Владимир Познер
Брайан Кан
Иван Ургант
ОДНОЭТАЖНАЯ АМЕРИКА

«Одноэтажная Америка»
Владимира Познера

Несколько слов по поводу

Так случилось, что к русскому языку я пришел позднее вас, читатель. Не стану объяснять, почему: история эта длинная, да к тому же относящаяся к давно прошедшим годам.

В связи с этим поздним приходом я стал читать русскую литературу в относительно зрелом возрасте, то есть я не «проходил» ее, как школьник, который часто рассматривает это не как удовольствие, а как скучную обязаловку, а именно читал.

Учась на первом курсе биолого-почвенного факультета МГУ, я подружился с Семеном Милейковским, человеком весьма начитанным, несмотря на свои семнадцать лет, который познакомил меня с Ильфом и Петровым, точнее, с «Двенадцатью стульями». Познакомил довольно своеобразно, читая мне страницы за страницей чуть ли не шепотом, во время летней практики, когда не было никого рядом. Это был год 1953-й, и, хотя Ильф и Петров не числились среди писателей запрещенных, они и не были особенно разрешенными: после 1937 года произведения Ильфа и Петрова не переиздавались, видимо, ни «Двенадцать стульев», ни «Золотой теленок» не вписывались в идеологические каноны страны победивших рабочих и крестьян. Тем более это относилось к «Одноэтажной Америке», о которой я хотел бы сказать особо.

В 1935 году Илья Ильф и Евгений Петров были откомандированы газетой «Правда» в Соединенные Штаты Америки для написания книги об этой стране. Это уже само по себе удивительно (тем более что у Ильфа были родственники, которые в свое время эмигрировали из России в Америку). В «Правде», главном печатном органе ВКП(б), ничего не появлялось случайно. По каким соображениям было принято решение послать двух писателей-сатириков в Америку, чтобы потом печатать их впечатления на страницах этой идеологической «библии» партии? Мы вряд ли узнаем ответ на этот вопрос. Потому ли, что всего лишь за три года до этого на пост президента США был избран Франклин Делано Рузвельт, и были установлены дипломатические отношения между СССР и США? Потому ли, что рассчитывали именно на сатирический талант писателей, которые представят советскому читателю американский капитализм «соответствующим» образом? Так или иначе, они поехали.

Прибыв в Нью-Йорк, Ильф и Петров провели там месяц, налаживая контакты и готовясь к поездке. Им, не знавшим английского языка и не умевшим водить машину, удалось найти американскую супружескую пару, которая согласилась быть их водителями-переводчиками, купили новенький «Форд» и отправились. Путешествие длилось ровно шестьдесят дней. Они проехали из Нью-Йорка, на Восточном побережье, до Калифорнии, на Западном, и обратно, побывав в двадцати пяти штатах и сотнях городов и населенных пунктах, они встретились с бесчисленным количеством американцев и, вернувшись домой, написали книгу. Книгу совершенно удивительную по нескольким причинам.

В ней сорок семь глав, причем известно, что семь глав они написали вместе, а двадцать — раздельно. Однако только специалист-текстолог способен определить, какие главы писал Ильф, а какие Петров. Это во-первых.

Во-вторых, ни Ильф, ни Петров не бывали раньше в Америке и не знали английского, что уже было отмечено, но это нисколько не помешало им необыкновенно тонко и точно почувствовать дух страны и народа. Я, человек, выросший в Америке и прочитавший множество книг о ней, полагаю, что «Одноэтажная Америка» не только лучшая книга, написанная иностранцами об Америке (за исключением исследования де Токвиля «О демократии в Америке» середины XIX века), но вообще одно из лучших «открытий Америки», с которым может сравниться разве что «В поисках Америки с Чарли» Джона Стейнбека.

Каким образом этим двум одесситам удалось всего лишь за три месяца разобраться в сложнейшей стране — для меня загадка. Сегодня, перечитывая «Одноэтажную…», понимаешь, что, по существу, они очень мало в чем ошиблись, если не считать, конечно, некоторых их оценок, касающихся, например, джаза и американского кино.

И еще: это был 1935 год, тяжелейшее время Великой депрессии, охватившей Америку, лишившей работы миллионы людей, но при этом ни Ильф, ни Петров не сомневались в способности американского народа выстоять, преодолеть кризис. Пожалуй, они ошиблись только в одном: сравнивая Советский Союз и США, они неизменно подчеркивали преимущества первой страны социализма перед главной страной капитализма: только что в СССР триумфально завершилась первая пятилетка, страна явно была на подъеме, об ужасах насильственной коллективизации знали немногие, массовые репрессии 1937–1938 годов еще были впереди. Как мне кажется, Ильф и Петров искренне верили в преимущества советского социализма. Восхищаясь достижениями американцев и Америки, они искренне возмущались социальной несправедливостью американского общества, и, хваля СССР, они не «отрабатывали номер», а с гордостью подчеркивали преимущества той страны, гражданами которой они имели счастье быть. Да, они заблуждались — что ж, заблуждались не только они.

* * *

В 1961 году, когда вышло пятитомное собрание сочинений Ильфа и Петрова, я впервые прочел «Одноэтажную Америку».

Прошли годы. Я сменил множество работ — был литературным секретарем Самуила Яковлевича Маршака, ответственным секретарем журналов «Совьет Лайф», «Спутника», комментатором Главной редакции радиовещания на США и Англию Гостелерадио. Именно там, в конце семидесятых, я стал регулярно выступать на разных каналах американского телевидения (делалось это по спутнику связи, поскольку я был невыездным). Приблизительно в это время я перечитал «Одноэтажную…» и тогда подумал: как было бы здорово повторить путешествие Ильфа и Петрова, но на сей раз для телевидения.

Эта мечта казалась совершенно нереальной. Я знал, что меня никогда не выпустят из страны — по крайней мере, так заявил мне в лицо какой-то генеральский чин с бычьим затылком. Как выяснилось, генерал заблуждался: не стало больше невыездных, пал «железный занавес», а с ним и главное препятствие на пути осуществления задуманного. Но должно было пройти еще много лет, судьбе предстояло выписать затейливые кренделя, должны были совпасть самые разные обстоятельства, звезды и планеты выстроиться определенным образом, чтобы все сошлось.

Потребовалось двадцать пять лет, но мечта осуществилась: мы — наша телевизионная группа — повторили путешествие Ильфа и Петрова, сняли документальный фильм «Одноэтажная Америка». Несмотря ни на что, все сбылось.

Как писал когда-то мой любимый Николай Васильевич Гоголь: «Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете, — редко, но бывают».

Прав был Гоголь. Прав.

Необходимое признание и предупреждение

Признание заключается в том, что Брайан Кан и Владимир Познер — не Илья Ильф и Евгений Петров. Сходство определенное есть, конечно, но лишь поверхностное: и они, и мы совершили путешествие по Америке, проехав шестнадцать тысяч километров с Востока на Запад и с Запада на Восток. И они, и мы написали по этому поводу книгу с одним и тем же названием — «Одноэтажная Америка». На этом сходство кончается.

Они — первичны, мы — вторичны. Они вдохновили нас, а не наоборот. Они — замечательные писатели, можно сказать, классики, мы же, если и писатели, то уж никак не классики. Наконец, Ильф и Петров писали вместе, чего никак нельзя сказать о Кане с Познером. И последнее: для Ильфа и Петрова книга «Одноэтажная Америка» была главным и единственным итогом их путешествия. Наша книга состоит из наблюдений и размышлений, не вошедших в документальный фильм, она все-таки вторична: это путевые заметки, сделанные, как говорится, вслед.

Для россиян, которые не читали и даже не слышали о книге Ильфа и Петрова (а таких, как выясняется, на удивление много), хочу сказать, что, взяв название Ильфа и Петрова для своей книги, мы хотели лишь этим подчеркнуть свое восхищение ими, а поставив название своей книги в кавычки, мы тем самым даем понять, что оно не нами придумано и является на самом деле цитатой.

Глава 1
О том, как мы приехали в Нью-Йорк и не попали в Куперстаун

Мы в Нью-Йорке. Мы — это наша съемочная группа, состоящая из 12 человек:

• Режиссера Валерия Спирина, человека, напоминающего собой сонливого полярного медведя — во-первых, своими габаритами, как в смысле роста, так и веса, во-вторых, окрасом и в-третьих, повадками: он нетороплив в движениях и в речи, смотрит на вас чуть отстраненным голубым взором (голубоглазые полярные медведи встречаются редко, но встречаются), однако совершенно понятно, что будить его не надо, себе дороже.

• Операторов Влада Черняева и Михаила Козлова. Операторы — народ особый. Они, как правило, всё видели и всё знают. Прежде всего они знают, что самое главное — это картинка, то есть то, что они считают нужным снимать. Все остальное — это так, антураж. Эти господа в течение всей поездки щеголяли в каких-то полушортах, драных майках и сандалиях, которые явно видели лучшие дни. Я не могу сказать, что они смахивали на арабских террористов, но то, что они вызывали определенную настороженность у американской публики, — это факт.

• Звукооператора Ивана Нехорошева, человека с томным взглядом, который в свободное время разговаривал по сотовому телефону с каким-то невероятным количеством московских, а, возможно, и не московских подруг и поклонниц. Видимо, это его так отвлекало от происходящего, что он часто только в последний момент вспоминал, что надо «омикрофонить» того или иного участника съемок, и начинал суетливо носиться между аппаратурой и объектом, часто роняя микрофоны и путаясь в проводах.

• Грипа («спеца» по технике) Владимира Кононыхина, человека поразительного спокойствия, молчаливого, от которого веяло необыкновенно приятной уверенностью: все, что он делал, делалось точно и надежно. Невысокого роста, чуть полноватый, Кононыхин был всеобщим любимцем. Именно он придумал, как крепить камеры на кузов нашего джипа на хитроумных присосках так, что на любой скорости и при любых погодных и иных условиях они стояли столь же твердо и незыблемо, как Гибралтар.

• Исполнительного продюсера Алены Сопиной. О ней надо сказать особо. Ей надлежало организовать абсолютно все: договариваться с мотелями, где нам предстояло ночевать, устанавливать контакты со всеми объектами съемок, получать все разрешения, вести все финансовые расчеты, улаживать вопросы проката машин (а их было три), подбирать всю кинохронику тридцатых годов — всего не перечислишь. И еще работать переводчицей. Словом, на плечи этого юного и необыкновенно хрупкого существа лег груз совершенно непомерный. Когда что-то не получалось, неважно что, все претензии адресовались ей, Хелене Сопиной (так она представлялась американцам, для которых имя Алёна и ударение на первом слоге ее фамилии оказались совершенно непостижимыми). Она выслушивала все молча, чуть потупив взгляд, и выражение ее лица говорило: «Что ж, это мой крест, вы, конечно, не правы, но спорить с вами нет смысла, уж такова моя участь». Ну просто Жанна д'Арк.

• Креативного продюсера Артема Шейнина. О нем американцы бы сказали, что he is built like a brick shit house, выражение, которое не имеет русского эквивалента, что-то вроде «он сложен, как кирпичная сральня». На самом деле, так говорят о человеке, состоящем из одних мышц. Невысокого роста, но весьма плотного телосложения, казалось, что Артем, подобно танку, может без особых усилий пройти сквозь каменную стену. Когда останавливалась наша кавалькада, Артем аккуратно стелил на асфальт пару газет и начинал отжиматься. Иногда он открывал заднюю дверь второго джипа, в котором он ехал со Спириным и Сопиной, упирался руками в расстеленные газеты, ногами взбирался на багажник, после чего снова начинал отжиматься. Бывший афганец, служивший в десантных войсках, бритоголовый Артем Шейнин наводил военный порядок среди нашего разношерстного контингента и, кроме того, благодаря отличному владению английским языком, по совместительству служил переводчиком и «ловцом душ»: останавливал прохожих и объяснял им, как важно, чтобы они дали нам интервью.

• Водителей мини-автобуса, в котором ехала аппаратура, операторы, грип и звукооператор, Саши Манюхина и Зоряны Олескив. Оба они эмигрировали в США из Украины. Они знали Америку и американские дорожные порядки хуже местных водителей, но, во-первых, свободно говорили по-русски и, во-вторых, были согласны работать за меньшую оплату, что для нас, считавших каждый доллар, было делом не последним. Саша, который неизменно носил какие-то немыслимые бахилы и совершенно черные носки, получил прозвище «Саша Носков» (автор — Иван Ургант). Что до Зоряны, то… Представьте себе валькирию из опер Вагнера: высокого роста, с гривой золотых волос и… с формами. От ее бюста и общей конфигурации Рубенс остолбенел бы в восторге. Когда она выходила на пляж (а такие случаи были) в бикини, мужская часть населения приходила в состояние полнейшего онемения. Кроме того, ее отличала необыкновенная заинтересованность во всем происходящем, и когда ей это удавалось, она присутствовала при интервью и в самое неподходящее время встревала со своими вопросами. Дитя природы, всегда улыбчивая, радостная, светящаяся.

• Продюсера проекта Надежды Юрьевны Соловьевой. Так сказать, начальник, босс. Она проехала с нами лишь часть пути, поскольку у нее были намечены и другие встречи, но душой она всегда была с нами. Пока все шло хорошо, она молчала, когда же нет, виновный мог услышать массу любопытного о себе, о своем будущем, о том, почему он здесь находится — словом, никому не хотелось быть вызванным ею на ковер. Ее всевидящее око следило за нами вне зависимости от ее присутствия — так, по крайней мере, нам казалось.

• Соведущего Ивана Урганта. Вряд ли есть необходимость знакомить вас с этим популярнейшим телеведущим. Но все-таки хотел бы сказать вот что: мы долго думали над тем, кто будет «Петровым» в нашей паре (я со свойственной мне скромностью решил, что «Ильфом» буду я). Поначалу руководство Первого канала предложило мне кандидатуру одного весьма известного эстрадного юмориста, чью фамилию не стану называть, известного тем, в частности, что он терпеть не может Америку и американцев. Я решительно этому воспротивился: не для того мы уехали в Америку, в конце концов, чтобы ее «мочить». Потом возникла кандидатура Леонида Парфёнова, но он, будучи главным редактором «Русского Ньюсуика», отказался из-за нехватки времени. Затем решили пригласить на эту роль Николая Фоменко, которому предложение страшно понравилось. Но и он, имевший к этому времени другие обязательства, тоже вынужден был отказаться. Вот тут-то кто-то вспомнил об Иване Урганте. Надо сказать, что это не вызвало у меня никакого восторга. Ну остроумен, ну обаятелен. Но настолько меня моложе, настолько из «другой жизни», что мне трудно было представить себе, как мы будем общаться, насколько возможен между нами «тандем». Скрепя сердце, я согласился — и был вознагражден. Иван оказался человеком не только остроумным и обаятельным, но и тонко чувствующим, необыкновенно любознательным, начитанным, легким в общении и — к счастью — совершенно лишенным «звездности».

• И я, Владимир Познер.

Итого двенадцать человек. Позже, уже в Детройте, к нам присоединился соавтор этой книжки, Брайан Кан, стопроцентный американец, который должен был выполнять функцию Мистера Адамса — но о нем я скажу позже, когда доберусь до этого самого Детройта.

Свою машину, совершенно черный «Форд-Эксплорер» по прозвищу «Генриетта» (о присвоении ей этого имени еще будет сказано), мы — Брайан, Иван и я — вели попеременно. Когда я не был за рулем, то чаще всего спал, то же самое делал Брайан, Иван же, растянувшись во весь свой немалый рост (194 см) на заднем сиденье (ах, какие же комфортабельные американские машины!), либо слушал музыку по своему АйПоду, либо смотрел кино на своем компьютере. Второй «Форд» (прозвище «Алабама» — в соответствии с его номерами) вели то Артем, то Валерий. Замыкал нашу кавалькаду микроавтобус, получивший кличку «Карга» — искаженное на русский лад английское слово cargo (груз).

Вот в таком количестве и качестве наша съемочная группа отправилась, чтобы открыть для себя — и для будущих зрителей — Америку.

* * *

Ильф и Петров приплыли в Нью-Йорк в начале октября. Среди множества впечатлений, полученных ими, отсутствует погода. Мы прилетели в конце июля, и самым первым нашим впечатлением была жара. Нью-Йорк летом — это пекло, в котором сам Вельзевул чувствовал бы себя как дома. Ртутный столбик зашкаливает за 40 градусов, в течение всего дня каменный город впитывает в себя жару, а после захода солнца жару отдает. Дышать нечем, и если бы не исправно работающие кондиционеры, а ими оборудованы практически все здания города, трудно представить себе, как бы люди здесь выжили. Хотя…

Кондиционеры появились относительно недавно, а люди и город — довольно давно. Что до жары, то она была всегда: свирепая, изнуряющая и влажная. Помню, как в моем детстве в июле у меня на глазах поджарили яичницу прямо на тротуаре.

Из сказанного не следует делать вывод, будто в Нью-Йорке не бывает холодно. Бывает. Даже очень. Как холодно? А вот как:

Много лет тому назад на Фултоновском рыбном рынке торговала рыбой некая мисс Бёрди. Ее лоток стоял прямо на улице, и около него круглый год горел небольшой костер, в который мисс Бёрди регулярно подбрасывала дощечки от разбитых деревянных ящиков. На ней всегда было надето несколько свитеров, толстые носки и ботинки на толстой же резиновой подошве. Подходя к ней, надо было спросить:

— Скажите, мисс Бёрди, как холодно бывает на Фултоновском рыбном рынке?

Переминаясь с ноги на ногу и подпрыгивая чтобы согреться, она отвечала:

— Мальчик мой, ты хочешь знать, как холодно бывает на Фултоновском рыбном рынке? Я тебе скажу вот что: поезжай на Северный полюс, найди самый большой айсберг, пророй в нем туннель до самой середины, разденься догола, сунь себе под мышки побольше снега, сядь голой задницей на лед — и тогда не будет и вполовину так холодно, как на Фултоновском рыбном рынке!

Мисс Бёрди уже давно нет, как, впрочем и самого рынка. Его уничтожили городские власти потому, говорят, что там правила мафия. Может быть, по этой, а может быть по иной причине, но там, где когда-то кипела торговля и в воздухе крепко пахло морской снедью, на лотках красовались разнообразные дары моря, осталось лишь несколько жалких строений.

Итак, жара.

Она сопровождала нас в течение всего нашего пребывания в этом городе, в котором я вырос и который нежно люблю. Кстати говоря, Нью-Йорк не допускает безразличия: его либо любят, либо терпеть не могут, середина отсутствует.

Изменился ли Нью-Йорк с тех пор, как побывали в нем Ильф и Петров? Конечно. Исчезли «надземки», которые со страшным грохотом проносились на уровне третьего этажа домов, расположенных на 3-й и 7-й авеню. Исчезли почти все пятиэтажные дома, на фасадах которых лепились пожарные лестницы. Появилось множество хай-райзов, то есть, домов высоких, этажей в сорок, но все-таки недотягивающих до звания небоскребов. Почти на каждом шагу можно встретить лотки на колесах (их привозят утром и увозят вечером, прицепив к небольшим грузовикам), у которых можно подкрепиться утренним кофе с булочкой и купить все, от фруктов и овощей до хот-догов, гамбургеров, фалафела и много еще чего. В овощных лавках вместо итальянцев торгуют корейцы, и от «Маленькой Италии» под натиском разросшегося Чайна-тауна остались рожки да ножки. В Центральном парке, где прежде просто гуляли, поджарые жители Нью-Йорка бегают, катаются на роликовых коньках, мчатся на велосипедах; они же бегают трусцой и по улицам, не обращая никакого внимания на автомобильное и иное движение. Да, город изменился, но не изменилось в нем главное: характер.

Ильф и Петров писали: «Сейчас же с нами произошла маленькая беда. Мы думали, что будем медленно прогуливаться, внимательно глядя по сторонам, — так сказать, изучая, наблюдая, впитывая и так далее. Но Нью-Йорк не из тех городов, где люди движутся медленно. Мимо нас люди не шли, а бежали. И мы тоже побежали. С тех пор мы уже не могли остановиться».

Так было, так есть. Если вы встретите человека, который передвигается размеренной походкой, значит, он не родом из Нью-Йорка, а приехал откуда-нибудь из Монтаны или Айдахо, чтобы поглазеть на Эмпайр-стейт билдинг и иные достопримечательности этого города. Коренному жителю некогда глазеть, он спешит — принципиально, концептуально, как хотите. У него есть дело, а дело не терпит отлагательств. Рассказывают такую историю: какой-то приезжий обращается к проносящемуся мимо него жителю Нью-Йорка:

— Вы знаете, где находится Эмпайр-стейт билдинг?

— Конечно знаю! — бросает в ответ тот и мчится дальше.

Каков вопрос, таков ответ. Если спросили бы, как пройти к Эмпайр-стейт билдингу, тот бы объяснил, а спросили, знает ли он, где Эмпайр находится. Знает, конечно.

Уровень энергетики в этом городе не поддается измерению. Дыша этим воздухом, человек становится сильнее и моложе, шагает шире и быстрее, ему сам черт не брат, все как будто наэлектризовано, темп, темп и еще раз темп.

Нельзя не сказать о небоскребах. Когда приближаешься к Нью-Йорку по воде, они возникают вдруг, будто вынырнули, это захватывающее зрелище, глаз нельзя оторвать от знаменитого скайлайна — силуэта, от вида которого у меня всегда бывают мурашки по коже, к нему нельзя привыкнуть, он поражает. Как писали Ильф и Петров, «нью-йоркские небоскребы вызывают чувство гордости за людей науки и труда, построивших эти великолепные здания».

В Нью-Йорке мы забрались на смотровую площадку Эмпайра, побывали ночью на Таймс-сквере, где по-прежнему в это время светло, как днем, где миллионы электрических и неоновых лампочек и трубок уступили место плазменным экранам и прочим чудесам современного хай-тека, исследовали старый Нью-Йорк, ту часть города, которая при голландцах называлась Нью-Амстердам, и где улицы бегут вкривь и вкось, а не строго под девяносто градусов друг к другу, полюбовались изумительным по красоте Бруклинским мостом и вспомнили историю о том, как немецкий инженер-иммигрант Джон Роблинг начал строить его в 1869 году, как он погиб при строительстве, как подхватил отцовское дело его сын Вашингтон, который, став инвалидом на строительстве, перепоручил это дело своей жене Эмили Уоррен Роблинг, которая довела-таки дело до конца. Мы попытались представить себе, как 24 мая 1883 года президент Соединенных Штатов Честер Артур и огромная толпа людей, шедших со стороны Манхэттена, встретили мэра Бруклина во главе бруклинской толпы на середине моста, как гремели приветственные пушечные залпы и выли сирены, а потом, как все эти люди подошли к балкончику дома, на котором сидели парализованный Вашингтон Роблинг и его жена Эмили, и низко поклонились им.

Были мы и в Гарлеме, который от старого Нью-Амстердама находится точно на таком же расстоянии, на каком Гарлем в Голландии находится от Амстердама. Судя по тому, что писали Ильф и Петров, они в Гарлеме не были, но он тогда был другим: местом для белых опасным, трущобным. Сегодня он возрождается: там никогда не было ни хай-райзов, ни небоскребов, строились очень красивые дома для людей весьма обеспеченных, которые потом, при появлении первых чернокожих жителей, оттуда бежали. Теперь эти здания восстанавливаются и отличаются совершенно неамериканской красотой, напоминая, скорее, Европу.

«Джаз можно не любить, в особенности легко разлюбить его в Америке, где укрыться от него невозможно. Но, вообще говоря, американские джазы играют хорошо». Так писали Ильф и Петров. Мне кажется, что они не очень понимали, что такое джаз. Может быть, под джазом они подразумевали разновидность американской попсы, от которой и в самом деле укрыться невозможно — как тогда, так и сейчас. Но джаз — это музыка для знатоков, я бы даже сказал, для избранных, в джазе надо разбираться ничуть не меньше, чем в музыке симфонической, классической. Джаз не встречается на каждом шагу, его надо искать — так было тогда, так обстоят дела и сейчас. В его поисках мы приехали в Гарлем, но и там нашли его с трудом в одном довольно хилом на вид ресторанчике, в котором играли три пожилых джентльмена, старшему из них — саксофонисту — был 91 год (!). Зрелище это было скорее печальное, чем музыкальное, что-то из области натуры уходящей. Любитель этой музыки, Иван Ургант, сильно приуныл — мне даже показалось, что он вот-вот либо заснет, либо заплачет. Правда, в этот же вечер (кажется) мы побывали в клубе «Блю ноут», джазовой мекке Нью-Йорка, где получили полное удовольствие и довольно внушительный счет, искупленный, впрочем, удовольствием, которое доставили нам как виртуозные музыканты, так и сама атмосфера тихого восторга, странного братства, рождаемая джазом.

Среди удобств Нью-Йорка я непременно назвал бы такси. Не успели вы подумать, что вам необходимо такси, как оно тут как тут. Никаких очередей, поднял руку — через минуту садись. Правда, есть одно «но»: бесцеремонность ньюйоркцев. Собственно, бесцеремонны американцы в целом. Если, например, по эскалатору поднимается пара американцев, которым хочется поговорить, они, сойдя, могут запросто остановиться и, не обращая никакого внимания на идущих за ними людей, продолжать свою беседу. То же самое произойдет у входа в здание, у магазинного прилавка. Что до такси, то вы можете стоять на обочине с поднятой рукой, что вовсе не мешает ньюйоркцу обойти вас метра на три и тоже поднять руку, остановить «вашу» машину и сесть в нее. Философия простая — кто не успел, тот опоздал. В свое время Ильф и Петров отмечали, что «такси в Америке красятся в самые вызывающие цвета — оранжевый, канареечный, белый». И правда, в разных городах такси красятся в разные цвета, в Нью-Йорке же — исключительно в желтый. Когда-то за рулем этих машин сидели белые американцы, которые прекрасно знали город и были интереснейшими собеседниками. Ныне найти белого водителя почти невозможно. Как правило, это восседающие в тюрбанах выходцы из Индии, Пакистана (один из редких белых водителей, с которым мне довелось ехать, презрительно сказал о них, что «это те, которые носят белье на голове»), Латинской Америки и Азии. Они плохо знают английский язык, еще хуже знают город и беспрерывно разговаривают по какой-то специальной связи со своими соплеменниками на абсолютно никому не понятном языке. Правда, иногда попадаются прелюбопытные личности, как, например, совершенно черный таксист, которого мы снимали. Он приехал когда-то с Берега Слоновой Кости, совмещает свою работу с выступлениями возглавляемой им музыкальной группы, продемонстрировал нам образец своего искусства (рэп), а на вопрос: «Что для вас значит быть американцем?» — ответил так:

— Значит, быть тем, кем хочешь, делать то, что хочешь, быть свободным, если только ты этим не ограничиваешь свободу другого.

Сомневаюсь, чтобы такое сказал бы таксист любой другой страны. И не только таксист.

* * *

Нью-Йорк — город ресторанный. Я не скажу, что здесь находятся самые вкусные рестораны в мире, но зато вам предлагается кухня любой страны — от аргентинской до японской. Есть рестораны, куда попасть не составляет никакого труда, есть рестораны модные, куда попасть сложно и надо заказывать столик иногда за неделю или две, но есть один ресторан, куда попасть вообще нельзя. Нет, это я хватил, попасть, конечно, можно, но…

Далеко от центра Манхэттена, на Восточной 114-й стрит, в той части Гарлема, которая когда-то давно была итальянской, но уже давно стала пуэрториканской, находится ресторан «Рэо'с». Входишь — ничего особенного: справа барная стойка, слева вход на кухню, а прямо — зал не зал, комната на восемь примерно столов. Стены увешаны сотнями фотографий разных знаменитостей мира кино, искусства и политики, у одной из стен стоит музыкальный автомат сороковых годов. Кроме того, народ: все столы заняты, за барной стойкой не протиснется даже хорек, все помещение охвачено дурманящим запахом домашней итальянской кухни, стоит шум и гомон, и надо всем этим царит хозяин ресторана Фрэнки Пеллегрино. Следует сказать еще вот что: столики в «Рэо'с» не заказываются, а покупаются, скажем, на год, или на всю жизнь, при этом стол покупается на определенный день недели (кроме субботы и воскресенья, когда ресторан закрыт(!). Допустим, вы купили стол на каждую среду, и предположим, что вы в какую-то среду прийти не сможете. В этом случае вы звоните и сообщаете, что ваш столик свободен, и вот тут-то позвонят какому-то счастливцу, который записался в очередь год тому назад и сообщат, что он может прийти в среду.

С Фрэнки Пеллегрино я знаком давно и обязательно хотел, чтобы мы поснимали у него. Но это дело деликатное. Не только потому, что не все посетители ресторанов хотят стать объектами внимания телевизионщиков, но еще и потому, что к Фрэнки, помимо знаменитостей, ходят… ну, как вам сказать? Великолепно постриженные, с ухоженными руками, предельно модно, хоть и чуть броско одетые, с дорогущими на пальцах перстнями и золотыми браслетами на кистях рук господа, которых, как вам кажется, вы точно видели… но где? Ах, ну да, конечно же! В кино! В каком? Ну, в «Крестном отце», или в телесериале «Сопранос». А когда этим людям что-то не нравится, могут последовать крайне неприятные события.

Так я стал названивать Фрэнки: бесполезно. Телефон занят наглухо. В конце концов, сел в такси и поехал в «Рэо'с». Там не сервируют ни завтраков, ни обедов, поэтому было пусто — на кухне возился какой-то молодой человек. Я оставил ему записку с просьбой, чтобы Фрэнки созвонился со мной. Но звонка я не дождался и решил, на свой страх и риск, привести всю группу вечером. Подъехали часов в девять. Я просил никого не выходить из машин и сам пошел в ресторан. Как всегда, стоял дым коромыслом, как всегда, столы обходил Фрэнки Пеллегрино, шикарный, изящный Фрэнки в великолепно сшитом темно-синем костюме и белоснежной рубашке с расстегнутым воротником. Фрэнки — типичный образец итальянца с юга: черные густые волосы, темно-карие, чуть навыкате, глаза, смуглая кожа, крупный нос, сверкающие белые зубы. Да, он итальянец, но во-вторых. Во-первых, он американец, который никогда не забывает о том, что его дедушки и бабушки иммигрировали и начинали с нуля, и вот он, их внук, добился всего: славы, денег, успеха.

— Только в Америке, — говорит он мне, — где еще такое могло бы произойти?

Вечер удался на славу. Фрэнки вышел на середину зала, поднял руки, попросил всех сидеть тихо, представил меня как своего ближайшего и любимого друга, рассказал о том, что мы снимаем документальный фильм об Америке — и все пошло, как по маслу. Если, конечно, не считать, что я слегка злоупотребил. Стоя у бара, я не возражал, когда бармен по прозвищу Ники-жилет (по его словам, у него несколько сотен жилетов) раз за разом наливал то двойной виски, то двойной мартини — словом, на следующее утро я не мог вспомнить, что я сказал в своей прощальной речи. Более того, я не мог вспомнить, говорил ли я что-нибудь вообще.

Американцы обожают отдыхать, развлекаться, это у них называется to have fun, to play, и делают это они с энтузиазмом, изо всех сил. Но они с таким же энтузиазмом и тоже изо всех сил работают, я бы даже сказал, вкалывают. Нигде так не работают, как в Америке и, пожалуй, нигде так не «отдыхают» — ставлю кавычки, потому что отдых все же предполагает покой, чего американский «отдых» вовсе не предусматривает.

* * *

Прибывшие в Нью-Йорк в восьмидесятые годы XX века бабушки и дедушки Фрэнки Пеллегрино должны были пройти иммиграционный фильтровочный пункт на Эллис-айленд, на острове Эллис. Там ныне находится Музей иммиграции, куда мы и направились. На самой южной оконечности Манхэттена можно сесть на паром, который привезет вас сначала на Остров Свободы (Либерти-айленд), где высится Леди Либерти, она же статуя Свободы, а оттуда — на Эллис. Хоть и в будний день, но народу было тьма, все, конечно, туристы, но вовсе не иностранные, а американцы, приехавшие из разных штатов. Разглядывая их, я невольно вспомнил два наблюдения Ильфа и Петрова: «Больше всего американцы курят «Лаки Страйк» в темно-зеленой обертке с красным кругом посередине, «Честерфилд» в белой обертке с золотой надписью, и «Кэмел» — желтая пачка с изображением коричневого верблюда». И еще: «Американцы по своей природе — жующий народ. Они жуют резинку, конфетки, кончики сигар, их челюсти постоянно движутся, стучат, хлопают».

Рассматривая американскую толпу, легко было убедиться в том, что ныне курить в Америке — не «кул», не круто. Даже на воздухе, где, в отличие от любых публичных помещений, курение не запрещено, почти не видно дымка, не слышно запаха горящего табака. В этом Америка преуспела. Как же добились этого? Понятно, не тем, что сумели довести до сознания всех вред курения — об этом знают даже аборигены в Австралии, но мир меньше курить не стал. Дело в другом: в Америке сумели сделать так, что курение оказалось немодным, чем-то скорее не совсем приличным, как ковыряние в носу. Сумели сделать из некурящего человека пример для подражания — и именно в Америке это сработало как нигде в мире. Американцы считают себя абсолютными индивидуалистами, полагают, что их страна, как никакая другая, прославляет и превыше всего ценит индивидуальность. Это — миф. Нет второго народа, который был бы так готов следовать моде, встроиться в то, что становится эталонным. Модно бегать трусцой? Вся нация бежит, тяжело переводя дыхание. Модно худеть? Нация тратит миллиарды долларов на приобретение чудо-лекарств, от потребления которых вы похудеете на неслыханное количество паундов за две недели. Моден в этом году желтый цвет — вся нация желтеет, словно лес осенью. На самом деле, стадное чувство гораздо более свойственно американцу, чем англичанину, французу, итальянцу или русскому, и это, возможно, одна из причин, почему так легко управлять этим народом.

И, конечно, американцы остаются жующим народом.

Рот у них занят постоянно — не только жвачкой, но чипсами, хот-догами, конфетами, мороженым, орешками и тому подобным. Буфет нашего парома беспрерывно торговал, но очередь не уменьшалась до самой статуи.

Жара стояла такая, что под ногами асфальт слегка подавался. Очередь тех, кто желал попасть внутрь Мисс Либерти, растянулась на несколько сот метров. Мы все заметили, что американцы смотрят на эту леди влюбленными глазами, но еще не понимали, что мы являемся свидетелями лишь одного из проявлений американского патриотизма, о котором я еще скажу. Я вдруг вспомнил слова одной известной американской киноактрисы, сказанные мне вскоре после 11 сентября 2001 года:

— Знаете, если бы террористы взорвали статую Свободы, это было бы для нас хуже, чем то, что случилось с башнями-близнецами. Мы бы сошли с ума от горя и гнева.

Походив вокруг «дамы» с факелом и отсняв «натуру», мы, не проявив интереса к исследованию ее внутренностей, поплыли к Эллис-айленду и Музею иммиграции. Место это необыкновенно интересное, оно предоставляет посетителю возможность как бы стать одним из тех двенадцати миллионов, кто прошел здесь между открытием этого фильтрационного пункта в 1892 году и его закрытием в 1954-м. Необычно наглядно представлены пути иммиграции, откуда, в какое время и из каких стран шла иммиграция, но, пожалуй, больше всего производит впечатление один экспонат, который отражает самую суть американского эксперимента. Представьте себе сделанный из пластмассы рифленый американский флаг длиной метров десять и порядка трех — высоты. Приближаясь к нему с одной стороны, вы видите звездно-полосатый стяг Соединенных Штатов Америки, но когда вы начинаете продвигаться вдоль него, вместо флага начинают появляться лица — черные, белые, желтые, мужские, женские, старые, молодые, детские, тысячи, десятки тысяч лиц тех, кто прошел здесь, кто приехал иностранцами, а потом, попав в американский «плавильный котел», стали американцами. А потом, пройдя в обратном направлении, вы видите, как лица постепенно сливаются в американский флаг.

Кстати, о «плавильном котле». За годы жизни и работы в Америке мне стало казаться, что котел начал барахлить, он уже не так уж и плавит. Скорее, можно говорить о «салате», разные части которого не сливаются воедино, а существуют рядом, все еще образуя нечто перемешанное, но не цельное. Некоторые, правда, утверждают, что и этого не стало, что новая иммиграция из Азии, Африки и Латинской Америки не смешивается с «настоящей» Америкой, словно вода и растительное масло. К этой теме я еще вернусь, но здесь скажу, что для человека, который хочет понять, нет, почувствовать Америку, посещение Эллис-айленда совершенно необходимо.

День был предельно насыщен, вечером, еле волоча ноги, мы с Иваном добрались до той самой гостиницы и того самого номера, в котором целый месяц провели Ильф и Петров. Они писали:

«Поздно ночью мы вернулись в отель, не разочарованные Нью-Йорком и не восхищенные им, а скорее всего встревоженные его громадностью, богатством и нищетой».

Мы тоже не были ни разочарованы, ни восхищены — Москва ничуть не меньше Нью-Йорка, в ней богатства и нищеты тоже предостаточно, что, впрочем, мало кого тревожит. На самом деле, Нью-Йорк много богаче Москвы, мне иногда кажется, что, хотя и говорят, что деньги не пахнут, в этом городе запах денег ощущается. На Уолл-стрит, в финансовом центре Америки, если не сказать мира, Ваня Ургант присел около слива у обочины, откуда валил густой пар. Взмахами рук он направил пар на свое лицо и, несколько раз втянув его запах носом, сказал:

— Вот так пахнут деньги, дорогие мои.

В течение всей нашей поездки по этой сказочно богатой стране мы встречались с такой нищетой, что могло показаться, будто мы находимся в Бангладеш, и это, в самом деле, вызывало у меня не столько чувство тревоги, сколько недоумение: ну как может существовать такая бедность при таком богатстве? Американцы в этом смысле обладают каким-то особым зрением: они этого не видят. Все устроено так, что пути бедных и богатых не пересекаются почти никогда. Есть Нью-Йорк для богатых, есть для обеспеченных, есть для более или менее преуспевающих, а есть для бедных. Это совершенно разные районы города, они не похожи друг на друга, там все выглядит иначе — магазины, дома, сами улицы и их жители редко выходят за пределы своего… ну, как бы это сказать, не гетто, конечно, но территории.

Побывав в бывшем «Шелтон»-отеле, мы спустились и, собравшись группой, разбили о тротуар тарелку, после чего каждый взял себе один кусочек. На этом настоял наш режиссер Валерий Спирин. Как он объяснил, так заведено у документалистов; когда работа будет завершена, мы вновь встретимся и по кусочкам соберем эту самую тарелку. Если не соблюсти этот ритуал, сказал он, ничего из нашей затеи не получится. Я хотел спросить, гарантирует ли соблюдение ритуала успех нашему предприятию? Но почему-то не спросил…

* * *

Наутро мы стали грузиться в дорогу. Наш «грип» зафиксировал камеры на капоте нашего «Форда», вызвав тем самым живейший интерес проходивших мимо американцев. С трудом мы втиснули в машины разнообразные ящики, баулы и чемоданы, и тронулись в путь. Путь этот лежал в Куперстаун, в штате Нью-Йорк, где находится Зал Славы всеамериканской игры, название которой «бейсбол». На этом настоял я, поскольку убежден, что понять американскую душу, не понимая сути бейсбола, совершенно невозможно.

Разумеется, у нас были подробнейшие карты, но предпочтение было отдано хай-теку под названием GPS. Штучка, конечно, донельзя удобная, но, как всегда, нет добра без худа: пользуясь только и всегда ею, люди разучатся читать карты, как, например, не могут в уме или с карандашом и бумагой умножать 8 на 9 дети, которые пользовались только калькуляторами. Вообще я заметил, что в Америке, в стране хай-тека, достаточно этому хай-теку дать сбой и все замирает. Слова «завис компьютер» произносятся с той же интонацией, как «конец света». В этом случае вполне на вид толковый регистратор превращается в совершенно беспомощного дебила, который не может ответить ни на один вопрос.

Саша Носков прикрепил к лобовому стеклу купленный нами аппарат GPS и ввел город назначения — Куперстаун, название улицы и номер дома, где расположен Зал Славы бейсбола, и мы поехали. И тут начались чудеса. Едем час, едем полтора часа — и никак не выедем из Нью-Йорка. Да и вообще я начинаю понимать, что едем не туда. А время дорого, мы еще должны успеть заехать в город Бикон, чтобы пообщаться с Питом Сигером, о котором будет сказано ниже.

Едем туда — не знаем куда. Наконец, мне приходит в голову гениальная мысль. Остановив наш табор, я спрашиваю:

— Саша, а вы ввели название штата? Город Куперстаун, штат Нью-Йорк?

Саша смотрит на меня с удивлением и отвечает: «А разве надо?».

Тут-то и выясняется, что, поскольку в Америке есть множество Куперстаунов, умная система глобального определения координат начинает искать их по штатам в алфавитном порядке, и первый в этом списке — штат Делавер, который нам совершенно не нужен. До Делавера мы, к счастью, не доехали, но не доехали мы и до Зала Славы бейсбола, уже не было на то времени. Так мне и не удалось объяснить нашей команде и в особенности Ване Урганту, что такое бейсбол, почему без понимания сути и души этой игры невозможно понять суть и душу Америки. Правда, в самом конце нашего путешествия представилась возможность познакомить Урганта с великой американской игрой. Но он мало что понял.

Увы.

Глава 2
Пит Сигер и кое-что о гражданском обществе

Городок Бикон лежит к северу от города Нью-Йорка, часах в полутора езды, на самом берегу реки Гудзон. Там живет мой друг и учитель, народный певец, мудрец-мыслитель, борец за все, за что только надо бороться, Пит Сигер.

Я познакомился с ним лет в одиннадцать или двенадцать, когда на уроке пения в класс вошел «стручковая фасоль», как в Америке называют человека столь длинного, сколь и худющего. У «фасоли» на одном плече висела невиданных размеров гитара (как потом оказалось, двенадцатиструнная), на другом — банджо. На нем были джинсы, клетчатая с открытым воротником рубашка и какие-то здоровенные и давно не чищенные бахилы. Ничего не сказав, он снял с плеча и положил на рояль гитару и начал потихоньку перебирать струны банджо. Мы все сидели, как завороженные. Потом он тихо сказал:

— Привет, меня зовут Пит Сигер, я — ваш новый учитель музыки. Кто здесь любит петь?

Строго говоря, никто из нас петь не любил, точнее, не любил урок музыки, на котором довольно пожилая очкастая дама, сев за рояль, заставляла нас петь всякую чушь. Но Пит был совсем не похож на учителя музыки и, как потом оказалось, мы все любили петь.

Пит влюбил нас, и меня в первую голову, в американскую народную музыку. У американцев есть легендарная, почти былинная личность — Джонни Апплсид, Джонни-Яблочное зерно — который, как явствует из его прозвища, ходил по Америке, разбрасывая яблочные зерна. На самом деле, это был реальный человек, имя его — Джон Чапман, он родился в 1774 году и еще при жизни прославился не только тем, что сажал яблоневые сады, но и своей любовью к животным и тем, что мы сегодня назвали бы борьбой за сохранение окружающей среды. Джон Чапман был высокого роста, худощав и главным своим делом считал сеяние добра.

Пит Сигер — современный Джон Чапман, вполне легендарная фигура. Перечисление всего того, что он сделал за свои восемьдесят три года, потребовало бы написания отдельной книги, так что ограничусь лишь одним: он добился чтобы была построена шхуна, на которой вместе с командой единомышленников плавал по Гудзону; парусник «Клируотер» («Чистая вода») заходил в города, в которых Пит устраивал концерты и призывал всех присоединиться к движению за очищение почти уже задохнувшейся от загрязнений реки. И что же? Сегодня в Гудзон вновь вернулись исчезнувшие, казалось навсегда, осетры, не говоря о других, более прихотливых рыбах, в его водах можно безо всяких опасений купаться, да что купаться, эту воду можно пить.

Сигер живет со своей женой Тоши, американкой японского происхождения, в доме, который он построил собственными руками. Дом расположен идеально — на высоком холме, откуда открывается красивейший вид на Гудзон. Туда мы и прибыли всей командой, прибыли с полуторачасовым опозданием. Пит и Тоши уже собирались на таун-митинг, то есть на собрание жителей городка, и мы договорились приехать туда после того, как немножко поснимаем в доме.

Собрание проводилось у самого берега Гудзона. Участники принесли разного рода холодную и горячую еду (на наш коллективный взгляд, не очень вкусную), с тем, чтобы подкрепиться до начала работы. Кроме того, кое-кто принес с собой музыкальный инструмент — гитару, мандолину, губную гармошку, поскольку в программу обязательно входило поиграть и попеть. Пит замечательно играет на гитаре и на банджо. Увы, он больше не поет — голоса нет: он так наэксплуатировал за эти годы свои голосовые связки, что они стали отказывать ему. Говорит он тихим, чуть сиплым голосом, но петь не может. В свое время пел, как он говорит, «расщепленным тенором», голосом высоким и абсолютно узнаваемым из-за некоторой подхриповатости — той самой «расщепленности».

Мы понаблюдали, как эти американцы — человек двадцать или тридцать — поев, попив и попев — сели обсуждать свои дела. Я совершенно точно видел, что наша группа вообще не понимает, что происходит. А происходило то, что практиковалось еще в колониальное время, задолго до возникновения Соединенных Штатов, иначе говоря, то, что существует в Америке уже около трехсот лет: Town meeting, Собрание городка. Именно городка, потому что таун-митинг — это не просто митинг, то бишь собрание, это местный орган власти для населенного пункта, жители которого пожелали считать свое местообитание тауном (городком), а не сити (городом). Так вот, в городе управление осуществляется городской властью, муниципалитетом, а в городке — именно таун-митингом, то есть самими жителями. Я не вдаюсь в тонкости и подробности, но нет никакого сомнения, что из всех форм демократического правления эта — самая демократическая.

Не так важно, что обсуждалось на этой встрече, важно как это обсуждалось: спокойно, деловито, с соблюдением всех правил и — а это было главное для нас, несколько ошалевших от происходящего — с абсолютной уверенностью в том, что принятые ими решения будут выполняться потому хотя бы, что это их городок, что в ответе за него именно они, и как они решат — так оно и будет.

Американская демократия в действии. Еще будет повод более подробно и предметно поговорить на эту тему, но важно, что в самом начале пути мы столкнулись с этим сугубо американским явлением. Хотя вдруг вспомнил, что у него были предшественники: афинская ассамблея, новгородское вече, антельглезия средневековых басков и проходящие по сей день два раза в год собрания жителей порядка девяноста процентов всех кантонов Швейцарии.

По окончании собрания мы сели с Питом на пирсе. Уже было темно, наши световые приборы бросали желтые блики на окружающую нас воду Гудзона, и Пит тихо отвечал на мои вопросы:

— Американская мечта существует по-прежнему? То, что когда-то называли американской мечтой, это еще что-то значит?

— В каком-то смысле да. А в каком-то ее не существует уже давно. В 1890 году тогдашний президент Резерфорд Хейз на встрече с миллионерами сказал: «Согласитесь, в нашей стране, Америке, давно нет правительства народа, созданного народом и для народа, как говорил об этом Линкольн в своей известной геттисбергской речи. Это страна богатых для богатых». А сегодня можно добавить: и корпораций.

— Существует ли некий «средний американец»?

— Я думаю, лучше всего под определение среднего американца подходит человек, который много смотрит телевизор, особо не читает газет и страдает избыточным весом… Думаю, средний американец привык говорить то, что он думает, безо всякой опаски. Если ему сказать: не говорите этого, то средний американец ответит: это же Америка, у всех есть право на свое мнение.

Пит говорил, а я не мог оторваться от совершенно голубых, совершенно детских глаз худющего и длиннющего человека, который с полным, не допускающим никаких сомнений, убеждением говорил:

— Пока мы умеем смеяться, мы одолеем.

* * *

Американцы, конечно, наивны, это факт, и мы, европейцы, посмеиваемся над ними с высоты своего многовекового опыта. Мы, европейцы, скорее, скептичны, а то и циничны, мы-то знаем, что старайся не старайся, все равно не получится, или получится не то, чуть ли не каждое предложение — это я имею в виду Россию — начинают с отрицания, со слова «нет», например, «нет, но…». Американцы никогда не начинают с отрицания. Мы ищем доводы в пользу того, что данное предложение осуществить невозможно, американец сразу ищет способы, как добиться поставленной цели. Мы знаем, что ничего не получится, а он, американец, этого не знает — и потому у него это получается, и Америка оставляет всех далеко позади. Иногда незнание оказывается необыкновенно полезным, мощным стимулом прогресса: ведь если не знать, что тяжелый предмет летать не может, то даже не попытаешься построить летательный аппарат, а вот если этого не знать, то…

Американская демократия в значительной степени родилась в противовес общепринятому мнению, что существующий монархический порядок незыблем. Это мы сегодня легко и непринужденно оперируем такими терминами, как «права человека» и «свобода печати», но когда эти понятия появились в Билле о правах в декабре 1793 года, это было неслыханно, невероятно и невозможно.

Только американцы того времени, особенно Томас Джефферсон, не знали об этом.

Глава 3
Как «Позор у озёр» превзошел все наши ожидания

Город Кливленд, что стоит на берегу озера Эри, одного из пяти Великих озер Северной Америки, не входил в маршрут Ильфа и Петрова. В этом нет ничего удивительного: в те годы Кливленду особенно хвастаться было нечем, если не считать того, что именно в этот город приехал совсем мальчиком Джон Д.  Рокфеллер, и именно там он заложил фундамент своего сказочного состояния.

Город, правда, был мощным сталелитейным центром, но, это, пожалуй, и все. Таким центром он оставался и во время Второй мировой, и после, но потом настали для Кливленда тяжелые времена, да и не только для него. Американская сталелитейная промышленность оказалась неконкурентоспособной в борьбе с японской, и она умерла. На ее месте образовался так называемый «ржавый пояс Америки», десятки городов и городков, которые обязаны были своему рождению и расцвету стали и железу, а потом захирели. Среди них Кливленд оказался таким неудачником, что получил прозвище «Позор у озёр», и мы не приехали бы туда, если бы…

Вынужден совершить некоторое отступление.

Несколько лет тому назад у очень близкого и дорогого мне человека была выявлена проблема с одним из клапанов сердца. В результате поисков лучшего специалиста по этому вопросу я вышел на кардиохирурга Делоса Косгроува, заведовавшего тогда отделением кардиологии Кливлендской клиники, куда мы и поехали, предварительно созвонившись. Диагноз был подтвержден, последовала операция по замене клапана, и за это время мы с доктором Косгроувом подружились. Так вот, и Косгроув, и теперь уже возглавляемая им клиника произвели на меня неизгладимое впечатление. Они и явились причиной нашего приезда в этот город, этот «позор у озёр», который, правда, за последние годы постепенно вновь встает на ноги, вновь становится успешным и привлекательным, почему получил и второе прозвище, «Comeback city», что можно перевести как «город, сумевший вновь вернуться», но по-русски я назвал бы его «ванькой-встанькой».

Пока добирались до Кливленда, мы лишний раз смогли убедиться в наблюдательности Ильфа и Петрова, отметивших странную склонность американцев давать своим абсолютно захолустным городкам самые пышные названия: Сиракузы, Помпеи, Батавия, Варшава, Каледония, Ватерлоо, Женева. Въехав же в Кливленд поздно ночью и слегка поплутав по его улицам, мы увидели, что и они отличаются весьма громкими названиями. Например, наша гостиница, расположенная рядом со зданиями клиники, называлась Юклид авеню, по-русски авеню Евклида. Могу дать голову на отсечение, что если остановить сто человек прохожих и спросить их, кто такой этот самый Юклид, по авеню имени которого они ходят, в лучшем случае ответят трое, не больше.

Наутро наша съемочная группа отправилась в клинику. Тут, наверное, следует сказать, что полное название этого учреждения — The Cleveland Clinic Foundation, что следует перевести как Фонд Кливлендской клиники. Это лечебное заведение было создано четырьмя врачами вскоре после окончания Первой мировой войны и давно считается одним из десяти лучших в Америке.

Ваня Ургант выразил удивление по поводу того, что такой мощный центр находится в таком, в общем, второстепенном городе.

— Почему не в Нью-Йорке — вопрошал он, — ведь туда легче добраться, да и возможностей побольше?

Соображение типичное для жителя России, где все всегда было предельно централизовано и где все лучшее и самое влиятельное — от науки и политики до образования и искусства — сосредоточилось в Москве и Санкт-Петербурге. В Америке все обстоит иначе: лучшие учебные заведения, такие как Гарвард, Йель, Массачусетский технологический институт, Принстон и другие, находятся не в Нью-Йорке и не в Вашингтоне, а что до лучших клиник и больниц, то они рассредоточены по всей стране. Нет ни малейших сомнений, Америка сильна, в частности, этой рассредоточенностью, отсутствием суперцентрализации, тем, что житель Нью-Йорка или Вашингтона не будет иметь доступа к школам, университетам и больницам более высокого уровня, чем тот, который живет в Канзас-сити, Омахе или… Кливленде. Как так получилось, по каким причинам, вопрос сложный, но, как мне кажется, люди, бежавшие от коронованных особ Европы в XVII–XVIII веках, приобрели устойчивый иммунитет к централизованной власти, а если не иммунитет, то аллергию. Недаром каждый штат, начиная с самого начала существования США, когда штатов было всего тринадцать, отстаивал свои права, свою независимость от федерального правительства, недаром в Конституции записаны и специально оговорены права штатов и их независимость от центра…

* * *

Кабинет доктора Косгроува лишен каких-либо украшений, если не считать стеклянной вазы, в которой разложены спиралью карандаши: все они наточены одинаково и до предела, все они стоят грифелем вверх, все они желтого цвета, все они одного размера, от них веет уверенным порядком. Входит председатель правления Фонда Кливлендской клиники. Я протягиваю руку и говорю:

— Доброе утро, доктор Косгроув, я…

— Тоби, — перебивает он меня, — зовите меня Тоби.

Откуда взялось это прозвище — не знаю, хотя о его носителе знаю довольно много. Например, что он — отчаянный яхтсмен, который не раз принимал участие в самой престижной регате в мире — Кубке Америки; знаю и то, что он служил врачом во Вьетнаме во время войны. Знаю, что поступил в престижнейшую Медицинскую школу Гарвардского университета, мог остаться там, но по окончании погрузил свой скарб в мини-грузовик и отправился в Кливленд, поскольку из газеты узнал о наличии в клинике свободных мест и должностей, которых он дожидался бы годами, останься он в Гарварде. Наконец, знаю, что Тоби Косгроув — выдающийся кардиохирург и ученый, один из изобретателей искусственного клапана сердца. Он роста высокого, по-спортивному подтянут, и все у него крупное, какое-то истинно мужское, по крайней мере, так мне показалось: крупные руки, крупные черты лица…

— Тоби, — начал я, — расскажите нам о Фонде Кливлендской клиники, что отличает ее от других медицинских учреждений Америки?

Вот суть его ответа:

Большинство больниц в Америке не имеют штатных врачей. Они управляются администрацией. Врачи же просто используют оборудование этих больниц для своей частной практики. Таким образом, пациент платит по двум счетам: больнице — отдельно, врачу — отдельно. В Кливлендской клинике все иначе. В 1921 году четыре врача решились посягнуть на незыблемые устои американской медицины. Их имена: Джордж Крайл, Фрэнк Банте, Вильям Лоуэр и Джон Филипп.

— Они решили, что откажутся от своих личных гонораров… Всех перевели на зарплату, больница стала единым учреждением, а все доходы теперь шли на ее развитие…

— …И здесь по-прежнему такая система?

— Да, это по-прежнему один из принципов нашей работы… За время работы здесь я подписал порядка тридцати контрактов, я такой же сотрудник, как и все остальные в клинике.

Врачи, работающие в клинике, получают заработную плату — и только. Если в Америке обычно хирург, например, не является штатным сотрудником больницы, а пользуется ею в качестве операционной базы и получает за операцию отдельную (и весьма высокую) плату, и пациент таким образом платит дважды — больнице за койку, медикаменты и уход, и хирургу за операцию, то в Кливлендской клинике хирург ничего не получает за операцию, он живет на зарплату. Это существенно снижает стоимость лечения. Кроме того, больница для врача становится «своей», а не просто местом, куда он приходит от случая к случаю. Наконец — и это совершенно не характерно для американской системы здравоохранения, здесь согласятся лечить даже того, у кого нет ни денег, ни медицинской страховки.

Ильф и Петров писали об американской системе здравоохранения, что она больше похожа на «налет бандитов, чем на человеколюбивую медицинскую помощь».

С тех пор ничего по существу не изменилось. Порядка сорока семи миллионов американцев не имеют медицинской страховки, без которой невозможно рассчитывать на лечение — оно настолько дорого, что лишь очень немногие могут оплачивать его. Сорок пять миллионов — это пятнадцать процентов населения США, которые фактически не могут рассчитывать на медицинские услуги. Почему это так? Тоби Косгроув отвечает:

— Это на самом деле любопытно. Давайте поговорим об этом. Этих людей можно разделить на три группы. Треть из них в принципе может себе это позволить, но им двадцать два года, им кажется, что они абсолютно здоровы, так что они просто об этом не думают. Это треть. Еще одна треть пациентов подпадает под программы Медикэр и Медикэйд или другие схемы финансирования…

— Им 65 лет и старше?

— Да, и у них нет необходимости покупать страховку. Это вторая треть. И еще порядка пятнадцати миллионов человек в Соединенных Штатах действительно не могут себе это позволить, и при этом они не подпадут ни под одну программу, по которой они могли бы лечиться… Это действительно серьезная проблема…

Все-таки поразительно. Американская медицина справедливо считается одной из сильнейших в мире. Но сама система здравоохранения, вне всякого сомнения, является одной из худших. Любые попытки сделать лечение общедоступным, как, например, в Канаде, встречают отчаянное сопротивление Американской медицинской ассоциации (АМА), это объясняется сугубо материальными интересами врачей (чтобы не сказать жадностью). Есть сопротивление и со стороны лоббистов и политических деятелей разных уровней. Они тоже твердят об опасности «введения социалистической медицины».

Надо ли говорить, что подавляющее большинство американцев не имеет ни малейшего представления о том, что такое социализм? Зато они совершенно точно знают, что это нечто ужасное, угрожающее самим основам столь дорогого им американского образа жизни. За годы противостояния между СССР и США удалось сформировать у американцев реакцию на слово «социализм», которую я сравнил бы с условным рефлексом по Павлову: раздается «звонок» — слово «социализм» — и субъект начинает выделять слюну.

Кстати, американец необыкновенно легко поддается идеологической обработке. Возможно, это объясняется его наивностью, тем, что он крайне мало знает о внешнем мире, еще меньше интересуется им, но это факт: там, где европеец усомнится и скорее скептически воспримет политические лозунги и трафареты, американец проглотит не только наживку, но и леску вместе с грузилом. Это поразительное отсутствие знаний доходит до курьезов. Помню, как один вполне преуспевающий господин спросил меня, правда ли, что Леннон был родственником Ленина (по-английски фамилии Lennon и Lenin звучат почти одинаково).

Еще Ильф и Петров с удивлением отметили то, о чем пишу я: «В характере американского народа есть много чудесных и привлекательных черт. Это превосходные работники, золотые руки… Американцы точны, но далеки от педантичности. Они аккуратны. Они умеют держать свое слово и доверяют слову других. Они всегда готовы прийти на помощь. Это хорошие товарищи, легкие люди.

Но вот прекрасная черта — любопытство — у американцев почти отсутствует».

Это правда. Надо полагать, что не каждый день встречают в Америке съемочную группу из России. Но ни в самой клинике, ни в каком-либо другом месте нам не задавали никаких вопросов, кроме одного: меня покажут по телевидению?

Правда и то, что Ильф с Петровым сказали о том, как американцы работают — чему мы получили подтверждение, в частности, в Кливлендской клинике: в громадных зданиях этого гигантского медицинского центра царит образцовый порядок, нет ни малейших сомнений в том, что каждый — от главного врача до последнего санитара или секретаря — превосходно знает свой маневр. Чистота образцовая, но не больничная в традиционном смысле, нет ни удручающего белого цвета стен, ни специфического больничного запаха, что и было отмечено Ваней Ургантом. Поразило его и то, что атмосфера совсем не больничная: люди бодро улыбаются, никаких скорбных лиц, никакой печали, и в операционной, куда пустили нас после того, как мы сменили два вида одежды и совершили необходимое умывание, тихо играла джазовая музыка, пока команда хирургов совершала тончайшую многочасовую операцию.

Когда мы с Ваней вернулись из операционной в раздевалку, с нами случилась забавная история. Еще когда мы переодевались, нам выделили шкафчики для одежды и замки для их запирания. Я просто не поверил своим глазам — это были точно такие же стальные с кодом замки, какими мы запирали свои школьные шкафчики в моем детстве. Дали нам и написанный на бумажке шифр для отпирания замка. Так вот, запереть шкафчики удалось без всякого труда, а отпереть… Мы так и так старались, столько-то поворотов направо до такой-то цифры, столько-то налево, но замки не открывались. Ваня стал возмущаться, что нет американца, который не мог бы пользоваться такими замками, а мы какие-то недоделанные, не умеем. В конце концов мы с Ваней сдались и попросили о помощи. Один из врачей отпер замки с такой легкостью, что мы почувствовали себя личностями бездарными и никчемными, а я отметил про себя, что то, что я делал в детстве не задумываясь и без усилий, то, что умеет делать любой американец, я делать разучился. Обидно.

Клиника и ее работники произвели на всю нашу съемочную группу колоссальное впечатление. Почему примеру этого удивительного учреждения до сих пор не последовало все американское здравоохранение — вопрос, который для меня остается открытым…

* * *

Смотреть в Кливленде особенно нечего: как многие другие американские города, он вполне стандартен. В деловом «даунтауне» торчат, словно пальцы одной руки, сиротливые небоскребы, по сути дела, нет никакой архитектуры, если не считать Зала Славы рок-н-ролла, спроектированного великим американским архитектором китайского происхождения И. М. Пеи. Впрочем, есть район красивый, и, как оказалось, весьма для нас интересный. Имя ему «Шейкер Хайтс».

Поначалу это было самостоятельное поселение, которое обосновала религиозная группа «Шейкеры» («Трясуны»), но оно давно стало частью Кливленда, да не просто частью, а очень и очень элитарной частью. Перед превосходными особняками простираются ухоженные газоны и растут старинные деревья. Здесь живут люди денежные, в том числе и такие, которые стали богатыми в первом поколении. Они-то нас и интересовали.

Первой в нашем списке значилась Сидел Миллер, миловидная миниатюрная блондинка, создавшая вместе с мужем компанию по выпуску предметов женской красоты. Все началось с маленькой парикмахерской мужа, там они решили наладить выпуск накладных ресниц, сделанных из натурального волоса. Это оказалось необыкновенно успешной удачной идеей, пришли первые деньги, которые они вложили в долгосрочный проект: воспитание нового типа парикмахера.

— До этого времени, — сказала Сидел Миллер, — отношение к парикмахеру было плевое, сами представители этой профессии не гордились своим делом, в них не было чувства собственного достоинства. Мы с мужем решили, что это неправильно. Ведь парикмахер — это человек, который физически дотрагивается до вас, мы позволяем делать это только врачу, больше никому. Парикмахер — это еще и психолог, с ним делятся, с ним советуются. Вот мы и решили сделать из парикмахера человека, уважаемого другими и чувствующего свое значение. Мы для этого наняли психолога, затем создали школы, не только в Кливленде, но и во многих других городах. Одновременно с этим мы придумывали много другого — в наших салонах красоты мы стали предлагать самые разные услуги — массажи, например, мы создали новые кремыыыыы!!!..

Одним словом, Сидел и Арнольд Миллер, начав с нуля, выстроили мощнейшую и популярнейшую фирму.

Очень похожую историю рассказал нам Ларри Поллок, сын беднейших иммигрантов из Минска, человек, который начал работать с 14 лет и который, пройдя через множество испытаний, сегодня является владельцем крупнейшей сети книжных магазинов «Бордерс».

Когда я спросил и ее, и его, как обстоят дела сегодня со знаменитой американской мечтой о том, что в Америке любой человек может добиться всего, что он захочет, я получил на удивление похожие ответы. Сидел Миллер:

— Если вы способны усердно работать, готовы работать с людьми, здесь, в Соединенных Штатах, вы можете добиться всего, чего желаете. Все возможно. Это требует времени, терпения и огромного труда. Но это возможно.

Ларри Поллок:

— Я верю, что если много работать и сосредоточиваться на работе, вы сможете хорошо заработать… И один из великих принципов, который является частью американской мечты, — это возможность отдавать что-то, тем самым помогая другим людям. Об этом вы можете судить по клинике в Кливленде, которую спонсируют частные лица.

Не все американцы согласятся с этим. По ходу нашего путешествия мы встречали людей, которые говорили, что американская мечта еще реальна, но не так, как это было когда-то, а некоторые говорили, что ее больше не существует и вовсе. Но таких было мало. Подавляющее большинство верит в эту мечту — и именно поэтому она реальна.

Есть еще одно соображение, о котором я, возможно, уже писал, но считаю столь важным, что повторюсь: человек часто добивается невозможного именно потому, что он не знает, что это невозможно. В американском характере есть, по-моему, одна совершенно уникальная черта — убеждение, что все возможно. Это сродни ребенку, который берется делать то, что взрослый делать не будет, потому что он, взрослый, знает, что ничего из этого не выйдет. Ребенок этого не знает, он просто делает — и часто преуспевает.

Кливлендская клиника тому подтверждение.

Глава 4
Sic transit gloria mundi

Мы на своем «Форд-Эксплорере» въехали в его роддом — на завод Форда в городе Дирборне.

Я не знаю, что чувствовала наша «Генриетта», вернувшись к месту своего рождения, мы же не могли оторвать глаз от этого гигантского заводища. Поражены были в свое время и Ильф с Петровым, но как же различается то, что видели они и видели мы:

«День был ужасен. Холодная водяная пыль носилась в воздухе, покрывая противным гриппозным блеском крыши, бока автомобилей и низкие здания Мичиган-авеню, соединяющей Дирборн с Детройтом… Улица кончилась. С высоты эстакады открылся суровый индустриальный вид. Звонили сигнальные колокола паровозов, разъезжающих между цехами. Большой пароход, свистя, шел по каналу, направляясь к самой середине завода. В общем, здесь было все то, что отличает промышленный район от детского сада, — много дыма, пара, лязга, очень мало улыбок и счастливого лепета. Тут чувствовалась какая-то особая серьезность, как на театре военных действий, в прифронтовой полосе…».

Наш же день был прекрасен. Яркое солнце освещало белоснежные громадины цехов, не было видно ни дыма, ни пыли, а в самих цехах не было ни пара, ни лязга. Не звонили паровозные колокола, не свистели пароходы. Было на удивление тихо. Потом мы выяснили, что пароходы давно не являются средством транспорта заводской продукции, а паровозы заменены современными электровозами, которые, как известно, в колокол не бьют. Изменились в неменьшей степени цеха: они светлые, чистые, оборудованы мощными кондиционерами, а что до конвейеров, то с ними произошла удивительная метаморфоза: не они двигаются, а двигается пол, на котором стоят сборщики. И самое поразительное: крыши цехов сделаны из стальной сетки, покрытой растительностью. Газон не газон, а плотная растительность, которая не пропускает воду, но пропускает воздух, удерживая при этом тепло зимой и прохладу летом. На этой «живой крыше» даже гнездятся птицы — мы с Иваном просто опешили, когда увидели, как при нашем приближении взлетел — нет, не голубь, а ястреб!

Все, кажется, замечательно, но…

Было время, когда Америка была не просто ведущей автомобильной державой мира, она была единственной, ни одна страна не могла сравниться с ней. Первую роль в этом сыграл как раз Генри Форд, ведь именно он считал, что автомобиль должен быть доступен каждому американцу, а не элите, как это было в Европе. Именно массовый автомобиль явился мощнейшим импульсом для всей американской индустрии, именно автомобилестроение подтолкнуло строительство знаменитой всеамериканской дороги. Можно сказать, что американский автомобиль стал локомотивом всей американской экономики. Но оторвавшись от всего остального мира и будучи совершенно уверенными, что ни одна страна не сможет бросить вызов, и «короли индустрии» стали почивать на лаврах. Не успели они оглянуться, как ведущей автомобильной державой стала Япония, машины, выпускаемые «Хондой», «Мицубиси», «Тойотой», захватили треть американского рынка, к тому же на пятки стали наступать «Фольксваген», «Ауди», «BMW» и «Мерседес».

Когда-то в детстве я придумал такую игру: когда я шел по улице, я подсчитывал сколько машин какой марки припаркованы на моей стороне: побеждал то «Бьюик», то «Форд», то «Шевроле», из машин шикарных дуэль шла между «Кадиллаком» и «Паккардом», иностранные же марки почти никогда не попадались. Когда я теперь приезжаю в Нью-Йорк, я играю в другую игру: каких машин будет больше, американских или иностранных, и неизменно побеждают последние. Правда, в «серединной» Америке и, конечно, в сердце автомобильной промышленности — Детройте и Дирборне — больше машин американских. Скорее всего, это связано с большей консервативностью проживающих там жителей и, возможно, с некоторым чувством патриотизма. Но факт остается фактом: иномарки теснят марки национальные. Объяснение простое: они лучше американских, реже выходят из строя, экономичнее и лучше держат дорогу. Если они и уступают в чем-то, так это в комфорте, качестве, которые для американца имеют первостепенное значение.

Как-то мне в голову пришла мысль, что внешний вид автомобиля является показателем уровня страны в неменьшей мере, чем, скажем, архитектура. Если это так, то Америка достигла своего пика в середине пятидесятых годов прошлого века. Ах, что это были за машины! Не машины, а дворцы на колесах — огромные, ярко окрашенные, с отделкой из блестящего никеля, напоминавшие в своей хвостовой части дельфинов, устремленные вперед, всем своим видом утверждавшие, что им подвластна любая скорость, любые расстояния. Иногда сегодня такая машина проедет — и все замирают, глядя ей вслед. Будто слышится глубокий вздох ностальгии по тем светлым, легким, радостным временам. Посмотришь на такое чудо, сравнишь его с машинами нынешними — безликими, тупыми, похожими друг на друга, как близнецы-братья, и невольно подумаешь: sic transit gloria mundi, так проходит слава мирская…

Невольно возникает такое ощущение, что всё в прошлом, причем это чувство усиливается, как ни странно, при посещении некоторых замечательных, даже удивительных мест.

К ним относится Музей Форда, в котором выставлены почти все модели, когда-либо выпущенные заводом. Мы с Иваном не могли оторвать глаз ни от самого первого творения Генри Форда, двухцилиндрового квадроцикла, ни от «Форда-Виктории» — той самой модели, на которой супруги Адамс и Ильф с Петровым пересекли Америку. Мы заметили, однако, что выставка заканчивается легендарным «Фордом-мустангом», ни одной современной машины мы не увидели. Да и зачем выставлять их — они безнадежно проиграли бы своим удивительно красивым предшественникам.

Еще более удивительным местом является Гринфилд-вилладж, самый большой музей под открытым небом в Америке, если не во всем мире. Об этой «деревне» Ильф и Петров писали:

««Деревня» — это недавнее начинание Форда. Трудно ответить на вопрос, что это такое. Даже сам Форд вряд ли мог бы точно объяснить, зачем она ему понадобилась. Может быть, ему хотелось воскресить старину, по которой он тоскует, а может быть, напротив, хотелось подчеркнуть убожество этой старины в сравнении с техническими чудесами современности.»

Нам же показалось, что это совсем не так. Форд хотел, чтобы американцы помнили о своем прошлом, он прекрасно знал, как склонны его соплеменники смотреть только вперед, как легко они забывают о былом. Он свез сюда все технические достижения прошлого Америки, в том числе и дом, в котором работал его близкий друг и гениальный изобретатель Томас Эдисон. Когда Эдисон как-то сказал, что хотел бы, чтобы его лаборатория всегда стояла на своей родной земле в Менло-парке, Форд добился того, что шесть гигантских грузовиков привезли из Менло-парка несколько тонн этой земли, а потом установил на нее дом Эдисона.

Посетители могут ознакомиться здесь со своей историей — не по книгам, не по рассказам, а зримо, предметно. Они могут прокатиться, как прокатились мы, в знаменитой «Модель-Т», той самой, которая и стала первым массовым автомобилем в мире. Тут же в громадном ангаре выставлены другие экспонаты: лимузин президента Эйзенхауэра, побывавший на Ялтинской конференции в 1944 году; лимузин, в котором был убит Джон Кеннеди; автобус, везший чернокожую американку Розу Паркс, которая отказалась уступить свое место белому человеку, за что она была арестована, и с чего началось движение чернокожих американцев за гражданские права.

Это все удивительно интересно, но это все о прошлом…

Чуть не забыл: на заводе Форда присоединился к нам наш «Мистер Адамс», мой друг и стопроцентный американец Брайан Кан. Спешу познакомить с ним и вас, дорогой читатель.

Брайан — сын известного американского кинодеятеля Альберта Кана, американского коммуниста, ставшего объектом преследования Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. Комиссию возглавлял печальной памяти сенатор Джозеф МакКарти. Отказавшись «стучать» — назвать фамилии знакомых ему в киноиндустрии коммунистов, — Альберт Кан был приговорен к тюремному заключению за «неуважение к Конгрессу» и стал одним из знаменитой «голливудской десятки». Мой отец, работавший в Америке в кинокомпании «Метро-Голдвин-Мейер», был с ним хорошо знаком, и это знакомство привело к тому, что много лет спустя, кажется, году в 1963-м, познакомился с ним я. Это было знакомство поверхностное, не приведшее к каким-либо отношениям. Вторая наша встреча произошла в 1987 году, когда Брайан привез на Московский кинофестиваль документальный фильм о советско-американском проекте спасения сибирского журавля.

Тогда же, в 87-м, он сыграл ключевую роль в том, что я написал книгу «Прощание с иллюзиями», ставшую в Америке бестселлером. Но это уже другая история.

Мы не виделись с ним лет пятнадцать, но вот в 2006 году он приехал в Москву и мы встретились вновь. Брайан мало изменился: высокий, стройный, с чуть тронутыми сединой каштановыми волосами, точный до занудства, любитель розыгрышей, тот, кто в Америке называется Jack of all trades, что по-русски можно перевести как «и швец, и жнец, и на дуде игрец». Посудите сами: юрист, ведущий на радио собственную программу, писатель, кинодокументалист, политический деятель и активный борец в области экологии и охраны окружающей среды. Жил он и на Восточном, и на Западном берегах США, жил он и между ними, но все последние годы живет в городе Хелена в штате Монтана. Кроме того, он — заядлый рыбак и охотник. Последнее явилось причиной постоянных споров между ним и Иваном, который называл его «убийцей оленей». Споры эти иногда становились довольно жаркими, и я делал все возможное, чтобы снизить их накал. Признаться, я не любитель охоты. Когда-то я подстрелил зайца, который стал кричать, как раненый ребенок, на чем моя карьера охотника завершилась навсегда. Брайан как-то сказал мне, что любит охотиться на зверя, в частности на медведя, с помощью лука и стрел. Как он сказал, это уравнивает шансы. Я ответил, что когда медведь научится отстреливаться, тогда и только тогда шансы станут равными. На Брайана это не произвело никакого впечатления.

Когда мы встретились с ним весной 2006 года в Москве — а я уже знал, что в июле мы начнем свое американское путешествие, — я предложил ему стать нашим американским попутчиком. Брайан согласился — правда, только тогда, когда выяснил, сколько ему будут платить. Я же говорю, зануда.

Все-таки мы сами, да и все наши начинания сильно зависят от обстоятельств. Например, будь моим напарником не Ваня Ургант, а кто-то другой, получился бы совсем другой фильм. Точно так же, даже не знаю, как бы мы справились без Брайана Кана из Монтаны — именно так он знакомился с каждым новым человеком: он протягивал руку и неизменно говорил: Брайан Кан из Монтаны (как-будто именно это имело принципиальное значение). Но до чего он оказался полезным!

Во-первых, он стал третьим в нашей «Генриетте» водителем, причем водителем превосходным (он оказался крайне низкого мнения о водительских способностях всех остальных, кто сидел за рулем, считая, что путешествие обошлось без аварий и членовредительства только по божьему промыслу).

Во-вторых, он оказался превосходным интервьюером, мгновенно располагал к себе совершенно незнакомых ему людей, необыкновенно легко вступал с ними в разговор, располагая их к откровенности.

В-третьих, его отличало поразительное водительское чутье на дороге, он всегда ехал туда, куда ехать было надо, при этом выказывая полное презрение к GPS.

В-четвертых — и это, конечно, самое главное — он был нашим американским камертоном, он видел то же самое, что и мы, но видел по-другому, у него был другой угол зрения, что приводило к интереснейшим разговорам, иногда к спорам, но всегда было очень ценно.

Встретившись с нами в Дирборне (приехать в Нью-Йорк к началу нашего путешествия он не успевал), он сразу с энтузиазмом включился в дело. Оказалось, что брат его деда с отцовской стороны был крупнейшим архитектором, который построил все первые цеха Форда. Благодаря этому нам удалось договориться об интервью с председателем правления компании Генри Фордом III; интервью не состоялось по не зависящим от нас причинам: он был снят с должности общим собранием акционеров, выразивших ему недоверие и недовольство резким ухудшением дел.

Как я уже писал, тема «плавильного котла» была для нас приоритетной, и случилось так, что именно в Дирборне нам предстояло в первый раз заняться ею.

Дело в том, что в Дирборне проживает самое большое в Америке сообщество выходцев с Ближнего Востока, арабов. Трудно объяснить, как это получилось, хотя некоторые считают, что и в этом сыграл решающую роль Форд: когда он начал строить свои заводы, потребовалось огромное количество рабочих рук, и тогда первыми откликнулись ливанцы. По-видимому, в Дирборне жила небольшая группа выходцев из этой страны, они написали своим родственникам, ну и пошло-поехало.

В Дирборне находится одна из самых больших мечетей в США, куда мы и направились, чтобы выяснить главный вопрос: «плавильный котел» или «салат». Ответа мы не получили.

Нас принял имам в окружении свиты духовных лиц. После взаимных приветствий нам было предложено «небольшое угощение» — стол был уставлен множеством восточных яств. Все шло «на высшем уровне», но ни на один вопрос мы не получили откровенного ответа. Отвечал в основном имам, который говорил на довольно плохом английском языке, да еще с сильным акцентом. Рядом с ним сидел некий человек в тюрбане, который следил за каждым словом имама и время от времени «разъяснял» его слова. Если выпарить из потока слов всю воду, то оставалось вот что: арабы-иммигранты являются полноценными американцами, все у них в порядке, никакой дискриминации они не ощущают. В течение всей трапезы, да и потом, когда имам увел нас в свой кабинет для разговора с глазу на глаз, никакого разговора, по существу, не было, складывалось впечатление, что у высокого духовного сана не было иной задачи, как убедить нас в том, что у мусульман в Америке, как у маркизы из знаменитой песни, все хорошо, все хорошо.

Вечером того же дня мы посетили молебное собрание выходцев из Ирака: в зале, украшенном портретами различных героев этой страны и баннерами, расписанными арабской вязью, собралась толпа, состоявшая в основном из мужчин, меж которых шныряли дети. Поскольку у входа все должны были снять обувь, то торжественную атмосферу несколько портил запах, шедший от множества за день не мытых ног. Разговоры шли только на арабском, более того, попытки поговорить с пришедшими не удались: те, к кому мы обращались, отвечали, что не говорят по-английски. Не говорят, или не хотят говорить — кто его знает, но результат один и тот же.

Правда, сразу после посещения мечети мы с Брайаном побывали в двух местных магазинах, в которых увидели и узнали много любопытного. В первом — своего рода гастрономе — мы обошли все полки и убедились в том, что почти все продукты импортированы из арабских стран и все без исключения их названия написаны на арабском. Что до всяких салатов и прочих готовых блюд, то все они были исключительно арабской кухни. Настырному Брайану удалось обнаружить в продаже хот-доги, но не из свинины, понятно, а из говядины…

Второй магазин был много больше первого, перед ним была просторная парковка, из подъезжающих машин выходили в основном женщины, почти все в хиджабах и длинных арабских одеяниях, скрывавших, как положено, и фигуры, и ноги. В самом магазине шла бойкая торговля, и покупатели и хозяин были много откровеннее имама и его окружения. Покупатель из Ирака, бежавший от войны, черноволосый красавец с острой черной бородкой и орлиным носом, сказал нам, что в Америке он чувствует себя в безопасности, что здесь есть демократия, хотя и не полная, а так, процентов на пятьдесят, и что он, в общем, чувствует себя американцем. Хозяин магазина — изящный, я бы даже сказал, интеллигентный молодой человек, признался в том, что после 11 сентября ему и его семье стало страшновато:

— Раньше мы часто выезжали на пикники в лес, но теперь боимся. Наши женщины носят хиджаб, в нас легко распознать арабов, вот мы и опасаемся, как бы чего не вышло.

На стоянке мы подошли к джипу, за рулем которого сидела молодая женщина в хиджабе, и стали расспрашивать ее все о том же: чувствует ли она себя американкой? Вот ее ответ:

— Я родилась здесь. Когда я училась в школе, мне не давали чувствовать себя американкой из-за моей одежды. Нас все время выталкивают из общества. А после 11 сентября стало еще хуже. Что до меня, то я вообще не знаю, кто я: для арабов я не своя, и для американцев я чужая. Вот, видите человека, который сидит рядом со мной (это была весьма пожилая дама несколько экстравагантного вида с бейсболкой команды «Нью-Йорк Янкиз» на голове)? Она — полька, вот с ней я дружу без проблем.

После посещения магазинов мы поехали навестить арабскую семью, с которой заранее договорилась Хелена Сопина. Она живет в типично американском райончике: небольшие, большей частью одноэтажные домики, абсолютно похожие друг на друга, с похожими же газончиками перед ними и двориками позади. То и дело перед ними на флагштоках развевались американские флаги — словом, срединная Америка… да не совсем. На верандах, вокруг столов, сидели солидные мужчины в арабских одеяниях, они покуривали кальяны и играли в нарды.

Нас встретила вся семья — хозяин с супругой и четверо детей, с гордостью показали нам дом, а потом повели в садик, где стоял стол, как водится, со всякими угощениями. Это были выходцы из Ливана.

Хозяин, коренастый, по моде не совсем бритый, говорил тихим, почти извиняющимся голосом, будто он в чем-то перед нами виноват. Работал он грузчиком в аэропорту, работал много и тяжело:

— Раньше, когда мы только приехали, дела обстояли намного лучше, нам платили пятнадцать долларов в час, но потом экономика пошла вниз, теперь нам платят восемь долларов, еле сводим концы с концами — дом, дети, школа, за все надо платить.

Его жена, необыкновенно уютная и нежная женщина, сказала нам, что раньше она часто выходила за пределы арабского района, но теперь ни она, ни соседи ее не делают этого, стало страшновато после 11 сентября. Когда я спросил ее, вернулась ли бы она в Ливан, если бы там не было войны, если бы все стало как когда-то, она ответила:

— Конечно, вернулась бы, даже не задумалась бы.

Ее муж, подумав, сказал:

— Америка замечательная страна, но все же то место, где ты родился… Оно не отпускает.

Вся семья время от времени приезжает на родину, дети, в частности, старшая дочь — ей лет шестнадцать, она родилась в Америке — так сказала:

— Ливан необыкновенно красивая страна, мне там очень нравится, но дом мой здесь, я — американка.

То же самое сказал старший сын, очень красивый и модно одетый молодой человек лет двадцати.

— Понимаете, мы здесь выросли, это моя страна, хотя иногда я чувствую себя в ней чужим.

В какой-то момент я спросил, как бы родители отнеслись к тому, что их дети выйдут замуж или женятся на настоящих американцах. Наступила чуть напряженная тишина. Отец повел плечами, как бы говоря: «Это их дело», — мать промолчала, да и детям явно не хотелось ничего говорить в присутствии родителей.

Сидя в этом садике, угощаясь арабской едой и покуривая кальян, мне вдруг показалось, будто я нахожусь нигде: ничего не напоминало Форда с его Америкой, равным образом почти ничего в окружении не напоминало Ближний Восток. Какой-то мирок в мире, островок в океане.

Напоследок я узнал совершенно неожиданную вещь: в этом районе нет «белых», но есть зато черные. Оказалось, что вообще в Дирборне, в отличие от Детройта, почти не было черных, потому что местный мэр делал все, чтобы не пускать их в город. Мэр умер, времена изменились, и афроамериканцы стали появляться, причем магнитным полюсом для них стал… ислам. Все больше и больше чернокожих американцев переходят в мусульманство, религию, для которой цвет кожи не имеет значения, в лоне которой они чувствуют себя совершенно равными. Тут я затрагиваю проблему черной Америки, можно сказать, по касательной, к ней я еще вернусь, но то, что мы обнаружили в Дирборне, стало для меня маленьким открытием. И не только для меня. Когда мы выезжали из Дирборна в Детройт, Брайан Кан из Монтаны задумчиво сказал: «А я считал, что знаю свою страну…».

Что до самого Детройта, то он произвел на нас тяжелое впечатление. Город явно находится в упадке. Высоченные красивые дома, говорящие о былом величии «Мотауна», «моторного города», стоят молча с заколоченными и выбитыми окнами, такое впечатление, что город смотрит в прошлое, вспоминает, каким он был, когда американский автомобиль царил над миром. И в самом деле, sic transit.

Глава 5
«Страшный город Чикаго», или Все с точностью до наоборот

Когда мы еще только собирались в путешествие, то договорились: ночевать будем не в шикарных отелях, а в скромных мотелях, будем есть не в ресторанах, а в простых едальнях. О еде будет сказано отдельно и особо, здесь же хочется поднять тост за здравие мотелей. Вы, конечно, догадались, что это слово образовано из двух других, «мотор» и «отель», и означает «отель для мотористов». Первый мотель открыл некий Артур Хайнеман в городе Сан-Луис Обиспо в 1925 году.

Я уже писал о том, что массовый автомобиль оказался для Америки волшебной палочкой, вызвавшей к жизни целый мир явлений и вещей, среди которых, конечно же, и мотель. Расположенные буквально на всех основных автомагистралях страны, мотели ожидают вас на окраинах городов. Это поначалу делало их излюбленным местом для любовных свиданий и удобным убежищем для гангстеров. Известно, что Бонни и Клайд, одни из самых кровавых грабителей в истории Америки, скрывались от полиции именно в мотелях. Дело дошло до того, что директор ФБР Дж. Эдгар Гувер в 1940 году опубликовал в журнале «Америкэн Мэгэзин» статью под заголовком «Кемпинги преступности».

Как правило, мотель состоит из одно- или двухэтажного здания, построенного в форме буквы I, L или U, при этом фасад здания и все номера обращены лицом к общей стоянке. Можно подъехать и встать непосредственно перед входом в свой номер, который представляет собой большую комнату с отдельным туалетом и душем. Главным предметом комнаты является большущая и очень удобная кровать (как заметили Ильф и Петров, в Америке продают не кровать, а сон), кроме того, имеется, конечно, телевизор, несколько необходимых предметов мебели и, что особенно удобно, бесплатный Интернет. Само собой, все номера снабжены кондиционерами. Стоимость колеблется от тридцати до девяноста долларов за ночь, что доступно буквально любому более или менее нормально зарабатывающему на жизнь американцу.

Есть регистратура и небольшая столовая для завтрака, стоимость которого входит в стоимость номера. Завтрак не ахти какой: апельсиновый сок, сделанный из концентрата, фрукты (апельсины и яблоки), разного рода булочки, квадратики масла, мини-баночки с вареньем, картоночки молока, пакетики чая, совершенно неудобоваримый кофе и наборы разного рода кукурузных и иных хлопьев. Американцы уплетают все это с видимым удовольствием, чего нельзя было сказать о членах нашей съемочной группы. Во-первых, им было невкусно, во-вторых, им было мало. Чаще всего они выходили за пределы мотеля и направлялись в одну из многих закусочных, расположенных стратегически рядом. Поражает не только богатейшее меню, но и порции: они рассчитаны на желудки бездонные. О вкусовых качествах поданного… Об этом писали, как мне кажется, с удивлением и возмущением, Ильф и Петров:

«Идеальная чистота, доброкачественность продуктов, огромный выбор блюд, минимум времени, затрачиваемого на обед, — все это так. Но вот беда — вся эта красиво приготовленная пища довольно безвкусна, как-то обесцвечена во вкусовом отношении. Она не опасна для желудка, может быть даже полезна, но она не доставляет человеку никакого удовольствия… Мы долго не могли понять, почему американские блюда, такие красивые на вид, не слишком привлекают своим вкусом. Сперва мы думали, что там просто не умеют готовить. Но потом узнали, что не только в этом дело, что дело в самой организации, в самой сущности американского хозяйства… в Америке дело народного питания, как и все остальные дела, построено на одном принципе — выгодно или невыгодно».

И в самом деле, это так. Помню разговор, который у меня был с владельцем крупного агропромышленного комплекса. Он с гордостью сообщил мне, что ему удалось вывести почти квадратный помидор.

— Все эти квадратные помидоры, — объяснял он, — одинакового размера, все они поспевают в одно и то же время, что позволяет нам собирать их не руками, а с помощью специального комбайна.

— Но послушайте, — ответил я, — они же невкусные, эти ваши квадратные помидоры, они вообще безвкусные.

— Ну и что, — возразил он, лучезарно улыбаясь, — придет время, и все те, кто знал, каков вкус настоящего помидора, отойдут в мир иной, а оставшимся будет совершенно все равно, они будут есть эти с большим удовольствием.

К счастью, могу сказать, что мой восторженный собеседник заблуждался. В Америке появляется все больше и больше специальных продуктовых магазинов, в которых продается только «настоящее», все популярнее становятся так называемые фермерские рынки, куда привозят раз или два в неделю «настоящие» фрукты и овощи. Правда, цены на эти продукты заметно дороже, да и фермерам приходится тяжело; трудно в это поверить, но государство платит им своего рода компенсацию за то, чтобы они производили меньше продуктов, чтобы рынок не подешевел, чтобы поддержать крупные агропромышленные хозяйства.

