три года до того, как ученые смогли установить системный генетический профиль останков семьи Романовых. Гриндстаф-Буркхарт даже получила возможность провести в частном порядке дополнительный анализ, сопоставляя образцы, взятые из большого пучка волос Андерсон, благодаря которому в Научно-исследовательской лаборатории судебной медико-биологической экспертизы и в лаборатории Университета штата Пенсильвания были получены системные генетические профили этих волос, и образцы срезанных волос, которые были обнаружены Буркхарт в небольших конвертах, засунутых в книги из библиотеки Джона Мэнехена. Как показало исследование, волосы были одинаковыми {28}. Так когда же родилось тайное намерение заговорщиков испортить образцы, предназначенные для генетических исследований? В 1990 году? В 1989-м? Тщательность разработки подобной тайной операции сопоставима только с абсурдностью ее проведения. Разумнее было бы предположить, что в Берлине 1927 года, где жили миллионы и пропадали тысячи людей, тайным агентам великого герцога Эрнста-Людвига совершенно случайно удалось найти одну из пропавших женщин, митохондриальная ДНК которой (семьюдесятью годами позже!) будет полностью совпадать с митохондриальной ДНК претендентки? Это абсолютно невозможно!
Однако десятилетия убежденной веры нельзя перечеркнуть одним лишь результатом генетической экспертизы, каким бы точным и неоспоримым он ни был. Особенно если они подпитываются сплетнями о закулисных интригах и слухами о недостойном поведении особ королевской крови. Несмотря на то что результаты генетического анализа 1994 года представляются убедительными, сомнения по поводу их достоверности остаются. Единственным способом вынести окончательное решение является проведение новой серии исследований с использованием самой современной технологии и с учетом всех достижений генетики. Именно здесь вся эта необычайная история делает окончательный и неожиданный поворот. В октябре 1990 года Грег Кинг, один из авторов книги, получил прядь волос из того же пучка, который был найден Сюзанной Гриндстаф-Буркхарт за месяц до этого и подвергнут исследованию в 1994 году. Доктор Майкл Кобл, бывший сотрудник Лаборатории генетического анализа Вооруженных сил, а ныне специалист по судебной биологии Национального института стандартов и технологий в Мэриленде, а также человек, принимавший участие в идентификации останков Романовых, совершенно неожиданно и щедро согласился провести анализ волос из той пряди, что была получена Кингом. Профессор Дэниэл Подини из Университета Джорджа Вашингтона согласился принять участие в совместной с Коблом работе над этим новым анализом. Задача была такова: если в ходе работы удастся получить новый системный генетический профиль, можно будет проверить его на совместимость с теми данными, которые будут получены при исследовании останков Романовых, и с данными, установленными по биоматериалу Карла Маухера, внучатого племянника Франциски.
Для проведения исследования Кобл и Подини отобрали пять волосков, один из которых имел волосяную луковицу. Чтобы исключить любое возможное загрязнение, эти волоски были подвергнуты чистке, а для того чтобы убедиться, что в результаты не вкралась ошибка, осуществлялось многократное повторение анализа. Системные профили нуклеотидов ДНК, установленные Коблом и Подини, совпадают с результатами, полученными доктором Джиллом и его коллегами при исследовании тканей внутренних органов и волос Андерсон. Кобл и Подини провели анализ пятнадцати коротких тандемных повторений, или КТП, восемь из которых обеспечили получение воспроизводимых, а следовательно, надежных результатов. Все восемь результатов совершенно исключают хоть какой-либо намек на то, что Анна Андерсон была великой княжной Анастасией, ведь в ходе следствия по уголовному делу Федеральному бюро расследований для вынесения окончательного заключения требовалось только два несовпадения. «Мы можем полностью исключить этого человека из числа детей Николая II и Александры», – заявили в своем отчете Кобл и Подини. Системный профиль, полученный при исследовании этих нескольких волосков, не показал никакого соответствия с результатами исследования тех волос, которые были найдены на останках императрицы Александры, и данное обстоятельство еще раз исключило любую возможность того, что Андерсон являлась Анастасией. Но с другой стороны, испытания с высокой степенью точности продемонстрировали соответствие последовательностям, которые Джилл и его коллеги установили в случае Карла Маухера. Когда Кобл и Подини провели проверку генетических баз данных в Америке и в Европе, они обнаружили, что цепочки митохондриальной ДНК, которые принадлежат Анне Андерсон и Маухеру, остаются очень редкими {29}.
Этот новый цикл испытаний, законченный как раз к тому моменту, когда мы заканчивали работу над книгой, сыграл важную роль. Благодаря доктору Коблу и доктору Подини мы теперь можем отказаться от любых опасений по поводу порчи и загрязнения образцов, от беспокойства по поводу изменений в методике проведения исследований или намеков на возможную недостоверность генетических испытаний образцов, взятых у Анны Андерсон. Те волосы, которые оказались во владении Грега Кинга, начиная с 1990 года – еще до эксгумации могилы Романовых или до обнаружения образцов тканей внутренних органов Анны Андерсон, – те волосы, точно так же как и те образцы волос, что оказались в распоряжении Сюзанны Гриндстаф-Буркхарт, не оставляют камня на камне от любых намеков на интриги и тайные заговоры. Анна Андерсон является генетической родственницей Маухера и не имеет ничего общего с императрицей Александрой Федоровной.
Таким образом, невозможно усомниться в доказательствах генетического анализа, навсегда разбивших один из самых грандиозных мифов двадцатого столетия. Этот миф включал признания, воспоминания, результаты сравнительных графологических и фотографических экспертиз, сходство формы ушей претендентки и великой княжны Анастасии. Результаты гене-тического исследования раз и навсегда опровергают всю массу доказательств.
Нам выпало долгое, растянувшееся на тридцать лет путешествие по истории жизни Анны Андерсон, которое привело нас к твердому убеждению, что загадочная претендентка на имя великой княжны Анастасии была на самом деле Франциской Шанцковской. Эта книга – результат поиска ответа на вопросы, которые у авторов, как и у многих других, возникли после исследований, проведенных в 1994 году. Мы читали книги и журналы, просматривали фильмы, как художественныне, так и документальные, и что важнее всего, мы пользовались правом неограниченного допуска к редким, не публиковавшимся ранее документам, и к тем лицам, которые непосредственно участвовали в этом деле. И все это выглядело вполне убедительно. Но как примирить все эти сведения с результатами генетических исследований?
Такова сила мифа. Нам потребовалось целых десять лет, прежде чем мы смогли разобраться в море документов, собранных в Дармштадте, изучить десятки пухлых томов свидетельских показаний, собранных в Гамбурге, а также ящики с письмами и вырезками из газет. Все это в совокупности познакомило нас с историей, которая заставила нас понять, насколько убедительным был этот миф, как с его помощью искажалась правда, как благодаря ему были представлены лжецами Жильяр и Дорис Вингендер, как миф бросил тень сомнения на расследования, проведенные Кнопфом и газетой Berliner Nact-ausgabe. В основном общественное мнение знакомилось только с одной стороной этого дела, согласно которой великая княжна Анастасия смогла спастись от массовой казни в Екатеринбурге и продолжила жить под именем Анны Андерсон. Мир заставили верить, что существует множнство доказательств в пользу такого исхода событий. Как же мы все ошибались!
Единственный способ найти ответы, которые мы искали и в которых нуждалась история, сводился к тому, чтобы проверить все, что относится к данному делу, каждое свидетельство, каждое утверждение, каждое исследование. Очень часто важные вопросы, касающиеся претензий Франциски, не получали должного внимания из-за того, что генетические исследования развеяли миф. Подобная позиция не помогла внести ясность в это дело. Интересно понять не только как все это случилось, но и почему , поэтому мы применили доказательство от противного. Вооружившись доводами, согласно которым Андерсон на самом деле была Анастасией, мы потратили годы, исследуя результаты генетических исследований и уходя с головой в сотни неопубликованных документов, только для того, чтобы в конце концов отказаться от этого предположения. Вслед за этим мы стали изучать утверждения, согласно которым Анна Андерсон не являлась Франциской, и в результате установили, что являлась. Однако, не задаваясь этими вопросами, не расследуя всю массу доводов за и против, мы никогда бы не смогли узнать, каким на самом деле шатким был этот миф, какой искаженной стала вся эта история и как Франциске удавалось выглядеть столь убедительной. Если бы это было не так, если бы мы смогли найти новые и убедительные доказательства, опровергающие результаты генетических исследований, или прямые доказательства того, что Анна Андерсон была великой княжной Анастасией, мы были бы счастливы бросить вызов истории.
Но некоторые вопросы все равно остаются. Никто не знает, что было на уме у Франциски, и годы ее ранней молодости так и остались в тени домыслов и логических построений. Однако не нужно думать, что если некоторые моменты этой истории останутся необъясненными, какие-то противоречия нерешенными, а вопрос о личности Анны Андерсон – открытым. Он уже решен. Противоречия и совпадения, предположения и рассуждения не делают менее значимой накопленные доказательства того, что на самом деле Анна Андерсон была Франциской Шанцковской. Людям хочется, чтобы все интересующие их тайны были раскрыты, все конфликты нашли решение, а все сомнения исчезли. Увы, жизнь редко удается уложить в заданные рамки, а история и все ее тайны никогда не будут изучены досканально. В этом и заключается притягательность истории вообще и истории жизни Франциски в частности. Людей привлекает миф – надежда на чудо, на то, что судьба оказалась милосердной к молодой великой княжне. Красивая история ее мнимого спасения оказалась притягательнее, чем пули, оборвавшие ее жизнь и жизнь ее близких в летнюю ночь почти сто лет тому назад.
***
Так что же в действительности произошло в Екатеринбурге в июле 1918 года? Разбуженная среди ночи Анастасия вместе со своей семьей спустилась по узкой лестнице дома Ипатьева вслед за комендантом дома Яковом Юровским в полуподвальное помещение, куда их попросили спуститься в связи с тревожной обстановкой в городе. По путанице коридоров подвала семья Романовых, доктор Боткин и трое преданных слуг вошли в небольшую тупиковую кладовую. Здесь им велели ждать. Александра Федоровна попросила принести два стула для нее и плохо чувствовавшего себя цесаревича Алексея, а четыре великие княжны встали у задней стены кладовой. Было два часа тридцать минут ночи {30}.
После этого в единственном открытом проходе, ведущем в помешщение, появился Юровский, а вместе с ним расстрельная команда. Юровский объявил, что решением исполкома Уральского областного Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов Николай II приговорен к смертной казни. Кто-то задохнулся от изумления, послышались негромкие вскрики, Николай II успел только спросить в изумлении: «Что-что?». Но верили ли Романовы в эти страшные несколько секунд, что приговорен только Николай? В неверном свете тускло блеснуло оружие, раздались выстрелы, и надежда на милосердие утонула в пороховом дыму. Николай II, его слуга Алексей Трупп и повар Иван Харитонов были застрелены на месте; императрица Александра Федоровна успела только осенить себя крестным знамением и сразу же упала мертвой почти под ноги своим дочерями, стоявшим у стены. Пули отскакивали от стен, в течение нескольких секунд едкий пороховой дым наполнил помещение, и убийцы поспешили выйти, чтобы глотнуть воздуха, в то время как по подвалу эхом прокатывались исполненные ужаса рыдания и мольбы о помощи {31}.
Когда исполнители казни вернулись, Алексей, великие княжны и Демидова были живы. Раненый доктор Боткин попытался подняться с пола и был добит выстрелом в голову. Цесаревич Алексей сидел недвижимо в тот момент, когда пули прошили его хрупкое тело и он упал со стула. Затем убийцы принялись за великих княжон, которые только начинали жить, танцевали с молодыми офицерами на борту имераторской яхты, позировали перед фотокамерами в белых платьях и элегантных шляпах, которые ухаживали за ранеными солдатами в то время, как империя катилась к катастрофе. И вот теперь эти девушки в ужасе рыдали и спотыкались на полу, залитому кровью своих близких. Из-за драгоценностей, зашитых в белье под их блузками, великие княжны не были убиты на месте. Ольга и Татьяна были добиты выстрелами в голову. Две младшие великие княжны были заколоты штыками, как и горничная Анна Демидова. {32}
В помещении воцарилась тишина. На полу лежали тела убитых, а стены были залиты кровью. Однако Анастасия и Мария были все еще живы, поскольку, когда их тела отнесли к стоявшему во дворе дома грузовому автомобилю, который должен был увезти трупы, обе девушки начали шевелиться и громко стонать. Вне дома палачи побоялись стрелять, поэтому добили обеих ударами штыка. Кто-то из палачей на всякий случай нанес удары умирающим прикладом винтовки в лицо {33}.
Сначала окровавленное тело Анастасии вместе с телами других жертв было сброшено в ствол заброшенной шахты «Четыре брата», расположенной в лесу близ деревни Коптяки. Одежда убитых была сожжена как возможное вещественное доказательство. Когда стало ясно, что захоронить тела в шахте так, чтобы захоронение не было обнаружено, не удастся, убийцы решили найти другое место и извлекли тела из шахты. Когда наступила ночь, грузовик тронулся в путь, и останки везли до тех пор, пока грузовик не сломался и не остановился в районе лесной просеки, носившей название Свиной луг. Прямо на разбитой, с глубокими колеями дороге люди Юровского выкопали яму и бросили в эту могилу все трупы, кроме тел Анастасии и Алексея, которые они оттащили примерно на 60 м в сторону, туда, где был поспешно разведен большой костер. Тела по очереди бросили в огонь. Примерно через девяносто минут в две неглубокие могилы было опущено все, что осталось от сожженных тел, покрыто землей, утрамбовано и спрятано ото всех почти на девяносто лет {34}.
В течение тех шестнадцати лет, что последовали за проведенной в 1991 году эксгумацией останков девяти трупов, сделанной на месте массового захоронения, геологи, археологи и историки в поисках останков еще двух тел перерыли практически весь лес у деревни Коптяки. Они сделали картографическую съемку практически каждого квадратного метра Свиного луга, перекопали его вдоль и поперек, просеивали вырытую землю в надежде найти хотя бы один фрагмент кости, хотя бы один зуб. Вопрос заключался в том, что коль скоро Юровский говорил правду о том, что на лугу были кремированы и похоронены два трупа, значит, рано или поздно их останки будут найдены. Однако прошло шестнадцать лет, и за эти годы не было найдено ни одного фрагмента кости, пригодного для проведения анализа. Генетические исследования позволили раскрыть тайну захоронения Романовых и установить личность Анны Андерсон, но ни история, ни наука не смогли дать определенный ответ на самый волнующий вопрос – вопрос о судьбе Анастасии.
Наконец в августе 2007 года группа историков и археологов из Екатеринбурга обнаружила на поверхности пологого склона у самого края Свиного луга две неглубокие выемки, расположенные на расстоянии примерно 60 метров от креста, которым отмечено место массового захоронения. В сделанных раскопах удалось найти сорок восемь сильно раздробленных костей, включая фрагменты костей черепа, обломки тазовых и бедренных костей, семь зубов, ребра и кости рук. Все они несли на себе следы огня, на некоторых были видны следы возможных пулевых ранений и следы расчленения, произведенного при помощи топора, перед тем как придать тело огню {35}. Исследование показало, что кости принадлежат двум отдельным лицам – лицу мужского пола в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет и лицу женского пола в возрасте примерно от пятнадцати до девятнадцати лет. Образцы тканей для проведения генетического исследования были переданы в Лабораторию генетического анализа Вооруженных сил США в Мериленде, где до этого проводилось генетическое исследование образцов тканей Романовых и Андерсон, а также в Институт судебной медицины в Инсбруке. Исследования, проведенные доктором Майклом Коблом и его коллегами из Лаборатории генетического анализа Вооруженных сил США с использованием анализа нуклеотидов ДНК, показали, что найденные останки являются останками детей Николая II и императрицы Александры, а анализ митохондриальной ДНК подтвердил, что по материнской линии они происходят от императрицы. Среди пропавших детей царя числился только один подросток мужского пола – цесаревич Алексей, что делало задачу идентификации его останков самой простой.
А что же Анастасия? Когда в 1991 году из общей могилы были извлечены останки Ольги, Татьяны и Марии, то у каждой из них кости тазобедренных суставов были неповрежденными; наличие разбитых женских тазобедренных суставов, как это было с иронией отмечено доктором Коблом, делало невероятной гипотезу, согласно которой «Юровский взял тазобедренные кости из первой могилы и тайком похоронил их по соседству» {36}. Несколько обугленных костей и разбитые тазобедренные суставы, в отношении которых доказано, что они принадлежали особе женского пола, являющейся дочерью Николая II и императрицы Александры Федоровны, – это почти все, что осталось от самой известной русской великой княжны {37}. Миф, который стараниями Франциски Шанцковской в течение столь многих лет выглядел таким убедительным, перестал существовать. Великая княжна Анастасия больше не является пропавшей без вести.
В 1967 году, в какой-то момент, когда она в ходе беседы с Алексеем Милюковым перестала следить за своими словами, Франциска сказала что-то по поводу того «кто я есть и кем я притворяюсь» {38}. Это был второй и последний раз, когда она прямо призналась в своем обмане, но эти слова тоже не были никем замечены. Используя благоприятные для нее домыслы и капризы, история Франциски вышла из-под ее контроля и перешла в царство легенд, где немногие заслуживающие доверия факты из реальной жизни Франциски потерялись во мраке, поскольку миф начал жить собственной жизнью.
Кем же была Франциска – злоумышленницей или жертвой злого умысла? Психологический портрет Франциски неоднозначен, нельзя сказать, что он выдержан только в черных или только в белых тонах. Благодаря детству, прошедшему в постоянных переездах, юности, когда особое отношение отца создало ей малопривлекательную репутацию, Франциска стала одинокой молодой женщиной, с хрупкими нервами и взрывным характером, лишенной материнской любви и заботы, не имеющей дружеской поддержки. То, что ей пришлось пережить в Берлине – потерю жениха, а также несчастный случай на заводе AEG, – лишило ее остатков душевного покоя; нервный срыв привел к принудительному лечению в клинике для душевнобольных. Вернувшись в 1917 году в Хигендорф, Франциска опять же не смогла обрести душевное равновесие, а нападение, которое было совершено на нее в Гут-Фридрикенхофе, прибавило к психологическим травмам физические. Жизнь бросала Франциску из одной беды в другую – от отчаянной безнадежной нищеты до подозрений в занятии проституцией – и в конечном итоге привела ее на берег канала Ландвер.
Заявление Франциски о том, что она – великая княжна Анастасия, изначально было невинной выдумкой с целью получить немного больше внимания к своей персоне, а затем превратилось в нечто большее. Открывшиеся перед ней возможности превратились в заманчивую и легко доступную с точки зрения женщины, отчаянно ищущей способ спасения, жизненную перспективу. Все это сложилось в цепь случайных совпадений, которые как нельзя более совпадали с желаниями Франциски. В 1922 году, когда известие о претензиях претендентки распространилось среди эмигрантов в Берлине, не было каких-либо доказательств, что Анастасия погибла в Екатеринбурге. Свидетельства очевидцев, намеки на возможное спасение и постоянно циркулирующие слухи были на руку Франциске, придавая ее рассказам правдоподобный вид. Такое положение вещей не будет меняться в течение десятилетия после ее смерти. Легенда Франциски легко нашла поддержку в среде растерянных русских эмигрантов, которые так и не смогли оправиться от удара, нанесенного революцией. Разные группы эмигрантов отличались друг от друга представлениями о верности государю и о символе веры, но были едины в своей надежде. Многие из них, остро переживавшие потерю Родины, титулов и состояния, были болезненно восприимчивы к любому напоминанию об их прошлом. Заявление Франциски прозвучало в унисон с их чаяниями и надеждами.
Нет сомнения, Франциска исполнила свою роль настолько убедительно, что даже после генетического анализа ДНК, проведенного в 1994 году, никто так и не смог ответить на некоторые вопросы этого дела. Однако претензии Франциски, а также ее способности, развивались естественным путем, по мере того как она усваивала все больше и больше сведений и все больше вживалась в образ Анастасии. На первых порах она мало говорила и сообщала мало подробностей, подтверждающих ее заявление, однако, по мере того как она «осваивала» свою новую личность, встречи с бывшими аристократами и придворными, а также сведения, публиковавшиеся в печати, позволяли ей пополнять свое повествование новыми именами и датами, а также узнавать нужные лица и места. Она понимала желания тех, кто встречался с ней и хотел верить, чаяния общественности в целом. Благодаря усилиям Гарриеты фон Ратлеф-Кальман, Глеба Боткина, Доменик Оклер и Питера Курта, сочувствующим газетам и журналам, а также игре Ингрид Бергман мир увидел во Франциске трагическую фигуру, живое воплощение необыкновенного и блестящего прошлого, ушедшего навсегда, – великую княжну Анастасию. Когда она переступила через порог той комнаты в подвале дома Ипатьева, великая княжна Анастасия была, вобщем-то, обычной молодой девушкой. Необыкновенной она стала, после того как распостранились слухи о том, что она спаслась и живет под именем Анны Андерсон.
Счастливый случай и удачные совпадения помогали Франциске, но и сама по себе она была замечательной женщиной. Любой человек, наделенный меньшими способностями и настойчивостью, не владеющий столь острым, как у нее, умом, несомненно, не смог бы выдержать то трудное испытание, которое она выбрала для себя сама. Мартин Кнопф, тот детектив, который выполнял заказ великого герцога Эрнста-Людвига, сделал одно важное наблюдение. «Существует разница, – писал он в своем отчете о Франциске, – между человеком необразованным и человеком, не способным к образованию. Она вполне способна заниматься своим образованием» {39}. Талант Франциски заключался в том, что она точно понимала, что нужно для того, чтобы ее претензии выглядели вероятными, в том, что она знала, когда нужно отступить в случае возникновения опасности, и что она точно знала, как использовать все немалое обаяние, чтобы выглядать заслуживающей доверия претенденткой на имя и титул великой княжны. Вряд ли приходится удивляться тому, что вокруг нее продолжают кипеть страсти, особенно если учесть, какую роль сыграл созданный ею иск в массовой культуре двадцатого столетия. До сих пор имеются люди, которые верят, несмотря ни на что, что Андерсон – это Анастасия; многие искренне озабочены (как когда-то и авторы этой книги) наличием в ее деле вопросов, которые остались без ответа. Кроме того, существует весьма часто заявляющая о себе группа тех, кто не имеет прямого отношения к данной истории, но охвачены сентиментальной ностальгией по ушедшей в небытие русской императорской династии. Они не терпят даже простого упоминания имени претендентки, поскольку, как они считают, даже обсуждение иска Андерсон оскорбляет имя настоящей Анастасии. Но те, кто хотел бы ограничить сведения о Франциске ворчливым примечанием в конце книги, оказывают плохую услугу истории, отказывая этому персонажу в праве занять свое исключительное место в истории последних Романовых.
Если Франциска в своих поступках руководствовалась только холодным расчетом, особенно после ее кратковременного исчезновения в 1922 году, то ей тоже пришлось заплатить высокую цену за придуманную ею головоломку, ведь она приговорила себя постоянно жить в искусственном мире, из которого невозможно выбраться. Ее уделом стало некоторое подобие сумеречного существования. Опасаясь быть разоблаченной, она никогда не настаивала на принятии решения по своему иску, точно так же она не могла просто отказаться от своих претензий из опасения подвергнуться ответному судебному преследованию. Однажды она призналась Татьяне Боткиной, что на ее совести лежит тяжелый груз, возможно, это было признанием того, что годы обмана собирают свою дань {40}. Франциска могла перевоплощаться только в вызывающую любопытство фигуру Анны Андерсон, в призрак великой княжны, навеки обреченной бродить по страницам истории Романовых.Мы не можем знать наверняка, пересекал ли мозг Франциски неощутимо тонкую грань между фантазией и реальностью, не было ли такого, что на склоне лет она и в самом деле поверила в ту ложь, которую плела в течение десятилетий. Хотя если говорить всерьез, то по большому счету она стала Анастасией. Жизнь в этой ипостаси доставляла ей большее эмоциональное удовлетворение и оказалась более правдоподобной, чем жизнь Франциски, которую она с такой охотой покинула. Франциска прожила восемьдесят семь лет, шестьдесят четыре года из них, то есть три четверти своей жизни, она жила в качестве предполагаемой великой княжны. Ирония истории заключается в том, что похищенная Франциской жизнь спасла настоящую Анастасию от забвения. Благодаря Франциске Анастасия смогла «уцелелеть» при казни в Екатеринбурге и прийти к очарованной публике со страниц журналов и книг, с киноэкранов того времени. Провинциальная девушка из никому не известной немецкой деревушки превратилась в русскую великую княжну, имя которой в переводе с греческого означает «возвращенная к жизни».
Примечания
В настоящей книге использованы сведения из различных архивных материалов и справочников. В дополнение к имеющемуся у авторов собранию материалов по делу Анны Андерсон и включающему в себя большое количество документов, писем и магнитофонных записей бесед, которые в шестидесятые годы были сделаны Алексеем Милюковым, мы использовали также информацию из следующих источников:
Архив Николая Соколова: Копии многотомного досье, собранного следователем Белой армии Николаем Соколовым в ходе проводившегося им в 1919–1924 годах расследования убийства императорской семьи. Мы смогли получить к ним доступ в ходе анализа материалов для нашей книги The Fate of the Romanovs, вышедшей в 2003 году.
Государственный архив Польши, Варшава: Данные по переписи населения в Померании и Западной Пруссии; книги записи актов гражданского состояния населенных пунктов Борек и Сулечино, а также записи актов гражданского состояния из бывших немецких регистрационных учреждений округа Штольп в Померании и округа Сулечино в Западной Пруссии, позиции и записи, приведенные в каждой конкретной ссылке.
ГАРФ: Государственный архив Российской Федерации, Москва.
АПРФ: Архив президента Российской Федерации, Москва.
ЦДООСО: Центр документации общественных организаций Свердловской области, Екатеринбург.
Собрание документов Йена Лилбэрна: Архивы, документы и записи, найденные, собранные и находящиеся в Лондоне в личном владении Йена Лилбэрна, занимавшегося историей жизни Анны Андерсон, Лондон.
Собрание документов Питера Курта: Документы и записи, найденные и собранные Питером Куртом, биографом Анны Андерсон, и находящиеся в личном владении.
Staatsarchiv, Дармштадт: Документы, записи, показания и юридические записки доктора Ганса Германна Крампфа и доктора Гюнтера фон Беренберг-Госслера, а также свидетельские показания, сбор которых в противовес иску Анны Андерсон вел великий герцог Гессенский и продолжил его единственный выживший сын принц Людвиг Гессенский. Эти документы, которые ранее хранились в Вольфгартен – родовом поместье герцогов Гессенских, после смерти вдовы принца Людвига принцессы Маргареты Гессенской были перевезены в Дармштадт. Большая часть документов в этом архиве еще не получила соответствующих классификационных номеров. В тех случаях, когда такие номера уже имеются, мы приводим их в обозначении конкретного источника инфоромации, те материалы, у которых еще нет названного номера, получают пометку Staatsarchiv, Дармштадт.
Гамбург: Материалы Anastasia Prozess, находящиеся на хранении в Staatsarchiv, г. Гамбург (большая часть материалов хранится в копиях в Staatsarchiv, Дармштадт). Это единственное и самое большое собрание материалов по иску Андерсон, охватывающее всю ее тридцатисемилетнюю юридическую борьбу за право называться Анастасией. Материалы кассаций в Центральный окружной суд (Amtsgericht), в Берлине, в Высокий суд (Landesgericht), в Берлине, и в Апелляционный суд (Kammergericht), в Берлине, в период с 1938 по 1957 год хранятся в Гамбурге в папках, помеченных этикеткой Bln (то есть Berlin). Когда Андерсон выдвинула гражданский иск против герцогини Барбары, супруги герцога Кристиана-Людвига Мекленбургского, материалы берлинских слушаний были включены в протокол вновь открытого дела, который охватывал судебные слушания 1957–1961 годов в Ганзейском земельном суде (Landesgericht) и материалы судебного разбирательства по апелляции в Ганзейский апелляционный суд (Oberlandesgericht), в 1964–1967 годах. Материалы, касающиеся апелляции, которая 1970 году была подана в Верховный федеральный суд Западной Германии (Bundesgericht), в Карлсруэ был включен в уже существующие Берлинский и Гамбургские протоколы, и все зарегистрировано в Staatsarchiv, г. Гамбург, под одной общей рубрикой. Для упрощения дела мы в своей работе присвоили этим материалам общее название «Гамбург» и ссылкам и цитатам из какого-то конкретного источника в данной рубрике давали соответствующие обозначения, например «Гамбург, IV, 470», что обозначает том 4, страница 470.
Введение
1. Chavchavadze, 228.
2. See Longworth for further discussion.
3. See Troyat and Troubetskoy for further discussion.
4. Chavchavadze, 233.
5. Tatiana Botkin, affidavit of May 2, 1929, in Hamburg, Bln I/113–127.
6. Notes of Erika von Redern, secretary to Edward Fallows, from records and bulletin of Dalldorf Asylum, May 16, 1929, cited in Kurth, 6; Dr. Karl Bonhoeffer, report of March 18, 1926, quoting Elisabeth Hospital admission report of February 18, 1920, in Hamburg, XIV/2389–2402; See Aucl?res in Le Figaro, February 5, 1965, and September 24, 1969; Kurth, 330–331.
7. Schiller Report, cited in Kurth, 32; Dr. Theodor Eitel, report of December 22, 1926, in Hamburg, VIII/1394–1402.
8. See Horan, 141.
9. Dr. Serge Rudnev, report of March 1926, in Hamburg, XIV/2485–2488; Dr. Serge Rudnev, affidavit of July 18, 1938, in Hamburg, Bln I/134–138; diary of Faith Lavington, entry of November 15, 1927, in Hamburg, XXXIV/6402–6428.
10. Aucl?res, 249.
11. See Summers and Mangold, 227–228.
12. See Kurth, 57.
13. Rathlef-Keilmann, 106
14. Olga Alexandrovna to Anna Anderson (hereafter AA in Notes), undated letter, autumn 1925, in «Application to the Amstgericht Court, Berlin, in the matter of the Estate of Anastasia Nikolaievna Romanov, Case No. 461.VE.733/38,» pleading submitted by Paul Leverkuehn and Kurt Vermehren on behalf of AA, October 31, 1938, and lodged in Hamburg under Bln, 33.1. «Боже, какое разочарование!»
1. Grand Duchess Xenia Alexandrovna, diary entry of June 5/18, 1901, in Maylunas and Mironenko, 206.
2. Nicholas II, diary entry of June 5/18, 1901, in Maylunas and Mironenko, 206.
3. Eagar, 52; details drawn from imperial christenings described in Buxhoeveden, Life and Tragedy, 103–105; Buxhoeveden, Before the Storm, 238–241; and Marie Pavlovna, Education, 66.
4. Buxhoeveden, Life and Tragedy, 103–105; Eagar, 52; Buxhoeveden, Before the Storm, 240; Marie Pavlovna, Education, p. 66.
5. Prince Christopher of Greece, 55.
6. Gilliard, Thirteen Years, 76; Colonel Eugene Kobylinsky, statement of April 6–10, 1919, in Sokolov Archive, vol. 3, doc. 29.
7. Anastasia Nikolaievna, letter to Nicholas II, October 28, 1916 (Old Style), in Maylunas and Mironenko, 406; Anastasia Nikolaievna, letter to Nicholas II, May 8, 1913 (Old Style), in GARF, F. 601, Op. 1, D. 1156; Anastasia Nikolaievna to Nicholas II, letter of September 23, 1914 (Old Style), in Maylunas and Mironenko, 402.
8. Gilliard, Thirteen Years, 93.
9. Buxhoeveden, Life and Tragedy, 150.
10. Vyrubova, 76; Gilliard, Thirteen Years, 62–63.
11. Vyrubova, 77; Buxhoeveden, Life and Tragedy, 157; Dehn, 78; Gilliard, Thirteen Years, 73.
12. Gilliard, Thirteen Years, 75; Buxhoeveden, Life and Tragedy, 158.
13. Gilliard, Thirteen Years, 75.
14. Hough, 265.
15. Gilliard, Thirteen Years, 75; Dehn, 79; Buxhoeveden, Life and Tragedy, 158; Vyrubova, 78.
16. Buxhoeveden, Life and Tragedy, 156.
17. Dehn, 78.
18. Buxhoeveden, Life and Tragedy, 156.
19. Botkin, Au Temps des Tsars, 81; Dehn, 78.
20. Vorres, 111–112; письмо Ольги Александровны к принцессе Ирэне Гессенской, супруге принца Генриха Прусского, от 22 декабря 1925 года (письмо ошибочно помечено 1926 годом); в Гамбург, Bln III, 181–182; письмо Александры Феодоровны Николаю II от 8 января 1916 года в ГАРФ Ф. 601. Оп. 1. Д. 1150.
21. Botkin, The Woman Who Rose Again, 23.
22. Vorres, 112; Xenia Georgievna, Mrs. Herman Jud, testimony of February 10, 1958, at the West German consulate, New York City, in Hamburg, IV/749–751.
23. Chavchavadze, 57; Xenia Georgievna, Mrs. Herman Jud, testimony of March 16–17, 1959, at the West German consulate, New York City, in Hamburg, VII, 1214–1230.
24. Eagar, 20–21; www.alexanderpalace.org; Dehn, 79.
25. Vyrubova, 77; Dehn, 79; Buxhoeveden, Life and Tragedy, 156.
26. Dehn, 78–79; Eagar, 21.
27. Vyrubova, 77–78; Buxhoeveden, Life and Tragedy, 157–158.
28. Dehn, 78.
29. Buxhoeveden, Life and Tragedy, 157.
30. Vyrubova, 57–58.
31. Eagar, 39; Vyrubova, 58; Volkov, 65–66; Dehn, 46.
32. Gilliard, Thirteen Years, 83.
33. Vyrubova, 56–59.
34. Mossolov, 62–64; Voyekov, 216.
35. Eagar, 272.
36. Buxhoeveden, Before the Storm, 320–321; Buxhoeveden, Life and Tragedy, 150.
37. Gilliard, Thirteen Years, 77.
38. Vyrubova, 79.
39. Ibid.
40. Vyrubova, 80; Buxhoeveden, Life and Tragedy, 156.
41. Vorres, 112.
42. Grabbe and Grabbe, 69.
43. Mossolov, 241–242.2. Чертенок
1. Grabbe and Grabbe, 69.
2. Gilliard, Thirteen Years, 1 2, 17.
3. Gilliard and Savitch, 14.
4. Ibid.
5. Charles Sidney Gibbes to Alexander Mikhailovich, letter of December 1, 1928, in Hamburg, XXIII, 4403–4404.
6. Alexandra Feodorovna to Margaret Jackson, letter of August 19, 1912, in Buxhoeveden, Life and Tragedy, 129.
7. Gilliard, Thirteen Years, 77; Vyrubova, 73; Buxhoeveden, Life and Tragedy, 156.
8. Gilliard and Savitch, 14.
9. Trewin, 10, 29.
10. Trewin, 13–17; Benagh, 11–18.
11. See Trewin for several examples of Anastasia’s later English compositions and her questionable grasp of the written language.
12. Gilliard, Thirteen Years, 76–77; Gilliard, in the Illustrated London News, July 16, 1927, 102–103; Gilliard and Savitch, 14–18.
13. Verdict of the Bundesgerichthof (West German Federal Supreme Court), Karlsruhe, February 17, 1970, appended to Hamburg, loose.
14. Item No. 8, German Composition Book, «A. Romanova, February 16, 1916, Tsarskoye Selo,» receipt dated April 22, 1964, in Hamburg, XX, 3834.
15. Gilliard and Savitch, 18; Gibbes, statement of July 1, 1919, in Sokolov Archive, vol. 5, doc. 31; Buxhoeveden statement of March 12, 1922, in Gilliard and Savitch, 36.
16. Gilliard, Thirteen Years, 75, 77.
17. Gilliard and Savitch, 15.
18. Vorres, 112.
19. Trewin, 74; Buxhoeveden, Life and Tragedy, 155–156.
20. Botkin, Real Romanovs, 179.
21. Rathlef-Keilmann, 51; Olga Alexandrovna to Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, letter of December 22, 1925, in Hamburg, Bln III, 181–182; Gilliard and Savitch, 78; statement of Maria von Hesse in Gilliard and Savitch, 141.
22. Gilliard and Savitch, 16.
23. Gilliard, Thirteen Years, 75–76; Dehn, 78.
24. Vorres, 112.
25. Vyrubova, 77, 80.
26. Mossolov, 247.
27. Анастасия Николаевна; письмо Николаю II от 8 мая 1913 года (по старому стилю) в ГАРФ, Ф. 601, Оп. 1, Д. 1156.
28. Anastasia Nikolaievna to Nicholas II, letter of October 28, 1914 (OS), in Maylunas and Mironenko, 406; Anastasia Nikolaievna to Nicholas II, letter of January 5, 1916 (OS), at www.alexanderpalace.org; Anastasia Nikolaievna to Nicholas II, letter of August 16, 1916 (OS), at www.alexanderpalace.org.
29. Vorres, 110.
30. Buxhoeveden, Life and Tragedy, 296.
31. Vyrubova, 46.
32. Fromenko, 15; Vyrubova, 48.
33. See King, The Court of the Last Tsar, 276–277; Spiridovich, 1:193.
34. Grabbe and Grabbe, 57.
35. Grabbe and Grabbe, 105–107; Buxhoeveden, Life and Tragedy, 119–120; Vyrubova, 18; Gilliard, Thirteen Years, 71–74.
36. Nicholas II to Dowager Empress Marie Feodorovna, letter of October 20, 1912, in Bing, 275.
37. Vyrubova, 91.
38. Ibid., 92.
39. Gilliard, Thirteen Years, 29; Vyrubova, 93.
40. Naryshkin-Kuryakina, 196.
41. Vyrubova, 93.
42. Prince Sigismund of Prussia, affidavit, July 5, 1938, in Ham-burg, Bln I, 113.
43. See Duff, 289.
44. Naryshkin-Kuryakina, 196.
45. Gilliard, Thirteen Years, 29.
46. Gilliard, Thirteen Years, 29–31; Vyrubova, 93.
47. Vyrubova, 94.
48. Vorres, 130.
49. Spiridovich, 2:234–235; Dzhunkovsky, 2:195–199; Kokovtsov, 169.3. В пропасть
1. Buxhoeveden, Life and Tragedy, 185; Gilliard, Thirteen Years, 105–106.
2. Marie Pavlovna, Education, 162.
3. Buxhoeveden, Life and Tragedy, 191–192.
4. See Alexandra Feodorovna to Nicholas II, letter of October 21, 1914, in GARF, F. 601, Op. 1, D. 1065.
5. Dassel, 10–14, 38–39; Marie Nikolaievna, diary entry of December 31, 1916, in Zvereva and Zverev, 238–240.
6. Dassel, 10–15, 36–37; Dassel, affidavit of April 19, 1929, in Hamburg, Bln I, 130–131; I. V. Stepanov, in Zvereva and Zverev, 303–304.
7. I. V. Stepanov, in Zvereva and Zverev, 303–304.
8. Anastasia Nikolaievna to Nicholas II, letter of September 4, 1915 (OS), in Zvereva and Zverev, 130.
9. Protocol of the Duke of Leuchtenberg, Felix Dassel and Otto Bornemann, September 19, 1927, Ian Lilburn Collection; Dassel, 28–29; Dassel, testimony of April 24, 1958, in Hamburg, II, 352–366; Tatiana Botkin, affidavit, May 2, 1929, in Hamburg, Bln I, 113–127.
10. Anastasia Nikolaievna to Nicholas II, letter of October 28, 1914 (OS), in Maylunas and Mironenko, 406.
11. Spiridovich, vol. 2, chap. 18, translated and provided by Rob Moshein.
12. См. запись в дневнике Николая II, сделанную 5/18 июня 1915 года в ГАРФ, Ф. 601. Оп. 1, Д. 259; Timms, 122, № 164.
13. Letter from Vassili Koliubakin to Peter Kondzerovski, August 21, 1928, in Gilliard and Savitch, 118–119.
14. Anastasia Nikolaievna to Nicholas II, letter of September 4, 1915 (OS), in Zvereva and Zverev, 130.
15. Gilliard, Thirteen Years, 166; Buxhoeveden, Life and Tragedy, 220.
16. Buxhoeveden, Life and Tragedy, 221.
17. Gilliard, Thirteen Years, 166.
18. Vorres, 138.
19. Grand Duchess Xenia Alexandrovna, diary entry of March 15, 1910 (OS), in Maylunas and Mironenko, 331.
20. See Fuhrmann, 84–92, for details; Maylunas and Mironenko, 331.
21. Письмо Александры Феодоровны Николаю II от 21 октября 1914 года в ГАРФ, Ф. 601. Оп. 1, Д. 1150.
22. In Maylunas and Mironenko, 507.
23. Buxhoeveden, Life and Tragedy, 247; Benckendorff, 42; Gilliard, Thirteen Years, 209–211; Vyrubova, 204–205; Dehn, 159–160.
24. Dehn, 151–152.
25. Buxhoeveden, Life and Tragedy, 254; Benckendorff, 6–9; Dehn, 156.
26. Buxhoeveden, Life and Tragedy, 254; Gilliard, Thirteen Years, 212; Dehn, 156; Vyrubova, 206–207.
27. Dehn, 158.
28. Ibid.
29. Buxhoeveden, Life and Tragedy, 215–216; Dehn, 151–152.
30. Buxhoeveden, Life and Tragedy, 186; Benckendorff, 33.
31. Vyrubova, 218.
32. Benckendorff, 33; Buxhoeveden, Life and Tragedy, 284.
33. Buxhoeveden, Life and Tragedy, 284.
34. Benckendorff, 78–79.
35. Buxhoeveden, Life and Tragedy, 297–299; Gilliard, Thirteen Years, 228–230.
36. Benckendorff, 71; Buxhoeveden, Life and Tragedy, 297–299; Vyrubova, 212–213.
37. Buxhoeveden, Life and Tragedy, 299; Gilliard, Thirteen Years, 229.
38. Gilliard, Thirteen Years, 231–232.
39. Запись в дневнике Пьера Жильяра, сделанная 24 июня 1917 года, в книге Жильяра «Thirteen Years», 232–233; Бенкендорф, 86–87; Запись в дневнике Николая II, сделанная 10/23 июня 1915 года в ГАРФ, Ф. 601. Оп. 1, Д. 265.
40. Botkin, Au Temps des Tsars, 66.
41. Anastasia Nikolaievna, letter of August 17, 1917, in Trewin, 75.
42. Bulygin and Kerensky, 130.
43. See King and Wilson, 49–50.
44. Ibid., 70.
45. Buxhoeveden, Life and Tragedy, 311–312.
46. Olga Nikolaievna to Anna Vyrubova, letter of December 10, 1917, in Vyrubova, 308.
47. Gilliard, Thirteen Years, 240.
48. Gilliard, statement of March 5, 1919, in Sokolov Archive, vol. 2, doc. 55.
49. Colonel Eugene Kobylinsky, statement of April 6–10, 1919, in Sokolov Archive, vol. 3, doc.
50. Gibbes, statement of July 1, 1919, in Sokolov Archive, vol. 5, doc. 31.
51. Gilliard, Thirteen Years, 240–242.
52. Gibbes, statement of July 1, 1919, in Sokolov Archive, vol. 5, doc. 31.
53. Gilliard, Thirteen Years, 244–245.
54. Vyrubova, 309.
55. Buxhoeveden, Life and Tragedy, 316.
56. Gleb Botkin, affidavit, July 20, 1938, in Hamburg, Bln I, 101–112; Botkin, Real Romanovs, 160, 266–267; Botkin, Lost Tales, vii.
57. Alexandra Feodorovna to Anna Vyrubova, letter of December 15, 1917, in Vyrubova, 316.
58. Colonel Eugene Kobylinsky, statement of April 6–10, 1919, in Sokolov Archive, vol. 2, doc. 55; Gibbes, statement of July 1, 1919, in Sokolov Archive, vol. 5, doc. 31.
59. Trewin, 82–83.
60. Gilliard, Thirteen Years, 254.
61. Ibid., 255; Buxhoeveden, Life and Tragedy, 322–333.
62. Gilliard, statement of March 5, 1919, in Sokolov Archive, vol. 2, doc. 55.
63. Botkin, Au Temps des Tsars, 111.4. «Я и думать не мог, что мне не суждено будет увидеть их снова»
1. Volkov, 122.
2. See King and Wilson, 80–99.
3. Anastasia Nikolaievna to Marie Nikolaievna, letter of May 7, 1918, in Maylunas and Mironenko, 619–620.
4. Bulygin and Kerensky, 232.
5. Alexandra Tegleva, in Sokolov, 105; also letter from Minister of Justice Starynkevich to the Ministry of Foreign Affairs, Executive Board, Omsk, February 19, 1919, original in authors’ possession, quoted in King and Wilson, 136.
6. Gilliard, Thirteen Years, 264–265; Sokolov, 109.
7. Buxhoeveden, Life and Tragedy, 336; Alexandra Tegleva, deposition of July 5–6, 1919, in Sokolov Archive, vol. 5, doc. 36.
8. Volkov, 123–125.
9. Botkin, Real Romanovs, 107–108; Gleb Botkin, affidavit, July 20, 1938, in Hamburg, Bln I, 101–112.
10. Николай II, запись в дневнике, сделанная 23 мая 1918 года; ГАРФ, Ф. 601. Оп. 1, Д. 266.
11. Buxhoeveden, Left Behind, 73–75.
12. Bykov, 74; Kobylinsky, testimony of April 6–10, 1919, in Sokolov Archive, vol. 3, doc. 29; Charles Sidney Gibbes, testimony of July 1, 1919, in Sokolov Archive, vol. 5, doc. 31; Volkov, 126; Buxhoeveden, Life and Tragedy, 336.
13. Gilliard, Thirteen Years, 269–270.
14. Anatoly Yakimov, statement of May 7–11, 1919, in Sokolov Archive, vol. 5, doc. 18; statement of Paul Medvedev, February 21–22, 1919, in Sokolov Archive, vol. 2, doc. 86; see also King and Wilson, 105 passim.
15. Nicholas II, diary entry of May 23, 1918, in GARF, F. 601, Op. 1, D. 266.
16. Alexandra Feodorovna, diary entry of May 27, 1918, in GARF, F. 640, Op. 1, D. 326.
17. Charles Sidney Gibbes, testimony of July 1, 1919, in Sokolov Archive, vol. 5, doc. 31; Paul Medvedev, statement of February 21–22, 1919, in Sokolov Archive, vol. 2, doc. 86; Alexander Nametkin, «Protocol of the Inspection of the Upper Floor of the Ipatiev House», August 2–3 and 6–8, 1918, in Sokolov Archive, vol. 3, doc. 27; Trewin, 148; Nicholas II, diary entry of May 23, 1918, in GARF, F. 601, Op. 1, D. 266.
18. Telberg and Wilton, 212.
19. Ibid., 295.
20. See King and Wilson, chap. 5.
21. Gilliard, Thirteen Years, 282.
22. Gilliard, statement of March 5, 1919, in Sokolov Archive, vol. 2, doc. 55.
23. Telberg and Wilton, 295.
24. Anatoly Yakimov, testimony of May 9–10, 1919, in Sokolov Archive, vol. 5, doc. 18.
25. Colonel Eugene Kobylinsky, statement of April 6–10, 1919, in Sokolov Archive, vol. 2, doc. 55; Sokolov, Enquete, 130.
26. Telberg and Wilton, 296.
27. Colonel Eugene Kobylinsky, statement of April 6–10, 1919, in Sokolov Archive, vol. 2, doc.
28. Telberg and Wilton, 295.
29. See King and Wilson, chap. 5.
30. Alexander Nametkin, «Protocol of the Inspection of the Upper Floor of the Ipatiev House,» August 2–3 and 6–8, 1918, in Sokolov Archive, vol. 3, doc. 27; Ivan Sergeyev, statement on inspection of the Ipatiev House, August 11–14, 1918, in Sokolov Archive, vol. 1, doc. 19; Nicholas Sokolov, statement on inspection of the Ipatiev House, April 15–25, 1919, in Sokolov Archive, vol. 3, doc. 42.
31. Philip Proskuryakov, testimony of April 1–3, 1919, in Sokolov Archive, vol. 5, doc. 17; Avdayev, 202–203.
32. Alexandra Feodorovna, diary entry of June 18, 1918, in GARF, F. 640, Op. 1, D. 326; Yakov Yurovsky, «Memoirs,» 1922, in APRF, F. 3, Op. 58, D. 280; Avdayev, 202.
33. Avdayev, 202.
34. Александра Феодоровна, запись в дневнике, сделанная 18 июня 1918 года; ГАРФ, Ф. 640. Оп. 1, Д. 326.
35. Яков Юровский, «Мемуары», 1922, АПРФ, Ф.3, Оп. 58, Д. 280.
36. Alexander Strekotin, in Speranski, 56.
37. Ibid.
38. See King and Wilson, 222 passim.
39. Николай II, запись в дневнике, сделанная 25–26 июня 1918 года; ГАРФ, Ф. 601. Оп. 1, D. 266; Александра Феодоровна, запись в дневнике, сделанная 26 июня 1918 года; ГАРФ, Ф. 640. Op. 1, D. 326.
40. Nicholas II, diary entry of June 26, 1918, in GARF, F. 601, Op. 1, D. 266.
41. See King and Wilson, 251 passim.
42. Яков Юровский, «Мемуары», 1922, АПРФ, Ф.3, Оп. 58, Д. 280.
43. Father Ioann Vladimirovich Storozhev, in Sokolov, 124–126.
44. Sokolov, 127.
45. Maria Starodumova, statement of November 11, 1918, in Sokolov, 128.
46. Speranski, 118–122.
47. Александра Феодоровна, запись в дневнике, сделанная 16 июля 1918 года; ГАРФ, Ф.640. Оп. 1, Д. 326.
48. Sokolov, 138.
49. Александра Феодоровна, запись в дневнике, сделанная 16 июля 1918 года; ГАРФ, Ф.640. Оп. 1, Д. 326.
50. Preston, 102.
51. Anatoly Yakimov, testimony of May 9–11, 1919, in Sokolov Archive, vol. 5, doc. 18.
52. Telberg and Wilton, 306; Anatoly Yakimov, testimony of May 9–11, 1919, in Sokolov Archive, vol. 5, doc. 18.
53. Anatoly Yakimov, testimony of May 9–11, 1919, in Sokolov Archive, vol. 5, doc. 18; Paul Medvedev, statement of February 21–22, 1919, in Sokolov Archive, vol. 2, doc. 86; Telberg and Wilton, 309.
54. Anatoly Yakimov, testimony of May 9–11, 1919, in Sokolov Archive, vol. 5, doc. 18.
55. Philip Proskuryakov, testimony of April 1–3, 1919, in Telberg and Wilton, 154.
56. Anatoly Yakimov, testimony of May 9–11, 1919, in Sokolov Archive, vol. 5, doc. 18.
57. Telberg and Wilton, 310.
58. Paul Medvedev, statement of February 21–22, 1919, in Sokolov Archive, vol. 2, doc. 86.
59. Telberg and Wilton, 310.
60. Anatoly Yakimov, testimony of May 9–11, 1919, in Sokolov Archive, vol. 5, doc. 18.
61. Telberg and Wilton, 310.
62. Paul Medvedev, statement of February 21–22, 1919, in Sokolov Archive, vol. 2, doc. 86.
63. Telberg and Wilton, 347–349.
64. Ibid., 349.
65. Ibid., 343.
66. See the Times, London, February 18, 1919.
67. Telberg and Wilton, 327.
68. See Gilliard and Savitch, 24.
69. See Summers and Mangold, 190.
70. Gilliard, Thirteen Years, 299–300.
71. See Summers and Mangold, 320 passim.
72. Benckendorff, 132.
73. Ibid., 140 and 147.
74. Dehn, 238.
75. Vyrubova, 344.
76. King George V, diary entry of July 25, 1918, in Rose, 216.
77. Queen Marie of Romania to Grand Duchess Xenia Alexandrov-na, letter of September 19, 1918, in Hall and Van Der Kiste, 137.
78. Alexander Mikhailovich, Always a Grand Duke, 7–8.
79. Hall, Little Mother, 342; Alexander Mikhailovich, Always a Grand Duke, 212; Marie Pavlovna, Princess in Exile, 102.
80. Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, to Eleonore, grand duchess of Hesse, letter of August 13, 1918, in Staatsarchiv, Darmstadt.
81. See Vickers, 140–143.
82. Louis, Earl Mountbatten of Burma, to Prince Ludwig of Hesse, letter of November 12, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt.
83. Hough, 326.
84. Summers and Mangold, 196.5. Воскресение
1. Davis, 19.
2. Blucher, 24.
3. Rosenberg, 90.
4. Blucher, 100.
5. Blucher, 122–127, 136; Davis, 24, 165, and chap. 3.
6. Blucher, 102, 162.
7. Ibid., 256.
8. Ibid., 287.
9. Gill, Dance, 57.
10. Friedrich, 82–83.
11. Kurth, 15; Friedrich, 82 passim.
12. Marie Pavlovna, Princess in Exile, 131.
13. Berlin Police bulletin of February 18, 1920, in Krug von Nidda, 89.
14. Berlin Police bulletin of February 18, 1920, in Krug von Nidda, 89; Doris Rittmann, n?e Wingender, testimony of November 16, 1965, in Hamburg, XXVII/5144–5151; Berliner Nachtausgabe, Berlin, April 11, 1927; Nicholas von Schwabe, affidavit, June 10, 1922, in Hamburg, XIV, 2519–2534.
15. Berlin Police bulletin of February 18, 1920, in Krug von Nidda, 89.
16. Statement of Dr. Theodor Eitel, December 22, 1926, in Hamburg, VIII, 1394–1402.
17. Undated notes by Rathlef-Keilmann, quoted in Kurth, 3.
18. Berlin Police bulletin of February 18, 1920, in Krug von Nidda, 89; Nicholas von Schwabe, affidavit, June 10, 1922, in Hamburg, XIV, 2519–2534.
19. Hamburg, summary of evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 30.
20. Aucl?res, 33.
21. Notes of Erika von Redern, secretary to Edward Fallows, from records of Dalldorf Asylum, May 16, 1929, quoted in Kurth, 7; Bonhoeffer Report, March 18, 1926, quoting Elisabeth Hospital patient admissions report of February 18, 1920, in Hamburg, XIV, 2389–2402; National Tidende, Copenhagen, January 16, 1926; Konigsberg Allgemeine Zeitung, no. 110, March 7, 1927.
22. Bonhoeffer, report, March 18, 1926, quoting Elisabeth Hospital patient admissions report of February 18, 1920, in Hamburg, XIV, 2389–2402.
23. Notes of Erika von Redern, secretary to Edward Fallows, from records of Dalldorf Asylum, May 16, 1929, quoted in Kurth, 6; Bonhoeffer, report, March 18, 1926, quoting Elisabeth Hospital patient admissions report of February 18, 1920, in Hamburg, XIV, 2389–2402.
24. New York Times, February 14, 1928.
25. Rathlef-Keilmann, 41.
26. AA to Rathlef-Keilmann, June 30, 1925, in Rathlef-Keilmann Notes, in Hamburg, Bln III, loose.
27. Dr. Serge Rudnev, report of March 1926, in Hamburg, Bln I, 134ff, XIV, 2485–2488; Dr. Serge Rudnev, affidavit, July 18, 1938, in Hamburg, Bln I, 134–138.
28. Horan, 137.
29. These medical reports are delineated in «Application to the Amstgericht Court, Berlin, in the Matter of the Estate of Anastasia Nikolaievna Romanov, Case No. 461.VE.733/38,» pleading submitted by Paul Leverkuehn and Kurt Vermehren on behalf of AA, October 31, 1938, and lodged in Hamburg under Bln.