Мы побывали во множестве мотелей, ели в бесчисленном количестве придорожных ресторанчиков, но я никак не мог отделаться от странного ощущения, будто эти мотели и ресторанчики как бы ехали вместе с нами, будто мы ехали-ехали, но всегда приезжали в один и тот же городок, где нас встречал все тот же ресторанчик с одним и тем же набором красивых и безвкусных блюд. И еще удивляло то, что американцы этого не замечают, что, как писали Ильф и Петров, они «к этому привыкли. Они едят очень быстро, не задерживаясь за столом ни одной лишней минуты. Они не едят, а заправляются едой, как мотор бензином».

Я забыл сказать, что многие мотели предлагают к вашим услугам зал для фитнеса и небольшой открытый бассейн. Словом, от мотелей, в отличие от американского общепита, у нас остались самые хорошие воспоминания…

Близился Чикаго, и я ничего хорошего от встречи с ним не ждал. Признаться, я был в нем до этого только один раз, да и то на один день, так что города я не видел. Я знал, что это третий по величине город Америки, что его считают самым американским из всех американских городов, что его воспевал в своих стихах великий Карл Сандберг. Но знал я и другое: что это город рэкетиров и бандитов, город грязный, неприглядный. Помнил я и впечатления Ильфа и Петрова:

«Мы знали, что в Чикаго есть трущобы, что там не может не быть трущоб. Но что они находятся в самом центре города — это была полнейшая неожиданность… Едва ли где-нибудь на свете рай и ад переплелись так тесно, как в Чикаго. Рядом с мраморной и гранитной облицовкой небоскребов на Мичиган-авеню — омерзительные переулочки, грязные и вонючие. В центре города торчат заводские трубы и проходят поезда, окутывая дома паром и дымом. Некоторые бедные улицы выглядят как после землетрясения, сломанные заборы, покосившиеся крыши дощатых лачуг, криво подвешенные провода, какие-то свалки ржавой металлической дряни, расколоченных унитазов и полуистлевших подметок, замурзанные дети в лохмотьях. И сейчас же, в нескольких шагах, — превосходная широкая улица, усаженная деревьями и застроенная красивыми особняками с зеркальными стеклами, красными кирпичными крышами, «паккардами» и «кадиллаками» у подъездов. В конце концов это близкое соседство ада делает жизнь в раю тоже не очень-то приятной».

А теперь крепко-накрепко зажмурьте глаза и откройте их в Чикаго, который предстал перед нами:

Красота! Другого слова не найти.

Даже не знаю, с чего начать. Начну с нашего первого утра — это было воскресенье, мы вышли из гостиницы — очень старой и нуждавшейся и в ремонте, и в более квалифицированном обслуживающем персонале — и увидели, что со всех сторон идут люди в майках, шортах и кроссовках, десятки и сотни людей. Оказалось, это был день Чикагского марафона, в котором принимают участие как бегуны мирового класса, так и совершенно обыкновенные люди всех цветов кожи, размеров и возрастов. Вся эта разноцветная и веселая толпа как-то сразу придала и нам бодрости: мы отправились на берег озера Мичиган (одного из пяти Великих озер Северной Америки), на котором и стоит Чикаго. Перед глазами предстало удивительное зрелище. Весь берег — широкий песчаный пляж — был «поделен» на участки, где люди занимались разными видами спорта: тут играли в пляжный волейбол, там занимались гимнастикой ушу, дальше по колено в воде стояли человек сорок, все в белой форме каратистов, которые под руководством сенсея отрабатывали боевые приемы, и так продолжалось по всему берегу Мичигана. Здесь же один из участков был отдан собакам — их были десятки, породистых и беспородных, они, весело лая, носились по песку, кидались в озеро, ныряли и выныривали, снова вылетали на берег, гонялись друг за другом, но самое поразительное было то, что не было ни одной драки. Ваня Ургант первым обратил на это внимание, спросив: «Как вы думаете, почему все собаки такие доброжелательные, почему они не рычат, не скалят зубы, не кусаются?».

Хороший вопрос. Может быть, потому что с ними обращаются по-человечески? Не бьют. Не издеваются. Может быть, потому что им живется хорошо? Вам покажется странным, но я утверждаю, что эти собаки улыбались и друг другу, и нам.

Да и сами американцы много улыбаются. Это вызывает у неамериканцев, в частности, у русских, целую гамму отрицательных чувств от недоумения до возмущения. Нечто подобное произошло с Ильфом и Петровым:

«Американский смех, в общем, хороший, громкий и жизнерадостный смех, иногда все-таки раздражает… Американцы смеются и беспрерывно показывают зубы не потому, что произошло что-то смешное. А потому, что смеяться — это их стиль.

Америка — страна, которая любит примитивную ясность во всех своих делах и идеях…

Смеяться лучше, чем плакать. И человек смеется. Вероятно, в свое время он принуждал себя смеяться, как принуждал себя спать при открытой форточке, заниматься по утрам гимнастикой и чистить зубы. А потом — ничего, привык. И теперь смех вырывается из его горла непроизвольно, независимо от его желания. Если вы видите смеющегося американца, это не значит, что ему смешно. Он смеется только по той причине, что американец должен смеяться. А скулят и тоскуют пусть мексиканцы, славяне, евреи и негры».

В этом отрывке явно слышно раздражение авторов, которые и сами любили смеяться. Но тут они, не разобравшись, ошиблись. Они оценили поведение незнакомого им народа, исходя из собственного опыта, из своей культуры и обычаев — и попали пальцем в небо (все мы страдаем этим грешком, подсознательно распространяя наши собственные привычки, традиции и правила поведения на остальных, что приводит нас к ошибочным выводам, неточным оценкам и вызывает раздражение, лишенное каких бы то ни было оснований).

Вот пример: утром человек выходит из своего гостиничного номера и садится в лифт. Не доходя до фойе, лифт останавливается и входит еще один пассажир. Как развиваются события, если дело происходит в России? А никак не развиваются. Оба пассажира, не глядя друг на друга, молча доезжают до фойе, молча выходят из лифта и расходятся по своим делам. А в Америке? Вошедший вторым обязательно улыбнется и скажет: «Good morning», на что получит в ответ такую же улыбку и тот же: «Гуд морнинг». Вполне возможно, что, выходя из лифта, один скажет другому «хорошего вам дня», на что тот ответит «спасибо, вам тоже».

Предположим теперь, что за русским исполнением сцены в лифте наблюдает американец. Вечером он напишет своей жене: «Русские — мрачные, неприветливые люди. Видимо, у них очень тяжелая жизнь, видимо, у них нет демократии и они боятся спецслужб, потому что они никогда не улыбаются».

Теперь предположим, что участницей американского варианта была русская. Она напишет своему мужу: «Американцы — жутко наглые люди. Сегодня утром в лифте один тип пытался меня склеить — улыбался до ушей, пытался заговорить со мной, но я даже не посмотрела в его сторону, дала ему полный отлуп».

Почему русские мало улыбаются и не здороваются по утрам с незнакомыми людьми — предмет другой книги. Что до американцев, то они давно поняли, что встречать человека улыбкой и пожелать ему «доброго утра» создает позитивный фон, поднимает настроение. И в самом деле, лучше смеяться, чем плакать, особенно, когда живешь в предельно конкурентной среде, которая требует от человека, чтобы он постоянно выглядел на все сто, а если можно, на все сто двадцать. Недаром мой друг Фил Донахью не раз говорил мне в трудные минуты, «don't let them see you sweat», «не позволяй им увидеть, что ты вспотел».

Американец, впервые познакомившись с вами, улыбнется так, будто он давно не испытывал такого счастья. Беда в том, что вы, не будучи американцем, а, скажем, русским, примете эту улыбку за чистую монету, и когда на следующий день этот же самый американец не узнает вас, вы страшно обидитесь и сделаете вывод, что все американцы — подлые притворы, лицемеры. И ошибетесь. Потому что эта улыбка не означает ровным счетом ничего, это просто часть этикета, который соблюдается повсюду, как в сферах весьма высоких, так и в самых обыкновенных. Ведь приятнее, когда продавщица улыбается вам, чем когда она смотрит на вас с явным безразличием или даже раздражением.

Там, на берегу озера, собаки смеялись и улыбались во всю ширину своей собачьей пасти — то ли потому, что радовались жизни, то ли потому, что подражали своим хозяевам.

На берегу Мичигана располагается самое дорогое жилье, дома необыкновенно современные по своей архитектуре и необыкновенно красивые. Мне трудно объяснить природу этой красоты: чистота ли линий, поразительная ли функциональность, точно ли угаданная соразмерность — наверное, все это играет роль, но есть что-то еще, дух, что ли, который выразить словами я не способен.

Конечно же, есть и районы неприглядные, трущобы не трущобы, но и не то, чтобы достойное человека жилье. Это так, но пусть мне покажут многомиллионный город, где нет такого жилья, и тогда брошу камень в Чикаго. Были мы в этом городе совсем недолго, к сожалению, не смогли встретиться с человеком, который, думаю, о Чикаго знает все — журналистом и писателем Стадзом Тэркелем. Ему за девяносто, и он мог бы много рассказать об этом городе, но, увы, ему нездоровилось…

Разговаривали, как всегда, с людьми на улице — кто-то хвалил мэра Ричарда Дейли-младшего, кто-то ругал, но если учесть, что он был избран в 1989 году и с тех пор переизбирался еще пять раз, если учесть, что, если он дотянет до следующих выборов 2010 года, он побьет рекорд своего отца, Ричарда Дейли-старшего, занимавшего этот пост с 1955 года до своей смерти в 1976 году, если учесть, что рейтинг популярности мэра нынешнего находится на уровне 70 процентов, то следует признать, что Дейли-младший сделал очень много, чтобы превратить Чикаго в динамичный, архисовременный город-красавец. «Можно дурачить часть народа много времени, и можно дурачить много народа часть времени, но невозможно дурачить весь народ все время» — эти слова принадлежат уроженцу штата Иллинойс, шестнадцатому президенту Соединенных Штатов Америки, Аврааму Линкольну, и они применимы к любому политическому деятелю, которого выбирают раз за разом в течение многих лет в условиях открытой и свободной конкурентной борьбы.

Там, на берегу озера, состоялся интереснейший разговор с университетским профессором, который в свободное от занятий время возглавляет клуб любителей бега. Они собираются каждое воскресенье, делятся на группы в соответствии с их возможностями, и бегут — кто на три мили, кто на пять, кто на десять. Спрашивается, чего бегут-то?

— Ради удовольствия. Ради чувства самоутверждения. Ради себя, — отвечает профессор.

— Как, по-вашему, почему пол-Америки бежит, не курит, не ходит в заведения фаст-фуд, не пьет никаких «кол», никакого пива, никаких крепких напитков, а другая половина не бегает, курит, не вылезает из «Макдоналдса», обпивается колами и пивом и отличается пугающими размерами?

— Ну, смотрите, человек рождается в достатке, его с детства правильно кормят, с детства он занимается разными вещами, развивается, ходит в продвинутую школу, поступает в хороший университет, получает хорошо оплачиваемую работу, не должен постоянно думать о том, как прокормить семью, как заплатить за жилье, как добыть медицинскую страховку, как заплатить врачу и так далее. У него есть время заниматься собой, думать о себе, о том, как он выглядит, какая связь между этим и той работой, на которую он претендует. Другой человек рождается в бедности, часто без отца, он испытывает нужду с самого первого дня, он растет в полукриминальной среде, с иными ценностями и приоритетами, учится он в отвратительной школе, чаще всего бросает ее, никакого высшего образования не имеет, денег мало, ест там, где дешево, некогда думать о здоровье, ну и так далее. Вот и получается: Америка представляет собой классовое общество, но не в смысле Маркса — буржуазия и пролетариат — а в смысле того, как люди выглядят. Если совсем коротко и карикатурно, есть два класса в Америке: класс стройных и класс ожиревших.

Наблюдение, не лишенное оснований. Америка, конечно же, страна парадоксов. Как объяснить то, что, с одной стороны, нет второй страны, в которой так была бы развита индустрия похудания, где с экранов телевизоров, рекламных щитов, витрин вас призывают быть худым и следить за фигурой, где вас буквально преследуют разноцветные неоновые сентенции о том, что «только стройным улыбается любовь, карьера, успех», где на каждом шагу вам демонстрируют красочные ролики и фотографии на тему «до того» и «после того» как Дженни или Джон стали пить, применять, поглощать, использовать, носить чудодейственное средство, совершенно безвредное, но гарантирующее «мгновенную потерю веса», где на каждом шагу вам предлагают лекарства, витамины, антиоксиданты, без которых вам ну никак нельзя, и где начинает казаться, что ты должен сейчас же, немедленно, сию минуту купить все то, что спасет тебя от ожирения; а с другой стороны, что США занимают первое место в мире по числу страдающих от ожирения не только среди взрослых, но и среди детей, опережая намного идущую на втором месте Мексику?

Во время нашего путешествия Ваня Ургант слетал в Бостон на конференцию толстяков. Он вернулся со съемками, которые смотреть детям до восемнадцати лет не рекомендую. Это страшно: женщины и мужчины совершенно необъятных размеров, как написал Ремарк, «ходячие кладбища бифштексов»; трясущиеся, словно студень, окорока бедер; зады, которые не могут вместиться в нормальный городской транспорт или театральное сиденье; предплечья объемом с нормальное бедро, животы, скрывающие от своих обладателей вид собственных ступней; многие — это в основном женщины, но попадались и мужчины — не могут самостоятельно передвигаться, им необходимо специальное инвалидное кресло. Они собрались на свой ежегодный слет, чтобы обсудить способы борьбы с дискриминацией, которой подвергаются люди «с избыточным весом». Им труднее получить хорошую работу, на них косо смотрят… Дискриминация? Пожалуй, но вместе с тем реакция на элементарную распущенность. Я не имею в виду людей больных, людей с гормональными нарушениями, это особый случай. Что до остальных — это их выбор, при этом ссылки на генетическую предрасположенность не убеждают, поскольку в этом случае человек должен с удвоенным вниманием следить за собой.

В Чикаго ожиревших было заметно больше, чем в Нью-Йорке, но меньше — по крайней мере, на глаз, — чем в Кливленде и Детройте. Но одно наблюдение стало бесспорным: чем «среднее» Америка, тем она толще.

* * *

На окраине Чикаго, в местечке Дес Плейнз, находится музей: это здание, в котором открылся первый в истории ресторан «Макдоналдс». Этому предшествовала интересная и очень американская история.

Жил-был некто по имени Рей Крок. Когда ему стукнуло пятьдесят два года, он заложил свой дом и все, чем он обладал, чтобы стать эксклюзивным дистрибьютором аппарата «мультимиксер», с помощью которого можно было одновременно взбивать пять молочных коктейлей. Через некоторое время Крок услышал о том, что где-то в Калифорнии какие-то братья МакДоналд купили восемь этих «мультимиксеров». Крок тут же сел в машину и поехал в Калифорнию, где нашел закусочную братьев МакДоналд — они продавали гамбургеры и молочные коктейли, при этом одновременно обслуживали невиданное ранее Кроком количество народа. Он и предложил братьям открыть несколько ресторанчиков с «мультимиксером», и они согласились. Первый открылся в Дес Плейнзе 15 апреля 1955 года.

Особая «американистость» этой истории заключается в изобретательности и готовности рисковать: сначала человек отдает все что у него есть ради получения права на распространение агрегата, которым еще никто никогда не пользовался, а потом пересекает полстраны, чтобы своими глазами увидеть не совсем понятно что, после чего в его антрепренерской голове возникает совершенно грандиозный замысел.

Хранитель музея с видимым удовольствием показывал нам с Ваней, как от «мультимиксера» Крок пошел дальше, использовав фордовскую идею конвейера: гамбургеры жарит один человек, закладывает их в булки другой, третий добавляет жареную картошку, четвертый передает в кассу, кассир выкрикивает номер ожидающего — все предельно организовано, быстро, чисто, все операции сведены до простейших движений, их может освоить любой, все идеально стандартизировано — от размеров и вида до вкуса, гамбургер и молочный коктейль в Чикаго абсолютно ничем не отличаются от гамбургера и молочного коктейля в Сан-Франциско или Мехико-сити.

Мы вышли из бывшего ресторана и нынешнего музея под впечатлением увиденного и услышанного. Перед зданием стояли американские машины того времени — великолепные, ярко окрашенные королевы дорог середины пятидесятых. Они хоть и стояли, но казалось, они парят, либо вот-вот сорвутся с места и полетят. Я бы добавил: напоминая другую Америку, полную оптимизма и задора, играющую мускулами, верящую в свою безгрешность и непобедимость, гордящуюся своей победой во Второй мировой, Америку… которой больше нет и никогда не будет.

Мы решили сделать фото на память на фоне первого в истории «Макдоналдса». Перешли улицу и оказались около неказистого одноэтажного зданьица, в котором не было ничего примечательного, кроме нанесенной спреем надписи на стене: «Если вам кажется, что все машины едут вам навстречу, это значит, что, скорее всего, вы едете против движения».

Глава 6
А пройдет ли это в Пеории?

Когда перечитываешь книжку Ильфа и Петрова — а я перечитал ее раз десять, — понимаешь, что более всего поразили их две вещи: автомобильные дороги и обслуживание. Учитывая, что они прибыли из страны, в которой, как когда-то сострил один англичанин, вместо дорог — одни лишь направления (об обслуживании англичанин не написал ничего — оно отсутствовало вовсе), это неудивительно.

Предоставим слово авторам, заехавшим на бензоколонку:

«Здесь мы услышали слово «сервис», что означает — обслуживание.

Бак наполнен, и можно ехать дальше. Но джентльмен в полосатой фуражке и кожаном галстуке не считает свою миссию законченной, хотя сделал то, что ему полагалось сделать, — продал нам одиннадцать галлонов бензина, ровно столько, сколько мы просили. Начался великий американский сервис.

Человек с газолиновой станции (в штатах бензин называется газолином) открывает капот машины и металлической линейкой с делениями проверяет уровень масла в моторе. Если масла необходимо добавить, он сейчас же принесет его в красивых консервных банках или высоких широкогорлых бутылках. Стоимость масла, конечно, оплачивается.

Затем проверяется давление в шинах… Лишний воздух выпустят, если его не хватает — добавят.

Затем полосатый джентльмен обращает внимание на ветровое стекло. Он протирает его чистой и мягкой тряпкой…

Все это проделывается быстро, но не суетливо. За время этой работы, которая не стоит путешественнику ни цента, человек с газолиновой станции еще расскажет вам о дороге и о погоде, стоящей по вашему маршруту…

Весь сервис есть бесплатное приложение к купленному бензину. Тот же сервис будет оказан, даже если вы купите только два галлона бензина. Разницы в обращении здесь не знают. Какой-нибудь старенький «шевролишка» и рассверкавшийся многотысячный «дюзенберг», чудо автомобильного салона тысяча девятьсот тридцать шестого года, встретят здесь одинаково быстрое и спокойное обслуживание».

За прошедшие с тех пор семьдесят с лишним лет сервис, увы, стал совсем другим, в чем может убедиться любой, кто захочет заправиться на «газолиновой» станции. Никакого «полосатого джентльмена» нет и в помине. Никто вам бензин не наливает, тем более не проверяет уровень масла, давление в шинах и чистоту вашего ветрового стекла (правда, в том или ином городе, пока вы стоите на красном светофоре, к вам подскочит какой-то расхристанный субъект и, не дожидаясь вашего согласия, брызнет какой-то жидкостью на ветровое стекло и начнет работать специально припасенной губкой — но не заблуждайтесь, это вовсе не сервис, это активный, я даже сказал бы агрессивный отъем денег). За два месяца нашего путешествия мы побывали на бесчисленном количестве бензоколонок, и нигде никто не бросался заправить нашу машину, проверить, все ли в порядке с маслом и давлением воздуха в шинах.

Уровень сервиса упал — и не только на бензоколонках. Он упал повсюду (я оставляю в стороне тот особый мир, который доступен только тем, кто может за него заплатить — там сервис особый, порой переходящий в подобострастие). Как мне кажется, это связано, во-первых, со все большим отчуждением человека от своего труда. Во времена Ильфа и Петрова работник бензоколонки часто был ее совладельцем, почти всегда был лично заинтересован в успехе этой колонки; во-вторых, вы сегодня почти не найдете «настоящих» белых американцев среди обслуживающего персонала: это чаще всего выходцы из Латинской Америки и Азии, афроамериканцы, для которых, в силу определенных обстоятельств, протестантская «этика труда» является чуждой. В-третьих, общий уровень образования несомненно понизился, за прилавками стоят люди совершенно беспомощные, если не работает калькулятор, тем более компьютер, люди, функционально безграмотные — они могут сложить буквы в слова и слова в предложения, но они не способны понять то, что прочитали, речь притом идет о простейших инструкциях.

Вместе с тем мы не уставали удивляться тому уровню комфорта, удобств, с которым сталкивались. Может сложиться впечатление, будто в Америке есть мощный мозговой центр, где светлые головы круглосуточно думают над тем, как сделать жизнь своих соотечественников удобней.

Вот мы едем из Чикаго в маленький город Пеория и останавливаемся у так называемого «rest area» — «зоны отдыха». Это, разумеется, бензоколонка, но кроме того и главным образом это довольно большое здание, в котором предусмотрено абсолютно все. Перед ним — две парковки — одна для грузовиков и автобусов, другая для автомобилей. И еще отдельная парковка для инвалидов.

Подходим с Ваней к входным дверям: надпись предупреждает о том, что:

— За кражи и вандализм будут преследовать и наказывать;

— Курить запрещается;

— Ходить босиком запрещается;

— Ходить без майки или рубашки запрещается;

— Входить с животными запрещается;

— Входить с огнестрельным оружием запрещается.

Входим — в кроссовках, в майках, джинсах, без огнестрельного оружия. Сразу, справа, освещенное изнутри панно-карта: указано место нашего нахождения и как ехать дальше в разных направлениях. Чуть ниже — список мотелей и гостиниц, а также достопримечательности. Здесь же, буквально в двух шагах, углубление в стене — за стеклянной дверцей виднеется какой-то аппарат, и на стене небольшая табличка гласит: «В случае сердечного приступа открыть дверцу, достать и применить аппарат для электрошока». Ваня Ургант поражен — это что же, говорит он, здесь все умеют пользоваться этим?

Далее: умывальники, расположенные на разной высоте — более низко — для инвалидов в коляске и маленьких детей (вообще в Америке во всех местах общественного пользования, от туалетов до автомобильных стоянок и общественного транспорта, учитываются проблемы инвалидов), комната отдыха, душевая и телевизионная комната для водителей-дальнобойщиков, словом, вы не успеете даже задаться вопросом, есть ли здесь то или иное, как обнаружите, что есть. Вот вам из ряда вон выходящий пример: там, где на стене привинчены таблички с надписями, под ними находятся таблички, на которых все это написано брайлем, для слепых.

Далее, несколько ресторанчиков, магазинчиков.

Туалеты мы, по понятным причинам, не снимали, но поверьте мне на слово: и в них все продумано до мелочей, и в них имеется специальный туалет для инвалидов (о чистоте и порядке не говорю, это нечто само собою разумеющееся).

Америка — страна удобств. И в этом она не имеет себе равных нигде в мире.

* * *

Приехали в Пеорию. Городок, ничем особенным не отличающийся от сотен и тысяч таких же маленьких городов Америки, если бы не одно обстоятельство.

Где-то в начале XX века кто-то заметил, что если водевиль или бурлеск проходит с успехом на сцене Пеории, ему гарантирован успех в стране в целом. Почему? Этого не знал — да и не знает — никто. Но факт есть факт, и вот родилось выражение: «А это пройдет в Пеории?». Городок стал своего рода испытательным полигоном для проката разных мюзиклов и пьес, там проверяли функциональность своих политических лозунгов различного рода деятели, и, хотя это было давно, и Пеория в меньшей степени остается этаким полигоном, чем прежде, тем не менее…

От посещения Пеории остались в памяти две встречи.

Первая — с Джимом Ардисом, мэром города, который удивил меня не только тем, что фактически работает бесплатно (у него есть свой бизнес), ставит задачу превратить Пеорию в город самого передового школьного образования, ходит и разъезжает по своему городу без всякого сопровождения, ежегодно принимает участие в марафоне, средства от которого идут на поддержку Детской клиники и больницы, которая находится совсем в другом городе и штате (городе Мемфисе, штат Теннесси, о котором будет сказано отдельно); поразил он меня ответом на мой вопрос, что для него является главным в работе:

— Мои приоритеты, то, чем я стараюсь руководствоваться в работе, можно выразить так: однажды твоя жизнь будет оценена не потому, сколько денег ты заработал и сколько у тебя машин, а по тому, как ты повлиял на чью-то жизнь.

Вторая встреча произошла на углу Мейн и Джефферсон стритов, встреча с еще молодым юристом по имени Авраам Линкольн. Ну, не с ним, положим, а его памятником, который стоит там, около здания суда графства Пеории, в честь речи, которая была произнесена здесь будущим президентом США 16 октября 1854 года. Он стоит во весь рост — 193 сантиметра, худющий, опустив обе руки, указывая пальцем на воображаемую черту, проходящую у его ноги: за этой чертой, сказал он в своей речи, нет прохода рабству. Статуя какая-то очень живая, кажется, вот-вот пойдет мерить Пеорию широкими шагами. Брайан подошел, положил руку на плечо Линкольну, потом отвернулся и отошел — он плакал. А я представил себе, как Линкольн заходит к Джиму Ардису и говорит:

«Я буду делать все, что я могу, пока могу. И если в итоге я буду прав, то все слова моих критиков и хулителей не будут означать ничего. Но если итог будет иным, то даже хор ангелов, поющий мне славу, не изменит ровно ничего».

* * *

Из Пеории мы поехали на юго-запад, через штаты Миссури и Канзас, въехали в Оклахому и остановились в самом северо-восточном его уголке, в Майами. Да, да, в Майами, который не имеет ничего общего с одноименным городом во Флориде. Этот Майами совсем крохотный, хвастаться ему особенно нечем, в путеводителе вам сообщат, что его главная улица — очередной Мейн стрит — представляет собой отрезок легендарной трансконтинентальной автомобильной дороги номер 66; именно по этой дороге, еще тогда недостроенной, ехали в 1935 году чета Адамс с Ильфом и Петровым. Строительство было завершено четырьмя годами позже, в 1939-м, когда-то здесь добывали цинк и свинец, потом они кончились и шахты закрыли.

На бензоколонке встретили группу кровельщиков и их работодателя. Ребята молодые, симпатичные, охотно отвечали на вопросы, которые задавал им Брайан Кан из Монтаны:

— Ну, и как вам живется?

— Да как сказать… Так себе, живем у подножья горы, а говно, как известно, всегда катится сверху вниз.

— Понятно. Медицинская страховка у вас есть?

Молча мотают отрицательно головами. Тут вступает в разговор босс, тот, кто нанял их:

— Какая к черту страховка?! Никаких денег не хватит ни у них, ни у меня! Вон при Клинтоне все было шикарно, жили, как люди, а при этом Буше все полетело хрен знает куда. Одни долги…

— Между прочим, — замечает самый активный кровельщик, — нашим сенаторам повысили зарплату на тридцать тысяч долларов в год. А нам уже пять лет не повышают минимальную зарплату. Я хочу спросить, а где мои деньги в этих тридцати тысячах? Где, я вас спрашиваю?

— Ну, — допытывается Брайан, — а вам не кажется, что хорошо бы изменить всю систему здравоохранения, чтобы это все было доступно каждому? Что скажете?

Кровельщики смущенно улыбаются, переминаются с ноги на ногу.

— Да хрен его знает, — тянет один.

— Ладно, — говорит Брайан, — завершите для меня следующее предложение: «Для меня быть американцем, это?..»

— Лучше, чем быть мексиканцем! — выпаливает один под общий хохот.

Живется им явно нелегко, но они не жалуются — и это тоже очень американская черта.

— Майами — потрясающий город, здесь уютно и тепло, здесь мы все друг друга знаем, если ты приезжий и зайдешь в магазин, тебя обязательно спросят, откуда вы, надолго ли к нам, не нужна ли помощь. Вот такой наш Майами, так что приезжайте еще.

Потом все залезли в пикап, помахали нам на прощание и умчались в клубах пыли в сторону Миссури и работы.

* * *

Полицейская машина, сев нам на хвост, пару раз предупреждающе взвыла, затем по громкой связи приказали нам остановиться. Патрульная машина остановилась метрах в пяти позади нас. Из нее вышел здоровенный «коп», он не спеша подошел к нашей машине и плотно приложил правую ладонь к заднему стеклу, потом, поравнявшись с правым задним окном и посмотрев на пассажиров, сказал:

— Пожалуйста, джентльмены, положите руки на спинку переднего сиденья. Спасибо. А вы, сэр, — обратился он ко мне, положите обе руки на руль.

Убедившись, что его указания выполнены, он прошел мимо водительского окна, потом повернулся так, что видел и водителя, и пассажиров, и попросил мои права. Внимательно посмотрел, потом участливо спросил:

— Куда держите путь, сэр?

— В Колорадо Спрингс, — ответил я.

— Хорошее место, — кивнул он и продолжал: — Вы превысили лимит скорости на десять миль в час, поэтому, сэр, я выпишу вам штраф, но не буду снимать с вас зачетных очков. Вот и все, сэр, хорошей вам дороги.

Все, что здесь описано, случилось на самом деле, но это была инсценировка, просто нам, приехавшим в Полицейскую академию штата Оклахома, устроили демонстрацию того, как задерживают машину.

— Почему вы прижали ладонь к заднему стеклу? — спросил я.

— Для того чтобы оставить отпечатки своих пальцев, — отвечает лейтенант дорожного патруля штата Оклахома Питер Норвуд, — на тот случай, если что-нибудь случится со мной. Так смогут определить, что я пытался эту машину задержать.

— Ну, а руки на сиденье и на руле, это для чего?

— Я должен увидеть руки всех пассажиров и водителя. Пока не увижу, останусь у заднего окна. Только потом пройду вперед и встану так, чтобы всех видеть.

— А если я сниму руки с руля?

— Я попрошу вас положить их на руль, сэр.

— А если я откажусь?

— Я должен буду принять решение, на которое у меня не больше трех секунд: либо вновь попросить вас, либо пристрелить.

— А если у меня спрятан пистолет, и я попробую его достать, как быстро вы сможете выхватить свой пистолет?

— Очень быстро, сэр, — и лейтенант Питер Норвуд в одно мгновение неуловимым движением выхватил свой пистолет.

Помню, когда мы еще выезжали из Нью-Йорка, Ваня поразился размерам увиденных им полицейских — не росту их, а огромным животам. — Как же могут они бежать за преступниками? Они еле-еле влезут за руль машины с такими пузами!

И то правда. Когда я рос в Нью-Йорке, полиция состояла сплошь из высоченных, атлетически сложенных ирландцев. Теперь же ирландцев поубавилось, стало довольно много афроамериканцев и выходцев из Латинской Америки, немало и женщин. Средний рост заметно снизился — кажется, когда-то существовало правило, что полицейский не может быть ниже шести футов — 182 сантиметра — ростом. Теперь не только рост значения не имеет, но и вес: ожирение, поразившее Америку, не пощадило и тех, кого традиционно называют «красой и гордостью Нью-Йорка».

Здесь, в академии штата Оклахома, мы увидели довольно много полицейских, размерами напоминавших морских львов — правда, это все были относительно пожилые офицеры, молодежь же была вся как на подбор. Мы имели возможность убедиться в том, что готовят здесь супер-копов, людей умеющих если не все, то многое: принять мгновенное решение, принять роды, виртуозно управлять машиной в любой обстановке, владеть оружием самого разного вида и назначения. Готовят жестче, чем в морской пехоте, от первоначального набора к выпуску остается не больше половины: люди не выдерживают нагрузки.

— В машине не тошнит? — участливо спросил инструктор по экстремальному вождению.

— Да вроде нет, — ответил я.

— Сейчас затошнит, — успокоил он меня, и мы сорвались с места и на дикой скорости стали змейкой лавировать между выставленными в длинный ряд красными пластмассовыми конусами. Проскочили и встали как вкопанные.

— Ну вот, — ворчливым голосом сказал инспектор, — экзамен сдали. Собьешь хоть один конус — получишь неуд, конус — это живой человек, а ты гонишься за плохим парнем. Важно, кроме того, удержать машину, не давать ей развернуться вокруг собственной оси.

— А для этого что надо сделать? — спрашиваю я.

— А сейчас покажу, лучше один раз увидеть…

Вот он развернул машину, поехал назад к месту старта, спросил: «Готов?», и когда я кивнул, утопил педаль газа в пол. Машина взревела и сорвалась с места, а он кричит:

— На мои руки смотри, на руки!

Я смотрю и вижу, что он часто-часто вращает руль туда-сюда, туда-сюда. И опять, вжжжжжик, мотаемся между конусами и со страшным визгом тормозов, сопровождаемым острым запахом жженой резины, останавливаемся.

— Ну, поняли? — спрашивает он.

— Понять-то я понял, но у нас инструкторы говорят, что ни в коем случае нельзя вертеть рулем…

Он оборачивается ко мне, смотрит недобрым взглядом и говорит:

— А пусть этот ваш инструктор приедет сюда, сэр, я его съем живьем!

Я — не любитель полиции. Слишком часто эти блюстители порядка сами нарушают его, слишком часто применяют силу там, где нет в этом необходимости, слишком часто прикрывают тех, кого должны преследовать. Но эти представители дорожной полиции произвели и на меня подкупающее впечатление. Понятно, что мы общались не со всеми, понятно, что лейтенант Питер Норвуд выделяется даже среди лучших, но мы, приехавшие из России, имеем тончайший нюх на все, что хоть отдаленно напоминает потемкинскую деревню, а здесь не было даже следа этого запаха.

А был запах братства, гордости, готовности служить. Я спросил Норвуда, как относятся люди к дорожной полиции штата, и он ответил:

— Они уважают нас, но и боятся.

Наверное, так оно и должно быть. Ведь эти люди рискуют жизнью каждый день: кто знает, чем закончится погоня за очередной машиной?

Я поехал с одним из старших полицейских, предложивших показать мне полосу препятствий и прочие прелести. Во время пути зазвонил телефон. Это оказалась его супруга.

— Знаешь, — говорит он, — у меня в машине русский… Да нет, не шучу я, настоящий, прямо из Москвы… Не выпил я ни капли, ты же знаешь, на работе не пьем… Ничего я не придумал… Ну ладно, до вечера. Я тебя люблю.

Потом он обернулся ко мне и сказал:

— Она решила, что я ее разыгрываю… А знаете, почему мы всегда так прощаемся?

— Нет, а почему?

— Потому что каждый день может быть для нас последним, такая у нас работа, поэтому, прощаясь, всегда говорим друг другу «я тебя люблю».

* * *

Накупив бейсболок и маек с надписью «Дорожная полиция штата Оклахома», мы поехал и дальше. На прощание нас предупредили, чтобы мы сняли эти предметы одежды до того, как пересечем границу соседнего штата:

— Нас там не очень любят, завидуют нашей славе, так что вы поосторожней.

* * *

Уже в машине у нас возник довольно любопытный разговор, который я привожу текстуально.

Познер: Вот я хочу вас спросить: у вас уже сложилось некоторое общее впечатление об этих людях? Об американцах?

Ургант: Вот эта черта, которую я не могу не заметить. Они люди открытые. С людьми не надо пытаться найти какой-то контакт. Они уже открыты для контакта.

Брайан: По-моему, американцы всегда готовы высказать свою точку зрения, если под этим мы и подразумеваем открытость. Они никогда не пытаются скрыть что-либо, они не двуличны — сразу выкладывают все. И я думаю, что это замечательное качество.

Ургант: К вопросу об открытости. Мне, конечно, очень интересно было бы узнать и проверить вот эту теорию, о которой, кстати, сказал профессор в Чикаго. Не теорию, а даже вот ощущение, что американцы — это те люди, которые невероятно открыты. Они впускают тебя сразу в свой мир, они участливы. Но это все — поверхность. Но если уж говорить дальше… будут ли они разделять не только мой интерес к ним, но и еще какие-то твои проблемы — это вопрос. Пока ответа у меня на него нет, потому что, к сожалению, знаю только одного американского гражданина, с которым мы имеем общение больше трех дней в нашей поездке — это Брайан. Совсем скоро — завтра-послезавтра — я собираюсь попросить у него в долг деньги. И таким образом проверить, насколько мы близки.

Брайан: Я могу сказать, что я провожу черту в отношении Ивана. Я знаю его всего несколько дней, но уже понял, что в этой ситуации мой ответ будет: ни за что на свете. Ни за что.

Ургант: Благодарю, Брайан. Вот и ответ. Спасибо огромное, Брайан.

Брайан: А что ты думаешь, Владимир? Ты-то встречался со многими американцами.

Познер: У меня впечатление, что американцы открыты, но не сентиментальны. Они будут очень открыты с вами в том, что касается обсуждения каких-то проблем, но там, где идет речь об их внутреннем мире, об их личном, они с вами не будут разговаривать, потому что вы… Ну кто вы им?

Ургант: Я говорю о том, что в принципе существует ли в американском сознании — или там, как хотите, в американских людях вот такие качества, когда мы можем делиться друг с другом, сопереживать друг другу. В каких-то очень личных вопросах… Или все-таки это общество по первому плану невероятно открытых и дружелюбных людей, которые, безусловно, помогут вам подняться на улице, если вы упали, но не будут вас спрашивать, почему вы упали-то, по какой причине, из-за какой болезни.

Познер: Это неверно.

Ургант: Неверно?

Познер: Они помогут вам встать, они вызовут «Скорую помощь», они не пройдут мимо, как у нас часто бывает. Они как раз не пройдут мимо. Не проедут. Это мы сейчас говорим о разных вещах.

Ургант: Но вы же понимаете, что я имею в виду? Они всегда отстаивают… private… какой-то вот такой… частную зону, куда тебя не допускают. Что мне, как человеку, который вырос и прожил свою жизнь в России… как мне кажется, мы в России имеем другое — и это как раз меня и интересует… Я имею в виду… 300 миллионов людей… которые потенциально могут тебя понять. Ведь это же самое важное. Знаете, как говорят, русскую душу никогда не поймешь.

Познер: Ну, вообще, я считаю, что Тютчев глубоко заблуждался, когда он писал, что умом Россию не понять и так далее. В этом есть определенный националистический оттенок. По-моему, это все глупости. На самом деле, понять другую страну, понять другой народ… вообще, это требует, во-первых, тонкости, желания и времени. И требуется, может быть, даже определенный талант.

Глава 7
И все-таки война проиграна

«Пора уже исполнить обещание написать об американских дорогах… Они стоят этого…

Мы не впервые очутились на автомобильной дороге. Теперь мы уже привыкли, притерпелись к этому блестящему дорожному устройству, но первое впечатление было незабываемым. Мы ехали по белой железобетонной плите толщиной в одиннадцать дюймов. Эта идеально ровная поверхность была слегка шероховата и обладала огромным коэффициентом сцепления. Дождь не делал ее скользкой.

Мы катились по ней с такой легкостью и бесшумностью, с какой дождевая капля пролетает по стеклу. Дорога на всем своем протяжении была разграфлена толстыми белыми полосами. По ней в обоих направлениях могли идти сразу четыре машины. Практически эти дороги, подобно дорогам Древнего Рима, построены на вечные времена…

О, эта дорога! В течение двух месяцев она бежала нам навстречу — бетонная, асфальтовая или зернистая, сделанная из щебня и пропитанная тяжелым маслом…

Иностранец, даже не владеющий английским языком, может с легкой душой выехать на американскую дорогу. Он не заблудится здесь, в чужой стране. В этих дорогах самостоятельно разберется даже ребенок, даже глухонемой. Они тщательно перенумерованы, и номера встречаются так часто, что ошибиться в направлении невозможно…

На дорогах есть множество различных знаков. Но — знаменательная особенность! — среди них нет ни одного лишнего, который отвлекал бы внимание водителя…

Дороги — одно из самых замечательных явлений американской жизни. Именно жизни, а не одной лишь техники».

Лучше, по-моему, не скажешь. Мы, как Ильф и Петров, катили по этой бесконечной гладкой ленте. Я не мог — уже в который раз! — не подумать о том, какое чудо сотворил для Америки массовый автомобиль. Ведь это он побудил страну к строительству дорог, а строительство дорог породило совершенно новый вид транспорта, который оттеснил не только транспорт водный, но и железнодорожный — грузовой. Сегодня, когда тебя обгоняют красавцы-дальнобойщики, громадные грузовики, то не сразу понимаешь, что эти дороги, являющиеся артериями страны, восходят к видению Генри Форда…

Зато, если ты, конечно, не американец, и особенно если ты из России, ты задаешься вопросом: почему у них такие чистые, красивые грузовики? В самом деле, почему? Или, если угодно, почему в России такие уродливые и грязные? Впрочем, это другая тема.

Дорога № 66, о которой я писал чуть раньше, была первой магистралью, которая пересекла страну с севера-востока на юго-запад, ею-то и восхищались Ильф и Петров, да не только они. Дорога № 66 стала легендарной, о ней писали песни, и одну из них исполнил, как говорится, на веки вечные бессмертный Нат «Кинг» Коул. Но все те же Ильф и Петров немало удивились бы, узнай они, что дорога № 66 давно не является ни главной, ни единственной…

Главнокомандующий союзническими войсками в годы Второй мировой войны, генерал Дуайт Д. Эйзенхауэр был потрясен качеством германских дорог: продвигаясь с боями по территории этой страны, он увидел поразительную по качеству и охвату сеть автомобильных дорог, построенную по указанию Гитлера. Вернувшись в Америку и став президентом в 1952 году, Эйзенхауэр добился принятия национального плана строительства сети не просто хайвеев, а суперхайвеев, именно они покрывают Америку сегодня. Так что возможно такое парадоксальное утверждение: Америка обязана своими прекрасными дорогами Генри Форду и… Адольфу Гитлеру.

И вот по этой изумительной дороге мы держали путь из Оклахомы через «Ручку кастрюли» Техаса, как называют торчащий в северном направлении прямоугольник этого штата, все дальше на Запад в штат Нью-Мексико.

Проехали через город Амарилло, который нас ничем не удивил (в отличие от Ильфа и Петрова, которых поразил в этом «новом и чистом» городе «полный комплект городских принадлежностей… как говорится, что угодно для души. Вернее — для тела. Для души тут как раз ничего нет»).

Из Амарилло путь прямой — в Санта-Фе, Ильф и Петров так и поехали, но нас ждали в Галлопе, поэтому, несмотря на географическую абсурдность этого решения, мы проскочили Санта-Фе и помчались в самый северо-восточный угол штата Нью-Мексико, в город Галлоп.

«Город Галлоп дал нам очень много для понимания Америки. Собственно, этот город совсем не отличается от других маленьких городков… Какой-нибудь старый галлопчанин, уехавший на два-три года, едва бы узнал свой родной город, так как нет ни одной приметы, по которой он мог бы его узнать. «Какой город?» — спросил бы он, высунувшись из автомобиля. И только узнав, что он действительно в Галлопе, а не в Спрингфильде или Женеве, принялся бы целовать родную землю (асфальт). Именно этим вот отсутствием оригинальности и замечателен город Галлоп. Если американцы когда-нибудь полетят на Луну, они обязательно построят там точь-в-точь такой же город, как Галлоп… Добрый город Галлоп! Его не интересуют события в Европе, Азии и Африке. Даже американскими делами город Галлоп не слишком-то озабочен. Он гордится тем, что со своими шестью тысячами жителей имеет горячую и холодную воду, ванны, души, рефрижераторы и туалетную бумагу в уборных, — имеет тот же комфорт, что Канзас-Сити или Чикаго».

Все-таки Ильфа и Петрова поразил тот факт, что даже в самом захолустном городке Америки люди пользуются точно такими же удобствами, какими пользуются, например, в Нью-Йорке или Чикаго. Они, будучи людьми советскими, пытались не то, чтобы скрыть свое удивление — да и восхищение, — но как-то умерить его. А ведь есть чем восхищаться, это и вправду поразительное достижение.

Сегодня в Галлопе проживают не 6 тысяч, а чуть более двадцати тысяч человек. Американцы побывали на Луне, но ничего там не построили. И все-таки Галлоп отличается от многих других американских городков, как мне показалось, все-таки имеет свои отличия. Нет, не архитектурные — городок унылый, пожалуй, самое красивое его здание — новый вокзал, где останавливаются поезда, проезжающие прямо через тело города. И не огромным моллом, без которого ныне не обходится ни один американский город. Отличие касается субботних покупателей в этом самом молле…

Представьте себе, вы входите и не видите ни одного белого лица. Зато вы видите сотни лиц красноватых. Это индейцы, или, если придерживаться политкорректной терминологии, «Native Americans» («туземные американцы»), Молл ими буквально забит, они приезжают сюда целыми семьями именно по субботам, это, как мы выяснили, у них нечто такое же обязательное, как «банная суббота» для любителя попариться в России.

Больше всего меня поразила их внешность. Для меня, зачитывавшегося в детстве книжками Фенимора Купера, индейцы отличаются необыкновенной стройностью, они красивы, у них чеканные черты лица, они горды и независимы, я знал названия многих индейских племен — делаверы и могикане, чероки и команчи, су и навахо. Кстати, вот, что писали Ильф и Петров:

«Наваго ненавидят и презирают «бледнолицых братьев», которые уничтожали их несколько столетий… Эта ненависть сквозит в каждом взгляде индейца… Индейцы почти совершенно не смешиваются с белыми. Это многовековое сопротивление индейцев — вероятно, одно из самых замечательных явлений в истории человечества».

И еще:

«В последний раз мы смотрели на пустыню наваго, удивляясь тому, как в центре Соединенных Штатов, между Нью-Йорком и Лос-Анджелосом, между Чикаго и Нью-Орлеаном, окруженные со всех сторон электростанциями, нефтяными вышками, железными дорогами, миллионами автомобилей, тысячами банков, бирж и церквей, оглушаемые треском джаз-бандов, кинофильмов и гангстерских пулеметов, — умудрились люди сохранить в полной неприкосновенности свой уклад жизни».

Совершенно определенно хочу сказать: нет, не сохранили. Почему-то стоит перед глазами такая картинка: в отделе молла, отведенном для детей, индейский мальчик лет пяти сидит верхом на пластмассовой лошадке-качалке и с веселым гиканьем погоняет ее. А неподалеку сидят за столиком его родители — пузатые карикатуры на Чингачгука — и уплетают фаст-фуд, запивая его большими картонными стаканами кока-колы.

В день нашего приезда на одной из городских площадей в рамках фестиваля индейской культуры состоялся вечер индейских танцев. Под барабанную дробь и звук свистулек представители разных племен в традиционном убранстве плясали. Лично у меня это зрелище вызвало лишь щемящее чувство жалости и тоски по чему-то такому, что ушло навсегда. Один из музыкантов по имени Фернандо оказался, как он сам сказал, «пропагандистом культуры» своего народа. На следующий день мы приехали к нему в резервацию — в небольшое поселение, где живут индейцы племени зуни-пуэбло. Такой нищеты я давно не видел.

Плохенькие дома, кучи мусора, бродячие голодные собаки. В доме Фернандо причудливое смешение современной цивилизации и остатков «индейского». Его мать, женщина престарелая, целыми днями сидит у огромного плазменного телеэкрана, уставившись в нескончаемый поток «мыла». Фернандо сидит за столом и ест, откладывая маленькие порции овощей для «добрых духов», прося их о дожде. При этом он сообщает мне, что он, как и большинство жителей поселения, католик. На улице его жена подкладывает в глиняную печь дрова и, когда они прогорают, засовывает туда приготовленное ею тесто. Через несколько часов будет готов хлеб.

— Двадцать семь больших хлебов, — говорит она с гордостью.

— Двадцать семь? — переспрашиваю я. — А зачем столько?

— Для семьи и на продажу, к нам приезжают из других поселений, где нет печей. Там уже забыли, как это делается.

Зрелище тягостное.

— Как вы предпочитаете, чтобы вас называли, — спрашиваю я Фернандо, — туземным американцем или индейцем?

— Да мне как-то все равно, — отвечает он, — хотя я больше привык считать себя индейцем.

— А как вы относитесь к слову «резервация»?

Фернандо пожимает плечами, улыбается и молчит. Потом говорит:

— Знаете, до 1924 года нам, индейцам, было запрещено покидать резервации. Сейчас все-таки стало получше.

Выхожу на улицу и вижу, как Ваня помогает хозяйке с дровами. Брайан на полном серьезе говорит ей:

— Спасибо большое. А то до сих пор я не видел, чтобы он работал.

Ваня не находит ответа, и поэтому делает вид, что ничего не слышал. А мне хочется уехать отсюда как можно скорее.

На прощание Фернандо дарит мне чудесный нашейный амулет — черепашку, сделанную из какого-то местного камня красного цвета. Во время путешествия лопнул тонкий кожаный шнур, на который она была вдета, и черепашка потерялась. Ужасно жалко.

Обратно в Галлоп мы ехали молча. Потом я сказал, что настроение у меня отвратительное, что Америка повинна в геноциде, потому что на самом деле индейцы уничтожены — не только и, быть может, не столько физически, сколько духовно: они уже не индейцы, но и не американцы в общепринятом смысле слова.

Ваня не совсем согласен. Он считает, что когда традиции сталкиваются с современной цивилизацией, они не выдерживают, происходит то, чему мы были свидетелями, ничего с этим сделать нельзя.

Брайан говорит мне, что я не прав, что потрачены миллионы и миллионы долларов, чтобы помочь индейцам, что американцы давно осознали свою вину и стараются ее искупить.

Ерунда.

Вспоминаю разговор одного индейского вождя с французским писателем (я эту книжку прочитал незадолго до начала нашей поездки). Писатель спрашивает вождя, почему не построят Музей холокоста, как построили в Вашингтоне в память уничтоженных нацистами во время войны евреев, только на этот раз в память уничтоженных индейцев? Вождь ему отвечает: «Такие музеи строят, когда война окончена. Наша продолжается».

Нет, это не так. Война окончена и проиграна.

* * *

В Галлопе мало достопримечательностей. Есть знаменитая гостиница «Эль Ранчо», которую построили в 1937 году в стиле «Дикого Запада» для съемок вестернов. Стены все увешаны фотографиями голливудских звезд, перед которыми благоговейно застывают туристы. Местный знаток истории города с нескрываемым удовольствием рассказал нам о том, как всеамериканский герой Джон Уэйн как-то въехал в гостиницу и в бар на коне.

Мы сами набрели на другую примечательность: целая стена дома представляет картину, на которой изображены индейцы племени навахо, — кто в народном одеянии, кто в военной форме. Надпись гласит, что во время Второй мировой войны японцы перехватывали и легко расшифровывали всякого рода секретные американские сообщения. Индейцы навахо предложили использовать в качестве шифра их язык, и как ни старались японские эксперты, разгадать его они не сумели.

Еще нас пригласили на вечернюю облаву выпивших водителей. Полиция останавливала все машины подряд, все это делалось перед специально построенной трибуной, на которой собралось человек сорок местного — в основном индейского — населения. Чем-то это напомнило мне имевшие место в советское время «месячники» того или сего дела, только это был не месячник, а показательный вечер. Никого не арестовали, но шериф сказал мне, что проблема алкоголизма в Галлопе является очень тяжелой: пьют в основном индейцы, которые, как и многие «малые» народы, отличаются крайне низким сопротивлением к алкоголю. Пожалуй, самой интересной была встреча с полицейским, чья овчарка понимала команды только на голландском языке. Сама собака была родом из Голландии, а полицейский выучил необходимые команды на ее родном языке. Зачем? А затем, объяснил он, чтобы больше никто не мог разговаривать с ней. Ваня попробовал обратиться к ней по-русски, но быстро отстал: уж больно недружелюбно она стала смотреть на него.

Мы покинули Галлоп без всяких сожалений.

Интересно, а собаки, живущие в резервации, понимают только язык навахо?

Глава 8
«Я призван самим богом»

«Санта-Фе — столица штата Нью-Мексико, самого молодого штата Соединенных Штатов Америки. Столица самого молодого штата — один из самых старых американских городов. Однако, помимо нескольких действительно старинных зданий, все остальные дома в городе — чистенькие, новенькие, построенные в стиле старых испанских миссий. Весь город какой-то искусственный, как будто сделанный для американских туристов» — таким увидели город Ильф и Петров семьдесят с лишним лет тому назад. С тех пор изменилось здесь немногое (хотя вслед за «самым молодым», сорок восьмым штатом, появились и сорок девятый — Гавайи, и пятидесятый — Аляска).

В Санта-Фе расположено, возможно, самое старое сохранившееся здание США, а именно дом, построенный по приказу короля Испании в 1610-м, когда многие земли нынешних Соединенных Штатов принадлежали испанской короне. Выстроенное из темных мощных деревянных балок, здание поначалу служило фортом, а потом стало резиденцией испанского губернатора. Сегодня это музей.

Не помню, в какой день недели мы приехали в Санта-Фе из Галлопа, но у меня сложилось явное впечатление, что это был день выходной: казалось, не работает ровно никто, кроме продавцов в магазинах, торгующих невообразимым количеством китча из области «Дикого Запада», и ресторанов. Кстати, о ресторанах: мы, изголодавшиеся по хоть чему-нибудь более или менее съедобному, словно саранча набросились на совершенно превосходную мексиканскую кухню, которую Санта-Фе предлагает в широчайшем ассортименте. Правда, здесь надо оговориться. То, что русский считает блюдом острым, мексиканец сочтет оскорбительно безвкусным. Попав в Санта-Фе, Ильф и Петров, которым, как и нам, смертельно надоела стандартизированная и донельзя скучная еда Средней Америки, тоже кинулись на еду мексиканскую и… обожглись. Посудите сами:

«Заказали суп, название которого сейчас уже забылось, и какую-то штучку, назвавшуюся «энчилада».

Название супа забылось, потому что уже первая ложка его выбила из головы все, кроме желания схватить огнетушитель и залить костер во рту. Что же касается «энчилады», то это оказались длинные аппетитные блинчики, начиненные красным перцем, тонко нарезанным артиллерийским порохом и политые нитроглицерином. Решительно, сесть за такой обед без пожарной каски на голове — невозможно».

Я не мексиканец, но очень люблю острое. Мне подавай соус (сальса) любой остроты, я ем любые чили (перцы), — хоть маленькие, красные атомные бомбы халапеньо, хоть ядерные заряды шнипек, хоть хабанеро, взрывная сила которого намного превосходит тринитротолуол. Вообще обожаю мексиканскую кухню: гуакамоле, который готовят прямо у вашего стола, разрезая и затем в каменной ступке превращая в пюре спелое мясо авокадо, добавив туда мелко нарезанный сладкий лук и помидоры; сочнейшие, тающие во рту тортийи, энчилады, кесадильи. И, конечно же, все это следует сопровождать замороженной «Маргаритой», от каждого глотка которой стынут мозги, и ты постепенно погружаешься, словно заходящее солнце, за горизонт океана, в мягкие облака небытия…

Кажется, я увлекся.

Создавалось ощущение, что работают только те учреждения, которые обслуживают бесчисленное множество туристов, а они буквально наводняют улочки Санта-Фе.

Вдоль фасада форта-резиденции испанского губернатора — музея истории штата выстроились индейцы, торгующие «народным промыслом» — всякого рода изделиями из серебра, бирюзы и кожи. Сидят они кто на корточках, кто на табуретках у своих выставленных товаров, сидят с каменным выражением лица, не зазывают, не «хвалят» свой товар, а ждут, чтобы покупатель сам подошел. И, в общем, не торгуются. Предмет стоит столько-то, не больше, не меньше. У меня сложилось такое впечатление, что вольные сыны прерий не получают никакого удовольствия от торговли. Понятно, они вынуждены приспособиться к миру белого человека, но делают это с чувством некоторой брезгливости.

Проходя вдоль торгового ряда и встречаясь с совершенно безразличными глазами «торговцев», я почему-то вспомнил анекдот о богатом белом американце-туристе, который пришел, словно в зоопарк, в индейскую резервацию. Там он видит индейца, полулежащего под кроной огромного дерева и безучастно смотрящего вдаль.

— Слушай, — говорит турист, — почему ты не хочешь работать?

— А зачем? — нехотя отвечает индеец.

— Как — зачем?! — начинает горячиться турист. — Чтобы заработать деньги!

— А зачем? — все так же отстраненно спрашивает индеец.

— Чтобы заработать деньги!

— А зачем?

— Ну заладил, «зачем, зачем?!» — кипятится турист. — Да затем, чтобы заработать много-много денег!

— А зачем?

— Черт возьми, затем, что вложишь деньги в дело и разбогатеешь!

— А зачем?

— Ну как зачем?! Станешь богатым и сможешь отдыхать целыми днями!

Индеец вынимает изо рта кукурузную трубку, которую до тех пор держал зажатой между зубами, выпускает густое облачко белого дыма, смотрит с удивлением и явным сожалением на туриста и говорит:

— А я и так ничего не делаю.

В Санта-Фе индейцев много. Но вовсе нет ковбоев. Зато есть множество американских мужчин возраста среднего и выше, чаще всего пузатых и обеспеченных, которым хотелось бы предстать перед своими разнаряженными и крикливыми дамами именно ковбоем — этаким немногословным красавцем, идущим медленно, вразвалку человеком, проводящим большую часть времени в седле, неспешно двигаясь в сторону салуна, где его ждут стопарик виски, не знающие себе равных красавицы, крупная игра в покер и, в конце концов, в полдень, под палящим солнцем, встреча на главной улице города с «плохим парнем», которого он, молниеносно выхватив из кобуры свой верный шестизарядный кольт, метким выстрелом отправит к праотцам.

Именно для них и для их дам существует туристическая индустрия этого города, в котором есть все, о чем только мог бы мечтать каждый, кто тайно, словно Вальтер Митти, видит себя крутым сыном Дикого Запада. Но есть одно место, один магазин в Санта-Фе, перед которым сняли шляпы мы все — Ваня, Брайан и я. Сняли не ковбойские шляпы, а сделали это фигурально. Это как раз был магазин Ковбойских Шляп. Пишу с большой буквы, потому что в нем хозяин — человек в высшей степени колоритный и усатый — торговал не каким-то там ширпотребом, шляпами за тридцать или сорок долларов подозрительного происхождения, а настоящими, сделанными на заказ Ковбойскими Шляпами. Надев такую, даже самый незаметный и в себе неуверенный мужчина превращается в Джона Уэйна. Впрочем, только если он готов потратить от двухсот до двух тысяч долларов за свою шляпу, потому что они делаются из самых лучших материалов.

Как ни сопротивлялся, Ваня добился того, чтобы я сел в кресло, сильно напоминавшее кресла, когда-то украшавшие парикмахерские, и мне на голову надели тяжелый железный предмет, своего рода корону, с помощью которого снимают мерку головы. Потом вы можете выбрать цвет, материал и украшения для будущей шляпы и, заплатив в среднем девятьсот долларов, стать счастливым обладателем Настоящей Ковбойской Шляпы. Я от этого счастья отказался, но состоялся разговор с хозяином магазина, который сетовал на то, что все больше и больше товаров, которые когда-то делали в Америке, теперь делают в Китае.

— Меня это, черт побери, достает! — выпалил он. — Представляете, что будет, сэр, если ковбойские шляпы начнут делать в Китае??? Да это будет означать конец Америке, понимаете, нет ничего более американского, чем ковбой и все, что к нему относится. Нет, сэр, я этого не потерплю!

Зайди в эту секунду в его магазин китаец, думаю, молниеносным движением выхватил бы хозяин кольт, и прогремел бы выстрел: «плохой парень» был бы отправлен к праотцам. Но на самом деле, уже трудно найти в Америке товар, на котором было бы написано «Made in U.S.A.», — сплошь попадаются товары с этикеткой «Made in China».

В общем, глобализация. А проще: если китайскому рабочему, делающему кроссовки «Найки», можно платить двадцать центов в час, а американскому надо платить двадцать долларов, но при этом кроссовки «Made in China» можно продавать в Америке за те же деньги, что и кроссовки «Made in U.S.A.», а это около 180–200 долларов за пару, тут никакой кольт против этого не возразит. Как я уже писал, индейцев больше нет, то есть они есть, но это уже не совсем индейцы, их дни сочтены — как сочтены дни ковбоев. Это совершенно противоречит духу американского патриотизма, но доллар бьет патриотизм с такой же неумолимой логикой, с какой мифологический ковбой отправлял на тот свет «плохого парня».

* * *

Из Санта-Фе наш путь лежал в городок Колорадо Спрингс, где находится Военно-воздушная академия Соединенных Штатов Америки.

Опережая события, хочу особо отметить, что нашей съемочной группе был позволен доступ буквально неограниченный. Готовясь к поездке, наша Алена Сопина написала сотни писем в различные американские организации с просьбой разрешить нам съемки. По существу, мы не получили ни одного отказа, хотя были конкретные люди, которые нам отказывали (в основном известные деятели Голливуда и некоторые политические деятели). Я сомневался, что нам откроют доступ к американским военным базам — и сомневался напрасно. Сейчас же мы держали путь в город Колорадо Спрингс, где находится Академия ВВС США. По пути же нас ожидало торжество американской природы.

Описывать природу дело трудное и неблагодарное: как ни старайся, все равно невозможно передать хоть сколько-нибудь адекватно то, что предстает перед глазами. Да и фотографии, размещенные в книге, дают об увиденном примерно такое же представление, насколько фотография розы дает представление о ее запахе.

Мы въехали в «Окрашенную пустыню». Ильф и Петров писали: «До самого горизонта, подобно штормовому океану, волны которого внезапно окаменели, тянулись гладкие песчаные холмы. Они налезали друг на друга, образовывали гребни и жирные круглые складки. Они были чудесно и ярко раскрашены природой в синий, розовый, красно-коричневый и палевые цвета. Тона были ослепительно чисты».

Все так. И все же почти невозможно передать ощущение, будто ты попал в другой мир, на другую планету. Здесь пропадает всякое желание говорить, будто человеческая речь может нарушить очарование этой бесконечной пустыни, которая ничем пустыню не напоминает — нет дюн, нет вечно перекатывающихся песков, нет меняющихся от часа к часу очертаний — есть застывшая вечность. Но нет, путник скоро начинает понимать, что застывшая вечность не здесь, а чуть дальше. Это Окаменевший лес.

Признаться, я полагал, что Окаменевший лес, о котором я, конечно, слышал, но никогда не видел, представляет собой… ну, как это сказать, словом, лес, который окаменел. Стоит себе и стоит, только не растет, на деревьях нет листьев, а есть лишь окаменевшие стволы и ветки. Поэтому, когда я увидел дорожный указатель «Окаменевший лес», я жадно стал искать глазами лес, который должен был внезапно вынырнуть из пустынной равнины. Но ничего подобного не произошло. Мы въехали на территорию национального заповедника, припарковались у небольшого здания музея, которому было около одного года, когда здесь припарковались чета Адамс и Ильф с Петровым. А Окаменевший лес был здесь, он лежал посреди пустыни у наших ног — окаменевшие стволы деревьев, которые почему-то не разрушились, в которых происходил процесс замены древесины солями, металлами, в результате чего стволы стали тверже мрамора.

Несколько десятилетий тому назад я впервые попал на римский Форум. Стоял знойный августовский полдень, Рим кипел, но почему-то здесь слышалось только пение цикад. Я стоял среди этих сохранившихся руин, испытывая сильнейшее волнение. Не только от того, что здесь ступала нога Юлия Цезаря и Тиберия, Катона-старшего и младшего, не только от понимания того, что здесь проходили торжественные шествия непобедимых войск, что здесь шумела многотысячная толпа, не сомневавшаяся в том, что римский порядок, первенство Рима вечны, но от того, что я остро почувствовал, что вот я откуда родом, вот где мои корни, вот к чему я восхожу. Это был один из самых ярких моментов моей жизни.

А теперь я стоял среди окаменевших стволов, которым было сто пятьдесят миллионов лет! Это непостижимо. Сто пятьдесят миллионов. И кругом — на сотни и сотни километров — пустыня и полнейшая тишина. Такая тишина, что как-то неловко заговорить. Даже Иван Ургант если и говорит что-то, то полушепотом.

Отколовшиеся кусочки стволов необыкновенно красивы, они переливаются всевозможными оттенками красного, розового, синего и коричневого, то и дело в эту гамму врываются жилки аквамарина, изумрудного и янтарного цветов. Велик соблазн взять кусочек на память, хотя это строжайше запрещено. Тем не менее, как нам сказали в музее, ежегодно туристы уносят отсюда не меньше тонны окаменевших осколков на память, а иные затем бойко ими торгуют — кстати, еще в Санта-Фе на прилавках индейцев лежали полированные образцы этой уникальной природы.

Побродив среди того, что можно было бы назвать не древностью или античностью, а временем, когда еще не было на Земле рода человеческого, мы поехали дальше.

Заночевали в очередном мотеле, таком же, как десятки и сотни других, в которых мы ночевали прежде, или мимо которых проехали, а утром, все еще потрясенные дивной красотой и мощью природы, поехали посмотреть на Гранд Каньон.

Позвольте загадку: что имеют между собой общего картина Леонардо да Винчи «Ла Джоконда» и Гранд Каньон? А то, что их изображения в виде миллионов открыток, фотографий и монографий, наклеек на спичечных коробках, татуировок на разных участках тела и прочего и прочего даже приблизительно не способны передать величие и красоту оригинала.

«Представьте себе вот что. Берется громадная горная цепь, подрезывается у корня, поворачивается вершинами вниз и вдавливается в ровную, покрытую лесами землю. Потом она вынимается. Остается как бы форма горной цепи. Горы — наоборот. Это и есть Гранд Каньон — Великий каньон, гигантские разрывы почвы.

На горы надо смотреть снизу вверх. На каньон — сверху вниз. Зрелище Гранд Каньона не имеет себе равного на земле. Да это и не было похоже на землю. Пейзаж опрокидывал все, если так можно выразиться, европейские представления о земном шаре. Такими могут представиться мальчику во время чтения фантастического романа Луна или Марс. Мы долго простояли у края этой великолепной бездны. Мы, четверо болтунов, не произнесли ни слова. Глубоко внизу проплыла птица, медленно, как рыба. Еще глубже, почти поглощенная тенью, текла река Колорадо».

Помните, как в «Мастере и Маргарите», находясь на Воробьевых горах высоко над Москва-рекой, Бегемот свистнул, после чего Коровьев снисходительно заметил: «Свистнуто, не спорю, действительно, свистнуто, но если говорить беспристрастно, свистнуто очень средне?!»

Так вот, у Ильфа с Петровым тоже «свистнуто», но и у них «свистнуто» очень средне. К сожалению, я, как и незабвенный Бегемот, не регент, не Коровьев я, чтобы свистнуть так, чтобы пред вашими глазами предстало то, что мы увидели. Конечно, можно вообразить себе слепок от вдавленной в землю горной цепи, но это больше описание технического приема, чем реальная картина. Скажу только, что, после того, как мы постояли на краю каньона, потрясенные этим зрелищем, мы отправились на вертолетную станцию, где еще раз убедились во всеохватности американского сервиса. Вошли в небольшое, уютное здание, в котором туристу предлагают все — от бесчисленных сувениров до полета-экскурсии над каньоном. Заплатили за четыре билета (оба оператора, Ваня Ургант и я) и вышли на вертолетную площадку. Там нас ждал летчик — субтильный блондин, которому от силы можно было дать лет 18.

— О'кей, джентльмены, — приветствовал он нас, — прошу сюда для групповой фотографии.

Мы выстроились вдоль вертолета, откуда-то мгновенно вынырнул фотограф, сделал свое дело и исчез.

— Пара советов, джентльмены, — ослепительно улыбаясь, сказал летчик. — Вот это, — он показал на дверь, — ручка. Если поднять ее вверх, дверь запирается, если повернуть вниз — дверь откроется. Хоть вы и будете пристегнуты, но во время полета не советую это делать. А вот это, — он показал на красный штырь, — аварийный кран. Нажмешь и дверь целиком отвалится. Трогать это не следует. Был случай, один тронул, до сих пор не можем найти его останков, — сказал и снова весело рассмеялся.

Сели — полетели. Под нами довольно редкие деревья, в основном хвойные, между ними красноватые разрывы земли. Так и летим, минут пять и вдруг — как будто провалились, нет, не мы, как будто провалилась земля, ушла от нас куда-то далеко-далеко. Под нами бездна, она образовалась мгновенно за кромками стоящих на самом краю каньона деревьев. Вертолет стремительно идет вниз, потом резко вверх и несется прямо на изрешеченную, всю в морщинах глыбу стены, все ближе, ближе, резкий вираж, и мимо нас проплывают причудливые, сделанные, как кажется, руками обезумевшего ваятеля, каменные торосы — желтые, красные, фиолетовые, синие. Там, далеко внизу, чуть отбрасывает блики солнца река Колорадо, она кажется не шире нитки.

Летчик продолжает весело рассказывать какие-то небылицы, а на мой вопрос, давно ли он занимается этим делом, отвечает:

— Нет, сэр, это мой второй день за штурвалом, — и вновь беззаботно хохочет.

Зрелище незабываемое. Иногда оно снится мне.

* * *

Вернувшись на станцию, обнаруживаем, что наше фото готово. Хотите купить? Пожалуйста, двадцать долларов за штуку. Не хотите? Тоже пожалуйста, надеемся, вам все понравилось. Никакого нажима. Сервис, притом совершенно неназойливый.

Еще до полета я взял интервью и у одного из рейнджеров (так называются работники этого громадного национального парка, занимающего сотни квадратных километров). Их дело — защищать природу от миллионов туристов, которые приезжают сюда каждый год, и, в случае необходимости, оказать помощь тем, кто попал в беду. Это в основном люди молодые, страстно преданные своему делу. «Мой» рейнджер была миловидная девушка лет двадцати двух, которая с гордостью сообщила:

— Вы здесь не найдете ни брошенного окурка, ни бумажки или банки из-под кока-колы. У нас с этим строго, да и сами люди ценят эту красоту.

— Ну, а если все-таки вы увидите, что кто-то мусорит? Как поступите? Сбросите в каньон?

Девушка улыбается.

— Нет, сэр, оштрафуем на тысячу долларов.

— А как быть с теми, кто хочет унести камешек или веточку на память?

Рейнджер делает страшное лицо.

— Этого никто в своем здравом уме не делает. Иначе его будет преследовать кикимора каньона.

Я удивленно поднимаю брови.

— Да-да, сэр, этот унесенный кусочек принесет несчастье, мы это знаем точно, бывали случаи, когда мы получали посылки или конверты с камешком или еще с чем-то отсюда и запиской: «С тех пор, как я увез это, у меня сплошные неудачи, ничего не получается, плохо с работой, от меня жена ушла, возьмите это назад». Так что, не советую, сэр.

Она явно гордилась своей работой, своим каньоном. Национальные парки — нечто сродни нашим заповедникам — представляют собой предмет гордости и любви американцев. Это — вне всякого сомнения. Чем же это не конкретное и, на мой взгляд, очень привлекательное выражение патриотизма?

* * *

И еще одно чудо природы, о котором невозможно не сказать: небо. Именно здесь, на северо-западе Америки. Оно необычайно высоко, и по нему плывут облака такой красоты, что хочется, как в детстве, прыгать и кричать от какой-то необъяснимой радости. По пути в Колорадо Спрингс мы остановились на обочине прямой, как стрела, дороги и, задрав головы вверх, простояли минут сорок, глядя, как заходящее солнце красит облака в цвета от пурпура до коралла, а операторы, найдя «точку», снимали это для вашего, зрители, услаждения.

* * *

Ранним утром мы прибыли в Академию ВВС США. Здесь готовится элита военно-воздушного состава Америки — элита в самом прямом смысле этого слова. Вот несколько, пусть очень разных, подтверждений сказанного:

— Для поступления в Академию, помимо рекомендации школы, необходима рекомендация сенатора вашего штата; исключение делается для тех, чей отец является выпускником Академии или военным летчиком (можно отставным). Разумеется, это совершенно не освобождает от конкурсных экзаменов.

— Все новобранцы (первокурсники) обязаны передвигаться по гигантскому плацу, вокруг которого расположены учебные корпуса и общежития Академии, только бегом, поворачиваясь только под прямым углом, неся свои битком набитые рюкзаки перед собой на руках, а не на спине.

— Каждый новобранец обязан убрать свое спальное место так, чтобы проверяющий — один из старшекурсников, надевший белые перчатки, — не обнаружил пылинки.

— Каждый новобранец, придя в столовую, обязан весь обед просидеть по стойке «смирно».

Когда я спросил старшекурсника, сидевшего рядом с таким проглотившим аршин парнишкой лет 18-ти, зачем это надо, он ответил:

— Мы — будущие офицеры, мы обязаны уметь вести себя за столом, не сутулиться, подносить ложку и вилку ко рту, а не опускать голову в тарелку, мы будем представлять Соединенные Штаты Америки, сэр, и нам это не должно быть безразлично.

Два слова о столовой. Это гигантское помещение, в котором одновременно рассаживаются чуть более четырех тысяч человек. Дело организовано так, что они успевают пообедать за 20 минут — невольно вновь перед мысленным взором предстает образ сухощавого высоченного Генри Форда, отца не самого конвейера, а его рационального использования: не кадеты выстраиваются в длинные очереди с подносами в руках, чтобы им накладывали еду, а, напротив, они сидят за столами, а их обслуживают «официанты», подкатывающие высоченные тележки, нагруженные уже полностью сервированными подносами. Кормят обильно — тут тебе и разные салаты, и выбор из двух вторых, и мороженое. Кадеты не очень довольны едой, но те члены нашей съемочной группы, которые служили в рядах Советских или Российских Вооруженных сил, только тихо вздыхали и смотрели с завистью на эти деликатесы.

Нас, конечно, сопровождали в течение всего дня, но не отказывали ни в чем. Кое-что организовали для нас, но это было то, о чем мы заранее просили, или же нечто такое, что отвечавшие за наше посещение посчитали для нас интересным. Например, класс изучения русского языка.

Изучают русский язык, как вы понимаете, не из любви к лингвистике или желания прочитать Достоевского в оригинале: Россию все еще видят потенциальным противником.

Класс состоял из человек двадцати, которым было предложено преподавателем — женщиной средних лет, отлично говорившей по-русски — задать мне вопросы. Первый вопрос прозвучал так:

— Что вам понравится в Америку… в Америке?

Я стал отвечать очень медленно, четко выговаривая самые простые слова, избегая сложных предложений. Все равно поняли меня не все. Вообще, процесс задавания вопросов был мучительным до зубной боли. Следует помнить, что эти скудные познания были результатом девяти месяцев занятий, — если эти ребята после такого срока обучения летают так же, как говорят по-русски, у ВВС США серьезные проблемы.

Несколько штрихов, оставивших след в памяти:

— Женщины учатся здесь наравне с мужчинами. Их гораздо меньше, но вполне достаточно, чтобы быть замеченными. Несколько лет назад разразился громкий скандал в связи с изнасилованиями кадеток, — последовало правительственное расследование, увольнения, но количество женщин, желающих учиться на военного летчика, не изменилось. Было установлено несколько «горячих» линий, телефонов доверия. Как говорят, сегодня проблем нет — понятно, что за один день пребывания в Академии не было возможности убедиться в том, что это так или не так. Но когда я спросил у одной из кадеток о принятом ею решении, она сказала:

— Знаете, мне все сказали, что я сошла с ума. Я пыталась объяснить им, что хочу летать, что хочу служить своей стране, а понял меня один-единственный человек, все остальные так ничего и не поняли.

Мы сидели за одним из столов в зале библиотеки Академии — огромном, очень светлом помещении — и разговаривали с кадетами. Здесь учатся четыре года, и среди собеседников были представлены все — от «салаг» до выпускников. Вот некоторые ответы кадетов на мои вопросы:

— Почему я решил учиться здесь? Потому что обожаю скорость, мечтаю летать на этих красивых машинах.

— Думал ли я о том, что мне, возможно, придется убивать? Думал, конечно. Очень надеюсь, что не придется. Но если кто-то будет угрожать моей стране, моим любимым… Я давал присягу, сэр, и я ее исполню.

— Муштруют ли нас? Можно сказать, да, муштруют. Семь шкур спускают, особенно с нас, первогодков. И правильно делают. Это ведь происходит до присяги, и нам надо понять, мы действительно хотим учиться здесь, или нет? Есть время подумать, передумать. Бить? Нет, сэр, никакого рукоприкладства быть не может, но за нарушение дисциплины заставят отжаться столько раз — мало не покажется.

— Для меня служить моей стране — миссия почетная. Защищать демократию и свободу в мире — это наш долг. Я считаю, что меня Бог избрал для этой цели.

— Война в Ираке? Это дело политиков. Наше дело выполнять приказы. Любые? Нет, сэр, если приказ покажется мне противоречащим существующим законам и порядкам, я имею право не выполнять его.

Позже, разговаривая с преподавателем-полковником ВВС, я спросил его, так ли это, и получил подтверждение: никто не обязан выполнять преступный приказ. Спросил я его и об отношении к войне в Ираке:

— Не опасаетесь ли вы того, что точно так же, как неудача во Вьетнамской войне сильно навредила престижу Вооруженных сил США даже в самой Америке, неудачная война в Ираке возымеет такое же действие?

Полковник молча посмотрел на меня секунд десять и ответил:

— Сэр, я предпочел бы оставить ваш вопрос без внимания.

Что ж, все справедливо. Я имею право задавать любой вопрос, а он имеет такое же право не отвечать на него.

На территории Академии находится и храм. Это гигантское здание, увенчанное четырнадцатью башнями. Словом, смесь Диснейленда с Хогвартом Гарри Поттера. Смотришь на этот разгул архитектурной фантазии и не знаешь, то ли смеяться, то ли плакать. Все-таки китч, хоть и не американское слово, но явление, дорогое американскому сердцу. Китч проникает во все, даже в облик церквей. Но вместе с тем: этот храм многоконфессионален, он открыт не только для христиан, но и для иудеев и даже мусульман. Вдумайтесь: тот или иной конкретный храм всегда служит только одной конкретной религии, то есть по определению разделяет верующих, а здесь все наоборот, храм открыт для всех, он людей объединяет, хотя это противоречит канонам. Не поклоняться неразумному канону столь же американская черта, как любовь к китчу.

Уезжали мы из Академии в задумчивости. «Сержант» ВДВ Артем Шейнин был явно под впечатлением увиденного. Брайан Кан из Монтаны высказал явное удовольствие от увиденного, тем, насколько откровенно разговаривали с нами, несмотря на сугубо военный характер места пребывания. Я тоже должен признать, что уровень рассуждений кадетов и офицеров, общий дух Академии, явное чувство гордости, которое испытывают будущие летчики, не только то, что они говорят, но как они это говорят — все это было для меня неожиданным.

Единственное, что посеяло тревогу в моем сердце, были слова молодого офицера, сказавшего, что его для защиты свободы и демократии в мире выбрал сам Господь. Большая ли разница между таким убеждением и верой мусульманского экстремиста в том, что если он взорвет автобус, набитый женщинами и детьми «неверного», его будет ожидать в раю сам пророк и сорок девственниц.

Глава 9
Bye-bye, love…

Не могу удержаться от соблазна процитировать Ильфа и Петрова:

«Наконец впереди появились огоньки Лас-Вегаса».

Ключевым здесь является слово «огоньки». Сразу понятно, что они ехали-ехали, стемнело и вот вдали показались огоньки, а раз огоньки, значит они вот-вот должны были въехать в очередной маленький городок.

Это было написано до того, как они провели целый день в городке Боулдер-сити, точнее, на близком к завершению строительстве «величайшей в мире плотины Боулдер-дам на реке Колорадо». Это, как они писали, «чудо техники», произвело на них неизгладимое впечатление. Там же они встретились с инженером Томсоном, «одним из немногих американских инженеров, получивших от советского правительства орден Красного Знамени». Как вы понимаете, советское правительство наградило американского инженера Томсона не за строительство Боулдер-дам. Его наградили за важнейшую роль в строительстве Днепропетровской ГЭС. Сегодня это страница забытая, она не фигурирует в учебниках истории России, но факт остается фактом: американские инженеры и рабочие сыграли важную роль в строительстве целого ряда гигантов советской индустрии, в том числе Сталинградского тракторного завода и Горьковского автомобильного завода. Эти люди приехали работать в СССР не в погоне за длинным рублем, а по сугубо идеологическим причинам: они хотели участвовать в строительстве первой страны социализма. Когда пошла волна сталинских репрессий, кое-кого посадили, кое-кого расстреляли, кое-кому удалось уехать. Но это был еще 1935 год, оставалось два года до тридцать седьмого, и розовые мечты о первом в мире государстве рабочих и крестьян еще были наполнены глубоким смыслом.

Эта глава «Одноэтажной Америки» — одна из самых политических. Пересказывая свой разговор с Томсоном, Ильф и Петров выражают удивление и даже возмущение, что в Америке никто не знает имен строителей плотины Боулдер-дам, знают лишь названия компаний, участвовавших в этом деле, например «Дженерал Электрик». В СССР, говорят они, имена строителей известны всей стране. Словом, с Томсоном у них возникает идеологический спор, и в конце главы они пишут:

«Слава в этой стране начинается вместе с паблисити. Паблисити же делают человеку только тогда, когда это кому-то выгодно.

Кто пользуется в Америке действительно большой, всенародной славой? Люди, которые делают деньги, или люди, при помощи которых делает деньги кто-то другой. Исключений из этого правила нет. Деньги! Всенародную славу имеет чемпион по боксу или чемпион по футболу, потому что матч с их участием собирает миллион долларов. Славу имеет кинозвезда, потому что ее слава нужна предпринимателю. Он может лишить ее этой всенародной славы в ту минуту, когда этого ему захочется. Славу имеют бандиты, потому что это выгодно газетам и потому что с именами бандитов связаны цифры с большим количеством нулей.

А кому может понадобиться делать славу Томсону или Джексону, Вильсону или Адамсу, если эти люди всего только строят какие-то машины, электростанции, мосты и оросительные системы! Их хозяевам даже невыгодно делать им славу. Знаменитому человеку придется платить больше жалованья».

Я привел эти слова вовсе не для того, чтобы вступить в диспут с моими любимыми авторами, которые когда-то поразили меня тем, насколько тонко и точно они почувствовали Америку, несмотря на то, что приехали туда впервые и не знали английского языка. Тяжело говорить об этом, но мне кажется, что Ильфу с Петровым повезло, что они не успели увидеть, во что в конце концов превратилось первое в мире рабоче-крестьянское государство. Что до приведенной мною их оценки — она, как мне кажется, не лишена оснований…

Мы проехали Боулдер-сити по пути в Лас-Вегас, и не задержались на гребне плотины, которая уже давно не является величайшей в мире. Правда, нас дважды тормознули на антитеррористических КПП, но пропустили даже без досмотра машин, в которых мы могли бы везти достаточно взрывчатого материала, чтобы разнести это «чудо техники» ко всем чертям. Было совсем темно и пустынно, мы ехали вверх, добрались до вершины и — жжжжахххх! — уперлись глазами в море огней. Это трудно передать. Представьте, что вы находитесь в совершенно темной комнате вот уже несколько часов и вдруг кто-то включает на полную мощь освещение. Перед нами, в низине, горело и переливалось миллионами огней огромное пространство. Это и был Лас-Вегас.

«Что только не вообразит москвич в морозный декабрьский вечерок, услышав за чаем речи о ярких дрожащих огнях города Лас-Вегас! Живо представятся ему жгучие мексиканские взгляды, пейсы, закрученные, как у Кармен, на шафранных щечках, бархатные штанишки тореадоров, навахи, гитары, бандерильи и тигриные страсти.

Хотя мы давно убедились в том, что американские города не приносят путешественнику неожиданностей, мы все же смутно на что-то надеялись… Но Соединенные Штаты соединенными усилиями нанесли нашему воображению новый удар. Проснувшись в кэмпе и выехав на улицу, мы увидели город Галлоп во всем блеске его газолиновых колонок, аптек, пустых тротуаров и забитых автомобилями мостовых… Лас-Вегас окончательно излечил нас. С тех пор мы уже никогда не надеялись натолкнуться в новом городе на какую-нибудь неожиданность… В Лас-Вегасе мы оставались ровно столько времени, сколько понадобилось для того, чтобы съесть в аптеке «брекфаст намбр три» и, развернувшись возле сквера, где росли столбы электрического освещения, ринуться вон из города».

Двух-трех абзацев хватило для описания Лас-Вегаса, или, как его чаще называют, Вегаса, того времени. Но как описать Вегас дня сегодняшнего, не понимаю.

Если главную улицу Нью-Йорка, Бродвей, называют «Великим Белым Путем», то главная улица Вегаса, так называемый Стрип, — это Великий Белый Путь в квадрате. Если говорят о Нью-Йорке, что это город, который никогда не спит, то Вегас — это город, который никогда не спит в кубе. Это мировая столица игорного бизнеса, мировая столица китча, мировая столица шоу-бизнеса, магнит, притягивающий ежегодно вчетверо больше туристов, чем Гранд Каньон, миллионы людей, мечтающих мгновенно разбогатеть, инкогнито насладиться всем, что разрешено и запрещено, нырнуть в океан удовольствий, срочно пожениться или столь же срочно развестись, хотя бы ненадолго почувствовать себя Джеймсом Бондом или Элвисом Пресли…

Кстати, о Пресли. В первый же вечер мы познакомились с человеком, профессия которого — быть двойником Элвиса. Несмотря на соответствующую прическу и белый в блестках костюм, он на Пресли похож не очень, но это никого не смущает: когда он разъезжает в розовом кабриолете — «Кадиллаке» 1955 года, точно таком, в котором ездил «король» Америки, толпы людей, забивающие тротуары, приветствуют его громкими криками. В этом я убедился, когда мы вместе с Иваном Ургантом прокатились по Стрипу: Ваня, надев очки с бакенбардами — «очки Элвиса», как нам сообщил с гордостью Элвис-двойник — и встав во весь свой высоченный рост, трубным голосом кричал: «Elvis is back! Elvis is back!» (Элвис вернулся! Элвис вернулся!), а в ответ ему толпа восторженно ревела: «Elvis! Elvis!!!».

Невероятная популярность Пресли в Америке остается для меня загадкой. Он умер в 1977 году, тому назад тридцать лет, тем не менее многие до сих пор отказываются верить в его смерть. Пресли — американская икона, занимающая совершенно исключительное место на американском иконостасе. С ним почти некого сравнить — разве что легендарного бейсболиста Германа «Бейб» Руса или Мэрилин Монро. Наверное, дело в том, что Пресли сумел за свою короткую жизнь — ему не было сорока трех, когда он умер — выразить нечто истинно и уникально американское, он стал для страны олицетворением того, что есть Америка, но если вы спросите меня, в чем именно и как это выражалось, я не смогу ответить. Приходит в голову строчка из Тютчева: «И дым отечества нам сладок и приятен». Можете описать запах этого дыма? Я — нет. В Америке обожают успех, а Пресли был успешен — дальше некуда, в Америке обожают сказочные истории о том, как бедный, никому неизвестный простой парнишка схватил счастье за хвост и стал «королем», а уж Пресли был именно таким, в Америке обожают молодость, мечтают о вечной молодости, а Пресли — так казалось — не старел, был вечно молодым. Может быть, поэтому так упорно многие не могут примириться с его смертью?

Я хоть и люблю творчество «короля рок-н-ролла», но в данный момент чувствовал себя не в своей тарелке, особенно, когда поддался давлению двойника и Вани и согласился надеть пару «очков Элвиса». Вид — предельно идиотский. Ваня же захлебывался от восторга, он излучал счастье. Насколько Вегас не мой город, настолько это город Урганта. Мы провели там два с половиной дня и Ваня вообще не ложился спать. Он посетил невообразимое количество шоу, злачных мест и прочих достопримечательностей. Попытал ли он свое счастье в казино, не знаю, хотя он заявил двойнику, что никогда не играет, потому как он — человек азартный и боится остаться без штанов. На что двойник не без юмора заметил, что именно это породнит его с большинством приезжающих в Вегас.

Брайан, человек в принципе не городской, ходил с потерянным лицом и время от времени приговаривал вполголоса «Shit house mouse!», совершенно непереводимое на русский язык идиоматическое выражение и удивления, и возмущения.

Я его понимаю.

Что можно сказать о городе, в котором есть копии (уменьшенные, разумеется) Эйфелевой башни, статуи Свободы, пирамиды Хеопса, венецианских каналов с гондолами и гондольерами, которые, как нам заявил на полном серьезе двойник, делают совершенно излишними поездки в Париж, в Нью-Йорк, в Египет или в Венецию? Что можно сказать о городе, построившем небольшое «озеро Комо» (конечно же, перед громадной гостиницей-казино Белладжио), из-под водной глади которого два раза в день, днем и вечером, высовываются сотни форсунок, и в тот самый момент, когда из них разом выстреливают вверх высоченные струи, включается торжественная мелодия гимна Соединенных Штатов Америки. Струи выделывают пируэты, взмывают на десятки метров вверх, падают, грациозно качаются то влево, то вправо в такт мелодии, а собравшийся народ внемлет, прижав, как и положено во время исполнения гимна, правую руку к сердцу. Что можно сказать по этому поводу? Это уже не китч, это что-то запредельное, от чего хочется одновременно и плакать, и смеяться, и плюнуть.

Знаете ли вы хоть один город, отцом-основателем которого был гангстер? Подсказываю: Лас-Вегас. Слышу, как мне возражают знатоки американской истории, что это не так, что Лас-Вегас был основан испанцами еще в семнадцатом веке, что… Все так. Но вспомните, каким он был еще совсем недавно, в 1935 году: очередной безликий Галлоп. Настоящий же Вегас начинается в 1946 году, когда один из самых кровавых представителей организованной преступности Америки, мафиози Бенджамен «Багзи» Сигл, купил здесь гостиницу «Фламинго». Сам маленький Беня родился в Бруклине, родители его были бедными эмигрантами из еврейского местечка на Украине. Он уже в десять лет «крышевал» зеленщиков за пять долларов в неделю и лично поджигал их овощные лавки за неуплату. Дальше шла кража машин, бутлегерство, игорный бизнес и, наконец, заказные убийства, главным образом, конкурентов из разных криминальных кланов. Удивительно ли, что Багзи — прозвище, означающее «Трехнутый», которое он получил за бешеный нрав, и которое он терпеть не мог («Люди, которые мне нравятся, называют меня Беном, — говорил он, — другие называют меня мистером Сиглом, а те, которым я не нравлюсь, называют меня Багзи, но не в глаза») — плохо кончил? Он был убит снайпером, когда сидел в гостиной своей любовницы и читал газету. Пуля попала ему в затылок и вышла через левую глазницу. Как указывалось в полицейском протоколе, сам глаз был обнаружен в другом конце комнаты.