30. Bonhoeffer, report, March 18, 1926, quoting Elisabeth Hospital patient admissions report of February 18, 1920, and his own report of March 18, 1926, in Hamburg, XIV, 2389–2402.
31. Dr. Lothar Nobel, statement, March 1926, in Hamburg, XIII, 4417–4426.
32. Dr. Theodor Eitel, statement of December 22, 1926, in Hamburg, VIII, 1394–1402.
33. Opinion concerning Frau Anna Tchaikovsky, Hans Willige, November 5, 1938, in Hamburg, Bln IV, 328–330, and XII, 1985–1994.
34. Dr. Lothar Nobel, statement, March 1926, in Hamburg, XIII, 4417–4426.
35. Dr. Serge Rudnev, report, March 1926, in Hamburg, Bln I, 134ff, XIV, 2485–2488; Dr. Serge Rudnev, affidavit, July 18, 1938, in Hamburg, Bln I, 134–138; Horan, 133; Dr. Theodor Eitel, statement of December 22, 1926, in Hamburg, VIII, 1394–1402; Bonhoeffer, report, March 18, 1926, in Hamburg, XIV, 2389–2402; Kurth, 8; Gilliard and Savitch, 36.
36. Kurth, 85; Rudnev, report, March 1926, in Hamburg, Bln I, 134ff, XIV, 2485–2488; Dr. Serge Rudnev, affidavit, July 18, 1938, in Hamburg, Bln I, 134–138; Dr. Theodor Eitel, statement of December 22, 1926, in Hamburg, VIII, 1394–1402; opinion concerning Frau Anna Tchaikovsky, Hans Willige, November 5, 1938, in Hamburg, Bln IV, 328–330 and XII, 1985–1994.
37. Bonhoeffer, report, March 18, 1926, quoting Elisabeth Hospital patient admissions report of February 18, 1920, in his report of March 18, 1926, in Hamburg, XIV, 2389–2402; Dr. Theodor Eitel, statement of December 22, 1926, in Hamburg, VIII, 1394–1402.
38. Bonhoeffer, report, March 18, 1926, quoting the Elisabeth Hospital patient admissions report, in his report of March 18, 1926, in Hamburg, XIV, 2389–2402.
39. Dr. Serge Rudnev, affidavit, July 18, 1938, in Hamburg, Bln I, 134–138; Rudnev, report, March 1926, in Hamburg, Bln I, 134ff, and XIV, 2485–2488; Dr. Friedrich Reiche, affidavit of July 19, 1929, in Hamburg, XX, 3781–3783; Bonhoeffer, report, March 18, 1926, quoting Elisabeth Hospital patient admissions report, in Hamburg, XIV, 2389–2402.
40. Dr. Serge Rudnev, affidavit, July 18, 1938, in Hamburg, Bln I, 134–138; Rudnev, report, March 1926, in Hamburg, Bln I, 134ff, and XIV, 2485–2488.
41. Dominique Aucl?res, in Le Figaro, February 5, 1965, and in Le Figaro, September 24, 1969.
42. Dr. Theodor Eitel, statement of December 22, 1926, in Hamburg, VIII, 1394–1402; opinion concerning Frau Anna Tchaikovsky, Hans Willige, November 5, 1938, in Hamburg, Bln IV, 328–330, and XII, 1985–1994.
43. Dr. Serge Rudnev, affidavit, July 18, 1938, in Hamburg, Bln I, 134–138; Rudnev, report, March 1926, in Hamburg, Bln I, 134ff, and XIV, 2485–2488.
44. Gilliard and Savitch, 180, citing the records of the Elisabeth Hospital.
45. Inspector Franz Grunberg, letter of June 19, 1925, in Hamburg, XIV, 2540–2545.
46 Bonhoeffer, report, March 18, 1926, quoting the Dalldorf Hospital patient admissions report, in Hamburg, XIV, 2389–2402.
47. Hamburg, summary of evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 30–31.
48. Bonhoeffer, report, March 18, 1926, in Hamburg, XIV, 2389–2402; Kurth, 7.
49. Kurth, 6.
50. Report of Dr. Gorz, May 30, 1920, and letter of Dr. Gorz to Dr. Serge Kastritsky, December 15, 1928, quoted in letter of Mme L. Kastritsky-Proce to Dr. Berenberg-Gossler, March 4, 1966, in Hamburg, XXXI, 5718; Hamburg, summary of evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 170.
51. Report of Dr. Gorz, May 30, 1920, and letter of Dr. Gorz to Dr. Serge Kastritsky, December 15, 1928, quoted in letter of Mme L. Kastritsky-Proce to Dr. Berenberg-Gossler, March 4, 1966, in Hamburg, XXXI/5718; Bonhoeffer, report, March 18, 1926, in Hamburg, XIV, 2389–2402; Gilliard and Savitch, 36.
52. Dr. Serge Rudnev, affidavit, July 18, 1938, in Hamburg, Bln I, 134–138; Rudnev, report, March 1926, in Hamburg, Bln I, 134ff, and XIV, 2485–2488; Horan, 133; Dr. Theodor Eitel, statement of December 22, 1926, in Hamburg, VIII, 1394–1402; opinion concerning Frau Anna Tchaikovsky, Hans Willige, November 5, 1938, in Hamburg, Bln IV, 328–330, and XII, 1985–1994.53. Statement of Anna (Thea) Chemnitz, n?e Malinovsky, June 27, 1929, in Hamburg, Bln III, loose; testimony of Anna (Thea) Chemnitz, n?e Malinovsky, December 17, 1958, in Hamburg, V, 979–981.
54. Testimony of Anna (Thea) Chemnitz, n?e Malinovsky, December 17, 1958, in Hamburg, V, 979–981.
55. Statement of Anna (Thea) Chemnitz, n?e Malinovsky, June 27, 1929, in Bln III, loose; testimony of Anna (Thea) Chemnitz, n?e Malinovsky, December 17, 1958, in Hamburg, V, 979–981.
56. Testimony of Anna (Thea) Chemnitz, n?e Malinovsky, December 17, 1958, in Hamburg, V, 979–981.
57. Notes of Erika von Redern, secretary to Edward Fallows, from records and bulletin of Dalldorf Asylum, May 16, 1929, cited in Kurth, 7.
58. Statement of Bertha Walz, June 17, 1922, in Hamburg, XXIV, 4479; statement of Emilie Barfknecht, June 12, 1922, in Hamburg, XXIV, 4476–4478; testimony of Anna (Thea) Chemnitz, n?e Malinovsky, December 17, 1958, in Hamburg, V, 979–981.
59. Statement of Serge Botkin, March 1929, in Peter Kurth collection.
60. Statement of Erna Buchholz, June 17, 1922, in Hamburg, Bln IV, 98, and statement of July 22, 1940, in Hamburg, Bln IV, 98–101.
61. Bonhoeffer, report, March 18, 1926, in Hamburg, XIV, 2389–2402.
62. Kurth, 8, 11; testimony of Anna (Thea) Chemnitz, n?e Malinovsky, in Hamburg, V, 979–981.
63. Bonhoeffer, report, March 18, 1926, in Hamburg, XIV, 2389–2402.
64. Testimony of Anna (Thea) Chemnitz, n?e Malinovsky, in Hamburg, V, 979–981.
65. Affidavit of Nicholas von Schwabe, June 10, 1922, in Hamburg, XIV, 2519–2534.
66. See Berliner Illustrierte Zeitung, no. 43, vol. 23, October 23, 1921.
67. Statement of Bertha Walz, June 17, 1922, in Hamburg, XXIV, 4479.
68. Statement of Emilie Barfknecht, June 14, 1922, in Hamburg, XXIV, 4476–4478.
69. Statement of Erna Buchholz, June 17, 1922, in Hamburg, Bln IV, 98.
70. Testimony of Anna (Thea) Chemnitz, n?e Malinovsky, December 17, 1958, in Hamburg, V, 979–981.
71. Ibid.
6. Неизвестная
1. In «Application to the Amstgericht Court, Berlin, in the Matter of the Estate of Anastasia Nikolaievna Romanov, Case No. 461.VE.733/38,» pleading submitted by Paul Leverkuehn and Kurt Vermehren on behalf of AA, October 31, 1938, and lodged in Hamburg under Bln.
2. Testimony of Anna (Thea) Chemnitz, n?e Malinovsky, December 17, 1958, in Hamburg, V, 979–981.
3. Affidavit of Nicholas von Schwabe, June 10, 1922, in Hamburg, XIV, 2519–2534; Gilliard and Savitch, 29.
4. Information to the authors from Ian Lilburn.
5. Statement of Marie Clara Peuthert, June 10, 1922, in Hamburg, XIV, 2535–2537.
6. Statement of Emilie Barfknecht, June 14, 1922, in Hamburg, XXIV, 4476–4478.
7. Ibid.
8. Affidavit of Nicholas von Schwabe, June 10, 1922, in Hamburg, XIV, 2519–2534; Gilliard and Savitch, 29; Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 35.
9. Affidavit of Nicholas von Schwabe, June 10, 1922, in Hamburg, XIV, 2519–2534; Gilliard and Savitch, 32, 111.
10. Statement of Emilie Barfknecht, June 14, 1922, in Hamburg, XXIV, 4476–4478.
11. Kurth, 21; Affidavit of Nicholas von Schwabe, June 10, 1922, in Hamburg, XIV, 2519–2534; Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 35.
12. Kurth, 16; Friedrich, 95.
13. Affidavit of Nicholas von Schwabe, June 10, 1922, in Hamburg, XIV, 2519–2534; Zenaide Tolstoy to Baron von Kleist, letter of August 7, 1922, in Gilliard and Savitch, 39.
14. Zenaide Tolstoy to Baron von Kleist, letter of August 7, 1922, in Gilliard and Savitch, 38–39; Botkin, Anastasia, 26.
15. Affidavit of Nicholas von Schwabe, June 10, 1922, in Hamburg, XIV, 2519–2534; Baroness Sophie Buxhoeveden, statement of March 12, 1922, in Gilliard and Savitch, 34.
16. Baroness Sophie Buxhoeveden, statement of March 12, 1922, in Gilliard and Savitch, 34–36.
17. Ibid., 34–35.
18. Louis, Earl Mountbatten of Burma, to Prince Louis of Hesse, letter of November 12, 1957, in Staatsarchiv, Darmstadt.
19. Baroness Sophie Buxhoeveden, statement of March 12, 1922, in Gilliard and Savitch, 36.
20. Rathlef-Keilmann, 35.
21. Testimony of Anna (Thea) Chemnitz, n?e Malinovsky, December 17, 1958, in Hamburg, V, 979–981.
22. Gilliard and Savitch, 46.
23. Baroness Marie von Kleist, affidavit of July 5, 1929, entered into evidence May 20, 1958, in Hamburg, III, 569–574.
24. Written request of March 22, 1922, from Baron Arthur von Kleist to the director of Dalldorf Asylum, in Ian Lilburn Collection.
25. Affidavit of Nicholas von Schwabe, June 10, 1922, in Hamburg, XIV, 2519–2534.
26. Baroness Marie von Kleist, affidavit of July 5, 1929, entered into evidence May 20, 1958, in Hamburg, III, 569–574; certificate of release of Fraulein Unbekannt to Baron von Kleist, from Dalldorf patient file 394, signed by Fischer, municipal assistant of Dalldorf, in Ian Lilburn Collection.
27. Hamburg, summary of evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 39.
28. Aucl?res, 45; Kurth, 29; testimony of Baroness Gerda von Kleist in Hamburg, November 19, 1965, in Hamburg, XXVII, 5158–5165; affidavit of Baroness Marie von Kleist, July 5, 1929, entered into evidence May 20, 1958, in Hamburg, III, 569–574.
29. Statement of Baron Arthur von Kleist, June 7, 1922, in Gilliard and Savitch, 47; verdict of the Bundesgerichthof (West German Federal Supreme Court), Karlsruhe, February 17, 1970, appended to Hamburg, loose.
30. Affidavit of Baroness Marie von Kleist, July 5, 1929, entered into evidence May 20, 1958, in Hamburg, III, 569–574.
31. Nicholas von Schwabe to Pierre Gilliard, letter of November 17, 1926, in Gilliard and Savitch, 114–115; information to the authors from Robert K. Massie; Gilliard and Savitch, 82; Nicholas von Schwabe to Pierre Gilliard, letter of December 12, 1926, in Gilliard and Savitch, 110; Hamburg, summary of evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 166.
32. Nicholas von Schwabe to Pierre Gilliard, letter of November 17, 1926, in Gilliard and Savitch, 113–114.
33. Nicholas von Schwabe to Pierre Gilliard, letter of November 17, 1926, in Gilliard and Savitch, 113–114; affidavit of Baroness Marie von Kleist, July 5, 1929, entered into evidence May 20, 1958, in Hamburg, III, 569–574; Hamburg, summary of evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 166.
34. Testimony of Baroness Gerda von Kleist, November 19, 1965, in Hamburg, XXVII, 5158–5165.
35. Statement of Baron Arthur von Kleist, June 7, 1922, in Gilliard and Savitch, 47; statement of Baron Arthur von Kleist, June 20, 1922, certified February 1, 1926, in Gilliard and Savitch, 47; affidavit of Baroness Marie von Kleist, July 5, 1929, entered into evidence May 20, 1958, in Hamburg, III, 569–574.
36. Statement of Baron Arthur von Kleist, June 7, 1922, in Gillard and Savitch, 47; verdict of the Bundesgerichthof (West German Federal Supreme Court), Karlsruhe, February 17, 1970, appended to Hamburg, loose; Baroness Marie von Kleist, affidavit of July 5, 1929, entered in Hamburg May 20, 1958, in Hamburg, III, 569–574.
37. Affidavit of Baroness Marie von Kleist, July 5, 1929, entered into evidence May 20, 1958, in Hamburg, III, 569–574; in «Application to the Amstgericht Court, Berlin, in the Matter of the Estate of Anastasia Nikolaievna Romanov, Case No. 461.VE.733/38,» pleading submitted by Paul Leverkuehn and Kurt Vermehren on behalf of AA, October 31, 1938, and lodged in Hamburg under Bln, 25.
38. Zenaide Tolstoy, affidavit of May 3, 1929, cited in Kurth, 403, n. 40.
39. Affidavit of Baroness Marie von Kleist, July 5, 1929, entered into evidence May 20, 1958, in Hamburg, III, 569–574.
40. Statement of Baron Arthur von Kleist, June 7, 1922, in Gilliard and Savitch, 46.
41. Ibid., 48.
42. Gilliard and Savitch, 112.
43. Testimony of Baroness Gerda von Kleist, May 20, 1958, in Hamburg, III, 551–562.
44. Ibid.
45. Statement of Baron Arthur von Kleist, June 20, 1922, in Gilliard and Savitch, 48.
46. AA to Rathlef-Keilmann, June 19, 1925, in Rathlef-Keilmann notes, in Hamburg, Bln III, loose.
47. Schiller report, cited in Kurth, 32.
48. Kurth, 399, n.18.
49. Gilliard and Savitch, 38.
50. Ibid.; affidavit of Baroness Marie von Kleist, July 5, 1929, entered into evidence May 20, 1958, in Hamburg, III, 569–574; Zenaide Tolstoy, affidavit of May 3, 1929, quoted in Kurth, 30; Gilliard and Savitch, 70–71.
51. Affidavit of Baroness Marie von Kleist, July 5, 1929, entered into evidence May 20, 1958, in Hamburg, III, 569–574.
52. Testimony of Baroness Gerda von Kleist, November 19, 1965, in Hamburg, III, 551–562; Kurth, 32; affidavit of Baroness Marie von Kleist, July 5, 1929, entered into evidence May 20, 1958, in Hamburg, III, 569–574.
53. Aucl?res, 234.
54. Krug von Nidda, 92.
55. Cited in Kurth, 55.
56. Affidavit of Baroness Marie von Kleist, July 5, 1929, entered into evidence May 20, 1958, in Hamburg, III, 569–574.
57. Affidavit of Baroness Marie von Kleist, July 5, 1929, entered into evidence May 20, 1958, in Hamburg, III, 569–574; Gilliard and Savitch, 41.
58. Berliner Nachtausgabe, April 8, 1927; affidavit of Baroness Marie von Kleist, July 5, 1929, entered into evidence May 20, 1958, in Hamburg, III, 569–574.
59. Berliner Nachtausgabe, April 8, 1927; Rathlef-Keilmann, 172; Wilhelm Voller, affidavit, April 29, 1927, in Hamburg, XXII, 4270.
60. Hamburg, summary of evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 41–42.
61. Affidavit of Baroness Marie von Kleist, July 5, 1929, entered into evidence May 20, 1958, in Hamburg, III, 569–574.
62. See Kurth, 49–50; Hamburg, summary of evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 41–43.
63. See, for example, comments of Dr. Gunther von Berenberg-Gossler, quoted by John Godl in «Remembering Anna Anderson,» part II, at http://www.serfes.org/royal/rememberingAnnaAnderson.htm.7. Рассказ о спасении
1. AA to Rathlef-Keilmann, notes of June 22, 1925, in Rathlef-Keilmann notes, in Hamburg, Bln III, loose.
2. Affidavit of Baroness Marie von Kleist, July 5, 1929, entered into evidence May 20, 1958, in Hamburg, III, 569–574.
3. Rathlef-Keilmann, 23.
4. Ibid., 89.
5. Statement of Baron Arthur von Kleist, June 20, 1922, in Gilliard and Savitch, 48.
6. Rathlef-Keilmann, 90.
7. Marie Clara Peuthert to Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, letter of August 23, 1922, in Gilliard and Savitch, 52.
8. AA to Rathlef-Keilmann, notes of June 30, 1925, in Rathlef-Keilmann notes, in Hamburg, Bln III, loose.
9. Statement of Baron Arthur von Kleist, June 20, 1922, in Gilliard and Savitch, 48.
10. Marie Clara Peuthert to Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, letter of August 23, 1922, in Gilliard and Savitch, 51.
11. AA, dictated replies to questions, May 8, 1929, page 8, in Ian Lilburn Collection.
12. Rathlef-Keilmann, 93; see Kurth, 400, n. 33; AA, conversations with Alexei Miliukov, August 20, 1966, in Miliukov tapes.
13. AA to Rathlef-Keilmann, notes of June 20, 1925, in Rathlef-Keilmann notes, in Hamburg, Bln III, loose.
14. Statement of Baron von Kleist, August 4, 1922, in Gilliard and Savitch, 49; Marie Clara Peuthert to Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, letter of August 23, 1922, in Gilliard and Savitch, 51–52; AA to Rathlef-Keilmann, notes of June 21, 1925, in Rathlef-Keilmann notes, in Hamburg, Bln III, loose.
15. Statement of Baron von Kleist, August 4, 1922, in Gilliard and Savitch, 49; Marie Clara Peuthert to Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, letter of August 23, 1922, in Gilliard and Savitch, 51–52; AA to Rathlef-Keilmann, notes of June 21, 1925, in Rathlef-Keilmann notes, in Hamburg, Bln III, loose.
16. Zenaide Tolstoy to Baron Arthur von Kleist, August 4, 1922, in Gilliard and Savitch, 49; Gertrude Spindler to former Russian ambassador in Bucharest Pokloevsky-Kozell, in Pokloevsky-Kozell letter to Serge Botkin, May 17, 1926, in Gilliard and Savitch, 146; Marie Clara Peuthert to Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, letter of August 23, 1922, in Gilliard and Savitch, 52; statement of Dr. Sonnenschein of St. Mary’s Hospital, in Ian Lilburn Collection; Rathlef-Keilmann, 91–93.
17. Rathlef-Keilmann, 91.
18. Statement of Baron Arthur von Kleist, June 20, 1922, in Gilliard and Savitch, 48; statement of Baron Arthur von Kleist, quoting Zenaide Tolstoy, August 4, 1922, in Gilliard and Savitch, 49; Marie Clara Peuthert to Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, letter of August 23, 1922, in Gilliard and Savitch, 51–52; Pokloevsky-Kozell, letter to Serge Botkin, May 17, 1926, in Gilliard and Savitch, 146; Bonhoeffer report, March 18, 1926, in Hamburg, XIV, 2389–2402.
19. Rathlef-Keilmann, 91–92.
20. Aucl?res, 235.
21. Rathlef-Keilmann, 31.
22. Rathlef-Keilmann, 94–95; Gertrude Spindler to former Russian ambassador in Bucharest Pokloevsky-Kozell, in Pokloevsky-Kozell letter to Serge Botkin, May 17, 1926, in Gilliard and Savitch, 146; AA to Rathlef-Keilmann, notes of December 9, 1925, in Rathlef-Keilmann notes, in Hamburg, Bln III, loose.
23. AA, dictated replies to questions, May 8, 1929, p. 7, in Ian Lilburn Collection.
24. Statement of Baron Arthur von Kleist, quoting Zenaide Tolstoy, August 4, 1922, in Gilliard and Savitch, 49.
25. Statement of Dr. Karl Sonnenschein, in Ian Lilburn Collection; AA to Rathlef-Keilmann, notes of December 9, 1925, in Rathlef-Keilmann notes, in Hamburg, Bln III, loose.
26. Statement of Baron Arthur von Kleist, August 10, 1922, in Gilliard and Savitch, 49.
27. Kurth, 34.
28. Statement of Baron Arthur von Kleist, August 10, 1922, in Gilliard and Savitch, 49; Marie Clara Peuthert to Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, letter of August 23, 1922, in Gilliard and Savitch, 52; letter of Inspector Franz Grunberg, June 19, 1925, in Hamburg, XIV, 2540–2545.
29. AA to Rathlef-Keilmann, June 30, 1925, in Rathlef-Keilmann notes, in Hamburg, Bln III, loose.
30. Rathlef-Keilmann, 30–31.
31. Affidavit of Agnes Gallagher, December 22, 1930, in Hamburg, XXIV, 4481–4493; statement of Baron Arthur von Kleist, quoting Zenaide Tolstoy, August 4, 1922, in Gilliard and Savitch, 49; statement of Dr. Karl Sonnenschein, in Ian Lilburn Collection.
32. Krug von Nidda, 99.
33. Statement of Baron Arthur Kleist, August 10, 1922, in Gilliard and Savitch, 49–50; Inspector Franz Grunberg, letter of June 19, 1925, in Hamburg, XIV, 2540–2545.
34. Statement of Baron Arthur Kleist, August 10, 1922, in Gilliard and Savitch, 49–50; Marie Clara Peuthert to Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, letter of August 23, 1922, in Gilliard and Savitch, 51–52; letter of Inspector Franz Grunberg, June 19, 1925, in Hamburg, XIV, 2540–2545; statement of Dr. Karl Sonnenschein, in Ian Lilburn Collection.
35. Statement of Baron Arthur Kleist, August 10, 1922, in Gilliard and Savitch, 49.
36. Marie Clara Peuthert to Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, letter of August 23, 1922, in Gilliard and Savitch, 52.
37. Marie Clara Peuthert to Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, letter of August 23, 1922, in Gilliard and Savitch, 52; statement of Baron Arthur von Kleist, quoting Zenaide Tolstoy, August 4, 1922, in Gilliard and Savitch, 49; statement of Baron Arthur von Kleist, August 10, 1922, in Gilliard and Savitch, 50; statement of Dr. Karl Sonnenschein, in Ian Lilburn Collection.
38. Statement of Baron Arthur von Kleist, quoting Zenaide Tolstoy, August 4, 1922, in Gilliard and Savitch, 49.
39. AA to Alexei Miliukov, June 18, 1966, in Miliukov tapes.
40. Gertrude Spindler to former Russian ambassador in Bucharest Pokloevsky-Kozell, in Pokloevsky-Kozell letter to Serge Botkin, May 17, 1926, in Gilliard and Savitch, 147.
41. Bonhoeffer report, March 18, 1926, in Hamburg, XIV, 2389–2402; statement of Dr. Theodor Eitel, December 22, 1926, in Hamburg, VIII, 1394–1402; AA, dictated replies to questions, May 8, 1929, 10, in Ian Lilburn Collection; statement of Dr. Karl Sonnenschein, in Ian Lilburn Collection.
42. Marie Clara Peuthert to Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, letter of August 23, 1922, in Gilliard and Savitch, 53.
43. Statement of Baron Arthur von Kleist, quoting Zenaide Tolstoy, August 4, 1922, in Gilliard and Savitch, 49–50; statement of Baron Arthur von Kleist, June 7, 1922, in Gilliard and Savitch, 46.
44. Statement of Baron Arthur von Kleist, June 7, 1922, in Gilliard and Savitch, 46; statement of Baron Arthur von Kleist, June 20, 1922, in Gilliard and Savitch, 48; Gertrude Spindler to former Russian ambassador in Bucharest Pokloevsky-Kozell, in Pokloevsky-Kozell letter to Serge Botkin, May 17, 1926, in Gilliard and Savitch, 147; Bonhoeffer report, March 18, 1926, in Hamburg, XIV, 2389–2402; Rathlef-Keilmann, 31.
45. Statement of Baron Arthur von Kleist, quoting Zenaide Tolstoy, August 4, 1922, in Gilliard and Savitch, 49.
46. Statement of Baron Arthur von Kleist, June 20, 1922, in Gilliard and Savitch, 48.
47. Rathlef-Keilmann, 32.
48. Rathlef-Keilmann, 32; Marie Clara Peuthert to Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, letter of August 23, 1922, in Gilliard and Savitch, 53.
49. Statement of Dr. Theodor Eitel, December 22, 1926, in Hamburg, VIII, 1394–1402.
50. Statement of Dr. Karl Sonnenschein, in Ian Lilburn Collection.
51. Marie Clara Peuthert to Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, letter of August 23, 1922, in Gilliard and Savitch, 53.
52. Franz Svoboda, affidavit of November 19, 1928, in Hamburg, Bln IV, 4–47; Svoboda, statement of December 12, 1938, in Hamburg, Bln IV, 41–52; Svoboda, statement of February 21, 1940, in Hamburg, Bln IV, 40.
53. Heinrich Kleibenzetl, statement of July 28, 1965, in Hamburg, XXVI, 4911–4924, 4935–4941.
54. Alexei Golovine, statement of February 25, 1965, in Hamburg, XXIV, 4677–4680; Alois Hochleitner, statement of April 8, 1929, in Hamburg, XXIV, 4465; Olga Vissor, statement in Rathlef-Keilmann, 207; Dr. Gunther Bock, testimony of November 19, 1965, in Hamburg, XXVII, 5159, 5166; Julius Homberg to Rathlef-Keilmann, letter of April 20, 1929, cited in Kurth, 45; Arthur Rohse, testimony of November 20, 1956, in Hamburg, VII, 69–70.
55. Rathlef-Keilmann, 207; Heinrich Kleibenzetl, testimony of July 28, 1965, in Hamburg, XXVI, 4911–4924, 4935–4941; Alois Hochleitner, statement of April 8, 1929, in Hamburg, XXIV, 4465; Aucl?res, 25–27; Dr. Vladimir Poletyka, statement of May 23, 1929, in Hamburg, XXIV, 4468–4470.
56. Arthur Rohse, testimony of November 20, 1956, in Hamburg VII, 69–70.
57. Gilliard and Savitch, 24; Count Carl Bonde, statement in letter of October 13, 1952, to Prince Friedrich of Saxe-Altenburg, in Hamburg, Bln V, 96.
58. Sokolov, 155, 158; see Rathlef-Keilmann, 196.
59. Declaration of Constantine Anastasiou, April 8, 1926, in Rathlef-Keilmann, 220–222.
60. Statement of Sarcho Gregorian, quoted in memorandum of Lieutenant General Heroua, Romanian Ministry of the Interior, Criminal and Police Department, Bucharest, May 4, 1927, in Rathlef-Keilmann, 223–224.
61. See Lieutenant Colonel Werner Hassenstein, testimony of May 6, 1955, in Hamburg, XVIII, 3113–3118; Heinrich Dietz, testimony of August 27, 1958, in Hamburg, VIII, 3344.
62. See Rathlef-Keilmann, 217–218; Botkin, Woman Who Rose Again, 107; Kurth, 62–63; the reverse of the photograph is in Rathlef-Keilmann, illustration 35, facing p. 209.
63. Pokloevsky-Kozell letter to Serge Botkin dated May 17, 1926, in Gilliard, False Anastasia, 145–150.
64. Statement of Baron Arthur von Kleist, quoting Zenaide Tolstoy, August 4, 1922, in Gilliard and Savitch, 49; Pokloevsky-Kozell letter to Serge Botkin, May 17, 1926, in Gilliard and Savitch, 150; Kurth, 402, n. 88.
65. Pokloevsky-Kozell letter to Serge Botkin, May 17, 1926, in Gilliard and Savitch, 150.
66. Princess Ileana of Romania to Brien Horan, 1972, in Horan, 39.
67. Vorres, 177.8. Призрак из прошлого?
1. Konrad Wahl to Ian Lilburn and Peter Kurth, in Kurth, 54.
2. See Inspector Franz Grunberg, letter dated June 19, 1925, in Hamburg, XIV, 2540–2545.
3. Statement of Serge Botkin, March 1929, in Ian Lilburn Collection.
4. See Inspector Franz Grunberg, letter dated June 19, 1925, in Hamburg, XIV, 2540–2545.
5. Private information to the authors.
6. Inspector Franz Grunberg, letter dated June 19, 1925, in Hamburg, XIV, 2540–2545.
7. Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, in Gilliard and Savitch, 43; Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, statement of July 31, 1925, in Hamburg, Bln III, 185.
8. Prince Friedrich of Saxe-Altenburg to AA and Alexei Miliukov, March 12, 1967, Miliukov tapes.
9. Testimony of Eleonore von Oertzen, September 16, 1958, in Hamburg, V, 951–953.
10. Inspector Franz Grunberg, letter dated June 19, 1925, in Hamburg, XIV, 2540–2545.
11. Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, in Gilliard and Savitch, 43; Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, statement of July 31, 1925, in Hamburg, Bln III, 185.
12. Krug von Nidda, 196.
13. AA to Rathlef-Keilmann, June 25, 1925, in Rathlef-Keilmann notes, in Hamburg, Bln III, loose.
14. Inspector Franz Grunberg, letter dated June 19, 1925, in Hamburg, XIV, 2540–2545.
15. AA to Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, letter of August 13, 1924, in Ian Lilburn Collection.
16. AA to Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, postcard dated August 30, 1924, in Ian Lilburn Collection.
17. Marie Clara Peuthert to Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, letter dated September 10, 1924, in Ian Lilburn Collection.
18. Secretary Gaebel to Baroness Marie von Kleist, letter dated September 21, 1924, in Ian Lilburn Collection.
19. Horan, 84.
20. Prince Friedrich of Saxe-Altenburg, quoted in Summers and Mangold, 218.
21. Grand Duke Andrei Vladimirovich to Grand Duchess Olga Alexandrovna, letter dated February 10, 1955, in Hamburg, XIV, 2549.
22. Lyons, Note 52.
23. Nicholas Sablin, quoted in Spiridovich to Gilliard, letter dated December 8, 1928, in Gilliard and Savitch, 39–40.
24. Kurth, 59.
25. Nicholas Sablin, quoted in Spiridovich to Gilliard, letter dated December 8, 1928, in Gilliard and Savitch, 39–40.
26. Baroness Marie von Kleist, affidavit of July 5, 1929, entered into evidence May 20, 1958, in Hamburg, III, 569–574.
27. See Gilliard and Savitch, 37.
28. Kurth, 60–65.
29. Botkin, Anastasia, 355.
30. See Botkin, Real Romanovs, 262; Botkin, Woman Who Rose Again, 77.
31. Rathlef-Keilmann, 18–19; Kurth, 99.
32. Aucl?res, 70.
33. Rathlef-Keilmann, 19.
34. Gilliard and Savitch, 80.
35. Zahle to Gilliard, letter dated August 4, 1925, and Zahle to Gilliard, letter dated August 26, 1925, in Gilliard and Savitch, 68.
36. Gilliard and Savitch, 73.
37. Dr. Ludwig Berg to Gilliard, letter dated January 13, 1926, in Gilliard and Savitch, 61.
38. Rathlef-Keilmann, 28.
39. Ibid., 129–130.
40. Amy Smith, testimony of December 18, 1965, in Hamburg, XXIX, 5387–5409.
41. Grand Duke Ernst Ludwig of Hesse to Victoria, marchioness of Milford Haven, letter dated February 7, 1927, in Staatsarchiv, Darmstadt.
42. Nancy Leeds Wynkoop to Brien Horan, 1972, quoted in Horan, 49.
43. See Cecilie, crown princess of Prussia, affidavit of October 2, 1953, in Hamburg, XXIV, 4696–4699.
44. Vorres, 173; Rathlef-Keilmann, 47.
45. Rathlef-Keilmann, 18.
46. Kurth, 102.
47. Ibid., 59.
48. Kurth, 99.
49. Rathlef-Keilmann, 48–49.
50. Rathlef-Keilmann, statement of July 1925, in Ian Lilburn Collection; Rathlef-Keilmann, 50.
51. Rathlef-Keilmann, 50.
52. Алексей Волков, цитируется по газете «Последние новости» 10, № 1733, 15 января 1936 года.
53. Rathlef-Keilmann, statement of July 1925, in Ian Lilburn Collection.
54. Rathlef-Keilmann, 52.
55. Ibid., 51–52.
56. Dr. Serge Ostrogorsky, affidavit of May 21, 1929, cited in Kurth, 123.
57. Rathlef-Keilmann, 77.
58. Grand Duchess Olga Alexandrovna to Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, letter dated December 22, 1925, in Hamburg, Bln III, 181–182.
59. Grand Duchess Olga Alexandrovna to Alexandra Gilliard, letter dated July 23, 1925, in Gilliard and Savitch, 64.
60. Gilliard and Savitch, 58.
61. Ibid., 65.
62. Rathlef-Keilmann, 57.
63. Gilliard and Savitch, 66; Gilliard to Vladimir Kokovtsov, letter dated July 18, 1926, in Hamburg, II, 281–307; Gilliard to Zahle, letter dated June 13, 1926, in Gilliard and Savitch, 81.
64. Gilliard to Zahle, letter dated June 13, 1926, in Gilliard and Savitch, 81; Rathlef-Keilmann, 57.
65. Gilliard to Zahle, letter dated June 13, 1926, in Gilliard and Savitch, 81.
66. Kurth, 107.
67. Rathlef-Keilmann, 57.
68. Gilliard and Savitch, 67.
69. Gilliard to Kokovtsov, letter dated July 18, 1926, in Hamburg, II, 281–307.9. Встреча в Берлине
1. Hall, Little Mother, 342; Alexander Mikhailovich, Always a Grand Duke, 7, 212; Marie Pavlovna, Princess in Exile, 102.
2. Xenia Alexandrovna to Michael Thornton, quoted in Thornton to Phenix, letter of January 10, 1998, in Phenix, 237.
3. See Bella Cohen, New York Times, March 28, 1926.
4. Olga Alexandrovna to Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, letter of December 22, 1925, in Hamburg, Bln III, 181–182.
5. Zahle to Gilliard, letter of October 16, 1925, in Gilliard and Savitch, 69.
6. Rathlef-Keilmann, 105.
7. Gilliard and Savitch, 70.
8. Rathlef-Keilmann, 98.
9. AA (signed as Anastasia Tchaikovsky), affidavit of August 10, 1938, Berlin, in Hamburg, Bln I, 92–100.
10. Cohen in New York Times, March 28, 1926.
11. Gilliard and Savitch, 70.
12. Olga Alexandrovna to Anatole Mordvinov, letter of December 4, 1925, in Hamburg, XIII, 2091–2092.
13. Rathlef-Keilmann, 106.
14. Vorres, 174.
15. Rathlef-Keilmann, statement of November 20, 1926, in Hamburg, XIII, 2261–2270; Gilliard and Savitch, 70–71; Olga Alexandrovna to Mordvinov, letter of December 4, 1925, in Hamburg, XIII, 2091–2092.
16. Rathlef-Keilmann, 99.
17. Gilliard and Savitch, 70–72; Vorres, 175.
18. Rathlef-Keilmann, 104.
19. Rathlef-Keilmann to Serge Botkin, letter of August 4, 1926, quoted in Aucl?res, 72–73; Rathlef-Keilmann, 102.
20. Zahle report, undated, quoted in Aucl?res, 74.
21. Rathlef-Keilmann, statement of November 20, 1926, in Hamburg, XIII, 2261–2270.
22. Rathlef-Keilmann to Serge Botkin, letter of August 4, 1926, quoted in Aucl?res, 72–73.
23. Rathlef-Keilmann, 104.
24. Gilliard to Kokovtsov, letter of July 18, 1926, in Hamburg, II, 281–307.
25. Gilliard and Savitch, 72–75.
26. See Nicholas von Schwabe, statement of June 10, 1922, in Hamburg, XIV, 2519–2534; Nicholas von Schwabe to Gilliard, letter of December 12, 1926 in Hamburg, Bln III, 208; Gilliard and Savitch, 72–75; Olga Alexandrovna to Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, letter of December 22, 1925, in Hamburg, Bln III, 181–182.
27. Gilliard and Savitch, 75.
28. Olga Alexandrovna to Gilliard, letter of November 1, 1925, quoted in Gilliard to Kokovtsov, letter dated July 18, 1926, in Hamburg, II, 281–307.
29. Gilliard to Kokovtsov, letter dated July 18, 1926, in Hamburg, II, 281–307.
30. Rathlef-Keilmann to Serge Botkin, letter of August 4, 1926, quoted in Aucl?res, 72–74.
31. Olga Alexandrovna to Mordvinov, letter of December 4, 1925, in Hamburg, XIII, 2091–2092.
32. Rathlef-Keilmann, 106.
33. Gilliard to Zahle, letter of June 13, 1926, in Gilliard and Savitch, 82.
34. Rathlef-Keilmann, 107.
35. Ibid., 106.
36. Olga Alexandrovna to Zahle, letter of October 31, 1925, in Hamburg, XXXII, 6025–6026.
37. Undated letter from Olga Alexandrovna to AA, quoted in «Application to the Amstgericht Court, Berlin, in the Matter of the Estate of Anastasia Nikolaievna Romanov, Case No. 461.VE.733/38,» pleading submitted by Paul Leverkuehn and Kurt Vermehren on behalf of AA, October 31, 1938, and lodged in Hamburg under Bln, 33.
38. «Application to the Amstgericht Court, Berlin, in the Matter of the Estate of Anastasia Nikolaievna Romanov, Case No. 461.VE.733/38,» pleading submitted by Paul Leverkuehn and Kurt Vermehren on behalf of AA, October 31, 1938, and lodged in Hamburg under Bln, 33–34.
39. Alexandra Gilliard to Lillian Zahle, letter of December 14, 1925, cited in Kurth, 124.
40. National Tidende, Copenhagen, January 16, 1926.
41. Gilliard to Kokovtsov, letter dated July 18, 1926, in Hamburg, II/281–307.
42. See Cohen, New York Times, March 28, 1926. Cohen claimed to have heard details of the visits not only from Rathlef-Keilmann but also from the Gilliards at the Danish legation, an unlikely assertion that has proved impossible to verify. Aside from erroneously claiming that Frau Tchaikovsky had not been warned in advance of her visitors, and had greeted Olga Alexandrovna by name, Cohen’s article inaccurately insisted, among other things, that the patient «bears bullet wounds on her body and scars of a knife on her face and skull»; that Professor Serge Rudnev had treated Anastasia in 1914; and that while delirious, the patient had spoken in Russian to Professor Rudnev – the latter something that, had it actually occurred, would certainly have been noted by Rathlef-Keilmann.
43. Xenia Georgievna, Mrs. Herman Jud, testimony of February 10, 1958, at the West German consulate in New York City, in Hamburg, IV, 749–751.
44. Grand Duke Andrei Vladimirovich to Serge Botkin, letter of March 14, 1927, quoted in Horan, 104.
45. See Rathlef-Keilmann, 107; Botkin, Woman Who Rose Again, 41–42.
46. Tatiana Botkin to Serge Botkin, letter of October 27, 1926, cited in Kurth, 120; information from Ian Lilburn to the authors.47. Andrei Vladimirovich to Serge Botkin, letter of March 14, 1927, quoted in Horan, 103.
48. Rathlef-Keilmann to Serge Botkin, letter of August 4, 1926, quoted in Aucl?res, 72–73; Rathlef-Keilmann, 104.
49. Zahle to Serge Botkin, letter of November 26, 1926, in Hamburg, XIII, 2271–2272.
50. Zahle questionnaire, October 31, 1938, in Hamburg, XVIII, 7–16.
51. Rathlef-Keilmann, statement of March 15, 1926, in Hamburg, XVI, 133–137.
52. Rathlef-Keilmann to Serge Botkin, letter of August 4, 1926, quoted in Aucl?res, 72–73; Rathlef-Keilmann, 104.
53. See Rathlef-Keilmann, 236; affidavit of Dr. Serge Rudnev, April 9, 1929, in Hamburg, XXIV, 4480; affidavit of Dr. Serge Rudnev, July 18, 1938, in Hamburg, Bln I, 134–138; Gilliard and Savitch, 71–76; Cohen, New York Times, March 28, 1926. Cohen’s article quoted Rudnev directly in stating – falsely – that he had personally treated Anastasia in 1914; apparently, either he or Rathlef-Keilmann had let this «fact» be known in Berlin circles; when Zahle related this to Gilliard, the latter confronted both the surgeon and Rathlef-Keilmann on the claim, and each protested that they had never said such a thing, blaming the other for the error. See Gilliard and Savitch, 75–78.
54. Gilliard to Kokovtsov, letter dated July 18, 1926, in Hamburg, II, 281–307.
55. Gilliard and Savitch, 190.
56. Rathlef-Keilmann to Gilliard, letter of January 16, 1926, in Gilliard and Savitch, 192.
57. Kurth, 408, n. 55. Gilliard burned these papers – his entire dossier on AA’s case – after the 1957 verdict against her by a Berlin court, on the presumption that it had come to an end and he would have no need of them in the future. He explained this when he took the witness stand during her civil trial. See Gilliard, testimony of March 29, 1958, in Hamburg, II, 239–247.
58. Private information to the authors.
59. See Aucl?res, 199–200.
60. Gilliard to Count Schulenberg, letter of December 8, 1925, in Gilliard and Savitch, 191.
61. Alexandra Gilliard to Lillian Zahle, letter of December 14, 1925, cited in Kurth, 124.
62. Gilliard to Zahle, letter of January 11, 1926, in Gilliard and Savitch, 83.
63. Quoted in Kurth, 124.
64. Kurth, 124.
65. Zahle, letter of October 27, 1925, cited in Phenix, 153.
66. Alexandra Gilliard to Rathlef-Keilmann, letter of January 1926, quoted in Welch, 124.
67. Statement of Pierre and Alexandra Gilliard, January 21, 1927, in Hamburg, Bln III, 175–176.
68. Zahle to Serge Botkin, letter of November 26, 1926, in Hamburg, XIII, 2271–2272.
69. Summers and Mangold, 216.
70. Vorres, 177.
71. See notes and postcards of Olga Alexandrovna to AA, autumn 1925, in «Application to the Amstgericht Court, Berlin, in the Matter of the Estate of Anastasia Nikolaievna Romanov, Case No. 461.VE.733/38,» pleading submitted by Paul Leverkuehn and Kurt Vermehren on behalf of AA, October 31, 1938, and lodged in Hamburg under Bln, 33–34.
72. Olga Alexandrovna to Mordvinov, letter of December 4, 1925, in Hamburg, XIII, 2091–2092.
73. Gilliard to Kokovtsov, letter dated July 18, 1926, in Hamburg, II, 281–307.
74. Zahle, report to the Danish Foreign Ministry, December 12, 1928, in Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 56.
75. Quoted in Kurth, 124.
76. Olga Alexandrovna to Mordvinov, letter of December 4, 1925, in Hamburg, XIII, 2091–2092.
77. Olga Alexandrovna to Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, letter of December 22, 1925, in Hamburg, Bln III, 181–182.
78. Olga Alexandrovna to Tatiana Botkin, letter of August 30, 1926, in Hamburg, XXXIV/6370.
79. Olga Alexandrovna to Mordvinov, letter of January 1, 1927, in Hamburg, XXIII, 4368.
80. Ibid.
81. Phenix, 217.
82. Olga Alexandrovna, testimony of March 23, 1959, at the West German consulate in Toronto, in Hamburg, VII, 1298–1312.
83. See Botkin, Real Romanovs, 266; Botkin, Woman Who Rose Again, 99.
84. Olga Alexandrovna, testimony of March 23, 1959, at the West German consulate in Toronto, in Hamburg, VII, 1298–1312.
85. Ibid.
86. See Kurth, 309.
87. Vorres, 174.
88. Vorres, 174; Olga Alexandrovna to Mordvinov, letter of December 4, 1925, in Hamburg, XIII, 2091–2092.
89. Vorres, 176.
90. Tikhon Kulikovsky to Kurth, letter of September 2, 1971, in Peter Kurth Collection.
10. «Если семья русского императора хочет, чтобы один из ее членов умер в канаве…»
1. Baron Osten-Sacken, letter of February 1926, quoted in Kurth, 129.
2. Olga Alexandrovna to Gilliard, letter of January 16, 1926, quoted in Gilliard to Kokovtsov, letter of July 18, 1926, in Hamburg, II, 281–307.
3. Olga Alexandrovna to Mordvinov, letter of January 1, 1927, in Hamburg, XXIII, 4368.
4. Gilliard to Kokovtsov, letter dated July 18, 1926, in Hamburg, II, 281–307.
5. See Kurth, 118.
6. Zahle questionnaire, in Hamburg, XVIII, 7–16. King Christian X abruptly terminated Zahle’s investigation into the case, and when he retired, the former diplomat handed over all of his notes and files to the Danish Royal Archives. Those interested in Anderson’s case have long suspected that the dossiers Zahle turned over to King Christian X held important evidence in her favor. Repeated requests to Queen Margrethe II for access have always been refused, on the grounds that the papers are in the private family archives and thus not subject to ordinary disclosure. (See, for example, Spectator, London, July 18, 1992.) Private inquiries, however, now suggest that they remain restricted because the Danish minister was rather too adamant in expressing his own personal opinions of the royal personages involved and discussing private behavior unrelated to the claim that would prove embarrassing to the Romanovs and to their crowned relations.
7. Prince Friedrich Saxe-Altenburg to Brien Horan, December 1973, quoted in Horan, 47.
8. Ernst Ludwig to Victoria, marchioness of Milford Haven, letter dated February 2, 1927, in Staatsarchiv Darmstadt.
9. Serge Botkin to Andrei Vladimirovich, letter of April 1927, quoted in Kurth, 164.
10. Andrei Vladimirovich to P. S. von Kugelgen, letter of July 8, 1928, quoted in Rathlef-Keilmann, 12.
11. Zahle to Serge Botkin, letter of February 5, 1927, quoted in Krug von Nidda, 204–205.
12. Andrei Vladimirovich to Serge Botkin, letter of November 30, 1926, in Hamburg, VIII, 1595–1597.
13. Gilliard and Savitch, 101.
14. Graf, 151.
15. Kurth, 127.
16. Andrei Vladimirovich to Tatiana Botkin, letter of September 2, 1927, quoted in Aucl?res, 175.
17. Gilliard and Savitch, 102, 195–196.
18. Andrei Vladimirovich to Serge Botkin, March 14, 1927, quoted in Horan, 94.
19. Information from Ian Lilburn to the authors.
20. Rathlef-Keilmann, 126.
21. Combined reports of letters from Rathlef-Keilmann to Serge Botkin, dated June 9, 1926, and from Rathlef-Keilmann to Zahle, dated June 10, 1926, cited in Kurth, 132.
22. Botkin, Anastasia, 335, n. 8.
23. Baron von Osten-Sacken to Serge Botkin, letter of June 29, 1926, in Ian Lilburn Collection.
24. Dr. Serge Rudnev, report of March 1926, in Hamburg, XIV, 2485–2488.
25. Dr. Lothar Nobel, report of March 1926, in Hamburg, XIII, 4417–4426.
26. Ibid.
27. Dr. Karl Bonhoeffer, report of March 18, 1926, in Hamburg, XIV, 2389–2402.
28. Professor Saathof to Duke Georg of Leuchtenberg, letter of December 7, 1927, in Hamburg, XXIV, 4508–4509.
29. Dr. Theodor Eitel, report of December 22, 1926, in Hamburg, VIII, 1394–1402.
30. Tatiana Botkin to Duke Georg of Leuchtenberg, undated letter, in Rathlef-Keilmann, 142–143; Nancy Leeds Wynkoop to Brien Horan, quoted in Horan, 112.
31. Dr. Lothar Nobel, report of March 1926, in Hamburg, XIII, 4417–4426.
32. Dr. Karl Bonhoeffer, report of March 18, 1926, in Hamburg, XIV, 2389–2402.
33. Dr. Theodor Eitel, report of December 22, 1926, in Hamburg, VIII, 1394–1402.
34. Kurth, 153.
35. Rathlef-Keilmann to Tatiana Botkin, letter of March 10, 1927, in Ian Lilburn Collection.
36. Kurth, 159–160; Botkin, Anastasia, 155.
37. Tatiana Botkin to Kurth, quoted in Kurth, 159; Rathlef-Keilmann, 14.11. «Какое-то непонятное очарование»
1. AA to Alexei Miliukov, April 23, 1966, in Miliukov tapes.
2. Details from Ob, Berger, and personal visits by the authors.
3. Botkin, Woman Who Rose Again, 63.
4. Rathlef-Keilmann, 49; Kurth, 159; Belyakova, 224; Berliner Nachtausgabe, April 8, 1927; diary of Faith Lavington, January 31, 1927, in Hamburg, XXXIV, 6402–6428.
5. Botkin, Woman Who Rose Again, 64.
6. Botkin, Woman Who Rose Again, 48, 65; Belyakova, 41; Kournosoff, 5–7, 46, 63.
7. Botkin, Woman Who Rose Again, 65; Belyakova, 227.
8. Botkin, Woman Who Rose Again, 48, 65.
9. Belyakova, 222.
10. Botkin, Woman Who Rose Again, 45; Gilliard and Savitch, 91.
11. Kurth, 182.
12. Duke Georg of Leuchtenberg to Rathlef-Keilmann, letter of July 7, 1927, cited in Kurth, 184.
13. Kurth, 180; see diary of Faith Lavington, November 21, 1927, in Hamburg, XXXIV, 6402–6428.
14. Rathlef-Keilmann, 111–112.
15. Ibid., 117.
16. Ibid., 111–116.
17. Duke Georg of Leuchtenberg to Olga Alexandrovna, letter of August 26, 1927, in Hamburg, XIV, 2558–2559.
18. Rathlef-Keilmann, 155.
19. Duke Georg of Leuchtenberg to Andrei Vladimirovich, letter of April 17, 1927, quoted in Rathlef-Keilmann, 154.
20. Statement of Duchess Nathalia of Leuchtenberg, Baroness Meller-Zakomelsky, November 3, 1959, in Hamburg, IX, 1623–1630.
21. Statement of Duke Dimitri of Leuchtenberg, March 20, 1959, in Hamburg, VII, 1253–1261; statement of Duchess Catherine of Leuchtenberg, March 20, 1959, in Hamburg, VII, 1261–1264.
22. Maria von Hesse, quoted in Gilliard and Savitch, 141–142.
23. Kurth, 127.
24. Gilliard and Savitch, 34, 77; Berliner Nachtausgabe, April 16, 1927.
25. Rathlef-Keilmann, 232.
26. See Bonhoeffer report, March 18, 1926, in Hamburg, XIV, 2389–2402; Gilliard and Savitch, 29, 110; testimony of Anna (Thea) Chemnitz, n?e Malinovsky, December 17, 1958, in Hamburg, V, 979–981; Baroness Marie von Kleist, affidavit of July 5, 1929, entered into evidence May 20, 1958, in Hamburg, III, 569–574; statement of Nicholas von Schwabe, June 10, 1922, in Hamburg, XIV, 2519–2534; Nicholas von Schwabe to Gilliard, in Gilliard and Savitch, 110; Nicholas von Schwabe to Gilliard, letter of November 17, 1926, quoted in Gilliard and Savitch, 114–115; Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 166.
27. Rathlef-Keilmann, 232–233.
28. Dr. Karl Bonhoeffer report, March 18, 1926, in Hamburg, XIV, 2389–2402; Dr. Lothar Nobel, report of March 1926, in Hamburg, XIII, 4417–4426.
29. Dr. Theodor Eitel, report of December 22, 1926, in Hamburg, VIII, 1394–1402.
30. Testimony of Dr. Theodor Eitel, May 20, 1959, in Hamburg, VIII, 1406–1421.
31. Dr. Lothar Nobel, report of March 1926, in Hamburg, XIII, 4417–4426. This portion of Nobel’s statement, not surprisingly, was edited out before Rathlef-Keilmann published it in her book. See her reproduction of Nobel’s statement in Rathlef-Keilmann, 238–242.
32. Duke Georg of Leuchtenberg to Olga Alexandrovna, letter of August 26, 1927, in Hamburg, XIV, 2558–2559.
33. Duchess Nathalia of Leuchtenberg, Baroness Meller-Zakomelsky, letter of December 11, 1974, to Brien Horan, quoted in Horan, 139.
34. Duke Dimitri of Leuchtenberg, letter of March 5, 1961, quoted in Vorres, 239–240.
35. Duke Konstantin of Leuchtenberg, quoted in the Ottawa Citizen, December 1, 1964.
36. Testimony of Anna (Thea) Chemnitz, n?e Malinovsky, December 17, 1958, in Hamburg, V, 979–981; Rathlef-Keilmann, 232–233; Dr. Lothar Nobel, report of March 1926, in Hamburg, XIII, 4417–4426.
37. Statement of Rathlef-Keilmann, July 1925, in Ian Lilburn Collection.
38. This point was especially noted in the 1967 verdict of the Hanseatic Court of Appeals that reviewed Anderson’s case. See Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 217.
39. Dr. Ludwig Berg, statement of May 10, 1929, cited in Kurth, 86.
40. Affidavit of Tatiana Botkin, May 2, 1929, in Hamburg, Bln I, 113–127; testimony of Dr. Theodor Eitel, May 20, 1959, in Hamburg, VIII, 1410.
41. Duke Georg of Leuchtenberg to Olga Alexandrovna, letter of August 26, 1927, in Hamburg, XIV, 2558–2559; diary of Faith Lavington, September 26, 1927, in Hamburg, XXXIV, 6402–6428.
42. See Rathlef-Keilmann, notes of June 30, 1925, in Hamburg, Bln III, loose.
43. Franz Jaenicke, statement of February 27, 1956, in Ian Lilburn collection; Dr. Serge Rudnev, report of March 1926, in Hamburg, XIV, 2485–2488; Rudnev affidavit of July 18, 1938, in Hamburg, Bln I, 134–138.
44. Agnes Gallagher, affidavit of December 22, 1930, in Hamburg, XXIV, 4481–4493.
45. Statement of Serge Botkin, March 1929, in Ian Lilburn Collection.
46. Aucl?res, 16.
47. Cited in Kurth, 131.
48. Baron Osten-Sacken to Serge Botkin, letter of June 29, 1926, in Ian Lilburn Collection.
49. Dr. Theodor Eitel, report of December 22, 1926, in Hamburg, VIII, 1394–1402.
50. See diary of Vera von Klemenz, August 21, 1927, in Rathlef-Keilmann, 168; affidavit of Agnes Gallagher, December 22, 1930, in Hamburg, XXIV, 4481–4493.