Удивительно ли, что в Вегасе имеется музей мафии, размещенный в бывшем здании… городского суда?

Об этом рассказал нам мэр Лас-Вегаса Оскар Гудман, который в свое время прославился тем, что был главным адвокатом мафии.

Вообще, мэр Гудман колоритная личность. Он принял нас в своем кабинете, в котором негде яблоку упасть: все уставлено различного рода подарками и сувенирами, стены покрыты разнообразными плакатами и памятными досками и грамотами, прославляющими «великого Гудмана»; сам мэр, высокий, рыжеватый, с небольшой бородкой, в очках, модно, ярко и дорого одетый в костюм цвета кокоса с желтой полоской и туфлях из крокодиловой кожи, восседал на гигантском кресле, напоминающем, скорее, трон.

— Что может быть лучше, чем быть мэром Лас-Вегаса? — риторически спросил мэр. — А ничего, — ответил он, явно не ожидая от нас ответа. — Это лучшая работа в мире.

— Почему? — робко спросил Брайан.

Мэр весело расхохотался, а потом горячо и доверительно заговорил:

— Ну подумайте сами. Здесь можно все. Люди приезжают сюда за удовольствием, для радости и наслаждений, здесь человек себе ни в чем не отказывает. Хочет играть — пожалуйста! Хочет интима — пожалуйста. Нет предела фантазии, все-все возможно. Вегас существует, чтобы удовлетворять ваши желания, а мой долг мэра сделать все, чтобы вы были довольны. Понимаете?

Чего уж тут не понимать. Гудман был необыкновенно хорош, в нем слились и адвокат, и политик. Он убеждал, он играл голосом, он купался в лучах собственного удовольствия. Когда я спросил его, достигнут ли в Вегасе предел мечтаний, он улыбнулся, погрозил мне пальчиком и сказал:

— Знаю, куда вы клоните, знаю ваши журналистские штучки. Вы хотите, чтобы я сказал, что не хватает для полного счастья двух вещей: легальной проституции и легальных наркотиков. Так вот, не дождетесь, сэр! У нас в штате Невада проституция разрешена, так что если кто-то из вас джентльменов интересуется, пожалуйста, всего лишь в нескольких милях отсюда, и совершенная гарантия сохранения тайны. Что до наркотиков, то я воздержусь, с вашего позволения, никаких комментариев.

Ловкий человек, даже можно сказать, очень обаятельный.

Главный источник доходов города — игорный бизнес, который за счет налогов обеспечивает более пятидесяти процентов бюджета штата Невада. Кроме того, шоу-бизнес здесь, в Вегасе, не имеет себе равных в мире. Выступают в Вегасе лучшие из лучших, нет подлинной звезды эстрады, которая не побывала здесь, нет мюзикла, нет цирка, которые, преуспев в Вегасе, не стали мировыми триумфаторами.

Кроме того, брачный бизнес. Нет, вы не ослышались, брачный бизнес.

Мы подъехали всей съемочной группой к аналогу нашего ЗАГСа. Не успели выйти из машины, как к нам подскочили:

— Эй, мистер, нет лучшего места для венчания, чем храм (дальше следовало какое-то потрясающее по своей тупости название типа «Узы любви»), вот, посмотрите фото!

— Не слушайте его, сеньоры, — завопил другой, — его «Узы любви» в подметки не годятся храму «Вечное счастье»! Смотрите, какая красота! — и вновь размахивают перед носом фотографиями.

Отбившись не без труда от «рыцарей-храмовиков», мы поднялись по ступенькам и вошли в довольно импозантное здание, где нас дожидалась управляющая Шерил Вернон. Мы оказались в просторном зале, посреди которого стояло несколько столов — люди там заполняли какие-то анкеты. Затем они подходили к той части зала, где за стеклянной перегородкой располагались работники ЗАГСа, а также касса.

— Вот, смотрите, — заговорила г-жа Вернон, — желающие оформить быстрый брак приходят сюда, заполняют простенькую анкету, платят пятьдесят пять долларов и получают лицензию на брак. Потом, получив лицензию, они отправляются в любой из множества храмов, где их и женят.

— А что, если хочется не в храм, если человек не религиозен?

— Никаких проблем, вас поженят обладающие этим законным правом работники штата Невада.

— Много ли к вам приходит народа?

— Очень много, особенно 13 февраля, накануне Дня святого Валентина. Бывает несколько тысяч человек в день.

— И разводиться приходят сюда?

— И разводиться. Процедура такая же простая, надо только заплатить.

Уже в который раз вспомнил Форда: еще один американский конвейер, слева — жениться, справа — разводиться, быстро, удобно, никаких проблем.

Мы тут же отправились «жениться» в храм «Узы любви». Он оказался ничем не примечательным домиком, позади которого была беседка с садиком, где дожидались своей очереди женихи с невестами.

Нам было позволено присутствовать на одной «церемонии» — беру это слово в кавычки, потому что то, что мы увидели, имело такое же отношение к моему представлению о церемонии, какое имеет штамповка пивных бутылок к понятию «стеклодув».

Жених с невестой встали с дивана и взялись за руки, фотограф сделал несколько фото, заиграл свадебный марш Мендельсона, из другой комнаты вышел пастор, задал причитающиеся вопросы, получил причитающиеся ответы, жених надел обручальное кольцо на левый безымянный палец невесты, она сделала то же самое, пастор объявил их мужем и женой и сообщил, что они могут поцеловаться, что они и сделали, как мне показалось, без особого энтузиазма. Дальше жахнули по бокалу шампанского, и новоиспеченная супружеская пара удалилась. Все это заняло не больше семи минут.

Все мы были несколько ошарашены деловитостью и полнейшим отсутствием даже признака романтики, но предстояло еще нечто такое, что прийти в наши неамериканские головы не могло.

Не помню, писал ли я о том, как компания «Макдоналдс» придумала обслуживание клиентов на колесах: вы подъезжаете к своего рода автомату, нажимаете кнопку, раздается вопрос работника, сообщаете ему заказ, едете дальше, возникает окошко, вам сообщают, сколько вы должны, вы платите, едете к следующему окошку, где вас ждет упакованный заказ. И отъезжаете (почему-то вспомнилось «наше дело ямщицкое, подъедь, выедь и отъедь!»). Быстро, удобно, не надо ни парковать машину, ни выходить из нее.

Примеру «Макдоналдса» последовали банки: вы можете положить деньги на счет, используя систему «Drivethrough» («Сквозной проезд»). Тоже неплохо.

Но, оказывается, в Лас-Вегасе вы можете жениться по той же системе. Прямо у обочины стоит домик, на крыше которого красуется вы веска со словами «DRIVETHROUGH WEDDINGS», у домика небольшой указатель со стрелкой, объезжаете домик с правой стороны, выезжаете с левой и по левую руку вы видите довольно большое окно. Оно закрыто, но сквозь стекло вы видите, что висит картиночка, декорированная сердечками, на которой написано: «Гудните».

Мы «гуднули», окно почти сразу же открылось (в Америке окна открываются и закрываются вверх-вниз, как раздвижные двери, но только поставленные вертикально) и в проеме появился улыбающийся человек лет сорока. Последовал следующий разговор:

Ургант: Здравствуйте!

Человек в окне: Здравствуйте, как ваши дела?

Познер: Хорошо, а как дела у вас?

Человек в окне: Очень хорошо, спасибо. Скажите, пожалуйста, вы собираетесь пожениться?

Ургант: Пока еще нет. Но это можно сделать, не выходя из машины?

Человек в окне: Да, но в машине должны быть мужчина и женщина.

Познер: И все?

Человек в окне: Это единственное окно во всем мире, где вас никогда не спросят, возьмете ли вы картофель фри с этим заказом. Первоначально это было создано для инвалидов. Но сейчас такое бракосочетание становится все более популярным: люди приезжают на мотоциклах, в повозках, запряженных лошадьми, на велосипедах…

Познер: Ух ты, а сколько церемоний в день вы проводите?

Человек в окне: Приблизительно сто в день. Не забывайте, весь мир приезжает в Лас-Вегас, чтобы пожениться.

Познер: Что их привлекает?

Человек в окне: Азартные игры, думаю.

Мы много чего еще увидели в Вегасе.

Побывали в святая святых казино «Белладжио» — наблюдательном пункте, откуда двести пятьдесят камер наблюдают за всеми игорными столами и автоматами в поисках шулеров и жуликов, где сами наблюдатели, имена и даже лица которых засекречены, являются психологами, которые могут определить подозрительных по одежде, по походке, по тому, как они держат карты, по жестам и выражению лица.

Побывали мы в специальной клинике, где лечат тех, кого поразила игорная страсть, людей, которые просадили все до последнего цента (как рассказала нам одна женщина — здесь все лечатся инкогнито — «был случай, когда я потеряла пятьсот долларов, выйдя из дома, чтобы купить батон хлеба — по пути увидела игорный автомат…»). Как выяснилось, клиника существует на деньги казино, которые оплачивают работу врачей и сам курс лечения.

Побывали у генерального менеджера крупнейшего казино, и когда, после посещения клиники, я спросил его, не чувствует ли он некоторую вину за несчастных людей, которые разорились за его столами, он ответил:

— Нет, не чувствую. Посмотрите на меня: видите, какой я толстый? Кто виноват в этом? Я виноват. Я понимаю, что надо меньше есть, что надо заниматься спортом, надо вести другой образ жизни. Но я этого не делаю, это мой выбор, некого винить, кроме себя. То же самое можно сказать о тех, кто играет. Это их выбор, никто не заставляет проигрывать последнее. Я им сочувствую, но это не моя вина.

Побывали в ломбарде, где миловидная итальянка, осевшая в «городе греха», как часто называют Лас-Вегас, рассказала нам о том, как здесь оставляют самые разные предметы в обмен на деньги — от дорогущих часов до пиджаков и зонтиков.

— Мы оцениваем предмет и даем под залог предмета деньги, но не больше двух тысяч долларов.

— Часто ли возвращаются они, чтобы выкупить оставленное?

Она очаровательно улыбнулась и сказала:

— Если бы часто возвращались, не было бы этого бизнеса.

Побывали в одном из гостиничных номеров, предназначенных для «high rollers», для тех, кто играет по-крупному и для которых в самом казино есть отдельные и только для них доступные залы, в которых жетоны для «одноруких бандитов» могут стоить тысячу и более долларов за штуку. На стенах этих номеров висят оригиналы Пикассо, Ренуара, роскошь невообразимая. Походив по одной из спален такого номера, Ваня бросился на кровать необъятных размеров и сказал:

— Все, я остаюсь здесь.

Я подумал, что из Вани получился бы первоклассный крупье, я вообразил себе, как он, высоченный, чуть недобритый, стоит за столом, где играют в очко, обворожительно улыбаясь, собирая вокруг себя толпы женщин, которые, заглядывая в его темные с поволокой глаза, забывают о деньгах и готовы проигрывать без конца, лишь бы постоять около нашего сердцееда.

Когда мы выезжали из Вегаса, Ваня, сидевший рядом со мной, тихо напевал песню, которую на весь мир прославил дуэт Саймона и Гарфункела, «Bye-bye, love, bye-bye, happiness, hello loneliness, I think I'm gonna die…».

Но несмотря на калейдоскоп впечатлений, я, каждый раз вспоминая Лас-Вегас, вижу улыбающееся лицо мужчины в окне «Свадьбы сквозного проезда», мужчины, олицетворяющего собой абсолютный предел американского сервиса.

Глава 10
Как сержант ВДВ Шейнин изменил свое мнение о «гнойных пидерах»

Я, как и многие, если не большинство, слышал об Эльдорадо, о «Золотом» месте, где в 1849 году нашли золото. Я, как и вы, слышал о знаменитых «сорокодевятниках», как прозвали тех, кто, побросав все, кинулся в Калифорнию за золотом. И вот, держа путь в Сан-Франциско, мы попали в какой-то пустынный, заброшенный городок, каких, кстати говоря, мы встречали на своем пути множество.

Стояли бревенчатые дома, там-сям валялись кучки мусора, все это производило жалкое впечатление. Догадаться, что это и есть легендарно-сказочный Эльдорадо, было невозможно, но это был именно он. Когда-то бурлящий, многотысячный город золотоискателей, город, в котором делались и терялись состояния, город романтиков и бандитов, город, послуживший основой для многих рассказов Джека Лондона, для «Золотой лихорадки» Чарли Чаплина, превратился в город-призрак.

Впрочем, не совсем. Оказалось, что в Эльдорадо живет одна семья, у нее есть свой магазин-музей, в котором она торгует всякого рода стариной, относящейся к золотым денечкам золотого города. Поразительные люди, эти американцы. Ну, подумайте сами: здесь нет ничего, все, что было когда-то, то исчезло. Ну зачем оставаться, надо, как говорится, делать ноги, искать другое место, ведь так? Нет, не так, отвечают они, надо постараться выжать из любой ситуации, даже безнадежной, все, что только можно. И выжали: сюда приезжают туристы, и им устраивают экскурсии, показывают заброшенные шахты, в глубоких карманах которых все еще таится золото, показывают, как жили золотоискатели, что ели, как одевались. Тут расскажут, что именно здесь родились джинсы, самое американское из всех американских изобретений. Правда, рассказчик либо заблуждается, либо приукрашивает, но сама эта история достойна внимания:

Некто Якоб Юфес родился в Риге в 1834 году. Двадцать лет спустя он эмигрировал в Нью-Йорк, где изменил фамилию на Дейвис. В 1856 году он переехал в Сан-Франциско, затем в Канаду, вернулся в Сан-Франциско, а в 1868 году осел в городе Рино, штат Невада, где вложил деньги в пивоваренное дело и… разорился. Годом позже он открыл мастерскую по пошиву палаток, покрывал для карет, конских одеял и спецовок. Поскольку часто рвались карманы на производимых им рабочих брюках, Дейвис решил крепить их заклепками, которые использовались для конских одеял. Штаны с заклепками стали продаваться как горячие пончики, и Дейвис решил их запатентовать — да не было у него лишних шестьдесят восемь долларов, которые требовались для патента. Тогда он написал человеку, у которого он покупал ткани разного рода, предложив ему войти в дело и разделить патент пополам. Того человека звали Леви Страусс.

Леви Страусс родился в 1829 году в Боттенхайме, Германия, он эмигрировал в Нью-Йорк в 1847 году, а в 1853 переехал в Сан-Франциско, где основал компанию по торговле галантерейными изделиями и тканями: Levi Strauss & С^о. Он сразу принял предложение Дейвиса, и в 1873 году патент был выдан.

Таким образом, самое американское изобретение, ставшее самой популярной одеждой не только в Америке, но и во всем мире, было изобретено двумя иммигрантами, евреем из Риги и немцем из Баварии, а местом рождения их джинсов можно считать Сан-Франциско.

Расставшись с последними жителями Эльдорадо, мы поехали дальше, и у самых подступов к Сан-Франциско увидели выставку автомобилей. Огромная территория была сплошь заставлена автомобилями самых разных лет, но все они выглядели так, будто только что сошли с конвейера. Часть была выставлена напоказ — предмет гордости и любви тех, кто годами собирал запчасти, вытачивал то, что уже найти было невозможно, сдувал пылинки со своих возвращенных к жизни детишек. Часть была выставлена на продажу. Какие же это были красавцы! Ваня запал на темно-зеленый «Форд-мустанг» 1957 года.

— Владимир Владимирович, — трагически стонал он, — всего за тринадцать тысяч долларов! Всего-то!

— Ну, так купите.

— Купил бы, но забыл в номере гостиницы как раз тринадцать тысяч.

Огромное удовольствие было наблюдать за теми, кто вернул эти старые машины из небытия: они большей частью сидели на раскладных матерчатых стульях, чаще всего немолодые, пузатые дяди в джинсах и ковбойских сапогах. Сидели около своих машин спокойно, переговариваясь с ленцой, разглядывая с прищуром проходящих. От них веяло чувством собственного достоинства.

Разговорившись с одним из них, я рассказал ему о том, как я подростком играл «в машины»: идя в школу, считал, машин какой марки окажется больше. Тогда машины разных марок сильно отличались друг от друга, невозможно было спутать «Форд» с «Шевроле», «Студебеккер» с «Крайслером», «Додж» с «Понтиаком», «Кадиллак» с «Паккардом». А теперь в эту игру играть невозможно, все машины похожи друг на друга.

Мой собеседник кивнул и сказал:

— Не отличить, это факт. — Потом сплюнул и добавил: — Время такое, ни к чему отличаться.

И вот тут-то у нас с Ваней Ургантом возник серьезный и принципиальный спор. Все началось с того, что я, восхитившись необыкновенной красотой сиявших в лучах солнца автомобилей, сказал:

Познер: Так же, как джаз того времени был необыкновенно радостным, так и машины, они отражают какой-то подъем, какой-то оптимизм, вот радость. Смотришь на них и улыбаешься как идиот, идешь и улыбаешься.

Ургант: А почему такой закат-то сейчас?

Познер: Значит, что-то происходит внутри, что-то в организме происходит. То, что это не радостное — факт. И это в музыке, кстати говоря, которую вы так любите, вот эту вот современную музыку. В ней мало очень радости, в ней есть другое. Для меня, по крайней мере, в ней есть отчаяние, в ней есть… как это сказать…

Ургант: Ну, я не соглашусь с вами.

Познер: Как это сказать… Даже не отчаяние…

Ургант: Владимир Владимирович, я не соглашусь.

Познер: Но радости никакой.

Ургант: Да есть там радость.

Познер: И улыбаться совершенно не хочется.

Ургант: Владимир Владимирович, вы просто не любите современную музыку.

Спор затянулся довольно надолго, но каждый остался при своем мнении. Я по-прежнему убежден, что музыка сороковых-пятидесятых в Америке была намного более жизнерадостной, чем сегодня; уверен я и в том, что глобализация привела и приводит к единообразию. Впрочем, мой внук Коля, который родился и живет в Берлине, за версту отличает все модели автомобилей друг от друга, как это делал я в далеких сороковых и пятидесятых, так что, возможно, я и заблуждаюсь.

* * *

«Это самый красивый город в Соединенных Штатах Америки. Вероятно, потому, что нисколько Америку не напоминает. Большинство его улиц подымаются с горы на гору. Автомобильная поездка по Сан-Франциско похожа на аттракцион «американские горы» и доставляет пассажиру много сильных ощущений. Тем не менее в центре города есть кусок, который напоминает ровнейший в мире Ленинград, с его площадями и широкими проспектами. Все остальные части Сан-Франциско — это чудесная приморская смесь Неаполя с Шанхаем. Сходство с Неаполем мы можем удостоверить лично. Сходство с Шанхаем находят китайцы, которых в Сан-Франциско множество… На наш европейский взгляд, Сан-Франциско больше похож на европейский город, чем на американский. Здесь, как и везде в Соединенных Штатах Америки, непомерное богатство и непомерная нищета стоят рядышком, плечо к плечу, так что безукоризненный смокинг богача касается грязной блузы безработного грузчика. Но богатство здесь хотя бы не так удручающе однообразно и скучно, а нищета хотя бы живописна.

Сан-Франциско — из тех городов, которые начинают нравиться с первой же минуты и с каждым днем нравятся все больше».

Это, как вы, конечно, поняли, Ильф и Петров.

Интересно, что, уже уезжая из Сан-Франциско и делясь впечатлениями, мы — Ваня, Брайан и я — разошлись в оценках, кроме одной: что Сан-Франциско самый красивый город Америки. Но если и Брайан, и Ваня согласились с Ильфом с Петровым в том, что это город скорее европейский, нежели американский, я с этим согласиться не могу никак: для меня Сан-Франциско — сугубо американский город, он не мог бы появиться нигде, кроме Америки, он совершенно не похож ни на Питер, ни на Неаполь, ни, как утверждал Ваня, на Стокгольм; о Шанхае ничего сказать не могу, не был, но судя по фотографиям и киносъемкам этого «китайского чуда» — не похож, хотя бы потому, что я не ощутил наличия души у «чуда», а у Сан-Франциско невозможно не ощутить ее, и, может быть, именно эта душа и придает городу то исключительное обаяние, которое сразу же пленяет приезжего.

Красот много в Сан-Франциско, но выделяется среди них сказочный мост Золотых Ворот. Рассказывают, что выдающийся конструктор самолетов Андрей Николаевич Туполев как-то сказал: «Некрасивая машина летать не будет». Мост будет служить мостом независимо от его внешнего вида, это понятно, но мост — это часть города, часть ландшафта… Прав был старик Туполев, прав, есть связь между эстетикой и прикладным применением чего-либо. Попробуйте представить себе Сан-Франциско без этой грациозной стальной нити, повисшей высоко над входом в бухту Золотых Ворот; издали сотни и тысячи вертикальных тросов, удерживающих всю конструкцию, кажутся музыкальными струнами невиданного инструмента, созданного для забавы Бога Ветров. Мост выкрашен не в традиционный стальной цвет, а в цвет красноватой охры. Собственно, этой антикоррозионной краской покрывают изначально все мосты, потом уже красят в цвет металла. Говорят, что когда перед глазами жителей Сан-Франциско предстал красный мост на фоне голубого неба, они обратились к городским властям с просьбой, чтобы стальной краской его не покрывали. Не знаю, правда это или нет, но и в самом деле, красота необыкновенная.

Нет большего удовольствия сначала насладиться видом моста, а затем трусцой пробежаться по нему от Сан-Франциско до начала графства Марин, время от времени глядя вниз на сине-зеленые воды Тихого океана, увенчанные белыми барашками и рисунками волн, говорящими о мощном течении. Дальше виднеется остров Алькатрас, теперь уже не самая страшная тюрьма Америки, а музей, где можно увидеть камеру, в которой сидел сам Аль Капоне. Говорят, никому не удалось сбежать с Алькатраса, хотя трое заключенных исчезли: то ли утонули, то ли стали закуской большой белой акулы (они нерестятся в этих водах), то ли и в самом деле сбежали так, что никто никогда больше ничего о них не слышал.

Кстати, Капоне как раз сидел там в то время, когда побывали в Сан-Франциско Ильф с Петровым, сидел за неуплату налогов, хотя было хорошо известно, что он был главой организованной преступности Чикаго, что на его счету было множество кровавых убийств, что он сколотил состояние на грабежах, бутлегерстве, проституции и прочих уголовных делах. Но, поскольку не смогли поймать его ни на чем другом, поймали на неуплате налогов. Заковыристая это штука, американское правосудие, нельзя сказать, чтобы оно было слепо и глухо к богатству и положению подсудимого. Состояние Капоне оценивалось тогда в сто миллионов долларов — в сегодняшних деньгах это что-то порядка одного миллиарда. Капоне был приговорен к одиннадцати годам тюрьмы в 1931 году, но в 1939-м был выпущен в связи с обнаружением у него последней стадии сифилиса. Он умер в своем флоридском имении в 1947 году.

Американская Фемида, чьи глаза завязаны, чтобы она ничего не видела, и которая держит в одной руке весы, а в другой — меч, достойна, на мой взгляд, уважения, она все-таки дает американцу право надеяться на справедливый суд, но, как точно отметил Оруэлл, «все животные равны, но некоторые животные равнее других».

Помимо всего прочего, мост Золотых Ворот притягивает самоубийц — согласно данным полиции города, отсюда бросаются в среднем раз в пятнадцать дней, летят вниз и через четыре секунды ударяются о воду со скоростью сто двадцать километров в час. За все годы лишь шесть человек выжили, хотя и стали пожизненно инвалидами. Одна женщина выжила без особых увечий, но через год бросилась вновь, на сей раз с концами.

Сан-Франциско славится не только своим мостом, но и Чайна-тауном, районом, в котором проживают китайцы, и Кастро, районом, в котором проживают гомосексуалы.

Чайна-таун — буквально «китай-город» — поражает прежде всего тем, что, попав в него, ты попадаешь в другую страну. Здесь почти не говорят по-английски, все надписи — по-китайски, торгуют китайскими товарами, в продовольственных магазинах предлагают только китайскую еду. Первые китайцы появились здесь давно, еще в XVIII веке, даже раньше, но это были китайцы обеспеченные — купцы, торговцы, люди образованные и работящие. Их приняли с распростертыми объятиями. Но когда «золотая лихорадка», словно гигантский магнит, притянула сюда десятки тысяч бедных китайцев, готовых работать день и ночь за гроши, отношение изменилось. Дело дошло до принятия законов, запрещавших приезд китаянок («чтобы не расплодились»), в результате чего соотношение китайцев к китаянкам в последней четверти XIX века стало 29:1; потом был принят закон, вообще запрещавший иммиграцию китайцев.

Позже эти ограничения были отменены, но чайна-тауны, как мне кажется, образовались как своего рода опорные пункты или крепости, в которых китайцы-иммигранты могли укрыться от враждебного им внешнего мира. В течение долгих лет чайна-тауны были центрами контрабанды, наркобизнеса и проституции. Сегодня это уже не так; в Сан-Франциско Чайна-таун стал одним из самых посещаемых туристами мест, но в отличие от прочих иммигрантских районов, которые, возникнув и окрепнув, потом стали исчезать по мере того, как второе и третье поколения иммигрантов становились «настоящими» американцами (влияние «плавильного котла»), чайна-тауны не исчезают. Более того, они расширяют свои границы. Так, «Маленькая Италия», одно из самых примечательных мест Нью-Йорка, почти исчезла: ее поглощает и скоро поглотит Чайна-таун.

Не подает признаков увядания и Чайна-таун Сан-Франциско, куда мы пришли, чтобы поговорить с местными жителями о том, в какой степени для них «плавильный котел» является реальностью: как выяснилось, большинство об этом «котле» и слышать не слышали.

Вы можете представить себе, что есть люди, которые родились в Чайна-тауне, прожили там всю жизнь и умерли там, так ни разу не выйдя за его пределы?

Вы можете себе представить, что добрая треть живущих в Чайна-тауне вообще не говорят по-английски?

Пообщавшись с некоторыми из тех, кто говорит, мы узнали, что:

— Хотя среди всех национальных меньшинств Америки китайцы стоят на первом месте по уровню образования и заработку, они продолжают испытывать дискриминацию и в своем большинстве чувствуют себя «американцами с изъяном», как выразился один из них.

— Иммигрируют в Америку китайцы старшего поколения и работают по 18 часов в сутки, чтобы приехали их дети для получения образования. Они закончат здесь университет, а потом возвратятся в Китай, но уже с совершенно другими возможностями, — так сказала нам хозяйка пошивочной мастерской: — Мы готовы на все, лишь бы дать нашим детям образование.

— «Китайский мир» остается совершенно закрытым: сколько бы мы ни намекали, что хотели бы побывать дома у какой-нибудь китайской семьи, мы неизменно получали вежливый, но совершенно определенный отказ.

У меня сложилось впечатление, что если можно говорить об американце французского, немецкого, русского, итальянского, ирландского и прочего происхождения, то говорить об американце китайского происхождения нельзя. Вспоминается ответ одного из них, которому Брайан задал вопрос: может ли китаец-иммигрант рассчитывать на успех, если он упорно трудится и хорошо говорит по-английски? Вот его ответ:

— Есть большие шансы, но ничего не гарантировано. Я знаю нескольких одноклассников, которые свободно говорят по-английски, имеют хорошее образование и деньги, но они все равно предпочли вернуться в Азию. Из-за дискриминации. Потому что мы не выглядим «как американцы». Они смотрят на наши азиатские лица и говорят: «О, он иммигрант», хотя мы живем здесь уже пять поколений.

Как мне кажется, «американец китайского происхождения» — это китаец, родившийся в Америке, пусть даже в пятом поколении, но в душе он остается больше китайцем, чем американцем. Я, например, думаю, что во время Олимпийских игр 2008 года в Пекине «американские китайцы» будут болеть не за Америку, а за Китай.

Это тот случай, когда не сработали ни «плавильный котел», ни «салатница».

* * *

Артем Шейнин, наш креативный продюсер, «афганец», вэдэвэшник, не любит гомосексуалов. Прочитал предложение и подумал: нет, не то. При упоминании «голубых» лицо Артема каменеет, в голубых глазах появляется стальной блеск, губы сжимаются в тонкую прямую линию, в общем, сказать «не любит» — ничего не сказать.

Нам предстоял визит в район Кастро, который, если верить рекламным данным, является самым большим в мире местом проживания геев. Так было не всегда. В начале XX века этот район назывался «Маленькой Скандинавией», здесь в основном жили выходцы из Швеции, Норвегии и Финляндии, потом их место заняли ирландцы, и лишь в шестидесятых годах Кастро стал столицей геев. Именно отсюда в самом начале восьмидесятых годов пошла неизвестная эпидемия, которая получила название «синдром приобретенного иммунодефицита» — СПИД.

Я никогда не понимал тех, кто испытывает неприязнь к людям иной сексуальной ориентации. Мне всегда казалось, что два взрослых человека имеют право жить так, как они того хотят. Я считал и считаю, что любое преследование человека по признаку сексуальных предпочтений — варварство. Вместе с тем, мне кажется странным стремление геев публично демонстрировать свою приверженность к однополому сексу с помощью радужных флагов и баннеров, равно как и парадов. Правда, они долгие годы подвергались дискриминации, да и сегодня продолжают ощущать осуждение общества — осуждение, я бы добавил, вполне лицемерное. Яркий пример — служба в Вооруженных силах США.

Долгие годы гомосексуалам военная служба была запрещена. Долгие годы они боролись за право защищать свою страну с оружием в руках. Наконец, приняли совершенно поразительный закон: гомосексуалы по-прежнему не имеют право служить в Вооруженных силах США; но тот, кто записывает волонтера, не имеет права спросить его о его половой ориентации, и поэтому если желающий служить сам не скажет об этом ничего, его обязаны принять. Этот закон получил название «Не спрашивай — Не говори».

Наш поход в Кастро был обусловлен желанием посмотреть, как выглядит район, в котором живут преимущественно геи, как ведут они себя на «своей» территории.

Артем передвигался так, как, возможно, передвигался в Афгане, ожидая внезапного нападения моджахедов. Но никакого нападения не было. Да, мимо нас шли, обнявшись, мужские пары, да, были магазины книг, календарей и прочих предметов «для геев», да, одежда, выставленная в витринах, отличалась некоторой остротой, но в общем — район как район. В помещении кинотеатра «Кастро», великолепного образца стиля «модерн» 1922 года, мы провели несколько интервью, из которых явствовало, что эти люди в свое время собрались здесь, в Сан-Франциско, потому что это был и остается самый либеральный город Америки, который позволяет каждому человеку быть тем, кто он есть. Это были люди, пострадавшие от дискриминации, преследуемые, это были люди, которых в свое время первыми стал косить вирус иммунодефицита, но это были люди совершенно адекватные, умные, тонкие, с хорошим чувством юмора, и мне хотелось, чтобы их увидели наши будущие зрители в России, которые, увы, не отличаются толерантностью и в своем большинстве находятся в плену предрассудков.

По ходу интервью я задал вопрос, который на самом деле имел адресата в лице внимательно слушавшего нас Артема:

— Что бы вы сказали гетеросексуалу, который испытывает отвращение к геям?

— Я думаю, я спросил бы этого человека: «Можете вспомнить день, когда вы решили, что будете гетеросексуалом?» Вот как я бы ответил, потому что, скорее всего, он не может. Так же, как не могу я вспомнить, когда решил быть тем, кто я есть. Я просто такой, какой есть.

Потом, когда мы завершили работу, Артем сказал:

— Знаете, эти голубые не такие, как наши. Они ведут себя нормально, они, ну, как вам сказать, не выпендриваются, не изображают из себя…

И потом задумчиво молчал до самого нашего мотеля.

* * *

Довольно много лет тому назад, в Калифорнии, я познакомился со Степаном Пачиковым. Степан по национальности удин — считаю важным довести это до вашего, читатели, сведения, поскольку удины столь же древний народ (их упоминает Геродот в V веке до н. э.), сколь малочисленный (Степан любит рассказывать о том, что он готов дать доллар со своей подписью любому человеку, который знает, кто такие удины: пока что он отдал за все время всего два доллара).

Невысокого роста, плотного телосложения, несколько носатый, Степана более всего отличают его глаза: в них можно увидеть удивительное сочетание ума, мудрости, сострадания, печали, понимания…

Степан — компьютерщик, еще в советское время он создал в Москве свою фирму «Параграф», был приглашен в США, где «задержался». Заметьте, не иммигрировал, но просто стал работать, потом, поняв, что проводит больше половины своего времени в США, позвал жену с детьми. С тех пор — кажется, с 1992 года — они живут в США. Свою фирму Степан продал весьма удачно, стал человеком более чем обеспеченным, создал новую фирму и работает над новым проектом. Степан — один из множества русских программистов и компьютерщиков, которые переехали в Силиконовую Долину — так называется этот район, где еще в 1934 году был изобретен первый компьютер.

Понятно, что нас интересовала русская иммиграция; она многочисленна и чрезвычайно разношерстна: на Восточном побережье США, в Нью-Йорке, точнее, в местечке Брайтон-Бич, живут в основном выходцы не из Москвы и Санкт-Петербурга, люди не особенно образованные, скажем, не интеллектуальная элита.

На Западном побережье и в особенности в Сан-Франциско и прилегающей к нему Силиконовой Долине живут бывшие москвичи и петербуржцы, выпускники МИФИ, мехмата, физфака, люди блестяще образованные, люди с деловой жилкой. Их уехало из СССР, а затем из России сотни тысяч, и это реальная потеря.

В отличие от тех иммигрантов из России, с которыми встречались Ильф и Петров, нынешние совершенно не думают о возвращении на родину. Та так называемая первая волна была вынуждена бежать, она не приняла революцию, она рассматривалась новой властью как враг, а с врагами поступали круто; эта иммиграция чаще всего прозябала, ностальгировала и совершенно не чувствовала себя дома. Кроме того, она в обязательном порядке учила своих детей русскому языку — собственно, мой отец был таким ребенком, и в его окружении все говорили по-русски блестяще, даже те, которые родились за границей.

Нынешняя эмиграция, за исключением буквально нескольких конкретных людей, не была вынуждена уехать, не бежала от кого-либо, она уехала, как мне кажется, безо всякого сожаления, она Россию не любила. Ее дети, как правило, либо говорят плохо по-русски, либо не говорят вовсе (о том, чтобы писать и читать, не может быть и речи). Нынешняя по большей части бравирует тем, что, мол, «мы — американцы!», хотя они американцы лишь постольку, поскольку имеют американский паспорт.

Иммиграцию Западного побережья роднят с иммиграцией Восточного побережья лишь немногие, но, на мой взгляд, принципиально важные черты:

— Расизм. Они выходцы из СССР и России, плохо относятся к чернокожим, латиносам и прочим «цветным».

— Консерватизм, граничащий с реакционностью. Они голосуют за республиканцев, они горячие патриоты Буша, войны в Ираке, они поддерживают идею нанесения ядерного удара по Ирану, они против каких-либо государственных социальных программ, направленных на помощь малоимущим.

— «Антирусский» рефлекс. Я имею в виду их абсолютное нежелание согласиться с тем, что в России происходит или может происходить хоть что-что хорошее, их страстное желание обличать Россию, винить ее во всех грехах. Иногда это производит комическое впечатление, но чаще меня, признаться, раздражает. Вместе с тем «антирусский» рефлекс вовсе не мешает им приезжать в Россию, чтобы заработать немалые деньги.

Нарисованная мной картина, конечно же, не является абсолютной, кроме того, она слишком черно-белая, все это я понимаю, но в целом, но в плане имеющегося вектора картина точна.

Вместе с тем я далек от мысли винить кого-либо за то, что он уехал.

Почему осел в Америке Степан Пачиков? Да потому, с одной стороны, что в СССР он был на заметке у КГБ и немало настрадался от доблестных рыцарей меча и щита; а с другой, потому что в Америке он обнаружил простор для своей деятельности, не надо было заниматься тяжелой, изнурительной и мелочной борьбой с чиновниками, никто не требовал от него взяток, он обнаружил, что в определенном смысле все зависит только от него, от его способностей и, может быть, самое главное, он почувствовал себя в безопасности. Нет, не в том смысле, что никто не нападет на него, не украдет его детей, не в смысле отсутствия жуликов и прочего криминала, а в том важнейшем смысле, что его защищает закон, что, в отличие от подавляющего большинства российских граждан, он не боится полицейского, чиновника, власти, против которых он бессилен, которые могли бы с ним делать все, что хотят и от которых у него не было бы никакой защиты.

Это относится ко всем бывшим соотечественникам, с которыми мне довелось разговаривать.

Например, к Науму Гузику, человеку, заработавшему миллионы (он сам не знает, сколько у него денег), эмигрировавшему в 1972 году.

— Понимаете, — говорил он мне, — я женился в России на немке, ну и начались неприятности. Я не мог получить работу, потому что занимался высокими технологиями, а жена-немка была противопоказана. Вот я приехал сюда и понял, что здесь есть правила, есть законы, они работают, ты понимаешь, на каком ты свете.

То же самое, хотя чуть по-другому, сказал Макс Левчин, которого родители привезли еще совсем мальчиком.

— У нас было на все про все семьсот долларов, — рассказывает он. — Но я учился, закончил хай-скул, поступил в университет штата Иллинойс, специализировался по компьютерной линии, создал небольшой бизнес, потерял все деньги, которые были, потом второй раз повторил пройденное, а потом с приятелем создал программу оплаты покупок по Интернету.

Программа эта называется «Пейпал», Левчин с партнером продали ее компании «Е bay» за полтора миллиарда долларов.

— Если есть идея, если ты способен ее воплотить, тебе никто не мешает, здесь полный простор, делай что хочешь.

— Вы сразу почувствовали себя дома? — спросил я. Левчин задумался, потом сказал:

— Я не уверен, что я себя дома чувствую и сейчас…

Однако он не собирается переезжать.

Еще одно: почти вся иммиграция за всю историю Америки — за исключением самой ранней, бежавшей от религиозного преследования — не имела идеологической мотивации. Люди приезжали в поисках лучшей жизни, имея при этом в виду прежде всего вопрос материальный. Русская иммиграция — исключение из этого правила. Идет ли речь о самой первой волне конца XIX — начала XX века, бежавшей от антисемитизма и политических преследований, о тех, кто бежал от большевиков после 1917 года, о тех, кто ушел вместе с немцами в конце сороковых, или, наконец, об эмиграции семидесятых-восьмидесятых, главным стимулом была идеология, нежелание жить в соответствии с существующими порядками. До сих пор в России принято говорить, что они уезжали «за колбасой». Это не так.

* * *

Перечитал написанное и подумал, что ничего не сказал об очаровании Сан-Франциско. О красоте его домов, об улицах, взмывающих вверх и стремительно скатывающихся вниз, о чудном кабельном трамвайчике, который весело катит по этим самым горкам, одинаково радушно возя как туристов, так и жителей города; я ничего не написал о набережной и его вкуснейших ресторанах, о морских котиках, которые лениво греются в лучах редкого здесь солнца, но необыкновенно оживают, когда им кажется, что вы принесли им что-нибудь вкусненькое; не написал я о том, как хорошо и легко здесь дышится, как приветливы люди, как Ильф и Петров почувствовали, что надо им скорее ехать дальше, не то они станут пленниками этого очарования. Пленниками могли стать и мы.

Глава 11
Голливуд

Понятно, что если бы не было Голливуда, мы не поехали бы в Лос-Анджелес. Но мне совершенно непонятно, почему Ильф и Петров, которые посвятили целые три главы Голливуду, даже не упомянули Лос-Анджелес. Возможно, город тогда не представлял никакого интереса. Возможно и то, что мимо их внимания проскользнула совершенно необычная структура этого города: словно русская матрешка, он состоит из девяти или десяти самостоятельных административных единиц, лишь одной из которых является Голливуд, центр американской, если не мировой, киноиндустрии.

Мы провели в «Городе Ангелов», как часто называют Лос-Анджелес, четыре дня, и у нас не было ни одной свободной минуты. Сегодня, вспоминая это время и силясь выстроить в какой-то ряд то, что произвело самое сильное впечатление, мне кажется, что я смотрю в игрушечный калейдоскоп: вращаю его, и яркие кусочки цветного стекла перекатываются, образуя разного рода фигуры, они все время меняются, невозможно зафиксировать их в каком-то логическом порядке, к тому же их множество, кажется, что им нет конца.

Думаю, читатель простит меня за некоторую хаотичность изложения, равно как и за то, что и я, как Ильф и Петров, сосредоточусь на Голливуде. Но все же сначала поделюсь впечатлениями от «калейдоскопа».

Начну с мексиканцев, или, как их чаще всего называют, латиносов. Вы их почти не встретите в тех районах, где живут люди богатые, скажем, в Пасифик Палиссейдс, в Брентвуде, а если и встретите, то это будут сборщики мусора, домашняя прислуга, садовники и тому подобное. Но вообще Лос-Анджелес — город латиносов: они составляют почти половину всего населения, в то время как так называемое белое население еле дотягивает до одной трети. В этом, быть может, есть некоторая историческая справедливость: Калифорния когда-то принадлежала Испании, потом, когда «Новая Испания» добилась независимости, Калифорния перешла к Мексике, но в середине XIX века, в результате Американо-Мексиканской войны, США аннексировали Калифорнию, «очистив» ее от бывших хозяев. И вот, за следующие полтораста лет, мексиканцы вернулись, можно даже сказать «оккупировали» свои старые владения. И возникает парадоксальный вопрос: как здесь работает «плавильный котел»? Кто во что плавится? Исходя из того, что я увидел, кажется, что мексиканцы остаются мексиканцами, хоть с американскими паспортами, хоть без.

Мы заходим в бильярдную в одном из мексиканских районов. Ни одного белого лица. Ни одной женщины, если не считать той единственной, которая стоит за стойкой бара и продает пиво. Восемь бильярдных столов, за которыми играют мужчины средних лет и старше. Пытаемся заговорить с ними — бесполезно: они не говорят по-английски. С большим трудом находим переводчика. Нашего собеседника зовут Гуаделупе Мартинес. Ему за шестьдесят, носит усы, обветренное и обожженное солнцем лицо все в морщинах.

— Давно живете в Америке?

— Лет сорок. Приехал по программе брасерос.

— Это что такое?

— Во время Второй мировой войны и сразу после не хватало рабочих рук, вот они и придумали эту программу.

— А что значит «брасерос»?

— Тот, кто работает руками. Вот я, например. Собирал персики, спаржу, рыл канавы, работал грузчиком…

Вокруг нас собирается группа любопытствующих.

— Вы себя считаете американцем?

— Конечно, конечно!

— Но по-английски не говорите?

Голос из толпы: — Ему некогда учить английский, все пьет пиво и гоняет шары! — Общий хохот. Мартинес: — Поработаешь с мое и тебе некогда будет в носу ковырять!

— Знаете, мы как-то спросили у кровельщика в Оклахоме, что такое быть американцем, и он ответил: это лучше, чем быть мексиканцем.

Голос из толпы: — Пусть сидит в своей Оклахоме, чертов грингос!

Буквально в ста метрах от бильярдной стоит дом, на фасаде которого написано: «Хоумбойз Индустриз, Инкорпорейтед». Здесь нас ожидает католический священник, отец Грегори Бойл. Его дело: спасать членов банд малолетних преступников. Их, как нам сообщили в полицейском департаменте, одна тысяча сто, в них восемьдесят шесть тысяч членов. Половина банд — афроамериканцы, половина — латиносы.

Заходим. Просторное помещение. Множество молодых людей. Почти у всех татуировки (как объяснил нам отец Бойл, татуировка — клеймо той или иной банды), почти у всех — шрамы. Начинаем разговаривать.

— Вот видите, у меня на голове три шрама? Меня послали мочить одного малого, но мой пистолет заклинило, а он три раза стрельнул в голову. Почему-то жив остался.

Организация «Хоумбойз Индустриз» — это своего рода убежище для тех, кто хочет уйти из банды. Им здесь дают профессию, сводят татуировки, помогают «войти» в общество.

— Все эти ребята, — говорит отец Бойл, — из бедных, неполных, неблагополучных семей. Они росли в окружении преступности, наркотиков, проституции. Росли в безнадежности, а безнадежность любит компанию, она сбивает их в банды, а сама банда — это как бы отец, которого чаще всего у них нет.

Бойл не афроамериканец и не латинос. Он — американец ирландского происхождения. Крупный, с седой бородой и усами, хотя ему не больше пятидесяти; лицо румяное, глаза интенсивно-голубые, взгляд внимательный-внимательный, голос спокойный, улыбка такая, что сразу же хочется улыбнуться в ответ. Но предельно серьезен. Занимается этим делом лет тридцать. Все эти ребята — уж куда как крутые — смотрят на него влюбленными глазами. За глаза называют его «Джи Дог», что на языке банд значит «Хорошая собака» — выше нет похвалы. А в глаза — отец Бойл. С некоторым нажимом на слове «отец».

А эти восемьдесят шесть тысяч объединенных в преступные банды подростков — они-то тоже часть «плавильного котла»? Им есть место в Америке? Почему их столько? Что толкает их в преступный мир? Когда в Америке говорят о правах человека и о праве на равенство стартовых возможностей, их тоже имеют в виду?

В разговоре с другим католическим священником, отцом Конейном, я услышал вот какие слова:

— Если цинично посмотреть на дело, то одна из причин того, что мы не хотим легализовать этих людей — а у нас в стране двенадцать миллионов нелегалов из одной только Мексики — состоит в том, что очень удобно иметь низший класс, который можно легко эксплуатировать.

— Кому удобно?

— Работодателям, бизнесу. Они получают бессловесных, бесправных работников.

Таких людей, как отец Бойл, и отец Конейн, в Америке много. Эта готовность помогать другим — без лишних слов и без ожидания награды — очень и очень американская черта. Но большое количество людей, нуждающихся в этой помощи, в стране столь богатой и столь благополучной — это тоже Америка.

Разговариваю с высокопоставленным полицейским чином. Спрашиваю:

— Почему у вас столько малолетних банд?

Он пожимает плечами.

— Куда этим ребятам подеваться? Они — вне общества. Все начинается очень рано. В банды берут детей восьми-девяти лет. Это «оруженосцы».

— ?

— Старшие, которым восемнадцать или девятнадцать, дают им свое оружие на хранение. Младшие гордятся, но смысл вот какой: возьмешь такого с оружием, его в тюрьму надолго не посадишь. Другое дело, если ему восемнадцать. Вот старшие так работают. Сами берут оружие только, когда идут на дело. Виновато общество.

— В каком смысле?

— Да в прямом. Возьмите, к примеру, наше кино. Сплошная стрельба, сплошная кровь. Это видят с самого детства, привыкают к этому, притупляются такие чувства, как страх, сострадание, боль.

Вот и пришло время поговорить об американском кино.

* * *

Голливуд Ильфу и Петрову не понравился:

«Страшно выговорить, но Голливуд, слава которого сотни раз обошла весь мир, Голливуд, о котором за двадцать лет написано больше книг и статей, чем за двести лет о Шекспире, великий Голливуд, на небосклоне которого звезды восходят и закатываются в миллионы раз быстрее, чем об этом рассказывают астрономы, Голливуд, о котором мечтают сотни тысяч девушек со всех концов земного шара, — этот Голливуд скучен, чертовски скучен. И если зевок в маленьком американском городе продолжается несколько секунд, то здесь он затягивается на целую минуту. А иногда и вовсе нет сил закрыть рот. Так и сидишь, зажмурив в тоске глаза и раскрывши пасть, как пойманный лев».

Жили они в гостинице «Голливуд» на Голливудском бульваре, который тогда и в самом деле представлял собой довольно неприглядную и пыльную улицу. Тогда не было еще знаменитой Аллеи Звезд, не было знаменитого театра «Кодак», в котором ежегодно проводится торжественная церемония вручения «Оскаров». Кстати говоря, театр «Голливуд», в котором жили тогда они, впоследствии был снесен, и сегодня на его месте высится как раз театр «Кодак».

Два слова о статуэтке «Оскар», которая впервые была вручена в 1929 году. Думаю, из всех существующих в мире призов «Оскар» — наиболее узнаваемый. Но вместе с тем очень мало кто знает, где и как производятся эти статуэтки. А происходит это на совсем небольшом предприятии в городе Чикаго. С середины тридцатых годов здесь отливают знаменитую статуэтку, делают это в чрезвычайно неприглядных условиях: цеха шумные, пыльные, грязные, дурно пахнущие. Рабочие почти все латиносы.

Я спросил одного из них, нравится ли ему эта работа?

— Да, нравится. Я здесь работаю давно, смена у меня короткая, не то что у новичков, им приходится работать по 10–12 часов. Хорошо платят — пятнадцать долларов и двадцать центов в час. Так что я доволен.

— А вы бы хотели, чтобы у вашего сына была такая работа?

Он посмотрел на меня, покачал головой и ответил:

— Нет, не хотел бы.

И рассмеялся.

А я, посмотрев на все это, подумал: могут ли звезды Голливуда, идущие по красной ковровой дорожке театра «Кодак», чтобы участвовать в церемонии, которую смотрит весь мир, могут ли они, счастливые обладатели «Оскаров», даже приблизительно представить себе, как «Оскары» производятся, кем и в каких условиях? Думаю, они немало удивились бы. И даже, быть может, ужаснулись.

Итак, Голливуд не понравился Ильфу с Петровым, но ни о чем не написали они столь зло, столь саркастически, столь раздраженно наконец, как об американском кино. Правда, они делают оговорку, замечая, что в Москве на «ночных» (читай «закрытых») просмотрах показывают отличные американские фильмы. Но вот что они пишут об американском кино в целом:

«Все эти картины ниже уровня человеческого достоинства. Нам кажется, что это унизительное занятие для человека — смотреть такие картины. Они рассчитаны на птичьи мозги, на тяжелодумность крупного рогатого человечества, на верблюжью неприхотливость… Есть четыре главных стандарта картин: музыкальная комедия, историческая драма, фильм из бандитской жизни и фильм с участием знаменитого оперного певца. Каждый из этих стандартов имеет только один сюжет, который бесконечно и утомительно варьируется. Американские зрители из года в год фактически смотрят одно и то же… Культурный американец не признает за отечественной кинематографией права называться искусством. Больше того: он скажет вам, что американская кинематография — это моральная эпидемия, не менее вредная и опасная, чем скарлатина или чума. Все превосходные достижения американской культуры — школа, университеты, литература, театр — все это перешиблено, оглушено кинематографией. Можно быть милым и умным мальчиком, прекрасно учиться в школе, отлично пройти курс университетских наук — и после нескольких лет исправного посещения кинематографа превратиться в идиота».

И последняя цитата по поводу «хотя бы немного мыслящего голливудца»: «Они презирают свою работу, великолепно понимая, что играют всякую чушь и дрянь… Проклинают свою работу сценаристы, режиссеры, актеры, даже техники. Лишь хозяева Голливуда остаются в хорошем расположении духа. Им важно не искусство, им важна касса».

Да, конечно, кинематография — это индустрия, это бизнес, касса действительно важна. Когда я брал интервью у голливудской звезды Миры Сорвино, она вспомнила своего отца, очень известного оперного певца, обожавшего Верди. Когда его спрашивали, действительно ли так хороши оперы Верди, он отвечал:

— Спросите у кассирши.

Конечно, правда и то, что американский кинематограф производит много второразрядного (и это было особенно верно тогда, когда Голливуд «выстреливал» до восьмисот полнометражных фильмов в год; сегодня их количество не достигает и ста). Но тем не менее в том самом 1935 году, когда Ильф и Петров были в Голливуде, «Оскар» за лучшую мужскую роль получил блестящий Виктор МакЛаглен, за лучшую женскую роль — великая Бетти Дэвис, «Оскар» за лучший фильм завоевала изумительная картина «Стукач», а постановщик этого фильма, великий Джон Форд, получил «Оскара» за режиссуру. Кстати, в том же тридцать пятом году специальную премию «За выдающийся вклад в развитие американского кинематографа» получил Дэвид Гриффитс, человек, которого многие считают основателем кинематографии.

Почему-то это прошло мимо авторов «Одноэтажной…». Тридцатые годы считаются золотым веком американского кино, именно тогда появляются такие, ставшие легендарными мастера, как Гарри Купер, Джимми Стюарт, Хэмфри Богарт, Кларк Гейбл, Спенсер Трейси, Лели Хоард, Кэтрин Хепберн, Грета Гарбо, Норма Ширер, Марлен Дитрих, Луиз Рэниер, Фредрик Марч, Джеймс Кагни, Генри Фонда, Бетти Дэвис, такие режиссеры, как Фрэнк Капра, Льюис Майлстон, Джордж Кукор и Джон Форд.

Не заметили они и того, что пресловутый «хеппи энд» («счастливый конец»), который уже давно стал предметом издевательства со стороны «думающих людей», на самом деле выполнил роль исключительной важности: спас Америку. Да-да, уважаемые читатели, именно так.

В начале и почти до самого конца тридцатых годов Америка находилась в глубочайшей депрессии. Десятки миллионов людей не имели работы, в стране ощущался настоящий голод, казалось, нет никакой надежды, нет будущего. Голливудское кино как бы говорило людям: «Все будет хорошо, порок обязательно будет наказан, добро и справедливость обязательно победят, у всех нас есть будущее, и оно, это будущее, прекрасно».

Мне могут возразить, что такое кино уводит от действительности. Да, уводит. Как сказала в беседе со мной Милла Йовович:

— Существует своего рода формула. Когда вы смотрите американское кино, в нем затрагивается много разных проблем, но в основном оно очень увлекательно… и основано на желании зрителя отвлечься от реальности, окунуться в другой мир.

— А что такое, по-вашему, звезда?

— Мне кажется, люди, ставшие звездами, это те люди, которые затягивают нас в экран. Мы смотрим на них и отождествляем себя с ними, видим в них тех, кем хотели бы быть.

Почти то же самое сказала Мира Сорвино:

— Есть такое мнение, что звезда — это такой человек, если это мужчина, мужчины хотят быть как он или его друзьями, а женщины — быть с ним. Кто-то, кто привлекателен для всех, человек, с кем все себя отождествляют или к кому тянутся.

Пожалуй, самым жестким в своих суждениях был Майкл Йорк, англо-американский актер, давно живущий в Голливуде, звезда которого засияла после исполнения им главной мужской роли в фильме «Кабаре», который так ответил на мой вопрос, считает ли он, что кино это по-прежнему способ отвлечься:

— Да, думаю, в значительной степени это так, потому что по большей части киноиндустрия направлена на развлечение зрителя. Но иногда создается фильм, который делает то, о чем говорил Шекспир, держит зеркало перед природой — показывает людям, кто они такие на самом деле… Но в целом мы живем в эру корпораций… Их задача создать продукт, который будет востребован на рынке… Рынок контролирует творчество, как будто хвост виляет собакой — в творческом смысле.

— Вам не кажется, что такой интерес к доходам вредит качеству?

— Это очень отрицательно сказывается на творческом процессе, потому что один из его компонентов — это право на ошибку. Один из ярких примеров — великий Боб Фосси. Мне посчастливилось с ним работать в фильме «Кабаре» — который он мог бы вполне не снять. Потому что предыдущий фильм Фосси провалился. Только по какой-то удивительной, невероятной причине продюсер Сай Фьюэр пригласил Боба Фосси, этого неудачника! А потом он за один славный год собрал все премии — «Оскара», «Грэмми», «Тони». Понимаете, если бы ему не дали второй шанс исправить прошлые ошибки, фильма «Кабаре» просто не было бы. Он же творческий человек, он учится.

— А что вы думаете о влиянии кино на зрителя? Если, скажем, люди видят много насилия на экране, ведет ли это к снижению их чувствительности? Несет ли художник ответственность перед зрителями?

— Ответить на ваш вопрос, значит открыть ящик Пандоры.

— А вы откройте.

Йорк коротко хохотнул, потом сказал:

— Не знаю, я тоже об этом думаю. Должен ли ты быть образцом для подражания или твое дело трактовать образ, не более того? Это большая ответственность. Мне иногда присылают такие сценарии, что читаешь и думаешь: нет, это неправильно, здесь слишком много насилия, меня это отталкивает, я не хочу это делать.

Майкл Йорк живет в том районе Лос-Анджелеса, в котором живут звезды кино и шоу-бизнеса, в Беверли-Хиллз, в совершенно потрясающей по красоте вилле, с террас которой открывается феноменальный вид на весь город. Оттуда, свысока, не различить ни бедных, ни богатых районов, нет ни банд малолетних преступников, ни Силиконовой Долины, а есть лишь одна красота. Ну чем не голливудское кино?

* * *

Мы сидим на бесконечном пляже, и перед нами лежит бесконечный же Тихий океан. Он дышит глубоко и спокойно, накатывая свои волны на белый песок. Вечереет. В бледно-голубом небе веером раскинулись маленькие розовые облака.

— Ну вот, Владимир Владимирович, — говорит Ваня, — вот, кончилась Америка!

— Ничего не кончилась, — отвечаю я.

— А что там дальше — Гавайские острова, больше ничего, — настаивает Ваня.

— Но это тоже Америка, — говорю я, и сидящий рядом Брайан кивает.

— Какое у вас самое яркое, самое главное впечатление от поездки? — спрашивает Ваня.

— То, что я скажу, звучит банально, но самое яркое и большое впечатление у меня от людей. От того, какие они открытые, готовы говорить, к тому же не встретили ни одного дурака.

— Надеюсь, вы включаете в это число и нашу съемочную группу? — замечает Ваня.

— Включаю, включаю. А ты, Брайан, что ты думаешь?

— Мне как-то стало много уютней, — говорит Брайан, — я заново открыл для себя свою страну, и то, что я узнал, в общем, меня радует.

— А для меня, — заговорил Ваня, — самым сильным впечатлением оказалось то, что Америка — очень разная, ну очень, и притом очень земная, в ней хорошо жить.

А потом он вдруг заторопился, вскочил и сказал, что сейчас вернется. И ушел куда-то с пляжа.

Но тут в сопровождении Ивана Носкова на пляж выплыла Зоряна. Она была в бикини, каскад золотистых волос ниспадал на ее мощную спину, она шла величаво, неся высокую грудь и все тело с необыкновенной легкостью — и пляж замер. Женщины смотрели так, словно кто-то подкрался к ним сзади и чем-то тяжелым ударил по голове; у мужчин на лицах было написано: «нет, это мне снится, этого не может быть!». Кажется, даже волны Тихого океана замерли перед этим явлением природы.

А далеко-далеко знаменитая на весь мир достопримечательность «Города Ангелов», трехмерная надпись «Голливуд», потухла на несколько секунд, как бы в знак понимания того, что реальность бывает куда более сказочной, чем самая фантастическая выдумка «Фабрики грез».

И среди этой тишины раздался дрожащий от восторга голос вернувшегося Вани:

— Вот, посмотрите!

И мы увидели: перед ним, около машины, лежал большой раскрытый футляр, а в футляре необыкновенной красоты гитара. Наконец-то исполнилось желание, о котором Ваня говорил буквально с первого дня: купить хорошую акустическую гитару. Он смотрел на нее влюбленными глазами, приговаривая «так сказать, так сказать», и в это мгновение для Ивана Урганта не существовало ничего, даже самой Зоряны.

Глава 12
Сюжет, о котором нет ничего в нашем фильме

Из Лос-Анджелеса мы, в отличие от Ильфа с Петровым, не поехали в Сан-Диего. Мы поехали бы обязательно, но с совершенно определенной целью. В Сан-Диего базируется Военно-морской Тихоокеанский флот, там же находится школа пилотов «топ-ган» (top gun), элитная часть военно-морских летчиков. Хотелось повстречаться с ними, сравнить их с будущими летчиками, с которыми мы встречались в Колорадо Спрингсе. Однако нам изначально предложено было вместо Сан-Диего посетить главную базу ВМС США в Норфолке, что в штате Вирджиния — понятно, предложение было принято.

Из Лос-Анджелеса мы поехали в штат Аризона, в местечко, носящее имя, которое вызвало бы восторг у Кампанеллы, а именно Сан-Сити — Город Солнца. Поехали по моей наводке после того, как я где-то вычитал, что Сан-Сити — это город для людей, которым не меньше 55 лет, город для пожилых, город пенсионеров.

Идея создать такую «резервацию» пришла в голову некоему Деллу Уэбу еще в конце пятидесятых годов прошлого века, при этом ему многие говорили, что идея провалится. Но когда в апреле 1960 года началась продажа первых домов, от покупателей не было отбоя. С тех пор прошло почти полвека. Ныне в Сан-Сити проживает около сорока тысяч человек, и если я назвал это место резервацией, то, разумеется, никакого сходства с тем, где и как живут коренные американцы, это место не имеет.

Живут здесь по собственному желанию. Кроме того, живут здесь люди вполне имущие — как нам сказали, нельзя купить себе домик здесь меньше, чем за триста тысяч долларов.

Выйдя из машин у въезда в город пенсионеров, мы сразу попали под опеку милой женщины, которая повела нас на экскурсию по «рабочим местам» здешних жителей: это просторные дома, в которых расположены различного рода мастерские, оборудованные станками и всем необходимым для любителей самых разных хобби: тут и обработка полудрагоценных камней и производство колец, браслетов, кулонов, тут и стеклодувное дело, тут столярная мастерская; все содержится в образцовом порядке, сверкает и блестит. Пожилые люди рассказывали и показывали нам над чем они трудятся, как они учатся этому делу. Потом нас повели в магазинчик, в котором торговали ювелирными украшениями местного производства — Америка не была бы Америкой, если бы предмет труда, пусть непрофессионального, не пытались превратить в источник заработка.

Конечно, Сан-Сити производит впечатление: газоны перед аккуратными домиками сверкают так, будто их только что выкрасили в ярчайший зеленый цвет, каждый кустик пострижен, нигде не валяется ни бумажки, ни окурка. Какая-то всеобщая белизна, в том числе и в смысле состава населения: по официальной статистике 98,44 % проживающих составляют белые, 0,51 % — афроамериканцы. Вот на аккуратнейшем газоне размером с футбольное поле, но расчерченном для игры в травяной боулинг, выстроилось несколько команд. Все игроки — в белом. Мы с Ваней Ургантом и Брайаном выглядим оборванцами. Почтенные джентльмены и изящные леди пытаются катнуть большой шар так, чтобы он остановился как можно ближе к маленькому белому шарику, расположенному метрах в пятидесяти, а то и больше, от линии броска. Похоже на французскую игру «буль», на итальянскую «боччиа», но есть одна хитрость: большой шар не оцентрован: ты полагаешь, что после твоего броска он покатится по ровненькому газону по прямой, ан нет, шар описывает довольно сложную дугу. Невозмутимые джентльмены и их дамы снисходительно посматривали на то, как мы катим шары, катим, но даже близко не попадаем в цель.

Потом к нам подходили и говорили:

— Нет, джентльмены, не так катите, надо брать в расчет дугу, — и показывали, как это делается.

Помимо поля для боулинга, есть три поля для гольфа, открытый и закрытый бассейны, зал для обычного боулинга, для пинг-понга, теннисные корты и превосходный зал для фитнеса, в котором могут одновременно заниматься человек двести, если не больше. Я решил воспользоваться беговой дорожкой, на панели приборов которой было написано: «Выбирайте нагрузку в соответствии со своим возрастом!». Стоявший рядом со мной Ваня обратил внимание на то, что в последней строчке написанных столбиком возрастов значится цифра «100».

— Только в Америке увидишь такое, — сказал он, — ну представляете, столетний человек на беговой дорожке?

Организовали для нас общее собрание — человек сорок. Я задаю первый вопрос жестко:

— По установленным вами правилам, здесь не могут жить люди младше пятидесяти пяти лет. Значит, не могут жить здесь ваши дети, ваши внуки. А ведь внукам вы особенно нужны, бабушки и дедушки могут дать своим внукам то, что их родители дать не могут. Да и маленькие дети очень полезны людям пожилым. Странно это.

В ответ — взрыв голосов:

— Нет, это не так, вы не так поняли, они могут быть здесь, они приезжают, мы общаемся. Целых три месяца они могут жить с нами.

— А больше трех месяцев?

Наступает некоторая тишина, потом женщина говорит:

— Так ведь мы можем поехать к ним в гости сами…

— Да, — говорит другая, — бываем в гостях, потом возвращаемся сюда, к своим.

К своим. А кто такие «свои»? Как это определяется? А возрастом, вот как.

Брайан говорит:

— Меня удивила атмосфера, необыкновенно дружеская, такое впечатление, что все они только и делают, что думают друг о друге. Помните, они говорили о специальном патруле, который следит за тем, не перестал ли появляться кто-то? Помните, как они заметили, что уже три дня кого-то не видать, пришли к нему домой, дверь заперта, вызвали полицию, вломились и нашли его на полу — был жив, спасли его.

Ваня сказал так:

— Знаете, я заметил, в Америке быть старым — это не кул. Молодые бросают стариков, те остаются в одиночестве. А здесь нет одиночества, здесь они все вместе, и нет раздражающих молодых морд, к тому же.

А я вспомнил слова одного старого американца: «Старение — это не процесс, старение — это война». С моей точки зрения, Сан-Сити — это своего рода гетто, в котором они держат оборону. Благоустроенное, комфортабельное, красивое гетто, из которого любой может выйти, но все равно гетто. В конце концов, если вокруг себя видишь только лица пожилые, ты начинаешь забывать о том, что существуют лица совсем другие, и тогда твоя старость в гораздо меньшей степени тебя тяготит.

Брайан говорит, что ехал сюда с предубеждением, но что изменил свое мнение к лучшему. Я спрашиваю его:

— А ты бы хотел жить здесь (Брайану пятьдесят девять лет)?

Он смотрит на меня и с хитрой улыбкой говорит:

— Я — нет. Понимаешь, я люблю леса, горы, я горный человек, а здесь гор нет, понимаешь?

Хитрый человек этот Брайан Кан из Монтаны, сразу видно, что по образованию юрист.

* * *

Из Аризоны едем дальше на Запад — в Техас, в город Эль-Пасо, где ждет нас, как я называю ее, «Miss Bang-Bang», «Госпожа Пиф-Паф». Но о ней чуть позже.

«Эль-Пасо, город на самом юге Техаса, воспринимается словно какой-то трюк. После неимоверной по величине пустыни, после бесконечных и безлюдных дорог, после молчания, нарушаемого только гулом нашего мотора, вдруг — большой город, сразу сто тысяч человек, несколько сотен электрических вывесок, мужчины, одетые точь-в-точь как одеваются в Нью-Йорке или Чикаго, и девушки, раскрашенные так, словно рядом нет никакой пустыни, а весь материк заполнен кинематографами, маникюрными заведениями, закусочными и танцклассами».

Таким увидели Эль-Пасо Ильф и Петров, мы, как мне кажется, увидели его совершенно другим, нельзя сказать, чтобы он поразил нас чем-нибудь, если не считать одного: Эль-Пасо стоит на самой границе с Мексикой, непосредственно прижался к ней, точнее, к высоченной стене, отделяющей мексиканский город Хуарес от американского города Эль-Пасо, и когда смотришь на него поверх забора, то бросается в глаза грязь и нищета, дома-развалюхи, кучи мусора — достаточно сделать один широкий шаг, чтобы из одного мира попасть в совершенно другой. Ильф с Петровым так и сделали, их пустили в Хуарес, хотя у них не было мексиканской визы, да и американская виза была только для разового въезда. Они провели в Хуаресе целый день, а вернувшись, написали вот что:

«Перед тем, как попасть в Эль-Пасо, мы пробыли в Соединенных Штатах довольно долгое время и порядком поездили по стране. Мы так привыкли к хорошим дорогам, хорошему обслуживанию, к чистоте и комфорту, что перестали все это замечать. Но стоило нам только один день пробыть в Мексике, как мы снова по достоинству оценили все материальные достижения Соединенных Штатов.

Иногда бывает полезно для лучшего знакомства со страной покинуть ее на один день».

Ах, как же тонко и точно сказано!

Однако мы в Хуаресе не побывали, и не только потому что ни у кого из нас не было мексиканской визы, а потому, что… впрочем, все по порядку.

Приехали в Эль-Пасо и решили подъехать к самой границе с Мексикой, чтобы, как говорил в таких случаях наш режиссер Валерий Спирин, «поснимать жанр». Какой-то малопривлекательный райончик. Кругом какие-то видавшие виды автобусы, которые должны, как мы поняли, везти мексиканских соседей в разные места, где они, мексиканцы, будут отовариваться. Надписи в основном на испанском, довольно кругом грязно. Группа расходится: операторы, звук и прочие идут «снимать жанр», мы — так сказать, творческая элита — отправляемся смотреть местные магазинчики и лавки. Зрелище довольно убогое. Товар самый что ни на есть третьеразрядный. Торгуют и покупают только мексиканцы, ни одного «гринго» не видать.

Походил-походил, сначала с Ургантом, с которым мы посмеялись над различного рода предупредительными надписями («Въезжать в Соединенные Штаты с огнестрельным оружием запрещается»), потом разошлись. Я вернулся в нашу машину, где дремал Брайан. Вообще, должен отметить феноменальную способность Брайана спать в любой позе, в любом месте и в любое время суток. Рекорд он поставил в Военно-воздушной академии США, когда заснул лежа между стеллажами библиотеки. Как заметил один из курсантов, «он, видимо, переполнен чтением и переваривает его».

Итак, сидим мы в нашей «Генриетте» и вдруг видим, как бежит к нам Хелена Сопина, бежит, как писал в своих записных книжках Илья Ильф, с «изменившимся лицом». Подбегает и тяжело переводя дыхание, говорит:

— Всю группу арестовали, что делать??!

— Как это, арестовали? — спрашиваю я.

— Они что-то там снимали, и вдруг появились какие-то полицейские, наставили на них пистолеты и забрали.

Тут Брайан проснулся и говорит:

— Как-никак я юрист, а ну пойдем и выясним что к чему.

— Я останусь здесь и буду ждать, — говорю я.

Вот они ушли. Проходит десять, двадцать минут, полчаса. Начинаю беспокоиться всерьез. Уже вижу заголовки в газетах: «Русская шпионская группа схвачена при попытке перехода мексиканской границы».

Наконец появляется Брайан в сопровождении двух здоровенных мужчин в форме техасской пограничной охраны. Я выхожу из машины, иду им навстречу, подхожу, и один из них говорит:

— Мистер Познер?

— Да, это я.

— Вот здорово! — говорит он и протягивает здоровенную руку, — я же ваш фан!

Ну я, конечно, обрадовался, мы стали хлопать друг друга по плечу, как это принято в Америке (но не делайте это с незнакомым полицейским), а потом пошли в здание пограничной заставы — она стоит у самого моста, по которому выезжают из Мексики в США (есть второй мост, как мне сказали. Для выезда в обратном направлении). Здание довольно большое, хотя и одноэтажное. Входим. На скамейке слева сидит вся группа: оба оператора, звукооператор в очередных немыслимых солнцезащитных очках, режиссер, Ургант, технический мастер, сержант ВДВ, несчастная Хелена Сопина. Нет ни Ивана Носкова, ни мечты покойного Рубенса Зоряны. Они остались в автобусе сторожить технику и покурить.

— Что же они натворили? — спрашиваю я.

— Производили киносъемку в неположенном месте без разрешения, — отрапортовал один из пограничников, которых в помещении было полным-полно.

— Есть у нас разрешение, — довольно робко сказала Сопина.

— Покажите, — говорит пограничник.

— Оно в машине, — отвечает она.

— Ну, идите и принесите, — говорит мой «фан», который, судя по знакам отличия и спокойной уверенности поведения, был здесь главным. Бедная Сопина вновь побежала (до нашей парковки было добрых километра полтора). — Ну, а вы посидите, — продолжал «фан», — а мы отсмотрим ваши съемки и скажем, что надо стереть.

— Ну, Валерий, это и есть тот «жанр», который вы хотели поснимать? — спрашиваю я.

— Без риска документальное кино не делается, Владимир Владимирович, — ответил Спирин даже как-то весело.

Тут вошли двое в гражданском, и все как-то напряглось. Один из них подошел к Брайану и сказал:

— Тут вся ваша группа?

И тут Брайан доказал, что охотиться на оленей это совсем не то же самое, что иметь дело с каким-то непонятным гражданином в штатском.

— Это не моя группа, — говорит Брайан, — это русские документалисты, которым я помогаю, но это не моя группа.

Эх, Брайан, Брайан, как же это не твоя группа? Как же ты получаешь гонорар и командировочные, как все мы, если это не твоя группа, а? Да, пугливые эти американцы, не то что мы, у которых «градус пугливости» много выше.

— Это моя группа, — говорю я, и продолжаю, — с кем имею честь?

Он называет свое имя и фамилию, которые я тут же забыл, и сообщает, что представляет «Хоумланд секьюрити» — то есть ту организацию, которая была создана правительством США после террористического акта 11 сентября 2001 года. Организация с огромными полномочиями — КГБ не КГБ, но ничего хорошего.

— Что ваша группа делает здесь? — спрашивает он.

Я рассказал ему всю историю «Одноэтажной Америки» Ильфа и Петрова, рассказал о том, что мы имеем поддержку американских властей, что у нас есть все разрешения (тут появилась Сопина со всеми надлежащими документами), ну, а если наши операторы невзначай сняли какой-нибудь секретный объект, то это можно стереть. Тот молча кивнул, развернулся и вместе со вторым борцом с глобальным терроризмом пошел смотреть наши съемки.

Кончилось дело тем, что представители «Хоумланд секьюрити» ушли, не попрощавшись, нам пришлось стереть несколько кадров, и нас отпустили с миром, при этом мой «фан» предупредил нас о том, что на выезде из города часто бывают двойные полицейские ловушки — попадешься за скорость в одну, потом думаешь, что больше никого не будет, а тебя ждет вторая засада.

— Так что будьте бдительны! — напутствовал он нас.

Брайан потом сказал, что он совершенно потрясен, что если бы пограничник не был (а) начальником и (б) моим поклонником, нас хрен бы выпустили так скоро, мы бы сидели как миленькие в КПЗ, словом, повезло.

Думаю, он прав. Но съемки у нас нет, и в нашем фильме этот сюжет блистательно отсутствует, равно как и относящийся к нему «жанр».

* * *

15 декабря 1791 года были приняты первые десять поправок к Конституции США, так называемый Билль о Правах. Вторая поправка гласит:

«Поскольку хорошо организованная милиция необходима для безопасности свободного государства, право народа хранить и носить оружие не будет ущемлено». Да, понимаю, звучит коряво и не по-русски, но и английский оригинал звучит странно — все-таки это было написано более двухсот лет тому назад, язык с тех пор изменился. В любом случае все понятно: для защиты свободы необходима милиция, милиция составляется из народа, и поэтому никто не имеет права отказать народу в хранении и ношении оружия. Тогда, двести лет тому назад, такой взгляд был оправдан, в частности, тем, что не было никакой принципиальной разницы между оружием армии и оружием рядовых граждан: не было ничего грознее пушки, а что до личного оружия, то это были мушкеты и сабли. То есть народная милиция могла в случае необходимости вступить в конфликт с армией, защищавшей тирана — а именно это имели в виду отцы основатели, поддержавшие Вторую поправку: народ имеет право низвергнуть тирана.

Но с тех пор изменилось многое. То вооружение, которым оснащена современная армия, настолько превосходит мощью то, что рядовой человек может приобрести в оружейном магазине, что смешно думать о вооруженном противостоянии «народной милиции» (несуществующей, кстати говоря) профессиональной армии. Тем не менее, существует мощнейшее лобби, которое отстаивает право американцев хранить и даже носить оружие, и имя ему National Rifle Association (NRA), что переводится как Национальная Ассоциация Стрелкового Оружия (НАСО). Лобби понятное, его главный интерес — деньги, но его главный лозунг «Guns don't kill people, people kill people», что по-английски звучит куда более афористично, чем русский перевод: огнестрельное оружие не убивает людей, люди убивают людей, другими словами, не оружие виновато, сами люди виноваты, что, конечно, верно, но не имеет ни малейшего отношения ко Второй поправке. Кроме того, НАСО утверждает, что человек, который обладает оружием по закону, обучен, проверен ФБР, имеет лицензию, более ответствен и проще поддается контролю, чем тот, который имеет незаконное оружие. Что тоже верно, но тоже не имеет отношения к защите свободного государства. По самым консервативным данным, в Америке сегодня на руках у населения в триста миллионов человек (включая грудных детей, инвалидов и глубоких стариков) имеется двести миллионов единиц оружия. Количество смертей от огнестрельного оружия в Америке превосходит не только аналогичные данные по любой другой стране в мире, но и суммарные данные по всей Европе.

В Эль-Пасо мы навестили Харриет Вурхис, милую миниатюрную женщину средних лет, которая не расстается со своим браунингом тридцать восьмого калибра. Она горячая поборница Второй поправки, как ей кажется, но она понимает ее совсем не так, как ее авторы. Она рассказывает:

— Несколько лет тому назад, когда мой муж еще был жив, мы поехали с ним и с его приятелями на охоту. Приехали на место, разбили лагерь, и мужчины отправились охотиться. Я осталась, чтобы подготовить все к их возвращению, и вот вдруг появилась машина, из которой вышли человек восемь, все в сильном подпитии, увидели, что я одна, и стали говорить, что сейчас они меня трахнут. Я стояла за столиком, вышла и положила руку на пистолет, который был у меня на бедре. Как только они увидели его, они стали орать: «У этой суки оружие, давай делать ноги», влезли в машину и удрали. А что было бы, если бы я была без оружия?

— И сейчас, в данный момент, оружие при себе? — спросил я.

— А как же, — ответила Харриет, — береженого Бог бережет.

— Вам знакомо творчество писателя Джона Стейнбека? — спросил я.

— Нет, а что?

— Был такой выдающийся американский писатель, с которым мне довелось познакомиться. Он объездил всю Америку, бывал в довольно опасных местах, вот я и спросил его: «Скажите, а вы носите с собой оружие?» — «Нет, — ответил огненно-рыжебородый Стейнбек, сверкнув синими глазами, — никогда» — «А почему?» — «Потому что оружие дает тебе фальшивое ощущение безопасности и силы. Ты лезешь туда, куда не следует, вместо того, чтобы убежать подальше». Прав был Стейнбек, как вы думаете?

— Не знаю. У каждого своя правда, — ответила она.

Что ж, она права, но опять-таки, не в смысле Второй поправки, не в смысле защиты свободного государства, а в смысле самозащиты.

Уже позже, в Вашингтоне, мы попытались встретиться с каким-нибудь представителем НАСО. Звонили много раз, но нам было отказано, поскольку они проверили меня по Интернету и выяснили, что я противник общедоступности оружия, а раз противник, то нечего и разговаривать. Там же встретились с Карлом Финнеем, который возглавляет Комиссию Брейди.

30 марта 1981 года психопат по имени Джон Хинкли выстрелил шесть раз в президента Рональда Рейгана, в которого попала лишь одна пуля. Несколько человек были ранены, среди них пресс-секретарь Белого дома Джеймс Брейди. Пуля попала ему в правую переднюю долю головного мозга, выжил он чудом, но стал инвалидом на всю жизнь. Его жена Сара создала Комиссию Брейди, цель которой ограничить и контролировать распространение огнестрельного оружия в США. Разумеется, у Комиссии гораздо меньше средств, чем у НАСО. Финней говорит:

— Надо понимать, что применение оружия, насилие — это часть американского наследия, пионеров, завоевания Дикого Запада. Кроме того, люди боятся, очень высок уровень преступности, люди не считают, что полиция обеспечивает им защиту, вот они и стремятся иметь оружие. Ну и потом, мы все немножечко ковбои, мы все романтики шестизарядного кольта.

Где-то на полпути между Эль-Пасо и Хьюстоном мы остановились, чтобы заправиться и, как было заявлено всей командой, «пописать». Таких остановок на нашем пути (шестнадцать тысяч километров!) было, как вы понимаете, множество. И все они шли по совершенно одинаковому сценарию: вся группа выходила из машин и бросалась, словно саранча на урожай, в магазин, неизменно имевший место при бензоколонке. Дальше шел интенсивный поиск чего-нибудь: сувениров, бейсбольных кепок, прохладительных напитков, маек, словом, «штучек».

Главным в этом деле был звукооператор Иван Нехорошее. Уже все пописали, все всё ощупали, купили, давно заправили машины — но Ивана нет, потому что Иван застыл у прилавка, где продают солнцезащитные очки. Он мерил их и мерил, внимательно рассматривая себя в зеркале, и неизменно покупал одну пару. Сколько он их купил за наше путешествие, не берусь сказать, но не сомневаюсь, что в результате он смог бы открыть собственный бутик очков. Он выходил из магазина в новых очках совершенно невообразимого стиля и цвета, вызывая всеобщий хохот, который его вовсе не смущал. Он улыбался своей девичьей нежной улыбкой и ждал следующей остановки.

Однажды — как раз между Эль-Пасо и Хьюстоном — когда мы ждали Ивана, откуда-то вынырнул Брайан:

— Слушайте, я тут встретил настоящего ковбоя, он готов дать нам интервью. Будем?

И мы поехали на ранчо к Марку Муру, настоящему ковбою: высокого роста, плечистый, голубоглазый, белозубый, он встретил нас в настоящей ковбойской шляпе, ковбойских же сапогах, джинсах и клетчатой рубашке. От него веяло спокойствием, говорил он неторопливо, совершенно откровенно (что вообще оказалось характерным для американцев), это был человек, который живет в ладу с собой. Когда-то Марк работал служащим банка, до этого торговал подержанными машинами, но, как он нам сказал, тяга к земле, к тому, что делали его предки, оказалась сильнее.

Мы долго говорили с ним — о том, что сегодня многие не имеют представления о том, откуда взялся тот бифштекс, который они едят, о том, что молодежь больше интересуется модными кроссовками, чем своей историей, о подлинных и мнимых ценностях. Но больше всего меня поразил его взгляд на Америку и то, что его тревожит:

— Как вы относитесь к войне в Ираке?

— Что вам сказать, лучше воевать с ними там, чем здесь, на нашей земле.

— Неужели вы считаете, что кто-то вторгнется в Америку? Ведь Америка самая сильная страна в мире.

— Да, боюсь. Сила у нас есть, но мы подгниваем изнутри, в этом наша слабость, и когда нутро развалится, тогда нападут на нас.

— Что же вас так беспокоит?

— А то, что из всего изгнали Бога. Теперь хотят с нашего доллара убрать слова «На Бога мы уповаем», а ведь это для нас главное, это и есть то, откуда взялась Америка, сюда бежали люди, которые хотели свободы вероисповедания, если лишить нас Бога, нет больше Америки.

— А вы допускаете, что человек имеет право не верить в Бога?

Марк на мгновение задумался, потом хохотнул и сказал:

— Имеет право, но мы имеем право доказать ему с помощью Библии, что в Бога надо верить.

— Но все-таки имеет право американец не верить?

— Да, американец имеет право верить или не верить во что хочет. У нас даже есть атеисты.

— Скажите, Марк, не опасаетесь ли вы, что наступит день, когда не будет больше ковбоев, что техника и цивилизация сделает их лишними?

Он задумался, потом сказал:

— Скорее всего, так. Конечно, всегда будут люди, которые любят землю, лошадей, скот, которые хотя бы по уик-эндам будут заниматься этим, но я думаю, что мы, ковбои, вымирающее племя.

А жаль. Славные это люди. Мы попрощались, залезли в машины и тронулись в путь. Я обернулся и махнул на прощание рукой Марку. Он снял шляпу, махнул ею в ответ и остался стоять на своей любимой земле, держа одной рукой под уздцы молодого жеребенка. Картина так и осталась в моей памяти.

Глава 13
День печали, день счастья

Мне кажется, полезно предварять собственные впечатления о том или ином американском городе впечатлениями тех людей, которые, собственно говоря, вдохновили меня на эту поездку. Иногда мне кажется, что я хорошо знаком с ироническим Ильей Ильфом и чуть романтическим Евгением Петровым. Совсем недавно мне подарили первое издание «Одноэтажной…» 1937 года: обложка цвета хаки, плохонькая желтая бумага; на титульном листе красными чернилами выведен инвентарный номер 38477, также стоит печать: «Фабрика красн. Пролетарий. БИБЛИОТЕКА». Над этим еще печать: «БИБЛИОТЕКА Крапивина Николая Ивановича».

На левой от титульного листа странице каллиграфическим почерком написано: «Б. А. Воронцову в день рождения. 28.8. от тестя». И подпись: «Крапивин».

То ли Крапивин взял из библиотеки фабрики «Красный пролетарий» книжку и «зачитал» ее, а потом подарил своему зятю, то ли зятю не очень понравилась книжка и он подарил ее библиотеке — в общем, дело темное. Но она оказалась в конечном счете у меня!

В ней нет ни предисловия, ни послесловия. Лишь нижняя треть 370-й, последней, страницы отрезана. Не текст, а то, что могло быть написано кем-то после текста. Тайна, да и только.

Одновременно мне подарили издание 1942 года с фотографиями Ильфа. Оно куда как более красочно оформлено: внутренняя обложка представляет собой карту США, на которой жирной красной линией обозначено путешествие Ильфа и Петрова. Кроме того, в самом конце книги вклеена еще одна карта с тем путешествием. Но и в этой книге нет ни предисловия, ни послесловия. Кроме того, поражает, что вышла она в 1942 году, когда положение СССР было крайне тяжелым. Почему вышла, кто распорядился?

Есть у меня и первое американское издание, носящее странное, на первый взгляд, название «Маленькая золотая Америка». Объяснение простое: книга «Золотой теленок» была издана в США издательством «Фаррар и Райнхарт» под названием «Маленький золотой теленок» и имела успех. Поэтому издательство решило сыграть на этом и воспользоваться словами «маленький» и «золотой».

Правда, на титульном листе указано оригинальное русское название книги — ODNOETAZHNAYA AMERIKA — и дан соответствующий перевод этого названия. Переводчик книги, некто Чарльз Маламут, очень неплохо справился с весьма сложной задачей. Американское издание тоже вышло в 1937 году (на несколько месяцев раньше, чем русский оригинал вышел в СССР), и тоже не имеет ни предисловия, ни послесловия. Но самое поразительное то, что и в последнем, пятом, томе собрания сочинений Ильфа и Петрова, в котором публикуется «Одноэтажная…», тоже нет ни предисловия, ни послесловия. Складывается впечатление, что никто не хотел браться за это, хотя ума не приложу, почему.

Все это написано лишь для того, чтобы убедить вас, читателей, в моей искренней, я сказал бы, нежной любви к этим авторам, чьими наблюдениями я столь щедро украшаю свою книжку.

* * *

Пересекли границу Луизианы и решили остановиться на перекур и на пописать. Видим, недалеко от нас идут какие-то деревянные настилы, которые переходят в нечто вроде моста над заболоченной почвой, а дальше — указатель, на котором написано: «Просьба аллигаторов не кормить». Забавно, подумали мы, и пошли дальше. Метров через триста вышли на причал: лодок никаких, зато довольно большое озеро. У причала густо растут водяные лилии, около которых плещутся шесть маленьких аллигаторов. Потом я замечаю метрах в двухстах медленно приближающееся здоровенное бревно. Оно плывет, оставляя за собой кильватер. Потом видим, что это совершенно не бревно, а громадный — метров 5 длиной — аллигатор. Он работает хвостом, как рабыня опахалом: туда-сюда, туда-сюда, на голове у него какие-то кустики (камуфляж?!), сама голова длиною в метр. Он все ближе, а наши как-то нервозно начинают подавать назад, особенно Иван Нехорошев, Саша Носков и «Мечта Рубенса». Аллигатор смотрит на нас немигающими глазами: он хочет есть и, видимо, привык к тому, что хоть и запрещено кормить аллигаторов, к нему это не относится. Смотрит-смотрит, потом делает глубокий вздох (клянусь, сам слышал!) и исчезает под лилиями. Маленькие аллигаторы кидаются кто куда. Мы уже решили, что монстр удалился, как вдруг он выныривает у самой пристани.

Брайан в полнейшем восторге:

— Да вы только посмотрите, какой красавец! Ему лет 80, не меньше, футов в нем 15, я такого не видел никогда в жизни!

Я обращаю внимание Брайана на то, что в озере около пристани полно пустых банок из-под пива и прочих напитков. Как же, я спрашиваю, все эти разговоры о том, как американцы дорожат окружающей средой?

Брайан говорит с обидой в голосе:

— В Америке, как и в любой стране, есть кретины. Но в Америке тысячи людей занимаются защитой природы.

Ладно. Едем в Нью-Орлеан.

* * *

«Нью-Орлеан можно было бы назвать американской Венецией (ведь он, подобно Венеции, стоит на воде), если бы только многочисленные его каналы не были упрятаны под землю.

Город широко распространился на низменном перешейке между Миссисипи и озером Пончертрейн. От места впадения Миссисипи в Мексиканский залив до города — девяносто миль. Ближе к заливу не нашлось ни одного местечка, где можно было бы построить город. Но и там, где он построен, почва представляет собой наносную илистую глину. Город всегда страдал от наводнений и лихорадок. Вода, которая принесла ему богатство, одновременно сделала его несчастным. В течение всей своей жизни город боролся с самим собой, боролся с почвой, на которой он построен, и с водой, которая его окружает со всех сторон. Борется он и сейчас. Но главное уже сделано. Пончертрейн отделен от города бетонной набережной, которая спускается к озеру ступенями. Подступы к городу на много миль покрыты системой плотин, по которым проходят безукоризненные автострады. В многолетней борьбе человека с природой победителем вышел человек… Нью-Орлеан — красивый город, он очень нам понравился…»

Говоря о Нью-Орлеане сегодня, нужно уточнять, о каком периоде речь: ДК или ПК, то есть До урагана «Катрина», или После. Если ДК, то я провел в нем несколько дней, и город меня пленил. Конечно же и прежде всего своим знаменитым французским кварталом, от которого веет таинственностью, чувственностью, чуть-чуть опасностью; здесь я окунулся в возбуждающий аппетит аромат креольской и кейдженской кухни, в крепкий запах местных сигар, но более всего в водопад ни с чем не сравнимой музыки: он, этот водопад, лился из каждой открытой двери каждого питейного заведения знаменитого Бурбон-стрит, выбирай, что твоей душе угодно: диксиленд, зайдеко, кейджен, блюзы, спиричуэлс. И все это живые исполнители — черные, белые, креолы, мастера своего дела. Именно здесь в самом начале прошлого века родилась музыка, которая прославила Америку на весь мир: джаз. Именно здесь начинали своей путь такие легенды, как Кинг Оливер, Сидни Беше, Джелли Ролл Мортон, Кид Ори и сам Луи Армстронг. Их раскрепощенные души продолжали жить здесь, на битком набитой любителями музыки, женщин, выпить и закусить Бурбон-стрит и после того, как они ушли в мир иной. Это было слышно, почти видно. Но это было ДК. А вот ПК…

Мы идем с Ваней Ургантом по Бурбон-стрит. Время вечернее, так сказать, разгульное, а народу почти нет. Из дверей питейных и прочих заведений звучит музыка, но на всем протяжении улицы только в одном из них играют живые люди. Во всех остальных — записи.

— Куда же они все делись? — спрашивает Ваня после моего рассказа о том, что было здесь прежде.

— Уехали, — отвечаю я.

— Надолго, думаете?

— Не знаю. Некоторые навсегда.

Это было в августе 2006 года, почти ровно через год после того, как ураган «Катрина» ударил по Нью-Орлеану с такой силой, что рухнули дамбы, которые так хвалили Ильф и Петров, и вода хлынула в город. Никто не знает, сколько людей погибло — конечно, больше тысячи. Трудно определить, сколько бежало и не вернется — десятки, если не сотни тысяч. Мы ездили и ходили по городу и не могли поверить своим глазам: казалось, все случилось вчера. Развороченные дома, перевернутые машины, и все это на протяжении километров и километров.

Перед глазами стоит Чарльз Роббинс III, рыбак в пятом поколении. Он сидит на ящике, позади него вода, справа — его рыболовецкое судно. Он, чувствуется, человек немногословный — невысокий крепыш с прищуренными глазами и плотно сжатыми губами.

— Все, что у нас было, все, что мы скопили за тридцать лет. Все — дом, холодильная установка, грузовики — все пропало. Не осталось ничего.

Он говорит с трудом, я вижу, что он еле сдерживает слезы. Но сдерживает.

— Мы сейчас стоим на коленях, так мы поползем, потом встанем с колен и пойдем, да только где помощь? Я за всю свою жизнь не просил у них и гроша ломаного, ничего не просил на халяву. А теперь я говорю: дайте мне костыль, я встану, я все приведу в порядок и выброшу этот костыль, и вам это вернется сторицей.

Говорит, стиснув зубы. Не жалуется, не ищет виноватого, просто не повезло, вот и все. При этом рассказывает совершенно буднично о том, как на своей лодке держался в самом «глазу» урагана и спас десятки других. Это все без пафоса, просто так, как должно быть.

Были еще встречи в этот тяжелый день.

Была встреча с журналистом Кленси Дюбосом, который дрожащим от гнева голосом рассказал нам о том, что дамбы, построенные корпусом армейских инженеров десятки лет тому назад, изначально имели серьезные дефекты, что один из инженеров писал и писал об этом. Чем кончилось?

— А тем, что его уволили!

Была встреча с Синтией Виллард-Льюс, членом городского совета. Эту модно одетую, красивую афроамериканку буквально колотило, когда она говорила:

— Мы — щедрый народ. Когда было цунами в Юго-Восточной Азии, мы посылали всякую помощь, и когда было землетрясение в Гватемале, мы были тут как тут, а когда приключилась эта беда с нами, мы остались одни, Вашингтон игнорирует нас. Такое ощущение, что лучше быть страной третьего мира.

Мы встретились с Питом Санчесом, чернокожим менеджером рекламы для радио, который, когда я стал спрашивать его о том, кто во всем этом виноват, ответил:

— Какой смысл говорить об этом? Случилось то, что случилось, надо идти вперед, а не оглядываться назад.

Была встреча с семьей Дегри — людьми, которые в четвертом поколении жители Нью-Орлеана. Они живут в престижном районе города — вернее, в том, что от него осталось. Они там одни — все остальные уехали. Они снесли остатки своего дома и начали строительство нового.

— Почему вы решили остаться? — спрашиваю я.

— Потому что Нью-Орлеан — это мы. Это наша жизнь, — отвечает Дениз Дегри, а ее муж Пьер добавляет:

— Дегри всегда жили здесь. Иногда я думаю, что, может быть, было бы правильно уехать, начать все сначала, но что-то держит нас здесь…

А в глазах такая тоска, такая печаль — невозможно смотреть.

Ужасно печальный день.

И ловлю себя на мысли: «Как же это может быть в Америке, в стране, которая гордится тем, что заботится о каждом своем гражданине, который попал в беду?»

* * *

Город Юнис находится в двух с половиной часах езды от Нью-Орлеана. В этом районе Луизианы живут кейдженцы. Точно неизвестно происхождение слова «кейджен», но согласно одной теории, его рождение связано с историей французских гугенотов, бежавших в Новый Свет от религиозных преследований. Приплыли они на восточный берег Канады, и назвали свою новую родину Аркадией. Себя же нарекли «Arcadiens», «аркейдьенс». Потом часть из них двинулись на юг, и по ходу их путешествия слово сократилось до «кадьенс», а потом, к тому времени, когда они добрались до Луизианы, стало звучать как «кейдженс». Они до сих пор говорят на французском языке XVII века и хранят свою особую культуру — кухню и особенно музыку. Несколько лет тому назад мне довелось побывать в этих краях, там я познакомился с Марком и Энн Савуа. То, что я увидел и услышал тогда, так меня захватило, что я пообещал себе: когда-нибудь я обязательно вернусь. Вот и вернулся.

День был субботний, и это было не случайно: дело в том, что каждую субботу с девяти утра до двенадцати дня в музыкальном магазине Марка происходит нечто совершенно замечательное; со всей округи съезжаются люди, у которых нет ничего общего, кроме двух вещей: они все кейдженцы, и они все играют на каком-то музыкальном инструменте.

Шел мелкий, противный дождь. Мы остановились на обочине шоссе около вывески: «МУЗЫКАЛЬНЫЙ ЦЕНТР МАРКА САВУА». Впереди нас были припаркованы разнообразнейшие машины: старые и новые, грузовички и микроавтобусы. Примерно в пятидесяти метрах от шоссе мы увидели музыкальный центр — небольшое одноэтажное здание. Вошли. Вдоль стен за витринами инструменты — разнообразные гитары, кейдженские аккордеоны необыкновенной красоты ручной работы, скрипки, духовые. Справа от входа — длинный прилавок, где выставлены всякого рода аудио- и видеодиски. Кроме того, на прилавке выставлены колбаски, хлеб, чай, кофе для всех желающих. А желающих человек пятьдесят набилось, одни сидят на поставленных тремя рядами стульях и слушают, другие расположились около пианино и играют. За пианино — сам Марк, а остальные играют кто на чем, играют смачно, в удовольствие, играют удивительно слаженно, иногда один из играющих вдруг начинает петь, как правило, высоким голосом, почти фальцетом, перекрывая густой звук десятка инструментов. Это потом Марк объяснил мне, почему певцов всегда отличает высокий голос:

— Понимаешь, когда вся эта музыка зарождалась, не было микрофонов, и чтобы тебя было слышно, нужен был высокий голос.

Играют самозабвенно и как-то удивительно свободно. Вот вошел мужчина — усатый, крупный, с виду фермер — уж очень просто одет, какие-то замызганные ботинки, запачканные штаны. Сел в «оркестр», достал губную гармошку и ну давай такое выделывать, наяривать, что на выдохе, что на вдохе, что невозможно усидеть на месте. Вот кто-то из играющих доиграл, встал, уложил свою гитару в футляр, помахал всем рукой и пошел. Его место занимает только что пришедшая жена Марка Энн, у нее покрытая никелем гитара. В джазе все это называлось бы джем-сешн, но это не джаз, это народная музыка в чистом виде, это музыка кейджен, и это абсолютно восхитительно.

Входят пожилой мужчина и мальчик лет десяти. Мальчик деловито достает гитару и на ощупь пробирается к играющим — оказывается, он слепой. Играет замечательно, но никто не обращает на него никакого специального внимания, мол, смотрите, слепой, а как играет! Марк хлопает его по плечу, хвалит за игру, но ровно так, как похвалил бы любого, кто здорово сыграл. Все просто и естественно.

Вот так приходят сюда каждую субботу: пообщаться, попеть, поиграть, выпить кофе, съесть печенье или колбаски и попрощаться до следующей субботы, когда вновь зазвучит отчаянно веселая и страстная кейдженская музыка…

Было договорено, что ближе к вечеру соберемся дома у Марка и Энн Савуа. Вся группа поехала снимать окрестности, а я договорился, что буду поджидать их там, где надо свернуть с шоссе на дорогу, которая ведет на ферму Савуа. В условленное время я припарковался и стал ждать. Группа задерживалась. Пока я ждал, мимо проехало пять машин, и не было ни одной, которая не остановилась бы и водитель которой, высунув голову из окна, не спросил бы:

— У вас все в порядке, сэр? Не надо ли помочь?

Эта готовность остановиться и помочь совершенно поражает. Об этом писали и Ильф с Петровым, вспоминая, когда у них произошел «эксидент» (дорожное происшествие) и все проезжавшие машины останавливались, чтобы оказать помощь.

Наконец подъехала группа, и мы поехали на ферму к Марку Савуа.

Он живет в доме, который построил еще его прадед. Дом чудесный, просторный, деревянный, вокруг него растут деревья, которым неизвестно сколько лет, а когда мы подъехали, под деревьями были расставлены столы, уставленные бутылками красного вина, пива, всякого рода закусками, а чуть поодаль, словно танки в поле, высились две громадные жаровни, в которых готовились громадные куски индейки (даже не могу себе представить, каких размеров была эта птица — думаю, с хорошего козленка). Было человек пятнадцать, кто с инструментами, кто без. И все совершенно простые, естественные, неторопливые, основательные.

— Я стараюсь сохранить то, что для нас важно, — говорит Марк, — то, что касается нашего наследия. Наш язык, обычаи, культуру. Чтобы не дать нам стать американцами. Мы кейдженцы по благодати Божьей, и американцы по рождению. Кейдженцев не волнует то, что волнует остальную Америку… Нас не беспокоит богатство, насколько велик наш банковский счет, насколько дорогая машина или дом. У нас иные ценности, кроме материальных.

— В чем причина? Почему Америка стала обществом потребления?

— Я думаю, Америка стала обществом потребления из-за телевидения.

— ?

— Да, до этого люди больше стремились жить такой жизнью, какой я сейчас живу. Потом появилось телевидение. И стало необходимо носить обувь и одежду определенной марки, жить в новом доме. Нас заставляли избавиться от всего старого. А здесь старое ценится больше всего. Свое прошлое. Как вы узнаете будущее, если вы не знаете своих корней? Куда же вы придете?

Помолчал, потом сказал:

— Если бы я что-то мог сказать русским, я бы сказал, что американцы, которых им показывают по телевидению, на самом деле вовсе не такие. Это стереотип. Есть по-настоящему великие американцы. Если вы поищете, вы их найдете. Они везде. Так же, как в России, есть замечательные люди. У нас есть болваны, которые пытаются нами управлять, их нужно снять с постов. А, в общем, это замечательный мир. Ну, пошли выпьем.

И пошли. И выпили. А потом танцевали и пели, и Ваня достал свою гитару и спел утесовскую «Брянскую улицу», после чего мы с ним вдвоем спели «Темную ночь».

Расстались мы поздно ночью. В свете фар мы видели, как машут нам на прощание семья Савуа и многочисленные их друзья и знакомые, притащившие угощения для барбекю.

И это был день счастья.

Глава 14
Разговор со сверстником

Среди намеченных для посещения мест Ильф и Петров включили тюрьму Синг-Синг, расположенную недалеко от Нью-Йорка в городке Оссенинг. Авторы «Одноэтажной…» посвятили Синг-Сингу семь или восемь страниц своей книги, они подробнейшим образом описали и старый корпус, и новый, они текстуально привели слова помощника начальника тюрьмы, сожалевшего о том, что американская пенитенциарная система не ставит целью исправить человека, а только наказать; Ильф и Петров побывали и в помещении, где находился электрический стул, отметили, что должность палача чрезвычайно желанна, поскольку за каждое включение рубильника он получает сто пятьдесят долларов — нет отбоя от желающих. Они с присущим ему юмором рассказывают о том, как Мистер Адамс всенепременно хотел испытать электрический стул во всех подробностях (кроме, разумеется, главной). Но я читал и все пытался догадаться: для чего это описание?

Ведь чистые с хорошим воздухом камеры, в которых, помимо кровати и письменного стола, есть унитаз и радиоточка, а стены декорированы постерами роскошных девиц — это совершенно не похоже на русскую тюрьму. Не могли они не знать о том, как содержатся заключенные в СССР. Значит, они специально обращали внимание читателя на эту разницу в пользу Америки?

Еще одна любопытная деталь: они пишут о том, что попали в Синг-Синг в выходной день, когда заключенным было разрешено гулять во дворе. Там они увидели группу мужчин, игравших шарами в какую-то незнакомую им игру. Им объяснили, что это игра итальянская, и что в тюрьме очень много итальянцев. Но они вообще не пишут о чернокожих, что удивительно: сегодня афроамериканцы составляют восемьдесят процентов тюремного населения (и около десяти процентов населения страны), то есть тюрьмы отличаются «черным цветом». Если бы так было тогда, такие наблюдательные люди, как Ильф и Петров, несомненно обратили бы на это внимание. Значит, так не было? Почему тогда, всего лишь за полвека с небольшим, так радикально изменилась картина?

Мы в Синг-Синг не попали. Но посетили две другие тюрьмы, одну в городе Ливингстоне, штат Техас, другую в Луизиане. С нее я и начну, с самой большой тюрьмы в Соединенных Штатах Америки, название которой — «Ангола»…

В ней содержатся более пяти тысяч заключенных. И все они дожидаются своей смерти, потому что все они — за исключением человек десяти, приговоренных к смертной казни — приговорены к пожизненному заключению.

В «Анголе» нами занимался помощник начальника тюрьмы по связям с общественностью, некто Гарри Янг. Мужчина видный, здоровенный, усатый, лет пятидесяти пяти. Часто улыбается, любит сострить, ввернуть смачное словцо, дает вам понять, что вы — дорогие и желанные гости, но не спускает с вас глаз. Все вопросы — только ему, запрещено разговаривать с кем-либо из тюремного персонала без его личного разрешения, то же относится к заключенным. Жаль, конечно, что не было начальника тюрьмы, Берла Кейна, жаль, потому что говорят, что с его приходом порядки в «Анголе» радикально изменились.

Брайан Кан подтвердил (он как адвокат в свое время сумел вытащить невинного человека из этой тюрьмы), что «Ангола» пользовалась репутацией самой страшной, самой кровавой и жестокой тюрьмы Америки. Управляли всем сами заключенные, дело дошло до того, что в знак протеста против жестокого обращения тридцать один человек перерезал свое ахиллово сухожилие.

Берл Кейн — как рассказывают — человек глубоко религиозный, который считает, что пожизненное заключение само по себе тяжелейшее наказание, что надо способствовать тому, чтобы человек сохранял чувство собственного достоинства, переродился, вновь, по сути дела, стал человеком.

Конечно, мы видели не все. Нам не показали камеры-одиночки, где держат «непослушных» по двадцать три часа в сутки и выпускают на прогулку только на один час. Нам не показали тюремный карцер, равно как и те камеры, в которых сидят приговоренные к смертной казни. Но многое показали, и это произвело впечатление: заключенные ходят в своей одежде, а не в тюремной робе, им позволяется носить нормальные ремни, пользоваться шариковой ручкой, ходить по помещениям, где они исполняют ту или иную работу.

В «Анголе» есть свое радио, которым управляет заключенный Уолтер Дикс, приговоренный к пожизненному заключению за убийство. Он сидит уже восемнадцать лет. Он говорит:

— Наш начальник — просто подарок от Бога.

— Правда? Все тут твердят это.

— Да, он позволяет нам быть людьми. Мы же не звери. К нам здесь относятся как к людям, а не как к животным, нам многое разрешается. Не думаю, что в других тюрьмах, как у нас, можно подойти к служащим поздороваться за руку… Это такая тюрьма, понимаете, дар Божий…

Вот парадокс: эти люди никогда не выйдут отсюда, но их пытаются сделать людьми, а во всех других тюрьмах, откуда когда-то выйдут, отсидев свои сроки, заключенные, из них делают зверей.

В «Анголе» даже есть хоспис, в нем работают около пятидесяти добровольцев, среди них — Тед Джорбан, осужденный на 140 лет (из них он уже отсидел около 40). Вот его слова:

— Раньше здесь человек умирал в одиночестве, а теперь рядом с ним кто-то есть. Понимаете, то есть рядом с тобой, с умирающим, постоянно находится кто-то 24 часа в сутки. Буквально сидит рядом, пока человек умирает, чтобы тот умирал не в одиночестве…

Конечно, я увидел в «Анголе»: как под палящим августовским солнцем трудятся в поле, собирая какие-то плоды, заключенные, трудятся по двенадцать часов кряду. Это, как объяснили мне, новички, к тому же осужденные за «сексуальные преступления» (в основном изнасилования). После двенадцати часов такой изнурительной работы, объяснил нам г-н Янг, эти люди еле волочат ноги, и ими проще управлять, не возникает конфликтов. Они будут работать так каждый день в течение трех месяцев, потом отличившихся послушным поведением переведут на другие, менее тяжелые работы. Два или три раза в день привозят в здоровенных пластмассовых бочках воду — людям надо пить. Поодаль на коне сидит часовой с винтовкой. Он не спускает глаз с заключенных. Второй страж, тоже на коне, постоянно курсирует между работающими, следит за тем, чтобы они не разговаривали, не отлынивали — у него нет оружия, чтобы заключенные, в случае чего, не смогли бы отнять его. При возникновении любого беспорядка вооруженный караульный достает винтовку и стреляет вверх, если это не приводит ни к чему, он стреляет на поражение…

«Ангола» произвела на меня странное впечатление. Было такое ощущение, будто я попал на какой-то остров покоя и благоденствия, но при этом меня не покидало чувство, что где-то рядом находится невидимая мне дверь, за которой творятся невообразимые ужасы. Почему? Не знаю…

* * *

В тюрьме Ливингстона предстояло интервью с приговоренным к смертной казни.

Описывать эту тюрьму особо нечего. Подъезд к ней охраняется полицейскими, она расположена за несколькими рядами колючей проволоки высотой метра четыре. Сама проволока не колючая, а усеяна мелкими стальными лезвиями — она так и называется по-английски — razor wire, «лезвийная проволока». Поставили машину на парковку и пошли к главному входу — нас было только двое, оператор и я, больше не разрешалось. Вошли. Небольшое, со всех сторон просматриваемое помещение, всего один человек охраны: крупная блондинка лет сорока пяти с почти прозрачными голубыми глазами. Разговаривала вежливо, но без тени радушия. Проверила документы, вызвала представителя тюрьмы по работе с прессой. Это оказалась вполне милая темноволосая девушка, очень приветливая. Повела нас в отдельное здание, специально отведенное для таких встреч. Небольшой вестибюль, затем коридор. Справа — стена. Слева — ряд камер, отделенные от коридора пуленепробиваемым стеклом, у каждой камеры с наружной стороны — настенный телефон, такой же телефон внутри камеры.

— Постойте здесь, сейчас приведут заключенного, — сказала она, подведя нас к одной из камер.

Вскоре появился приговоренный — высокий, очень красивый чернокожий молодой человек лет двадцати. Руки за спиной в наручниках. Ввели его в камеру, заперли за ним дверь, в которой на уровне сидящего человека проделано круглое отверстие. Сев на стул, он просунул руки в это отверстие, и с него сняли наручники. Он снял телефонную трубку, его примеру последовал я, и он сказал:

— Привет. Меня зовут Кристофер Янг, я приговорен к смертной казни за убийство при попытке ограбления.

Дальше я привожу наиболее, на мой взгляд, важные отрывки из нашего интервью. Они не нуждаются в комментариях.

— Вы признались в этом преступлении?

— Нет. Я невиновен.

— Но коллегия присяжных заседателей признала вас виновным. И вас приговорили к смертной казни.

— Да.

— Скажите, пожалуйста, что вы думаете о смертной казни как таковой? В принципе.

— Я думаю, это просто такой способ очистить улицы от тех, кто им кажется «плохим», они решили взять на себя работу Бога, понимаете?

— Понимаю.

— Сейчас в Техасе любого к смерти могут приговорить. Даже тех, кто ее совершенно не заслуживает, кто ничего такого не сделал, чтобы его казнить. Как я, например. Но приговорить могут любого.

— Вы знаете, сейчас во многих странах мира и в ряде штатов США нет смертной казни. Там считают, что максимум, что можно «взять» с преступника — это пожизненное заключение в тюрьме. Что вы думаете об этом?

— Ну, это, может, даже более жестоко, чем смертная казнь, ведь так? Представьте себе: всю жизнь на нарах!

— У вас были деньги на адвоката?

— Нет, не было.

— Значит, адвоката предоставило государство?

— Да.

— Можно ли сказать, что те, у кого есть деньги, как правило имеют больше шансов быть оправданными?

— О да! Это хорошо заметно здесь, в Техасе. Среди смертников нет ни одного, у кого был собственный, частный адвокат.

— Правда?

— Сейчас в списке смертников в Техасе — 380 человек, и у всех были адвокаты, предоставленные государством.

— А как насчет всего этого равенства и так далее?

— Это вы о чем?

— В Конституции сказано, что все люди равны от рождения и так далее.

— Да это все слова только. Как должно быть. Но никто не вспоминает об этом, пока не окажется в ситуации вроде моей. А когда ты все-таки оказываешься в подобной ситуации, ты начинаешь задумываться о том, что где написано, что где сказано, о том, что написано в их законах, которые они принимают и сами же их нарушают. Они хотят, чтобы ты их соблюдал, сами их не соблюдают.

— А вы обжаловали свой приговор?

— Да.

— Он на апелляции?

— Да, на апелляции. Не знаю, уже рассматривают ее или нет — я же здесь всего пять месяцев как приговорили к смертной казни. Может, и не дошла еще.

— Правда?

— Да, и неизвестно, когда дойдет и ею займутся.

— То есть это будет долгая история?

— Да, хотя, может быть, и не такая долгая. Может, года три-четыре, а по закону о противодействии терроризму меня могут и раньше шлепнуть.

— Но вы же не террорист?!

— Верно, но они считают, что любой заключенный, который есть в списке смертников — террорист.

— Вот как? А кто такие «они»?

— Это правительство штата, федеральное правительство, они считают нас террористами, и если бы сейчас началась война в Америке, они бы имели право нас всех тут же убить, так как мы представляем угрозу Соединенным Штатам Америки. Такое право дает им закон о противодействии терроризму — убить нас всех, если Америка сегодня начнет войну. Вот что это за закон. В соседней камере от меня сидит человек — так он ждет исполнения смертного приговора уже двадцать шесть лет, и в этом году они подтвердили решение о смертной казни. Апелляции идут не быстро, процесс долгий. Если у тебя нет хороших оснований для апелляции, то есть все шансы, что тебя казнят раньше…

— …Что вы думаете насчет так называемой «американской мечты»? Ну, если ты долго и усердно трудишься, если у тебя есть конкретная цель, если ты готов посвятить этому свою жизнь и так далее, то в итоге будешь вознагражден за свои старания и добьешься того, к чему стремился?

— Н-е-е-е. Для меня это, типа, как реклама. Ты можешь всю жизнь горбатиться, делать все, как надо, и все равно оказаться не в том месте. Понимаете, никто не ищет неприятностей, но от проблем не спрячешься. Ты просто можешь оказаться не в том месте, не в то время. Например, я сижу здесь и кто-то может взять и застрелить меня, а обвинят в этом вас, так как вы просто находились рядом. То есть вы не виновны, но все равно обвинят вас, ведь вы здесь рядом стоите, а того, кто это сделал, отсюда не видно, так что доказать вы этого сами не можете, и вас обвинят — и ничего вы с этим поделать не сможете… Вся эта фигня с «американской мечтой» ко мне уж точно никак не относится, я всю жизнь трудился, я работал с тех пор, как мне исполнилось пятнадцать лет…

— Путешествуя по Соединенным Штатам, мы просим людей завершить предложение… Вот оно: «Для меня, лично для меня, быть американцем значит…»

— Ни-че-го! (смеется). Для меня это абсолютно ничего не значит, я и не задумываюсь, что значит быть американцем… Я никогда не думал об этом, никогда не говорил, типа «я люблю свою страну»…

— Кристофер, скажите мне вот что: почему вы согласились встретиться со мной?

— Я хочу, чтобы люди узнали, что здесь происходит на самом деле… Хочу, чтобы люди узнали, что здесь происходит. Потому что здесь к нам относятся хуже, чем к диким животным. А все, что вы здесь видите — это парадная часть, здесь все выглядит хорошо, здесь все такое аккуратненькое, беленькое, чистенькое, но там, внутри, полный беспредел…

— Вы сейчас говорите с очень большой аудиторией. Что бы вы им сказали? Что бы вы хотели, чтобы они узнали?

— Тем, кто в списке смертников, нужна помощь, нам нужна ваша помощь. Нам здесь нужно больше справедливости при определении списков смертников, больше справедливости во всей нашей несовершенной системе правосудия, всей Америке нужно побольше справедливости… Я считаю, что государству никого нельзя приговаривать к смерти, пусть Бог решает, кому жить, а кому — нет…

Когда я вышел из тюрьмы, я увидел около входа нечто похожее на тяжелую урну для мусора. Я открыл люк и увидел, что урна набита песком. На самом деле здесь разряжают свое табельное оружие входящие в тюрьму полицейские — это для того, чтобы в случае чего заключенный не мог бы вырвать у полицейского заряженное оружие. Я попросил оператора снять эту урну, но как только он приступил к делу, из тюрьмы выскочила белоглазая блондинка, которую я упомянул ранее, и стала требовать, чтобы мы сейчас же прекратили съемку, на которую у нас не было разрешения.

— И не вздумайте уезжать! — с угрозой добавила она.

Потом она позвонила какому-то начальству, минут через пятнадцать к нам вышли двое с недовольными лицами, я объяснил им, что снимал урну и больше ничего, кроме некоторых общих планов, что готов прямо здесь показать им съемку. Они посовещались минут пять и отпустили нас, сказав на прощание:

— В Техасе с полицией не шутят.

* * *

После тюрьмы ехали в сторону города Мемфиса, штат Теннесси, и спорили:

Познер: Я считаю, что главное право, которое есть у человека, это право на жизнь. Для меня, в принципе, государство не имеет права убивать человека.

Кан: Я считаю, что некоторые военные преступления, имеющие отношение к геноциду, заслуживают смертной казни. Я считаю, что некоторые виды насильственных, особо жестоких преступлений, требуют того, чтобы была возможность убить того, кто отнял чужую жизнь. Единственное, что смогло поколебать мою позицию, это интервью с монахиней Хелен Крейджиан, которая сказала, что мы совершаем ошибки, что присяжные заседатели иногда ошибаются. А если мы используем смертную казнь, то мы лишим жизни и невинных людей. Это неизбежно. И я ничего на это не смог возразить.

Ургант: Я правильно понимаю, что вам человек, которого вы интервьюировали в камере смертников, сказал, что у него был самый простой, плохой адвокат, и большинство из тех людей, которые сейчас находятся в камере смертников, они все были с плохими адвокатами, то есть с теми, которых им предоставило государство, и не было у них нормальных адвокатов, хороших, потому что у них просто не было денег. Получается — неравноправие. И получается, что рычаг опять во всей этой истории — это деньги. И в обратную сторону это может работать — виновный человек, имеющий хорошие деньги и хорошую защиту, может избежать этого наказания. То есть получается, что, по крайней мере, по этому показателю, демократия находится в загоне страшном.

Кан: Я не верю, что во многих странах мира равноправие находится на таком же уровне, как в Америке. У нас в большинстве штатов есть отлаженная система государственных защитников. Мы прошли долгий путь, чтобы защитить права от нарушений. Факт, статистический факт, состоит в том, что подавляющее большинство людей, которые предстоят перед судом по обвинению в преступлении, виновны в них. И многие из них — преступники-рецидивисты. Давайте не будем делать вид, что большинство людей в тюрьме являются невинными ангелочками, которым там не место. Это абсолютная неправда.

Познер: Но я говорил только об одном — о смертной казни. И когда ты говоришь, что есть люди, которые заслуживают смерти… я бы хотел, чтобы что-то ужасное и неотвратимое убило их. Они заслужили умереть от страшной формы рака. Я бы хотел этого, но я считаю, что мы, как люди, не имеем права отнимать жизнь у другого человека, мы совершаем узаконенное убийство. Хотим мы этого или нет.

Глава 15
Под покровительством Св. Иуды

Все-таки у Ильфа и Петрова было одно несомненное преимущество перед нами: тогда, в далеком 1935 году в Советском Союзе только единицы имели хотя бы какое-то представление об Америке. Для подавляющего большинства это была terra incognita, то есть, о чем бы ни писали авторы «Одноэтажной…», они могли не сомневаться, что для читателя это будет открытием.

Сегодня нет россиянина, который бы не имел представления об Америке, нет россиянина, который бы не видел ее в кино и по телевидению, уж не говоря о том, что около миллиона бывших граждан СССР и России ныне живут в Америке, часто приглашают к себе родственников, часто сами приезжают в гости к ним — словом, это уже никакая не terra incognita.

Мы можем лишь подметить какие-то новые черты, какие-то явления, которых не было семьдесят лет тому назад, или же попытаться иначе, под другим углом зрения рассмотреть то, о чем писали авторы «Одноэтажной…».

Едем мы в город Мемфис, штат Теннесси. Перегон из Нью-Орлеана длиннющий, останавливаемся в мотеле переночевать. Ильф и Петров писали о том, что никогда заранее не знали, в каком кемпинге заночуют: какие-то пропускали, будто у них была скверная репутация, в других останавливались, словно знали о них много хорошего. Мы поступали точно так же. Вот и в эту ночь завернули в мотель — и впервые нарвались на почти враждебный прием. За двойным и, как выяснилось, пуленепробиваемым стеклом сидела пухленькая чернокожая женщина в очках, которая на мой «добрый вечер» отрезала: «Дайте документы». Это был первый случай, когда потребовали что-либо, кроме кредитной карточки. Ургант тут же стал валять дурака, возводя глаза к небу, размахивая руками и громко жалуясь, что нет у него документов, что он бедный, брошенный путник. Я громко предположил, что он очень похож на арабского террориста. Женщина смотрела на нас строго, без тени улыбки. Ваня пошел деловым шагом за угол коридора, сделал вид, что достает пистолет, заряжает его, затем крадучись подошел к окошку, выпрямился и сказал:

— Где деньги?!

Никакой улыбки не последовало. Более того, женщина протянула руку к телефону. Я предположил, что их недавно ограбили.

Переночевали без приключений, утром пошли купаться в небольшой открытый бассейн, в котором Ургант стал учить Шейнина играть в «баба сеяла горох». Находившиеся тут же американцы смотрели на них, как на больных.

Итак, едем в Мемфис. Но пока мы едем, позвольте я расскажу одну историю.

Много-много лет назад в Америку приехала семья иммигрантов из Ливии. Жили они жили, и нарожали они девять человек детей. У отца этих детей был брат, тоже иммигрант, тоже женатый, но детей Бог не дал. И вот он взмолился:

— Послушай, брат мой, у вас с женой девять человек детей, а у нас — ни одного. Ради Христа, отдай нам одного, мы будем любить его, как собственного, он не будет знать ни горя, ни печали.

И отец девятерых, поговорив со своей женой, решил ему отдать младшего. Звали его Амос Альфонсус Музьяд Якуб. Мне мало что известно о его детских годах, но он рано стал мечтать об эстраде — мечтал стать эстрадным комедиантом. Понимая, что с таким арабским именем на эстраде делать нечего, он переиначил его на английский лад и стал Амосом Джейкобсоном. Потом вновь изменил свое имя на Данни Томас — это были имена его двух старших братьев. Данни женился, открыл овощную лавку, но продолжал мечтать об эстраде. Ездил на разные конкурсы, но все бесполезно. И вот наступил день, когда он сказал своей жене:

— Роза, поеду на конкурс в последний раз. Если опять провалюсь, завяжу с эстрадой, отдамся овощам.

И поехал. Но до этого зашел в церковь, поставил свечку святому Иуде и пообещал, что если случится чудо и он победит, он восславит святого. И чудо случилось: Данни Томас не только победил, но вскоре стал одним из самых знаменитых и богатых комиков Америки; он жил в изумительной по красоте вилле в Беверли-Хиллз, он был близко знаком со всеми звездами Голливуда. Но он не забыл о святом Иуде.

В течение семи лет он колесил по Америке, выступая перед ливанцами-иммигрантами, он напоминал им о том, что Америка для них сделала и призывал вернуть долг. Он хотел создать больницу для тяжелобольных детей, пораженных раком — ведь святой Иуда, напоминал он, это покровитель отчаявшихся и лишившихся надежд людей. Данни Томас сумел собрать деньги и, вложив много собственных миллионов, добился того, что в 1962 году в городе Мемфисе, штат Теннесси, была открыта Детская клиника и Научно-исследовательский центр им. Св. Иуды. Вот куда мы держали путь.

Сейчас, пытаясь воссоздать картину, свидетелями которой мы стали, я нахожусь в затруднении. И дело не в том, каким поразительно красивым предстал перед нашими глазами этот центр с его ухоженными газонами, цветами и фонтанами. И не в том, что в самой клинике ничто не напоминает больницу, все сделано так, чтобы дети радовались разрисованным всякими сказочными персонажами стенам, комнатам, полным игрушек. И даже не в том, что здесь лечат всех детей, вне зависимости от того, могут ли их родители заплатить за лечение, за операции, за уход и за лекарства. Невозможно передать реальную атмосферу любви, которая здесь царит, атмосферу веры и надежды, которыми все здесь дышит. Мы много говорили и с врачами, и с родителями, и с их детьми, но я не стану приводить эти разговоры, потому что это надо видеть — слова тускнеют без выражения глаз, без жестов, без звука голоса.

Я не знаю, какая главная черта американского характера, но знаю точно, что одна из них — готовность реально помочь совершенно незнакомым людям, творить добро. Ежегодный бюджет этой клиники и Научно-исследовательского центра — шестьсот миллионов долларов. И вся эта сумма до последнего цента собирается за счет личных взносов семи миллионов американцев, при этом средний взнос — двадцать девять долларов в год. Заметьте, это деньги, присылаемые людьми, которые, большей частью, никогда не были здесь, не имеющие никакого отношения к этому центру. Но они знают, что здесь лечат детей, больных раком — и этого достаточно.

Джон Мозес — директор центра по сбору средств. Вот что он говорит:

— Мы получаем чеки на пять долларов, на десять долларов. «У меня есть внук, я хочу послать эти деньги», или «У меня есть внучка», или «Моя дочь беременна». Для американцев это очень благородное дело! Потому что есть дети, которые смертельно больны. И есть их отчаявшиеся родители.

Легко посчитать: если поделить шестьсот миллионов (годовой бюджет центра) на двадцать девять (средний взнос), получится, что около двадцати миллионов шестисот тысяч человек принимают в этом участие, а ведь принимают-то, как уже было сказано, семь миллионов. Это означает, что среди этих семи миллионов есть такие, которые вносят куда больше денег, чем двадцать девять долларов в год. Это крупнейшие корпорации и просто очень богатые люди. Марло Томас, дочь Данни, знаменитая актриса телевидения, театра и кино, жена не менее знаменитого телевизионного ведущего и общественного деятеля Фила Донахью, отдает много сил и времени фонд-рейзингу, так называется этот сугубо американский вид деятельности, не имеющий эквивалента в русском языке и который приходится переводить как «сбор денег». Это сопряжено с бесконечными поездками по стране, выступлениями по телевидению, интервью, писанием писем.

День посещения клиники Св. Иуды был днем со слезами на глазах, потому что без слез невозможно смотреть на этих детей. Но это был и необыкновенно радостный день. Лучше всего об этом сказал директор центра доктор Эванс:

— Мы заботимся не только о ребенке, а о всей его семье: маме, папе, брате, сестре. Мы должны позаботиться о них. Ведь болезнь их ребенка влияет на них. Что мы можем сделать, чтобы облегчить им жизнь в этой сложной ситуации? Поэтому вы видите здесь радостных людей. Они очень много работают. И очень стараются сохранить оптимистическое настроение.

Сказка? Нет, реальность. Но есть и другая реальность, которую можно представить одним-единственным примером: у ребенка двух с половиной лет обнаружили злокачественную опухоль головного мозга. Никто не брался лечить ее, кроме клиники Св. Иуды. У матери была медицинская страховка на своего ребенка, но она жила в штате Луизиана, а клиника Св. Иуды находится в Теннесси. Страховка не покрывает расходы вне штата, и страховая компания сказала: мы можем оплатить ваши транспортные расходы в пределах штата, а дальше — это уже не наш вопрос. А женщина бедная, на поездку денег нет, что делать? Она связалась с центром, и ей сказали: не беспокойтесь, высылаем самолет, будем через два часа.

Рядом две противоположные реальности.

Слушал я все это, смотрел и думал: почему же у нас в России нет такой благотворительности? Вообще, я считаю, что дело государства заниматься здравоохранением, но это не помеха благотворительности. Конечно, человек имеет право тратить свои деньги так, как ему заблагорассудится, он может купить и футбольный клуб, и яхты, и собственные самолеты, но… Конечно, нет в России законов, которые бы стимулировали благотворительность, поощряли бы такую деятельность. И все же…

* * *

Поехали дальше. Километров через сто остановились у пункта отдыха для дальнобойщиков. Вокруг стояли огромные машины, они были необычайно красивые, ярко окрашенные, начищенные до блеска, и я еще раз задался вопросом о том, почему у них такие грузовики, а у нас какие-то задрипанные, замызганные. Решили попытаться взять интервью у одного-двух дальнобойщиков. Не успели достать камеры, как тут же подошел хозяин или менеджер, спросил, кто мы и что мы, и сказал, что снимать здесь нельзя. Почему? Не положено, ответил он. А на улице? На улице можно. Но и там оказалось нельзя: сколько бы мы ни просили, ни один из дальнобойщиков не согласился, при этом они с опаской оглядывались, будто кто-то за ними следит. В конце концов нам улыбнулась удача, один дал согласие, но только при условии, что он отъедет на километр-другой, мы подъедем к нему и тогда поговорим.

Потом он объяснил нам, что за дальнобойщиками следит ФБР, что это из-за войны с террористами. Что им запрещено разговаривать с чужими людьми в пути и брать к себе попутчиков. Он довольно резко критиковал Буша, политику США, но отказался назвать свою фамилию — только имя, Дерек. Он сказал:

— Я думаю, что когда мы учим детей в школах, мы им должны больше рассказывать о том, что происходит за пределами страны, потому что по телевидению рассказывают совсем не то. Например, то, что нам рассказывают про Ирак. Представьте, что было бы, если бы стране рассказали, что на самом деле там происходит: какой был нанесен ущерб, сколько людей умирает. Если бы люди знали реальные цифры, то, думаю, отношение было бы не слишком хорошее к Америке, это помешало бы набору добровольцев и так далее. Мы считаем себя сверхдержавой. Небольшие страны смотрят на нас как на что-то, что подавляет их. Так что это вызывает опять-таки негативное отношение к нам. Нельзя подавлять других людей и при этом продолжать оставаться сверхдержавой. Потому что сверхдержавой становится то государство, которое все уважают. Иначе это уже не сверхдержава.

* * *

Мы устали. Позади почти шестнадцать тысяч километров пути. Странным образом за почти два месяца постоянного общения никто ни с кем не поругался, никто не заболел. Скоро Вашингтон, а потом — домой! Но есть еще одна остановка.

Еще когда мы только прокладывали предполагаемый маршрут и определяли возможные темы, возник вопрос о Вооруженных силах США. О них нет по сути дела ни слова в «Одноэтажной…». Но это неудивительно: тогда у США и не было вооруженных сил: не было ни призыва, ни по-настоящему развитой профессиональной армии. Я уже писал о том, что сомневался, позволят ли нашей съемочной группе пообщаться с военными. Писал я и о том, что, к немалому моему удивлению, разрешили. Вот мы и ехали теперь в город Норфолк, штат Вирджиния, где располагается самая большая в мире военно-морская база. Нас предупредили, что мы должны быть у главного входа базы ровно в восемь ноль-ноль утра, что должна быть только одна машина, что заранее мы должны сообщить фамилии и данные съемочной группы.

Нас встретила женщина в чине лейтенанта; тридцати с небольшим лет, никакого макияжа, на голове пилотка, черный китель и светлые брюки. Предложила (приказала) пересесть в ее микроавтобус. Перегрузили технику, сели, поехали. Въехали на территорию базы, остановились у КПП, за которым вдоль всего берега выстроились корабли — десятки и десятки. Выгрузились. У КПП нас дожидался мичман (фамилию забыл) лет двадцати пяти. Оказалось, говорит по-русски. Такое удачное совпадение. Повел нас на корабль — ракетоносный крейсер «Мыс Сент-Джордж».

Стоим на носу, разговариваем. Мичман — блондинистый, пухлогубый, глазки голубенькие, вежливый до одурения, через слово говорит «сэр», стоит чуть ли не по стойке «смирно». Почему-то явно нервничает. Начинаю понимать, почему: женщина-лейтенант, расположившись так, что не попадает в обозрение камеры, внимательно слушает наш разговор. Внимательно — не то слово. Она прямо шею вытягивает в нашу сторону. А мичман, после каждого моего вопроса косит глазом в ее сторону, будто спрашивает: «я правильно отвечаю?».

На палубе пусто. Ни одного матроса. Потом вдруг появляются четверо их, так метрах в двадцати.

— Можно, я поговорю с матросами? — спрашиваю.

— Да, сэр, конечно, — с явным облегчением отвечает мичман, — вон там, пожалуйста.

Подходим к матросам — Брайан, два оператора и я. За нами следует лейтенант.

Здороваемся, знакомимся, потом спрашиваю, случайно ли они тут оказались, или их специально выбрали для беседы. Матросы — высокие, молодые красивые парни явно смущены, но один говорит:

— Меня вызвали, сказали, чтобы я был. Вот я здесь.

Другие ухмыляются, кивают.

Я иду ва-банк:

— Вьетнамскую войну пытались оправдать «теорией домино», будто если не остановить красных там, падут все страны, потом постепенно что-то стало меняться.

Лейтенантша прямо превратилась в одно огромное ухо. Я продолжаю:

— Стали нарастать антивоенные настроения, вооруженные силы перестали пользоваться уважением и восхищением, которые были традиционны в Америке. Война была страшно непопулярна — но это была не вина военных, а политиков. Потребовалось время, чтобы вернуть уважение армии. А теперь Ирак, вы, конечно, в курсе того, как все это начиналось, война становится все более непопулярной, не опасаетесь ли вы того, что…

И тут вступила лейтенант:

— Сэр, пожалуйста, не задавайте политических вопросов рядовым.

— Хорошо, подскажите, какие мне задавать вопросы?

— Об их ежедневной жизни, о контактах с родственниками, и тому подобное…

Тут откуда ни возьмись появился второй по старшинству на корабле в сопровождении еще двух офицеров и довольно резко спросил меня, что это за вопросы я задаю, на что я ответил, что это вопросы, которые сегодня обсуждают по всей Америке.

— Рядовым не положено задавать политические вопросы!

— А вам можно я их задам?

— Нет, нельзя.

На этом, собственно, и завершилось наше посещение корабля. Несмотря на предварительную договоренность, что мы сможем походить и внутри крейсера, нас туда не пустили.

Потом, когда я в машине сказал, что от всего этого повеяло Советским Союзом, Брайан вспылил и сказал, что в конце концов Америка находится в состоянии войны, что Америка вовсе не обязана допускать всяких там журналюг до своих военных, чтобы они задавали какие им вздумается вопросы. И завершил:

— Так что ты, Познер, нарушитель порядка. Признайся в этом.

— Как и все журналисты, — ответил я.

Глава 16
Американская демократия

Название этой, предпоследней, главы не случайно совпадает с названием одной из последних глав «Одноэтажной…». Побывав в конце своего путешествия в Вашингтоне, Ильф и Петров почти ничего не написали о столице США, если не считать этого абзаца:

«Вашингтон — со своими невысокими правительственными зданиями, садами, памятниками и широкими улицами — похож немножко на Вену, немножко на Берлин, немножко на Варшаву, на все столицы понемножку. И только автомобили напоминают о том, что этот город находится в Америке. Здесь на каждые два человека находится один автомобиль, а на все пятьсот тысяч жителей нет ни одного постоянного театра. Осмотрев дом Джорджа Вашингтона в Маунт-Вернон, побывав на заседании конгресса и на Могиле Неизвестного солдата, мы обнаружили, что смотреть, собственно, больше нечего…»

Все остальное в этой главе посвящено не столько описанию американской демократии, сколько ее разоблачению; при этом авторы довольно, на мой взгляд, назойливо сравнивают Америку с Советским Союзом, отдавая явное предпочтение последнему. Я не берусь утверждать, что Ильф и Петров не были искренними, когда расхваливали достижения СССР в области демократии. Но сегодня нельзя без иронической улыбки прочитать, например, такой пассаж:

«Америка не знает, что будет с ней завтра. Мы знаем и можем с известной точностью рассказать, что будет с нами через пятьдесят лет». Это было написано в 1937 году. Имели ли Ильф и Петров хотя бы отдаленное представление о том, что будет с СССР к 1987 году?

Я сам долгие годы был горячим приверженцем советской системы, был одним из самых сильных ее пропагандистов. Расставался я со своими иллюзиями долго и чрезвычайно тяжело. Но не в оправдание себе все же хочу сказать, что вырос я не в СССР, что приехал почти девятнадцати лет, что по сути дела мое знакомство со страной началось с хрущевской «оттепели», что мне потребовалось время — и немалое — чтобы разобраться. Ильф же и Петров родились в России, были свидетелями и революции, и Гражданской войны, и первых репрессий, и постепенного возникновения культа личности Сталина (хотя они ни разу в книге не упоминают его фамилию), и насильственной коллективизации. Они не могли не видеть, что в СССР нет демократии. Но при этом резко критиковали американскую демократию. Это что — слепота? Нежелание видеть правду? Конъюнктура?

Не знаю.

Нам Вашингтон очень понравился. В нем сочетаются две, в принципе, не сочетающиеся вещи: уют и имперность. Имперность достигается за счет огромных, импозантных правительственных зданий, уют — за счет того, что Вашингтон не имеет ни одного небоскреба, что все его здания невысоки, поскольку городское правило гласит: дом не может быть выше ширины улицы, на которой он стоит, плюс пять футов. Вашингтон необыкновенно зеленый город, а что до отсутствия репертуарного (постоянного, как отметили Ильф с Петровым) театра, так и в Нью-Йорке нет такого театра, нет его и в Бостоне, и в Сан-Франциско, и в Лос-Анджелесе. В Америке вообще нет репертуарных театров, там собирают труппу на определенный спектакль, и его играют каждый день и два раза в воскресенье, пока ходит публика, а потом его закрывают и распускают труппу. Так работает театр в Америке, но уверяю вас, что в этой стране есть великие драматурги, выдающиеся режиссеры и блестящие актеры — не говоря о том, что театры, как правило, битком набиты зрителями.

Вашингтон, на мой взгляд, не похож на Вену, тем более не похож на Берлин или Варшаву. У Вашингтона свое лицо. И там есть на что посмотреть.

Но начнем сначала.

Приехали в Вашингтон (это всего в полутора часах езды от Норфолка) и остановились в гостинице «Хилтон Арлингтон». Поскольку Брайан не собирался возвращаться вместе с нами в Нью-Йорк и улетал назавтра к себе в Монтану, решили устроить прощальный ужин. Заказали стол в ресторане при гостинице. Сели ужинать, произносим тосты. И вдруг посреди ужина входит в ресторан мужчина — лет пятидесяти, в строгом черном костюме — подходит к нашему столу и спрашивает:

— Нет ли здесь Владимира Познера?

— Это я, — говорю я.

— Сэр, извините за беспокойство, но я должен поговорить с вами.

Я вышел из-за стола, подошел к нему и спрашиваю:

— Так в чем дело?

— Видите ли, сэр, я представитель «Хоумленд секьюрити» (это всесильная служба национальной безопасности, созданная президентом Бушем после 11 сентября 2001 года. — В. П.), у нас есть вопросы к вам.

Смотрю, за столом установилось напряженное молчание. Я же чувствую, что что-то здесь не так.

— И какие это вопросы?

— Вы были в Норфолке на базе ВМС?

— Были.

— Посетили ракетоносный крейсер «Мыс Сент-Джордж»?

— Посетили.

— Снимали?

— Снимали.

— Так вот, сэр, нам надо посмотреть эти съемки.

— Почему?

— Потому, сэр, что поступил сигнал, что вы снимали недозволенные объекты.

— Ничего такого мы не снимали.

— Сэр, я не могу спорить с вами, но мы не выпустим вас без того, чтобы отсмотреть эту съемку.

Тут подходит Брайан, представляется и говорит, что, мол, он американец, адвокат, что он помогает «этим русским». Человек в черном костюме предлагает Брайану выйти на улицу. Они выходят, но так, что мы хорошо их видим сквозь витрину ресторана. И вдруг я вижу, что Брайан достает бумажник, вынимает из него что-то и отдает человеку в черном. Тот берет. Они возвращаются в ресторан, Брайан тихим голосом конспиратора говорит: «Я все уладил», у съемочной группы на лицах написан явный испуг, а я понимаю, что это все розыгрыш — и начинаю хохотать. Тут и Брайан и человек в черном тоже смеются и выясняется, что это все придумал Брайан, больший любитель и мастер розыгрышей.

В Вашингтоне было множество встреч — со славистами, с которыми мы обсуждали систему образования в США, с политиками, с которыми говорили о внешней и внутренней политике, об избирательной системе, с бывшим членом Верховного суда страны. Мы побывали на знаменитом Арлингтонском кладбище, где похоронены американские военные и такие выдающиеся люди, как президент Джон Фицджералд Кеннеди и его брат Роберт, посетили Могилу Неизвестного солдата. Все это было очень интересно, но более всего все-таки запомнилось посещение Мемориала погибшим во Вьетнамской войне и Национального архива США.

Вашингтон богат памятниками, в том числе военными, но, как мне кажется, Мемориал погибшим во Вьетнаме стоит особняком. Представьте себе стену из черного мрамора, которая как бы вырастает из земли: она начинается на уровне вашей ступни и по мере того, как вы продвигаетесь, дорожка спускается вниз, а стена «растет», достигая высоты два с лишним метра. Вы идете вдоль стены, которая в самой высокой своей точке поворачивается под прямым углом. Продолжая движение, вы постепенно поднимаетесь вверх, а стена «опускается» пока не сравнивается с уровнем земли. В полированной, зеркальной поверхности стены отражаются деревья, кусты и трава небольшого парка, в которой она находится. Кроме того, отражаются лица сотен и тысяч американцев, которые проходят вдоль нее. А в самой поверхности выгравированы пятьдесят восемь тысяч двести пятьдесят имен и фамилий тех, кто погиб. То и дело люди останавливаются, чтобы положить цветы у подножия, воткнуть в землю маленький американский флаг. Иные находят имя погибшего и прикладывают к нему палец. Они стоят молча, закрыв глаза. Может быть, это был их отец, или брат, или школьный друг. Так встал и Брайан — постоял и отвернулся, чтобы мы не видели его слез. Все это производит громадное впечатление. Доступ к стене открыт круглосуточно семь дней в неделю, народу здесь очень много. Среди прочих есть ветераны Вьетнамской войны — они в форме, они приходят сюда, чтобы помочь туристам, чтобы ответить на вопросы. Мы интервьюировали двоих. Странным образом в их словах не прозвучало ни сожаления, ни осуждения войны, они не могли признать не только того, что война эта была преступной, но и то, что они — Соединенные Штаты Америки — проиграли ее. «Нам не дали победить», говорят они. Кто не дал? «Генералы, политики», отвечают они.

Почти то же самое говорят многие наши ветераны войны в Афганистане… Любопытно, не правда ли?

* * *

В Национальном архиве хранятся оригиналы «Декларации независимости», подписанной двадцатью девятью представителями первых тринадцати штатов 4 июля 1776 года, Конституции США и первых десяти поправок к Конституции, так называемого Билля о правах. Когда архив закрывается на ночь, эти документы опускаются на семь метров под землю и помещаются в специальный сейф весом пятьдесят пять тонн, способный выдержать прямое попадание ядерной бомбы.

Стоя перед этими документами, я испытывал необыкновенное волнение. Я думал о том, что редко можно столкнуться лицу к лицом со свидетельствами того, что возвестило о новом витке в развитии человечества. Помню, я испытал нечто подобное, когда впервые увидел оригинальный свиток Магна Карты, заложившей в 1215 году основы конституционального строя.

Стоя здесь и читая слова, начертанные более двухсот лет тому назад, я с не меньшей силой ощутил непреходящее их значение.

Вдумайтесь:

«Мы считаем эти Истины самоочевидными, что все Люди созданы равными, что они наделены своим Создателем некоторыми неотъемлемыми Правами, что среди них Жизнь, Свобода и Обретение Счастья…» Для всего мира эти слова прозвучали словно как гром среди ясного неба. Как это — все люди созданы равными? Короли и крестьяне, ремесленники и аристократы? Как это — наделены неотъемлемыми правами? Как это может быть, что у каждого человека есть право на жизнь, на свободу, на добывание счастья?! Это было неслыханно, но слова были сказаны — и Америка со всеми ее изъянами, с ее геноцидом индейцев, с ее рабством все равно берет свои истоки оттуда.

Побывав в архиве, мы с Брайаном посетили памятник Вашингтону, первому президенту США. Он командовал Американской континентальной армией во время Войны за независимость, дважды был избран президентом, но от третьего срока отказался, тем самым создав прецедент: в течение почти ста пятидесяти лет ни один президент США не баллотировался на третий срок. Нарушил эту традицию в 1940 году президент Франклин Рузвельт, сославшись на опасность смены власти во время войны (в 1952 году была принята 22-я поправка к Конституции, запрещающая третий срок). Вокруг «иглы Вашингтона» реют пятьдесят американских флагов, по одному от каждого штата, и, наверное, самое время сказать, что такие флаги реют по всей одноэтажной и небоскребной Америке: их не тысячи и тысячи, а скорее миллионы. К своему флагу американцы относятся необыкновенно трепетно: запрещено его пачкать, рвать, татуировать на теле, ронять на землю, вешать вверх тормашками, оскорблять словом или делом, сжигать, выбрасывать, резать на тряпки, его ночью надо обязательно освещать, или спускать с флагштока. Фетишизм? Может быть. Но и несомненное проявление патриотизма. Американский патриотизм проявляется во множестве вещей, которые европейцу могут показаться странными и даже лишними. Например то, что перед началом каждого матча по бейсболу, хоккею, баскетболу и американскому футболу живьем исполняется гимн Соединенных Штатов: певец поет, все встают, мужчины прикладывают правую руку к сердцу, а когда звучат слова: «О, скажите, все ли еще реет этот звездно-полосатый стяг над землей свободных и отчизной отважных?», весь стадион взрывается аплодисментами. Или то, что почти в каждой школе первый урок во всех классах начинается с того, что хором произносят клятву верности: «Я клянусь быть верным флагу Соединенных Штатов Америки и республике, которую он олицетворяет, одной стране под Богом, неделимой, свободной для всех».

Довольно показательна история, связанная со словами «под Богом». Они были введены во времена президента Эйзенхауэра, что вызвало протест у многих, которые сочли, что это нарушение Первой поправки к Конституции, в которой говорится о том, что Конгресс не может принять закон, утверждающий ту или иную религию.

Борьба шла долго и упорно. Но решающим оказался протест девочки из секты «Свидетелей Иеговы», которым по вере запрещено такими словами упоминать имя Господа. Она отказывалась произносить слова «под Богом». Можете себе представить, какому давлению подвергалась не только она, не только ее родители, но и вся община. Но они не сдавались. Дело дошло до Верховного суда, который, сославшись на Первую поправку, постановил, что никто не может заставить американского гражданина так или иначе высказывать свою веру или отсутствие оной. И все. С тех пор разрешается, давая клятву верности флагу, не говорить слова «под Богом». А в суде имеете право клясться говорить «правду, всю правду и ничего, кроме правды», не положив руку на Библию.

Понимаете, право одного отдельно взятого человека исповедовать свою веру, право на защиту этого права, кто бы и с какими бы целями на него ни посягал.

Так мы ходили с Брайаном по Вашингтону — к памятнику Линкольну, где всегда многолюдно и десятки людей всех возрастов и цветов сидят на ступеньках, ведущих к сидящему в задумчивости Линкольну. Примерно на полпути по этой лестнице, на одной из плит написано, что здесь стоял Мартин Лютер Кинг, здесь он произнес свою знаменитую речь «Есть у меня мечта…».

Были мы и на мемориале Джефферсону, автору Декларации независимости, человеку, который как-то сказал: «…если бы мне пришлось выбирать между необходимостью иметь правительство без газет или газеты без правительства, я без секунды сомнения выбрал бы последнее».

Боюсь, что Джефферсон, появись он сегодня, был бы сильно огорчен состоянием американской прессы, как печатной, так и электронной. Будучи в Вашингтоне, а потом в Нью-Йорке, я разговаривал об этом с такими выдающимися журналистами, как Тед Коппел, Хедрик Смит и Фил Донахью. Они все резко критически говорили о состоянии СМИ в Америке сегодня, о том, что слишком все подчинено прибыли, слишком велика власть корпораций. Вот мнение Донахью:

— Самое важное изменение в американских СМИ — это консолидация прав собственности на СМИ. Изменение, противоречащее духу Первой поправки к Конституции, смысл которой заключается в том, чтобы множество разных людей могли открыто выражать свое мнение. И где-то в центре этой огромной толпы можно было бы найти истину. Сегодня это пространство занято не независимыми радиостанциями и телевизионными станциями, а четырьмя, может быть, пятью огромными медиакорпорациями. И именно корпоративные СМИ, по мнению многих политических деятелей, подрывают демократию в этой стране… Наша проблема в том, что слишком многие в СМИ стали частью этой власти. Вместо того чтобы стоять вне ее, задавать вопросы, подозревать.

Гораздо более осторожный в своих высказываниях Тед Коппел, который долгие годы вел, пожалуй, самую популярную и уважаемую политическую программу страны, сказал так:

— Те, кто утверждает, что выносить на люди порочащие факты о деятельности собственного правительства — непатриотично, думаю, просто не понимают, что такое настоящий патриотизм и каков смысл Первой поправки, говорящей, что, с одной стороны, свобода слова предоставляет огромные возможности критиковать тех, кто руководит работой нашего собственного правительства, но, с другой стороны, это сопряжено с большой ответственностью.

Нет, американские СМИ все-таки не те, какие они были когда-то, их не только стало меньше, но их концентрация в руках одного человека стала гораздо большей; кроме того, они, эти СМИ — и особенно телевидение — стали частью не просто медиахолдингов, но крупнейших корпораций: Телесеть ABC теперь принадлежит «Диснею», NBC — корпорации «Дженерал электрик», CBS — корпорации «Нешнл амьюзментс». Помимо всего прочего, это привело к тому, что СМИ все больше и больше оцениваются с точки зрения приносимой прибыли — и только. Надо ли говорить, что вряд ли это способствует выполнению основной задачи СМИ — информированию населения?

Деньги всегда играли особую роль в Америке, но сегодня они играют роль определяющую.

Один из самых уважаемых в Америке общественных деятелей, Ли Хамилтон, говорит:

— Влияние денег на демократический процесс — очень серьезная проблема для нашей страны. Я бы даже сказал, сегодня это представляет угрозу для представительной демократии. Когда говорят деньги, все остальное молчит… И чем больше власти у людей, у которых есть деньги, тем меньше власти у обычных людей в нашей стране.

Есть у американцев такое выражение: «Деньги говорят». То есть они влияют буквально на все. В частности, на процесс выборов. Как сказал мой добрый знакомый доктор Тоби Косгроув: «Деньги не говорят — они вопят!».

Что происходит в результате этого. А вот что:

Фил Донахью: Есть американцы, которые и представления не имеют, насколько хрупкой является эта самая вещь под названием «Билль о Правах» и «Конституция США». Эти понятия уже не так уважают… Боюсь, что если бы сегодня поставить «Билль о Правах» на голосование, то он не пройдет… Поразительно.

Тед Коппел: И поразительно, какое огромное количество людей в США, если им дать «Билль о Правах» и не сказать, что это «Билль о Правах», тут же отвергнут его, сказав, что для них это слишком радикально.

Не следует забывать, воздавая должное отцам американской демократии, что созданное ими государство возросло на двух преступлениях: первое, это геноцид индейцев, ныне называемых политкорректно «туземными американцами», второе — рабство черных, они же — афроамериканцы.

Что до индейцев, то я не припомню, чтобы какой-либо из президентов США когда-либо признал факт геноцида и возложил бы вину за это на белую Америку; не приходилось мне встречать школьные учебники, в которых именно так оценивалось то, что произошло с индейцами. Конечно, такое признание мало что изменит, индейцы уничтожены, и то небольшое количество, которое еще существует, не имеет ни малейших шансов вновь обрести свои земли, восстановить свою культуру, языки и тому подобное. Но такое признание что-то сказало бы о моральном и этическом климате первой современной демократии мира.

О черных разговор особый.

Да, в результате Гражданской войны 1861–1865 гг. они были освобождены от рабства. Но получили ли они равный с белыми статус? Вопрос риторический.

Я иногда спрашивал белых американцев: «Как вы думаете, какой была бы Америка без черных?»

Пожимают плечами. Не отвечают. Я подсказываю: «Без черных не было бы джаза, блюзов, спиричуэлс, чечетки, рок-н-ролла, рэпа; на Олимпийских играх США были бы средней спортивной страной — не входили бы, скорее всего, в первую пятерку; не было бы никаких Джесси Оуэнсов и Джо Луисов, никаких Мухаммедов Али и Тайгер Вудзов, никакого Майкла Джорждана и Майкла Джексона, никаких Луи Армстронгов и Эллы Фицджеральд. Словом, была бы другая Америка…» Но эту тему не любят. И не только белые.

Мы посетили церковь Бога во Христе, которая расположена совсем рядом с Вашингтоном в штате Мэриленд. Здесь живут люди обеспеченные. Сегодня — воскресенье, перед церковью, на парковке, несколько десятков машин — чистых, сверкающих, дорогих. В самой церкви — несколько сот человек, кажется, ни одного белого лица. Пастор Уилли Хант, человек громадных размеров, вопиет:

— И я говорю вам: становится все лучше и лучше. И я говорю вам, что в запасе у Господа есть еще великие деяния для всех нас. Слушайте, люди! Я скажу вам, что еще и половины из них не свершилось!

Говорит здорово, настоящий оратор, паства подпевает, поддакивает, закатывает глаза, плачет. А мне хочется спросить: что стало лучше? По сравнению с чем? Мол, было очень плохо, а теперь, хоть и не стало хорошо, но стало лучше? Мол, терпите и Господь наградит вас?

Пастор пригласил всю нашу съемочную группу к себе домой. Место — отличное. Красивые дома-особняки, ухоженные газоны, цветы, чисто и порядок. Только почти нет белых. Почему? Как только сюда въехала первая чернокожая семья, белые стали выезжать. Потому, что появление чернокожих сразу снизило стоимость недвижимости.

Пастор Хант рассказывает:

— Знаете, я служил в армии, в ВВС. Это было в 1976 году. Там был один парень из Монтаны, Майкл Джохович. Я долго не мог понять, почему Майкл все время так странно смотрит на меня. Как-то мы оба оказались в душевой, и вот он подошел ко мне и стал обходить меня сзади. Я ему: какого черта? Что ты там делаешь?! А он сказал, что ищет, нет ли у меня хвоста!

Сказал и прямо покатился от смеха. Потом продолжал:

— Я не шучу! Он сказал, что никогда в жизни не видел черных! Я не мог в это поверить! И это было в Америке в 1976 году! Так что, сами понимаете…

В доме у пастора собрались члены его семьи. Разговор у нас был очень интересный, но я приведу лишь небольшую его часть. Я спросил пастора о том, правильно ли с его точки зрения то, что в школьных учебниках почти ничего не пишут о рабстве, о неравноправии, о борьбе чернокожих американцев за гражданские права. Вот его ответ:

— Зачем постоянно ворошить прошлые обиды? Зачем строить свою повседневную жизнь на основе того, чего уже давно нет? Мы не можем изменить прошлое. Все, что мы можем сделать, — это вынести из него хоть какие-то уроки и двигаться дальше… Ведь если ты едешь по шоссе и постоянно смотришь назад, туда, откуда ты уехал, то ты обязательно с кем-нибудь столкнешься. Возможно, это странное сравнение, но иногда нужно смотреть на вещи именно так.

Допустим. О прошлом — ни-ни. А о настоящем? Нас принимает в своем офисе журналист престижной газеты «Вашингтон Пост» Кевин Мерида. Он говорит:

— Лично я не знаю ни одного черного моего возраста, то есть сорока девяти лет, кого бы не остановила полиция.

— А вас когда-нибудь останавливала полиция?

— Меня останавливала полиция… Я имею в виду, безо всякой причины, а не из-за того, что я превысил скорость. И такое случалось много раз. Вы можете сказать, что это случайность. Но я так не считаю. Думаю, что это из-за того, что у меня черный цвет кожи. Я знаю, что расизм изменился, но тот, кто утверждает, что его нет, просто слепой.

Возвращаясь к разговору, который состоялся в доме пастора Ханта: я сказал, что сегодня черный в Америке в среднем получает две трети средней зарплаты белого, что продолжительность его жизни значительно короче, что детская смертность значительно выше, что при том, что черные составляют около десяти процентов населения США, они же составляют около восьмидесяти процентов тюремного населения — и это примерно через полтора века после освобождения от рабства. На что одна из женщин сказала:

— Многие из черных мужчин чувствуют, что они просто не могут преуспеть, что существует потолок, выше которого подняться невозможно… Конечно, есть исключения. Кто-то становится директором или вице-президентом какой-нибудь компании, но все остальные… И черные женщины должны работать в три раза больше, чтобы проявить себя. И так везде.

Когда я уже в машине сказал, что Америка по-прежнему разделена на две части, одна — для белых, одна — для черных, что это по-прежнему расистская страна, Брайан обиделся:

— Когда вы это говорите, меня слегка передергивает. Что вы имеете в виду под словами «расистская страна»?

— Под этим я имею в виду, что в этой стране черные подвергаются дискриминации, их считают хуже белых, с ними обращаются не как с равными. Как мы знаем, с ними хуже обращаются в судах — и это касается всех чернокожих, в том числе вполне образованных. С ними хуже обращаются на работе, им меньше платят. Так что я бы сказал, что это и есть расизм. И в этом смысле это расистская страна.

Хотел бы еще заметить, что по ходу нашего путешествия мы всем задавали вопрос: что вас больше всего беспокоит в Америке, но ни разу в ответ не услышали — «расизм».

* * *

В Америке гораздо больше реальной, действенной демократии, чем представляли себе Ильф и Петров, — это, бесспорно так. Вместе с тем, ее гораздо меньше и влияние ее значительно слабее, чем полагает подавляющее большинство американцев. Это тоже бесспорно. И, на мой взгляд, ее будущее не выглядит уж очень оптимистичным.

Глава 17
И последняя

Что ж, пришло время прощаться с Америкой.

Правда, мы вернулись ненадолго в конце ноября, чтобы побывать на празднике Дня Благодарения, почувствовать предрождественскую атмосферу и повстречаться с советско-российской иммиграцией на Брайтоне.

Благодаря усилиям моего давнего американского друга русского происхождения Грега Гуроффа нам удалось отпраздновать День Благодарения в доме его брата База, где собрался почти весь клан Гуроффых.

День Благодарения — главный американский праздник, по всей стране собираются семьи от мала до велика, от родственников ближайших до двоюродных и троюродных. Традиционно подается индейка со всякого рода гарнирами — картофельным пюре, тыквой, зелеными бобами. Прежде чем разделывать индейку, хозяин (или хозяйка) дома произносит речь — часто религиозную, обращенную с благодарностью Богу, часто без тени религии, но всегда с благодарностью.

Так было и когда мы сидели за праздничным столом, и Баз Гурофф сказал:

— Этот День Благодарения особый по нескольким причинам. Первая — это наши гости из России. Вторая состоит в том, что сегодня — 75-я годовщина основания семьи Гурофф. В 1931 году молодой 24-летний иммигрант из России, Александр Гурофф, музыкант, это было в разгар депрессии, женился на Саре Макбин. И это произошло в День Благодарения…

Мало кто помнит, что самый первый День Благодарения был отмечен 4 декабря 1619 года группой, состоявшей из тридцати восьми англичан в местечке Бэркли Хандред, что находилось неподалеку от Джеймстауна, первого поселения колонии (а позже штата) Вирджиния.

Более известно то, что пилигримы, приплывшие в 1621 году в местечко Плимут, устроили праздник после первого урожая, куда пригласили и индейцев племени Уампаноаг, без помощи которых вряд ли прожили бы зиму.

Лишь в 1789 году президент Вашингтон издал прокламацию о Дне Благодарения, объявив «четверг, 26 ноября» днем его празднования.

Гораздо позже президент Линкольн назначил общегосударственный праздник Дня Благодарения на последний четверг ноября. Так оно и оставалось бы, если бы в XX веке некоторые коммерсанты не стали жаловаться на то, что последний четверг ноября часто попадает на самый конец месяца и, таким образом, оставляет слишком мало времени для рождественских покупок. Под давлением экономических соображений президент Франклин Делано Рузвельт установил, что День Благодарения будет отмечаться в четвертый четверг ноября. Конгресс США утвердил этот декрет в 1941 году.

Вот и получается, что и здесь соображения сугубо экономического толка сыграли свою роль.

Что говорить о Рождестве?

Ильф и Петров прошли мимо Дня Благодарения, ни разу не упомянув его. Чего нельзя сказать о Рождестве:

Они назвали Рождество в Америке «Великим и светлым праздником коммерции». Они писали: «Америка готовилась к Рождеству. Уже сияли перед магазинами разноцветные электрические лампочки картонных елок, надетых на уличные фонари. Традиционный Санта-Клаус, добрый рождественский дед с большой белой бородой, разъезжал по улицам в раззолоченной колеснице. Санта-Клаус держал в руках плакат универсального магазина: «Рождественские подарки — в кредит».»

При Ильфе и Петрове подготовка к Рождеству начиналась в ноябре, сегодня она начинается в октябре, и я не удивлюсь, если через несколько лет она начнется в августе. Предрождественская реклама нарастает, как снежный ком в горах, превращаясь в настоящую лавину. Иногда кажется, что без рекламы американцы пропадут, они не будут знать, что покупать и зачем покупать. Это остроумно заметили Ильф с Петровым:

«Реклама до такой степени проникла в американскую жизнь, что если бы в одно удивительное утро американцы, проснувшись увидели бы, что реклама исчезла, то большинство из них очутилось бы в самом отчаянном положении… И вообще, без рекламы получилось бы черт знает что! Жизнь усложнилась бы до невероятия. Над каждым своим жизненным шагом приходилось бы думать самому».

Ах, наивные мои одесситы! Послушайте, что сказал во время интервью председатель совета директоров рекламного агентства ДДБ:

«Если им тогда показалось, что ее (рекламы. — В. П.) много, то что же сказали бы они сейчас? Я думаю, они пришли бы в ужас. С момента своего появления реклама всегда подвергалась критике, все жалуются, что рекламы слишком много. А кто должен решать, сколько ее должно быть?.. Просто подумайте о рекламе, как о чем-то отдельном, как о части системы свободного рынка. Без системы нет необходимости в рекламе, а без рекламы нет системы. Поэтому если вы критикуете рекламу — вы критикуете систему».

Как вам такая логика?

Да, от рекламы нет продыха, да, Рождество проникнуто насквозь запахом коммерции, да, толпы американцев, словно стада бизонов, сметая все и вся на своем пути, врываются в «Мейсис» и прочие магазины, где объявлены рождественские «сейлы», то есть скидки, все так. Но верно и то, что ничто не может сравниться с рождественским очарованием Нью-Йорка.

Город весь сияет и блестит, он украшен так, что даже знаменитый своими украшениями улиц и домов Сингапур блекнет рядом с ним. Витрины магазина «Сакс Фифе Авеню» и «Лорд энд Тейлор», каждая из которых изображает сценку из знаменитых сказок или книг, или кино, это просто произведения искусства — фигурки движутся, машинки бегают… толпы народа выстраиваются в очередь, чтобы насладиться, стоя у витрин, восхищаются и взрослые, и дети. Напротив главного здания Рокфеллеровского центра высится главная елка Нью-Йорка. Высотой она обычно порядка 30 метров, ее освещают 25 тысяч разноцветных лампочек, нет никаких украшений, кроме Вифлеемской звезды, которая ее венчает. Она высится над искусственным катком, к которому ведет аллея, по бокам которой стоят в человеческий рост ангелы, дующие в трубы. Красота неописуемая.

На пересечении Пятой авеню и Сорок второй стрит висит громадная рождественская звезда, появление и снятие которой извещает о начале и завершении «рождественского сезона». Город бурлит, искрится, в окнах, на крышах, на газонах то и дело можно увидеть результаты труда и воображения любителей рождественских украшений — тут вам и мигающие огоньками олени с дедами-морозами, гномики, ангелочки и даже в полный рост сцены рождения Христа и поклонения волхвов, дары приносящих.

Словом, зрелище неслабое.

* * *

Перечитал все, что написал, и обнаружил, что о многом не написал ничего. Например, о религии в Америке, если не считать краткого диалога с ковбоем Марком Муром. А без религии не понять Америку, она зародилась, как страна, созданная религиозными беженцами, с одной стороны, и авантюристами и бандитами — с другой. И обе эти части продолжают сильно ощущаться в Америке.

Сейчас все спорят о том, готова ли Америка к президенту-женщине или к президенту-черному. Время покажет. Но можно совершенно определенно сказать, что Америка абсолютно не готова к президенту-агностику, не говоря о президенте-атеисте.

В Америке христианский фундаментализм распространен и не менее категоричен, чем фундаментализм мусульманский. Требования запретить преподавание в школах учения Дарвина не менее распространены, чем требования преподавания «креативизма».

Кстати, о преподавании: я не написал ничего о школьном образовании. Хотя в фильме мы этой темы коснулись. Здесь я лишь коротко скажу, что школьное образование в Америке весьма низкого уровня. Разумеется, есть школы совершенно блестящие, но в целом картина крайне неприглядная.

В Нью-Йорке я повел нашу съемочную группу в школу, в которой учился я — «Сити энд Кантри». Думаю, второй такой школы нет. Ее основательница, Каролайн Пратт, исходила из убеждения, что дети учат взрослого в неменьшей степени, чем взрослый учит ребенка. В этой школе не преподавали — открывали мир, развивали воображение, стимулировали самостоятельное мышление, ничего не учили в отрыве от реальности. Когда я учился там, это была школа для привилегированных детей, такой она и осталась: обучение стоит сегодня двадцать тысяч долларов в год.

Можно ли сказать, что семья бедная и средняя не может дать своим детям хорошее образование в Америке? Нет, так сказать нельзя. Но это очень и очень трудно. Например, «хай-скул», в которой я учился потом (хай-скул начинается с эквивалента нашего восьмого класса), Школа имени Питера Стайвесанта, бесплатная, но необходимо сдать конкурсные вступительные экзамены, чтобы попасть, а тот, который до этого учился в обычной «публичной» школе в одном классе с тридцатью пятью ему подобных, какие у него шансы пройти? Минимальные.

Странная штука: американское школьное образование — одно из худших в мире; американское высшее образование — одно из лучших, если не лучшее…

Я мало написал о бедности, теме, которая то и дело возникает у Ильфа и Петрова. Если вы живете в американском городе и нормально зарабатываете, то вы особой бедности не увидите. Так устроена жизнь, что люди с достатком живут в определенных районах, люди богатые — в других, а люди малоимущие — в третьих. Но мы-то ездили по стране, и мы видели многое.

Такой нищеты, как мне кажется, в Западной Европе не увидишь. По-настоящему голодные люди. Люди, еле-еле сводящие концы с концами. По статистике, их порядка тридцати семи миллионов — это более десяти процентов населения. Мы видели их — живущих в умирающих маленьких городках, живущих в трейлерах среди мусора и опустошенности, живущих в разных городских районах, которые думаешь увидеть не в Америке, а, скажем, в Пакистане. Такие районы есть и в моем любимом Нью-Йорке.

Нищета — это всегда ужасно, это всегда стыдно. Но в Америке? Но в самой богатой стране мира? С этим невозможно примириться.

Я ничего не написал о спорте в Америке, хотя авторы «Одноэтажной…» коснулись того, как болеют американские «фаны», чуть-чуть написали о боксе и об американском футболе, в котором, признаться, они совершенно не разбирались.

Я попытался объяснить Ване Урганту смысл и основные правила игры в бейсбол — и тщетно. С помощью Алены Сопиной удалось организовать одну игру с тренерами и мальчишками, поиграл с ними я, но никто в нашей съемочной группе не понял ничего.

Почему можно только три «страйка», но зато можно четыре «болла», почему игра не имеет временных рамок, почему, почему, почему? Бесполезно объяснять, бесполезно. Но это моя обожаемая игра, в ней есть особая красота, особое напряжение, особые смены ритма, от почти полного покоя до мощного взрыва. Иногда во сне мне до сих пор слышится гулкий звук стука деревянной биты о лошадиную кожу твердого белого мяча…

Я почти ничего не написал о «русской Америке», о тех, кто живет в той административной части Нью-Йорка, что называется Бруклином, в том районе Бруклина, что носит название Брайтон-бич.

В первый раз я попал туда году в 1993-м, когда я жил в Нью-Йорке и вел телепередачу с Филом Донахью. Ехать туда не хотелось, я плохо относился к тем, кто уехал из СССР, как я говорил, «за колбасой». Конечно, я был не прав. Во-первых, можно уезжать и за колбасой, ничего нет в этом предосудительного. Во-вторых, далеко не всех влекла колбаса, а влекла возможность жить в стране, в которой нет пятого пункта, нет ограничений при поступлении в вуз или на работу, где никто не может безнаказанно назвать тебя жидовской мордой.

В общем, поехал.

Думаю, вы, дорогой читатель, не раз видели это место по телевидению: видели прогуливающихся по дощатому настилу набережной людей, видели, как они заходят в шашлычные и ресторанчики с до боли знакомыми названиями наподобие «Эльбрус» и «Одесса», все это вы видели. Меня, пожалуй, поразила лишь одна витрина рыбного магазина, на которой было написано большими белыми буквами «FISH» по-английски, и по-русски «СВЕЖАЯ РЫБА». Ведь понятно, для американца рыба бывает только свежая, а для бывшего гражданина страны всеобщего дефицита она чаще всего бывает мороженой…

Я потом регулярно приезжал на Брайтон чтобы купить еду — вкусную, совершенно свежую и более дешевую, чем на Манхэттене. Меня узнавали, вступали в живые дискуссии о том, что происходит «дома»; и в этот раз наш приезд произвел настоящий фурор, особенно Ваня Ургант, которого до этого видели только по ТВ. Ясно, что за эти годы российская община набрала силу и вес: в местном правлении районом уже появились бывшие иммигранты, а ныне граждане США. Когда мы встречались с Марти Марковицем, президентом Бруклина (есть такая должность), он прямо сказал, что без учета «русских» строить политику невозможно.

Я довольно много за эти годы пообщался с нашими «бывшими», да и не только с ними.

Было несколько «волн» эмиграции из России. Первая относится к концу XVIII и началу XIX века, тогда бежали из России от погромов, бежали революционеры (многие из которых, кстати говоря, вернулись после Октября 17-го и закончили свои дни в ГУЛАГе). Ни с кем из этой волны я знаком не был. Затем была вторая волна, бежавшая от революции и Гражданской войны. К ним, в частности, относились родители моего отца, да и сам отец, которому тогда было четырнадцать лет. Третья волна состояла из тех, кто бежал с отступающими немецкими войсками во время Великой Отечественной. И, наконец, последняя, в основном еврейская, начавшая свой исход в начале семидесятых.

Между первыми двумя и последними есть, как мне кажется, одна принципиальная разница: первые бежали вынужденно, не по своему выбору, они спасались. Но они при этом продолжали любить Россию, они в обязательном порядке следили за тем, чтобы их дети говорили по-русски. Вторые (за редким исключением) уезжали по собственному желанию, без сожалений, не любя Россию; дети этих эмигрантов чаще не умеют ни говорить, ни тем более читать по-русски. Это совсем другая публика.

Если попытаться нарисовать некий обобщенный портрет «нового русского иммигранта», то получится вот что:

1. Он много и довольно успешно работает, хотя складывается впечатление, что самые успешные зарабатывают свои деньги в России.

2. Он живо интересуется тем, что происходит в России гораздо больше, чем тем, что происходит в новой стране своего обитания, США.

3. Он относится к России априори критически и не желает признавать, что там есть хоть что-нибудь хорошее.

4. Он придерживается консервативных, а то и реакционных, политических воззрений: голосует за республиканцев, поддерживает Буша, относится свысока к черным, латиносам и прочим «нацменьшинствам».

5. Он слушает большей частью русскую эстрадную музыку, читает печать на русском языке, смотрит российское телевидение, следит за событиями в России в Интернете.

6. Вместе с тем он не упустит возможности громко и назойливо напоминать всем и каждому, что он — американец, хотя на самом деле плохо знает американскую историю, музыку, литературу, политическую систему, да и ведет себя совершенно не «по-американски».

7. Наконец, у него нет американских друзей, к «настоящим» американцам он не вхож.

Спешу подчеркнуть, что это всего лишь некое личное впечатление, не более того.

Что касается детей и внуков этих людей, то они-то, безусловно, являются американцами в самом подлинном смысле этого слова. Наступит день и «русский» Брайтон исчезнет точно так же, как исчез Джермантаун, где селились иммигранты из Германии, и как исчезает «Маленькая Италия». Это неизбежный процесс, часть воздействия «плавильного котла», который, как мы убедились, плавит не всех. Впрочем, к выходцам из России это не относится.

* * *

Итак, пришло время прощаться.

Авторы «Одноэтажной…» писали:

«Америка лежит на большой автомобильной дороге. Когда закрываешь глаза и пытаешься воскресить в памяти страну — представляешь себе не Вашингтон с его садами, колоннами и полным собранием памятников, не Нью-Йорк с его небоскребами, с его нищетой и богатством, не Сан-Франциско с его крутыми улицами и висячими мостами, не горы, не заводы, не каньоны, а скрещение двух дорог и газолиновую станцию на фоне проводов и рекламных плакатов».

Такой они запомнили Америку. Мне она запомнилась людьми: Фрэнки Пеллегрино и посетителями «Рэо'с», доктором Косгроувом и врачами Кливлендской клиники, арабами-иммигрантами в Дирборне, мэром Пеории Джимом Ардисом, кровельщиками в Майами, штат Оклахома и смертником в тюрьме Ливингстона, штат Техас; запомнил я Америку ковбоем Марком Муром и семьей Савуа, несгибаемым Чарлзом Роббинсон III в разоренном Нью-Орлеане, родителями, детьми и врачами Клиники Св. Иуды и многими, многими другими. Ведь, в конце-то концов, страна — это люди, каждый из которых по отдельности, словно кусочек пазла, оставляет вопрос, а собранные воедино образуют удивительное и бесконечно интересное целое, имя которому АМЕРИКА.

«Одноэтажная Америка»
Брайана Кана

Посвящаю своим родителям, которые научили меня пониманию жизни.

А также русским читателям этой книги, чьи деды и отцы, проявив высочайшее мужество, нанесли поражение нацистской Германии.

Это позволило нам всем жить.

Глава 1
Москва

Многодневный марафон через все Соединенные Штаты, описанный в этой книге, заново открыл для меня мою родную страну. Впрочем, этого бы не случилось, если бы не птица. Очень красивая и очень редкая птица — Grus grus, сибирский журавль…

После полдюжины путешествий в Советский Союз в 80-х годах я наконец-то завершил свой документальный фильм, посвященный американо-советскому сотрудничеству по спасению этого вымирающего вида птиц. Вышел неплохой фильм-притча о борьбе за выживание в ядерный век. Летом 1987 года он был показан на Московском международном кинофестивале. И там, в холле гигантского отеля «Россия», я встретил Владимира Познера. Мы говорили около получаса, обсуждая ход перестройки, проблемы окружающей среды, общее состояние мира.

Через шесть месяцев мы встретились снова. В том декабре Горбачёв приехал в Вашингтон на саммит. Познер был уже там. Я подумал, что короткое интервью с ним дополнит то, что я написал о саммите. Иначе говоря, несколько сжатых ответов на мои вопросы я хотел превратить в нечто развернутое.

Но то, что он мне сказал, оказалось намного более содержательными, чем я ожидал. Это было крайне нетрадиционное видение и того, что происходило на саммите, и того, что происходило в Советском Союзе.

Через полчаса, отключив диктофон, я спросил: «Почему вы не говорите так на телевидении?»

Он улыбнулся: «Мне не задают подобного рода вопросов».

Я предложил ему написать книгу о том, о чем мы дискутировали, об изменениях в Советском Союзе, в Америке, вообще в мире. Я сказал, что со своим уникальным видением важнейших для человечества проблем он должен выступить по национальному американскому телевидению, рассказать о своей будущей книге. Я не сомневался, что это заинтересует миллионы людей. Он заметил, что желание написать такую книгу у него давно уже есть: просто нет на это времени.

Тогда я привел один пример. Много лет назад мой отец, Альберт Е. Кан, писал книгу о выдающемся испанском виолончелисте Пабло Кассалсе. Точнее, не совсем о Кассалсе: он писал книгу вместе с ним. Отец часами расспрашивал Кассалса о его жизни, работе и мировоззрении, потом формировал набранный материал в главы. Кассалс пересматривал главы, что-то в них добавлял, что-то менял. Книга вышла. Она называлась «Joys and Sorrows» («Радости и печали»). Она была на самом деле книгой Кассалса, то есть написанной с его слов. Но затратил он на нее несравнимо меньше времени, чем если бы писал ее сам. «Вы можете сделать так же», — сказал я. «Хорошо, — ответил Познер. — Давайте сделаем».

Шесть недель спустя я прилетел в Москву. Несколько месяцев я расспрашивал Владимира и расшифровывал записанное на диктофон. Набранные главы будущей книги я отдавал ему, чтобы он их дополнял. Эти главы были представлены также одному американскому издателю, который претендовал на издание книги.

Увы! Наша совместная работа никак не становилась законченной книгой. Были основа, каркас для нее, но все это требовало от Владимира именно того, на что у него не хватало времени, — сидеть и писать. К тому же он должен был проявить истинное мужество, чтобы книга получилась честной. Он ведь не мог знать, чем закончится перестройка, и то, что он наговаривал на диктофон, и то, что он хотел написать, могло стать концом его карьеры, а то и хуже, если бы реакционерам удалось повернуть время вспять.

И все же книга «Parting with Illusions» («Делясь иллюзиями») вышла в свет. В 1990-м вышла она и в США и, по мнению «New York Times», целых десять недель находилась в списке бестселлеров.

Советский Союз перестал существовать в 1991-м. Развал гигантской евро-азиатской империи резко изменил общий мировой пейзаж и прекратил, как казалось, борьбу между социалистическим и капиталистическим видением мира, характерным для двух сверхдержав.

В девяностые Познер с успехом работал на американском телевидении с Филом Донахью и на русском телевидении. Он стал в России основной медиафигурой. Я ушел в другую сферу деятельности. Я со своей семьей продолжал жить в Монтане, где служил директором департамента охраны природы штата. В 1995-м возглавил «Artemis Common Ground» («Земля Артемиды»), некоммерческую организацию, основной задачей которой была поддержка общественного движения за сохранение природной среды нашего штата в эпоху резкого подъема сельской экономики. С этой инициативой я выходил в эфир еженедельной радиопрограммы «Home Ground» («Родная земля»): «Changes and Choices in the American West». («Американский Запад: время выбора и время перемен»).

Все эти годы я поддерживал контакты с теми русскими, которые сделали все возможное, чтобы мир увидел фильм о журавле… Одним из них был директор Московского зоопарка Владимир Спицин. Он почти на нет свел канцелярскую волокиту, оказал неоценимую помощь в налаживании важных контактов на разных этапах производства фильма. Тогда, в 1985-м, Гостелерадио требовало дополнительно $300 в день за грузовик с водителем. Спицин сказал, что это возмутительно, и обеспечил нас транспортом без доплаты. Пока мы снимали наш фильм, я узнал его как принципиального и сердечного человека. Мы стали друзьями на всю жизнь. В середине 90-х он с женой и сыном гостил у нас в Хелене и, в ответ, пригласил нас в Москву. Мы с радостью приняли приглашение, но только в июне 2006-го смогли приехать. Это было как возвращение домой после длительного отсутствия.

Впервые я попал в Москву в январе 1960-го, когда мне было тринадцать. Мой отец писал книгу о легендарной балерине Галине Улановой. Мы прожили шесть месяцев в столице СССР. Я посещал школу в Сокольниках и провел несколько недель в пионерском лагере «Артек» — в то время я был вторым американцем, который отдыхал в «Артеке». Москва моего детства осталась навсегда в моей памяти.

Оглядываясь назад, вижу город, совсем недавно оживший после войны. Высотные здания, скверы, кинотеатры. В то же время это мрачный, официозный город. Люди явно маскируются под этот официоз, однако проявляют вежливость и учтивость. Тогда шла массовая застройка. Возводились огромные жилые комплексы, которые, даже на мой детский взгляд, казались застывшими и плохого качества. Я читал об ужасах войны Советского Союза с нацистской Германией, о миллионах жертв и чудовищных разрушениях. Я знал, что страна нуждается в новых жилых домах. Но я не мог понять, почему это все должно быть таким огромным, холодным и безликим и почему нельзя это сделать привлекательнее. Определенно, если бы был такой шанс, советские строители могли бы строить красивые, высококачественные дома. Я же со своей детской интуицией был больше расположен к теплой интимности деревянных домиков, сохранившихся во многих районах. Низенькие и безмятежные, с замысловатыми резными фасадами и квадратными окошками, они внушали чувство, что были здесь всегда и навсегда останутся.