51. Duke Georg of Leuchtenberg to Olga Alexandrovna, letter of August 26, 1927, in Hamburg, XIV, 2552–2557.
52. Diary of Faith Lavington, September 19, 1927, in Hamburg, XXXIV, 6402–6428.
53. Ibid. September 26, 1927.
54. Ibid., November 15, 1927.
55. Ibid.
56. Agnes Wasserschleben, notes of July 28, 1929, in Hamburg, IV, 1017–1024.
57. Diary and notes of Vera von Klemenz, June 17, 1927, in Rathlef-Keilmann, 161.
58. Ibid., June 23, 1927, in Rathlef-Keilmann, 161–162.
59. Ibid., June 24, 1927, in Rathlef-Keilmann, 163.
60. Ibid., July 17, 1927, in Rathlef-Keilmann, 164.
61. Botkin, Woman Who Rose Again, 309.
62. Ibid., 69.
63. Diary of Faith Lavington, September 26, 1927, in Hamburg, XXXIV, 6402–6428.
64. Botkin, Woman Who Rose Again, 48, 66; Agnes Gallagher, affidavit of December 22, 1930, in Hamburg, XXIV, 4481–4493.
65. Kurth, 166.
66. AA, dictated replies to questions, May 8, 1929, 5, in Ian Lilburn Collection.
67. Kurth, 197.
68. Botkin, Woman Who Rose Again, 45.
69. Ibid., 44.
70. Ibid., 45.
71. See Botkin, Woman Who Rose Again, 45; Agnes Gallagher, affidavit of December 22, 1930, in Hamburg, XXIV, 4481–4493.
72. Diary of Faith Lavington, February 21, 1928, in Hamburg, XXXIV, 6402–6428.
73. Duke Dimitri of Leuchtenberg, letter of March 5, 1961, quoted in Vorres, 239–240.
74. See diary of Faith Lavington, December 16, 1927, in Hamburg, XXXIV, 6402–6428; Gilliard and Savitch, 99.
75. Diary of Faith Lavington, September 26, 1927, in Hamburg, XXXIV, 6402–6428.
76. Ibid., November 8, 1927.
77. Ibid., November 30, 1927.
78. Ibid., February 21, 1928.12. Рождение мифа
1. See Gilliard and Savitch, 138; Madeleine Zanotti, statement of February 9, 1939, in Hamburg, Bln III, 167.
2. Alexander Conrad to Alexander Mikhailovich, letter of December 14, 1928, in Gilliard and Savitch, 140–141.
3. Maria von Hesse, quoted in Gilliard and Savitch, 141.
4. Diary of Faith Lavington, January 31, February 13, and March 9, 1928, in Hamburg, XXXIV, 6402–6428.
5. Ibid., January 31, 1928.
6. Prince Felix Yusupov to Gilliard, letter of December 10, 1928, quoted in Gilliard and Savitch, 144–145; see also Yusupov, 113–114.
7. Prince Felix Yusupov to Andrei Vladimirovich, letter of September 19, 1927, in Kurth, 186.
8. Aucl?res, 116.
9. AA to Alexei Miliukov, July 11, 1965, in Miliukov tapes.
10. Statement of Anatole Mordvinov, Oberst-dorf, August 27, 1928, in Gilliard and Savitch, 94.
11. Gilliard and Savitch, 94–95.
12. Ibid., 93.
13. Ibid., 94.
14. Aucl?res, 98.
15. Statement of Felix Dassel, April 19–20, 1929, in Hamburg, Bln I, 130–131.
16. Drawn from Summers and Mangold, 227–228.
17. Testimony of Felix Dassel, April 22, 1958, in Hamburg, III, 475–476; protocol of Duke Georg of Leuchtenberg, Felix Dassel, and Otto Bornemann, Munich, September 19, 1927, in Ian Lilburn Collection.
18. Protocol of Duke Georg of Leuchtenberg, Felix Dassel, and Otto Bornemann, Munich, September 19, 1927, in Ian Lilburn Collection; Dassel, 26.
19. Protocol of Duke Georg of Leuchtenberg, Felix Dassel, and Otto Bornemann, Munich, September 19, 1927, in Ian Lilburn Collection.
20. Ibid.
21. Ibid.
22. Testimony of Felix Dassel, April 24, 1958, in Hamburg, II, 352–366.
23. Protocol of Duke Georg of Leuchtenberg, Felix Dassel, and Otto Bornemann, Munich, September 19, 1927, in Ian Lilburn Collection.
24. Protocol of Duke Georg of Leuchtenberg, Felix Dassel, and Otto Bornemann, Munich, September 19, 1927, in Ian Lilburn Collection; Tatiana Botkin, affidavit of May 2, 1929, in Hamburg, Bln I, 113–127.
25. Dassel, 28–29; testimony of Felix Dassel, April 24, 1958, in Hamburg, II, 352–366.
26. Protocol of Duke Georg of Leuchtenberg, Felix Dassel, and Otto Bornemann, Munich, September 19, 1927, in Ian Lilburn Collection.
27. Dassel, 18–19; protocol of Duke Georg of Leuchtenberg, Felix Dassel, and Otto Bornemann, Munich, September 19, 1927, in Ian Lilburn Collection.
28. Protocol of Duke Georg of Leuchtenberg, Felix Dassel, and Otto Bornemann, Munich, September 19, 1927, in Ian Lilburn Collection.
29. Diary of Faith Lavington, September 19, 1927, in Hamburg, XXXIV, 6402–6428.
30. Дневник Николая II (в ту пору цесаревича Николая), 16/27 апреля 1891 года, в ГАРФ, Ф. 601. Оп. 1, Д. 225.
31. Dassel, 37.
32. Diary of Vera von Klemenz, September 18, 1927, in Rathlef-Keilmann, 169.
33. Dassel, 36–37.
34. Dassel, 38–39; statement of Otto Bornemann, August 8, 1952, in Hamburg, Bln VI, 211–212.
35. Excerpts from the diary of Faith Lavington, September 19, 1927, in Hamburg, XXXIV, 6402–6428.
36. Protocol of Duke Georg of Leuchtenberg, Felix Dassel, and Otto Bornemann, Munich, September 19, 1927, in Ian Lilburn Collection.
37. Dassel, 34–35.
38. Protocol of Duke Georg of Leuchtenberg, Felix Dassel, and Otto Bornemann, Munich, September 19, 1927, in Ian Lilburn Collection.
39. Dassel, 47–48.
40. We are grateful to Tim Welsh for suggesting this last hypothesis.
41. Testimony of Felix Dassel, April 24, 1958, in Hamburg, II, 331–366.
42. Gerda von Kleist, Hamburg, May, 1958
43. Affidavit of Baroness Marie von Kleist, July 5, 1929, entered into evidence May 20, 1958, in Hamburg, III, 569–574.
44. See Illustrierte Blatt, Frankfurt, April 4, 1927; Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 74.
45. Botkin, Anastasia, 18.
46. Baron Vassili Osten-Sacken, statement of July 1, 1929, in Hamburg, XXIV, 4512–4516; Tatiana Botkin, affidavit of May 2, 1929, in Hamburg, Bln I, 113–127.
47. Tatiana Botkin, affidavit of May 2, 1929, in Hamburg, Bln I, 113–127.
48. Botkin, Anastasia, 23.
49. Baron Vassili Osten-Sacken, statement of July 1, 1929, in Hamburg, XXIV, 4512–4516; Botkin, Anastasia, 27.
50. Tatiana Botkin, affidavit of May 2, 1929, in Hamburg, Bln I, 113–127.
51. Ibid.
52. Gilliard, Thirteen Years, 209, 213; Gilliard and Savitch, 115.
53. Baron Osten-Sacken, affidavit, July 1, 1929, in Hamburg, XXIV, 4512–4516.
54. Olga Alexandrovna to Tatiana Botkin, letter dated August 30, 1926, in Hamburg XXXIV, 6370.
55. Botkin, Real Romanovs, 273.
56. Gleb Botkin, affidavit of July 20, 1938, in Hamburg, Bln I, 101–112.
57. Botkin, Real Romanovs, 260–262; private information to the authors.
58. Botkin, Real Romanovs, 260.
59. Gleb Botkin, affidavit of July 20, 1938, in Hamburg, Bln I, 101–112.
60. Ibid.
61. See Botkin, Woman Who Rose Again, 260–267.
62. Gleb Botkin, affidavit of July 20, 1938, in Hamburg, Bln I, 101–112.
63. Botkin, Real Romanovs, 287.
64. Botkin, Woman Who Rose Again, 60.
65. Gleb Botkin, affidavit of July 20, 1938, in Hamburg, Bln I, 101–112.
66. Botkin, Woman Who Rose Again, 53–54; Rathlef-Keilmann, 183.
67. Rathlef-Keilmann, 183; Botkin, Real Romanovs, 286; Gleb Botkin, affidavit of July 20, 1938, in Hamburg, Bln I, 101–112.
68. Botkin, Real Romanovs, 286; Gleb Botkin, affidavit of July 20, 1938, in Hamburg, Bln I, 101–112.
69. Gleb Botkin, affidavit of July 20, 1938, in Hamburg, Bln I, 101–112; Rathlef-Keilmann, 183.
70. Klier and Mingay, 152.
71. Private information to the authors.13. «Крайне неприятное впечатление»
1. See Kurth, 156.
2. See, for example, Rathlef-Keilmann, 112–114, and Kurth, 126 and 276.
3. Botkin, Woman Who Rose Again, 147–149; Gleb Botkin, affidavit of July 20, 1938, in Hamburg, Bln I, 101–112.
4. Prince Christopher of Greece, 219.
5. Xenia Georgievna, Mrs. Herman Jud, testimony of March 16–17, 1959, at the West German consulate in New York City, in Hamburg, VII, 1214–1230.
6. Diary of Faith Lavington, February 13, 1928, in Hamburg, XXXIV, 6402–6428.
7. Agnes Gallagher, affidavit of December 22, 1930, in Hamburg, XXIV, 4481–4493.
8. Kurth, 208–209; AA to Alexei Miliukov, April 17, 1965, in Miliukov tapes.
9. Kurth, 210.
10. AA, dictated replies to questions, May 8, 1929, p. 8, in Ian Lilburn Collection.
11. New York Herald Tribune, February 10, 1928.
12. Xenia Georgievna, Mrs. Herman Jud, testimony of March 16–17, 1959, in Hamburg, VII, 1214–1230.
13. Ibid.
14. Ibid.
15. Ibid.
16. Margharita Derfelden, affidavit of April 22, 1959, in Hamburg, VII, 1329–1337.
17. See Horan, 141.
18. Ibid.
19. Xenia Georgievna, Mrs. Herman Jud, testimony of March 16–17, 1959, in Hamburg, VII, 1214–1230.
20. Kurth, 217; Chavchavadze, 236.
21. Princess Nina Georgievna to Brien Horan, quoted in Horan, 144–145.
22. Xenia Georgievna, Mrs. Herman Jud, testimony of March 16–17, 1959, in Hamburg, VII, 1214–1230.
23. In Literary Digest 98 (July 7, 1928): 37.
24. Hall and Van Der Kiste, 233.
25. Prince Christopher of Greece, 223.
26. See Aucl?res, 184.
27. Botkin, Woman Who Rose Again, 170.
28. Botkin, Real Romanovs, 275–276.
29. Andrei Vladimirovich to Serge Botkin, letter of December 25, 1927, in Ian Lilburn Collection.
30. See Kurth, 221–224.
31. Botkin, Woman Who Rose Again, 239–244; Gleb Botkin, deposition of July 20, 1938, in Hamburg, Bln I, 101–112; AA, affidavit of August 10, 1938, in Hamburg, Bln I, 92–100.
32. Aucl?res, 184.
33. Kurth, 224.
34. Ibid., 227.
35. Walter Ruch, statement of May 2, 1961, in Hamburg, XV, 2698–2700.
36. Kurth, 226; private information to the authors.
37. О финансовом положении в империи см. Clarke, 98–102; Alexander Kerensky в Sokolov, 34–35; письмо Александры Феодоровны Николаю II от 27 августа 1915 года в ГАРФ Ф.601. Оп. 1, Д. 1149; Benckendorff, 89, 125; Vorres, 245.
38. AA, declaration of December 15, 1928, in Botkin, Woman Who Rose Again, 203; AA, affidavit of August 10, 1938, in Hamburg, Bln I, 92–100; Gleb Botkin, deposition of July 20, 1938, in Hamburg, Bln I, 101–112.
39. See, for example, Botkin, Woman Who Rose Again, 201 passim; and Lovell, 193 passim.
40. Vorres, 179.
41. See Berkman, 149.
42. See Kurth, 233–235.
43. Victoria, marchioness of Milford Haven, to Princess Xenia Georgievna, letter of July 23, 1930, in Hamburg, XXXII, 3276.
44. Gilliard and Savitch, 10; Kurth, 229.
45. Botkin, Woman Who Rose Again, 238.
46. Gleb Botkin to Xenia Alexandrovna, letter of October 18, 1928, in Hamburg, VII, 1211–1213.
47. Botkin, Woman Who Rose Again, 284–285.
48. Botkin, Anastasia, 201–203.
49. Kurth, 231–232.
50. Botkin, Woman Who Rose Again, 7.
51. Botkin, Real Romanovs, 255, 265; Botkin, Woman Who Rose Again, 44, 223–226.
52. Botkin, Woman Who Rose Again, 286.
53. Kurth, 232.
54. Ibid., 245–246.
55. Ibid., 250–251.
56. Ibid., 251.
57. Krug von Nidda, 250; Kurth, 252.14. Содержание двух книг
1. In Koenigsberg, Allgemeine Zeitung, 110, March 7, 1927.
2. See Pierre Gilliard in Journal de Geneve, June 15, 1927; in L’Illustration, June 25, 1927; and in Illustrated London News, July 16, 1927; Rathlef-Keilmann in T?gliche Rundschau, October 1927, articles in Hamburg, XVII, 3165–3188.
3. Rathlef-Keilmann, 14.
4. Ibid., 258.
5. Gilliard and Savitch, xi, 70.
6. Ibid., 210.
7. Ibid., xii.
8. Botkin, Woman Who Rose Again, 91.
9. Kurth, 128; Aucl?res, 153.
10. Rathlef-Keilmann, 28.
11. Gilliard and Savitch, 123.
12. Rathlef-Keilmann to Gilliard, letter of January 1, 1926, in Gilliard and Savitch, 123; Rathlef-Keilmann notes, June 30, 1925, in Hamburg, Bln III, loose.
13. Rathlef-Keilmann to Gilliard, letter of January 25, 1926, in Gilliard and Savitch, 116, reproduced on p. 117; Rathlef-Keilmann notes, December 8, 1925, in Hamburg, Bln III, loose.
14. See the diary of Nicholas II, June 5/18, 1915; Timms, p. 122, item 164.
15. Rathlef-Keilmann, 109.
16. Vassili Koliubakin to Peter Kondzerovski, letter of August 21, 1928, in Gilliard and Savitch, 118–119.
17. Rathlef-Keilmann, 85–86.
18. In «Application to the Amstgericht Court, Berlin, in the Matter of the Estate of Anastasia Nikolaievna Romanov, Case No. 461.VE.733/738,» pleading submitted by Paul Leverkuehn and Kurt Vermehren on behalf of AA, October 31, 1938, and lodged in Hamburg under Bln, 42.
19. Aucl?res, 154–156.
20. Diary of Vera von Klemenz, August 16, 1927, in Rathlef-Keilmann, 168.
21. Gilliard and Savitch, 120.
22. Aucl?res, 15.
23. Botkin, Woman Who Rose Again, 108–109.
24. Kurth, 76.
25. Rathlef-Keilmann, 193.
26. Rathlef-Keilmann notes, June 23, 1925, in Hamburg, Bln III, loose.
27. Zahle to Gilliard, letter of November 4, 1925, in Gilliard and Savitch, 125.
28. Gilliard and Savitch, 126.
29. Rathlef-Keilmann notes, June 21, 1925, in Hamburg, Bln III, loose.
30. Rathlef-Keilmann, 76.
31. Rathlef-Keilmann notes, June 20, 1925, and June 21, 1925, in Hamburg, Bln III, loose.
32. Rathlef-Keilmann notes, June 30, 1925, in Hamburg, Bln III, loose.
33. Affidavit of Agnes Gallagher, December 22, 1930, in Hamburg, XXIV, 4481–4493.
34. Kurth, 242.
35. AA, dictated answers to questions, May 8, 1929, 2–8, in Ian Lilburn Collection.
36. Hans Willige, «Opinion Concerning Frau Anna Tchaikovsky,» November 5, 1938, in Hamburg, XII, 1985–1994.
37. Information from Robert K. Massie to the authors; Kurth, 275.
38. Information from Robert K. Massie to the authors.
39. AA to Alexei Miliukov, August 18, 1965, in Miliukov tapes.
40. Kurth, 285; Horan, 153.
41. Kurth, 267; Paganuzzi, 16.
42. Kurth, 265.
43. Horan, 155; information from Ian Lilburn to the authors.
44. Cited in Horan, 154–155.
45. King, «Romanovs in Film,» 42; Kurth, 241.
46. King, «Romanovs in Film,» 43.
47. Maurette, 120.
48. Kurth, 425, Note 29; King, «Romanovs in Film,» 44.
49. Cited in Phenix, 216.
50. Lovell, 246.
51. AA to Alexei Miliukov, August 14, 1965, in Miliukov tapes.
52. AA, letter to unknown recipient, November 22, 1954, in authors’ collection.15. Война среди эмигрантов
1. Quoted in Horan, 51.
2. See diary of Faith Lavington, entry of February 7, 1928, in Hamburg, XXXIV/6402–6428.
3. Andrei Vladimirovich to Serge Botkin, letter of February 16, 1928, quoted in Aucl?res, 178.
4. Andrei Vladimirovich to Olga Alexandrovna, letter of February 4, 1928, in Hamburg, XVII, 3119.
5. Botkin, Anastasia, 82.
6. Andrei Vladimirovich to Paul von Kuegelgen, letter of August 1, 1928, quoted in Rathlef-Keilmann, 11–12.
7. Graf, 152.
8. Andrei Vladimirovich to Olga Alexandrovna, letter of February 10, 1955, in Hamburg, XIV, 2549. In 1974, on the death of his son Prince Vladimir Romanov, the dossier compiled by Andrei Vladimirovich on the claimant was taken by Grand Duke Vladimir Kirillovich, only son of Andrei’s brother Kirill Vladimirovich. It remains the private property of Vladimir’s daughter Grand Duchess Maria Vladimirovna and unavailable to historians. See Horan, 53.
9. Prince Vladimir Andreievich, in L’Aurore, Paris, February 23, 1960.
10. Horan, 52–53.
11. Princess Kira Kirillovna, testimony of September 20, 1965, in Hamburg, XXVI, 5003.
12. Ibid.
13. Crown Princess Cecilie of Prussia, affidavit of October 2, 1953, in Hamburg, XXIII, 4411–4412.
14. Princess Kira Kirillovna, testimony of September 20, 1965, in Hamburg, XXVI, 5003.
15. See Le Figaro, June 30, 1959, cited in Kurth, 59; Kurth, 257.
16. Ivan Arapov, affidavit of October 1, 1938, cited in Kurth, 275.
17. Paganuzzi, 16.
18. Private information to the authors.
19. Prince Sigismund of Prussia, affidavit of July 5, 1938, in Hamburg, Bln I, 133; Prince Friedrich of Saxe-Altenburg, affidavit of August 1, 1938, in Hamburg, Bln I, 132.
20. See Kurth, 272–273.
21. Prince Sigismund of Prussia, affidavit of July 5, 1938, in Hamburg, Bln I, 133.
22. From the collection of Brien Horan. Horan, a lawyer and a historian of the Anderson case, explained to the present authors: «In 1974 my friend Prince Friedrich of Saxe-Altenburg allowed me to copy the list of Prince Sigismund’s questions. The last time I saw him, in summer 1984, a few months before his death, we discussed the questions again, because he and his sister, the widow of Prince Sigismund, had then come to stay with me in Paris. Although in 1984 he was still of the view that releasing the questions would be unhelpful to Anna Anderson’s case, the fact that he allowed me to have a copy of them ‘for history’ is, in my opinion, an implicit recognition that he envisaged the possibility that future circumstances might make their publication appropriate. I think the time now has certainly come to make them available ‘for history,’ and I have now decided to do so.» Brien Horan to the authors.
23. Anna Vyrubova’s memoirs were published as Glanz und Untergang der Romanows in Berlin in 1927 by Amalthea Verlag. See also the diary of Faith Lavington, entry of September 19, 1927, in Hamburg, XXXIV, 6402–6428; Agnes Wasserschleben, affidavit of July 28, 1929, in Hamburg, VI, 1017–1024. In Vyrubova could also be found the answers to questions 1, 2, 8, 11, 13, 15, 16, and 17, while Spiridovich also dealt with questions 1, 2, 6, 14, 15, 16, 17, and 18. See Vyrubova, 90–95; Spiridovich, vol. 2, chap. 12, translation provided to the authors by Rob Moshein.
24. Prince Sigismund of Prussia, affidavit of July 5, 1938, Hamburg, Bln I, 133; see also Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 101–102.25. Prince Friedrich of Saxe-Altenburg, affidavit of August 1, 1938, in Hamburg, Bln I, 132.
26. Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 101.
27. Lord Mountbatten to Prince Ludwig of Hesse, letter of November 12, 1957, in Staatsarchiv, Darmstadt.
28. Summers and Mangold, 192.
29. Thornton, 39.
30. Prince Friedrich of Saxe-Altenburg, affidavit of August 1, 1938, in Hamburg, Bln I, 132.
31. Charles Sidney Gibbes to Alexandra Gilliard, letter of September 17, 1926, in Ian Lilburn Collection.
32 Charles Sidney Gibbes to Alexander Mikhailovich, letter of December 1, 1928, in Hamburg, XXIII, 4403–4404.
33. Charles Sidney Gibbes, affidavit of April 17, 1958, in Hamburg, III, 495–497.
34. Ibid.
35. Rathlef-Keilmann, 70.
36. Welch, 220; AA to Alexei Miliukov, August 14, 1965, in Miliukov tapes.
37. Trewin, 134.
38. Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 102, 122.
39. Lili Dehn, affidavit of November 5, 1957, in Hamburg, I, 28–35.
40. Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 125.
41. Ibid., 125–126; Lili Dehn, affidavit of November 5, 1957, in Hamburg, I, 28–35.
42. Cited in Kurth, 288.
43. Dehn, 152 passim.
44. Lili Dehn, affidavit of November 5, 1957, in Hamburg, I, 28–35; see Dehn, 77–78, and Vyrubova, 62–63, on Tiutcheva, and Rathlef-Keilmann, 167–168, on AA’s previous discussion of this fact.
45. Lili Dehn, affidavit of November 5, 1957, in Hamburg, I, 28–35.
46. Ibid.
47. Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 122.
48. Michael Fulda, grandson of Lili Dehn, to Greg King.
49. Lord Mountbatten to Prince Ludwig of Hesse, letter of November 12, 1957, in Staatsarchiv, Darmstadt.
50. Tatiana Botkin to Brien Horan, quoted in Horan, appendix, n.p.
51. Information culled from several letters among Lord Mountbatten; Prince Ludwig of Hesse; and Ludwig’s wife, Princess Margaret of Hesse, in Staatsarchiv, Darmstadt.
16. Судебные процессы
1. Copy of Certificate of Inheritance, September 8, 1933, issued by the Central District Court (Amtsgericht) in Berlin, in Hamburg, I, 1–10.
2. Johann Meyer, testimony of December 13, 1956, in Hamburg, XIV, 2349–2354.
3. Decision of the High Court (Landesgericht), Berlin, February 2, 1957; Time, February 11, 1957; see also Summers and Mangold, 228–230; Kurth, 294.
4. Kurth, 295.
5. Private information to the authors.
6. Lord Mountbatten to Prince Ludwig of Hesse, letter of November 12, 1957, in Staatsarchiv, Darmstadt.
7. Summers and Mangold, 213.
8. Ian Lilburn to Gleb Botkin, letter of May 1, 1965, in Ian Lilburn Collection.
9. Thornton, 38.
10. Godl.
11. Verdict of the Hanseatic High Court (Landesgericht), Hamburg, issued May 16, 1961, and appended to Hamburg, XXIV loose.
12. Kurth, 319–320, 323.
13. Cited in Horan, 5.
14. Summers and Mangold, 256.
15. Gertrude Lamedin, quoted in «Eine Rettung, die Mutterchen Russlands gelang?» by Gerhard Mauz, in Der Spiegel, March 6, 1967.
16. Ian Lilburn to Gleb Botkin, letter of May 1, 1965, in Ian Lilburn Collection.
17. Kurth, 322.
18. Information from Ian Lilburn to the authors.
19. Receipt for nine exercise books, Hanseatic Court of Appeals (Oberlandesgericht), received into evidence April 22, 1964, in Hamburg, XX, 3834; Kurth, 340; Information from Ian Lilburn to the authors.
20. See Aucl?res, 240; Ian Lilburn to Alexander Nikitich, letter of October 10, 1965, in Ian Lilburn Collection.
21. Opinion of Georg Dulckheit, in Hamburg, XIII, 2068–2069.
22. See Item 7, «Book for Instruction in the Russian Language, Anastasia Nikolaievna, 1913,» with corrections by tutor Peter Petrov, entered into evidence April 22, 1964, in Hamburg XX, 3834.
23. Agnes Gallagher, affidavit of December 22, 1930, in Hamburg, XXIV, 4481–4493.
24. Aucl?res, 249.
25. Vorres, 174.
26. Baroness Sophie Buxhoeveden, statement of March 12, 1922, in Gilliard and Savitch, 34–36.
27. Buxhoeveden, Life and Tragedy, 156.
28. Telberg and Wilton, 57; Gibbes, statement of July 1, 1919, in Sokolov archive, vol. 5, doc, 31.
29. Charles Sidney Gibbes, statement of April 17, 1958, in Hamburg, III, 495–497.
30. Gilliard, Thirteen Years, 70.
31. Gilliard and Savitch, 18, 70–71.
32. Gilliard, in The Illustrated London News, July 16, 1927, 102–103; Castelot, 416.
33. Item 8, exercise book «A. Romanova, February 16, 1916, Tsarskoye Selo,» receipt dated April 22, 1964, in Hamburg, XX, 3834.
34. Timetables for lessons, 1917–1918, from Pierre Gilliard papers, in Hamburg, XXI, 3966.
35. Gleb Botkin to AA, letter of November 10, 1963, in authors’ collection.
36. Gleb Botkin to AA, letter of September 3, 1964, in authors’ collection.
37. Rathlef-Keilmann, 41.
38. Ibid.
39. Rathlef-Keilmann, 103; report of Dr. Serge Rudnev, March 1926, in Hamburg, XIV, 2485–2488; Dr. Serge Rudnev, affidavit of July 18, 1938, in Hamburg, Bln I, 134–138.
40. Cohen, in New York Times, March 28, 1926; Rathlef-Keilmann, 103.
41. Rathlef-Keilmann, 104.
42. AA to Rathlef-Keilmann, June 29, 1925, in Rathlef-Keilmann notes in Hamburg, Bln III, loose.
43. Rathlef-Keilmann, 78; Cohen, in New York Times, March 28, 1926.
44. See, for example, Rathlef-Keilmann, 210; Karl Wagner, statement of October 3, 1957, in Hamburg, XXXIV, 6382.
45. Olga Alexandrovna to Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, letter of December 22, 1925, in Hamburg, Bln III, 181–182.
46. F. van der Hoeven, statement of October 3, 1927, in Hamburg, Bln III, 78–80; Vorres, 176.
47. See Aucl?res in Le Figaro, February 5, 1965, and Le Figaro, September 24, 1969; Kurth, 330–331.
48. Kurth, 331.
49. See, for example, Dr. Serge Rudnev, report of March 1926, in Hamburg, XIV, 2485–2488; Dr. Serge Rudnev, affidavit of July 18, 1938, in Hamburg, Bln I, 134–138; diary of Faith Lavington, entry of November 21, 1927, in Hamburg, XXXIV, 6402–6428.
50. Rathlef-Keilmann, 111.
51. Ibid., 157.
52. See statement of Dr. Serge Kastritsky, February 28, 1928, in Hamburg, X, 1868; Grey, 190.
53. Aucl?res, 130.
54. Victoria, marchioness of Milford Haven, to Princess Xenia Georgievna, letter of July 23, 1930, in Hamburg, XXXII, 3276.