Я много гулял по городу, чувствуя себя в безопасности, комфортно среди советских людей. С одеждой было трудно, люди одевались в простые черные и серые куртки. Это мало радовало глаз, особенно весной. Они были добры ко мне, иностранцу в ярко-красном жакете, явно выделявшемуся в толпе на улице или в очереди за молоком, хлебом или фруктами. Они могли спросить: «Откуда ты?». Я отвечал на моем ломаном русском, что я — американец, живу в Москве, мой отец пишет об Улановой. Их глаза становились большими от удивления. «Молодец!» — говорили они и, пожав мне руку, пропускали без очереди.

Москва 2006-го — совершенно другой город. Он полон машин и коммерции. Массивные плакаты моего детства все еще встречаются здесь, но теперь они манят ароматами прошлого, а не призывают догнать и перегнать Америку. Движение в теперешней Москве насыщенное, быстрое и громкое. Тускло-коричневый смог висит над площадями, улицами и переулками.

Мы приехали к Московскому зоопарку. Здесь мы должны были остановиться в гостях Спицина. Зоопарк — прекрасное, тихое убежище посреди огромного города, который кажется взбудораженным, дерзким, несущимся куда-то, а куда — никто не может предсказать.

Я из зоопарка позвонил Владимиру Познеру, набрав его старый номер. Послышались характерные высокотональные гудки. Наконец подняли трубку.

Он был обрадован нашим приездом и предложил поужинать в кафе, которым они владеют с братом. Он заберет нас — мою жену Сандру, нашего сына Дилана и меня — от ворот зоопарка.

Ровно в семь я вышагивал по тротуару, всматриваясь в припаркованные машины, боясь пропустить его. Никого.

«Меня выглядываешь?»

Я повернулся. Это был он! Мы не виделись шестнадцать лет, но я узнал его немедленно: широкая белозубая улыбка, смеющиеся глаза. Загорелый, сильное тело под черной рубашкой. Светлые брюки. Мы крепко обнялись.

За ужином говорили о жизни. Сандра и жена Владимира, Катя, понравились друг другу сразу же — две волевые, принципиальные женщины. Познер рассказал мне о его работе на телевидении, Катя описала журналистскую школу, которую она и Владимир возглавляли. Мы обсуждали жизнь в новой России, политику Америки. Мы с Сандрой также рассказали о нашей работе — ее новых картинах, которые она написала, о моей передаче на радио. Мы вспоминали старые времена, о книге, над которой вместе работали. Казалось бы, странно, однако мы восстановили все ниточки, связывавшие нас, как будто и не было паузы в шестнадцать лет.

Когда Владимир вез нас к зоопарку, он спросил, чем я буду занят в августе, шесть недель спустя.

— Тем же, чем обычно, — сказал я. — Радиошоу, собирался что-то написать… Почему ты спрашиваешь?

— Мы хотим делать документальный фильм об Америке, — ответил он. — Собираемся повторить путь Ильфа и Петрова, двух русских писателей, которые провели шестьдесят дней в путешествии через всю Америку в 1935-м, на исходе Великой депрессии. Они написали книгу об этом, «Little Golden America» («Одноэтажная Америка»), которая позже была запрещена Сталиным как слишком проамериканская. Мы хотели бы повторить эту поездку на машине, посмотреть, что изменилось, а что нет… Желание сделать это у меня появилось лет двадцать пять назад, теперь я могу его осуществить. Ильф и Петров взяли с собой одного американца, который выражал свое мнение о том, что они видели. Я просто интересуюсь: хотел бы ты стать таким американцем?

Это было предложение, которое изменило мое понимание моей собственной страны.

Глава 2
River rouge

Владимир Познер и одиннадцать человек его команды приехали в Нью-Йорк первого августа и сразу начали снимать. Их следующей остановкой был Кливленд — точнее, знаменитый и единственный не только в США, но на всем белом свете медицинский центр в Кливленде. Я должен был в первые дни путешествия присоединиться к группе в Детройте.

Я выехал из своего дома в Хелене, штат Монтана, в семь часов вечера и рано утром прилетел в Солт-Лейк-Сити. Там сел на ранний самолет до Детройта. Когда самолет набрал высоту, я посмотрел в иллюминатор. Необозримый океан белых облаков простирался подо мной, над вершинами Голубых гор Вирджинии. Я летел в Солт-Лейк-Сити всю ночь и не видел землю. Теперь мне пришла в голову мысль, что я пролетел над всеми Соединенными Штатами. Какая огромная она, моя страна!

Мое сухопутное путешествие через всю Америку началось с легкого комического эпизода.

Мне сказали, что обязательно кто-нибудь из русской съемочной группы встретит меня в Детройте. Но никого не было. Несколько минут я размышлял о том, как вообще мог связаться с ними. На кой дьявол мне такая авантюра? Затем вспомнил, что у меня есть номер мобильного телефона Владимира. Позвонил. Он ответил, что машина уже в пути и дал мне номер Артема Шейнина, выпускающего еженедельное русское телевизионное шоу Владимира. Я набрал этот номер…

— Это Артем?

— Да, это Артем.

— Здравствуйте, я Брайан Кан. Я в аэропорту.

— Да, Брайан. Мы в дороге. Вы в каком аэропорту? — Его английский был отличным, разве немного монотонным.

Я не имел ни малейшего понятия.

— Я не знаю названия, но это, должно быть, единственный аэропорт в Детройте, потому что большой.

Пауза.

— Хорошо, я думаю, мы правильно едем. Где я вас найду?

Это был трудный вопрос. Аэропорт был и в самом деле довольно большой. Я не понимал, в какой его части нахожусь.

— Я прилетел на «Дельте». Посмотрите на табло, где «Дельта». Я буду стоять у бордюра снаружи. Если найду какой-то другой ориентир, немедленно позвоню.

Я вышел наружу, надеясь увидеть обозначение и номер терминала. Ничего. «Хорошо, — подумал я, — здесь, наверное, только один терминал, где садятся самолеты «Дельты».»

Прошло десять минут, затем двадцать. Я позвонил Артему.

Он сообщил:

— Мы здесь, в аэропорту, но я не знаю, в каком вы терминале.

— Я стою под знаком «Дельта», снаружи у бордюра.

— Да, но в каком терминале?

— Я не знаю. Попробую разобраться и перезвоню.

Я вошел внутрь снова, в конце концов, нашел кого-то, кто сообщил, что это терминал номер три. Звоню Артему.

— Хорошо, мы вас найдем.

Я простоял у бордюра минут десять. Опять зазвонил телефон.

— Вы где?

— Я прямо здесь.

— Да, я знаю. Но где здесь?

— Здесь, под знаком «Дельта», на тротуаре.

— Мы тоже здесь с машиной, под знаком, на котором написано «Дельта». Но вас мы не видим.

— Хорошо, какая у вас машина?

— Черный «Форд-Эксплорер».

Я осмотрел все машины.

— Нет, вас здесь нет.

— Но мы здесь, под знаком «Дельта» я стою на тротуаре. Я среднего роста, совершенно лысый, на мне полосатая рубашка.

Я начал выходить из себя:

— Это невозможно! Я стою прямо здесь, а вас здесь нет!

— Да, я тоже вас не вижу. Но я здесь!

Теперь мне стало абсолютно ясно: все русские какие-то не такие. Они — какие-то другие. Но… если это так, то каким же образом они были наняты в эту серьезнейшую команду для поездки через всю Америку да еще по маршруту Ильфа и Петрова!!

Я стоял и обдумывал ситуацию. «Где они вообще могут быть?» Наконец пришла в голову мысль: «Может быть, как во многих аэропортах, здесь два уровня — один для прибывающих, второй — для улетающих?..»

Я поплелся обратно внутрь, на эскалаторе спустился на нижний этаж и вышел на улицу, прямо под тем местом, где я простоял больше получаса…

И тотчас увидел лысого человека крепкого телосложения, в небольших очках, в полосатой рубашке и с тату на правом плече: солдаты с винтовками, бегущие в атаку. «Артем! Он все время находился в правильном месте! Но почему про тату он мне ничего не сказал?»

— Добро пожаловать в Детройт! — сказал он и крепко пожал мне руку.

Артем широко улыбался, рассматривая меня своими светло-зелеными, кошачьими глазами. Они излучали уверенность, граничащую с безрассудностью. Позже я узнал, что он служил в Афганистане комбатом. Это подтвердило мое первое ощущение, что Артем, как говорил Конан Дойл, может быть «опасным человеком, легко впадающим в гнев».

Я представился Саше, водителю. Саша погрузил мою сумку в машину, и мы направились на встречу со съемочной группой в Ford's River Rouge.

— Как туда проехать? — спросил я.

— Это не очень далеко, — сказал Саша. Он дотронулся до маленького приспособления на панели автомобиля. — «У нас есть GPS». — Он нажал несколько кнопок на панели управления, устройство издало электронный звук и зажглось.

Минут пятнадцать мы ехали по свободной дороге. Потом Артем и Саша стали переглядываться и уставились на GPS. Артем по-русски сказал: «Что-то не так». (Сорок лет назад я учил русский в колледже и говорил неплохо. Ко времени этого путешествия я помнил его ровно настолько, чтобы понять, что у нас некоторые проблемы).

— Да знаю, — сказал Саша. Он постучал по кнопкам на панели GPS. Устройство показало: «Дорога Миллера 001». Потом экран засветился желтым:

«ОШИБКА! ОШИБКА! ОШИБКА!!»

Мои спутники посмотрели друг на друга.

— Давай попробуем эту дорогу Миллера, — сказал Артем.

— Ок! — сказал Саша, продолжая нажимать кнопки на панели.

«ОШИБКА! ОШИБКА!!»

Они озадаченно смотрели друг на друга.

Артем набрал на своем мобильном номер и поговорил с кем-то из членов группы, спрашивая направление. Вся команда была из Москвы и не знакома с дорогами Детройта. Они ответили, что спросят кого-нибудь и перезвонят.

Я обдумывал ситуацию: «Детройт, конечно, большой город, его хорошо нужно знать, чтобы не заблудиться в нем и его окрестностях. Но по карте наверняка можно найти Ford's River Rouge.»

— У вас случайно нет карты?

— Зачем карта? — сказал Артем. — У нас ведь есть GPS.

Это был не последний случай за время нашего приключения, когда, пересекая страну, русские и я не соглашались друг с другом.

— Я знаю, — сказал я, — но это не работает. Могу я взглянуть на карту?

Зеленые поля River Rouge несложно было найти. Мы находились недалеко от них. Десять минут спустя мы свернули на парковку рядом с сияющим фабричным комплексом, украшенным большими металлическими звездами.

Я вошел в помещение фабрики и оказался… на подиуме, прямо над сборочной линией. Новые корпуса грузовиков двигались между роботами, которые вращались с жуткой скоростью, извергая искры. Вереница была бесконечной. Даже с подиума не было видно, где она начиналась. Я подумал, что каждый будущий грузовик Соединенных Штатов рано или поздно оказывается на сборочном конвейере.

Я чувствовал себя довольно странно, оказавшись здесь. Истоки этого странного ощущения глубоко уходили в историю нашей семьи.

В 1920-м мой двоюродный дедушка, архитектор Альберт Кан, разрабатывал и строил первый River Rouge для Генри Форда: промышленный комплекс, который резко изменил картину индустриального мира. Он занимал больше сотни акров. Процесс производства начинался с плавки металла и заканчивался готовыми автомобилями. За время их многолетних отношений Кан выполнил больше тысячи заказов для Форда и проявил себя, как ведущий промышленный архитектор.

Жизнь полна иронии. Кан был евреем, а Форд антисемитом. Форд написал и опубликовал всемирно известный памфлет под названием «The International Jew» («Международное еврейство»).

Адольф Гитлер хранил несколько экземпляров этого памфлета в своем кабинете в качестве подарка особо важным посетителям.

Впрочем, Форд, симпатизировавший фюреру, когда тот пришел к власти, вовсе не считал себя антисемитом. Больше того, он думал, что, нанимая на работу таких людей, как Альберт Кан, тем самым доказывает свое лояльное отношение к евреям. В свою очередь, Кан считал, что его главный клиент просто не осведомлен о некоторых аспектах жизни и продолжал работать на него. Но в 1938-м Гитлер наградил Генри Форда орденом Немецкого Орла, самым почетным орденом нацистской Германии для иностранцев, и Альберт Кан понял, что не может продолжать отношения с нацистским орденоносцем в прежнем их виде и решил круто их изменить. Кан всегда лично встречался с Фордом, обсуждая бизнес. Теперь он попросил своего брата и моего деда, Моритца, взять на себя эту миссию.

В 1929-м советское правительство вышло с предложением к фирме Albert Kahn, Inc. Советы предложили заключить контракт о наблюдении за индустриальным строительством в СССР, предусмотренным первым пятилетним планом. Политика фирмы была консервативна, но началась Великая депрессия, и заказы было трудно получить. Советы отрезаны от мира, их валюта неконвертируема. По достижении результата контракт должен был быть оплачен золотом. Кан принял предложение и в 1930-м возглавил коллегию из тридцати инженеров и конструкторов, которые направились в Москву. Восемнадцать месяцев они наблюдали за строительством более чем 500 промышленных объектов, включая легендарный Сталинградский тракторный завод. Они также обучали сотни молодых русских, выпускников технического института. Моя бабушка сопровождала команду американских специалистов. Потом, вернувшись домой, она рисовала картины, графику. Сюжеты были посвящены испытаниям, вынесенным советским народом.

СССР тратил огромные средства на инструменты и оборудование, необходимые для строительства промышленных объектов. Делалось очень много и для того, чтобы иностранные специалисты не нуждались ни в чем в бедной, полуразрушенной стране. Один маленький пример: мои дедушка с бабушкой жили в отеле «Националь», в прекрасном номере с видом на Тверскую. Кроме благоустроенного жилья, правительство предоставило в их распоряжение на полный рабочий день квалифицированного помощника. Его основной обязанностью была закупка продуктов. Советское правительство хотело быть уверенным, что у американцев достаточно хорошей еды.

Резкий поворот событий пришелся на 1938 год, когда мой отец, названный в честь его знаменитого дяди, работал в семейной фирме. Недавний радикал, он после Великой депрессии и гражданской войны в Испании начал писать антифашистские речи, часть которых посвятил деловым отношениям Форда с немцами. Это не понравилось руководству фирмы, которое в достаточно жестких выражениях сообщило ему, что его речи создают ситуацию, наносящую непоправимый вред общему делу. У него и у его знаменитого дяди одинаковые имена, а он, человек с таким именем, критикует самого крупного клиента семейной фирмы. Они предупредили его, что он должен выбрать между его речами и его работой.

Мой отец усмехнулся: «Хорошо, я полагаю, что больше не работаю в фирме». Он повернулся, чтобы уйти, и остановился: «Ради Бога, как вы можете сидеть здесь и работать на этих людей?! Вы роете могилу для своих собственных внуков».

Автомобильные заводы, которые построил Генри Форд в Штатах и Германии, играли значительную роль в войне, производя танки, грузовики, самолеты. В Советском Союзе такие же заводы были построены и сконструированы Альбертом Каном. Они помогали русским перегонять нацистов в производстве танков и самолетов в период титанической, решающей битвы на Восточном фронте. Сталинградский тракторный завод даже тогда, когда его почти сровняли с землей, играл центральную роль в героической обороне города на поворотном этапе войны.

Шестьдесят четыре года спустя я стоял на подиуме, над сборочной линией завода Форда, думая об Альберте Кане, его архитектурном даре, о тех компромиссах, на которые он был вынужден пойти, чтобы остаться в бизнесе. Думал я и о Генри Форде, его конструкторском гении, о том, что он обожал Гитлера, когда тот пришел к власти. Это была странная, только ему присущая смесь великодушия и прогрессивных идей с пуританским консерватизмом. Трудно было представить, что в одном человеке причудливо сочетались деревенский романтизм, наивные политические взгляды и фанатичная вера в технический прогресс. И поражало меня, что эти вопиющие противоречия повлияли с такой силой на многих и многих людей. На всю мою страну. И не только.

* * *

В помещениях завода River Rouge есть маленький музей. В этом музее представлена ретроспектива автомобилей Форда, начиная с «Модель-Т» и знаменитой «Thunderbird» ранних 50-х. Они безмолвно стояли в арках под яркими лампами, сверкающие и такие же новые, как будто только что с конвейера.

Я всегда восхищался старыми машинами — в этом есть что-то успокаивающее, можно позволить своему воображению вернуться в далекие времена.

Я стоял и восхищался гордостью Форда — седаном с новым V8-двигателем 1935 года. Такой же купили Ильф и Петров для путешествия по Америке. Машина прекрасно сохранилась. Мне даже почудилось, что русские писатели вот-вот опять тронутся в путь. Что-то увидят они теперь, спустя шестьдесят с лишним лет?

Мои мысли прервали чьи-то шаги. Я оглянулся. И увидел пожилого чернокожего мужчину, одетого в чистейшую отглаженную рубашку и галстук-бабочку. Он тихо ступал, его лицо было задумчивым.

— Вы можете сфотографировать машины, — предложил он.

Поблагодарив его, я сказал, что у меня нет камеры и поинтересовался, работал ли он здесь раньше.

Оказалось, что мистер Вильям Фортной — самый старый рабочий «Ford Motor Company»: 67 лет проработал на фирме! Начал шейкером в 1939-м, когда ему было девятнадцать. Тогда в процессе отливки корпусов двигателей V8 использовался песок. Чтобы отлитые блоки очистить от песка, надо было их поднимать и шейкерить, то есть трясти. «Это была самая тяжелая работа на фабрике, — сказал мистер Фортной. — Но я был молод. Я был тогда очень сильным и молодым. Я был очень выносливым шейкером!».

Его отец также работал на Форда. Работал еще в те времена, когда Генри Форд не был еще автомобильным магнатом. Он был, что называется, ближе к коллективу. За всеми процессами производства следил сам. Он регулярно прогуливался вдоль сборочной линии и разговаривал с рабочими. С большой гордостью старший Фортной однажды поделился с сыном: «Как-то Форд остановился рядом со мной и сказал: «Вы — самый ценный человек из тех, кто у меня работает. Вы красите капоты машин, а это именно то, что мои покупатели видят, когда сидят за рулем».»

Мистер Фортной-старший работал на Форда очень долгое время. Он умер из-за болезни легких, отравленных парами краски, которую на заре своей карьеры использовал будущий автомобильный магнат.

* * *

В полдень мы подъехали к Деревне Форда. Восемьдесят пять акров музейной земли. Ровно столько занимает в Деревне музей, который великий создатель машин построил для того, чтобы наглядно показывать американцам историю их страны. Здесь множество старых строений — все они куплены Фордом и установлены для осмотра: ювелирный магазин, где Форд работал по ночам, будучи мальчишкой; магазин Томаса Эдисона; Иллинойский офис Абрахама Линкольна, где практиковался в адвокатуре…

Наш гид, в такой же плоской соломенной шляпе, какую носил Генри Форд, управлял кабриолетом «Модель-Т», сопровождая нас в путешествии по музею. Кроме «фордовской» шляпы, на нем были полосатая креповая куртка и черная бабочка. Когда мы проехали кузницу, он объяснил, что поначалу в музей наняли кузнечных дел мастера, чтобы демонстрировать работу «вживую». Но работник состоял в профсоюзе и, как член профсоюза, требовал высокую зарплату. На этом все и кончилось.

— Форд никогда не восторгался профсоюзами, — сказал я. — Эта история могла бы порадовать его.

Гид повернулся ко мне и, улыбаясь, произнес:

— Да, должно быть, именно так.

В конце экскурсии Владимир Познер задал гиду один из тех вопросов, которые он будет задавать везде в период нашей поездки: «Чем вы больше всего гордитесь, как американец, и что больше всего тревожит вас?».

Гид подумал немного. «Больше всего меня волнует иммиграция, и то, что многие из нас забыли, что наши родители, бабушки и дедушки, все наши предки были иммигрантами. Я горжусь моими родителями, приехавшими из Германии, они всегда соблюдали традиции своей родины, и я очень волнуюсь, что новые иммигранты многим теперь не по сердцу. — Он помолчал и добавил: — Я горжусь тем, что Америка — страна иммигрантов».

Очень сильное впечатление произвело на меня то, как он говорил и что он говорил, с какой искренностью и достоинством. Простой в общении и глубоко порядочный человек.

Экскурсия подошла к концу, ребята упаковали камеры. После небольшой передышки у меня появилась возможность поближе познакомиться с членами нашей съемочной группы.

Она была многочисленна по американским стандартам — директор, продюсер, два оператора, два звукорежиссера, шофер, носильщик. Сразу, как я их увидел, у меня появилось чувство, что все они очень профессиональны, хорошо сплочены и очень предприимчивы. Это ощущение не покидало меня на протяжении всего путешествия.

Мы пожали друг другу руки, и тут подошел еще один русский, представившийся Иваном. Он был высок, с короткими темными волосами, заспанными глазами и густой щетиной на загорелом лице. Выглядел он на двадцать с небольшим и был одет в обычной неряшливой манере его поколения.

— А какова твоя роль в производстве? — спросил я не совсем по-русски.

— Я работаю с Владимиром Владимировичем. Я, можно сказать, еще один участник съемок, — ответил он на хорошем английском.

Я понял в момент. «Так ты Петров!»

— Да, — сказал он, и рот его растянулся в улыбке. — Я — Иван Ургант.

В Москве Владимир говорил, что он — это как бы Ильф. Но русских писателей, совершивших беспримерное американское путешествие, было двое. Значит, какой-нибудь «как бы Петров» тоже должен сопровождать нас. Но кто это?

Я не знал, какой именно «как бы Петров» поедет с нами, как он выглядит. К тому же я был не знаком с русским телевидением и ничего не знал о творчестве Ивана Урганта. За шесть недель путешествия я узнал его как мыслящего, талантливого, не умеющего притворяться и очень забавного человека. Я был очарован им. А также тем, что он сын и внук известных русских актеров. Его бабушка играла на одной сцене с Черкасовым, чудесным советским актером. Я встречал Черкасова в Ленинграде, когда еще ребенком был в городе на Неве.

Автомобильный музей Деревни Форда во много раз больше того музея, что на заводе. И всевозможного транспорта в экспозиции столько, что трудно представить. Это — выставка достижений всей американской автомобильной культуры.

Пока ребята устанавливали оборудование, я рассматривал экспонаты. И был крайне удивлен, когда, подойдя к черному «Lincoln Continental» 1930 года выпуска, прочитал: «Этот армированный «Линкольн» принадлежал президенту Франклину Делано Рузвельту».

Да! Я вспомнил фотографию Рузвельта: он сидит на заднем сиденье автомобиля и машет своей фетровой шляпой. Неповторимая, беспечная улыбка освещает его лицо.

Я провел несколько минут у машины, окунувшись в прошлое. Великая депрессия, Рузвельт управляет страной, антифашистский альянс, Черчилль, Сталин… Все это, казалось, сосредоточилось в этой единственной в мире машине.

Автомобиль напротив машины Рузвельта был черным «Кадиллаком» — лимузином Дуайта Эйзенхауэра, генерала Второй мировой войны, выдающегося президента по кличке Айк. С его именем связаны корейская война, сенатор Джозеф МакКарти, «холодная война»… В конце своего президентства Айк чуть было не совершил беспримерный государственный и человеческий подвиг: вместе с Хрущёвым хотел остановить крайне обременительную для обеих стран гонку ядерных вооружений. По воле рока расширенная встреча-саммит двух лидеров не состоялась. Процесс разрядки пошел под откос в 1960-м, когда Гарри Пауэрс и его шпионский самолет У-2 были сбиты советской ракетой. Мальчишкой, вместе с тысячами русских, я видел обломки этого самолета в ЦПКиО им. Горького. Никто из нас тогда не понимал, что мы видим не куски искореженного металла, а уничтоженную возможность покончить с «холодной войной».

Я прошел к следующему лимузину, более длинному и лоснящемуся, чем «Кадиллак» Айка. Короткая надпись: ««Lincoln Continental». 22 ноября 1963 года президент Джон Ф. Кеннеди был смертельно ранен, когда ехал в этой машине».

Я стоял в оцепенении. Невозможно, чтобы это был тот самый автомобиль.

Но это действительно был тот самый.

Я видел совершенно ясно в своем воображении фильм о молодом президенте. Он и его прекрасная жена в розовом костюме едут в открытой машине по Далласу, улыбаются и машут толпе. Затем кадр как-то дернулся, президент упал навзничь, схватившись за горло. Миссис Кеннеди забилась в истерике на заднем сиденье. Охранники прыгнули в автомобиль, чтобы загородить ее…

В тот день я шел по коридору высшей школы Сономы Валлей, когда какой-то студент подскочил ко мне: «Президента Кеннеди застрелили!»

Я долго простоял у этой машины. Так много в моей стране и моей собственной жизни изменилось за эти долгие годы!

Впереди были машины Никсона, Картера, Рейгана. Великую вещь заключали в себе и эти автомобили: американскую историю. И тесную связь с советской и русской историей также…

Глава 3
Деарборн

Я родился в Нью-Йорке, где прожил до девяти лет. В 1956-м мы переехали в Глен Еллен, крошечный городок в Калифорнии. В Глен Еллен, который Джек Лондон называл своим домом, великий писатель прожил последние пятнадцать лет. В 60-х и ранних 70-х я учился в Беркли в колледже и адвокатской школе, затем в 1976-м изучал в Сономе политику, потом снимал фильмы о дикой природе. В 1989 году моя жена, я и наш маленький сын переехали в Хелену, штат Монтана, где мы живем до сих пор.

За десятилетия я встретил совершенно разных этнических американцев: афроамериканцев, итало-американцев, ирландцев-американцев, латиноамериканцев, коренных американцев, англоамериканцев, евреев-американцев, поляков-американцев.

Но за все это время мне ни разу не довелось увидеть арабо-американцев. Наконец, на второй день нашего путешествия это случилось.

До тех пор, пока Владимир не сказал мне, я не имел ни малейшего понятия, что в Деарборне — самая большая арабская община в Соединенных Штатах. Как это могло быть? Соединенные Штаты воюют в Ираке, арабской стране; Израиль только что напал на Ливан, сославшись на атаки исламистской группировки на границе.

Что мусульмане думают об этом? (Задавая столь «наивный» вопрос, я еще не знал, что в арабской общине Деарборна христиан так же много, как и мусульман.)

Несмотря на то, что мой отец был евреем, я не ощущал враждебности к арабам или мусульманам. Правильно или нет, но я расценивал конфликт между Израилем и его арабскими соседями в первую очередь как территориальную проблему, обостренную годами «холодной войны». Во-вторых, мне казалось, что экстремисты и религиозные фанатики с каждой стороны просто хотят уничтожить друг друга. Мне было очень интересно услышать, что думают обо всем этом арабо-американцы.

Артем объяснил: среди арабов в Деарборне много ливанцев, они не хотят давать никаких интервью. Найти тех, которые не откажутся от беседы, он попросил Ахмуда, студента колледжа. Ахмуд определил то, что особенно волновало людей. Первое: антиарабские настроения после атаки 11 сентября. Второе: война в Ираке, которая разжигает антимусульманские настроения в Америке. И наконец, Штаты поддерживают вторжение Израиля в Ливан, что вызывает у арабов крайне негативную реакцию. Артем поставил нас в известность, что люди, согласившиеся говорить перед камерой, будут делать это, только если мы будем избегать политики. В реальности, после нескольких вопросов почти все арабо-американцы хотели обсуждать политику.

Наше первое интервью состоялось в мечети. Я никогда раньше не был в мечети и не знал, чего там ожидать.

К моему удивлению, мечетью оказалось одноэтажное, невзрачно-серое здание, единственным обозначением были голубые арабские буквы на белой пластиковой табличке на стене.

На входе мы были встречены чисто выбритым господином в деловом костюме. Он приветствовал нас как-то неловко, пожав руки мужчинам. Надя Соловьева, красивая девушка из нашей группы, тоже протянула ему руку. Он заколебался, шагнул в сторону и произнес: — «Я извиняюсь, мадам, но я не могу пожать вам руку по религиозным причинам». Надя улыбнулась в недоумении, потом повязала на голову косынку, и мы прошли дальше.

И правда: покрытой шарфом женщине кивнули и приветственно улыбнулись. Нас попросили снять обувь, и мы прошли в длинный холл. Впереди, с сомкнутыми на животе руками, стоял имам. Среднего роста, примерно пятидесяти лет, немного полноватый, в черной робе и блестящем белом тюрбане. Он был черноволос, а борода поседевшая, на лице скромная улыбка. Его черные глаза быстро двигались, оценивая гостей. Имам тепло пожал руку Владимиру и мне, приветствуя нас грациозно. Мягкий голос звучал властно.

По его левую руку стоял еще один имам, выше и моложе, с ухоженной бородой и усами, блестящими глазами и подобострастной улыбкой. Его белая шелковая роба была ослепительна под черной мантией. Он поздоровался с преувеличенной почтительностью, что заставило меня инстинктивно засомневаться в его искренности, и сообщил, что старейший имам гарантирует нам интервью после завтрака; и нас пропустили в просторную комнату с длинным столом.

Я слышал об арабской гостеприимности, но не был готов к такому изобилию: тарелки огурцов, помидоров, мята, лук, хумус, круглый тонкий хлеб, вишневый соус, ливанский сыр, бобы в оливковом масле, лимонный сок… Каждое блюдо было изысканно подано, без намека на претенциозность. Стало понятно — вся эта прекрасная еда приготовлена женщинами, которых, правда, не было видно нигде.

Старейший имам восседал в центре стола, его молодой коллега рядом с ним. Молодой имам говорил на английском, близком к совершенству, и переводил нам. Познер и я сели друг напротив друга. (Иван Ургант — «как бы Петров» улетел в Бостон, чтобы взять несколько интервью.) Остальные члены команды расселись за столом. Они выглядели крайне заинтересованными всем тем, что было на нем.

В течение этого великолепного завтрака беседа шла непринужденно, хотя и с некоторым оттенком формальности. Хозяин поведал, что мечеть в основном обслуживает ливанцев, включая недавних беженцев. Мечеть помогает в социальных вопросах, религиозно просвещает, разъясняет американские политические процессы. Помогает она и в решении одной из основных сегодняшних задач, связанной с жизнью арабов-американцев в зарубежной общине. Об этой проблеме рассказал нам молодой имам, иммигрант из Ирака. Он тоже был главным, но в другой мечети.

Сидя за столом, я наблюдал за двумя мужчинами, старым и молодым, которые разговаривали с Познером. Они выглядели странно для меня: чужестранцы в одежде и манерах. Но я поймал себя на мысли, что воспитывался католиком, католические монахи и священники также одеты в изысканные одеяния. Со стороны эти одеяния выглядят такими же особенными и странными, как и одежда имамов. Единственная разница в том, что католическое облачение более привычно для меня, чем мусульманское.

Имам намекнул, что предпочел бы дать интервью в его офисе, но, по-видимому, этого не поняли, и, как только трапеза была закончена, ребята начали устанавливать оборудование в комнате для завтрака. От этого имам даже несколько изменился в лице, но безмолвно согласился.

Владимир задавал прямые, жесткие вопросы: вы чувствуете себя больше ливанцем или американцем? Вы мусульмане или вы американцы? Что значит для вас быть американцем? Хотят ли мусульмане быть частью «кипящего котла» или остаться в стороне, «как отдельные части салата»? Вы на самом деле американцы?

От таких вопросов лицо старейшего имама изменилось, у него даже щека задергалась. Молодой священник нервно постукивал пальцами по колену. Понятно было, что они чувствуют себя не в своей тарелке. Не столько из-за наших вопросов, а сколько из-за отношения к ним в обществе. К тому же за день до этого двадцать один мусульманин был арестован по подозрению в подготовке взрывов самолетов. Правда, арестовали их в Англии, а не в США. Однако общественный резонанс был силен и на другой стороне Атлантического океана.

Тем не менее старейший имам, хотя и осторожно, ответил на каждый «неудобный» вопрос. Настала моя очередь спрашивать, и я спросил, что, на его взгляд, предпочтительней: отделение церкви от государства или правление теократии. После паузы он сказал, что мог бы допустить отделение церкви от государства, если бы в его стране было разнообразие религий, но так как есть только одна, то теократия вполне приемлема.

Затем нас пригласили в офис старейшего имама. Камеры были выключены, и он облегченно вздохнул. Говорил он теперь более свободно, улыбался и шутил.

Вот-вот должны были подать арабский кофе. Пока ждали кофе, я спросил, почему же мусульманские лидеры не столь откровенны в осуждении террористской жестокости: ведь эти люди, которые берут на себя ответственность за взрывы, заявляют, что действуют во имя Аллаха. Имам не ответил прямо, но сказал, что вопрос террористической жестокости не будет разрешен, пока не прекратится «израильская агрессия против Палестины».

Другой имам вошел к нам, опять подобострастно улыбаясь. Его сопровождал высокий, стройный, с умными глазами на невинном лице юноша, представленный как сын имама, Мохаммед. Всеобщее внимание сосредоточилось на нем, когда Владимир спросил, кем он считает себя: иракцем или американцем. Он ответил просто и красноречиво: «И то и другое. Я ощущаю глубокую связь с нашей ливанской родиной потому, что это наш духовный источник, то, чем я дорожу. Но мне очень нравится в Америке, и я также считаю себя американцем». В то время, как Мохаммед отвечал нам, я взглянул на его отца. Тот смотрел на сына пристально и беспокойно: он явно не был готов к тому, чтобы услышать такие ответы. Вопросы продолжались; он смотрел на сына все более пристально и беспокойно. Наконец, нервно засмеялся и обронил: «Знаете, только сейчас я начинаю понимать, что думает мой сын!»

Парень заявил, что хочет стать журналистом. «Я хочу помогать людям рассказывать историю их жизни».

Когда мы отъехали от мечети, Владимир спросил, что я думаю обо всем этом. Я сказал, что еще должен подумать, не могу ничего сразу сказать, хотя мне понравился этот высокий арабский мальчик… Когда он отвечал на наши вопросы, его отец очень нервничал.

Владимир вел машину, сосредоточенно глядя на дорогу. «Этот молодой имам… Черт, никогда бы не купил у него машину!»

* * *

Наша следующая остановка — ливанский семейный продуктовый магазин.

Во времена моего детства семейные магазины были распространены в Америке, и свою первую работу я нашел именно в таком магазине, в Глен Еллен. Я подрабатывал как «коробочный мальчик», упаковывая продукты и помогая донести их до машины. Для жителей городка посещение таких магазинов было больше, чем обычная коммерческая акция. Многие останавливались поговорить с мясником или с кассиром. Покупателям нравилось немного с ними поболтать о том о сем: кассиры и мясники — опытные, знающие, интересные, хорошо информированные люди. Было в этом что-то неспешное, милое и очень провинциальное. Как в коммерческом, так и социальном смысле.

Спустя годы семейные продуктовые магазины стали повсюду заменять супермаркеты с более низкими ценами, лучше оборудованные, но — увы! — лишенные человеческой индивидуальности. Живя в Монтане, я видел, как исчезают они один за другим. Но в прошлое уходили не только эти милые и провинциальные магазины. Навсегда уходила многолетняя американская традиция, и я пытался вспомнить, есть ли где-нибудь в сегодняшней Америке семейные магазины или их давно уже нигде нет.

В Деарборне они были.

Длинные прилавки с многообразием колоритной ливанской еды — несколько сортов оливок, салаты, вяленое и свежее мясо, рыба, птица, сыры… Полдюжины человек работали за прилавками: готовили блюда, выполняя заказы. Судя по одежде, менеджеры и лица свободных профессий составляли клиентуру магазина. Они целеустремленно двигались по проходам, аккуратно выбирали фрукты, овощи, сыры и помещали в свои тележки. У мясного прилавка и сладостей шла неторопливая беседа. Люди смеялись, дружески подшучивали друг над другом. Ловко упакованные продукты переходили из рук продавца в руки покупателя. Я ходил по проходам, оценивая аккуратные магазинные полки, на которых, судя по этикеткам, располагались продукты высокого качества. Хорошо было хоть ненадолго вернуться в прошлое, в давно уже исчезнувшую часть моей жизни, культуры моей страны.

Владимир и я поговорили с хозяином и его сыном. Оба — классические продавцы, сочетающие в себе деловую хватку с сердечным отношением к покупателям. Им нравился их бизнес. Они не сомневались, что Америка — это страна, которая дала им возможность преуспевать в делах. Что касается клиентов магазина, которых я позже интервьюировал на парковке, то все они выразили свое крайне болезненное отношение к войне в Ливане. Они не согласны с тем, что американское правительство одобряет агрессию. Им больно и страшно от того, что по американскому телевидению они каждый день видят, как бомбы и ракеты уничтожают их родную землю.

— Ливан — это демократия, тесно связанная с Америкой! — один мужчина сказал мне. — Как Америка позволила этому случиться?

Некоторые из тех, с кем мы говорили, оказались потомками иммигрантов первой волны. Из тех, чьи бабушки и дедушки приехали еще в 1930-м работать на «Ford Motor Company». Вот эти бабушки и дедушки и были теми, кто основал арабскую общину в Деарборне. Другие — нынешние иммигранты — родились в Ливане. Почти у каждого там остались родственники, часто в тех городах, которые подвергались бомбардировкам. Они находились в замешательстве из-за того, что, прожив длительное время в Америке, видят теперь недоверие в глазах американцев. Они чувствовали боль за свою родину, которую бомбят при американской поддержке. И еще страх. Сын владельца магазина поведал, что после 11 сентября он перестал отправлять своих детей в лагерь. «Я не чувствую себя спокойно и не хочу подвергать моих детей опасности. Люди смотрят на нас по-другому. Не стоит рисковать».

* * *

В середине дня мы посетили дом ливанских иммигрантов новой волны — супружескую пару с тремя детьми. Скромный домик с газончиками и заботливо высаженными цветами. Дом был маловат по американским стандартам, но аккуратный и чистый. Жена и муж тепло приняли нас. Она работает в фирме по ремонту домов, он — на парковке аэропорта Детройт. Они живут в США двадцать лет, их первый ребенок появился на свет здесь. Это — классические иммигранты по американским понятиям. Точно такие же, как и мои предки когда-то. Эти ливанцы тоже приехали в страну, не имея ничего. Но они много работают, чтобы создать лучшую жизнь своим детям и внукам. Они страдают от взлетов и падений экономики. Он работал за $15 в час как супервайзер. Новая корпорация перекупила этот бизнес, и его зарплата упала до $7 в час, потом медленно поднялась до $9,5. Он тихо сказал: «Для нас это было очень трудное время».

Потом они принесли легкие напитки и закуски на задний дворик. Вскоре их дети вернулись домой из учебных заведений и присоединились к нам.

Я поинтересовался у них, заметна ли национальная напряженность здесь, в Деарборне. Отвечал старший:

— Я хожу в школу с черными, христианами, даже с евреями. Мы все неплохо ладим, эти вопросы не разделяют нас.

Имел ли он в виду, говоря «даже с евреями», некое расистское настроение, вроде того, которое выражали мы, когда я был ребенком? Мы ведь тоже говорили «даже негры ходят в нашу школу». Или «даже с евреями» относится только к тем, которые создают напряженную ситуацию на Ближнем Востоке, — а здесь, в американской школе, с ними проблем нет? Я не могу сказать точно.

* * *

День финишировал в другой мечети — для недавних иммигрантов из Ирака. Почти беженцев.

Магазинчик в многолюдной торговой части города переделали под церковь. Люди входили в здание — женщины и мужчины двадцати, тридцати, сорока лет, одетые в изношенную, дешевую одежду. Следуя их примеру, мы сняли обувь и поставили ее на деревянную подставку в фойе. Прихожане уходили в комнату для молитвы, я, по любопытству, зашел в другую, приготовленную для вечернего празднования дня рождения легендарного шиитского церковника.

Большие портреты имама развешены по стенам, глаза излучают сочувствие и доброту. Маленькие круглые металлические столики покрыты бумажными скатертями. Тарелки с закусками в центре каждого столика — скромные закуски, не такие изысканные по сравнению с блюдами в ливанской мечети этим утром. Цветные шарики свисают с потолка. У меня было чувство, что комната выглядит как танцевальный зал в дешевом санатории перед вечеринкой.

Насыщенный, долгий день подходил к концу. Мы не стали ждать начала праздника. Уходя, я взглянул на обувь на подставке. Она была дешевой и изношенной.

Глава 4
Чикаго

Покинув Детройт, мы двинулись на запад по Мичиган-авеню. Ничем не отличалась эта дорога от других, и я с удивлением прочел на билборде на обочине, что ее построили в начале XIX века и поначалу она была грунтовой. Дорогу использовали первые поселенцы, следовавшие на запад. Конечно, я знал, что поселенцы заселяли Америку с востока на запад. Но мысль, что Детройт был когда-то границей, за которой начиналась дикая земля, и люди, чтобы двигаться дальше, должны были строить дороги из бревен, напомнила о моих ограниченных знаниях истории моей страны. Трудно понять, где ты и куда направляешься, если не знаешь, где находишься.

Мы ехали караваном из трех машин — два «Форда-Эксплорера» и «Форд» мини-вэн. Артем, Валерий Спирин, директор и выпускающий продюсер Алена Сопина, обычно управляли «Фордом», используя GPS. Владимир, Иван и я следовали за ними на мини-вэне. С ними были два водителя, Саша и Зоряна, недавние иммигранты в Соединенные Штаты. Перед путешествием мы планировали, что кто-то из них будет вести нашу машину, но оказалось, что и Владимир, и Иван, и я хотели вести ее сами, и почти все 12 000 километров нашего турне кто-то из нас сидел за рулем.

Мичиган-авеню вела нас через лесные холмы и маленькие городишки, появлявшиеся словно из другой эпохи. Отлично построенные деревянные дома тянулись вдоль дорог, американские флаги, свисающие с веранд, скромные придорожные кладбища… Мы проезжали тихие фермы, поля с плотно стоявшими зерновыми, окруженные густым дубовым лесом в летней листве. Слышались какие-то далекие выкрики. Казалось, что идет огромная коллективная работа на семейных фермах по всей стране. Люди этой деревенской Америки привлекали меня, мне хотелось поговорить с ними, услышать, что они думают о мире вообще. Но в большинстве случаев на это не было времени. У нас были серьезные планы впереди. Мы должны были преодолеть страну.

Мы покинули Детройт позже, чем собирались, в полдень. На другой день, утром, приехали в Чикаго. Когда наш мини-вэн остановился у обочины, съемочная команда уже ждала нас. Они снимали нас, смертельно усталых, выгружающих багаж и регистрирующихся в отеле. Я знал, что они, должно быть, такие же усталые, как и мы, но никто не роптал, все просто сфокусировались на работе. И в течение всего нашего путешествия мы рано утром работу начинали и поздно вечером заканчивали.

Высокое качество работы было характерно для нашей команды все это время. Документальные съемки очень сложны. Что-то могло измениться, часто приходилось прикладывать большие усилия, чтобы сделать то, что намечали. Дома, в Монтане я просыпался в шесть утра и лежал в постели до десяти. Но сейчас все было иначе: вставали между восьмью и девятью, снимали и ездили весь день и возвращались к двенадцати, а то и к двум ночи. День за днем. Команда начала съемки фильма 1 августа, и должна была закончить 19 сентября. И за все эти пятьдесят дней работы у ребят был один выходной. Только высокопрофессиональная группа людей могла выдержать такое напряжение.

Группой управляли директора, Валерий был одним из них. Это внушительного вида мужчина, ростом около 190 сантиметров и весом, наверное, не меньше 100 килограммов. Его светлые волосы были модно острижены, голубые глаза, казавшиеся маленькими на большой голове, сужались, оценивая собеседника, когда он с ним говорил. Голос у него был тихий, если он не был раздражен. В общем, он производил такое же впечатление, как полярный медведь, который набирает вес, готовясь к зиме. Каждый знает, что лучше не трогать полярного медведя.

Существовала некая иерархия в нашей команде, и, как человек, пришедший со стороны, я не был уверен, что так и должно быть. Владимир Познер и Иван Ургант были русскими телевизионными звездами, их статус был действительно значим. Еще была Надя, отвечавшая за материальную сторону дела. И Валерий, директор. Съемки фильма сложны еще и тем, что ежедневно нужно принимать решения, поэтому так важна четкая организация работы. Валерий управлял группой, решая, не только где и как, но и что именно мы должны снимать. С другой стороны, Владимир из-за своего звездного статуса и американского прошлого имел приоритет, и Валерий должен был считаться с этим. Надино мнение значило намного меньше, но, когда она что-то предлагала, это было нечто стоящее. Иван, несмотря на то, что он телезвезда, вполне комфортно чувствовал себя под началом Валерия. Его парадоксальный стиль общения, талант к разного рода розыгрышам и экспромтам, его забавная мимика добавляли юмора в работу, снимали напряженность. Но он никогда не нарушал неких границ в своем артистизме. Все уважали его желания.

Я поначалу не совсем ясно представлял, какая роль уготовлена мне. Если правильно понял Владимира, я — как бы Мистер Адамс, американец, который сопровождал Ильфа и Петрова в 1935-м в их путешествии. Это мне было понятно. Но почти сразу, как я приехал, образ нового мистера Смита несколько искривился. Как-то мы с ним стали расходиться. Появились вопросы о том, кто я такой во всем этом наряженном марафоне и для чего присоединился к нему. Несколько хороших интервью были спланированы заранее, но неизбежно возникали новые возможности, и было много непредсказуемого. К тому же мое мнение, как единственного американца в группе, мое ощущение того, что действительно важно для будущего фильма, иногда серьезно отличалось от представления моих русских коллег. Например, когда я увидел лимузин, в котором президент Кеннеди был застрелен, я сразу подумал, что необходимо проинтервьюировать людей, стоящих рядом с машиной, узнать их реакцию, спросить, что они знают об этой трагедии и тех временах. Смертельное ранение президента Кеннеди обозначило поворотный момент в американской истории. Каждый американец, живший тогда, точно помнит, где он или она были в тот самый момент, когда узнали чудовищную новость. Поэтому в музее я подошел к Валерию и сказал:

— Я не часть вашей творческой группы, и я не решаюсь что-либо предлагать. Мне не хочется наступать на чьи-то пальцы на чьей-то ноге.

Его английский чуть лучше, чем мой русский, но также несовершенен. Желая убедиться, что он понял, что я имел в виду, я легонько наступил ему на ногу и повторил фразу.

Он засмеялся: «Нет. Ты член нашей команды. Добро пожаловать. И мы хотим слышать твои идеи». Надя и Владимир с этим тоже согласились, и я стал чувствовать себя более свободным в высказывании своих предложений.

Я не был в Чикаго с 1978 года, и город поначалу не произвел на меня особого впечатления. Но как же я был изумлен, когда приехали снимать центр города на реке Чикаго!

Я бывал во многих городах мира. Нью-Йорк, Санкт-Петербург, Сан-Франциско, Париж и Рим — вершины для меня. Но и центр Чикаго ни в чем не уступает этим вершинам. Сверкающий динамизм зданий, подчеркнутый изгибами реки, по которой двигались разноцветные катера. Только одна эта картина может стать замечательным фильмом.

Готовясь снимать уличную сцену, я заинтересовался классической архитектурой большого здания. Что за дом? Надпись у входной двери гласила: «Стандартный клуб». Я вспомнил: мой замечательный двоюродный дедушка, Альберт Кан, был архитектором этого здания. Я прошел внутрь и увидел в фойе большую бронзовую табличку, посвященную ему.

По возвращении в отель после дневных съемок я столкнулся с непредвиденной ситуацией — бастовали работники отеля. Мне не доводилось ранее пересекать линию пикетирующих, и я не знал, что теперь делать. Мы зарегистрировались в отеле накануне, договоренности о том, чтобы нас поселили в этом отеле, были достигнуты другими людьми. Я был частью команды… Что же делать? Как же себя вести? Чувствуя себя не в своей тарелке, я спросил одного из забастовщиков, есть ли главный среди них. Он указал на женщину-мексиканку лет тридцати пяти, сидящую в стороне. Рядом стояло большое кресло, я сел и объяснил ситуацию, закончив свою речь тем, что мы собираемся выехать на следующий день, и я не думаю, что у нашей группы будет возможность поменять отель. Она сказала, что все поняла.

Я спросил о забастовке. Она поведала, что проработала в этом отеле 16 лет, начала еще до того, как он был куплен новой компанией, которая в одностороннем порядке урезала зарплату уборщиков комнат и рабочих кухни. Они бастовали около трех лет, и менеджеры компании наняли другой персонал. Она говорила, излучая спокойную решительность, выработанную в результате долгой борьбы. Я подумал минуту и спросил, готова ли она ответить на несколько вопросов для нашего документального фильма. Она, оказалось, в этом заинтересована, потому что это для телевидения, но была немного разочарована, когда я разъяснил, что пройдет год или два, пока наши серии будут показаны по телевидению в Соединенных Штатах. Но все-таки согласилась, и я сообщил об этом Валерию и Владимиру. Валерий сказал, что забастовка — это местная новость, не относящаяся к основной теме нашего проекта. Потом они немного подумали и решили, что тема столкновения работников и работодателей в американской постоянно меняющейся экономике на самом деле является частью истории и важно сравнить с тем, каково было положение рабочих, когда по Америке путешествовали Ильф и Петров. Владимир назначил интервью на следующий день.

Собирая обзорную информацию для него, я поговорил с несколькими пикетчиками. Один из них, мужчина лет пятидесяти, в очках и бейсболке, сказал мне, что приехал в Америку двадцать пять лет назад, работал в этом отеле до самой забастовки, сначала в качестве швейцара, а также на кухне. У него трое детей, младший из которых еще учится в школе. Новая компания, перекупив отель, сократила его зарплату на семь с половиной процентов и отменила медицинскую страховку.

Я задал ему еще несколько вопросов. Последний из них был тот же, что Владимир использовал во многих своих интервью: «Американская мечта гласит, что ты можешь приехать в эту страну и, если ты будешь много работать, следуя правилам, ты можешь продвинуться и достичь лучшей жизни для своей семьи. Как ты думаешь, эта мечта все еще жива в Америке?»

Мужчина некоторое время разглядывал линию берега озера Мичиган, затем посмотрел на меня. «Это тяжело, — сказал он. — Знаете, когда вы верите в американскую мечту и много работаете, а затем терпите лишения, это приносит боль. Действительно боль».

* * *

Я ожидал, что каждый взрослый американец знает о награде Американской киноакадемии — «Оскаре». Но я никогда не задумывался, где и кто делает эти блистательные статуэтки. Оказывается, их делают на «R. S. Owens Company» — крошечной фабрике в маленьком промышленном районе Чикаго. Мы поехали на эту фабрику.

Непритязательное одноэтажное кирпичное строение предположительно шестидесятых годов прошлого века. Внутри — множество небольших офисов в разветвляющихся узких коридорах. Воздух хорошо кондиционирован. Мы вошли в скромную комнату приблизительно семь на семь метров, со стеклянными боксами. В этих боксах и находилось все то, что было сделано на фабрике за многие годы.

Покрытые золотом фигурки стояли на деревянных или из искусственного мрамора подставках. В одном из боксов я увидел оловянного медведя, в другом — буйвола; в третьем — фигурку женщины, выходящей из воды. Эти и другие традиционные трофеи отличались качеством дизайна, материала и, главное, высоким уровнем искусства, с которым были сделаны.

И конечно, роскошный «Оскар». Вся наша съемочная группа сгрудилась, рассматривая его.

Мы покинули выставку и вошли в производственное помещение. Нас сопровождала приятная женщина — менеджер по связям с общественностью. В цехе не было кондиционера, и воздух был горячим и влажным. Разные этапы производства располагались в отдельных комнатах, каждая из них вызывала ощущение, будто находишься в заброшенной автомобильной мастерской. На стенах висели грязные ящики, заполненные какими-то железяками с инструментами вперемешку. Бросались в глаза строгие предупреждения «Осторожно, огонь!» и «Берегите глаза!», покрытые толстым слоем производственной гари.

Мужчины и женщины, работающие в комплектующей и отделочной комнатах, сутулились за станками, таскали прессы, заполняли формы. Процентов на девяносто это были латиноамериканцы. Они двигались быстро, профессионально, но без спешки, бросая на нас короткие взгляды. Мы видели, как один мужчина, заметно хромая, взял шесть кусков металла, скрепил их и перенес собранное на стол. Затем он небольшим черпаком вычерпывал расплавленный металл из шипящей печи и осторожно переливал его внутрь собранной формы. Несколькими минутами позже вновь отлитый «Оскар» лежал перед нами, источая тепло.

В комнате, где награды покрывали золотом, находилась дюжина емкостей, приблизительно метр на метр. В них был химический раствор, куда опускалась каждая заготовка. Я удовлетворенно заметил, что все емкости сделаны на «Stutz, Chikago, Illinois». Было приятно, что по крайней мере некоторые вещи и инструменты все еще производятся в Соединенных Штатах.

Мы толпились в помещении, где полировали «Оскаров» перед покрытием золотом. Один был почти готов, и все наши ребята сфотографировались с ним.

Женщина, отвечавшая за связи с общественностью, сказала, что все рабочие наняты при содействии профсоюза, и я спросил, сколько они получают. «По-разному», — сказала наш гид.

Мы вышли из цеха, и в коридоре я увидел мужчину, передвигавшего деревянные поддоны. Он был примерно пятидесяти лет, около 170 сантиметров, его кожа казалась слишком бледной для мексиканца. На нем были рабочий комбинезон, тяжелая шляпа. Его лицо было усталым.

Я кратко обрисовал наш документальный проект, над которым мы работали, и поинтересовался зарплатой на фабрике американских наград.

— Я не знаю.

— А сколько ты зарабатываешь?

Он смутился и опустил глаза: «$12.20 в час».

— И как долго ты здесь работаешь?

— Восемнадцать лет.

Я сказал, что, должно быть, трудно содержать семью на эти деньги. Он согласился. У него двое детей. Его жена получает на своей работе 13 долларов в час. Я быстро подсчитал в уме. Вместе они зарабатывают максимум $50 000 в год, предположительно оплата дома должна составлять около $38 000. Трудно поднимать семью на такие деньги в Чикаго.

Позже я опросил другого рабочего: после двадцати семи лет на производстве он зарабатывал $13,5.

Присоединившись к группе, я поделился информацией с Владимиром.

В приемной женщина-менеджер по связям с общественностью рассказала об «организации доставки «Оскара»». Каждый год она летает самолетом в Голливуд в Киноакадемию. Это турне широко освещается в прессе. Она с одним из «Оскаров» сходила по трапу самолета под щелчки камер и вспышек. Другие, бережно упакованные, находились на этом же самолете в грузовом отсеке под охраной солдат. Доставка «Оскаров» — очень важное дело. Компания много лет организует эту доставку по одному и тому же сценарию.

Когда она закончила рассказ, Владимир сказал: «Вы знаете, было бы интересно, если бы в Киноакадемии кто-нибудь достал «Оскара» и сообщил: «А сейчас мы собираемся показать вам, как и где его делают». И показали бы короткий пятиминутный фильм о тех, кто делает эти замечательные статуэтки, и о том, сколько за это платят».

Она улыбнулась: «Да, это было бы интересно».

Когда мы собирались уходить, мне захотелось попрощаться с тем мужчиной, с которым я разговаривал о его семейных заработках. Я нашел его наверху, на строительных лесах. Я не мог пожать ему руку, поэтому просто улыбнулся и показал поднятый большой палец. Он тоже тепло улыбнулся мне и сделал то же самое.

* * *

Владимир улетел в Атланту интервьюировать Теда Тернера, остальные направились через весь город на призывной пункт Американских вооруженных сил. Он располагался в большом торговом центре рядом с аптекой. Мы были встречены представительной молодой женщиной, одетой в черный брючный костюм, также отвечавшей за связи с общественностью. Над входом красовался крупный постер: «Один — это армия!». Девушка разъяснила основное правило: без политических вопросов.

Внутри была небольшая комната ожидания с полкой агитационных брошюр. Ребята начали устанавливать оборудование. Иван Ургант планировал опросить армейских новобранцев, но он не был уверен, что его английского достаточно для этого. Правда, через какое-то время почувствовал себя более комфортно.

За комнатой ожидания находился холл. Я пересек его и заглянул в первую открытую дверь. Восемь мужчин в камуфляже сидели за длинным овальным столом. Все они были офицеры, и похоже было, что кого-то ждут. Кроме того, у стены стояли шесть молодых мужчин и девушка — все в черных армейских рубашках. Это и были недавние новобранцы.

Все посмотрели на меня хотя и заинтересованно, но с некоторым неодобрением.

— Здравствуйте, я Брайан Кан из Монтаны, — произнес я, протягивая руку офицеру.

Кому-то может показаться странным, что я представился таким образом: «из Монтаны». Если бы я жил в Калифорнии или Нью-Йорке, то никогда бы не сказал «из Калифорнии» или «из Нью-Йорка». Но Монтана — отдаленный западный штат со своей романтичностью, своей поразительной репутацией, если так можно сказать об американском штате. Словом, мне было приятно говорить это. И весь остальной наш путь я представлялся именно так в интервью, и, казалось, это действовало на людей. Они, правда, поначалу смущались, но лишь на секунду, затем тепло пожимали мне руку. И вся команда подтрунивала надо мной. При всяком удобном случае ребята подходили ко мне, протягивали руку и намеренно громко говорили «Брайан Кан из Монтаны».

Я ходил по комнате, пожимал руки военным и задавал обычные вопросы: «Где твой дом?», «Как давно ты новобранец?». У лысого офицера спросил: «Кто твой парикмахер?». Только почувствовав, что они немного расслабились, я объяснил идею нашего документального фильма. Я сказал им, что мы не знали, насколько легко они пойдут на контакт, поэтому не знали и того, сколько времени будет длиться беседа. В этот момент Артем зашел в комнату и сказал мне: «Давай-давай, делай то, что ты делаешь. Мы снимем это».

Я предупредил новобранцев, что будем говорить начистоту. Я буду задавать жесткие вопросы. Если они подумают, что какой-то вопрос не совсем уместен, то могут не отвечать.

Я спросил об их работе, почему они выбрали службу в армии. Было некоторое смущение, затем сержант делился своими мыслями, после паузы другие добавляли что-нибудь. Они были учтивы, смотрели мне прямо в глаза. Все они пришли сюда, чтобы служить стране и делать карьеру. Им нравится эта работа.

«Что же военные предлагают молодым мужчинам и женщинам, чтобы завербовать их? Кроме того, наша страна находится сейчас в состоянии войны в Ираке и Афганистане. Вас могут убить».

Они ответили, что армия предлагает хорошую карьеру, годовую зарплату около 40 000 долларов, хорошую медицинскую страховку, отличные тренинги для гражданских профессий.

Я вспомнил, что во время Второй мировой войны американский агитационный лозунг был: «Uncle Sam Needs You!» («Дядюшка Сэм нуждается в тебе!»), а в Советском Союзе: «Родина-мать зовет!». Это взывало к чувству патриотизма. Все было просто и ясно.

Вспомнив это, я спросил офицеров, не беспокоит ли их, что они должны представлять службу в армии как карьерную возможность и в качестве основной приманки предлагать новобранцам солидное денежное вознаграждение. Повисла длинная тяжелая пауза. Наконец сержант сказал: «Хорошо, что сегодняшние дети другие. У них больше возможностей».

— Значит ли это, что патриотизма стало меньше, чем раньше? — спросил я.

Смущение. И ответ: «Нет, все еще достаточно патриотизма».

Я повернулся к одному из новобранцев.

— Почему ты идешь в армию?

— Я хочу сделать карьеру офицера полиции, здесь я получу отличный тренинг.

Другой:

— Я подписал контракт, чтобы служить моей стране.

Еще один новобранец, с большими темными глазами, говорил с акцентом. Он сказал, что он из Пакистана. Он не был американским гражданином, но сказал, что пришел в армию, так как ему «нравится Америка и он верит в то, что она делает в мире».

— Как я понимаю, служа в армии, неграждане Америки надеются получить гражданство.

— Для меня это не так важно, — ответил он. — Я планирую получить гражданство и без службы в армии.

Я внимательно посмотрел на него и поверил.

Я напомнил офицерам о скандале 2005 года, когда в прессе появился материал о приеме в ряды армии криминальных и умственно отсталых людей. Не хотели бы они обрисовать ситуацию?

Они ничего не слышали о таких случаях.

— Позвольте спросить вас еще об одном. Вот ваш агитационный слоган «Один — это армия!». Но ведь каждый знает, что военная служба — это исключительно командная работа, связанная с верностью группе, готовностью пожертвовать своей жизнью ради другого. Кого-то из вас волнует, что армия вербует ребят с помощью обмана?

Долгая пауза. Чьи-то глаза уставились на меня, остальные смотрели друг на друга. Затем тот сержант, что отвечал на вопросы чаще, чем другие, сказал с победной улыбкой: «Ну что же, наша работа в том и состоит, чтобы объяснять, что этот девиз на самом деле значит: «Одна группа — одна команда».» Я поглядел на него и почему-то не поверил тому, что он сказал.

Артем зашел в комнату, чтобы задать несколько вопросов. Он сказал, что воевал в Афганистане. Сочувствовал ли он американским солдатам? Да, потому что то, с чем они сталкивались на афганской войне, было ужасно, это было за пределами добра и зла. И он желал им живыми выбраться из этого кошмара. Желал скорее не как солдат, а как нормальный человек другому такому же человеку.

Наблюдая их реакцию на его слова, я подумал, что тогда была в разгаре «холодная война». Большинство американцев были уверены, что такие люди, как Артем, воюют на стороне противника. Они считали его врагом, хотели убить его. Теперь мы, американцы, воюем с теми, с кем воевал Артем.

Я смотрел на него и на юных американских солдат, раздумывая о том, насколько похожи и одновременно не похожи наши страны и как это можно, чтобы люди, бог весть во имя чего, уничтожали друг друга. Я понимал, что мой пацифизм не будет понят многими. Ведь на той войне, о которой говорил Артем, люди сражались и умирали с честью, абсолютно уверенные в том, что правы.

После того как все солдаты ушли и съемочная группа стала паковать камеры, я прошел в холл. Один из новобранцев оказался рядом.

— Я просто хотел, чтобы вы знали, — сказал он, — многие из нас беспокоятся по поводу этого девиза.

* * *

Спустя час мы ехали в машине и обсуждали с Иваном события дня. У нас было мало времени в Детройте и Чикаго, чтобы поговорить. Каким-то образом разговор коснулся музыки, и Иван заговорил о западных музыкантах, которые ему нравились. Вскоре мне стало ясно, что он знает гораздо больше об американской и английской музыке, чем я. Потом он запел, и очень хорошо запел. Я сразу узнал: Фрэнк Синатра, Джонни Кеш, «Роллинг Стоунз», «Битлз» — целый калейдоскоп. После одной песни «Битлз» он поведал, что западная музыка имела огромное влияние на людей в Советском Союзе. Он вспомнил, что в 1990-м побывал на концерте Пола Маккартни в Москве. «Когда Маккартни пел, я был поражен, увидев, сколько людей плакали. Я понял, что они плакали не из-за лирики, не из-за музыки. Они плакали потому, что эта музыка так много значила в их жизни. Они плакали о себе».

Глава 5
Пеория

Владимир Познер провел довольно много времени в Соединенных Штатах, хорошо их знал, и на протяжении всего нашего путешествия его знания находили неожиданное применение. Иногда он начинал петь, например американский фольклор: Лидбелли, Пит Сигер, Вуди Гютри. Разные песни. Мой старший брат был фольклорным певцом, и, будучи ребенком, я учился у него. Но Владимир знал намного больше, чем я. Кроме того, он мог неожиданно рассказать какую-нибудь историю или открыть малоизвестный факт, связанный с особенностями данного места. Первоначально я подозревал его в розыгрыше, — может, у него есть с собой энциклопедия, к которой он обращается, и намекнул на это в разговоре. Но в конце концов я понял, что он хранит огромное количество информации у себя в голове и, в силу разных обстоятельств, это просто всплывает в его памяти.

Как-то утром за завтраком в Чикаго он объявил, что мы должны поехать в Пеорию, городок в штате Иллинойс, чтобы взять там несколько интервью. «Это сыграет в Пеории… — произнес он и, увидев недоумение на мое лице, пояснил: — Это старинное выражение, которое означает, что маленькая Пеория на самом деле представляет собой огромную Америку. Она ее моделирует. И если что-то срабатывает там, то будет работать везде. В этом городке всего сто двадцать тысяч населения, но демографическая картина настолько разнообразна, что очень много компаний привыкли проводить в Пеории социологические опросы и тестировать свою продукцию».

Валерий, нахмурив брови, уставился на меня, американца, который наверняка должен знать, правда это или нет. Я слышал фразу «play in Peoria», но не знал ничего из того, о чем говорил Владимир. Конечно, мне не хотелось признавать свою некомпетентность, и я степенно кивнул, подтверждая, что все это правда. (Позже я навел кое-какие справки: Владимир был совершенно прав.)

Итак, мы ехали в Пеорию. Два с половиной часа дорога шла вдоль казавшихся бесконечными пшеничных полей. Выращивать такие обильные урожаи стало возможным благодаря интенсивному использованию гербицидов, а также федеральным субсидиям и льготам для топливных и химических компаний, занятых в сельском хозяйстве.

Владимир читал свою речь, которую он должен был произнести на предстоящем брифинге, я сидел за рулем. Иногда он читал вслух что-нибудь, вроде: «Иллинойс» — старинное название длинной, извилистой реки. «Пеория» — так называли жившее здесь племя. Украшениям, которые находили здесь, было не меньше 12 000 лет. Это означало присутствие здесь древней цивилизации. И снова я понял, как плохо знаю историю моей страны.

Пеорию мы увидели с низкого холма. Она выглядела милой, ухоженной и… какой-то посредственной. Мне показалось, что ничего особенного для города, возникшего на месте такой древней цивилизации. Но река Иллинойс, образующая западную границу города, была прекрасна. Белые лодочки покачивались на зелено-голубой воде, и деревья склонялись низко к берегу.

Было воскресенье, тринадцатое августа, когда мы подъехали к Сити Холлу. В центре города практически никого не было. Мы планировали взять интервью у мэра города. Через дорогу от нас стоял рослый мужчина лет сорока, в белой рубашке и галстуке. В колледже я занимался боксом, и, когда мы подошли к этому мужчине, я определил, что он находится в отличной физической форме. Нет и намека на полноту.

— Здравствуйте, я Джим Ардис, — сказал он, пожимая нам руки. — Добро пожаловать в Пеорию.

Я сказал: «Вы выглядите, как атлет».

Он улыбнулся: «Я играл немного в футбол».

У него было приятное лицо. Легкие каштановые волосы, высокий лоб, прямой взгляд, сильный подбородок и легкая, честная улыбка.

Чернокожий мужчина подошел к нам, когда мы стояли на тротуаре. «Здравствуйте, мэр», — сказал он, и они обнялись.

Городская ратуша была закрыта на выходные, но мэр открыл ее, и мы поднялись по мраморной лестнице с коваными перилами. Здание, построенное в конце XIX века, находилось в безупречном состоянии.

Из обширных окон углового кабинета мэра открывался прекрасный вид на город. На стенах — классические семейные фото: он, его жена, трое детей тинейджерского возраста. Фото с президентом Бушем, сенатором Дюрбаном, праздники и торжества. Футбольные и баскетбольные кубки дополняли интерьер.

Быть мэром — временная работа. Джим Ардис зарабатывал как региональный управляющий химической компании. Он продавал продукцию самую разную: от той, которую применяют в промышленности, до бытовых моющих средств и косметики.

Стол был весь покрыт стопками бумаг, и он спросил, нужно ли убрать это все перед съемками. Владимир засмеялся. «Нет, такое количество бумаг говорит о том, что вы постоянно работаете». Мэр кивнул и надел пиджак.

Познер и я сидели напротив него, и, когда камеры установили, мы начали задавать вопросы.

Владимир начал первым. Он расспрашивал о городе, его истории, о том, как и почему Пеория стала уникальным барометром всей Америки. Мэр чувствовал себя вполне комфортно перед камерой.

Джим Ардис был избран на должность городского главы восемнадцать месяцев назад. Ему нравится целыми днями заниматься будничными городскими проблемами.

Когда настала моя очередь, я спросил, почему он стал политиком. Он сказал, что еще его отец был мэром Пеории. «Я с раннего детства влюблен в этот город, — сказал он, расплываясь в улыбке, — и постоянно готов делиться этой любовью».

Владимир поинтересовался расовыми отношениями в Пеории. Ардис ответил, что в его родном городе расовые проблемы точно такие же, как и во всей стране, хотя приблизительно сорок процентов жителей города — представители национальных меньшинств. Половина детей в городских школах из таких семей. Есть также бедность, преступность, безработица. «Но мы не отворачиваемся от этих проблем».

В Америке большинство городов стимулируют компании, уменьшая их налогообложение, чем обеспечивают свою привлекательность для капиталовложений. Я спросил его, согласен ли он с этим, и был удивлен, услышав «нет».

«Мы двигаемся в другом направлении. В своей инаугурационной речи я сказал, что повышение уровня образования, создание образовательной системы мирового уровня — мой основной приоритет». Пеория пытается копировать усилия Каламазо в Мичигане, где бизнес образует такие школьные фонды, которые дают каждому ребенку возможность получить хорошее образование.

Почему мы не можем использовать образование в качестве стимула, чтобы разместить бизнес здесь?

Криминальная обстановка в городе — это также одна из основных проблем, и он думает, что это связано с низким уровнем образования. Многие дети из малообеспеченных семей имеют только одного из родителей. Есть и сироты. «У этих детей почти нет надежды на будущее», — произнес мэр. Нет легкого решения проблемы нищеты, но такие люди, как он, должны протянуть руку помощи бедным, вовлечь их в нормальную гражданскую жизнь, дать им понять, что о них заботятся.

Владимир спросил, как он думает: американская мечта все еще жива, если тяжелая работа плохо оплачивается? Джим Ардис сказал, что верит в американскую мечту и что в других странах у людей нет даже шанса добиться успеха.

Я спросил, была ли вера отцов-основателей в демократию неким романтизмом. Он ответил, что был очень обеспокоен — только двадцать процентов избирателей пришли на выборы. Большинство людей, как он сказал, просто хотят лучшей жизни и снижения налогов. «Слишком много безразличия», — сказал он, добавив, что многим людям не до политики, все их усилия направлены на то, чтобы свести концы с концами.

Пока Владимир снимал сюжет о городской управе, мы говорили с Джимом. Я спросил, что он думает о своей карьере в Конгрессе или Сенате Соединенных Штатов. Он ответил, что получал предложения, но решил не покидать родной город. Он сказал, что победил на выборах прежнего мэра, занимавшего эту должность около пяти лет. Он напомнил, что в регионах личные качества все еще принимаются во внимание — люди знают друг друга, и деньги не всегда и не всё определяют. Но в масштабе страны все совсем по-другому. Деньги контролируют все. «Я был в Вашингтоне несколько раз. Там, конечно, очень умные люди. Но система коррумпирована».

Я посмотрел на него — молодой, обаятельный, многообещающий политик. Он казался мне очень достойным человеком. Я был этому рад. Я не живу в Пеории, но было приятно, что такой человек, как Джим Ардис, работает на благо своего города.

Собираясь уезжать, мы услышали чьи-то шаги на лестнице. Взглянув вниз, мы увидели полицейских в униформе, быстро поднимавшихся по ступеням. Полиция окружила здание. Мэр окликнул их, не понимая, в чем проблема. Оказалось, что кто-то из прохожих увидел одного из членов нашей команды и подумал, что тот выглядит довольно подозрительно. После 11 сентября любой прохожий мог позвонить в полицию и рассказать о своих подозрениях.

Когда они поднялись на наш этаж, Владимир схватил мэра за руку и сказал сержанту: «Не волнуйтесь, офицер. Мы поймали его!»

* * *

Когда мы приехали в парк у реки, я увидел человека в инвалидном кресле. Среднего возраста, худой, густо заросший щетиной. Темные глаза под широкополой соломенной шляпой. Он отгадывал кроссворды в замусоленной книжке.

Я предложил взять у него интервью. Владимир мою идею поддержал.

Этот человек участвовал в войне в Персидском заливе в 1991-м, был ранен в спину. У него так называемый «синдром Персидского залива»: его сердце бьется не чаще тридцати ударов в минуту. Живет в Чикаго. После нескольких месяцев ожидания прошел курс лечения в Пеории. Он против войны в Ираке. Он уверен, что деньги должны тратиться в Америке: решать надо «наши собственные проблемы». Раньше он верил в американскую мечту, но сейчас она кажется ему недостижимой. Он чувствует, что жизнь в Америке катится неотвратимо вниз. Перед отъездом из Чикаго на лечение какой-то подонок обокрал его — он сидел в своем инвалидном кресле, вор разрезал его брюки и вытащил кошелек.

У нас был ланч в ресторане «Sea Food Joe's», который, как мы узнали, входит в большую корпоративную сеть таких же ресторанов. (Я был удивлен, прочитав у Ильфа и Петрова, что эта ресторанная сеть существовала в Соединенных Штатах с начала 1930-х годов.) Главная дизайнерская мысль тех, кто оформлял интерьер ресторана, состояла в том, чтобы он походил на рыболовецкую лодку, наполненную сетями, с большими искусственными рыбинами, как бы плывущими вдоль стен.

Кухня была отличная, и мы с Владимиром подумали о том, можем ли мы взять интервью у менеджера ресторана. Я проследил за ним — быстро двигающийся, интеллигентный мужчина лет тридцати, с бритой головой и аккуратной круглой бородой. Но было не так-то легко заставить его сосредоточиться на интервью. Он все время отвлекался, давая указания работникам. Он ни на секунду не выпускал из виду все, что происходило в ресторане. Он хотел быть уверенным, что работа идет так, как ей положено идти. То есть по высшему разряду обслуживания посетителей.

Он согласился на интервью, но сразу предупредил, что должен получить разрешение от руководителя корпорации. Это заняло еще полчаса. Его супервайзер, находившийся дома, сказал, что все в порядке, но ему нужно поставить в известность кого-то еще выше. Следующий человек позвонил в ресторан, выразив беспокойство по поводу съемок, как потенциально плохой рекламы. Я взял трубку, объяснил суть нашего проекта, напомнил ему про Ильфа и Петрова и заверил его, что нам так понравился ресторан, что в любом случае наша съемка будет иметь только положительный эффект.

«Хорошо. Но не снимайте внутри ресторана. Это наша корпоративная политика. Никто спорить с этим не имеет права».

Всей этой ситуацией Владимир был крайне недоволен. Особенно его рассердил тот факт, что корпорация может запретить менеджеру давать интервью. «Что это за Первая поправка к Биллю о правах! — воскликнул он. — Если компания может запретить говорить парню!»

И это правда. Еще тридцать лет назад, будучи студентом юриспруденции, я четко знал, что Первая поправка запрещает разглашать только правительственные секреты. Теперь частные компании тоже могут контролировать то, что их работники говорят о своей работе и работе всей компании.

Познер разговаривал с менеджером перед входом в ресторан. Джо отвечал достаточно честно. Он сказал, что американская мечта все еще жива и, если будешь много работать, можешь далеко продвинуться. Но в прошлые времена было гораздо больше правды во всем, и можно было, просто много работая, добиться успеха. Сейчас экономика очень сильно изменилась, и человек должен постоянно находиться в поиске новых возможностей; сейчас очень трудно вырваться из этого замкнутого круга. Он сказал, что верит в Конституцию и в Билль о Правах — это его основные принципы. Он верит, что Америка — свободная страна, но эта свобода ограничена некими правилами, заложенными в самой Конституции. И к этому добавил, что очень озабочен изменением восприятия американцев самих себя по этническим признакам. «Мои предки из Германии, и я горжусь этим. Но при этом я на сто процентов американец. Как же люди могут воспринимать себя как-то по-другому?»

* * *

Мэр Ардис посоветовал нам посмотреть статую Абрахама Линкольна в Пеории. По его словам, памятник установлен именно на том месте, где в 1854 году Линкольн говорил свою знаменитую речь об отмене рабства, а неделю спустя сенатор Стефен Дуглас призывал к сохранению рабства. Как и каждый американский школьник, я читал об этих знаменитых дебатах между Линкольном и Дугласом. Они оба изъездили весь Иллинойс, и всюду разворачивались жаркие дискуссии о рабстве. В учебниках моих дней это представлено просто как громкие дебаты, когда две популярные политические фигуры выражали свои контрастные принципы. Только спустя много лет я прочитал кое-что из того, что говорил Дуглас. Это были грязные политические технологии, игра на глубоких предрассудках белых людей. Он сказал, что если Линкольну кажется, что черные равны в правах с белыми, то ему должно быть очень комфортно, если его собственная жена будет ехать с негром в закрытой коляске, пока он, Линкольн, «как гостеприимный муж», будет править лошадьми…

Я бывал в Вашингтоне у памятника Линкольну перед зданием Конгресса. Я поднимался по ступеням и стоял рядом с огромной статуей мужчины, в полном спокойствии раздумывающего о судьбах нации. Что могло в Пеории сравниться с этим? Я ожидал увидеть сентиментальную небольшую скульптуру. Усилия маленького города увековечить небольшую частицу славы, доставшейся ему от Линкольна.

Мы подъехали к зданию суда, рядом с которым находилась эта скульптура. Я был удивлен ее небольшими размерами — в натуральный рост великого президента. Скульптура стояла на маленьком гравийном островке. Без мраморного постамента. Это был молодой Линкольн, не тот, которого мы привыкли видеть на картинках. Без бороды, выступающие скулы и взъерошенные волосы. Он был в костюме и жилете, что не скрадывало узости его плеч и худосочности телосложения. В нем ощущалась какая-то слабость, и, смотря на него, появлялись мысли о шатком его здоровье. Его ступни в ботинках казались очень большими и твердо стояли на земле. Я находился рядом с ним. Он был всего лишь на несколько дюймов выше меня.

Так вот — это был не тот Линкольн, о котором я много читал. Находясь здесь, я понял, что до этого не представлял, какой он на самом деле.

Владимир сказал о нем верно и сильно. Он сказал, что Линкольн был здесь, но не в качестве политического гиганта, каким мы его знаем. Он был здесь просто как человек. Он стоял здесь за шесть лет до того, как стал президентом, и говорил, что порабощение людей — бесчеловечно. Это не может больше продолжаться.

Мы закончили снимать, и ребята стали упаковывать оборудование. Я стоял рядом с мраморной плитой, на которой была выгравирована речь Линкольна, и слезы стекали по моему лицу.

Глава 6
Колорадо Спрингс

У нас ушло двенадцать часов на то, чтобы доехать из Чикаго через Сент-Льюис до Майами, штат Оклахома. В три ночи мы легли, а встали уже в семь. Потягивая кофе, я заметил на заправочной станции через дорогу от нас группу людей в ярких комбинезонах. Рядом с двумя пикапами с одинаковыми надписями «Кровельные работы» стояли пятеро рабочих и, судя по важному виду, их босс. Несмотря на такую рань я решился подойти к ним. Представившись, рассказал о нашем проекте и задал им обычные вопросы Владимира:

— Как вы считаете, Америка идет в правильном направлении? Жива ли еще американская мечта?

Мои вопросы, видимо, несколько озадачили кровельщиков, они ответили не сразу. Наконец один произнес, что времена нынче стали тяжелее, чем прежде. Я спросил: «А что для вас значит быть американцем?» Последовала очередная пауза. Затем раздался ответ: «Быть американцем лучше, чем мексиканцем!» — и все засмеялись. Думаю, рабочий не хотел никого оскорбить, но звучало это вызывающе.

Их начальник был озабочен будущим Америки и ее экономики, обеспокоен тем, что из-за наплыва иммигрантов его люди могут потерять работу. Самый разговорчивый из них прошелся по политикам: «Богатые становятся еще богаче, а политики служат им верой и правдой». Рабочий грубовато заметил, что «дерьмо скатывается с горы», а он с товарищами оказался как раз у подножия этой горы. Его жена беременна, а у них нет медицинской страховки. Роды будут стоить пятнадцать тысяч долларов. И единственная возможность для него получить деньги — заложить землю родителей.

Босс развел руками: «Я бы сделал медицинскую страховку своим рабочим, но это чересчур дорого».

Я поинтересовался, как, по их мнению, решить проблемы медицинского страхования. Цены на медобслуживание растут, а в стране почти пятьдесят миллионов незастрахованных американцев. Не стоит ли создать программу государственного страхования, как в Канаде и Европе? Нужно ли регулировать цены на медикаменты?

Никто из рабочих не задумывался над этими вопросами. Тот, у которого жена была беременна, проворчал, что его мнение все равно ничего не изменит. Он никогда в жизни даже не ходил на выборы.

Я спросил его: «А как же идея отцов-основателей США о том, что народ должен контролировать свое правительство?»

«Все это ерунда. Мой голос ничего не меняет».

* * *

Мы отправились в Академию дорожной полиции Оклахомы, где после интервью с Тедом Тернером к нам должен был присоединиться Владимир. Оператору удалось снять, как на сорокаградусной жаре Владимир и Иван лихо гоняют на автомобилях с офицерами полиции. Дело в том, что их пригласили поучаствовать в тренировочной погоне за условными преступниками.

Из Майами мы двинулись на запад, в сторону Нью-Мексико. Заночевали в Санта-Розе. Туда мы прибыли далеко за полночь, уставшие как собаки. Обогнавший нас на мини-вэне оператор снял, как наша группа вселяется в отель. Зарегистрировавшись, мы отдали паспорта и молча ждали ключи от комнат. Меня поразило то, что девушка-клерк сидела за пуленепробиваемым стеклом. Я наблюдал подобные предосторожности в больших городах с высоким уровнем преступности, но никак не ожидал увидеть это в маленьком городке. Оформление затянулось… Владимир и я первыми получили ключи от наших комнат и вышли на улицу выгрузить вещи. Неожиданно донесся глухой стук. Я оглянулся и увидел, что Иван, пытаясь выйти наружу, видимо, не заметил стеклянную дверь и стукнулся об нее. И теперь, как в пантомиме, толкал ее, пытаясь открыть. Только через несколько минут до меня дошло — Ургант решил просто пошутить. Потом мы долго смеялись.

Поднявшись ранним утром, я обнаружил, что в душе нет горячей воды. Впрочем, как и шампуня. Его, конечно, можно было купить — маленький пакетик за два доллара… Но обо всех этих неприятностях я тут же забыл, когда увидел через дорогу от отеля — о, чудо, настоящее, не сетевое кафе.

Мы путешествовали несколько дней, и на каждой остановке нас встречали одни и те же франшизные забегаловки, где подавали одну и ту же пищу. И хотя мы были еще в начале пути, это однообразие стало надоедать. Я медленно подошел к кафе, потрепанная вывеска на котором гласила, что оно работает с 1954 года. И это вселяло надежду, что все будет как в старые добрые времена…

Свежесваренный кофе в керамических чашках! Настоящие официантки, которые, шутя и улыбаясь, подходят к вашему столу принять заказ! Настоящая ветчина, яичница, тосты! Звуки и запахи настоящей кухни! Я с удовольствием усаживаюсь на просиженную, покрытую кожзаменителем скамейку и читаю утреннюю газету…

Открываю дверь и… о, да! Все было так, как я себе и представлял. Заигрывая с симпатичной официанткой, я заказал завтрак, съел яичницу с ветчиной и выпил пару чашек ароматного дымящегося кофе.

В отеле члены нашей команды посмотрели на меня недоверчиво, когда я рассказал им о своем великом открытии. «От вас требуется только довериться мне и перейти дорогу. Я вам покажу настоящую Америку, и вы ее полюбите!» — с шутливым пафосом воскликнул я. И мы отправились в это кафе под названием «Серебряный доллар». Русским тут тоже понравилось. На завтрак Владимир и Иван ограничились омлетом с ветчиной и сыром, фирменным салатом, тостами с двойным маслом, выпечкой, кофе, апельсиновым соком. Остальные в дополнение к этому заказали себе еще стейки и свиные ребрышки.

Официанткам такие посетители тоже понравились. На их вопрос: «Откуда эти ребята?» — я громко выкрикнул: «Русские идут!» — и все рассмеялись.

Теперь русские парни питались, как американцы в те времена, когда я был еще мальчишкой. Как американские лесорубы. На обед: стейки, самые большие в меню. Картошка, ее прелесть не только в том, что она приготовлена по-домашнему вкусно, но и в размере порции. Да и салат особенно хорош, когда его много. И такую трапезу, конечно, грех обильно не запить.

В подтверждение того, что в Америке все еще существуют добротные, передающиеся от родителей к детям частные рестораны, а не одни франшизы, Валерий снял на камеру наши застолья.

Еще кое-что поменялось в моей стране со времен моей юности. Автомобили… Подростком я сам мог отремонтировать и обслужить машину. Хотя я далеко не гениальный механик, но, с гордостью скажу, смог починить два двигателя на первых купленных мной подержанных авто. Всегда сам менял масло, фильтры, тормозные колодки, гидравлические цилиндры, подшипники-ступицы, карбюраторы.

Откройте сегодня капот вашей машины — там нет карбюратора!

В старые добрые времена водители следили за пробегом своих машин. И я, по шоферской привычке, проверял уровень масла в машинах нашей команды. Оказалось, русских друзей мое рвение очень забавляло. «Это же новые машины! — с улыбкой говорили они. — Так о чем же беспокоиться?» Почти всегда они были правы.

Но однажды где-то в Оклахоме на приборной панели нашего черного «Эксплорера» зажглась раздражающая красная лампочка. Она предупреждала: «Внимание! Необходимо поменять масло! Если этого не сделать, есть угроза повреждения двигателя!!!». Концерн «Форд» (впрочем, как и другие автогиганты), по настоянию своих адвокатов, оборудовал все выпускаемые им автомобили компьютеризированными предупреждающими сигналами. Считается, что, если людей предупредят о какой-то грозящей им опасности, они адекватно отреагируют на это, приняв соответствующие меры. Понятно, речь идет о людях со здравым разумом. Если же люди настолько глупы, что игнорируют предостережения, и наймут адвоката, чтобы обвинить «Форд» в случившемся повреждении, то компания сможет через собственных адвокатов заявить: «Мы же предупреждали вас! Только идиот мог игнорировать наше предупреждение!»

И «Форд», вне сомнения, выиграет дело.

В результате водители современных американских машин получают массу компьютерных предупреждений:

«Внимание! Пристегните ремни!»

«Внимание! Дверь не закрыта!»

«Осторожно! Низкое давление воздуха в шине!»

«Внимание! Вам нужно заправиться!»

«Осторожно! Уже стемнело, включите свет!»

И даже:

«Осторожно! Двери вашей машины очень тяжелы! Если вы защемите палец дверью, то можете его повредить!!!»

Поэтому когда на нашем «Эксплорере» загорелась тревожная красная лампочка, показывающая уровень масла, я со всей серьезностью воспринял этот сигнал. И как только мы добрались до Санта-Розы в штате Нью-Мексико, предложил поменять масло. Ответ Валерия показал мне ту пропасть, которая разделяет русский и американский менталитет.

Американцы уверены: для того, чтобы машина работала долго, ее надо холить и лелеять.

Русские же убеждены, что машина должна делать то, для чего предназначена: ездить. И она и так, без всякой заботы, будет ездить вечно.

Так вот, когда я указал Валерию на необходимость замены масла, он лишь снисходительно улыбнулся и уверенно заявил: «Пока есть масло — можно ехать. Не надо ничего менять!»

Я, как учитель химии на уроке, попытался объяснить ему, что со временем моторные масла распадаются, а кроме того, в них попадают агрессивные продукты внутреннего сгорания. Если масло вовремя не заменить, оно потеряет свою важнейшую способность — смазывать. А это приведет к серьезным повреждениям двигателя.

Но Валерий продолжал снисходительно улыбаться. «Пока есть масло — можно ехать».

Я смотрел на него и обдумывал ситуацию. Все-таки для успешного продолжения экспедиции и в такой маленькой и неформальной команде, как наша, должна быть какая-то субординация! Когда каждый отстаивает свое мнение, принимать решения невозможно. Получается как в русской поговорке: «Кто в лес, кто по дрова».

Если бы «Эксплорер» был моей собственностью, я, понятное дело, не стал бы ни с кем советоваться, тут же поступив, как считаю нужным. Но это был автомобиль, предоставленный экспедиции концерном «Форд».

Поэтому я кивнул Валерию в знак своего согласия с ним. А позже, когда мы остановились на привал, тайком сел в «Эксплорер» и поехал в автосервис менять масло.

* * *

Официальная история гласит, что границы Америки на Атлантическом побережье были обозначены английскими иммигрантами. Вы наверняка удивитесь, узнав, что столица Нью-Мексико — город Санта-Фе — был основан аж в 1608 году. То, что сейчас является его территорией, раньше было заселено народом огапоги. Самое древнее из сохранившихся зданий города датируется 1610 годом.

Когда я был ребенком, моя семья проводила лето к северу от Санта-Фе, на маленьком горном ранчо, недалеко от города Сан-Кристобаль. Направляясь с нашей командой в Санта-Фе, я смотрел на необыкновенную местную красную землю, на которой росли низенькие кусты можжевельника, и вспоминал детство. Горячая пыль, летящая из-под копыт лошадей, грубые деревянные ворота перед нашим домом, пахучие заросли шалфея… Я вспомнил, как однажды мы с мексиканским мальчиком Хуаном пошли удить форель. Он учил меня, как, стараясь не распугать рыбу, тихо подбираться к берегу озера, как нанизывать наживку на крючок. Я вспоминал свою мать, тогда еще молодую женщину. Засучив брюки выше колен, она стояла в водах Рио-Гранде. Мама вытащила здоровенную форель. В тот день никто из мужчин не мог похвастать таким уловом…

Санта-Фе расположен у подножия южной гряды хребта Рокки Маунтинс. Гряда носит красивое название Сангре де Кристо. За десятилетия город превратился в шикарное местечко, став настоящей меккой богатых и знаменитых людей. Владимир зашел в магазин ковбойских шляп ручной работы и буквально присел от изумления. Представьте себе головной убор ценой две тысячи сто долларов — это же месячная зарплата ковбоя! На центральной площади старого города до сих пор ощущаешь запах веков. Целые поколения людей приезжали сюда делать бизнес, торговать. Они жили и трудились, проливая пот под горячим южным солнцем.