55. Report of Dr. Volker Kruger, January 18, 1965, in Hamburg, XXIII, 4294–4312. These plaster casts were admitted into evidence by the Hamburg High Court and are now in the court records holdings in the Staatsarchiv, Hamburg. They can be seen in the 1995 German documentary Anastasia: Zarentochter oder Hochstaplerin? (Anastasia: Tsar’s Daughter or Imposter?) by Maurice Philip Remy, an MPR Film und Fernsen Produktion GmbH, in cooperation with NDR Norddeutscher Rundfunk, 1995.
56. Professor Marc Bischoff, Report on the Tchaikovsky Matter, March 9, 1927, in Gillaird and Savitch, 153–157, and in Hamburg, Kurzbericht Archiv fur Kriminologie Band 88 S., 138–141; also Bischoff study, March 9, 1927, in Hamburg, Bln III, 207 loose.
57. Gilliard and Savitch, 159–161.
58. Rathlef-Keilmann, 173–174; In «Application to the Amstgericht Court, Berlin, in the Matter of the Estate of Anastasia Nikolaievna Romanov, Case No. 461.VE.733/38», pleading submitted by Paul Leverkuehn and Kurt Vermehren on behalf of AA, October 31, 1938, and lodged in Hamburg under Bln, 53; and Rathlef-Keilmann articles in T?gliche Rundschau, October 1927, in Hamburg, XVII, 3165–3188.
59. Gilliard and Savitch, 142.
60. Ibid.
61. Victoria, marchioness of Milford Haven, to Princess Xenia Georgievna, letter of July 23, 1930, in Hamburg, XXXII, 3276.
62. Gilliard and Savitch, 78.
63. Sergeant Riesling, Report on Comparison of Ears in the Matter of the Identity of Grand Duchess Anastasia of Russia, Darmstadt, April 26, 1927, quoted in Gilliard and Savitch, 164–165, and submitted to Hamburg, in Hamburg, XXIV, 6438–6442.
64. «Study M» by Professor Dr. V. M?ller-Hess and Professor Dr. F. Curtius, March 2, 1940, in Hamburg, XIII, 2104–2126.
65. «Study F,» report of Dr. Eugen Fischer, June 10, 1941, in Hamburg, XIII, 2175–2203.
66. «Study C,» Professor Dr. Karl Clauberg, report of December 29, 1955, in Hamburg, XIII, 2231–2256; also additional report and photo analysis submitted January 30, 1958, in Hamburg, I, 130–133.
67. Report by Eickstadt and Klenke, submitted to Hamburg, July 26, 1958, in Hamburg, IV, 710a; supplemental report, August 7, 1959, by Eickstadt and Klenke, in Hamburg, IX, 1616.
68. Kurth, 314.
69. Report of Professor Otto Reche, May 12, 1959, in Hamburg, IX, 1648–1724. Modern critics have pointed out that Reche was a former Nazi whose discredited racial blood theories had supported the Third Reich’s anti-Semitic policies; similar charges, though, could be leveled at many of the other German experts involved in both sides of Anderson’s case. Reche’s anthropological work in Anderson’s case was unrelated to his serology work with the Nazi regime and, as with the opinions of similar colleagues who testified for and against her claim, must stand or fall on its own merits.
70. Dr. Karl Clauberg, report of May 15, 1959, in Hamburg, VI, 37–42.
71. Lucy Weisz?cker, report of August 11, 1927, in Hamburg, XXXI, 5827.
72. Maurice Delmain, study dated May 16, 1957, in Hamburg, VII, 1–7; Delmain study and comments, June 5, 1958, in Hamburg, IV, 598–602; Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 148.
73. Minna Becker, report of September 5, 1960, in Hamburg, XI, 1909–1950.
74. Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 154; Rathlef-Keilmann notes, June 21, 1925, in Hamburg, Bln III, loose; AA, dictated replies to questions, May 8, 1929, 3, in Ian Lilburn Collection.
75. Amy Smith, testimony of December 18, 1965, in Hamburg, XXIX, 5397–5409.
76. Prince Dimitri Golitsyn, testimony of September 24, 1965, Hamburg, XXXVII, 6595.
77. See Colonel Dimitri von Wonlar-Larsky to Prince Friedrich of Saxe-Altenburg, letter of April 19, 1949, in Hamburg, VIII, 1584–1585; Baroness Marie Pilar von Pilchau, testimony of January 20, 1957, in Hamburg, VII, 299; Elisabeth, infanta of Portugal, Princess Thurn und Taxis, testimony of June 21, 1963, in Hamburg, XVIII, 3658–3660.
78. Crown Princess Cecilie of Prussia, statement of October 2, 1953, in Hamburg XXIV, 4696–4699; Prince Friedrich of Schoenaich-Carolath, testimony of January 11, 1966, in Hamburg, XXXI, 5826–5827, and testimony of November 18, 1966, in Hamburg, XXXII, 5878–5883.
79. Fritz von Unruh, testimony of April 7, 1963, in Hamburg, XX, 3932.
80. Lord Mountbatten to Prince Ludwig of Hesse, letter of November 12, 1957, in Staatsarchiv, Darmstadt.
81. Baron Fabian von Massenbach, affidavit of April 21, 1939, in Hamburg, Bln III, 199–200; Viktoria Luise, 101.
82. «Aus Hessen Haus,» in Der Spiegel, August 2, 1961; see Kurth, 346–348; diaries of Grand Duke Ernst Ludwig, February 18–March 6, 1916, in Hamburg, XIX, 3735; Grand Duke Ernst Ludwig to Grand Duchess Eleonore, letters of February 18–March 4, 1916, in Hamburg, XIX/3735; Grand Duke Ernst Ludwig to Grand Duchess Eleonore, field postcard of March 12, 1916, in Hamburg, XXXIII, 6061; diaries of Grand Duke Ernst Ludwig, March 5–April 2, 1916, in Hamburg, XXXIII, 6063–6076; Grand Duke Ernst Ludwig to Grand Duchess Eleonore, letters of March 5–April 7, 1916, in Hamburg, XXXIV, 6399.
83. Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 254.
84. Первое упоминание о возможной поездке появилось в номере немецкой газеты K?nigsberger Allgemaine Zeitung от 7 марта 1927 года, через два года после того, как Андерсон сделала свое полемическое заявление. О поездке также упоминалось в двух советских изданиях: «Монархия перед крушением: бумаги Николая II и другие документы, 1914–1917», Москва/Ленинград: Государственное издательство, 1927 год; и «Романовы и германское влияние во время мировой войны», Ленинград: издательство «Красная газета», 1929 год, обе книги выпущены под редакцией В.П. Семенникова. Утверждалось также, что об этой поездке говорилось в третьей книге, которая предположительно была издана в 1921 году, до заявления Андерсон. Фактически же настойчивые исследования доктора Ричарда Дэйвиса, куратора Русского архива Университета в Лидсе, Великобритания, а также работы проведенные в Марбургском университете с включением всестороннего исследования национальной библиографии Германии, показали, что в период между 1921 и 1925 годом ни одной такой книги не издавалось в Германии. Письмо доктора Ричарда Дейвиса от 11 октября 2008 года, посланное электронной почтой Дэйвиду Вернолл-Даунсу, было передано авторам настоящей книги самим получателем письма.
85. Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 281.
86. Report by Eickstadt and Klenke, July 26, 1958, in Hamburg, XIII, 2302–2344.
87. Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 148, 294–295.
88. Maurice Delmain, study dated May 16, 1957, in Hamburg, VII, 1–7; Delmain study and comments, June 5, 1958, in Hamburg, IV, 598–602; Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 148.
89. Verdict of the Bundesgerichthof (West German Federal Supreme Court), Karlsruhe, February 17, 1970, appended to Hamburg, loose.17. «Как я скажу вам, кто я такая?»
1. «The Case of a New Anastasia,» Life, October 18, 1963, 111–112.
2. AA to Alexei Miliukov, August 5, 1965, in Miliukov tapes.
3. Gleb Botkin to AA, letter of October 22, 1963, in authors’ collection.
4. AA to Alexei Miliukov, February 7, 1968, in Miliukov tapes.
5. Horan, 63–63; information from Ian Lilburn to the authors.
6. Le Figaro, September 21, 1967.
7. AA to Alexei Miliukov, September 11, 1965, in Miliukov tapes.
8. AA to Alexei Miliukov, September 12, 1965, in Miliukov tapes.
9. AA to Alexei Miliukov, November 21, 1965, in Miliukov tapes; AA to Alexei Miliukov, September 26, 1965, in Miliukov tapes.
10. AA to Alexei Miliukov, August 15, 1965, in Miliukov tapes; AA to Alexei Miliukov, September 26, 1965, in Miliukov tapes.
11. AA to Alexei Miliukov, September 12, 1965, in Miliukov tapes.
12. AA to Alexei Miliukov, June 17, 1965, in Miliukov tapes.
13. AA to Alexei Miliukov, September 12, 1965, in Miliukov tapes.
14. Welch, 93–94.
15. Botkin, Anastasia, 264–265.
16. Gleb Botkin to AA, letter of July 12, 1963, in authors’ collection.
17. Gleb Botkin to AA, letter of June 13, 1964, in authors’ collection.
18. Gleb Botkin to AA, letter of June 12, 1965, in authors’ collection.
19. AA to Alexei Miliukov, April 15, 1967, in Miliukov tapes.
20. Information from Ian Lilburn to the authors. The chalet is still standing in Unterlengenhardt, and it is privately occupied.
21. Horan, 160; information from Ian Lilburn to the authors.
22. AA to Alexei Miliukov, June 17, 1966, in Miliukov tapes.
23. Information from Patte Barham to Greg King.
24. Ibid.; Charlottesville Daily Progress, January 20, 1970; Kurth, 375.
25. Charlottesville Daily Progress, January 12, 1968.
26. Ruffin, 64–66.
27. Peter Kurth to Greg King, e-mail of July 16, 2009.
28. Ruffin, 64, 67.
29. Ibid., 68.
30. Ibid.
31. Ibid., 65.
32. Kurth, 379.
33. Chavchavadze, 239.
34. Horan, 141; Chavchavadze, 239.
35. Tucker, 43.
36. Lovell, 333–334.
37. Richmond Times Dispatch, September 2, 1978.
38. Summers and Mangold, 198–199.
39. Richmond Times Dispatch, September 2, 1978.
40. Charlottesville Daily Progress, August 30, 1978.
41. Richmond Times Dispatch, September 2, 1978; Charlottesville Daily Progress, September 2, 1978.
42. Charlottesville Daily Progress, February 28, 1977.
43. In Search of. . Anastasia, Alan Landsberg Productions, syndicated for North American television, 1976.
44. Summers and Mangold, 239.
45. Charlottesville Daily Progress, October 28, 1976.
46. She gave this version to her onetime British legal representative Michael Thornton, and to author James Blair Lovell. See Michael Thornton in London Sunday Express, «Anastasia: Mystery Remains Unsolved,» May 17, 1992; Lovell, 352–355.
47. Charlottesvile Daily Progress, October 28, 1976.
48. Ibid., August 6, 1979.
49. Ibid., August 7, 1979.
50. Ibid., August 7, 1979, and June 18, 1981.
51. Rives, 34.
52. Ruffin, 66.
53. Ibid., 69.
54. Charlottesville Weekly 6, no. 21 (October 4–10, 1994): 10.
55. Kurth, 389.
56. Charlottesville Daily Progress, October 13, 1976.
57. Ruffin, 73.
58. Kurth, 453, 1984 paperback version.
59. Kurth, 453–454, 1984 paperback version; Charlottesville Daily Progress, December 3, 1983.
60. Lovell, 370.
61. Lovell, 368–370; Kurth, 455, 1984 paperback version.
62. Information from James Blair Lovell to Greg King; information from Ian Lilburn to the authors; London Daily Express, July 29, 1988.
63. Death certificate of Anastasia Nicholaievna Manahan, February 12, 1984, commonwealth of Virginia, certificate of death 203–256.
64. Charlottesville Daily Progress, February 15, 1984.
65. Private information to the authors; Lovell, 374.
66. Lovell, 374–375.
67. Prince Friedrich of Saxe-Altenburg, sworn statement of March 12, 1984, notarized by Brien Horan, chief of the Legal Section of Defense Attach? Office at the United States Embassy, Paris, France, in Ian Lilburn Collection.
68. Brien Horan to the authors.18. Крушение сказки
1. Kurth, 455, 1984 paperback version.
2. Gill, Ivanov, Kimpton, Piercy, Benson, Tully, Evett, Hagelberg, and Sullivan, 130–135; P. Ivanov et al., 417–420.
3. Syd Mandelbaum to Greg King, e-mail of May 29, 2009.
4. Massie, 194–197.
5. Information from James Blair Lovell to Greg King; Massie, 196.
6. Information from Maurice Philip Remy to the authors.
7. Massie, 197; Charlottesville Daily Progress, November 16, 1993.
8. London Daily Mail, June 24, 1994.
9. Marina Botkin Schweitzer, Petitioner v. Martha Jefferson Hospital, Case No. 8021, Sixteenth Judicial Circuit Court of Virginia in the city of Charlottesville, September 30, 1993.
10. Charlottesville Daily Progress, November 11, 1993; Massie, 210.
11. Charlottesville Daily Progress, June 20, 1994; London Daily Mail, June 24, 1994.
12. Information from Peter Kurth to the authors; Charlottesville Daily Progress, July 30, 1993; Syd Mandelbaum to Greg King, e-mail of May 29, 2009; Susan Grindstaff Burkhart to Greg King, e-mail of June 14, 2009.
13. Susan Grindstaff Burkhart to Greg King, e-mail of June 14, 2009.
14. Gill, Kimpton, Aliston-Greiner, Sullivan, Stoneking, Melton, Nott, Barritt, et al., 9–10.
15. Ibid.
16. Syd Mandelbaum to Greg King, e-mail of May 29, 2009; Terry Melton to Greg King, e-mail of June 1, 2009.
17. Terry Melton to Greg King, e-mail of June 1, 2009; Gill, Kimpton, Aliston-Greiner, Sullivan, Stoneking, Melton, Nott, Barritt, et al., 9–10.
18. Ibid.
19. Kurth, 217.
20. Gill, Kimpton, Aliston-Greiner, Sullivan, Stoneking, Melton, Nott, Barritt, et al., 9–10.
21. Information from Maurice Philip Remy to the authors; Dietmar Wulff to Greg King, e-mail of May 10, 2001; Dr. Charles Ginther to Maurice Philip Remy, letter of September 30, 1994, quoted in Ginther, e-mail to J. A. Hubert, July 6, 2005, posted on the Alexander Palace Time Machine Discussion Forum, at www.alexanderpalace.org, July 9, 2005; Sunday Times of London, October 2, 1994.
22. Gill, Kimpton, Aliston-Greiner, Sullivan, Stoneking, Melton, Nott, Barritt, et al., 9–10.
23. Susan Grindstaff Burkhart to Greg King, e-mail of June 14, 2009.19. Девушка из провинции
1. Lorentz, Fischer, and Lehr-Splawinski, 24–27.
2. Details of 1900 census, at http://pom-wpru.kerntopf.com/ortedetails/ort_borreck.htm; Willi Heidn, Die Ortschaften des Kreises Karthaus/Westpr., at www.westpreussen.de.
3. Charlotte Meyer to Dr. Hans Hermann Krampff, letter of February 14, 1944, in Staatsarchiv, Darmstadt.
4. Davies, 112; Lorentz, Fischer, and Lehr-Splawinski, vii, 4.
5. Lorentz, Fischer, and Lehr-Splawinski, 70–71, 88–89, 109–113.
6. Ibid., 70–71.
7. Registry of baptism, entry 196-A, December 24, 1896, Kreis Karthaus, Sullenschin, West Prussia, District Records Office.
8. Davies, 112; Lorentz, Fischer, and Lehr-Splawinski, vii, 4.
9. The drobna szlachta or petty nobility was the lowest of three aristocratic levels in the Polish szlachta, or national nobility; the Czenstkowskis were designated as szlachta zagonowa, the fourth of eight ranks in the petty nobility, indicating that they had received land from the sovereign. Information from Massie; Brzezinski, 1:6–11; Zamoyski, 1–3; www.ka-na.org; Manteuffel, 963–1194; Zajaczkowski, chap.1.
10. Manteuffel, 963–1194; Zajaczkowski, chap. 1.
11. Richard Meyer, burgomaster of Hygendorf, statement of September 1, 1944, in Staatsarchiv, Darmstadt.
12. Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 177; information from Ian Lilburn to the authors; Richard Meyer, burgomaster of Hygendorf, statement of September 1, 1944, in Staatsarchiv, Darmstadt.
13. Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 177–178. As with her husband’s surname, Marianna’s maiden name has been variously rendered in official documents as «Wilzke.»
14. Dr. Hans Hermann Krampff to Dr. Gunther Berenberg-Gossler, letter of July 16, 1958, quoting Richard Meyer, in Staatsarchiv, Darmstadt.
15. See Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of September 8, 1937, in Hamburg, XXIV, 65–70.
16. Dawson, 86–87.
17. Details of the family’s movements found in census records of 1900, 1905, and 1910, and in birth certificate of Felix Schanzkowsky, dated February 17, 1903, Glischnitz, Kreis Stolp, register entry C-1844, District Record Office; Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of September 8, 1937, in Hamburg, XXIV, 65–70; testimony of Frau Margarethe Kothe, February 18, 1958, quoting her mother, Frau Martha Borkowski, previously Reetz, n?e Schrock, in Staatsarchiv, Darmstadt; statement of Anna Thrun, n?e Kruger, May 30, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt.
18. Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of September 8, 1937, in Hamburg, XXIV, 65–70; Richard Meyer, burgomaster of Hygendorf, statement of September 1, 1944, in Staatsarchiv, Darmstadt.
19. Lorentz, Fischer, and Lehr-Splawinski, 31–32, 49–61.
20. Davies, 189; Lorentz, Fischer, and Lehr-Splawinksi, 19–22, 74, 99–101; Dawson, 77.
21. Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475.
22. Otto Meyer, statement of April 22, 1927, in Ian Lilburn Collection.
23. Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475.
24. Richard Meyer, burgomaster of Hygendorf, statement of September 1, 1944, in Staatsarchiv, Darmstadt.
25. Charlotte Meyer to Dr. Hans Hermann Krampff, letter of February 14, 1944, in Staatsarchiv, Darmstadt; Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475.
26. Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475; Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of September 8, 1937, in Hamburg, XXIV, 65–70; Felix Schanzkowsky, statement of November 10, 1937, in Hamburg., XXIV, 74–76; Valerian Schanzkowsky, statement of October 11, 1937, in Hamburg, XXV, 19–21; Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 92. A 1910 census of Borowilhas and Borok recorded that of the 611 residents in the area, 527 declared Kashubian to be their primary language, while only 84 listed German as their principal tongue. See http://pom-wpru.kerntopf.com/ortdetails/ort_borreck.htm.
27. Lorentz, Fischer, and Lehr-Splawinski, 3–11, 351–353.
28. Duke Georg of Leuchtenberg to Olga Alexandrovna, letter of August 26, 1927, in Hamburg, XIV, 2558–2559.
29. http://pom-wpru.kerntopf.com/ortdetails/ort_borreck.htm.
30. Lorentz, Fischer, and Lehr-Splawinski, 3–11, 187–190, 339–345; www.ka-na-org.
31. Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475; Felix Schanzkowsky, statement of May 9, 1927, in Hamburg, XIII, 2288–2289.
32. Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 187; Fritz Schuricht, testimony of May 21, 1959, in Staatsarchiv, Darmstadt, doc. 74 0.294/57.
33. Testimony of Anna (Thea) Chemnitz, n?e Malinovsky, December 17, 1958, in Hamburg, V, 979–981.
34. Gilliard and Savitch, 38.
35. See Massie, 250.
36. Felix Schanzkowsky, statement of May 9, 1927, in Hamburg, XIII, 2288–2289; Rathlef-Keilmann, 232–233; Dr. Lothar Nobel, report of March 1926, in Hamburg, XIII, 4417–4426.
37. Richard Meyer, quoted by Dr. Hans Hermann Krampff to Dr. Gunther Berenberg-Gossler, in letter of July 16, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt.
38. Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475.
39. Richard Meyer, quoted by Dr. Hans Hermann Krampff to Dr. Gunther Berenberg-Gossler, in letter of July 16, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt.
40. Richard Meyer, statement of September 1, 1944, in Staatsarchiv, Darmstadt.
41. Franziska Schanzkowski und ihr Leben, 4.
42. Richard Meyer, quoted by Dr. Hans Hermann Krampff to Dr. Gunther Berenberg-Gossler, in letter of July 16, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt; Richard Meyer, statement of July 18, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt.
43. Information from Ian Lilburn to the authors.
44. Herman, 267–282; also see Russell for further discussion.
45. Herman, 272–279; Courtois, 203–208; Herman, Perry, and van der Kolk, 492–494; also see Wyatt and Johnson Powell for further discussion.
46. Martha Borkowski, n?e Schrock, testimony of May 23, 1958, in Hamburg, III, 563–564; also see testimony of Frau Margarethe Kothe, February 18, 1958, in Staatsarchiv, Darm-stadt.
47. Richard Meyer, quoted by Dr. Hans Hermann Krampff to Dr. Gunther Berenberg-Gossler, in letter of July 16, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt.
48. Richard Meyer, statement of July 18, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt.
49. Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 184.
50. Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475.
51. Heinrich Trapp, quoted by Dr. Hans Hermann Krampff to Dr. Gunther Berenberg-Gossler, in letter of July 16, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt.
52. Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 177.
53. Richard Meyer, quoted by Dr. Hans Hermann Krampff to Dr. Gunther Berenberg-Gossler, in letter of July 16, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt.
54. Richard Meyer, statement of July 18, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt.
55. Fritz Schuricht, testimony of May 21, 1959, in Staatsarchiv, Darmstadt, doc. 74 0.294/57.
56. Marianna Knopf, quoted in Martin Knopf, «Report on Franziska Schanzkowska,» 1927, in Staatsarchiv, Darmstadt.
57. These rumors about incest and Marianna’s worries over Franziska came to the attention of Anna Anderson’s legal team during the Hamburg trials, according to Ian Lilburn, but were never explored or introduced into evidence. Information from Ian Lilburn to the authors.
58. Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 178.20. Работа на заводе
1. Davis, 2.
2. Dawson, 59–60; Masur, 133.
3. Berliner Nachtausgabe, April 16, 1927; Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475; «Evolution of Franziska Schanzkowska to Grand Duchess Anastasia,» summary prepared by Herr Meyer for Darmstadt, June 24, 1944, in Staatsarchiv, Darm-stadt.
4. Berliner Nachtausgabe, April 8, 1927.
5. Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475; Berliner Nachtausgabe, April 8, 1927.
6. Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 178.
7. Davis, 34.
8. Ibid., 175.
9. Rosenberg, 91; Davis, 164–165, 170.
10. Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475; Masur, 218.
11. Masur, 272.
12. Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475; Davis, 179.
13. Blucher, 133.
14. London Sunday Times, October 2, 1994; Berliner Nachtausgabe, April 8 and April 16, 1927.
15. Berliner Nachtausgabe, April 8, 1927.
16. Robert Crouch to Greg King, e-mail of March 10, 2000.
17. Doris Wingender in Berliner Nachtausgabe, April 8 and April 16, 1927; statements of Doris Rittmann, n?e Wingender, and Luise Fiedler, n?e Wingender, of May 20, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt, 74 0.294/57.
18. Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475.19. Statements of Doris Rittmann, n?e Wingender, and Luise Fiedler, n?e Wingender, of May 20, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt, 74 0.294/57; Doris Rittmann, n?e Wingender, testimony of November 18, 1965, in Hamburg, XXVII, 5144–5151.
20. Berliner Nachtausgabe, April 8, 1927.
21. Doris Rittmann, n?e Wingender, testimony of November 18, 1965, in Hamburg, XXVII, 5144–5151.
22. Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475.
23. See Davis, 165–166.
24. Doris Wingender, quoted in Martin Knopf, «Report on Franziska Schanzkowska,» 1927, in Staatsarchiv, Darmstadt
25. Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475; Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of January 31, 1961, in Staatsarchiv, Darmstadt; Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 178; Berliner Nachtausgabe, April 8 and April 16, 1927.
26. Rathlef-Keilmann notes, June 30, 1925, in Hamburg, Bln III, loose.
27. Felix Schanzkowsky, affidavit, May 9, 1927, in Hamburg, XIV, 2380–2384; Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 342; interview with Marianna Knopf, previously Czenstkowski, byFritz Schuricht, in Fritz Schuricht, testimony of May 21, 1959, in Staatsarchiv, Darmstadt, doc. 74 0. 294/57; Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475.
28. Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 178–179.
29. Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475; Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of January 31, 1961, in Staatsarchiv, Darmstadt.
30. Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 178–179.
31. Berliner Nachtausgabe, April 8, 1927.
32. Berliner Nachtausgabe, April 7, 1927; Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475; Franziska Schanzkowska, hospital records from Berlin-Sch?neberg, submitted to Hamburg, March 13, 1958, in Hamburg, II, 214; Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 178; «Evolution of Franziska Schanzkowska to Grand Duchess Anastasia,» compiled by Herr Meyer for Darmstadt, June 24, 1944, in Staatsarchiv, Darmstadt; Kurth, 415, n. 93.
33. See Courtois; Herman, Perry, and van der Kolk; and Wyatt and Johnson Powell for further discussion.
34. Blucher, 136; Davis, 165.
35. Davis, 165, 180–184.
36. «Evolution of Franziska Schanzkowska to Grand Duchess Anastasia,» summary by Herr Meyer for Darmstadt, June 24, 1944, in Staatsarchiv, Darmstadt; Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475.
37. Ibid.
38. Information from Neu-Ruppin hospital records submitted to Hamburg tribunal, March 13, 1958, in Hamburg, II, 214–247; Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 178; Berliner Nachtausgabe, April 7, 1927; «Evolution of Franziska Schanzkowska to Grand Duchess Anastasia,» summary by Herr Meyer for Darmstadt, June 24, 1944, in Staatsarchiv, Darmstadt.
39. Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475; information from Neuruppin hospital records submitted to Hamburg tribunal, March 13, 1958, in Hamburg, II, 214–247; Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 178.
40. Marianna Knopf, quoted in Martin Knopf, «Report on Franziska Schanzkowska,» 1927, in Staatsarchiv, Darmstadt.
41. Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475; Berliner Nachtausgabe, April 6, 1927; Franziska Schanzkowska und ihr Leben, 4.
42. Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475.
43. Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 184; see Dr. Serge Rudnev, report of March 1926, in Hamburg, XIV, 2485–2488; Dr. Theodor Eitel, report of December 22, 1926, in Hamburg, VIII, 1394–1402; Dr. Hans Willige, statement of November 5, 1938, in Hamburg, XII, 1985–1994; Berliner Nachtausgabe, April 8, 1927; Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475.
44. Fritz Schuricht, testimony of May 21, 1959, in Staatsarchiv, Darmstadt, doc. 74 0.294/57; Gertrude Ellerik, n?e Schanz-kowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475.
45. Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475.
46. «Evolution of Franziska Schanzkowska to Grand Duchess Anastasia,» summary by Herr Meyer for Darmstadt, June 24, 1944, in Staatsarchiv, Darmstadt; Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475; Martin Knopf, «Report on Franziska Schanzkowska,» 1927, in Staatsarchiv, Darmstadt.
47. Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475; Doris Rittmann, n?e Wingender, testimony of November 18, 1965, in Hamburg, XXVII, 5144–5151; information from Robert K. Massie to the authors.
48. «Evolution of Franziska Schanzkowska to Grand Duchess Anastasia,» summary by Herr Meyer for Darmstadt, June 24, 1944, in Staatsarchiv, Darmstadt.
49. Berliner Nachtausgabe, April 8 and April 16, 1927; «Evolution of Franziska Schanzkowska to Grand Duchess Anastasia,» summary by Herr Meyer for Darmstadt, June 24, 1944, in Staatsarchiv, Darmstadt; Luise Fiedler, n?e Wingender, testimony of November 19, 1965, Hamburg, XXVIII, 5145–5147.