Мы выехали из Санта-Фе в Таос в надежде до темноты снять на камеру знаменитый народ навахо. Шли по графику, поднимаясь по извилистой дороге в горы. Выше оказалось изумительное плато, поросшее можжевельником. С севера была видна река Рио-Гранде, воды которой устремлялись через дикий каньон. Похожие на сказочных великанов скалистые вершины возвышались над нами. Вечерело, большие белые облака двигались по пронзительно-голубому небу. До Таоса, находящегося в долине к востоку от нас, оставалось всего тридцать километров. Но по настоянию операторов наш караван остановился. Съемочная группа высыпала из мини-вэна и принялась запечатлевать красоты окружающей природы. Валерий сказал, что не простит себе, если не снимет это великолепие. Прошло полчаса, час, полтора часа… Солнце уже садилось, и теперь облака отливали золотом, розовым и красным. А операторы все снимали и снимали…

Я понял, что, если мы хотим застать навахо до темноты, нам нужно срочно выезжать. Поторопил Валерия. Щуря уставшие глаза, он улыбнулся и сказал: «Ты не понимаешь, операторы — они как дети. Когда мы видим нечто стоящее, то теряем контроль над собой. И ты должен нас понять».

Никаких съемок навахо в тот день не было. Мы сидели до темноты, любуясь великолепной панорамой.

* * *

Военно-воздушная академия США находится чуть выше города Колорадо Спрингс, у восточного подножия Рокки Маунтинс. Это не простое учебное заведение, каким оно кажется поначалу. Это символ Военно-воздушных сил страны. Все здесь сияет какой-то неземной чистотой. Мы увидели модерновые металлические серебристо-черные здания, ухоженные газоны и безупречные асфальтовые дорожки, одетых с иголочки преподавателей и подтянутых, коротко стриженных курсантов, похожих друг на друга как близнецы. Здесь обучали не каких-то пехотинцев, которые будут воевать, бегая и ползая по грязной грешной земле. Здесь готовили орлов! Властелинов небес! Нас сопровождал офицер по связям с общественностью, крепкий мужчина среднего роста. Он был гладко выбрит, но носил, как мне показалось, баки чуть длиннее, чем положено по уставу. Мы шли по дорожкам из бетонных квадратов, по которым, как я заметил, не ходят курсанты. «Да, — словно прочитав мои мысли, сказал проницательный гид, — курсантам положено ходить по другим дорожкам — из мраморной крошки».

В центре кампуса на металлических постаментах возвышались четыре макета истребителей: F105, F4, F15, F16. Смертоносные силуэты двух из них: F105 и F4 — напомнили мне телевизионные репортажи сорокалетней давности. Перед глазами явственно возникли взлетающие со стартовых площадок, маневрирующие в сером небе, пикирующие строем и, сбрасывающие бомбы стальные птицы… У меня до сих пор стоит это перед глазами… Вижу разрывы бомб. Горящие деревни. Бегущих людей. Плачущих детей. Женщин в соломенных шляпах, несущих маленькие изувеченные тела своих детей. Поднимающийся странный черно-желтый дым от горящего внизу напалма. Я навсегда запомнил эти самолеты!

Мы сняли на камеру группу кадетов, изучающих русский язык, и потом Владимир проинтервьюировал их. Я тоже разговорился с одной курсанткой. И был весьма удивлен, узнав, что она факультативно изучает бихевиористику (психологию поведения).

— Почему вас заинтересовала эта дисциплина?

— Хочу знать, как поступают люди в тех или иных ситуациях. Какие мотивы движут ими. Как можно влиять на их поведение. Это важно в межкультурном общении и для уменьшения конфликтов между разными народами.

Я спросил ее, зачем же она тогда поступила в летную академию, а не в университет на факультет психологии. Она искренне удивилась моему вопросу: «Как зачем? Так же как и все. Чтобы летать на боевых самолетах».

— Чем же столь мужественная профессия привлекает хрупкую девушку?

— Меня восхищает мощь и скорость боевых машин. Больше всего мне по духу двухместные экипажи. Такие самолеты располагают огромными возможностями как в воздушном бою, так и для атаки наземных целей.

— Возможности, которые вы упомянули, это же возможности убивать людей! Задумывались ли вы об этом? Мучили ли вас сомнения?

Помолчав какое-то время, она сказала: «Об этом я много думала. Мы обсуждали эту проблему с сокурсниками. Да, я солдат и, если будет война, буду воевать. Но если я буду уверена, что отданный мне приказ аморален, то откажусь его выполнять».

Вышедшие из других аудиторий курсанты остановились позади нас и с интересом слушали наш диалог. С ними был и офицер-преподаватель. Он перебил девушку: «Не все так просто, что, если кто-то считает какой-то приказ неправильным, он может запросто ему не подчиниться. Приказ есть приказ. И тому, кто не подчинится приказу, потом придется объяснять, чем мотивирован его поступок. И он по всей строгости ответит за последствия своего решения. Непременно будет назначено специальное расследование».

Несмотря на замечание преподавателя, курсантка, казалось, ничуть не смутилась. Ссылаясь на международные конвенции о войне, она отстаивала свое право окончательно решать: выполнять или не выполнять приказ. Она заявила, что готова нести ответственность за поступок, если он исходит из ее собственных убеждений. Девушка говорила горячо, глядя мне прямо в глаза, и у меня не было ни малейшего сомнения в ее искренности. Она рассказала, что на занятиях они с другими курсантами обсуждали реальные исторические эпизоды. Например, трагедию деревни Му Лай.

— Вы имеете в виду эпизод вьетнамской войны? — уточнил я.

— Да, в Му Лай американские солдаты расстреляли пятьсот вьетнамских крестьян — мужчин, женщин, детей. Они вырезали еще не рожденных младенцев из утроб беременных матерей. Лишь немногие из местных жителей были спасены. И спасены американцем — пилотом военного вертолета. Увидев, что происходит, он посадил машину между солдатами и бегущими от них людьми и приказал своему пулеметчику стрелять в своих же солдат, если они продолжат погоню за несчастными. Услышав эту историю, я испытала смешанные чувства…

Я был впечатлен этой молодой женщиной, готовящейся стать офицером Военно-воздушных сил США. Мне очень хотелось ей верить. Мне очень хотелось верить в то, что, столкнувшись с такой же ужасной дилеммой, она и ее сокурсники останутся тверды в своих убеждениях.

И в то же время меня поражал контраст между абстрактными моральными дискуссиями и тем страшным оружием массового уничтожения, которым должны овладеть эти умные, честные, полные возвышенных идей молодые американцы.

Я смотрел в глаза курсантов, проходящих мимо. Кто они? Насколько хорошо они знают историю, как видят окружающий их мир, достаточно ли они мудры? Да, было бы чересчур наивным ожидать от них, молоденьких курсантов, понимания того, что их, возможно, ждет.

Уже на выходе из учебного корпуса я спросил нашего гида, нравится ли ему его работа.

— Я люблю и горжусь ВВС, и мне платят за то, что я рассказываю о нашей летной академии.

— А за что вы гордитесь ВВС?

— Они осуществляют важнейшую миссию.

— И какова же она?

Последовала пауза. Потом он с пафосом сказал:

— Американские ВВС стоят на страже свободы.

— А это важно лично для вас?

— Я считаю, что мой долг перед Всевышним — дать другим возможность быть свободными.

На вершине холма стоял огромный храм академии. Как подчеркнул наш гид, многоконфессиональный храм.

Я вспомнил недавние обвинения офицеров академии, исповедующих евангелизм, в принудительном обращении курсантов в свою веру. Они внушали ученикам, что те будущие воины Иисуса. Сам храм напоминал о фильме «Властелин колец». Он был выстроен в готическом стиле с островерхими крышами в виде перевернутой буквы V. Мрачная, бездушная громада блестела серебром.

Чуть позже мы стояли у футбольного поля, наблюдая за строевой подготовкой курсантов. Вдруг сквозь дружное пение марширующих будущих летчиков мы явственно услышали какой-то пронзительный клекот. Обернувшись, увидели приближающегося к нам долговязого курсанта, на руке у которого сидела крупная черная птица. Оказалось, это сокол, талисман академии.

Птица не шевелилась. Ее темные когти вцепились в толстую кожаную перчатку. Колпачок на голове придавливал перья.

Курсант пояснил, что это помесь исландского кречета с его ближневосточным собратом и особи всего-то два с половиной года от роду. Несмотря на юный возраст, это был грозный хищник, около семидесяти сантиметров от клюва до хвоста.

Подошел главный птичий тренер. Он сказал, что уже обучал сокола охоте. Он натаскивает своих хищников, в основном поднимая диких уток с озер. «Этих уток очень тяжело поднять в полет. Увидев кружащего в небе сокола, они боятся взлетать, продолжая плавать, пока охотник их не вспугнет».

Оба тренера разошлись на пятьдесят метров, и главный, держа птицу по ветру, снял колпак с ее головы. А долговязый тем временем раскачивал в руке приманку — с виду обычный черного цвета мячик. Сокол, почуяв приманку, раскрыл крылья, но из-за сильного ветра так и не взлетел.

«На таком ветру птица еще не летала», — заметил тренер.

Курсант опять замахал приманкой. На этот раз птица, оттолкнувшись, взлетела, взмахнув своими красивыми, большими, сильными крыльями. Она парила низко над землей, наклонившись вперед, и ее пронзительные черные круглые глаза были устремлены прямо на наживку. Вся наша группа завороженно наблюдала за полетом сокола, восхищаясь его точеной, скульптурной, безжалостной красотой. Мы стояли затаив дыхание. Сокол, положив свое тело вертикально и выставив когти вперед, стремительно бросился вниз и схватил наживку. Курсант отпустил веревку. И вот сокол стоял на земле, сжимая в когтях добычу. Он как хозяин оглядывался по сторонам, готовый защищать свой трофей. Потом хищник наклонился и безразлично поклевал кожаную поверхность приманки кривым клювом. Кадет заменил приманку на мертвого перепела, и сокол быстро, методично стал разрывать тушку птички. Расправившись с добычей, хищник горделиво поднял голову, и в его глазах не было ни страха, ни интереса к людям, столпившимся вокруг него. Он был безразличен и к поющим курсантам на стадионе, и к проезжающему мимо с ревом дизельному автобусу.

Круглыми ониксовыми глазами, в которых застыла вечность, он оглядывал свои владения.

По дороге Иван отметил, что после съемок в академии вся наша команда почему-то пришла в подавленное расположение духа. Он был прав. Мы провели шесть часов в великолепно оборудованном учебном заведении, ежегодно готовящем четыре тысячи молодых мужчин и женщин к служению в элитных частях величайшей военной державы в истории человечества. Опытнейшие преподаватели отдавали все свои силы и таланты, чтобы выковать для войны совершенный человеческий материал, вооруженный превосходными орудиями убийства.

И, видимо, осознание этого так и подавляло нас.

Я еще раз глянул назад на академический городок. На стадионе все еще занимались курсанты, зеленели аккуратные газоны, сверкали металлические корпуса аудиторий и казарм. Над всем этим возвышался храм…

И мне почему-то стало страшно.

Глава 7
Геллап

Из Академии ВВС мы отправились в Геллап, штат Нью-Мексико. Часть нашего маршрута проходила по знаменитой магистрали № 66. В двадцатых годах, на заре автомобильной эры, Конгресс разрешил строительство шоссе от Чикаго до Лос-Анджелеса. На это ушло двенадцать лет. Когда дорога была готова, она, без преувеличения, изменила нацию. Сейчас мы настолько привыкли к автомагистралям, что даже не замечаем, насколько глубокие изменения они внесли в нашу жизнь. Что касается трассы № 66, то она воистину впервые объединила нацию. С новой транспортной артерией пришла торговля, начался неудержимый рост экономики практически неосвоенного региона Америки. Мы молоды, а как у всех молодых наций, наша память коротка… Мои размышления прервал Иван Ургант, принявшийся напевать давно забытую мной песенку: «…Get your kicks on route 66».

Почти повсеместно в Америке можно ощутить дыхание перемен. Появляются новые предприятия и автострады, кафе и стадионы. Но, подъезжая с запада к границе Колорадо с Нью-Мексико, ты видишь совершенно другие перемены. Плодородные сельскохозяйственные угодья сменяются скалистыми горами, зарослями можжевельника и соснами на красной каменистой почве. Нигде нет следов человека. Но неожиданно ты чувствуешь, что едешь по местам, где люди жили много-много лет. И действительно, то там, то тут вдруг замечаешь маленькие островки ушедшего: давно заброшенные глинобитные дома. Так же как и в старых русских деревянных срубах, в них ощущаются века. Горы становятся выше, деревья гуще. И вместе с этим приходит мысль: что-то никогда не меняется. Сама земля устанавливает правила и обозначает границы, в пределах которых мы должны жить.

Проехав через континентальный разлом, мы оказались на колючем выступе каменистой породы около дороги, и там, впереди, как заноза из земли, появился Геллап. Я не был в этом городе сорок один год, и все, что я помню о прошлом визите, это то, что наша семья заказала шоколадные молочные коктейли в кафетерии. Коктейль был настолько густой, что соломинки стояли в стаканах.

* * *

В семь утра я вышел из гостиницы «Комфорт Инн» под неяркие утренние лучи. Солнце стояло низко, и было еще прохладно, но уже сейчас можно было понять — днем будет жарко. Наш мотель находился на западном съезде с автомагистрали, посреди леса вездесущих франшизных предприятий: заправок «Коноко» и «Шеврон»; мотелей «Мотель 6», «Трейвелодж», «Дейс Инн», «Микротель»… И так теперь по всей Америке! На этих съездах вы никогда не сможете определить, где находитесь — в Техасе, Иллинойсе, Калифорнии, Огайо, — они везде одинаковые. Если вы войдете в одно из этих заведений, там тоже будет все одинаковое. Еда, номера, запах пластика.

Въехав в Геллап по старому шоссе № 66, я быстро понял, что почти весь город построен параллельно железной дороге. Он протянулся более чем на семь миль. Неожиданная длина для городка из двадцати тысяч жителей! Я ехал мимо мотелей, ресторана, который украшало изображение ковбоя, облизывающего себе губы (родом явно из шестидесятых!), мимо большого плаката «Мы вместе!» с развевающимся американским флагом и парка аттракционов. Далее промелькнули «Магазин индейского искусства и ремесел Билгорта Ортеги», пустыри, стоянка кемперов, книжный магазин, салон «Горячие развлечения для взрослых»… Потом пошли поблекшие кирпичные строения центра Геллапа, видимо видавшего и лучшие времена, магазин индейских ювелиров, Макдоналдс, ресторан «Ель-Чурито», еще какие-то мотели, закусочная «Драйв Инн», стилизованная под ретро, с изображением Грозовой птицы^[1] на огромных балках, магазины с закрытыми ставнями, площадка продаж подержанных автомашин…

Железнодорожные пути делили Геллап пополам. В отличие от большинства городов Америки здесь через центр города проходит очень много поездов. Они идут день и ночь в обоих направлениях. Думаю, грохот грузовых поездов и вынужденная из-за них остановка движения здорово затрудняют торговлю в старом квартале. По всей стране торговые точки в центре городов жестко конкурируют с торговыми центрами и оптовыми базами, такими, как «Вел-Март» и «Таджет», обосновавшимися на окраинах и переманивающими клиентуру. И в Геллапе, похоже, центр безнадежно проиграл окраине.

Нас привлек южный квартал города. Он был очень зеленым, с густыми деревьями, раскинувшимися вдоль дороги, и чудом сохранившимися маленькими частными магазинчиками. Чуть дальше, за автотрассой, начинались холмы, на которых уютно расположились простенькие, но ухоженные дома.

Интернациональная семья, живущая в одном из них, согласилась дать нам интервью. Их, судя по виду, недавно отремонтированный дом был расположен на холме с видом на пустынные горы, высящиеся на севере. Иван, Владимир и я сидели за кухонным столом, в то время как муж с женой стояли, облокотившись на стойку бара. Она была американкой испанского происхождения, в третьем поколении. Он же был коренным навахо. У них было двое детей-подростков: мальчик и девочка.

Муж мечтал о возрождении культуры и самосознания индейцев навахо. Несмотря на то что долгое время жил вдали от земли предков, он считал себя настоящим членом племени. А вот его жена твердо придерживалась убеждения, что независимо от национальности все граждане страны должны в первую очередь считать себя американцами. Она посетовала, что их семья невольно оказалась в стороне от общественной жизни. «Мы бы хотели участвовать в решении важных проблем страны. Но как это сделать в провинции? Мы здесь отрезаны от достоверной информации, — сказала она. — Иностранные студенты, приезжающие из Европы по обмену, знают намного больше о проблемах Соединенных Штатов, чем сами граждане США».

Оба подростка были далеки от того, что волнует их родителей. Спорт и учеба в школе — вот все, что их занимало.

Вечером мы поехали снимать собрание горожан, посвященное актуальной теме «Пьянство за рулем». Оно проводилось в маленьком амфитеатре недалеко от железнодорожных путей, на небольшой замусоренной площадке, окруженной рядами деревянных скамей.

При въезде на парковку бесплатно раздавали пиццу. Пока наша команда разгружалась, я подыскивал, у кого из примерно тридцати присутствующих поборников трезвости можно было взять интервью. Некоторых привлекала сама возможность быть показанным по телевидению. А представитель мэрии и директор программы окружного шерифа «Ни-ни за рулем» очень хотели дать интервью. Как обычно, во время нашего тура люди охотно шли на контакт, собирались вокруг камер, заворожено смотрели на Владимира, с радостью соглашаясь стать его собеседниками. Но когда я все-таки нашел окружного прокурора, он поначалу не был расположен к интервью. Это был крупный симпатичный мужчина, ростом под 190. Его иссиня-черные волосы были зачесаны назад, глаза спрятаны за солнечными очками. Он был одет в белую рубашку, выпущенную поверх черных брюк, и ковбойские сапоги. Я подумал, что он индеец, но оказалось, метис. Он рассказал, что его мать была чистокровная навахо, а отец наполовину ирландец, наполовину шотландец. В США должность окружного прокурора выборная, на нем лежит ответственность за наказание преступников. Окружной прокурор индеец или метис — большая редкость. Я объяснил ему цель нашего проекта и что скорей всего наш фильм покажут как в США, так и в России. И в конце концов прокурор согласился говорить на камеру. Когда Владимир спросил его, что для него значит быть американцем, он сказал: «Я горд, что я американец. Но особенно я горжусь моими предками, которые боролись с федеральным правительством. Теперь у нас есть наша земля. Но у нас ее бы не было, если бы мы не боролись за наши права». После интервью я подошел к прокурору поблагодарить его. Он был более дружелюбен, чем вначале. Глянув на мою визитку, он сказал: «Вы знаете, Кан — это индейская фамилия. У нас полно Канов среди навахо».

* * *

Чтобы доехать из Нью-Йорка в Геллап, наша команда использовала систему GPS-навигации, и та почти все время работала превосходно. Однако если предположить, что приборы могут чувствовать, то GPS, должно быть, испытывала неприязнь к городам. В Чикаго система работала с точностью приблизительно до четырехсот метров, а так как длина кварталов часто не превышала ста метров, это создавало проблемы. Несколько раз нам приходилось ездить по кругу, пока GPS рассуждала, какой дорогой нам поехать. Словно насмехаясь над нами, навигационная система объявляла о необходимости съезда с магистрали, например, тогда, когда наша первая машина находилась в крайнем левом ряду, примерно метров за пятнадцать от съезда. В больших городах эти издевательские подсказки GPS вынуждали нас прибегать к экстренному торможению, неожиданным рискованным перестроениям в транспортном потоке. Понятно, какие крики и брань раздавались из нашей второй машины, следовавшей за первой. Я не набожный человек, но под конец турне вынужден был заключить, что только божественное вмешательство сохранило жизни нашей команде.

Продюсер Алена Сопина еще из Москвы заранее договорилась о местах съемки. Одно из них — торговый центр в Геллапе. И вот в обед мы отправились туда на съемки. Мы не знали, где находится центр. Вместо того чтобы еще в мотеле спросить, как туда проехать, водитель нашей первой машины понадеялся на GPS. В конце концов, если как нить Ариадны она провела нас через две трети страны, наверняка она сможет найти и этот центр! Наш караван из трех машин выехал к пересечению с автомагистралью. Был выбор — ехать на восток или запад. Так как мы были в западном конце города, а деловой квартал был на востоке, логика подсказывала, где мы сможем найти торговый центр. Но GPS все еще раздумывала. Первая машина остановилась прямо посреди дороги, напротив виадука, ведущего на запад. К нашему облегчению, спустя двадцать секунд машина развернулась и направилась к выезду на восток, но вскоре опять остановилась. Еще один разворот к выезду на запад, еще одна остановка, еще разворот, и в этот раз мы выехали на магистраль, направляясь на восток.

С автомагистрали было три съезда на Геллап, и, когда мы проехали средний, стало понятно, что мы используем следующий съезд к восточной части города. Но мы его не использовали. GPS повела нас в пустыню. Это было по меньшей мере странно, так как торговые центры по логике все-таки должны находиться в деловых районах городов. Не верилось, что торговый центр Геллапа построен посреди пустыни. Более того, проезжая по этой же дороге два дня назад сюда из Колорадо, никто из нас не видел ничего похожего на торговый центр на огромном пустынном пространстве, слегка скрашенном редкими камнями и колючками. Далеко впереди лишь поблескивала на солнце металлическая крыша какого-то одинокого сарая.

Владимир взял рацию, которой мы пользовались для внутренней связи, и тактично спросил водителя первой машины, уверен ли он, что мы правильно едем. «Да, — ответили нам, — мы следуем указаниям GPS». «И сколько еще ехать?» — спросил Владимир.

Последовало молчание, затем раздался странный ответ: «Пятнадцать и четыре километра».

Можно было допустить, что центр находится где-то там, например в индейской резервации, но мы просто его не видим.

Мы проехали еще минут пятнадцать.

Я взял рацию: «Сколько еще до центра?»

Пауза. «Тридцать пять и девять километра».

Владимир выпучил глаза и потянулся за рацией. Прежде чем мы что-либо успели сказать, первая машина развернулась и поехала в сторону Геллапа.

Наконец, не выдержав, мы позвонили в торговую палату, и нам указали путь до торгового центра. Оказалось, что от нашего мотеля до него было меньше двух километров!

Думаю что, возможно, GPS просто хотелось прокатиться в пустыню.

Я должен признать, что не люблю торговые центры, они представляют собой крайнее выражение потребительского безумия. В них я начинаю страдать клаустрофобией. Воздух здесь спертый и искусственный, свет странный, неживой. И некуда бежать: везде кипит торговля. Сотни бродящих туда-сюда людей сливаются в одну потребительскую толпу. Я думаю, такой будет жизнь на Марсе, когда его колонизируют торговые корпорации.

Когда Ильф и Петров были в Америке в 1935 году, торговых центров еще не было и в помине. Не было их и в пятидесятые, и, наверное, в шестидесятые. В те годы, когда мы отправлялись с родителями за покупками, то шли от магазина к магазину. Тогда я об этом не думал. И эти переходы из магазина в магазин, столь неудобные и бесполезные с современной точки зрения, почему-то запомнились мне как неотъемлемая частичка тех старых добрых времен.

Приятная молодая женщина, представлявшая корпорацию, владевшую торговым центром, проводила наших операторов внутрь. Она сообщила, что у нас есть два часа на съемку и что мы не должны мешать покупателям. Она отвела нас на середину зала и очертила точные границы того, что нам дозволено снимать.

Преодолевая свою антипатию к торговым центрам, я стал осматриваться. И ничего не понимал: большинство посетителей этого потребительского рая были коренными американцами. Это повергло меня в настоящий шок.

В пятидесятые, когда я был мальчиком, нас щедро потчевали вестернами, ковбойско-индейскими фильмами и телешоу. Такие истинно американские герои, как Джон Уэйн, Генри Фонда, Гарри Купер, на экране воевали с дикарями-индейцами. Индейцы были плохими. Хотя, впрочем, иногда проскакивала парочка хороших. В кино дикари почти всегда погибали. Мальчишками мы играли в ковбоев и индейцев, охотясь друг на друга из водяных игрушечных пистолетов. Никто не хотел играть дикаря.

Мои родители были социалистами, отстаивающими идеи равенства людей и социальной справедливости. Меня учили, что с коренными американцами обошлись несправедливо и жестоко. Поселенцы и армия обращались с ними как с дикими животными, сгоняли их с исконных земель и даже истребляли физически. Такой взгляд на американскую историю широко распространился позже, в семидесятые, тогда же пропали и фильмы с ковбоями и индейцами. Росла озабоченность состоянием экологии, и коренных американцев начали изображать не как дикарей с томагавками, а как мудрых, достойных людей, живших в согласии с природой, представителей самобытной культуры. В восьмидесятые многие американцы уверовали в то, что индейское отношение к природе поможет решить некоторые проблемы, стоящие перед современным технократическим обществом.

За шестьдесят с лишним лет моей жизни я не раз встречался с индейцами. В пятидесятых, на школьных каникулах, мы туристами посетили резервации навахо и зуни в Нью-Мексико. И немного погостили у народа таос. Я не знал ничего о культуре коренных американцев. В двадцать лет я прочел об Иши, последнем индейце из племени яна. Это племя тысячелетиями жило в предгорьях Сьерры в Северной Калифорнии. Охотники и собиратели, они так и не научились разводить лошадей. Этот народ был уничтожен белыми поселенцами и шахтерами. В 1911 году Иши поймали, когда он в поисках еды рылся на свалке маленького города Ред-Блав. Для оценки состояния здоровья индейца был специально приглашен из Сан-Франциско доктор Сакстон Поуп. Этого англосакса, увлеченного американской историей, сразу заинтересовал абориген, и в последующем они даже подружились. Иши отвел Поупа на землю предков, показал, как делать лук и стрелы из подручных материалов, изготовлять каменные орудия, как разводить огонь, строить укрытие, как охотиться на диких животных. Поуп пришел к выводу, что индейцы вовсе не отсталый народ, как их хотят представить. Они наделены особенным умом, рассудительностью и чувством юмора, честны и отзывчивы. Как человека другой культуры, Иши исследовали и в Калифорнийском университете, он ездил по стране, знакомясь с индустриальной Америкой. Незадолго до своей смерти от туберкулеза индеец дал Поупу свое определение белых людей: «Они как очень умные дети».

Для меня Иши — это доказательство того, что, несмотря на колоссальное различие культур, мы с индейцами абсолютно такие же люди. Охотник, использующий каменные орудия, был развитым, полноценным человеком.

За двадцать лет пребывания в Монтане я познакомился с некоторыми индейцами, брал у них интервью для своей программы на радио и хорошо изучил состояние дел в нескольких резервациях в этом штате.

Многими индейскими кланами предпринимались усилия к возрождению национальной культуры, включая введение преподавания родного языка, изучение древних обычаев и сакральных ритуалов, традиционной народной медицины.

Причина неудачи этих попыток в том, что они предпринимались после более чем века культурного развала и апатии. Уровень нищеты и безработицы в индейских резервациях — около сорока-пятидесяти процентов. Также высок уровень алкоголизма и наркомании. Академическая успеваемость индейских детей в резервациях далеко отстает от средней по стране. Возникает логичный вопрос: может ли традиционная община, основанная на охоте и сельском хозяйстве каменного века, интегрироваться в современную потребительскую экономику?

Когда Ильф и Петров были в Геллапе в 1935 году, индейцы отказались разговаривать с ними. И это понятно: русские не знали ни их истории, ни их культуры. И ни они, ни их американские коллеги не могли сделать правильных выводов. Вот они и решили, что коренные американцы никогда не ассимилируются в американское общество.

Но если бы они побывали в торговом центре Геллапа — то решили бы по-другому. Я не был готов увидеть тысячи индейцев, входящих в торговый центр в этот душный субботний полдень. Как я был наивен! Я-то надеялся, что древняя культура индейцев еще жива, что она еще достаточно сильна, чтобы противостоять этому всепобеждающему потребительскому искушению, овладевшему сегодняшней Америкой. Растерянный, я стоял посреди торгового зала и смотрел на сотни проходивших мимо меня людей с иссиня-черными, вороновыми волосами и кожей цвета охры. Я чувствовал себя ужасно.

Индейцы — люди в основном закрытые, чурающиеся публичности, и среди них было тяжело найти желающих говорить на камеру. И все-таки мне повезло: две женщины согласились. Я спросил их, что они думают, будучи навахо, о современном обществе потребления. Первая выразила озабоченность тем, что доступный фаст-фуд и излишества, которые принесла цивилизация, могут негативно отразиться на их здоровье. Другая женщина, видимо не совсем поняв мой вопрос, стала говорить, что ее детям нужна работа и она хочет, чтобы они обязательно выучили английский. «Английский — язык торговли. Они всегда могут выучить родной язык навахо позже. Он никуда не денется». Когда она говорила, ее трехлетний сын, держа ее за руку, с изумлением смотрел на высоких белых дядей, зачем-то приставших к его матери.

Мы сделали перерыв на ланч в кафетерии фаст-фуда. Здесь за пластиковыми столами поглощали бургеры и картошку люди в основном не худенькой комплекции. Рядом с кафетерием я заметил игровые автоматы. Хозяева торгового центра верно просчитали, что дети, в ожидании своих обедающих родителей, обязательно придут к «одноруким бандитам» и потратят деньги. Маленькие индейцы столпились около больших экранов. Наибольшим спросом пользовались автогонки, «Mortal Combat» и какая-то другая игра, где людей расстреливают из снайперского ружья. Подальше, справа, индейский мальчик, примерно трех лет, сидел на механическом пони, качающемся вперед-назад, и смотрел на движущееся на мониторе изображение. Он, наверное, чувствовал себя наездником, скачущим по прерии. Рядом с механическим пони стояли еще двое детей, ожидая своей очереди. Предки этого мальчика впервые встретились с лошадью четыреста лет назад, когда испанские конкистадоры привезли благородных животных в Америку. Лошади стали неотъемлемой частью жизни индейцев, и это коренным образом изменило их культуру. Они превратились в лучших наездников-воинов, ловких и бесстрашных охотников на бизонов. Лошадь была им не слугой, а лучшим другом. Таких трогательных отношений, пожалуй, не знала человеческая история.

Я смотрел на мальчика-навахо на механической лошадке… Знал ли он что-нибудь о том, какую роль играли лошади в прошлом его народа? Промчится ли он когда-нибудь верхом на скакуне, ощущая голыми пятками его мощь, сливаясь с ним в единое целое?

Смотреть на механического пони было неприятно, и я отвернулся.

* * *

Владимир и Иван сидели в просторном холле исторического отеля «Эль Ранчо», интервьюируя профессора Линка. Тот преподавал историю навахо в местном колледже. Отель был построен в виде сруба, в сороковых годах здесь охотно гостили голливудские звезды. Позже я попросил профессора рассказать мне об истории Геллапа. Мы присели с ним на пеньки рядом с железнодорожным полотном. В этом месте теснящие город с севера и юга каменные утесы почти сходились, оставляя между собой промежуток всего в триста метров. Линк рассказал мне, что через этот естественный туннель проходит одна из четырех важнейших федеральных дорог, соединяющих восток с западом страны, два железнодорожных пути, по которым ежедневно следует сто девятнадцать поездов, а также нефтепровод и газопровод, по которым, как авторитетно утверждал профессор, проходит двадцать пять процентов американской нефти и газа.

Линк ткнул пальцем в землю под ногами: «Это ground zero (мишень). Во время «холодной войны» это место было важнейшей стратегической целью советских ядерных ракет».

Нанесение удара по Геллапу, возможно, и имело стратегический смысл, если слово «смысл» вообще можно употребить ко времени «холодной войны». И, сидя здесь, на пеньке, я вдруг подумал, а что, если и через семнадцать лет после развала Советского Союза русские компьютеры по-прежнему следят за этой ground zero и с нажатием кнопки ее координаты будут переданы ракетам, стоящим на консервации в бетонных шахтах. А сотни двойников этих русских ракет в США, в том числе находящиеся в моем штате Монтана, также просто ждут сигнала компьютера…

Когда Иван и Владимир интервьюировали профессора Линка в отеле, работающая здесь женщина навахо, спросила меня, кого мы снимаем. Когда я рассказал ей, она удивилась: «А почему не навахо преподает историю навахо? Если вы хотите узнать о навахо, вы должны расспросить вождя племени навахо».

«Я бы с удовольствием, — согласился я, — но я не знаю, как его найти, а мы здесь пробудем всего еще один день».

Она кивнула в сторону ресторанного зала: «Сейчас наш вождь завтракает там».

Мы подошли к двери, и она указала на человека с пепельными волосами, сидящего за столом в окружении большой компании. Хотя вождь сидел, видно было, что он высок ростом.

Я подождал, пока тот поест и выйдет в холл. «Извините за беспокойство, я хотел бы задать вам несколько вопросов», — сказал я и представился. Вождь посмотрел на меня немного скептично. Он был строен, но не худ. У него было приятное смуглое лицо: высокий лоб, широко расставленные темные глаза, в которых светился ум, нос с горбинкой, красивый рот, четко очерченные скулы.

Я рассказал ему о нашем проекте. Когда я говорил о том, что мы повторяем путь двух русских писателей, описавших Геллап как всеамериканский город, он неожиданно улыбнулся. Это была по-настоящему открытая, искренняя улыбка. Когда-то я был политиком и со всей уверенностью могу сказать, что люди с такой улыбкой побеждают на выборах. Побеждают не потому, что избиратели купились на их внешнее обаяние, а потому, что такие улыбки раскрывают душу человека до дна.

Вождь согласился дать интервью, и мы назначили встречу на восемь тридцать утра следующего дня. Он жил в городе Виндоу-Рок, в семидесяти километрах к северо-западу. Я пообещал позвонить ему в восемь утра и подтвердить, что выезжаю. Он дал мне свою визитку: «Доктор Джо Ширли. Вождь навахо».

Я спросил, как найти его дом, он ответил: «Очень просто. Вы въезжаете в город, сразу поворачиваете направо и упираетесь в мой дом. Он с красной крышей».

На следующее утро, ровно в восемь, я позвонил по номеру, указанному на визитке. Но никто не ответил. На карточке был еще указан телефон офиса навахо, и, несмотря на выходной день, я решил позвонить по нему. Трубку взяла женщина-секретарь, и я объяснил ей ситуацию. Она сказала, что тут же сообщит доктору Ширли, что мы выезжаем.

На американском западе сельские жители очень своеобразно объясняют, как куда-то доехать. Понятно, они живут на этой территории долгое время и знают ее как свои пять пальцев. Но почему-то ожидают, что и ты ориентируешься на местности не хуже, чем они. К примеру, если вы позвоните хозяину ранчо и спросите, как до него доехать, он ответит примерно следующее: «Держи путь из города на запад, проедешь несколько миль, пересечешь речку, увидишь чуть дальше металлические ворота, за ними дорога повернет налево — она-то как раз ведет к нам, ты не заблудишься».

В итоге ты пересекаешь несколько речек, металлические ворота встречаются тебе через каждые четыреста метров, множество грунтовых дорог ведут налево, и абсолютно неясно, какая из них ведет на ранчо, а какая нет. В общем, шансов не заблудиться практически нет.

И то же случилось, когда мы прибыли в Виндоу-Рок. Следуя указаниям, мы повернули налево, изрядно проехали, но никакого дома с красной крышей так и не обнаружили… Не знаю, сколько бы мы еще убили времени на поиски, если б, к нашему счастью, женщина все еще не находилась в офисе. По телефону она дала нам точные указания, следуя которым мы наконец добрались до одноэтажного, в стиле ранчо, дома доктора Ширли. Единственное, что верно указал вчера вождь, дом был действительно с красной крышей. Мы припарковались рядом с новеньким пикапом «Шевроле», а когда начали разгружаться, подъехал еще один пикап. Оказалось, это была миссис Ширли. Она удивилась, когда я рассказал ей, что мы приехали ради интервью с ее мужем, и попросила нас подождать. Лишь пятнадцатью минутами позже в дверях появился вождь. Он одарил нас своей всепобеждающей улыбкой и сказал: «Я не был уверен, что вы приедете, так как не дождался условленного звонка».

Я был смущен и попытался объяснить, что я дозвонился до его офиса и секретарь уверяла, что сообщит ему о нашем визите. Он опять улыбнулся и проводил нас в уютно обставленную большую гостиную. На стене висели отполированные рога техасского длиннорогого быка с накинутыми на них двумя стетсоновскими шляпами и какие-то ремесленные поделки навахо. В углу стояло отделанное серебром седло. Вождь Джо указал мне на скамью, а сам сел на кресло с накинутым на него индейским одеялом. На Ширли была выглаженная рубашка в широкую горизонтальную полоску и франтоватый бирюзовый с серебром шейный платок. Пальцы вождя украшали бирюзовые кольца.

Пока устанавливали камеры, я решил поинтересоваться у него, что за красивую долину мы видели по дороге сюда, проезжая через резервацию. Его глаза блеснули: «Я не люблю слово «резервация», это позорный, исчезающий термин, используемый людьми, которые считают коренных американцев дикими тварями, двуногими животными. Резервация — это аналог заповедников в дикой природе». Все это он произнес без раздражения, ровным голосом. Но в этом голосе была твердость и бескомпромиссность. Он как будто поучал непослушного ребенка.

Я пояснил ему, что в моем штате Монтана коренные американцы называют свои земли резервациями, и добавил, что они предпочитают называть себя индейцами, нежели коренными американцами. «Какой термин предпочитаете вы?»

Доктор Ширли усмехнулся. «Мы не индейцы. И никогда ими не были, — сказал он, — мы — коренные американцы».

Мы говорили в камеру примерно с полчаса. Он сидел прямо и величественно на своем кресле, как на троне. Кивал головой, когда я задавал вопрос, и не торопился с ответом. Он родился и вырос в каньоне Де Шелли, где расположены знаменитые древние индейские жилища в скалах. Я был там еще ребенком и помню, как меня захватил вид огромных красных скал, в расщелинах которых на высоте находилось человеческое жилье. Народ Джо Ширли тысячелетиями обитал в этих краях.

Должность вождя — выборная, он на этом посту почти четыре года. Одна из главных целей вождя — независимость для трехсоттысячного народа навахо. Как оказалось, в термин «независимость» доктор Ширли вкладывал особый смысл. В девятнадцатом веке его племя сложило оружие в обмен на возможность вернуться на родную землю и получать от федерального правительства фонды на образование, медобслуживание и экономическое развитие. И что они получили в итоге? По его мнению, диктатуру попечительского совета, который взял на себя право одобрять или не одобрять инициативы руководства племени. Ширли же хотел, чтобы навахо не только имели положенную им финансовую поддержку, но также и возможность самим принимать решения, как использовать эти деньги.

Доктор Джо стал рассказывать мне о том, как в далекие времена «чужеземцы пришли через большую воду» и согнали его племя со своих земель. Эту грустную историю я не слышал раньше, здесь, в доме вождя навахо, она по-настоящему тронула меня.

Я описал Ширли увиденное мной в торговом центре Геллапа и спросил его мнение, не противоречит ли дух общества потребления устремлениям навахо. Он не видел никакого противоречия: люди делают покупки в торговых центрах просто из-за низких цен. Доктор был убежден, что навахо должны быть частью общего, в то же время сохраняя свою уникальность. Из разговора стало понятно, что самым важным для него является самосознание личности. Я поинтересовался у него:

— Что делается для сохранения культуры и языка навахо?

Он наклонился вперед, приблизив свое лицо. Его руки, до этого неподвижно лежавшие на подлокотниках, активно зажестикулировали.

— Очень важно, — сказал он, пристально глядя на меня, — учить родному языку наших молодых людей, приобщая их к культуре навахо. И в этом плане у нас последнее время что-то стало получаться. Но многое, увы, было утеряно. Старшее поколение хранило знания об уникальных ремеслах навахо, народной медицине, древних способах лечения травами. Они предлагали свои знания молодежи, но той это было уже неинтересно.

Вождя волновало то, что молодые навахо оставляют родную землю и в поисках работы отправляются в большие города. Многие из них женятся вне племени. Он осознавал, что эти тенденции подрывают жизнеспособность его народа. Его беспокоила почти пятидесятипроцентная безработица на их землях, усиливающееся давление крупного капитала, затрудняющее развитие торговли и бизнеса навахо.

Но все же вождь оптимистично смотрел на будущее своего племени. Он был уверен, что язык и культуру навахо удастся сохранить и что экономическое развитие племени может быть ускорено.

Когда мы благодарили доктора Ширли за уделенное нам время, на прощание он опять наградил нас своей всепобеждающей улыбкой.

* * *

Из Виндоу-Рок мы поехали на встречу с Владимиром и Иваном и остальной группой на юг, в селение индейцев зуни.

Предыдущим вечером в Геллапе на открытой концертной площадке нам довелось увидеть выступление семейного танцевального ансамбля зуни.

Многие индейские танцы считаются сакральными, и их позволено смотреть только членам племени. Однако пробивная Алена Сопина получила разрешение не только на просмотр, но и на съемку.

На сцену вышли двое мужчин и женщина. Танцоры были в традиционных кожаных индейских рубахах, украшенных мехом, узорами из бисера и тотемными рисунками. На ногах у них были плетеные мокасины. Танцоры стали плавно кружиться вокруг женщины, махая в такт своим движениям птичьими перьями. Танец имитировал брачные игры диких индюшек. В свое время я охотился на этих потрясающе красивых крупных птиц, весящих до двенадцати килограммов.

Следующий танец женщина-зуни исполняла с кувшином на голове. В такт барабанам она двигалась с пластикой и грацией дикой кошки, кружилась, опускалась на колени и вновь поднималась. И при этом ухитряясь без помощи рук удерживать на голове кувшин!

Хотя нам дали разрешение на съемку, было оговорено, что приближаться к танцорам нельзя. Поэтому я испугался, когда, завороженный танцем, оператор Миша Козлов выскочил с камерой на сцену. Приблизившись к танцовщице, он стал снимать ее. Я затаил дыхание, ожидая, что сейчас разразится скандал и представление закончится. Но танец продолжался. А потом случилось вообще невероятное. Стараясь передать визуальную красоту и динамику танца, оператор начал двигаться с камерой вместе с танцовщицей. Когда она ступала вперед или назад, он следовал рядом, кружился вместе с ней, двигаясь под музыку, как партнер по танцу. Он медленно скользил камерой вдоль гибкого тела индианки, то приближая камеру к ней, то удаляя.

Это было грубым нарушением договоренности, но никто не сказал нам ни слова…

Мало того, Фернандо, глава семейного танцевального ансамбля зуни, пригласил нас к себе домой. Он рассказал нам, что его сестра готовит хлеб по старинному рецепту зуни, и предложил снять это на камеру.

Селение зуни поразительно контрастировало с Виндоу-Рок, где дороги были вымощены, дома опрятны, процветала придорожная торговля. На главной улице селения зуни кружили пыльные вихри. Перед убогими домами не было и следа газонов. Противомоскитные сетки были сорваны, двери где-то висели на одной петле. Справа от меня, на углу, стояло административное каменное здание в стиле тридцатых годов. Дом был заброшен и заколочен. Я нашел единственную лавку, в которой можно было купить еду и бензин. Внутри не было посетителей. Я увидел стойку для фаст-фуда и прилавок со скромным ассортиментом продуктов.

Прошел несколько кварталов, застроенных обшарпанными одноэтажными домами. Во дворах валялись смятые пивные банки и другой мусор.

Такую же унизительную картину нищеты и безнадежности я видел в нескольких селениях в Мексике.

Фернандо встретил нас у дверей своего дома в той же темно-голубой накидке и белых бриджах, в которых он был вчера на концерте. Это был полноватый, высокого роста человек с необычной для индейцев бородой.

Съемочная группа добралась до дома Фернандо только в четыре пополудни, а в планах было снять сегодня до темноты еще Окаменевший лес, находившийся в двух часах езды. Как оказалось, сестра Фернандо только начала месить тесто. И Валерий, несший ответственность за соблюдение нашего графика, решил отказаться от съемки выпечки хлеба и поскорее трогаться в путь. Но мы с Владимиром и Артем дружно запротестовали, убеждая его, что это оскорбило бы гостеприимного Фернандо и его семью. Валерий согласился на компромисс. Он предложил снять только процесс замеса и ручной лепки хлеба и не дожидаться, пока его испекут. На том и порешили.

Сестра Фернандо и ее дочь мастерски раскатали тесто и за какие-то считаные минуты вылепили двадцать семь булок. Мы любовались их ловкими, быстрыми, отточенными движениями…

На прощание Фернандо подарил каждому члену съемочной группы по сувениру от зуни. Артему он протянул медвежий коготь на веревке, сказав, что, если повесить амулет на шею, тот защитит от всех напастей. Владимиру и Валерию достались две вырезанные из камня черепашки. Потом Фернандо повернулся ко мне и сказал: «Это для вас». В его протянутой руке находилась маленькая статуэтка какого-то животного. Я присмотрелся: это была резная рысь с бирюзовыми камешками вместо глаз. Красивая штучка.

Он сказал: «Вы же охотник, это принесет вам удачу».

«Да, я охотник, и она тоже, — сказал я, указывая на рысь. — Я всегда буду носить ее с собой на охоту». (И это вправду так.)

Фернандо улыбнулся, по его глазам я понял, что он был тронут.

После каждого дня съемок в машине перед камерой Владимир, Иван и я делились впечатлениями от увиденного. Иногда мнения двух русских и американца сильно расходились. Они видели одно и то же разными глазами. Но иногда наши позиции и совпадали. Видимо, это говорило о том, что нас объединяют общечеловеческие ценности.

После посещения селения зуни у нас разгорелась дискуссия. Мы все были расстроены увиденной нищетой, витающим там духом безнадежности. Но мы не сошлись во мнении о причинах этой беды. Владимир обвинял во всем агрессивных белых американцев, устроивших геноцид индейских племен, изгнавших коренных жителей с родной земли, следствием чего была их нынешняя финансовая и духовная нищета, которую мы увидели и прочувствовали. Я не мог не согласиться с ним, но утверждал, что все намного сложнее. Племя навахо не меньше пострадало. Но из увиденного ясно, что дела у них обстоят куда лучше, чем у зуни. То же можно сказать и о Монтане, где союз племен салиш — кутинай создал у себя эффективно функционирующее самоуправление и успешно развивает свою экономику. Почему одни могут, а другие погрязли в нищете и бескультурье? Я утверждал, что американский народ через налоговые отчисления платит племенам миллиарды долларов. Да, белая Америка обязана помогать индейцам, но и коренные американцы тоже должны чувствовать свою ответственность. Мы долго убеждали друг друга, но так и не пришли к консенсусу. Единственное, что нас объединяло: смешанное чувство стыда и жалости, которое мы испытали, видя людей, живущих в абсолютно нечеловеческих условиях.

Глава 8
Лас-Вегас

Мы выехали из резервации зуни и пересекли границу штата Аризона. Меня всегда угнетала здешняя суровая, пустынная земля, неуютные дома, торчащие то тут, то там, словно столбы. «Как могут здесь жить люди?» — задавал я себе вопрос. Именно в это заброшенное и негостеприимное место мы ехали, чтобы посетить Окаменевший лес, с каждой минутой удаляясь от гостеприимного ночлега, оставшегося на западе. Очень усталые, мы преодолевали километр за километром унылую равнину, покрытую скудной растительностью. Не произнося этого вслух, каждый задавался вопросом, а стоило ли сюда ехать.

Но Ильф и Петров побывали здесь, и это обязывало нас повторить их маршрут.

Въехав на пригорок, мы увидели темнеющий впереди предмет неправильной формы, лежащий на земле. Он был около двух метров в длину и метр в ширину. Что-то странное было в этой черной глыбе. Чувствовалась ее неподъемная тяжесть. Подъехав ближе, мы рассмотрели и увидели, что это обломок ствола гигантского дерева, превратившегося в камень.

Несколько минут спустя мы стояли на вершине утеса и рассматривали сотни окаменевших огромных деревьев, бывших когда-то частью тропического леса, который рос тут двести миллионов лет назад. Информационная табличка поясняла, что земля, на которой мы стоим, когда-то находилась около экватора, на тысячу миль южнее. Неужели наш континент и вправду передвигался?! Читая, ты понимаешь, что это факт, но поверить в это все равно не можешь. На миг ощущаешь, что ты сам — лишь маленькая песчинка на лике Земли. Мы с удивлением заметили, что невольно говорим друг с другом в каменном лесу шепотом, хотя здесь было некого тревожить. Мы спускались вниз по высохшему руслу реки среди обломков деревьев. Песчаная почва скользила под ногами. Стараясь не упасть, медленно и с опаской мы протягивали руки, чтобы потрогать каменных исполинов, прикоснуться к вечности.

Как-то я зашел в русскую церковь и стоял в сумраке при свечах. В золотых бликах двигались женщины, крестясь перед иконами. Пел священник. Я знал, что этой церкви несколько веков. Там тоже я почувствовал еще нечто, сконцентрированное в этом сжатом пространстве. Веру и надежду на что-то большее, бесконечное, берущее начало у истоков человеческого бытия.

Стоя в каменном лесу, ты чувствуешь нечто подобное. Но без людского присутствия. Вне религии и вне времени.

Мы находились в до- и постчеловеческом храме.

Ночь наша команда провела в Уильямсе, штат Аризона. Встали пораньше, чтобы отправиться в Гранд Каньон. По дороге из города мы увидели заправку тридцатых годов. Заправочный пост представлял собой градуированную стеклянную емкость, из которой бензин тек в бак, галлоны отмерялись по шкале. За всю мою жизнь я видел такой же только один раз, в 1969 году, на далеком овцеводческом ранчо в Монтане, где я подрабатывал ковбоем. На заправке были припаркованы старинные автомобили с блестящими толстыми шинами с белыми боковинами. Мы остановились, чтобы разузнать о станции поподробнее. Заправка оказалась частным музеем. Хозяин купил ее несколько лет назад, и они с женой бережно восстановили эту частичку американской истории. Я подумал, что заправка работала еще во времена Ильфа и Петрова и, вполне вероятно, они останавливались здесь, чтобы залить в баки бензин.

Владимир взял интервью у пожилого хозяина. Тот критиковал американцев за то, что те чересчур сконцентрированы на материальных благах, на себе, любимых, забывая о благе общества. Слушая его, я подумал: возможно, владение заправкой тридцатых годов было для него попыткой вернуть хотя бы частичку той, старой Америки, Америки общих трудностей, усилий и надежд.

Часом позже мы въехали в национальный парк Гранд Каньон.

Люди упорядочивают мир согласно собственному видению. Время и пространство — основа нашего мировосприятия. Для нас, людей, сто лет — это много. Так же как и Окаменевший лес, Гранд Каньон — это испытание для нашего мировосприятия. Более того, для нашей способности что-либо понимать. Гранд Каньон. Его величину невозможно описать. Я не могу представить себе ничего другого, что так полно передает красоту, величие и силу природы, дает представление о времени, скорее о вечности, в которой живет она. Стоя на краю бездны, ты не просто изумлен, ты теряешь дар речи.

Владимир, Иван и еще несколько человек из группы полетели в Каньон на вертолете. Когда они через час вернулись, я спросил их о впечатлениях. У них не было слов, они только улыбались и ошарашенно качали головой.

Мы надеялись взять интервью у рейнджеров и у посетителей Каньона. Но оказалось, для этого необходимо было связаться с администрацией местного национального парка и получить у нее разрешение.

Опыт подсказывает, что, как и любое человеческое изобретение, бюрократия имеет свои плюсы и минусы.

Бюрократический аппарат Америки развивался в благоприятных условиях: здоровое общество, широкодоступное образование, уважение к личности, справедливая оплата труда. Как результат — сегодня открытая коррупция практически не встречается среди американской бюрократии. К примеру, за десятилетия общения с федеральными, региональными и местными чиновниками я ни разу не столкнулся даже с намеком на взяточничество.

Но в Америке вы сталкиваетесь с другой проблемой. С мелочным педантизмом в исполнении правил и установок, за которым порой забывается благородная и возвышенная цель, которой призваны служить эти правила. С подобным проявлением бюрократизма мы и столкнулись в Гранд Каньоне.

За день до нашего прибытия я связался по телефону с менеджером парка по связям с общественностью и рассказал ей о нашем проекте, также попросил ее предоставить нам возможность взять интервью у рейнджеров Гранд Каньона, поговорить с ними о роли службы национальных парков и т. д.

«Боюсь, что вам это не удастся, — холодно отрезала она. — Все запросы делаются в письменной форме за четырнадцать дней».

«Я понимаю необходимость этой процедуры, — сказал я, — но надеюсь, что в нашем случае сделают исключение. Мы много раз безуспешно пытались связаться с вами из России и во время путешествия по Америке. Более того, думаю, вам было бы интересно, если благородная деятельность службы национальных парков найдет отражение в нашем фильме. Нам нужен рейнджер для интервью всего-то на двадцать минут. Вы бы не могли сделать для нас исключение?»

«Это просто невозможно, — категорично сказала она, — к сожалению, наша сотрудница, которая должна была заниматься вашим вопросом, не смогла ответить на вашу заявку, так как была на больничном. А сейчас слишком поздно, к тому же рейнджеры в это время года очень заняты».

Прибыв в Каньон, я направился в здание администрации парка. Нужно было найти какой-то подход к ним. Я думал, что любой здравомыслящий человек поймет, что появление на телевидении принесет парку только пользу и дополнительную рекламу, но, видимо, стоило поразмыслить и о других доводах. У разных бюрократических аппаратов свои выверты.

У меня был опыт общения со службой национальных парков, я высоко ценю их работу. В своих радиопрограммах я брал интервью у руководителей службы, включая суперинтенданта национального парка Йеллоустоун. Также я работал с бывшим директором службы Джорджем Хардцогом над его мемуарами, в которых он ратовал за сохранение и развитие системы национальных парков. Назначенный президентом Кеннеди, Хардцог служил и при Линдоне Джонсоне. Ричард Никсон уволил его за принципиальность, нетерпимое отношение к протекционизму. Для меня Хардцог был образцом служения обществу, человеком, для которого исполнение гражданского долга было превыше всего. Целеустремленный, настойчивый, он претворял свои идеи в жизнь. При его руководстве список земель службы парков существенно расширился.

Приближаясь к административному центру, я перебирал имеющиеся у меня козыри и решил, что Хардцог — это козырной туз в моей колоде. Табличка над стойкой гласила «Информационный центр». Я подошел к молодой женщине в униформе и спросил, могу ли поговорить с управляющим. «По какому вопросу? — спросила она. — Может быть, я могу помочь?» Ее вопрос был вполне законной и вежливой уловкой. Ясно, что мне придется сначала побеседовать с ней. На вид девушке было около двадцати пяти. Никсон уволил Джорджа Хардцога за десять лет до того, как она родилась! Интересно, слышала ли она когда-нибудь его имя?

«Меня зовут Брайан Кан, я старый приятель Джорджа Хардцога, мне нужна помощь».

Она раскрыла глаза от удивления: «Как, вы знали Джорджа Хардцога?»

Магическое имя Джорджа распахнуло передо мной бюрократические двери. Незамедлительно нашлась девушка-рейнджер для интервью с Владимиром. Даже приковыляла на костылях та самая женщина из отдела по связям с общественностью. Она принялась извиняться, что из-за сломанной ноги сидела дома на бюллетене и не смогла ответить на наши заявки из Москвы. Я озабоченно поинтересовался состоянием ее ноги.

— Спасибо, уже лучше, — ответила она, и из-под маски официальности вдруг выглянул живой человек. Я увидел ее настоящую, искреннюю улыбку.

Владимир расспросил девушку-рейнджера о деятельности одного из достойнейших гражданских агентств Америки — национальной службы парков. Она говорила о необходимости сохранения уникальной особенности каждого парка для будущих поколений, при этом, обеспечив людям возможность наслаждаться их красотами и сейчас. В ее хорошо отрепетированных, слишком правильных ответах иногда вдруг звучала искренняя внутренняя убежденность, заставлявшая верить, что традиции Хардцога живы.

Направляясь к машине после съемок, я заметил на земле тень какой-то птицы. В пронзительно-голубом небе парил огромный черный гриф. Я присмотрелся и разглядел характерный признак: большие белые пятна на передних кромках крыльев. Да, сомнения быть не могло — это был калифорнийский кондор.

Двадцать пять лет назад, когда в мире оставалось не более тридцати кондоров, я участвовал в спасении этого вида от полного уничтожения. Все началось с инициативы дюжины энтузиастов. Было много трудностей и перипетий, хождений по всевозможным инстанциям. Понадобилось два десятилетия кропотливой объединенной работы общественных организаций, групп по защите зоопарков, частных филантропов, и в итоге мы победили. Когда я любовался кондором, парящим над Большим Каньоном, в дикой природе жило уже свыше ста двадцати таких особей. В наше время постоянных экологических катастроф видеть эту спасенную от вымирания прекрасную птицу было обнадеживающе. Она делала то, что ее предки делали десять тысяч лет, — парила в бескрайнем небе, высматривая добычу круглыми зоркими глазами. Кондор улетел, оставив меня далеко внизу, еще раз уверившимся в том, что, если мы объединим свои умы и сердца, — мы добьемся великих целей.

* * *

Мы спустились с высокогорного плато Аризоны. Лучи заходящего солнца подсвечивали облака на востоке розовым и голубым — ну просто картина Рокуэлла Кента. На севере нависла темно-серая бесформенная масса, и из нее, сносимый невидимым ветром, широкой полосой на пустыню обрушивался ливень. Всполохи света, как огонь артиллерии, озаряли южную часть горизонта. Желто-белые стрелы молний прорезали разбушевавшиеся небеса. Когда мы тронулись в путь пятнадцать минут спустя, все четыре полосы автомагистрали были залиты водой.

Уже в полной темноте, следуя по извилистой узкой дороге, мы спустились к Черному каньону, где расположена дамба Гувера. Я читал, эта уникальная плотина высотой двести одиннадцать метров, построенная в тридцатых годах прошлого века, была самым высоким гидротехническим сооружением того времени. Чтобы избежать ослабления конструкции, заливка бетона должна была осуществляться постоянно, и нескончаемая вереница самосвалов, заезжая на разгрузочные площадки, сливала бетон в реку Колорадо. Это была опасная работа, нередко люди падали в жидкий цемент внизу, останавливаться было нельзя, и их хоронили заживо. Что же тогда чувствовали другие люди, обязанные продолжать свою работу?

Неожиданно мы оказались на самой дамбе, дорога проходила прямо по ее верху. Стена серого бетона, вогнутой кривой уходящая глубоко вниз, сопротивлялась мощнейшему давлению воды с другой стороны. На вершине дамбы я ощутил, насколько прочно спаяны между собой стены Черного каньона.

Через несколько десятков километров мы выехали на перевал. Вот и Лас-Вегас, поражающий воображение морем огней, тянущихся до горизонта. Самый быстрорастущий город Америки.

Было десять часов вечера и тридцать два градуса жары. Спустя полчаса мы въехали в отель в двух милях от самой оживленной улицы города Стрип. Через дорогу от нас находился стриптиз-клуб. На следующее утро мы отправились в первую из многих прогулок по улице Стрип. Шесть полос движения, множество светофоров, установленных у пешеходных переходов рядом с каждым крупным казино. За тридцать-сорок минут вы проезжаете несколько миль по фантазийной реальности. Одно казино следует за другим, иногда перемежаясь отелем, рестораном или магазином сувениров. В любое время дня тысячи людей заполняют тротуары, и практически невозможно определить, который час, так как множество ярких огней превращают все в бесконечный день. Когда мы проезжали мимо отеля и казино «Фламинго», наше внимание привлек большой билборд с Тони Брекстон. Чувственное тело певицы изогнулось в соблазнительной позе:

Топу Braxton.

Раскрывая свою жизнь.

Свою музыку.

У каждого заведения тут свое неповторимое лицо. Скажем, рядом с отелем «Париж» установлены копии Триумфальной арки и Эйфелевой башни.

Вывески везде — на домах, билбордах, на боках автобусов и пикапов, проезжающих мимо. Впечатлял стенд размером три на три метра с объявлением: «Горячие девочки! 696-96-969».

Наша машина остановилась около казино, принадлежавшего «MGM Мираж», одному из крупнейших операторов казино в мире. Мы заранее условились об интервью с его вице-президентом. Вошли в огромный холл, ослепляющий роскошью. Стройная дама-администратор в облегающей кофточке поприветствовала нас и провела через стойку консьержа к двери с надписью «VIP, вход ограничен». Мы вышли по узкому коридору к лифту, который отвез нас на этаж суперлюксов. Здесь нас встретил темнокожий охранник, который повел нас через большой холл, украшенный фотографиями звезд, видимо выступавших в казино. И тут нам навстречу вышел склонный к полноте черноволосый мужчина с усами, в очках. Одет он с иголочки: темный костюм, галстук, накрахмаленная сорочка. Он улыбнулся, показывая безупречные, белоснежные зубы: «Рад вас приветствовать, господа! Я Алан Фельдман, вице-президент по связям с общественностью».

Его кабинет был большим, но не особо вычурным. У стены стояла картонная фигура Хемфри Богарта в натуральную величину. Владимир поинтересовался у мистера Фельдмана, где он ее раздобыл, и тот ответил, что когда Стив Уин, знаменитый магнат казино, побывал здесь, то оставил ему в подарок. На других стенах висели в ряд таблички с грамотами от общественных организаций. Мое внимание привлекла карикатура из «Нью-Йоркера» в рамке, висевшая напротив стола Фельдмана. На ней глава корпорации выступал перед собранием коллег, держа в руке пакет с кукурузными хлопьями: «Господа, несмотря на несколько крысиных хвостиков и осколки стекла, это и вправду очень хороший продукт». Я показал на карикатуру Владимиру, и мы долго смеялись.

Мистер Фельдман начинал мне нравиться.

Он сидел прямо в своем кожаном кресле, положив руки на стол и сцепив пальцы. Он так и не пошевелил ими за все тридцать минут интервью. Владимир и я сидели напротив. Алан Фельдман удивил меня. Владимир затронул актуальную тему игромании, когда люди испытывают патологический азарт и уже не могут контролировать свои ставки. Страсть к игре на деньги зачастую ведет к их разводам, банкротствам, самоубийствам… Фельдман признал остроту этой проблемы. «Так как наша индустрия основана на игре на деньги, — сказал он, — мы не уклоняемся от ответственности за последствия. И готовы взять на себя решение острой проблемы». Он сказал, что лично занимается этим вопросом, являясь членом специальной комиссии штата. И у себя в казино он тоже требовал от сотрудников более активных действий. Уже появились и некоторые позитивные сдвиги. Так, были организованы фонды для консультативных программ и поддержки людей, попавших в зависимость от азартных игр.

Поначалу я слушал Фельдмана с изрядной долей скептицизма. Но вышел определенно под впечатлением от его речи. Он показался мне честным человеком, желающим работать и зарабатывать в пресловутой игорной индустрии, при этом сохраняя уважение к самому себе и чистую совесть. Он избрал правильный путь, отдавая время решению социальных проблем, а не только деланию деньг. Я не ожидал встретить ангелов в Лас-Вегасе, но было приятно убедиться, что и здесь есть честные люди.

Обедали мы в ресторане «Белладжио», другого казино сети MGM. Мистер Фельдман сказал, что среднее казино в центре располагает тремя тысячами номеров для проживания. «Белладжио» по размерам подходил под этот стандарт. Около пятнадцати этажей в высоту, массивное, с изогнутым фасадом здание отделялось от дороги большим бассейном с фонтаном, достойным Древнего Рима. Вдоль подъездной дороги стояли оливковые деревья и цветы в вазонах. От восьми парковочных линий подъезжали и отъезжали лимузины для гостей. Вышколенные парковщики в красивой униформе занялись нашей машиной бесплатно. Из сорокаградусной духовки Лас-Вегаса мы ступили сквозь пневматические двери в приятную прохладу казино. В холле доминировала гигантская скульптура из металлических цветков с лепестками размером три на два метра. Мы приехали на обед, но для того чтобы пройти в ресторан, нам нужно было пройти через джунгли. Конечно же, не настоящие, как и все в Лас-Вегасе. Это был квадратный зал, длиной примерно двадцать пять метров, уставленный тропическими растениями со всего мира. Здесь даже было два красных дерева высотой метра четыре, привезенных с северо-западного побережья Тихого океана. Через эти заросли вели несколько дорожек, на одной из которых прерывистые струйки фонтана образовывали арку. С помощью специальной связывающей добавки эти струйки воды не рассыпались в воздухе на мелкие брызги, и казалось, что они заключены в прозрачный шланг. Игрушечный паровоз энергично прокладывал себе дорогу сквозь заросли папоротника. Поддельные джунгли неподдельно восхищали гостей отеля, они ахали у арок из воды и фотографировались на фоне бурной растительности. Здесь были люди преимущественно среднего класса, разных национальностей. Наблюдая за ними, я задавался вопросом: были ли они когда-нибудь в настоящем лесу?

Обеденный зал вмещал несколько сот человек, и, если у вас не было VIP-пропуска, вам пришлось бы ждать очереди на вход. Несмотря на большие размеры ресторана, кухня здесь была замечательная, и после нескольких недель фаст-фуда мы наслаждались настоящей едой. Мне захотелось даже увидеть и поблагодарить поваров. Не так просто приготовить первоклассные блюда для такого количества людей. Но они, видимо, знали какой-то секрет. Уходя, мы прошли через ряды электронных «одноруких бандитов», помаргивающих неоновыми огоньками. Я вспомнил механические автоматы моего детства. Мне всегда нравились гладкость их рукояток, шумное вращение барабанов, предвкушение того, что выпадут три «вишенки» и за этим последует звон монет.

«Белладжио» казался театральной декорацией. Я посмотрел на высокие, в пастельных тонах стены и подумал, что, если захочу, смогу кулаком пробить их насквозь.

* * *

Отель и казино «Голден Гейт» находится на другом конце Лас-Вегаса, в старом центре города. Заведение было построено в пятидесятые годы, в нем сто шесть комнат. Войдя в маленькое фойе, я остановился поговорить с женщиной на ресепшн. Она сидела за стойкой, а за спиной у нее на стеллаже были расставлены упаковки с расческами, зубными щетками, бритвенными станками и зубной пастой. Женщина была маленького роста, средних лет. Когда я спросил ее, как давно она здесь работает, она ответила: «Уже двадцать лет». Я заметил, что не каждый сможет так долго прослужить на одном месте. Без колебаний она ответила: «Просто к нам здесь относятся как к людям, а не как к роботам, не то что на Стрип».

Владеет «Голден Гейт» Марк Блумберг, который двадцать лет назад выкупил заведение у своих партнеров. Хозяин встретил нас в футболке с логотипом своего заведения «GG». Продолговатое лицо, курчавые серо-коричневые волосы, большой нос, широко расставленные веселые серые глаза, усы над пухлыми губами. Лицо человека, который сам себе нравится, лицо пожизненного оптимиста. Пока группа устраивалась, мы разговорились. Когда я передал ему похвальный отзыв женщины на ресепшн, он улыбнулся: «Мы стараемся!».

Рассказывая Блумбергу о нашем путешествии, я поделился с ним впечатлением, произведенным на меня статуей Линкольна в Пеории. Марк тоже считал Линкольна великим американцем. Он восхищался честностью и принципиальностью 16-го президента США, его умением доносить до понимания простых людей сложные и важные вещи. Позже, при включенных камерах, когда мы сидели в казино за столом для блэк-джека, Владимир спросил Марка: «Как вы считаете, были бы шансы у Линкольна победить сегодня на выборах?»

Блумберг грустно ответил, что вряд ли. «Остается только надеяться, что у нас найдется немало людей, понимающих, что в Овальном кабинете должен сидеть умный, честный, порядочный президент, — он говорил очень эмоционально. — Я верю, что такие люди, как Линкольн, еще придут… Вот кто нам нужен сегодня. Вот кто нам нужен будет завтра!»

Я спросил у него, как у предпринимателя, совместим ли жестокий мир бизнеса с понятиями справедливости и гуманности. Он посмотрел мне прямо в глаза. «Я верю, что можно быть хорошим бизнесменом, не будучи при этом плохим человеком».

Мне понравилось то, что я услышал.

Казино «Голден Гейт» было маленьким, точнее, камерным. За одним столом люди бросали кости, за другим играли в карты. На противоположной стороне зала стоял холодильник с напитками и завернутыми в целлофан сэндвичами и салатами. Рядом — несколько столиков, сидя за которыми можно было перекусить. Все было по-свойски, по-домашнему, без претензий. Мне показалось, что обычные люди со скромным достатком с удовольствием запросто пришли бы сюда сыграть пару партий в блэк-джек. Потом можно подняться в номера, чтобы отдохнуть, поспать или заняться сексом.

* * *

Мы поднялись на лифте на одиннадцатый этаж и оказались в коридоре, который был весь увешан картинами и карикатурами. Все они имели отношение к мэру Лас-Вегаса господину Оскару Гудману. Потом показалась еще одна, вся увешанная стена. Мэр еще не приехал, и нас проводили в его большой кабинет. Вся комната была уставлена и увешана сувенирами, дипломами, журнальными вырезками в рамках, фотографиями Гудмана со звездами и политиками. «Мэр не возражает, если вы возьмете посмотреть какие-то вещи, но вы должны положить их точно туда, откуда взяли. Это единственное, о чем он переживает», — заявил нам помощник городского главы. В таком замечании был смысл, поскольку в комнате, как в музее, все «экспонаты» были аккуратно расставлены по своим местам. В кабинете доминировал массивный стол, рядом с которым стояло большое резное кресло с головами львов на подлокотниках. «Да это же настоящий трон!» — невольно воскликнул я. «Вообще-то это и есть трон, — сказал помощник, — и мэр обращается с ним подобающе. Это подарок его почитателя с одного из южно-тихоокеанских островов».

В изученном нами досье на Оскара Гудмана, говорилось: «Дважды выбран мэром, в последний раз восьмьюдесятью процентами избирателей. В прошлом адвокат по уголовным делам главных фигур мафии. Играл самого себя в художественном фильме с Робертом Де Ниро. Открытый, честный, лоялен к критике в свой адрес. Политические убеждения — демократ».

Мэр зашел в комнату, на нем был безупречный, в желтую полоску костюм, стильный желтовато-оранжевый галстук, в нагрудном кармане — такой же расцветки платок. Улыбка не сходила с лица Гудмана; когда он по очереди здоровался со всеми нами, его серые глаза смотрели дружелюбно и вместе с тем оценивающе. У него было длинное, сужающееся книзу лицо, поредевшие седые волосы, аккуратная седая бородка. Лицо стареющего мужчины лет шестидесяти.

Он сел не на трон, а на обычное кресло, стоявшее у стола. «У меня волосы в порядке? — весело спросил он. — А то у меня проблема с двумя непокорными прядями, они стоят, как антенны». И он был прав — они и вправду стояли, как антенны.

Он говорил очень уверенно, но без высокомерия. Как человек, который многое повидал и знает себе цену. В его манере была толика шоуменства, но что можно было ожидать от бывшего уголовного адвоката высшей категории? Беседовать с ним было приятно.

Владимир спросил о невероятном росте Лас-Вегаса и что это значит — быть мэром такого динамично развивающегося города. «Я самый счастливый мэр в мире! — улыбнулся Гудман. — Возможности здесь поистине неограниченные. Мы всемерно поддерживаем деловую активность, у нас очень низкие налоги и нет никакого налога на доход и никакого налога с продаж. Если вы хотите начать здесь бизнес — мы готовы прийти вам на помощь в любом начинании, Вегас — великий город для свершений, и я сам — пример этого».

По его словам, два десятилетия назад они с женой приехали в Лас-Вегас с восьмьюдесятью долларами в кармане.

Познер спросил об истории города, ведь, как известно, тот был основан мафией. «Абсолютно точно! — подтвердил мэр. — Я считаю, что мы не должны переписывать историю, вымарывать ее позорные страницы. Сейчас мы проталкиваем идею об организации музея мафии».

Я спросил:

— Наверное, необычная экспозиция тоже будет привлекать туристов в город?

— Конечно, это ведь не картины Ренуара, Пикассо и прочих.

— Создавало ли ваше прошлое адвоката мафии проблемы, когда вы баллотировались в мэры? — поинтересовался Владимир.

Видно было, что Оскар Гудман уже не раз отвечал на аналогичные вопросы: «Я скажу так: если вы достаточно хороший адвокат, чтобы вам платила мафия, то вы достаточно хороши для того, чтобы руководить городом».

Он восторженно рассказывал о многообразной жизни столицы игорного бизнеса, где претворяются в жизнь любые фантазии, о казино и отелях мирового класса, о потрясающей кухне, о развлечениях для взрослых. «Мы делаем все, чтобы люди чувствовали себя здесь уютно и весело, и, похоже, это у нас получается. Кто побывал в Лас-Вегасе, тот заболевает им навсегда».

«Но ведь у Луны есть не только светлая, но и темная сторона!» — сказал я.

Он сделал вид, что не понял мой намек. И тогда я напрямую спросил его о проблеме игромании:

— При тридцати пяти миллионах гостей в год…

Он перебил:

— Почти сорока миллионах…

— …и четырех процентах проблемных игроков…

— …по моим данным один процент…

— Хорошо, — согласился я. — Исходя из ваших цифр, это свыше трехсот пятидесяти тысяч игроманов в год. А также, как следствие, — вред им самим, их работе, их семьям.

— Вообще-то, один процент — это тридцать пять тысяч, а не триста пятьдесят, — возмущенно воскликнул мэр.

Оставив эту цифру на его совести, я спросил: «Как вы считаете, несет ли город, получающий столько денег от азартных игр, ответственность за этих людей?»

«Абсолютно нет, — сказал Гудман. — Это ответственность индустрии казино».

Я спросил его, каков уровень зарплаты обслуживающего персонала в Вегасе. По всей Америке эти люди трудятся за нищенскую зарплату и часто им не по карману жизнь в городах, где они работают.

«Здесь абсолютно не тот случай, — сказал мэр. — С чаевыми они приносят домой от сорока до пятидесяти тысяч в год. Если оба супруга работают, они могут купить дом с бассейном, словом, воплотить американскую мечту». Мэр говорил спокойно, без возбуждения, как человек, полностью владеющий фактами.

На одной журнальной обложке, висевшей в рамке на стене, был изображен плейбоевский кролик, обнимающий улыбающегося Оскара Гудмана, с подписью: «Секс в большом городе». Я указал на фотографию и спросил об отношении города к проституции.

«Проституция в Лас-Вегасе вне закона, — ответил мэр. Его голос дрогнул. — Для тех, кто хочет воспользоваться услугами жриц любви, в тридцати километрах от города расположены лицензированные бордели. Да, есть элитные девушки по вызову, работающие при отелях. Но любой, кто будет говорить о Лас-Вегасе, как о городе разврата, мягко говоря, погрешит против истины».

«Как мэр, вы стоите на страже закона в Лас-Вегасе, в том числе нравственного. А сами спокойно признаете, что при отелях трудятся так называемые девочки по вызову…»

«Мы активно боремся с проституцией. Но, к сожалению, у города недостаточно ресурсов для того, чтобы окончательно покончить с этим злом. Мы не преследуем девочек по вызову, но проститутки на улице — это совершенно другое явление, с ним нельзя мириться». Он добавил, что уличные девки оскорбляют чувства граждан и являются разносчицами заболеваний.

Я заподозрил его в неискренности. Показалось, он ходит вокруг да около, а не говорит то, что думает. Городская казна переполнена поступлениями от налогов индустрии азартных игр, а у мэра «недостаточно ресурсов». Выборочная борьба с проституцией, без сомнений, имела банальную подоплеку. Элитные девочки по вызову не создают проблем и приносят неплохие барыши. Уличные же проститутки вредят блестящему имиджу города.

Владимир задал вопрос об этнических предрассудках, и мэр с уверенностью ответил, что Лас-Вегас — самый толерантный город из всех, которые он только знает. «Мы настоящий плавильный котел».

В ответ на традиционный вопрос Познера об американской мечте Оскар Гудман сказал, что она жива и здравствует в Лас-Вегасе. «Это город воплощенной мечты!»

Владимир спросил, насколько конституционный Билль о Правах отвечает интересам современной Америки. Мэр отвечал красноречиво.

«Конечно же, его базовые принципы значимы», — сказал он. Как адвокат, он не раз имел возможность убедиться в их жизненной ценности. Они несомненно пошли на пользу нации. Мэр работал со многими присяжными и глубоко верит в мудрость и порядочность простых людей. В первый раз за все время нашей беседы в его голосе не было ничего искусственного. Видно, вопрос Владимира затронул какие-то струны его души, и он говорил искренне.

Я еще раз быстро перепроверил свои вычисления количества проблемных игроков: десять процентов от тридцати пяти миллионов — это три с половиной миллиона, а десять процентов от них — это триста пятьдесят тысяч, никак не тридцать пять тысяч. Когда я указал на это мэру, он сначала заспорил, но потом согласился. Я впервые увидел смущение на его лице.

«Не ставьте меня в неловкое положение с моей плохой математикой, не показывайте это в фильме», — попросил он Владимира. Познер уверил его, что кадры, где он ошибся в расчетах, не будут показаны. Я согласился, что это справедливо. Но для меня проблема была не в математике. Мэр полностью владел информацией о жизни города, он знал о проблемных игроках, но не удосужился узнать о размерах проблемы. И одновременно отказывался от какой-либо ответственности за ее решение. Я указал на стоящую на столе фотографию, где мэр был снят с внучкой на какой-то религиозной церемонии. «Вы, судя по всему, верующий человек. Человек, который чтит Конституцию и верит в справедливость. Но вы возглавляете город, существующий за счет бизнеса, который церковь называет греховным. Не находите ли вы здесь моральной неувязки?» Мэр помолчал, а затем, изобразив улыбку на лице, сказал: «Легко судить со стороны. Я думаю, ничего нет безнравственного в том, чтобы трудиться во благо своего города, развивая услуги, которые можно выгодно продать, потому что есть люди, готовые их купить».

Я не верил ему. И видел, что там глубоко внутри, под адвокатским лоском и мэрским щегольством, он не верит самому себе.

Вернувшись в мотель, я опросил уборщиц в отеле, довольны ли они своей зарплатой. Им платили по 7,65 доллара в час. В год это получается пятнадцать тысяч триста долларов минус налоги.

Надо бы доложить об этом мэру.

* * *

Владимир, Иван и я ехали по восьмиполосной автостраде, параллельно Стрип. Справа от нас открывался знаменитый горизонт с огромными зданиями и сверкающими огнями. Мы провели в Лас-Вегасе три дня, смешиваясь с бесконечными толпами людей, болтающихся днем и ночью без какой-либо цели.

Владимир спросил, как понравился нам город. Пока я молчал, пытаясь сформулировать ответ, Иван ответил и за себя, и за меня: «Это город одиноких сердец».

Глава 9
Сан-Франциско

Вся группа поехала из Лас-Вегаса в Сан-Франциско, я же полетел на самолете. Мне хотелось посетить мать, она жила в пятидесяти милях к северу от города, в доме моего детства.

Было приятно ехать через огромный мост Голден Гейт, мимо лесистых холмов, по волнистым полям юга Сономы и затем подняться в устье Лунной долины. В отличие от Калифорнии, где землепользование отдано на откуп торговцам недвижимостью, в округе Сонома действует строгое законодательство, согласно которому сельскохозяйственные угодья и склоны гор нельзя делить на мелкие участки. Как результат, даже при удвоившемся за тридцать лет населении здесь нет больших густонаселенных пригородов, так что Долина Сонома практически не изменилась с той поры, когда я был ребенком.

Через некоторое время я добрался до Центра развития Сономы. Это учреждение для умственно и физически отсталых людей. Постройки этого центра находятся недалеко от дороги и отделены от нее большим зеленым газоном. Здания те же, что и в моем детстве, стены, окрашенные в пастельные тона, все так же опрятны. В прошлом это был государственный госпиталь Долины Сонома, а еще раньше он назывался «Сонома холл». В изменении названий отражались время и суть происходивших перемен.

В пятидесятых, когда мы переехали в долину, людей, которые находились в госпитале, именовали пациентами. Многие из моих друзей называли их тупицами или тормозами. Персонал был одет в белую униформу. Пациентов можно было разделить на две группы: полностью недееспособные и почти нормальные люди, лишь слегка заторможенные. Последние работали под руководством медперсонала в прачечной, на молочной ферме и во фруктовом саду на склоне горы Сонома. У них не было никаких прав, и труд их не оплачивался. Это заведение менялось адекватно изменениям американского общественного сознания. Будучи губернатором Калифорнии, Рональд Рейган решил, что государственные госпитали чересчур накладны для госбюджета. Основоположник современных сокращений расходных статей, Рейган резко снизил финансирование больниц, и тысячи пациентов оказались на улицах городов. Этому примеру последовали по всей стране, и сегодняшние американские бездомные — наследство прошлых реформ. Так же как и то, что тюрьмы и исправительные колонии стали главным прибежищем для умственно больных.

Но не все, что происходило, было неправильным… Тех, кто сейчас живет в Центре развития Сономы, называют постояльцами, и дети не зовут их тормозами. Персонал не ходит в белом и во много раз более профессионален, а еще здесь всерьез занимаются реабилитацией больных. Лечение постоянно улучшается. Денег все так же не хватает, но общество знает, что инвалидам необходима постоянная помощь… Я приехал в Глен Эллен, город моего детства. Почти все постройки в маленьком торговом районе были те же, что и раньше, но вывески изменились. «Инструменты Фергюссона» превратились в офис по продаже недвижимости, магазин алкоголя Слима Уоллиса стал маленьким рестораном, магазин Лунной долины, где я покупал продукты, теперь торгует исключительно деликатесами. Но высокий тротуар остался таким же, как и сорок пять лет назад, когда я сидел на нем в обеденный перерыв и поедал французский батон с салями, запивая все это колой «Ройял Кроун». Мост через речку Сонома не изменился, также неизменно под деревом топчется кучка южноамериканских работяг, стоящих в надежде на дневной заработок.

Цены на недвижимость в округе Сонома вознеслись до небес за прошедшие десятилетия, а в самой долине рабочие и фермеры уступили свои земли виноделам. В 1956 году мои родители купили свой дом и амбар на трех гектарах за двадцать семь тысяч пятьсот долларов. Пятьдесят лет спустя эта недвижимость стоит полтора миллиона. Многие простые люди не могли себе позволить жить в Глен Эллен.

Я переехал мост над Калабеза Крик, с которого рыбачил в детстве. Я приносил домой маленькую форель, которую готовили на ужин. Но за последние десятилетия система орошения виноградников нарушила водный баланс, и теперь русло речки стало сухим. Никто из вновь прибывших в долину не видит никаких изменений, так же как все мы верим в то, что мир, в который мы приходим, был таким всегда, — это слепота, пугающая и освобождающая одновременно. Пугающая — оттого что вы не узнаете места, в которое вы приехали, до тех пор, пока не поймете, где же вы были. Освобождающая — потому что невозможно увидеть прошлого, того места, что лежит перед вашим взором.

Я повернул на Хена Роуд к дому матери и в который раз восхитился пышными кронами деревьев. Я люблю Монтану за ее красивейшие сельские просторы, скалистые горы и хвойные леса. Приближаясь к дому и видя большие узловатые дубы под густой кроной, ты понимаешь, какой роскошной и гостеприимной может быть природа. Выросший среди деревьев, я принимал их существование как должное. Прежде, приезжая навестить маму, я часто потихоньку входил в дом через дверь, расположенную за спинкой кресла, в котором сидела мама, иногда из этого получался сюрприз. В этот раз она увидела меня сразу и просто сказала: «Ну, как ты, дорогой?» В свои 94 года она утратила чувство времени. Я вышел в Патио и думал о симптомах времени… Моей матери было пять лет во время Октябрьской революции; 23 — когда Ильф и Петров проехали по Америке; 33 — когда взорвалась первая атомная бомба; 51 — когда убили президента Кеннеди. Когда она родилась, машины еще были диковинкой, а самолеты едва отрывались от земли. Я смотрел на дубы, на их ветви, нависающие над домом, на их стволы и густую листву. Деревья как будто обнимали землю и делали это место уютным. Но было кое-что еще. Наш дом был построен в сороковые годы, и от времени образовались трещины в фундаменте. Зимний сад просел под тяжестью виноградной лозы. Неожиданно мне пришло в голову, то что присутствие людей в этом месте, которое я называю домом, совершенно временное явление, длящееся только благодаря постоянным усилиям. Если бы не настойчивость людей, деревья и лоза вернули бы себе эту землю, и все было бы так, как прежде…

* * *

Я присоединился к группе в Сан-Франциско, в гостинице Холидей Ин, на восьмой авеню недалеко от Маркет-Стритс. Отель находится на границе между разными частями города. На восток простирается промышленный район, на северо-восток — Юнион-сквер, а там уж рукой подать до Чайна-тауна и финансового центра. Строго на север от отеля расположены беседки, развалины домов, маленькие, почти игрушечные домики и населенный бродягами парк. К северо-западу находился впечатляющий комплекс городской мэрии, а также галереи и здания музеев.

Открытый продуктовый рынок расположен в квартале от нас, и я предложил снять интервью с фермерами и покупателями рынка. Мы снимали около часа.

Во времена американской революции в 1776 году девяносто процентов населения были крестьянами, они питались исключительно тем, что выращивали сами. На волне иммиграции и индустриальной революции города быстро росли, и к 1900 году половина американцев уже стала горожанами. Во второй половине двадцатого века высокая эффективность труда и огромные федеральные субсидии превратили американское сельское хозяйство в огромные корпоративные фермы. В конце девяностых более двух третей свиней были выращены на откормочных фабриках, вмещающих более пяти тысяч животных. В начале двадцать первого века количество людей, выращивающих пищу, чтобы прокормить себя, стало настолько мизерным, что статистическое бюро США прекратило их подсчет.

Промышленное производство продовольствия имеет свои преимущества. Самое неоспоримое — дешевизна продуктов; американцы в процентном отношении тратят меньше своего бюджета на еду, чем жители любой другой индустриальной державы. Также это повышает стандарты качества продуктов, примерно одинаковый хлеб, молоко, мясо и полуфабрикаты вы можете купить по всей стране.

Но, как мы убедились во время нашего путешествия, существуют также и проблемы в индустрии питания. Самое очевидное — это однообразность продуктов. Наша команда впала в депрессию от одной и той же еды… США — это страна иммигрантов, и все они привезли с собой свои собственные кулинарные рецепты, обогатившие американскую кухню. Массовые продукты, наоборот, нивелируют это разнообразие, и гастрономические пристрастия американцев отчасти деградируют.

Есть еще очень важные, скрытые факторы. Низкие розничные цены на продукты напрямую зависят от больших субсидий, государство поддерживает цены на кукурузу, зерно и молоко. Субсидирует химическую промышленность, выпускающую удобрения, от которых зависит производство продуктов. Активное использование гербицидов, пестицидов и антибиотиков вызывает бесконечные мутации и адаптации сельхозкультур, и этот фактор, как ни парадоксально, приводит к еще более обширному использованию химикатов…

Продукты, произведенные промышленным способом, содержат в себе обработанные ингредиенты и простой сахар. Эта дешевая калорийная еда способствует ожирению. Один пример: лишний вес — главная причина диабета у взрослых. И Соединенные Штаты — это первая страна, которая столкнулась с эпидемией этой болезни среди детей. Ухудшение здоровья все чаще связывают с некачественным питанием. В продуктах содержится много химикатов, а усиленное использование антибиотиков способствует появлению новых штаммов болезнетворных микробов. Как результат, все больше и больше американцев озабочены тем, насколько безопасна для здоровья продукция сельскохозяйственной индустрии.

Ну и наконец, очень важный вопрос о расходовании энергии, и это существенно, ведь над планетой нависла реальная угроза глобального потепления. В 1950 году, к примеру, в Монтане семьдесят процентов потребляемых продуктов были произведены внутри штата. Теперь это всего двадцать процентов. Обычный помидор в Соединенных Штатах везут две-три тысячи километров до того, как он попадет на стол. Перевозить на дальние расстояния то, что может быть выращено на месте, просто безответственно. Тогда, августовским утром, на фермерском рынке нам еще не было известно об этих фактах. Мы увидели расслабленных людей, передвигающихся меж красочных стеллажей и ярких навесов. Увидели то, как покупатели пробуют персики, початки кукурузы, латук, изучают качество товара и цены, в то время как фермеры расхваливают и то и другое.

Вот одна из сцен, которую мы сняли.

Аполлинарий, совладелец компании «Ерена, Органик Фармс». Его отец, Ерена, привез свою семью в Соединенные Штаты в 1968 году. С двумя сыновьями он работал на хлопковых плантациях южной Калифорнии. Когда Цезарь Чавес предпринял попытку объединить сельхозрабочих, они решили самостоятельно заняться сельским хозяйством. Хозяева земли снабжали их семенами, удобрениями и инструментами. Выручка с продажи урожая делилась между сторонами. Таким образом семья Ерена выращивала клубнику в течение двенадцати лет. А потом они взяли землю в аренду. Иметь сорок акров земли было не очень выгодно с экономической точки зрения до тех пор, пока они не нашли свою нишу — экологически чистые продукты. И вот, спустя десять лет они наслаждаются успехом.

Лицо Аполлинария слегка округлое, с натянутой кожей. Это лицо человека, знающего, что такое труд и терпение. Он сказал, что новые проблемы угрожают деятельности фирмы. Растущие цены на топливо заставляют фермеров покупать большие грузовики для перевозки продукции. Еще одна угроза исходит из Мексики, откуда импортируется все больше фруктов и овощей. Там рабочим платят четыре доллара в день. И все же он с оптимизмом смотрит в будущее.

Его дочь обслуживала клиентов, пока мы с ним говорили. Ей девятнадцать лет. Большие карие глаза, очаровательное круглое лицо, глаза, не видевшие трудных времен, хотя она работала в поле с пяти лет. Зато сейчас она собирается поступить в колледж. Вопрос, хочет ли она выйти замуж и иметь детей, смутил ее… Я поговорил с покупательницей — высокой, стройной женщиной, с большими золотыми сережками. Она была учительницей. Пришла на фермерский рынок по нескольким причинам: свежайшая и здоровая пища, желание поддержать семейные фермы, на которых, по ее убеждению, лучше заботятся о земле и о благе семьи, как таковой. Она убедительно говорила о еде как об отражении общественных ценностей, о том, кто мы есть как нация и как страна. Я рассматривал прилавок Ерены: зеленые и желтые кабачки, красные, зеленые и желтые перцы, черника, малина, клубника — все такое яркое, свежее и сияющее. Мне было приятно думать о том, что я здесь побывал.

* * *

Выйдя с рынка, я увидел фонтан перед бетонной стеной с надписью. Я подошел ближе.

«Мир на земле не может быть следствием заботы одного человека, группы людей или страны. Мир должен покоиться на совместных усилиях всего мира.

Франклин Делано Рузвельт»

Это была выдержка из его обращения к конференции в Сан-Франциско, на которой была основана Лига Наций. «Холодная война» началась через два года. А через сорок четыре года Советский Союз развалился, и Соединенные Штаты стали единственной в мире супердержавой. В 2001 году на Америку напали девятнадцать человек, вооруженных канцелярскими ножами, бельевой веревкой и религиозным фанатизмом. С тех пор наша страна оказалась втянута в войну без правил. Конфликт, раздуваемый исламскими фундаменталистами, при достаточно ироничном наборе обстоятельств: большинство мусульман живет под управлением диктаторов, режимы которых поддерживаются Соединенными Штатами. Для миллионов молодых мусульман единственный шанс получить обучение — это медресе фундаменталистов. После 11 сентября около двадцати лидеров моей страны без публичных дискуссий сформулировали то, каким будет ответ на вызов фундаменталистов. Единодушие и использование шока и страха перед военной силой Америки.

Стоя на площади Сан-Франциско, я задавался вопросом: когда последний раз хоть кто-нибудь читал слова Рузвельта?

От фонтана напротив располагается маленькая площадь, где вдоль низкой стены на лужайке стоят палатки. Около тридцати бездомных людей сидят вдоль стены или лежат на траве, наслаждаясь августовским солнцем. Их возраст варьируется от двадцати до шестидесяти лет, и большинство из них черные. Когда мы подошли к ним, несколько человек разговаривали друг с другом.

Я интервьюировал молодую женщину, ей было на вид около тридцати пяти лет. Она была слегка полновата, светлые заколотые волосы, и две маленькие сережки в брови добавляли агрессии ее детскому лицу. Она пожаловалась, что она, не будучи наркоманкой и умственно отсталой, сих пор не может получить помощи. Было неясно, почему она до сих пор не подыскала себе какую-нибудь работу.

Черный мужчина отказался говорить на камеру. Его лицо под бейсболкой было довольно приятным, его речь лилась мягко. «Я ухожу», — сказал он.

Я опросил юного парня с короткими волосами и овальным лицом. Ему необходимо было побриться, и у него было только два нижних зуба. Он сказал, что он ВИЧ-инфицирован, и что он приехал в Сан-Франциско из Вашингтона, потому что в этом городе можно получить хоть какие-то медикаменты. Он был умен и начал жестикулировать, когда я спросил его, почему у него нет работы. Он сказал, что у него нет возможности получать приглашения для собеседований о приеме на работу.

Мы поймали такси, чтобы поехать в столовую для бездомных. Таксист был лет сорока, с Филиппин. Он был из первой волны иммиграции, имел две работы, он считал бездомных ленивыми и просто не желающими трудиться людьми. Он сказал, что в Америке все имеют возможность заработать. Один из его детей уже учится в колледже, и он был уверен, что остальные тоже пойдут в колледж.

Я спросил его, не считает ли он, что в Америке погоня за деньгами переходит все разумные пределы. Он не согласился. Он был больше обеспокоен жестокостью, которую пропагандируют телевидение и видеоигры.

Мы приехали в благотворительную столовую Святого Антония, и таксист ждал все время, пока я брал интервью у человека из очереди. Ему было лет пятьдесят семь. Недавно он повредил спину на работе и не мог продолжать трудиться. Из девятисот долларов, которые он получал в месяц, четыреста пятьдесят уходило на квартплату. Когда я рассказал эту историю таксисту, он был смущен. «Мы должны помогать таким людям, — ответил он, — медобслуживание должно быть бесплатным, как в Канаде. Вот это самое важное, — сказал он, — власть людей, для людей».

Обедали мы в «Голубой русалке», в ресторане около рыбацкой гавани. Красивая молодая девушка, встречавшая нас у входа, была из Владивостока. Сидя в Патио, на свежем морском воздухе, мы заказали крабовый салат и местное живое пиво «Анкор Стим».

Официантка тоже была русская, с образованием оперной певицы. Хотя она все еще была довольно молодой женщиной, ее надежды на карьеру в опере таяли день ото дня. И она раздумывала о возможности петь джаз. Мы взяли у нее интервью, и она красочно говорила о красотах и достопримечательностях Сан-Франциско. Когда мы закончили, управляющий кафе подошел, чтобы сообщить о том, что нельзя проводить интервью на территории частной собственности. После обеда мы встретились с основной группой на трамвайной остановке. Мы собирались снимать из трамвая. Это был один из обворожительно прекрасных дней в Сан-Франциско. Свежий бриз и солнечный свет, блуждающий в мерцающей зелени. Маринхиллс был прекрасно виден за Алькатрасом. А маленькое суденышко с парусом плыло по волнам с барашками прямо перед нами. Трамвай тарахтел, звенел и вибрировал, мы сидели на деревянных скамьях и улыбались абсолютно без причины. Мы только что приехали из Лас-Вегаса, контраст был грандиозный. Туристы в трамвае, казалось, и вправду вглядывались в город и людей, как бы запоминая их. Это был настоящий город настоящих людей, живущих своей настоящей жизнью. Уютное, положительное, очень доброе ощущение. Вся группа чувствовала то же самое, это было видно по их лицам, здесь и правда было хорошо.

* * *

В моем номере зазвонил телефон. Это был Валерий. В Чайна-тауне мы запланировали провести интервью. А Владимир, который должен был провести их, столкнулся с некоторой проблемой. Мне нужно было встретиться с ним через пятнадцать минут. Это было неприятно — возможность сделать хорошее интервью прямо пропорционально времени, выделенному на его подготовку.

Я бывал в Чайна-тауне много раз за те сорок лет, что я прожил в Калифорнии. И почти всегда я заезжал туда перекусить. Это совершенно особая часть Сан-Франциско. Узенькие улочки, маленькие магазинчики. Но однажды меня озарило, что за все это время я ни разу не говорил с настоящим китайцем.

Пожилой человек в Китайском историческом музее ожидал нас уже полтора часа. Этому местному историку было больше восьмидесяти лет. Операторы снимали весь день и выпали из графика, но никто даже не позаботился позвонить и предупредить его. Я был ужасно смущен и извинился.

До закрытия оставалось полчаса, и мы быстро пробежали через простенькую, хорошо продуманную экспозицию черно-белых фотографий, отражающую историю китайцев в Калифорнии. Фотографии семей, вновь прибывших китайцев в порту, бригады на самой тяжелой работе, на строительстве железных дорог, которые принадлежат «большой калифорнийской четверке» — Хопкинс, Стенфорд, Хантингон, Крокер. Труженики жили в нищете и умирали молодыми. У Калифорнии появились железные дороги, а «большая четверка» разбогатела. Фотографии китайских магазинчиков, прачечных и других заведений. Фотографии свадеб.

Операторы снимали то, как мы усаживались на складных стульях в узком зале. «Очень важно, — сказал он, — чтобы следующее поколение китайцев знало историю. Это нужно для того, чтобы ориентироваться в сегодняшнем мире, они должны знать свое прошлое. Они должны знать, что неприязнь к иммигрантам — далеко не редкость в Соединенных Штатах: обогатившись за счет их почти рабского труда, правительство Калифорнии приняло закон, запрещающий китайцам владеть землей, и приостановило прием иммигрантов из Китая». В его голосе не было ни злобы, ни обиды.

Через полчаса Иван Ургант и я говорили с шестью школьниками. Один из них китаец, а другие — американцы во втором поколении. Только китаец считал необходимым знать историю предков. Один из них выразил мнение большинства: «Нас интересует будущее, а не прошлое».

Хозяйка ателье сидит посреди швейных машин, повсюду обрезки ткани. Наступили тяжелые времена, и ее производство сильно сократилось. Дешевая рабочая сила в самом Китае потихоньку вытесняет ее из бизнеса. Я спросил, сколько она платит рабочим, но она отказалась отвечать.

В ресторане я расспрашивал китаянку и ее семилетнего сына. Она родилась в Китае. Ее родители сильно пострадали во время «культурной революции». В постмаоистском Китае у ее семьи было свое предприятие, они были довольно богаты, но она все же приехала в Америку, и ей здесь нравится. Она работала несколько лет за нищенскую зарплату швеей на швейной фабрике, а сейчас консультирует вновь прибывших иммигрантов из Китая. Помогает им освоиться с американскими гражданскими правами, а также учит тому, как избежать эксплуатации своими же соотечественниками, прибывшими ранее. Она говорила обо всем просто, без гордости… А в это время ее сын улыбался из-за своей порции мороженого.

* * *

Как хорошо было оказаться опять в Ист Бэй. Мы очень подвижная и растущая нация, так же как и большинство прочих, американские города и местность вокруг них быстро меняются. Но только не горы вокруг Ист Бэй. Они были такими же, как и тридцать лет назад, когда я приехал учиться в колледж Беркли. Я жил там девять лет, и хотя я никогда не чувствовал себя там как дома, мне нравились поселения на склонах холмов, их тишина и уединенность.

Дом Джоан Блейд располагается в саду на склоне и несет в себе ощущение хорошо обжитого места. Сорокалетняя Джоан выглядела скорее профессором-интеллектуалом свободных искусств, нежели человеком, начавшим политическую революцию.

Блейд является соучредителем «MoveOn.org» — группы прогрессивных политических активистов, действующих через Интернет. В 1998 году она и Веб Бойд, еще один активист из Силиконовой Долины, решили создать коммуникацию для общения и дать людям возможность выразить недовольство подковерными интригами в Вашингтоне. Почти сразу же возникло предложение, чтобы «MoveOn» собирали деньги для кандидатов в разные институты власти. Результаты были ошеломляющими. Они изменили политический расклад в Америке.

К 2004 году группа собрала одиннадцать миллионов долларов от трехсот тысяч жертвователей для восьмидесяти одного кандидата.

Но больше, чем собранные деньги, важно их происхождение. В среднем пожертвование составляет сорок пять долларов. Все больше американцев включается в этот процесс. На момент нашего интервью более трех миллионов членов сообщества были политически активны. И многие следовали за ними. Таким образом рождается новая американская демократия.

Согласен, большая политика будет и впредь привлекать людей, ибо там много денег. Инициативные комитеты научатся собирать миллионы пожертвований так же, как и крупные партии. Они будут продолжать учиться тому, как с помощью общественного мнения формировать выборные фонды, необходимые для победы при голосовании. Высокая планка бюджетов избирательных кампаний сужает возможность выбора для электората. Большие партии впервые теряют контроль. В первый раз за последние пятьдесят лет обычные граждане имеют возможность участвовать в процессе выборов на самом раннем и важнейшем этапе. И они ею пользуются.

Годами я задумывался над вопросом, важно ли это для американцев, дорожат ли они таким редким и экстраординарным даром, как демократия, или они позволят своему гражданскому чувству мутировать в потребительство.

Я сидел и слушал Джоан Блейд, объясняющую свои политические взгляды. Она лично убеждена в том, что Америка все также привержена свободе и справедливости, как того хотели отцы-основатели. Я понял, как же это все-таки замечательно: обычная женщина, с хорошими идеями, желающая действовать, использует новые технологии, придуманные совершенно для других целей, почти не желая того, вдохнула новую жизнь в демократию нашей страны.

Историк Стивен Амбрас сказал мне как-то, что последствия нечаянных действий во много раз превосходят последствия тех действий, которые планировались. А наша страна, наш мир сталкивается со смертельными проблемами, и очень просто — сложить руки под предлогом того, что у нас нет надежды. Но пример Джоан Блейд демонстрирует нам, насколько неожиданно сильными могут оказаться обычные люди, когда они захотят сделать что-нибудь хорошее.

* * *

Во время путешествия один из членов нашей группы сказал о том, что он не любит геев. Он считал их извращенцами, заслуживающими презрения. Я сказал, что у меня есть близкие друзья-гомосексуалисты. И хотя я считаю, что некоторые аспекты жизни геев предосудительны, все же гетеросексуалы и гомосексуалисты очень похожи и заслуживают равных прав. «X» не согласился.

Алена Сопина договорилась об интервью с геями-активистами из знаменитого «голубого» района Сан-Франциско Кастро Дистрикт. Ни я, ни «X» никогда не бывали в «голубых» районах. В Кастро все было необычно. Вроде бы на улице были мужчины, в обычной одежде, с короткими стрижками, но эти мужчины ходили парочками, взявшись за руки или в обнимку. От этого даже я почувствовал себя слегка неловко. Я посмотрел на «X». Если бы глазами можно было убить, он бы это сделал.

Мы брали интервью в знаменитом театре «Кастро», здание которого построено в 1922 году. Его фасад выглядел как мексиканский собор, на котором повесили неоновую надпись «Кастро». Мы вошли в фойе, выложенное гладкой плиткой. Вокруг полированное дерево. Оттуда нас проводили в зал. Он вмещал 1400 человек и представлял собой фантастический мир кинокартин «золотого века» Голливуда. Классические фрески покрывали стены, огромные органные трубы находились у сцены. Люстра огромнейших размеров висела над залом. Огромная, похожая на цветок конструкция, сделанная из сверкающих кусочков зеленого стекла. Театр хотели снести, но местные жители выступили в защиту и спасли его. Интервью должно было проходить в мезонине, и, чтобы добраться туда, мы поднялись по застланной ковром лестнице мимо огромного зеркала в золотой раме. На стенах висели постеры кинофильмов тридцатых годов. Владимир знал историю здания и его архитектуру и говорил об этом с хозяевами просто и расслабленно, как будто вспоминал о чем-то добром и светлом из своего прошлого. Когда мы начали интервью, ворвался человек, представившийся администратором. Ему было за пятьдесят, у него были коротко стриженные седые волосы, мускулистые руки и жесткое лицо повидавшего жизнь человека. В его глазах за блеском начальственности проскальзывал страх. С ним никто не связывался, сказал он, он ничего не подписывал и ничего не разрешал. Владимир внимательно выслушал и извинился за причиненные неудобства. «Конечно же, — сказал он, — нам нужно было следовать установленным правилам, и мы с удовольствием заплатим необходимую сумму». Поведение администратора сразу же поменялось, его значимость была подтверждена, и он тут же вернулся к нормальной форме общения, наслаждаясь возможностью участвовать в событии.

Дуг Себаста работал в департаменте здравоохранения Сан-Франциско, в отделе СПИДа, в секции профилактики ВИЧ-инфекции. Он был строен, ростом около ста семидесяти пяти сантиметров, с коротко стриженными рыжими волосами, усы и борода оттеняли длинное овальное лицо с тонким, чуть искривленным носом. Красивый и сильный был этот человек. Что-то странное было с его кожей, немного грубой, с серыми линиями морщин на щеках. Живые глаза смотрели на нас оценивающе, лицо освещала улыбка — лицо умудренного интеллектуала, лицо героя русского романа, лицо человека, понимающего юмор и знавшего трагедии.

Он жил в городе двадцать шесть лет, привлеченный сюда либерализмом и терпимым отношением к геям. Владимир расспрашивал его о районе Кастро.

Дуг Себаста сказал, что Кастро Дистрикт был назван в честь одного фермера и раньше был общиной ирландских иммигрантов. В восьмидесятых он превратился в общину «голубых». Здесь геи чувствовали себя в безопасности, и он превратился в форпост борьбы за права геев. Сейчас геи живут по всему городу. Я спросил Дуга о его газетных репортажах, касающихся появления новых лекарств для лечения ВИЧ, и о том, что многие геи возвращаются к небезопасному сексу, не используют презервативы. «Некоторые люди считают, что это распущенность и безответственность. Что вы на это скажете?»

«Я бы отказался от терминов «распущенность» и «безответственность». Сексуальное поведение и есть сексуальное поведение, и мы живем в стране, которая всерьез не верит в традиционную моногамию».

Он сказал, что если бы люди занимались безопасным сексом, это наверняка не было бы безответственно. Потом добавил, что «после двадцати пяти лет ВИЧ и СПИДа обычные призывы к ограничению количества партнеров и об использовании презервативов уже не работают».

«У меня самого СПИД, — сказал он. — Есть новые пути защиты от заражения других людей». У него у самого постоянные отношения уже двадцать шесть лет. «Я не могу ничего придумать более семейно ориентированного, чем наши отношения».

Что-то от эльфов было в Дуге. Озорной юмор сквозил в его речах. В какой-то момент Владимир спросил о принятой терминологии: «Если я не гей, то кто я?»

Дуг улыбнулся. «Ну, я не совсем уверен… Мы с вами слишком мало говорили, чтобы я мог знать о ваших чувствах. — Он сделал паузу. — Вы, наверное, спрашивали…»

Все лежали от хохота, а у него в глазах появились искорки. Владимир упомянул о том, что видел гей-парад в Кастро двадцать лет назад.

Дуг улыбнулся. «Когда общество отвергает тебя — ты должен отвергать общество!»

Познер спросил, чего бы ему хотелось для геев — чтобы они выделялись или, наоборот, чтобы стали незаметны?

«Мне бы хотелось и того и другого. Хотелось, чтобы у геев и лесбиянок были дети. Я считаю, что это один из способов интеграции секс-меньшинств в общество». Выборы показали, сказал он, что «большинство американцев согласны с тем, что гомосексуалисты — это достойные, нормальные люди, заслуживающие равных прав. Но все-таки есть что-то замечательное в том, чтобы быть другим. Чувство индивидуальности, чувство свободы, наслаждения…»

Я спросил, не подтачивает ли солидарность геев то, что общество начало принимать их.

«Я считаю, что это правда. Это такое развитие общества, когда люди становятся более восприимчивы, глубже взаимодействуют с основным социальным течением, и политика и чувство необходимости, объединявшие людей, теряют свою остроту».

Владимир попросил его закончить предложение: «Для меня быть американцем значит…»

«Хм, хороший вопрос…» Дуг Себаста задумался на несколько секунд. «Для меня быть американцем значит быть открытым и иметь желание знать обо всем остальном мире».

Интервью закончилось. Дуг и его друзья предложили показать нам Кастро, и следующий час мы гуляли по улицам. Аптеки, продуктовые лавки, секс-шопы, книжный магазин… Мы шли двумя группами. Я и Дуг впереди, а операторы снимали нас.

Он казался полностью открытым человеком, и мне захотелось быть честным с ним. Я сказал ему, что в конце семидесятых, когда я баллотировался в Конгресс, я разговаривал с группой геев-активистов, ища их поддержки. Они долго со мной говорили, и они обвинили меня в нарциссизме, как в личном, так и политическом. Будучи озабоченными правами геев, они абсолютно не интересовались более широкой борьбой за эмансипацию. И напротив, лесбиянки, с которыми я общался, больше заботились об обществе, нежели о себе. Я рассказал об одной лесбийской паре, которая просто хотела знать, поддержу ли я, как конгрессмен, их право на воспитание детей. Их просьба шла от самого сердца.

Он не спорил с тем, что истоки движения геев и лесбиянок разные, последнее (движение лесбиянок) было частью более широкого движения женщин за эмансипацию.

Мы зашли в гей-бар. Двери и окна его выходили на улицу. Было много целующихся парочек. Я сказал Дугу, что это и есть то самое, показное, публичное проявление сексуальности, о котором рассказывали мне мои друзья-геи и которое казалось мне неестественным и глупым. «Как вы считаете, я прав?»

«Необязательно, — сказал он, — общество геев со временем изменилось, сначала оно отражало процессы, долго подвергавшейся репрессиям гей-культуры. Но времена меняются. Здесь было восемьдесят или девяносто баров для геев, сейчас в Кастро восемь или девять, многие мужчины теперь поддерживают моногамные, долгосрочные отношения».

Операторы зашли в книжный магазин, на витрине которого стояли руководства по сексу для геев. На обложке одного из них «голубая» порнозвезда лежала в провокационной позе с открытыми ягодицами. Я спросил Дуга, насколько такого рода книги и такого сорта магазины отражают реальные сексуальные отношения геев. Он сказал, что всего понемногу. И, стоя там, меня озарило, что я мог задать тот же самый вопрос в сотнях мест в Лас-Вегасе, секс на продажу был везде, от легкой эротики до жесткого порно. Почему все остальное не произвело на меня столь неприятного впечатления, как эта обложка?

Уже сидя в машине, я посмотрел на «X». Он был со второй группой во время пешей прогулки. Его жесты немного изменились. Он был сам собою и был вполне расслаблен.

«Ну, что ты думаешь?»

«Странно, в России все это выглядит очень вызывающе, и мне это очень не нравится, а эти люди… — он подыскивал правильные слова, — они вроде как нормальные люди, только геи».

Глава 10
Лос-Анджелес

Мы выехали из Сан-Франциско после обеда и направились на юг. Первая остановка должна была быть в Саннивейле, там находилась начинающая фирма, занимающаяся разработкой программного обеспечения, — «Евер Ноут». Она была основана иммигрантом из России и старым другом Владимира Степаном Александровичем Пачиковым.

По дороге Владимир рассказал мне о своем друге. Он был гений в математике и к тому же был политически активен. Его исключали из школы несколько раз за то, что он выражал взгляды, противоречащие советской идеологии. Российская академия наук присвоила ему звание доктора наук. Он занимался разработкой плана компьютеризации всей советской школьной системы, и на постсоветском пространстве он был одним из лидеров российской индустрии программного обеспечения. Как и многие другие русские программисты, он стал предпринимателем и переехал в США. Он создал и продал несколько фирм, зарабатывая на организации процесса. «Евер Ноут» — последнее его предприятие, сотрудники которого занимались разработкой компьютерной системы для сохранения всех видов информации.

Владимир и Степан поздоровались, широко улыбнулись и обнялись. Мне сразу понравился этот русский иммигрант. У него было необычное лицо, доброе, красивое и умное одновременно. Короткие русые волосы, широко расставленные глаза, большой нос. Он был среднего роста и килограммов на десять тяжелее, чем следовало бы. Его объемный торс был скрыт под свитером крупной вязки. Он обошел всю комнату, поздоровался со всеми, и по какой-то причине мне пришло в голову, что он двигался удивительно легко, как физик, человек, который понимал глубочайшие тайны вселенной и прекрасно знал, где находится. Был уже час дня, и, зная, как это у нас происходит обычно, я потерял всякую надежду на ланч. Но Степан Пачиков имел свои планы на этот счет. За все наше путешествие он был единственный, за исключением имамов в Деарборне, кто позаботился о нашем пропитании. Он заказал всем отличный ланч, сэндвичи, креветки, салаты, сладости и еще проверил, чтобы мы все выпили по эспрессо, как добрый и гостеприимный хозяин. Владимир брал у него интервью на русском языке, я понял только обрывки. Я настолько был впечатлен этим человеком, что, уезжая, дал ему свою визитку с настоятельным приглашением посетить нас в Монтане. Это правда, когда мы говорим, что Америка — страна иммигрантов. Например, этот человек, принесший ум, талант и добрую волю своей новой родине.

* * *

Обычно дорога из Саннивейла в Лос-Анджелес занимает семь часов. Можно поехать по 145-й или по 101-й дороге. Первая прорезает насквозь долину Централ Велли с ее огромными фермами, пригородами и торговыми центрами. Ехать по 101-му хайвэю, проходящему мимо красивых холмов с дубравами, во много раз интересней. Но Владимир и Валерий хотели ехать вдоль побережья, по старому шоссе хайвэй 1. Якобы это был маршрут Ильфа и Петрова. Но настоящей причиной этого желания была любовь Владимира к океану.

Когда я говорю, «хайвэй 1 идет по побережью» — это буквально так. В большинстве мест он точно следует извилистому контуру прибрежных скал. Если вас укачивает в автомобиле, то лучше по этому пути не ехать. Так как эта узкая двухполосная дорога вьется между скал, здесь не место водителям, склонным восхищаться открывающимися пейзажами. Ни один из этих аргументов не разубедил Владимира отказаться от руля.

Через несколько часов пути на север солнце заходило на запад, прекрасное освещение потихоньку менялось. Каждый новый открывающийся вид был еще прекрасней. И раз за разом за пассажирской дверью мелькал обрыв к океану пятьдесят метров глубиной.

«Ну и что ты об этом думаешь?» — восклицал Познер с горящими глазами, глядя на великий Тихий океан. А тем временем наша машина устремлялась к обочине либо выезжала на встречную перед «слепым» поворотом. Через некоторое время опять: «Ты только посмотри!» — и это значило, что перед нами был опять умопомрачительный вид.

Я должен признать, это было красиво… Но я не мог наслаждаться видами, в то время как мой внутренний голос все время вопил: «Боже! Мы сейчас разобьемся!»

Пути Господни неисповедимы. И в этот день он (или она) решил, что мы сегодня не умрем. Спустившись вниз к побережью невредимыми, мы приехали в ресторан «Напте», где Владимир, по его словам, был двадцать лет назад. Он пообещал нам прекрасный вид и лучшие гамбургеры в мире! Он не обманул.

В семидесятых и восьмидесятых годах я часто бывал в Лос-Анджелесе. У меня были там хорошие друзья, но сам город мне никогда не нравился. Когда Ильф и Петров проезжали здесь в тридцатых, это был тихий городок, и только в Голливуде наблюдалось оживление. Тогда еще в Пассадене росли апельсиновые рощи.

Все это исчезло задолго до моего приезда в Лос-Анджелес. Город превратился в однообразный, аморфный, постоянно растущий организм без определенных границ, которые бы мог заметить приезжий. Нездоровое, коричневое облако смога покрывало все вокруг. Он был как опухоль, увеличивающаяся за счет забитых автомобилями артерий автострады. Сейчас, в 2006 году, единственное изменение, которое я заметил — эта опухоль стала еще больше.

Поездка по побережью заняла у нас тринадцать часов. Мы приехали в три тридцать после полуночи. Здесь нам предстоял долгожданный день отдыха, единственный за пятидесятидневное путешествие. Но у меня и Алены Сопиной была проблема. Растущая испаноязычная иммиграция и растущая политическая мощь иммигрантов из Латинской Америки были основными темами нашего документального фильма. И остановка в Лос-Анджелесе была запланирована для интервью по этому вопросу.

Из Москвы Алена связалась с латиноамериканским активистом, который должен был организовать несколько встреч, но он куда-то исчез. Несмотря на мои многочисленные визиты в Лос-Анджелес, у меня не было ни одного знакомого латиноса. Но были два человека, которые могли нам помочь. Мой старший брат, Стив, который работал в Калифорнийском департаменте парков и специализировался на озеленении городов и найме этнических меньшинств для работы в парках. Он знал нескольких политиков. Еще мой близкий друг на протяжении двадцати лет, Марша Хоббз, она жила в Лос-Анджелесе. Мы познакомились в восьмидесятых, когда Марша руководила отделом по сбору средств для зоопарка Лос-Анджелеса, и мы сотрудничали с ней по вопросам спасения калифорнийского кондора. На протяжении всей моей жизни я знал разных людей. Но никто даже отдаленно не мог сравниться с Маршей. Если о ком-то и можно было сказать, что он знает всех, то это она. И если тебе очень-очень нужно что-то сделать, сделать быстро и хорошо, то это может сделать только она. Звонки Стиву и Марше дали нам список возможных контактов, а звонки по этому списку составили расписание интервью. Католические священники с латиноамериканскими корнями, бывшие члены банд латино, и специалист департамента полиции Ван Нуйс, сенатор штата Ричард Аларкон. Марша также позвонила мэру Лос-Анджелеса, которого она хорошо знала. Когда она мне перезвонила и сказала, что за такое короткое время нельзя договориться о встрече с мэром, в ее голосе сквозило раздражение. В свою очередь, я был рад, что я не мэр.

Банды — это давнишняя калифорнийская проблема. В 1978 году, когда я был членом комиссии штата по исполнению наказаний, я разбирался с составами банд и с их специализациями. В те времена они формировались на этнической основе: мексиканская мафия, Нуэстра фамилия, семья Блек Гуэрилья и арийское братство. Они зарабатывали на продаже наркотиков, проституции и иногда вооруженных ограблениях. В 2006-м молодежные банды стали неотъемлемой частью городского пейзажа, и в них преобладала латиноамериканская составляющая.

Ван Нуйс — это одна из частей «Большого Лос-Анджелеса». Мы договорились об интервью с лейтенантом Сторикером в отделе полиции по борьбе с организованной преступностью. Он был в форме. Квадратное лицо, короткие, цвета песка волосы, прямая осанка. Банды пополнялись детьми из неполных семей. Там, среди старших товарищей, они находили замену отцу. Наиболее жестокими были войны за сферы влияния между бандами. В меньшей степени — вылазки одиночек. Преступная деятельность меняется, и очень тяжело расследовать новые дела.

«Силы правопорядка могут остановить незаконные действия, — сказал лейтенант Сторикер, — но мы не можем уничтожить банды».

В девяностых годах в штате был принят закон об ужесточении наказания, удлинении сроков заключения и обязательном заключении под стражу после трех осуждений. «Три удара — и ты в ауте». Я сказал Сторикеру, что, когда работал в комиссии штата по исполнению наказаний, в тюрьме штата находилось тридцать две тысячи человек. Сейчас там — 165 тысяч. За двадцать пять лет — рост в пятьсот процентов. Основной прирост составили нарушения закона без применения насилия — пьяные водители и продавцы наркотиков. Я спросил об отношении лейтенанта к этим законам: ограниченный бюджет штата, взлетевшая до небес стоимость содержания в тюрьме, не мешает ли это заниматься теми социальными проблемами, связанными с бандами, о которых он сам нам говорил?

Он ушел от ответа. «Мы должны арестовывать нарушителей закона».

Через час мы сидели в офисе сенатора Ричарда Аларкона. Примерно ста семидесяти семи сантиметров роста, стройный, немного угловатое, приятное лицо. На нем был хорошо сшитый костюм. У него твердое рукопожатие. На стенах кабинета висело много фотографий, на которых запечатлен он, в обществе с другими политиками. Он был настоящий политический старожил. Шестнадцать лет во главе Лос-Анджелесского городского совета и два срока сенатором от штата.

В его округе проживало восемьсот тысяч человек, многие из них испаноязычные, но большинство избирателей были англоговорящими. Таким образом, сенатору Аларкону приходилось обращаться к обеим этническим группам.

Он хорошо говорил, обдуманно и на удивление честно. Он спросил нас, почему мы выбрали его, в то время как здесь есть более влиятельные сенаторы.

«Нам сказали, что вы прогрессивны», — произнес я, и он улыбнулся. Из всех людей, с которыми мы говорили во время нашего путешествия, единственный кто заострил внимание на влиятельности корпораций был сенатор Аларкон. Он сказал, что они влияют на экономическую и политическую жизнь Америки во много раз сильнее, чем можно было бы ожидать. Корпорации были созданы для того, чтобы служить на благо людей, и сейчас за ними нужно следить, чтобы они это делали. Он сказал, что был автором закона, который поощрял деятельность корпораций, направленную на благо общества, а не на максимальную прибыль. Он улыбнулся: «Он не прошел».

«Меня обвинили в том, что я коммунист и социалист, — сказал он, — но вне зависимости от системы — коммунизма, социализма или капитализма — жадность — это угроза любой из этих систем».

Он говорил тоном учителя, и он был им. «Наша страна», по его словам, «нуждалась в балансе между предпринимательством и представительным правительством».

Интервью закончилось, и мы собрались идти. Сенатор протянул руку Познеру: «Я знаком с вашей работой, и для меня честь — видеть вас здесь. Я помню телемосты и вашу работу во время «холодной войны». Я хочу поблагодарить вас за вашу помощь в этом общении».

* * *

Московских водителей я всегда считал очень агрессивными и в то же время удивительно рациональными. Поэтому я решил, что русские, которые были за рулем в этом путешествии, — исключение. Они вели себя за рулем безумно.

Некая сноровка необходима для того, чтобы вести караван из трех автомобилей в плотном движении Лос-Анджелеса. И хотя в каждой машине есть рация, если ее и использовали, то только для того, чтобы сказать, что «первая машина поехала в неправильном направлении».

Пример. Дорога от нашего отеля до Ван Нуйса очень проста. Две основные дороги, один хайвей. От десяти до пятнадцати минут пути, в зависимости от плотности потока. С помощью GPS водитель первой машины продемонстрировал удивительную способность: ехать на юг вместо севера, на восток вместо запада и превратить десятиминутную поездку в почти часовую прогулку. Они также обладают редким даром — делать поездки занимательными. Развороты в неположенном месте — это любимая тактика, применяется неожиданно, поперек полос движения и без предупреждения. Еще одна — это неожиданно разогнаться и… перестроиться! Тем самым разорвать нашу цепочку. Быстрый поворот налево, и автомобили сзади продолжают движение по прямой, в то время как машина-лидер, освобожденная от ответственности, предоставлена сама себе.

Съемки фильма идут по расписанию, назначается много встреч. Благодаря шуткам GPS-навигатора и водителя, который ошибается всегда и везде, мы постоянно опаздывали. Но, по счастью, были живы.

* * *

Въезжая в Беверли-Хиллз, ты понимаешь, почему Лос-Анджелес когда-то считали раем. Неожиданное обилие растительности, узкая дорога вьется около прекрасных домов, гнездящихся на склоне горы. Строились эти дома архитекторами и строителями, которые никуда не спешили и делали свою работу на совесть. Потрясающие виды на горы и до горизонта на гладь Тихого океана.

В этих домах очень уютно, много мебели, прохладные кафельные полы, просторные патио и глубокие бассейны. Воздух нежен. Зачем торопиться жить?

В одном из таких домов мы встретились с Майком Йорком, недавно получившим гражданство, кино- и театральным актером. Шекспировским стипендиатом. Всегда очень приятно встретить развитого человека. Он был неожиданно мудр в своих суждениях и прост в общении. У Владимира получилось с ним интересное интервью, касавшееся американской политики, театра, кино, телевидения и Шекспира. Меня поразил Йорк, сказав, что его Шекспировская стипендия — это фикция, потому что Шекспира не существовало. Если быть точнее — человек, которому веками приписывались пьесы, был полуграмотен, а реальный автор почти наверняка был видным ученым тех лет.

Пока они говорили, я вспоминал того Майка Йорка, которого я помнил: молодой, красивый, смышленый, слегка женственный. Он играл любовника Лайзы Минелли в «Кабаре», одном из лучших фильмов всех времен, по моему мнению. Двое в Германии двадцатых годов. Она — наивная и амбициозная, он — наивный и идеалистичный. Подъем нацизма. Там есть грандиозная сцена. Они едут в машине щеголеватого отпрыска благородного семейства, собирающегося соблазнить их обоих. Они приезжают в маленький город. Его жители, сидя на площади, слушают местный ансамбль. Прекрасная музыка, лица людей красивы, добры. Ансамбль переходит к новой мелодии «Deutchland Uber Alles», и, слушая ее, люди меняются прямо на глазах. Лица становятся жесткими, в глазах огонь, руки двигаются угрожающе. Несколько человек встают и складывают руки в нацистском приветствии.

Когда мы уезжали от Майка Йорка, я пожал ему руку и поблагодарил за его работу в «Кабаре». Он был немного удивлен и польщен. На выходе я сказал садовнику-мексиканцу, работающему на подъездной дорожке: «Буэнос диас!» он кивнул и улыбнулся в ответ.

Ранним вечером я снова вернулся в Беверли-Хиллз, на ужин в гости к друзьям Марши Хоббз. Черный «Мерседес» был запаркован на изящно изгибающемся подъездном пути, на краю которого начинался потрясающий розарий. Хозяин дома встретил меня очень тепло. Огромный лохматый человечище 195 сантиметров роста и около 125 килограммов веса, одетый в уютные марлевые штаны и темную тенниску. Мы вошли в гостиную, мебель светлых тонов на темном кафеле. Том смешал мне напиток из рома, перечной мяты и какого-то фруктового сока, и он был хорош. Появилась его жена, маленькая, подтянутая, с хорошей фигурой. Прекрасная хозяйка, она была дружелюбной, внимательной и вежливой. Марша приехала с подругой, с которой они вместе собирали деньги на благотворительность.

Их очень заинтересовал наш документальный фильм. Я описал наш вояж по Америке. Том был уверен, что из этой истории могла бы получиться хорошая книга. Оказалось, что он работал много лет литературным агентом. И в разговоре стала очевидной его любовь к литературе. Он говорил о старых временах, когда издатели ценили книги. Да, это была их работа, и им нужно было зарабатывать. Люди выбирали издательский бизнес, по словам Тома, из-за любви к книгам. «Они могли опубликовать автора только за то, что он был хорош, отдавая себе отчет в том, что заработают они на этом не сразу». Жаль, что с появлением издательских корпораций те времена ушли в прошлое. Он говорил об этом, как будто потерял что-то очень дорогое. Мне нравился этот человек.

В комнату вошла собака — точная копия своего хозяина. Она была гигантской, ее большая голова чем-то напоминала бульдожью. Было абсолютно понятно, что, если она захочет, она порвет тебя на части. Она, наоборот, тыкалась носом в каждого, кто гладил ее, и пускала слюни.

Мы ужинали в патио, окруженном ухоженным газоном. Глубокий голубой бассейн выглядел маняще. Ужин был потрясающий. Ребрышки, приготовленные так, что мясо чуть ли не падало с костей, сладкая кукуруза в початках, прекрасный свежий салат.

Мы разговорились о разных благотворительных акциях, в которых они участвовали: охрана животных, женщины, подвергающиеся насилию, нуждающиеся дети, местная больница. Все эти проблемы требовали денег и времени.

Кто-то упомянул о недавно прошедших демонстрациях. По всей стране сотни тысяч людей маршем выражали свой протест против желания властей усилить борьбу с нелегальной иммиграцией. Десятки тысяч были на марше в Лос-Анджелесе. Почти все из них — латиноамериканцы.

И здесь, за столом, что-то изменилось. Мои новые друзья говорили о том, что используют труд иммигрантов. Они работали здесь как уборщицы, повара, няньки, садовники, выгульщики собак. Они построили здесь каменные стены, мыли машины и посуду. Хозяева открыто говорили, что многие из тех, кто работает на них, были незаконные иммигранты. Но так уж здесь было все устроено, а эти недавние события, массовые демонстрации, их расстраивают.

«Мне нравится то, как все устроено сейчас», — сказала хозяйка. Некоторые из демонстрантов несли большой мексиканский флаг. «Эти люди не преданы Америке».

С тех пор как я уехал отсюда, политическая сила латиноамериканцев очень выросла в Калифорнии, подпитываемая высоким уровнем рождаемости и иммиграцией. Мэр Лос-Анджелеса — испаноязычный, так же как и многие члены и руководители исполнительной власти. Если современные тенденции сохранятся, через два-три десятилетия латиноамериканцев станет больше, чем англоязычных.

«Что из всего этого касается лично вас?» — спросил я.

«Эти люди пользуются всеми возможными социальными услугами, и, если их численность будет продолжать расти, у нас просто не хватит денег за все это платить. Это может привести к социальной напряженности». Его жена кивнула: «Существует опасность насилия». Он тоже закивал: «Они говорят, что мы здесь захватчики, что это не наша земля».

Это было мне напоминанием: да, Калифорния и большинство земель юго-западных штатов 160 лет назад были частью Мексики, а присоединение их к США было следствием мексиканской войны. Авраам Линкольн считал эту войну захватнической и был против нее.

«Хорошо, — сказала подруга Марши, — девяносто процентов — это верные американцы. Проблемы создают остальные десять процентов».

Марша провела очень много времени в Мексике и хорошо говорила по-испански: «Я знаю их культуру».

«Давай поговорим об этом, — сказал я. — Давай предположим, что есть люди, которые хотят вернуть Калифорнию Мексике. Насколько высока вероятность того, что это может произойти? По Конституции штат не может выйти из Союза, так установлено Гражданской войной».

Мои друзья озадаченно переглянулись, очевидно, ни один из них не задумывался об этом. Основная проблема была не в Мексике, а в том, в чьих руках была власть.

Я ехал обратно в отель и подумал, что нынешний разговор был своеобразным эхом другого разговора, который мог бы состояться в 1848 году на какой-нибудь из южных плантаций. Цветные люди начали развиваться. Они организовывались. Боже правый! Они хотят голосовать! А знаешь, чего они захотят далее? Они захотят ходить в наши школы!

Также я подумал о фильме «Кабаре», о сцене в парке. Это неизлечимое высокомерие и глупость элиты и, что особенно важно, то, что есть в каждом из нас: мы очень быстро из абсолютно нормальных людей можем превратиться во что-то совершенно другое.

* * *

Отец Бойл уже снимался для телевидения и отвечал на вопросы очень умело. Иезуит, он основал Houmboys Industries, программу по работе с членами молодежных банд. Штаб-квартира организации находилась в коммерческом районе многонационального восточного Лос-Анджелеса и располагалась по соседству с химчисткой, двумя мексиканскими ресторанами, продуктовым магазинчиком и отделением полиции Лос-Анджелеса.

Мы сидели в простеньком кабинете священника, окруженные большими плакатами. Цезарь Чавес, со своим обычным хмурым лицом, на одном из них.

Святой отец говорил о том, что численность банд растет за счет безнадежности жизни и распада семей. Его программа хорошо работала, предлагая членам банд альтернативу — достойное место в обществе. Восемьдесят процентов успеха зависело от возможности найти достойную работу. Houmboys, по сути, было кадровым агентством, которое помогало тысяче людей ежемесячно. Также у этого агентства был и свой бизнес — каттеринг и покраска домов. Здесь были заняты около восьмидесяти человек. Ежегодный бюджет предприятия составлял три с половиной миллиона долларов.

Он говорил о необходимости общества объединиться, о необходимости признать, что нет никаких «мы и они», а есть только «мы». Я предположил, что это довольно проблематично, потому что существуют очень серьезные культурные различия между группами. «Нам нужно подчеркивать объединяющие нас черты», — ответил святой отец.

Мы сделали перерыв, и я спросил секретаря, где бы мы могли присмотреться к местным людям. Она предложила нам прогуляться по округе, заглянуть в бильярдную и поесть в ближайшем ресторане.

В двух кварталах от места нашей беседы я прошел мимо бетонного здания с парой боксерских перчаток, нарисованных на стене. Я вернулся и зашел вовнутрь: большое помещение, в углу возвышался ринг, три больших мешка с песком и две груши у стены напротив. В комнате находились десять молодых латиноамериканцев. В их лицах было то, что у далеких от бокса людей вызывает ощущение незащищенности. Тренер занимался в углу с молодым боксером, примерно десяти лет. Мальчик был высок и строен. Он стоял прямо, подбородок опущен, и исподлобья следил за руками тренера в перчатках. Затем он нанес удар. Левой, правой. Бум, бум, бум… Прямой справа очень сильный, бросок змеи. Тренер отклонился назад и зашел вправо. Мальчик ловко поднырнул, никакого страха. В нем не было ни тупости, ни простоты, он следил за перчатками тренера, еще не осознавая своего удара.

Пара почти взрослых боксеров была на ринге. Один из них был в зеленом, он двигался прямо, немного скованно и целеустремленно. Его противник в защитной маске отходил назад и в сторону. Он держал руки низко. Он прыгал и пританцовывал, работая на публику, стараясь скрыть свой страх. Я собрался уходить и увидел двух шестилетних девочек, сидящих на скамье и болтающих ногами, лижущих оранжевые леденцы.

В офисе Houmboys я брал интервью у трех бывших членов банд. Самый молодой из них, Альфонсо, был высок и медлителен. Черты ацтека ярко проступали на его лице. Джоуи был самый старший, ему было тридцать с лишним. Хорошо развитая мускулатура под обтягивающей майкой. В его ровном, овальном лице с усами чувствовалась жестокость. Третьим был Джо, он был так же высок, как Альфонсо, но не настолько строен. Квадратное лицо, высокий широкий лоб со странными шишками и вмятинами. Свои черные волосы он зачесывал назад. Непонятна была природа спокойствия, сквозившего в его поведении. Перед интервью один из троих сказал мне, что в детстве над ним сексуально и физически надругались, он просил не обсуждать это при камере. Другой сказал, что был солдатом мексиканской мафии.

В комнате было тесно, и мы сидели очень близко, лицом к лицу. Джо сказал, что от лица Houmboys обращался к школьникам. Почти все время говорил он. Используя политически корректные слова, такие, как «семейная дисфункция» и «чужеродность». Он был третьим поколением семьи бандитов. И это было для него нормальной жизнью. Он совершил много преступлений и провел в тюрьме шестнадцать лет. Со времен его юности бандитская этика деградировала, в те дни никто бы не убил человека в присутствии его матери. А сейчас делали даже это. Он процитировал Уголовный кодекс Калифорнии, по которому четырнадцатилетнего подростка можно было судить как взрослого за бандитские действия.

«Вам нельзя пить в четырнадцать лет, вам нельзя водить автомобиль, вам нельзя голосовать, вам нельзя вступать в армию, — говорил он. — Неужели справедливо судить четырнадцатилетнего как взрослого?»

Я вспомнил, что говорил лейтенант Сторикер по поводу закона об огнестрельном оружии: за незаконное ношение можно было получить большие сроки, поэтому банды вооружали подростков, даже девятилетних.

Джоуи сказал, что самый строгий приговор он получил за преступление, которое не совершал. Все остальные закивали.

Джо добавил, что тоже совершал преступления, но дали срок и посадили его ошибочно.

Я общался уже с заключенными и слышал это и раньше: «Меня подставили…»

«Вы оба говорите, что совершали преступления, но вас обоих посадили в тюрьму за то, что вы не совершали. Что вы скажете, если кто-нибудь вам скажет: ну и что, вас же не наказали за все ваши преступления? Вам повезло».

Они смотрели на меня и молчали. «Все равно это неправильно», — сказал Джоуи, но что-то поменялось в его голосе. Мы вышли за пределы сценария.

«Финансовые возможности общества не безграничны, есть много других проблем. Скажите, зачем тратить деньги на вас, рецидивистов?»

Они сказали, что обществу нужно быть менее жестким. Людям нужно больше, чем один шанс. «И даже если мы совершаем плохие поступки — мы не перестаем быть людьми». Это были доводы священника. И они говорили так, как будто сами хотели поверить в это. Но разговор сейчас шел об их собственной ответственности.

Джо, у которого шишки на лбу, сказал, что Бог всегда был важен для него, но после того, как он оставил банду, вера приобрела для него еще большее значение. Когда он был молод, он пошел на территорию другой банды, чтобы кое-кого убить. Но пистолет заело. Тот, кого он хотел убить, сбил его с ног, вытащил свой пистолет и четыре раза выстрелил ему в голову.

«Я считаю, что Бог сохранил мне жизнь», — сказал он.

Я спросил их об основных принципах, сформулированных отцами-основателями. Процитировал преамбулу Конституции о справедливости для всех, процитировал начало Декларации независимости. «Мы считаем очевидным то, что люди созданы равными и наделены Создателем неотъемлемыми правами, среди которых — право на жизнь, свободу и желание счастья». Я спросил, что они об этом думают. Были ли эти идеи значимыми для них самих и их окружения. Несколько секунд они молчали. Затем Джо сказал: «Вам, наверное, будет трудно поверить, но мне этого никто никогда не говорил».

Я встал, мы пожали руки на прощание, глядя в глаза друг другу. «Удачи!» — сказал я. Когда я отворачивался, Джоуи, крутой парень, похлопал меня по плечу.

* * *

Чуть позже я вошел в бильярдную, находившуюся ниже по улице. Пятнадцать столов в большом темном помещении. Дешевые картинки с пейзажами висели на стенах. Около двадцати пожилых латиноамериканцев в соломенных ковбойских шляпах сидели около маленькой барной стойки и вдоль стен. Почти все — с пивом. Некоторые играли в бильярд, остальные наблюдали. И только несколько из них тихо говорили между собой. Это было старое заведение.

Меня, единственного белого, осмотрели. Я заказал пиво. У них были изможденные солнцем, темные, морщинистые лица. Тяжелые, мозолистые руки пожилых крестьян. Эти лица напомнили мне о моем студенчестве, когда я летом работал в сливовых садах округа Сонома. Мы работали в сорокаградусную жару, собирая горячие пурпурные плоды с веток, слыша, как они падают на сухую почву. И день за днем я никак не мог поспеть за этими маленькими, тихими людьми. Я работал, чтобы потратить эти деньги, а они — чтобы выжить.

Теперь в округе Сонома больше нет этих садов, их сменили виноградники, но мексиканцы все также работали там.

Я поговорил с хозяином бильярдной, рассказал ему о нашем проекте, спросил, можем ли мы здесь поснимать.

«Я прошу прощения, — сказал я, — я не говорю по-испански и полагаю, что некоторые из этих людей не говорят по-английски». Он улыбнулся и кивнул.

Я вернулся в офис Houmboys и спросил секретаря, может ли он найти кого-нибудь, кто мог бы переводить нам. Лулу, примерно двадцати лет, без раздумья согласился. Мы вернулись в бильярдную и подошли к кучке людей.

«Добрый день, меня зовут Брайан Кан, из Монтаны. — Они непонимающе уставились на нас. — Я работаю с русской съемочной группой, и мы едем по США, повторяя путешествие двух русских писателей 35-го года». Я сделал паузу для перевода, затем спросил, не желает ли кто-нибудь из них дать интервью о своей жизни и работе. Никто из первой группы не захотел. Из второй группы один согласился, то же самое сделали двое, что играли в бильярд.

Когда интервью началось, остальные люди окружили нас. Все три человека работали на земле уже много лет. Они приехали из Мексики по самой первой программе гостевых рабочих. Работали на полях латука, спаржи и помидоров. Они собирали урожай и возвращались домой к семьям каждую зиму.

Их ответы на мои вопросы иногда казались мне длиннее, чем переводы Лулу, которые были прямы и однозначны. Работа была тяжелая, но хорошая. Некоторые умудрились перевезти свои семьи в Соединенные Штаты. Один из троих получил американское гражданство. «Америка — это хорошее место. Здесь можно найти работу».

Я спросил их мнение о Конституции и Билле о правах. «Конституция — это хорошо, — сказал один. — Она дает возможность работать». Я спросил, считают ли они незаконную иммиграцию проблемой.

«Нет. Они неплохие люди, они не торгуют наркотиками, они приезжают сюда работать».

Я спросил их о готовности иммигрантов работать за меньшие деньги. Не было ли это проблемой? «Если они будут работать за четыре доллара в час, а вы получаете восемь за ту же работу, будет это беспокоить вас?»

Было длительное молчание. «Все должны получать восемь долларов в час». Другие люди подошли поближе, чтобы слышать все. Интервью закончилось, и я поблагодарил Лулу за его помощь.

«Я никогда здесь не был, — сказал он. — Я ничего об этом не знал. Я, наверное, вернусь сюда со своими друзьями и поиграю в бильярд с этими людьми». Он извинился: «Мой перевод был неполным. Они говорили о чем-то очень глубоком, но я не мог передать это. Мне нужно вернуться сюда и поговорить с ними», — повторил он. Потом он указал на свою грудь: «Это тронуло меня вот здесь».

Глава 11
Техас

Члены русской группы всегда были дружелюбны и вежливы со мной. Каждое утро, когда я сталкивался с кем-нибудь из них, он или она улыбались и желали доброго утра, это мелочь, но эта мелочь была не так уж и мала. Когда график очень плотен, а работа напряженная, даже мелочи становятся важны.

Мы выехали из Лос-Анджелеса воскресным утром в девять тридцать. Но поток на дороге уже был очень плотный, и только через час он начал рассасываться. Мы наконец вырвались из пригородов в пустыню, в сторону гор, склоны которых совершенно лысые, никакой растительности. Начался подъем в гору, а на придорожном знаке было написано:

Выключите кондиционер

Во избежание перегрева двигателя.

Каждые несколько километров стояли бочки с водой, чтобы можно было залить ее в радиатор. Солнце было уже высоко, и пульсирующий жар чувствовался сквозь лобовое стекло. Сорок пять градусов. Я вспоминал Ильфа и Петрова, которые были в большой американской пустыне семьдесят лет назад. Да, им приходилось терпеть настоящую жару. И, в отличие от нас, они испытали ее в полной мере.

Растительность вдоль дороги менялась. В Калифорнии растения были маленькие и колючие. Вся Аризона поросла кустами, и в конце появились деревья. Темно-желтая почва, такого же цвета шкура пустынной косули. Ее сменила земля потемнее, более каменистая, затем за сто пятьдесят километров от Феникса появились знаменитые saguaros (большие кактусы) метров пять в высоту, как будто с поднятыми руками. Они и раньше попадались нам то тут, то там, на пустынном пейзаже. Но я никогда не видел такого — тысячи и тысячи, просто кактусовый лес.

Затем появились дома. Не обычные дома, а как будто из видеоигры. Картинки из виртуальной реальности. Их светлый, отталкивающий тепло цвет казался единственной реальностью в них. Их было много, новые, одинаковые, сотни таких домов построили в пустыне. Я вспомнил, как тридцать лет назад мой сокурсник по юридической школе, родом из Аризоны, рассказал мне, что Феникс и прилегающие к нему области существуют за счет огромного подземного водного бассейна. И что уровень воды в нем постоянно опускается. Город в пустыне с тех времен увеличился в три раза и продолжал строиться. Уже за шестьдесят километров от Феникса — разрастающиеся поселки повсюду и все расширяющиеся черные полосы хайвеев, для того чтобы пропустить увеличивающийся поток пожирающих бензин машин. Складывалось впечатление, что нас выбросили на другую планету, в город, спроектированный на компьютере сумасшедшим.

Сан-Сити, пригород Феникса, — очень необычное место, здесь проживают сорок тысяч человек и есть одна существенная деталь: у города нет правительства. При всем том, что он выглядит пригородом: уютные, ухоженные дома, изгибающиеся дороги с чистыми машинами на парковках и на обочинах. Иногда американские флаги. Но ты чувствуешь, что чего-то не хватает, но не можешь понять чего. Неожиданно ты понимаешь — никаких детских велосипедов, никаких игрушек на газонах, здесь нет детей. Сан-Сити живет по законам, сформулированным ассоциацией домовладельцев, а не городской управой. В случае с Сан-Сити, как и в большинстве общин для пожилых людей, одно из правил гласит: ни один человек моложе девятнадцати лет не может постоянно проживать здесь. Еще одно правило гласит, что хотя бы один из жильцов в каждом доме должен быть не моложе пятидесяти пяти лет. Мы приехали ближе к вечеру и остановились на большой парковке, около одного из семи местных центров развлечений. Приятные пожилые люди показали нам все классы: хорошо оборудованное помещение для резьбы и полировки камня, гончарную мастерскую и мастерскую стеклообработки. И в каждой комнате люди чем-то занимались, склонившись над столами, ходили туда-сюда и тихо говорили. Все они были одеты в повседневную одежду. Они с гордостью показывали свое умение и поделки. Мы обошли все площадки, аллею для боулинга, теннисный корт — все было приятно, спокойно и чисто. Мы видели около сотни человек. Все они, за исключением двоих, были белыми.

Через час Владимир и я сидели в окружении двадцати жителей Сан-Сити. Все они были одеты в просторные тенниски и шорты. Почти все были загоревшие, а на некоторых из них были бейсболки с вышитой надписью «Прайдз». Всюду вокруг мы видели улыбки, появилось легкое возбуждение, когда операторы начали устанавливать камеры.

Владимир удивил меня — он начал с цитаты из острокритической книги о Сан-Сити, в которой говорилось, что его жители изолированы от основного общества и живут, как на острове, самодостаточно. Его первые вопросы были очень жесткие: прав ли автор? Изолируете ли вы себя? Как же ваши дети и внуки? Можно ли считать тот факт, что вы практически все белые, отражением ваших расовых предубеждений?

Жители Сан-Сити не ожидали этого, и по мере того, как поступали вопросы, на их лицах проявлялись удивление и озабоченность. Через несколько минут они пришли в себя, и их ответы стали более точными и глубокими. Нет, мы не изолированы. У нас здесь живут люди разных возрастов, и мы очень привязаны друг к другу. Мы общаемся с нашими детьми и внуками — они могут провести здесь до двух недель за раз, и мы ездим навещать их. Конечно же, здесь есть представители нацменьшинств.

Владимир спросил: у кого-нибудь из вас есть друзья черные? Была смущенная пауза, перед тем как двое ответили — да, мы дружим с одной семейной парой. Это был неубедительный ответ. Еще один мужчина сказал: «Люди выбирают, где они хотят жить». Я спросил: «Так все же, что такое Сан-Сити? Чувствуете ли вы себя изолированными?» Они сказали, что им очень важно, что происходит вокруг, что девизом города было: «Построение полноценного общества». Так же они расшифровали надпись «Прайдз» — это значило: «гордые жители, по своей воле проявляющие заботу об окружающих»; они помогали друг другу, следили, не нуждаются ли их соседи в помощи, готовили еду для тех, кто не мог это делать сам, проверяли, все ли получают должную медицинскую помощь, убирали мусор, проводили обеды в складчину, чтобы люди сблизились, — выглядели они очень честными, когда говорили это. Я спросил, идут ли их налоги на содержание школ? Нет, Сан-Сити изначально был основан вне школьного района, и школы никогда не станут его частью. Для меня это было необычно. Почти во всех районах проживания часть налогов на собственность шла на школу.

Я попытался выяснить, сколько друзей имеют эти люди. Я просил поднять руку сначала тех, у кого от одного до пяти. Ни одной руки. От пяти до десяти? Ни одной руки. От десяти до двадцати? Одна рука. От двадцати до тридцати — все остальные. Для Америки — это очень много друзей.

В этот вечер у одного из жителей проходил обед в складчину, и наша группа была приглашена. Дом и лужайка были идеальны, а маленький задний двор выходил на берег искусственного озера на пятнадцать гектаров. Легкие волны нежно бились о кромку лужайки, я подумал, что, живя рядом с таким количеством воды, никто бы сильно не переживал о капризах природы. На поверхности мелькали огоньки и отражение домов, окружающих берег. После обеда я подсел к пожилому мужчине с овальным лицом и ухоженной рыжей бородой. Он выглядел молодо для Сан-Сити, так как недавно вышел на пенсию с поста управляющего баптистского детского лагеря.

Мы затронули проблему иммиграции, и он с уверенностью начал говорить: «Проблему можно было решить, следуя словам Господа, отраженным в Библии. Законы и люди, кто делает их, вменяются Господом. Незаконные иммигранты нарушают закон и должны быть депортированы. Наше правительство ушло в сторону от основных принципов, а пожизненные политики продолжают держаться на своих постах и исполнять чьи-то интересы».

Религиозный фундаментализм стал влиятельной силой в американской политике, но мне были интересны его взгляды.

«Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду — если законы и политики вменяются Господом, то те законы, которые вы критикуете, тоже вменяются Господом, так ли это?»

Эта неувязка смутила его на мгновение, а затем он повторил: «Закон есть закон! И его нужно выполнять».

Я сказал, что в Лос-Анджелесе я брал интервью у священника, восемьдесят процентов паствы которого были иммигрантами без документов. И он считал, что существует закон человеческий и Божий закон и в вопросах морали должен использоваться последний.

Баптист не согласился: «Закон есть закон».

Он говорил спокойно, дружелюбно, со слегка натянутой улыбкой.

Я сказал, что, по моему мнению, Иисус очень заботился о бедных. «Как вы считаете, в чем ваш долг как христианина?» Впервые он задумался перед тем, как ответить.

«Мы не можем решить всех мировых проблем. Мы и так уже многое решаем, но очень много денег тратится правительством впустую».

«Ваше представление о христианском долге перед американскими бедными? Мы живем в очень богатом обществе».

Он подумал опять. «Абсолютно ясно из Библии, что очень немногие попадут в рай, большинство же останутся на месте».

Я понял это примерно так — что Иисус будет строго судить людей по их преданности вере и что только он будет решать, насколько хорошо они выполняли свой христианский долг на всех фронтах, включая заботу о бедных. Суждение было частное, а не общественное. Политических действий соответственно не требовалось и не могло быть.

Я спросил его о программе молодежных лагерей, в которых он работал. И он ответил, что полицейский департамент отправлял городских детей в лагеря. Здесь им читали лекции по религиозным предметам, а в остальное время они занимались активным отдыхом на природе. Я спросил, были ли попытки оценить результаты работы педагогов, изменилось ли что-нибудь в жизни этих детей. «Нет».

Все наше путешествие мы говорили со многими людьми — либералами и консерваторами, богатыми и бедными, религиозными и не очень. И чаще всего их ответы были результатом их раздумий над этими вопросами. Чувствовалось, что эти проблемы глубоко затрагивали их. Этот человек был абсолютно другой. В нем не чувствовалось никакой борьбы, сложностей либо противоречий в жизни. Он как будто и не жил… Я продолжал рассуждать о Сан-Сити по дороге в мотель. Они вправду жили анклавом — очень изолированно от остального общества; они были почти все белые, пенсионеры зажиточного среднего класса, которые нашли и полюбили уютное место. Его стерильная чистота оставила меня безразличным. Но все-таки осталась одна недосказанность — эти люди уехали из нашего жесткого, подвижного общества и выстроили что-то другое, что-то очень свое, они были опорой друг другу и верны друг другу. Они организовали свое собственное общество, общество, которое мне не нравилось, — но это было их общество.

* * *

Чтобы попасть в Эль-Пасо из Сан-Сити, нужно проехать практически через всю Аризону и весь Нью-Мексико. Туда ведет федеральная трасса номер 10, инженерный шедевр, пересекающий всевозможные ландшафты с минимальными искривлениями и перепадом высот, он как бы отделяет вас от земли. Как автомобильные кондиционеры, федеральные шоссе — еще один шаг в сторону от реальной жизни: одновременно они и улучшают жизнь, и обедняют ее.

Мы проехали Драгун в Аризоне. Я смотрел на горы к югу от нас, последнюю крепость Кашиза. Лидер редкого дарования, вождь апачей, он собрал воедино отчаянно сражавшиеся племена и превратил их в очень эффективную боевую машину. После десяти лет войны с белыми его загнали в скалистые каньоны, которые еще не были завоеваны армией США.

Мы съехали с автострады на заправку в Лордсбурге, Нью-Мексико. Один из моих друзей родился здесь, и, пока остальные отдыхали, я прокатился по городу. Как и в большинстве маленьких городков на Западе, промышленный район представлял собой одну-единственную длинную улицу. Он вымирал. Здания заброшены, заросшие парковки, только пара магазинчиков продолжала работать. Старое шоссе, проходившее через город, оживляло торговлю. А замечательное федеральное шоссе — наоборот.

Через тринадцать часов мы приехали в Эль-Пасо. Я помнил этот город и ездил на арендованной машине в Нью-Мексико на переговоры. Двигаясь по четырехполосному шоссе, я рассматривал долину за оградой, поднимающуюся к горизонту, она была утыкана домами. Это были не обычные дома, а какие-то хижины среди пыльных дорог. Голая земля и редкие, борющиеся за выживание растения. Вся местность выглядела как после бомбежки, и люди строились буквально из ничего.

И неожиданно я понял. Я смотрел на Мексику.

Согласно плану, мы должны были снимать пограничный переход Эль-Пасо, которым Ильф и Петров воспользовались в 35-м году. На следующее утро я оставался в машине, в то время как Владимир и группа направились к длинной веренице машин, ожидающих своей очереди для проезда в Мексику. Владимир вернулся через двадцать минут, сняв репортаж, операторы должны были присоединиться к нам после видовых съемок. Через полчаса Алена Сопина, очень встревоженная, подбежала к машине: «Брайан, быстрее, они арестовали группу!»

Съемочная группа занималась своим делом, объяснила она, когда вооруженные люди в темной форме подошли к ним и сказали Валерию, что они нарушали федеральный закон, снимая государственное учреждение без разрешения. И арестовали всю группу. Валерия, Артема, обоих операторов, помощника, звукорежиссера и даже водителя: увели всех. Алену не арестовали только потому, что пограничники не поняли, что она тоже была членом группы.

— Где они сейчас?

— Я не знаю. Я видела, микроавтобус поехал в город, — сказала она, указывая на север. — Я думаю, они были в нем.

— У вас есть разрешение снимать переход?

Еще в пути мы обратились в Государственный департамент и получили разрешение.

— Замечательно, бери его с собой.

Было решено, что Владимир останется в машине, а Алена и я отправимся на пограничный переход. Если всю группу отправили в город, то их будет проблематично найти. Я решил, что первым делом нам следовало обратиться в пограничный контроль, который находился под арочным навесом над территорией перехода. Там же машины, въезжающие в США, подвергались осмотру. Я пересек очередь из машин и увидел двух служащих в форме, направляющихся ко мне, когда мы подошли друг к другу, один из них спросил:

— Вы Брайан?

Я был поражен.

— Да, как вы узнали?

Он протянул мне мою визитку.

— Один из русских дал мне ее.

— Где они находятся?

— Вон там. Они там, — сказал он, указывая на здание, в которое я направлялся. Слева от нас понуро сидела вся группа.

Я был так рад их видеть. Я абсолютно убежден, что все проблемы разрешатся, улыбнулся и сказал по-русски: «Ничево». Никто не улыбнулся мне в ответ.

Я повернулся к четырем пограничникам, стоявшим за стойкой напротив, со сложенными на груди руками и серьезными лицами. Всем своим видом они давали понять: «Попались!»

После 11 сентября все в мире изменилось. Был введен запрет на съемки государственных зданий. Вполне резонно. Но эти служащие вели себя так, будто эти очереди из автомобилей и бетонные здания были важным военным объектом, и они только что захватили банду террористов. Все это выглядело глупо.

— Здравствуйте, я Брайан Кан из Монтаны! — улыбаясь, сказал я. — Я могу вам чем-то помочь?

Никто не двинулся.

— Ваша съемочная группа была арестована во время съемок государственного учреждения, это серьезное нарушение!

— Вообще-то это не моя съемочная группа. Я член этой группы. Я беру интервью у людей.

Я вкратце рассказал о проекте и закончил:

— Миссис Сопина — наш продюсер. У нее есть письмо с разрешением от Государственного департамента.

Если бы вы видели их расстроенные лица. Офицер Томас взял письмо и внимательно прочел его.

— Мы должны проверить его подлинность, — сказал он с подозрением в голосе. — Нас никто не информировал ни о чем.

— Я очень сожалею об этом. Что мы можем сделать, чтобы решить эту проблему?

Офицер Томас стоял, продолжая рассматривать письмо Государственного департамента.

— Ну, для начала мы все проверим.

Другие офицеры, наверное, чувствовали себя глупо с оружием в руках. Постояв немного, они удалились.

Офицер Томас вернулся в сопровождении двоих гражданских, они начали исследовать письмо.

— Эти детективы выяснят подлинность документа.

— Замечательно. Как они собираются это сделать?

Длинная пауза.

— Скорей всего, мы свяжемся с Государственным департаментом.

Офицеры в штатском исчезли вместе с письмом. Я развернулся и стал наблюдать за зоной досмотра через стеклянные двери. Несколько сотрудников смотрели за тем, как остальные осматривали салоны и багажники. Один сотрудник с коричневым лабрадором, натасканным на поиск наркотиков, прохаживался вдоль автомобилей. Хозяева автомобилей стояли неподалеку и молча ждали. Обыск закончился, и один из офицеров помахал пластиковой бутылкой перед собакой. Пес схватил ее и, озабоченно махая хвостом, принялся разрывать на части. Все водители и агенты рассмеялись.

— Так вы говорите, это русский проект? Кто главный?

— Главный ведущий — Владимир Познер.

Он выглядел удивленным:

— Он кем-нибудь доводится тому мужику с телевидения?

— Очень близко. Это он и есть.

Лицо офицера Томаса осветилось:

— Правда? Я его большой почитатель. Знаете, он большая звезда сейчас в России. — Он помолчал. — Но не мог же он приехать сюда со всем этим разбираться?

Я не думаю, что офицер Томас был более заинтересован в том, чтобы «разобраться со всем здесь», нежели просто увидеть Владимира.

— Он в машине на большой парковке. Алена вам покажет.

Офицер кивнул, и они отправились туда. Через несколько минут они вернулись, разговаривая и улыбаясь, а офицер Томас представил всем Познера.

Мы сошлись на том, что быстрее всего будет просмотреть записи и стереть все кадры, на которых было видно само здание. Два сотрудника погранслужбы и Валерий уставились в объектив, просмотрели весь материал, и через пятнадцать минут все было закончено.

Офицер Томас принес назад письмо Государственного департамента, которое к тому времени уже проверили, и мы попрощались со всеми. На прощание Томас сказал:

— Если бы только нас предупредили, мы бы провели для вас экскурсию.

* * *

От Эль-Пасо до Хьюстона тысяча двести километров, и мы на своем собственном опыте убедились, что Техас очень большой штат. Час за часом мы ехали по «горной стране» восточного Техаса. Это было подходящее название. Низкие, пологие холмы простирались к северу и югу до горизонта. Темно-зеленых пучков растительности было очень мало. Плодородный слой не толще листа бумаги.

В пятидесяти ярдах от дороги появился металлический указатель. На нем красивыми буквами было написано «US Investments. Сварка. Эвакуация». Далее следовал номер телефона. Я смотрел и не верил своим глазам. С одной стороны, это казалось абсурдом, с другой стороны, это было наглядное выражение американского («Я смогу!») оптимизма.

Я готов был поспорить, что, кто бы ни написал это объявление, он был хорошим сварщиком и он наверняка смог бы эвакуировать вашу машину и, может быть, чем черт не шутит, что-то понимал в инвестициях!

Через какое-то время подъем закончился, появились высокие цветущие дубы, маленькая речка и человеческое жилье.

Мы остановились пообедать в ресторане «Хитчин Пост» («Приют автостопщика») в Озоне. Его фасад не был окрашен и посерел от погоды. В Калифорнии такой фасад был бы искусственным, кому-нибудь пришлось бы искать старые доски и использовать их, чтобы придать зданию старый вид. Но здесь Техас, и, войдя внутрь, ты убеждаешься, что «Хитчин Пост» стоит здесь очень давно.

Это был старомодный стейк-хаус, с толстыми чайными кружками и консервными банками вместо стаканов. У всей группы загорелись глаза, когда официантка пронесла мимо стейки на ребрышках размером больше самих тарелок. Все члены группы заказали стейки, и, наблюдая за тем, как они ели, я подумал, что не рискнул бы отнять у них порции.

Мы вышли на улицу и увидели Ивана Урганта, облокотившегося на столбик проволочной ограды, настраивавшего свою новую гитару, купленную в Лос-Анджелесе. Он заиграл «Кантри Роуд» и спел отлично своим глубоким голосом:

Take me home, country road, to the place I was born

West Virginia, mountain Momma, take me home, country road…

Эта песня очень подходила к нашему путешествию…

Глубоко за полночь мы приехали в Хьюстон и остановились в отеле с очень экзотическим названием «Хамбл Экзекутив Сьютс» («Роскошные апартаменты скромняги»).

На следующее утро мы выехали на север, в Ливингстон, в одну из многочисленных тюрем штата. Мы должны были взять интервью у четверых преступников, приговоренных к смертной казни. Тюремные правила ограничивали число посетителей четырьмя. И Владимир с двумя операторами и звукорежиссером отправились туда, остальные остались ждать в городе на парковке Вел-Марта. Русские любят Вел-Март, и не только в Техасе, как будто в каждом из них стоит мощнейший магнит, потому что каждый раз, когда мы въезжали в город, где есть Вел-Март, — вся группа отправлялась туда. Студия платила своим сотрудникам по семьдесят долларов в день на еду, но я имел все основания подозревать, что большая часть денег уходила на покупку CD и DVD, а также разной электронной техники в дешевом оптовом отделе. Что-то странное было в американских Вел-Март, эта странность была связана не только с низкими ценами, но и с правилами найма. И еще одна вещь я лично проверял эту цифру: сорок восемь процентов детей работников этой сети были застрахованы по государственной программе, созданной для тех, кто живет в бедности или нищете. И, как дополнение, критики компании утверждали, что открытие магазина этой сети в любом городе обрекает многие частные и семейные предприятия, являющиеся важной и неотъемлемой частью местного сообщества, на гибель. Сидя на парковке в Ливингстоне, я поделился этими фактами с несколькими членами группы и добавил, что лично я предпочитаю не делать покупки в Вел-Марте. Они согласно покивали, повернулись и опять пошли за покупками.

Меня беспокоило, что мы так ни разу и не встретились с хозяевами ферм и ранчо. Ильф и Петров встречались с ковбоями, ведь сельское хозяйство остается важным элементом экономики США. Нам повезло, что мы натолкнулись на фермерскую ярмарку в Сан-Франциско, но мы так ни разу и не побывали на ранчо или ферме.

Техас — это штат ранчо. И, сидя на парковке, я пытался придумать, как бы заполучить хозяина ранчо на интервью, обойдясь без долгих переговоров. Прямо напротив нашей машины стоял белый пикап, на его бампере была наклейка с ковбоем, ловящим быка на аркан. Еще одна была на заднем стекле с молящимся мальчиком «…И мою лошадь тоже! Аминь». Наверняка хозяин пикапа был наездником, и, судя по потрепанности инструмента в кузове, скорее всего он был помощником на ранчо. Пять минут спустя высокий стройный человек подошел к автомобилю. На нем были заношенный стетсон и растоптанные ковбойские сапоги. Я вышел к нему навстречу, протянул руку и представился. «Это может показаться странным, но мне нужен ковбой, у которого есть лошадь, и, я полагаю, вы ездите верхом?» Он удивился, потом улыбнулся, во рту не хватало двух зубов. Америка не бездушная страна. Но некоторая опаска в общении с незнакомцами считается нормальной.

В провинции общество не так раздроблено, менее эгоистично, жизнь здесь течет медленней. Людям здесь нужно время, чтобы оценить обстановку, чтобы понять что-то новое. Провинциалы также считают, что горожане относятся к ним свысока. Поэтому я обстоятельно объяснил ему суть нашего проекта, добавив при этом, что мы не смогли договориться ни с кем из его коллег. Не хотел бы он дать интервью о жизни на ранчо, желательно на месте, рядом с лошадьми и скотом? Какое-то время он раздумывал. «Я, конечно, могу это сделать, — сказал он, — но сегодня я работаю с чужими животными. Народ здесь слегка насторожен по поводу своей частной собственности, а хозяин этого стада сейчас вне города. Так что я не могу пригласить вас на ранчо». А не мог бы он посоветовать кого-то, кто мог бы нам помочь? Он указал через дорогу. «Видите этот автомагазин? — спросил он. — У сына хозяина есть ранчо, его зовут Марк Мур. Классный парень».

Перейдя дорогу, я прошел мимо блестящих автомобилей и вошел в здание. Подошел продавец и предложил свою помощь.

И опять я обстоятельно рассказал о проекте. «Один ковбой через дорогу сказал мне, что здесь мне могут помочь найти Марка». Продавец внимательно выслушал меня, глядя мне в глаза.

«Я сейчас ему позвоню».

Он вышел на улицу, поговорил с кем-то по сотовому, затем он вернулся и протянул мне телефон. «Он поговорит с вами».

Еще раз я рассказал о проекте. Марк Мур согласился встретиться с нами на семейном ранчо после того, как освободится Познер. Через полчаса Владимир заехал на парковку и вышел из машины. С ним явно что-то случилось. Его лицо покраснело и глаза сузились. «С тобой все в порядке?» Он выпил воды и долго молчал. С ним все в порядке, сказал он, просто сильно расстроен.

Смертник был черный, двадцати двух лет, грамотный и умный. Он убедительно говорил о своей невиновности. Описал свою юность в банде, единственном месте, где он был кому-то нужен, где он был частью чего-то. Абсолютно не верил в справедливость правосудия. «Среди смертников нет ни одного, у кого есть деньги», — сказал он. Техасские суды назначают частных адвокатов для защиты неимущих людей. Но ни одного компетентного среди них нет. Заключенный считал, что американская мечта, «плавильный котел» и «правосудие для всех» — это просто фантазии. Познер попросил его закончить предложение: «Для меня быть американцем значит…» И он сказал: «…Абсолютно ничего».

Еще один заключенный сказал, что не верит никаким апелляциям, но он должен надеяться, потому что без надежды он погибнет наверняка.

Владимир, рассказывая это, переживал всю историю снова. Он не был уверен в невиновности людей, но абсолютно точно было то, что в той части страны, где доминируют белые, надежды на честный суд не было никакой.

В Америке три с половиной тысячи осужденных на смертную казнь. Познер считал, что система порочна: вынесение приговора о смертной казни зависит от цвета кожи и денег, а не от правды.

* * *

Мы встретили Марка Мура на семейном ранчо на юге города. Ему было двадцать восемь лет, его немного квадратное лицо было чисто выбрито, на голове соломенная шляпа. В рабочей обуви, жуя табак, он смотрел на нас с любопытством в глазах. Он был от природы застенчив. Уже третье поколение его семьи владело ранчо, его дед был издольщиком, он пахал землю. Марк учился в колледже, затем занимался банковским делом. Но в выходные, пока его друзья смотрели футбол или ездили в Хьюстон, Марк работал на ранчо.

Он никому не говорил об этом, но в какой-то момент ему стало ясно, что все-таки его сердцу милей животные и земля. Так что он оставил банковское дело и вернулся на ранчо.

В нашей стране не принято, чтобы мужчина оставлял высокооплачиваемую, успешную карьеру для чего-то, что дает меньше денег. «Не особенно много заработаешь скотоводством», — сказал я.

«Да, не особенно много заработаешь на скоте, — повторил он. Затем добавил: — Но я не говорил, что совсем ничего».

Он показал нам своих лошадей, ведя разговор и поглаживая шею одной из них, нежно, но без сентиментальности. Иметь ранчо — это тяжелая работа, и здесь должны работать жесткие люди. Марку Муру была присуща стойкость, но он не был жестким человеком. Владимир спросил его, что больше всего волнует его, как американца. «Я думаю, мы теряем веру в Бога. Некоторые пробуют применить фразу «Мы верим в Бога» даже к деньгам».

Познер настаивал: «Ты говоришь, что, как американец, ты обязан верить в Бога?» Марк подумал: «Нет, я не так сказал. Это Америка. И вы имеете права. И даже право — не верить в Бога».

Может быть, потому, что они жили в маленьких общинах, была какая-то учтивость и тонкость у большинства сельских жителей. Так что я был удивлен тем, что, когда интервью закончилось, Марк сказал: «Я почти настаиваю, чтобы вы, ребята, поехали со мной на другое ранчо, ниже по реке. Я хочу, чтобы вы увидели это».

У нас было запланировано другое интервью в Хьюстоне, но от такого приглашения мы не могли отказаться, и я прыгнул в его грузовичок. Наш караван поехал следом. Двигаясь по дороге, мы проехали мимо черного мужчины, работающего рядом с маленьким домом, Марк помахал рукой, и он махнул в ответ. «Это мой арендатор», — сказал он.

Я спросил, каковы расовые отношения в этой части страны.

— Довольно сносные, — сказал Марк. — Джаспер в пятидесяти милях отсюда. Тот самый город, где они волочили беднягу. Но здесь дела обстоят неплохо.

Я помнил это ужасное преступление, совершенное несколько лет назад. Черного мужчину привязали к машине и таскали до тех пор, пока он не умер.

— Людей тут принимают за людей. Вряд ли вы услышите это слово на букву «Н», может, все еще где-нибудь на западе Техаса. — Он помолчал. — Я просто думаю, что мы должны смотреть в будущее, а некоторые люди все еще придерживаются старых взглядов. Как сто сорок лет назад.

— Что ты имеешь в виду?

— Рабство. Я не думаю, что работу сейчас должны давать, полагаясь на расовые предрассудки.

Я понял его утверждения, но я видел вещи немного иначе.

— Мне 59, и я помню, когда Верховный суд объявил вне закона расовую сегрегацию в школах. И я помню совершенно ясно, когда в шестидесятых, в конце концов, Конгресс гарантировал черным право на голосование. Это все происходило на моей памяти и как будто недавно. У нас была долгая история дискриминации, и, я думаю, это все еще встречается.

Он слушал.

Мы свернули с мощеной дороги на узкую тропу — просто две колеи. Я повернулся назад удостовериться, что наш караван едет за нами. Тропинка плутала по высокой траве, по обеим сторонам тропы пасся скот. Дорога спускалась в лощину, под колесами был песок, и руль проскальзывал.

Городская и сельская жизнь учит разным вещам, и я знал, что выросшие в городе русские в другой машине думали обо всем этом: «Куда, к черту, мы едем? Мы можем здесь застрять!»

— Эти ребята переживают, как бы не застрять, — сказал я.

— Да нет проблем, — сказал Марк, с уверенностью человека, который живет в деревне. — У меня есть цепь, и, если они застрянут, я просто вытащу их.

Он остановился возле деревьев. Впереди была река, и было видно песочный берег на другой стороне. Вода была мутная. Он смотрел на безмятежную воду. Чудесная голубая цапля медленно взлетела неподалеку.

— Это место какое-то особенное для тебя? — выпалил я неожиданно, но было уже поздно.

— Здесь я сделал предложение моей жене, — сказал он со стеснительной улыбкой.

Пока мы ехали, Марк сказал:

— Можно мне спросить тебя кое о чем? Там, на ранчо, Владимир, как мне показалось, говорил довольно сильные вещи о Боге.

— Ну да, у него сильные убеждения. Он атеист.

— На самом деле? — его глаза расширились от удивления.

— Да! И, как человеку, имеющему двойное гражданство — русское и американское, — ему важно, чтобы люди понимали, что у него есть такое право, как у гражданина.

Я рассказал ему о том нашем ужине с Познером в Москве. В нашей беседе я продекламировал преамбулу к Конституции:

«Мы, народ Соединенных Штатов, дабы образовать более совершенный союз, установить правосудие, гарантировать внутреннее спокойствие, обеспечить совместную оборону, содействовать всеобщему благоденствию и закрепить блага свободы для нас и потомков наших, торжественно провозглашаем и устанавливаем настоящую Конституцию для Соединенных Штатов Америки».

Когда я закончил, Владимир посмотрел на меня и сказал:

— Разве ты не чувствуешь, как мурашки бегут по твоей спине?

Марк посмотрел на меня.

— Я не хочу быть старомодным, но я хотел бы, чтобы вы поняли — я вырос с Библией, и я никогда не встречал никого, кто не верит в Бога. Как может кто-то иметь внутреннюю мораль, если он не считает Бога частью своей жизни? Возьмите, к примеру, меня. Мне нравятся прекрасные женщины, но я уже женат на одной. Я могу смотреть на других женщин, но я не могу их трогать.

— Хорошо, возьмем для примера меня. Я не думаю, что Бога нет, но у меня нет способа этого узнать. Я много думал об этом и пришел к тем же самым моральным выводам, которые ты использовал, комментируя ситуацию в Ираке. Ты сказал, что задавал вопрос сам себе, готов ли ты разрешить своему сыну воевать там. Для меня это совершенно точный вопрос: это значит, твой ребенок, мой ребенок и такие же чьи-то дети будут воевать там. Если я не готов позволить моему сыну поехать туда, как я могу поддерживать то, чтобы посылали чьих-то детей? Мы только что узнали друг друга, но я должен воспринимать тебя как человека, точно такого же, как я. Это мое понятие морали.

Марк Мур слушал — честный, открытый и принципиальный.

* * *

Мы проехали по низкому мосту, пересекающему маленькую речку, которая вытекала, будто из романа Марка Твена. Медленно движущаяся вода, пышные дубы вдоль берега. Пришло время сделать остановку, дорога привела машину под уклон, и мы свернули на маленькую парковку. Все, кроме меня и Познера, вышли размять ноги. Через некоторое время мы посмотрели вокруг и не увидели никого. Видимо, они спустились вниз по тропинке, ведущей в лес. Мы вышли из машины и пошли вслед.

Ограждения тянулись около сорока ярдов между деревьями и заканчивались на площадке выше границы озера. Дубовые деревья подчеркивали зеленую линию берега. На белой металлической табличке было написано: «Заповедник дикой природы штата». Люди Техаса оберегали это место от вмешательства.

Члены нашей команды любовались бутонами лилий, густо покрывающих озеро метров на пятнадцать. В чистейшей воде были видны головы трех маленьких крокодильчиков. Головы были примерно сорока сантиметров, и я предположил, что полная длина животных должна быть около метра с половиной. Мы все были очарованы этими дикими древними созданиями.

Близко к противоположному берегу я заметил в воде какое-то бревно, оно казалось черным по сравнению с травой, что привлекло мое внимание; вода, казалось, слегка рябила возле этого места. В недоумении я присмотрелся внимательно. Потом я понял, что бревно движется. Гигантский аллигатор направлялся прямо на нас.

Он пересекал озеро с большой скоростью. Вода бурлила сзади него, от движений его огромного хвоста, движущегося из стороны в сторону, как маятник часов. Тик-ток, тик-ток… Он был в половине пути от нас, потом в ста метрах, пятидесяти, приближаясь неумолимо, как поезд. Маленькие крокодильчики вдруг почувствовали его присутствие и бросились врассыпную. Большой аллигатор игнорировал их, направляясь прямо на нас. Он остановился возле лилий, в пятнадцати метрах от берега. Его огромная голова была покрыта гребнями и шишками, и я на взгляд прикинул — расстояние между его глазами было около тридцати сантиметров.

Кто-то из нашей команды начал тяжело шутить, борясь с элементарным страхом. Владимир и я стояли тихо, испытывая благоговейный страх. Здесь присутствовал чудесный старый мистер, возможно, четырех метров длиной. Его прямое происхождение возвращало нас на миллионы и миллионы лет назад, к эпохе динозавров. И не он, а мы, люди, были здесь новенькие и беззащитные.

Он смотрел на нас, оценивая. Затем его голова медленно погрузилась в воду, и он исчез.

Глава 12
Луизиана

Баннер был около двадцати футов длиной:

«АНГОЛА». ЕЖЕГОДНОЕ РОДЕО —

ОКТЯБРЬ 8, 15, 22, 29.

ПУБЛИКА ПРИГЛАШАЕТСЯ.

Спонсор КОКА-КОЛА.

Самое интересное, что этот баннер висел при входе в исправительную тюрьму «Ангола» штата Луизиана. «Ангола» была, возможно, самой печально известной тюрьмой Америки.

Тридцать лет назад мой отец был адвокатом у одного заключенного «Анголы» — афроамериканца, писателя, Эверета Джексона. Эверет еще подростком попал в тюрьму за вооруженное нападение, его приговорили, если мне не изменяет память, к сорока годам лишения свободы. Вскоре отец умер и так и не успел вызволить Эверета из тюрьмы. Тогда я решил сам помочь ему. В то время я работал супервайзером штата Сонома. Сначала я подал прошение, которое в конце концов было удовлетворено управляющим Луизианы.

Эверет много рассказывал мне об «Анголе». Я знал, что в тюрьмах Калифорнии очень жесткий режим. У «Анголы» была своя история. Против нее несколько раз выдвигала обвинения американская Общественная палата гражданских свобод. Суть обвинений сводилась к тому, что условия содержания в тюрьме нарушают Восьмую поправку к Конституции, которая, в свою очередь, запрещает «жестокие и чрезмерные наказания».

В 1869 году штат Луизиана арендовал у собственника плантации «Ангола» восемь тысяч акров земли под исправительную тюрьму. Хозяином плантации был бывший мэр конфедерации Сэмуэль Джеймс, глава всей тюремной системы штата. Публичные безобразия и зверства в этой тюрьме привели к тому, что в 1901 году штат все-таки выкупил эту землю у семьи Джеймсов, восстановив тем самым государственный контроль в «Анголе». На сегодняшний день площадь тюрьмы составляет уже восемнадцать тысяч акров.

Каторжные работы в этой тюрьме всегда были тяжелыми. Осужденные день за днем под палящим солнцем возделывали землю, строили набережные на реке Миссисипи. И за многие годы «Ангола» заработала репутацию самой жестокой тюрьмы Америки.

Эверет Джексон, выйдя из тюрьмы, весил восемьдесят два килограмма при росте сто семьдесят пять сантиметров. Он был в прекрасной физической форме, ни капли жира, только накачанные мышцы. Когда я сказал ему об этом, он ответил: «Чтобы выжить в «Анголе», ты должен быть сильным».

Когда мы приехали в «Анголу», нам показали отчетные документы, в которых говорилось, что условия содержания заключенных стали намного лучше, исключительно благодаря начальнику тюрьмы. И на сегодняшний день в «Анголе» прогрессивная тюремная система. Я не поверил в это.

Для начала мы остановились в центральном административном офисе. В садах росли ухоженные тропические растения. В девять утра было уже жарко, но кондиционеры работали исправно. Мы зашли внутрь. Нас встретил высокий изможденный мужчина с русыми волосами. Не представившись, спросил: «Это вы русская группа?»

Потом он провел нас в кабинет начальника тюрьмы, для того чтобы мы смогли обсудить характер наших съемок. Начальника на месте не оказалось.

Сопровождавший нас мистер Янг управлял деловым офисом тюрьмы. Он сказал, что начальник тюрьмы разрешил съемки, и спросил, что бы мы хотели посмотреть в первую очередь. Он выслушал Владимира и предложил начать съемки с тюремной часовни в основном корпусе. Затем мы сможем посмотреть, как заключенные работают на полях. В конце он пообещал организовать для нас ланч.

Мистер Янг повез нас на большом белом мини-вэне мимо ухоженных полей. Белый офицер на лошади наблюдал за шестью черными заключенными, стригущими высокую траву.

В дороге я задавал вопросы:

— Сколько в тюрьме заключенных?

— Около пяти тысяч. Территория «Анголы» находится под постоянным наблюдением охраны. У нас работает много людей. Так что вы можете чувствовать себя в полной безопасности. Восемьдесят восемь процентов заключенных содержатся здесь без права освобождения на поруки. Большинство из них попали сюда за убийства, изнасилования, вооруженные ограбления или наркотики. Многие умрут здесь, — сказал мистер Янг.

— Люди какой расы здесь содержатся?

— Семьдесят процентов афроамериканцы, остальные — белые.