50. «Evolution of Franziska Schanzkowska to Grand Duchess Anastasia,» summary by Herr Meyer for Darmstadt, June 24, 1944, in Staatsarchiv, Darmstadt; Berliner Nachtausgabe, April 16, 1927.
51. Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475.
52. Doris Rittmann, n?e Wingender, testimony of November 18, 1965, in Hamburg, XXVII, 5144–5151.
53. Doris Wingender, interview of April 23, 1927, in Staatsarchiv, Darmstadt.
54. Berliner Nachtausgabe, April 8, 1927.
55. Doris Rittmann, n?e Wingender, testimony of November 18, 1965, in Hamburg, XXVII, 5144–5151.
56. Berliner Nachtausgabe, April 8, 1927.
57. Doris Wingender, interview of April 23, 1927, in Staatsarchiv, Darmstadt.
58. Doris Rittmann, n?e Wingender, statement of May 20, 1958, in Hamburg, III, 535–546.
59. Berliner Nachtausgabe, April 8, 1927.
60. Doris Rittmann, n?e Wingender, testimony of November 18, 1965, in Hamburg, XXVII, 5144–5151; Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475; see also Berliner Nachtausgabe, April 16, 1927; Doris Rittmann, n?e Wingender, statement of May 20, 1958, in Hamburg, III, 535–546; Fritz Schuricht, statement of May 21, 1959, in Staatsarchiv, Darmstadt, doc. 74 0.294/57.
61. Doris Rittmann, n?e Wingender, testimony of November 18, 1965, in Hamburg, XXVII, 5144–5151.
62. Doris Rittmann, n?e Wingender, testimony of November 18, 1965, in Hamburg, XXVII, 5144–5151; Luise Fiedler, n?e Wingender, testimony of November 18, 1965, in Hamburg, XXVIII, 5145–5147; Berliner Nachtausgabe, April 8, 1927.
63. Doris Rittmann, n?e Wingender, testimony of November 18, 1965, in Hamburg, XXVII, 5144–5151.
64. Berliner Nachtausgabe, April 8, 1927.
65. Doris Rittmann, n?e Wingender, testimony of November 18, 1965, in Hamburg, XXVII, 5144–5151.
66. See, for example, Anna (Thea) Chemnitz, n?e Malinovsky, testimony of December 17, 1958, in Hamburg, V, 979–981; Baroness Marie von Kleist, affidavit of July 5, 1929, entered into evidence at Hamburg May 20, 1958, in Hamburg, III, 569–574; notes of Erika von Redern, secretary to Edward Fallows, from records of Dalldorf Asylum, May 16, 1929, cited in Kurth, 7; Dr. Karl Bonhoeffer, report of March 18, 1926, in Hamburg, XIV, 2389–2402; National Tidende, Copenhagen, January 16, 1926; K?nigsberg Allgemeine Zeitung 110, March 7, 1927.
67. Statements of Doris Rittman, n?e Wingender, and of Luise Fiedler, n?e Wingender, May 20, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt, 74 0.294/57; Berliner Nachtausgabe, April 8, 1927.
68. Doris Rittmann, n?e Wingender, testimony of November 17, 1965, in Hamburg, XXVII, 5144–5151; Doris Rittmann, n?e Wingender, statement of May 20, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt, 74 0.294/57.
69. Blucher, 102, 162.
70. Berliner Nachtausgabe, April 8, 1927; «Evolution of Franziska Schanzkowska to Grand Duchess Anastasia,» summary by Herr Meyer for Darmstadt, June 24, 1944, in Staatsarchiv, Darmstadt; statement of Doris Rittmann, n?e Wingender, May 20, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt, 74 0.294/57.
71. In Police von Anfang April und vom June 2, 1927, in der Beikate ZK 83, filed in Hamburg under Tchaikovsky Bln 72, 72R, 75; Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unter-lengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Meck-lenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 178.
72. Doris Rittmann, n?e Wingender, statement of May 23, 1959, in Staatsarchiv, Darmstadt, 74 0.294/57.
21. Мифы развенчаны
1. Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 30.
2. Berliner Nachtausgabe, April 8, 1927; Martin Knopf, «Report on Franziska Schanzkowska,» 1927, in Staatsarchiv, Darm-stadt.
3. Ibid.; Doris Rittmann, n?e Wingender, testimony of November 17, 1965, in Hamburg, XXVII, 5144–5151; Fritz Lucke, testimony of November 17, 1965, in Hamburg, XXVII, 5167; Luise Fiedler, n?e Wingender, testimony of November 18, 1965, in Hamburg, XXVIII, 5145–5147; Martin Knopf, «Report on Franziska Schanzkowska,» 1927, in Staatsarchiv, Darmstadt.
4. Berliner Nachtausgabe, April 11, 1927; Luise Fielder, n?e Wingender, testimony of November 18, 1965, in Hamburg, XXVIII, 5145–5147.
5. Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 178; the Abmeldung, dated March 15, 1920, is listed as BL 73 in ZK 83 in Hamburg.
6. Felix Schanzkowsky, affidavit of May 9, 1927, in Hamburg, XIII, 2288–2289.
7. Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475.
8. See, for example, Fritz Schuricht protocol of conversation with a «Commissar X,» April 29, 1927, cited in Kurth, 6, on the unproven contention that records of all hospitals and asylums in Berlin were examined.
9. See Berlin police files of Reichskrim-inalpolizeiamnt Berlin die Vorgange S 190278=Sch 8623 in Hamburg under Bln IV, 147–150.
10. Anna (Thea) Chemnitz, n?e Malinovsky, testimony of December 17, 1958, in Hamburg, V, 979–981.
11. Ibid.
12. See Gilliard and Savitch, 31–32.
13. See Anna (Thea) Chemntiz, n?e Malinovsky, letter in Berliner Nachtausgabe, March 5, 1927; Anna (Thea) Chemnitz, n?e Malinovsky, to Kurt Pastenaci, letter of September 27, 1927, in Rathlef-Keilmann, 180–181; Anna (Thea) Chemnitz, n?e Malinovsky, statement of June 27, 1929; in Hamburg, Bln III, loose; Anna (Thea) Chemnitz, n?e Malinovsky, testimony of December 17, 1958, in Hamburg, V, 979–981; Emilie Barfknecht, statement of June 14, 1922, in Hamburg, XXIV, 4476–4478.
14. Gilliard and Savitch, 29.
15. Emilie Barfknecht, statement of June 14, 1922, in Hamburg, XXIV, 4476–4478.
16. Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 41; Baroness Marie von Kleist, statement of July 5, 1929, entered into evidence in Hamburg May 20, 1958, in Hamburg, III, 569–574.
17. Berliner Nachtausgabe, April 7, 1927; Baroness Marie von Kleist, statement of July 5, 1929, entered into evidence in Hamburg May 20, 1958, in Hamburg, III, 569–574.
18. Berliner Nachtausgabe, April 8, 1927; Rathlef-Keilmann, 172; Voller statement, April 29, 1927, in Hamburg, XXII, 4270; Rathlef-Keilmann, in T?gliche Rundschau, October 1927, in Hamburg, XVII, 3165–3188.
19. Doris Rittmann, n?e Wingender, statement of May 20, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt, 74 0.294/57.
20. Ibid.; Doris Rittmann, n?e Wingender, testimony of November 17–18, 1965, in Hamburg, XXVII, 5144–5151; Berliner Nachtausgabe, April 7, 1927.
21. Doris Rittmann, n?e Wingender, May 20, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt, 74 0.294/57; Gilliard and Savitch, 177–178; in «Application to the Amstgericht Court, Berlin, in the matter of the Estate of Anastasia Nikolaievna Romanov, Case No. 461.VE.733/738,» pleading submitted by Paul Leverkuehn and Kurt Vermehren on behalf of AA, October 31, 1938, and lodged in Hamburg under Bln 58.
22. Berliner Nachtausgabe, April 8, 1927; Doris Rittmann, n?e Wingender, statement of May 20, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt, 74 0.294/57.
23. See Kurth, 104.
24. Berliner Nachtausgabe, April 8, 1927; Fritz Lucke, testimony of November 17, 1965, in Hamburg, XXVII, 5167; Martin Knopf, «Report on Franziska Schanzkowska,» 1927, in Staatsarchiv, Darmstadt.
25. Baroness Marie von Kleist, statement of July 5, 1929, entered into evidence in Hamburg May 20, 1958, in Hamburg, III, 569–574.
26. See Kurth, 166, 308; verdict of the Hanseatic High Court (Landesgericht), Hamburg, issued May 16, 1961, and appended to Hamburg, XXIV, loose.
27. Baroness Marie von Kleist, statement of July 5, 1929, entered into evidence in Hamburg May 20, 1958, in Hamburg, III, 569–574.
28. Dr. Lothar Nobel, report of March 1926, in Hamburg, XIII, 4417–4426.
29. Dr. Karl Bonhoeffer, report of March 18, 1926, in Hamburg, XIV, 2389–2395; Dr. Lothar Nobel, report of March 1926, in Hamburg, XIII, 4417–4426.
30. Duke Georg of Leuchtenberg to Olga Alexandrovna, letter of August 26, 1927, in Hamburg, XIV, 2558–2559.
31. Anna (Thea) Chemnitz, n?e Malinovsky, testimony of December 17, 1958, in Hamburg, V, 979–981.
32. Dr. Karl Bonhoeffer, report of March 18, 1926, in Hamburg, XIV, 2389–2395; Gilliard and Savitch, 110.
33. Anna (Thea) Chemnitz, n?e Malinovsky, testimony of December 17, 1958, in Hamburg, V, 979–981.
34. Nicholas von Schwabe to Gilliard, letter of November 17, 1926, in Gilliard and Savitch, 114–115; Gilliard and Savitch, 82; Nicholas von Schwabe to Gilliard, letter of December 12, 1926, in Gilliard and Savitch, 110; information from Robert Massie; Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 166; Martin Knopf, «Report on Franziska Schanzkowska,» 1927, in Staatsarchiv, Darmstadt; Marie Clara Peuthert to Gilliard, letter of January 1926, in Gilliard and Savitch, 29.
35. Baroness Marie von Kleist, statement of July 5, 1929, entered into evidence in Hamburg May 20, 1958, in Hamburg, III, 569–574.
36. Nicholas von Schwabe to Gilliard, letter of November 17, 1926, in Gilliard and Savitch, 113–114; Baroness von Kleist, statement of July 5, 1929, entered into evidence in Hamburg May 20, 1958, in Hamburg, III, 569–574; Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 166.
37. Gilliard to Rathlef-Keilmann, letter of December 30, 1925, in Rathlef-Keilmann, 232; information from Ian Lilburn to the authors.
38. Rathlef-Keilmann, 233.
39. Gilliard and Savitch, 116.
40. Rathlef-Keilmann, 233; Gilliard and Savitch, 115; «Application to the Amstgericht Court, Berlin, in the Matter of the Estate of Anastasia Nikolaievna Romanov, Case No. 461.VE.733/738,» pleading submitted by Paul Leverkuehn and Kurt Vermehren on behalf of AA, October 31, 1938, and lodged in Hamburg under Bln 58, 40.
41. Berliner Illustrierte Zeitung, October 23, 1921.
42. Statement of Baron von Kleist according to Tolstoy, August 4, 1922, in Gilliard and Savitch, 49; Marie Clara Peuthert, letter to Princess Irene of Hesse, Princess Heinrich of Prussia, August 23, 1922, in Gilliard and Savitch, 51.
43. Gilliard and Savitch, 110.
44. Botkin, Anastasia, 82.
45. Botkin, Vospominaya, 4, 8–9; Botkin, Au Temps, 81; Tatiana Botkin to Brien Horan, in Horan, 68; Tatiana Botkin to Paul Paganuzzi, in Paganuzzi, 17; Gilliard and Savitch, 90; Gleb Botkin, affidavit of July 20, 1938, in Hamburg, Bln I, 101–112; Botkin, Real Romanovs, 160, 286–267.
46. See Tatiana Botkin, affidavit of May 2, 1929, in Hamburg, Bln I, 113–127; Botkin, Woman Who Rose Again, 260–267.22. На страницы истории
1. Doris Rittmann, n?e Wingender, statement of May 20, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt, 74 0.294/57; affidavit of Doris Rittmann, n?e Wingender, February 5, 1960, in Hamburg, XIV, 2365; letter of Doris Rittmann, n?e Wingender, to Hans Hermann Krampff, December 11, 1955, in Hamburg, XIV, 2366–2367; Doris Rittmann, n?e Wingender, testimony of December 17, 1965, in Hamburg, XXIX, 5346–5356; Doris Rittmann, n?e Wingender, testimony of November 18–19, 1965, in Hamburg, XXVII, 5144–5151; Doris Rittmann, n?e Wingender, statement of May 7, 1958, in Hamburg, III, 502–513. The issue of Die Woche, dated February 2, 1927, was admitted into evidence at Hamburg, in XXXII, 6029. The clarity of the image, a central point, was raised during the Hamburg trials, as discussed in Kurth, 348–349. Kurth, though, confirms that the photograph was clearly recognizable as Fran-ziska. Information from Peter Kurth to Greg King.
2. Luise Fiedler, n?e Wingender, testimony of December 17, 1965, in Hamburg, XXIX, 5356–5358; Luise Fiedler, n?e Wingender, testimony of November 18, 1965, in Hamburg, XXVIII, 5145–5147; Luise Fiedler, n?e Wingender, statement of May 21, 1958, in Hamburg, III, 542–547.
3. Doris Rittmann, n?e Wingender, statement of May 20, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt, 74 0.294/57; notes by Dr. Hans Hermann Krampff concerning visit to Frau Maria Kathe Wypyrczyk, n?e Wingender, and Luise Fiedler, n?e Wingender, in Hamburg, X, 1861–1862; affidavit of Doris Rittmann, n?e Wingender, February 5, 1960, in Hamburg, XIV, 2365; letter of Doris Rittmann, n?e Wingender, to Hans Hermann Krampff, December 11, 1955, in Hamburg, XIV, 2366–2367; Doris Rittmann, n?e Wingender, testimony of December 17, 1965, in Hamburg, XXIX, 5346–5356; Doris Rittmann, n?e Wingender, testimony of November 18–19, 1965, in Hamburg, XXVII, 5144–5151; Doris Rittmann, n?e Wingender, statement of May 7, 1958, in Hamburg, III, 502–513; Luise Fiedler, n?e Wingender, testimony of December 17, 1965, in Hamburg, XXIX, 5356–5358; Luise Fiedler, n?e Wingender, testimony of November 18, 1965, in Hamburg, XXVIII, 5145–5147; Luise Fiedler, n?e Wingender, statement of May 21, 1958, in Hamburg, III, 542–547.
4. Doris Rittmann, n?e Wingender, statement of May 20, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt, 74 0.294/57; Wilhelm Voller interview with Anna Wingender, statement of May 25, 1927, cited in Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 59–60.
5. Doris Rittmann, n?e Wingender, testimony of November 18, 1965, in Hamburg, XXVII, 5144–5151; Doris Rittmann, n?e Wingender, statement of May 20, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt, 74 0.294/57; Doris Rittmann, n?e Wingender, statement of December 11, 1955, in Hamburg, XIV, 2366–2367; Fritz L?cke, testimony of November 17, 1965, in Hamburg, XXVII, 5167; affidavit of Doris Rittmann, n?e Wingender, February 5, 1960, in Hamburg, XIV, 2365; Martin Knopf, «Report on Franziska Schanzkowska,» 1927, in Staatsarchiv, Darmstadt. The contract stipulated that Doris was to receive 1,000 marks on confirmation of her story, and 500 marks on publication.
6. Andrei Vladimirovich to Serge Botkin, letter of May 13 1927, in Ian Lilburn Collection; information from Ian Lilburn to the authors.
7. See letter from Fritz Spengruber, in T?gliche Rundschau, Berlin, October 4, 1927; Duke Georg of Leuchtenberg to Olga Alexandrovna, letter of August 26, 1927, in Hamburg, XIV, 2558–2559; Fritz Lucke, testimony of July 10, 1958, in Hamburg, IV, 666–667; Agnes Wasserschleben, statement of July 28, 1929, in Hamburg, VI, 1017–1024.
8. Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 69.
9. See Berliner Nachtausgabe, April 6, 1927; Gilliard and Savitch, 175–176; Police von Anfang April und vom June 2, 1927, in Hamburg under der Keikate ZK 83 Tchaikovsky Bl 72, 72R, 75.
10. Martin Knopf, affidavit of February 28, 1928, in Hamburg, XIV, 2353–2354; Martin Knopf, «Report on Franziska Schanzkowska,» 1927, in Staatsarchiv, Darmstadt.
11. Fritz L?cke, testimony of July 10, 1958, in Hamburg, IV, 666–667; cable from Knopf to Berlin Police of March 26, 1927, in Hamburg under Bl 68, ZK 83, 76–77.
12. Berliner Nachtausgabe, April 16, 1927.
13. See Martin Knopf, affidavit of February 28, 1928, in Hamburg, XIV, 2353–2354; Knopf, cable of March 26, 1927, to Berlin Police, in Hamburg under Bl 68 ZK 83, 76–77; Marianna Knopf, quoted in Martin Knopf, «Report on Franziska Schanzkowska,» 1927, in Staatsarchiv, Darmstadt; Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475.
14. Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475.
15. Martin Knopf, affidavit of February 28, 1928, in Hamburg, XIV, 2353–2354; Knopf, cable of March 26, 1927, to Berlin Police, in Hamburg under Bl 68 ZK 83, 76–77; Escaich, 123.
16. Cited in Kurth, 168.
17. Berliner Nachtausgabe, April 5, 1927.
18. See Berliner Nachtausgabe, April 5–16, 1927.
19. Berliner Nachtausgabe, April 8, 1927.
20. See Duke Georg of Leuchtenberg to Olga Alexandrovna, letter of August 26, 1927, in Hamburg, XIV, 2558–2559.
21. Rathlef-Keilmann, 172.
22. Doris Rittmann, n?e Wingender, statement of May 20, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt, 74 0.294/57; Berliner Nachtausgabe, April 11, 1927.
23. Doris Rittmann, n?e Wingender, statement of May 20, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt, 74 0.294/57; Berliner Nachtausgabe, April 11, 1927. There are several variations of this utterance. The duke of Leuchtenberg recalled it as «Sie muss herausgehen!» (She must get out!), while Faith Lavington was told that she shouted the rather less grammatical, «Dass muss heraus!» (That must out!). See the duke’s account in Rathlef-Keilmann, 171, and the diary of Faith Lavington, entry of February 21, 1928, in Hamburg, XXXIV, 6402–6428.
24. Marianna Knopf, quoted in Martin Knopf, «Report on Franziska Schanzkowska,» 1927, in Staatsarchiv, Darmstadt; Martin Knopf, affidavit of February 28, 1928, in Hamburg, XIV, 2353–2354.
25. Doris Rittmann, n?e Wingender, statement of May 20, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt, 74 0.294/57; Doris Rittmann, n?e Wingender, affidavit of February 5, 1960, in Hamburg, XIV, 2365.
26. Martin Knopf, «Report on Franziska Schanzkowska,» 1927, in Staatsarchiv, Darmstadt; Martin Knopf, affidavit of February 28, 1928, in Hamburg, XIV, 2353–2354.
27. Berliner Nachtausgabe, April 11, 1927.
28. Ibid.; see also Martin Knopf, «Report on Franziska Schanz-kowska,» 1927, in Staatsarchiv, Darmstadt; Martin Knopf, affidavit of February 28, 1928, in Hamburg, XIV, 2353–2354.
29. Diary of Faith Lavington, entry of February 21, 1928, in Hamburg, XXXIV, 6402–6428.
30. Luise Fiedler, n?e Wingender, testimony of November 19, 1965, in Hamburg, XXVIII, 5145–5147.
31. See L’Illustration, Paris, February 18, 1928.
32. Kurth, 170.
33. Rathlef-Keilmann, 174.
34. See Martin Knopf, «Report on Franziska Schanzkowska,» 1927, in Staatsarchiv, Darmstadt; Martin Knopf, affidavit of February 28, 1928, in Hamburg, XIV, 2353–2354.
35. Frau Margarethe Kothe, statement of February 18, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt; Dr. Hans Hermann Krampff to Dr. Gunther Berenberg-Gossler, letter of July 16, 1958, quoting Heinrich Trapp, in Staatsarchiv, Darmstadt; Richard Meyer, statement of July 18, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt.
36. Fritz Schuricht, statement of May 21, 1959, in Staatsarchiv, Darmstadt, doc. 74 0.294/57.
37. Frau Margarethe Kothe, statement of February 18, 1958, quoting her mother, Frau Martha Borkowski, previously Reetz, n?e Schrock, in Staatsarchiv, Darmstadt.
38. Wilhelm Voller, affidavit of May 10, 1927, in Hamburg, XIV, 2380–2384.
39. Diary of Faith Lavington, entry of February 21, 1928, in Hamburg, XXXIV, 6402–6428; Duke Dimitri of Leuchtenberg, statement of April 15, 1958, in Hamburg, III, 521–522; Duchess Nathalie of Leuchtenberg, Baronin Meller-Zakomelski, statement of November 3, 1959, in Hamburg, IX, 1623–1630.
40. Wilhelm Voller, affidavit of May 10, 1927, in Hamburg, XIV, 2380–2384; diary of Faith Lavington, entry of February 21, 1928, in Hamburg, XXXIV, 6402–6428.
41. Diary of Faith Lavington, entry of February 21, 1928, in Hamburg, XXXIV, 6402–6428.
42. Wilhelm Voller, affidavit of May 10, 1927, in Hamburg, XIV, 2380–2384.
43. Duke Dimitri of Leuchtenberg, letter of March 5, 1961, in Vorres, 239–240; Duke Dimitri of Leuchtenberg, statement of April 15, 1958, in Hamburg, III, 521–522; Duchess Catherine of Leuchtenberg, statement of March 20, 1959, in Hamburg, VII, 1261–1264; information from Robert K. Massie to the authors; Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 182.
44. Rathlef-Keilmann, 174; Botkin, Real Romanovs, 284.
45. Duchess Nathalia of Leuchtenberg, Baronin Meller-Zakomelski, statement of November 3, 1959, in Hamburg, IX, 1623–1630.
46. Wilhelm Voller, affidavit of May 10, 1927, in Hamburg, XIV, 2380–2384.
47. Felix Schanzkowsky, affidavit of May 9, 1927, in Hamburg, XIII, 2288–2289.
48. Duke Georg of Leuchtenberg to Olga Alexandrovna, letter of August 26, 1927, in Hamburg, XIV, 2558–2559.
49. Botkin, Woman Who Rose Again, 85.
50. Ibid., 93–94, 87.
51. Rathlef-Keilmann, 176.
52. Klier and Mingay, 106.
53. Rathlef-Keilmann, 176.
54. Ibid.; Friedrich, 333; Wilson and Pitman, 243–244; New York Times, July 6, 1921.
55. Kriminalpolizei File 678 IV K 15/27, Case 21.J.266/28, cited in Gilliard and Savitch, 185.
56. Rathlef-Keilmann articles in T?gliche Rundschau, Berlin, October 1927, in Hamburg, XVII, 3165–3188.
57. Otto Meyer to Martin Knopf, in Martin Knopf, affidavit of February 28, 1928, in Hamburg, XIV, 2353; Richard Meyer quoted in letter of Dr. Hans Hermann Krampff to Dr. Gunther von Berenberg-Gossler, July 16, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt; Richard Meyer, statement of July 18, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt; Frau Margarethe Kothe, statement of February 18, 1958, quoting mother Martha Borkowski, previously Reetz, n?e Schrock, in Staatsarchiv, Darmstadt; Doris Rittmann, n?e Wingender, statement of May 20, 1958, in Staatsarchiv, Darmstadt, 74 0.294/57; affidavit of Doris Rittmann, n?e Wingender, February 5, 1960, in Hamburg, XIV/2365; Letter of Doris Rittmann, n?e Wingender, to Dr. Hans Hermann Krampff, December 11, 1955, in Hamburg, XIV, 2366–2367; Luise Fiedler, n?e Wingender, statement of May 21, 1958, in Hamburg, III, 542–547; file notes by Dr. Hans Hermann Krampf concerning visit to Frau Maria Kathe Wypyrczyk, n?e Wingender, and Luise Fiedler, n?e Wingender, in Hamburg, X, 1861–1862. During the Hamburg trial Martha Schrock failed to identify Franziska from a group of photographs; more than thirty years earlier, though, when memories were presumably more vivid, she had unhesitatingly recognized photographs of the claimant as Franziska. See Kurth, 307.
58. Hessischen Polizeiamt Kriminalzentrale f?r Hessen-Erken-nungsdienst, Darmstadt, April 26, 1927, in Hamburg, Bln, 11–17 loose; Berlin Police files of Franziska Schanzkowska submitted from Reichskriminalpolizeiamt Berlin die Vorgange, 8623, in Hamburg, IV, 147–150; and Police von Anfang April und vom June 2, 1927, in Hamburg, under Bln, ZK 83 Tchaikovsky, 72, 72R, 75.
59. Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475; Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of November 26, 1966, in Hamburg, XXXV, 6148.
60. Emma Mueller Schanzkowsky to Dr. Hans Hermann Krampff, letter of February 10, 1969, in Hamburg, XIV, 2340; Waltraut von Czenstkowski, affidavit of July 23, 1959, in Hamburg, X, 1863, and of January 31, 1961, in Hamburg, XIV, 2388; Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475.
61. Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 91.
62. Kurth, 282.
63. Hamburg, Summary of Evidence in Frau Anna Anderson in Unterlengenhardt v. Barbara, Herzogin Christian Ludwig zu Mecklenburg, Ludwig, Prinz von Hesse und bei Rhein, May 18, 1967, 177–178; Gertrude Ellerik, n?e Schanz-kowska, statement of May 23 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475.
64. Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475.
65. Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475; Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement in Hygendorf on September 8, 1937, in Hamburg, XXIV, 65–70; Felix Schanzkowsky, statement of November 10, 1937, in Hamburg, XXIV, 74–76; Valerian Schanzkowsky, statement of October 11, 1937, in Hamburg, XXV, 19–21; report from Criminal State Police, Hannover, July 10, 1938, in Hamburg, I, 44–52.66. Minutes of meeting of July 9, 1938, Hannover State Police Files, in Hamburg, Bln, II, 69–71; Hannover State Police, memorandum, July 10, 1938, in Hamburg, XIV, 2335–2338; statement of Criminal Police Commissioner A. W. Paar, July 10, 1938, in Hamburg, I, 71–74; letter of February 17, 1961, from Criminal Police Commissioner A. W. Paar in Hannover to Dr. Gunther von Berenberg-Gossler, in Hamburg, XXII, 4107–4111.
67. Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of May 23, 1959, in Hamburg, VII, 1470–1475.
68. Minutes of meeting of July 9, 1938, Hannover State Police Files, in Hamburg, Bln II, 69–71; Hannover State Police memorandum, July 10, 1938, in Hamburg, XIV, 2335–2338; statement of Criminal Police Commissioner A. W. Paar, July 10, 1938, in Hamburg, I, 71–74; letter of February 17, 1961, from Criminal Police Commissioner A. W. Paar in Hannover to Dr. Gunther von Berenberg-Gossler, in Hamburg, XXII, 4107–4111.
69. Hannover State Police memorandum, July 10, 1938, in Hamburg, XIV, 2335–2338; statement of Criminal Police Commissioner A. W. Paar, July 10, 1938, in Hamburg, I, 71–74.
70. Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, statement of November 26, 1966, in Hamburg, XXXV, 6148.
71. See letter of Emma Mueller Schanzkowsky to Dr. Hans Hermann Krampff, February 10, 1959, in Hamburg, XIV, 2340, and letter of Waltraut von Czenstkowski to Krampff, July 23, 1959, in Hamburg, XIV, 2388–2394.
72. See Gilliard and Savitch, 175–176; Maurice Delamin study, 1957, Hamburg, 4a-h 8, 1–7.
73. Report of Dr. Otto Reche, May 12, 1959, in Hamburg, IX, 1648–1724.
74. Bruno Grandsitzki, testimony of November 24, 1958, in Hamburg, V, 939–942.
75. Gerhard Mauz, «Eine Rettung, die Mutterchen Russland gelang?» Der Spiegel, June 3, 1967.
76. Aucl?res, 150.
77. See testimonies of Charlotte Janus, Margarete Binner, and Emma Bezug, October 4, 1966, in Hamburg, XXXI, 5802–5814.
78. Gerhard Mauz, «Eine Rettung, die Mutterchen Russland gelang?» Der Spiegel, June 3, 1967.
79. Verdict of the Hanseatic High Court (Landesgericht), Hamburg, May 16, 1961, appended to Hamburg, loose.
80. Dr. Hans Hermann Krampff to Gertrude Ellerik, n?e Schanzkowska, letter of April 11, 1959, quoted in Aucl?res, 146–147.
81. Margarete Ellerik to Felix Schanzkowsky, letter of May 16, 1959, quoted in Aucl?res, 147.
Эпилог
1. Botkin, Real Romanovs, 265.
2. Charlottesville Daily Progress, October 6, 1994.
3. Ibid., October 7, 1994.
4. See Kurth, «Anna Anderson: Notes on Franziska Schanz-kowska»; Rathlef-Keilmann, 175–176.
5. See «Kriminalistik,» Der Spiegel, February 13, 1967.
6. Summers and Mangold, 236; Kurth, 384–385.
7. Associated Press report of February 25, 1977; Quick, Germany, February 24, 1977.
8. Victoria, marchioness of Milford Haven, to Xenia Georgievna, letter of July 23, 1930, in Hamburg, XXXII, 3276.
9. See Gilliard and Savitch, 78; Lord Mountbatten to Prince Ludwig of Hesse, letter of November 12, 1957, in Staatsarchiv, Darmstadt.
10. Thornton, 32; London Daily Express, July 29, 1988.
11. Kurth, 387.
12. See In Search of Anastasia.
13. See «Kriminalistik,» Der Spiegel, February 13, 1967; see, for example, Popular Science, March 1951, 45; Dr. Andre Moenssens, professor emeritus, University of Richmond, University of Missouri at Kansas City, e-mail of January 8, 2010, to Greg King.
14. Dr. Andre Moenssens, professor emeritus, University of Richmond, University of Missouri at Kansas City, e-mail of January 8, 2010, to Greg King.
15. The Mystery of Anastasia, produced by Julian Nott for Peninsula Films, aired on Channel 4, U.K., October 5, 1994.
16. Dr. Andre Moenssens, at http://www.forensic-evidence.com/site/ID/ID00004_4.html; Dr. Andre Moenssens, professor emeritus, University of Richmond, University of Missouri at Kansas City, e-mail of January 8, 2010, to Greg King.
17. Dr. Geoffrey Oxlee, Dr. Peter French, and David Ellen in The Mystery of Anastasia, produced by Julian Nott for Peninsula Films, aired on Channel 4, U.K., October 5, 1994.
18. Alexander Palace Time Machine discussion forum, at www.alexanderpalace.org, post by J. A. Hubert, July 9, 2005, quoting e-mail from Ginther of July 6, 2005; e-mail from Dietmar Wulff to Greg King, May 10, 2001; Dr. Stefan Sandkuhler to Greg King, May 22, 2000.
19. Information from Maurice Philip Remy to the authors.
20. Letter from Ginther to Remy, September 30, 1994, quoted in Ginther, e-mail to J. A. Hubert, July 6, 2005, on Alexander Palace Time Machine discussion forum, at www.alexanderpalace.org, July 9, 2005; Sunday Times, London, October 2, 1994.
21. Dr. Stefan Sandkuhler to Greg King, May 22, 2000; Massie, 234; Ginther, e-mail to J. A. Hubert, July 6, 2005, on Alexander Palace Time Machine discussion forum, at www.alexanderpalace.org, July 9, 2005.
22. See Kurth, «Anna Anderson: Notes on Franziska Schanzkowska.»
23. Charlottesville Daily Progress, June 20, 1994; London Daily Mail, June 24, 1994.
24. Susan Grindstaff Burkhart to Greg King, e-mail of June 14, 2009.
25. Dr. Andre Moenssens, professor emeritus, University of Richmond, University of Missouri at Kansas City, e-mail of January 8, 2010, to Greg King.
26. Dr. Terry Melton to Greg King, e-mail of June 1, 2009.
27. Massie, 245.
28. Susan Grindstaff Burkhart to Greg King, e-mail of June 14, 2009.
29. «Analysis of Hair from Anna Anderson,» by Dr. Michael Coble, National Institute of Standards and Technology, and Dr. Daniele Podini, George Washington University, September 9, 2010; reports compiled for the authors; Dr. Michael to Greg King, e-mails of September 3, 6, 9, 17, and 18, 2010.
30. Яков Юровский, «Мемуары», 1922 год в АПРФ, Ф.3. Оп. 58, Д. 280.
31. Юровский, записи 1920 года в ГАРФ, Ф.601. Оп. 2, Д. 35; «Мемуары», 1922 год, в АПРФ, Ф.3, Оп. 58, Д. 280; отчет Александра Стрекотина, 1934 год, в ЦДООСО, Ф.41, Оп. 1, Д. 849.
32. Юровский, записи 1920 года в ГАРФ, Ф. 601. Op. 2, D. 35; «Мемуары», 1922 год, в АПРФ, Ф.3, Оп. 58, Д. 280; Юровский, записи по беседе, проведенной 1 февраля 1934 года, в ЦДООСО, Ф.41, Оп. 1, Д. 151; отчет Александра Стрекотина, 1934 год, в ЦДООСО, Ф.41, Оп. 1, Д. 849; Виктор Нетребин, «Воспоминания об уничтожении семьи императора», в ЦДООСО, Ф.41, Оп. 1, Д. 149.
33. Отчет Александра Стрекотина, 1934 год, в ЦДООСО, Ф.41, Оп. 1, Д. 849.
34. Юровский, записи 1920 года в ГАРФ, Ф.601. Оп. 2, Д. 35; «Мемуары», 1922 год, в АПРФ, Ф.3, Оп. 58, Д. 280; Юровский, записи по беседе, проведенной 1 февраля 1934 года, в ЦДООСО, Ф.41, Оп. 1, Д. 151
35. «Remains Of Czar Heir May Have Been Found,» Associated Press report, August 23, 2007; Yuri Zarakhovich, «Playing Politics with the Romanovs,» Times, London, August 28, 2007; RIA Novosti report, August 24, 2007. The number of bones found was variously reported as forty-four or forty-eight: Dr. Michael Coble, who helped identify the remains, confirms that the latter number is correct, and confusion mayhave arisen as several small samples were grouped together under single designations. Dr. Michael Coble to Greg King, e-mail of August 16, 2010.
36. Dr. Michael Coble to Greg King, e-mail of August 16, 2010.
37. Coble, M. D., O. M. Loreille, M. J. Wadhams, S. M. Edson, K. Maynard, et al., at www.plosone.org/article/info%-3Adoi%2F10.1371%2Fjournal.pone.0004838; Dr. Michael Coble to Greg King, e-mail of August 17, 2010.
38. AA to Alexei Miliukov, June 7, 1967, in Miliukov tapes.
39. Martin Knopf, «Report on Franziska Schanzkowska,» 1927, in Staatsarchiv, Darmstadt.
40. Summers and Mangold, 237.Библиография
Книги и статьи
Alexander Mikhailovich, Grand Duke of Russia. Always a Grand Duke. New York: Farrar & Rinehart, 1933.
Alexander Mikhailovich, Grand Duke of Russia. Once a Grand Duke. New York: Farrar & Rinehart, 1932.
Aucl?res, Dominique. Anastasia, Qui ?tes-vous? Paris: Hachette, 1962.
Avdayev, Alexander. «Vospominanya.» Krasnaia Nov 5 (1928).
Barbour, Philip. Dimitry, Called the Pretender Tsar and Great Prince of All Russia, 1605–1606. London: Macmillan, 1967.
Benagh, Christine. An Englishman in the Court of the Tsar: The Spiritual Journey of Charles Sidney Gibbes. Ben Lomond, Calif.: Conciliar Press, 2000.
Benckendorff, Count Paul von. Last Days at Tsarskoye Selo. London: William Heinemann, 1927.
Belyakova, Zoia. Grand Duchess Maria Nikolayevna and Her Palace in St. Petersburg. St. Petersburg: Ego Publishing, 1994.
Berger, Michael, ed. 1000 Jahre Seeon. Seebruck, Bavaria: Weissen-Verlag, 1994.
Berkman, Ted. The Lady and the Law. Boston: Little, Brown, 1976.
Bing, Edward J., ed. The Secret Letters of the Last Tsar: Being the Confidential Correspondence between Tsar Nicholas II and the Dowager Empress Marie. London: Longmans, Green, 1938.
Blucher, Evelyn, Princess. An English Wife in Berlin. London: Constable, 1920.
Botkin, Gleb. The Baron’s Fancy. Garden City, N.Y.: Doubleday, 1930.
Botkin, Gleb. The God Who Didn’t Laugh. London: Victor Gollancz, 1929.
Botkin, Gleb. Lost Tales: Stories for the Tsar’s Children. New York: Random House, 1996.
Botkin, Gleb. The Real Romanovs. New York: Fleming H. Revell, 1931.
Botkin, Gleb. The Woman Who Rose Again. New York: Fleming H. Revell, 1937.
Botkin, Tatiana. Anastasia Retrouve?. Paris: Grasset, 1985.
Botkin, Tatiana. Au Temps des Tsars. Paris: Grasset, 1980.
Botkin, Tatiana. Vospominanya o Tsarskoi Sem’i. Belgrade: Stefanovich, 1921.
Brzezinski, Richard. Polish Armies, 1569–1696. 2 vols. London: Osprey, 1987.
Bulygin, Paul, and Alexander Kerensky. The Murder of the Romanovs. London: Hutchinson, 1935.
Buxhoeveden, Baroness Sophie. Before the Storm. London: Macmillan, 1938.
Buxhoeveden, Baroness Sophie. Left Behind. London: Longmans, Green, 1929.
Buxhoeveden, Baroness Sophie. The Tragic Empress: The Life and Tragedy of Alexandra Feodorovna. London: Longmans, Green, 1928.
Bykov, Paul. The Last Days of Tsar Nicholas. New York: International Publishers, 1934.
Castelot, Andre. «Le myst?re de la grande-duchesse Anastasie.» In Drames et Trag?dies de l’Histoire. Paris: Librairie Academique Perrin, 1966.
Chavchavadze, Prince David. Crowns and Trenchcoats. New York: Atlantic International Publications, 1990.
Clarke, William. The Lost Fortune of the Tsars. New York: St. Martin’s Press, 1996.
Courtois, Christine A. Healing the Incest Wound: Adult Survivors in Therapy. New York: W. W. Norton, 1988.
Dassel, Felix. Grossfursten Anastasie Lebt! Berlin: Verlagshaus fur Volksliteratur und Kunst, 1928.
Davies, Norman. God’s Playground: A History of Poland. 2 vols. Oxford: Oxford University Press, 1986.
Davis, Belinda. Home Fires Burning: Food, Politics, and Everyday Life in World War I Berlin. Chapel Hill, N.C.: University of North Carolina Press, 2000.
Dawson, William. German Life in Town and Country. London: George Newness, 1901.
Decaux, Alain. L’?nigme Anastasia. Paris: La Palatine, 1961.
Dehn, Lili. The Real Tsaritsa. London: Thornton Butterworth, 1922.
Duff, David. Hessian Tapestry. London: Frederick Miller, 1967.
Dzhunkovsky, Vladimir. Vospominanya. 2 vols. Moscow: Progress, 1997.
Eagar, Margaretta. Six Years at the Russian Court. London: Hurst & Blackett, 1906.
Escaich, Ren?. Anastasia de Russie: La Morte Vivante. Paris: Plantin, 1955.
Franziska Schanzkowski und ihr Leben. Manuscript prepared for the Staatsarchiv, Darmstadt, 1995.
Friedrich, Otto. Before the Deluge: A Portrait of Berlin in the 1920s. New York: Harper & Row, 1972.
Fuhrmann, Joseph. Rasputin: A Life. New York: Praeger, 1990.
Gill, Anton. A Dance Between Flames: Berlin Between the Wars. New York: Carroll & Graf, 1993.
Gill, Peter, P. L. Ivanov, C. Kimpton, R. Piercy, N. Benson, G. Tully, I., Evett, E. Hagelberg, and K. Sullivan. «Identification of the Remains of the Romanov Family by DNA Analysis.» Nature Genetics 6, no. 2 (1994).
Gill, Peter, C. Kimpton, R Aliston-Greiner, K. Sullivan, M. Stoneking, T. Melton, J. Nott, S. Barritt, et al. «Establishing the Identity of Anna Anderson Manahan.» Nature Genetics 9, no. 1 (1995).
Gilliard, Pierre. Thirteen Years at the Russian Court. New York: George H. Doran, 1921.
Gilliard, Pierre. Das Tragische Schicksal der Zarenfamilie. Berlin: Berliner-Verlag, 1922.
Gilliard, Pierre, and Konstantin Savitch. La Fausse Anastasie. Paris: Payot, 1929.
Grabbe, Paul, and Beatrice Grabbe. The Private World of the Last Tsar: In the Photographs and Notes of General Count Alexander Grabbe. Boston: Little, Brown, 1984.
Graf, H. G. In the Service of the Imperial House of Russia, 1917–1941. New York: privately published, 1998.
Greece, Prince Christopher of. Memoirs. London: Right Book Club, 1934.
Grey, Marina. Enqu?te sur la massacre des Romanovs. Paris: Librairie Academique, 1987.
Hall, Coryne. Little Mother of Russia. London: Shepheard-Walwyn, 1999.
Hall, Coryne, and John Van Der Kiste. Imperial Dancer. Stroud, Gloucestershire, U.K.: Sutton, 2005.
Hall, Coryne, and John Van Der Kiste. Once a Grand Duchess: Xenia, Sister of Nicholas II. Stroud, Gloucestershire, U.K.: Sutton, 2002.
Herman, Judith. Father-Daughter Incest. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1981.
Herman, Judith Lewis, J. Christopher Perry, and Bessel A. van der Kolk. «Childhood Trauma in Borderline Personality Disorder.» American Journal of Psychiatry 146 (1998).
Horan, Brien. «Anastasia: The Anna Anderson – Anastasia Case.» Unpublished manuscript, 1976.
Hough, Richard. Louis and Victoria: The First Mountbattens. London: Hutchinson, 1974.
King, Greg. The Court of the Last Tsar. Hoboken, N.J.: John Wiley & Sons, 2006.
King, Greg. «The Romanovs in Film.» Atlantis Magazine: In the Courts of Memory 1, no. 4 (2000).
King, Greg, and Penny Wilson. The Fate of the Romanovs. Hoboken, N.J.: John Wiley & Sons, 2003.
Klier, John, and Helen Mingay. The Quest for Anastasia: Solving the Mystery of the Last Romanovs. New York: Birch Lane Press, 1995.
Kokovtsov, Count Vladimir. Out of My Past: The Memoirs of Count Kokovtsov. Palo Alto, Calif.: Stanford University Press, 1935.
Kournosoff, Mikhail. What Price Glory: Max Leuchtenberg in Russia. Rosedale, B.C., Canada: Tlaguna Press, n.d.
Krug von Nidda, Roland, ed. I, Anastasia. London: Michael Joseph, 1958.
Kurth, Peter. Anastasia: The Riddle of Anna Anderson. Boston: Little, Brown, 1984.
Longworth, Philip. «The Pretender Phenomenon in Eighteenth-Century Russia» Past and Present, 66 (February 1975).
Lorentz, Friedrich, Adam Fischer, and Tadeusz Lehr-Splawinski. The Cassubian Civilization. London: Faber & Faber, 1935.
Lovell, James Blair. Anastasia: The Lost Princess. Washington, D.C.: Regnery, 1991.
Lyons, Marvin, ed. Diary of Vladimir Mikhailovich Bezobrazov, Commander of the Russian Imperial Guard, 1914–1917. Boynton Beach, Fla.: Dramco, 1994.
Manteuffel, Tadeusz. The Formation of the Polish State: The Period of Ducal Rule. Detroit: Wayne State University Press, 1982.
Marie Pavlovna, Grand Duchess of Russia. Education of a Princess. New York: Viking, 1931.
Marie Pavlovna, Grand Duchess of Russia. A Princess in Exile. New York: Viking, 1932.
Massie, Robert K. The Romanovs: The Final Chapter. New York: Random House, 1995.
Masur, Gerhard. Imperial Berlin. New York: Basic Books, 1970.
Maurette, Marcelle. Anastasia. English adaptation by Guy Bolton. New York: Random House, 1955.
Maylunas, Andrei, and Sergei Mironenko. A Lifelong Passion. New York: Doubleday, 1997.
Mossolov, Alexander. At the Court of the Last Tsar. London: Methuen, 1935.
Naryshkin-Kuryakina, Princess Elizabeth. Under Three Tsars. New York: E. P. Dutton, 1931.
Ob, Bezirk, ed. Kloster Seeon. Weissenhorn, Bavaria: Anton H. Konrad Verlag, 1993.
Phenix, Patricia. Olga Romanov: Russia’s Last Grand Duchess. Toronto: Viking, 1999.
Preston, Sir Thomas H. Before the Curtain. London: Murray, 1950.
Rathlef-Keilmann, Harriet von. Anastasia: The Survivor of Ekaterinburg. New York: Payson & Clarke, 1928.
Rives, Barclay. «Keeping in Touch with John Manahan.» Albemarle 1, no. 3 (1988).
Rose, Kenneth. King George V. New York: Alfred A. Knopf, 1984.
Rosenberg, Arthur. Die Entstehung der Deutschen Republik. Frankfurt: Europaische Verlagsantalt, 1931.
Ruffin, Bernard. «The Grand Duchess and Mrs. Manahan.» Atlantis Magazine: In The Courts of Memory 1, no. 4 (2000).
Russell, Diana F. H. The Secret Trauma: Incest in the Lives of Girls and Women. New York: Basic Books, 1986.
Sokolov, Nicholas. Der Todesweg des Zaren. Berlin: Berliner-Verlag, 1925.
Sokolov, Nicholas. Enqu?te Judiciaire sur l’assassinat de la Famille Imp?riale de Russie. Paris: Payot, 1924.
Speranski, Valentin. La Maison а Destination Speciale: La trag?die d’Ekaterinenbourg. Paris: Payot, 1928.
Spiridovich, Alexandre. Les Derni?res Ann?es de la Cour de Tsarskoie Selo. Paris: Payot, 1928.
Summer, Anthony, and Tom Mangold. The File on the Tsar. New York: Harper & Row, 1976.
Telberg, George Gustav, and Robert Wilton. The Last Days of the Romanovs. London: Thornton Butterworth, 1920.
Thornton, Michael. «Anastasia: Has the Mystery Been Solved?» Royalty Monthly 13, no. 9 (1989).
Timms, Robert, ed. Nicholas and Alexandra: The Last Imperial Family of Russia. New York: Harry N. Abrams, 1998.
Trewin, J. C. The House of Special Purpose. New York: Stein & Day, 1975.
Troubestskoy, Alexis. Imperial Legend: The Mysterious Disappearance of Tsar Alexander I. London: Arcade Books, 2002.
Troyat, Henri. Alexander of Russia. New York: E. P. Dutton, 1982.
Tucker, William O. «Jack & Anna: Remembering the Czar of Charlottesville Eccentrics.» Hook (Charlottesville), July 5, 2007.
Vickers, Hugo. Alice, Princess of Greece. London: Hamish Hamilton, 2000.
Viktoria Luise, Princess of Prussia. The Kaiser’s Daughter. New York: Viking, 1977.
Volkov, Alexis. Souvenirs d’Alexis Volkov: Valet de Chambre de la Tsarine Alexandra Feodorovna, 1910–1918. Paris: Payot, 1928.
Vorres, Ian. The Last Grand Duchess. London: Hutchinson, 1964.
Vyrubova, Anna. Glanz und Untergang der Romanows. Berlin: Amalthea Verlag, 1927.
Vyrubova, Anna. Memories of the Russian Court. New York: Macmillan, 1923.
Welch, Frances. A Romanov Fantasy: Life at the Court of Anna Anderson. London: Short Books, 2007.
Wilson, Colin, and Patricia Pitman. Encyclopedia of Murder. New York: G. P. Putnam’s Sons, 1961.
Wyatt, Gail Elizabeth, and Gloria Johnson Powell, eds. Lasting Effects of Child Sexual Abuse. Newbury Park, Calif.: Sage, 1988.
Yusupov, Prince Felix. En Exil. Paris: Plon, 1954.
Zajaczkowski, Andrzej. Szlachta Polska: Kultura i Struktura. Warsaw: Semper, 1993.
Zamoyski, Adam. The Polish Way. London: John Murray, 1987.
Книги, вышедшие на русском языке
Воейков В.Н. С царем и без царя. Москва, Родник, 1994.
Зверева Н.К., Зверев А.К. Августейшие сестры милосердия. Москва, Вече, 2006.
Пагануцци П. Чайковская – Анна Андерсон-Мэнехен: царская дочь или самозванка? Историко-критическое эссе. СПб., неизв., 1987.
Фроменко Ирина. Крымский альбом Николая II / Крымский альбом: историко-краеведческий и литературно-худо-жественный альманах. Севастополь, Таврида, 1998.Документальные фильмы
Anastasia, Zarentochter oder Hochstaplerin? Documentary by Maurice Philip Remy, MPR Film and Fernsen Produktion GmbH, in cooperation with NDR Norddeutscher Rundfunk, 1995.
The Mystery of Anastasia. Equinox Production. Produced by Julian Nott for Peninsula Films, U.K., 1994.
In Search of. . Anastasia. Syndicated television series. Alan Landsberg Productions, produced by Barbara J. Wegher. Season 2, episode 13, 1978.Веб-сайты
Alexander Palace Time Machine. Web site and discussion forum at www.alexanderpalace.org.
Coble, M. D., O. M. Loreille, M. J. Wadhams, S. M. Edson, K. Maynard, et al. «Mystery Solved: The Identification of the Two Missing Romanov Children Using DNA Analysis.» PLoS ONE 4(3): e4838. doi:10.1371/journal.pone.0004838. Michael Hofreiter, ed., Max Planck Institute for Evolutionary Anthropology, Germany. Published: March 11, 2009, at http://www.plosone.org/article/info%3Adoi%2F10.1371%2Fjournal.pone.0004838.
Godl, John. «Remembering Anna Anderson.» Parts I and II at http://www.serfes.org/royal/rememberingAnnaAnderson.htm.
www.ka-na.org.
Kurth, Peter. «Anna Anderson: Notes on Franziska Schanzkowska.» At http://www.peterkurth.com/ANNA-ANA-STASIA%20NOTES%20ON%20FRANZISKA%20SCHANZKOWSKA.htm.
Moenssens, Professor Andre. At http://www.forensic-evidence.com/site/ID/ID00004_4.html http://pom.
wpru.kerntopf.com/ortdetails/ort_borreck.htm www.westpreussen.de.Фото с вкладки
Семья императора Николая II: Мария Николаевна, Татьяна Николаевна, Ольга Николаевна, императрица Александра Федоровна, император Николай II, Анастасия Николаевна, цесаревич Алексей Николаевич
Император Александр III
Императрица Мария Федоровна
Император Николай II
Императрица Александра Федоровна
Великая княгиня Ольга Александровна, младшая сестра Николая II
Сестра императрицы Александры Федоровны, великая княгиня Елизавета Федоровна, с супругом великим князем Сергеем Александровичем
Великая княгиня Ксения Александровна, сестра Николая II
Великий герцог Людвиг-Эрнст Гессенский, брат императрицы Александры Федоровны
Дворцовый комендант генерал-майор В.Н. Воейков
Дочери Николая I: Татьяна, Мария, Анастасия и Ольга
Любимая резиденция Николая II – Царское Село
Великие княжны Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна с учителем Пьером Жильяром, 1911 г.
Князь Феликс Юсупов с супругой Ириной Александровной
Григорий Ефимович Распутин, «старец», приближенный |к семье императора Николая II
Великий князь Михаил Александрович
Вырубова Анна Александровна, фрейлина и подруга императрицы Александры Федоровны
Император Николай II и Пьер Жильяр пилят дрова во дворе «Дома Свободы», Тобольск
Император Николай II с тремя дочерьми во время заключения в Тобольске с сентября 1917 до апреля 1918 гг.
Лейб-медик Евгений Сергеевич Боткин, погибший вместе с царской семьей в Екатеринбурге
Комнатная девушка Анна Степановна Демидова, погибшая в 1918 г. вместе с царской семьей в Екатеринбурге
Ипатьевский дом в Екатеринбурге, 1917 год
Храм на крови на месте Ипатьевского дома в Екатеринбурге
Анна Андерсон (наст. имя Франциска Шанцковская), выдававшая себя за чудом спасшуюся русскую великую княжну Анастасию Николаевну
Анна Андерсон
Великий князь Николай Николаевич
Великая княжна Анастасия Николаевна
Андерсон в образе младшей дочери императора Николая II, княжны Анастасии
Канал Ландвер в Берлине, в котором пыталась утопиться Анна Андерсон
Великий князь Павел Александрович
Великий князь Владимир Александрович
Великий князь Кирилл Владимирович
Великий князь Дмитрий Павлович
Великий князь Владимир Кириллович
Примечания
1
Внутренняя империя – экономическая область, которая образовалась в 1881 году, после того, как в эти места была проложена Северо-тихоокеанская железная дорога, и включает восточные территории штата Вашингтон, северные территории штата Айдахо, северо-восток штата Орегон, а также запад штата Монтана и юг Британской Колумбии. – Прим. пер.
2
Колд Харбор – место в 16 километрах от Ричмонда, где состоялись два из крупнейших сражений Гражданской войны в США 1861–1864 гг. – Прим. пер.
3
Отклонение в положении большого пальца стопы, при котором он лежит либо над, либо под другими пальцами. – Прим. пер.
4
Трехлинейная винтовка образца 1891 года – основное стрелковое оружие России и до, и после Гражданской войны – комплектовалась только четырехгранным граненым штыком. – Прим. пер.
5
Герой сказки Перро «Золушка». – Прим. пер.
6
Ящичный фотоаппарат – официальное название дешевых пластиночных фотокамер. Они заряжались 6 или 12 стеклянными фотопластинками, как правило, 6 x 9 или 7,5 x 10 см; отснятые фотопластинки с помощью специального рычажка опускались на дно камеры. – Прим. пер.
7
«Золотой век Америки» – в литературе и публицистике США назывался период после Гражданской войны и до 1914 года. Такие писатели и публицисты, как Марк Твен, Чарлз Дадли Уорнер, Генри Эдамс и др., критиковали лживую и лицемерную мораль, расцвет коррупции и идею быстрого обогащения любой ценой. – Прим. пер.
8
Вирирование – это когда-то распространенная, а ныне забытая техника окраски черно-белой фотографии в коричневые или в сине-черные тона путем ее обработки в специальном растворе, вираже. – Прим. пер.
Оглавление
От авторов Действующие лица Благодарности Введение Часть первая: Анастасия 1 «Боже, какое разочарование!» 2 Чертенок 3 В пропасть 4 «Я и думать не мог, что мне не суждено будет увидеть их снова» Часть вторая: Анна Андерсон 5 Воскресение 6 Неизвестная 7 Рассказ о спасении 8 Призрак из прошлого? 9 Встреча в Берлине 10 «Если семья русского императора хочет, чтобы один из ее членов умер в канаве…» 11 Рождение мифа 13 «Крайне неприятное впечатление» 14 Содержание двух книг 15 Война среди эмигрантов 16 Судебные процессы 17 «Как я скажу вам, кто я такая?» Часть третья: Франциска 18 Крушение сказки 19 Девушка из провинции 20 Работа на заводе 21 Мифы развенчаны 22 На страницы истории Эпилог Примечания Библиография Фото с вкладки