— Какой расы заключенные из местного населения штата?

Он не знал.

— Какой расы работники тюрьмы?

— Пятьдесят процентов черные и пятьдесят процентов белые.

— Раньше в «Анголе» было много жестокости, — сказал я. — Как дела сейчас?

— Случаи жестокости между заключенными снизились на сорок процентов с тех пор, как к нам пришел новый начальник тюрьмы.

— Как проходит родео в «Анголе»?

— Дважды в год мы проводим родео, в котором участвуют около ста заключенных. Билеты продаются по десять долларов, и все сборы идут на различные тюремные программы.

— Тюремная ферма все еще существует?

— Да, конечно, — ответил мистер Янг. — Все заключенные работают на ней. Новенькие начинают с работы на полях. Работа — лучшее лекарство для заключенных. У нас есть целая программа, разработанная начальником тюрьмы, специально для заключенных.

— И что это за программа? Какова ваша миссия? — спросил я.

— Работники исправительной тюрьмы «Ангола» штата Луизиана обеспечивают спокойствие и безопасность местного населения, заключенных и наемных работников. Нашими основными задачами являются — развитие образовательных и медицинских программ, а также поддержка различных социальных служб. Мы даем возможность каждому заключенному стать нормальным членом общества.

Потом Янг добавил: «С приходом нового начальника обстановка в тюрьме совершенно изменилась. Вы это увидите».

Мы остановились около тюремной часовни, которая располагалась в новом скромном здании, окруженном колючей проволокой. Часовня строилась под личным руководством начальника тюрьмы. Мистер Янг рассказал нам, что его начальник — глубоко верующий человек, баптист. Он хотел, чтобы каждый заключенный любого вероисповедания имел возможность посещать церковь.

Часовня была маленькая, с белыми скамеечками внутри. Мистер Янг напомнил нам, что в тюрьме пять тысяч заключенных и смерть здесь частое явление. До прихода нового начальника тюрьмы траурные службы вообще не проводились.

В часовне мы взяли интервью у двух заключенных, которые работали в тюремном хосписе.

Один был доминиканец, бывший наркодилер, второй осужден за вооруженное ограбление и убийство второй степени. Его кличка была Животное.

Владимир спросил, почему они работают в хосписе. Они сказали, что учатся любить людей. Умирающие люди нуждаются в помощи и поддержке, и они стараются им это дать. Доминиканец сказал, что пришел к любви и состраданию через Иисуса Христа.

Через некоторое время мы направились в основное здание, где находились камеры заключенных, — большое двухэтажное бетонное строение, огражденное металлическим забором и колючей проволокой. Здесь жили сорок процентов заключенных «Анголы». Выходя из мини-вэна, я заметил свободное парковочное место с надписью: «Warden Cain» («Начальник тюрьмы»).

Офицер в униформе прошел через открывающиеся ворота и подошел к нам. Мы начали разговор. Лейтенант Минэр рассказал нам, что работает в «Анголе» 28 лет. Я поинтересовался у него, что изменилось в тюрьме за последнее время, он ответил, что все стало намного лучше. «Почему?», — спросил я. «Warden Cain», — ответил лейтенант.

Мы решили записать интервью с Минэром, но вошел мистер Янг и прервал наш разговор.

— Пока вам разрешено разговаривать только с заключенными. С офицерами нельзя, — сказал Янг.

— Почему?

— Я только что сказал почему.

Нам ничего не оставалось делать, как согласиться с мистером Янгом. И мы направились в помещение, где проходили посещения. На каждого заключенного был заведен так называемый лист посещений, в который записывались фамилии гостей. Разрешалось не более десяти человек, по два визита в месяц для каждого гостя. Довольно много для тюрьмы.

Затем мы пошли смотреть камеры заключенных — маленькие комнатки, закрытые тяжеленными металлическими дверями. Мы прошлись по основным коридорам тюрьмы. Я удивлялся тому, что все заключенные были одеты очень свободно, в джинсы и рубашки, а не как полагается, в униформу. На многих людях были кольца, цепочки, ремни с металлическими пряжками — потенциальное холодное оружие. На майке одного заключенного я прочитал: «Ангола — не самое лучшее место». Большинство заключенных были черными, но и белые тоже встречались. Обычно в других тюрьмах белые и черные общаются обособленно, группами. Здесь не было ничего подобного.

Я подозвал одного заключенного.

— Извините. Мы снимаем документальный фильм, и хотели задать вам несколько вопросов.

— Нет проблем.

Я рассказал ему о том, что нам удалось увидеть.

— Ваша тюрьма сильно отличается от других тюрем.

Он улыбнулся.

— Warden Cain поменял многое. Начальник часто приходит к нам, и любой из нас может просто подойти к нему и поговорить о чем угодно, рассказать о своих проблемах.

Мы увидели молодую женщину, офицера, латиноамериканку, которая беседовала с группой заключенных. Она повернулась к нам с улыбкой. Мы спросили, ответит ли она на пару вопросов.

— Я был во многих тюрьмах, но я нигде не встречал подобной атмосферы… Она кажется… расслабленной. Или я пропустил что-нибудь?

— Нет. Это на самом деле так. Я работала двенадцать лет в другой тюрьме, здесь я всего четыре месяца. У нас все по-другому. Я стараюсь относиться к заключенным с уважением, и они отвечают мне тем же.

Мы отправились на второй этаж основного здания, где располагался церковный колледж. Студенты-заключенные могли здесь получить образование за четыре года.

В церковном колледже мы поговорили со священником о расовых взаимоотношениях в тюрьме. Расовые разногласия не исключены, заметил он, но здесь они почти не проявляются. Не так давно, месяц назад, белый заключенный был выбран черными прихожанами на должность пастора. Священник также не упустил возможности сказать нам о том, что он отдает должное начальнику тюрьмы и считает его подарком Господа.

После этого мы поехали на поля. Двадцать молодых черных заключенных в полосатых робах стригли траву. Вооруженные винтовками «Ремингтон» белые офицеры на лошадях наблюдали за их работой. Они стояли через каждые двадцать ярдов. Тележка, запряженная лошадью, развозила кувшины с водой. Стояла тридцатидвухградусная жара. Люди часто подходили к тележке, чтобы утолить жажду. Работающим не разрешалось разговаривать. Заметив двух болтавших заключенных, офицеры что-то крикнули им.

Я спросил, в каком блоке содержатся работающие здесь мужчины. Мне ответили, что в четвертом. Четвертый блок предназначался для людей, совершивших сексуальные насилия.

На территории тюрьмы располагался питомник, в котором содержались охранные и следовые собаки. Специалистам-кинологам удалось вывести особую породу охранных собак путем скрещивания овчарки и волка. Следовую службу здесь несли бладхаунды. Когда мы вышли из машины, собаки залаяли, приветствуя нас. Бладхаунды, эти длинноухие собаки с печальными глазами, столпились около вольера, виляя хвостами, требуя приласкать их.

Мы подошли к главному тренеру-кинологу, невысокому и жилистому молодому человеку. На голове у него была бейсболка. Я сказал, что живу в Монтане и еще мальчишкой ходил на охоту с бладхаундами. Он улыбнулся и ответил, что всегда хотел поохотиться в Монтане.

Собаки содержались в прекрасных условиях и были в отличной форме. Ваня Ургант отметил, что все собаки довольно дружелюбны. «Это потому, что они начинают учиться брать след за награду. А награда — это сосиска. Мы тащим сосиску по земле, собака идет по следу, тренируется. И в конце концов получает заслуженную награду. Когда мы пускаем собаку по следу сбежавшего заключенного, она ждет, что ей опять дадут сосиску. Собака начинает вилять хвостом — это значит, преступник близко, и нам приходиться ее останавливать. Ведь тот парень не собирается давать ей сосиску…» — рассказывал главный тренер.

Наконец съемки закончились. Пора было уезжать из «Анголы». По дороге Владимир, Иван и я делились впечатлениями. Мы так и не побывали во втором тюремном блоке, где содержатся шестьдесят процентов заключенных. Возможно, там все по-другому. Мы видели изнурительную работу в поле. Однако нас поразили какие-то совершенно нетипичные для тюрьмы вещи: служащие тюрьмы, заинтересованные в своей работе, человеческое отношение к заключенным и многое другое.

Мы посмотрели друг на друга и одновременно крикнули: «Warden Cain!!!»

* * *

Юнис — небольшой городок в местечке Каджун, в котором проживают двенадцать тысяч жителей. Приблизительно у трети местного населения очень низкий уровень жизни. Прожиточный минимум для семьи из четырех человек составляет около двадцати тысяч в год.

Мы приехали в девять утра в музыкальный магазин Савой снимать еженедельный джемсейшн. Магазин находился в трех милях на запад от города. Владельцы — профессиональные музыканты — Марк и Анна Савой — были давними друзьями Владимира. Марк был каджунец, приятный человек с черными волосами и выразительным взглядом. Была в его лице какая-то мягкость. Анна обаятельная и энергичная женщина. Итак, магазин еженедельно приглашал гостей на джемсейшн.

Это было маленькое одноэтажное здание около пятнадцати метров длиной, внутри стояли ряды кресел, на сцене сидели шесть музыкантов. Многим из них было чуть больше пятидесяти. Они играли на гитарах, банджо и скрипках местную мелодичную музыку, иногда подпевая на французском языке. Слушателей было около двадцати человек.

Все утро состав музыкантов менялся.

Мы снимали чету Савой, музыкантов и гостей магазина. Среди них была женщина среднего возраста из штата Вашингтон, путешествующая вместе с мужем. Я думал, она белая, но она оказалась наполовину индианкой чероки. На ней была футболка с известной фотографией Джеронимо, сраженного, но непокоренного. Надпись под фотографией гласила:

Защитник Родины: борец с терроризмом.

В полдень в магазин пришел мальчик лет одиннадцати со своим дедушкой, в руках он держал футляр со скрипкой. Музыканты его тепло приветствовали. Мальчик был тоненький и бледный, и что-то необычное было в его походке. Осторожно ступая, держась за кресла, он прошел к сцене. Мальчик был слеп.

Он играл отлично.

Мы разговорились с его дедом. Оказывается, мальчик слеп от рождения. Дед говорил спокойно, но глаза его были полны слез.

После концерта мы поехали в город на ланч. Недолго думая, завернули в первый попавшийся сетевой ресторан под названием «Спорт-бар и стейкхаус». Молодая официантка, мило улыбаясь, показала нам свободный столик.

Мы заглянули в меню:

Сом.

Креветки.

Устрицы, свинина и индейка.

Жареные кольца лука.

Жареный аллигатор.

Жареные грибы.

Отлично прожаренные клешни краба.

Жареные баклажаны каджуна.

Я заказал чашку супа и пиво.

Телевизор с большим экраном занимал главное место в зале. Показывали комедию. И тут я заметил, что у половины посетителей на столах стояли собственные маленькие телевизоры. Прямо напротив меня сидела парочка, муж с женой, лет тридцати, они поглощали обед, а их трехлетний сынишка ел руками, уставившись в телевизор.

После ланча я отправился в Вэл-Март поменять масло нашему «Эксплореру». В «Экспресс-мастерской» шиномонтажа я спросил у женщины, сколько времени займет замена масла.

— Подождите, я узнаю, — ответила она.

— У вас есть телефон?

— Нет, сэр, — сказала она и исчезла.

Несколькими минутами позже она вернулась и сообщила, что потребуется около полутора часов.

Я поблагодарил ее и вышел из мастерской.

На главной улице я нашел старомодную газовую заправку с сервисом и гидравлическим лифтом. Ильф и Петров, наверное, останавливались в подобном месте. Я работал на заправке, когда был тинейджером: наполнял баки, мыл лобовые стекла, проверял давление в шинах…

Рабочий, лет сорока, одетый в синий комбинезон, менял масло в машине. Его гаечный ключ где-то застрял, и он сильно ругался. Когда он закончил работу, мы разговорились. Он рассказал мне, как меняет масло. Оказалось, тем же способом, что и раньше, когда на газовых станциях действительно был сервис. Я рассказал ему о нашем фильме и задал несколько вопросов. Мне было интересно, что он думает о политической ситуации в нашей стране. Он говорил с сильным южным акцентом: «Администрация Буша — самая бестолковая в истории Америки. Наших правителей больше волнует идеология, а не то, как живет народ. Пять лет назад у нас была куча бюджетных денег, мы не воевали с Ираком, экономика была очень сильной и газ стоил два доллара за галлон». Он упомянул о корпоративном управлении массмедиа, а также о том, что председатель Федеральной комиссии по коммуникациям собирается ужесточить правила монопольного владения каналами телевидения и газетами в одном городе.

«Они хотят управлять региональными медиа, — обронил он, — мы все поняли намек». Со знанием дела он говорил об отказе Пентагона принять израильскую танковую защитную систему, из-за которой американские компании могут потерять контракты. Мы проговорили с ним около десяти минут. Свой монолог он завершил фразой: «Я говорю моему братцу-республиканцу, что поддержу эту войну только тогда, когда дочери Джорджа Буша наденут униформу и встанут под ружье».

В четыре пополудни мы были приглашены на рандеву в дом музыкантов Савой. От шоссе нам нужно было проехать километра два по виляющей гравийной дороге. Наконец мы приехали. На парковочной площадке перед большим белым домом росли огромные дубы.

Дом, построенный еще дедом Марка в 1912 году, был двухэтажный, в виде буквы «L», с открытой верандой. Анна показала мне дом. Веранда вела в яркий разноцветный холл. Затем мы прошли на кухню. Дом был редкой красоты. Везде был порядок, — словом, чувствовалась рука хозяйки. Библиотека была полна книг. Фотографии всех членов семьи были развешаны на стенах. В ванной комнате стояла старинная высокая двухметровая ванна на железных лапах, висели мягкие полотенца. Это был действительно живой дом, хранящий память о многих поколениях семьи Савой.

Иван, Марк, Анна и двое их друзей играли на гитарах на заднем дворе, на котором рос огромный 250-летний дуб. Я сел в тени этого роскошного дерева и стал размышлять о том, какой же долгой была его жизнь. Когда ему было двадцать лет — приняли Декларацию о независимости, сто пять — началась Гражданская война, сто семьдесят три — началась Великая депрессия. Это дерево видело многое: большие ураганы и долгие засухи, приходящие и уходящие человеческие жизни.

Семья Савой приготовила нам прекрасный ужин. На большом гриле жарились свиные ребрышки и курица — вся еда была острой. На длинном столе лежали королевские креветки с чесночным соусом, рис, зеленая фасоль, салат, персики и орехи в высоких вазочках. В маленьких холодильниках было пиво. Мы общались, веселились до позднего вечера. Это был незабываемый праздник для всех нас.

После ужина мы с Владимиром расположились в голубых креслах-качалках на веранде маленького коттеджа. Сегодня был сороковой день нашего путешествия, и я понимал, в каком напряжении находился Владимир все это время. Он был вдохновителем и организатором этого проекта, и поэтому вся ответственность лежала на нем. Но сегодня он наконец позволил себе расслабиться. Владимир рассказал мне о том, как много лет назад встретил Марка и Анну и они стали его близкими друзьями. Что-то очень важное было связано у него с этим чудесным деревом, старым домом, музыкой… Я понял, насколько ему дороги эти честные и великодушные люди. Мы поговорили о деревенской Америке, о том, что здесь совершенно другой ритм жизни, и, несмотря ни на что, люди, живущие здесь, сумели сохранить человеческие ценности.

Музыка звучала до поздней ночи.

Мы собрались уезжать. Владимир искренне поблагодарил семью Савой за гостеприимство. Он сказал, что живет и работает в циничном мире и, только увидев всю Америку, понял, что настоящая Америка — здесь. Он признался, что любит их.

* * *

Прошло чуть больше года после урагана «Катрина». Центр Нового Орлеана выглядел жутко. На улицах было пустынно.

Мы проехали мимо какого-то стадиона. Воспоминания об этом кошмаре были еще свежи. Тысячи людей на берегу, вещи в магазинных тележках, повсюду мусор. Мертвые тела, прикрытые брезентом.

Сейчас здесь никого не было. На бетонном столбе виднелась, примерно в шести футах над уровнем земли, черная горизонтальная линия. Эта линия показывала высоту воды…

Алена Сопина в течение нескольких недель пыталась организовать интервью, связывалась с офисом мэра города, но даже за два дня до нашего приезда все еще не было никаких договоренностей. Новоорлеанская «Times Picayune» получила Пулитцеровскую премию. И я опять позвонил Джиму Варни, репортеру. Он был готов помочь, но, к сожалению, уезжал сегодня. «Попробуйте связаться с Кленси Дюбос, — предложил он. — Он привык работать здесь и сейчас издает «Gambit Weekly». Он в курсе всех дел в городе».

Дюбос ответил на телефонный звонок, его голос был легок и мелодичен, с ощутимым южным акцентом. Наш проект показался ему интересным. «Я думаю, что смогу собрать для вас группу — городских консультантов, общественных организаторов, может быть, кого-то еще. Как долго вы собираетесь здесь пробыть?» — неторопливо спросил он.

Я обсудил все с Владимиром и сказал Кленси, что в нашем распоряжении всего один съемочный день — воскресенье.

Повисла небольшая пауза. «Ну хорошо. Мы попробуем организовать интервью в воскресенье днем».

«Это было бы отлично», — сказал я.

Я знал, что в полдень мы собираемся снимать ресторан «Макдоналдс». Компания «Макдоналдс» — спонсор проекта, и с ними можно будет договориться. Владимир сказал, что мы обязательно должны снять эти интервью.

С Кленси Дюбосом мы встретились в офисе газеты. Офис располагался в современном ярком здании недалеко от реки. Кленси был высокий светловолосый мужчина в очках, со скромными манерами. Ураган причинил огромный ущерб его бизнесу. Здание было полностью затоплено, вспоминал он. Потери были довольно значительны. Мы еще не успели восстановить его до конца. Но, несмотря ни на что, Кленси был оптимистично настроен и верил, что все еще будет хорошо. Он считал, что ему еще повезло, другие пострадали намного больше.

Кленси провел с нами весь воскресный полдень. Он показал нам полностью разрушенные частные дома, в которых все еще проводились восстановительные работы. И так квартал за кварталом, миля за милей. Дюбос без злобы говорил о том, что в нашей стране нет политического лидерства и это огромная проблема. И мэр города Наджин, и президент Соединенных Штатов оказались беспомощны в данной ситуации.

Я смотрел на Кленси Дюбоса и размышлял. Стихийное бедствие раздавило его город. Однако в отличие от многих Кленси не отступил назад. Он прекрасно видел все сложности, неразбериху вокруг. Но какая-то внутренняя сила помогала ему видеть самую суть вещей. Он верил, что совместными усилиями все можно наладить. И в своей газете он старался показывать сложившуюся ситуацию с разных сторон.

На фоне церкви мы отсняли интервью с чернокожим бизнесменом, который участвует в застройке и восстановлении самого пострадавшего района. Мужчина показал нам свое теперешнее жилище — маленький трейлер, стоявший на бетонных блоках. Следующее интервью, с белой семейной парой, мы записали в их заново отстроенном доме. Они искренне радовались тому, что опять встали на ноги.

Потом мы приехали на судостроительную верфь. Прошли немного вдоль берега и подошли к широким металлическим воротам, открыли их. Во дворе было много низких построек, трава проросла сквозь трещины между плитами. Проходя между зданиями, мы увидели рыболовную лодку, привязанную к доку. Она была выкрашена свежей белой краской, сбоку синими буквами на ней виднелась надпись «ELLIE MARGARET».

Стоящий рядом с лодкой невысокий мужчина был одет в полосатую футболку и короткие шорты. Седые волосы обрамляли овальное лицо. Маленькие глаза щурились от яркого солнца. Высокие скулы, загорелая кожа, щетина — у него было уставшее и в то же время очень решительное лицо. Его звали Чарлз Робинс. Он поведал нам свою историю. Робинс говорил без южного акцента, и его голосе чувствовались резкие интонации.

Чарлз Робинс был коренным жителем Нового Орлеана в пятом поколении. Его предки приехали сюда с Канарских островов в 1784 году. «Мне было одиннадцать, когда мой отец купил эту лодку, — сказал он. Он рыбачил около тридцати лет. — Я вырос на этой лодке».

Когда Робинс только начинал торговать королевскими креветками — они стоили пятнадцать долларов килограмм. Сейчас импортные, выращенные на фермах креветки продают за 2,75 доллара за кило. Из-за высоких цен на газ местные рыбаки не могут продавать свой улов по такой низкой цене.

«Мы разорились после «Катрины», и все, что создавалось тридцать лет… пропало. — Он вздохнул, затем продолжил: — Сейчас мы пытаемся выстроить заново нашу жизнь».

Дом матери Робинса был полностью разрушен. Его семья — жена и двое детей — потеряла дом, машину и все имущество. Все, за исключением этой лодки. Во время шторма лодка разбилась и затонула. Сейчас он ее восстанавливал. С деньгами очень трудно. «Рыбалка — это мое сердце, а не мой кошелек», — сказал Робинс. Сейчас он нанялся работать плотником, для того чтобы просто оплачивать счета, а по ночам вместе с женой они перестраивали дом. В выходные дни он рыбачит.

«Мы не смогли получить помощи от государства, так как наши налоговые записи бесследно исчезли во время шторма. Просто так я ничего не прошу. Я сказал этой леди из администрации малого бизнеса: «Мне нужна помощь, чтобы мы снова смогли встать на ноги»», — с горечью рассказывал он.

Когда начался сильнейший шторм, Робинс переправил свою лодку в канал. У всех, кто не сделал этого, лодки разбились. Ураган пришел с западной стороны, скорость ветра была 310 км/час, и волны вздымались на 2,5 метра. «Я не ожидал такого, но я обмотал лодку крепким тросом, так давным-давно учил меня дед, и мы вытащили ее». Его брат был рядом, и они пережидали ураган вместе.

Когда поднялась вода, вспоминал Чарлз, она затопила все дома вдоль канала.

«Вода поднялась выше окон, а потом стали появляться люди, спасающиеся на крошечных самодельных плотах». Он развел руки в стороны и показал небольшие размеры этих плотов.

«Везде были красные спасательные жилеты». Его голос задрожал, и на глаза навернулись слезы. Но люди не могли спастись на этих маленьких плотиках. Лодка Чарлза была их спасением.

Чарлз Робинс с братом разместили людей в лодке и всю неделю шторма кормили их припасенными креветками и собирали воду брезентом. Таким образом они спасли пятнадцать жизней.

Глава 13
Мемфис

Мы покинули Новый Орлеан в шесть часов вечера и отправились в Мемфис, до которого было шестьсот двадцать пять километров пути. На следующее утро мы должны были снимать детский исследовательский госпиталь «Сант Джуд». Владимир рассказал мне о нем по дороге, раньше я ничего о нем не слышал.

Госпиталь был основан в 1955 году известным эстрадным артистом Дени Томасом, приверженцем святого Джуда, в честь которого и назвали детский центр. Томас решил построить госпиталь для детей и для начала обратился за помощью к гражданским лидерам и деловым кругам Мемфиса. В Теннесси, как и в других южных штатах, в то время все школы, рестораны, отели и госпитали были разделены по расовому признаку. Томас настаивал на том, что в «Сант Джуде» никакой расовой дискриминации быть не должно. Городская элита в конце концов согласилась, и средства для постройки госпиталя собрали. Томас, американец ливанского происхождения, также обратился за помощью к другим арабо-американским общинам. И вот пятьдесят лет спустя, при участии Американской ливано-сирийской ассоциации благотворительности, госпиталь всемирно признали лидером в исследованиях и лечении тяжелых детских болезней. Познеру рассказала об этом Марла Томас, дочь Дени, и жена его близкого друга Фила Донахью.

На следующее утро мы приехали в госпиталь. Это было огромное, восьми- или десятиэтажное, здание. Сначала мы выбирали место для интервью с управляющим фонда госпиталя. Его звали Джон Мозес. Недавно он ушел из большой корпорации и выглядел подобающе. В деловом костюме, уверенный, хорошо говорящий мужчина, с пепельными волосами. Мозес абсолютно не критиковал свою бывшую работу, а наоборот, радовался тому, что деятельность в фонде и вообще миссия госпиталя придала его жизни новый смысл.

Мозес с удовольствием рассказывал об уникальности госпиталя, в котором и лечили, и занимались исследованиями одновременно. Открытия, сделанные врачами госпиталя, изменили сам подход к лечению рака и других тяжелых болезней у детей. Несмотря на то что продажа патентов на медицинские открытия — это бизнес, который должен приносить выгоду, госпиталь «Сант Джуд» делится открытиями со всем миром. За один год здесь проходят лечение четыре тысячи детей и подростков, больных раком, ВИЧ-инфекцией и другими страшными болезнями. Лечение получают все пациенты, независимо от того, платежеспособны они или нет.

Нас, конечно, впечатлил его рассказ, но больше всего меня поразило, что примерно шесть миллионов американцев регулярно отправляют благотворительные взносы на счет госпиталя и средний вклад составляет 25,68 доллара. В прошлом году, включая все источники поступления средств, они собрали почти шестьсот миллионов долларов. Это приблизительно на десять процентов больше годового бюджета госпиталя.

Мы закончили интервью и отправились снимать многоэтажный Детский раковый центр. Я понимал, куда мы идем и кого мы там увидим, но, скажу честно, я совершенно не готов был видеть детей, больных раком.

В фойе стояли мягкие кресла и диванчики, на которых расположились матери, отцы, дети. Некоторые дети играли, кто-то шумел, бегал.

Но были и другие дети. Они были такие тихие. На их головах не было ни единого волоса.

Это было абсолютно дисгармонично и очень неправильно. Когда видишь детей, больных раком или каким-то другим страшным недугом, ты невольно задерживаешь дыхание, тебя бросает в холод и начинает трясти. Такая реакция понятна. Мы интуитивно знаем, понимаем и чувствуем, что дети — это наше будущее, наша надежда. И поэтому видеть малышей в таком состоянии тяжело любому взрослому человеку.

Мы поднялись на лифте на второй этаж и оказались в ярко раскрашенной игровой комнате, в которой было много игрушек: большие шары, пушистые зверушки.

Несколько семей ожидали встречи с докторами. Я поговорил с Джонсонами и их девятилетним сыном Чейзом. У него была опухоль мозга и тридцать процентов надежды на выздоровление. Его родители переехали в Мемфис, чтобы у сына была возможность жить дома, а в госпиталь приезжать только на лечение. Мать и отец Чейза казались спокойными, рассказывая о состоянии сына, прогнозах и процессе лечения в «Сант Джуде». Спокоен был и Чейз. «У меня нейробластома. Это в моей голове», — сказал он и засеменил, пританцовывая вокруг коробки с игрушками. Каждый ребенок, описывая свою болезнь, просто констатирует факт. На стене висели акварельные рисунки, подписанные больными детьми — «это мой рак». На одних рисунках были нарисованы маленькие черные сферы, на других, размытые пятна и многочисленные пунктиры. Под каждым рисунком детской рукой было написано точное название болезни.

Мистер Джонсон, блондин с ясными глазами, производил впечатление честного и спокойного человека. Он был руководителем среднего звена в страховой компании. Он мог позволить себе переехать сюда, в Мемфис, чтобы вся семья могла быть вместе. Джонсон был глубоко признателен госпиталю «Сант Джуд». «Я не знаю, что бы мы делали без них», — признался он.

«Люди говорят, что бесплатное лечение, которое вы можете получить здесь, должно быть доступно каждому, как в Европе. Что вы можете сказать по этому поводу?» — спросил я.

Мистер Джонсон рассудил: «Да, на самом деле, есть проблемы. Государство оказывает людям недостаточную медицинскую поддержку. Люди ощущают дефицит этой поддержки, многим из них очень долго приходиться ждать своей очереди. Возьмите, к примеру CATscans. Они есть в Теннесси, в Канаде, люди сами платят за лечение». CATscans — коммерческие медицинские центры, которые тратят много средств. В итоге это привело к увеличению стоимости лечения. В Канаде десять миллионов, а в Теннесси шесть миллионов человек получают медицинское обслуживание в подобных коммерческих центрах. Жена Мистера Джонсона и не предполагала, что такая система медицинского обслуживания не только полностью разорит их семью, но и не сможет поддерживать лечение их сына. Мистер Джонсон знал об этом.

В госпитале «Сант Джуд» организована маленькая школа для живущих здесь детей. Я заговорил с семилетней девочкой, сидящей за столом. Она только что закончила занятие математикой. У нее совсем не было волос на голове, и под глазами были темные круги. Девочка казалась очень уставшей, рассказывая мне о том, как ее вылечили в госпитале «Ходжкинс». Однако неожиданно у нее случился рецидив. И сейчас она проходит очередной курс химиотерапии. Она говорила и смотрела мне прямо в глаза, я слушал ее, стиснув зубы, и старался не расплакаться.

Людям, приехавшим издалека, госпиталь предоставляет квартиры. Обычно один родитель находится с ребенком, а кормилец семьи остается дома. Это жилье построено на средства корпорации «Макдоналдс» и сети магазинов «Таргет». После полудня в одной из таких квартир я беседовал с Анн Салливан. Здесь было довольно уютно, стены окрашены в веселые цвета, повсюду чистота. Анн тридцатилетняя женщина, с каштановыми волосами, оттеняющими бледное лицо, и глубокие, темные глаза. Сидя на кровати, она качала свою десятимесячную малышку, которая потихоньку хныкала. Анн напевала, убаюкивая ребенка, и девочка скоро уснула.

Анн рассказывала мне свою историю тихо, осторожно.

В четырехмесячном возрасте ее дочке Отумн поставили диагноз: опухоль головного мозга.

Полностью удалить опухоль было нельзя, так как в самом ее центре располагались основные кровеносные сосуды головного мозга. Лишь кратковременное, повторяющееся лечение сдерживало рост опухоли. Девочку оперировали восемь раз, и на малышкиной голове была видна пугающая бледно-розовая решетка шрамов.

Когда Отумн будет четыре года, ее организм будет в состоянии справиться с возможным кровотечением после облучения, которое уничтожит или по крайней мере уменьшит опухоль. Если облучение пройдет успешно, сказала Анн, мы все равно будет приезжать сюда для контроля. «Это навсегда. «Сант Джуд» всегда будет с нами».

— Как развивается малышка? — спросил я.

Анн тяжело вздохнула.

— Конечно, она отстает в развитии, и она теряет зрение.

— Можно ли восстановить зрение?

— Это возможно, — сказала она твердым голосом, — но в таких случаях зрение восстанавливается редко.

Семья Салливанов раньше жила в Луизиане. Муж Анн работал в Вэл-Марте. У них была медицинская страховка. Их дочь Отумн была застрахована по государственной медицинской программе для детей из малоимущих семей. Когда установили диагноз и малышку начали лечить в госпитале «Сант Джуд», две страховые компании решали вопрос, кто будет платить за лечение в госпитале Мемфиса. В итоге государственная страховая компания согласилась оплатить лечение ребенка, но только в другом штате. Вызов пришел на следующее утро.

«Все крутится вокруг денег. Но только не в госпитале «Сант Джуд», — сказала Анн. — Ты просто приходишь к ним, и они заботятся о тебе».

Анн с дочкой не платили за жилье в этой квартире. Им предоставили все необходимые медикаменты. Кроме всего прочего, они получали финансовую поддержку в размере ста долларов в неделю. Анн тратила их на еду, ходила за покупками и готовила. Каждые две недели ее муж приезжал навестить их, затрачивая четырнадцать часов на дорогу.

Я спросил у Анн, как этот опыт в «Сант Джуде» повлиял на нее.

«Я совершенно изменилась, — она с трудом подбирала слова. — Я словно впервые открыла глаза. Сегодня я знаю, что такое может случиться с каждым».

Позже я зашел в крошечный приход в Детском раковом центре. Человек пять сидели на скамейке перед маленьким алтарем, на котором лежала книга. В эту книгу люди записывали самое сокровенное, обращаясь с мольбой к Господу.

Я заглянул в книгу. Последняя запись была такой:

«Дорогой Господь, взываю к твоей доброте. Молюсь о здоровье моего сына Чейза».

* * *

Я люблю старые отели. В Мемфисе отель «Пибоди» считался лучшим на юге. Так что через день после нашего посещения госпиталя «Сант Джуд», я проснулся рано и направился в центр города позавтракать. Центр города Мемфиса небольшой, всего около десяти кварталов. Я сразу заметил большое яркое здание. Это был отель «Пибоди». Я зашел внутрь, прошел ряды модных магазинов, задержал взгляд на желтой футболке с утками в одной из витрин. Вспомнил, что слово «Пибоди» ассоциировалось у меня с утками. Потом я оказался в просторном фойе, все выглядело очень достойно. Резные потолки, ковры, уютные диванчики, большой рояль возле бара. Время здесь словно остановилось.

Я поинтересовался у администратора, сколько стоит номер. Она ответила с легким русским акцентом. И когда я произнес фразу на русском, она улыбнулась.

У нас давно не было хорошего завтрака, и я потратил кучу времени, изучая меню. В итоге я заказал копченого лосося, апельсиновый сок и кофе. Наконец все принесли, и я понял, что сделал правильный выбор. Блюдо было прекрасно сервировано: тосты, салат, тоненькие кружки красного лука, яйцо, мягкий сыр и много лосося. Этот завтрак был особенным для меня, я наслаждался каждым кусочком. Много дней подряд мы питались фаст-фудом, и мне было с чем сравнивать.

Когда ко мне подошла официантка, я спросил ее об утках, она улыбнулась.

«Мы держим уток в отеле уже пятьдесят лет. Каждый день, в одиннадцать утра, они заходят в лифт и ковыляют по фойе к основному входу на завтрак. Несколько сотен людей приходят сюда каждый день посмотреть на это».

Уже уходя, я подошел к витрине с той желтой футболкой. Подумал, что было бы неплохо купить маленький подарок моему сыну Дилану. Но магазинчик был закрыт, и я зашел в соседний, в котором продавались стильные рубашки, костюмы и брюки. Я открыл дверь и увидел безупречно одетого стройного седого мужчину. У него было узкое лицо, широкий лоб и внимательный взгляд.

— Могу я вам помочь? — спросил он с южным акцентом.

— Я присматриваю подарок для моего сына.

— Я могу вам кое-что предложить.

— Ну, я еще точно не знаю, что мне надо.

— У нас все равно это есть.

Он представился:

— Мистер Бернард Лански. Мне 79 лет.

Он показал мне несколько очень хороших галстуков.

— Лучший шелк, сделано в Италии, — сказал мистер Лански.

Я посмотрел на этикетку.

— Семьдесят пять долларов? Довольно дорого для галстука.

— Могу предложить его за шестьдесят пять.

Кто откажется от такой скидки?

— Хорошо, я куплю его.

Мистер Лански принялся заворачивать и упаковывать галстук, а я обратил внимание на две фотографии, висевшие на стене. На фотографиях был Элвис Пресли. На одной из них он был в костюме, на другой стоял и смотрелся в зеркало. На этой фотографии был еще один мужчина. Я вдруг понял, что это мистер Лански, только полвека назад.

— Это, должно быть, ваш сын? — спросил я.

Мистер Лански поднял глаза:

— Я продал Элвису его первый и его последний костюм.

Мистер Лански рассказал мне, что сразу после Второй мировой войны он занялся отцовским бизнесом. Сначала они продавали армейскую одежду, вернее, то, что осталось после войны, — брюки, сюртуки, головные уборы. А уже в начале пятидесятых они стали продавать новую хорошую одежду, сначала ее покупали в основном чернокожие.

«Элвис в то время работал в театре, и, бывало, в перерыве он заглядывал в магазины на Биил-Стрит. Ему нравилась хорошая одежда. Иногда он заходил в храм послушать церковную музыку. У него тогда совсем не было денег. Однажды Элвис купил рубашку за пятнадцать долларов, тогда, в пятидесятые, это было дорого. Неделю спустя он купил еще одну и радостно сообщил, что собирается ехать на шоу Эда Салливана в Нью-Йорк, и ему нужна красивая одежда.

Я все показал ему, назвал цены.

— У меня нет таких денег, — сказал он.

— Да у тебя проблемы, парень. Но, я думаю, мы решим это. Как только у тебя появятся деньги, ты рассчитаешься со мной. Только не заставляй меня бегать за тобой.

— Хорошо, — сказал Элвис и сдержал обещание».

Я объяснил суть нашего проекта мистеру Лански и спросил, сможет ли он дать интервью. После звонка своему сыну он согласился. Спустя час мистер Лански рассказывал нам об Элвисе и о том, как он начинал свой бизнес.

— В чем секрет успеха вашего дела вот уже в течение шестидесяти лет? — спросил я.

— Я очень много работаю. А еще я предугадываю желания клиентов. В магазине вы должны купить самую лучшую, модную вещь. А самое главное, вы должны понимать, для чего именно она вам нужна.

— Вероятно, утки, живущие в отеле, делают вам бизнес.

Он поднял бровь.

— Ну конечно, ежедневно у нас собирается человек двести — триста. И если ты упустишь своего покупателя, это твоя вина.

Я попросил его закончить фразу: «Для меня быть американцем значит…»

— Просто жить. Принимать жизнь такой, какая она есть, — ответил мистер Лански.

— У Соединенных Штатов устойчивая экономика, и они политически сильны в мире. Как вы считаете, каким образом мы можем это использовать? — спросил я.

Он быстро ответил:

— Будь просто хорошим человеком. И все будет отлично. Если ты нравишься людям, они будут возвращаться к тебе. Это на самом деле так. Все эти войны — «bullshit».

* * *

На карте Соединенных Штатов штат Теннесси занимает не так много места. Мы проехали по нему на машине с востока на запад, а это ни много ни мало шестьсот пятьдесят километров.

Мы довольно долго ехали, прежде чем нашли место, где можно поесть. По дороге ресторанов не было, и мы заехали в небольшой городок, где нашли кафе с неоновой вывеской. Мы зашли внутрь и увидели небольшие кабинки с мягкими сидениями, покрытые красным винилом. Шесть столов занимали остальную площадь помещения. Рядом с барной стойкой сидел кассир. Это было настоящее американское кафе в стиле шестидесятых.

Владимир улетел в Вашингтон на интервью, а Иван Ургант — в Москву, на телевизионное шоу. На ужин собралось человек десять. Напротив меня, за другим столом, трое мужчин пили кофе. Одному из них было около шестидесяти, он был полноват, одет в рубашку с короткими рукавами и бейсбольную кепку. Мужчина вероятно любил приходить сюда вечером немного поговорить и выпить кофе. Рядом с ним сидел молодой человек с взъерошенными волосами и бородкой. Он был бледен, под глазами обозначились темные круги. На другом конце стола за мной наблюдал небритый мужчина в рабочем комбинезоне и соломенной шляпе. На вид ему было лет сорок. Он холодно смотрел на нас.

Я кивнул им.

— Как дела?

Они кивнули в ответ, и пожилой мужчина полюбопытствовал:

— Откуда эти парни?

— Я из Монтаны, остальные из России.

— Из России? — все трое повернулись в нашу сторону.

— Мы — съемочная группа, снимаем документальный фильм об Америке, путешествуем по всей стране. Сорок дней мы были в дороге.

Мужчина постарше задавал вопросы, расспрашивал о нашем путешествии. Я рассказал им о путешествии Ильфа и Петрова.

— Видели что-нибудь особенно интересное? — спросил он.

— Да. Много всего интересного. Я думал, что знаю свою страну. Оказалось, это не так. Я увидел то, о чем и не подозревал раньше.

— Например?

Я немного подумал.

— Например, мы были в Пеории. Там стоит памятник Абрахаму Линкольну, в натуральный рост человека. И когда ты встаешь рядом, то вдруг понимаешь, что он был обычный нормальный человек.

Мужчина понимающе закивал. Через секунду мужчина в комбинезоне произнес: «А мне не нравится Линкольн».

Он говорил это медленно, тяжело роняя слова, глядя мне прямо в глаза.

За всю мою жизнь я никогда не слышал, чтобы кто-то сказал такое. Но я научился за много лет, работая с простыми людьми, говорить так же медленно, как они.

«Что ж, а мне нравится».

Мы уставились друг на друга. На что он способен, я не знал, но меня это не сильно беспокоило. Это был его вызов.

Пожилой мужчина обронил: «А мы попадем на ТВ?»

Валерий обернулся и предложил взять у них интервью. Я был все еще рассержен, но согласился.

«Мы опрашивали многих людей по всей стране, — сказал я, — просили их рассказать об Америке. Мой директор интересуется, готовы ли вы поговорить с нами перед камерой».

Пожилой мужчина сказал, что ему нужно идти, остальные кивнули. Хозяйка кафе и ее друзья проявляли все это время любопытство, и я предложил им присоединиться к нам. Они присели рядом. Я протянул руку мужчине в рабочем комбинезоне: «Брайан Кан». Он пожал мне руку в ответ и сказал с тяжелым южным акцентом: «Клем Джексон», потом кивнул на молодого парня: «Это мой сын».

Пока устанавливали камеры, я задал Клему Джексону несколько вопросов. Клем родился и вырос в этой части штата Теннесси, женат, у него 11 детей. Чем он только не занимался — работал плотником, на строительстве ограждений, лесорубом. Молодой парень — его старший сын, они часто работают вместе. Я спросил, где они живут.

— Недалеко отсюда, — он показал направление движением головы.

Я задал несколько вопросов и хозяйке кафе. Ей было немного за сорок, она приехала из другого города, купила это кафе и открыла свое дело. Женщина была настроена очень дружелюбно.

Я попросил Клема Джексона закончить фразу: «Быть американцем для меня значит…»

Он подумал немного.

— Быть свободным. Делать, что хочешь.

— Как насчет остальных?

Они все согласились.

Я рассказал им, что большинство людей, с которыми мы разговаривали, говорили то же самое.

— Позвольте мне задать вам следующий вопрос. Как вы думаете, должны быть законы, ограничивающие персональную свободу, и если да, то в чем именно?

Тишина.

— Что ты думаешь об этом, Клем?

— Они хотят запретить нам курить.

— О'кей. Но ты так говоришь, вероятно, потому, что не поддерживаешь такое ограничение твоей свободы. Может быть, что-то другое?

Сын Клема впервые заговорил, показывая пожелтевшие от табака зубы.

— Да. Гомосексуалисты не должны иметь право официально жениться.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что так написано в Библии.

Я повернулся к хозяйке кафе.

— А вы что думаете? Должны ли существовать законы, ограничивающие личную свободу?

Она задумалась и сказала:

— Вы знаете, я никогда не думала об этом.

Глава 14
Вашингтон

Мы переночевали в отеле Арлингтона и уже на следующее утро отправились в путь. Дорога наша проходила через мемориальный мост Теодора Рузвельта. Мне всегда нравилась широкая река Потомак, по которой плывут маленькие лодочки и вдоль берега которой растут пышные деревья. Наш путь лежал из Вирджинии в Вашингтон — столицу страны. И в этот сентябрьский день мы были в прекрасном расположении духа. Каждый хотел поделиться своими воспоминаниями о нашем путешествии через весь американский континент.

Мы подъехали к пологому спуску авеню Конституции. Широкие улицы, просторные лестницы… По правой стороне сквозь деревья просматривается мемориал Линкольна. На другой стороне Рефлектин Пол и монумент Вашингтона за ровной линией американских флагов, развевающихся на ветру, чуть выше — Белый дом. Несмотря на взлеты и падения, безмолвным свидетелем которых он был, он все еще величественно выглядит.

Мы зашли в Национальный архив. Я никогда раньше здесь не был: римские колонны, мраморные лестницы, безукоризненно отполированные полы. Мы прошли по длинному холлу мимо исторической экспозиции, затем свернули направо к ротонде. Тишина. Ни одного человека. Я сразу понял, что зал закрыли для посетителей, зная заранее о приезде съемочной группы. Мы с Познером вошли в открытые двери, было слышно эхо наших шагов. Здесь, вдоль стены, в больших стеклянных боксах, были выставлены подлинники Декларации независимости, Конституции и Билля о Правах.

Мы подошли ближе. Текст Декларации был едва разборчив. Под воздействием света чернила утратили свой цвет. На левой стороне свитка была видна небольшая загогулина, отметина, оставленная детской рукой. Однако кое-что нам все-таки удалось разобрать.

Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью. Для обеспечения этих прав людьми учреждаются правительства, черпающие свои законные полномочия из согласия управляемых. В случае, если какая-либо форма правительства становится губительной для самих этих целей, народ имеет право изменить или упразднить ее и учредить новое правительство, основанное на таких принципах и формах организации власти, которые, как ему представляется, наилучшим образом обеспечат людям безопасность и счастье.

Мы стояли и смотрели. Каждый из нас сознавал всю значимость этих документов.

Я рассматривал фрески на стенах ротонды, на них изображены авторы Конституции. Джефферсон, протягивающий Гамильтону Декларацию, и Вашингтон, величественно стоящий справа в белых королевских одеждах…

Эти изображения не в состоянии передать, насколько разными были эти великие люди. Одно совершенно очевидно — они были провидцами.

* * *

По авеню Конституции мы направились к мемориалу вьетнамской войны. Стая канадских гусей по-хозяйски, вальяжно разгуливала по траве в тени большого дуба. Светило яркое солнце. Мимо нас проезжали велосипедисты, пробегали люди, совершающие свои утренние пробежки.

Наконец мы подошли к монументу и увидели группу людей, ветеранов Вьетнама. Мужчина, стоявший впереди группы, держал плакат, одна из женщин несла венок.

Я заговорил с мужчиной, оказалось, что он бывший моряк. Затем еще несколько человек присоединились к нашей беседе. Я рассказал им о нашем проекте, а потом спросил, готовы ли они дать интервью. Эти уважаемые пожилые люди, казалось, были польщены таким вниманием.

Меня многое интересовало. Как война повлияла на каждого из них? Удовлетворяет ли их социальная политика государства? Все ли их медицинские нужды удовлетворены? Они стали переглядываться и очень внимательно следили за ответами друг друга.

Когда они промаршировали к месту возложения венков, мужчина из этой группы подошел к нам. На нем был старинный головной убор кавалерии США, синий с золотыми галунами. Похожие головные уборы были в ковбойских и индейских фильмах моего детства. Он был коренаст, около 175 сантиметров, широк в талии, его рукопожатие было крепким, он взглянул прямо в глаза и представился Беном Джонсоном. Он рассказал нам, что он здесь один, приехал из Нью-Йорка, занимается поиском документов двух своих друзей, убитых во Вьетнаме. Голос его дрожал, а в глазах стояли слезы.

Я выразил ему свое сочувствие, и мы продолжили говорить. Было видно, что ему тяжело вспоминать об этом и все эти сорок лет он старался забыть о гибели друзей. И ему это почти удалось. А недавно его выпустили из тюрьмы, куда он попал на шесть недель за избиение жены. Будучи в тюрьме, он принимал медицинские препараты и сейчас чувствует себя намного лучше.

Бен признался, что много раз находился в клинике для душевнобольных, и только спустя многие годы ему поставили диагноз — посттравматическое расстройство психики. Он старался восстановить отношения со своими детьми. Во время разговора Бен успокоился, как будто наша беседа придала ему сил.

Потом он сказал: «Видите ли, это я убил одного из них, одного парня из моего отряда. — В его глазах не было слез, но его лицо выражало сплошную боль. — Это был несчастный случай. Они были впереди, заплутали в джунглях и оказались против нас. Я дал очередь из автомата и убил его».

Он признался, что написал письмо семье этого убитого парня, в котором рассказал о случившемся, и после этого почувствовал небольшое облегчение.

Бен согласился дать нам интервью. Пока мы ждали камер, я поинтересовался, что он думает о войне в Ираке. «Это безумие! — выпалил он. — Буш — нацист и идиот».

Глядя в камеру, он рассказал о своем прошлом, о гибели друзей. Но его рассказ не совпадал с тем, что он говорил нам до этого.

Я задал ему вопрос: «Вы многое пережили, видели реальную войну. Как вы думаете, каково отношение американцев к войне сегодня?»

«Президент Соединенных Штатов делает все, что только может. Он старается защитить свободу и защитить нас», — ответил он.

Я сказал, что понял его, но он не ответил на мой вопрос, и я повторил его. Он заморгал. «Свобода — это иллюзия свободы. Все мы не так уж свободны. Мы должны делать все необходимое, чтобы защитить демократию и свободу в мире». Затем он пожал мне руку и зашагал прочь.

* * *

Валерий и Владимир разглядывали книжку на латунном постаменте, рядом с Вьетнамским мемориалом. Я поинтересовался, что это за книга. Они объяснили, что в ней перечислено 58 195 фамилий людей, погибших во Вьетнаме. Два моих одноклассника были убиты на этой войне. Я и раньше бывал здесь, но так и не мог найти их имена в этом скорбном списке.

Сигурт Мессер учился со мной в выпускном классе высшей школы. Он был немного выше меня, с короткими каштановыми волосами. Мы не были с ним близкими друзьями, но он мне нравился, у него было потрясающее чувство юмора. Мы оба увлекались спортом, бегали на средние дистанции, и у нас было что-то вроде соперничества. Однажды я поздно пришел на тренировку. Еженедельный забег на шестьсот метров уже стартовал, я окинул взглядом дорожки, отметил, что Сигурт в лидерах. Я был за дорожками, примерно посередине дистанции. Я решил спрятаться и присел на корточки за чанами с краской. Дождался, когда пробегут ребята, Сигурт все еще был впереди. Я сделал рывок и догнал его. Когда я вдруг оказался рядом, он крайне удивился и удвоил усилия. Я вызывающе ему улыбнулся, и обогнал его, выиграв с большим преимуществом. Потом, в раздевалке, я ему признался в своем трюке, и мы от души посмеялись. Все эти годы я вспоминал о его смерти, сожалея о потере.

Я нашел его имя в Книге памяти.

Сигурт Мартин Мессер, Эльдридж, Калифорния. Морские силы США, убит 10 июля 1967 года. Панель 23 Е, строка 44.

Мы с Владимиром решили найти его имя на стене памяти. На черной мраморной стене было высечено множество фамилий. Я начал смотреть снизу, с буквы V.

Мы стояли напротив стены, и наши лица отражались на этом камне как в зеркале. Я сосредоточился на подсчете строк, боясь ошибиться.

«Раз, два, три… двадцать четыре, двадцать пять, двадцать шесть… сорок один, сорок два…»

Мой палец остановился на сорок четвертой строке и заскользил по горизонтали. Я дотронулся до строки с его именем. Это было похоже на удар током. Я отшатнулся и отступил назад. Потом я отвернулся и быстро спустился вниз. Так я стоял долго, смотря на памятник Вашингтону, и слезы катились по моему лицу.

* * *

Мы с Владимиром поднялись по ступенькам к мемориалу Линкольна. На ступеньках было много разных людей, они разговаривали, ели, фотографировались. Между колоннами виднелась статуя великого Линкольна.

Я подошел к нише, чтобы увидеть выбитую на камне цитату из его второй инаугурационной речи:

«…все мои мысли заняты надвигающейся гражданской войной. Все боялись этого и думали, как это можно предотвратить. Обе стороны были против войны, но… одни были скорее готовы воевать, чем дать нации выжить, другие приняли войну, вместо того, чтобы дать нации погибнуть, и пришла война.

Никто не ожидал такой масштабной и продолжительной войны… Каждый хотел легкого триумфа, но результат был поразителен.

Противники читали одну Библию и молились одному Богу, и при этом каждый хотел гибели другого. Это может показаться странным, что люди смеют просить Божьей помощи для того, чтобы разделить хлеб, заработанный потом других людей, но не судите, и не судимы будете. Эти мольбы не могли быть услышаны, и никто не получил ответа… Мы искренне надеемся, горячо молимся о том, чтобы это громоподобное эхо стихло и растаяло.

Да, Господь будет карать нас, пока все обиды, нанесенные рабам за 250 лет непосильного труда, не будут отомщены, пока каждая капля крови от всех ударов плетью не будет оплачена другой каплей от карающего меча, так было сказано три тысячи лет назад, мы должны признать, что слова Господа справедливы и сейчас».

Мы спустились вниз по ступенькам и остановились. Владимир спросил, каково мое мнение — мог бы Линкольн сегодня быть избран президентом. Мне было трудно говорить об этом, но я высказал некоторые мысли. Я думаю, что нет: Линкольн был избран в свое время, потому что проблемные вопросы того периода были очевидны для американцев, и он четко обозначил их перед избирателями. Сегодня наш кризис, как паутина, замаскирован и невидим.

Я вспомнил, что в 1963-м Мартин Лютер Кинг говорил на этих ступенях, участвуя в митинге по гражданским правам. Он произнес речь, которая называлась «У меня есть мечта», теперь она известна каждому школьнику Америки. Я предложил Владимиру записать его комментарии в том же месте, где когда-то стоял Кинг.

Пока устанавливали оборудование, я думал о другой речи Мартина Лютера Кинга, которую он произнес за несколько недель до его смертельного ранения. Шла война во Вьетнаме, и он долгое время хранил молчание. В конце концов, не слушая наставлений своих политических консультантов, он вышел и объявил: «Я прерываю мое предательское молчание». Он говорил о разрухе, царившей во Вьетнаме, где земля, дома и вся инфраструктура почти полностью разорены. Он подчеркнул, что война — «это привилегия и удовольствие, которые исходят от несметной выгоды, получаемой от заграничных капиталовложений». Еще он сказал:

«Война во Вьетнаме является симптомом глубокой болезни американского духа… Я убежден, что, если мы возьмем верх в мировой революции, мы должны как нация претерпеть радикальную революцию наших ценностей. Мы должны стремительно менять материальное сознание общества на сознание, ориентированное на человека. До тех пор, пока машины и компьютеры, выгодные мотивации и право на собственность считаются более важными, чем человеческая жизнь, мы не преодолеем разрушительных действий расизма, материализма».

Эту речь не преподают в американских школах…

* * *

Долгое время я восхищался Томасом Джефферсоном, считая его величайшим мыслителем своего времени. Давным-давно один мой друг подарил мне книгу «Жизнь Томаса Джефферсона. Избранные сочинения». Эта книга все еще в моей библиотеке. С тех пор как я стал взрослым, я не бывал у мемориала Джефферсона. Мы появились здесь в солнечный полдень. Навстречу нам сходили по лестнице молодожены. Я поговорил с ними, они сказали, что это памятное место, куда часто приезжают молодые пары.

Мы с Владимиром обошли вокруг ротонды и вышли к центру мемориала. Здесь стоял Джефферсон, высокий и стройный, его узкое лицо демонстрировало пытливость, ясность ума и мудрость. Надписи на стене гласили:

«Очевидно, что все люди созданы равными… Господь создал мировоззрение свободным… Ни один человек не должен вынужденно поддерживать какую-то религию или учение или как-то по-другому страдать от давления на его религиозные воззрения… Господь дал нам жизнь, дал свободу… Отношения между хозяевами и рабами — это деспотизм. Ничего не может быть более определенного в книге судеб, чем то, что люди должны быть свободны…»

Человек, который подвержен расовым и другого рода стереотипам, тем не менее считал индейцев и женщин равными себе.

Человек, который считал Иисуса светочем морали, однако не веровал.

Он был первым пропагандистом доктрины естественных прав, который говорил, что мужчина не имеет права протестовать против своего социального долга.

Привилегированный человек, он писал: «Опыт показывает, что человек — это единственное животное, которое истребляет свою собственную доброту, к которой я могу взывать все время… основная молитва бедных к богатым».

Я смотрел на прекрасную статую и думал об этом человеке. Он был полон противоречий, также как и каждый из нас. Я задумался, почему мы пытаемся упростить его учение, как и многое прочее…

* * *

Мы проехали южнее в Мэриланд, чтобы снять репортаж в пятидесятнической церкви для чернокожих. Парковка была достаточно большая, в основном на ней стояли новые машины. Люди были прекрасно одеты: мужчины в черных костюмах, женщины в воздушных, ярких цветных платьях.

Нас встретил пастор. Это был большой мужчина: ростом около ста девяноста сантиметров, и весом не меньше ста сорока пяти килограммов. На нем был черный сюртук с французскими манжетами, запонки, на руках золотые часы и кольца. Его необъятные размеры привлекали наше внимание. И только потом мы заметили его лицо, длинный, выдающийся нос и очень умные глаза. Мы брали интервью в его маленьком офисе. Он говорил хорошо, вдумчиво, мягким, высоким голосом.

Он сказал, что его паства не так уж богата — средний класс, в основном это отличные профессионалы. «В нашем районе встречаются проявления расовых предрассудков, — сказал он, — но кое-что меняется и афроамериканцы стали занимать лидирующее положение в округе». Он сам был членом нескольких комиссий.

Я упомянул, что Мартин Лютер Кинг был мастером социальных суждений, что, по его мнению, церкви для чернокожих сыграли критическую роль в движении за гражданские права, и мне интересно, вовлечены ли его прихожане в это движение.

Расизм и бедность, конечно, очень важные вопросы, сказал он, но это не основные темы его проповедей. Главное — спасение души.

Пока мы беседовали, заиграла музыка, прихожане запели и захлопали в ладоши, аккомпанируя хору, пианино и барабану. Ритм музыки был очень красив, в чудесных традициях церковного пения чернокожих, здесь совсем не нужны были усилители звука, хотя они и были включены. Позже, когда я прошел назад в большой холл, я вынужден был прикрыть уши ладонями.

Прихожане пели два с половиной часа, но до того, как проповедь началась, я находился в холле. Здесь висела картина, изображающая чернокожего ангела на голубом фоне, рядом сидела небесной красоты женщина, с безупречным маникюром. Маленькая девочка лет шести сидела слева от нее, мальчик постарше — по правую руку. Девочка что-то говорила, а мальчик, ангел и женщина внимали ей, и большие крылья ангела обнимали детей.

Шесть или семь женщин прошли мимо, пока я здесь сидел, и каждая улыбнулась мне. Проходящие мужчины кивали без улыбки. Я прошел в мужскую комнату вымыть руки, там стоял мальчик. Ему было около одиннадцати, красивое, ясноглазое лицо и очень короткие волосы. Он стоял перед зеркалом прямо, словно проглотил шомпол, и изучал свое отражение в зеркале. Он был одет в черный жакет и брюки и сверкающие черные ботинки. Его белая рубашка была жестко накрахмалена, размер ворота — большой, но галстук завязан аккуратно.

«У тебя очень милый костюм».

«Я стараюсь хорошо выглядеть», — ответил он с достоинством и уверенностью. Мы вышли вместе, и я проследил за ним глазами, он занял свое место в хоре.

Наконец, заговорил пастор. Он снял свой черный жакет, и белая рубашка визуально даже увеличила его размеры. Пастор читал с пюпитра, очень эмоционально, ритмично и отрепетированно. Вся паства вторила ему: «Да это так!», «Это правильно!», «Аминь, брат!», «Славим Господа нашего!»

Я думал, что долгое, долгое время в моей стране только церковь была убежищем, единственным местом, где черные американцы могли чувствовать себя под защитой, собираться вместе, находить прибежище, находить надежду в доме их Господа.

Богатство не столь важно, говорил пастор, и его золото бряцало на руках. «Все равно вы попадете в рай или ад. Вы не должны быть верующими, лишь страшась ада, но из любви к Иисусу». Он сказал, что Иисус говорил с ним прямо перед проповедью: «Да, твои мольбы услышаны».

«Аминь! — отвечали ему люди. — Аминь!!!».

* * *

Спустя час мы парковались перед домом пастора, чистые дорожки извивались между безупречными домиками. Пастор пригласил на наше интервью всю свою большую семью и некоторых прихожан, но сначала нам предложили прекрасный ужин. На длинном «шведском столе» были курица, свинина, мясные ребрышки, зеленые бобы, картофельный салат, легкие напитки и десерты. В нашей команде все были белые, и это только придавало остроты нашему разговору.

После ужина все собрались в большой гостиной. Пастор расположился на диване, держа на руках свою двухлетнюю внучку. Она все еще была одета в белое платьице, перевязанное поясом, с цветами на талии, и оно оттеняло ее шоколадную кожу и темные глазки. В ее ушах поблескивали крошечные сережки. Мы с Владимиром присели напротив пастора, все остальные мужчины стояли вокруг, уступив места в креслах дамам.

Пока Владимир рассказывал о нашем проекте, люди слушали, не слишком вдаваясь в подробности. Он шутил, и женщины улыбались, но не мужчины. Он начал интервью с вопроса о «белом бегстве», то есть о том, что, если афроамериканцы переезжали в район, белые уезжали из него. Случалось ли такое здесь?

После небольшой паузы заговорила одна из женщин. Она выглядела примерно лет на тридцать, у нее было овальное лицо с большими глазами, очки и длинные волосы, говорила она ровно и твердо.

«У нас смешанный район, здесь примерно сорок процентов чернокожих и шестьдесят процентов белых жителей». Недавно одна белая семья переехала, и семья чернокожих въехала в их дом. Она сказала, что вообще-то белые волнуются потому, что если чернокожие поселяются в районе, то стоимость недвижимости там может уменьшиться.

«Мы хотим абсолютно того же, что и все остальные, — говорила она. — Хороший район, отличный дом, хорошие школы».

Владимир поинтересовался, предпочитает ли она смешанный район, или это не имеет значения.

«Я предпочитаю смешанный район, здесь дети могут учиться и узнавать другие культуры».

Остальные слушали и кивали.

Я спросил, поддерживают ли взрослые расовые различия.

Другая женщина ответила: «Нет, я так не думаю».

Затем она добавила: «Я думаю, люди сами распоряжаются своей добротой. В отношении белых, так или иначе, присутствует некоторая холодность. Я не знаю почему. Одни наши белые соседи не такие дружелюбные, как две другие чернокожие семьи по обеим сторонам от нас».

Все согласно закивали.

Сначала заговорил красивый молодой мужчина. Ему двадцать два года, его жене двадцать один, у них собственный дом в другом районе. «У нас белые соседи, и все мы прекрасно ладили. Мы всегда общаемся при встрече. С одной пожилой женщиной — соседкой мы особенно дружим. Но другие пожилые чернокожие не особенно разговаривают с нами». Он полагает, что некая напряженность присутствовала из-за того, что они с женой были собственниками дома, тогда как другие чернокожие — нет.

Женщина, которая первой стала отвечать на вопросы, пыталась пошутить: «Материальный статус — это основная проблема. Некоторые люди не будут дружить с теми, кто живет в трейлерах. У всех есть свои пунктики». Все засмеялись.

У пастора был уставший вид, голос немного охрип после службы: «Вероятно, все люди чувствуют себя более комфортно с теми, кто похож на них самих. Я не считаю, что это расизм».

Познер сказал: «О'кей, пока они не выяснят, кто живет лучше…»

«Да, правильно! Да, да», — в гостиной с этим все согласились.

На вопрос, обсуждаются ли расовые разногласия в школах, ответила девочка-тинейджер: «Нет, у нас не поднимаются такие вопросы. Учительница сказала, что «это может задеть чьи-нибудь чувства, поэтому мы не будем говорить об этом в классе».»

Восемнадцатилетний парнишка с грустными, умными глазами продолжил: «Учителя больше всех нервничают по этому поводу и никогда не будут поднимать эту тему».

Познер спросил:

— Хорошо, но вы же изучаете историю Соединенных Штатов, Гражданской войны, рабства, вы знаете о Линкольне?

— Конечно, — согласились все.

Мальчик лет шестнадцати, с маленькой бородкой, сказал: «Нас больше интересует будущее».

Настала очередь пастора: «Для чего постоянно помнить о неприятностях? Зачем концентрироваться на том, что уже случилось? Мы не можем изменить прошлое, мы можем лишь учиться на своих ошибках и жить дальше». Его внучка свернулась у него на руках, прислонившись щекой к его огромной груди. «Я обращаюсь к нашей Библии, и Господь говорит: «Не забывайте прошлое, но направляйте силы свои в будущее».»

Молодой парень, владелец дома, добавил: «Один год, в течение которого изучают американскую историю, — этого явно недостаточно. Возьмите, к примеру, нынешнее поколение. Для того чтобы только учить историю, есть все — Интернет, библиотеки, все члены твоей семьи еще живут рядом. Ты можешь изучать историю не только в стенах школы».

Пастор взмахнул в экспрессии длинным пальцем: «У нас так много этих художественных и документальных фильмов, зацикленных на этой теме, я даже не собираюсь их смотреть. Я отказываюсь. Даже если ты не был участником событий — эти фильмы поднимают из глубины души чувства ненависти и озлобленности. Наших мужчин избивали, волочили веревками за вагонами и машинами, наших женщин насиловали… Я не буду концентрироваться на таких вещах, даже если это и случалось. Если мы будем помнить эти вещи, мы никогда не переживем этого. Мы будем всегда говорить только о том, что белые люди делали с нами».

Мы благодарили всех за гостеприимство, они нас — за то, что мы пришли. Мы говорили больше часа, довольно открыто и честно, черные и белые. Я прожил в Америке 59 лет, и у меня не было подобного опыта.

* * *

Однажды мне сказали, что американцев больше всего на свете интересует религия и бейсбол. И конечно, они намного серьезней относятся к бейсболу. И это так. И совершенно естественным окончанием нашей американской одиссеи было посещение игры на стадионе имени Роберта Кеннеди, где Washington Nationals принимали Atlanta Braves.

Когда Ильф и Петров были в Америке, бейсбол считался всего лишь приятным времяпрепровождением, и их описания были довольно сдержанны. Бейсбол — это медленная, с перерывами, игра. Чтобы посмотреть игру целиком, вам понадобится два-три часа, и обычно на стадионе все легко общаются.

Когда я был ребенком, бейсбол был главным видом спорта. Почти все мальчишки играли и организовывали маленькие лиги — на задних дворах, песчаных пустырях, на улицах. Девочки были лишены такого удовольствия. Я играл в Малой Лиге три сезона, и часто воспоминал об этом. Это самые яркие впечатления моего детства. Нашими кумирами были не артисты, не политики и не кинозвезды. Это были бейсболисты! На самом деле бейсбол уже тогда был бизнес-проектом, но мы не знали этого, это была наша игра, наша команда.

Конечно, я был фанатом Brooklyn Dodgers. Могло ли быть по-другому? Они преодолели расовый барьер, взяв в команду Большой Лиги Джеки Робинсона. Он стал героем для меня и миллионов других таких же, как я, однажды я видел его игру на Ebbetts Field.

Само собой, фанаты Доджерс и все правильные ребята ненавидели этих ужасных нью-йоркских янки. Это была непобедимая команда жирных котов и одна из последних, которая приняла чернокожих игроков… Пятьдесят лет спустя «правильные ребята» все еще недолюбливали янки. Так что я был ошеломлен, когда узнал, что Владимир Познер… да — болеет за янки! Это невозможно!

Но это правда.

Этому не было бы никакого извинения, но у него есть веская причина. Его мама была знакома с Джо Димаджио, сказочным нападающим янки. Вместе с Бейби Русом и Джолтином Джо они были самые популярные игроки за все время существования клуба. И кроме того, десятилетия спустя, когда они с Филом Донахью уже сделали несколько телемостов, когда Владимир стал заметной фигурой, Джо Димаджио, уже пожилой человек, появился у него в офисе. Он представился и подарил Владимиру бейсбольную кепку со своим автографом:

«Владимиру Познеру, человеку, которого я всегда хотел встретить!

Джо Димаджио».

Я сказал, что да, что этого почти достаточно, чтобы быть фанатом янки.

В сырой, теплый и солнечный полдень мы приехали на парковку стадиона, за полтора часа до начала игры. Наше раннее прибытие было только маленьким следствием большой трагедии — все нарастающей коммерциализацией бейсбола. Самый большой вопрос на сегодняшний день для болельщиков и владельцев клубов — полностью ли игра контролируется с помощью денег или только частично. Правила посещения стадиона отражают реальность — мы должны были согласиться с требованием не снимать саму игру, а только болельщиков и приветствия игроков. Камеры должны быть выключены сразу после Государственного гимна. Я читал предписание, которое получила Алена: «Лицензия и все права продаж на все съемки и фотографии Основной Бейсбольной Лиги принадлежат Основной Бейсбольной Лиге». Выражаясь английским языком, это значит, что если фанаты делают фотографии во время игры, то Основная Бейсбольная Лига владеет сделанным фото. Если человек продает такие фотографии, это уже считается криминалом. Фотографии запрещается использовать для продажи.

Оглядываясь вокруг, я стал искать, что еще могло бы измениться с тех пор, как я играл в профессиональной лиге. Люди устраивали пикнички прямо возле машин, расслаблялись на надувных креслах, потягивали пиво и разговаривали о бейсболе. В воздухе витал ароматный дымок, на маленьких барбекю шипели гамбургеры. Я перекинулся парой фраз с двумя девушками в бейсбольных кепках Washington Nationals, я спросил, почему они пришли сюда, на стадион. «Nationals застряли на последнем месте!», — засмеялась одна из них. «Разве это не лучший способ провести чудесный осенний вечер?»

Мы прошли прямо на поле, когда трибуны начали заполняться фанатами. За десятилетия я видел сотни бейсбольных матчей по телевидению и с трибун, но мне не доводилось ступать на главное бейсбольное поле страны. Служащий стадиона распахнул для нас ворота, и мы прошли на игровое поле. Нас окружали ухоженная трава, свежие белые линии, обозначающие квадраты баз, высокая арка самого стадиона. Я почувствовал вдохновение и трепет от всего этого великолепия. Совсем скоро десятки тысяч людей заполнят трибуны, надеясь увидеть хорошую игру.

Местные игроки были в белой форме, Braves — в серой. Это действительно большие парни, крупнее, чем я себе представлял, и больше, чем те, кто играл в профессиональный бейсбол во времена моего детства.

Несколько игроков говорили с группой детей. Девчонки и мальчишки лет девяти-десяти протягивали своим кумирам мячи, кепки, перчатки и даже программки, надеясь получить автограф. Спортсмены спокойно и радушно подписывали все, что им давали.

Я приблизился к кучке детей и спросил, почему они пришли сюда. «Я имею в виду, Nationals на последнем месте — и сезон почти закончен».

Я был встречен криками:

«Эй, Nationals — они самые лучшие! Только дождитесь следующего года!»

«Что вы говорите! Сориано самый лучший!»

«Мы еще всем покажем!»

Паренек в торчащей набекрень кепке стоял в сторонке. Я повернулся к нему: «Как насчет тебя? Почему ты здесь?»

Он посмотрел на меня и улыбнулся. «Надеюсь на хороший рывок».

* * *

Три месяца спустя наша команда вернулась в Вашингтон, для того чтобы сделать несколько важных интервью. Мы встретились с Ли Гамильтоном, 34-летним ветераном палаты представителей, Карлом Левином, сенатором штата Мичиган. Также мы записали еще одно интервью — с Сандрой Дей О'Коннор, бывшей судьей Верховного суда.

Я был в Вашингтоне много раз, и здание Верховного суда, где мы планировали встретиться с Сандрой, — для меня самое впечатляющее здание в Вашингтоне. Отчасти, из-за архитектуры: вход в здание обрамлен шестнадцатью колоннами, все оно как бы выражает стабильность и целостность, и к тому же на фризе выбита надпись:

EGUAL JUSTICE UNDER LAW

Эти слова как эхо тех времен, когда Соединенные Штаты еще только образовались.

В своей первой инаугурационной речи Томас Джефферсон обозначил главные принципы демократического правительства. Первое, что он продекларировал: «Равный и справедливый суд для всех людей, независимо от убеждений, религии и политических взглядов».

Каждая жизнь индивидуальна и особенна, и каждому из нас дано право на выбор. Я верю, что Джефферсон был совершенно прав, когда говорил, что без справедливого суда наша страна бы не выстояла. Так что всегда Верховный суд Соединенных Штатов являлся для меня самым важным институтом американской демократии.

Мне еще не доводилось обращаться в Верховный суд с просьбой об интервью. Мы просили об интервью с бывшей судьей, потому что она была первой женщиной-судьей, а также потому, что за время выполнения своих должностных обязанностей она добилась права последнего голоса в принятии действительно важных решений.

«Вы блестяще работали в самой высшей судебной инстанции страны, — писал ей я, — применяя в контексте современной Америки положения великой Конституции и Билля о правах. Вы родом из деревенской местности западного штата и, возможно, имеете уникальное глубокое видение того, как обычные люди относятся к постулатам, зафиксированным в Основных документах».

К моему удивлению и восхищению, она приняла приглашение.

Мы с Владимиром хотели провести интервью вместе, но, к сожалению, он должен был улетать в Нью-Йорк. В солнечный день, в три сорок пять, мы со съемочной группой прошли сквозь широкие двери здания Верховного суда. Я никогда прежде там не бывал.

Миновав охрану, мы поднялись на лифте на второй этаж и через богато украшенные металлические двери вошли в главный холл. Слева от нас находились кабинеты судей, и в одном из них в 1934 году обсуждались и были приняты основные принципы американской юриспруденции. Когда мне было семь лет, Brown vs. Board of Education прекратили расовое разделение школ, и девять судей единогласно отвергли доктрину 1897 года «Разделены, но равны». Браун утверждал, что разделение как таковое тождественно неравенству. Это был только шаг в долгой, трагической и героической борьбе за расовое равенство в Америке…

Именно в этих кабинетах суд принял Шестую поправку, гарантирующую каждому человеку адвоката в суде, предоставленного за счет правительства.

Именно в этих кабинетах была принята Пятая поправка, дающая право каждому человеку при допросе хранить молчание.

В этих кабинетах было подтверждено конституционное право выбора для женщин — прерывать или оставлять беременность.

И именно в этих кабинетах все положения Конституции и Билля о правах могут быть пересмотрены.

Мы установили наши камеры в комнате, где участники судебных процессов ожидают начала заседаний. Это хорошо освещенная, просторная комната с паркетными полами и огромными окнами.

Для установки требуемого нам особого освещения пришли два электрика. Они были одеты в униформу и хорошо знали свое дело. Это было как напоминание того, что даже работа Верховного суда Соединенных Штатов зависит от компетенции всех работников.

Судья О'Коннор немного задерживалась, и я осмотрелся вокруг. Два администратора, два электрика и наша команда в составе четырех человек ожидали появления одной из самых великих женщин в американской истории.

Я вышел в холл и увидел ее. Маленькую женщину в строгом черном костюме. Интересное лицо, светлые волосы, убранные назад, высокие скулы подчеркивают резко очерченные губы. Это лицо не было ни холодным, ни приветливым; у нее была внешность, достойная судьи. Прежде чем я подошел, с тем чтобы представиться, я поймал внимательный взгляд ее зеленых глаз.

Когда мы вошли в комнату, подготовленную для интервью, я предложил ей присесть в кресло, но она молча рассматривала членов съемочной группы, и я понял, что она желает быть представленной. Она пожала каждому руку и только после этого расположилась в кресле.

Ее помощник предупредил нас по телефону, что Сандра Дей рассчитывает уделить пятнадцать минут для интервью. «Она ограничена во времени, ровно через пятнадцать минут она встанет и уйдет, так что не обижайтесь».

Моя задача была узнать Сандру Дей О'Коннор поближе, постараться прояснить аспекты ее профессионального и личного мировоззрения. Судьи тоже люди, и их личное восприятие мира, их персональные ценности напрямую связаны с их представлениями о справедливости. Мой первый вопрос был о том, поменялось ли за время работы в суде ее отношение к Конституции и Биллю о правах. Ее ответ был поистине адвокатским: «Верховный суд открыл для меня новые аспекты законов, и я нахожу это интересным». Она изъяснялась очень понятно, и хорошо поставленным голосом.

Я упомянул о том, что она выросла на деревенском западе, и поинтересовался, как нюансы ее воспитания повлияли на ее работу в Верховном суде.

«Да, я выросла на скотоводческом ранчо в очень отдаленном районе Аризоны и Нью-Мексико, — она впервые улыбнулась, — там нет городов, и ближайшие соседи живут за много миль от нас. Мы жили в то время в большой изоляции, но это было крайне интересно и весело для меня, тогда юной девочки. Я определенно единственная «cowgirl», служившая в Верховном суде Америки.

Мой отец полагал, что роль правительства должна ограничиваться двумя вещами: не давать людям убивать друг друга и вовремя доставлять почту. Кроме этого, мой отец думал, что правительство не должно касаться частной жизни. Так что я выросла в убеждении, что влияние правительства должно быть ограниченно, а простые люди должны быть более ответственны. Ты должен помогать своему соседу, но правительство не может принудить тебя делать это.

Естественно, мы живем в XXI веке, и сейчас деятельность правительства затрагивает все аспекты нашей жизни. Принципы, по которым жил мой отец, невозможны в сегодняшнем мире. Америка — очень многообразная страна, жизнь в ней очень сложна, законы регулируют практически все нюансы общественной жизни. Мое воспитание никак не помогло мне справиться с современным миром», — улыбаясь, сказала она.

Я спросил ее, как она считает, обычные американцы хорошо понимают Конституцию и Билль о Правах, и насколько это важно для них.

«Я ношу копию Конституции с собой, — сказала она, вынимая небольшой буклет. — Я ношу ее в своей сумочке всегда». И вспомнила о том, что, когда она училась в школе, дети заучивали наизусть Конституцию и Билль о Правах наизусть.

«Раньше многие американцы могли цитировать эти документы по памяти. Сегодня молодые люди не знают Конституцию или Билль о Правах, не знают нашей истории и не вполне понимают основные гражданские обязанности.

Меня это очень волнует. Я думаю, мы можем потерять целое поколение молодых людей, которые должны были бы вырасти ответственными гражданами, но я опасаюсь, что они не станут таковыми».

Я спросил, как она думает, американцы вообще понимают важность независимой юриспруденции?

«Я думаю, что в сегодняшней Америке крайне мало людей понимают, что мы подразумеваем под концепцией независимой юриспруденции, и очень мало самих законодателей, кто понимает это. Конституция была написана людьми, которые жили в Штатах во время колониальной зависимости Великобритании. Король Англии мог устанавливать и отменять законы. Поэтому, когда отцы-основатели писали Конституцию, они осознавали, что необходимо иметь независимую юриспруденцию, имеется в виду независимую от законодательной и исполнительной власти. Инновация Конституции была в том, что были созданы три ветви власти, и каждая из них придавала значимость и силу двум другим. Отцы-основатели решительно заявили, что необходимы федеральные судьи, которые не смогут отменять или менять положения Конституции», — сказала она.

Я деликатно упомянул, что она является первой женщиной, которая служила в Верховном суде, но она резко оборвала мою фразу: «Да, но для этого потребовалось целых 190 лет, чтобы одна женщина появилась здесь».

Она продолжила: «Я бы назвала это революцией для женщин в нашей стране. Мое назначение в Верховный суд президентом Рейганом в 1981 году открыло двери для женщин по всей стране и, я думаю, во всем мире. Я очень горжусь этим».

Когда она училась в юридической школе, только три процента студентов-юристов были женщинами. Сейчас — их большинство.

«Когда я окончила юридическую школу в 1952 году, меня даже не приглашали на собеседование ни в одну из юридических фирм. Они не брали на работу женщин и не собирались делать этого».

Сандра Дей не упомянула одной очень важной детали — она была второй женщиной, окончившей юридический факультет Стенфордского университета.

Меня очень интересовало ее мнение по поводу старинного спора между двумя юридическими школами — Конституция должна интерпретироваться только в согласии с тем, что было написано отцами-основателями, либо возможно отступление от ортодоксального текста, адекватное современным событиям. Я еще не закончил своего вопроса, как она открыла буклет с Конституцией.

«Я не думаю, что это нам как-то поможет. У нас была возможность в течение последних двухсот лет переписать Конституцию. Она очень короткая, всего тридцать страниц, включая все поправки.

Конституция изложена предельно ясно, и ее положения должны исполняться именно так, как написаны. Но места, в которых есть некоторые неточности и понимание которых может быть пространно, мы должны интерпретировать».

Она зачитала Четвертую поправку:

«Право народа на охрану личности, жилища, бумаг и имущества от необоснованных обысков и арестов не должно нарушаться».

«То, что было невозможно в 1790 году, совершенно обычное явление в наши дни. Когда приняли эту поправку, не было тестов на алкоголь или тестов ДНК, не брали отпечатков пальцев… Эта поправка уже пересматривается. Именно в данном конкретном случае мы должны разобраться в том, что возможно изменить и что должно остаться незыблемым».

Затем она процитировала другое положение, сообщающее о том, что новые штаты не могут быть сформированы внутри границ уже существующих штатов.

«Да. Это понятно. В этом здании нет ни одного сотрудника, сомневающегося в значении этого положения».

Двумя простыми примерами судья О'Коннор за одну минуту отрезюмировала тысячу страниц законодательных изысканий. Меня поразило то, что эта женщина, судья Верховного суда, родилась на западе на маленьком ранчо…

Мы превысили лимит времени, отведенного на интервью, но она не уходила. Когда же мы наконец закончили, она спросила у своей ассистентки: «Где буклеты с текстом Конституции?» Молодая женщина протянула ей пачку книг. Она взяла ручку и, спросив наши имена, подписала каждому по экземпляру Конституции Соединенных Штатов.

* * *

Я взял такси до аэропорта. Таксист был очень высоким, около 190 сантиметров. В раннем утреннем свете его кожа отливала черным. Он заметил, что я выгляжу устало. Я рассказал ему о том, что возвращаюсь домой после долгого путешествия. Он говорил с акцентом, и я спросил его:

— Где ты родился?

— Нигерия.

— И как давно ты в Америке?

— Восемнадцать лет.

— Что происходит в Нигерии?

Он сказал, что в стране процветает коррупция. Там на самом деле есть только два социальных класса — маленькая группа сказочно богатых людей и море отчаянно бедных.

«Богатые фантастически богаты. Они имеют миллиарды. Миллиарды! Они живут в огромных домах с высокими террасами и огромными воротами, их постоянно охраняют, потому что существует реальная опасность того, что их похитят с целью выкупа или убьют. Они не позволяют своим детям передвигаться без охраны. Они очень богаты, но не свободны».

Он вспоминал, что, живя в Нигерии, он верил в то, что Америка — это «блюдо с золотом», и что деньги буквально валяются на дороге. Его дядя, который жил здесь давно, сказал ему, что это не так, однако он не поверил дяде. Сразу по приезде в Америку они с дядей прогуливались по тротуару и какой-то человек стал просить у них денег. Наш таксист подумал, что тот шутит.

* * *

Самолет урчал и двигался по взлетной полосе. Компьютерный экран на потолке напротив моего места показывал схему нашего месторасположения, Вашингтон, Шарлотсвилль, Кимберленд. Я обратил внимание на карту, на ней были указаны скорость ветра за бортом и температура воздуха.

Спустя пятнадцать минут после взлета компьютер сообщил о том, что мы пролетели 153 километра и до пункта нашего назначения еще 3 часа 55 минут.

Мне предстояло пролететь со скоростью 625 миль в час над всей территорией, которую мы пересекли на машинах. Я ничего не чувствовал и не слышал, кроме легкого дрожания самолета…

Когда Ильф и Петров покупали свой «Форд», чтобы ехать по Америке, обогреватель в машину продавался отдельно и стоил семнадцать долларов. Это было 71 год назад. За семьдесят лет до этого прапрабабушки моей жены (это было примерно в 1840-х годах) пересекали континент пешком, и их путешествие занимало несколько месяцев… Технологии определяют наше восприятие реальности…

Через пару часов я выглянул в иллюминатор. Рассеянные облака частично скрывали желто-коричневую землю. На западе в горах лежал снег, я догадался, что смотрю на Гранд Тетонс. Направляясь на север, мы оказались над большим плато Yellowstone, где возвышались величественные сосны и черная впадина континентального разлома пересекала землю.

Я узнал эту местность подо мной, я бывал здесь. Вглядевшись повнимательней, я заметил мелкие кусочки серебра… Да, это сияли металлические крыши ранчо моих друзей в Медисоне, мне было приятно даже из самолета увидеть это.

Потом мы пролетели над Кардвеллом, рекой, пересекающей ущелье Трех Развилок, где 205 лет назад Левис и Кларк дали название трем рекам — Джефферсон, Медисон и Геллатин.

Самолет пролетел над горами Элкорн, я возвращался в мою страну, в мою часть Америки. Вдруг я подумал о том, что эта страна сотворила меня, она, а не что-то другое. Тень самолета бежала следом внизу справа, и я видел, как ее силуэт становится больше и больше, как бы надвигаясь на нас. Затем я почувствовал, что шасси самолета коснулись земли. Я был дома.

Благодарю, благодарю…

Как вы понимаете, книжку эту я написал сам. Но написал на основании путешествия и фильма, которые не состоялись бы без участия и поддержки целого ряда людей и организаций. Им выражаю свою искреннюю признательность:

Съемочной группе и лично режиссеру Валерию Спирину, добродушному тирану нашего предприятия; креативному продюсеру Артему Шейнину, любителю отжиматься в любых ситуациях; операторам Владу Черняеву и Михаилу Козлову, для которых главное — «картинка», а все остальное вторично; звукооператору Ивану Нехорошеву, которому желаю найти, наконец, солнцезащитные очки и не путать микрофоны; Алене Сопиной, числившейся полевым продюсером, но на самом деле бывшей и швецом, и жнецом, и на дуде игрецом; Владимиру Кононыхину, мастеру на все руки; Брайану Кану из Монтаны, любителю розыгрышей и поспать где и когда угодно; моему напарнику Ивану Урганту, любезно согласившемуся взять на себя роль Евгения Петрова и отдавшему мне роль Ильи Ильфа, за что я благодарен ему по гроб жизни.

Главному продюсеру Надежде Соловьевой, умевшей даже на расстоянии в несколько тысяч километров держать всех в страхе.

Продюсеру Римме Шульгиной, которая делала свою работу незаметно, но крайне полезно.

Сценаристу Ольге Спириной, за внешней хрупкостью которой скрывается скала, о которую разбиваются и потом тонут всякие возомнившие о себе парусники.

Первому каналу и лично Константину Львовичу Эрнсту за многое, но прежде всего за понимание и терпение.

Газпрому и лично Александру Ивановичу Медведеву, страстному любителю хоккея, с которым я, страстный любитель тенниса, легко нашел общий язык.

Федеральному агентству по печати и массовым коммуникациям и лично Вадиму Михайловичу Сеславинскому, а также Федеральному агентству по культуре и кинематографии и лично Михаилу Ефимовичу Швыдкому — за щедрость.

Послу США в Российской Федерации Его превосходительству Уилльяму Бэрнсу, без участия которого многие американские «двери» не открылись бы перед нами.

Грегу Гуроффу и всему его семейству, не только помогавшему нам, но и угостившему нас незабываемой индейкой.

Марло Томас и сотрудникам Детской клиники им. Св. Иуды, а также Делосу Косгроуву и сотрудникам Кливлендской клиники, открывшим нам лучшее что есть в американской медицине.

Сэму Арутюняну, без которого нам бы не видать как своих ушей звезд Голливуда.

Компаниям «Форд» и «МакДоналд'с», благодаря которым мы сумели проехать 17 тысяч километров, не испытывая голода.

И, наконец, нашим водителям Саше «Носкову» и Зоряне Олескив, доставившим нам море удовольствия.

Ну и вообще…

Фотографии

Небоскребы Чикаго. «Рогатое» здание справа — Sears Tower — самое высокое здание Америки.

Нью-Йорк: вид сверху.

Пожарные лестницы на фасаде.

Вид на Нью-Йорк со смотровой площадки Empire State Building.

Улица Нью-Йорка.

Empire State Building.

Либерти-айленд на фоне южной оконечности острова Манхэттен.

Комментарий на Wall street.

Улицы Нью-Йорка.

Объявления в Китайском квартале.

Тот самый Бруклинский мост, воспетый Маяковским.

На Брайтоне.

Снова Китайский квартал.

Чикаго.

Нью-Йорк в районе рыбного рынка.

Ехать весело, но лучше приезжать…

Патриарх джаза: саксофонист Фред Стейтон.

Брайан Кан из Монтаны.

Сан-Франциско: кабельный трамвайчик.

На трамвае в Сан-Франциско: оператор — Михаил Козлов; «сержант», он же Артем Шейнин; главный оператор Влад Черняев; Брайан Кан из Монтаны; звукооператор Иван Нехорошев и режиссер Валерий Спирин.

Самый первый Макдоналдс в местечке Дес Плейнс.

Брайан Кан из Монтаны: спит в любой обстановке.

Девочка-индианка.

Индеец из племени пуэбло зуни.

Под колорадским небом: Брайан Кан из Монтаны, Артем Шейнин и Валерий Спирин.

Сержант Шейнин за любимым занятием.

Мост «Золотые ворота».

Вид на Гранд Каньон.

Башня автомобильного гиганта General Motors в Детройте.

Где-то в Америке.

Ваня наконец купил гитару.

Примечания

1

В мифологии североамериканских индейцев фантастическая птица, вызывающая дождь, гром и молнии. (Прим. ред.)

(обратно)

Оглавление

«Одноэтажная Америка» Владимира Познера

  Несколько слов по поводу

  Необходимое признание и предупреждение

  Глава 1 О том, как мы приехали в Нью-Йорк и не попали в Куперстаун

  Глава 2 Пит Сигер и кое-что о гражданском обществе

  Глава 3 Как «Позор у озёр» превзошел все наши ожидания

  Глава 4 Sic transit gloria mundi

  Глава 5 «Страшный город Чикаго», или Все с точностью до наоборот

  Глава 6 А пройдет ли это в Пеории?

  Глава 7 И все-таки война проиграна

  Глава 8 «Я призван самим богом»

  Глава 9 Bye-bye, love…

  Глава 10 Как сержант ВДВ Шейнин изменил свое мнение о «гнойных пидерах»

  Глава 11 Голливуд

  Глава 12 Сюжет, о котором нет ничего в нашем фильме

  Глава 13 День печали, день счастья

  Глава 14 Разговор со сверстником

  Глава 15 Под покровительством Св. Иуды

  Глава 16 Американская демократия

  Глава 17 И последняя

«Одноэтажная Америка» Брайана Кана

  Глава 1 Москва

  Глава 2 River rouge

  Глава 3 Деарборн

  Глава 4 Чикаго

  Глава 5 Пеория

  Глава 6 Колорадо Спрингс

  Глава 7 Геллап

  Глава 8 Лас-Вегас

  Глава 9 Сан-Франциско

  Глава 10 Лос-Анджелес

  Глава 11 Техас

  Глава 12 Луизиана

  Глава 13 Мемфис

  Глава 14 Вашингтон

Благодарю, благодарю…

Фотографии

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно