Наполеоновские войны

В. М. Скляренко, И. А. Рудычева, В. В. Сядро
Наполеоновские войны

От авторов

Сегодня имя Наполеона, говоря словами его лучшего биографа Альберта Манфреда, «ассоциируется с безмерным честолюбием, с деспотической властью, с жестокими и кровавыми войнами, с ненасытной жаждой завоеваний. Оно рождает в памяти ужасы Сарагосы, ограбление порабощенной Германии, вторжение в Россию. Но оно же напоминает о смелости и отваге, проявленных в сражениях при Монтенотте, Арколе, Лоди, о таланте, умевшем дерзать, о государственном деятеле, нанесшем сокрушительные удары старой, феодальной, рутинной Европе». Сам же император писал о своих деяниях так: «Моя жизнь чужда злодейства; не было за все мое правление ни одного действия, за которое я мог бы ответить на суде, говорю это без стыда, но даже с некоторой для себя честью… В жизни моей, конечно, найдутся ошибки, но Арколь, Риволи, пирамиды, Маренго, Аустерлиц, Йена, Фридланд – это гранит: зуб зависти с этим ничего не поделает». Заявление, конечно, не бесспорное: можно ли считать безгрешной жизнь человека, ставшего основной движущей силой более десяти войн, названных его именем и унесших множество человеческих жизней не только среди военных, но и гражданского населения на трех континентах?

Тем не менее, нельзя не признать полководческий гений Наполеона, благодаря которому он в течение двух десятилетий оказывал огромное влияние на ход политической и военной жизни в Европе. Считается, что лучшей характеристикой ему стали слова Стендаля: «Этот человек, наделенный необычайными способностями и опаснейшим честолюбием, самый изумительный по своей даровитости человек, живший со времен Юлия Цезаря, которого он, думается нам, превзошел. Он был скорее создан для того, чтобы стойко и величаво переносить несчастья, нежели для того, чтобы пребывать в благоденствии, не поддаваясь опьянению». Не менее метким было и определение А. Манфреда, который заметил: «Наполеон Бонапарт был сыном своего времени и запечатлел в своем образе черты своей эпохи».

Историки по сей день спорят о причинах возникновения наполеоновских войн, высказывая самые разные мнения. Одни считают их плодом непомерного честолюбия Наполеона, позволившего ему возвыситься от полководца до императора Франции, основателя новой царствующей династии. Из 52 лет своей жизни он более двадцати провел в военных походах, и за это время война, по сути, превратилась для него в образ жизни. В ней он мог не только в полной мере проявить присущий ему полководческий талант, но и, подчиняя своей воле огромное количество людей, по-настоящему ощутить вкус власти над ними, почувствовать себя избранником Судьбы и поверить в свою Звезду (эти слова Наполеон всегда писал с большой буквы). Вот как пишет об этом военный историк В. В. Бешанов в своей книге «Шестьдесят сражений Наполеона»: «За 22 года его долгой кровавой карьеры, от Тулона до Ватерлоо, он дал больше сражений, чем любой из… военных гениев, и в этих битвах участвовали огромные людские массы, гораздо большие, чем в войнах его предшественников. Он дошел до той грани, когда военными действиями (от распределения пищевых рационов до принятия стратегических и дипломатических решений) мог руководить один человек, и то лишь такой, как он». Другие исследователи усматривают в этих войнах лишь превентивный ответный удар с его стороны в отношении некоторых европейских держав, стремившихся низвергнуть «корсиканского выскочку». Но такое объяснение, на наш взгляд, носит слишком субъективный характер и вовсе не отражает суть тех процессов, которые происходили на европейской международной арене в конце XVIII – начале XIX столетия.

Предположения о том, что эти войны стали продолжением идеологической борьбы Французской революции со старым режимом или, может быть, следствием англо-французского экономического и торгового соперничества, гораздо больше соответствуют политическим и экономическим взаимоотношениям Франции и других стран Европы в тот период. Однако и с ними можно согласиться лишь отчасти. То, что идеологический момент (особенно со стороны Англии) в развязывании военных действий присутствовал, конечно, сомнений не вызывает, взять хотя бы, к примеру, лишь одно из высказываний тогдашнего британского премьер-министра У. Питта Младшего, который во всеуслышание объявил Наполеона «последним авантюристом в лотерее революции». Но экономическое превосходство Британии над Францией все же можно считать более весомым фактором.

По мнению же английского историка Чарлза Дж. Исдейла, тщательно исследовавшего все возможные причины возникновения наполеоновских войн, «утверждать, что без Наполеона первые 15 лет XIX века были бы периодом абсолютного мира», нельзя. Ведь, по его словам, «Франция вышла из революционного десятилетия с сильно увеличившейся за счет аннексии Бельгии, левого берега Рейна, Савойи и Ниццы территорией, располагая значительным влиянием за пределами новых границ, с армией, сильно выросшей в результате введения воинской повинности, сокращению которой мешала чрезвычайно опасная экономическая ситуация». Особый акцент Ч. Исдейл делает на том, что во Франции «образовалась мощная группа, интересы которой были связаны с войной. В центре ее стояли молодые, честолюбивые генералы, получившие в связи с военным положением по существу неограниченные преимущества, а по слабости Директории и необычайное влияние в Париже». Одним из таких успешных и честолюбивых генералов и был Наполеон, который, по словам Исдейла, если и «не хотел завоевать весь мир, но и не мог жить с ним на равных». После своего первого триумфального Итальянского похода 1796–1797 годов он через год возглавил новую военную экспедицию – самую экзотическую и экстравагантную из всех – в Египет.

Тайны египетского похода

Генерал в мантии академика

Декабрь 1797 года подвел черту под одним из первых этапов восхождения Наполеона Бонапарта на олимп воинской славы – победоносным Итальянским походом. 10 декабря 1797 года правительством Французской Республики в Люксембургском дворце был организован торжественный прием в честь его триумфального возвращения на родину после подписания мирного договора в Кампоформио, положившего конец пятилетней войне между Австрией и Французской Республикой.

В те дни молодого генерала называли не иначе как храбрецом и миротворцем. На улицах французской столицы его приветствовали несметные толпы народа, а во дворце пышными речами встретили пять членов Директории. Особенно усердствовал в восхвалении его заслуг Баррас, по словам очевидца, бросившийся даже «в объятия генерала, который вовсе не любил таких выходок и дал ему так называемое тогда братское лобызание». Многие влиятельные политики искали встречи с ним, но он не принял большинства приглашений, сделав исключение лишь для Шарля Мориса Талейрана, бывшего епископа Отенского. Такое поведение было продиктовано вовсе не гордыней или тщеславием. Несмотря на молодость генерал уже хорошо знал цену хвалебным речам политиков и понимал, что вскоре они закончатся, поскольку его возраст и нежелание Директории принять его в свои ряды закрывают ему путь к настоящей политической деятельности. «У Парижа нет памяти, – справедливо считал Наполеон. – Если я долго пробуду в бездействии, я пропал – здесь одна слава вытесняет другую.

Мне нельзя здесь оставаться».

Тем не менее, одно событие во время его короткого пребывания в столице стало для него весьма знаменательным, нашедшим впоследствии свое отражение как в организации египетской военной кампании, так и в последующем управлении завоеванными им восточными территориями. 25 декабря 1797 года Национальный институт – высшее научное учреждение Республики – избрал его в число своих академиков, так называемых «бессмертных». Значимость этого почетного звания усиливалась еще и тем, что он стал победителем в серьезной борьбе среди одиннадцати конкурентов, баллотировавшихся по тому же отделению физико-математических наук секции механики.

Надо заметить, что, будучи способным математиком, Наполеон всегда отдавал предпочтение точным наукам, которые, по его мнению, могли приносить быстрые и ощутимые практические результаты. Неслучайно мысль о том, что «военная наука и искусство состоят из всех наук и искусств», будет впоследствии даже зафиксирована в первой прокламации его правительства, обращенной к французской армии и народу Египта. И подпишет ее он не как генерал, а как «член Национальной академии»: этот титул был для него важнее воинского. По словам

А. Манфреда, автора одной из лучших монографий когда-либо написанных о нем, «из всех наград и отличий, выпавших на долю Наполеона, избрание в Институт доставило ему наибольшее удовольствие».

После избрания в Национальный институт генерал Бонапарт становится активным исследователем, хотя ведет себя подчеркнуто скромно. Он семнадцать раз присутствует на заседаниях этого учреждения, готовит доклады о различных научных открытиях и даже подготавливает сообщение о новой книге об использовании компасов в геометрии Лоренцо Маскерони, опубликованной в Италии. В своем замке Момбелло под Миланом Наполеон неоднократно встречается с итальянскими и французскими учеными и деятелями искусств, многие из которых впоследствии примут участие в его египетской экспедиции.

Но, несмотря на чрезвычайную восприимчивость Бонапарта к научным открытиям, как показала его военная практика, достаточного внимания прогрессу вооружений он почему-то не уделял. Известно, что генерал отказался от парохода, как способа высадки в Англии, от воздушных шаров от аэростатов-разведчиков и оптического телеграфа для связи, а под Ватерлоо использовал пушки, которые по сравнению с английскими были изделиями вчерашнего дня. Эту загадочную консервативность полководца не могут объяснить и поныне. По мнению французского историографа Жана Тюлара, Наполеон просто «не видел возможности применения научных открытий, доказав это во время египетской кампании». Так ли это, сказать трудно, поскольку условия, в которых проходила военная экспедиция в Египте, невозможно сравнить ни с какими другими. И то, что плохо для Востока, может быть приемлемо на Западе.

Но вернемся к 1798 году. Не привыкшего к бездействию молодого генерала беспокоили тревожные мысли. Время шло, общественный интерес к нему начинал ослабевать, а будущее оставалось туманным. Не вносило ясности и успокоения и назначение его главнокомандующим 120-тысячной Английской армией, состоявшееся еще за полтора месяца до его возвращения в Париж. Хотя сама мысль о десанте в Англию или, для начала, в Ирландию была, конечно, соблазнительной, но Наполеон отдавал себе отчет в огромной трудности такого предприятия. Поэтому, прежде чем приступать к его выполнению, он решил лично убедиться в готовности своей армии. Особенно его беспокоило состояние французского флота. Выехав инкогнито 8 февраля 1798 года на западное побережье страны, генерал самым тщательным образом изучил перспективы военных операций против Англии и пришел к неутешительным выводам: успех десанта ни в военно-морском, ни в финансовом отношении был не обеспечен. И тогда он сделал категорический вывод: «Это предприятие, где все зависит от удачи, от случая. Я не возьмусь в таких условиях рисковать судьбой прекрасной Франции».

Отказ генерала от высадки на Британские острова стал последней каплей, доведшей до высшей точки кипения его отношения с членами Директории. Один из них, Ребель, заявил, что Директория готова подписать заявление Бонапарта об отставке с поста командующего армией вторжения на Британские острова, если он подаст таковое. Казалось бы, все зашло в тупик. Но вскоре конфликт разрешился самым неожиданным образом. Оказалось, что Наполеон вовсе не собирается отказываться от планов овладения единственным непобежденным врагом Французской Республики, только удар по Англии он считает необходимым нанести вдали от Британских островов – в далеком Египте. Да-да, теперь он знает, где его ждет очередная победа: Египет и Институт – вот в чем он обретет новую точку опоры!

Бонапарту довольно легко удалось убедить Директорию дать ему флот и армию для египетской экспедиции. С одной стороны, по ряду экономических и военно-политических причин «директоры» сами видели в ней смысл и пользу. С другой стороны – предстоящая экспедиция являлась далекой и опасной, а это было им на руку: появилась возможность отослать надолго из Франции такого опасного для них человека, как Бонапарт, который уже «разучился повиноваться». Их устраивал любой исход операции: вернется с победой – и им хорошо, ведь это они его туда отправили, ну, а если не вернется – тоже неплохо. Так генерал невольно сам спровоцировал «друзей из Директории» на осуществление египетской авантюры.

От замысла к воплощению

Между тем замысел о нанесении удара по Англии в зоне Средиземноморья и Египта Наполеон вынашивал еще с лета 1797 года. Он был далеко не первым, кому пришла в голову эта идея. По словам Манфреда, «с того времени как Лейбниц подал Людовику XIV совет овладеть Египтом, идея эта на протяжении всего XVIII столетия не переставала занимать государственных деятелей и некоторых мыслителей Франции». Проанализировав все эти многочисленные проекты и планы, французский историк Франсуа Шарль-Ру утверждал, что «если инициатива египетской экспедиции должна быть разделена в неравной доле между Талейраном, Бонапартом и Директорией, то идея ее никак не может быть им приписана. Эта идея не родилась в законченном виде в человеческом мозгу, она была плодом длительного развития…» И имела она под собой прочную экономическую основу, поскольку усиление позиций Франции в Египте полностью отвечало задачам французской колониальной политики. Ведь захват Англией ряда французских колоний (Мартиники, Тобаго и др.) фактически привел к почти полному прекращению колониальной торговли. Поэтому Талейран видел в завоевании Египта возможное возмещение понесенных Францией потерь. Кроме того, не имея возможности нанести Англии прямой удар, можно было, захватив Египет, помешать британцам использовать дорогу в Индию через Суэцкий перешеек – и одновременно превратить Египет в базу для поддержки турецкого султана, номинального суверена страны. А упадок Османской империи, владевшей им, придавал вопросу о так называемом «турецком наследстве» особую остроту. Таким образом, грызня за овладение лакомой египетской костью становилась еще одним предметом спора в давнем соперничестве Англии и Франции.

В этих условиях, по мнению А. Манфреда, «в самой идее египетской экспедиции не было ничего ни загадочного, ни необычайного». Загадку историк усматривает в ином: «Труднообъяснимо другое: как мог Бонапарт, отказавшийся от вторжения на Британские острова ввиду неоспоримого превосходства Англии на море, пренебречь этим же превосходством противника при решении вопроса о десанте на юге Средиземноморского побережья? Ведь если успех вторжения в Ирландию или в иной район Великобритании зависел всецело от “удачи”, от “случая”, так как французский флот был много слабее английского, то при экспедиции в Египет, когда тихоходным французским кораблям пришлось бы преодолевать большее водное пространство, роль “удачи”, “случая” для успеха предприятия была не меньшей, она возрастала. Но в первом варианте Бонапарт считал, что при столь малых шансах он не вправе “рисковать судьбой Франции”, во втором, хотя шансы оставались столь же ничтожны, если не меньше, он решился на действия. Как это объяснить?»

Ответить на этот вопрос непросто. Большинство политиков и даже часть участников египетской экспедиции хорошо понимали ее крайнюю рискованность. Так, Мармон, участвующий в подготовке к походу, писал: «Все вероятности были против нас; в нашу пользу не было ни одного шанса из ста… Надо признаться, это значило вести сумасбродную игру, и даже успех не мог ее оправдать». А вот как оценивал то, что Бонапарт предпочел египетский вариант английскому, Талейран: «Это предприятие независимо от того, удалось бы оно или потерпело неудачу, должно было быть неизбежно непродолжительным, и по возвращении он не замедлил бы очутиться в том самом положении, которого хотел избегнуть».

А что же сам Наполеон? Неужели его полководческое чутье отказало ему и он решился на рискованную египетскую авантюру из честолюбия или амбициозности? Есть несколько суждений по этому поводу. Наиболее убедительные доводы, объясняющие мотивы, которыми руководствовался Бонапарт, выбирая Египет, приводит все тот же А. Манфред. Прежде всего, он напоминает о том, что тот «по своему темпераменту, по жизненной выучке, по пройденной им политической школе революции был человеком действия». Не найдя общего языка с членами Директории и оказавшись в политическом вакууме, он не мог сидеть сложа руки. Единственным достойным делом могла бы стать высадка десанта на Британские острова, но, изучив все возможности ее проведения, он отверг этот план. При этом генерал руководствовался не тем, что операция была бы слишком кратковременной и безуспешной, а тем, что поражение в битве против Англии видела бы вся Европа. Именно это могло, по мнению Наполеона, иметь катастрофические последствия как для Французской Республики, так и для него самого. По сравнению с этим, пишет Манфред, «Египет, Восток – это все-таки была мировая периферия; что бы здесь ни случилось, это не будет иметь таких катастрофических последствий, как поражение в битве один на один против Англии».

К тому же Наполеон давно вынашивал мечту о походе на Восток. Как писал Мармон, Египет был его любимым детищем еще со времени Итальянской кампании. С ним он связывал поистине необозримые планы: надежду поднять греков на освободительную войну, вступление в сговор с индийскими племенами, которые должны были стать его союзниками против англичан, покорение Индии, а может, затем и Константинополя. В частности он говорил: «…господствуя в Египте, Франция господствовала бы и в Индостане». По мнению Наполеона, такое господство было бы благом и для местных жителей: «…несколько больших наций были бы призваны насладиться благами искусств, наук, религии истинного бога, ибо именно через Египет к народам Центральной Африки должны прийти свет и счастье!!!» Отправляясь в поход, Бонапарт определил и более конкретные планы и задачи предстоящей кампании: разрушить влияние Англии в Египте, прорыть Суэцкий перешеек и «освободить» африканцев от «тирании» мамелюков.

Так или иначе, но в Египетском походе было где развернуться честолюбивым помыслам и фантазиям Бонапарта! Недаром он сказал как-то одному из своих сподвижников, Бурьенну: «Европа – это кротовая нора! Здесь никогда не было таких великих владений и великих революций, как на Востоке, где живут шестьсот миллионов людей». Как справедливо заметил Манфред, «ради такого огромного, баснословного, фантастического выигрыша, рисовавшегося его воображению, – подняться выше Александра Великого! – он пошел на безмерный риск».

Но, отдавая себе отчет в грозящей им опасности в восточной операции, Наполеон принял необходимые меры для снижения ее риска. Вся подготовка к походу была строго засекречена. Никто, кроме самого узкого круга лиц, не знал о том, куда и зачем отправится экспедиция. Газеты в Европе намеренно распространяли о ней самые противоречивые сведения, в частности писали о том, что, пройдя Гибралтар, французские корабли повернут на запад. Дезинформация сработала: адмирал Нельсон сторожил французский флот у Гибралтара, в то время как тот отправился из тулонской гавани прямо на восток. Была предпринята и попытка отвлекающего маневра: после выхода флотилии из Тулона отряды под командованием генерала Эмбера высадили десант в Ирландии. А дипломатам лишь оставалось убедить турецкого султана в том, что французская экспедиция только укрепит авторитет Блистательной Порты.

Особое внимание уделялось отбору армейских подразделений, которые будут участвовать в походе. Вот что пишет об этом А. Манфред: «Тридцать восемь тысяч отборных солдат – каждый проверялся, артиллерия, снаряды, лошади, продовольствие, книги на сотнях транспортных судов двигались на восток, охраняемые конвойными кораблями. Лучшие генералы Республики, цвет французской армии – Клебер, Дезе, Бертье, Ланн, Мюрат, Бессьер, – ближайшие сподвижники Бонапарта – Жюно, Мармон, Дюрок, Сулковский, Лавалетт, Бурьенн – составляли окружение командующего Восточной армией. Вместе с военными ехали ученые – будущий Институт Египта, объединявший представителей всех отраслей науки, – прославленные Монж, Бертолле, натуралист Жофруа Сент-Илер, химик Конте, минералог Доломье, медики Ларрей и Деженетт, литераторы Арно и Парсеваль Гранмезон и другие».

Отдельно надо сказать и о времени экспедиции. Начало ее было намечено на май. Было еще не жарко, а сильные попутные ветры упруго надували паруса, благодаря чему флотилия легко и быстро скользила по волнам. Правда, военные действия пришлись уже на жаркие летние месяцы. Для непривычных к восточному зною солдат это стало нелегким испытанием, но для противника опять же послужило отвлекающим маневром: никому и в голову не пришло, что в это время года французы отважатся сунуться в африканскую пустыню.

Довольно рискованным оказалось и то, что нескольким конвоям по пути следования предстояло объединиться в открытом море. Ведь любая ошибка могла сделать большую флотилию легкой добычей неприятеля, но этого, к счастью, не случилось: одна из очевидных слабостей грандиозного предприятия – рассосредоточенность морской армады – так и не была использована англичанами.

Не все в подготовке операции складывалось гладко: не всегда солдатами и матросами соблюдалась дисциплина, им задерживали выплату жалованья. Но самыми главными для сухопутного генерала Бонапарта стали проблемы с комплектацией судов экипажами. Оказалось, что две трети кораблей имели хороших командиров, а одной третью командовали люди, не способные к этому. Заведовавший морскими силами адмирал Брюэйс часто нарекал на то, что флот плохо оснащен. Бонапарт, не имевший знаний и опыта в морском деле, старался не вмешиваться в дела адмирала. Он лишь попросил его оборудовать ему хорошую кровать, «как для больного». Приказ был добросовестно выполнен: кровать стояла ножками на четырех подвижных шариках. По словам Бурьенна, это «делало для него менее чувствительною причиняемую качкою дурноту, коею он очень страдал».

Казалось бы, все уже было готово к походу, но тут случилось непредвиденное. Как вспоминал впоследствии Бонапарт, «когда все приготовления были закончены, произошел инцидент с Бернадотом в Вене, заставивший опасаться возобновления войны на материке. Отплытие армии было отложено на 20 дней, что поставило ее под угрозу. Тайна была раскрыта, и в Лондоне успели узнать о всех приготовлениях…» Нехитрые меры по дезинформации не смогли усыпить британскую разведку, агенты которой ухитрялись работать порой под самым носом у французских властей. Особенно показательна в этом отношении история с похищением из французской тюрьмы опаснейшего преступника – английского офицера Сиднея Смита, происшедшая примерно за месяц до отплытия французской флотилии. Он был освобожден жандармами якобы по приказу Директории. Позже выяснилось, что предъявленный приказ был фальшивым. Месяц спустя после бегства из тюрьмы Смит вместе с Ле Пикаром де Фелиппо, давним врагом Бонапарта, был уже в Англии и оказал существенную помощь ее военным силам.

Только 19 мая 1798 года флот Наполеона отплыл из Тулона. Он состоял из 350 больших и малых судов, которым предстояло с армией, артиллерией и огромными запасами пройти вдоль почти всего Средиземного моря, избежав при этом встреч с британской эскадрой. Все шло хорошо, если не считать того, что при выходе в море огромный, перегруженный флагман «Орион» задел дно. Некоторые увидели в этом плохую примету, но военная машина уже была запущена, и никто уже не мог ее остановить. А три недели спустя, 9 июня, французы были уже у берегов Мальты.

«Я смел взять, и я взял»

Мальта – неприступный остров-крепость с XVI века принадлежал ордену мальтийских рыцарей (иоаннитов). Обдумывая египетско-индийские проекты, Бонапарт определил его как один из важных пунктов на пути в Египет. Еще в 1797 году он предлагал Директории захватить остров. Поскольку две трети мальтийских рыцарей были французами, туда были направлены французские агенты, которым поручили путем подкупа подорвать орден изнутри. Но задуманное не удалось осуществить. По словам Бурьенна, «Бонапарт очень рассердился на людей, посланных из Европы для того чтобы это дело устроить; однако же один из них, г-н Доломье, раскаялся в принятом им на себя поручении…»

Прибыв к мальтийским берегам, генерал Бонапарт сразу потребовал от властей острова сдачи крепости Лa-Валетты. Главной причиной для захвата он назвал то, что Мальта отдалась под покровительство российского императора Павла – врага Франции, и это якобы «оскорбляло римско-католическую религию и клир».

Великий магистр ордена, португалец Гомпеш, настроенный проавстрийски, оказавшись в затруднительном положении, созвал совет. В его распоряжении находилось всего лишь 332 способных драться рыцаря, 3600 человек в гавани и 13 тысяч добровольцев. Этого было, конечно же, слишком мало для того, чтобы противостоять 38-тысячной Восточной армии Наполеона. Присутствовавшие на совете высказали разные точки зрения. Одни считали, что надо объявить тревогу и, поскольку у них есть неплохой арсенал и запас продовольствия на три года, упорно сопротивляться. Другие напоминали магистру, что их орден призван вести войну с турками, а не с христианами, и предлагали сдаться Наполеону. Этой точки зрения придерживался и командор, овернец Буаредон де Рансюэ, который прямо заявил, что не поднимет оружие против родной Франции. Но его вместе с другими французскими рыцарями арестовали и отправили в тюрьму. А те, кто решил сопротивляться захватчикам, взялись за оружие и распределились по островам, батареям и башням.

Тем временем Бонапарт потребовал пропустить корабли в порт и снабдить их пресной водой. Получив отказ, он высадился с отрядом в три тысячи человек между городом Ла-Валеттой и бухтой Святого Павла. Утром 11 июня 1798 года начался штурм городской крепости. Ее защитники поначалу упорно отстреливались и даже сделали отчаянную вылазку. Но большая часть рыцарей все же не захотела сражаться с французским войском. Поскольку силы противников были неравными, мальтийцы вынуждены были пойти на переговоры. Вот что пишет об этом автор книги «Тайны египетской экспедиции Наполеона» А. Ю. Иванов: «Ранним утром следующего дня представители великого магистра явились на борт «Ориона» с полномочиями, необходимыми для заключения соглашения о капитуляции. Во главе их был командор Буаредон де Рансюэ, освобожденный из тюрьмы (после чего, по словам Наполеона, народ носил его на руках, как триумфатора)».

После сдачи на милость победителю над Ла-Валеттой взвился французский флаг и остров был объявлен владением Французской Республики. Бонапарт подытожил это событие громкой фразой: «Я смел взять, и я взял». Он тут же упразднил Мальтийский орден, выслал с острова его членов и изъял принадлежавшие ему сокровища. По словам А. Иванова, «Бонапарт поступил с островом так, как он позднее будет обходиться со многими державами, городами и островами». За считаные дни он ввел на Мальте гражданский кодекс, отменил рабство, освободил всех турецких невольников, ликвидировал все феодальные права и привилегии, сформировал муниципалитеты, назначил судей, учредил начальные и средние школы. Не забыл генерал и о защите острова: комендантом его он назначает генерала Вобуа, в подчинение которому дается французский гарнизон из четырех тысяч солдат. В свободное от решения административных проблем время члены экспедиции наслаждались дарами Мальты. Сам Бонапарт гулял в «прекрасно содержанных и украшенных великолепными апельсиновыми деревьями» садах великого магистра ордена, с удовольствием лакомясь их фруктами. Ровно через неделю, 16 июня, он снял флотилию с якоря и отправился к берегам Египта.

Между тем узнавший о захвате французами Мальты адмирал Нельсон немедленно бросился за ними в погоню. Но, как это ни парадоксально, именно эта поспешность и быстроходность британских кораблей помешали ему потопить флотилию Бонапарта еще на подходе к Египту. Вот как пишет об этом А. Манфред: «Адмирал так кипел желанием настигнуть и разгромить противника, что его эскадра, подняв паруса, промчалась по морю с такой быстротой, что опередила французов; ночью английские корабли пронеслись мимо медленно плывшей французской флотилии, проходившей севернее Крита. Эскадра Нельсона примчалась в Александрию, но там ни о Бонапарте, ни о французах вообще никто ничего не слыхал. Английский адмирал решил, что французский флот направился к Александретту или Константинополю, и устремился туда». Эта цепь случайностей и ошибок спасла тогда наполеоновскую экспедицию, но британский флот мог вернуться в любое мгновение. И понимая это, Наполеон был уверен, что ему надо поспешить с захватом Александрии.

Стремительный захват Александрии

К знаменитому городу, основанному Александром Великим, французская флотилия из 293 кораблей и судов приблизилась вечером 30 июня. И хотя Брюэйс предлагал подождать до утра, Наполеон отдал приказ высаживаться немедленно. Свое решение он мотивировал так: «Адмирал, нам нельзя терять времени. Фортуна дает мне только три дня; если я ими не воспользуюсь, то мы погибнем».

Хотя при отсутствии противодействия со стороны египтян высадка была чисто технической операцией, проходила она нелегко и долго: лодки переворачивались, 20 человек утонуло, часть лошадей пришлось сбрасывать в море, а потом тащить их до земли за лодками. Только к восьми часам утра высадка была закончена и подразделения пехоты оказались в небольшом рыбачьем поселке Марабу, в нескольких километрах от Александрии. Сам Наполеон вступил на землю фараонов в час ночи 2 июля. Утром, рассмотрев город в подзорную трубу, он не стал дожидаться артиллерии и кавалерии, а построил пехотинцев в колонны и без единой пушки сразу бросил их на штурм города.

К вечеру 2 июля после нескольких часов перестрелки и дерзких атак, проведенных под руководством генералов Мену, Клебера и Бона, Александрия была взята. Во время ее штурма погибли 15 человек и 60 были ранены, в том числе и генералы Мену и Клебер.

О дальнейших шагах Наполеона можно узнать из рассказов очевидцев, в частности Бертье: «Как только Бонапарт сделался владетелем Александрии, так приказал транспортные суда ввести в порт города и приступить к выгрузке лошадей, амуниции и других предметов, на них находящихся». Затем последовала «продолжительная и трудная выгрузка с военных судов артиллерии», поскольку те не могли войти в порт и остановились на расстоянии от него.

Несмотря на сопротивление, оказанное французским войскам, город разграблен не был. Бонапарт, вообще считавший, что «грабеж обогащает немногих, бесчестит всех, уничтожает ресурсы и делает нашими врагами тех, чье благорасположение нам нужно», тем более не мог допустить осквернения любимого детища Александра Великого. У него были большие виды на этот город, который, по его мнению, при правильном управлении может достичь блестящего расцвета, что оставит далеко позади такие крупнейшие центры, как Париж, Лондон, Рим и Константинополь.

Во время пребывания в Александрии Наполеон занимался решением административных проблем и созданием системы управления. Обо всем этом А. Ю. Иванов пишет следующее: «Он быстро договорился с местными арабскими племенами. Их вожди подписали договор, по которому обязались держать открытой дорогу из Александрии в Даманхур для армии и отдельных лиц, представить в 48 часов 300 лошадей по цене в 240 ливров за животное и 500 дромадеров (одногорбых арабских верблюдов) по цене в 120 ливров, сдать в наем тысячу быстроходных верблюдов с погонщиками и вернуть взятых в плен французов. Бонапарт разделил с вождями трапезу и выдал задаток. Он провел в Александрии почти неделю и поручил шейхам и именитым гражданам “управление и суд”».

Захватив Александрию, Наполеон вторгся во владения египетских мамелюков (мамлюков) и решительно потревожил периферию Оттоманской империи, каковою в то время являлся Египет. Но если турецкий султан отнесся к его экспедиции терпимо, то мамелюки, характеризовавшиеся современниками как люди «жадные, безбожные и мятежные», отдавать свою власть пришельцам не желали. Они и Порте подчинялись лишь формально. Мамелюки (что в буквальном переводе означало «невольники») поначалу были воинами-рабами, из которых в XIII веке состояла гвардия египетского султана. В 1250 году они свергли династию Айюбидов и основали свою – династию мамелюкских султанов, которая правила Египтом до завоевания его турками. Но, даже признав верховенство Турции и платя дань Константинополю, эта военно-феодальная аристократия сохранила фактическое господство в Египте. Ко времени египетской экспедиции Наполеона страной правили два соправителя – Мурад-бей и Ибрагим-бей, с которыми французскому генералу еще предстояло встретиться.

Поскольку основное население страны составляли арабы, Бонапарт в поисках союзников решил сделать ставку именно на них. Поэтому в воззвании, обращенном к жителям Александрии, он заявил о том, что пришел в Египет, чтобы освободить арабов от угнетения беев-мамелюков, уверял в своем уважении к Корану и исламу. Такое же напутствие он дал и в обращении к своим солдатам: «Народы, с которыми вы будете в сношениях, магометане; их первая заповедь: нет Бога кроме Аллаха, и Магомет пророк Его. Не спорьте с ними; поступайте с магометанами, как поступали с евреями, как поступали с итальянцами; обращайтесь почтительно с их муфтиями, с их имамами, как обращались с духовными лицами других народов». Но если с отдельными членами верхушки арабской знати Бонапарту иногда удавалось находить взаимопонимание, то поддержки и опоры в народе страны, несмотря на проведение целого ряда смелых антифеодальных реформ, ему найти не удалось. Пройдет совсем немного времени, и он поймет, что социальные силы, которым в его грандиозных планах «освобождения Востока» придавалось не меньшее значение, чем пушкам и штыкам, не пойдут за его маленькой армией. Он окажется в чуждом восточном мире в социальном вакууме, и именно это, а не военные поражения станет главной трагедией его Египетского похода.

Но пока в «копилке» у генерала было уже две победы и счастливая случайность, позволившая ему избежать встречи с грозным британским флотом. Впереди была битва за Каир, но прежде чем захватить второй крупнейший город Египта французской армии предстоял двухнедельный изнурительный переход по раскаленным пескам Даманхурской пустыни, который можно было сравнить лишь с пребыванием в аду.

Путь через африканский ад

В то время как авангард генерала Дезе отправился к Даманхуру, армия Бонапарта, оставив раненого Клебера во главе 9-тысячного гарнизона, через три дня двинулась на Каир через пустыню. Она состояла из четырех дивизий под командованием генералов Ренье, Бона, Дюгуа и Виаля. Туда же по Нилу поплыли корабли контр-адмирала Перре, «отважного моряка из порта Сен-Валери-сюр-Сомм».

Переход через раскаленную солнцем безжизненную пустыню стал поистине чудовищным испытанием для французских солдат. В своих наглухо закрытых синих мундирах, обремененные оружием, ранцами, боеприпасами и различным добром, они брели, обливаясь потом и страдая от жажды, не понимая, зачем их забросили так далеко от Франции, в эти раскаленные пески, где нет и не может быть никакой добычи. «Куда он нас ведет? Ради чего все это? Надо быть безумцем, чтобы пускаться в такое предприятие!» – роптали солдаты и офицеры. От жары и жажды некоторые из них сходили с ума и кричали, как дети, другие нападали друг на друга. По свидетельству канонира Брикара, «жара заставляла их бросать трофеи, и немало было таких, кто не вынес испытания и пустил себе пулю в лоб». У многих сдавали нервы. На подходе к Даманхуру солдаты разных дивизий едва не перестреляли друг друга в ночной неразберихе. Даже генерал Дезе пришел в отчаяние. Он писал Бонапарту из Богагире: «Ради бога, не оставляйте нас в этом положении. Войско теряет бодрость и ропщет. Велите нам быстрее идти вперед или отступить: деревни не что иное, как опустошенные хижины».

Но Наполеон не придавал значения погоде в тех странах, где осуществлял свои великие проекты. И, планируя поход в Африку и Азию, вовсе не озадачивался тем, что боевые действия там придутся на самые жаркие месяцы – июль и август. Он даже не подумал сменить солдатскую экипировку, а может, просто не успел это сделать

в связи с поспешностью подготовки экспедиции? Скорее же всего, руководствуясь тем, что «тот имеет право жертвовать чужими жизнями, кто своей не дорожит», он сам, стоически перенося все невзгоды пути, ожидал от своей армии такого же самопожертвования. Но уже через неделю в ее рядах созрел офицерский заговор. Его зачинщик, генерал Мирер, объявил Бонапарту ультиматум. Тот презрительно отверг его, и генерал застрелился.

Но не только адские погодные условия создавали трудности французам. В редких населенных пунктах, встречавшихся на их пути, они видели пустоту и ужасающую нищету. Здесь нельзя было достать ни воды, ни хлеба, ни вина. Уходя из своих домов, бедуины заражали или засыпали колодцы.

Опасность подстерегала французских легионеров на каждом шагу. Оказалось, что племена, подписавшие с Бонапартом договор в Александрии, получили «фетфу» от улемов и шейхов Каира, приказывавшую им взяться за оружие для защиты веры. Она была написана после того, как Ибрагим-бей, один из двух (вместе с Мурад-беем) «египетских дуумвиров», собрал на совет всю каирскую знать. Там были мамелюкские беи, улемы и другие вожди, на время забывшие про внутренние распри. Присутствовал турецкий наместник. Из своей резиденции в Гизе прибыл Мурад-бей, и именно его поставили во главе мамелюкского войска. Поэтому на всем пути следования по пустыне пешие колонны французов сопровождали арабские всадники. Они набрасывались, словно акулы, на отставших солдат, убивали их или уводили с собой. Так, во время стоянки под Даманхуром неосторожно удалившийся на сто шагов от передовых постов генерал Мюирер был пронзен бедуинскими копьями. Изредка мамелюки нападали на французских солдат из засад, а получив отпор, вихрем скрывались на своих великолепных конях от погони. Вот что В. В. Бешанов писал об арабских воинах: «Каждый воин-мамлюк был вооружен четырьмя пистолетами и холодным оружием. Все они были прекрасными наездниками и искусными противниками в рукопашной схватке. Одиночный французский улан, как правило, проигрывал в сабельном бою такому воину. Но мамлюки не знали строя, военной дисциплины и не представляли себе возможностей регулярного войска. Они видели, что французская армия малочисленна, и Мурад-бей был уверен, что ему удастся легко разгромить завоевателей».

С многочисленной конницей мамелюков французы впервые столкнулись в сражении у Шубрахита. Каждый из этих всадников действительно был вооружен саблей, карабином, мушкетоном, четырьмя пистолетами и обслуживался тремя-четырьмя пешими слугами. По обычаю, эти отважные воины-феодалы, угнетатели феллахов-землепашцев и арабов-купцов, носили с собой все свое золото и драгоценности, чтобы в случае гибели уйти на тот свет вместе с ними. Поэтому их ятаганы были усыпаны драгоценными камнями, а одежда изумляла роскошью.

Только утром 10 июля армия Наполеона достигла Нила у Рахмании. По словам А. Иванова, «люди – от солдата до генерала – бросились в реку, не снимая одежды». Но вместо полноводной реки перед ними оказался тщедушный ручеек, теплая и мутная вода которого вовсе не освежала. «И это – житница Рима и Константинополя? Немудрено, что и сам Египет, “дар Нила”, столь убог! Несколько человек умерли, выпив слишком много воды. Многие заболели дизентерией, наглотавшись арбузной мякоти». Ропот и недоумение в солдатских рядах возобновились. Поэтому Бонапарт терпеливо разъяснял своим солдатам, что «воды Нила, который в данный момент так мало соответствует своей репутации, начинают подниматься, и скоро он оправдает все, что они о нем слышали; что они становятся лагерем на копнах ржи, и скоро у них будут мельницы и печи; что эта земля, столь голая,

однообразная и печальная, по которой они передвигаются с таким трудом, скоро покроется нивами и даст обильный урожай, который напомнит им о плодородии берегов По и о тамошнем изобилии; что у них есть чечевица, бобы, куры, голуби, что их жалобы преувеличены, что жара, без сомнения, чрезмерна, но станет переносимой, когда они будут на отдыхе и переформировании; что во время Итальянских кампаний переходы в июле и августе также были весьма утомительными».

Впервые армия с недоверием отнеслась к словам своего вождя. А. Иванов пишет: «Куры и голуби? Он в самом деле думает накормить ими многотысячную армию? Зачастую он сам съедает на обед лишь тарелку чечевицы. Генералы и офицеры возмущаются пуще солдат. Наполеон признает, что “несколько солдат бросились в Нил, чтобы найти в нем быструю смерть”. Откровенно говоря, и сам он не в восторге: “При высадке в Египте меня удивило, что от былого величия у египтян я нашел только пирамиды и печи для приготовления жареных цыплят”».

Но, несмотря ни на что, французские легионеры не потеряли своей боеготовности. Когда 13 июля 8-тысячное конное войско мамелюков напало на них у Шебриза, они отбили атаку, нанеся противнику жестокий урон, который поразил нападавших. После сокрушительного поражения мамелюкской конницы среди арабов, по словам В. В. Бешанова, распространилась такая версия: главный французский генерал, которого они называли Кебиром, «волшебник, а все его солдаты связаны невидимыми нитями и могут мгновенно и одновременно поворачивать в нужную сторону, когда он дергает эти нити». Надо сказать, что так оно и было, конечно же, не в буквальном, а в переносном смысле: Бонапарт был действительно искусным кукловодом, уверенно направлявшим свою армию на взятие Каира.

Трехцветное знамя над пирамидами

Узнав о неудачном сражении мамелюков у Шебриза, каирские беи и шейхи всерьез взялись за оборону города. Тысячи людей строили укрепления. Чтобы прокормить их, ввели специальный налог. Купцы делали пожертвования, а духовенство устроило шествие со знаменами, музыкой и молитвами.

Тем временем французская армия 19 июля достигла небольшого местечка Улем-Динара, что в 20 километрах от Каира. Здесь французы впервые увидели возвышающиеся у горизонта великие пирамиды. «Они казались тремя огромными скалами», – так напишет впоследствии о своем первом впечатлении об этих древнейших памятниках культуры Наполеон. Целый день был дан армии на отдых после изнурительного перехода по пустыне, а затем противники начали готовиться к бою. Мамелюки заняли позицию на левом берегу Нила, между селением Эмбабе и пирамидами. 20 июля французская армия снялась с бивуака. Перед началом решающего сражения с арабской конницей Бонапарт обратился к своим легионерам со словами: «Солдаты! Сорок веков смотрят на вас сегодня с высоты этих пирамид!» Оценивая важность этого призыва, английский историк А. Тойнби писал: «…Наполеон сознавал, что прикоснулся к струне, звук которой способен тронуть даже невежественное сердце самого грубого солдата… Можно быть уверенным, что Мурад-бей… и не подумал подбодрить своих нелюбознательных товарищей аналогичным напоминанием». Вторя ему, А. Иванов подчеркивает: «Своим призывом Бонапарт напомнил соратникам, что они – представители нации Вольтера и Руссо, что любой француз – философ и, кроме того, – еще и личность, делающая Историю!»

На рассвете 21 июля французская армия встретила авангард мамелюков Мурад-бея, который рассеялся уже после нескольких пушечных выстрелов. Но основные силы арабской конницы были впереди. Ее правый фланг, находившийся перед селением Эмбабе, состоял из 20 тысяч янычар, арабов и каирских ополченцев и имел на вооружении 40 пушек. В центре египетской армии был кавалерийский корпус из 12 тысяч мамелюков, имевших по 4^5 слуг. Левый флаг, примыкавший к пирамидам, насчитывал до 8 тысяч арабов-бедуинов. Таким образом, в боевой линии протяженностью до шести километров находились более 60 тысяч человек и около трехсот египетских судов. Что же касается французской армии, то, по словам Наполеона, он располагал только 23 тысячами солдат. Жители Каира, впечатленные таким внушительным войском, собрались на правом берегу Нила, чтобы понаблюдать за решающей битвой. Весь город замер в ожидании, веря в победу своей многочисленной армии. О другом исходе сражения египтянам было страшно даже подумать: ведь они считали, что в случае поражения станут рабами европейцев.

Между тем Бонапарт оценивал ситуацию по данным своей разведки. Лагерь противника был защищен наспех вырытыми траншеями, которые могли служить препятствием только для кавалерии, тогда как его пехотинцы могли с ними легко справиться. А вот для арабской пехоты, неспособной из-за отсутствия порядка к боевым действиям на равнине, эти полевые укрепления представляли единственную защиту. Здесь были установлены пушки на морских лафетах, которые были неподвижными и не могли маневрировать. Таким образом, пехота и арабы, действующие на левом фланге, особой опасности не представляли. Исходя из этого, Наполеон решил, что главный удар следует нанести по корпусу мамелюков, находящемуся в центре.

Первой против мамелюков он выдвинул дивизию Дезе, за ней на некотором расстоянии проследовали дивизии Ренье, Дюгуа, Виаля и Бона. Все подразделения двигались в полном молчании. Когда Мурад-бей догадался о намерении французов, то попытался помешать им завершить свой маневр. Он решил бросить свою кавалерию в атаку на французских пехотинцев, пока те были еще на марше. Мамелюкские всадники с быстротою молнии проскакали между дивизиями Дезе и Ренье и окружили их. Но Дезе успел перестроить своих солдат так, что

перегруппированные в пять колонн они составили каре длиною 300 метров по фронту и 50 метров вглубь. Внутри строя находилась кавалерия, а по флангам – артиллерия. Такую же перегруппировку сделал и маршал Ренье.

Сам Бонапарт находился в дивизии Дюбуа. Она заняла позиции между колоннами Дезе и Нилом, отрезая противника одновременно и от Эмбабе, и от реки. Такое расположение дало возможность открыть огонь из орудий в тыл мамелюкам. Вскоре, по словам А. Иванова, «пустынная равнина, покрытая редкими пальмами, стала ареной легендарного и экзотического боя, в котором стойкость и выучка солдат революционной Франции взяли верх над первобытным фанатизмом всадников Аллаха». Яростная схватка с арабской кавалерией продолжалась около часа. За это время поле сражения сплошь покрылось телами убитых и раненых. Некоординированные действия мамелюкских всадников не принесли им желаемых результатов: все их наскоки разбились о несокрушимые французские каре. В результате Мурад-бей был вынужден с тремя тысячами всадников отступить к Гизе по дороге в Верхний Египет. Оставшиеся за пределами каре мамелюки попытались укрыться в укрепленном лагере, но его атаковала дивизия Бона, а захват генералом Рампоном рва и дамбы прервал сообщение между Эмбабе и Гизой, отрезав арабам путь для отступления. Видя разгром своей кавалерии, арабские пехотинцы вышли из боя и бросились к Нилу, чтобы на небольших лодках или вплавь перебраться на другой берег. Часть из них спустилась по левому берегу реки и в сумерках разбежалась по пригородам Каира.

Пока шла битва на суше, французский речной флот, значительно уступавший египетскому по численности, медленно поднялся по Нилу. На его суда подняли больных и раненых легионеров, а также тех, «которые не носили оружия… и не могли быть полезными в сражениях, и на лошадях коих можно было посадить несколько человек». Моряки сражались бок о бок с пехотинцами, особенно проявив себя в рукопашной схватке.

На следующий день Мурад-бей несколько раз пытался атаковать французские позиции. Он надеялся восстановить связь со своим укрепленным лагерем и облегчить отход тем, кто в нем остался. Но когда командир мамелюков понял, что сделать это уже невозможно, то приказал поджечь собственный флот, а сам ушел в Верхний Египет. Битва за Каир унесла немало жизней: потери египтян составили около 10 тысяч убитыми, ранеными, утонувшими и плененными. Они лишились всех своих пушек. Французы же потеряли всего 300 человек.

24 июля Наполеон торжественно вошел в Каир. С этого времени в течение трех лет над древними пирамидами Египта развевались трехцветные знамена Французской Республики, а жизнь египетской столицы была подчинена новому политическому режиму. Характеризуя организацию управления в завоеванной французами стране, академик Е. Тарле писал: «…во-первых, власть должна была быть сосредоточена в каждом городе, в каждом селении в руках французского начальника гарнизона; во-вторых, при этом начальнике должен находиться совещательный “диван” из назначенных им же наиболее именитых и состоятельных местных граждан; в-третьих, магометанская религия должна пользоваться полнейшим уважением, а мечети и духовенство – неприкосновенностью; в-четвертых, в Каире при самом главнокомандующем должен состоять тоже большой совещательный орган из представителей не только г. Каира, но и провинций. Сбор податей и налогов должен был быть упорядочен, доставка натурой должна быть так организована, чтобы страна содержала французскую армию за свой счет. Местные начальники со своими совещательными органами должны были организовать исправный полицейский порядок, охранять торговлю и частную собственность. Все земельные поборы, взимавшиеся беями-мамелюками, отменяются. Имения непокорных и продолжающих войну беев, бежавших к югу, отбираются во французскую казну».

Бонапарт и тут, как и в Италии, стремился покончить с феодальными отношениями, что было особенно удобно, так как именно мамелюки поддерживали военное сопротивление, и опереться на арабскую буржуазию и арабов-землевладельцев; эксплуатируемых же арабской буржуазией феллахов он отнюдь не брал под защиту. Все это должно было закрепить основы безусловной военной диктатуры, сосредоточенной в его руках и обеспечивающей этот создаваемый им буржуазный порядок. Наконец, настойчиво провозглашаемая им веротерпимость и уважение к Корану были, кстати, настолько чрезвычайным новшеством, что российский Святейший синод, выдвинув, как известно, весной 1807 года тезис о тождестве Наполеона с «предтечей» антихриста, в виде одного из аргументов намекал на поведение Бонапарта в Египте: покровительство магометанству и т. п.

Но, несмотря на все усилия французского главнокомандующего, он так и не вызвал расположения со стороны местного населения ни к себе, ни к своим товарищам по экспедиции. Напуганные каирцы молча встретили завоевателя. Они ничего не слышали о Наполеоне, не понимали, кто он такой, для чего явился в их страну и почему воюет с ними. И хотя он даже издал специальное воззвание к египтянам, переведенное на местное наречие, с призывом к успокоению, ему не очень верили. Ведь это были лишь слова, а в действительности каирцы стали свидетелями расправ французов с местным населением. К примеру, по приказу Бонапарта было разграблено и сожжено село Алькам, жителей которого заподозрили в убийстве нескольких французских солдат. Но не только подобные карательные меры мешали найти ему общий язык с населением. Как оказалось, далеко не все арабы были восхищены тем «освобождением от тирании мамелюков», о котором он постоянно говорил в своих воззваниях к египетскому народу. По словам академика Тарле, «семена, брошенные им в опаленную солнцем почву, не давали всходов: земля еще не созрела для роста нови. Он провел ряд смелых реформ антифеодального характера, но не приобрел поддержки арабов».

Вскоре, по мнению того же Тарле, Бонапарт сам поймет, что, в отличие от Италии, его армия в Египте может рассчитывать только на узковоенные средства достижения успеха: «Социальный аспект войны оказался почти полностью исключенным. Это имело трагические последствия для французской армии: превратившись из армии освободительной, какой она в конечном счете была в Италии и намеревалась остаться на Востоке, в армию завоевателей, она стала неизмеримо слабее; при своей малочисленности и большой удаленности от основных баз она была обречена рано или поздно на поражение». Но первый камень в, казалось бы, столь успешно возводимую поначалу Наполеоном конструкцию завоевания Востока был брошен не арабами, а извечным противником Франции – Британией. И этот бросок оказался весьма ощутимым.

Гибель эскадры в Абукирском заливе

Пока окрыленный взятием египетской столицы Бонапарт занимался государственными преобразованиями в стране, адмирал Нельсон без устали продолжал поиски французской флотилии. Он обнаружил ее вечером 1 августа в двадцати милях к востоку от Александрии, в Абукирском заливе. Заметив неприятеля, французские моряки, большинство из которых в это время находилось на берегу, посчитали, что британцы вряд ли начнут их сразу атаковать – ведь до захода солнца оставалось не больше часа. К тому же у них была сильная позиция, а на ближайшем острове стояла огневая батарея.

Застигнутый врасплох адмирал Брюэйс после проведения оперативного совещания решает принять бой с опущенными якорями. По сигналу боевой тревоги всем шлюпкам, находившимся в Александрии, Розетте и на берегу, дана команда срочно вернуться на свои корабли, а экипажам транспортных судов явиться на линейные корабли по суше для усиления корабельных команд. Однако выполнить этот приказ успели не все. Британцы не стали ждать, пока французские моряки займут боевую позицию, а сразу же перешли в наступление. Часть британских кораблей смогла незаметно встать между французскими судами и берегом, а другая часть атаковала врага с моря. Таким образом французская флотилия попала под перекрестный огонь. Вот как описывает эти события А. Иванов: «Решительный Нельсон, приблизившийся с удивительной быстротой, бросает свои двенадцать линейных и маленький корвет против семнадцати французских судов (13 линейных и 4 фрегата). Половина его кораблей пущена между французской линией и берегом, другая половина атакует с моря. (В восемь вечера подоспели еще два английских корабля – герой начал сражение, не дожидаясь их!) Французские линейные «Герье», «Конкеран», «Спартиат» выведены из строя. Великолепный 120-пушечный флагман «Орион», так полюбившийся Бонапарту, расположенный в центре линии, наносит повреждения «Беллерофону», а английский «Маджестик» получает жестокие удары от 80-пушечного «Тоннана».

Последние успехи французов! Зажатые с двух сторон, они гибнут… Солнце скрывается за горизонт, бой продолжается при свете горящих парусных судов, и это корабли с флагами Французской Республики.

Брюэйс был ранен в голову и руку, но отказался спуститься в перевязочный пункт. В него попало еще одно пушечное ядро. Он приказал нести себя наверх: «Французский адмирал должен умереть на своем капитанском мостике!»

Огонь достиг арсенала, флагман взорвался, звук этого взрыва слышен даже в Каире. Было десять часов вечера.

Бой продолжался до трех утра. В пять часов он возобновился и закончился в три часа дня.

Конечный итог сражения был таков: Англия не потеряла ни одного корабля, хотя многие были повреждены. Английский флот еще раз показал, кто хозяин на море. Французы же лишились одиннадцати линейных кораблей и двух фрегатов. С их стороны – 1700 убитых и 1500 раненых.

Вильнев взял курс на Мальту с четырьмя кораблями (по два линейных и фрегата), уцелевшими в этом бою». Англичане же в этом сражении потеряли только 900 человек убитыми.

В результате этих событий к И часам утра 2 августа французский флот перестал существовать. Строки из письма французского журналиста и политика Жана Ламбера Тальена, бывшего очевидцем этой битвы, одному из членов Директории – Баррасу, лучше всего воссоздают те трагические события: «Несколько часов мы имели надежду остаться победителями; но когда корабль «Восточный» взлетел на воздух, то беспорядок распространился в нашей эскадре. По признанию самих англичан, все наши корабли хорошо дрались; многие неприятельские суда лишились мачт, но наша эскадра почти совершенно уничтожена. Ты довольно хорошо меня знаешь для того, чтобы быть уверенным в том, что я не буду отголоском клеветы, которая спешит собрать самые нелепые слухи; я наблюдаю и удерживаюсь еще от произнесения решительного заключения. Все здесь в ужасном унынии, я завтра еду с этим известием в Каир к Бонапарте. Оно тем более его огорчит, чем менее ему бы следовало ожидать оного: он, конечно, приищет средства, чтобы исправить столь великую потерю. По крайней мере, для предупреждения, чтобы сие бедствие не сделалось пагубным для армии, им предводительствуемой».

Кстати, стоит заметить, что и Абукир и все последовавшие впоследствии крупные сражения, закончившиеся для наполеона поражением, – «вечернее Маренго» и Фридланд – начинались именно в пять часов пополудни. Что это: простое совпадение или подсказка свыше, не услышанная великим полководцем?

А пока сразу же после сражения Нельсон послал сообщение о «славной битве в устье Нила» и «великой победе» в Бомбей, и вскоре уже многотысячные толпы встречали его в Неаполе как триумфатора. Ему было что праздновать, ведь осуществленный им сокрушительный разгром французской эскадры стал началом провала египетского похода Наполеона. Лишенный поддержки флота, оторванный от Франции, он был уже, по сути, обречен на поражение.

«Мы здесь надолго. Возможно, навсегда»

Об Абукирской катастрофе Наполеон узнал только две недели спустя от курьера, посланного Клебером. Как и предполагал Тальен, он не впал в уныние, а напротив, постарался воодушевить свою армию, обратившись к ней со словами: «Ну что ж, теперь мы вынуждены совершать великие подвиги, и мы их совершим, основать великую империю – и она будет нами основана. Моря, на которых мы более не господствуем, отделяют нас от родины; но никакие моря не отделяют нас ни от Африки, ни от Азии. Нас много, у нас не будет недостатка в людях для пополнения рядов. Мы здесь надолго. Возможно, навсегда. У нас много времени, мы можем спокойно обдумывать свои предприятия, заниматься управлением и науками».

С этой целью Наполеон организует в Каире Институт, который по его замыслу должен был стать аналогом французскому. Первое его заседание под председательством видного физика Гаспара Монжа состоялось 23 августа 1798 года. На нем Бонапарт предложил ученым обсудить ряд проблем, разных по значимости, но весьма актуальных: строительство печей для обеспечения армии хлебом, использование местных растений вместо хмеля при изготовлении пива, возможные средства для очистки Нила, постройка ветряных мельниц, способы производства пороха, состояние законодательной системы Египта.

Под руководством Института ученые, которых Наполеон предусмотрительно отобрал для участия в египетской экспедиции, разворачивают широкую и многогранную работу. Судя по их отчетам и протоколам собраний, они исследовали географию, геологию, минералы, флору и фауну Египта, в многочисленных поездках по регионам изучали его историю, демографию, проблемы здоровья нации. В рамках Института была создана комиссия по изучению современного состояния страны, которая объезжала провинции и систематически собирала сведения о топонимике, демографии, культуре, торговле, промышленности, состоянии путей сообщения, качества воды и воздуха, особенностях животного и растительного мира. В частности, проводилось масштабное изучение нильских рыб и минералов Красного моря, растений дельты Нила, состава песков пустыни, натриевых озер и нильского ила, системное описание ракообразных и насекомых.

Изучение собранных образцов и работа по их классификации приносили как научные, так и практические плоды. Именно в Египте французскими учеными были сделаны важные открытия, сформулированы интересные гипотезы. К примеру, физик Гаспар Монж, опираясь на законы преломления и отражения света, дал объяснение такому удивительному явлению, как миражи, химик Бертолле исследовал свойства каустической соды, которую древние египтяне использовали при мумификации, а зоолог Этьен Жофруа Сент-Илер на основе изучения нильской фауны сделал вывод о том, что три слуховые косточки в черепе млекопитающих – это не что иное, как видоизмененные жаберные дуги рыб.

Заботясь о здоровье как местного населения, так и французской армии, ученые многое сделали и в области медицины. В книге А. Иванова «Тайны египетской экспедиции Наполеона» можно найти такие примеры их лечебной деятельности: «Главный хирург экспедиции великий гуманист Доминик Ларрей, человек-легенда наполеоновской армии, и доктор Деженетт вместе с другими медиками организовали госпитали в Александрии, Розетте, Дамиетте, Каире и исследовали причины чумы и страшной трахомы, от которой слепла половина населения Египта.

Многие солдаты и ученые пострадают от этой болезни. Заметно ослабнет зрение у молодого Даву, будущего маршала.

Одного Наполеона ничто не берет. Когда он вернется в Париж, один журналист напишет: “Бонапарт оказался, пожалуй, единственным сохранившим здоровье офицером Египетской армии. На вид хрупкого телосложения, он наделен исключительной физической и моральной силой”».

Однако наибольшее число открытий и находок, конечно же, пришлось на долю археологов, архитекторов и искусствоведов. Архитекторы и археологи досконально изучили строительное искусство арабов и эпохи Птолемеев – великолепные храмы в Дендере, Ид фу, Амбосе, Филэ. В Каире они исследовали уникальные мечети, бани, покрытые арабесками здания времен халифов. Все постройки были богато украшены резьбой по дереву, изразцами, мозаикой. Они выявили определенную закономерность в расположении архитектурного достояния страны. В связи с тем что в Нижнем Египте господствует сырость, которая разрушает камни, в Танисе, Пелузии и Саисе не осталось ни одной целой постройки древних времен, а лишь холмы мусора. А вот в Среднем и Верхнем Египте, где, напротив, всегда сухо, находится множество хорошо сохранившихся памятников древности.

Иногда замечательные археологические находки делались случайно. Так, однажды Бонапарт, находясь среди развалин Пелузии, приподнял ногой несколько камней и вдруг увидел прекрасную вещицу. То была камея императора Августа, высоко оцененная учеными. Сначала он отдал ее генералу Андреосси, но потом взял назад и позднее подарил своей супруге Жозефине. А офицер Сулковский нашел на берегу Нила бюст богини Изиды. Но самой ценной оказалась находка капитана Бушера, сделанная им 19 июля 1799 года: при производстве земляных работ вблизи города Розетты он обнаружил черный камень, на котором были начертаны древнеегипетские надписи. Двадцатью годами позже этот знаменитый черный камень позволил ученому Шампольону расшифровать иероглифы.

Французские археологи, конечно же, особое внимание уделяли знаменитым египетским пирамидам. Они сделали подробные замеры больших и малых пирамид Гизы, вели раскопки не только на поле пирамид в Каире, но и в Фивах, в Долине царей, в Луксоре, в Карнаке, в Розетте и Пелузии. Все их находки впоследствии хранились в доме или в саду «султана Кебира» – так называли Бонапарта египтяне. С обследованием пирамид связано немало загадок. Одна из них – побывал ли в этих древнейших захоронениях сам Наполеон? Мнения исследователей на этот счет неоднозначны. Одно из них, за прошедшие два столетия превратившееся, по сути, в легенду, воссоздает это посещение во всех деталях. Итак, как-то раз выслушав очередного рассказчика, поведавшего о тайнах египетских пирамид, Бонапарт рассмеялся и заявил, что сам посетит самую большую из них – пирамиду Хеопса. Далее современники рассказывали: «На следующее утро будущий император действительно в окружении своих старших офицеров прибыл к пирамиде Хеопса и потребовал от служителей, чтобы его ввели внутрь и все показали. От их настойчивых попыток отговорить его не делать этого Наполеон начал впадать в ярость. Испугавшись, служители ввели его в так называвшуюся «королевскую комнату-усыпальню», оставили одного и тут же вышли наружу, к восседавшим на коням офицерам. Наполеон появился минут через двадцать. От его нетерпеливой горячности не осталось и следа. Лицо его было пепельно – серым, глаза безжизненно тусклыми, глядящими в землю. Не отвечая ни на какие вопросы, он трясущейся рукой поймал повод коня, с трудом влез в седло и молча потрусил в свой штаб. Офицеров томило любопытство.

Что там случилось такое с бесстрашным полководцем в этой проклятой пирамиде, что он весь день сидит сам не свой, не ест, не пьет, не разговаривает? Уже вечером адъютант капитан Жере все же осмелился обратиться к Наполеону с вопросом, не вызвать ли ему врача и не поделится ли он тем, что так сильно угнетает его дух? Подошли рядом стоящие офицеры, среди них врач, окружили Наполеона. Внезапно, Наполеон закрыл ладонями глаза и, медленно покачиваясь из стороны в сторону, с глухим стоном воскликнул: “О, Господи! Да зачем это нужно! Ведь все равно не поверите!” Через несколько секунд он пришел в себя, молча кивнул офицерам и удалился в спальню. Разговора этого больше никогда не начинали, и тайна увиденного в пирамиде Хеопса умерла с развенчанным императором Франции в 1821 году».

Есть еще более невероятное предположение о том, что Наполеон якобы пробыл в подземелье три дня, которые пролетели для него как три часа. Хотя историками оно воспринимается скорее как занимательный анекдот, какие-либо достоверные свидетельства того, что будущий император не спускался в погребальную камеру фараона, тоже отсутствуют. Единственным доводом тех, кто опровергает рассказ о его пребывании внутри пирамиды, является то, что сам Наполеон, любивший рассказывать об интересных случаях во время этой экспедиции, лишь коротко упоминает о посещении пирамид. Впоследствии это послужило Гете основанием для того, чтобы утверждать: «…то, что он спускался в пирамиды – миф. Он спокойно стоял на свежем воздухе и слушал рассказы тех, кто побывал в подземельях». Но как Гете может быть в этом уверен, если сам при этом не присутствовал? Единственным достоверным фактом, по словам А. Иванова, является то, что Бонапарт сам «посмотрел вблизи и замерил великие пирамиды. Он провел в этом районе несколько дней и совершил поездки по пустыне в направлении Малого оазиса».

Современники Наполеона из уст в уста передавали еще один занимательный рассказ, окутанный неким мистическим флером. «Бонапарт потребовал вынести ему саркофаг с телом Рамсеса Великого. “Вам любопытно, мой генерал?” – спросил Жюно. “Я хочу посмотреть на человека, которого даже его враги считали богом, на великого фараона, жившего за пять столетий до Эллады и за тысячу лет до Рима”. Немного помолчав, произнес: “Египтяне – самый великий народ из живших когда-то на этой Земле – только у них Смерть не была всесильна! Они лишили ее первородного права глумиться над лицами самых красивых женщин и самых великих правителей! Бросить смерти вызов… Как эти пирамиды. О фараонах будут помнить вечно!” Из тайного зала дворца Султана вынесли открытый саркофаг с мумией Рамсеса. Как велел Бонапарт, его поставили, прислонив к полуразрушенной стене древнего храма… Мумия была как живая! “Господи, мне кажется, он дышит!” – произнес Бонапарт, давно я не слышал от него имени Создателя. Бонапарт встал перед мумией, скрестив руки на груди, почти так же, как египтяне скрещивали руки своим умершим властителям. Так, под палящим солнцем Востока Бонапарт, не проронив ни слова, смотря прямо в лицо мертвого великого фараона, простоял почти два часа». Было это или не было – неизвестно. Но может быть именно тогда, в Египте великий французский полководец таким образом «заглянул в глаза Вечности»?

Одним из направлений научных разработок Наполеон предложил сделать создание календаря, «который бы заключал разделение времени по французскому и по египетскому способу». Изучив восточное летоисчисление, «астроном и консул» Бошам вскоре представил такой календарь. Но вместе с Нуэ он пошел дальше и издал альманах, включавший пять календарей: Французской Республики и церквей (римской, греческой, коптской и мусульманской). Кроме того, были напечатаны французский словарь и грамматика, начато издание двух газет на французском языке: «Египетская декада» и «Курьер Египта».

Однако основополагающим в работе ученых, по мнению Наполеона, должна была стать помощь армии. Он считал, что для этого необходимо найти сырье для изготовления пороха, восстановить оросительную систему, строить ветряные мельницы для производства муки и совершенствовать технологии выпечки хлеба, разработать систему фильтрации нильской воды. По предложению Наполеона «глава воздухоплавателей» Конте создал в Каире специальные механические мастерские, которые обслуживали армию, а также построил новые гидравлические машины для очищения селитры.

Бонапарт активно покровительствовал торговле. «Новая таможня, – писал генерал Бертье, – которой пошлина была не столь тягостна, как была до него, заменила бывшую до его прихода. Он принял меры обеспечения и охранения транспорта из Суэца в Каир и Бельбей; наконец, старался всеми средствами возвратить Суэцу его древний блеск». С этой целью в конце декабря 1798 года Наполеон вместе с частью академиков и генералов отправился в этот город, чтобы осмотреть его, увидеть следы древнего канала, построенного во времена правления фараона Нехо II, и побывать на берегах Красного моря. В Суэце, как писал А. Иванов, он нашел «прекрасный базар, несколько красивых мечетей, остатки красивых набережных, около тридцати магазинов и дома для населения в 2000–3000 душ и отдал приказы о сооружении батареи для защиты фарватера и порта… Затем Бонапарт сел на коня, чтобы посетить “Моисеевы источники” (ключи, бившие из холмиков), и пробыл в пустыне до поздней ночи. Он видел остатки венецианских складов, следы былого величия».

Это путешествие не обошлось без происшествия. Вот как описал его в своей книге А. Иванов: «В девять часов вечера егеря вдруг стали кричать, что они погружаются в воду – начался прилив! К тому же, группа сбилась с пути… Эскадрон стоял в боевом порядке посреди впадины – лошади по брюхо в воде; ночь была темной, луна должны была взойти только в полночь, на море замечалось легкое волнение, и ветер как будто свежел, продолжался прилив, идти вперед было столь же опасно, как и отходить назад.

“Неужели мы пришли сюда, чтобы погибнуть, как фараон?” – воскликнул Бонапарт. К счастью, солдаты нашли выход: отличились квартирмейстер Луи и бригадир Карбонель. Пережив тяготы и тревоги, путешественники через несколько часов достигли суши, будучи по пояс в воде».

Вскоре после этой поездки были начаты подготовительные работы по обследованию и выравниванию уровней грунта на Суэцком перешейке для соединения двух морей. Но, к сожалению, из-за недостатка воды, постоянных опасностей и, самое главное, неудачи последующей сирийской экспедиции Наполеона, они были приостановлены.

Столь успешная работа ученых Института была бы не возможна без поистине сверхъестественной активности Бонапарта, который, по словам А. Иванова, «успевал и воевать, и управлять, и исследовать, и учиться, и советовать». Нося генеральскую форму, великий полководец никогда не забывал о своей академической мантии и однажды даже заметил: «Если бы я не стал главнокомандующим, то занялся бы точными науками… И поскольку я всегда был успешен в моих великих начинаниях, я стал бы выдающимся ученым». Таким образом, становится ясно, что во время пребывания в Египте, помимо полководческих, он в полной мере проявил и другие свои способности, а его участие во всех сферах жизни страны свидетельствовало о долговременных планах, направленных не только на завоевание ее территории, но и на строительство здесь новой жизни. Вспомним, как он заявил своим легионерам: «Мы здесь надолго. Возможно, навсегда».

Та же мысль, но только в несколько слащавой и пафосной форме была выражена и Жаном Ламбером Тальеном в газете «Египетская декада»: «Мы более не живем в то время, когда единственным делом завоевателей было разрушение, где жадность была главным мотивом, а опустошение, насилие и нетерпимость сопровождали каждый их шаг. Сегодня французы уважают не только законы и обычаи страны, но и предрассудки тех, чью территорию они занимают». Однако сказанное журналистом являлось правдой лишь отчасти: на самом деле уважение законов и обычаев соседствовало с насилием и жестокими карательными мерами, а перемены, зачастую непонятные и неприемлемые для египтян, насаждались силой. Все это не могло не вызывать протестов у местного населения. Его недовольство порядками, навязываемыми европейцами, поднималось, как нильская волна во время прилива, пока наконец не обрушилось на них шквалом восставшего Каира.

Восстание в Каире

Не догадывавшиеся о грядущих волнениях французы продолжали обживаться в незнакомой стране. Благодаря усилиям Наполеона по общественному переустройству, восстановлению хозяйственных объектов и улучшению экономики, их положение в Египте к осени 1798 года стало стабилизироваться. Армия имела достаточно продовольствия и лошадей, успела отдохнуть и уже не так тяжело переносила непривычные климатические условия, тем более что самое жаркое время осталось позади.

Наступило небольшое затишье, пользуясь которым, Бонапарт активно занялся подготовкой легионеров к будущим боям. Для прикрытия пехоты от кавалерийских атак мамелюков изготавливались специальные колья с металлическими наконечниками. Скрепленные между собой цепями, они должны были устанавливаться перед французским каре. Кавалеристы приучали лошадей не бояться оружейной и артиллерийской стрельбы, а для себя изготавливали седла арабского типа. Артиллеристы переделывали свои упряжки для использования верблюдов, мулов и буйволов. На побережье строились новые батареи. Наряду с этим отдельные подразделения по приказу Бонапарта продолжали вести боевые действия в различных регионах Египта: генерал Дезе с 5 тысячами солдат и речной флотилией, преследуя в Верхнем Египте Мурад-бея, нанес ему поражение в битве под Седимане. Ему понадобились долгих пять месяцев (с сентября 1798 года по январь 1799-ш), чтобы покорить весь Верхний Египет. Тем временем Клебер успешно завоевывал дельту Нила.

Однако Наполеон понимал, что успех в войне обеспечивают не только боевые действия. Если турки и мамелюки отстранили местных шейхов от дел управления и правосудия, то он передал им уголовное и гражданское судопроизводство, а также спорные административные вопросы. Это быстро подняло авторитет шейхов в народе. Он хорошо усвоил уроки «идеологов», в первую очередь Вольнея, который говорил: «Чтобы утвердиться в Египте, придется выдержать три войны: первую – против Англии, вторую – против Порты, а третью – наиболее трудную из всех – против мусульман, составляющих население этой страны». Вот эта-то, третья, требовала от Бонапарта особенно много сил и энергии. Занимаясь общественным переустройством Египта, налаживанием дружеских связей с населением, он обратил внимание на идеологический центр местного мусульманского общества – школу мечети Аль-Азхар, основанную Саладдином и являвшуюся гордостью Востока. Преподававшие в ней 60 докторов богословия постоянно занимались вопросами мусульманской веры и толкованием Корана. Понимая, что именно их суждения во многом формируют общественное мнение в стране, Наполеон всячески старался сделать богословов своими союзниками. С этой целью он регулярно встречался с ними и обсуждал Коран, просил разъяснить ему его наиболее важные места, неизменно восхищался пророком. Настроенный на примирение с мусульманами, он даже выучил наизусть несколько сур Корана и пламенно убеждал богословов и улемов, что Магомет, спустись он сегодня с небес на землю, направился бы не в Мекку, которая не является центром мусульманской империи, и не в светский Константинополь, где неверных больше, чем верующих, а именно в Египет.

Некоторые французские офицеры «омусульманивались», и Наполеон вовсе не противился этому, хотя о массовых актах обращения в ислам речь не шла. Так, 38-летний генерал Жак Франсуа Мену принял магометанство под именем Абдаллах и женился на мусульманке. Все это очень нравилось улемам. Они даже вывели особый догмат веры, который гласил: «Французы никогда не победили бы правоверных, если бы их вождь не пользовался особым покровительством пророка. Армия мамелюков была непобедимой, самой храброй на Востоке; если она не оказала никакого сопротивления, то это потому, что была греховной, неправедной. Этот великий переворот предсказан в Коране в нескольких местах».

Тем не менее, духовенство продолжало антифранцузские проповеди в мечетях. И Бонапарт решился на то, чтобы потребовать полного и всеобщего повиновения французам. Он заявил десяти «наиболее преданным» шейхам: «Нужно положить конец этим беспорядкам; мне нужна фетфа…, приказывающая народу принести присягу на верность». На это после продолжительного раздумья глава улемов Аль-Азхара ответил: «Вы хотите пользоваться покровительством пророка, он любит вас; вы хотите, чтоб арабы-мусульмане поспешили встать под ваши знамена, вы хотите возродить славу Аравии, вы не идолопоклонник, сделайтесь мусульманином; 100 ООО египтян и 100 ООО арабов из Аравии, Медины, Мекки сомкнутся вокруг вас. Под вашим водительством и дисциплинированные на ваш манер, они завоюют Восток, и вы восстановите родину пророка во всей ее славе».

Бонапарт не сказал ему ни «да» ни «нет». Впоследствии лорд Эбрингтон задал ему вопрос: правда ли, что он собирался принять мусульманство? «Вы не можете себе представить, – ответил Наполеон, – сколь многого я добился в Египте тем, что сделал вид, будто перешел в их веру». Он не верил в христианскую Троицу, а потому монотеистическая религия пророка пришлась ему по душе, но принимать ее в целом он не собирался. Не исключено, что на основе ислама Наполеон хотел создать какую-то новую веру. По крайней мере, такой вывод можно сделать из его собственных слов: «Я видел себя едущим на слоне с тюрбаном на голове и новым Кораном в руках, написанным в соответствии с новой религией, которую я основал. Я хотел объединить в этом походе опыт Запада и Востока, поставить историю на службу себе…» Дерзкое желание! Мудрый и одновременно слишком самолюбивый правитель ни тогда, ни гораздо позднее так и не понял, что это он будет служить истории, а не она ему…

Тем не менее, требуемая Наполеоном фетфа была обнародована во всех мечетях. Подчиняясь всем формальностям, которых требовали обычаи от правителя страны, он провел в августе и сентябре 1798 года три массовых праздника: фестивали Пророка, Нила и Республики во время которых были ярко разукрашены мечети, дворцы и базары, а небо расцвечивалось фейерверками. Для знати устраивались армейские парады и роскошные обеды, а бедноте бросали значительные суммы денег в мелкой монете. Неудивительно, что дивившийся всему этому народ ликовал. Но веселье закончилось вместе с праздниками. Будни же в который раз показали несовместимость новых европейских порядков, вводимых французской администрацией, с традиционным укладом жизни египтян. В силу этого даже благие намерения пришельцев истолковывались превратно и враждебно. Именно так воспринимались все нововведения в организацию городской жизни. Требования новых властей – убрать ворота в кварталах, освещать всю ночь улицы, собирать и сортировать хозяйственные отходы, проветривать постельное белье, подметать и поливать улицы – египтяне считали для себя неприемлемыми. Они отказывались выполнять их, заявляя: «Зачем менять то, что было всегда?»

Были и более серьезные случаи открытого неповиновения, обвинения арабов в измене, правда, не всегда имеющие под собой основание. Об одном из них Е. Тарле писал следующее: «Оставленный Бонапартом в качестве генерал-губернатора Александрии генерал Клебер арестовал прежнего шейха этого города и большого богача Сиди-Мохаммеда Эль-Кораима по обвинению в государственной измене, хотя и не имел к тому никаких доказательств. Эль-Кора им был под конвоем отправлен в Каир, где ему и заявили, что если он желает спасти свою голову, то должен отдать 300 тысяч франков золотом. Эль-Кораим оказался на свою беду фаталистом: “Если мне суждено умереть теперь, то ничто меня не спасет и я отдам, значит, свои пиастры без пользы; если мне не суждено умереть, то зачем же мне их отдавать?” Генерал Бонапарт приказал отрубить ему голову и провезти ее по всем улицам Каира с надписью: “Так будут наказаны все изменники и клятвопреступники”. Денег, спрятанных казненным шейхом, так и не нашли, несмотря на все поиски. Зато несколько богатых арабов отдали все, что у них потребовали, и в ближайшее после казни Эль-Кораима время было собрано таким путем около 4 миллионов франков, которые и поступили в казначейство французской армии. С людьми попроще обращались и подавно без особых церемоний».

Такие расправы, конечно же, накаляли обстановку в стране. И все же не они стали главной причиной египетского восстания. Если поначалу Оттоманская империя довольно спокойно восприняла разгром мамелюков, то после разгрома французской эскадры у Абукира политическая ситуация изменилась. Бонапарту теперь не удавалось ни укрепить отношения с Турцией, ни договориться с вождями мамелюков об их переходе на службу Республики. Вот что пишет о его переговорах с ними А. Иванов: «Через несколько дней после битвы у Пирамид он написал Мурад-бею и послал к нему негоцианта Розетта – “ловкого человека, друга мамелюков и консула Венеции”. Он сделал Мурад-бею те же предложения, что еще раньше направлял Ибрашм-бею (“сохранить за ним и всеми его мамелюками право собственности на все их деревни, а также на их дома, платить им жалованье за счет Республики – беям, как генералам, киашифам, как полковникам, а его лично возвести в сан государя с соответствующими почестями”).

Ибрагим-бей поначалу заинтересовался предложениями Бонапарта, но через неделю после Абукирской катастрофы прислал отказ: «уничтожение эскадры изменило положение вещей; не имея более возможности получать подкрепления, будучи со всех сторон окружены врагами, французы кончат тем, что будут побеждены».

Мурад-бею Бонапарт предложил еще больше: в дополнение к тому, от чего отказался Ибрагим, – «пост губернатора одной из провинций Верхнего Египта – до того времени, когда удастся облечь его суверенной властью в Сирии».

Мурад-бей принял это предложение и заявил, что «полагается во всем на великодушие французского полководца, нацию которого он знает и уважает; что сам он удалится в Иену и будет управлять долиной, от двух гор до Сиены с титулом эмира; что он считает себя подданным французской нации и предоставит в распоряжение главнокомандующего для использования по его усмотрению отряд в 800 мамелюков и т. д.».

Розетти вез этот обнадеживающий ответ Бонапарту.

Однако негоциант надолго задержался в Бени-Суэйфе и перед отъездом из города получил от Мурад-бея новое письмо, в котором говорилось, что: «Будучи уведомлен командующим английской крейсерской эскадрой о гибели французского флота в Абукире, он [Мурад-бей] не может принять на себя никаких обязательств; что если бы он подписал таковые, то стал бы их придерживаться; но, оставаясь еще свободным, он решил сам попытать счастья».

Отказ арабских вождей от сотрудничества с французской властью означал новое военное противостояние, для которого Мурад-бей накапливал силы в Верхнем Египте. Но это еще было полбеды. Вслед за этим Джеззар-паша, бывший наместником султана в Сирии, прислал в Каир документ об объявлении войны Франции. Поползли слухи о том, что в Египет движется «бесчисленная» армия, состоявшая из сирийских солдат и османов, к которой примкнул Ибрагим-бей. Она действительно могла представлять для Бонапарта серьезную угрозу, поскольку к тому времени его союзники в самом Египте к нему охладели. Их недовольство действиями французских властей обуславливалось не только политическими, но и экономическими причинами – ведь, потеряв связь с Францией, для того, чтобы управлять, строить, выплачивать жалованье воинам, служащим и ученым, Наполеон был вынужден значительно увеличить налоги. Для пополнения казны фуражиры повсеместно забирали у населения лошадей и продовольствие. Сборщики налогов из числа коптов получили привилегии и право носить оружие. «Великий Кебир» установил награду в 600 ливров для лиц, которые укажут дом или склад, где хранится «значительное количество» подлежащих конфискации товаров. В связи с этим местные жители все чаще стали выступать против французов: они угоняли и прятали скот, нападали на небольшие отряды фуражиров, убивали французских курьеров. Один из влиятельнейших египетских шейхов, Сада, был избран председателем «дивана мятежников», куда вошла сотня имамов и людей низших сословий. Они стали организовывать народные выступления по всей стране.

Вскоре стали вспыхивать крупные мятежи в Розетте, Александрии, Даманхуре, и наконец волна восстаний докатилась до Каира. Поводом для выступления там послужили фортификационные работы, в ходе которых были разрушены могилы мусульман, их дома и мечеть. А еще каирцы были напуганы постоянными угрозами городского коменданта – генерала Дюпюи, уроженца Гаскони, который не церемонился с местными жителями и хотел применить к ним телесные наказания. По словам Е. Тарле, все началось с того, что «несколько человек из оккупационной армии подверглось открытому нападению и было убито, и в течение трех дней восставшие оборонялись в нескольких кварталах». В этой обстановке Бонапарт прибегнул к жестким карательным мерам: обыскам, контрибуциям, казням и арестам заложников. Ему пришлось даже применять штыки и орудия. Сам Бонапарт ни минуты не сомневался в правильности своих решений: «Каждый день я приказываю отрубить пять-шесть голов на улицах Каира. До настоящего времени мы должны были щадить их, чтобы уничтожить страх, который нам предшествовал. В настоящее время, напротив, нужно взять тон, который необходим, чтобы этот народ повиновался. А повиноваться для них – значит бояться». По свидетельству Е. Тарле, «кроме массы перебитых арабов и феллахов при самом подавлении восстания уже после усмирения несколько дней подряд происходили казни; казнили от 12 до 30 человек в день».

Много крови было пролито и в близлежащих к столице селениях, на которые перекинулось восстание. Теперь Бонапарт каждый день считает число казненных уже десятками: «Ежедневно мы рубим по три десятка голов…

Это им послужит уроком». Он одобряет действия Бертье: «Вы хорошо сделали, что приказали отрубить головы всем взятым в плен с оружием в руках». А своему адъютанту Круазье приказывает отправиться в восставшее селение, «окружить все племя, перебить всех без исключения мужчин, а женщин и детей привести в Каир, самые же дома, где жило это племя, сжечь. Это было исполнено в точности. Много детей и женщин, которых гнали пешком, умерло по дороге, а спустя несколько часов после этой карательной экспедиции на главной площади Каира появились ослы, навьюченные мешками. Мешки были раскрыты, и по площади покатились головы казненных мужчин провинившегося племени» (Е. Тарле).

Восстание было подавлено довольно скоро, но успело унести со стороны французов жизни двадцати офицеров штаба и инженерных войск, нескольких членов Комиссии по наукам и искусствам. Погибли также комендант Дюпюи и любимый адъютант Бонапарта – молодой поляк Сулковский. Триста солдат были убиты либо ранены. После подавления восстания Бонапартом был распущен Большой Диван (Совет Нации), а члены «мятежного дивана» по его приказу расстреляны. Были приняты меры по дополнительному укреплению города: одну из больших мечетей превратили в форт, названный в честь храброго офицера и талантливого человека – академика Юзефа Сулковского, а вблизи сада института соорудили крепость.

Наполеон принял шейхов и сказал им: «Я знаю, что многие из вас проявили слабость, но я хочу верить, что ни один не является преступником; неблагодарность и мятеж – это то, что более всего осуждается пророком… Я не хочу, чтобы хоть один день в Каире не происходило обычного богослужения; мечеть Аль-Азхар была взята штурмом, в ней текла кровь, идите и очистите ее. Все священные книги были взяты моими солдатами, но, действуя в моем духе, они принесли их мне – вот они, я их вам возвращаю. Тех, кого постигла смерть, достаточно для моей мести. Скажите народу Каира, что я хочу продолжать быть милостивым и милосердным. Он был предметом особого покровительства с моей стороны, он знает, как я любил его, пусть же он сам судит о своем поведении. Я прощаю всем, но хорошенько объясните им, что то, что произошло и еще произойдет, давно уже записано и что никто не в силах остановить меня; это все равно, что захотеть остановить судьбу… Все, что произошло и еще произойдет, записано в книге истины». Таким образом, «султан Кебир» выказывал свое великодушие и милость к виновным. Впрочем, это не помешало ему провести еще одну показательную карательную акцию: 26 января 1799 года в Каире казнили 90 человек, объявленных мамелюкскими агентами. А перед этим он издал такой приказ: «В случае восстания какой-либо деревни комендант провинции должен взять в качестве заложников всех детей от 12 до 16 лет и отправить их главнокомандующему. Если какую-то деревню надо будет сжечь… то в ней также следует собрать всех детей».

Итак, после нескольких месяцев, отданных борьбе с мятежниками, в Египте снова установился мир. Но теперь Бонапарту надо было найти выход из той мышеловки, в которой он оказался в результате войны, объявленной ему Османской империей. А османы к концу 1798 года уже перешли от слов к делу: в Сирии действительно появилась та самая «бесчисленная» армия под командованием сераскира Ахмеда Джеззара-паши, по прозвищу Мясник, а другая армия, при поддержке британской эскадры, готовилась к вторжению в Египет с острова Родос. В этой ситуации Бонапарт, как всегда, принял неординарное решение: не дожидаясь начала наступления противника, нанести ему упреждающий удар в Сирии, а затем вооружить сирийских христиан и прорваться к Дамаску. Он, как всегда, строил обширные планы, в которых, по словам А. Манфреда, «Сирия должна была стать лишь первым актом». Как позднее писал об этом сам великий полководец, он хотел, «если судьба будет благоприятствовать, несмотря на потерю флота, к марту 1800 года во главе 40-тысячной армии достичь берегов Инда». А пока для похода в Сирию он выделяет только 13 тысяч солдат…

На святой земле Леванта

Прежде чем отправиться в Сирийский поход, Бонапарт направил для сбора налогов и реквизиции лошадей на нужды армии несколько подвижных колонн в Гизу и Розетту. Все это могло ему понадобиться в новом переходе через пустыню. Он хорошо понимал, что этот марш, несмотря на нежаркое время года, в отсутствии источников воды будет крайне изнурительным и потребует от солдат величайшего напряжения сил. Кроме того, для взятия сирийских крепостей одной пехоты и кавалерии недостаточно – нужны пушки. Ведь арабы, убедившись, что с французами лучше не сражаться на открытом пространстве, принялись укреплять стены Газы, Яффы, Сен-Жан-д’Акра и углублять рвы. Так что обойтись в этой кампании без осадной артиллерии было невозможно. Тащить же все пушки по пескам – убийственное занятие. Единственное, что оставалось, доставить их в Левант (Сирию и Палестину) по воде. А так как французская эскадра почти полностью была уничтожена, то Бонапарт мог прибегнуть лишь к помощи контр-адмиралов Гантома и Перре, суда которых все еще бороздили воды Нила. Но это было делом крайне рискованным: при появлении англичан или турок можно было потерять не только последние корабли, но и осадную артиллерию. Однако другого выхода главнокомандующий не видел. Ведь надеяться на какую-либо помощь извне Бонапарту теперь не приходится. Члены Директории не могут прислать ему свежие силы, да и не очень озабочены его дальнейшей судьбой. По его собственному признанию, «они мне завидуют и ненавидят меня; они охотно оставят меня здесь погибать…»

На что же рассчитывал дерзкий корсиканец, отправляясь с небольшой армией против несметных полчищ Джеззар-паши и всех, кто к ним присоединился? Как всегда на силу французского оружия, высокие профессиональные качества своих генералов, а еще… на удачу, свою Звезду, в которую неизменно верил. Он говорил: «Победу одерживают не числом. Александр победил триста тысяч персов во главе двадцати тысяч македонян. Дерзкие предприятия и мне особенно удавались». Вспоминает Бонапарт и другие великие примеры: «Известно, что во все исторические эпохи полководцы, совершавшие походы из Египта в Сирию или из Сирии в Египет, рассматривали эту пустыню как препятствие тем более значительное, чем больше было у них лошадей. Древние историки сообщают, что когда Камбиз решил проникнуть в Египет, он вступил в союз с одним арабским королем, который провел в пустыне канал с водой; это, несомненно, обозначает, что он усеял пустыню верблюдами, несшими воду. Александр стремился завоевать расположение евреев, чтобы они служили ему при переходе пустыни. Однако в древние времена это препятствие было не столь значительным, как сейчас, потому что там существовали города и деревни, а людская предприимчивость успешно боролась с трудностями. Ныне от Салихии до Газы не осталось почти ничего. Значит, армия должна совершить этот переход постепенно, создавая этапные пункты и склады в Салихии, Катии, Аль-Арише. Если эта армия выходит из Сирии, она должна сначала создать большой склад в Аль-Арише, а затем перенести его в Катию, но поскольку эти операции чрезвычайно затяжные, противник получает время, необходимое для подготовки к обороне».

Бонапарт в точности исполнил задуманное. Его армия выступила в поход 9 февраля 1799 года. Во главе ее были лучшие генералы – Клебер, Жюню, Ланн, Мюрат, Ренье, Кафарелли и Бон. Чтобы пересечь пустыню, отделяющую Сирию от Египта, солдатам, которые двигались пешком, потребовалось 80 часов пути. Пески начинались после пальмового леса Салихии. Здесь не было ни растительности, ни воды и негде было укрыться от палящего солнца. Пехотинцы прошли этот отрезок пути за двое суток, а верблюды и повозки с пушками – за трое. Но впереди, неподалеку от оазиса Катии, начался участок с коварными зыбучими песками, которые стали страшным препятствием для тяжелых обозов. Переход от нее до оазиса Аль-Ариш легионеры смогли одолеть за трое с половиной суток. Еще столько же они шли до Газы. Таким образом, весь путь через великую пустыню и Суэцкий перешеек занял у французов 12 суток, включая отдых в оазисах. Теперь им предстояло развернуть боевые действия в местах, расположенных вдоль моря.

Первым был атакован город Аль-Ариш, в котором находился лагерь мусульманского вождя Абдаллаха. Авангард армии под руководством Ренье отбросил на север мамелюков Ибрагим-бея, но взять город сходу не смог. Ночью французы с потайными фонарями прокрались в крепость и заставили Абдаллаха бежать. Но наутро, несмотря на бегство Абдаллаха и большие потери, гарнизон продолжил отчаянно драться. На следующий день к Аль-Аришу подошел Бонапарт с основными силами и приказал установить артиллерию. Дальнейшие события, согласно описанию А. Иванова, развивались следующим образом: «Артиллеристы Доммартен и Кафарелли умело расставили орудия и проделали в крепостных стенах огромные бреши. Штурм повлек бы за собой жертвы, а потому Бертье предложил осажденным сдаться.

Фанатики бесновались, имамы громко читали молитвы. Французы слышали их голоса.

Из крепости прислали парламентеров с предложением о перемирии – попытка потянуть время в расчете на помощь извне.

Тогда Доммартен открыл убийственный огонь из гаубиц. Объятые ужасом янычары сдались на милость победителей. Они поклялись не поднимать оружие против

Франции на протяжении всей войны и не возвращаться в течение года ни в Египет, ни в Сирию. В начале пути в Багдад их сопровождал эскорт».

После четырехдневного отдыха наполеоновская армия двинулась к Газе. Теперь в авангарде ее шла дивизия Клебера. Но воевать за Газу не пришлось: завидев приближение французов, турки оставили город. Армия Бонапарта беспрепятственно вошла в него 25 февраля. И здесь, ко всеобщей радости солдат, на них обрушился четырехдневный проливной дождь. Но наслаждение прохладными потоками оказалось не долгим: вскоре всю долину, окружающую Газу, затопило и легионеры насквозь промокли.

После непродолжительного отдыха 1 марта французы двинулись дальше, оставив в Газе госпиталь с ранеными и больными. Армия перешла вброд через поток, текущий из Иерусалима и впадающий в море у развалин Аквилона. Легионеры уже предвкушали вступление в столицу христианского мира, как вдруг получили приказ главнокомандующего повернуть в направлении Яффы. Почему он принял такое решение, так и осталось не известно…

Осада и взятие ЯФФЫ

Между тем условия для наступления на Яффу были не очень подходящими. Проливные дожди не утихали, в войсках пало много верблюдов, а самое главное – среди солдат появились первые случаи заболевания чумой. Тем не менее, по команде Бонапарта армия 3 марта начала осаду города. Армию он расположил у крепостных стен следующим образом: на левом фланге – дивизия Ланна, на правом – генерала Бона, а Клебер был выдвинут к северу для прикрытия.

Гарнизон крепости, состоявший из пехоты Абдаллаха и воинов различных народностей (магрибцев, албанцев, курдов, анатолийцев, караманийцев и др.), был полностью блокирован французами. Но пару зрелищных вылазок за стены города сделать им все-таки удалось. Правда, успеха они не принесли, а большинство нападавших были взяты французами в плен. Каково же было удивление и возмущение Бонапарта, когда он узнал, что среди пленных – немало албанцев из Аль-Ариша. Оказалось, что в нарушение условий капитуляции и данной клятвы весь гарнизон оттуда прибыл в Яффу и вновь повернул оружие против французов.

Уже к 6 марта были готовы траншеи для батарей. Но перед тем, как начать штурм, Наполеон решил отправить к защитникам крепости парламентеров с предложением сдаться. Они должны были передать им следующий текст: «Господь милостив и милосерден. Главнокомандующий Бонапарт поручил мне передать вам, что Джеззар-паша начал военные действия против Египта, захватив форт Аль-Ариш; что Бог, который стоит на страже справедливости, дал победу французской армии и она взяла обратно этот форт; что именно в результате этой операции главнокомандующий вступил в Палестину, откуда он хочет изгнать войска Джеззар-паши, которому никогда не следовало входить туда; что крепость обложена со всех сторон; что батареи, предназначенные для ведения настильного огня и снабженные бомбами, а также батарея, предназначенная для пробития бреши, за два часа разрушат все оборонительные сооружения; что главнокомандующий Бонапарт жалеет о тех бедах, которые обрушатся на город в целом, если он будет взят штурмом; что он предлагает свободный выход гарнизону и покровительство городу, а потому откладывает открытие огня до 7 часов вечера».

Турки впустили в город офицера-парламентера и трубача, но уже через четверть часа, ко всеобщему ужасу французов, их головы были вывешены на пиках, а трупы – сброшены со стен. В ответ на это Бонапарт приказал пленных не брать и начать артиллерийский обстрел крепости. Огонь артиллерии был столь сокрушительным, что уже к 16 часам в одной из башен была пробита большая брешь. В нее бросился генерал Ланн с полком солдат и захватил цитадель.

Наблюдая за штурмом крепости, Бонапарт стоял на насыпи батареи. Внезапно пуля сбила у него шляпу, пройдя в трех дюймах от головы, и поразила стоявшего рядом полковника Лежена, рост которого составлял 5 футов 10 дюймов. Вечером, после сражения главнокомандующий в связи с этим происшествием заметил: «Уже второй раз с того времени, как я воюю, рост в пять футов два дюйма спасает мне жизнь». Как тут в очередной раз не поверить в Звезду, которая хранит и ведет его по жизни?

Ночью состоялся общий штурм, и после упорного сопротивления город пал. Ворвавшись на его улицы, солдаты принялись истреблять всех жителей подряд и грабить дома и лавки. Между тем в одном из укреплений крепости укрылось около 4 тысяч вооруженных турецких солдат (в основном албанцы). На предложение сдаться они ответили, что будут драться до последней капли крови, если французы не гарантируют им жизнь. Вопреки приказу главнокомандующего офицеры, чтобы избежать лишнего кровопролития, пообещали сохранить жизнь пленным. Но когда Бонапарт увидел их в лагере, возмущению его не было предела: «Разве у меня есть чем их кормить? Или суда, чтобы перевезти их в Египет или во Францию?» Три дня он раздумывал над тем, что делать с ними дальше, а в это время, по воспоминаниям Бурьенна, «пленников посадили кучами перед палатками. Руки у них были связаны веревкою за спиною. Мрачная ярость изображалась у них во взорах. Им дали понемногу сухарей и хлеба, отделенных от припасов нашей армии, и без того уже скудных… Приказ расстреливать их был дан и исполнен 10 марта. Не отделяли, как писано, египтян от прочих пленников: их не было».

Один из французских офицеров впоследствии написал: «Никому не желаю пережить то, что пережили мы, видевшие этот расстрел». Пленников вывели на берег моря и, чтобы не расходовать лишних патронов, часть из них загнали в воду. «Многих из этих несчастных, – вспоминал Бурьенн, – составлявших меньший отряд, казненный на морском берегу неподалеку от другого отряда, успели спастись вплавь на подводные камни, до которых выстрелы не достигали. Солдаты, положив ружья на песок, манили их назад египетскими знаками примирения, употребительными в стране сей. Они возвращались, но обретали смерть и погибали в волнах». Но даже спустя много лет Бонапарт продолжал твердо стоять на том, что эта казнь была единственной правильной мерой. В его интерпретации события в Яффе выглядели следующим образом: «Ярость солдат достигла предела, они перебили всех; город был разграблен и пережил все ужасы, достающиеся на долю города, взятого штурмом. Наступила ночь. Около полуночи была обнародована всеобщая амнистия, действие которой, однако, не распространялось на лиц, входивших в состав гарнизона Аль-Ариша. Солдатам было запрещено дурно обращаться с кем бы то ни было; удалось прекратить огонь, у мечетей, где укрылись жители, у некоторых складов и общественных мест были поставлены часовые. Пленных собрали и разместили вне стен города; но грабеж продолжался; только на рассвете порядок был полностью восстановлен. Пленных оказалось 2500, в том числе 800 или 900 из гарнизона Аль-Ариша. Последние, после того как они поклялись не возвращаться в Сирию раньше как через год, сделали три перехода в направлении Багдада, но затем обходным путем прибыли в Яффу. Таким образом, они нарушили свою клятву; их расстреляли. Остальных пленных отправили в Египет с трофеями, знаменами и т. д. Абдаллах спрятался и переоделся в одеяние одного из монахов ордена Святой земли; он вышел из Яффы, добрался до палатки главнокомандующего и пал ниц перед ним. С Абдаллахом обошлись так хорошо, как он мог бы пожелать. Он оказал некоторые услуги и был отправлен в Каир. Семьсот погонщиков верблюдов, слуг и солдат были египтянами, они с полным доверием сослались на шейхов и были спасены. Бросаясь ночью к солдатам, они кричали: «Месри, месри», как сказали бы: «Французы, французы». Прибыв в Египет, они стали хвалиться уважением, которое им оказали, как только стало известно, что они – египтяне. 500 солдатам гарнизона удалось спастись от ярости солдат, выдав себя за жителей. В дальнейшем они получили пропуска, которые позволили им уйти за Иордан».

Вслед за Яффой пала и Хайфа, а к середине марта французская армия уже завоевала всю Палестину. Но вскоре ей пришлось столкнуться с куда более страшным и безжалостным врагом, нежели турки, – чумой. Болезнь вызывала панический страх у солдат, а Бонапарт, чтобы избежать эпидемии, спешно приказал уничтожить все захваченное ими при разграблении Яффы. В то время как монахи ордена Святой земли отказались общаться с больными, а часть санитаров дезертировала из госпиталя, он решил собственным примером подавить панику. Бонапарт пришел в госпиталь и приказал оперировать больных в его присутствии. По словам А. Иванова, «он прикоснулся к тем, которые казались наиболее потерявшими присутствие духа, чтобы доказать им, что это не чума, и помог санитарам вынести труп из палаты». Это несколько упокоило солдатские души. А вскоре в порт Яффы прибыл конвой из 16 судов, груженных рисом, мукой, растительным маслом, порохом и патронами. Теперь армия имела всего вдоволь и могла двинуться на Иерусалим, христианское население которого готово было подчиниться французам в обмен на их освобождение и защиту от турок. Но главнокомандующий снова отложил свой визит в этот центр христианского мира до лучших времен. Пока он посчитал, что французским легионерам лучше «занять умы военными операциями, нежели оставить их размышлять над яффскими болезнями и симптомами, которые обнаруживались каждый день».

И направил свою армию дальше на восток, к старинной крепости Сен – Жан – д ’Акр.

Бесславный конец сирийской кампании

Крепость Сен-Жан-д’Акр (турки называли ее Аккой или Акрой), ставшая достоянием крестоносцев еще в XIII веке, стояла на полуострове, в северной части бухты, и была укреплена массивными стенами. Одолеть эту твердыню было очень нелегко. Недаром Наполеон считал, что «судьба заключена в этой скорлупе». Как писал А. Манфред, «за Сен-Жан-д’Акром открывалась дорога на Дамаск, на Алеппо; он уже видел себя идущим по великим путям Александра Македонского. Выйти только к Дамаску, а оттуда стремительным маршем к Евфрату, Багдаду – и путь в Индию открыт!» Но стремительного марша не получилось. Наполеоновская армия, измученная болезнями и палящим солнцем, подошла к городу только 18 марта. По мнению историков, приди она на три дня раньше, город был бы взят без проблем. Как оказалось, именно эта потеря времени стала для французов роковой.

Надо сказать, что в этом походе у великого полководца все не заладилось с самого начала. Население Сирии, на поддержку которого он рассчитывал, так же как и в Египте, относилось к «неверным» враждебно. Так что пополнить свою армию за счет местного населения он не смог. А тут еще верный друг Жюно зачем-то рассказал ему о неверности его жены Жозефины. Это стало для Бонапарта чуть ли не самым сильным потрясением последних месяцев. На время оно заслонило перед ним все остальное: и необходимость трезвого оперативного расчета, и ответственность перед теми людьми, которых он вел за собой. Но все-таки вскоре главнокомандующий сумел подавить гнев и мрачные мысли и почувствовать себя прежде всего солдатом, исполняющим свой долг.

Уже 19 марта дивизии Ренье, обложившей Акру, после оживленной артиллерийской и ружейной перестрелки удалось блокировать в крепости гарнизон во главе с Джеззар-пашой. С этого времени началась осада города. В дополнение к дивизии Ренье, расположенной на левом фланге, части Клебера заняли этот же фланг, а Ланна и Бона – центр. Кроме того, для патрулирования окрестностей и прикрытия осадной армии от вылазок турков Бонапарт выделил четыре небольших наблюдательных отряда во главе с Мюратом, Ламбером, Жюно и Виалем.

Проведя рекогносцировку, инженеры генерала Кафарелли выяснили, что крепость с двух сторон окружена морем, а со стороны суши огорожена двумя стенами (восточной и северной) с 13 башнями, образующими почти прямой угол. Состояние этих стен вселило в специалистов надежду на то, что их можно разбить из 12-фунтовых орудий и легко взять город. Начать они решили с восточной стены. Вскоре в 300 метрах от нее была заложена траншея и установлены восемь батарей.

Необходимо сказать, что к началу осады Акры у Бонапарта было всего лишь 36 12-фунтовых полевых орудий и четыре 6-дюймовых мортир. Но 12 орудий были выделены им для нужд наблюдательных отрядов. Со дня на день он ожидал прибытия морем трех фрегатов Перре и судов Гантома, вышедших 12 марта из Яффы с осадными орудиями. Но англичане тоже не дремали. Они зорко следили за всеми передвижениями остатков французской флотилии, и 22 марта, прямо на глазах у французов, перехватили их конвой с артиллерией. Теперь пушки французов достались защитникам Акры и впоследствии были использованы ими против армии Наполеона. Главнокомандующий расценил это не просто как досадную потерю осадного оружия, а как плохое предзнаменование: неужто его удача, его Звезда на сей раз отвернулись от него?

В отличие от Бонапарта, генерал Кафарелли не придавал большого значения этому событию. Подумаешь, потеряли несколько пушек! Имеющихся полевых орудий вполне достаточно, чтобы сокрушить эту крепость. Он предложил главнокомандующему инженерный план осады, согласно которому следовало прежде всего пробить брешь в большой башне восточной стены. По его мнению, с ее взятием крепость падет сама собой. Это избавило бы армию от рискованных боев с турками на улицах и в домах.

Сутки французы вели артиллерийский обстрел башни и к 24 марта таки пробили брешь в ее основании. Казалось, еще немного – и Акра будет взята. Но не тут-то было! Посланные на разведку саперы обнаружили в проеме возведенный турками контрэскарп – препятствие в виде высокого и крутого откоса внешнего рва укрепления. Четыре дня бились французы над его устранением, прокладывая под ним подземную галерею. Тем временем артиллеристы пытались починить английские трофейные орудия – 32– и 24-фунтовые карронады, а солдаты организовали сбор ядер к ним, выпущенных из крепости и британских кораблей. Вскоре это занятие превратилось для них в своеобразный вид заработка, поскольку Бонапарт приказал за каждое принесенное ядро платить по 5 су. По его воспоминаниям, «солдаты принялись за поиски и за несколько дней доставили 300 ядер обоих калибров; когда же они не смогли больше находить их, солдаты измыслили другие способы добычи; они обратились к кипучим страстям английского коммодора и прибегли к различным хитростям, чтобы разжечь их; то они высылали всадников гарцевать на взморье; то они тащили на дюны бочки и фашины, принимались копать землю, словно сооружали батарею; иногда они также ставили на рейде, близ берега, баркас, который доставили из Хайфы. Как только сэр Сидней Смит замечал, что противник предпринимает какие-то действия под дулами его орудий, он снимался с якоря, шел на всех парусах к берегу и выпускал ядра, которые подбирались солдатами. Вскоре парк был снабжен ими в изобилии».

28 марта французские минеры взорвали часть контрэскарпа и часть передового отряда прорвалась в башню, но, не поддержанная подкреплением, потерявшая 114 человек убитыми и ранеными, вынуждена была откатиться от стены. 1 апреля удалось обрушить весь контрэскарп, но оказалось, что защитники крепости к тому времени успели заполнить брешь в стене бомбами, заряженными гранатами и железными шипами вперемежку с мусором.

Тем временем паша Дамаска собрал 30-тысячное войско, к которому присоединился Ибрагим-бей. Оно должно было перейти Иордан и перерезать коммуникации французов с Египтом. Это еще больше затрудняло и без того плачевное положение наполеоновской армии: к началу апреля ее потери составляли тысячу солдат убитыми и ранеными и около тысячи больных, находящихся в госпиталях Назарета, Яффы и Газы. Боеспособными оставались 5 тысяч человек, занятых осадой Акры, и еще 4 тысячи, которых Бонапарт только и мог выставить против 40-тысячной дамасской армии. Ничего не оставалось, как двинуть их навстречу врагу.

Но французы как всегда показали, что способны сражаться не числом, а умением. Они сумели нанести противнику ряд чувствительных ударов: Мюрат, имея лишь тысячу солдат, разбил малую колонну турок, генерал Жюно с 4 сотнями солдат остановил 3-тысячный авангард Ахмед-паши. Менее удачными были действия генерала Клебера. Его дивизия 16 апреля атаковала с тыла турецкий лагерь, но вскоре была окружена у подножия горы Табор 30-тысячной армией противника. Однако Бонапарт, увидев это, построил свои войска в три колонны и скрытно приблизился к месту сражения. Французы ударили по туркам картечью, а затем перешли к штыковой атаке. В результате при соотношении сил 10:1 не в свою пользу легионеры разбили турецкую армию. При этом их собственные потери составили не более 300 человек. После этого сражения, которое военные историки назвали одним из наиболее ярких и эффектных за всю историю войн, Бонапарт сказал: «50 или 60 тысяч турецких солдат образуют толпу, но не заслуживают названия армии. Она не способна выдержать удар французской дивизии численностью в 6000 человек».

Пока Клебер преследовал остатки турецкой армии, у Бонапарта возникла мысль по горячим следам захватить Дамаск. Но, трезво поразмыслив, он решил, что сил для этого у него сейчас недостаточно. Несмотря на столь легкую победу над дамасской армией, великий полководец был недоволен ходом событий. Ничто его не радовало, пока не была взята Акра! Между тем драгоценное время безжалостно уходило, и каждый потерянный день ухудшал положение нападавших. К середине апреля чума поразила еще 270 легионеров (правда, и среди осажденных тоже было немало жертв). Однако защитники крепости были полны решимости сопротивляться, тем более что 5 апреля в порту Акры высадились англичане и их коммодор Сидней Смит дал гарнизону сотню своих офицеров и канониров, а также снаряды и продовольствие. Два его 80-пушечных корабля беспрепятственно хозяйничали в бухте. Да-да, это был тот самый Смит, которого освободил из парижской тюрьмы давний противник Бонапарта Ле Пикар де Фелиппо, его однокашник по Парижской военной школе, предавший родину. После устроенного им побега Сиднея Смита из Тампля он получил чин полковника английской службы и был направлен в Левант, где теперь вместе с Деззар-пашой возглавлял гарнизон Акры. И хотя Бонапарт оценивал роль Смита в этой кампании весьма невысоко, это суждение, по мнению А. Манфреда, нельзя признать объективным. Уж очень был зол Наполеон и на британского коммодора, и на своего бывшего однокашника.

Во второй половине апреля контр – адмиралу Перре удалось на небольшом судне проскользнуть мимо английских дозоров и доставить к Акре шесть орудий крупного калибра. Обстрелом из них начался второй период осады города. 25 апреля французы снова попытались взорвать большую башню, но из-за ошибки в расчетах минная галерея ушла в сторону и часть башни устояла. К тому же во время этого взрыва сам Бонапарт чуть не погиб: он остался жив благодаря охране, которая заслонила его своими телами. Преодолев остатки башни, солдаты наткнулись на новое препятствие: за время долгой осады турки успели соорудить за ней ретраншемент – вспомогательную фортификационную постройку. И вход в крепость снова оказался закрытым. Три штурма, предпринятых осаждавшими, к успеху не привели. Турки постоянно взрывали мины и осуществляли многочисленные вылазки. И хотя в них гибло более половины турецких солдат, благодаря подкреплению от англичан гарнизон Акры на треть превосходил силы французов. А вот потери Бонапарта в этих схватках оставались не восполненными.

4 мая французы пробили брешь во второй башне крепости и на следующий день планировали провести генеральный штурм. Но ночью турки провели свою минную галерею и перерезали всех французских саперов. Штурм был перенесен Бонапартом на 9 мая. А ранним утром 7 мая на горизонте появились суда из Родоса, доставившие к Акре деблокадную армию. Не дожидаясь ее высадки, Наполеон предпринял последнюю отчаянную попытку захвата крепости. Он бросил на приступ дивизию Ланна. Колонне генерала Рамбо удалось проникнуть в город, но до наступления темноты она завязла в уличных боях. А тем временем турецкие корабли высадили свежие подкрепления, которые выбили французов из Акры.

Положение французской армии становилось катастрофическим. Анализируя его, А. Манфред задавался вопросом: «Шестьдесят два дня и ночи длилась осада и штурм Сен-Жан-д’Акра; потери убитыми, ранеными, заболевшими чумой возрастали. Погибли генералы Кафарелли, Бон, Рамбо, еще ранее был убит Сулковский. Ланн, Дюрок, многие офицеры получили ранения. Не грозила ли всей французской армии опасность быть перемолотой под стенами Сен-Жан-д’Акра?» Видимо, этот же вопрос задавал себе и Бонапарт, и ответ на него страшил великого полководца. Он хорошо понимал, что длительное двухмесячное сражение под стенами Акры, в котором он потерял 1200 убитыми, 1000 умершими от чумы и 2300 ранеными^[1], проиграно и скоро это станет очевидным для всех.

К тому же ситуация усугублялась и другими, как внутренними, так и внешнеполитическими событиями. Великий полководец узнал, что в то время как он возглавляет затерявшуюся в азиатских песках экспедицию, в Европе создана вторая антифранцузская коалиция и разгорается новая война. А еще «султану Кебиру», питавшему после успехов Дезе надежду на окончательное покорение к маю 1799 года всего Египта, сообщили о новом грозном восстании под руководством Мавлы-Мухаммеда из Магриба, провозгласившего себя Аль-Махди – спасителем и вождем, призванным установить на земле справедливость. Его отряды овладели Даманхуром, полностью истребив там французский гарнизон. И хотя город вскоре был сожжен солдатами полковника Лефевра и доверие египтян к вождю было подорвано, страна по-прежнему была охвачена мятежом. Впоследствии именно эту причину Бонапарт назовет главной в письме к Директории, объясняя, почему он ушел из Леванта: «Природа восстания заставила меня ускорить возвращение в Египет».

На самом деле Наполеона волновало не столько восстание в египетских провинциях, сколько то, как после неудачи под Акрой сберечь армию и выйти из безнадежного положения с высоко поднятой головой? Он уже не думал о грандиозном походе в Индию, но и уйти из Сирии нужно было красиво. Осада Сен-Жан-д’Акра была снята Бонапартом 20 мая, и уже на следующий день французская армия бесшумно ушла с позиций. Но чтобы замаскировать ее отход, он велел еще в течение шести дней вести удвоенный артиллерийский обстрел крепости. В обращении к солдатам главнокомандующий много распространялся о подвигах, о славе, о победах, ни слова не сказав о подлинных причинах ухода из Сирии: «Солдаты! Вы перешли через пустыню, отделяющую Африку от Азии, с большей быстротой, чем это могла бы сделать армия, состоящая из арабов. Армия, которая выступила в поход для завоевания Египта, уничтожена, вы захватили ее командующего, парки, обозы, бурдюки, верблюдов.

Вы овладели всеми крепостями, защищающими колодцы пустыни. Вы рассеяли на поле сражения у горы Табор орды, сбежавшиеся со всей Азии в надежде на ограбление Египта. Наконец, после того как с горстью людей мы в течение трех месяцев вели войну в сердце Сирии, захватили 40 пушек, 50 знамен, 6000 пленных, сровняли с землей укрепления Газы, Яффы, Хайфы, Акры, нам предстоит вернуться в Египет; наступление времени, благоприятного для высадки войск, требует моего возвращения туда.

Через несколько дней вы могли надеяться захватить самого пашу в его же дворце. Но в это время года взятие замка Акры не стоит потери нескольких дней. К тому же храбрецы, которых мне пришлось бы там потерять, необходимы сегодня для более важных операций.

Солдаты, мы стали на утомительный и опасный путь. Мы лишили Восток возможности что-либо предпринять против нас в ходе этой кампании, но нам придется, быть может, отражать нападения части Запада. Вы найдете при этом новые возможности покрыть себя славой; и если среди стольких боев каждый день приносит смерть какого-нибудь храбреца, нужно, чтобы появлялись новые храбрецы, способные в свою очередь занять место в той немногочисленной шеренге бойцов, которая в час опасности придает всем энергию и завоевывает победу».

Эти высокопарные слова уже не могли никого обмануть, но говорились они для того, чтобы измученные легионеры, готовые уже взбунтоваться против главнокомандующего, и на этот раз покорно последовали за ним. Кроме того, приказ по армии – это исторический документ, так разве мог он допустить в нем слово «поражение»?

Обратный путь наполеоновской армии в Египет в начале лета был куда тяжелее, чем ее зимний марш в Левант. По собственному признанию Наполеона, «в июне пустыня очень сурова, она нисколько не похожа на ту же пустыню в январе; тогда все было легко, теперь все стало трудно. Песок был раскаленным, солнечные лучи – невыносимыми». Солдаты едва волочили ноги по горячим пескам. Рядом шумело море, но питьевой воды не было, и их постоянно мучила жажда. Вот как описывает ужасы возвращения в Египет Альбер Манфред: «Люди выбивались из сил, но продолжали идти; кто отставал, кто падал – погибал. Сзади, над последними рядами растянувшейся цепочки людей, кружили какие-то страшные птицы с огромным размахом крыльев, с длинной голой шеей и острым клювом; то были, верно, грифы. Они ждали, кто упадет, чтобы наброситься с пронзительным клекотом на добычу. Люди боялись этих ужасных птиц больше, чем неожиданно появлявшихся то здесь, то там на горизонте мамелюков на конях. Напрягая последние силы, солдаты старались не отрываться от колонны. И все-таки обессилевшие падали, и тогда уходящие слышали за своей спиной резкий гортанный клекот птиц-чудовищ, слетавшихся на страшную тризну. Армия таяла от чумы, от губительной жары, от переутомления. Более трети ее состава погибло».

Но эти мучения были ничто в сравнении с тем, что пришлось испытать раненым и больным. Сохранилось немало свидетельств того, что Наполеон приказал оставить безнадежно больных чумой и дать им сильные дозы опиума. Впоследствии и сам главнокомандующий подтвердил этот факт, правда, не называя количество этих обреченных: «В этом есть доля правды. Несколько солдат моей армии заболело чумой; им оставалось жить меньше суток; надо было немедленно выступить в поход; я спросил Деженетта, можно ли взять их с собой; он ответил, что это связано с риском распространить чуму в армии и к тому же не принесет никакой пользы людям, вылечить которых невозможно. Я велел ему прописать им сильную дозу опиума и прибавил, что это лучше, чем отдать их во власть турок. Он с большим достоинством возразил мне, что его дело – лечить людей, а не убивать их. Может быть, он был прав, хотя я просил его сделать для них только то, о чем сам попросил бы моих лучших друзей, окажись я в таком положении. Впоследствии я часто размышлял об этом случае с точки зрения морали, спрашивал у многих людей их мнение на этот счет, и мне думается, что, в сущности, все же лучше дать человеку закончить путь, назначенный ему судьбою, каков бы он ни был. Я пришел к этому выводу позже, видя смерть бедного моего друга Дюрока, который, когда у него на моих глазах внутренности вывалились на землю, несколько раз горячо просил меня положить конец его мучениям; я ему сказал: “Мне жаль вас, друг мой, но ничего не поделаешь; надо страдать до конца”».

А вот как вспоминал Бонапарт об этих событиях, будучи уже затворником на острове Святой Елены: «…у меня было сто человек, безнадежно больных чумой: ежели бы я их оставил, то их всех перерезали бы турки, и я спросил у врача Деженетта, нельзя ли дать им опиум для облегчения страданий: он возразил, что его долг только лечить, и раненые были оставлены. Как я и предполагал, через несколько часов все они были перерезаны». Главнокомандующий считал, что такое решение было продиктовано тогдашним положением. Своеобразной попыткой морально оправдаться можно считать его слова, сказанные уже по возвращении во Францию: «В таких обстоятельствах я приказал бы отравить собственного сына».

Что касается судьбы раненых, то мнения здесь противоречивы. Так один из участников похода (по видимости, Бурьенн) вспоминал: «Я видел, что сбрасывали с носилок изувеченных офицеров, коих приказано было нести и которые даже заплатили за этот труд деньги. Я видел, что покидали в степи изувеченных, раненых, зачумленных или даже только подозреваемых в зачумлении. Шествие освещалось горящими факелами, коими зажигали городки, местечки, деревни и покрывавшую землю богатую жатву. Вся страна пылала». Но большинство очевидцев говорят о том, что Бонапарт велел всем спешиться, а лошадей и все повозки отдать для раненых. Об этом же пишет в своей книге о великом полководце и Стендаль: «Во время отступления от Сен-Жан-д’Акр Ассалини, подавший главнокомандующему рапорт, из которого явствовало, что перевозочных средств для больных не хватает, получил приказ выехать на дорогу, захватить там всех обозных лошадей и даже отобрать лошадей у офицеров. Эта суровая мера была проведена полностью, и ни один из больных, на исцеление которых, по мнению врачей, оставалась хоть какая-нибудь надежда, не был брошен». Когда же самому Бонапарту предложили коня, он в ярости воскликнул: «Всем идти пешком! Я первым пойду!» И он действительно молча и отрешенно шел впереди колонны, погруженный в невеселые раздумья, загребая сапогами горячий песок и, казалось, не испытывая ни жажды, ни усталости. Нетрудно догадаться, о чем он думал. И тогда, и, по сути, до конца своих дней он придавал какое-то особое, фатальное значение неудаче под Акрой, ставшей по воле злого рока самой крайней восточной точкой земли, до которой ему суждено было добраться. А ведь именно эта крепость, по словам полководца, должна была стать ключевым звеном на пути продвижения французской армии в Индию: «Если бы Акка пала, мы бы быстро дошли до Евфрата, и я вступил бы в Индию и везде ввел новые порядки».

Изнурительное возвращение из Сирии длилось двадцать пять суток. Только поутру 14 июня отступающая армия увидела вдалеке высокие минареты и белые стены домов Каира.

Реванш за Абукир

Бонапарт всегда умело маскировал свои неудачи, превращая их в достижения, либо находил веские доводы в оправдание изменившихся планов. Так произошло и на сей раз. Он послал впереди себя генерала Бойе, который должен был оповестить каирские власти о возвращении победоносной французской армии. В Каир он, как и подобает победителю, вступил торжественно, через ворота Побед. Перед каирцами провели сановных пленников, пронесли бунчуки и знамена, отбитые у турок. А вот носилки с ранеными, среди которых были Ланн и Дюрок, доставили в город позже и без лишнего шума. Пользующиеся покровительством Бонапарта шейхи мечети Аль-Азхар обратились к народу с воззванием, опровергающим «ложные» слухи о поражении французов в Сирийской кампании. В нем, в частности, в числе взятых «султаном Кебиром» городов… оказалась и Акра, о которой говорилось: «Потом он разрушил стены Акры, не оставив камня на камне, и превратил их в кучу обломков, так что люди спрашивают, стоял ли когда город на этом месте…» Судя по этому воззванию, в Египет Наполеон вернулся по двум причинам (первая особенно интересна): «во-первых, чтобы сдержать обещание, данное египтянам, – возвратиться к ним через 4 месяца, а обещания суть для него священные обязательства; во-вторых, потому что, как он узнал, некоторые злодеи из числа мамелюков и арабов в его отсутствие сеяли смуту, подстрекали к волнениям…»

Однако все эти ухищрения вряд ли могли кого-то обмануть. Истинное положение вещей было весьма далеким от реального. И выглядело оно, по мнению А. Иванова, во всех отношениях не в пользу Бонапарта: «Кажется, что весь мир против него. Флот уничтожен, связь с Францией оборвана, более пяти тысяч его солдат погибли в Египте и в Сирии, а подкреплений нет. Со всех сторон ему доносят о подготовке новых восстаний, а в большой мечети Каира нашли 5 тысяч ружей, много патронов, копий и пик. Не удалось договориться ни с султаном, ни с беями (он обращался к ним неоднократно). Жена его забыла, а любовная интрига скомпрометировала. Луи покинул Египет раньше брата – еще в марте. Другие (Бертье, Клебер, Мену, Дюма) тоже просили увольнения: он отпустил одного Дюма. Провальный Сирийский поход опустошил казну Восточной армии. В штабе заговор: Бонапарта хотели схватить и доставить в Александрию договариваться с англичанами (возьмите назад свой Египет, но верните нас на родину!)».

В такой ситуации любому впору было бы прийти в отчаяние. Но только не такому энергичному и честолюбивому человеку, каким был Бонапарт. Несмотря на очевидное непринятие его мусульманским миром, он намеренно распространяет информацию о том, что якобы желает навсегда оставить свою родину и стать королем Египта. Вот что вспоминал об этом приближенный к нему мамелюк Рустам: «После этой неудачи Бонапарт часто надевал турецкие одежды и говорил, что не вернется больше во Францию, примет обрезание и станет королем Египта. Все верили, но он распространял эти слухи для того, чтобы обмануть турок. И в самом деле, дней через десять-двенадцать стало известно, что турецкая армия подошла к Абукиру. Наполеон с Мюратом сразу же отправились в Александрию, чтоб возглавить расположенное там французское войско».

В действительности же сам Бонапарт намерен был как можно скорее вернуться во Францию. Уже через неделю после вступления в Каир он отдает секретный приказ Гантому подготовить к отплытию фрегаты «Мюрион» и «Ла Карьер», а также две маленькие шебеки. Но так скоро, как ему хотелось бы, покинуть Египет он не мог. В стране по-прежнему было неспокойно: начались новые восстания, готовилось нападение и со стороны Мурад-бея. Чтобы утихомирить мятежи, Бонапарт приказал взять заложников. Но старый испытанный метод не помог: фанатики продолжали убивать французов из-за угла. Дальнейшие события были еще драматичнее. Вот что пишет о них А. Иванов: «Тогда он приказал казнить тридцать два человека по сфабрикованным на скорую руку обвинениям.

Об этом узнали в Институте. 29 июня на публичном заседании доктор Деженетт бросает вызов тирану и обвиняет его в произволе. Ранее этот мужественный человек отказался подписать документ, в котором Бонапарт хотел объяснить свое отступление из Сирии одной лишь чумой. Деженетту все сошло с рук, но атмосфера накалилась до предела.

Доктор прав – Бонапарт стал настоящим тираном. Он не просто живет на сеете^[2]. Он правит всем, к чему прикасается. Неспроста он все знает про королей и князей – сколько у них людей, войск, доходов. Ведь он намерен пользоваться всем этим. Его Италия, его Египет. Скоро и Франция станет его женщиной.

И горе тому, кто встанет на пути!»

Но главная причина, по которой Бонапарту невозможно было немедленно вернуться во Францию, заключалась не в необходимости подавления мятежей – с этим могли справиться и его помощники-генералы, а в том, что слишком близко от Каира курсировали английские суда, проскользнуть мимо которых было сложно. А вскоре появилась еще одна угроза: 11 июля турецкий флот, сопровождаемый английской эскадрой Сиднея Смита, бросил якорь в печально известной Абукирской бухте. На этих судах сюда прибыло 15 тысяч (по другим данным – 25 тысяч) янычар Родосской армии во главе с Мустафой-паши. Они с ходу заняли французские батареи и обложили форт Абукир.

Узнав о неприятельском десанте, Наполеон немедленно приступил к сосредоточению своей армии в одном лагере – у Рахмании. По его расчетам, она должна была составить до 20 тысяч человек пехоты и 3 тысяч кавалерии, находящихся под прикрытием 60 орудий. 19 июля, пройдя по июльскому пеклу 150 километров по пустыне от Каира до Александрии, армия вместе со штабом главнокомандующего прибыли в Рахманию. Здесь Бонапарта ждала плохая новость: тремя днями раньше Мустафа-паша овладел фортом Абукир.

Заняв позиции на холмах Колодезь и Шейх, турецкие войска несколько дней не начинали активных действий. Бонапарт тут же воспользовался этой пассивностью и перешел в контрнаступление. Его войска направились к Абукиру 25 июля, еще до рассвета. В авангарде находилось 2300 человек пехоты и кавалерии под командой Мюрата. Правым флангом численностью 2700 человек командовал генерал Ланн, генералу Даву во главе 300 всадников было поручено охранять коммуникации между французской армией и Александрией, а 2400 бойцов с 6 пушками, находившиеся в распоряжении Ланюсса, составляли резерв.

Чтобы обезвредить правый фланг французов, турки ввели в озеро Мадия 12 канонерских лодок, которые стали обстреливать их прямо на марше. В перестрелку ввязалась французская 8-орудийная береговая батарея, и канонерки, боясь оказаться запертыми в акватории, ушли. К полудню обе армии встали друг против друга. Турецкие силы были разделены на три линии: первая в 9 тысяч человек, состоящая из трех отрядов, расположилась на холмах Шейх и Колодезь и в предместье Абукира, вторая численностью в 8 тысяч человек – на холме Везирь, в самом форте и деревне Абукир, где находился лагерь Мустафы-паши и несколько английских офицеров во главе с Сиднеем Смитом, был сосредоточен резерв из 5 тысяч человек.

Два часа оба войска стояли в ожидании. А затем Бонапарт обратился к своим солдатам с призывом: «Англия заставляет нас совершать подвиги, и мы их совершим!» Поскольку фланги турецких линий прикрывали своим огнем канонерские лодки и 30 полевых орудий, генерал Сонжис выдвинул против них батареи тяжелой артиллерии. Между ними завязалась артиллерийская дуэль, в результате которой канонерки вынуждены были отойти. После этого французы развернулись в боевой порядок: в центре – кавалерия, на левом фланге – бригада Дэстена, на правом – дивизия Ланна, а дивизия Ланюсса – во второй линии. Первыми в бой вступили две кавалерийские колонны генерала Мюрата: одна направилась в промежуток между холмами Колодезь и Везирь, вторая – в обход холма Шейх. Одновременно в атаку на турков пошла пехота. Поначалу те вели сильный стрелковый огонь и держались очень стойко, но когда гранаты и ядра легких орудий стали поражать турецкие позиции сзади, встревожились за свои пути отступления и потеряли выдержку. Воспользовавшись этим, Ланн и Дэстен со своими войсками быстро взобрались на холмы. Турки бросились вниз, в долину, но там их ждала кавалерия Мюрата, которая прижала их к морю. Преследуемые картечью, ружейным огнем и кавалерией, они в отчаянии бросались в волны, чтобы вплавь достичь своих судов. Но удалось это очень немногим: на следующий день море выбросило тысячи тюрбанов.

На помощь флангам двинулся вперед центр первой турецкой линии, но этот маневр, оказался запоздалым, и, по определению Наполеона, «неосторожным». Его реакция на оплошность турецкого командования была молниеносной. Вот как описывает последующие события В. В. Бешанов: «Мгновенно эскадроны Мюрата охватили турок с обоих флангов, выходя им в тыл, а пехота Ланюсса атаковала с фронта батальонными колоннами. Через короткий промежуток времени центр турецкой армии был окружен, смят и разгромлен. Турки снова, не имея путей к отходу, разбежались вправо и влево по обе стороны полуострова, и вскоре тысячи тюрбанов закачались на волнах. Первая линия турецкой обороны была практически полностью уничтожена. Наполеон с гордостью вспоминал об этом успехе: “Что может сделать пехота без порядка, без дисциплины, без тактики! Сражение продолжалось всего час, а 8000 человек уже погибли; 5400 утонули, 1400 были убиты и ранены, 1200 сдались в плен; в руки победителей попали 18 пушек, 50 знамен”».

После рекогносцировки второй линии турецкой армии, найдя ее позиции неприступными, Бонапарт поначалу решил пока остановиться на достигнутом. Но после осмотра берега у него возник план новой дерзкой операции. На небольшом мысу была установлена артиллерийская батарея, которая смогла обстреливать с тыла весь правый фланг противника. Ее огонь вынудил турок отвести назад свой левый фланг. В образовавшийся между ним и морем коридор в 400 метров шириной Мюрат бросил своих 600 всадников. Тем временем Ланюсс и Дэстен открыли сильный огонь по центру и правому флангу второй линии турок. Вскоре они заняли редут, а кавалерия опять прижала остатки неприятеля к морю.

Оставалось расправиться с резервом Мустафы – паши. Для этого Ланн со своей дивизией двинулся на деревню Абукир и атаковал его лагерь. Вот как описывает В. Бешанов подробности этой атаки: «На узкой полоске суши началось столпотворение и резня. Мустафа-паша с телохранителями совершал чудеса храбрости; он был тяжело ранен Мюратом, которого, в свою очередь, ранил в голову из пистолета. Наконец паша сдался в плен с тысячей своих воинов. Остальные бросились в море. Сидней Смит, едва избежав плена, с трудом добрался до своей шлюпки. Три бунчука (знак власти) паши, 100 знамен, 32 полевых орудия, все обозы достались французам. Победа была полной и сокрушительной. После битвы восхищенный Мюрат обнял Бонапарта и признался: “Генерал, вы велики, как мир, но мир слишком мал для вас!”».

Теперь необходимо было освободить от неприятеля Абукирскую цитадель. Там заперлись около 4 тысяч турецких солдат во главе с сыном Мустафы-паши. Все попытки французов выбить их оттуда успеха не имели. Даже когда паша написал сыну письмо с приказом сдаться, тот продолжал держать оборону. Бонапарт не стал дожидаться штурма форта: поручив Ланну вести осаду, он уехал в Александрию. Вскоре осажденные были вынуждены сдаться.

Эта победа под Абукиром стала для Наполеона долгожданным реваншем за разгром французской флотилии. Его потери в Абукирском сражении были минимальными: 200 человек убитыми и 550 ранеными. А вот турки потеряли здесь почти всю свою армию. Когда французы вошли в форт, весь его внутренний двор оказался заваленным трупами и телами умирающих. Впоследствии, вспоминая об Абукирском сражении, Бонапарт писал: «Эта битва – одна из прекраснейших, какие я только видел: от всей высадившейся неприятельской армии не спасся ни один человек». Однако эта столь блистательная победа оказалась для него последней в Египетской кампании. Вести, приходящие из Европы, делали его дальнейшее пребывание в Египте не только не целесообразным, но и гибельным…

Несбывшиеся мечты об Иерусалиме и Индии, или дорога домой

Первые вести о событиях в Европе Бонапарт получил во время переговоров с Мустафа-пашой. Тот сообщил о том, что пока Наполеон завоевывал Египет, Австрия, Англия, Россия и Неаполитанское королевство возобновили войну против Франции, в ходе которой французские армии всюду были разбиты. А из английских и немецких газет главнокомандующий узнал о том, что австрийские и российские войска разгромили генерала Журдана на Дунае, Шерера – на реке Адидже, Моро – на Адде и только Массена с трудом удерживался в горах Швейцарии. В самой Франции было неспокойно: разбои, смута, полное расстройство. Характеризуя внутриполитическое положение в стране, А. Манфред писал: «Военные поражения осенью 1799 года сделали лишь явным, как бы озарили зловещим светом проигранных битв и пожарищ то, что осознавалось ранее: глубокий, неизлечимый недуг, полное разложение режима. Откуда шла опасность? Феликс Лепелетье на заседании Клуба якобинцев в термидоре VII года утверждал, что защитников Республики душат две фракции: “С одной стороны, воры, с другой – изменники, предавшие родину европейским королям”. Это определение вряд ли было исчерпывающим и точным. Кризис был глубже. Сама ткань, казалось, начинала расползаться. Государственная власть обнаруживала полную несостоятельность, она оказалась неспособной функционировать».

Директория, слабая, растерянная и ненавистная большинству, теряла прежние завоевания Республики одно за другим. И Бонапарт, давно принявший решение о возвращении во Францию, понял, что настал самый подходящий для этого момент: «Негодяи! Италия потеряна! Все плоды моих побед потеряны! Мне нужно ехать!» В годину самоуничтожения и растерянности именно он может и должен стать спасителем страны. Впоследствии на острове Святой Елены опальный император говорил о том, что «понял, что при виде его все переменится… ему будет легко стать во главе Республики; он был полон решимости, по прибытии в Париж, придать ей новую форму и удовлетворить общественное мнение нации». По всей видимости, Бонапарт в создавшейся ситуации видел для себя возможность прийти к власти, и под влиянием таких мыслей решение оставить Египет и свою армию была принята Бонапартом бесповоротно. Он хорошо осознавал, что, несмотря на победу, одержанную под Абукиром, планы колонизации Египта провалились, а сам он, не имея флота и подкреплений, остался отрезанным от метрополии. Рано или поздно все поймут, что его армия приближается к катастрофе, которую можно лишь отсрочить, но которой нельзя избежать. Так пусть это случится уже в его отсутствие. По словам В. Бешанова, великий полководец решил действовать, руководствуясь принципом: если невозможно спасти проигранную кампанию, то «спасти самого себя, бежать от унижения, хотя и с риском, было реально».

Конечно, как главнокомандующий он не мог сказать обо всем этом своим солдатам. Для них в оправдание своих действий он приводил самые благовидные причины, главная из которых заключалась в том, что он должен был – ни много ни мало – спасти Францию! Его последний приказ по армии был коротким и сухим: «Солдаты, известия, полученные из Европы, побудили меня уехать во Францию. Я оставляю командующим армией генерала Клебера. Вы скоро получите вести обо мне. Мне горько покидать солдат, которых я люблю, но это отсутствие будет только временным. Начальник, которого я оставляю вам, пользуется доверием правительства и моим». Обещая вернуться к оставляемой им в Египте армии, Бонапарт, конечно же, лукавил. Но посвящать в свои подлинные планы он никого не собирался.

Неправдой было и то, что французское правительство якобы разрешило генералу вернуться на родину. На его письмо с просьбой об этом Директория даже не ответила.

А без приказа свыше он, как офицер, не имел права покидать свой пост, ибо такой поступок мог быть расценен как дезертирство. Однако великий полководец и здесь вышел сухим из воды. Вот что писал он по этому поводу в своих воспоминаниях^[3]: «В том, что он имеет полное право покинуть армию, герой не сомневается: “Ему была предоставлена от правительства свобода действий, как в отношении мальтийских дел, так и в отношении египетских и сирийских, равно как и константинопольских и индийских. Он имел право назначать на любые должности и даже избрать себе преемника, а самому вернуться во Францию тогда и так, как он пожелает. Он был снабжен необходимыми полномочиями (с соблюдением всех форм и приложением государственной печати) – для заключения договоров с Портой, Россией, различными индийскими государствами и африканскими владетелями. В дальнейшем его присутствие являлось столь же бесполезным на Востоке, сколь оно было необходимо на Западе: все говорило, что момент, назначенный судьбой, настал!”».

Поскольку с генералом Клебером, назначенным им новым главнокомандующим, отношения у Бонапарта были натянутые, он отказался от личной встречи с преемником, оставив ему запечатанное письмо с инструкциями. По словам А. Иванова, для него «Наполеон продиктовал три записки о положении дел и своих планах, в которых изложил принципы управления Египтом: араб – враг турок и мамелюков; нужно “убедить мусульман в том, что мы любим Коран и уважаем пророка”; Мурад-бея и Ибрагим-бея можно сделать союзниками французов, возведя их в княжеское достоинство, а других беев – произведя в генералы и вернув их владения…». Но Бонапарт сам не верит в возможность такого союза с мусульманами, свидетельством чего может служить такое распоряжение

Клеберу: «Если же вследствие неисчислимых непредвиденных обстоятельств все усилия окажутся безрезультатными и вы до мая месяца не получите ни помощи, ни известий из Франции, и если, несмотря на все принятые меры, чума будет продолжаться и унесет более полутора тысяч человек… вы будете вправе заключить мир с Оттоманской Портой, даже если главным условием его будет эвакуация Египта». Следовательно, Бонапарт хорошо понимал, чем, скорее всего, закончится его египетская авантюра. Отсюда возникает вполне закономерный вопрос, задаваемый А. Манфредом: «Если надо соглашаться на эвакуацию Египта, то зачем было начинать войну в Египте, к чему все эти жертвы?»

Дав Клеберу полномочия заключить мир с Портой на условиях эвакуации Египта, Бонапарт тут же выразил надежду на улучшение отношений с турками, которые «хорошо знают, что нас интересует не их территория, а Индия; что мы не стремимся унизить на берегах Нила полумесяц, а преследуем там английского леопарда».

Самого же Бонапарта ни Индия, ни Иерусалим уже не интересовали – они так и остались его несбывшимися мечтами. 23 августа 1799 года, ни с кем не попрощавшись, оставив Клеберу, помимо конверта с инструкциями, долг в семь миллионов франков, он отплыл из Египта на борту фрегата «Мюирер» в сопровождении своих ближайших сподвижников: Бертье, Монжа, Бертолле, Евгения Богарне, Бурьенна, Ланна, Мюрата, Дюрока, Андреосси, Давал етга, Бессьера, Мармона и др. «Трезво взвешивая все обстоятельства, снова и снова проверяя всю информацию о дислокации английских кораблей, о порядке патрулирования их вдоль берегов, – писал А. Манфред, – Бонапарт убеждался в том, что шансы любого французского корабля пройти незамеченным бесконечно малы, ничтожны, не больше одного из ста. Попасть в плен к англичанам ни в малой мере не соответствовало намерениям Бонапарта; в любом варианте это означало бы для него гибель, конец… И все-таки он должен был идти на риск».

Вместе с другим фрегатом венецианской постройки «Мюирер» буквально крался по морю, часто останавливаясь при малейшей угрозе со стороны англичан. Адмиралу Гантому, по словам А. Манфреда, были «даны жесткие директивы: уклоняться от всех обычных морских путей, держаться ближе к африканскому берегу. Днем не двигаться, не привлекать внимания; продвигаться вперед только ночью, под покровом темноты или тумана». Правда, англичане все же увидели эти суда, но, по счастливой случайности, приняли их за рыбацкие шхуны. Бонапарт хорошо понимал, что в случае их обнаружения неприятелем остается только один выход: самим взорвать свои корабли. Эту задачу он возложил на бывшего якобинца Монжа. И когда через несколько дней навстречу беглецам попался корабль, который они поначалу приняли за английский, тот послушно занял позицию у порохового погреба. Но все обошлось, а вскоре на горизонте появился до боли знакомый Бонапарту остров – его родная Корсика.

Последнее испытание выпало на их долю на подходе к Тулону. Вот как описал его в своих воспоминаниях мамелюк Рустам: «Примерно в семи милях от Тулона на горизонте показались семь английских кораблей. Адмирал Гантом приказал занять оборонительные позиции и в то же время специально для Бонапарта велел спустить в море шлюпку и незаметно привязать к военному кораблю. На всякий экстренный случай.

Англичане даже с такой дали начали обстрел наших кораблей. Гантом понял, что в Тулон зайти нам не удастся, велел переменить курс и направиться к Провансу, во Фрежюс. Порт этот был недалеко, уже виднелся берег, так что очень скоро мы дошли до пристани. Англичане проплыли мимо нас, несколько раз стрельнули из пушек, но мы уже не боялись их – береговая артиллерия защищала нас».

Они плыли из Египта сорок семь дней – целую жизнь – пока, наконец, 9 октября 1799 года снова не оказались в том самом месте, из которого отправились на покорение Востока чуть менее полутора лет тому назад. И хотя создать там свою империю Бонапарту не удалось и египетская кампания оказалась не чем иным, как экзотической авантюрой, он с обезоруживающей простотой и без всякого стеснения рисует перед парижанами радужную картинку своих завоеваний: «Он отплыл из Тулона 19 мая 1798 года. Следовательно, он находился вне Европы 16 месяцев и 20 дней. За этот короткий срок он овладел Мальтой, завоевал Нижний и Верхний Египет; уничтожил две турецкие армии; захватил их командующего, обоз, полевую артиллерию; опустошил Палестину и Галилею и заложил прочный фундамент великолепнейшей колонии. Он привел науки и искусства к их колыбели». Кстати, точно так же позднее Бонапарт будет говорить и о гибельной для французской армии кампании 1812 года: «Я разбил русских во всех пунктах». Еще позже он с такой же интонацией скажет о Лейпцигской битве, в которой окончательно потеряет Европу: «Французская армия вышла победительницею». Все это расходилось с реальностью, но ему почему-то верили. Уж очень убедительным был его рассказ о далекой стране, о которой европейцы знали лишь понаслышке. «Египет, – писал Бонапарт правительству, – огражден от любого вторжения и полностью принадлежит нам!.. Газеты я получил лишь в конце июля и тотчас вышел в море. Об опасности и не думал, мое место было там, где мое присутствие казалось мне наиболее необходимым. Это чувство заставило бы меня обойтись и без фрегата и, завернувшись в плащ, лечь на дно первой попавшейся лодки. Я оставил Египет в надежных руках генерала Клебера. Когда я уезжал, вся страна была залита водой: Нил никогда не был так прекрасен за последние пятьдесят лет».

Не удивительно, что под влиянием таких заявлений Директория, поначалу удивленная появлением дезертира, вскоре устроила пышный банкет в честь «празднования успеха в Египте». Описывая это торжество, А. Иванов отмечал: «Храм Победы (бывшая церковь Сен-Сюльпис) был великолепно украшен. Висели знамена побежденных врагов – к этому времени Массена уже разбил Корсакова и прогнал Суворова.

Председатель Совета старейшин сидел в центре стола, справа от него – Президент Директории, слева – генерал Моро, затем Председатель Совета пятисот, затем Бонапарт.

На обеде не было ни женщин, ни наблюдателей, но лишь 750 суровых государственных мужей».

А уже в ноябре 1799 года и Директория, и Совет старейшин, и Совет пятисот будут вычеркнуты из истории Французской Республики в результате государственного переворота, совершенного под руководством Наполеона, а сам он 24 декабря станет Первым консулом Франции. Ни о каком возвращении к оставленной им в Египте армии не могло быть и речи. Да и возвращаться было уже не к кому: 15 сентября 1801 года после подписания мира между Англией и Францией последний французский солдат покинул эту страну. Египетская авантюра бесславно закончилась. Но и после этого, как пишет А. Иванов, «Первый консул изучал возможности нового вторжения в Африку и Азию. В конце 1802 года он посылает на Ближний Восток генерала Себастиани с официальным поручением – восстановить торговые связи с турецкими гаванями и с тайным – восстановить отношения с Портой. Миссия не привела к ощутимым результатам».

Египетский поход Бонапарта, продиктованный англо-французским соперничеством, принес немало несчастий как арабскому миру, так и самим французам. Победы, одержанные им над мамелюками, не стали для египтян «освобождением от поработителей», а самой Франции стоили многочисленных жертв. Единственным положительным моментом можно считать привнесение в страны Востока духа новой Европы, а также огромную исследовательскую работу, проделанную французскими учеными по изучению египетских древностей. Правда, многие из них, включая и Розеттский камень, пришлось уступить англичанам после их воцарения в Египте. Они продержали в руках эту страну 70 лет, но даже и во время английской оккупации Каир приобретал черты французского, а не английского города, и господствовали в нем вкусы не английского «среднего класса», а французской буржуазии. А битва, проигранная в конце XVIII века генералом в мантии академика, спустя два десятилетия будет выиграна скромным египтологом Жаном Франсуа Шампольоном…

Незадачливый «виновник» трафальгарской катастрофы

Трафальгар – незаживающая рана в сердцах французов

Сражение объединенного франко-испанского флота с английской эскадрой у мыса Трафальгар 21 октября 1805 года – одно из величайших событий мировой военно-морской истории и подлинный триумф британского флотоводческого искусства. В ходе этой исторической битвы английская эскадра под командованием вице-адмирала Горацио Нельсона разгромила франко-испанский флот, возглавляемый французским адмиралом Пьером Шарлем Вильневом.

В морском сражении Франция и Испания потеряли двадцать два корабля, в то время как Великобритания – ни одного. Во время битвы при Трафальгаре командующий английским флотом Г. Нельсон, чьи личная отвага и искусство флотоводца сыграли решающую роль в сражении, а его имя стало символом военно-морской мощи Великобритании, погиб. Будущий король Георг IV, который в молодости служил с Нельсоном, писал: «Одно только его имя говорило за себя. “Нельсон” и “победа” были для нас равнозначны, а в сердца врагов его имя вселяло страх и смятение». Трафальгарское сражение, являясь частью войны третьей коалиции^[4] и главным морским противостоянием XIX века, знаменито также тем, что стало одной из последних великих битв эпохи парусного флота. Но для трех народов, морские силы которых встретились в решающей схватке у испанского берега в Атлантическом океане, эта битва имеет разное значение. Для англичан Трафальгар – это триумфальная победа, которая принесла Англии больше столетия безраздельного мирового господства на морях. После нее страна стала полновластной хозяйкой океанов. Британский флот стал своеобразным гарантом безопасности островной торговой империи, так как обладал возможностями для нанесения ощутимых ударов по континентальным государствам Европы. Англия доказала свою решимость бороться до победного конца и продемонстрировала всему миру влияние морской мощи, которая не только защитила Британские острова, но и сыграла важнейшую роль в разгроме Наполеоновской империи. После поражения при Трафальгаре Наполеон Бонапарт оставил свой план нападения на южную часть Англии и начал войну против двух других главных сил Европы: России и Австрии. Какая-либо конкуренция с Великобританией на море была признана невозможной – сначала Наполеоном, а затем – и правителями других государств. Наряду с битвой при Ватерлоо, Трафальгар стал знаковым событием, завершившим длительный англо-французский конфликт, который получил название Вторая Столетняя война.

Для испанцев же Трафальгарское сражение было и остается горьким поражением. Кроме всего прочего, битва ознаменовала начало заката владычества Испанской империи в Южной Америке. «Гибель таких капитанов, как Фредерико Гравина, Чуррука и Алькала Гальяно, была невосполнима, – утверждает испанский военно-морской историк Хосе Гонзалес-Аллер. – Мы потеряли надежду снова стать великой морской державой».

Еще более катастрофичным поражение в знаменитом сражении оказалось для Франции. В сердце французов Трафальгар до сих пор остается глубокой, незаживающей раной; бесполезной жертвой, принесенной отчаявшимся адмиралом Вильневом, которого Наполеон не без основания прямо упрекал в крушении своих планов. Говоря впоследствии об итогах Трафальгарской битвы, он сокрушался, что не сумел найти на пост главнокомандующего

морскими силами талантливого военачальника: «Я никогда не переставал искать человека, способного к морскому делу, однако же все усилия мои остались тщетными, и я не мог никаким образом найти такого человека. В этом роде службы есть такие особенности, такая техника, что все мои усилия не удавались… Встреть я кого-нибудь, кто бы сумел отгадать и привести в исполнение мои мысли, чего бы мы с ним ни сделали! Но во все продолжение моего царствования у меня не нашлось гениального моряка».

Несколько месяцев спустя после сражения адмирал Пьер Шарль Вильнев, которого обвиняли в поражении Объединенного флота, погиб в городе Ренн в Бретани от ножевых ранений. Обстоятельства его смерти так и остались невыясненными: по одной версии, не выдержав позора, вице-адмирал покончил с собой, согласно другой – Вильнева убили, отомстив таким образом за проигранное сражение. Но только ли французский флотоводец был виноват в исходе Трафальгарского сражения? И могла ли Франция избежать катастрофических последствий этой битвы? На эти вопросы историки до сих пор не могут дать однозначного ответа. Но, так или иначе, вся история и предыстория знаменитого сражения является красноречивым свидетельством пагубных последствий, к которым приводят национальное тщеславие и политический авантюризм. И упрекнуть в этом можно скорее не в меру амбициозного и честолюбивого Наполеона, нежели его нерешительного, хотя и добросовестного, знающего морское дело флотоводца.

Амьенский мир, или «война без войны»

Как известно, непрекращающееся противостояние шло между Великобританией и Францией в течение всего XVIII века. Точнее, это была целая череда войн. Первой стала война Аугсбургской лиги (1688–1697), затем последовали войны за Испанское (1701–1714) и за Австрийское наследства (1740–1748), Семилетняя война (1756–1763),

война за независимость США (1775–1783). Причиной этих постоянных конфликтов стало обоюдное стремление Великобритании и Франции к господству в Европе, а также к созданию колониальных империй в остальных частях света, прежде всего в Северной Америке и Индии. Кульминацией Второй Столетней войны стали наполеоновские войны (1800–1815). Никогда прежде и никогда позднее борьба Англии и Франции не достигала такого накала, как в этот период. В 1805 году главной наземной силой Европы была армия Первой Французской империи под командованием Наполеона; на море такой силой был королевский Военно-морской флот Великобритании.

В марте 1802 года Англия и Франция заключили в Амьене мирный договор, завершивший войну 1800–1802 годов между этими странами и распад второй антифранцузской коалиции. Однако для Великобритании Амьенский договор был невыгодным, поскольку, согласно его условиям, она отказывалась от всех своих завоеваний и обязалась возвратить союзникам все захваченные ею колонии, оставляя за собой лишь острова Тринидад и Цейлон. Кроме того, заключение этого договора не разрешило противоречий между Англией и Францией. Британская империя, которая в начале XIX столетия владела на Среднем Востоке и в Индии, стремилась захватить французские колонии и установить безраздельное господство в Европе. Поэтому мир не мог быть длительным. Заключая договор, обе стороны действовали неискренне, рассматривая его лишь как краткое перемирие, и готовились к продолжению борьбы. Недаром два года, прошедшие с момента его заключения, в Европе называли «войной без войны». Первой собрала достаточные силы для возобновления боевых действий Англия. В мае 1803 года, как и ожидалось, она снова объявила войну Франции.

К началу нового военного конфликта положение Великобритании укрепилось. За годы предшествовавшей войны и короткого перемирия британская морская мощь выросла неимоверно: только за восемь военных лет морские силы Британии увеличились с 135 линейных кораблей и 133 фрегатов до 202 и 277 соответственно (во Франции же, напротив, число таких кораблей уменьшилось с 80 и 66 до 39 и 35). Такому росту Британского флота в немалой степени способствовали 50 линейных кораблей, захваченных у Франции и ее союзников за время предшествующих военных действий. А между тем, число 50 было еще далеко от общего итога потерь союзных держав, потому что Франция лишилась 55 кораблей, Голландия ^18, Испания – 10 и Дания – 2. В сравнении с этими 85 линейными кораблями, захваченными или истребленными, жертвы Англии были гораздо менее ощутимы. С 1793-го по 1802 год Британский флот лишился не более 20 кораблей, причем из них только пять достались неприятелю, остальные же 15 стали жертвами различных несчастных случаев.

В декабре 1804 года на стороне французов неожиданно выступила Испания, объявившая Великобритании войну.

5 января 1805 года в Париже был подписан, а 18 числа того же месяца ратифицирован в Мадриде ее новый союзный договор с Францией. Согласно его условиям, Испания обязалась предоставить Франции к 21 марта свой достаточно сильный флот, то есть, по крайней мере, 25 линейных кораблей и 11 фрегатов. Пришвартованные в Картахене, Кадисе и Ферроле, эти суда должны были действовать совместно с французскими эскадрами. При этом военное управление всеми союзными силами было вверено Наполеону. Ситуация становилась весьма серьезной.

Неудавшийся план Наполеона

Прочность наполеоновского режима во многом зависела от успешной внешней политики и военных побед. Можно почти наверняка утверждать, что без этих побед Наполеон Бонапарт никогда бы не достиг вершины могущества и не удержался на ней. Армия, наряду с бюрократией и полицией, составляла важнейшую опору диктатуры, и чтобы иметь ее безусловную поддержку, нужно было вести ее от победы к победе. Победоносные войны давали Франции новые территории, богатство, расширяли сферу ее политического и экономического влияния. Поэтому с полным основанием Наполеон заявлял: «Победа даст мне возможность, как хозяину, осуществить все, что я захочу». Одержимый идеей мирового господства, он больше всего хотел одолеть своего главного противника – Англию. После провала плана ее сокрушения путем захвата британских колоний на Среднем Востоке и в Индии, Наполеон, принявший 2 декабря 1804 года титул императора Франции, изменил свой план борьбы против этой страны. На этот раз он решил нанести главный удар непосредственно по Англии путем вторжения своих войск на Британские острова. Осуществление наполеоновского плана высадки на Британских островах должно было разрубить одним решительным ударом сложный узел, завязанный продолжительной англо-французской войной. Оно должно было разрешить вопрос о соревновании двух держав, одна из которых владела лучшей в Европе армией и держала в своих руках все европейское побережье – от Копенгагена до Венеции, а другая обладала лучшим в Европе флотом, позволившим ей сохранять господство на море и блокировать порты европейского материка.

Наполеоном двигала не только жажда новых побед, но и осознание того, что Англия являлась самым главным и непримиримым врагом Франции. Он понимал, что благодаря своей великолепно налаженной дипломатии и богатым финансам Великобритания будет непрерывно натравливать на Францию все новых противников. Чтобы пресечь это, Бонапарт решил организовать прямое военное столкновение с Англией. Он неоднократно заявлял своим адмиралам, что ему нужно «даже не три, а два дня, даже всего один день спокойствия на Ла-Манше, безопасности от бурь и от британского флота, чтобы высадиться в Англии», и уверял их, что, «если вы сделаете меня на три дня хозяином Па-де-Кале…, то с Божьей помощью я положу конец судьбам и существованию Англии». И более того: «Овладев на сутки проливом, мы овладеем миром», – говорил он. Это предприятие было, несомненно, самой желанной мечтой Наполеона. «Высадить на британский берег корпус войск, достаточно сильный, чтобы овладеть каким-нибудь из главных приморских городов, было бы игрушкой для флотилии. Но покоритель Египта и Италии лелеял другие замыслы; он уже не довольствовался тем, чтобы напугать Англию: ему хотелось ее покорить», – писал Пьер Жюльен-де-ла-Гравьер Рош в своей книге «Война на море. Эпоха Нельсона». Как известно, эту мечту о покорении Туманного Альбиона он вынашивал еще до Египетского похода. «План вторжения, – справедливо заметил О. Уорнер, – занимал мысли Наполеона, по крайней мере с 1798 года, когда он не надолго приезжал в Дюнкерк и на побережье Фламандии».

Интересно, что все попытки вторгнуться на Британские острова были объединены одним и тем же стратегическим замыслом, одним и тем же оперативным направлением и, что особенно характерно, сходными техническими средствами осуществления. Это единство замысла и исполнения не было случайным. Оно подсказывалось необходимостью выбрать кратчайший путь вторжения и осуществить его при помощи средств, наиболее соответствующих особенностям Ла-Манша: изменчивости его течений, направлению попутных ветров и небольшим расстоянием между берегами канала. Поэтому, как когда-то Юлий Цезарь, Наполеон Бонапарт выбрал те же исходные базы для своих походов на острова и совершил или намеревался совершать их при помощи похожих транспортных средств.

Но экспедиция через Ла-Манш, задуманная Наполеоном еще в 1798 году, сначала не имела столь грандиозных масштабов. Наполеон просто следовал военным традициям, выработанным еще до него многочисленными англо-французскими войнами. Идея нанесения Англии удара «на флангах» – в Голландии или в Египте – отвлекла его. Однако Наполеон вернулся к своему плану сразу после того, как «фланговая» операция против Египта потерпела неудачу. Теперь его план за короткий срок обещал превратиться в грандиозное предприятие, до сих пор поражающее военных стратегов своим размахом и оригинальностью замысла.

Наполеон выстроил сложную комбинацию, которая по смелости и грандиозности могла соперничать с Маренгской и Аустерлицкой кампаниями и которая разрешилась в Трафальгаре. В 1804 году он разработал рискованный, но, похоже, единственный план, который давал ему шансы на победу. Располагая остатками морских сил Испании и Голландии, Наполеон намеревался собрать все имеющиеся у него корабли, чтобы на короткий срок создать в Ла-Манше значительный перевес сил, подавить английский береговой флот и успеть произвести за это время десантную высадку. Французский полководец намеревался перебросить через Ла-Манш почти 120-тысячную армию с кавалерией, артиллерией, обозом, большим запасом снарядов и продовольствия, со всем тем, что должно было сделать десантную армию независимой от сообщений с материком. Э. Дебриер, автор трехтомной монографии о проектах и попытках высадки на Британские острова, приводит полный список материальной части французской экспедиционной армии, подписанный Наполеоном в сентябре 1803 года. Согласно ему, через Ла-Манш должны были быть перевезены: 432 полевых орудия, 86400 пушечных зарядов, 32837 запасных ружей, 13900000 патронов, 7094 лошади, 88 повозок пехотного патронного парка, 88 фургонов, 176 обозных повозок. Столь огромная материальная часть ложилась тяжелой обузой на армию вторжения, что противоречило, казалось бы, главному условию, обеспечивающему успех десанта; но это было вынужденным мероприятием, поскольку Наполеон не мог рассчитывать на то, что пути сообщения с материком останутся в его руках.

Благодаря гениальным способностям великого полководца и новейшим достижениям военной мысли, на которых строилась его армия, успех военных действий на суше явно должен был быть на стороне Франции. К тому же Англия почти не имела сухопутных войск и не смогла бы дать противнику серьезный отпор. Одна крупная десантная кампания должна была навсегда уничтожить самого опасного врага Франции. Именно так рассуждал всецело поглощенный своими приготовлениями к высадке на Британские острова Наполеон, когда стягивал к проливу Па-де-Кале, в районе городка Булонь, который с давних времен играл роль плацдарма для вторжения, значительные военные силы. К середине 1805 года количество переброшенных сюда солдат достигло 180 тысяч человек. Все они проходили усиленную подготовку. Роты были расписаны по судам и знали порядок посадки. Бонапарт полагал, что его флотилия, вооруженная тремя тысячами орудий большого калибра, будет в состоянии сама проложить себе дорогу сквозь английские эскадры. Для этого нужно было только дождаться благоприятных обстоятельств: день штиля или день тумана – и дело сделано.

Наполеон намеревался тайно провести к Па-де-Кале все имеющиеся в распоряжении Франции суда. С возобновления войны до самого кануна Трафальгарской битвы все события сосредотачивались вокруг этой цели. «Это драма, медленно развивающаяся: видно как она завязывается, растет, на один миг приближается, по-видимому, к благополучному результату, и кончается – катастрофой», – писал об этом в своем труде Пьер Жюльен-де-ла-Гравьер Рош.

Для осуществления плана, разработанного Наполеоном, каждый из имеющихся в распоряжении Франции флотов должен был использовать ситуацию, когда ветер способствовал бы ему, но был бы неблагоприятен британцам, и вырваться из английской блокады, в которой уже на протяжении долгого времени находились корабли французов и их союзников. В дальнейшем флоты должны были совершить обманный маневр в сторону Карибских островов, чтобы запутать англичан, а затем вернуться к французскому Бресту. Дальнейшая операция имела два варианта предполагаемых событий: идти на прямой прорыв через Ла-Манш или обманным маневром вокруг Британии зайти к Голландии, где пополнить силы за счет местного флота (объединенные силы насчитывали бы 62 корабля), и только затем вести бой за проливы. План был полностью проработан и уже готов к осуществлению, когда в августе 1804 года умер вице-адмирал Левассор де Латуш-Тревилль – единственный талантливый французский флотоводец. Об этом человеке Пьер Жюльен-де-ла-Гравьер Рош писал: «Со своим деятельным умом и настойчивым характером Латуш-Тревилль был именно тот человек, который был необходим, чтобы пробудить французский флот из оцепенения, в которое повергли его последние несчастья. Пятидесяти девяти лет от роду, снедаемый лихорадкой, полученной на Сан-Доминго, Латуш был еще исполнен энергии, какой могла бы похвалиться самая цветущая молодость. Это была уже четвертая его война, потому что он начал свою карьеру под командой адмирала Конфлана, имел три частных сражения в Войну за независимость Америки, а в 1792 году под Неаполем и Каллиари с достоинством показывал трехцветный флаг, пред которым так ревностно желал унизить гордость Англии».

Лучшего офицера французского флота временно заменили молодым начальником, 34-летним контр-адмиралом Пьером Дюмануаром. Однако Наполеон желал видеть на таком важном посту более опытного и надежного человека и продолжал рассматривать другие кандидатуры. Операция по вторжению в Англию была задержана почти на полгода, пока Наполеон выбирал более достойную замену скончавшемуся Латуш-Тревиллю из оставшихся военачальников – Евстафия Брюи, Пьера Вильнева и Шевалье Росильи. В конце концов он остановил свой выбор на контр – адмирале Пьере Шарле Вильневе (1763–1806), отличившемся в свое время блестящей защитой Мальты. Вместе с тем надо сказать, что адмирал уже не раз проигрывал сражения. При этом стоит заметить, что во всех этих случаях, он имел возможность одержать победу в морских боях, но не сумел ею воспользоваться. Так было в 1798 году в сражении при Абукире, когда Вильнев, командовавший арьергардом французской эскадры, сначала не пришел на помощь своим товарищам, а после взрыва флагманского корабля, когда он должен был вступить в командование эскадрой, предпочел бегством спасти уцелевшие корабли. В результате битва была проиграна англичанам, которыми командовал отважный Горацио Нельсон. Зная об этом, Наполеон все же назначил на пост командующего французским флотом именно Пьера Вильнева. Позже свой выбор он объяснил наличием у контр-адмирала морского опыта и тем, что ему… просто не из кого было выбирать.

Но, назначая Вильнева командиром французского флота, Наполеон, конечно же, и представить себе не мог, что этому человеку предстоит снова стать виновником еще одного грандиозного поражения французов. «Вильнев, которому было тогда не более 42 лет, действительно, обладал многими превосходными качествами, но не такими, каких требовало вверенное ему дело. Он был лично храбр, сведущ в своем деле, способен во всех отношениях принести честь такому флоту, который, подобно английскому, имел бы одно назначение – сражаться; но его меланхолический темперамент, его нерешительность и пессимизм плохо соответствовали честолюбивым замыслам императора», – писал о нем Пьер Жюльен-де-ла-Гравьер Рош. Сам Наполеон впоследствии отзывался о Вильневе так: «Этот офицер в генеральском чине не был лишен морского опыта, но был лишен решимости и энергии. Он обладал достоинствами командира порта, но не имел качеств солдата».

Между тем промедление с выбором главнокомандующего стоило того, что осенью 1804 года операция уже не могла начаться, так как продолжать ее пришлось бы почти зимой, в на редкость неспокойных морях. Зато с началом нового года во французских портах закипела работа – флот готовился к активной кампании. По ходу дела планы императора претерпели довольно существенные изменения, основной целью которых были более успешная дезинформация противника и, одновременно, усиление собственных позиций в колониях. В двух письмах морскому министру Декре от 29 сентября 1804 года Наполеон писал о четырех экспедициях: одна из них должна была упрочить положение французских вест-индийских островных колоний – Мартиники и Гваделупы – путем захвата некоторых островов Карибскош бассейна, другая – захватить голландский Суринам, третья – овладеть островом Святой Елены и оттуда наносить удары по английским постам и торговле в Африке и Азии. Четвертая должна была стать результатом взаимодействия Рошфорской эскадры, отправленной на помощь Мартинике, и Тулонской, посланной завоевывать Суринам. С помощью этой экспедиции предусматривалось на обратном пути снять блокаду с Ферроля, присоединить находящиеся там корабли и встать на стоянку в Рошфоре, создав тем самым предпосылки для снятия блокады с Бреста и вторжения в Ирландию.

Наполеон не решился доверить Пьеру Вильневу выполнение смелого предприятия, задуманного им для Латуш-Тревилля. На этот раз он вознамерился двинуть в Ла-Манш брестский флот и контр – адмирала Гантома. Чтобы отвлечь внимание английских кораблей и удалить их от берегов Франции, он решил отправить две эскадры в Вест-Индию – контр-адмирал Миссиесси вышел из Рошфора 11 января 1805 года, спустя несколько дней Вильнев вывел свои корабли из Тулона.

Но на практике планы французского императора были с самого начала их осуществления поставлены суровой реальностью под угрозу: Вильнев, вышедший из Тулона 17 января 1805 года, вынужден был из-за сильного шторма вскоре вернуться обратно. «Эти господа, – писал Нельсон лорду Мельвилю, – не привыкли к штормам, которые нам в продолжение 21 месяца случалось выдерживать, не потеряв ни одной стеньги, ни одного рея». «Непривычка» к морю была одной из самых главных проблем во французском флоте. Вильнев, упавший духом от этой первой своей неудачи, писал адмиралу Декре: «Тулонская эскадра казалась очень исправной на рейде; команды хорошо были одеты, хорошо работали; но в первую бурю вышло другое. К бурям они не привыкли. Между множеством солдат трудно было отыскать матросов. Солдаты эти, страдая морской болезнью, не могли оставаться в палубах, выбирались наверх, и в толкотне невозможно было работать. Оттого и реи сломаны, и паруса изорваны, и, конечно, во всех наших повреждениях столь же виноваты неискусность и неопытность, сколь дурное качество вещей, отпущенных нам в порту». Как видим, хаос и беспорядок слишком часто сопровождали выходы французских эскадр в море. С каждым днем самоуверенность французов уменьшалась, а неприятель становился сильнее и сильнее. Вместо того чтобы выйти в море, невзирая на английские эскадры, и прорываться сквозь них силой, французы предпочитали ждать шторма, который бы заставил англичан снять блокаду и отойти от берегов.

Вопреки планам Наполеона брестская эскадра адмирала Гантома не смогла преодолеть блокаду англичан под командованием лорда Корнуоллиса, а именно ее соединению с тулонской придавалось наибольшее значение. 29 марта 1805 года эскадра Пьера Вильнева вновь вышла из Тулона и направилась к Карибским островам.

8 апреля она миновала Гибралтарский пролив. С этого момента, когда она стала реальной угрозой безопасности самих Британских островов, на историческую сцену вновь вышел военачальник, опрокинувший в итоге все планы французского императора – адмирал, лорд Горацио Нельсон. В этом человеке, в его биографии, подобно океану в капле воды, отразилась вся мощь и слава современного ему британского флота. Решительный и дерзкий флотоводец, обладающий не только личным мужеством, но и храбростью высшего порядка, одерживал победу за победой в войнах Англии с наполеоновской Францией. Британское Адмиралтейство, в мае 1803 года назначившее Нельсона главнокомандующим Средиземноморской эскадры, снова видело в нем ключ к спасению нации от угрозы французского вторжения. Хотя в верхах адмирала не любили, дальновидные политики ценили его. Популярность же его среди простых людей, особенно после Абукира и Копенгагена, была огромна. В народе считали, что Нельсон смел, удачлив, что он сможет наверняка нанести поражение врагу там, где другие это сделать ни за что не сумеют. Англичане перевели дух, а Нельсон вскоре понял, что никакой высадки на острова не предвидится. Однако в борьбе с французами на море надо было поставить окончательную точку, и это предстояло сделать именно ему…

Противоборство держав – противоборство флотов

Итак, в начале XIX века на европейской суше господствовали войска Наполеона, но в окружающих ее морских водах балом правил королевский флот Великобритании. Английское выражение «деревянные стены Англии» – так называли англичане свой флот – достаточно красноречиво характеризовало его значение для обороны страны. Повторим, что всего британский флот насчитывал 202 линейных корабля и 277 фрегатов. Даже с учетом того, что значительная часть его охраняла колониальные владения и торговые пути в других частях света, это была самая грозная сила в морях Европы. Основу этого флота составляли корабли, отвечающие последним требованиям военно – морского дела. Будучи обшиты медными листами, они были быстроходнее и маневреннее французских. В британском флоте корабли делились по рангам, в том числе и в зависимости от количества орудий. «Хозяевами морей» были трехдечные – с тремя артиллерийскими палубами – линейные корабли I ранга, имевшие по 100 и более пушек. На самой нижней палубе их располагались 32-фунтовые орудия, на следующей – 18-фунтовые, а на верхней, артиллерийской палубе – 12-фунтовые пушки. Беглый огонь, который вел трехдечный линейный корабль, был сокрушающим. Только если корабли противника перерезали курс или заходили ему в корму – самое незащищенное место парусных судов – и открывали массированный артиллерийский огонь вдоль его палубы, он оказывался побежденным.

Кроме того, многие английские корабли имели перед французскими еще одно преимущество: они были вооружены каронадами (крупнокалиберными короткоствольными орудиями), благодаря которым, прорезая линию неприятельских судов, наносили им сильные поражения с ближней дистанции. Выпущенное из каронады обычное ядро наносило урон не за счет скорости, а за счет большего калибра и массы. Зато если 32-фунтовое орудие весило 3 тонны, то каронада такого же калибра меньше тонны, поэтому ее можно было ставить на верхнюю палубу.

Но главным было то, что морское превосходство Великобритании заключалось не столько в количестве ее кораблей, сколько в знаниях, энергии и настойчивости ее адмиралов и моряков. Каждый военный моряк того времени – от юнги до адмирала – должен был обладать достаточным объемом знаний и навыков, чтобы эффективно управлять кораблем в морском бою. Английские суда к моменту решающего сражения более 20 месяцев находились в море, что позволило в совершенстве обучить команды, составленные вначале из самой разношерстной публики. Поэтому английские матросы имели хорошую выучку, постоянный опыт боевых столкновений и, что самое главное, обладали высоким боевым духом. Едва ли не самыми главными качествами моряков являлись безграничные храбрость и отвага, без которых победить в морском сражении было просто невозможно. В большинстве случаев морской бой в те времена происходил следующим образом: корабли противоборствующих сторон подходили друг к другу «борт к борту» и с близкого расстояния обменивались бортовыми залпами из корабельных орудий, стараясь нанести неприятелю как можно больший урон. После этого часто следовала ожесточенная, но короткая абордажная схватка. Тактика ведения морского боя у англичан отличалась особой агрессивностью. Канониры вели интенсивный огонь, применяя в основном обычные ядра и стремясь вывести из строя как можно больше орудий неприятеля. При этом они старались по возможности максимально сохранить сам корабль – с тем, чтобы взять его на абордаж и в дальнейшем поставить в строй британского флота.

Противники Наполеона на море были быстры и решительны в бою, в своей стихии они являлись достойными соперниками великого императора. И возглавлявший английский флот адмирал Нельсон, добившийся этого высокого чина исключительно благодаря своим личным качествам, был, пожалуй, лучшим флотоводцем своего времени. К тому же кроме превосходства в количестве и качестве судов у англичан было еще одно преимущество над французским флотом – его легко и быстро можно было сосредоточить в нужном месте, в то время как французский, напротив, крайне трудно. Это объяснялось тем, что эскадры французов располагались в Атлантическом океане и Средиземном море, а разделяла их английская морская крепость Гибралтар, которая контролировала все пути сообщения между морем и океаном. Английский же флот занимал такие позиции, что мог легко блокировать любое скопление союзных кораблей, а при возникновении необходимости – быстро сосредоточиться в нужной точке.

С 1803-го по 1805 год корабли англичан находились на воде, блокируя французские флотилии. Блокада должна была не дать Наполеону вторгнуться на Британские острова через Ла-Манш. Французские же суда, в отличие от английских, постоянно стояли на якоре. Впоследствии Жюльен-де-ла-Гравьер Рош, исследователь войн на море, напишет об этом: «Тайна создания хорошего флота состоит в том, чтобы вверить его искусному начальнику и держать в море… При первом же случае дало о себе знать огромное различие между флотом, приученным к трудностям морского похода, и другим, только что оторвавшимся от праздности якорной стоянки».

Французы не обладали и четвертой частью английской силы: у них было всего 39 линейных кораблей и 35 фрегатов, разбросанных в разных портах страны. Каждая из этих флотилий непрестанно должна была опасаться превосходящих сил англичан, которые могли при первой же попытке выйти в море уничтожить их. Большинство опытных командных кадров было репрессировано в ходе Великой Французской революции, и потому французские морские офицеры и матросы были плохо обучены, дисциплина на судах тоже оставляла желать лучшего. А еще французский флот, в отличие от английского, продолжал оставаться в стороне от всяких новшеств и усовершенствований: большинство даже новых французских суден были слабо вооружены и обшиты плохим лесом и железом. «У нас дрянные мачты, скверные паруса, плохая артиллерия, плохие офицеры, плохие матросы», – жаловался адмирал Вильнев морскому министру.

При этом французский флот в целом все же вполне соответствовал требованиям военно-морского дела того времени и не так уж сильно уступал технически английскому, чего нельзя было сказать об их союзниках испанцах, чей устаревший флот в буквальном смысле гнил в Кадисе и Ферроле. Кроме того, в 1802-м и 1804 году по Андалусии прокатилась эпидемия желтой лихорадки, которая привела к большой смертности среди матросов. Нехватка людей восполнилась принудительным набором из числа бедноты и преступников, а потому своей выучкой и боевым духом испанцы уступали даже французам. Вот что писал в 1802 году французский инженер Форфе о причине морского превосходства англичан: «У них на кораблях все хорошо организовано… и артиллерия их хорошо действует… У вас же совершенно противное». Английские канониры в действительности стреляли гораздо более метко и быстро. Им удавалось делать по выстрелу в минуту, тогда как лучшим французским стрелкам на это требовалось три минуты. Существенным недостатком французской корабельной артиллерии было практически повсеместное использование старых запальных фитилей, минусом которых была задержка при выстреле, что снижало и его прицельность, и дальность. Некоторые военно-морские эксперты и историки даже высказали предположение о том, что если бы французские канониры вели бы огонь с такой же скорострельностью, как и английские, то вряд ли Великобритания одержала бы победу в Трафальгарском сражении.

Между тем многие французские военачальники, которые не могли не понимать того, что их военные морские силы существенно уступают англичанам, относилось, к своей флотилии не столь скептически. В Булони верили или, скорее, хотели верить в непобедимость новой «Великой армады» и даже дискутировали вопрос по поводу возможности ее столкновения в Ла-Манше с английским линейным флотом. 12 января 1804 года Наполеон писал адмиралу Гантому в Тулон: «Я сейчас возвратился из Булони, где развернулась усиленная работа. Напишите мне Ваше мнение об этой флотилии. Надеетесь ли Вы, что она перевезет нас на берег Альбиона? Только 8 часов ночного времени, благоприятные нам, и судьба мира будет решена». Но ни адмирал Гантом, ни адмирал Вильнев, ни командующий Булонской флотилией адмирал Брюи не верили в благополучный для французских суден исход их столкновения в Ла-Манше с английским военным флотом. Как бы ни были утешительны сопоставления количества орудий в Булонской флотилии с судовой артиллерией у англичан, как бы ни были соблазнительны расчеты на то, что мелкие суда французов представляют собою трудно уязвимую цель, легко предугадать, чем закончилось бы столкновение между мощными английскими линейными кораблями и мелкими судами, управление которыми в бою представляло непреодолимые затруднения.

Французские флотоводцы довольно скептически оценивали состояние флота своих союзников – испанцев.

Морской министр адмирал Декре говорил Наполеону:

«Я верю в действительную силу кораблей Вашего величества и в той же степени уверен в тех кораблях Травины, которые были уже в море. Но что касается прочих испанских кораблей, которые в первый раз выйдут из порта, дурно вооруженные, под командой неопытных капитанов, то, признаюсь, я не знаю, что можно осмелиться предпринять на другой день вступления под паруса с этою многочисленною частью союзного флота». Один испанский флотоводец отмечал, что его подчиненные лишены инициативы, зато слепо следуют любым приказаниям своих командиров: «Опыт показывает, что испанцы вынуждены действовать в системе, которая отличается формализмом и требует безукоризненного следования приказам, и потому в бою не проявляют инициативы и постоянно ждут приказов командующего насчет того, как им надлежит действовать в той или иной ситуации. В итоге они просто не в состоянии проявить инициативу и правильно воспользоваться сложившейся в их пользу обстановкой». При этом многие британские флотоводцы отмечали безграничную смелость и отвагу, присущие испанским морякам. Уильям Робинсон, который участвовал в Трафальгарской битве, сражаясь на британском линейном корабле «Ривендж», вспоминал: «Испанцы сражались так же яростно, как и французы… и, если принимать в расчет морскую подготовку и храбрость, то они вполне заслуживают признания».

С того самого дня, как Наполеон Бонапарт уверился, что для выполнения его предприятия Франции нужен большой флот, он принялся за дело его восстановления с той же энергией, с какой осуществлял все свои проекты. Еще в марте 1803 года было предписано заложить 10 кораблей во Флессингене и в трех главных коммерческих портах Франции: Нанте, Бордо и Марселе. В Бресте заложено было 3, а Лориане – 5, в Рошфоре – 6, в Тулоне – 4, в Генуа и в Сен-Мало – по 2. Таким образом, число линейных кораблей французского флота могло возрасти менее чем за 2 года до 66. К началу военных действий объединенные силы франко-испанского флота насчитывали около 85 линейных кораблей против 105 английских. Корабли союзников базировались в Текселе, Бресте (18 линейных кораблей и 6 фрегатов), Рошфоре (4 и 5), Ферроле (5 и 2), Кадисе, Картахене и Тулоне (соответственно 10 и 4).

К тому же Наполеон приказал собирать все возможные средства: рыбацкие лодки, шлюпки, баржи, плоты, байдарки – все, что могло плавать. Они собирались со всей округи и доставлялись из других мест. Известно о доставках лодок из Голландии и из Парижа. Было собрано и построено почти две тысячи различных судов.

Основная стратегическая задача Наполеона состояла в том, чтобы стянуть французский военный флот к Ла-Маншу в момент, когда эскадры Нельсона будут находиться далеко от берегов Англии. Пока же этот момент не наступит, неприятель должен быть уверен в том, что Наполеон намеревается произвести высадку без помощи военного флота и что именно поэтому он и вооружает свои военные суда. Уже после того, как планы вторжения в Англию потерпели крушение, Наполеон в приказе по армии от 1 сентября 1805 года следующим образом объяснял свои намерения: «Если бы я построил одни транспортные невооруженные суда, то неприятель легко понял бы, что высадка будет произведена только после прибытия военного флота. Но, вооружив флотилию артиллерией, я обманул неприятеля, который решил, что я намериваюсь пробиться к его берегам только с помощью этой флотилии». Но в действительности Наполеону, как покажут дальнейшие события, обмануть неприятеля не удалось. «Это шлюпочное дело, – говорил Г. Нельсон, – может быть лишь частью великого плана вторжения, но никогда оно не может быть самостоятельным».

Сооружение Булонской флотилии и сосредоточение ее заняло с небольшими перерывами около трех лет. Исходными пунктами экспедиции были выбраны Булонь и прилегающие к ней небольшие порты: Этапль – с юга и Амбльтез и Вимре – с севера. Но флотилия строилась не только в этих четырех портах, но и вдоль Жиронды, Луары, Сены, Соммы, Уазы, Шельды, Рейна и других рек, берега которых покрылись импровизированными гаванями. Отсюда канонерские шлюпки стекались в полном вооружении к океану и под охраной береговых батарей перегонялись партиями в 30–60 парусов с севера и с юга по этапам к пунктам сосредоточения. Наполеон уделял особое внимание организации береговой обороны, которая должна была отражать попытки англичан помешать сосредоточению флотилии вторжения. «Я с крайним неудовольствием узнал, – писал он 30 октября 1803 года генералу Даву, – что англичане успели ограбить судно, севшее на мель между Гравелином и Кале. При настоящей охране берегов подобного случая не могло бы быть. Кавалерийские отряды и конная артиллерия могли подоспеть и не допустить англичан грабить судно… Прикажите расставить кавалерийские пикеты так, чтобы они могли беспрепятственно встречаться на разъездах. Прикажите содержать орудия в упряжи так, чтобы по первому сигналу они могли немедленно поспевать на места, где суда сядут на мель. Наконец, прикажите надзирающим генералам быть всегда на лошади, делать маневры сухопутным войскам, проверять канониров, стерегущих берег… Известите меня поименно о всех постах, какие поставите, и о местах, где расположите конную артиллерию».

Специальные меры были приняты и для охраны военных лагерей и портов со стороны суши. «Чтобы помешать проникновению шпионов, – писал маршал Ней, – часовым было приказано стрелять по каждому, кто проскользнет сквозь цепь заграждения. От шпионов, пытавшихся проникнуть повсюду и выработавших свою сигнализацию и связь, специально охранялись ветряные мельницы. Были запрещены выходы из портов в море рыбачьих лодок. Ведь дело шло об экспедиции, от которой зависело будущее Франции». Гавани Булонского лагеря расширялись и углублялись, к набережным причаливали все новые суда, по внутренним водным путям со всей Франции и из Голландии сюда свозили в большом количестве пушки, снаряды, ружья и провизию. Войска обучались быстрой посадке на суда, умению управлять ими и в короткий срок высаживаться на берег.

Но и англичане также не бездействовали: Англия, до сих пор пренебрегавшая укреплением своих портов и береговой линии, должна была спешно наверстывать упущенное время. «Наши адмиралы конца XVIII и начала XIX века никогда не думали о том, что базы действия их флотов должны быть защищены укреплениями, – говорил контр-адмирал Коломб. – Они были вполне убеждены, что защита флота заключается в самом флоте. Никто из них не сомневался в бесполезности поддержки флота с берега». Английскому Адмиралтейству пришлось пересмотреть эти устаревшие убеждения. И вскоре не только места стоянки английского флота, но и все пункты возможной высадки вражеского десанта на юго-восточном побережье Англии обросли береговыми батареями и фортами. Старые суда, превращенные в плавучие батареи, широко разветвленная служба береговой охраны, линия фрегатов, преградившая путь в Темзу, флот береговой обороны, состоявший из фрегатов, бригов, корветов и канонерских лодок и курсировавший вдоль линии берега от Темзы до Портсмута, – таковы были многочисленные препятствия, которые предстояло преодолеть французской армии даже в том случае, если бы ей удалось благополучно прорваться через Ла-Манш.

Но главная сила обороны Англии все же заключалась в самом военно-морском флоте. Во время заключения Амьенского мира Англия располагала 130 хорошими линейными кораблями, а Франция, перенесшая незадолго до этого Абукирский удар, – только 47. «Да и те, – как указывал Шабо-Арно, – были в жалком виде». В течение 1804 года с английских верфей было спущено на воду 87 новых хорошо оснащенных судов. Число матросов и морских солдат, служивших в английском флоте, достигало 120 000, а командного состава – 3650 человек.

С 1 июня 1803 года 60 английских кораблей окружили французские берега и держали все порты противника в тесной блокаде. Каждая из французских флотилий при первой же попытке выйти в море могла быть уничтожена. Английский флот занимал гораздо более выгодную позицию. Базируясь в Плимуте, Портсмуте, Гибралтаре и на Мальте, он мог блокировать франко-испанские корабли как в портах Атлантического, так и Средиземноморского побережья, а в случае необходимости – сосредоточиться в нужном для него направлении. Блокируя базы и порты противника, англичане стремились не допустить сосредоточения франко-испанского флота в Ла-Манше, без чего, по их мнению, Наполеон не мог решиться на вторжение в Англию. Блокадные действия английского флота продолжались до 1805 года включительно. Исходя из дислокации неприятельских кораблей, англичане установили постоянную блокаду Текселя, Бреста, Рошфора, Ферроля, Кадиса и Тулона, причем основное внимание обратили на Брест и Тулон – главные базы французского флота в Атлантическом океане и Средиземном море. Каждый из этих портов был «закрыт» превосходящей английской эскадрой: соответственно 20 линейных кораблей и 5 фрегатов для Бреста, 14 и 11 – для Тулона, 5 и 1 – для Рошфора, 7 и 2 – для Ферроля; в дополнение к силам, осуществлявшим ближнюю блокаду, сильные британские эскадры были развернуты в Канале и подходах к нему – всего в обоих проливах 8 линейных кораблей и 18 фрегатов, плюс в эскадре, сторожащей голландский флот, – 9 линейных кораблей и 7 фрегатов; в эскадре, прикрывающей подступы к Ирландии, – 6 фрегатов.

К 1805 году Англия имела в своем распоряжении 104 линейных корабля, которые, однако, постоянно находились в крейсерском плавании. Поэтому реально англичане располагали боеспособной силой из 72 кораблей, 60 из которых, как мы помним, находилось в морях Европы. Вместе с тем очевидно, что англичане все-таки обладали значительным превосходством в силах, которые к тому же занимали выгодное положение, находясь относительно недалеко от своих портов.

Для того, чтобы «очистить» Ла-Манш, французам требовалось собрать свои сильнейшие эскадры вместе, каждый раз избегая фатального боя с превосходящими блокирующими эскадрами, привести их в Канал и там дать императору несколько дней, которые были необходимы для переправы армии на острова. А вот задача англичан была гораздо проще – их вполне устраивал «статус кво», его оставалось лишь поддерживать, не давая французам прорвать блокаду. Задача осложнялась зависимостью парусных кораблей от ветра, который мог не дать им выйти из гаваней, а мог и позволить блокируемой эскадре выскользнуть, к примеру из Бреста, в то время как блокирующая оставалась бы в полосе мертвого штиля.

Но после Сент-Винсента и Абукира, Кампердауна и Копенгагена Британия была абсолютно уверена в благоприятном для себя исходе возможного морского противостояния. Ее беспокоила лишь возможность высадки большой французской армии на британское побережье: последнее, учитывая практическое отсутствие сухопутных войск у Англии, и боевые качества наполеоновских военачальников, несомненно, привели бы к победе французов. Поэтому Булонский лагерь и, соответственно, театр военных действий, охватывающий французское и английское побережье Па-де-Кале, акваторию этого пролива, а также Ла-Манша, изначально воспринимался обеими сторонами как решающий. На побережье Ла-Манша французы сконцентрировали более 130 тысяч отборных солдат, которыми командовали лучшие наполеоновские генералы. Число транспортов и канонерских лодок достигло 2100 единиц.

В Англии об этих приготовлениях знали не только правительственные сферы, но и весь народ. Тревога и страх овладели страной. Молниеносные и сокрушительные победы Наполеона в Италии произвели огромное впечатление. Всех волновал один вопрос: что может противопоставить Англия французскому вторжению? Безусловно, самые большие надежды страна возлагала на морские традиции, которые имели в стране многовековую историю. Адмирал Сент-Винсент бодро заявлял: «Я не утверждаю, что враг не сможет прийти сюда. Я только говорю, что он не сможет прийти морем». Однако эти слова, призванные поднять веру в мощь английского флота, с точки зрения логики были весьма уязвимы: если враг мог появиться на английской земле, то только с моря. В то время авиадесантов еще не знали. По этому поводу английские историки сегодня пишут: «…пока французский флот все еще не был разгромлен в бою, угроза внезапной высадки “великой армии” с моря нависала, как отдаленная туча». В. Трухановский, автор книги о Горацио Нельсоне, еще более категоричен: «Опасность нависала не как отдаленная туча, она висела над страной, как дамоклов меч».

Многие из английских военачальников строили предположения о замыслах Наполеона и возможном ходе вторжения в Англию. Например, один из видных офицеров английского флота, М. Е. Планкетт, смотрел на дело очень мрачно. «Полки наши, – писал он, – будут столько сопротивляться неприятелю, сколько этого можно надеяться от их небольшого числа. Но полки эти, из которых нужно отделить, по крайней мере, 30 ООО человек для защиты Ирландии, составили бы тогда армию не более как в двадцать или двадцать пять тысяч человек. К этим 25 000 можно прибавить еще солдат-ветеранов… Что же касается наших воинственных селян, то можно ли серьезно возлагать на них существенную роль в этой быстрой борьбе, которая решит участь Англии или, по крайней мере, участь столицы? Бывали случаи, когда вооружение крестьян могло остановить движение армии, но в Англии для этого недостает двух необходимых вещей: времени и пространства. Армия, высаженная на берега Сассекса, через два дня будет в Лондоне».

Маневры перед решающим сражением

Задача союзников была предельно сложна: победить англичан на море, где они были традиционно сильны, поэтому работа над планом вторжения шла с начала войны.

Первоначально предполагалось, что тулонская эскадра, пользуясь благоприятной погодой, прорвет блокаду и попытается оторваться от блокирующей эскадры Нельсона, базировавшейся на островах Ла-Маддалена в проливе Бонифачо между Сардинией и Корсикой. В случае удачи следовало, пользуясь превосходством в силах над любой вспомогательной эскадрой, которую британское Адмиралтейство могло послать на помощь Гибралтару, прорваться через этот пролив и следовать по обстановке к Ферролю, а лучше – к Рошфору. Брестская эскадра должна была проявлять всяческие признаки активности для того, чтобы связать блокирующую эскадру. Пользуясь этим, французская эскадра, составленная из сил, базировавшихся в Тулоне и Рошфоре, двинется на север, но не через Канал, а вокруг Ирландии, демонстрируя намерение высадиться на этом острове. Лишь затем, вместо того чтобы войти в Ирландское море, флот обогнет саму Великобританию и выйдет к Булони с севера. Здесь он прервет блокаду голландского флота и еще больше усилится за счет голландских кораблей. Таким образом, в Даунсе союзный флот будет значительно мощнее тех сил, которые англичане смогут ему противопоставить (по расчетам Наполеона в Рошфоре и Лорьяне могут собраться до 16 линейных кораблей и 11 фрегатов, которым неприятель не сможет противопоставить соединенный флот в силу относительной внезапности направления удара, а лишь отдельные эскадры, которые будут без труда уничтожены), а, значит, будет возможно достижение локального превосходства на море для высадки десанта на английское побережье. Вывод был ясен: ключ от Даунса лежит в Тулоне и ветрах с Йерских островов, которые должны будут помешать Нельсону вовремя пресечь попытку прорыва французов.

Однако с самого начала руководства союзным флотом Пьера Вильнева операция пошла не так: его корабли долго не могли выйти в море и оторваться от английского эскорта, а из других французских флотилий лишь двое из трех смогли вырваться из окружения. Самая крупная брестская эскадра так и осталась в порту. Таким образом, выполнение вполне реалистичного плана Наполеона, созданного в январе 1805 года, было сорвано из-за того, что брестская эскадра вице-адмирала графа Гантома не смогла выйти в море из-за сильных западных ветров, а тулонская эскадра вице-адмирала Вильнева, хотя и вышла, но из-за сильного шторма повернула назад. Только эскадра под руководством Миссиесси, вышедшая из Рошфора 25 января, дошла до Вест-Индии, разорила там британские владения и вернулась назад.

В марте того же года Наполеон разослал другой план, который также не был реализован. Согласно ему, вице-адмирал Вильнев, обеспечивая совместно с испанской кадисской эскадрой адмирала Травины отвлекающий маневр для вторжения на Британские острова, покинул Тулон и повел свои корабли в сторону Карибских островов. С целью дезинформации англичан французы также распространяли слухи о том, что готовится новое вторжение в Египет. Корабли союзников, вырываясь из блокированных англичанами портов континента, скапливались в Атлантике. В начале апреля французская эскадра миновала Гибралтар.

Горацио Нельсон, блокировавший французскую базу Тулон, узнав о выходе в море французской эскадры адмирала Вильнева, стал искать ее на путях в Египет. Только через месяц, убедившись в своей ошибке, он со своей эскадрой в составе 10 линейных кораблей последовал за Вильневом в Вест-Индию. В начале июня англичане прибыли на Барбадос. Узнав о появлении сильной британской эскадры, Вильнев принял решение возвратиться, что в принципе и предусматривалось планом Наполеона. Французы взяли курс на Европу. Как уже говорилось, флот Вильнева должен был деблокировать французские и испанские эскадры в Ферроле, Рошфоре и Бресте, а затем объединенными силами атаковать англичан либо через Ла-Манш, либо обогнув Британские острова.

Однако Вильнев, который хотел отплыть от берегов Вест-Индии тайно, не сумел выполнить этот маневр. Нельсон, узнав о том, что французская эскадра отправилась в Европу, уже через два дня после ее отплытия отправился вслед за ней. Английскому вице-адмиралу приходилось торопиться, ведь прибытие французской флотилии резко меняло расстановку сил, и совсем не в пользу Лондона.

Чтобы не допустить соединения кораблей эскадры Вильнева с испанской в Ферроле, англичане усилили блокировавшую Ферроль эскадру вице-адмирала Кальдера, направив к ней 5 линейных кораблей из Рошфора. А 22 июля 1805 года Р. Кальдер, имевший в своем распоряжении 15 линейных кораблей, атаковал соединенную флотилию (из 20 кораблей) возле мыса Финистерра (Испания, Галисия). Произошло короткое, но имевшее значительные последствия, сражение, в ходе которого франко-испанская эскадра потерпела поражение от англичан. Английский вице-адмирал Кальдер не без помощи тумана отнял у союзников два испанских корабля: «Фирме» и «Сан-Рафаэль». Пьер Вильнев, проявивший в этой битве полную бездарность и пассивность, к тому же отказался предпринять попытку освободить захваченные англичанами испанские корабли. А вот команда Вильнева в бою с противником вела себя смело и храбро. «Эскадра его показала себя исполненной рвения, и экипажи дрались с энтузиазмом и увлечением, напоминавшими самые славные эпохи французского флота. Капитаны де Перонн, Ролан и Космао показали в этом деле геройское мужество, хладнокровие и искусство. Рвение и самоуверенность этих храбрых офицеров должны были бы проникнуть и в сердце их начальника, тем более, что англичане в этом случае впервые держались обороны. Никогда еще никакому адмиралу обстоятельства так не благоприятствовали, чтобы дать выгодное сражение…» – писал об этом Жюльен-де-ла-Гравьер Рош.

Однако Вильнев не воспользовался благоприятным моментом. До 25 июля он старался добраться до Ферроля, но после трех дней бесполезного лавирования, вошел в порт Виго. Из Виго Вильнев написал адмиралу Декре: «Если бы я сделал быстрый переход от Мартиники к Ферролю, если бы я встретил адмирала Кальдера с 6 или, самое большее, с 9 кораблями и разбил бы его, а потом, соединясь с феррольской эскадрой и имея еще на полтора месяца провизии и воды, перешел бы к Бресту и дал ход предприятию императора, я стал бы первым человеком Франции. Что ж?»

В Виго французская эскадра воспользовалась стоянкой: она запаслась водой и свежей провизией и готовилась выйти в море. Вице-адмирал Нельсон, придя 22 июля в Тетуанский залив, на следующий же день отправился на соединение с флотом Корнуоллиса. Северо-восточные ветры, задержавшие его у Сент-Винсента, помогли вице-адмиралу Кальдеру подойти к Ферролю. Вильнев находился, таким образом, между двумя английскими эскадрами. Однако сильный юго-западный ветер принудил Кальдера отойти от берега и дал французам возможность перейти из Виго в Корунну; часть их кораблей прошли в Ферроль и соединились там с 5 французскими и 10 испанскими судами. Поскольку Вильнев оставил в Виго три поврежденных корабля, то после соединения с феррольской эскадрой в его распоряжении оказалось 29 линейных кораблей.

То, что союзникам удалось соединиться, чрезвычайно обрадовало испанского адмирала Травину. «Когда при первом остовом ветре, – писал он адмиралу Декре, – 14 неприятельских кораблей подойдут к Ферролю, то они будут очень удивлены… Переход от мыса Финистерра был труден и опасен; его сторожили значительные неприятельские силы, но мой почтенный сотоварищ предпринял и совершил его с большим соображением, с благоразумием и со смелостью… Предприятие было увенчано полным успехом». Что же, друг и помощник Вильнева, адмирал Травина прощал командующему все его просчеты и ошибки.

Справедливости ради стоит сказать, что до тех пор Вильнев и не совершал крупных ошибок. Он выполнил все, что намечал император, под его флагом было собрано 29 французских и испанских кораблей. Оставалось только идти на север – к Бресту; но тут-то, когда предстояло проникнуть в самую гущу неприятельских сил, в эту решительную минуту Вильнев допустил ошибку – свою эскадру он повел в противоположном направлении – на юг, в Кадис. 11 августа он писал адмиралу Декре: «Рассудите, как мне не заботиться и не тревожиться: я выхожу в море, а у меня два корабля, “Ахилл” и “Альджесирас” почти съедены болезнями. “Индомтабль” не в лучшем положении, и сверх того, часть экипажа его в бегах, а мне угрожают соединением Кальдера и Нельсона… Наши силы должны были состоять из сотен кораблей, а будут всего из 28 или 29, тогда как неприятельские более сосредоточены, чем когда-нибудь. На этом основании мне нельзя сделать ничего другого, как только перейти в Кадис».

Итак, вопреки прямым приказам Наполеона идти в Ла-Манш, чтобы продолжить выполнение плана, адмирал повернул на юг и встал на якорь в Кадисе. Между тем Наполеон все еще ждал, что эскадра Вильнева возьмет курс на пролив. Наполеон торопил Вильнева, так как 5 августа (24 июля) 1805 года Австрия, решившая наконец-то присоединиться к коалиции, объявила Франции войну, и следовало ожидать открытия военных действий у восточных границ Французской империи. Арест французскими жандармами члена династии Бурбонов герцога Энгиенского на баденской территории и казнь в Париже по приговору военно-полевого суда – все это создавало при европейских монархических дворах настроение, ускорившее создание давно ими задуманной третьей коалиции. «Идите, – писал Наполеон Вильневу, – в Булони, в Этапле, в Вимре и в Амбльтезе вас ждут 150 000 человек, готовые сесть на 2000 судов, расставленных в линии на всех рейдах от Этапля до мыса Гринэ, несмотря на неприятельские крейсеры. Один ваш переход – и Англия в наших руках, окончательно и бесповоротно». Но Вильнев нарушил приказ и не вышел в море. «Выйти из Кадиса, – снова писал он адмиралу Декре, – не имея возможности тотчас же пройти в пролив и притом с уверенностью встретить весьма превосходного неприятеля, значило бы все потерять. Я не могу думать, чтобы Его Величество захотел подвергнуть большую часть морских сил своих такому отчаянному риску, который не обещает даже славы». Жюльен-де-ла-Гравьер Рош писал об этом: «Вильнев, со своим апатичным характером не жаждал той славы, которая остается в памяти благодарных потомков. Он в состоянии был возвыситься до самого отчаянного геройства, если бы в мужестве его кто-нибудь усомнился, но ничто в свете не могло пробудить в нем той пылкой веры, которой требовал от него император. Он, может быть, слишком легкомысленно взял на себя такое грандиозное предприятие. Пугаться опасностей значило уже вредить успеху дела, а Вильнев ежеминутно испытывал сомнения».

Наполеон сурово осуждал Вильнева за нерешительность. Лишенный возможности выполнить самый блистательный проект, что когда-либо занимал его мысли, он строго осуждал переход соединенного флота в Кадис. Наполеон видел в этом решении не расчет, а панический страх, и тем суровее упрекал Вильнева в неверии в свои силы и в нерешительности, ибо, как писал Декре, «никакое чувство не было более чуждо его великой душе и не поражало его неприятнее в других».

Императору адмирал Вильнев объяснял свои действия бедственным положением и плохой готовностью флота. Самое интересное, что с точки зрения современных военных историков, у адмирала был реальный шанс прорваться к Ла-Маншу, так как английские флотоводцы долго не могли скоординировать свои действия, нужно было лишь проявить достаточную смелость. Несмотря на причины, усложнявшие четкое выполнение наполеоновского плана «Булонской экспедиции» и даже частично ее срывавших (например, потеря двух кораблей в сражении у мыса Финистерра), план императора все-таки мог бы быть выполнен, чему способствовали сами англичане, допустившие стратегическую ошибку. 17 (5) августа адмирал Корнуоллис послал вице-адмирала Р. Кальдера опять к Ферролю с 18 линейными кораблями, оставив при себе 17. Вследствие этого сложилась благоприятная обстановка для союзных франко-испанских сил. У Гантома в Бресте был 21 корабль против 17 адмирала Корнуоллиса, а у Вильнева 29 – против 18 вице-адмирала Р. Кальдера. Если бы французские адмиралы проявили решительность, то, пусть и с потерями, но все-таки смогли бы прибыть в Булонь.

О том, был ли шанс у Вильнева, Жюльен-де-ла-Гравьер Рош пишет так: «Какой оборот приняли бы дела, если бы союзный флот, стоявший со 2 августа в Ферроле, не так медленно двигался, а напротив, устремился бы на 35 кораблей Корнуоллиса? При воспоминании о том, что произошло впоследствии у Трафальгара, невольно рождается вопрос: мог ли соединенный флот, даже позволив разбить себя, нанести при этом неприятелю такой вред, чтобы принудить его выпустить из Бреста эскадру Гантома? Если бы, напротив, Вильнев, так как на это и указал раздраженный император адмиралу Декре, соединился бы в Виго с отрядом капитана Лаллемана, который пришел туда 16 августа, то он, по всей вероятности, направясь к Бресту, разошелся бы с Кальдером, не встретив его, и тогда, имея 33 корабля, легко бы мог справиться с 18 кораблями, оставшимися у Корнуоллиса при Уэсса-не. Однако более вероятно то, что Кальдер, явившийся перед Ферролем 20 августа, узнал бы через нейтральные суда о движении Вильнева. При этом известии Кальдер, без сомнения, тотчас бы воротился к Корнуоллису или, как сделал бы это на его месте Нельсон, стал бы преследовать и тревожить союзный флот до последней возможности. В таком случае опасения Вильнева и Гравины, без сомнения, оправдались бы. И притом, если бы даже, несмотря на столько препятствий, Вильнев и Гантома соединились – оставалось еще провести эти 55 кораблей в Канал. Тогда следует еще спросить, неужели не попытались бы 35 английских кораблей, к которым присоединились бы, может статься, еще новые подкрепления, воспротивиться этому переходу? В двух шагах от своих портов, в таком море, где Шербургне представлял тогда для французских эскадр достаточное убежище, ужели не могли они атаковать с успехом армаду, правда огромную, но мало привычную к морским крейсерствам, которую притом весьма трудно было бы держать вместе при непостоянных ветрах, при сильных и неправильных течениях, господствующих в этих водах, и к тому же в такое время года, когда ночи уже становятся темными и продолжительными. К несчастью для Вильнева, ответ на эти вопросы не вызывал сомнения».

В Кадисе французские суда простояли два месяца, позволив английской эскадре подтянуть подкрепления и заблокировать себя. За это время с французских, а еще больше с испанских кораблей дезертировало множество матросов. Некоторых из них поймали на улицах Кадиса перед самым снятием кораблей с якоря, но все же немало их успело скрыться в окрестностях города, так что к началу похода немногие команды оказались в полном составе. 27 сентября Вильнев получил приказ взять на полшага продовольствия и направиться из Кадиса через Гибралтар в Средиземное море, в Картахену, соединиться там с 8 линейными испанскими кораблями, а затем высадить в Южной Италии десантные войска. В своей новой кампании на суше Наполеон хотел использовать союзный флот у берегов Южной Италии, откуда он намеревался нанести удар Неаполитанскому королевству.

Одновременно с новой оперативной директивой Вильнев получил от адмирала Декре из Парижа следующее письмо: «Главное намерение императора состоит в том, чтобы отыскать в рядах, в каких бы то ни было званиях офицеров, наиболее способных к высшему начальствованию. Но чего ищет он прежде всего, так это благородной любви к славе, соревнования за почести, решительного характера и безграничного мужества. Его Величество хочет уничтожить эту боязливую осторожность, эту оборонительную систему, которые мертвят нашу смелость и удваивают предприимчивость неприятеля. Эту смелость император желает видеть во всех своих адмиралах, капитанах, офицерах и матросах, и, каковы бы ни были ее последствия, он обещает свое внимание и милости всем тем, кто доведет ее до высшей степени. Не колеблясь нападать на слабейшие и даже равные силы и сражаться с ними до уничтожения – вот чего желает Его Величество. Для него ничто потеря кораблей, если только эти корабли потеряны со славой. Его Величество не хочет, чтобы его эскадры держались в блокаде слабейшим неприятелем и приказывает вам в том случае, если он явится таким образом перед Кадисом, немедля атаковать его. Император предписывает вам сделать с вашей стороны все, чтобы внушить подобные чувства всем вашим подчиненным – делами, речами, – словом всем, что может возвысить душу. В этом отношении не должно пренебрегать ничем: смелые подвиги, всевозможные ободрения, рисковые предприятия, приказы, возбуждающие энтузиазм (Его Величество желает, чтобы эти приказы были как можно чаще отдаваемы и чтобы вы мне их регулярно пересылали) – все средства должны быть употреблены, чтобы оживить и возбудить мужество наших моряков. Его Величество желает открыть им доступ ко всем почестям и отличиям, которые будут непременной наградой за каждый блистательный подвиг. Ему хочется надеяться, что вы первый заслужите эту награду, и я считаю своим приятным долгом сказать вам со всей искренностью, что, несмотря на упреки, которые мне велено вам сделать, Его Величество ожидает только первого блистательного дела, которое доказало бы ему ваше мужество, чтобы изъявить вам особенное свое благоволение и наградить вас самыми высшими отличиями».

«Депеша эта, возвышенный стиль которой обнаруживается на каждом шагу, ее блестящий язык, столько раз зажигавший энтузиазмом ряды французских войск, дают ясно понять, каким образом Вильнев решился месяц спустя дать Трафальгарское сражение, – писал по этому поводу Жюльен-де-ла-Гравьер Рош. – Приказав своим флотам действовать наступательно, император ожидал от любви к славе, от увлечения битвой того, чего можно было достигнуть только терпеливыми усилиями, и таким образом, можно сказать, хотел скорее вырвать победу отчаянным усилием, чем оспаривать ее равными силами. К несчастью, он взывал тогда к человеку, весьма храброму лично, который в унынии, им овладевшем, готов был решиться на все, чтобы смыть пятно со своей чести. С недовольными союзниками, с кораблями, многие из которых еще не видали моря, с офицерами, доверие которых он утратил, с канонирами, которые большей частью ни разу еще не палили из пушек с качающейся палубы, Вильнев, измученный, решился сыграть одну из тех партий, которые могут при проигрыше поколебать самые твердые государства».

Прошло всего несколько дней, и Наполеон отдал Вильневу новый приказ, предписывавший после прибытия в Картахену проследовать к Неаполю. «Я желаю, – требовал император, – чтобы везде, где встретите неприятеля, слабейшего в силах, Вы бы немедля нападали на него и имели с ним решительное дело… Вы должны помнить, что успех предприятия зависит более всего от поспешности Вашего выхода из Кадиса. Мы надеемся, что Вы сделаете все, что от Вас зависит, чтобы поскорее это исполнить, и рекомендуем Вам в этой важной экспедиции смелость и наивозможно большую деятельность». Но, понимая ужасное состояние эскадры, в которой не хватало людей, а некоторые корабли были в очень плохом состоянии, и опасаясь столкновения с блокирующими силами англичан, вице-адмирал Вильнев не хотел выходить в море, игнорируя приказы Наполеона. В свою очередь Наполеон обрушил свой гнев на Вильнева, обвиняя адмирала в недостатке решительности и в несправедливых жалобах на свои корабли.

Не надеясь, что Вильнев по приказу обретет отвагу и мужество, император срочно направил ему замену в лице вице-адмирала Шевалье де Росильи. Путь из Парижа в Мадрид, а оттуда в Кадис был в те времена долгим. К тому же карета, на которой ехал де Росильи, сломалась в дороге. Вильнев узнал о приезде своего преемника в Испанию, когда тот еще не успел добраться до Кадиса. Приказ уступить свой пост командира эскадры в пользу адмирала Росильи и отправиться во Францию для ответа за свое непослушание шокировал Вильнева. «Я бы с радостью, – писал он морскому министру, – уступил первое место адмиралу Росильи, если бы только мне позволено было оставить за собой второе; но для меня невыносимо потерять всякую надежду доказать, что я достоин лучшей участи. Если ветер позволит, я завтра же выйду».

На следующий день после минутного совещания с Гравиной Вильнев, отдал флоту приказ: «Приготовиться к походу». Когда корабли уже шли под парусами, французский вице-адмирал написал Декре: «Этот выход внушен мне единственно желанием следовать намерениям Его Величества и употребить все усилия к тому, чтобы исчезло неудовольствие, возбужденное в нем происшествиями последней кампании. Если настоящая экспедиция удастся, я с радостью готов верить, что иначе и быть не могло и что все было рассчитано как нельзя лучше, к пользе дела Его Величества».

Итак, 19 (7) октября 1805 года эскадра вице-адмирала Пьера Шарля Вильнева в составе 33 французских и испанских линейных кораблей вышла из Кадиса и взяла курс на Средиземное море, идя кильватерной колонной на расстоянии 10–12 миль от мыса Трафальгар. Союзная эскадра направлялась в сторону Бреста – адмирал вел свой флот на верную гибель. Ведь опасения Вильнева не были безосновательными. Их причиной были и недостаточная морская выучка у офицеров и матросов, и малый военный опыт у капитанов, и отсутствие должной слаженности при маневрировании кораблей. Однако главной причиной сомнений французов в своей победе было то, что «Вильнев никогда не старался исправить, и на что еще в 1802 году так ясно указал знаменитый инженер Форфе». Форфе писал: «На самом деле одна артиллерия может решить вопрос превосходства на море. Забавно слушать иногда, как часто и долго рассуждают и спорят из-за того только, чтобы определить причину превосходства англичан!.. Четырех слов довольно, чтобы ее указать… У них корабли хорошо организованы, хорошо управляются, и артиллерия их хорошо действует… У вас же – совершенно противное!.. Когда у вас будет то же, что у них, вы в состоянии будете им противиться… вы даже побьете их».

Артиллерия действительно у англичан была превосходной. Английские канониры, лучше обученные, нежели французские, были меткими и удивительно быстро управляли орудиями. Как уже отмечалось, не на всех кораблях, но по крайней мере на лучших из них, английские канониры успевали делать по выстрелу в минуту, в то время как французские успевали выстрелить один раз в три минуты. «Этому-то тройному превосходству англичан должно бы французам приписать свои неудачи с 1793 года. Этому-то “граду ядер”, как выражался Нельсон, Англия обязана была владычеством над морями, и он сам обязан был победами при Абукире, а потом при Трафальгаре», – справедливо указывал Жюльен-де-ла-Гравьер Рош.

Между тем, невзирая на все опасения, вице-адмирал Вильнев решился на встречу с более сильным противником. Вскоре возле мыса Трафальгар, невдалеке от Кадиса, союзная эскадра была обнаружена и атакована английской под командованием вице-адмирала Нельсона.

Трагическая встреча у мыса Трафальгар

Итак, встреча франко-испанской и английской эскадр произошла ранним утром 21 октября 1805 года у мыса Трафальгар на Атлантическом побережье Испании чуть южнее города Кадис, близ входа в Гибралтарский пролив. Существовали глубокие геополитические причины того, что судьбоносная битва эры парусного флота произошла именно здесь. Кадис был связующим звеном между Старым и Новым Светом. «Роль, которую Кадис играл в борьбе держав за контроль над Атлантикой, не была случайной, – говорит Хавьер Фернандес Рэйна, директор Муниципального архива Кадиса. – Трафальгарское сражение – это не отдельное событие, оно произошло именно здесь неспроста. Это был завершающий акт драмы, которая разыгрывалась на протяжении многих лет».

Как мы уже писали, у союзников было 33 линейных корабля – 18 французских и 15 испанских. В их распоряжении имелось также пять фрегатов и два вооруженных брига. Союзная эскадра состояла из более чем 30 тысяч человек и была вооружена 2632 орудиями. Противник располагал 27 линейными кораблями, четырьмя фрегатами, одним шлюпом и одним куттером. Всего английская эскадра насчитывала около 17 тысяч человек. По количеству орудий, которых в целом на бортах кораблей насчитывалось чуть более двух тысяч, англичане уступали союзникам.

Франко-испанский флот, которым руководили шесть адмиралов, шел на юг со скоростью 3–4 узла. Флаг командующего объединенной эскадрой вице-адмирала Пьера Шарля де Вильнева развевался на корабле «Буцентавр», флаг его заместителя, испанского адмирала Фредерико Гравины, – на 112-пушечном корабле «Принц Астурийский». Контр-адмирал Дюмануар возглавлял корабль «Формидабль», контр-адмирал Магон – корабль «Аль-джесирас», и, наконец, флаги контр – адмирала Сизнероса и вице-адмирала Алавы были подняты на двух великолепных испанских судах: 148-пушечном «Сантиссима Тринидад» и 112-пушечном «Санта-Анна». В этот октябрьский день ветер дул слабый и неустойчивый, шла зыбь – предвестник скорого шторма, что препятствовало выстраиванию судов в боевые линии. Поэтому французские корабли образовали нечто вроде полумесяца, растянувшись на расстояние 5–6 миль. Авангард под командованием контр-адмирала Дюмануара состоял из кораблей «Нептуно», «Сипион», «Интрепид», «Райо», «Формидабль», «Дюге-Труэн», «Монблан», «Сан-Франциско д’Асис», «Сан – Августино» и «Герой». «Сантиссима Тринидад», «Редутабль» и «Нептун» держались около «Буцентавра». Позади этой группы оставался огромный интервал, который следовало бы занять трем «упавшим под ветер» кораблям «Сан-Леандро», «Сан-Хусто» и «Эндомтабль».

Интервал, разделявший союзную эскадру надвое (14 кораблей со стороны Вильнева и 19 – со стороны Гравины), играл на руку англичанам. Английский адмирал спешил навстречу вражеской эскадре, и благоприятный для него ветер – как много от него зависело в те годы в военно-морских баталиях! – обеспечивал движение судов со скоростью примерно 5 миль в час. Английские судна двигались двумя колоннами. 100-пушечный корабль «Ройал Соверен» возглавлял линию младшего флагмана Катберта Коллингвуда. «Виктори» под флагом Горацио Нельсона, шедший во главе второй колонны, двигался медленнее. Вице-адмирал заранее разработал план неизбежного, как он считал, сражения. Еще 10 октября он отдал соответствующие распоряжения командирам кораблей. Разделив свой флот на две эскадры, Нельсон планировал дать вместе два отдельных сражения. Одно, наступательное, он предоставлял Коллингвуду; за другое – оборонительное – брался сам. С этой целью он рассчитывал прорезать линию Вильнева так, чтобы разделить ее надвое в районе арьергарда и центра, что и произошло в реальности.

Согласно плану, главный удар по противнику должна была нанести колонна адмирала Коллингвуда. Ей предстояло прорезать строй франко-испанского флота между 12-м и 13-м кораблями с конца. Таким образом, арьергард союзной эскадры оказывался отделенным от основных сил. Затем колонне Коллингвуда следовало окружить отрезанные корабли вражеского арьергарда, после чего уничтожить их или пленить. Колонна Нельсона же должна была обеспечить удар на главном направлении, атакуя центр неприятельского флота. Удержать таким образом авангард в бездействии – значило выиграть несколько драгоценных минут. Если эта часть союзного флота будет ждать сигналов главнокомандующего, чтобы вступить в бой, то корабли Коллингвуда, количественно превосходящие своего противника, подавят арьергард прежде, чем авангард успеет сделать хоть один выстрел. Верно рассчитав, как развернутся события, Нельсон не выделил против авангарда противника никаких сил, так как, зная слабую подготовку франко-испанского флота, полагал, что его центр и арьергард будут разбиты раньше, чем к ним на помощь придут корабли авангарда. Впрочем, в том случае, если бы французские и испанские моряки проявили сноровку и все же успели прийти на помощь своим судам, их должны были встретить все освободившиеся линейные корабли из колонн Коллингвуда и Нельсона.

Английским капитанам был подробно объяснен генеральный план атаки, который позволял избежать линейной тактики, когда корабли обмениваются бортовыми залпами на параллельных курсах. По замыслу Нельсона, сражение должно перерасти в «свалку», при которой корабли сражались бы друг с другом и все уже полностью зависело бы от мастерства их командиров и боевой выучки канониров. Нельсон был уверен в такой тактике ведения боя – он верил в своих капитанов и моряков. Но, отдавая боевой приказ, вице-адмирал понимал, что многое в сражении зависит от случая и непредвиденных обстоятельств. Поэтому Коллингвуду и капитанам кораблей он предоставил возможность проявить в бою инициативу: «Второй командующий будет направлять движение своей линии судов, держа ее в максимально компактном порядке, насколько позволят условия. Капитаны должны следить за тем, чтобы занимать свое определенное место в линии. Но в случае, если сигналы командующего будут неразличимы и непонятны, капитаны не совершат большой ошибки, поставив свой корабль против корабля противника». Таким образом, капитаны английской эскадры получили инструкцию: в случае необходимости атаковать всеми возможными способами любой ближайший вражеский корабль.

Простой и незатейливый в жизни, если не сказать скучный, Горацио Нельсон был способен зажечь подчиненных, а предоставляя им неограниченную свободу действий в бою, буквально окрылял их. Потерявший в битвах за отечество глаз и руку, имевший множество незаживших ран, этот внешне хрупкий человек поражал недюжинной энергией и целеустремленностью. Опытный, энергичный, смелый на выдумки, Нельсон одним из первых флотоводцев пренебрег тактикой из учебников и стал разрабатывать свои собственные схемы боя с неприятелем.

Итак, на этот раз тактический замысел Нельсона сводился к тому, чтобы атаковать противника из походного порядка без перестроения в боевой с кратчайшей дистанции, прорезая его строй и нанося главный удар по флагманским кораблям. Таковы были планы вице-адмирала, изложенные своим капитанам. Впоследствии этот замысел прославится как военное завещание самого знаменитейшего из адмиралов Англии. Однако 21 октября 1805 года, в день, ставший последним в его жизни, непредсказуемые обстоятельства внесли в планируемое им морское сражение свои коррективы.

В отличие от Нельсона, Вильнев, почти не веривший в свои силы и в саму возможность победы над англичанами, при выходе из Кадиса не разработал плана боя на случай встречи с английским флотом, ограничившись лишь общим указанием о необходимости взаимной поддержки в бою. Поэтому, обнаружив на горизонте английскую эскадру и поняв, что генеральное сражение неизбежно, он в 8 часов повернул на обратный курс, чтобы в случае неудачного исхода боя иметь возможность укрыться в Кадисе. Однако это только привело к потере времени, ведь поворот союзной эскадры продолжался около двух часов. Из-за слабого ветра и плохой подготовки командиров кораблей строй кильватерной колонны после поворота нарушился, и это в дальнейшем не позволило многим экипажам использовать свое оружие в бою. Нельсон же, разгадав намерение Вильнева уклониться от сражения и укрыться в Кадисе, принял решение немедленно атаковать противника, тем более что погода вполне благоприятствовала этому: дул слабый норд-вест, и с запада шла крупная океанская волна.

Английская эскадра, шедшая двумя колоннами, быстро сближалась с противником. Первую колонну, которая состояла из 14 кораблей, вел 100-пушечный корабль «Ройял Соверен» под флагом вице-адмирала Коллингвуда.

Незадолго перед тем вышедший из дока, этот превосходный корабль был в отличном состоянии. Его днище было обшито медными листами, и потому он скользил по воде с легкостью фрегата. Идущие за ним «Белайл» и «Марс» едва успевали за быстроходным судном. В кильватере «Марса» держались «Тоннан», «Беллерофон», «Колоссус», «Ахилл» и «Полифем». Немного правее «Ревендж» вел за собой «Свифтшур», «Дифайянс», «Тондерер» и «Дефенс». Два 98-пушечных корабля, «Дреднаут» и «Принц», держались между колоннами, но также состояли в эскадре Коллингвуда.

Во главе второй колонны, насчитывающей 13 линейных кораблей, шел «Виктори» с Горацио Нельсоном на борту. За ним следовали два 98-пушечных корабля «Темерейр» и «Нептун». За «Нептуном» шли 74-пушечные корабли «Конкерор» и «Левиафан», а потом 100-пушечная «Британия» под флагом контр – адмирала графа Нортеска. Отделенный от этой первой группы довольно большим интервалом, в кильватере «Британии» двигался любимый корабль Нельсона «Агамемнон» под командой бывшего командира корабля «Вангард», сэра Эдуарда Берри, а за ним – семидесятипушечные корабли «Аякс», «Орион», «Минотавр» и «Спаршиэт».

Обеим линиям английской эскадры предстояло подойти на расстояние орудийного выстрела к центру вражеской линии с тем, чтобы как можно быстрее атаковать ее и разрезать у 12-го корабля, считая от арьергарда. Английские корабли, сближаясь с неприятелем почти под прямым углом, шли более полным ветром, чем корабли союзников, которые к тому же принимали крупную океанскую волну бортом, что затрудняло управление кораблями и ведение прицельной стрельбы. В свою очередь, у англичан тоже возникали трудности: движение английских кораблей, сближавшихся с противником под углом, близким к 90 градусам, ставило их в чрезвычайно невыгодное положение, так как они почти лишались возможности использовать свою артиллерию в период сближения, в то время как противник мог поражать их продольными залпами. Это было особенно опасно для флагманских кораблей «Виктори», на котором держал свой флаг Нельсон, и «Ройял Соверен», где находился Коллингвуд. Только слабая артиллерийская подготовка союзных канониров не позволила им воспользоваться своим благоприятным положением для нанесения эффективного удара по англичанам на этапе сближения.

Около 11 утра, когда дистанция между противниками сократилась до 5 километров, на мачте «Виктори», флагманского линкора англичан, был поднят сигнал к началу сражения, по сей день считающийся образцом военной риторики: «Англия ожидает, что каждый исполнит свой долг» («England expects that every man will do his duty»). Англичане подняли белый флаг Святого Георгия. Над кормами французских кораблей, сопровождаемый возгласами «Да здравствует император!», взвился трехцветный флаг. В то же время испанцы, под флагом обеих Кастилий, подняли длинный деревянный крест.

Однако первые орудийные залпы прозвучали только в полдень. После того как Вильнев подал сигнал к бою, 74-пушечный линейный корабль «Фуге» выпустил первое ядро по вырвавшемуся немного вперед вражескому «Ройял Соверену». Но флагманский корабль Коллингвуда, ни на одно мгновение не уклоняясь от своего пути, молчаливый и бесстрашный шел к кораблю «Санта-Анна» и первым вплотную сблизился с противником. Несколько ядер, попавших в корпус британского судна, не причинили вреда команде, которой приказано было лечь у пушек. Около 12 часов 30 минут «Ройял Соверен» прорезал строй вражеского арьергарда под кормой 16 корабля (испанский линейный корабль «Санта-Анна») с конца колонны. Выпустив орудийный залп по «Санта-Анне», «Ройял Соверен» открыл огонь по «Фуге», из пушек которого немедленно раздались ответные залпы.

Вслед за флагманским кораблем Коллингвуда, однако со значительными интервалами по времени, поочередно стали прорезать строй союзного арьергарда и остальные корабли его колонны. С расстояния нескольких десятков метров они давали залпы, причиняя судам союзной эскадры серьезные повреждения и нанося большие потери в личном составе. В те времена эскадры во время боя обычно подходили бортами друг к другу и вели огонь из всех пушек одного борта. Нельсон решил сосредоточить сначала удар на пятом или шестом корабле вражеского строя, уничтожить его, расчленив тем самым боевой порядок противника, и затем уже расправиться с остальными судами.

Как уже не раз говорилось, английские стрелки вели огонь по противнику примерно в три раза быстрее, чем французы и испанцы. Это, безусловно, сказалось на результатах боя, в котором решающую роль играла артиллерия. Но, несмотря на эти, казалось бы, благоприятные условия, намечавшееся планом сосредоточение превосходящих сил английского флота на направлении главного удара (15 кораблей против 12 союзного арьергарда) из-за просчета адмирала Коллингвуда в маневрировании, не удалось. По причине ошибочного маневрирования пятнадцати английским кораблям, действовавшим на главном направлении, пришлось вести бой с шестнадцатью союзными кораблями. Сам «Ройял Соверен» вел жаркую схватку с испанским кораблем «Санта-Анна», с дистанции около 400 метров обмениваясь бортовыми залпами. Дуэль противоборствующих команд продолжалась два часа. Кроме того, англичане не смогли добиться и одновременности атаки. Их корабли вступали в бой поодиночке и с большими промежутками по времени, что ставило их в чрезвычайно невыгодное положение, так как противник получал возможность сосредоточивать против них превосходящие силы. Однако союзники не использовали и этой возможности.

Вскоре флагманский корабль Коллингвуда атаковали 74-пушечные судна противника «Сан-Леандро» и «Фуге», а вслед за этим свой огонь на него обрушили 80-пушечный «Эндомтабль» и 74-пушечный «Сан-Хусто». Лишь через четверть часа на помощь «Ройял Соверену» подоспел 74-пушечный «Белайл» под командой Уильяма Харгуда. Пройдя между кораблями «Санта-Анна» и «Эндомтабль», он обрушил мощный огонь на вражеские суда, но затем был встречен «Фуге». Корабли союзников зажали в тиски «Белайл». Французские и испанские канониры вели по нему огонь буквально со всех сторон, в результате которого этот корабль получил самые сильные повреждения в британской эскадре.

Тем временем в бой вступил третий корабль колонны Коллингвуда – 74-пушечный «Марс», а через 15 минут вплотную к противнику подошел 74-пушечный «Белле-рофон» под командованием Джона Кука. Он сразу же вступил в схватку с испанским судном «Монтаньес», но тоже вскоре оказался зажатым со всех сторон – с правого борта по нему вел огонь «Эгль», с левого – «Монтаньес»; 74-пушечная «Багама» обстреливала носовую часть, а «Сан-Хуан Непомусено» открыл продольный огонь с кормы.

По мере того как в бой вступали все новые корабли англичан, их перевес становился все ощутимее. 74-пушечный английский «Колоссус» одержал победу над «Свифтсюром», который, потеряв половину экипажа убитыми и ранеными, сдался в плен. И хотя английское судно также получило серьезные повреждения, оно сумело заставить спустить флаг и испанский корабль «Багама», который потерял в бою командира и еще несколько сотен человек убитыми и ранеными. Среди всех кораблей английской эскадры «Колоссус» понес самые тяжелые потери в личном составе – 40 человек на его борту было убито, более 160 ранено. Спустя два часа после начала Трафальгарского сражения колонна Коллингвуда все же смогла практически полностью уничтожить арьергард противника.

А в центре с эскадрой противника в это время сражались корабли колонны Нельсона. В те минуты, когда Коллингвуд удерживал атакующие его суда арьергарда, адмиральский линейный корабль «Виктори» подошел к французской эскадре на пушечный выстрел. Видя развевающийся вражеский флаг на борту «Виктори», французы и испанцы били по кораблю Нельсона с особым усердием. Из всей колонны этот 100-пушечный корабль, головной в колонне, первым попал под обстрел. Паруса «Виктори» были настолько повреждены, что напоминали сито. Более 40 минут французские канониры вели ожесточенный огонь по кораблям Нельсона, не получая достойного ответа. Небольшая скорость движения английских судов стала залогом эффективности действия французской артиллерии. Французы стреляли точно, их ядра нанесли серьезный ущерб ворвавшимся в боевой порядок кораблям англичан. Но, выдерживая огонь целой эскадры, «Виктори» смело врезалась во вражескую линию.

Нельсон верно определил местонахождение Пьера Вильнева. Его линкор оказался между «Буцентавром» под флагом французского командующего и огромным 148-пушечным адмиральским кораблем испанцев «Сантиссима Тринидад». «Сантиссима Тринидад» («Святейшая Троица») был самым большим парусным боевым кораблем своего времени. Этот линейный корабль 1-го класса, корпус и палуба которого были целиком изготовлены из кубинского красного дерева, построили по проекту ирландца Мэтью Муллана в Гаване и спустили на воду в 1769 году. 63-метровый корабль водоизмещением 1900 тонн был прозван Тяжеловесом за свою низкую маневренность. «Сантиссима Тринидад», представлявший собой «плавучую батарею» с бортами толщиной два фута, был самым мощным кораблем из числа тех, что принимали участие в Трафальгарском сражении. В 1795 году трехпалубный «Сантиссима Тринидад» был переоборудован в первый в мире четырехпалубный корабль с увеличением числа орудий до 144 (из них тридцать 32-фунтовых на нижней палубе). За счет этого его вооружение стало самым мощным среди всех кораблей XVIII века. Перед Трафальгарским сражением на верхней палубе установили еще четыре мортиры. 21 октября 1805 года на корабле находился командующий испанской эскадрой адмирал дон Балтазар Хидальго. Вместе с ним во время сражения на борту корабля были 1200 моряков и солдат морской пехоты.

Во время боя гигантский неповоротливый корабль «Сантиссима Тринидад» остался на плаву, несмотря на ожесточенный обстрел со стороны англичан. Но все же его постигла печальная участь. После многочасового боя с английскими судами на «Сантиссима Тринидад» были сбиты все мачты, убито 312 и ранено 338 человек, и в конце концов он был захвачен противником. Английские фрегаты пытались буксировать поврежденный корабль к Гибралтару, но вследствие ухудшения погодных условий 22 октября он затонул, закончив этим свою 35-летнюю службу в испанском военно-морском флоте. По другой версии, англичане, опасаясь, что судно может быть отбито отступающим неприятелем или из-за повреждений, нанесенных в сражении и во время шторма, не выдержит буксировки, потопили его спустя два дня после битвы. Так или иначе, об особенностях этого замечательного парусника теперь можно судить лишь на основании его современной реконструкции.

Знаменитый флагманский корабль англичан «Виктори» ко времени, когда произошло Трафальгарское сражение, был уже изрядно изношенным судном, спущенным на воду еще в мае 1765 года. Его водоизмещение составляло около 2200 тонн, то есть было обычным для крупных трехпалубных линейных кораблей того времени. Современный читатель, имеющий хотя бы внешнее представление о военных судах XX века, должен учитывать, что парусные линейные корабли конца XVTII – начала XIX века были изготовлены из дерева и по современным понятиям очень невелики (так, например, длина «Куллодена» – 60 метров, а водоизмещение – 1683 тонны).

На такой малой площади было сосредоточено большое количество пушек и многочисленная – например, на «Виктори» в 840 человек – команда. Обслуживание орудий и управление парусами требовали множества рук. Расстояние между двумя палубами было, как правило, настолько мало, что высокий человек не мог встать во весь рост. Подобная скученность влекла за собой большое число жертв во время сражений.

В 1805 году на английском флагмане «Виктори» стояло 104 пушки пяти различных калибров, в том числе тридцать 32-фунтовых орудий, расположенных на нижней батарейной палубе: двадцать восемь 24-фунтовых на верхней, тридцать 12-фунтовых орудий на главной палубе, десять 12-фунтовых орудий на квартердеке, две 12-фунтовых пушки и две 68-фунтовых карронады на полубаке. Этот самый знаменитый трехпалубный корабль из всех существовавших дожил в своем неизменном виде до наших дней. Судно было списано из состава действующего флота в начале XIX столетия, лишено мачт и превращено в плавучий склад. Однако в начале XX столетия оно было восстановлено в прежнем виде и до сего дня числится на службе с командиром и командой, состоящей, правда, не из матросов и канониров, а из гидов. Сейчас на нем расположен военно-морской музей, куда открыт доступ всем желающим и где каждый может воочию изучить в мельчайших подробностях жизнь и быт моряков двухсотлетней давности. Кубрик, пушечная палуба, трюмы, крюйт-камера открыты для посетителей. В каюте адмирала на столе лежат карты и подзорная труба, а на спинку стула небрежно брошен сюртук – создается впечатление, что Горацио Нельсон только что вышел на минутку и вот-вот вернется обратно. В годовщину битвы при Трафальгаре на мачте корабля «Виктори» поднимается флаг со словами призыва Нельсона: «Англия ждет, что каждый исполнит свой долг».

Верно определив «Буцентавр» как флагманский корабль союзного флота, перед тем как врезаться в центр вражеской линии Нельсон все же решил выполнить обманный маневр – немного пройти вдоль строя вражеских кораблей в направлении головы эскадры, тем самым давая неприятелю понять, что он будет придерживаться линейной тактики ведения боя. Однако уже несколько минут спустя адмирал отдал приказ развернуть «Викгори» и пройти сквозь центр франко-испанской эскадры. «Как великолепно адмирал привел в исполнение свой план!» – впоследствии отмечал командир 74-пушечного линейного корабля Эдвард Кодрингтон.

Несмотря на то что в начале боя корабли британской эскадры попали под мощный обстрел врага, в целом расчет Нельсона оправдался: сложная позиция мешала части противников открыть огонь. Английские корабли били двойными зарядами в упор по амбразурам вражеских судов, поэтому потерь и разрушений там было все же гораздо больше, чем у англичан. Стрельба из карронад выполнялась картечными зарядами, каждый из которых включал 50 мушкетных пуль (так называемый «виноградный выстрел»), которые буквально изрешетили все на своем пути. После первого же залпа «Виктори» на «Буцентавре» было уничтожено 20 орудий, убито и ранено около 400 человек. Основной удар пришелся по корме и батарейной палубе флагманского корабля объединенной эскадры. Вслед за этим корабль Нельсона разрядил в противника и 50 бортовых орудий – корма «Буцентавра» превратилась в руины, а числу убитых и раненых не было счета. Но французы продолжали отчаянно сражаться, не желая отдавать победу врагу.

Прорывая плотное построение союзников, корабль Нельсона не смог миновать борта вражеского линкора «Редутабль». Смертельно поразив «Буцентавр», теперь он направил свой огонь на старый 75-пушечный «Редутабль».

Экипаж этого корабля без страха выдержал неравный бой. Более того, в этой схватке, где больше действовали ружья, нежели артиллерия, французские моряки даже имели некоторый перевес. Французские артиллеристы и стрелки скоро вывели из строя почти всех находящихся на верхней палубе «Виктори». Командир «Редутабля» капитан I ранга Люка позднее вспоминал об этом эпизоде сражения: «Менее чем за минуту наши палубы наполнились вооруженными людьми, и нельзя было сказать, кто сделал это быстрее. А затем был открыт ураганный огонь из мушкетов. На палубу “Виктори” отправились более двухсот гранат – результат был просто ужасающим, палуба корабля в мгновение была покрыта телами убитых и раненых». Матросы и солдаты десантной партии «Редутабля», пытаясь взять на абордаж флагманский корабль англичан, забрасывали на его борт специальные крюки. Однако сделать это им не удалось – борт «Виктори» слишком сильно возвышался над небольшим французским кораблем. Впрочем, это обстоятельство сыграло на руку французским стрелкам. Засев на мачтах «Редутабля», они с расстояния 15 метров обрушили на палубу «Виктори» град пуль. Били по британскому флагману и пушки, расположенные на верхней палубе «Редутабля». Англичане отвечали яростным огнем из 68-фунтовых карронад, интенсивный обстрел вели и морские пехотинцы, забрасывая противника ручными гранатами. С каждой минутой сражения росло число убитых и раненых с обеих сторон.

Между тем вслед за «Виктори» один за другим вступили в бой и остальные корабли колонны, давая продольные залпы по судам объединенной эскадры. Корабль, непосредственно следовавший за «Виктори», тоже столкнулся с линкором «Редутабль», который, таким образом, вынужден был теперь сражаться с двумя противниками.

Следующие за «Виктори» три корабля британской наветренной колонны дали последовательно продольные залпы по «Буцентавру», действуя в соответствии с распоряжениями Нельсона, рекомендовавшего сделать все возможное, чтобы взять в плен главнокомандующего франко-испанской эскадрой адмирала Вильнева и второго командующего, испанского адмирала Фредерико Гравину – и затем, проходя далее, сосредоточили огонь против «Сантиссима Тринидад». Таким образом, против флагманского корабля союзников, являвшегося сердцем неприятельской линии, был сосредоточен огонь пяти неприятельских кораблей, три из которых были очень большими. Благодаря этому не только увеличилось число захваченных в плен франко-испанских кораблей, но и была пробита большая брешь между арьергардом и авангардом союзных флотов. Сражение между тем набирало обороты.

Во время боя адмирал Нельсон не покидал верхней палубы своего корабля ни на минуту. Подчиненные советовали адмиралу в целях безопасности перейти на фрегат, судно более быстроходное и маневренное, но он не согласился. А ведь мало того, что главнокомандующий стоял на палубе «Виктори» в полный рост, он был одет в приметную форму, на которой сверкали награды. Капитаны советовали ему переодеться, ведь блестящий мундир и сверкающие на нем звезды могли привлечь внимание врага, но адмирал не внял и этим предостережениям. Современники отмечают, что Нельсон всегда носил военный мундир со всеми наградами, не меняя его на цивильный костюм даже дома. Как правило, это объясняют его честолюбием и тщеславием. Действительно, эти слабости были присущи Нельсону. Но есть и другое, простое человеческое объяснение, почему адмирал не расставался с мундиром и орденами. Невысокий ростом, тщедушный, рядом со своими соратниками-капитанами – с рослым красавцем Самарецем или с мощным, сильным Харди – он выглядел незаметным, незначительным. Видимо, вот эту-то незначительность и должны были устранить многочисленные звезды и адмиральский мундир, в который был облачен щуплый моряк, по выражению одного из историков, «хрупкий, как осенний лист».

Поэтому во время Трафальгарской битвы, стоя на палубе «Виктори», адмирал стал идеальной мишенью для французских стрелков. Примерно в 13 часов 15 минут одна из мушкетных пуль, выпущенных с площадки на мачте «Редутабля», попала в Нельсона. По многочисленным свидетельствам, сразу после выстрела он упал, успев сказать своему адъютанту: «На этот раз, Харди, они убили меня!» Пуля, пущенная французским унтер-офицером, пробила эполет, вошла в левое плечо адмирала, прошла через легкое и позвоночник и застряла в мускулах спины. Нельсона отнесли в каюту, где помещались раненые. Корабельный врач пытался облегчить его страдания, а смертельно раненный адмирал продолжал беспокоиться об исходе сражения. Он постоянно вызывал к себе командира корабля и просил докладывать о ходе сражения.

В четверть второго, в ту минуту, когда Нельсон был ранен, еще только пять английских кораблей успели вступить в бой. В арьергарде «Ройял Соверен» сражался один в продолжении 15 минут. Следовавший за ним корабль «Белайл» прорезал линию под кормой «Санта-Анны», но, пораженный продольными выстрелами, потеряв от огня «Фуге» бизань-мачту, был также окружен неприятельскими кораблями. Вскоре, однако, к месту жаркой схватки подоспели еще несколько английских кораблей. «Марс» атаковал корабль «Плутон», «Тоннан» – «Дль-джесирас». Затем «Беллерофон», «Колоссус» и «Ахилл» тоже прорезали линию союзной эскадры. За ними издали под всеми парусами следовали 98-пушечный «Дреднаут» и 64-пушечный «Полифем», а «Ревендж», «Свифтшур», «Дифайянс», «Тондерер» и «Дефенс» ушли вправо, чтобы обойти арьергард.

По «Буцентавру» и «Сантиссима Тринидаду» издали били идущие на них корабли «Темерейр», «Нептун» и «Левиафан». «Редутабль» сражался один на один с «Виктори». А около двух часов дня «Редутабль» сошелся в яростной схватке с подошедшим вплотную английским кораблем «Темерейр». С близкого расстояния английские моряки и морские пехотинцы открыли сильнейший огонь. «Невозможно описать кровавое побоище, которое произошло в результате смертоносных залпов этого корабля, – вспоминал позднее Люка. – Более двухсот наших бравых моряков были убиты или ранены. Не имея возможности предпринять активных действий против “Виктори”, я приказал тем, кто остался из команды, занять места у уцелевших после столкновения орудий на противоположном борту и открыть огонь по “Темерейру”. Запертый между двумя британскими кораблями, “Редутабль” продолжал, тем не менее, отчаянно сражаться – в основном при помощи мушкетов и ручных гранат».

Однако уже через час после того, как английский адмирал Нельсон был ранен, французы дрогнули. Союзная эскадра была разрезана надвое, арьергард окружен, «Буцентавр», «Сантиссима Тринидад» и «Редутабль» вынуждены были прекратить бой, хотя еще не сдались. Впереди судна «Сантиссима Тринидад» были десять кораблей, которые до сих пор еще не принимали участия в бою. Бездействие авангарда объединенной эскадры, хотя отчасти и объясняющееся слабостью ветра, все же было непонятным и впоследствии вызывало у многих исследователей, историков и знатоков военного дела недоумение. В 13 часов 50 минут вице-адмирал Вильнев приказал авангарду под командованием Пьера Дюмануара идти на помощь центру – повернуть всем судам вместе по курсу, совпадающему с направлением ветра, и вступить в бой. Однако контр-адмирал Пьер Дюмануар игнорировал или не замечал приказов Вильнева об изменении курса почти целый час. В конце концов приказ был исполнен, но с опозданием и с большим трудом – помимо всего прочего, мешали сильная зыбь и недостаточно сильный ветер.

В три часа, однако, все корабли завершили поворот, но держаться вместе не стали. Это разрозненность привела к роковым последствиям. В распоряжении Дюмануара было 10 кораблей – семь из авангарда и три из тех, что оторвались от центра эскадры – «Эро», «Сан-Августин» и «Энтрепид». Направиться на помощь своим гибнущим товарищам могли только пять из них – «Дюге-Труэн», «Сипион», «Монблан», «Нептун» и «Формидабль». Однако в процесе перестроения и смены курса два линейных корабля – «Монблан» и «Энтрепид» столкнулись. Дюма-нуар посчитал, что не сможет оказать помощь той части эскадры, к которой он направлялся. Ведь для этого ему будет необходимо сначала пробиться сквозь строй из семи британских линейных кораблей. Французский контр-адмирал счел это маловероятным. В ходе дальнейшего сражения один из кораблей авангарда франко-испанской эскадры сгорел, а трое были взяты в плен, увеличив потери союзников до восемнадцати линейных кораблей. Помощь контр-адмирала Дюмануара, если бы она подоспела часом раньше, могла бы спасти Вильнева; теперь же было слишком поздно. Обменявшись с неприятелем несколькими залпами на дальней дистанции, флагманский линкор объединенной эскадры пошел на юго-запад с четырьмя кораблями.

Около двух часов дня на обезлюдевшем покалеченном «Буцентавре» был поднят сигнал о сдаче. Все плавсредства были разбиты в щепки, и перенести свой флаг на другой корабль Пьер Вильнев уже не мог. После того, как гигантский «Сантиссима Тринидад» не ответил на его сигнал выслать за ним шлюпку, французский адмирал понял, что для него все кончено. Так Пьер Вильнев, которого англичане перевезли на свой линейный корабль, оказался в плену. Но бой, рассыпавшийся на отдельные схватки, еще не был закончен. Часть союзной эскадры прорвалась и уходила разными курсами с места боя, однако сражение еще только близилось к развязке. Задачей британцев, всего два часа назад начавших битву и уже почти добившихся победы, было захватить как можно больше вражеских кораблей в центре и арьергарде и отбить, в случае необходимости, атаку авангарда, который насчитывал 10 кораблей.

Примерно в 14 часов 20 минут англичане захватили французский корабль «Редутабль». «Я больше не мог сражаться и решил сдаться, – вспоминал позднее командир корабля Люка. – Через пробоины внутрь быстро поступала вода, корабль вот-вот мог затонуть, так что противник недолго бы наслаждался своей победой». Из 643 человек, находившихся к началу сражения на «Редутабле», было убито около 300, более 200 человек получили ранения.

Большой удачей для англичан стало то, что они вывели из боя самый мощный корабль из тех, что принимали участие в Трафальгарском сражении, – гигантский испанский линейный корабль «Сантиссима Тринидад. Командир 98-пушечного трехдечного корабля «Нептун» Томас Фримантл бесстрашно вступил в схватку с этим исполином. За несколько мгновений до 14 часов мачты гигантского «Сантиссима Тринидада» рухнули, превратив, как подметил один из офицеров корабля «Конкерор», недавно еще такой мощный и грозный корабль в «неуправляемое корыто, а груда парусов рангоута и такелажа, падающая в воду под выстрелами наших пушек, стала самым прекрасным зрелищем, какое я когда-либо только видел».

К 15 часам, когда бой достиг наибольшего напряжения, англичане успели ввести в действие только 14 кораблей против 23 кораблей противника. И несмотря на то что их эскадра к этому времени добилась некоторого успеха, захватив в плен несколько союзных судов, все же положение ее было трудным. Многие английские корабли получили настолько серьезные повреждения, что уже не могли продолжать бой. Например, «Белайл», который принял на себя в разное время огонь девяти вражеских кораблей, представлял собой плачевное зрелище, беспомощно покачиваясь на волнах. Если бы авангард франкоиспанской эскадры вовремя пришел на помощь своему центру, а арьергард, где в основном находились испанские корабли, проявил бы больше упорства и настойчивости в достижении поставленной цели, то неизвестно, как бы закончилось сражение. Но этого не произошло. Промедление Пьера Дюмануара и вверенных ему кораблей, ставшее фатальной ошибкой, решило судьбу всего сражения, закончившегося разгромом франко-испанской эскадры.

Около 16 часов уцелевший командир «Виктори» Харди спустился к еще живому вице-адмиралу Нельсону и доложил, что в плен взяты 15 вражеских кораблей. «Это хорошо, но я рассчитывал на 20», – ответил смертельно раненный адмирал. Он отказался передать командование Коллингвуду и, несмотря на многочисленные тяжелейшие ранения, сам отдавал последние распоряжения. В вахтенном журнале корабля «Виктори» есть запись: «Редкий огонь продолжался до четырех с половиной часов, когда, после доклада лорду виконту Нельсону о победе, тот скончался от своей раны».

Адмирал умер еще до окончания боя. Он хотел избежать традиционных похорон, когда могилой моряка становится море, и пожелал, чтобы его тело доставили на родину. Последняя воля командующего британским флотом была исполнена. Тело Нельсона было помещено в бочку с ромом и доставлено в Лондон. Случилось это не сразу. «Виктори» настолько пострадал в бою, что его пришлось наскоро отремонтировать в Гибралтаре, чтобы он смог дойти до Англии. Лишь 5 декабря корабль прибыл в Портсмут. Похороны адмирала Нельсона состоялись 9 января 1806 года. Но его мечта покоиться в Вестминстерском аббатстве не сбылась, он погребен в соборе Святого Павла.

На исход Трафальгарского сражения смерь командующего английской эскадрой уже не повлияла, хотя с этого момента боевые построения кораблей окончательно нарушились. Английские командиры по своему усмотрению выбирали корабли противника и вели с ними артиллерийский бой на предельно коротких дистанциях, исчисляемых десятками, а иногда всего несколькими метрами. В этих условиях превосходство английских канониров и скорострельность артиллерии имели решающее значение для исхода сражения.

К 17 часам 30 минутам последние очаги сопротивления союзников были подавлены, сражение закончилось полной победой англичан. К этому времени 21 октября 1805 года Англия лишилась Нельсона, а Франция – флота.

В день сражения около пяти часов вечера раненый испанский адмирал Фредерико Гравина, находившийся на борту поврежденного линейного корабля «Принц Астурийский», видя как сдались «Буцентавр» и «Сантиссима Тринидад», понял, что избежать участи этих кораблей можно, только оставив место сражения. 40-пушечный фрегат «Темис» взял его корабль, который был арьергардным в строе в течение битвы и понес тяжелые потери, на буксир. «Принц Астурийский» отступил к Кадису, приказав сигналом еще не сдавшимся кораблям подойти к нему. Пять других испанских кораблей и шесть французских последовали за флагманом.

Увидев, что группа судов во главе с флагманским кораблем Фредерико Травины покидает место сражения, контр-адмирал Пьер Дюмануар окончательно понял, что битва проиграна и вместе с четырьмя другими кораблями взял курс на восток – на Гибралтарский пролив, а затем во французский порт Рошфор.

Ночью 21 октября одиннадцать кораблей союзной эскадры, последовавшие за «Принцом Астурийским», стали на якорь у входа в Кадисскую гавань. Войти в нее они не могли, так как с юго-востока дул сильный береговой ветер. В то же самое время британцы и захваченные ими франко-испанские суда были снесены к берегу сильной зыбью, продолжавшейся в течение всей битвы. Слабый ветер, дувший со стороны моря, не позволил им отойти на глубоководье. На следующий день после битвы корабли англичан взяли курс на запад и отошли от берега с тринадцатью захваченными кораблями противника – «призами». Остальные четыре стали на якорь близ мыса Трафальгар.

В это утро «Буцентавр», бывший флагманский корабль Вильнева, разбился о скалы близ входа в Кадис, а к вечеру «Редутабль», который так доблестно поддерживал его, начал тонуть за кормой буксировавшего его британского корабля. Ночью 22 октября он затонул со всеми людьми, еще остававшимися на нем, их было около 150. Через два дня после этого такая же судьба постигла и гиганта «Сантиссима Тринидад». В течение нескольких дней продолжался сильный ветер, направление которого менялось. 23 октября пять английских кораблей, вышли в море, чтобы попытаться захватить некоторые из «призов», находившихся у берега. Но из этой отчаянной попытки ничего не вышло. Два захваченных корабля были отпущены англичанами на свободу, так как они не рассчитывали отстоять их при своих слабых силах, и ушли в Кадис. Из остальных британских «призов» все, кроме четырех, сели на мель или были уничтожены по приказанию Коллингвуда, который потерял всякую надежду спасти эти суда.

Из 33 кораблей союзного франко-испанского флота, вышедших из Кадиса 20 октября, британцы захватили или уничтожили 18. Четыре, ушедшие в море под командованием Дюмануара, встретились с такой же британской эскадрой близ мыса Ортегаль 4 ноября и после непродолжительного преследования и короткого боя были взяты в плен. Английский отряд из четырех кораблей под командованием сэра Ричарда Страчана привел плененные французские суда в Плимут. Блистательная победа англичан в этой молниеносной схватке стоила им 24 человеческих жизней, 111 моряков были ранены. Потери противника были гораздо серьезнее – близ мыса Ортегаль французы потеряли 750 человек убитыми и ранеными.

С учетом судов, захваченных Ричардом Страчаном, всего союзная эскадра потеряла в Трафальгарском сражении 22 линейных корабля, 10 из которых были испанскими. Это было на два больше того числа, о котором говорил Нельсон в свой смертный час. Ни один из британских кораблей не погиб, хотя некоторые из них получили очень серьезные повреждения.

Трафальгарское сражение – самое крупное из всех баталий, происходивших на море за 22 года коалиционных войн против Франции. «Сражение при Трафальгаре 21 октября 1805 году, – писал русский военный исследователь Ф. Е. Огородников, – было последним, в котором французский флот отважился померяться силами с британским».

Судьба несчастного Вильнева

Жалкие остатки союзного флота, уцелевшие от битвы, не предприняли никакой попытки выйти снова из Кадиса. 25 октября наконец-то туда прибыл вице-адмирал Росильи и вступил в командование. Но и ему, так же как несчастному Вильневу, не пришлось изведать на адмиральском посту радости побед. Почти три года спустя, когда испанская монархия, бывшая так долго покорным орудием Директории и Наполеона, была низвергнута и испанское население восстало против узурпатора, пять французских кораблей, участвовавших в битве при Трафальгаре, все еще стояли в порту. Захваченный врасплох, с одной стороны – блокирующей британской эскадрой, а с другой – теперь враждебными береговыми батареями, Росильи после двухдневного боя с ними сдал свою флотилию с четырьмя тысячами человек, составлявшими ее экипаж. Это событие, случившееся 14 июня 1808 года, было последним отзвуком Трафальгара.

В Трафальгарском сражении огромные человеческие потери понесли обе стороны. С английский стороны они составили 449 погибших, 1214 раненых и покалеченных при общей численности в 16 тысяч человек, со стороны союзников было 4480 погибших, 2250 раненых из 20 тысяч человек. Современные историки утверждают, что только испанцы потеряли 1038 человек убитыми или пропавшими без вести и 1385 человек ранеными. 26 адмиралов, флаг-офицеров и командиров кораблей франко-испанской эскадры погибли или были ранены. Около 7000 французских и испанских военнослужащих попали в плен.

Урон британской эскадры был гораздо меньше, но она также лишилась многих командиров кораблей, включая отважных Кука и Даффа. Но самой тяжелой потерей британцев стала гибель Горацио Нельсона.

Между тем Наполеон, войска которого накануне Трафальгарского сражения в результате Ульмской операции одержали весомую победу над силами коалиции, пришел в бешенство от столь сокрушительного поражения Франции на море, приведшего фактически к потере флота. То обстоятельство, что испанский адмирал Фредерико Гравина, которого Наполеон хвалил лично и по всем боевым качествам ставил выше Вильнева, все же сумел спасти треть своих кораблей, вряд ли могло смягчить его гнев. Он отчетливо понимал, что это поражение уронило в глазах всего мира его императорское знамя с орлами и в один день уничтожило все преимущества, достигнутые французами в этой войне. Великий полководец не мог не знать обо всех недостатках в технической экипировке французских кораблей, подборе и обучении матросов и канониров. Но причину происшедшего он усмотрел прежде всего в плохом руководстве флотом со стороны Вильнева, в его трусости и нерешительности. Мысли о собственной вине, как полководца и стратега, в недостаточной подготовке флота к боевым действиям Наполеон даже не допускал. Не будучи достаточно компетентным в морском деле, вообще не любивший военных действий на море, которых не понимал, он, тем не менее, не желал слушать предупреждений и советов опытных флотоводцев. Все их сомнения в благополучном исходе морских боев с намного превосходящим как по численности, так и по мастерству противником он расценивал как проявление слабости и малодушия. Именно с такой меркой Наполеон подошел и к оценке деятельности Вильнева.

Сам адмирал, захваченный в плен англичанами, был отпущен ими «под честное слово» и 17 апреля 1806 года прибыл в Ренн, где ему предстояло ждать решения императора о своей участи. Бонапарт распорядился предать его военному суду. По словам А. Манфреда, «находясь в заключении, этот храбрый человек, судьба которого сложилась так несчастливо, покончил жизнь самоубийством». Историк считает, что Наполеон «проявил несправедливость к адмиралу Вильневу: тот был храбрым морским офицером и делал все, что ему позволяли возможности». Размышляя о причинах поражения, Манфред пишет: «Французский флот был неизмеримо слабее английского, и не вина Вильнева, а его трагедия состояла в том, что он не смог одолеть могучего противника».

Официальное заявление о смерти адмирала также гласило о том, что, будучи полностью деморализованным, боясь гнева Наполеона и не вы неся позора поражения, бывший главнокомандующий французского флота покончил жизнь самоубийством. Однако относительно правдоподобности такого заявления многие историки до сих пор выражают вполне обоснованные сомнения. Да и как можно говорить о самоубийстве, если Вильнев скончался от шести ножевых ударов? Это обстоятельство скорее свидетельствует о заказном убийстве. «Вероятно, это была месть Наполеона Бонапарта», – делают выводы некоторые исследователи. Однако никаких доказательств в пользу этого предположения не приводится.

Но Трафальгарское сражение не только привело к гибели французского флота и его незадачливого главнокомандующего, но и к отказу Наполеона от своего первоначального плана нападения на Британию. Очень хорошо об этом сказал все тот же А. Манфред: «В морской пучине под Трафальгаром были похоронены не только французские корабли – под Трафальгаром была уничтожена идея французского вторжения в Англию. Отныне, по крайней мере на ближайшие годы, Англия стала неуязвимой для Франции; пролив, отделявший Британские острова от континента, стал непреодолимым».

В кольце континентальной блокады

Трафальгарская битва, обернувшаяся для Франции катастрофой, стала поворотным моментом в истории всей Европы. Если на суше по-прежнему владычествовала армия Наполеона, то на море господство целиком перешло к британцам. Имея огромное стратегическое и геополитическое значение, победа англичан при Трафальгаре фактически превратила Великобританию во «владычицу морей и океанов» и заложила прочный фундамент для создания второй морской колониальной империи.

Что касается Испании, то теперь она оказалась полностью безоружной на море, поскольку ее военный флот фактически перестал существовать. Это чрезвычайно обострило вопрос о колониальных владениях Испании в Америке, а стало быть, и о ее положении как великой мировой державы. Ведь фактическая потеря испанской Америки являлась не только тяжелым ударом по политическому престижу страны, но и имела самые тяжелые экономические последствия. В течение веков Испания получала из своих американских колоний огромное количество драгоценных металлов и сырья, составляющих немалую долю в ее товарообороте. Например, в 1802 году, сразу после заключения Амьенского мирного договора между Францией и Англией, только в один Кадис было завезено из Америки различных ценностей на сумму 1627 млн реалов. Эти товары скопились за время частичного перерыва в связях с колониями из-за войны между Англией и Испанией. Легко понять поэтому, какие мрачные перспективы открывал перед Испанией разгром, нанесенный ей при Трафальгаре.

«Под Трафальгаром была одержана не только величайшая морская победа, но и величайшая и самая знаменательная победа из всех одержанных на суше и на море в течение всей революционной войны. Ни одна победа и ни один ряд побед Наполеона не оказали такого влияния на Европу… Поколение прожило после Трафальгара, прежде чем Франция снова собралась с силами для серьезной угрозы на море. Не было надежды на уничтожение британского флота все то время, пока Англия имела средства снаряжать последний. Наполеон с тех пор уже строил свои планы в надежде уничтожить именно эти средства, стараясь принудить все государства на континенте изгнать из своих пределов торговлю Англии. Трафальгар заставил его наложить свое ярмо на всю Европу или отказаться от мечты победить Великобританию… Последний триумф Нельсона обеспечил Англии такое положение, что не оставалось никаких средств вредить ей, кроме тех, результатом которых должно было быть окончательное освобождение континента», – писал Чарльз Алан Файв в книге «История современной Европы, 1792–1878».

Итак, известие о поражении в Трафальгарской битве спутало все планы Наполеона, и он решил полностью изменить цель своего удара на суше. Совершив стремительный марш-бросок, он разбил по отдельности австрийские войска, 13 ноября занял Вену, а 2 декабря в битве при Аустерлице разгромил союзные войска России и Австрии. На другом фронте было нанесено сокрушительное поражение войскам Неаполитанского королевства. Казалось бы, война была выиграна в кратчайший срок, Франция приобрела новые земли и вывела из боя одного из самых опасных своих врагов – Австрию, вынужденную стать ее союзницей. Однако, несмотря на все победы Наполеона, один-единственный проигрыш – Трафальгарская битва – сделала его триумф в той войне неполным. Великобритания осталась непобежденной и создавала угрозу могуществу Бонапарта. Это вынудило его искать способы подорвать главный источник могущества Англии – ее процветающую экономику. Он поставил задачу разрушить английскую внешнюю торговлю, от которой зависело индустриальное хозяйство этой страны, нуждающееся во внешних рынках сбыта промышленных товаров и в импорте продовольствия. После разгрома Австрии под Аустерлицем 2 декабря 1805 года и Пруссии при Йене и Ауэрштедте 14 октября 1806 года Наполеон контролировал большую часть Европы, что дало ему надежду прервать европейскую торговлю с Великобританией.

Согласно Берлинскому декрету от 21 ноября 1806 года, распространявшемуся на Францию и зависимые от нее государства, воспрещались торговые и почтовые связи с Великобританией. Любой британский подданный на территории Франции подлежал немедленному аресту и объявлялся военнопленным, а любые британские товары конфисковались в пользу государства. На Берлинский декрет Великобритания ответила распоряжением Тайного Совета от 11 ноября 1807 года, в соответствии с которым торговля с Францией была запрещена не только Соединенному Королевству с колониями, но и нейтральным государствам. Нейтральным судам предписывалось заходить в английские порты для уплаты пошлин и проверки груза и места его назначения; британские крейсера принуждали суда, застигнутые в открытом море, выполнять эти предписания. Эти меры грубо нарушали международное морское право, а именно, принцип открытости морей для всех, а нанесенный ими американскому торговому судоходству ущерб привел к принятию в США законов об эмбарго 1806–1808 годов, а затем и к войне 1812 года.

В ответ на действия Великобритании 17 декабря 1807 года Наполеон выпустил Миланский декрет. Он разрешил французским военным кораблям и каперам захватывать и обращать в «приз» любые корабли, следующие из портов Великобритании или оккупированных ею стран. Миланский декрет должен был действовать, пока англичане не прекратили бы обыски нейтральных судов. Запретительный тариф 1810 года сделал невозможной законную торговлю колониальными товарами любого происхождения. Позже правила еще более ужесточились. Декрет от 18 октября 1810 года требовал публично сжигать все обнаруженные на суше британские промышленные и колониальные товары. Последовали повальные обыски в магазинах, на складах и ярмарках по всей Европе. Эта система получила название континентальной блокады. Отказавшись от наступательного стиля ведения войны, Наполеон оставил инициативу врагу, признав тем самым, что он не в силах победить Англию. Не сумев вырвать у англичан ключей от двери к могуществу, он не смог обеспечить быстрого развития империи. Более того, европейцы, понесшие убытки от экономической политики континентальной блокады, воспротивились ее осуществлению.

Чтобы заставить Европу придерживаться невыгодных для нее принципов, Наполеон был вынужден постоянно воевать. После поражения при Фридланде 14 июня 1807 года Россия была вынуждена 7 июля подписать Тильзитский договор с Францией, на основании которого Россия присоединилась к континентальной блокаде и объявила войну Англии. Отказ Швеции участвовать в континентальной системе был использован Россией как предлог к началу войны с этой страной, приведший к отторжению у последней Финляндии. Таким образом, установив континентальную блокаду, Наполеон вынудил присоединиться к ней все зависимые от него государства и всех своих союзников: Россию, Австрию, Пруссию, Данию, Нидерланды, Испанию, Италию. Континентальная блокада должна была не только подорвать благосостояние Англии, но и упрочить экономические позиции Франции, которая заняла бы ее место на европейском рынке.

Блокада тяжело ударила не только по Великобритании, но и по всем остальным европейским странам, ведь до сих пор Англия была крупнейшим торговым партнером любой из них. Франция не обладала столь же мощной экономикой, чтобы ее заменить. Даже министр иностранных дел Талейран вынужден был втайне от Наполеона торговать с Англией. То же самое делали и некоторые союзные Франции правительства, к примеру Испания, что, безусловно, очень облегчало положение Великобритании. Наполеон знал о таком положении дел и не раз пытался дипломатическими методами принудить союзников выполнять свои обязательства, но, кроме официальных заверений, никакого результата он не получал. Это стало причиной постепенного ухудшения отношений между Францией, с одной стороны, и несущими тяжелые экономические потери от прекращения торговли с Англией Испанией и Россией – с другой.

Трафальгар окончательно избавил Англию от опасности нашествия и перенаправил военные усилия французов на восток. Так что французские солдаты оказались в 1812 году в Москве во многом из-за того, что произошло у мыса Трафальгар за 7 лет до этого. Конечно, будет большим преувеличением говорить, что оккупация Испании в 1808 году и вторжение в Россию в 1812-м были вызваны исключительно желанием упрочить режим континентальной блокады, но это была одна из решающих причин многих поступков Наполеона. Эти же действия оказались его самыми главными ошибками: в обеих странах началась настоящая всенародная война против захватчиков, что подорвало силы Франции и привело к поражению. Именно в России череде наполеоновских побед был положен конец. Бонапарт еще мог побеждать в сражениях, но возможности выигрывать войны его лишили. Огромная брешь в системе континентальной блокады разрушила ее целиком. Измотанная непрерывными военными усилиями Франция рухнула.

Вскоре после вторжения Наполеона в Россию – 6 (18) июля 1812 года – был подписан мирный договор России с Великобританией, а 12 (24) сентября того же года опубликован манифест Александра I о возобновлении торговли с Англией. После поражения Наполеона в России страны Европы перестали соблюдать условия блокады, а после первого низложения Наполеона 6 апреля 1814 года она была и вовсе отменена. Континентальная блокада, как и британская контрблокада, привели к систематическому нарушению международного права и втянули в наполеоновские войны против их воли множество нейтральных стран. Блокада нанесла существенный экономический ущерб Англии, тяжелый – Франции, где в 1811 году разразился экономический кризис, и тяжелейший – зависимым от нее странам, против которых во Франции действовали протекционистские тарифы. В то же время континентальная блокада способствовала развитию некоторых отраслей французской промышленности, особенно обрабатывающей и металлургической. Исход континентальной блокады определился несколькими факторами, основными из которых являются: безраздельное британское господство на море, обеспечившее ей доступ к любому месту на европейском побережье, к своим колониям, а также возможность отрезать или захватить колонии других стран; протяженная береговая линия Европы, затрудняющая ее таможенную охрану с суши и превосходство британской промышленности над французской, из-за которого французские товары не могли заменить британских, а французские власти были вынуждены даровать исключительные разрешения на ввоз британских товаров, чтобы поддержать снабжение населения и армии.

Таким образом, Трафальгарская битва сыграла ключевую роль в выборе стратегии Наполеона, а следовательно, и стала предпосылкой его падения. С разгромом Наполеона закончилась Вторая Столетняя война, и противостояние Англии и Франции больше не приобретало такого резкого характера. Кроме того, Франции понадобилось более 30 лет (целое поколение), чтобы создать такие морские силы, какие она имела до поражения при Трафальгаре. Эта битва стала не только одной из поворотных точек наполеоновских войн, но и всей истории XIX столетия. Трафальгарская битва стала крупнейшим морским сражением века, более чем на сто лет закрепив за Великобританией звание «королевы морей». Для Испании же это поражение, наоборот, стало констатацией заката ее былого морского могущества: никогда больше она так и не смогла стать ведущей морской державой и никогда больше не одержала ни одной крупной морской победы.

Еще 100 лет после Трафальгара просуществовал британский миропорядок. Другие конкуренты, даже столь мощные, как Россия, не могли оспорить титула «владычицы морей».

Испанский пастух на пути «Великой армии»

«Делатель королей»

В 2008 году в Испании широко отмечалось 200-летие начала войны за независимость против французских захватчиков. Эта война, продолжавшаяся в стране с 1808-го по 1814 год, стала величественным и трагичным эпизодом наполеоновских войн. В ней принимали участие не только вооруженные силы Испании, но и Португалии, а также их союзники – британцы. Получившая название Полуостровной, или Пиренейской войны, она приняла формы всенародной партизанской борьбы, а также положила начало революционному движению либерально настроенных военных. Как и любые другие военные события, эта война, еще одно название которой – война за независимость Испании – имеет свою предысторию.

В начале XIX века Наполеон Бонапарт в своем безрассудном стремлении к мировому господству всеми силами старался достичь своей цели. Ощущая себя хозяином почти всей Европы, честолюбивый император думал над тем, как подчинить себе главных своих противников – Великобританию и Россию. Но, как уже известно, битва при Трафальгаре, закончившаяся полным разгромом франко-испанского флота, поставила крест на его планах. «Непобедимая» армия Франции оказывалась бессильной перед несколькими километрами воды, отделяющей Англию от континента. Тогда Наполеон предпринял попытку нанести удар врагу другим путем: с осени 1806 года, как мы знаем, была введена так называемая континентальная блокада, то есть запрет для европейских стран на торговлю с Англией.

В 1807 году Наполеон заключил с Александром I унизительный для России Тильзитский договор, согласно которому та обязалась присоединиться к континентальной блокаде Великобритании, а также помогать Франции во всякой наступательной и оборонительной войне. Таким образом, с Россией – одним из двух главных своих врагов – Франция заключила временный мир. Теперь можно было направить удар против другого своего основного врага – Великобритании. Континентальная блокада, которая проводилась теперь с особенной строгостью, должна была окончательно подорвать экономическую мощь Англии. Но эффективной эта мера могла быть лишь при условии, что к блокаде присоединятся все государства Европы. Однако те энтузиазма отнюдь не проявляли, ведь никто не производил столько товаров и не покупал столько сырья, сколько англичане. Наполеон, тем не менее, был непреклонен: «Я не потерплю в Европе ни одного английского посла. Я объявляю войну любой державе, которая не вышлет английских послов в течение двух месяцев!»

Но и этого Наполеону показалось мало. Среди мер, которые должны были показать ненавистной Англии опасность гнева французского императора, не последнее место занимало покорение Португалии, многовековой союзницы англичан. Это государство оказалось практически единственным королевством Европы, продолжавшим, несмотря на запрет, поддерживать отношения с Британией. Португалия по договору 1703 года «была в некотором роде английской колонией», тесно связанной с Британскими островами экономически и политически. На эту серьезную проблему императору никак «нельзя было не обращать внимания. Поэтому в середине 1807 года именно эта старейшая континентальная союзница Англии привлекла к себе зловещее недовольство Наполеона». Французский император твердо решил завоевать Португалию. Он был настолько уверен в своей непогрешимости и вседозволенности, что даже не потрудился подыскать какой-либо повод для начала военных действий против нее. Единственным предлогом, если можно так считать, послужил разговор императора с португальским послом, о котором В. Бешанов пишет следующее: «15 октября 1807 года на большом дипломатическом приеме в Фонтенбло Наполеон обратился с резкими словами к португальскому послу. Перепуганный регент из дома Браганса немедленно объявил войну Англии и выслал английского посла. Конечно, это была инсценировка, но она уже и не имела никакого значения. Что бы ни предприняло португальское правительство, ничто бы не удовлетворило Наполеона. Судьба Португалии была решена».

Однако для осуществления этих планов французской армии нужно было пройти через Испанию, но стоило ли обращать внимание на такое препятствие? Стоило ли вообще сохранять фикцию испанской независимости? Ведь фактически Испания давно была игрушкой в руках Наполеона, а ее премьер-министр Мануэль Годой служил орудием французского императора, которым он пользовался для осуществления своих честолюбивых планов. Годой, который в переписке с Наполеоном называл себя «предметом милости Вашего Величества, орудием Вашего благоволения», в сложившихся обстоятельствах старался извлечь максимум выгоды для самого себя. Так, с конца 1806 года премьер-министр Испании стал вынашивать идею стать королем Португалии. Наполеон Бонапарт был не против «до известной степени» пойти ему навстречу. В результате 27 октября 1807 года в Фонтенбло был подписан тайный договор между Францией и Испанией о разделе Португалии. Согласно этому договору, подписанному парижским уполномоченным Годоя доном Эухенио Искьердо, большая и лучшая, стратегически важная часть страны (около 2 млн жителей) отходила Франции, а для властвования Годою лично выделялась небольшая территория – Альгарвское княжество, насчитывающее всего 400 тысяч жителей. «Наполеон, без сомнения, смотрел на это франко-испанское соглашение как на забавнейшую шутку, какую ему когда-либо случалось придумать. Опасаясь, чтобы ее не разгадали слишком рано, он положительно запретил Карлу IV сообщать о соглашении испанским министрам. От французского посла в Мадриде тоже скрывали условия этой сделки», – писал дипломат, историк и публицист И. М. Майский в очерке «Испания. 1808–1917».

После договора, заключенного в Фонтенбло, перед Наполеоном со всей остротой встал вопрос о том, не «урегулировать» ли заодно с португальскими делами и испанские, посадив на королевский трон Испании верного ему человека. Впрочем, историки до сих пор спорят о том, какую же конечную цель преследовал Наполеон, наводняя Испанию своими войсками. Одни утверждают, что он больше заботился об интересах своей семьи, желая посадить на испанский престол своего старшего брата Жозефа. Другие считают, что первоочередной задачей для французского императора было обеспечение континентального барьера для Англии. Такого мнения, например, придерживается М. Артола Гальего. Если верить ему, Испания и Россия оказались втянутыми в конфликт между Англией и Францией, и Наполеон в первую очередь хотел видеть зависимую от него Испанию союзником в борьбе против Англии, а не стремился вытеснить испанских Бурбонов. Только когда Карл IV и его сын Фердинанд стали казаться ему ненадежными кандидатурами, Наполеону пришла в голову мысль утвердить на испанском престоле собственную семью. «Император подумал, что испанцам надоели Бурбоны, отсталость и религиозное мракобесие, царившее в их стране, что они в конце концов примут Жозефа как освободителя и что присоединение Испании к империи пройдет безболезненно», – писал профессор истории Мадридского университета Рафаэль Санчес Монтеро. С этим мнением согласен и его коллега из университета Барселоны Рикардо Гарсия Карсель, который считает, что Наполеон в общем-то искренне хотел не только расширить границы своей империи, но и избавить испанцев от владычества ретроградов Бурбонов – предложить им более современную монархию, основанную на передовых для того времени идеях Французской революции. Ведь, в конце концов, династия Бурбонов, которая правила Испанией к тому времени всего сто лет, была тоже французского происхождения. Вместе с тем Р. Карсель отмечал: «Испанская династия полностью разложилась, погрязла в разврате и финансовых долгах. И монарх, и наследник могли вызывать лишь презрение. Они фактически бросили страну на произвол судьбы. Но вся трагедия в том, что Бурбоны были для неграмотного народа «своими», символами их родины, а французы – иностранцами, в добрые намерения которых народ не верил. Отсюда и его отчаянное сопротивление захватчикам и поддержка Бурбонов».

А вот что писал о целях испанской кампании А. Манфред: «Шампаньи в докладе, опубликованном в “Moniteur” и редактированном Наполеоном, заявлял, что эта война ведется ради безопасности Франции; она призвана освободить Испанию от ига “тиранов моря… врагов мира” – Англии… В разговорах с глазу на глаз, без посторонних Наполеон выражал свои мысли гораздо более откровенно. “Надо, чтобы Испания стала французской… Это ради Франции я завоевываю Испанию”, – говорил он Редереру, предлагая ему пост министра финансов при короле Жозефе».

Как бы там ни было, операция по завладению испанским троном, по мысли Наполеона, не должна была вызвать никаких затруднений, поскольку испанский король, безвольный и слабохарактерный Карл IV, во всех вопросах подчинялся мнению Мануэля Годоя. Рассудив, что более удобного случая сделать Испанию частью огромной всеевропейской империи трудно придумать, французский император приступил к осуществлению своего плана.

В то время Наполеон и представить себе не мог, с каким мощным сопротивлением испанского народа ему придется столкнуться, осуществляя задуманное. Он совершенно не учел фактор патриотического сознания испанцев, которые будут яростно бороться против любых посягательств иностранцев на свои устои, на свою родину и на свой миропорядок. В подтверждение этого И. М. Майский писал: «Он видел перед собой только испанский двор, испанскую аристократию, в конец разложившиеся и немощные, и был уверен, что с их стороны ему нечего опасаться какого-либо сопротивления. В этом Наполеон не ошибался. Но он не видел, да и не хотел видеть испанского народа, в котором веками накопившиеся запасы взрывчатой энергии как раз теперь стали переходить из стадии количественной в стадию качественную. И тут Наполеон сделал одну из величайших ошибок своей жизни. Как бы то ни было, но, подписав договор в Фонтенбло, Наполеон дал приказ о наступлении на Португалию. Лавина тронулась и покатилась, становясь с каждым мигом все грозней и неудержимей».

С военной точки зрения Наполеон не считал ни Португалию, ни Испанию серьезным противником, а намечающийся поход легкомысленно называл «военной прогулкой». Его секретарь Луи Бурьенн в подтверждение этого говорил о том, что «вторжение в Португалию не представило трудностей. Это было парадным прохождением – не войной». Французский император рассчитывал быстро пересечь территорию Испании и покончить с непокорной Португалией за несколько недель. 15 октября 1807 года он направил португальскому послу графу де Лима ультиматум, в котором заявил: «Если Португалия не выполняет моих требований, дом Браганса не будет править в Европе уже через два месяца». Организации похода уделялось совсем мало внимания, о чем говорит тот факт, что сам Наполеон отправился 16 октября 1807 года из Парижа в Милан, а затем в Венецию, куда он и прибыл «в тот самый день, в который Жюно, перейдя Испанию, овладевал Абрантесом, пограничным португальским городом». И только когда 19 октября император вернулся в Париж, в его «порядок дня была поставлена война в Испании».

Официальная парижская газета «Монитор» опубликовала по этому поводу категоричное правительственное сообщение, в котором говорилось, что предстоящее низвержение Брагансского дома будет «новым доказательством гибели, неизбежно ожидающей всех, кто действует заодно с англичанами».

Относительно королевского дома Браганса и общего состояния дел в самой Португалии автор книги «Новое жизнеописание Наполеона» Виллиан Слоон писал: «Брагансский дом подвергся нравственному и физическому вырождению… Необходимо заметить, что португальский народ, в противоположность испанскому, был проникнут демократическими принципами. Состоялось безмолвное соглашение, по которому ввиду громадной дани, выплачивавшейся Португалией Франции за разрешение соблюдать нейтралитет, Наполеон будет смотреть сквозь пальцы на торговлю португальцев с Англией, являвшуюся необходимой для благосостояния и, казалось, даже для самого существования их отчизны. Берлинский и Миланский декреты имели, однако, характер серьезных боевых мероприятий, и французский император настаивал на точном их выполнении. Португальский регент доводился зятем Карлу IV, королю Испанскому, но, тем не менее, после Тильзитского мира мадридский двор сообща с французским императорским двором решился побудить португальское правительство к закрытию всех портов англичанам и к буквальному выполнению наполеоновских декретов. Регенту, дону Жуану, предложено было выслать из Лиссабона английского посланника, арестовать всех английских подданных и конфисковать все английские товары. Дон Жуан объявил, что соглашается на все, за исключением ареста ни в чем не повинных торговцев. Это неполное согласие признано было достаточным предлогом для начала враждебных действий. Французского посла в Лондоне немедленно отозвали, а Жюно получил приказание тотчас же вступить в Испанию и двинуться оттуда в Португалию».

Направляя свои войска в Испанию, Наполеон еще не знал, что совершает, возможно, величайший военный и политический просчет в своей карьере. По меткому выражению историографа Тюлара, французский император, сунувшись в «испанское осиное гнездо», «посеял тем самым семя своей гибели», ибо вторжение в эту страну и внесение пусть и разумных, просвещенных, но чужеземных веяний привели к всенародному восстанию, затяжной войне и, в конечном счете, сыграло трагическую роль в судьбе Французской империи. Но сам Наполеон осознает это лишь годы спустя. Бывший властитель половины Европы, уже будучи в заточении на острове Святой Елены, назовет свой поход в Страну Басков одной из своих самых больших ошибок в жизни: «Несчастная испанская война погубила меня. Она стала настоящей язвой – первой причиной поражения Франции. Если бы я мог предвидеть, что это предприятие принесет мне столько бед и огорчений, я никогда не затеял бы его. Но после сделанных шагов уже невозможно было отступать».

Путь через Испанию

Согласно планам Наполеона, французскому генералу Жану Андошу Жюно во главе 25-тысячной армии предстояло пройдя через север Испании, напасть на Португалию и оккупировать Лиссабон. С этой целью летом 1807 года по приказу французского императора Жюно отправился на юг Франции в приграничный городок Байонну, где ему было приказано возглавить I Жирондский обсервационный корпус, созданный из батальонов и эскадронов различных соединений, объединенных в так называемые временные полки. Корпус Жюно включал в себя три французские пехотные дивизии под командованием опытных генералов Анри-Франсуа Делаборда, Луи Анри Луазона и Жан-Пьера Траво, а также кавалерийскую дивизию под командованием самого старшего из наполеоновских маршалов генерала Франсуа Этьена Келлермана.

Военный историк и известный писатель Д. Чандлер уточнял, что первый обсервационный корпус армии Жиронды под командованием любимца Наполеона генерала Жюно был создан 2 августа 1807 года. Но в этом состояла только официальная сторона нового назначения этого военачальника, а истинный смысл его был известен лишь очень узкому кругу приближенных Наполеона. На самом деле корпус Жюно был вовсе не обсервационным (то есть наблюдательным), а предназначался для очень скорого вторжения в Португалию. Надо сказать, что в Париже в военных кругах Жюно был давно известен, как специалист по Португалии: ведь в 1805 году он находился в Лиссабоне в качестве французского посланника и был хорошо знаком с руководством и нравами этой страны. Отправлению его на юг, помимо чисто практических и политических интересов Франции, было и другое объяснение. Весной 1807 года до Наполеона начали доходить сведения о развитии романа Жюно с Каролиной Мюрат (в девичестве Бонапарт). Не желая поднимать шум и компрометировать свою сестру, Наполеон не нашел ничего лучше, как удалить незадачливого любовника из Парижа, причем не просто удалить, а отправить подальше и как можно на более долгий срок. Отправляя Жюно в Байонну, Наполеон сказал: «Ты будешь иметь в Лиссабоне власть неограниченную, будешь переписываться только со мною… Там ждет тебя маршальский жезл». Ж. Люка-Дюбретон добавляет, что Наполеон даже написал Жюно официальное письмо, в котором говорилось: «Вперед, мой старый друг, твой маршальский жезл там. Верь мне. Истинная причина твоего отъезда – это слава».

15 октября 1807 года французская армия получила официальный приказ двинуться через границу на территорию Испании. «Дети мои! – говорил Жюно своим солдатам. – Мы должны совершить поход большой и трудный, потому что наступает зима. Но это ничего.

Я буду делить с вами все трудности, а отдых и выгоды достанутся вам прежде меня». 17 октября французские войска покинули Байонну, пересекли франко-испанскую границу в Пиренеях и двинулась по направлению Саламанки. По свидетельству генерала Тьебо, «армия двигалась шестнадцатью колоннами на расстоянии одного дня марша одна от другой». Как пишет Д. Чандлер, «Жюно ввел свою армию в Испанию с полного благословения Годоя… Император даже не потрудился дипломатически известить Испанию о том, что его войска пройдут через испанскую территорию. Он просто велел Жюно, перейдя границу, послать об этом извещение в Мадрид».

Французские войска быстро двигались по испанской территории через Виторию, Бургос, Вальядолид, Саламанку. Жюно четко выполнял полученные предписания, суть которых сводилась к тому, что его армия должна была пройти форсированным маршем через Испанию и Португалию с целью захвата Лиссабона и скорейшего ареста членов правящего дома и их министров. В своих «Мемуарах» французский генерал, участник практически всех крупных кампаний в истории наполеоновских войн, Жан-Батист-Марселен де Марбо писал: «Наполеон презирал жителей Пиренейского полуострова. Он считал, что достаточно показать им французскую армию, чтобы привести их к повиновению. Это убеждение обернулось роковой ошибкой! Не зная о всех трудностях, которые встретила армия Жюно на марше, император слал приказ за приказом: продвигаться быстрее. Жюно старался исполнить распоряжения императора. Вскоре его армия новобранцев, в сущности, еще детей, растянулась по всей дороге от Байонны до Саламанки».

Французский историк Л. Мадлен отмечает «полный энтузиазма прием», который поначалу оказывали чужеземным войскам испанцы. А в «Мемуарах» генерала Поля-Шарля Тьебо приход в Испанию французов и вовсе представлен не как военный марш, а как праздничное шествие: «Этот энтузиазм, без сомнения, доказывал, что наша слава дошла до испанских деревушек, а также то, до какой степени испанцы были недовольны своим правительством. В почестях, которые мы получали, было в равной степени критики этого правительства и уважения к нам; люди пробегали по двадцать пять лье лишь бы увидеть наши войска; в городах и деревнях на улицах не хватало места для всех желающих нас поприветствовать. Для испанцев наш марш был праздником, а для нас – триумфом». На этом фоне диссонансом звучит свидетельство генерала Марбо, который отмечал, что испанцы, к счастью, «в этот момент еще не вступили в войну с Францией. Тем не менее, видимо, для того, чтобы набить руку на будущее, они все же убили с полсотни наших солдат». Впрочем, Марселей де Марбо – в то время простой капитан – не принимал непосредственного участия в этом походе и вполне мог ошибаться.

По пути своего следования Андош Жюно, выполняя разведывательную миссию, собирал и по приказанию Наполеона «присылал во Францию испанские карты, планы, топографические наброски и маршруты». «Пришлите мне описания провинций, через которые вы следуете, – писал ему император 17 октября, – дорог и характера местности; пришлите мне наброски. Пусть эту работу выполняют инженеры – это важно». Д. Чандлер особо подчеркивает, что, продвигаясь по территории Испании, «генерал Жюно двигался с удивительной скоростью и энергией».

12 ноября французские войска были в Саламанке. Они подтягивались к городу восемью колоннами, находившимися на расстоянии одного дня марша друг от друга.

За три дня до этого Жюно получил официальный приказ Наполеона вторгнуться на территорию Португальского королевства. Обсуждая его с начальником своего штаба генералом Тьебо, Жюно говорил: «Вы не пожалеете, эта кампания сулит много выгод, включая денежные. Лиссабон – один из богатейших городов Европы…» Через неделю армия Жюно уже находилась на границе с Португалией в районе города Алькантара. Проходя через территорию Испании, корпус Жюно был усилен тремя испанскими дивизиями под командованием генерал-капитана Андалусии Франсиско Солано, маркиза дель Сокорро, генерал-капитана Эстремадуры Хуана Караффа и генерал-капитана Галисии Франсиско Таранко. Обсервационный корпус Жюно автоматически превращался в экспедиционную франко-испанскую армию. По данным французского военачальника Р. Шартрана, дивизия генерала Караффа насчитывала 9757 человек, дивизия генерала Таранко – 6584 человека, дивизия генерала Солано – 9738 человек. Итого численность испанского контингента составляла 26079 человек при 44 орудиях. В. Слоон определяет численность испанской армии, вставшей под начало Жюно, в 25 тысяч человек. Пройдет совсем немного времени, и из союзников испанцы превратятся в непримиримого врага французов. Они будут готовы любой ценой защищать свою страну от чужеземных захватчиков.

От волнений в Аранхаузе до вступления в Мадрид

Итак, в начале испанско – португальской кампании армия Жюно не встретила никакого сопротивления. Единственной преградой на ее пути были жара и каменистые дороги, не пригодные для передвижения большой массы людей. В. Бешанов пишет о «завоевании» наполеоновской армией Португалии без военных действий: «29 ноября корпус Жюно добрел наконец до стен Лиссабона. По единодушным свидетельствам, французские войска дошли до португальской столицы в крайне жалком состоянии. Шестинедельный поход по плохо устроенным пустынным дорогам, без достаточных запасов провианта не только изнурил неопытных новобранцев, но и полностью деморализовал. В испанских селениях они грабили все, что попадалось под руку; крестьяне в ответ мстили как могли и убивали отставших. Тем не менее, когда орда оборванных солдат появилась перед Лиссабоном, все члены королевского дома Браганса, бросив свои богатства и страну на произвол завоевателей, сели на английский корабль и бежали в Бразилию. Португалия стала добычей французской армии без единого выстрела».

Декретом Наполеона от 1 февраля 1808 года было объявлено о низложении Брагансской династии. Затем французы создали новое правительство во главе с Жюно. Португалия стала фактически французской провинцией. Казалось, что теперь, когда португальские дела были «урегулированы» в желательном для Наполеона смысле, больше никаких военных действий на Пиренейском полуострове ожидать не приходилось. Тем не менее Наполеон беспрерывно продолжал концентрировать военные силы на испанской границе. Под предлогом военных действий в Португалии он беспрерывно отправлял в Испанию новые войска. Дюпон под предлогом посылки подкреплений для Жюно вступил в пределы Испании 13 ноября 1807 года, Монсей – 9 января 1808 года, каждый с 25 тысячами человек.

Наполеоновская армия стала занимать стратегически важные объекты Северной Испании. Французы захватили врасплох Сан-Себастиан, Памплону, Фигуэрас и Барселону; их рекруты заканчивали свое военное обучение на глазах изумленных испанцев. К марту 1808 года численность французских войск на испанской территории достигла 80—100 тысяч человек, в то время как численность всей испанской армии не превышала и половины этого количества. В довершение всего главнокомандующим французскими силами в Испании был назначен зять Наполеона, знаменитый Иоахим Мюрат, которого за боевые заслуги и храбрость французский император уже наградил титулом великого герцога германского княжества Берг и Клеве, расположенного на границе с Нидерландами, а впоследствии пожаловал ему неаполитанскую корону. В соответствии с распоряжениями Наполеона Мюрат прибыл с отрядом императорской гвардии в 6400 человек, чтобы принять главное начальство над пиренейскими войсками. 13 марта он был в Бургосе, после чего начал наступление на Мадрид.

Перепуганный Карл IV умолял французского императора, чтобы тот объяснил свои действия, но Наполеон уклонялся от прямого ответа. Между тем французская армия все ближе подходила к испанской столице. Всего несколько дней спустя после выхода войск из Бургоса Мюрат с 80-тысячной армией был уже у ворот Мадрида. Пиренеи были перейдены, при этом треть Испании находилась в руках французов. По стране поползли зловещие слухи о намерениях французского главнокомандующего.

Движение французских войск по стране вызвало при дворе панику. Король Карл IV Бурбон и его супруга Мария Луиза Пармская вместе с премьер – министром Мануэлем Годоем сочли для себя невозможным оставаться в столице и сбежали в Аранхауз – летнюю королевскую резиденцию. Король и королева не знали, что предпринять. В сложившейся ситуации, как, впрочем, и всегда, они полностью доверились Годою.

Став первым министром Испании еще в 1792 году, 25-летний любовник королевы Марии Луизы Мануэль Годой имел безграничное влияние на испанских Бурбонов. Скандальное головокружительное возвышение Годоя от рядового гвардейца до главы правительства без каких-либо иных заслуг, кроме преданности королеве, говорило о многом. Ранее Годой, которому королева обеспечила более 15 лет диктаторской власти, уже втягивал свою страну в войну против Франции, продолжавшуюся в течение двух лет (1793–1795). Вторжение французских войск, оккупация ими Северной Испании заставили испанское правительство подписать мирный договор – уступить Франции часть острова Сан-Домин-го (Гаити) и заключить с ней военный союз. Пришедший во Франции к власти Наполеон заставил Годоя вступить в антианглийскую коалицию и поручил ему ведение военных действий против союзницы англичан Португалии (1801). Испанские войска оккупировали Португалию, а Годой получил звание генералиссимуса на суше и на море. В дальнейшем он сконцентрировал в своих руках все богатства и почести, которые только могла дать ему Испания. Он стал министром и капитаном гвардии, кавалером всех испанских орденов, адмиралом Испании и Индии, генерал-суперинтендантом почты и дорог, директором Академии искусств, начальником астрономической обсерватории и королевским секретарем. Но главное, в течение своего пребывания у власти Годой сохранил любовь и полное доверие королевы и, как это ни странно, короля, присвоившего ему титул «князь Мира» и звание «высочеств».

Впрочем, это неудивительно, ведь одним из излюбленных методов Годоя, применявшихся им для сохранения своего влияния на Карла IV, было создание мнимых заговоров на его жизнь или корону, которые Годой «открывал» и тем самым доказывал свою незаменимость королю и королеве. К тому же Карл IV очень легко поддавался чужому влиянию. При том, что это был человек огромной физической силы, он отличался слабостью духа и полной бесхребетностью. Любимым занятием Карла IV была охота. Он был также хорошим кучером, часовщиком, но ничего не понимал в государственных делах, да и не испытывал к ним особого интереса. «Он был неловок, вял и ограничен, но при этом добродушен и приветлив. Больше всего он ценил спокойную жизнь и страшился всего, что могло нарушить ее привычный ритм. Фактически именем мужа царствовала его жена Мария Луиза, женщина умная и энергичная. Но она пользовалась своими дарованиями почти исключительно для удовлетворения своих порочных наклонностей и прославилась таким необузданным развратом, что в нем видели даже результат болезни», – писал К. В. Рыжов в своей книге «Все монархи мира. Западная Европа».

При Карле IV всеми делами государственной важности заправляла группа придворных, которая в Испании получила название «камарилья». Историк И. М. Майский писал об этом так: «Это был классический тип монарха, который не мыслим без камарильи и при котором камарилья заправляет всеми дворцовыми и государственными делами. Камарилья – и при том властная и могущественная – действительно имелась при Карле. Из кого она состояла? Главой камарильи была королева – Мария Луиза Пармская, женщина с властным и ревнивым характером. Она проводила жизнь в сумасбродных увеселениях и любовных интригах. Внешне тщедушная, беззубая, с неприятным цветом лица, она производила отталкивающее впечатление, но, конечно, не имела недостатка в фаворитах. При этом каждый фаворит на срок своего успеха становился всесильным временщиком, оказывающим большое влияние на ход государственных дел. Король, как настоящий рогоносец из старинных комедий, обычно ничего не замечал, а когда факты становились уж слишком кричащими, он с глуповатой покорностью примирялся с «menage en trois». Более того, любовь своей супруги Луизы Марии к Мануэлю Годою вовсе не тревожила безвольного короля: он был даже рад, что кто-то взял на себя часть бремени управления государством в столь сложную эпоху. «Годой пользовался неограниченной доверенностью августейшего своего повелителя и самовластно управлял Испанией. Старая кастильская гордость должна была преклониться перед высокомерным выскочкой; унижение власти, неизбежно предшествующее ее падению, дошло до последней степени; сокровища Америки находились в его распоряжении, и он употреблял их сообразно со своими целями», – писал о Годое Горацио Верне в книге «История Наполеона».

Когда армия маршала Мюрата подошла к Мадриду, Мануэль Годой предложил Карлу IV и Луизе Марии побег в Америку, и они согласились. Начались поспешные приготовления к отъезду. Слухи о готовящемся событии очень быстро распространились за стены загородного дворца и вызвали в народе большие волнения. В Мадриде тоже узнали о намерениях королевского двора, и тысячи столичных жителей отправились в Аранхауз, чтобы поддержать местное население. 17 марта огромная толпа окружила и разгромила дворец Годоя в Аранхаузе, а днем позже до основания разрушила его дом в столице. Самому премьер-министру чудом удалось спастись, спрятавшись на чердаке загородного дворца под грудой рогож. Тридцать восемь часов он провел там без питья и еды. Однако на следующий день Годой, не выдержав испытания голодом и жаждой, вынужден был оставить свое убежище, после чего был обнаружен, снова едва не став жертвой разъяренной толпы. Гвардейской страже с большим трудом удалось отбить его и увести в казармы. Вконец перепуганный Карл IV решил пойти на крайние меры: 19 марта он отрекся от престола в пользу своего сына Фердинанда. Решение Карла IV несомненно спасло жизнь Годою, внимание от которого было отвлечено, а затем Наполеон, конечно, не без умысла, потребовал, чтобы он прибыл во Францию. Таким образом, Годой, которого считали главным виновником начавшейся оккупации Испании французскими войсками, избежал возмездия.

Одновременно с опубликованием декрета о своем отречении Карл IV отправил Мюрату, наместнику императора в Испании, письмо с просьбой о помощи. 20 марта Мюрат вступил в Мадрид и потребовал от Фердинанда, чтобы тот воздержался от провозглашения себя монархом вплоть до распоряжения Наполеона. Однако Фердинанд не послушался его. Вопреки его воле он торжественно, как подобает монарху, вступил в столицу и сформировал свое собственное правительство. Тогда Карл IV, согласовав свои действия с Мюратом, 21 марта, то есть ровно через два дня после своего отречения, опубликовал новый манифест, в котором заявил, что его декрет от 19 марта «является вынужденным» и потому должен рассматриваться «как не имеющий никакой силы». Этот шаг испанского правителя спровоцировал новый виток вражды между ним и его сыном и крайне обострил внутреннее положение Испании, теперь было совершенно непонятно, кто же является законным королем: Карл IV или Фердинанд VII.

В сложившейся ситуации, когда испанский король и его сын никак не могли поделить власть между собой, Наполеон решил, что настал момент для окончательной ликвидации испанских Бурбонов. Чтобы осуществить задуманное, французский император со свойственной ему хитростью и энергией разыграл беспримерный политический фарс, равных которому, пожалуй, нет во всей европейской истории.

Первым актом этого фарса было приглашение Наполеона, переданное через генерала Савари Фердинанду, приехать в городок Байонна на франко-испанской границе, чтобы договориться о том, кому же достанется испанский трон. При этом Наполеон намекнул, что готов поддержать претензии сына Карла IV на трон, но каких-либо конкретных обещаний французский император не дал. Тем не менее, Савари добился того, что 10 апреля 1808 года Фердинанд «без помпы и шума» отправился в поездку. Мадридом в его отсутствие должна была править Верховная правительственная хунта под председательством его дяди, инфанта дона Антонио. На встрече в Байонне Наполеон без предисловий объявил Фердинанду, что намерен освободить Испанию от Бурбонов, однако если Фердинанд, женившись на принцессе из дома Бонапартов, станет королем Энтурии (Тосканы), то он возражать не будет. Для Фердинанда, который рассчитывал на совершенно другие результаты встречи, разговор с императором закончился большим разочарованием.

Затем последовал второй акт разыгранного Наполеоном фарса, когда император вывел на сцену спасенного им Мануэля Годоя. Выполняя инструкции Наполеона Бонапарта, Годой писал Карлу IV и Марии Луизе дружеские письма, в которых убеждал их приехать во Францию и целиком положиться на решение императора. Следуя этим советам, король и королева прибыли во Францию. Сами того не осознавая, Бурбоны, оказавшись на французской территории, фактически превратились в почетных пленников. Затем Карлу IV было предложено вызвать из Мадрида остальных, еще остававшихся там членов королевской семьи – младшего сына Франсиско, дочь Марию Луизу и родственника Антонио Паскуаля – председателя правительственной хунты. Наполеон хотел контролировать всех возможных претендентов на испанский престол. Карл IV немедленно разослал всем им письма с предложением срочно выехать в Байонну. Однако на этом этапе плана Наполеона случились крупные осложнения, непредвиденные ни самим французским императором, ни Бурбонами. Они были вызваны первым серьезным вмешательством народа в ход событий, вмешательством, явившимся исходной точкой тех бурных катаклизмов, которые в дальнейшем последовали в стране. 2–3 мая 1808 года в Мадриде вспыхнуло народное восстание против французских оккупационных войск. Бунт был жестоко подавлен, однако всколыхнул всю страну и положил начало Испанской революции и Испано-французской войне 1808–1814 годов.

Восстание в Мадриде – начало войны за независимость Испании

Привыкший не встречать никакого сопротивления при своих захватах, Наполеон на этот раз глубоко ошибся. Народные массы Испании поднялись на борьбу за свободу и независимость. Сначала волнения охватили Толедо и Бургас, а 2 мая 1808 года жители Мадрида напали на находившийся здесь гарнизон французов (шесть тысяч человек гвардии и корпуса Дюпона и Монсея).

Вскоре главные столичные улицы Майор, Алькала, Монтеро и Лас-Карретас были в руках восставших. Мадрид оказался во власти народа, и жители столицы готовились торжествовать победу. Но это длилось недолго. По приказу Мюрата значительные силы – часть гвардии, несколько отрядов кавалерии с пушками – были двинуты на Мадрид и быстро овладели улицей Алькала и затем Сан-Херонимо.

Без организации и надлежащего руководства в течение целого дня тысячи простых людей с ножами и камнями в руках сражались против вооруженных до зубов солдат французских войск. Тогда было убито около 150 наполеоновских солдат (по другим данным – более 700). Маршал Мюрат, который заправлял всеми делами в Мадриде с момента отъезда королей, решительно и жестоко подавил восстание в испанской столице, разгоняя повстанцев картечью и кавалерией. Французы устроили в городе настоящую бойню, уничтожив несколько тысяч жителей. В довершение Мюрат решил преподать испанцам урок послушания: было приказано расстреливать всякого, кого застанут с оружием в руках. Многие сотни испанцев расстались с жизнью по решению тут же заседавших военно-полевых судов. Приговоры выносились всем захваченным, всем подозреваемым, всем, на кого поступали доносы. Иногда суд выносил приговоры даже без подсудимых. Они сообщались команде, и целыми толпами, тут же на улице, осужденные расстреливались. Зверства оккупантов с огромной эмоциональной силой запечатлел современник тех событий – испанский художник Франсиско Гойя. Его полотна «Восстание 2 мая 1808 года в Мадриде» и «Расстрел повстанцев в ночь на 3 мая 1808 года» сегодня находятся в мадридском музее Прадо.

Французы с первых же шагов в Испании натолкнулись на чуть не ежедневные проявления самой неистовой фанатической ненависти к завоевателям. Когда солдаты маршала Мюрата в упор расстреливали толпу, люди не разбегались сразу, а скрывались в домах и из окон продолжали стрелять по французам; когда французы вбегали в дома, чтобы схватить стреляющих, то испанцы, выпустив все патроны, кололи солдат ножами, вступали в рукопашный бой, продолжая его до тех пор, пока держались на ногах. Но все равно восстание в Мадриде к ночи было подавлено. В столице и во всей стране ввели осадное положение. Обязательное постановление гласило, что, те, у кого будет найдено оружие после срока, назначенного для его сдачи, или тот, кто остановится на улице в обществе более шести человек, будет немедленно расстрелян, а город или селение, где будет найден убитым французский солдат, будут сожжены.

Два дня спустя после того, как мадридский мятеж был подавлен, все члены королевской семьи под надежной охраной покинули Испанию и были перенаправлены во Францию. Мюрат стал президентом Правительственной хунты и объявил себя наместником короля Карла.

Известие о восстании в Мадриде пришло во Францию 5 мая. Наполеон Бонапарт обвинил Фердинанда в кровопролитии, осыпал его гневными угрозами и пригрозил смертью, если тот немедленно не откажется от престола в пользу своего отца Карла IV. Трусливый и вероломный, только что перед этим пославший секретный приказ хунте начать враждебные действия против французов, Фердинанд теперь пал духом, дошел до полного унижения.

10 мая 1808 года он подписал свое отречение и уехал в Валансэ, замок князя Талейрана, которому было поручено наблюдать за ним. Цель Наполеона была достигнута: акт Фердинанда об отказе выглядел актом «добровольным», актом сыновней почтительности. Теперь, когда вся Бурбонская династия оказалась в руках Наполеона, император ловко и без труда провел заключительную сцену из разыгранного им политического фарса – он «предложил» Карлу IV «уступить» испанскую корону своему старшему брату Жозефу Бонапарту, бывшему в то время главой Неаполитанского королевства. Карл IV Бурбон беспрекословно подчинился. В письме, обращенном к Наполеону, он писал, что французский император является «единственным государем, который способен при нынешних условиях восстановить порядок». В свою очередь Наполеон Бонапарт обязывался блюсти целостность

Испании и поддерживать безусловное господство в стране католической религии. В награду за «покладистость» Наполеон подарил бывшему испанскому королю императорский замок в Компьене и определил ему содержание в 30 миллионов реалов в год. Здесь Карл IV мог в полной мере отдаться своему любимому занятию – охоте.

Операция по устранению испанских Бурбонов была завершена. 10 мая новоиспеченный испанский король Жозеф отбыл в Мадрид, а маршал Мюрат – в Неаполь. Все складывалось как нельзя лучше, и Наполеону, по словам А. Манфреда, «все еще казалось, что народ боготворит его, что могущество его беспредельно, что ему стоит только сдвинуть брови, и все враги будут мгновенно повержены». На эту приподнятость настроения Наполеона указывает и В. Бешанов: «Французский император был доволен сверх меры: так все прошло ловко и гладко, так наивно испанские Бурбоны сами полезли в ловушку, так безболезненно удалось приобрести весь Пиренейский полуостров. Он гордился тем, что это было достигнуто в течение нескольких месяцев без кровопролития, без грохота пушек и практически без жертв. Все это еще будет, ибо бесплатных пирожных не бывает».

Между тем, репрессии в Мадриде не только не устрашили испанцев, но, наоборот, всколыхнули волну народного гнева по всей стране. В Испании стали образовываться хунты – местные органы власти (советы) – заявлявшие о своем неподчинении королю Жозефу. Представители же испанской знати – светской и духовной, – напротив, всячески поддерживали нового правителя. В середине июня 1808 года они съехались по приглашению Наполеона в Байонну для того, чтобы приветствовать короля Жозефа и принять участие в выработке новой конституции. Однако часть делегатов – 60 из ожидавшихся 150 – не явилась, предпочитая ввиду начавшейся народной войны против французов до поры до времени соблюдать нейтралитет. Остальные же присягнули брату Наполеона на верность, уверяя того, что он является «главным отпрыском фамилии, самим небом предназначенной к господству». 7 июля 1808 года собранные в Байонне испанские гранды торжественно присягнули пожалованной им конституции. Сущность принятого документа сводилась к тому, что Испания объявлялась конституционной монархией: наряду с королем создавались кортесы – представительные органы и носители законодательной власти, в которых из 172 членов 80 назначались королем из списка кандидатов, представленных высшими правительственными учреждениями, торговыми палатами и университетами. Конституция отменяла пытки. Уничтожала внутренние таможни и создавала единое гражданское и торговое законодательство, однако католическая религия признавалась государственной и единственно допустимой в стране. «Это была одна из тех псевдоконституций, которыми Наполеон в последний период господства слегка маскировал свою диктатуру во всех подвластных ему странах», – писал об этом И. М. Майский.

Бонапарт надеялся таким образом завоевать популярность испанцев и очень гордился принятой в Байонне конституцией. «На самом деле Байонна, представлявшаяся Наполеону замечательной победой, своего рода политическим Аустерлицем, была крупнейшим просчетом в его стратегических замыслах. Байонна, повторяя известное выражение Фуше, “была хуже, чем преступление; это была ошибка”. Она бросила в лагерь врагов Франции все сохранившиеся на европейских тронах монархии. Похищение престола у испанских Бурбонов в пользу брата французского императора заставило всех уцелевших монархов старых династий примерить ситуацию на себя и заподозрить, что следующим станет кто-нибудь из них. Английская дипломатия умело использовала панический страх перед событиями в Байонне в европейских столицах», – считает В. Бешанов и многие другие исследователи.

Приняв конституцию, король Жозеф, который в отличие от брата не мечтал о мировом господстве и пока еще пытался быть хорошим королем для испанцев, сформировал свое первое правительство. Премьером был назначен Уркихо, министром иностранных дел – Севальос, военным министром – О’Фарриль, министром финансов – Кабаррюс. В основном это были те самые люди, которые еще совсем недавно составляли «верное» окружение Фердинанда. Жозеф не только отменил инквизицию, ограничил власть церкви и монастырей, но и пытался провести административную и налоговую реформу, наделить крестьян землей, придать испанской столице более современный облик. Но, увы, все его усилия были тщетны – испанский народ не хотел никаких благ и милостей от чужеземного короля! «Не будучи верующим, Жозеф даже участвовал в пасхальных процессиях в Севилье в попытках завоевать доверие и любовь испанцев. И в этом его драма: он был человеком способным и мог бы многое сделать для страны, к примеру, провести необходимые реформы, которые в Испании были в конце концов реализованы, но только 30 лет спустя. Жозеф был способен покончить с пережитками средневековья и вывести страну на передовые позиции. Однако народ был с самого начала против него, а война не позволяла проводить в жизнь его обширные планы», – отмечает испанский историк Рикардо Гарсия Карсель.

Посадив брата на испанский трон, и Наполеон, и высокопоставленные гранды полагали, что главное дело сделано и отныне Испания станет покорным вассалом Франции, как это уже случилось со многими европейскими государствами. Но, как пишет И. М. Майский, рассчитывая на подобный исход развития событий, «они составляли счет без хозяина: испанский народ решил совсем иначе».

Испания в огне

2 мая 1808 года, в тот день, когда французские солдаты под командованием Мюрата расстреливали на улицах Мадрида поднявшихся на борьбу испанских повстанцев, старшина (алькальд) небольшого городка Мостолес, расположенного в нескольких километрах от столицы, разослал по всем направлениям гонцов с кратким, но пламенным призывом: «Мадрид в настоящую минуту стал жертвой французского вероломства! Отечество в опасности! Испанцы! Восстанем все для его спасения».

В те дни это красноречивое воззвание отражало мысли и чувства каждого испанца-патриота. События в Мадриде сыграли роль фитиля, поднесенного к бочке с порохом. «Речь идет о большом патриотическом подъеме. Причем, на борьбу впервые в истории Испании одновременно поднялись все ее народы: и кастильцы, и галисийцы, и баски, и каталонцы, и андалусцы. Ими никто не руководил из центра, каждый действовал сам по себе. Объединяла людей лишь идея – борьба с теми, кого они считали врагами родины», – писал испанский исследователь биографии Наполеона Мануэль Морено.

Первой в борьбу вступила далекая Астурия. Еще в начале мая здесь, в Овьедо, была создана местная хунта, которая упразднила всю старую власть. 24 мая восставшие захватили арсенал и вооружились, а 25 мая хунта объявила войну Наполеону и призвала остальные города и провинции последовать ее примеру. Одновременно с этим хунта начала формировать войска и отправила своих уполномоченных в столицу Англии для ведения военно-дипломатических переговоров. Их встретили в Лондоне с энтузиазмом: министр иностранных дел Каннинг убеждал астурийских делегатов в своем сочувствии и обещал оказать помощь. На заседании английской палаты общин 15 июня 1808 года один из лидеров оппозиции Шеридан сказал: «Свет не видел еще такого храброго, благородного, великого подвига, как это восстание астурийцев против тирана всего мира!» Англичане, которые с воодушевлением и радостью восприняли происходящие в Испании события, не ограничились одними словами. Они начали посылать в восставшую страну оружие и военное снаряжение для повсеместно формируемых народных ополчений. В течение нескольких недель Испания вооружила 150 тысяч человек, разделенных на астурийскую, галисийскую, кастильскую, эстремадурскую, валенсийскую, мурсийскую и арагонскую армии. Правда, войска эти представляли собой не что иное, как нестройные полчища восставших крестьян и ремесленников с несколькими полками регулярной армии, но все они были воодушевлены одним чувством, и командовали ими такие энергичные вожди, как Гарсия де ла Куэста, Франциско-Хавьер Кастаньос и Хосе Ребольедо де Палафокс-и-Мельци.

В Астурию, помимо оружия, были отправлены английские войска под командой известного полководца и дипломата Артура Коллея Уэлсли Веллингтона (Уэллингтона). Однако испанцы, слишком хорошо помнившие историю Гибралтара, постарались сделать так, чтобы англичане как можно быстрее ушли в Португалию. Здесь 24 августа 1808 года при Веймере Веллингтон нанес поражение войскам маршала Андоша Жюно.

Бурные события развернулись в Сарагосе, где сразу же после мадридского восстания была создана местная хунта и начали формироваться войска. 15 июня 6-тысячный отряд под командованием французского генерала Лефевра подошел к Сарагосе и попытался взять город штурмом. Однако эта попытка окончилась неудачей. Жители города во главе с лидером повстанческого движения Кальво де Росас оказали французам отчаянное сопротивление, принудив врага отступить. 2 июля, получив подкрепление, Лефевр вновь попытался завладеть Сарагосой, но снова получил отпор. Удар, нанесенный ему городскими жителями, был настолько сильным, что в течение целых пяти месяцев французы вынуждены были бездействовать.

Только в декабре 1808 года, когда Наполеон взял в собственные руки руководство испанскими операциями, военные действия возобновились и Сарагоса была осаждена. В начале 1809 года испанский генерал Хосе Ребольедо де Палафокс-и-Мельци, герцог Сарагосский, бежавший в Сарагосу после поражения при Туделе, отважно защищал столицу Арагона. 27 января 1809 года войска маршала Ланна, которого Наполеон, недовольный нерасторопностью Жюно, назначил руководить осадой вместо него, с большим трудом взяли внешние укрепления Сарагосы. Но битва продолжилась на улицах арагонской столицы. Здесь каждый дом превратился в маленькую крепость. Такого в военной истории еще не было: взятый город… не сдавался! Сарагоса героически защищалась в течение более двух месяцев и была занята французами только после отчаянных боев, во время которых погибла половина ее населения.

Резня в Сарагосе длилась три недели. Солдаты маршала Ланна убивали женщин и детей, потому что женщины и дети убивали французов… Однако настал момент, когда город сдался. Трудно описать, в каком ужасном положении находилась столица Арагона. Страшная эпидемия присоединилась к бедствиям войны. «Госпитали, – говорит один знаменитый маршал в своих записках, – не могли уже вмещать больных и раненых. На кладбищах недоставало места для умерших; трупы, зашитые в мешки, сотнями лежали у церковных дверей…» Это была одна из тех побед, которую можно назвать пирровой. «Ваше величество, – писал маршал Ланн Наполеону, донося о взятии Сарагосы, – это не то, к чему мы привыкли на войне. Не видывал я еще такого упорства. Несчастные жители защищаются с яростью, которую трудно себе представить. На моих глазах женщины даже шли на смерть, стоя пред брешами. Война эта приводит меня в ужас и содрогание». Эти слова французского полководца не были преувеличением, они всего лишь слабо выражали то, что происходило в Сарагосе – этом выдающемся и самом характерном эпизоде в истории борьбы Испании за независимость.

Защита Сарагосы затмила впечатление мадридской бойни 2 мая, и взятие ее не только не ослабило энтузиазма и фанатизма со стороны населения, но только усилило их. То же, что происходило в Астурии и Сарагосе, происходило повсюду – по всей стране. В течение весны и лета 1808 года на территории Испании образовались сотни местных хунт, ставших организующими центрами народного сопротивления оккупантам. Валенсия, Кордова, Севилья, Кадис, Гранада, Корунья, Вальядолид и многие другие города открыто бросили вызов иноземным завоевателям. Небольшие селения и местечки, местные власти которых поначалу находились в нерешительности и боялись поднять руку против самой победоносной армии в Европе, тоже последовали их примеру. 6 июня – в один день с провозглашением Жозефа Бонапарта королем Испании – произошло победоносное для испанцев сражение с французскими войсками в Ла-Манчи. Все жители небольшого местечка Вальдепеньяс взялись за оружие и, несмотря на большие потери, не пропустили через свой городок кавалерийский полк французов.

Такая же ситуация повторилась в Каталонии, в селении Эль-Брук. В конце июня отбили нападение французских войск Валенсия и Жером. Французские генералы и маршалы прилагали судорожные усилия, чтобы удержать выходящую из подчинения страну. Но костер народного восстания разгорался. Испанское слово «гверилья», что означает «маленькая война», неправильно передавало смысл происходящего. С каждым днем эта война с крестьянами и ремесленниками, с пастухами овечьих стад и погонщиками мулов беспокоила французского императора гораздо сильнее, чем другие большие кампании. После рабски смирившейся Пруссии яростное сопротивление испанцев казалось особенно странным и неожиданным.

Вооруженные силы создавались в стране силами простых испанцев. Не было недостатка ни в волонтерах, ни в денежных средствах. Сотни тысяч людей предлагали услуги для защиты своей страны, со всех сторон поступали щедрые пожертвования. Галисия мобилизовала 40 тысяч добровольцев, Астурия – 18 тысяч, Валенсия и Севилья призвали под знамена всех мужчин в возрасте 16–45 лет, подобная же картина наблюдалась и в других испанских провинциях. Всеобщий энтузиазм был так велик, что даже преступники и контрабандисты выходили из своих убежищ и вливались в ряды восставшего народа. Так как король и центральное правительство исчезли, то хунты фактически превратились в местные революционные органы власти, они отстранили от управления всех старых губернаторов, судей, военачальников и сами стали решать экономические, политические и военные вопросы. Видный дипломат и политический деятель, личный секретарь Наполеона в 1797–1802 годах, аббат Д. Прадт в своих мемуарах описывал тогдашнее положение дел в этой стране так: «Испания представляла собой зрелище, подобное тому, которое наблюдалось во Франции в 1793 году, когда все помнили только об одном: отечество в опасности… Народ не знал никакого удержу, он оскорблял и преследовал всякого, кто пытался его просветить или успокоить… Восстания были бесчисленны: началась волна ужасных покушений против всех тех, кого капризная толпа считала сторонниками французов или людьми, относящимися прохладно к защите родины. Ее гнев особенно направлялся против военных и гражданских руководителей старого режима, пользовавшихся милостями в царствование Карла IV. В результате наступило царство всеобщего террора».

Сам Наполеон поначалу не испытывал особенных опасений по поводу положения в Испании: он считал, что это обычные в таких случаях временные волнения, которые будут быстро подавлены. К тому времени он имел в Испании 165 тысяч своих солдат, то есть в полтора раза больше чем вся ее постоянная армия. Ополченцев французский император в расчет не брал.

Между тем 6 июня 1808 года хунта Севильи, ставшей в силу оккупации Мадрида французскими войсками временной столицей Испании, опубликовала от имени всей страны объявление войны Наполеону. Во вступительной части этого документа перечислялись все преступления Наполеона в отношении Испании, а затем говорилось: «Посему именем короля нашего Фердинанда VII и всего народа испанского объявляем войну на суше и на море императору Наполеону I и Франции, пока она будет под его владычеством и тиранским игом, и повелеваем всем испанцам действовать против них неприятельски и делать им всевозможный вред по воинским законам, и наложить эмбарго на все французские суда, стоящие в наших портах, и на все собственности, имущества и права сему правительству или кому-либо из сего народа принадлежащие». Напротив, заявлял манифест далее, не должно чинить «никакого затруднения или притеснения ни английскому народу, ни его правительству», с которым заключено перемирие и «надеемся, что будет заключен прочный и твердый мир». Заканчивался манифест следующими словами: «Объявляем, что не оставим оружия, пока император Наполеон I не возвратит Испании нашего короля и государя Фердинанда VII и прочих коронованных особ и не почтит священных прав народа, им нарушенных, и его свободы, целости и независимости».

Одновременно хунта Севильи обратилась к нескольким иностранным державам. В частности, 27 июля 1808 года она направила «Обращение» к российскому императору Александру I. «Император французов Наполеон I, – говорилось в «Обращении», – по введении своих войск в Испанию обманом, чтобы… похитить у нас и увезти во Францию с ужасным вероломством нашего короля, государя Фердинанда VII, и всю королевскую фамилию… чтобы похитить владычество над Испанией… и для произведения сего владычества избрать королем испанским своего брата Иосифа Наполеона, заставил нас… поднять против него оружие. Андалусия особенно отличилась в сей великодушной борьбе и имеет уже 40 тысяч старого войска и бесчисленное множество набранных крестьян». Далее приводились сведения о военных событиях, которые произошли в Испании в течение предшествующих двух месяцев, и сообщалось, что хунта избрала «чиновника Вашего императорского величества дона Иоанна Бичилли» в качестве доверенного лица, которое должно было доставить документ Александру I и сообщить тому «об истине сих деяний». Конец «Обращения» гласил: «Не сомневаемся ни на мгновенье, чтобы не защитили Испанию и не удостоили содействованием оной всеми средствами, кои великое Ваше благоразумие может Вам внушить».

Сопроводительное письмо, которое прилагалось к «Обращению», было интересно тем, что в нем хунта делала попытку апеллировать к чисто государственным интересам России: «Верховное собрание Правления, – говорится в этом письме, – будучи убеждено, что праведное наше дело есть дело всех европейских народов и что увеличение императора французов Наполеона I на треть сея земли (к тому моменту французами была оккупирована треть территории Испании) может служить единственно к разрушению, при пособиях сея державы, всего политического равновесия, по которой причине император должен иметь величайшую пользу в сохранении нашей независимости».

Однако «Обращение» хунты Севильи к российскому государю не имело, да и не могло иметь практических результатов: император Александр I был связан тильзитскими соглашениями 1807 года с Наполеоном и до поры до времени считал необходимым их соблюдать. Однако он внимательно следил за испанскими событиями, особенно за их военной стороной и в своих инструкциях русским дипломатическим представителям в Мадриде специально подчеркивал важность получения от них подробных данных о положении на «испанском фронте». Действительно, летом 1808 года и в дальнейшем на Пиренейском полуострове создался настоящий «фронт». Народные восстания против иноземных завоевателей носили всеобщий характер: они вспыхивали то в Валенсии, то в Кордове, то в Галисии, то в Леоне, то в Каталонии, то в десятках других мест.

В целях скорейшего «восстановления порядка» Наполеон Бонапарт посылал во все города восставшей Испании своих генералов. Уверенный, что речь идет лишь о небольших военных операциях, французский император торопил их с «замирением» страны, так как хотел как можно скорее укрепить положение Жозефа Бонапарта на испанском престоле. Однако, вопреки ожиданиям Наполеона, сложившаяся в Испании ситуация затягивалась и осложнялась. В стране установилось двоевластие: власть правительства Жозефа и власть кортесов в Кадисе, признававших королем только Фердинанда VII Желанного, как его называли силы сопротивления Наполеону.

Битва у Байлена

Высадка на Пиренеях британских войск, а также присоединение к войне армии Португалии принудило войска Франции и ее союзников вести войну одновременно против регулярных армий Испании, Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии, Португалии – с одной стороны, а также антипартизанскую войну против испанского народа на всей территории полуострова. Пылающие Пиренеи удерживали от 200 до 300 тысяч солдат и офицеров армии Наполеона, нанося огромные потери в живой силе, принуждали распылять военные, экономические и политические ресурсы Французской империи.

Жозеф Бонапарт, желая поскорее прибыть в Мадрид, чтобы официально занять трон испанского короля, должен был силой проложить себе путь в столицу. Французские генералы Вердье и Лассаль оттеснили повстанцев при его проезде через Логроньо и Торкемаду. Вальядолид пытался задержать французов, но его защитники были разбиты при Понт-де-Кабезон. 14 июля 1808 года Бессьер при Медина-дель-Рио-Секко одержал победу над соединенными армиями – галисийской и кастильской; результатом этой победы было подчинение Леона и Заморы. Испанцы потеряли здесь четыре или пять тысяч человек и все свои орудия.

13 июля 1808 года, как раз в тот момент, когда Жозеф Бонапарт находился в пути между Байонной и Мадридом, случилась настоящая катастрофа: один из лучших французских командиров, генерал Пьер-Антуан Дюпон де л’Этан, отправленный Наполеоном на завоевание Андалусии, был окружен и взят в плен вместе со всем своим корпусом испанской армией под командой генерала Кастаньоса.

Поначалу миссия генерала Дюпона развивалась вполне успешно. 26 декабря 1807 года его корпус вошел в Виторию, 12 апреля 1808 года – в Вальядолид, 11 апреля – в Араньез, 24 апреля – в Толедо, 2 июня – в Андуйар. 7 июня солдаты Дюпона заняли Кордову, полностью разграбив этот испанский город.

Однако после поражения французов при Кадисе Дюпон принял решение отступить из разграбленной им Кордовы. После победы маршала Бессьера при Медина-дель-Рио-Секко 14 июля 1808 года наступлению Дюпона на Андалусию была отведена решающая роль в испанской кампании. «Дюпон является самым важным из всех», – писал Наполеон. После получения пополнения за счет дивизии генерала Веделя силы корпуса Дюпона возросли до 23 тысяч человек, однако эти войска состояли в основном из неопытных новобранцев. К тому же Дюпон выделил из своего войска 10 тысяч человек, которые двинулись на Сьерра-Морену. Между тем испанцы перешли в наступление. Битва началась 16 июля в Андухаре близ Байлена (провинция Хаэн), а закончилась 20 июля в самом Байлене, когда войска испанского генерала Хавьера Кастаньоса нанесли сокрушительное поражение отряду Дюпона. Это была одна из крупнейших битв той войны. Со стороны испанцев было 27 тысяч пехоты, 2,5 тысячи кавалерии и 25 орудий против 21 тысячи пехоты, 3 тысяч кавалерии и 24 орудий соответственно у французов. И, несмотря на примерное равенство сил, французы были полностью разгромлены: общие потери убитыми, ранеными и взятыми в плен составили более 22 тысяч человек. Никогда больше за всю эту войну французы не понесут таких значительных потерь. Поражение под Байленом заставило все французские гарнизоны в спешном порядке отступать на север Испании, под прикрытие горных перевалов и поближе к французской границе.

22 июля Дюпон подписал акт о капитуляции в обмен на то, что генералы и их войска будут доставлены во Францию. Старшие офицеры были отпущены под честное слово. Однако хунта не признала условий капитуляции, и пленные, за исключением высших командиров, были отправлены в Кадис, а затем на остров Габреру. Из 17 тысяч человек, сдавшихся в Байлене, только три тысячи вернулись во Францию после шестилетних страданий в плену.

5 сентября 1808 года генерал Дюпон был перевезен в Кадис, а 21 сентября – в Тулон. По возвращении во Францию 15 ноября 1808 года он был доставлен в Париж и предан военному суду, по решению которого признан виновным, лишен чинов, орденов, титула, мундира и пенсии. Все имущество генерала было конфисковано, а сам Дюпон заключен в тюрьму, где находился вплоть до отречения Наполеона.

Наполеон, уехавший из Байонны 22 июля 1808 года, о поражении и капитуляции Дюпона узнал в Бордо. Негодование императора не знало пределов. Одному из своих министров он сказал: «Армию разобьют – это ничего; судьбы оружия непостоянны, и завтра можно возвратить, что потеряли вчера; но чтобы армия сдалась на постыдную капитуляцию – это пятно французскому имени, пятно нашей славе! Раны, нанесенные чести, неизлечимы. Их нравственное действие ужасно. Как! Француз бесчестно снял с себя свой мундир и надел неприятельский! Француз опозорил себя согласием на то, чтобы ранцы наших солдат были обысканы, как чемоданы каких-нибудь воров и мошенников!.. Мог ли я ожидать этого от генерала Дюпона, от человека, которого берег и лелеял, которого прочил в маршалы!.. Говорят, не было другого средства спасти армию, избавить всех солдат от неминуемой смерти. О! Лучше бы всем солдатам лечь, лечь всем до одного с оружием в руках! Их смерть была бы славна, и мы отомстили бы за них. Солдат можно найти; но чести не возвратишь».

Чуть позднее в «Мониторе» от 19 августа Наполеон написал: «Мало примеров поведения, столь несообразного со всеми правилами военного дела. Генерал Дюпон, который не сумел направить движения своей армии, впоследствии обнаружил в переговорах еще менее политической твердости и искусства. Он, как Сабиний Титурий, был увлечен в погибель духом безрассудства и дал себя обмануть ухищрениями другого Амбиорикса; но римские солдаты были счастливее наших: они пали все с оружием в руках!» По мнению Наполеона, позор байленской капитуляции стал неизгладимым пятном, но вещественный урон, нанесенный этим поражением, мог и должен был быть исправлен. Обесславив генерала Дюпона, император занялся поднятием духа французских солдат, находящихся в Испании. Он набрал свежее войско и послал им в подкрепление, а чтобы доказать собственную уверенность в успешном окончании войны и решимость соединить испанскую нацию с французской, приказал указом от 13 августа проложить большую дорогу из Парижа в Мадрид.

Между тем знаменитая битва у Байлена являлась грозным предостережением для Наполеона. Хотя отряд Дюпона был невелик, сокрушительная победа испанцев имела огромный моральный эффект. После сражения при Байлене судьба всей французской оккупации висела на волоске, а новости об этом разгроме оживили антифранцузские настроения в других странах Европы, в частности в Австрии, начавшейся готовиться к новой войне с Францией. В августе того же года английские части, высадившись на территории Португалии, положили конец французской оккупации этой страны. Победа при Байлене привела к тому, что война с французами приняла в Испании поистине общенациональный характер: все прежде колебавшиеся города и местечки открыто заявили о своей антифранцузской позиции. В каждой провинции и в каждом населенном пункте были свои власти, заявлявшие о своем суверенитете, издававшие свои законы, формировавшие свои силы самообороны. Сила сопротивления испанского народа удвоилась, французы же были в растерянности – ведь они уже не считались непобедимыми. Эффект Байлена и народных восстаний, всего значения которых Наполеон тогда еще не понимал, сказался очень быстро.

20 июля Жозеф Бонапарт вступил в Мадрид. Улицы столицы были пусты, окна и двери заколочены. Многие дома вместо приветственных флагов вывесили грязные тряпки, а колокола, бившие по приказу французов, вместо праздничного исполняли погребальный звон. Горожане в массовом порядке покидали Мадрид. Теперь, когда народ так недвусмысленно выразил свою волю, даже среди представителей знати начались колебания и кое-кто из грандов – особенно те, которые до сих пор сохраняли нейтралитет, – стал переходить в оппозицию к французам. Это особенно ярко доказывал тот факт, что Государственный совет Кастилии – оплот старой аристократии – отказался признать Байоннскую конституцию и принести присягу новому королю. Король Жозеф и его свита были напуганы и не знали, что предпринять.

Между тем со всех концов страны приходили все более тревожные вести: испанский народ поднялся с оружием в руках против иноземных захватчиков; вражда и ненависть к ним возрастали с каждым днем, принимая подчас просто свирепые формы: французов ловили, убивали, сжигали на кострах. Сравнительно небольшие в этот период французские армии были не в состоянии справиться с положением.

Нервы Жозефа в конце концов не выдержали, и 31 июля, ровно через десять дней после своего вступления в Мадрид, он покинул столицу и вместе со своей свитой и войсками ушел на север за линию реки Эбро. Оттуда он писал Наполеону: «Чтобы усмирить Испанию, необходимы три активные армии по 50 000 человек и другие 50 000 для охраны путей сообщения. Для покорения Испании нужны громадные средства; эта страна и этот народ не похожи ни на какие другие; здесь нельзя достать ни лазутчика, ни курьера». Наполеон Бонапарт был взбешен и с презрением писал брату: «Моими войсками, кажется, командуют не опытные генералы, а почтмейстеры». Жозеф снова отправил Наполеону пространное письмо, в котором просил о своей отставке, но император не хотел об этом и слышать. «…Наполеон, подобно всем людям своего времени, считавший Испанию безжизненным трупом, – писал К. Маркс, – роковым образом должен был с изумлением убедиться, что если испанское государство было мертво, то испанское общество было полно жизни, и в каждой его части били через край силы сопротивления».

Это невольно признала парижская биржа, реагировавшая на испанские события падением ценных бумаг, в частности пятипроцентной государственной ренты. Это вынуждена была признать также вся Европа, впервые после многих лет видевшая столь решительное сопротивление целой страны всемогущему диктатору-завоевателю. Но этого не хотел признавать сам Наполеон, который все испанские затруднения сводил к промахам и ошибкам своих генералов. Министры Жозефа Бонапарта, которые считали завоевание Испании невозможным, полагали, что Жозеф может сохранить свой трон, если предложит повстанцам сепаратный мир с Англией, присоединение Португалии к Испании, уплату Францией военных издержек и передачу казне земельных владений «князя мира» Мануэля Годоя. Но этот план шел вразрез с замыслами Наполеона.

Чтобы все исправить, Наполеон решил взять в свои руки руководство войсками в Испании. Французский император собирался вернуть оружием все потерянное. 31 июля он писал своему брату Жозефу: «Я обрету в Испании геркулесовы столпы, но не границы моей власти». Намерения французского императора были так тверды, что 4 сентября он говорил Сенату: «Я решился настоятельно продолжать испанские дела и истребить армии, высаженные на полуостров англичанами… С доверенностью требую от моих народов новых жертв: они нужны теперь для того, чтобы избежать впоследствии жертв более тягостных». Вслед за этим рескриптом министр Шампаньи представил донесение о положении дел в Испании, а Сенат объявил новую мобилизацию восьмидесяти тысяч рекрутов. Необходимость в подкреплении армии, находившейся в Испании, становилась с каждым днем очевиднее.

Взятие Мадрида

11 сентября 1808 года проводя общий смотр, Наполеон Бонапарт объявил ветеранам своей «большой армии», что сам пойдет с ними в поход за Пиренеи. Он желал вернуть победу под знамена Франции. 25 октября, открывая заседание Законодательного собрания, Наполеон сказал: «За особенную к нам милость Провидения должно считать, что англичане ослепились до того, что, оставляя море, выводят наконец свои войска на сушу. Я отъезжаю через несколько дней; приму личное начальство над моей армией, и с помощью Божией короную в Мадриде короля испанского, и водружу мои орлы на стенах Лиссабона». 5 ноября во главе большой армии, пополненной ветеранами Аустерлица и Иены, французский император прибыл в Виторию. Он сразу же перешел в наступление со 180-ю тысячами человек, разделенными на 6 корпусов; резерв составляла императорская гвардия в 34 тысячи человек под начальством Бессьера. Движение Наполеона было ознаменовано рядом побед: маршал Франсуа Жозеф Лефевр, герцог де Данциг 11 ноября 1808 года разбил галисийскую армию при Эспиносе, маршал Никола Жан де Дье Сульт одержал победу над эстремадурской армией, а маршал Клод-Виктор Перрен нанес поражение галицийской армии при Эспинозе-де-лос-Монгерос.

План Наполеона состоял в том, чтобы разобщить испанские армии и уничтожить каждую из них порознь. С этим намерением он направил маршала Виктора против Блакка, а Нея и Монсея отрядил против Кастаньоса, который все еще командовал андалузской армией. Сам же с корпусом Сульта и кавалерийским резервом, вверенным Бесьеру, стал в центре. Такое расположение войск оказалось весьма удачным. За короткий срок эстремадурская армия была рассеяна, галисийская уничтожена. Остатки испанских войск после сражения под Эспинозой хотели отправиться в Рейназ, но маршал Сульт не дал им такой возможности. Французы захватили весь заготовленный неприятелем провиант и снаряды и принудили испанцев бежать в горы.

Таким образом, правый фланг французской армии был освобожден; но с левого ей угрожали Палафокс, начальствовавший в Арагоне, и Кастаньос, победивший французов при Байлене. Пока Сульт занимал и обезоруживал Сантандерскую область, Наполеон дал приказ маршалу Ланну преследовать арагонскую и андалузскую армии. Маршалу Нею приказано было двинуться к Сории и Таразону, чтобы стать между Мадридом и Кастаньосом и, в случае поражения этого генерала, отрезать ему дорогу на столицу и Валенсию.

Маневры маршала Ланна принудили испанских генералов отступить и стать между Туделой и Касканте. Здесь, опершись на Эбро и имея в распоряжении не менее 45 тысяч войска, они решили, что могут принять сражение. Но ни хорошая позиция, ни мужество воинов не спасли их от поражения: маршал Ланн разбил испанцев и отомстил Кастаньосу за поражение, нанесенное им французам при Байлене. 23 ноября 1808 года в сражении при Туделе испанцы потеряли семь тысяч человек, 30 пушек и 7 знамен. Палафокс отступил на Сарагосу, а Кастаньос – на Валенсию.

Узнав об этой победе, Наполеон решил идти прямо на Мадрид, оставляя на своем правом фланге Сульта для наблюдений за западными областями, а Ланна на левом – для удержания остатков арагонской армии. Ней продолжал контролировать андалузскую армию. Но патриотизм испанцев не иссякал. В Эстремадуре и Кастилье сформировалась новая армия, которая намеревалась не дать Наполеону перейти Сомо-Сиеррское ущелье. 30 ноября 1808 года, вступив в Бургос после незначительного сражения, Наполеон достиг подошвы этого ущелья, где его ждал дон Бенито Сан-Хуан с 12 тысячами человек. Батарея из 12 орудий обстреливала дорогу, так что пройти французам, казалось, не было никакой возможности. Первые отряды французской армии действительно были остановлены обстреливавшей их испанской артиллерией. Однако Наполеон приказал своим воинам взять батарею приступом. Французы смогли преодолеть храбрую и упорную защиту испанцев и устранить все препятствия на своем пути. Испанская армия вынуждена была отступить к Талавере.

Испанские регулярные войска, численность которых к этому времени поднялась до 100 тысяч человек, конечно, не могли идти ни в какое сравнение со своим противником – более тренированным и намного лучше вооруженным. Еще больше это относилось к их командованию. Поэтому неудивительно, что в течение 72 дней Наполеону удалось не только разгромить испанские силы, но и вновь занять Мадрид.

2 декабря 1808 года Наполеон разбил свой лагерь вблизи Мадрида на высотах Чамартина. А уже 4 декабря, в 10 часов утра, начал штурм города. На следующий день Мадрид был занят французами. Со дня прибытия Наполеона в Испанию прошел всего месяц.

Поначалу осажденный Мадрид изо всех сил защищался. В городе насчитывалось 40 тысяч солдат регулярного войска, в распоряжении которых имелось 100 пушек. На улицах столицы были наскоро выстроены баррикады. Все в городе говорило о готовности осажденных к упорной обороне. Двукратное предложение Наполеона о сдаче города было принято горожанами с выражением презрения и отчаянным мужеством. В ответ на это французы начали мощный беспрерывный обстрел испанской столицы. Французы угрожали тем, что разрушат Мадрид до основания. Эта угроза возымела действие. Испанская армия оставила столицу, а власти города подписали капитуляцию.

Захватив испанскую столицу, Наполеон обещал амнистию всем, кто в месячный срок сложит оружие. Объявив о проведении реформ, он упразднил Кастильский совет, инквизицию, феодальные права, областные таможни и две трети монастырей.

К жителям страны Наполеон обратился со следующим заявлением: «Испанцы! Вы были втянули в заблуждение людьми коварными; эти люди вовлекли вас в борьбу безумную… В несколько месяцев вы успели уже испытать все бедствия влияния духа народных партий. Поражение ваших армий было делом немногих дней. Вот я в Мадриде: права войны дают мне право показать пример и омыть в крови оскорбления, нанесенные мне и моему народу; но я внял одному гласу милосердия… Я говорил вам в моей прокламации от 2 июня, что желаю быть орудием вашего возрождения. Вы захотели, чтобы я к правам, предоставленным мне принцами вашей последней династии, присоединил еще и право победы. Да будет так! Но это нисколько не изменяет моих начальных намерений. Я даже готов похвалить то, что было благородного в ваших усилиях, я готов допустить, что от вас скрывали ваши настоящие выгоды… Испанцы! Ваша судьба в собственных ваших руках. Не внимайте словам англичан… Я истребил все, что мешало вашему благу и величию; я дал вам конституцию. От вас зависит воспользоваться ею… Но если все мои усилия будут тщетны; если вы не ответите мне доверием, то мне останется поступить с Испанией, как с завоеванной областью, и возвести моего брата на трон другого народа. Тогда я возложу корону Испании на свою голову и сумею заставить уважать ее, потому что Бог дал мне и силу, и волю, нужные для преодоления всяких препятствий».

Депутация из виднейших граждан Мадрида во главе с коррехидором (буквально «исправником») явилась благодарить императора за его милосердие. Однако, как свидетельствуют многочисленные источники, мадридский коррехидор произнес в честь победителя речь, в которой выразил чувства, «которых не было в душах жителей столицы, но занятие ее войсками Наполеона делало этот поступок необходимым». На речь коррехидора Наполеон ответил: «Жалею о вреде, нанесенном Мадриду, и считаю за особенное счастье, что мог его спасти от больших бедствий. Я поспешил принять меры для успокоения всех сословий граждан, потому что знаю, как неизвестность будущности тягостна каждому народу и каждому человеку. Я сохранил монашествующие ордена, но убавил число монашествующих лиц. Избытки упраздненных обителей я повелел обратить в доходы, получаемые сельскими священниками. Я уничтожил также и инквизицию. Духовенству не принадлежит и неприлична светская власть над гражданами. Я прекратил действие феодальных прав; теперь каждое частное лицо может заниматься всяким полезным промыслом. Нет такого препятствия, которого я бы не был в состоянии преодолеть. Нынешнее поколение, может статься, будет непостоянно в образе своих мыслей, потому что им руководят страсти; но ваши дети и дети детей ваших благословят мое имя как имя человека, возродившего их нацию; они внесут в список дней достопамятных дни моего между вами пребывания». Во время своего кратковременного пребывания в столице Испании Наполеон занимался смотром своих войск, а также раздал отличившимся в боях офицерам кресты ордена Почетного легиона.

Пока Наполеон занимался в Мадриде реформаторской деятельностью, что не мешало ему следить и за особами, облеченными властью в Париже, военные действия в испанских провинциях шли своим чередом. В Сарагосе по-прежнему господствовал Палафокс; Венегас и Инфантадо продолжали войну в Ла-Манчи; Куэста и Галиуцо занимали нижнее течение Тахо; Педро Ла Романа стоял в Галисии, Бальестерос – в Астурии.

Англичане оставили Португалию, чтобы поспешить на помощь мадридцам, но главнокомандующий английскими войсками генерал Мур, видя, что не успеет вовремя подойти к испанской столице, изменил свой план и решил двинуться на Вальядолид, чтобы не дать частям французской армии соединиться. Это решение оказалось для генерала роковым. Атакованный с одной стороны и отрезанный с другой, он был вынужден начать отступление. Преследуемый маршалом Сультом до Короньи, Мур был смертельно ранен, потерял десять тысяч человек своего войска, всех лошадей, орудия и запасы. Одновременно Сульт успел нанести удар и по корпусу Ла Романы, который укрывался в Астурийских горах.

Наполеон, лишь только узнал о движении англичан на Мадрид, сам пошел им навстречу. Действия в Галисии начались под его личным руководством. Успех французского оружия был не менее блестящ и в Каталонии. Гувион Сен-Сир, завладев крепостью Розас, занял Барселону; а маркиз де Вивес, потерпев поражение при Кард аде, впал в немилость хунты. «Таким образом, с прибытием Наполеона в Испанию дела приняли другой оборот и победа снова венчала знамена своего любимца. Менее чем за два месяца английская армия уничтожена, корпус Романьи истреблен, столица и главные области государства опять заняты французами. Поражения, нанесенные Дюпону и Жюно, исправлены совершенно!» – писал об этом Горацио Верне в книге «История Наполеона».

Партизанское движение «Герильерос»

Решив, что все основное в Испании сделано и что окончательное устройство завоеванной страны можно доверить своим маршалам, во главе которых был поставлен Никола Жан де Дье Сульт, 17 января 1809 года Наполеон выехал в Париж. Как писал В. Бешанов, «он не мог оставаться больше ни часу на затерянных в горах и непроезжих дорогах Леона и Астурии, вдали от Франции, от Парижа». Наполеон снова оставлял свою армию, как ранее уже это сделал в Египте и как позднее сделает в России. Но теперь это было связано не с военным положением, а с угрозой политического поражения. Бросить испанскую кампанию незавершенной его заставили два обстоятельства. Во-первых, из ряда источников к нему поступили сведения о том, что Австрия сосредотачивает на границе с Баварией и Италией крупные силы и может не сегодня-завтра начать военные действия против Франции. Второе известие было не менее тревожным: Фуше и Талейран, известные до сих пор как непримиримые враги, неожиданно сблизились. И это сближение могло произойти только на политической почве, когда государственные деятели объединяются для борьбы с общим врагом. По словам А. Манфреда, император понял, что «врагом, заставившим Талейрана протянуть руку Фуше, мог быть только очень сильный и опасный противник; им мог быть лишь он, император Наполеон».

22 января в Мадрид вторично вступил Жозеф Бонапарт, рассчитывая наконец прочно утвердиться на испанском престоле. Чтобы легче достичь этой цели, новый король положил в основу своего управления Байоннскую конституцию и те реформы, которые были объявлены Наполеоном после занятия им Мадрида.

Надо сказать, что наполеоновские реформы внесли в ряды испанской аристократии и буржуазии некоторый раскол. Часть ее представителей перекинулась на сторону завоевателей, получив имя «Afrancesados» («офранцуженных») или «Josefmos» (сторонники Жозефа). Среди них были не только те, кто был готов ради собственной выгоды служить любой власти, но и люди несколько иного склада. В Испании тех дней имелось немало более просвещенных помещиков и буржуа, которые понимали необходимость серьезных преобразований в стране. Но одни из них сомневались в способности Испании сделать это собственными силами, другие считали, что путь к преобразованиям идет через народную революцию, которой они боялись. Все эти люди поддерживали Наполеона, надеясь, что французы обеспечат Испании сравнительно «мирный» переход от феодального порядка к буржуазному.

Однако основная часть населения Испании была против Наполеона и продолжала вести ожесточенную борьбу с иноземными завоевателями. Простые граждане страны ни за что не хотели принять новый режим, и это делало положение французов в Испании безнадежным. Вместе с тем на данном этапе войны крупные операции французских армий были в большинстве успешны. Наполеон в конце 1808 года разбил испанские регулярные силы; его маршалы в дальнейшем также не раз наносили им поражения. В борьбе с англичанами, в 1808–1813 годах действовавшими на Пиренейском полуострове под командой Веллингтона, французы тоже не могли пожаловаться на отсутствие удачи: хотя военные действия тут шли с переменным успехом, но общий баланс склонялся скорее в пользу французов, чем англичан. Территория французской оккупации за время войны, конечно, не раз меняла свои очертания, но все-таки постепенно расширялась, пока не охватила почти всю страну. Подавляющее большинство крупных городов Испании, в том числе Мадрид, Барселона, Валенсия, Севилья, Кордова и другие, попало в руки французов. Долгое время только один Кадис оставался свободным, но и он находился под обстрелом французских пушек. Казалось, все внешние признаки победы над Испанией как будто бы были налицо, но победы не было. Наполеону, превратившему в покорных вассалов десятки других европейских стран, никак не удавалось справиться с испанцами. «Это было до такой степени странно и необычно, что под конец французский император не мог без отвращения думать или говорить об испанских делах. Он старался забыть о вечно кровоточащей ране на юго-западе Европы, поглотившей на протяжении шести лет (1807–1813) свыше полумиллиона его лучших солдат и погубившей репутацию его лучших маршалов, но она каждодневно слишком болезненно напоминала о себе», – писал И. М. Майский.

Наполеону приходилось бросать все новые и новые армии в эту бездонную пропасть. Летом 1810 года численность французских войск на Пиренейском полуострове поднялась до 300 тысяч – цифра по тем временам громадная. Достаточно вспомнить тот факт, что «великая армия», с которой Наполеон пошел на завоевание России, насчитывала около 600 тысяч человек, чтобы понять, сколь серьезную проблему для французов представляла Испания. Это происходило потому, что борьба регулярных испанских войск (вкупе с борьбой англичан) составляла только часть – и притом не самую важную – борьбы испанского народа за свою независимость. Главную же силу в той подлинно народной войне представляло движение «герильерос», то есть партизаны.

Партизанское движение в стране стало возникать стихийно сразу после мадридского восстания 2 мая, но особенно широкий размах оно приобрело после того, как Центральная хунта, возникшая в сентябре 1808 года, приказом от 28 декабря того же года призвала население к организации партизанских отрядов. Число партизан росло как после каждой победы союзников, так и после карательных акций, которые увеличивали количество желающих отомстить. Будучи разгромленными в традиционной войне, испанцы стали воевать более привычным для себя способом: небольшими летучими отрядами в горной или труднопроходимой сельской местности они громили малые отряды французов, ловили их гонцов, отбивали фураж. Из партизанских командиров наиболее прославились Реновалес, Мина, л’Эмпечинадо, Санхец, доктор Ровера, Меркезито, Me дико, Сапия и аббат Мерино. Интересно, что среди полевых командиров было много священников. Тактика герильи приносила свои успехи: французы контролировали лишь крупные города, откуда они выходили только большими отрядами. На обороне коммуникаций у французов было задействовано 200 тысяч солдат, то есть больше половины всей армии. Поэтому огромное значение французы стали придавать разведке и контрразведке, шифровке донесений, ведь партизаны использовались англичанами для сбора информации и захвата гонцов. В районах, где герилья была особенно сильна, – Каталонии, Арагоне, Наварре и Басконии – в 1810 году было установлено военное правление, подчинявшееся напрямую Парижу.

В первый период войны, когда народ ждал от начавшейся борьбы не только изгнания французов, но и коренного улучшения своего положения, энтузиазм масс был очень велик и движение «герильерос» охватывало целые провинции: все население бралось за оружие и шло на войну против иноземных завоевателей. Так было, например, в Астурии, Галисии и некоторых других районах. Но даже и позднее, когда надежды людей стали меркнуть, движение «герильерос», несколько изменив свою форму, продолжало оставаться огромной силой. Включив в себя элементы регулярной армии и постоянно пополняясь добровольцами, оно затопило всю страну, превратив ее в «одно гигантское осиное гнездо, где тысячи неуловимых жал со всех сторон вонзались в каждую французскую часть, в каждого французского солдата».

Размах этого движения наглядно характеризует выдержка из одной старинной книги об испанской войне за независимость, в которой перечисляются партизанские отряды Испании: «В начале 1809 года в провинции Ла-Манча действовал отряд герильерос под командой нотариуса дона Исидора Мира; в деревне Пеньяс де Сан Педро был сформирован отряд герильерос под командой отставного капитана милиции дона Педро Антонио Ламота; в Агудо был создан отряд герильерос из таможенной охраны Сьюдад Реаля под командой ее начальника дона Алехандро Фернандес, в местечке Вилльобиадо близ Бургоса был организован отряд герильерос под командой священника дона Херонимо Мерино; в провинции Алава возник отряд герильерос под командой кузнеца Лонго; в Ла Риоха образовался отряд герильерос, именовавшийся “крестоносцы Риоха” – его членами были священники и монахи, в горах Кантабрии оперировал отряд герильерос под командой “маркесите” (“маленького маркиза”) Порлье, а в горах Гвадалахары – отряд герильерос под командой Эмпесинадо».

Благодаря «герильерос» французы, имея на Пиренейском полуострове 300-тысячную армию, никогда не могли сосредоточить против Веллингтона больше 70 тысяч человек. Из-за них же Жозеф Бонапарт был не в состоянии даже поддерживать регулярную связь с Парижем: посланные им курьеры, несмотря на сопровождавшую их охрану, то и дело попадали в руки партизан. Так, например, посол Наполеона в Мадриде граф Лафорет в письме к министру иностранных дел герцогу Кадорскому от 5 июля 1810 года сообщал: «Курьер, отправленный из Парижа с почтами 18 и 19 минувшего месяца, приехал вчера, будучи подвержен великой опасности быть перехваченным. Другой курьер из армии и несколько почт испанских были перехвачены по дороге от Бургоса к Мадриду. Часто я возобновляю представления с деятельности неприятельских разъездных партий, потому что не вижу ни расположения, ни намерений к уменьшению сего зла: внезапные нападения на военные посты, на обозы и на курьеров становятся каждый день чаще. Разбойники поступают без всякой пощады с испанцами, кои служили в чем-либо по королевскому делу и увозят их из селений. Не упоминая более как только о Мадридской провинции, в которой покорность и деятельная правительственная бдительность конечно совершенны, весьма приметно, что никто не может удалиться от стен столицы, не подвергая себя опасности». Такова была картина в районе Мадрида.

Положение в противоположном конце Испании – в районе Гибралтара – было схожим. Об этом свидетельствует письмо находившегося в Гибралтаре английского генерала Блэка, которое он отправил своему другу: «Офицеры и солдаты французские никогда не могут ходить иначе, как в великом числе, ибо если идут одни или в малом числе, то бывают приносимы в жертву какими-либо многочисленными отрядами испанцев. По-видимому, французы берут города без сопротивления, но не могут сохранить оных, а отряды, которые они оставляют в них, бывают вообще истребляемы. Невозможно мне изобразить вам гордого вида испанских нагорцев. Каждый день приводят пленных в Гибралтар, представляя победоносные знаки, как то: лошадей, гренадерские шапки, мундиры и прочее, убиваемых ими французов. Словом, ныне многие из нагорных крестьян, которые прежде покрывалися бараньими кожами, одеты совершенно во французские мундиры».

Маршалам и политикам Наполеона суть загадки войны в Испании, которую они поначалу не могли понять, становилась яснее с каждым днем. «Во всякой другой стране, – писал маршал Журдан в конце 1808 года, – две такие победы (имеются в виду битвы 10 и 23 ноября) привели бы к покорению всей земли. В Испании же совсем наоборот. Чем чувствительнее поражаешь ее армии, тем ревностнее народ хватается за оружие. Чем более подвигаются французы, тем опаснее становится их положение». Два года спустя, в 1810 году, генерал Келлерман давал такую оценку положения в Испании: «Этот упорный народ поглощает армию. Тщетно отсекать головы гидре: они снова вырастают не здесь, так там. Если не произойдет переворота в умах, долго не удастся подчинить этот большой полуостров. Он поглотит население и благосостояние Франции. Я все думаю, что тут нужны голова и руки Геркулеса». Аббат Д. Прадт охарактеризовал положение французов в Испании следующим образом: «Силы французов… истощались не сражениями, но беспрестанными мелкими атаками невидимого неприятеля, который тут же исчезал в массе народа, но тотчас же снова появлялся с обновленными силами. Лев, замученный до смерти комаром в басне, – вот верная картина французской армии».

Такова была неодолимая сила движения «герильерос». «Наполеон, столь мастерски давший мат Бурбонской династии, сам оказался бит испанским народом», – писал И. М. Майский.

Оккупированная, но не покоренная

Итак, на борьбу с оккупационными войсками поднялся буквально весь народ – мужчины, женщины, дети, старики. Партизанская война бушевала по всей стране. «Это была самая страшная и разрушительная война за всю историю Испании, – пишет Р. Санчес Монтеро. – Никакой линии фронта не было. Наполеоновской армии противостояла вся страна. Фронт был повсюду. Противники изощрялись в зверствах, что засвидетельствовал в своих работах серии «Бедствия войны» художник Франсиско Гойя. У Испании не было регулярной армии: французам противостоял народ, который воевал как мог, без каких-либо правил».

После того как в январе 1809 года Наполеон оставил Пиренейский полуостров, его полководцы вынуждены были беспрерывно воевать с партизанами. Провинции, занятые французами, были буквально наводнены партизанскими отрядами, которые к этому времени уже освоились с военными действиями и стали для французов очень опасным противником. Вооруженные английскими ружьями и кривыми испанскими ножами – «навахами», – испанские партизаны не давали покоя своим врагам. Днем они укрывались в горах, а по ночам предпринимали смелые вылазки, вырезая целые гарнизоны противника. Эффективной борьбе с «герильерос» мешали и внутренние противоречия среди полководцев французской армии. Жозеф Бонапарт, номинально стоявший во главе войск, не пользовался ни малейшим авторитетом у полководцев своего брата; начальник его штаба Журдан импонировал им не многим более; маршалы Сульт и Ней ненавидели друг друга, а отъезд Наполеона лишил командование всякого единства. К тому же, император, покидая Испанию, увел с собою лучшие гвардейские войска.

Между тем французы вынуждены были сражаться еще и с регулярными отрядами, составлявшими англо-испанскую армию. Первую половину 1809 года борьба между французскими и испанскими войсками шла с переменным успехом. Испанская армия закрепилась в Андалусии и пыталась предпринимать контрнаступления. Как упоминалось выше, 14 января Центральная хунта заключила военный союз с Англией, которая выслала на помощь первой генерала Артура Уэллсли Веллингтона. 28 марта восстала Галисия, и после победы при Пуэнтосампае (7–9 июня), выигранной при поддержке англичан, она стала вторым регионом, полностью свободным от власти французов. Однако сражение 19 ноября при Оканье, возле Толедо, изменило весь ход кампании. 31-тысячная

французская армия под командованием маршала Никола Сульта наголову разгромила 51-тысячную испанскую армию генерала Хуана Карлоса де Аризага. Это была одна из крупнейших побед французов за всю войну: испанцы понесли крупные потери – 4 тысячи убитых, 20 тысяч пленных, также они потеряли почти всю артиллерию. Последствия этой битвы были катастрофическими: французы заняли всю Андалусию. Почти вся страна оказалась у них в руках. Известный испанский историк Модест Лафуенте сообщал, что летом 1810 года численность французских войск на Пиренейском полуострове достигала 269 тысяч. Русский поверенный в делах в Мадриде П. О. Моренгейм в апреле 1811 года доносил в Петербург, что на Пиренейском полуострове расквартировано 286 тысяч французских войск, состоящих из шести корпусов. Кроме того, армия центра насчитывала 21298 человек, гарнизоны шести военных округов – 65 309 человек, парижская дивизия генерала Боннэ – 3291 человек, арьергард (войска Рейнской конфедерации) – 16356 человек.

До начала 1812 года военная фортуна все еще была в Испании на стороне французов. Однако, будучи оккупированной, Испания не была покорена. Одним из двух непокоренных островков стал Кадис на юго-западе Испании, в Андалусии, куда 23 января 1810 года и бежала Центральная хунта. Благодаря островному положению и защите английского флота с моря Кадис смог продержаться в осаде два с половиной года: с февраля 1810-го по август 1812 года. 60-тысячная армия маршала Виктора не смогла победить 16-тысячную армию защитников, набранную главным образом из ополченцев. Не желая получать свободы из рук захватчиков, в 1810 году в Кадисе были созваны общенациональные (генеральные) кортесы (то есть учредительное собрание), занявшие место Верховной хунты. Под непрерывную канонаду осадных орудий кортесами была написана конституция, торжественное провозглашение которой состоялось 18 марта 1812 года. Конституция объявляла, что «суверенитет воплощается в нации и поэтому ей принадлежит исключительное право устанавливать свои основные законы». Испания провозглашалась наследственной монархией, в которой законодательная власть принадлежала кортесам и королю, исполнительную власть представлял король. Вместе с тем она ограничивала королевскую власть, декларировала гражданские свободы, неприкосновенность личности, запрещала пытки, гарантировала всем обучение грамоте, предоставляла жителям испанских колоний в Латинской Америке одинаковые права с жителями метрополии.

Кроме того, декреты кортесов провозглашали отмену работорговли, инквизиции и церковной десятины, раздачу земли из королевского фонда в пользу малоземельных крестьянам и героям войны. Конечно, практически все эти начинания остались на бумаге. Одновременно с этим конституция объявляла католичество официальной религией Испании и запрещала исповедание какой-либо другой. Но, несмотря ни на что, в то время в Европе это была самая либеральная и прогрессивная конституция, которая впитала в себя идеи, заимствованные из Основных законов Франции и Соединенных Штатов. Дальнейшие события покажут, что Кадисская конституция на долгие годы станет знаменем борьбы против абсолютизма не только в Испании, но и в других европейских государствах, прежде всего в соседней Португалии, а также в Италии.

Собравшиеся в Кадисе испанцы-реформаторы наметили проведение либеральных преобразований, которые во многом походили на реформы Жозефа Бонапарта. В этом заключался парадокс той войны, которая продолжалась с 1808-го по 1814 год – вплоть до окончательного изгнания французских войск.

Вторым непокоренным островком в охваченной войной Испании стала Галисия. Разгромленная испанская армия смогла отступить на территорию Португалии и совместно с португальцами и англичанами успешно отбивала любые попытки французов закрепиться здесь. Время от времени союзники переходили в контратаки, которые, правда, тоже не приносили серьезного результата, но достаточно ощутимо истощали противника.

После того как в начале 1809 года была взята Сарагоса – последний оплот сопротивления, пали под натиском французов испанские города Хака и Музон. Часть французской армии из Арагона перешла в Кастилью, а третьему ее корпусу было приказано охранять завоеванный город, стоивший осаждавшим жизней восьми тысяч человек. Едва испанский генерал Блэк узнал в Каталонии, что победители Палафокса разделились и что пятый корпус французской армии удалился от Эбро по направлению к Тагу, как тотчас же вышел из Тортозы с 40 тысячами человек и отправился в Арагон с намерением отнять Сарагосу у французов. Попытка Блэка поначалу увенчалась успехом при Алканице. Однако третьим корпусом французской армии командовал храбрый Сюше, о котором Наполеон сказал, что если бы у него было два таких маршала в Испании, то он завоевал и удержал бы за собой весь полуостров. Битвы при Марие и Бельхитте разрушили планы Блэка и вынудили его войска вернуться в Каталонию, где французские генералы едва держались, отбивая атаки партизан и воюя против регулярных войск испанских генералов Вентуры Каро и Иосифа Генриха О’Доннеля.

1 января 1811 года французские войска во главе с Сюше захватили Тортозу – укрепленный старинный город, расположенный на берегу реки Эбро, в испанской провинции Таррагона, в Каталонии. Покорив Тортозу, Сюше снова отправился в Арагон, где в течение нескольких месяцев воевал с ворвавшимися туда партизанами под начальством Вильакампо, Эмпесинадо и Мины. В итоге этого противостояния отряды Вильакампо и Эмпесинадо ушли в Куэнсу, а Мина отправился в Наваррские горы.

Сюше снова вернулся в Каталонию, чтобы на этот раз завоевать ее древнюю столицу – Таррагону. В этом городе, бывшем неприступной крепостью у моря на северо-востоке полуострова, расположился испанский гарнизон численностью 8 тысяч человек. Испанцы надеялись, что не допустят французов в город, поскольку смогут охранять его как угодно долго – продовольствие они рассчитывали получать морем. Однако хитрый Сюше окружил крепость 40-тысячной армией и взял его приступом.

Эта новая и важная победа очень порадовала французского императора, который заботился об успехах своего оружия в Испании, тем более что там они были не так уж часты, как в других странах Европы. Лестное мнение Наполеона о генерале Сюше еще больше усилилось, и он немедленно возвел покорителя Таррагоны в звание маршала империи. За взятием Таррагоны последовал захват Монте-Серры. Испанское регентство, опасаясь за Валенсию, отправило туда десятитысячный корпус под командованием генерала Блэка, поручив ему остановить Сюше. Однако Оропеза и Сагунта сдались вследствие кровопролитной битвы, в которой испанский генерал потерпел сокрушительное поражение и потерял 5 тысяч человек убитыми. 10 января 1812 года французы вступили в Валенсию. Испанский гарнизон и его главнокомандующий Блэк были взяты в плен.

Спустя две недели Наполеон, имевший привычку вознаграждать своих полководцев за подвиги немедленно, выделил для генералов, офицеров и солдат арагонской армии имения стоимостью двести миллионов франков. Маршал Сюше получил титул герцога Альбуфера с доходами, которые приносило это герцогство. Пока Сюше действовал с таким блестящим успехом, маршал Сульт вторгся в Португалию, маршал Ней завоевывал и усмирял Галисию и Астурию, а Виктор уничтожал эстремадурскую армию генерал-лейтенанта Гарсия де ла Куэсты.

Однако даже такие успехи французской армии не влияли на патриотические настроения жителей Испании, которые стали еще более воинственными. Последовало восстание на юго-западе Испании, в Эстремадуре.

В то же время Веллингтон с 30 тысячами солдат пошел из Лиссабона к Опорто с целью отнять этот важный пункт Португалии у генерала Жана де Дье Сульта, который из-за эстремадурского восстания был лишен помощи и содействия маршала Виктора и которому кроме всего прочего угрожал португальский генерал Сильвейра, которого поддерживал Бересфорд. Казалось, в таком опасном положении французская армия неминуемо будет разбита, но ее главнокомандующий, искусный полководец Сульт спас свои войска. Без колебаний пожертвовал он багажом, запасами и снарядами, проведя свою армию через ущелья мимо скал, с которых непрерывно раздавались вражеские выстрелы. Сульт одолел все препятствия, скрыл свое отступление от обоих неприятельских генералов, достиг границы и вошел в Португалию.

Вскоре после этого маршал Сульт, чудом спасшийся от Веллингтона, Бересфорда и Сильвейры, снова привел свои войска в Испанию, где напал на корпус испанского генерала Педро Ла Романы и принудил его снять осаду Луго.

Весной 1811 года войска генерала Сульта были перехвачены объединенными силами под командованием Уилльяма Бересфорда близ Альбуэры. 16 мая здесь состоялось сражение, в котором приняли участие союзные англо-испано-португальские силы (35 400 человек, в том числе 7000 английских пехотинцев). Французы яростно атаковали позиции Бересфорда, но разгром предотвратила стойкость англичан, особенно бригады стрелков, которая вступила в бой, когда поражение казалось неминуемым, и оттеснила французов. Из 7 тысяч англичан уцелели только 1800 человек. Французы потеряли 8 тысяч человек, в том числе пять генералов. После сражения при Альбуэре война на какое-то время приняла затяжной характер, поскольку явно превосходившие по численности силы французов не имели при этом преимущества, из-за постоянной угрозы со стороны партизан.

До 1812 года, когда в войне наступил коренной перелом, французы, хотя и с большим трудом, все-таки держались на Пиренейском полуострове. Отчасти в этом им помогали сами испанцы: феодализм упорно отстаивал свои позиции; буржуазия была недостаточно сильна и решительна для того, чтобы принудить его к серьезным уступкам. Первоначальный энтузиазм масс постепенно ослабевал; движение «герильерос» из всеобщего превращалось в групповое; партизанские отряды стали объединяться в колонны по 3–6 тысяч человек и поэтому потеряли свою подвижность и неуловимость, став более уязвимыми для французов. Испанская регулярная армия – плохо вооруженная, плохо управляемая, испытывающая постоянную нужду в обмундировании и запасах провизии – переживала тяжелый кризис. В довершение всего между испанцами и их союзниками англичанами шли постоянные споры и трения, особенно заострявшиеся на вопросе о главном командовании: англичане настаивали на передаче верховного командования всеми британскими, испанскими и португальскими силами в руки своего земляка, герцога Артура Веллингтона, а испанцы в течение первых четырех лет войны на это ни за что не соглашались. Только после битвы под Саламанкой, которая состоялась 22 июля 1812 года, желание англичан было наконец исполнено. И вот, несмотря на все эти благоприятные для Наполеона обстоятельства, он оказывался в Испании в столь критическом положении, что только спокойствие в остальной Европе позволяло его брату Жозефу держаться на испанском троне.

Завершение войны

С наступлением 1812 года в испанско-французской войне наступил перелом, фортуна наконец отвернулась от захватчиков. Отсутствие общего плана, гибель военачальников, вывод войск из Испании для наполеоновских походов – все это подрывало позиции французской армии.

Не спасало даже то обстоятельство, что командующим французскими силами на Пиренейском театре военных действий был назначен гениальный полководец, маршал Андрэ Массена, в подчинении у которого находились

Жюно, маршал Ней и генерал Ренье. До конца 1810 года армия Массены «топталась» возле Торрес-Ведрас, где герцог Веллингтон сумел хорошо окопаться и не давал французам ни малейшего шанса выбить его с занимаемой позиции.

Неудача при Торрес-Ведрас была началом поражения французской армии. Начиная с 1811 года английская армия, поддерживаемая испанскими войсками и отрядами «герильерос», перешла в наступление. Усилия французов взять Кадис, захватить Мурсию оказались безуспешными. Уже в январе 1812 года, когда все внимание французского императора было сконцентрировано на подготовке похода на восток, Веллингтон одержал победу под Сью-дад-Родриго и затем занял Бадахос. В июле того же года маршал Франции Огюст Фредерик Мармон, заменивший на посту главнокомандующего Андрэ Массену, потерпел поражение близ Саламанки, когда англо-испанские войска численностью около 50 тысяч человек вступили в сражение с примерно равными им по силам французскими войсками. В этом сражении французы предприняли неудачное передвижение на центр позиций Веллингтона, предполагая, что англичане отступают, после чего были разбиты, потеряв четвертую часть своей армии, причем был ранен и сам маршал Мармон.

Вскоре после битвы при Саламанке Веллингтон совместно с отрядом «герильерос» под командой Эмпесинадо торжественно вступил в Мадрид, его радостно встретило население. Незадолго до этого Жозеф Бонапарт, который, несмотря на отмену инквизиции и конституционную реформу, был крайне непопулярен в Испании и получил в народе прозвище дон Пепе Бутылка (за его якобы пристрастие к алкоголю), спешно покинул испанскую столицу, укрывшись в Валенсии. В августе 1812 года французам пришлось снять осаду с Кадиса и очистить несколько ранее оккупированных ими районов. Когда же Наполеон потерпел поражение в России, всем стало ясно, что дни его владычества в Испании сочтены. Правда, в ноябре 1812 года французам вновь удалось занять Мадрид. Генералу Клозелю, взявшему на себя командование армией вместо Мармона, удалось начать наступление, одновременно с наступлением с другой стороны (с востока), Сульта. Веллингтон, оказавшись между двух огней, вынужден был оставить испанскую столицу и дал последний раз Жозефу Бонапарту вернуться туда, чтобы вновь очень скоро и окончательно покинуть Испанию. Это было уже начало кампании 1813 года, решившей судьбу Испании.

Весной 1813 года началось новое совместное наступление испанских и английских войск. Главным подспорьем для союзников стали разгром французов в России и начало заграничного похода русской армии, которые вынудили Наполеона отозвать еще больше сил с испанского фронта и перебросить их в Центральную Европу. Это дало возможность успешно действовать испанским патриотам и англичанам. Новое наступление союзников было гораздо успешнее прошлогоднего: началось оно с победоносной осады Бадахоса (16 марта – 6 мая). Затем силы альянса совершили бросок на север и осадили в июне Бургос, затем они вытеснили армию под командованием Жозефа Бонапарта в долину реки Задорра.

В битве при Витории, что возле Алавы, 21 июня встретилась армия Веллингтона и армия французского генерала Журдана. Войска союзников насчитывали 70 тысяч человек при 90 орудиях, у французов было около 50 тысяч при 153 орудиях. Веллингтон решительно атаковал позиции французской армии четырьмя колоннами. Французы были разгромлены наголову. После ожесточенного сражения они потеряли более 5 тысяч убитыми и ранеными, 143 орудия, почти весь свой обоз и казну.

От еще бо?льших тяжких потерь их спасла только слабая дисциплина союзных войск, которые бросились грабить французский обоз. В нем находились огромные богатства (по подсчетам современных историков, общей стоимостью в 150 млн евро), награбленные французами за период оккупации. Там было две тысячи повозок с награбленным ими в Испании имуществом, тысячи других повозок везли «офранцуженных» с их семействами и имуществом, которые, боясь мести за пособничество французам, бежали из страны от гнева испанских патриотов. Огромные денежные средства вывез Жозеф Бонапарт лично. Маршал Сульт вообще получил от испанцев прозвище «картинный вор» за пристрастие к испанской живописи.

Битва у Витории стала последним крупным сражением испанской войны, после которого французы стали спешно уходить за Пиренеи. Испанцы вместе с союзниками безостановочно теснили противника по всем направлениям. Вскоре Мадрид был окончательно освобожден. У командовавшего французскими силами маршала Клозеля теперь было не больше 75 тысяч войск, с помощью которых он тщетно пытался подавить движение «герильерос» в своем тылу. К середине 1813 года французы, сильно сократившие численность своих войск в Испании, отошли на линию реки Эбро. К октябрю весь север Испании был освобожден, и союзные войска пересекли Пиренеи и начали военные действия на территории Франции. Испания от Пиренеев до Гибралтара была освобождена. (Лишь на территории Каталонии, еще в 1812 году присоединенной к Франции, маршалу Сюше и его гарнизонам удалось удержаться до 1814 года.)

В конце 1813 года последние французские войска покинули Пиренейский полуостров. Война была закончена. Испания свергла чужеземное владычество. Испанский народ в огне тягчайшего испытания, обошедшегося ему в 300 тысяч человеческих жизней, сумел отстоять свою независимость. Испания могла торжествовать победу и полную свою независимость, которую она отстаивала с неутомимой энергией в течение почти 5 лет тяжелой борьбы.

Возвращение на трон Фердинанда Желанного

То, что испанская кампания безнадежна, Наполеон понял еще до того, как последний французский солдат покинул пределы Испании. «Еще будучи в Мадриде, Наполеон признавался Винсенту, своему соратнику по первым походам: “Это самая большая глупость моей жизни!” Но он не умел поворачивать назад и больше всего боялся показаться смешным: “Я – узурпатор. Чтобы дойти сюда, я должен был иметь лучшую голову и лучший меч в Европе… Почитание этой головы и этого меча не должно снижаться. Я не могу встать перед всем миром и сказать: я серьезно ошибся и ухожу отсюда вместе со своей разбитой армией…”» – читаем мы в книге В. Бешанова. Но за эту ошибку пришлось расплатиться своей жизнью тремстам тысячам человек. Да и сам император вынужден был решение проблемы испанского престолонаследия вернуть на исходные позиции.

4 мая 1814 года Наполеон заключил со все еще находившимся во Франции Фердинандом так называемый «договор в Балансе», согласно которому Фердинанду возвращалась испанская корона, а за его наследниками признавалось право на трон. Также Испания восстанавливалась в своих прежних границах, а с ее территории выводились все французские части. В обмен на это Фердинанд обязывался порвать сношения с Англией и восстановить всех «хосефинос», то есть сторонников Жозефа Бонапарта в тех должностях, которые они занимали при французах. Но это были уже последние судорожные движения обреченного режима. Фердинанд, этот мученик в глазах веривших в него испанцев, видевших в нем идеал национального короля, беспрекословно подписал предложенный ему договор. Январь 1814 года – время, когда договор, заключенный в Балансе, был ратифицирован обеими сторонами, считается официальным окончанием войны в Испании. За годы войны союзные войска потеряли около 380 тысяч человек, однако общие потери Испании вместе с мирными жителями оцениваются в 560–885 тысяч. Особенно сильно пострадали области Эстремадура, Андалусия, место сосредоточения наибольшего числа сражений, и Каталония, где особенно сильно было партизанское движение.

Встреча Фердинанда с населением напоминала торжественный финал театрального представления. 24 марта 1814 года Фердинанд въехал в Испанию, и ликованию народа по пути его не было конца. Со всех сторон сбежались толпы крестьян. То было триумфальное шествие, среди криков восторга опьяневшего от радости народа, который все еще верил в патриотизм и высокие качества короля-«мученика» Фердинанда. Фердинанда в народе называли Желанным, поскольку в годы войны люди верили, что восстановление на троне члена законной династии само по себе решит многочисленные проблемы в стране. Со дня возвращения Фердинанда Желанного в страну 24 марта 1814 года и до Указа от 4 мая в Испании существовало неопределенное политическое положение, в котором король играл роль третейского судьи. Либералы нуждались в нем для продолжения процесса реформ, тогда как консерваторы надеялись, что он ликвидирует созданные либералами политические структуры. Большая часть дворянства чувствовала себя задетой отменой феодальных прав, а большинство церковников выступало крайне враждебно против реформ. Простой же народ после военных страданий, естественно, питал надежды на счастливое будущее, связывая их, конечно, прежде всего с Фердинандом VII. Правда, представители образованных слоев населения понимали, что от подобного монарха ничего хорошего ожидать нельзя. Как подтвердят дальнейшие события, они оказались полностью правы – возвращение Фердинанда в Испанию лишь продлило агонию абсолютистской монархии.

В Валенсии, когда наконец король впервые открыто заговорил с народом, страна услышала новый Валенсийский манифест своего правителя: дни кортесов были сочтены, как и существование конституции. Испания вновь была объявлена абсолютной монархией, какой она была до 1808 года. Страна освободилась от врага, но, как оказалось, для того чтобы вернуться к прошлому, и на этот раз в наиболее мрачной и ужасающей форме, – форме неслыханной в Испании реакции. Первые послевоенные годы были временем жесточайшей реакции. В течение шести лет (1814–1820) Фердинанд VII правил единолично и «абсолютно». Деятельность правительства являлась лишь воплощением воли короля и не знала противовеса и ограничений со стороны соответствующих совещательных органов.

Через некоторое время после Валенсийского указа король Фердинанд приказал заточить в тюрьмы всех либералов, выступавших с нападками «на суверенитет Его Величества». Сотни арестов и процессов были рассчитаны на народное одобрение. Когда судебные процессы затянулись, Фердинанд VII лично приговорил около шестидесяти подсудимых к различным срокам тюремного заключения и ссылкам в замки, монастыри и тюрьмы Африки. Хотя наказание было не особенно и жестоким, все же впервые столь большое число людей осуждалось по идеологическим причинам. Страну вынуждены были покинуть многие видные деятели, поскольку преследовали не только за политические идеи, преследовалось все мало-мальски талантливое и прогрессивное. Вынужден был уехать в изгнание и великий художник Франсиско Гойя. Личность короля Фердинанда Желанного, первоначально бывшего символом национальной борьбы, стала крайне непопулярной в стране. Испанский историк Педро Рухела писал: «Король Фердинанд VII был заговорщиком, восставшим против собственного отца, его пугало все прогрессивное и передовое. Он сделал ставку на реставрацию средневековых традиций в Испании. Ему не было никакого дела до проблем страны, остро нуждавшейся в реформах». Таким образом, недостатки политической системы, характер короля, посредственность его советников и недостаточная стабильность министерств превратили шестилетнее правление Фердинанда в полное фиаско, не оправдавшее надежд большинства испанцев.

Недовольство народа обострялось тяжелым экономическим положением страны. Послевоенная Испания была опустошена, сельское хозяйство истощено, промышленность развалена, дороги разрушены, а государственная казна пуста. Американские колонии начали обретать независимость, что сказалось на заморской торговле. В 1817 году последовало резкое сокращение торгового оборота. Гнев и недовольство торговой буржуазии из-за хаоса в экономике заставили ее обратить свои надежды на либеральную оппозицию. Свои причины для недовольства имелись и у военных. Сокращение армии и возвращение из французского плена офицеров привели к тому, что большинство из них не могло найти работу. Остальные не получали постоянного денежного довольствия или были переведены на незначительные места в провинции.

Советская историография характеризовала период 1814–1820 годов как наступление феодально – абсолютистской реакции и «торжество» контрреволюции, пришедшей на смену буржуазной революции 1808–1814 годов и вызвавшей следующую революцию. Каждый год во время шестилетнего правления Фердинанда происходили вооруженные выступления военных против правительства – так называемые «пронунсиаменто», которым с начала XIX столетия суждено будет стать особой испанской формой борьбы с правящей политической системой. «Пронунсиаменто» ветерана войны с Наполеоном, полковника Рафаэля дель Риеш, который 1 января 1820 года в Кабезас-де-Сан-Хуан вновь провозгласил Кадисскую конституцию, было лишь одним из многих. Но его поддержали Лa-Корунья, Барселона, Памплоне, Гранада и другие районы страны. На сторону восставших перешла даже часть королевской гвардии.

В Испании, да и в других странах Пиренейского полуострова (Италия, Португалия) армия сыграла в революции особую роль. Использование армии в революционных целях в первые годы Реставрации облегчалось тем, что во всех звеньях командного состава оставалось много военных, которые выдвинулись в период наполеоновских войн из рядов буржуазии и отчасти из народной среды. Сохранив передовые политические взгляды, они со своей стороны были противниками реакционного режима Реставрации и желали государственных преобразований. Многие видные военачальники, отличившиеся в годы «герильи» в Испании, после войны возглавили борьбу за конституционный режим в стране. Либеральной ориентации придерживались и группы офицеров-дворян в Сардинском королевстве и Испании, не говоря уже о дворянских революционерах в России.

В конце февраля – начале марта 1820 года начались волнения в крупнейших городах Испании. 6–7 марта народ вышел на улицы Мадрида. В этих условиях Фердинанд Желанный вынужден был объявить о восстановлении конституции 1812 года, созыве кортесов, упразднении инквизиции. Король назначил новое правительство, состоявшее из умеренных либералов – «модерадос». Начавшаяся революция вовлекла в политическую жизнь широкие круги городского населения. Весной 1820 года повсюду создавались многочисленные «Патриотические общества», выступавшие в поддержку буржуазных преобразований. Однако такая ситуация продолжалась в стране недолго. Сделав вывод, что испанская реакция не может самостоятельно подавить революционное движение, король Фердинанд обратился за помощью к так называемому Священному союзу европейских государств, и те посчитали, что слишком либеральная Испания может представлять угрозу для Европы.

Веронский конгресс Священного союза, собравшийся в октябре 1822 года, принял решение об организации интервенции. Народное восстание в Испании было подавлено с помощью французской армии. В страну вторглось 100-тысячное французское войско, которое восстановило абсолютную монархию. Рафаэль дель Риего был схвачен и казнен. Между тем идеи, заложенные в первой испанской конституции, быстро распространялись в латиноамериканских колониях Испании, удержать которые Мадрид уже был не в силах. Там начались освободительные войны, которые привели в 20–30 годах XIX столетия к появлению молодых независимых государств, многие из которых взяли за основу при разработке своих законов именно Кадисскую конституцию.

Испанская революция обнажила слабость абсолютизма, его неспособность противостоять революционному натиску без поддержки извне; появилась возможность принудить его с помощью армии к компромиссу. Однако революция произошла в тот момент, когда силы европейской реакции действовали еще очень сплоченно, полные решимости не допустить возрождения революции на континенте. В противоборстве с реакционными державами Священного союза революция в Испании не имела шансов на успех. Разочарование крестьянских масс в политике либеральных правительств, быстрый рост налогов, а также контрреволюционная агитация духовенства привели к тому, что теперь крестьяне не поднялись на борьбу с интервентами. Крестьянство в основной своей массе осталось в стороне от революционных событий 1820–1823 годов, и это явилось важнейшей причиной слабости и поражения революции.

Ни Карл IV с женой, ни Мануэль Годой больше в Испанию никогда не вернулись. Бывшая королевская чета сначала жила во Франции, потом в Риме, оба умерли в 1819 году, то есть за год до того, как в покинутой ими державе вновь вспыхнули народные волнения. Мануэль Годой сопровождал их в изгнании – во Франции и в Риме, а после июльской революции 1830 года он жил в Париже на жалованье, получаемое от Луи Филиппа. В 1847 году Годою были возвращены его титулы и значительная часть прежнего имущества, однако он остался за границей и умер там в 1851 году в возрасте 84 лет.

Итоги войны за независимость Испании

Испано-французская война 1808–1814 годов оказала огромное влияние на ход всех наполеоновских войн. Сам Наполеон называл оккупацию Испании своей первой и одной из главных стратегических ошибок: эта война не принесла ему почти никаких выгод, зато на протяжении нескольких лет истощала силы Французской империи, став в конце концов одной из причин ее падения. Самой же Испании война принесла помимо огромных человеческих потерь страшную разруху, которая, в свою очередь, стала причиной экономического застоя и целой череды других отрицательных явлений. В 1814 году разоренная Испания буквально агонизировала. Радость победы ее жителей была омрачена ужасающим хаосом. Полностью восстановить свое хозяйство страна смогла лишь через полвека.

Можно сказать, что война 1808–1814 годов стала причиной многолетнего периода политической нестабильности в истории Испании. Бремя войны уничтожило социальную и экономическую базу Испании и Португалии, открыв путь в эпоху социальных беспорядков, политической нестабильности и экономического застоя. Опустошительные гражданские войны между либеральными и абсолютистскими фракциями, начало которым положили отряды, прошедшие подготовку на этой войне, продолжались на Пиренейском полуострове вплоть до 1850-х годов. Кризис, вызванный потрясениями от вторжения французов и революции, содействовал обретению независимости большинства колоний Испании в Америке и отделению Бразилии от Португалии. Так, например, еще 19 апреля 1810 года население Каракаса – столицы испанской колонии Венесуэлы – восстало, свергло испанскую власть и организовало Патриотическую хунту. Примеру Венесуэлы последовала Аргентина, а вскоре и другие колонии: так началась война за независимость испанской Америки, война против колонизаторов, против рабства, отмену которого провозгласили вожди освободительного движения.

Бородино и сожженная Москва: победа или поражение?

Нашествие

Через три года я буду господином мира: останется одна Россия, но я раздавлю ее.

Наполеон

Большинство историков утверждают, что к войне с Россией Наполеон готовился долго и тщательно. Были разработаны два оперативных плана возможных боевых действий. Первым предусматривалось выманить русские войска на территорию подвластного Наполеону Варшавского герцогства и разгромить их. Кстати сказать, и у Александра I в 1811 году был аналогичный замысел сокрушения французской армии за пределами России, но его подвел прусский император Фридрих Вильгельм III. Второй оперативный план Наполеона предусматривал непосредственное вторжение в Россию и разгром русской армии на ее территории.

Иную точку зрения на вторжение в Россию высказал А. Манфред, который писал о Наполеоне следующее: «При всей тщательности подготовки в чисто военной области также оставались поразительные пробелы. Начиная подготовку кампании 1812 года, он не только не имел общего стратегического плана войны, но даже не был в состоянии решить основной вопрос: что будет театром войны, где будут происходить военные действия, куда и как далеко должна будет зайти французская армия, чтобы одержать победу над Россией?» Последующие события доказали справедливость этих слов.

Завоевание России было необходимо французскому императору для утверждения своего господства на континенте и, как мы помним, создания эффективной блокады против главного соперника – Англии. Россия, по его замыслу, должна была стать таким же безвольным сателлитом Франции, как Пруссия и Австрия. К тому же в Европе к 1812 году сложилась неустойчивая политическая обстановка: война в Испании затягивалась, возможный союзник французов – Турция – был разгромлен, а Швеция перешла на сторону России. В этой ситуации

Наполеону требовалась быстрая и сокрушительная победа над «русским медведем».

Так сложилось, что судьба самого Бонапарта несколько раз пересекалась с Россией. Еще в 20-летнем возрасте он хотел устроиться на службу к Екатерине Великой, но получил категорический отказ. Потом по самолюбию французского императора был нанесен еще один, весьма болезненный удар. Он попытался породниться с Романовыми, женившись на младшей сестре Александра I Анне. Но напрасно вернейший слуга Наполеона Арман де Коленкур прилагал все мыслимые и немыслимые усилия для достижения этого союза: против него категорически возразила как сама Анна, так и ее мать, вдовствующая императрица – и «корсиканскому выскочке» снова указали на дверь. Возможно, что после этого неудавшийся жених затаил и личную обиду на Александра I. Так или иначе, но амбициям Наполеона не было предела. Как-то графу Нарбонну он написал: «Этот далекий путь ведет нас в Индию… Вообразите, что Москва взята, Россия повержена, царь усмирен или пал жертвой дворцового заговора, тогда можно основать новый, зависимый от Франции трон… разве не достаточно одного туше французской школы, чтобы на всей территории Индии рухнула эта пирамида английского меркантилизма?» Похоже, что даже спустя десятилетие, минувшее со времени египетского похода, Индия оставалась мечтой Наполеона, Англия все так же не давала ему покоя, но теперь первым делом ему нужно было разобраться с Россией.

Бонапарту удалось собрать невиданную для того времени по численности армию – 1 млн 200 тысяч человек. Для вторжения в Россию готовилась «великая армия» в количестве около 600 тысяч человек при 1350 орудиях. Однако состояние ее боевого духа оставляло желать лучшего. Дело в том, что французы составляли менее половины армии, а среди остальных национальных формирований наиболее боеспособными были польские корпуса Понятовского и итальянские части 4-го корпуса Евгения Богарне, пасынка Наполеона. Остальные воинские формирования состояли из бельгийцев, немцев, австрийцев, пруссаков, португальцев, голландцев, испанцев и прочих «искателей счастья». Впоследствии именно они отличились как матерые дезертиры, мародеры и грабители.

Наполеон думал, что рок преследует Россию, но тот скорее преследовал его самого. Перед вторжением в ее пределы и форсированием Немана произошел занятный эпизод. Великого полководца напугал… простой заяц. Этот дикий польско-литовский перебежчик метнулся под его лошадь, та отпрыгнула, и Наполеон упал на землю. То был плохой знак…

Весной 1812 года Россия замерла в тревожном ожидании. Обыватели обсуждали недавнюю комету, прочертившую русское небо яркой вспышкой, и тоже сочли ее дурным предзнаменованием. В ночь на 24 июня 1812 года без объявления войны 448-тысячная армия Наполеона начала переправу через Неман по понтонным мостам близ города Ковно. Вот как описывал это событие А. Манфред: «Первой переправилась на правый берег дивизия генерала Морана. За ней шли дивизии корпуса маршала Даву, за ними кавалерия короля неаполитанского маршала Иоахима Мюрата, затем императорская гвардия – старая и молодая… Вторжение осуществлялось в величайшем порядке. Дивизии нескончаемым потоком следовали одна за другой, с развернутыми боевыми знаменами, сомкнутыми рядами… Весь день и ночь и снова день над Неманом стоял ровный дробный гул тысяч солдатских ног и конских копыт. Армия была так велика, что переправа продолжалась более двух суток. Последними, уже 26 июня, через Неман проехали драгуны и кирасиры дивизии Груши. Затем еще в течение недели пришедшие издалека полки догоняли “великую армию”». Бонапарт принял решение одним ударом разрубить узел проблем, завязанный континентальной блокадой Англии. Он решил принудить русского императора беспрекословно подчиниться его требованиям.

Французские войска переправились через Неман, не встретив никакого сопротивления. Хотя Россия и готовилась к войне, вторжение Наполеона стало неожиданностью для Александра I. Главный штаб русских располагался в Вильно, и государь находился при нем еще с мая. Оттуда к Бонапарту был послан генерал-адъютант Балашов с предложением начать мирные переговоры. С русской стороны непременным условием было выведение французами своих войск с территории Российской империи. Наполеон отверг это предложение и заявил, что готов обсуждать условия мира в оккупированном Вильно. Александр I, конечно, не согласился с таким унизительным требованием. Он издал манифест и заявил: «Я не положу оружие, доколе ни единого неприятельского воина не останется в царстве моем!» Тем не менее дела на театре военных действий с первых же дней вторжения складывались не в пользу русской армии: 25 июня (7 июля) французы заняли Ковно, а 28 июня (10 июля) также без боя уже вступили в Вильно. Зато такой ход событий устраивал Наполеона, который рассчитывал закончить войну в короткий срок. Он надеялся достичь решительной победы уже в приграничных сражениях. Силы французской армии в три раза превосходили силы русских, поэтому предложение о начале мирных переговоров великий полководец воспринял как доказательство слабости Александра I. Лишь позже станет понятно, что это был не более чем маневр со стороны русского царя.

Наполеон рассчитывал сразу же – еще в пограничной зоне – навязать русским генеральное сражение, которое должно было уничтожить их армию и сломить сопротивление. Но маневры, проведенные русскими частями, полностью сорвали этот план. А. Манфред писал: «1-я армия Барклая де Толли, дислоцированная вначале в районе Ковно – Вильно, и 2-я армия Багратиона, расположенная между Неманом и Бугом, ввиду огромного численного превосходства противника начали отходить в глубь страны. Это была единственно правильная тактика, и выполнена она была обеими русскими армиями мастерски».

Барклай де Толли разработал план боевых действий, который утвердил Александр I. План предусматривал «продлить войну по возможности» и «при отступлении нашем всегда оставлять за собой опустошенный край».

Главным было не вступать с Наполеоном в генеральное сражение, поскольку на данный момент он был сильнее русских.

Наполеон, со своей стороны, стремился не допустить соединения 1-й и 2-й русских армий. Войска Багратиона отступали с тяжелыми арьергардными боями. Вскоре корпус Даву занял Минск, но Багратион сумел переправиться через Днепр и избежать окружения. Наконец-то 3 августа обе русские армии соединились в Смоленске. Но до сих пор не было организовано общее управление военными силами: каждая армия имела своего главнокомандующего и действовала самостоятельно. Номинально ими руководил сам император. Барклай де Толли был военным министром, он мог отдавать приказания только от имени царя.

Поскольку Наполеону не удалось разгромить русскую армию в пограничном генеральном сражении, он решил дать его в Смоленске. 16 августа французы двинулись на штурм города. Барклай де Толли доверил его оборону арьергардным корпусам Дохтурова и Раевского. Два дня русские мужественно отражали ожесточенные атаки противника. Именно в это время особенно обострились отношения между Барклаем и Багратионом. Все ждали сражения. Багратион писал в те дни Аракчееву: «Я клянусь вам моей честью, что Наполеон в таком мешке, как никогда, и он мог бы потерять половину армии, но не взять Смоленск. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удерживал их с 15 тысячами войск 35 часов и бил их; но он (Барклай де Толли) не хотел оставаться и 14 часов».

После первых дней наступления Наполеон убедился, что овладеть Смоленском штурмом не удастся. Тогда он отдал приказ о бомбардировке города из всех орудий. «Злодеи тотчас исполнили приказ изверга, – вспоминал участник Бородинского сражения Ф. Глинка. – Тучи бомб, гранат и ядер полетели на дома, башни, магазины, церкви. И дома, и церкви, и башни объялись пламенем – и все, что может гореть, заполыхало». В боях за Смоленск французы потеряли 19 тысяч человек, русские – 10 тысяч.

Александр I покинул армию еще 19 июля и из Москвы отбыл в Петербург. Тем временем разногласия между Барклаем и Багратионом относительно дальнейшего хода ведения боевых действий нарастали. Этого не могли не замечать их подчиненные, от этого страдала армия: подкреплений не было, крайне медленно формировались резервы и ополчение, в тылу не проводились необходимые оборонительные мероприятия. Положение осложнялось тем, что командующие армиями обладали равными правами. Формально Багратион признавал старшинство Барклая как военного министра, но на деле ему не подчинялся. Оставаться в Смоленске становилось опасно, и Барклай отдал приказ об отступлении по Московской дороге. Он не хотел рисковать армией и чувствовал, что промедление грозит ей гибелью – ведь Наполеон мог обойти русские войска и ударить им в тыл, а затем и окружить. Однако очередное отступление вызвало недовольство не только в войсках. В высших кругах русского общества Барклая стали называть чуть ли не предателем. Но не предателем, не лжепатриотом он, конечно же, не был. Ряд объективных и субъективных обстоятельств вынуждали этого талантливого русского полководца в труднейшем положении действовать именно так. В объяснительной записке он изложил свою стратегию следующим образом: «…открыть отступное действие к древним границам нашим, завлечь неприятеля в недра отечества нашего и заставить его ценой крови приобретать каждый шаг, каждое средство к подкреплению и даже к существованию своему и, наконец, истощив его силы, с меньшим, сколько можно, пролитием крови нанести ему удар решительный». Целесообразность такой стратегии понимал даже противник: «То отступление, которое совершила русская армия в 1812 году от Немана до Москвы на расстоянии в 240 лье, не допустив себя расстроить или частично разбить такому неприятелю, как Наполеон… должно быть поставлено выше всех прочих». Но даже стратегически обоснованное отступление не могло длиться вечно…

В стране сложилась крайне напряженная военная обстановка. Император Александр I самоустранился от командования армией и выглядел растерянным. Еще в начале июля он писал Ермолову: «Стыдно носить мундир, ей-богу, я болен… Министр Барклай сам бежит, а мне приказывает всю Россию защищать». Стало совершенно очевидно, что прежде всего нужен полководец, способный возглавить всю русскую армию и самостоятельно, смело и профессионально решать все важнейшие вопросы, связанные с ведением войны.

Тем временем под напором французов русские продолжали отступать к Москве. Барклай де Толли по настоянию Багратиона, который открыто обвинил военного министра в отсутствии патриотизма, решил дать генеральное сражение у Царева-Займища. Конфликт между двумя командующими армиями принял настолько опасный характер, что в ситуацию был вынужден вмешаться сам император. Всем было ясно, что основной причиной военных неудач является отсутствие единого главнокомандующего русской армией.

«Приехал Кутузов бить французов!»

Поиск кандидата на должность главнокомандующего был долгим и тщательным. Среди претендентов назывались такие известные военачальники, как П. И. Багратион, А. П. Тормасов, Д. С. Дохтуров, Л. А. Беннигсен. Все кандидатуры обсуждались 17 августа в Петербурге, на заседании особого комитета, где присутствовали председатель Государственного совета граф и генерал-фельдмаршал Н. И. Салтыков, тайные советники – князь П. В. Лопухин и граф В. П. Кочубей, министр полиции Балашев и петербургский главнокомандующий С. К. Вяземский. Но ни на одной из предложенной кандидатуры члены комитета свой выбор не остановили. Наиболее достойным, опытным и внушающим всеобщее доверие полководцем совет счел М. И. Кутузова. При этом высокие сановники прекрасно понимали, что после битвы под Аустерлицем при дворе о нем все, включая императора, и слышать не желали.

Александр I три дня провел в раздумьях, прежде чем скрепя сердце согласился с этим предложением. Он подписал соответствующий указ Сенату и принял нового главнокомандующего на Каменном острове. Аудиенция, правда, была непродолжительной. Позже в письме сестре Екатерине Павловне царь признался: «…Вообще Кутузов пользуется большой любовью у широких кругов населения здесь и в Москве… Я увидел, что решительно все были за назначение главнокомандующим старика Кутузова; это было общее желание. Зная этого человека, я в начале противился его назначению… В тех обстоятельствах, в которых мы находимся, я не мог поступить иначе. Я должен был остановить свой выбор на том, на кого указывал общий голос». «Старику Кутузову» тогда шел 68-й год, и он хорошо понимал, что принимает командование отступающей армией в тяжелейший период войны с Наполеоном и какая ответственность на нем лежит. Тем более, что, назначив его главнокомандующим, Александр I заявил: «Что же касается меня, то я умываю руки…»

Проведение, судьба или какие-то высшие силы поспособствовали тому, что именно Кутузов возглавил русские войска? Трудно не поверить в какое-то предопределение свыше, если учесть, что на протяжении всей жизни полководца с его именем было связано множество загадок и мистических историй. Взять хотя бы ранения фельдмаршала, которые все как один были смертельными… Кутузов начал службу 14-летним подростком в чине капрала артиллерии, а уже через два года командовал ротой в Астраханском пехотном полку. За время его боевой службы турецкая пуля два раза проделала невероятный путь из левого виска Кутузова в правый. В первый раз он должен был погибнуть 24 июля 1779 года в бою с турецким десантом, высадившимся в Крыму около Алушты, когда «пуля, ударивши его между глазу и виска, вышла напролет в том же месте на другой стороне лица». Врачи не надеялись на его спасение, но молодой офицер чудом выжил. 18 августа 1788 года все повторилось с поразительной точностью: при вылазке турецких войск из осажденного Очакова 43-летний Кутузов был смертельно ранен – и снова пуля прошла навылет «из виска в висок позади обоих глаз». Лечивший его хирург Массот уже тогда отметил «не случайность» такого совпадения: «Должно полагать, что судьба назначает Кутузова к чему-нибудь великому, ибо он остался жив после двух ран, смертельных по всем правилам науки медицинской».

Но самым загадочным в обоих случаях является не столько поразительная живучесть полководца, сколько другое. Здесь надо пояснить, что пули гладкоствольных ружей и пистолетов конца XVIII века обычно имели калибр 17–25 миллиметров. При попадании их в голову череп, как правило, разлетался вдребезги. В Кутузова попали две такие пули с интервалом в двенадцать лет, а череп пострадал минимально. Уже через три месяца после второго ранения полководец вернулся в строй. Более того, он даже не потерял зрение. Несмотря на то что некоторые современники называли его «кривым» и «одноглазым», на самом деле он таковым не был. Хотя его правый глаз стал видеть хуже, он оставался зрячим на оба глаза.

Возникает и второй вопрос: что должно произойти с умственными способностями человека, чудом выжившего после таких ранений? В лучшем случае он должен стать слабоумным. Но с Кутузовым и этого не произошло. Напротив, наивысший пик его служебной карьеры приходится на время после второго ранения. Более того, помимо воинского он успешно пробует себя на новом поприще – дипломатическом, блестяще предотвратив несколько кровопролитных войн и зарекомендовав себя дальновидным политиком. Для этого мало иметь только крепкий организм, нужны были хорошее образование, утонченные манеры и развитый интеллект. При этом не стоит забывать, что второе ранение Кутузов получил уже в немолодом возрасте, когда пик физического и интеллектуального развития человека обычно идет на спад. Видимо, за этим все же стояла какая-то высшая сила, которую хирург Массот назвал судьбой.

В жизни Кутузова были и другие загадочные моменты. Кроме внезапно открывшегося дипломатического таланта он явно обладал мистическим, а может, и магическим даром. Все, что он предсказывал, в том числе и крах наполеоновской «великой армии», сбылось! Но для этого ему пришлось принять немало трудных и судьбоносных для России решений.

Возвращаясь к лету 1812 года, необходимо подчеркнуть, что назначение М. И. Кутузова верховным главнокомандующим русской армии не только стало единственным выходом из создавшегося положения, но и вселило в войска веру в победу, подняло их боевой дух. Вот что писали очевидцы о проводах Кутузова в действующую армию: «Народ теснился вокруг почтенного старца, касался его платья, умолял его: “Отец наш! Останови лютого врага; низложи змия!”» Надежда на полководца, как на избавителя русской земли от вражеского нашествия, выразилась даже в известной народной поговорке: «Приехал Кутузов бить французов!»

29 августа 1812 года М. И. Кутузов прибыл в Царево-Займище. Обходя почетный караул, он обратился к солдатам и офицерам со словами: «Ну, как можно отступать с такими молодцами!» Однако отступать все-таки пришлось, теперь уже под его руководством. Когда до Москвы оставалось 150 километров, главнокомандующий принимает непростое решение о дальнейшем отходе армии. За прошедшие со времени вторжения два месяца русские отступили на 800 километров в глубь страны. Армия остро нуждалась в отдыхе и подкреплении. За ней неотступно следовали французы, готовые в любой момент к решительной схватке. Наполеон готовил наступление на Москву: «Если я возьму Киев – я возьму Россию за ноги; если я овладею Петербургом, я возьму ее за голову; заняв Москву, я поражу ее в сердце».

М. И. Кутузов понимал, что никакие стратегические соображения не оправдают в глазах русского общества дальнейшее отступление и генерального сражения ему не избежать. Но, по его мнению, позиция русской армии у Царева-Займища была слишком невыгодной, и потому он отвел войска к Можайску. Здесь у села Бородино и было решено встретить «великую армию» Наполеона.

Прелюдия генеральной битвы у Шевардино

Передовые полки русской армии подошли к Бородино около 10 часов утра 22 августа. Позади было почти два с половиной месяца отступления с боями, кровью и потерями от западных границ России. Впереди – схватка не на жизнь, а на смерть.

Кутузов не только рассчитывал на усиление армий, действовавших на московском направлении. Задачей главных сил было с помощью активной обороны приостановить дальнейшее продвижение противника, не допустить его подхода к Москве. Стратегия отступления русских армий исчерпала себя.

Можно только догадываться, в каком трудном положении находился Кутузов перед генеральным сражением, всего только несколько дней назад принявший армию. Он еще не знал действительного положения на театре военных действий и состояния резервов. Самым большим ударом накануне Бородинской битвы явилось для него то, что резервов почти не было. Уверения Военного министерства и московского генерал-губернатора Растопчина в том, что армия готова пополниться почти 100 тысячами резервистов и ополченцев, оказались блефом. Рассчитывал главнокомандующий и на казачьи полки Я. И. Лобанова-Ростовского, которые очень медленно формировались в Украине. Еще шесть полков готовились в районе Новгорода и Твери. Однако Александр I недвусмысленно дал понять Кутузову, чтобы он на эти резервы не рассчитывал. Слабым утешением для фельдмаршала стал только подошедший накануне битвы корпус Милорадовича.

Бородинское поле, которому предстояло стать ареной сражения, представляло собой холмистую равнину, пересеченную ручьями и оврагами, покрытую кустарником и мелколесьем. С юга и востока его окаймляли березовые и ольховые леса, а с запада на восток пересекала Смоленская дорога, ведшая на Можайск и далее на Москву. Протекала по полю и небольшая речка Колоча, впадавшая в Москву-реку. Она хотя и была мелководной, но имела крутые и обрывистые берега. Там, где река пересекалась с дорогой, над ней был перекинут мост. Бородинское поле было открытым, что облегчало действия артиллерии и кавалерии, а в остальном, с тактической точки зрения – ничем непримечательным. Единственная немаловажная его особенность состояла в том, что с этой позиции можно было легко отступить. Возможно, именно поэтому Кутузов и решился здесь дать бой.

Первыми на Бородинском поле появились инженерные войска. Они стали копать рвы, делать насыпи и укрепления, рассчитанные на круговую оборону. Стремительно теряло мирный вид и село Бородино: местное население укладывало пожитки на телеги и покидало свои дома. Три дня с вечера до рассвета русские готовили свою позицию к бою. Сделано было многое, но не все, что задумал командующий. По вине графа Растопчина солдатам не хватило для земляных работ шанцевого инструмента – у многих ополченцев не было даже лопат.

Французы появились у Бородино 24 августа. С колокольни местного храма Рождества Богородицы, где у русских находился наблюдательный пункт, было хорошо видно, как «три стальные реки текли почти в равном между собой расстоянии. Наполеон – посередине, прямо на Бородино…» Впереди неприятельской конницы на статном коне в экстравагантном живописном наряде ехал лучший наездник французской армии, маршал Мюрат. Наполеону доложили, что русская армия занимает позиции для генерального сражения. Теперь все зависело от того, сможет ли великий французский полководец, стремившийся к этой битве как азартный и воинственный игрок, разыграть свою последнюю козырную карту. Заведомо перевес должен был быть на его стороне, ведь, как писал впоследствии В. А. Жуковский: «Две армии стали на этих полях, одна перед другой. В одной – Наполеон и все народы Европы, в другой – одна Россия». Но если быть точными, то по данным, приведенным в военно-исторической литературе, в Бородинском сражении с русской стороны участвовало 120 тысяч человек и 640 орудий, с французской – 130–135 тысяч человек и 587 орудий.

Французская армия подошла к Бородино по Смоленской дороге с запада и юго-запада, то есть прямо на левый фланг русских войск. Кутузов это учел и заранее позаботился о том, чтобы возле деревни Шевардино был сооружен пятиугольный редут на 12 орудий и полевое укрепление для кругового огня.

Справа по диспозиции стояла армия Барклая де Толли. Непосредственное командование правым флангом было поручено генералу от инфантерии сербу М. А. Милорадовичу, герою Итальянского похода Суворова. У правого фланга были большие проблемы. Дело в том, что армия Барклая де Толли находилась в неприступном месте на высоком берегу реки Кол очи, атаковать ее неприятелю было трудно, но и сами русские участвовать в наступательных действиях почти не могли. Видимо, с учетом возможного неблагоприятного исхода сражения, Кутузов тем самым предусмотрел возможность выведения из-под удара хотя бы большей части армии по новой Смоленской дороге. Поэтому в сражении правый фланг служил резервом, и главной его задачей было не дать себя разбить. Для этого также были сооружены укрепления – Масловские люнеты, защищенные с трех сторон рвом и валом. Их бастионы, оснащенные двумя артиллерийскими батареями, смотрели прямо на Москву-реку. Как выяснилось потом, эти укрепления оказались единственными, которые во время битвы не сделали ни одного выстрела по врагу. Основной задачей Кутузова было не допустить прорыва противника по Смоленской дороге на Москву.

Левый фланг занимали войска Багратиона, которыми командовал племянник Суворова, князь А. И. Горчаков. Его позиция сначала была не очень удобной: левое крыло фланга упиралось в пустоту у Шевардино, и его легко можно было обойти. Но эта оплошность была исправлена за счет новых редутов, построенных у села Семеновское. В самом селе и вдоль Семеновского оврага были расположены сильные батареи, создававшие зону перекрестного огня с Курганной высоты. Далее, на юг от Семеновского шли построенные наскоро флеши. Еще южнее, в лесу у Утицы, как раз на пути к старой Смоленской дороге, стоял корпус генерала Тучкова. Он должен был не дать врагу обойти русские позиции с фланга.

Центр русских войск возглавил генерал от инфантерии Д. С. Дохтуров. Общие директивы русским войскам, как можно предположить, были немногословны и сводились к установке драться до конца и не дать себя разбить. Кутузов довел до командующих три пункта диспозиции войск: первый – стоять в соответствии с планом, второй – отражать неприятеля и действовать по обстановке и, наконец, третий – отступать только в виду необходимости в соответствии с полученными на этот случай указаниями.

Первую линию русских войск составляли пехотные корпуса, за ними располагались кавалерийские. Спереди строй был прикрыт егерями и артиллерией, имелся также резерв. Об активных контратакующих действиях в диспозиции ничего не говорилось. Ход сражения должен был показать, как действовать дальше.

На рассвете 24 августа (5 сентября) Наполеон через подзорную трубу внимательно изучал расположение русских войск. Донесения разведчиков убедили его в том, что главный удар надо нанести по левому, плохо укрепленному флангу. Прорвать боевой порядок русских, разрезать его и, оттеснив войска, уничтожить их по частям. Больше всего Бонапарт боялся любым неосторожным движением спугнуть русских и подвигнуть их на продолжение отступления. Теперь же он понял – русские стали крепко. У него не оставалось другого выхода, как вступить в боевое столкновение с армией Кутузова. И он решил бросить пробный шар. Им стал ожесточенный бой у деревни Шевардино.

В полдень французы атаковали там открытый левый фланг русских. Наполеон бросил в бой 30 тысяч человек пехоты и 10 тысяч кавалеристов. Это были отборные войска, в числе которых наступали три великолепные дивизии из корпуса маршала Даву. Таким образом, Шевардинский редут из левофлангового превратился в передовое укрепление. Его защищал отряд русских войск в составе 8 тысяч пехоты и 4 тысяч кавалерии при 36 (по другим данным, 46) орудиях. Командовал отрядом генерал Горчаков-второй.

Разгорелись жаркие и упорные схватки. В разгар боя Наполеон послал своим атакующим войскам подкрепление из корпусов Даву, Нея и Мюрата. Общее число французских войск здесь составило 40 тысяч человек при 186 орудиях. Вскоре ожесточенный бой перешел в рукопашную. Русские артиллеристы стреляли во врагов до последней минуты, они не побежали, а были переколоты французами у своих орудий. Шевардинский редут был занят неприятелем лишь после упорного четырехчасового сопротивления. Но удержать его французы не смогли, так как сами понесли огромные потери. В результате гренадерская дивизия Багратиона выбила противника из укреплений. Бой, в ходе которого Шевардинский редут еще трижды переходил из рук в руки, продолжался до глубокой ночи. Когда на следующий день Наполеон поинтересовался у одного из своих генералов: «Сколько вчера взято в плен русских в бою за Шевардинский редут?» Ответ его обескуражил: «Они не сдаются в плен, государь!» – «Не сдаются? Хорошо, так мы будем их убивать!» – заключил Наполеон.

Наконец Кутузов отдал приказ своим войскам у Шевардино прекратить сопротивление и отойти. Оборонять сожженные и разрушенные укрепления стало нецелесообразно, тем более, что они находились в отдалении от основной линии обороны русских. Но этот бой позволил им выиграть время и завершить оборонительные работы на Бородинском поле. Кроме того, после него стало ясно, какую группировку своих войск Наполеон готовил для нанесения главного удара, и главное, на каком направлении.

Бородинское побоище

Обе армии в течение 26 августа (6 сентября) уточняли свои замыслы и вели подготовку к сражению. Наполеон в сопровождении своих маршалов на рассвете проехал вдоль линии русских аванпостов. Они изучали местность и расположение русских войск. А вечером Бонапарт разработал план сражения и отдал приказы своим маршалам. В них предусматривалось начать боевые действия утром 7 сентября. Для атаки центра и левого фланга французский император сосредоточил 86 тысяч человек и 467 орудий. Участвовать в ней должны были корпуса Мюрата, Нея, Даву и Жюно. В обход левого фланга русских предстояло действовать корпусу Понятовского, а в резерве оставались Старая и Молодая гвардия. Часть сил корпуса Богарне должна была нанести удар по Бородино.

В ночь на 26 августа по французской армии был зачитан приказ Наполеона. В нем говорилось: «Воины! Вот сражение, которого вы так желали. Победа в ваших руках: она нужна нам. Она доставит нам изобилие, хорошие зимние квартиры и скорое возвращение в отечество! Действуйте так, как действовали под Аустерлицем, при Фридланде, Витебске и под Смоленском, и позднее потомство вспомнит с гордостью о подвигах ваших в этот день и скажет о вас: и он был в великой битве под стенами Москвы! Наполеон».

Готовились к сражению и в русских войсках. Создавались укрепленные пункты на корпусных и армейских участках позиции. Масловские люнеты и редуты, сооруженные на правом фланге, были рассчитаны на 24 орудия. Полевые укрепления западнее, южнее и севернее на высотах у деревни Горки имели 48 орудий. В центре позиции на высоте Курганной был оборудован центральный редут, который занимала 18-орудийная батарея. Три земляных укрепления – Семеновские флеши – имели 36 орудий. В Утицком лесу были устроены засеки, завалы и «боевые поляны». К началу сражения русская армия имела в боевом строю 112 тысяч регулярных войск и 624 орудия. В резерве находилось около 11 тысяч казаков и 28 тысяч ополченцев.

Боевой порядок русских войск включал четыре группировки. На правом фланге от деревни Маслово до Горок расположились корпуса под общим командованием генерала Милорадовича со 120 орудиями. Этот фланг прикрывали четыре казачьих и три егерских полка. Центр позиции от высоты Курганная до деревни Горки занимали корпуса, возглавляемые Дохтуровым. При них было 84 орудия. Все эти войска находились в составе 1-й Западной армии Барклая де Толли и имели в резерве корпуса Уварова и казачий корпус Платова при 24 орудиях. 2-й Западной армией командовал Багратион. Ее войска были расположены на левом крыле боевого порядка между Утицким лесом и батареей Раевского и имели 64 орудия. За центром позиции у деревни Князьково находился общий резерв русской армии со 186 орудиями, а на старой Смоленской дороге в районе Утицы стоял в резерве корпус Тучкова.

Штаб Кутузова размещался в деревне Татариново, но в день сражения главнокомандующий находился в Горках. Разработанный штабом план сражения сводился к тому, чтобы упорным сопротивлением ограниченных сил нанести противнику возможно большие потери на направлении его главного удара и расстроить его. При этом требовалось сохранить полную свободу маневра своих резервов, расположив их во время сражения вне досягаемости противника. Как видно из боевого порядка русских войск, все эти требования были полностью учтены.

Накануне сражения Кутузов совершил объезд войск. Он ободрял их и призывал к доблестной защите «веры, царя и Отечества». Наполеон тоже весь день не слезал с коня, руководя размещением своих войск. Иногда он поглядывал в подзорную трубу на русский лагерь. В какой-то момент его внимание привлекло необычное оживление в стане противника и доносившийся из него протяжный долгий гул. Позднее стало известно, что в это время Кутузов объезжал войска и по русскому обычаю перед солдатами провозили вывезенную из Смоленска икону Смоленской Божьей Матери. В русском лагере в ночь накануне сражения многие не спали. Солдаты, которые еще с вечера осмотрели и почистили оружие, амуницию и лошадей, теперь укладывали свои узлы или сидели кучками у потухавших костров. Надев по традиции чистые рубахи, они молились, поглядывая на небо в ожидании рассвета.

Не ложился в эту ночь и Наполеон. Он спросил у дежурного генерала Рапа: «Верите ли в нашу победу?» Тот ответил: «Без сомнения, Ваше величество, но победа будет кровавая». Вскоре от маршала Нея явился ординарец, посланный узнать о времени начала боя. Было 5 часов утра 26 августа. Выглянуло солнце, и Наполеон воскликнул: «Наконец, мы их держим! Вперед! Откроем ворота Москвы!.. Это солнце Аустерлица!»

Уже около 6 часов утра с обеих сторон разгорелась артиллерийская канонада из более чем 100 орудий. Против правого фланга русских в направлении села Бородино началась атака корпуса Богарне. Первыми с ними в бой вступили солдаты русской лейб-гвардии егерского полка. Они упорно защищали свои позиции и схватки переходили в рукопашный бой. Впоследствии Кутузов особо отметит мужество этих солдат, которые на виду у всей армии сдерживали натиск превосходящих сил неприятеля. Тем не менее, русским пришлось отойти за реку Колоча. На помощь отступающим подоспел 1-й егерский полк. Произошла непродолжительная, но жаркая схватка, в результате которой русские пошли в контратаку, ворвались на французские позиции и прогнали противника обратно за реку. Но затем егеря все же вынуждены были отойти и сжечь за собой мост через Колочу. Так закончилась французская атака на село Бородино, которая носила скорее демонстративный и отвлекающий характер.

Одновременно с корпусом Богарне на левом фланге начали свою атаку и войска маршала Даву. Около ста орудий стали массированно бить по Багратионовым (Семеновским) флешам. Те оборонялись сводной гренадерской дивизией М. С. Воронцова и 27-й пехотной дивизией Д. Н. Неверовского. Французы в три раза превосходили по численности эти войска, но, несмотря на это, под натиском русских отступили, оставляя груды убитых и раненых. Но это была только первая атака на Семеновские флеши.

В это же время на крайнем левом фланге у деревни Утица русских атаковал польский корпус князя И. А. Понятовского. Только к 8 часам утра он смог выйти к деревне, но обойти позицию русских ему так и не удалось. Генерал Тучков вынужден был отойти за Утицкий курган и закрепиться там.

Но главные события вновь разворачивались у Семеновских флешей. В новой атаке ценой невероятных усилий французам удалось захватить левую часть укрепления, но несколько русских батальонов по приказу Багратиона контратаковали их и отбросили за его пределы. И следующая атака французов не увенчалась успехом. Обе стороны несли большие потери. Маршал Даву и два его командира были контужены в этом бою. Наполеону доложили о невероятном упорстве русских, и он усилил войска Даву корпусом Нея и кавалерией Мюрата. Но и русские предприняли меры по усилению обороны: Багратион выдвинул на передовые позиции войска из резерва, в частности 8 батальонов из 7-го корпуса Раевского. А у села Семеновское была поставлена 3-я пехотная дивизия Коновницына.

В 8 часов утра последовала третья по счету атака на Багратионовы флеши. Наступавших поддерживали 160 орудий. Но и русские артиллеристы вели постоянный картечный огонь по густым и плотным колоннам неприятеля. Противники ни в чем не уступали друг другу, но когда дело дошло до рукопашной и граф Воронцов со своими гренадерами пошел в штыки, французы в замешательстве отступили.

Кутузов внимательно следил за ходом сражения и, заметив опасность, угрожающую армии Багратиона, направил ей на помощь часть сил общего резерва. Вовремя подошедшие войска лейб-гвардии Измайловского, Литовского и Финляндского полков, ощетинившись штыками, отразили несколько атак французской кавалерии. Но так или иначе главную тяжесть удара приняла на себя дивизия Воронцова. Она просто исчезла, нет, не с поля сражения, а на поле сражения: и командир, и весь его штаб были либо перебиты, либо жестоко изранены в штыковом бою, не говоря уже о массовой гибели солдат.

Между тем войска Понятовского еще несколько раз пытались овладеть Ушицким курганом, но гренадеры генерал-лейтенанта Тучкова заставили их отступить и укрыться в ближайшем лесу. Сам командир дивизии был тяжело ранен пулей в грудь, и его заменил генерал-лейтенант Алсуфьев.

Так закончился первый этап этого сражения. У французов были незначительные успехи на направлениях вспомогательных ударов, но на главном они потерпели неудачу. В связи с этим Наполеон решает ввести в бой свежие силы из корпусов Даву, Нея, Мюрата и Жюно. Теперь атаки на флеши ведутся силами шести пехотных дивизий, а часть конницы Мюрата пытается зайти русским в тыл. На этот раз удар французов был настолько силен, что им удалось захватить все три укрепления. Вся местность вокруг них была завалена трупами. На последнем этапе этого боя против 18 тысяч солдат Багратиона и 300 орудий на фронте в 1,5 километра Наполеон двинул в атаку 45 тысяч солдат и около 400 орудий. Русские встретили французов сокрушительным штыковым ударом. Командир 8-го корпуса Бороздин повел в контратаку 2-ю гренадерскую дивизию и восемь батальонов корпуса Раевского. Удар оказался настолько стремительным, что французы были опрокинуты и обращены в бегство. Поспешившая им на помощь кавалерия Мюрата также была смята, а сам маршал едва не попал в плен.

Вот как описал впоследствии этот бой офицер Ф. И. Глинка: «…Ужасная была картина той части поля Бородинского около деревни Семеновское, где сражение кипело, как в котле. Густой дым и пар кровавый затмили полдневное солнце. Какие-то тусклые, неверные сумерки лежали над полем ужасов, над нивой смерти. В этих сумерках ничего не было видно, кроме грозных колонн, наступающих и разбитых, эскадронов бегущих… Даль представляет вид совершенного хаоса: разорванные, изломанные французские эскадроны крушатся, волнуются и исчезают в дыму, уступая место пехоте, выступающей стройно!.. Приказания отданы, и все левое крыло наше во всей длине своей двинулось с места и пошло скорым шагом в штыки. Сошлись!.. У нас нет языка, чтобы описать эту свалку, этот сшиб, этот протяжный треск, это последнее борение тысяч. Всякий хватался за чашу роковых весов, чтобы перетянуть их на свою сторону… И русские не уступили ни вершок места».

В этом бою был тяжело ранен Багратион. Ему в ногу попал осколок вражеской гранаты и раздробил берцовую кость. Солдаты заметили, как он тяжело падает с коня. Этот момент и оказался переломным, но не последним в борьбе за флеши. В русских войсках возникло замешательство, и ценой огромных потерь французам удалось занять эти укрепления. В образовавшийся прорыв тут же бросилась конница и корпус Нея. Русские были вынуждены отойти к Семеновским высотам. Рвущегося вперед неприятеля попытался задержать Коновницын, который принял на себя временное командование левым крылом русских войск. Ему удалось остановить беспорядочно отступающую пехоту и собрать остатки артиллерии. У Семеновского оврага французов задержали, но силы у русских были на исходе, и они отступили. Потеря Багратионовых флешей поставила русскую армию в тяжелейшее положение. Кутузову доносили о больших потерях в войсках. Русские солдаты погибали тысячами. Среди погибших были и генералы: братья Тучковы, Кутайсов, Горчаков и Буксгевден.

Наполеон тем временем решил нанести удар по Курганной высоте, где мужественно оборонялась батарея Раевского. Барклай де Толли попытался помочь ей и выделил из резерва подкрепление. Однако французы, наступая превосходящими силами, опрокинули 26-ю русскую дивизию. Вновь сложилась угрожающая ситуация. И в этот критический момент Кутузов послал в обходный рейд корпуса Платова и Уварова, которые должны были разгромить тылы французов. Наполеону доложили о неожиданном появлении русских на его левом фланге, и он был вынужден приостановить наступление в центре. На выяснение обстановки было потрачено около двух часов. Этого времени хватило на то, чтобы Кутузов сумел перегруппировать свои войска и усилить левый фланг и центр.

Около 14 часов французы вновь атаковали батарею Раевского. Позднее Ермолов вспоминал: «Телами неприятеля покрылась батарея и отлогость холма до вершины. Все сопротивлявшиеся заплатили жизнью, один только взят в плен бригадный генерал Бонами, получивший двенадцать ран штыками. Потерянные наши орудия все возвращены, но урон со стороны моей по части людей был ужасный». К 17 часам защитники батареи Раевского были полностью уничтожены, и французам удалось взять Курганную высоту.

Положение 2-й русской армии, буквально истекающей кровью, было очень тяжелым, но она продолжала сопротивляться, пока огромные потери не вынудили генерала Дохтурова оставить село Семеновское. Наполеон же берег резервы – свою гвардию и приказал действовать наличными силами. Как не просили подкреплений Даву и Ней, все было тщетно. В целом этот этап сражения все же закончился крупным успехом французов на главном направлении. Фронт русских был прорван, но не окончательно, так что тяжелым было положение обоих противников. Требовались резервы и подход свежих войск. Казалось ни у французов, ни у русских уже не было больше сил продолжать сражение.

К 18 часам русские войска прочно укрепились на позиции от Горок до старой Смоленской дороги, отойдя от главной позиции лишь на 1–1,5 километра. При этом русская армия не уходила с поля боя, а ее артиллерия, напротив, усилила свой огонь по противнику. Ядра начали падать даже возле Наполеона и подкатываться к его ногам. Очевидцы вспоминали: «Он их тихо отталкивал, как будто отбрасывал камень, который мешает во время прогулки». Император был угрюм, и ему плохо удавалось скрывать свое беспокойство и раздражение. Уже сильно стемнело, а с обеих сторон продолжала греметь артиллерийская канонада. Русские и не думали покидать свои позиции. Заморосил мелкий дождь. Когда Наполеон поинтересовался, не ушел ли противник с поля боя, ему ответили, что русские по-прежнему стоят на месте. «Усильте огонь, им, значит, еще хочется. Дайте им еще!» – раздраженно распорядился он и, сопровождаемый своей свитой, решил объехать поле сражения. Увиденное потрясло даже его, много повидавшего и закаленного воина. Кругом были горы трупов – французов и русских вперемешку. Императорской лошади без преувеличения было негде ступить, чтобы не наехать на тела людей или лошадей. Со всех сторон раздавались вопли и стоны раненых. Видя бесполезность продолжения битвы, Бонапарт приказал прекратить огонь батарей. Французская армия покинула поле сражения и отошла к реке Колоче на исходные позиции, где и стала на ночлег. Так закончилась Бородинская битва, самая кровопролитная из всех наполеоновских битв.

Ничья, победа или поражение?

Сегодня, когда со времени Бородинского сражения прошло два столетия, о нем известно практически все до мельчайших подробностей: кто и где стоял на исходных позициях, что захватил и что отбил у противника, каковы были потери с обеих сторон. Статистика содержит данные о 58 тысячах погибших в русской армии. Не ясно лишь одно: на чьей стороне была победа. Именно поэтому, по словам А. Манфреда, «эта историческая битва породила большую полемику, и споры, начатые еще сто пятьдесят лет назад ее главными участниками, не затихли…»

На первый взгляд исход сражения решен не был, поскольку по окончании его обе стороны практически вернулись на те позиции, которые занимали раньше. Правда, Наполеон впоследствии пытался скрыть тот факт, что приказал отвести войска в исходное положение, хотя это подтверждается многими историческими источниками, в том числе и зарубежными. В свою очередь, и русские войска в течение ночи вновь заняли деревни Семеновское и Утицу, а также батарею Раевского. В своем донесении императору Александру I Кутузов докладывал: «Сражение было общее и продолжалось до самой ночи. Потеря с обеих сторон велика: урон неприятельской, судя по упорным ею атакам на нашу укрепленную позицию, должен весьма наш превосходить». Фельдмаршал тогда еще не знал точное число потерь и потому был полон оптимизма. Он обещал утром продолжить битву, и это заявление было с радостью встречено русскими войсками. Но когда к утру общая картина прояснилась, все ужаснулись: действительность оказалась страшнее худших ожиданий. На Бородинском поле с русской стороны погибло около 58 тысяч человек. Некоторые корпуса были полностью уничтожены. В числе убитых и раненых оказалось 29 генералов. Быстро возместить такую утрату не представлялось возможным.

Не менее велики были и потери французской армии: более 50 тысяч убитыми и ранеными. Только одна прославленная французская конница потеряла 16 тысяч человек или 57 % своего состава. Недаром современники окрестили Бородино «могилой французской кавалерии». Особо ощутимый удар был нанесен и по командному составу наполеоновской армии: погибли и были ранены 47 (по другим данным, 49) генералов.

Так кто же оказался в результате Бородинского сражения победителем, а кто побежденным? Разобраться в этом не просто. Каждая воюющая сторона стремилась аргументировать исход битвы в свою пользу. В рядах русской армии, уцелевших в чудовищной мясорубке на Бородинском поле, никто из солдат и офицеров не считал ее проигранной. Сам главнокомандующий сказал о ней так: «Войска русские сражались с неимоверною храбростию: батареи переходили из рук в руки, и кончилось оно тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными своими силами». А в письме своей жене спустя несколько дней после сражения он написал: «Я, слава Богу, здоров, мой друг, и не побит, а выиграл баталию над Бонапартом». Именно за Бородинское сражение Кутузов был произведен в фельдмаршалы. Позднее западные историки упрекали русского главнокомандующего за то, что он якобы «…имел бесстыдство донести царю, будто была одержана победа. Ответом на это являлось вступление Наполеона в Москву».

Что же касается российского общества в целом, то многие не восприняли результат Бородинской битвы как победу. В одном из писем Винценгероде есть такие строки: «Чтобы ни говорили, но последствия достаточно доказывают, что сражение было проиграно. Армия, а особливо левый фланг, понесли чрезвычайную потерю». Да, если исходить из последствий сражения, а именно отхода русской армии и оставления Москвы, то с военной, тактической точки зрения победа была за Наполеоном. Но сам он высказывался о результатах битвы довольно половинчато: «Самое страшное из всех моих сражений – это то, которое я дал под Москвой. Французы в нем показали себя достойными одержать победу, а русские оказались достойными быть непобедимыми». Красиво сказано, но туманно. Или еще одно его признание: «…в битве под Москвою выказано наиболее доблести и одержан наименьший успех».

Да, не такой победы хотел великий полководец! По словам А. Манфреда, «генеральное сражение, к которому так стремился с первого дня войны Наполеон, не дало ожидаемых результатов. Солнце, поднявшееся над Бородинским полем, не стало “солнцем Аустерлица”, как приветствовал его Наполеон в ранний утренний час 7 сентября, – оно не принесло ему победы». Вернее сказать, принесло, но то, что принято называть пирровой победой, от которой он не почувствовал ни радости, ни удовлетворения. Наиболее точно и убедительно его состояние было описано Л. Н. Толстым: «Наполеон испытывал тяжелое чувство, подобное тому, которое испытывает всегда счастливый игрок, безумно кидавший свои деньги, всегда выигрывавший и вдруг, именно тогда, когда он рассчитал все случайности игры, чувствующий, что чем более обдуман его ход, тем вернее он проигрывает… Нравственная сила французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, – а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в собственном бессилии, была одержана русскими под Бородино».

Тем не менее так же, как и Кутузов, Бонапарт объявил о своей победе. Правда, и во Франции, и в Европе многие быстро поняли, что эта «победа» явилась для «великой армии» началом катастрофы. Однако в Париже на Триумфальной арке до сих пор можно разглядеть венок в честь победы Наполеона в битве при Москве…

Французский император, несмотря на большие потери, готов был продолжать сражение. Великий полководец располагал 20-тысячной гвардией, а под Смоленском у него находились боеспособные резервы. При количественном превосходстве французских войск он мог считать исход похода предопределенным. Если бы не одно «но» – русские разбиты не были, а у Кутузова осталась хоть и обескровленная, но готовая сражаться до конца армия. В случае новой битвы, подобной той, что произошла 7 сентября, она велась бы до полного истребления одного из противников. Поэтому, трезво оценив свои потери, Кутузов принял твердое решение отступить, чтобы сохранить хотя бы вторую половину армии. Свое решение он объяснил так: «Когда дело идет не о славе выигранных только баталий, но вся цель, будучи устремлена на истребление французской армии, – я взял намерение отступить».

История, как известно, не признает сослагательного наклонения. И все-таки зададимся вопросом, что было бы, если бы сражение продолжилось на следующий день? Исчерпывающий ответ на это дает известный немецкий полководец Карл фон Клаузевиц, который, взвесив шансы обеих сторон, пришел к таким выводам: «Превосходство сил французов, заметное и до сражения, еще возросло в результате сражения, так как потери русских были, безусловно, больше потерь французов; за время десятичасового боя чаши весов далеко не оставались в состоянии полного равновесия, а заметно склонились в ущерб русским; нельзя было ожидать лучшего результата при возобновлении боя; позиция русских совершенно сдвинулась, и ставила под угрозу путь отступления. Следующим этапом неуспеха явилось бы полное поражение. Сейчас армия еще находилась в порядке и могла, не расстраиваясь, отойти. Кутузов решил отступить ночью, что, бесспорно, явилось единственным разумным выходом».

Итак, Кутузов отступил. Французская кавалерия шла за ним по пятам, и Наполеон ежеминутно ждал, что русские дадут ему бой под самыми стенами Москвы. Но и на этот раз его ожидания не оправдались…

Воздушный «сюрприз» для Наполеона

Но прежде чем говорить о дальнейших действиях русской армии, стоит упомянуть об одном загадочном и удивительном событии, непосредственно связанном с Отечественной войной 1812 года в целом и с Бородинским сражением в частности.

Начало этой истории было положено еще до вторжения Наполеона в Россию. В начале 1812 года к Наполеону пришел немецкий механик и изобретатель Франц Леппих и предложил ему построить управляемый аэростат. Этот воздушный аппарат «мог бы поднимать такое количество разрывных снарядов, что посредством их можно было бы истреблять целые неприятельские армии». У Наполеона, который негативно относился к техническим новшествам, еще свежи были в памяти неприятности с воздушным шаром, запущенным во время церемонии его коронации. Поэтому он просто… изгнал изобретателя из Франции. Леппих вынужден был вернуться в Германию. Там, в городе Тюбенгене, он начал строить свой новый воздушный шар. Узнав об этом, Наполеон велел схватить изобретателя и доставить во Францию.

Именно с этого момента начинается полная приключений и загадок история пребывания Леппиха в России. Самое примечательное в ней – хитроумная политическая интрига, в которую оказались втянутыми практически все основные западноевропейские королевские дворы. Кроме правительств Франции, Англии, Австрии и немецких княжеств в ней активно участвовал и некий неназванный министр двора, почему-то считавший изобретение немецкого механика своей собственностью. Таким образом, сразу после завершения постройки «летучей машины» в Европе могла развернуться «жесткая конкурентная борьба» за право обладания ею. Тем временем Леппих, узнавший о приказе Наполеона, весной 1812 года через русского посланника при штутгартском дворе Д. М. Длопеуса предложил свои услуги России. Одновременно он попросил у русских и защиты от французского императора.

Получив секретное донесение от Алопеуса, Александр I воспринял факт преследования изобретателя Наполеоном как свидетельство создания им изобретения чрезвычайной важности. Он хорошо знал, что во Франции проводились эксперименты с воздушными шарами, а из письма Алопеуса мог сделать выводы о «технической сути изобретения». Сам Леппих сообщал русскому посланнику, что за 13 часов может долететь из Тюбингена в Лондон и что, по его расчетам, «наиудобнейшие к действованиям воздушные корабли могут вмещать в себе 40 человек и поднимать 12 ООО фунтов (около 5 тонн)». Далее посланник писал, что «в числе артиллерийских предметов, коими он хочет снабдить себя, ожидает он особливо большого действия от ящиков, наполненных порохом, которые, брошены будучи сверху, могут разрывом своим, упав на твердые тела, опрокинуть целые эскадроны». Идея была фантастической и произвела на Александра I огромное впечатление. Ведь, по большому счету, речь шла об обладании могущественным оружием, которое могло сокрушить Бонапарта.

Алопеус предложил царю хитроумный план, как тайно вывезти Леппиха с его рабочими в Россию и засекретить постройку воздушного шара. Посланнику была передана от Александра I личная благодарность за «ревность к его службе», а также бланки паспортов и деньги для проезда изобретателя и его команды. В Мюнхене князь Барятинский тайно вручил Леппиху российский паспорт на имя курляндского уроженца, доктора медицины Генриха Шмита. Вместе со своим помощником Вильгельмом Мейером тот проехал через баварские и австрийские владения в Радзивиллов. Уже 1 мая 1812 года в городе Луцке «путешественники» встретились с посланником Алопеуса – Шредером. Дальше начала действовать уже другая «легенда прикрытия». Фельдъегерский прапорщик Иордан вместе с заданием сопровождать Леппиха получил документы на имя курляндца Фейхнера. 14 мая он привез Московскому гражданскому губернатору Н. В. Обрезкову собственноручное письмо императора Александра I, в котором тому повелевалось, чтобы он «тайно в окрестностях столицы поместил Леппиха и снабдил средствами для производства его работ, не сообщая об этом главнокомандующему графу Гудовичу» (такова была степень секретности этого мероприятия). Есть сведения о том, что перед этим изобретатель был принят в Вильно самим императором. Между ними состоялась приватная беседа, в ходе которой после ознакомления с чертежами и подробных пояснений Леппиха царь и предложил тому срочно выехать в Москву, где и приступить к постройке «летучего корабля».

Н. В. Обрезков и вновь назначенный главнокомандующим в Москве генерал от инфантерии Ф. В. Растопчин в условиях строгой секретности подыскали место для строительства аэростата. Им стало имение князя Н. Г. Репнина в селе Воронцово, в шести верстах от Калужской заставы. В то время этой усадьбой владела княгиня А. Н. Волконская, и по названию церкви ее называли Троицкое.

«Шмита» и «Фейхнера» поместили в имении и выдали им восемь тысяч рублей на заготовку материалов и поиск мастеровых, которые должны были помогать в работе до того, как приедут заграничные рабочие. Секретность постройки аэростата соблюдалась неукоснительно: само «предприятие» называли «фабрикой для приготовления новоизобретенных зарядов для пушек». Когда изобретателю срочно потребовалось пять тысяч аршин особой тафты, то над ее изготовлением работала вся фабрика Кирьякова, а чтобы не возбуждать излишнего любопытства, его взяли в «компаньоны» Леппиха «по торговле пластырями». Растопчин добился открытия в отделении Московского банка открытого счета для немца. Это было связано с тем, что на материалы, серную кислоту и железные опилки для получения водорода требовалось более 100 тысяч рублей – сумма по тому времени просто фантастическая. Но с расходами не считались. А еще Растопчин организовал прохождение переписки по данному вопросу в обход Московского почт-директора Ф. П. Ключарева, которому военный губернатор не доверял. Кузнецов и слесарей побоялись нанимать в Москве и послали за ними в Петербург Иордана.

Вскоре в тайной мастерской уже насчитывалось 60 рабочих, и постройка аэростата шла полным ходом. Но с каждым днем становилось все труднее скрывать производимые работы. Поэтому для этих целей потребовался дополнительный штат сотрудников и даже своя канцелярия. Начальником ее и «директором физических и химических принадлежностей» стал товарищ Леппиха – Шеффер, до этого служивший в Московской полиции лекарем. Чтобы скрыть от посторонних глаз, чем на самом деле занимаются в мастерской, Обрезков заключил с изобретателем фиктивный договор на поставку «к Новому году большого числа разных земледельческих машин». Но наилучшими хранителями секретности стали офицеры Фельдъегерского корпуса, из которых была создана специальная группа во главе с подполковником Николаем Касторским. Ему же было поручено контролировать перечисление всех денежных средств на строительство воздушного шара. Теперь над ним трудилось уже около 150 плотников, кузнецов и швей.

Растопчин уверял Александра I, что работы удается держать в тайне. На самом деле это было не так. Использование все новых и новых форм конспирации в виде «снарядов для пушек нового типа», «земледельческих машин» и «подводной лодки» не могло не вызывать вопросов и подозрений. Не способствовало сохранению тайны и расширение круга лиц, в нее посвященных. Но окончательно «демаскировал» постройку сам Александр I, посетивший усадьбу. Сохранились воспоминания профессора Московского университета И. Шнейдера, бывшего в 1812 году студентом, в которых говорилось: «…в доме великолепные залы… были превращены в мастерские, и по роскошным паркетам разбросаны были разные материалы и инструменты. Перед окнами на дворе висела раззолоченная гондола и какие-то большие крылья. Дача охранялась стражею, и пришлось проехать несколько караулов, прежде нежели попасть туда». Фактически постороннему человеку, простому студенту довелось увидеть в Воронцово 40-местную лодку-гондолу с «рессорами», на которой «солдаты-гребцы» проходили тренировку. Пропитанную лаком оболочку лодки для устрашения неприятеля и облегчения раскроя раскрасили под «осу». Из стоящих вдоль стен бочек с серной кислотой и железными опилками в нее протянули матерчатые рукава, по которым аэростат наполняли водородом. Однажды проливной дождь с грозой чуть не погубил всю затею: оболочка сильно намокла, в бочки попала вода, качество водорода ухудшилось. Шел уже июль 1812 года, но до полетов было еще далеко.

А между тем император Александр I с нетерпением ждал практических результатов. Ведь Леппих убеждал его, что в течение трех месяцев русскую армию можно будет снабдить полусотней воздушных кораблей, с которых экипажи смогут бросать на неприятеля взрывчатые вещества. Однако время шло, но даже один такой аппарат пока не смог подняться в воздух. А ведь на его создание было уже израсходовано свыше 100 тысяч рублей!

Между тем в ночь на 24 июня 1812 года «великая армия» Наполеона начала переправу через Неман и вторглась на территорию России. Необходимость в новом чудо-оружии стала особенно острой. Но, несмотря на фантастическую работоспособность Леппиха, трудившегося вместе с рабочими по 17 часов в сутки, завершение работ ожидалось не раньше конца августа. 4 июля

Растопчин писал Александру I: «Через 10 дней Леппих будет производить опыты с крыльями, и так как к тому времени будет готово помещение для сбора составных частей, то я пошлю туда двух офицеров и 50 солдат сторожить день и ночь во избежание несчастья. Я дам также Леппиху артиллерийского офицера, которому будет поручено наполнить два ящика с разрушительным веществом, которое он берет с собой. В конце месяца нужно ему дать экипаж из 50 человек, лучше всего взять солдат и хорошего офицера». Леппих действительно готовился к испытанию своего «летучего корабля».

Тем временем враг наступал. 10 августа русские войска оставили Смоленск. В Москве стали готовиться к эвакуации. На постройку аэростата было уже израсходовано 130 тысяч рублей. Растопчин писал: «…если бы удалось его предприятие, то можно было бы не пожалеть и миллионы. Если придется вывозить его отсюда, то я отправлю его в Нижний, до Коломны на подводах, а потом водою».

Время текло неумолимо, русские отступали, а Александр I все еще верил Леппиху. 22 августа Растопчин даже расклеил по Москве афиши, в которых москвичам официально объявлялось о том, что строится большой воздушный шар и чтобы жители столицы были готовы к его полету. «Я вам заявляю, чтобы вы, увидя его, не подумали, что это от злодея, а он сделан к его вреду и погибели», – писал генерал. Одновременно он уведомил государя, что Леппих намерен провести испытание малого шара с экипажем в пять человек. На это Александр I ответил: «Только что Леппих будет готов, составьте экипаж для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову, чтобы предупредить его. Я сообщу ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху, чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтобы он соображал свои движения с движениями главнокомандующего».

Некоторые надежды на применение боевого аэростата в Бородинском сражении питал и М. И. Кутузов. Ведь Леппих в середине августа обещал прилететь на своем аппарате прямо в штаб русской армии. Он даже сумел запустить «малый шар», не поднявший, правда, и двух человек. В канун Бородинской битвы, 22 августа Кутузов писал генерал-губернатору Растопчину: «Государь император говорил мне об аэростате, который тайно готовится близ Москвы. Можно ли им будет пользоваться, прошу мне сказать и как употребить его удобнее». Однако Леппих всех подвел…

Отгремела Бородинская битва, русская армия отходила к Москве. А возбудивший столько толков и надежд воздушный шар в воздух так и не поднялся. 29 августа Растопчин «с прискорбием» известил Александра I об очередной неудаче Леппиха. Что же помешало талантливому изобретателю осуществить свой фантастический проект?

На строительство аэростата уходило все больше и больше материалов, а значит, и казенных средств. Но новые технологические сложности отодвигали сроки его полета. Самым сложным и опасным процессом было наполнение оболочки водородом. Этот взрывоопасный газ двигался по матерчатым рукавам из множества бочек одновременно. В них бесконечно шла химическая реакция (серная кислота разъедала железо). На одном из этапов работы Леппиху потребовались квалифицированные рабочие из Германии или Австрии. Рискуя жизнью – ведь шла война и Австрия была союзницей Наполеона – фельдъегерь Винберг сумел отыскать в Австрии и привезти в Москву нужных специалистов. Но и они не смогли переломить ход событий. Наполненный водородом аэростат так и не оторвался от земли: тафтяная оболочка плохо держала газ.

Затем в ходе испытаний стали лопаться металлические рессоры (пружины), с помощью которых экипаж мог управлять аппаратом. Понадобилась высококачественная инструментальная сталь, которую в России не производили. Подполковник Касторский отдал приказ фельдъегерям срочно найти и доставить Леппиху все необходимые материалы. Они разыскали и привезли высокопрочную английскую сталь, но даже после этого дело не сдвинулось с мертвой точки. Потом пошли проливные дожди, и опять нарушился процесс получения водорода.

После радужных надежд наступило жестокое разочарование. Растопчин, ранее свято веривший в успех, вынужден был сообщить царю неутешительные известия: «Большая машина не готова, и, кажется, надо отказаться от надежды на успех, которого ожидали от этого предприятия. Менее всего, конечно, можно пожалеть об истраченных на него деньгах. Леппих – сумасшедший шарлатан, а Алопеус слишком был увлечен своим финским воображением».

Александр I воспринял эту неудачу по-философски. Ведь именно он с самого начала лично руководил и контролировал это секретное предприятие. Государь ни минуты не сомневался в успехе работ и на возражение шефа артиллерии графа Аракчеева о нелепости этой затеи даже в сердцах сказал ему: «Ты глуп!» Теперь же в беседе с Аракчеевым он положительно оценил идеологическую ценность проекта: «Для народа подобные меры в известных случаях нужны; такие выдумки успокаивают легковерную толпу хотя бы на малое время, когда нет иных средств отвратить беду».

Тем временем французы подходили к Москве. По приказу Растопчина Леппих свернул работы и погрузил аэростатное имущество на 150 подвод. Караван двинулся в сторону Нижнего Новгорода. В спешке эвакуации многое увезти не успели. Пришлось часть оборудования, оставшихся деталей, в том числе и лодку аэростата сжечь.

Эвакуацию обеспечивала фельдъегерская служба, которой вменялось в обязанность оплачивать казенными деньгами почтовые прогоны. Фельдъегерь поручик Штос привез Леппиху распоряжение Аракчеева (он тогда ведал делами снабжения и резервов при императоре), в котором говорилось: «Отправить… г. Леппиха, всех потребных людей и вещи в Санкт-Петербург». Так и поступили.

Несмотря на беспрецедентную секретность, французы имели «много сведений о зажигательном воздушном шаре или адской машине». Об этом свидетельствуют выдержки из мемуаров адъютантов Наполеона. Знал о секретном проекте и он сам. Сначала, по словам Коленкура, «императору сообщили… о зажигательном воздушном шаре, над которым долго работал под покровом тайны некий англичанин или голландец по фамилии Шмидт. Этот шар, как уверяли, должен был погубить французскую армию, внеся в ее ряды беспорядок и разрушение». По всей видимости, русские хорошо засекретили Леппиха, ибо французы не знали, что именно он создает аэростат.

Потом последовали уточнения, о которых рассказал в своих мемуарах граф де Сегюр: дескать, по приказанию самого Александра I недалеко от Москвы под наблюдением немецкого пиротехника строится чудовищных размеров шар. Главное назначение его состоит в том, чтобы парить над французской армией, отыскать ее начальника и уничтожить его, обрушив сверху целый дождь огня и металла.

Забегая вперед, скажем, что после вступления в Москву Наполеон отдал приказ разыскать мастерскую «доктора Шмидта». В Воронцово был послан отряд верховного судьи французской армии генерала Лауэра. Французы нашли место постройки шара, но это уже было пепелище. Все увиденное подробно запротоколировали, и на этой основе генерал составил докладную записку под длинным названием «Подробное описание разных вещей, найденных у села Воронцово близ Москвы, принадлежащих к воздушному шару или адской машине…, имевшей

служить будто бы для истребления французской армии». Вот что говорилось в этом документе: «…здесь была обнаружена лодка, которая должна была быть подвешена к шару, но которая была сожжена днем прежде вступления французских войск в Москву. Эта лодка находилась в 100 шагах от дворца, имела 60 футов длины и 30 ширины, в ней находилось много остатков винтов, гаек, гвоздей, крючьев и пружин и множество прочих железных снарядов всякого рода. Рядом лежит большой щит из дерева в форме шара, который, верно, имел служить для образца. В помещениях упомянутого строения найдено 180 бутылей купоросу, сверх оного, сзади и спереди дому стоит 70 бочек и 6 особых новых чанов необыкновенного сложения. В самом доме найдены столярные и слесарные мастерские и множество всевозможных инструментов и приспособлений. Примечены в маленьком белом домике, стоящем недалече и впереди большого, следы разбросанного и растоптанного пороху…» По одному из множества слухов, в подвалах мастерской «немецкого пиротехника» были найдены факелы или даже «ракеты» для поджога Москвы.

Организовав в окрестностях Воронцово облаву, французы поймали 26 человек, главным образом мастеровых. Среди них оказались также офицер и 10 ополченцев, охранявших имение. По приговору военного полевого суда 16 из них объявили «поджигателями» и расстреляли. Усадьба в Воронцово была разграблена и сожжена французами. В ней сгорела картинная галерея, библиотека и редкие архивные документы.

После московского пожара по распоряжению Наполеона была учреждена специальная комиссия для расследования и суда над пойманными поджигателями города. В сентябре 1812 года на ее заседании сооружение воздушного шара в Воронцово было увязано с поджогами и пожарами в Москве. Комиссия констатировала, что русское правительство использовало для защиты недозволенные методы – пожары и разрушения. По мнению французов, «план постройки большого шара был придуман лишь для того, чтобы произвести впечатление, и в Воронцовском дворце не занимались ничем, кроме приготовления горючих и зажигательных снарядов». Также было известно, что все расходы на постройку шара и машин покрыты русским правительством. По результатам расследования десять человек были осуждены на смертную казнь.

А вот в бюллетенях «великой армии» сообщалось, что у 300 поджигателей «были ракеты, каждая в шесть дюймов и укрепленная между двумя кусками дерева. У них были также снаряды, которые они бросали на кровли домов…» Как известно, именно такими пороховыми ракетами, помимо бомб, собирались вооружить аэростат Леппиха. Но Наполеон был уверен, что Москву подожгли по приказу губернатора, и «…этот презренный Растопчин велел приготовить эти зажигательные средства, распустив слух, что строится воздушный шар, с которого польется огненный дождь на французские войска и истребит их…» Видимо, французский император так и не узнал, что на самом деле строил в Воронцово немецкий изобретатель. Уж больно фантастической и неправдоподобной была эта затея!

Правда, эпопея «военного воздухоплавания» на этом не закончилась. В 1813 году Леппих продолжил строительство своего воздушного «бомбардировщика» уже в Нижнем Новгороде. Но и там его опять преследовали неудачи. Затем изобретатель перебрался в Санкт-Петербург. Здесь ему обустроили мастерскую в Ораниенбауме в помещении госпиталя. Леппих все еще пытался поднять свое детище в воздух. Однако все попытки наполнить слежавшуюся за зиму и потрескавшуюся от морозов оболочку водородом оказались безрезультатными. Рабочие бесконечно ее ремонтировали и штопали. Сам изобретатель сосредоточился на строительстве новой лодки-гондолы. Он облегчил ее конструкцию и заменил деревянные стойки пеньковыми канатами, усовершенствовал «рессоры». Вот как сам он описывал испытания нового аппарата: «Машина хорошо двигалась вперед, сделав несколько движений крыльями, но наконец рессоры лопнули, и я был вынужден прекратить опыты».

Несмотря на неудачи, Леппих продолжал упорно работать. В сентябре 1813 года генерал Ванд омский докладывал Аракчееву о его деятельности: «…делал несколько раз опыты и поднимался в шару на привязке не свыше 5 или 6 сажен от земли, но направления лететь в шару против ветра произвести не мог».

Терпение Александра I иссякло. Он отдал распоряжение Артиллерийскому комитету составить заключение об опытах Леппиха. Ведь на них было уже потрачено от 180 до 320 тысяч рублей! Изобретатель хорошо понимал, что это конец его мечты. Он, как мог, уклонялся от рассмотрения своих экспериментов и испытаний аэростата на комитете. А когда это стало невозможно, бросил все и уехал в Германию. Потом в Россию стали доходить слухи о том, что Леппих принялся рекламировать свой проект среди купцов, предлагая им с помощью аэростата перевозить свои товары по воздуху. Таким образом, неудавшийся воздушный «бомбардировщик» должен был стать мирным коммерческим перевозчиком грузов…

Несмотря на неудачу с созданием «летучего корабля», Александр I, надо отдать ему должное, оценил службу русских фельдъегерей, которые обеспечивали работу над этим проектом. Все офицеры Н. Е. Касторского были поощрены от имени самого императора, а многие из них повышены в звании. И это справедливо, ибо свою нелегкую, подчас связанную с риском для жизни, секретную миссию они выполнили достойно. Так что в истории Отечественной войны 1812 года были и свои бойцы «невидимого фронта»…

Трудное решение Кутузова

Но вернемся к сентябрю 1812 года. Не дождавшись нового сражения под стенами Москвы, французская армия 9 сентября вошла в Можайск, а на следующий день заняла Рузу. До Москвы было рукой подать.

Между тем, отступающая русская армия, вернее ее половина, уцелевшая после Бородинской битвы, конечно, не была готова к тому, чтобы сменить оборонительную тактику наступательной. Несмотря на настойчивые требования М. И. Кутузова поддержать армию, усилить ее, ни царь, ни военное министерство, ни московский генерал-губернатор Растопчин, с которым у Михаила Илларионовича были особенно сложные отношения, не приняли сколько-нибудь эффективных мер для этого. Русские войска не получили ни свежих сил, ни боеприпасов, ни продовольствия. При таком положении реализовать до конца успех этой битвы и перейти к активным наступательным действиям Кутузов не мог. Поэтому принять решение о том, чтобы дать французам новое сражение под Москвой, было очень не просто. Главнокомандующий постоянно размышлял над этим вопросом. Перед ним стояла дилемма: сражаться ли у стен столицы и защищать ее до последнего солдата или оставить ее без боя и сохранить армию. Очевидцы, имевшие в это время возможность часто видеть Кутузова, рассказывают, с каким напряжением он обдумывал свои дальнейшие действия. Этот ужасный выбор был личной драмой для полководца. «Он ужасался мысли о том приказании, которое должен был отдать», – писал в «Войне и мире» Л. Н. Толстой.

Наконец в сложной обстановке на военном совете в Филях главнокомандующий 13 сентября принял решение оставить Москву. В своей, ставшей исторической, речи он сказал: «С потерею Москвы не потеряна Россия. Первою обязанностью поставляю сохранить армию и сблизиться с теми войсками, которые идут к нам на подкрепление. Самим уступлением Москвы приготовим мы гибель неприятелю… Доколе будет существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю, до тех пор остается надежда счастливо завершить войну, но по уничтожении армии и Москва, и Россия потеряны. Властью, данной мне, призываю отступать!» Затем Кутузов добавил по-французски: «Знаю, что ответственность падет на меня, но жертвую собой для блага Отечества…» О своем решении он не проинформировал императора Александра I, тому сообщил об этом в Петербург Растопчин.

А тем временем в столице еще праздновали победу в Бородинском сражении. Поэтому весть о сдаче Москвы французам повергала всех в шок. Поскольку Кутузов не пожелал пригласить на военный совет в Филях Растопчина, а в переписке с ним не давал четкого ответа на вопрос о том, готовить ли город к обороне или к эвакуации, генерал-губернатор тоже был в растерянности. Правда, на свой страх и риск он уже до этого начал эвакуацию государственных учреждений – Сената, Оружейной палаты, архивов. Видя это, Москва запаниковала, народ стал уходить из города. Люди судачили: «Ох, наделают наши того, что нагрянет тот изверг и накроет нас здесь, как сеткою воробьев». В городе начались аресты и высылка начальством подозрительных лиц, в особенности иностранцев. Москвичи видели, как вывозились церковные святыни, учреждения и даже питомицы женских институтов. Город стал напоминать растревоженный улей. Все уезжали, и это напоминало бегство. Ежесуточно Москву покидало до полутора тысяч переполненных карет, колясок и подвод. Наемные транспортные средства сразу же сильно подорожали: извозчики заламывали по 300 рублей за 50 верст. Стало опасно разговаривать на улицах по – французски: могли и избить. Только одни трактиры были по-прежнему полны народа. Из Москвы не успело уйти около 10 тысяч горожан. В этом хаосе неожиданно в городе объявилась мадам де Сталь.

Александр I, как и все члены правительства, был до крайности возмущен, но не столько самим решением Кутузова, сколько тем, что тот принял его самостоятельно. Было созвано специальное заседание Комитета министров, на котором высказано общее мнение: «Комитет полагает предписывать главнокомандующему армиями, дабы, во-первых, доставил сюда он протокол того совета, в коем положено было оставить Москву неприятелю без всякой защиты, и, во-вторых, чтобы на будущее время всегда присыпал он полные о всех мерах и действиях своих сведения». Теперь Александр I сильно обеспокоился судьбой Петербурга. Он с раздражением написал Кутузову: «…вы имеете все средства отвратить сие новое несчастие, вспомните, что вы обязаны ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы». Для Наполеона же Москва оставалась заветной целью. Именно там он мечтал заставить русских подписать выгодный ему мир. Кстати, мысль о мире со взятием Москвы овладела во французской армии всеми – от рядовых солдат до маршалов. Вообще в истории русской кампании Наполеона оставление русскими войсками Москвы воспринималось французами как свидетельство их победы, а россиянами – как историческая трагедия. А в правящих кругах и в самой императорской семье это событие вызвало шок. Вот что писала 15 сентября Александру I его сестра, великая княгиня Екатерина Павловна: «Москва взята. Это необъяснимо. Не забывайте Вашего решения: никакого мира, и тогда у Вас остается надежда восстановить Вашу честь…»

В три часа пополуночи 13 сентября 1812 года русская армия снялась с лагеря в Филях и начала свое отступление через Москву. Она отходила по Рязанской дороге. Следом за ней шла армия Наполеона. После того как она вышла к Дорогомиловской заставе, под стенами столицы послышалась перестрелка передовой французской цепи с казаками и уланами русского арьергарда, начальник которого, «крылатый» Милорадович, решил облегчить отступление последних русских отрядов и обозов

с жителями. Он объявил Мюрату, что если французы не приостановятся на время, то их встретит бой на штыках и ножах на каждой московской улице и в каждом доме. Мюрат согласился на перемирие до ночи, замедлил преследование русских, и перестрелка стихла. Последнюю русскую бригаду генерала Сикорского французы задержали на мосту при переправе через Яузу, но после непродолжительных переговоров начальник французских аванпостов генерал Себастьян открыл дорогу.

Печальную картину представляла собой древняя столица государства Российского, покидаемая армией и горожанами. Вот как описывал ее в своем романе «Сожженная Москва» Г. П. Данилевский: «Из опустелых переулков доносились дикие крики пьяной черни, разбивавшей брошенные лавки с красными и бакалейными товарами и кабаки. Испуганные, не успевшие уйти горожане прятались в подвалы и погреба, либо, выходя из ворот с иконами, кланялись, спрашивая встречных, наши ли победили или мы отступаем. Целые ряды домов по бульварам и вдоль болотистой речки Неглинной, у Кремля, стояли мрачно-безмолвные, с заколоченными ставнями и дверями». Когда фельдмаршал Кутузов въехал верхом в столицу, он сказал жителям, стоявшим у заставы: «Головой ручаюсь, что неприятель погибнет в Москве». Его слова стали пророческими.

Несмотря на то что эвакуация из города началась еще до принятия Кутузовым решения об отступлении, Растопчин не сумел вывезти из него многие ценности: золото и серебро в слитках с Монетного двора, святыни древнего Кремля и огромный оружейный арсенал из 75 тысяч ружей и 150 пушек, которые достались французам. Но самое интересное состоит в том, что по распоряжению генерал-губернатора был вывезен весь городской пожарный инвентарь. Для этого груза нашлись и лошади, и повозки. Что это: случайность или чей-то умысел?

Не оказалось транспортных средств и для эвакуации раненых солдат. В результате в опустошенной столице осталось до 22 тысяч человек, раненных при Бородино. Кутузов неоднократно молил градоначальника о выделении повозок, но тщетно – транспорта не было либо он прибывал слишком поздно. На самом Бородинском поле остались лежать тысячи искалеченных солдат, а при отступлении к Можайску их было около 10 тысяч. Жуткий факт приводит в своих воспоминаниях французский врач Де ла Флиз: в поле, примыкавшем к городским садам Можайска, возвышалась пирамида трупов – до 800 тел, – собранная по распоряжению коменданта города для сожжения. «Тут были русские и французы», – пишет он.

На Бородинском поле стоны вскоре утихли. Участник сражения Ф. Глинка писал: «В этом могильном запустении лежали трупы, валялись трупы, страшными холмами громоздились трупы». Когда по весне крестьяне из окрестных сел приступили к расчистке поля и попытались захоронить погибших, сделать это оказалось почти невозможно: тела солдат были закоченевшие, сцепленные друг с другом. Лишь небольшую часть погибших засыпали во рвах укреплений. В основном же рыли котлованы, разводили в них костры и, сгребая мертвых крюками, сжигали в братских могилах. По свидетельству А. И. Михайловского – Данилевского, адъютанта М. И. Кутузова, земля Бородинского поля приняла таким образом тела и пепел 58 521 человека! Да и лошадиных трупов насчитывалось 34 472. Такова обратная сторона Бородинского сражения… Не менее трагично сложилась и судьба 22 тысяч раненых, оставленных в Москве. Большинство из них умерло от отсутствия медицинской помощи, голода и холода или сгорело во время пожаров. А между тем, оставляя Москву, 2 сентября Кутузов приказал генералу Милорадовичу доставить французским войскам записку, подписанную дежурным генералом П. С. Кайсаровым. Она была адресована начальнику Главного штаба «великой армии» маршалу Л. Бертье. В ней помимо просьбы дать возможность русскому арьергарду беспрепятственно отступить из Москвы, говорилось о том, что «раненые – русские солдаты, остающиеся в Москве, поручаются человеколюбию французских войск». Но захватчикам, как оказалось, было не до этого…

Приход в Москву новых «хозяев»

В то время как «великая армия» во главе с Наполеоном стояла у стен русской столицы, среди простого люда распространялись самые невероятные слухи. Одни твердили, что Бонапарт «приходится потайным сыном покойной царицы Екатерины», которая отдала ему полцарства. Якобы его до поры до времени прятали, держали в чужих землях, а теперь выпустили. И пришел он ныне судить за своего брата Павла, царева отца. Другие утверждали, что пришел он освободить мужиков и отдать им землю, взять русский люд под свое крыло. В светских кругах Наполеона считали низменным и завистливым человеком, без тени величия, считали, что этот необразованный капрал лишь ругается как площадная торговка, любит рисоваться и притворяться. Ему чужды высокие движения сердца и узы крови, мораль и всякие приличия не для него. А другие видели в нем гения и баловня судьбы. Но все, без исключения, быстро поняли, что это «корсиканское чудовище» является олицетворением насилия, жестокости и потоков пролитой крови.

Среди французов также велись разговоры, но совсем другого толка. Они были горды Наполеоном и уже представляли себе, как он явится в ореоле небывалой славы в одеянии древних русских царей. Россия представлялась им страной рабов, над которой довлел рок. И вот пришел великий человек, который освободит рабов, устроит Петербургское, Смоленское и Виленское герцогства, возродит Польшу. В России появятся новые вице-короли и герцоги, он раздаст губернии своим маршалам и генералам, а Польшу отдаст своему брату Жерому. Многие заблуждались насчет величия Наполеона, представляя его рыцарем. Ходили упорные слухи о том, что взята Рига, а войска Макдональда уже в Петербурге. При этом знающие люди намекали: уже выпущено на миллионы фальшивых ассигнаций, найдут нового самозванца – и конец России…

В два часа дня 13 сентября 1812 года французская армия взошла на последнюю возвышенность – Поклонную гору, прилегающую к Москве и господствующую над ней. На этом месте русские люди испокон веков при виде столицы крестились и клали земные поклоны. Теперь здесь стояли французы, и вид огромного города, сверкавшего золотыми куполами в солнечных лучах и расцвеченного разноцветными красками, поразил их воображение. Сам Наполеон на подходе к Москве, стоя на Поклонной горе с надменным видом победителя, как всегда произнес с присущей ему напыщенностью слова, ставшие крылатыми: «Бутылка откупорена, вино должно быть выпито!» Но императору было над чем задуматься: перед ним была его заветная цель – Москва, но большой радости он почему-то не испытывал. Как полководца его тревожило то, что он не смог разгромить и уничтожить русскую армию, она лишь отошла в глубь страны и нависла над французами, как домоклов меч. С другой стороны, в стенах русской столицы он видел все свои надежды на уплату военных издержек, на выгодный мир и, конечно же, на бессмертную славу. Пристально вглядываясь в ворота Москвы, он с нетерпением ожидал, когда они откроются и появится депутация, которая повергнет к его стопам город со всеми его богатствами, знатным дворянством и всем населением. Только тогда его неполная победа на Москве-реке (так французы называли Бородинскую битву) станет его величием и превратится в самое главное из всех воинских достижений.

Ожидание русской депутации оказалось напрасным.

Наполеона начало одолевать беспокойство. Он видел, как передовые части Понятовского и принца Евгения Богарне подступили к городу. Затем Наполеону донесли, что от генерала Милорадовича явился русский офицер, тот самый, который предупредил французов, чтобы они дали возможность отступить русскому арьергарду, иначе Москва будет подожжена. Император дал свое согласие и продолжал еще в течение двух часов ждать депутацию с ключами от города. Однако Москва, несмотря на блеск куполов, выглядела угрюмой, безмолвной и словно вымершей. Именно такой она и оказалась на самом деле – вскоре Наполеону поступило донесение, что Москва пуста. Поначалу он не поверил ему и с негодованием приказал Дарю: «Москва пуста!? Что за невероятное известие! Надо туда проникнуть. Идите и приведите ко мне бояр!» Но посланец вернулся ни с чем – ни один московский житель не вышел встречать французского императора. Огромный многолюдный город был безмолвнее пустыни. Но Бонапарт продолжал упорствовать и ждать. А потом, поняв, что это бесполезно, пожал плечами и с презрением воскликнул: «Ага! Русские еще не сознают, какое впечатление должно произвести на них взятие их столицы!» Он, как всегда, умел вывернуться из любой негативной ситуации так, чтобы ее позорность представить как успех. Позже, уже хорошо понимая, что Москва для него потеряна, император, желая оповестить «цивилизованную» Европу о своих победах, как ни в чем ни бывало напишет герцогу Бассано: «Мы преследуем противника, который отступает к пределам Волги. Мы нашли огромные богатства в Москве – городе исключительной красоты! В течение двухсот лет Россия не оправится от понесенных ею потерь». Как пишет А. Манфред, «в этом послании все было преувеличением, все было вымыслом от начала до конца». В общем, по принципу: сам себя не похвалишь… «Наполеон не мог уже обманывать самого себя; ему оставалось обманывать других».

Наконец три длинные сомкнутые колонны войск, состоявших из французов, поляков и итальянцев, стали втягиваться в пустой город. Мюрат вошел через Дорогомиловский мост, Понятовский – через Калужскую заставу, принц Евгений – через Тверскую. Марш солдат в парадной форме сопровождала музыка походных оркестров и бой барабанов. Одна из колонн подошла к Кремлю. Ворота оказались запертыми, но в крепости слышалось какое-то свирепое движение, и вскоре на кремлевских стенах появилось несколько мужчин и женщин, которые извергали на французов ужасные ругательства. Те выстрелили из пушки картечью в Боровицкие ворота и вошли в Кремль. Один из его защитников бросился сначала на Мюрата, а потом попытался убить его офицера. Но солдаты быстро рассеяли эту немногочисленную группу русских патриотов.

Наполеон вступил в Москву лишь ночью. Он остановился в одном из домов Дорогомиловского предместья. Губернатором русской столицы был назначен маршал Мортье. Император дал ему такие рекомендации: «В особенности соблюдайте, чтобы не было грабежей. Вы отвечаете мне за это своей головой. Защищайте Москву против всего и всех!» Его первая ночь в столице была очень тревожной и печальной. Великого полководца и императора кусали клопы, и слуге пришлось постоянно жечь уксус. Кроме того, он получил множество донесений, среди которых были и те, что предупреждали его о грядущем сожжении города. Но он не поверил им. А напрасно! Уже в два часа ночи Наполеону доложили о том, что в Москве начался пожар. Подобные донесения стали поступать одно за другим. Вот тогда-то он забеспокоился. А на следующий день император вместе со своим главным штабом отбыл в Кремль.

Наполеону явно льстило, что он наконец-то находится во дворце Рюриковичей и Романовых. Он с удовольствием рассматривал резиденцию русских царей, царский трон и многочисленные кресты на златоглавых куполах церквей. Из Кремля ему видна была вся Москва.

Но долго любоваться красочной картиной Наполеону не пришлось. Еще не успели опуститься на пустынную столицу сумерки, как в разных ее частях вспыхнули пожары. Вскоре она уже представляла собой сплошной огненный смерч, который поднимался до самого неба. Наблюдая из окна эту зловещую панораму города, император воскликнул: «Это предвещает нам большие несчастья!» От былой его решительности не осталось и следа.

Москва горела целую неделю, а самые сильные пожары были с 15-го по 18 сентября. Почти полностью выгорели улицы по линии движения французской армии – от Дорогомиловской заставы к Рязанской дороге. Сперва полыхнуло на Покровке, а затем занялось Замоскворечье, горели Тверская, Никитская, Арбат, Таганка и Пречистенка – весь центр Москвы. Невозможно было узнать и Патриаршие пруды, где сгорели все дома. Город был занесен дымом и пеплом.

В этих чрезвычайных условиях французская армия понемногу обживала русскую столицу. Штаб-квартира Мюрата расположилась на Вшивой горке у Новых рядов в двухъярусном доме золотопромышленника и заводчика Баташова. На Девичьем поле, у монастыря, в доме фабриканта и купца Милюкова разместились квартиры герцога Экмюльского и маршала Даву. Все высшие чины французской армии были глубоко возмущены пожарами в Москве и считали их делом рук русских. Особенно негодовал маршал Даву по поводу того, что город оставили без помощи и пожарного инвентаря. А еще он не мог понять, почему даже за хорошую плату русские крестьяне не подвозят французам продовольствие? Маршал ежедневно накладывал смертельные резолюции на списках осужденных к расстрелу. Их казнили у берегов Москвы-реки, прямо на огородах, посреди грядок с капустой или морковью. Усилиями Мортье огонь в столице все-таки удалось остановить, но то там то здесь постоянно вспыхивали все новые и новые очаги.

Между тем Наполеон все еще не терял надежды на выгодное для него перемирие с русскими. Он написал письмо Александру I с предложением мира и поручил доставить его царю русскому офицеру, найденному в военном госпитале в Лефортово. В нем же он не забыл упомянуть и о таком несчастье, как пожары. Порученец выехал, а Наполеону ничего не оставалось, как ждать ответа.

Тем временем неведомые поджигатели добрались и до Кремля, где находилась главная ставка Наполеона. Огонь уже нагрел оконные рамы кремлевских построек, крыши дворцов были усеяны огненными искрами. А ведь на территории Кремля находился склад пороха и был расквартирован целый артиллерийский парк французов. А тут еще неизвестно откуда появился слух, что кремлевский ансамбль заминирован. Паники это у французов не вызвало, но всем было понятно, что если бы хоть одна из искр попала на пороховой ящик, последствия могли бы быть непредсказуемыми. Однако, к счастью французов, этого не случилось. Все время, пока солдаты боролись с огнем, Наполеон не отходил от окна. Наблюдая за этой неукротимой стихией, он не переставал возмущенно восклицать: «…Какое ужасное зрелище! Это они сами. Сколько дворцов! Какое необыкновенное решение! Что за люди! Это скифы!» И хотя император старался не показывать свое волнение, по всему было видно, что чувствовал он себя в кремлевских палатах, словно в осаде. Казалось, что еще немного, и огненная стихия отрежет все пути выхода отсюда. Прибывшие в Кремль Мюрат, Бертье и принц Евгений чуть ли не на коленях просили Наполеона покинуть его, но тот был угрюм и долго упрямился.

Вскоре французам удалось задержать русского солдата-поджигателя. Император пожелал допросить его лично. На все его вопросы тот отвечал только одно: «Я исполнил приказание по сигналу, данному моим начальником». Солдата после допроса выволокли во двор и тут же закололи штыками, а Наполеон понял, что русские готовы даже сжечь свою святыню, но не покориться врагу. Опасаясь оказаться в огненной ловушке, он все же решился покинуть Кремль. Через подземный ход император со свитой выбрался за его пределы, а к ночи уже был в Петровском замке.

Теперь у Наполеона не было охоты любоваться его красотами. Он словно забыл, что «несет мир на своих плечах». Он перестал давать распоряжения. Изредка он выезжал осматривать город, но эти поездки не радовали его. На белой арабской лошади император проехался прямо по помещениям Новодевичьего монастыря, а затем приказал установить в нем батарею и укрепить стены, а также взорвать храм Иоанна Предтечи, который напоминал ему о вражде с орденом мальтийских рыцарей Иоанна Иерусалимского во время его египетского похода. В одном из писем из Москвы в Париж он писал: «Здесь тысяча шестьсот церквей». Однако, до недавнего времени мечтавший короноваться императором Запада и Востока, он отнесся к православной вере и ее святыням как варвар. По его распоряжению в уцелевших от пожаров монастырях и церквях были оборудованы казармы, артиллерийские склады, штабы, хлебопекарни, а некоторые из них и вовсе превращены в конюшни и скотобойни. К примеру, в храме Варвары-великомученицы находилась конюшня генерала Гильемино. Не менее драматичной была и судьба знаменитого Архангельского собора: в нем было полностью расхищено церковное имущество, а в помещении устроен склад провизии, кухня и мясная лавка. Стульями и скамейками в них служили снятые со стен и положенные на ящики с продуктами… древнерусские иконы. Спали солдаты прямо в алтаре, на снятых с петель дверях храмовых помещений, а престол и жертвенник были превращены в кухонный стол. На паникадиле и в разграбленном иконостасе висели тушки битой дичи и куски говядины. В русских церквях подвыпившие солдаты курили трубки и играли в карты. В Чудовом монастыре над святой гробницей поставили столярный верстак. Чудом не пострадала только Троице-Сергиева лавра, куда французы наведывались трижды. Но то ли Бог, то ли густой туман уберегли эту святыню от поругания.

Александр I продолжал хранить молчание. И Наполеону ничего не оставалось, как упорно искать выход из создавшегося положения. Своих планов он не доверял даже самым близким людям. Маршалы и министры узнавали о них только из его приказов и распоряжений, которые обязаны были неукоснительно выполнять. Точно так же неожиданно он объявил, что пойдет на Петербург, и отдал нескольким корпусам приказ быть наготове. Однако Бертье и Бессьер сумели отговорить императора от этого шага. Неподходящие погодные условия, отсутствие продовольствия и других припасов, плохое состояние дорог убедили его остаться в Москве. Кто-то предложил двинуть армию на Витебск, но Наполеон отверг это предложение: если Москва для него потеряна, то надо покорить северную столицу России! Он еще до конца не осознавал, что после длительного пребывания в полуразрушенном, голодном и холодном городе любой поход для его армии вряд ли мог сулить успех. А вот для грабежей и мародерства эта ситуация была самой благодатной.

Так кто же и зачем сжег Москву?

Как-то в разговоре с Ермоловым Кутузов сказал: «Я предсказывал, что они будут есть конину, – едят…говорил, что Москва для их идола и их армий станет могилой, – стала… их силы с каждым днем тают… Опять огонь… догорает, страдалица! Вспомнят они этот пожар, поплатятся за эту сожженную Москву!»

Сейчас уже мало у кого возникает сомнение по поводу того, кто же поджег Москву. Французская армия столкнулась с пожарами еще тогда, когда входила в Можайск.

Уже там она не нашла ни жителей, ни припасов, а только мертвых и раненых русских солдат. А шеренги первых французов, входящих в город, расстреливали гранатами, которые предназначались для поджога.

Из воспоминаний графа де Сегюра следует, что уже в первую ночь пребывания Наполеона в Москве к нему явился русский полицейский офицер и сообщил все подробности о готовящемся пожаре. Но даже когда в два часа ночи город начал гореть, император все еще не верил в умышленные поджоги. На рассвете он отправился в центр города, думая, что пожары могли устроить солдаты его Молодой гвардии, и готов был наказать за это Мортье. Тогда же ему показали дома, крытые железом. Все они были заперты и не имели следов взлома. Тем не менее, то тут то там эти дома загорались.

Если поначалу французы были убеждены в том, что причиной пожаров было пьянство и неповиновение своих же солдат, то когда из различных мест города от офицеров стали поступать похожие друг на друга донесения, все прояснилось. В них писалось о том, что были замечены русские полицейские, разводящие огонь посредством пик, вымазанных смолой. А в некоторых местах дома взрывались посредством коварно спрятанных на печах и в печах гранат. При этом немало французских солдат погибло или получило ранения. Были среди поджигателей и гражданские лица, как мужчины, так и женщины, которые устраивали пожары с помощью горящих факелов. Таких французы расстреливали прямо на месте.

Стало ясно, что этот огненный сюрприз был приготовлен русскими. Срочно была назначена специальная комиссия о поджигательстве. И началась настоящая охота на тех, кто этим занимался. Наполеон сказал своему начальнику штаба Бертье: «Русские нас жгут, это доказано! Утверждаю! Расстреливать десятками, сотнями!..»

Для поимки поджигателей была организована специальная розыскная полиция. Она задерживала всех подозрительных лиц, заносила их в списки, на которых маршал Даву ставил резолюцию: к повешению или к расстрелянию. В списках арестованных стояли пометки «поджигатель», «грабитель» или «шпион». По законам военного времени ежедневно без суда и следствия французы казнили десятки людей. Среди них было немало ни в чем не повинных.

Наполеон негодовал – пожар в Москве спутал все его карты. Не менее возмущено было и высшее командование французской армии. В частности, Мюрат недоумевал: «…нам отдали Москву без боя. Подобно морякам, завидевшим землю, наши войска, при виде этого величественного древнего города, восклицали “Москва – это мир, конец долгого, честного боя!”… Мы вчера согласились на предложенное перемирие, дали спокойно пройти вашим отрядам и их обозам через город, и… вдруг…»

Среди западных историков распространена версия о том, что приказ о сожжении Москвы был дан лично Александром I. Но ни одного документального подтверждения этому нет. Хотя роль российского императора в этом трагическом событии до сих пор остается загадкой. Чего стоит только эта фраза, сказанная им: «Пожар Москвы просветил мою душу, и суд Божий на ледяных полях наполнил мое сердце теплотою веры, какой я до сих пор не чувствовал. Тогда я познал Бога, как открывает Его Священное Писание». Все последующие события русский император воспринимает как чисто мистическое и магическое действо: возможно, именно Москва, принесенная в жертву врагу, затем окрылила русские войска и они изгнали захватчиков из страны? С этого времени он поверил в силу и непобедимость русского солдата и оружия и в то, что жертва не была напрасной.

Отечественные историки особую роль в московских пожарах отводят генерал-губернатору Москвы графу Ф. В. Растопчину. И для этого у них есть немало оснований. Во-первых, именно он занимался эвакуацией учреждений и населения из города, и именно по его приказу из него был увезен весь противопожарный инвентарь. Губернатор пользовался большим авторитетом у москвичей, и его распоряжения исполнялись неукоснительно. «Жители Москвы, напуганные приближением армии Наполеона, уповали больше всего на московских чудотворцев и графа Растопчина, – писал Г. П. Данилевский. – Если учесть, что решение об оставлении Москвы русскими войсками было принято М. И. Кутузовым быстро и неожиданно, то можно себе представить, какая ответственность пала на графа Растопчина. Ему предстояло эвакуировать огромный город в считаные дни. Трудно даже представить, сколько важнейших вопросов и труднейших решений предстояло принять этому человеку. Фактически Растопчин отвечал один за то, какой он оставит врагу древнейшую столицу».

Когда французы с удивлением обнаружили, что пожары нечем тушить, Мюрат сразу же обвинил в этом губернатора: «Это предательство! Удалена полиция, вывезены все пожарные трубы; очевидно Растопчин дал сигнал оставленным сообщникам к общему сожжению Москвы. Но мы ему отплатим! Уже опубликованы его приметы, назначен выкуп за его голову. Живой или мертвый, он будет в наших руках». А когда чуть было не сгорел Кремль, взбешенный Наполеон приказал: «Удвоить, утроить премию за голову Растопчина, а поджигателей – расстреливать без жалости, без суда!» В письме к Александру I 20 сентября он написал: «Прекрасный, величественный город Москва больше не существует. Растопчин его сжег. Четыреста поджигателей были застигнуты на месте преступления; они все заявили, что поджигали дома по приказу губернатора и начальника полиции».

Можно с уверенностью сказать, что граф Растопчин личным примером доказал, что ничего не намерен оставлять захватчикам. Когда заполыхал его собственный дом на Лубянке, у дворецкого спросили: кто отдал распоряжение о поджоге? Тот указал пальцем на небо и ответил: «Вот кто, да граф Федор Васильевич Растопчин; он призывал кое-кого из нас и по тайности сказал: как войдут злодеи, понимаете, ребята? Начинайте с моего собственного дома на Лубянке. Мы и жгли…»

Многие русские осознавали, что приносят в жертву самое дорогое – древнюю Москву, свой дом и домашний очаг. Для них это был искупительный подвиг. Граф Растопчин лично поджег в Воронцово свой дом и на его воротах прибил бумагу: «Жгу, чтоб ни единый француз не переступил моего порога». А в церкви он оставил послание: «Я украшал эту деревню в течение восьми лет и прожил в ней счастливо со своей семьей. Жители этой местности числом 1700 человек покидают ее при вашем приближении, а я поджигаю свой дом, чтобы вы не осквернили его своим присутствием. Французы! Я оставил вам свои дома в Москве с обстановкой в два миллиона рублей; здесь же вы найдете только пепел!»

Правда, после ухода французов из Москвы, увидев собственными глазами, что осталось от сожженного города, генерал-губернатор в статье «Правда о московском пожаре» попытался отречься от своего участия в принятии рокового решения. Московские остряки тут же окрестили эту статью «Неправдою о московском пожаре». Уверенности москвичей в причастности губернатора к поджогам никакая публикация поколебать не смогла.

Между тем несомненно, что и М. И. Кутузов также был инициатором уничтожения всего ценного, что могло достаться неприятелю в Москве. Утром 2 сентября, оставляя город, он приказал сжечь склады с фуражом и боеприпасами, продовольственные магазины. Интересно, что независимо друг от друга Кутузов и Растопчин распорядились вывезти весь противопожарный инвентарь. Последний признавался, что лично приказал выехать из Москвы 2100 пожарным с 96 насосами. Кутузов же предписал московскому обер-полицмейстеру П. А. Ивашкину вывезти весь «огнеспасительный снаряд». Все это наталкивает на мысль, что между губернатором и фельдмаршалом все-таки велись какие-то переговоры и обсуждались действия на случай оставления войсками Москвы.

Некоторые современные историки, говоря о роли Кутузова в организации пожаров, приводят немало весьма оригинальных и замысловатых аргументов. Оказывается, что семья Голенищевых-Кутузовых была тесно связана с масонско-розенкрейцеровскими кругами. Масоном был и сам фельдмаршал. При посвящении в 7-ю степень шведского масонства он получил орденское имя Зеленеющий Лавр. По мнению некоторых рьяных сторонников этой версии, именно от своих тайных начальников он получил приказ оставить Москву без боя. Следующий и самый главный пункт этого приказа – провести магический ритуал, превратив в магический алтарь огня всю российскую столицу, принеся в жертву не только огромное количество имущества, но и ее православные святыни, и часть населения. Якобы для того, чтобы французы не смогли помешать этому магическому действу, и был вывезен из Москвы весь противопожарный инвентарь. Для максимального эффекта завоеватели во время проведения ритуала должны были находиться как можно ближе к жертвенному огню. С этой целью для них оставили в качестве дополнительной приманки ценности Монетного двора и оружие в Арсенале. И хотя сам по себе гигантский пожар, уничтоживший до 2/3 города, ощутимого ущерба французской армии не нанес, его карающая магическая сила уничтожила ее боевой дух. В качестве еще одного аргумента в пользу этой версии указывают на герб Голенищевых-Кутузовых, на котором изображен орел – один из символов огня в магии и мистике.

Что ж, «магическая версия», как и многие другие, имеет право на существование. Однако, некоторые ее сторонники идут дальше, утверждая, что Россия в Отечественной войне 1812 года одержала победу именно с помощью магии и мистики. Такие заявления не что иное, как очередная попытка конъюнктурщиков от науки принизить и патриотический дух русского народа, и полководческий гений фельдмаршала Кутузова. Здесь стоит вспомнить слова, сказанные им самим во время переговоров с французским посланником Лористоном:

«Я хорошо знаю, что это сделали русские, проникнутые любовью к родине и готовые ради нее на самопожертвования, они гибли в горящем городе».

Безусловно, и М. И. Кутузов, и граф Растопчин были незаурядными личностями, которые не боялись принимать тяжелейшие решения и брать на себя всю ответственность за их последствия. Каждый из них на своем месте делал свое дело. Кстати, именно московский губернатор одним из первых ратовал за назначение Кутузова главнокомандующим. Но затем произошло охлаждение в их отношениях. Дело в том, что перед Бородинским сражением Растопчин пообещал фельдмаршалу выслать к нему 30 тысяч ополченцев и еще около 80 тысяч вольной московской дружины, но слово свое не сдержал, чем очень его подвел. Вот почему Кутузов категорически не пожелал видеть губернатора на военном совете в Филях. Когда русская армия, отступая, подошла к Москве, то обнаружилось, что этих войск не существует. Узнав об этом, обиженный фельдмаршал даже разговаривать с Растопчиным не стал и настоял на его удалении от штаба. Тот, в свою очередь, возмутился тем, что его не пригласили на совет, да еще и приняли на нем решение, прямо противоположное тому, в чем он до этого убеждал москвичей. И губернатор перешел в оппозицию к Кутузову. Он даже писал письма царю, полные клеветы на действия фельдмаршала. Положение графа при армии стало просто нелепым. Дойдя до своего имения Воронцово, он сжег его и уехал во Владимир.

«Цивилизованные» грабители

Еще не успели утихнуть пожары, как наряду с огненной стихией Москву охватила стихия воровская. Но если поджогами занимались русские, то разграбление города целиком на совести французов. Надо сказать, что Наполеон пытался упредить такое развитие событий. Уже через неделю после вторжения в Россию он подписал приказ по армии: арестовывать всех солдат, уличенных в грабежах и мародерстве, предавать их военно-полевому суду и в случае обвинительного приговора расстреливать немедленно. «Железный маршал» Даву неукоснительно исполнял этот приказ. Но даже частые казни не помешали разграблению городов. О других корпусах армии и говорить не приходится. Восхищавшая всех прежде дисциплина наполеоновских войск куда-то исчезла.

Характерно, что когда наполеоновская армия занимала столицы европейских государств – Берлин, Вену, Мадрид и Варшаву, случаев грабежей, мародерства и насилия над местными жителями не наблюдалось. Командование делало все возможное, чтобы сохранять в занятых городах спокойствие и порядок. Для этого оно весьма активно сотрудничало с местными властями. В России же такого сотрудничества не было, как и регулярного обеспечения войск всем необходимым.

Еще одной причиной можно считать то, что привыкшие к строгой дисциплине французы теперь составляли в армии меньшинство, а преобладали итальянцы, поляки, немцы, голландцы, португальцы, испанцы и швейцарцы с хорватами – понемногу от всех государств, где доселе воевал Бонапарт. Все чаще ему поступали и доклады о дезертирстве, беспорядках в некоторых частях. Были случаи, когда солдаты даже организовывали целые шайки, которые мародерствовали по всему пути следования армии. Эти «солдаты удачи» разграбили Минскую губернию, Смоленск и другие российские города. Что касается Смоленска, то Наполеон объяснял это так: «Трудно было избавить от грабежа город, взятый, можно сказать, на копье и брошенный жителями; все, что в нем оставалось, сделалось добычею моих воинов, ожесточенных долговременными лишениями первейших потребностей жизни». И вот теперь настал черед Москвы. Как только «великая армия» заняла город, он немедленно был объявлен трофеем. Французы даже внесли известный порядок в его разграбление: частям назначались свои дни и часы, даже районы, где они могли заниматься таким промыслом. Сохранились воспоминания очевидцев тех событий: «В первый день грабила Старая гвардия; в следующий – Новая, а в третий – корпус маршала Даву и так далее». И здесь у Наполеона нашлось оправдание: его армия считала Москву огромным лагерем, брошенным неприятелем.

Прошло пять дней, но вакханалия разграбления пылающего города продолжалась. Император сделал попытку прекратить этот беспредел, издав приказ о прекращении мародерства, но это не помогло. Солдаты продолжали бесчинствовать. Гвардейцы Лефевра и Мортье, солдаты корпусов Мюрата и Даву врывались в пустующие дома, магазины, кладовые и погреба, забирая из них ценные вещи, одежду, картины, продукты и прочее. По улицам русской столицы беспорядочно шлялись расхлябанные и хмельные вояки. Свои ноши они тащили под мышками и на плечах, и просто волоком. Г. П. Данилевский так описывает эти события: «Грабеж продолжался в безобразных размерах. Солдаты сквозь дым и пламя тащили на себе ящики с винами и разной бакалеей, церковную утварь и тюки с красными товарами. У ворот и входов немногих еще не загоревшихся домов толпились испачканные пеплом и сажей, голодные и оборванные чины разных оружий, вырывая друг у друга награбленные вещи. На площадях в то же время, вследствие наступившего сильного холода, горели костры из выломанных оконных рам, дверей и разного хлама. Здесь толпился всякий сброд».

Подвергся разграблению и Кремль. На его территории французы наскоро соорудили несколько горнов и печей. В их котлы они бросали взятую в кремлевских соборах и окрестных церквях серебряную и золотую утварь и посуду, оклады с икон и образов, кресты из драгоценных металлов. Так вандалы переплавляли русские святыни в слитки из золота и серебра. Были выкинуты на пол мощи святителей Алексея и Филиппа. Наполеон посчитал необходимым вмешаться в сбор трофеев, сделав его организованным. Он велел изъять из церквей и соборов Московского Кремля все самое ценное и снять с колокольни Ивана Великого гигантский крест, который русские считали главным символом православия и связывали с ним благополучие своей страны. Он планировал водрузить его в Париже над Домом инвалидов. Когда французы попытались снять крест, произошел загадочный случай. Вдруг колокольню окружили стаи ворон. Они неистово каркали и беспрестанно кружили над ней. Это привело Наполеона в раздражение: он предположил, что стаи этих зловещих птиц пытаются защитить крест, и приказал рассеять их ружейными залпами. Снять эту священную реликвию с колокольни французам все-таки удалось^[5].

Забегая вперед, скажем, что в целом французская армия пробыла в Москве 34 дня. Но за это время она не отдохнула и не оправилась от долгих переходов, как того хотел Наполеон. Напротив, она разложилась, становясь день ото дня все менее боеспособной. В подтверждение этого А. Манфред приводит выдержки из письма от 4 октября военного интенданта Анри Бейля, более известного миру как Стендаль: «Я пошел с Луи посмотреть на пожар. Мы увидели, как некий Совуа, конный артиллерист, пьяный, бьет саблей плашмя гвардейского офицера и ругает его ни за что ни про что… Маленький г. Ж., служащий у главного интенданта, который пришел, чтобы маленько пограбить вместе с нами, начал предлагать нам в подарок все, что мы брали и без него… Мой слуга был совершенно пьян; он свалил в коляску скатерти, вино, скрипку, которую взял для себя, и еще всякую всячину. Мы выпили немного вина с двумя-тремя сослуживцами». «Эти темы – грабеж и пьянство – проходят через все письмо Стендаля из Москвы», – заключает А. Манфред.

Наполеон хочет мира

Оценив ход последних событий и их вероятные последствия, Наполеон пришел к выводу, что оставление русскими Москвы никак не повлияло на их решимость продолжать борьбу с захватчиками. А ведь именно в этой древней столице он хотел заставить их подписать мир. Не меньше императора этого желала и вся его армия – от маршалов до солдат.

Не дождавшись от русской стороны предложений о перемирии и не в силах вынести тягостное ожидание, Наполеон сам стал писать об этом Александру I и Кутузову, по сути, выступая в роли не победителя, а просителя. Трижды он пытался вступить в переговоры с русским монархом, но безрезультатно.

Между тем шанс на заключение мирного договора у него был. Ведь, как отмечали современники, после Бородинского сражения и оставления Москвы «в русской армии господствовало настроение печали и подавленности, причем на мир в ближайшем же будущем смотрели как на единственно возможный исход». Однако среди военного командования было немало и тех, кто считал, что с Наполеоном нельзя подписывать постыдного мира и что Москва должна стать для его славы последней могилой. Именно такую позицию занял и российский император. После гибели столицы Александр I решил «продолжать войну с Наполеоном до последних пределов возможного».

А тем временем пребывание в разграбленном и сожженном городе становилось для французов все более опасным. Наполеоновская армия не располагала ни продовольственными складами, ни запасами фуража, ни достаточным количеством снарядов и патронов. Она уже начала испытывать даже недостаток в продовольствии и теплой одежде, а ведь надвигались холода. Из-за нехватки фуража началась массовая гибель лошадей. Знаменитая французская кавалерия теряла их тысячами. Единственный путь, соединяющий армию со своими тылами, проходил по совершенно опустошенной войной местности. Москва постепенно превращалась для нее из победного трофея в мышеловку, которая вот-вот могла захлопнуться. Вскоре выяснилось, что пока французы занимались грабежами и мародерством, город оказался в полукольце русских регулярных войск и ополчения. Все чаще нападали на захватчиков и партизанские отряды. Все это могло привести французов к капитуляции.

Все, кто находился в это время рядом с Наполеоном, отмечали его особенную мрачность. Он словно был охвачен предчувствием надвигающейся гибели. «Наполеон находился в Кремле, – писал его адъютант, граф де Сегюр. – К унылому безмолвию мертвой Москвы присоединялось и безмолвие окружающей ее пустыни и еще более грозное молчание Александра. И слабый звук шагов наших солдат, бродивших в этой обширной могиле, не могут уже вывести Наполеона из задумчивости, оторвать его от ужасных воспоминаний и от еще более ужасного предвидения будущего». Большую часть времени он проводил с графом Дарю, которому сознавался, что хорошо понимает, в какое опасное положение попал в Москве. Под угрозой оказалась его репутация и престиж, как человека, не знавшего ошибок, главными качествами которого были упорство и настойчивость. Теперь он чувствовал, что русские его дурачат, но зашел уже так далеко, что не мог больше ни идти вперед, ни отступать, ни оставаться, ни сражаться с честью и успехом.

Наполеон словно хотел забыться. Часто он целыми часами в оцепенении полулежал на кушетке, а иногда проявлял интерес к совсем неожиданным вещам. Так, он посетил Преображенский скит с целью, чтобы поддержать раскольников. В его сознании возникали новые «идеи во спасение»: отменить крепостное право в России и вызвать народное возмущение. Наполеон даже поручил своему близкому окружению собрать сведения о пугачевском бунте и разыскать одно из последних воззваний самозванца, где якобы были указаны фамилии знатных особ, имевших права на российский престол. Розыски ни к чему не привели.

Однажды в промежутке между чтением светской поэзии и романов Наполеон пригласил в Кремль продавщицу дамских нарядов с Дмитровки и стал обсуждать с ней вопрос об объявлении воли крестьянам. В другой раз он велел драматургу Боссе составить список тех артистов «Комеди Франсез», которых без большого ущерба для этого театра можно было бы вызвать из Парижа для концертов в театре на Большой Никитской. Впоследствии драматург с горечью заметил: «Разумеется, если бы он решился остаться в Москве, не случилось бы ничего хуже того, что случилось!»

Пытаясь остановить разложение в армии, Наполеон начал проводить в Кремле военные смотры. Он сформировал батальоны из кавалеристов, которые лишились лошадей, ежедневно издавал приказы с объявлением наград отличившимся на плацу. Но вскоре и смотрам пришел конец: вдруг выпал первый снег, который не только засыпал кремлевский двор, но и развеял последние иллюзии на спасение, которыми французский император старательно отгораживался от реальности. С той поры он уже думал только об отступлении из Москвы, хотя упорно не говорил ни с кем на эту тему.

И все-таки 4 октября (20 сентября) Наполеон предпринял еще одну, последнюю попытку договориться с русскими о перемирии. В письме Александру I он описал гибель столицы от пожаров, учиненных русскими, изложил предложения компромиссного мира, а в случае их неприятия пригрозил, что «Петербург испытает ужасы Москвы». В своих мемуарах де Сегюр писал, что эта угроза Наполеона была лишь вспышкой гнева и отчаяния, попыткой запугать русских. В начале он хотел отправить на переговоры своего высшего офицера Армана де Коленкура, который нравился Александру I и пользовался некоторым влиянием на него. Между Наполеоном и Коленкуром состоялась длительная и напряженная беседа. Император заявил ему, что будет просить русских о том, чтобы у него потребовали мира так, словно он сам соблаговолил даровать его. Он напомнил ему, что готов идти на Петербург. При этом не преминул лестно отозваться об Александре I: «Его характер отвечает нашим интересам. Никакой другой государь не мог бы заменить его с пользой для Франции».

Но прямой и упрямый по характеру Коленкур был не способен на лесть. Он открыто заявил Бонапарту, что к русским с такими предложениями обращаться бесполезно, пока французские войска окончательно не покинут Россию. Они уже осознали свое преимущество и видят, что мир нужен именно Наполеону. Поэтому офицер отказался вести переговоры. Тогда император решил послать Лористона. Тот также попытался возразить ему и высказал свое мнение: предложил начать отступление на Калугу. Но Наполеон не терпел возражений и сказал, что пойдет по этой дороге лишь в случае заключения мира с русскими. Он показал Лористону письмо к Александру I и приказал срочно отправиться к Кутузову и получить от него пропуск в Петербург. На прощание император сказал ему: «Я хочу мира! Мне нужен только мир, и я непременно хочу его получить! Спасите только честь!»

На переговоры с Лористоном явились адъютант Александра I князь Волконский и начальник штаба русской армии Беннигсен, а Кутузова там не было. Между тем по инструкции, данной Лористону Наполеоном, переговоры должны были вестись лично с фельдмаршалом. Поэтому французский посланник с высокомерием отклонил всякое посредничество и хотел уже прервать переговоры и вернуться в Москву. А тем временем Беннигсен встретился с Мюратом и договорился о прекращении военных действий.

Только в полночь начались переговоры с Кутузовым. Начало было плохим. Лористону не понравилось, что кроме фельдмаршала на встрече присутствовали Волконский и Коновницын, и он потребовал их удалить. Просьбу его удовлетворили. Лористон вручил фельдмаршалу личное послание Наполеона, написанное в льстивой и ласковой манере: «Князь Кутузов! Посылаю к Вам одного из моих генерал-адъютантов для переговоров о многих важных делах. Хочу, чтобы Ваша светлость поверили тому, что он Вам скажет, особенно, когда он выразит Вам чувства уважения и особого внимания, которые я с давних пор питаю к Вам. Не имея сказать ничего другого этим письмом, молю Всевышнего, чтобы он хранил Вас, князь Кутузов, под своим священным и благим покровом. Наполеон». Затем посланник изложил главнокомандующему русской армии цель и мотивы переговоров и попросил пропуск в Петербург. Их беседа, во время которой фельдмаршалу было интересно узнать настроения, царившие в армии противника, и усыпить его бдительность, длилась около часа. Возможно, что в ходе ее обсуждался и «вариант Клебера», который предусматривал эвакуацию французов. Поняв, что Наполеон требует мира любой ценой, Кутузов дал понять Лористону, что теперь цену будут назначать русские. Зная, что французский император – мастер на хитроумные комбинации, он постарался смешать планы противника: что касается выдачи пропуска, то это, дескать, превышает его полномочия, поэтому лучше поручить Волконскому отвезти письмо Александру I, а до его возвращения от государя заключить перемирие. Игра в кошки-мышки продолжалась… Посланника такой вариант, конечно же, не устраивал, но он ничего не мог поделать. Было ясно, что его миссия провалилась.

Фельдмаршал задержал Лористона в своей ставке, а сам с курьером отправил письмо царю, в котором настойчиво советовал ему не идти ни на какие переговоры с Наполеоном. И Александр I этот совет принял. Да и как было его не принять, если после сдачи и сожжения Москвы армия и дворянство в большинстве своем не поддерживали идею мира с Наполеоном. И не считаться с этим царь, потерявший уважение и популярность после многих военных неудач, не мог. Наполеон, рассчитывавший на его слабость и безвольность, ошибался. Теперь Александр I хорошо знал о его безвыходной ситуации и потому был настроен непримиримо: «Не надо малодушного уныния! Поклянемся удвоить мужество и настойчивость! Враг находится в пустынной Москве, точно в могиле… Половина этой армии уже уничтожена железом, голодом и дезертирством, и в Москве у него только ее остатки. Он находится в самом центре России, но еще ни один русский не повергнут к его стопам!.. Благословим руку, избравшую нас как первую нацию для защиты дела добродетели и свободы!»

Лористону пришлось возвращаться в Москву без всякой надежды на заключение мирного договора. Такой исход его миссии стал для Наполеона неожиданным и очень болезненным ударом. Несколько дней он провел в одиночестве в своих апартаментах. События принимали угрожающий оборот. Необходимо было спасать армию и свой престиж. Словно оправдываясь перед своими военачальниками, Бонапарт пытался принизить значение русской столицы: «Ах, разве я не знаю, что Москва в военном отношении ничего не стоит! Но Москва и не является военной позицией, это позиция политическая. Меня считают там генералом, а между тем я остаюсь там только императором! В политике никогда не надо отступать, никогда не надо возвращаться назад, нельзя сознаваться в своей ошибке, потому что от этого теряется уважение, и если уж ошибся, то надо настаивать на своем, потому что это придает правоту!» Как тут не вспомнить высказывание современника и соотечественника Наполеона Луи

Николя Бешереля, который сказал, что «одно из самых главных достоинств в политике – это умение притворяться». Французский император, несомненно, обладал им в полной мере и потому всегда умело манипулировал общественным мнением, переодевая по мере необходимости ложь в истину, а истину в ложь. Но это уже не могло ему помочь – его изощренная корсиканская хитрость была бита простоватой русской хитрецой, и психологический поединок с Кутузовым и Александром I он проиграл.

Между тем Коленкур, постоянно сопровождавший Наполеона в поездках по городу, попросил у него аудиенции. Он напомнил императору об опасностях дальнейшего пребывания в Москве и трудностях, связанных с передвижением по российским дорогам в зимнее время. Тот благосклонно выслушал Коленкура, но тут же язвительно заметил Бертье и Дюроку: «Коленкуру кажется, что он уже замерз». Он также высмеял его предложение изготовить подковы для лошадей.

Тем временем и маршал Дюрок, особа наиболее приближенная к императору, стал энергично предлагать ему покинуть Москву как можно скорее. К нему присоединились и другие военачальники. Среди тех, кто мог возразить Наполеону или дать ему совет, были и безукоризненный Даву, и изумительно точный Дарю, и «король храбрецов» Мюрат, и идеалист Понятовский. Все упорно предлагали быстро покинуть Москву, но император считал это бегством и бесславным позором. Он колебался: идти ли на Кутузова, двинуться на Петербург или отступить?

Вечером 6 октября Наполеон получил ошеломляющее донесение. Пять русских корпусов под командованием Милорадовича и Беннигсена ударили по авангарду Мюрата. Русские нанесли ему сокрушительное поражение и заставили отступить. Знаменитая и неустрашимая кавалерия Мюрата позорно бежала с поля боя, утратив половину своего состава. Французы потеряли убитыми 4,5 тысячи человек, 36 орудий и почти весь обоз, тысяча человек попали в плен. Потери русских составили около 300 убитыми и 300 ранеными.

Это трагическое известие словно встряхнуло Наполеона. К нему вернулась решительность. Сразу же посыпались приказы. Еще не наступила ночь 19 октября, а уже вся французская армия была приведена в движение. После 33 дней бесплодного сидения в русской столице Наполеон наконец-то понял, что у него остался только один выход – поскорее уйти из Москвы. А еще он хорошо помнил, что ответил фельдмаршал Кутузов на его лицемерное послание: он дал понять, что московскому погорельцу есть смысл просить Всевышнего о чем-либо более насущном… для себя. Перемирия не будет. Будет война.

Тарутинский марш, или тайный маневр Кутузова

Стратегический замысел Кутузова после Бородинского сражения был ясен. Он решил отойти на очень небольшое расстояние и на очень короткое время. Ему было необходимо пополнить и сформировать новую армию из оставшихся частей той, которая уцелела после Бородинской битвы, получить подкрепление, чтобы двинуться в наступление на врага. А Наполеону, исходя из его полководческой манеры и интересов, надлежало (как и ждали многие) напасть на Кутузова либо вторично под Бородино, либо под Москвой, либо под Можайском или Перхушковым. Тем самым он должен был исправить бородинскую неудачу. Но Бонапарт сделать это не решился – ведь его армия тоже потеряла почти половину своего состава, а пополнения не было. К тому же французы уже не верили себе и своему главнокомандующему так, как верили до Бородино.

Кутузов же не чувствовал себя побежденным. Поначалу прямо на глазах у Наполеона, который уже и думать не мог об атаке, он совершенно спокойно, не боясь ни обходов, ни прямых нападений, отошел от Москвы. А затем скрытно от врага совершил свой знаменитый фланговый марш. Русская армия увела свою боеспособную конницу и увезла вполне исправную артиллерию. Маршал Даву, с большим беспокойством наблюдавший отход русских войск, не преминул отметить это факт. Фланговый марш Кутузова стал первым по времени стратегическим военным успехом русских после Бородинской битвы и, как оказалось, не последним.

Задержка французской армии в Москве, давала возможность фельдмаршалу оторваться от основных сил противника. Уже на второй день после оставления столицы русские войска прошли 30 километров по Рязанской дороге и переправились у Боровского перевоза через Москву-реку. Затем Кутузов неожиданно повернул их на запад. Пройдя форсированным маршем, 19 сентября русская армия перешла Тульскую дорогу и сосредоточилась в районе Подольска. Прошло всего лишь три дня, а русские были уже на Калужской дороге, где остановились лагерем у Красной Пахры на пятидневный отдых. Затем они совершили еще два перехода по Калужской дороге, форсировали реку Нару и остановились в Тарутино.

Маневр русской армии был проделан столь неожиданно и скрытно, что наблюдавшие за ее движением французские отряды пошли вслед за казачьими полками из арьергарда, которые для дезориентации противника отступали по Владимирской дороге. Хитрая уловка Кутузова удалась: трудно себе представить, но в течение двух недель Наполеон не знал, где находится русская армия. Французские разведывательные разъезды рыскали по всем дорогам вокруг Москвы, но найти ее не могли. Наполеон нервничал. Ему необходимо было установить направление движения главных сил противника. Поступавшие донесения – от Понятовского с Тульской дороги, от Мюрата – с Рязанской, от Бессьера – с Калужской – не смогли пролить на это свет. Русская армия словно растворилась в воздухе средь бела дня. Другого такого уникального примера, когда на глазах у противника почти 100-тысячное войско «исчезло бы» в неизвестном направлении, в военной истории, пожалуй, нет.

Тарутинский фланговый марш-маневр – гениальная операция, которая была разработана лично Кутузовым и его штабом. Он же лично руководил ею и следил за претворением в действие. Кутузов делал все, чтобы противник оставался в неведении относительно дальнейших намерений русских. Большое внимание уделялось скрытности проведения марш-маневра. К примеру, прусский офицер Вольцоген, находившийся на службе при русской армии, так писал о действиях фельдмаршала: «Окружавшие его лица решительно ничего не знали о дальнейших его планах; он оставлял их в совершенном неведении, как можно предполагать по тому, что сам он не имел никаких планов». Отдача приказов и служебная переписка строго охранялись и касались лишь общих сторон дела. К примеру, 15 сентября Кутузов отдал распоряжение генералу Винценгероде прикрыть Тверскую и Клинскую дороги: «Намерение мое есть сделать завтра переход по Рязанской дороге; потом другим переходом выйду я на Тульскую, а оттуда – на Калужскую дорогу в Подольск». Конечно, о своих намерениях и действиях он ставил в известность императора Александра I. В одном из донесений Кутузова указывалось: «С армиею делаю я движение на Тульской дороге. Сие приведет меня в состояние… прикрывать пособия, в обильнейших наших губерниях заготовленные. Всякое другое направление пресекло бы мне оные, ровно и связь с армиями Тормасова и Чичагова…»

Большую часть марш-маневра русская армия совершала в ночное время. В поход она выступала, как правило, в 2 или 3 часа ночи при соблюдении строжайшей дисциплины. Отлучиться из воинских частей не мог ни один человек – ни простой солдат, ни офицер, ни даже генерал.

Кутузов настрого приказал всем генералам и командирам постоянно находиться в своих корпусах. По проселочным дорогам войска двигались двумя колоннами.

Для прикрытия марш-маневра главных сил был выделен сильный арьергард. Главными его задачами были: обеспечение планомерного и безопасного движения войск и дезориентация противника. Для этого часть арьергарда, как было сказано выше, должна была совершать движение в ложном направлении, увлекая за собой неприятельские отряды. С этой целью его командующему генералу Милорадовичу Кутузов и велел направить казачьи отряды по Рязанской дороге, как он сказал, для «фальшиводвижения». Они успешно справлялись с этим заданием, попутно устанавливая направление движения и численность наполеоновских войск.

Этим марш-маневром Кутузов прикрыл южные, еще не разоренные войной районы страны, теперь с ними было налажено прямое сообщение. Именно эти районы России могли пополнить армию людскими ресурсами, лошадьми и фуражом. За счет них русская армия смогла получать продовольствие и пополнять другие виды запасов и снабжения. Кроме того, она надежно прикрыла Калугу и Тулу с ее оружейным заводом. По отношению к находящимся в Москве французским войскам армия Кутузова теперь заняла угрожающее фланговое положение. Этот маневр отрыл возможность главным силам русских поддерживать постоянную связь с армиями Тормасова и Чичагова.

Фельдмаршал Кутузов в полной мере воспользовался передышкой. В Тарутинском лагере развернулась активная работа. В кратчайшие сроки были осуществлены важные подготовительные и организационные мероприятия, обеспечивающие успешный переход русской армии к активным боевым действиям. Именно в Тарутино Кутузов завершил разработку плана окружения и разгрома французской армии в междуречье Западной Двины и Днепра силами армии адмирала Чичагова и корпуса генерала Витгенштейна во взаимодействии с главными силами.

Таким образом, под активное воздействие попадала не только главная группировка наполеоновских войск, находившаяся в Москве, но и вся коммуникационная линия от Москвы до Смоленска. Это была важнейшая артерия, связывающая Наполеона с его войсками, дислоцированными в глубоком тылу, и с Парижем.

Наполеон всегда придерживался стратегии генерального сражения. Кутузов же противопоставил ему другую стратегию, которая сочетала в себе систему отдельных боев, растянутых в глубину маневров, активную оборону, с последующим переходом в контрнаступление. Это был наиболее адекватный ответ в противоборстве с остававшимся еще очень сильным противником.

В Тарутинском лагере была решена одна из крупнейших стратегических задач – достигнуто численное превосходство над наполеоновской армией. В кратчайшие сроки она была доведена до 120 тысяч человек. Было у Кутузова теперь и превосходство почти в 2 раза в артиллерии и коннице – в 3,5 раза. По линии Клин^Коломна^Алексин Москву полукругом охватывало почти 100-тысячное русское ополчение. Открылись широкие возможности для действий партизанских отрядов. Были созданы крупные соединения для рейдов по тылам наполеоновской армии. Только в Красной Пахре был организован отряд в составе трех казачьих, одного гусарского и одного драгунского полков под командованием генерал-майора Дорохова. Он был направлен на Смоленскую дорогу в район Перхушкова. Только за одну неделю этот отряд в тылу французов уничтожил до 4 кавалерийских полков неприятеля и захватил большие обозы. В плен были взяты 1500 солдат и офицеров, а всего партизаны еще до Тарутинского маневра пленили более 5 тысяч неприятельских вояк.

Марш-маневр русской армии поставил Наполеона в тяжелейшее положение. Мышеловка по имени Москва могла захлопнуться. Для вражеской армии были закрыты пути в южные, не разоренные войной районы. Французы страдали от нехватки продовольствия и фуража. «Великая армия» фактически очутилась в кольце, которое организовали главные силы русской армии и партизанские отряды. План Наполеона двинуться на Петербург был сорван, его войска лишились свободы маневра и активности. Император слишком поздно разгадал гениальный замысел Кутузова. Впоследствии он вынужден был признать: «…Хитрая лиса Кутузов меня сильно подвел своим фланговым маршем».

Позже, когда Кутузова уже не было в живых, нашлись в русской армии те, кто хотел приписать себе заслугу проведения Тарутинского марш-маневра. Так Беннигсен громко заявил, что чуть ли не сам разработал этот гениальный план. Затем к нему попытался примазаться и полковник Толь. Некоторые военные, вопреки очевидным фактам, стали утверждать, что фланговый марш-маневр – это дело случая. Клаузевиц вспоминал, что, выйдя из Москвы, русский штаб еще не принял решения о направлении дальнейшего отступления и только 17 сентября определился относительно флангового марша. В действительности же эта операция проходила с 3-го по 20 сентября и шла по определенному плану. Кстати, великий русский писатель Л. Н. Толстой тоже не видел в этих событиях особой роли Кутузова. В своем романе «Война и мир» он пишет: «Знаменитый фланговый марш состоял только в том, что русское войско, отступая все назад по обратному направлению отступления, после того как наступление французов прекратилось, отклонилось от принятого сначала прямого направления и, не видя за собой преследования, естественно подалось в ту сторону, куда его влекло обилие продовольствия. Если бы представить себе не гениальных полководцев, но просто одну армию без начальников, то и эта армия не могла бы сделать ничего другого, кроме обратного движения,, описывая дугу с той стороны, с которой было больше продовольствия и край был обильнее».

Упрощенный взгляд Л. Н. Толстого можно понять.

Кутузов с ним своими секретами не делился. Историческое значение и смысл Тарутинского флангового марш-маневра вообще не сразу получили должную оценку. Многим современникам тогда казалось, что происходило обычное движение войск с целью оторваться от противника. Только со временем стало ясно, что по замыслу и осуществлению эта операция явилась выдающимся достижением военного искусства. Никому из полководцев до Кутузова не приходилось в такой сложной обстановке совершать подобные маневры. Тарутинский марш русской армии коренным образом изменил всю стратегическую обстановку и характер боевых действий. Для русских вместо оборонительных они становились наступательными. Заслуга Кутузова состояла в том, что он понял, какие возможности для русской армии открывал от маневра. Недаром позднее Кутузов в письме к А. Н. Нарышкиной напишет о Тарутино: «Отныне имя его должно сиять в наших летописях наряду с Полтавою, и река Нара будет для нас также знаменита, как и Непрядва, на берегах которой погибли бесчисленные ополчения Мамая. Покорнейше прошу Вас… чтоб укрепления, сделанные близ села Тарутино, укрепления, которые устрашали полки неприятельские и были твердою преградою, близ коей остановился быстрый поток разорителей, грозивший наводнить всю Россию, – чтоб они, укрепления, остались неприкосновенными. Пускай время, а не рука человеческая их уничтожит; пускай земледелец, обрабатывая вокруг их мирное свое поле, не трогает их своим плугом; пускай и в позднее время будут они для россиян священными памятниками их мужества, пускай наши потомки, смотря на них, будут воспламеняться огнем соревнования и с восхищением говорить: “Вот место, на котором гордость хищников пала перед неустрашимостью сынов Отечества”».

В 1834 году на средства, собранные крестьянами села Тарутино, здесь по проекту архитектора Д. А. Антонелли был воздвигнут величественный памятник. На нем высечены знаменательные слова: «На сем месте российское воинство под предводительством фельдмаршала Кутузова, укрепясь, спасло Россию и Европу». И действительно, став лагерем у села Тарутино, армия Кутузова заняла те исходные позиции, с которых вскоре начала свое победоносное контрнаступление, завершившееся полным изгнанием наполеоновских войск из страны.

Бесславный конец русского похода

Наполеон сделал свой вывод из Тарутинского марш-маневра: русская армия почувствовала себя достаточно сильной и способна загородить ему дорогу на юг страны. Чтобы этого не произошло, надо было как можно быстрее выбираться из Москвы. 19 октября французы начали покидать негостеприимную русскую столицу. Уходя из нее, Наполеон бросил армии клич: «Вперед. Идем в Калугу! И горе тем, кто станет на моем пути!» Оставляя в городе Молодую гвардию и особые отряды, он подчеркивал, что собирается вернуться в него. Император действительно вынашивал такой план, но никто в его армии в это не верил и потому старался взять с собою все награбленное. Позднее, уже будучи в изгнании на острове Святой Елены, Наполеон с сожалением скажет: «Я должен был умереть в Москве! Тогда я имел бы величайшую славу, высочайшую репутацию, какая только возможна».

Готовясь в дорогу, Наполеон попросил собрать для него информацию о русском климате. Ему доложили, что в течение последних сорока лет сильные морозы начинались не раньше первых чисел декабря. Он не захотел услышать слов Армана де Колен кура, который предупреждал его о том, что в России может случиться так, что «зима взорвется внезапно, как бомба», и проявил в приготовлениях к походу странную небрежность.

Четыре дня, отягощенная обозами 110-тысячная наполеоновская армия выходила из города. «Можно было подумать, – писал в своих воспоминаниях граф де Сегюр, – что двигается какой-то караван кочевников или одна из армий древних времен, возвращающаяся после великого нашествия с рабами и добычей». Двигаясь в калужском направлении, Наполеон предполагал в дальнейшем пойти на Смоленск. Чтобы нанести удар по русской армии, он старался делать свои приготовления скрытно, но ничто не ускользнуло от внимания разведывательных отрядов Кутузова. Они ежедневно докладывали ему обо всех передвижениях французов. Поскольку у Наполеона уже не было необходимых средств для маневра, он решил ввести Кутузова в заблуждение хитростью. Из села Троицкое он послал к нему полковника Бертеми с письмом, в котором предлагал «дать войне ход, сообразный с установленными правилами». В послании было указано, что оно якобы из Москвы: именно этой хитростью Наполеон думал ввести Кутузова в заблуждение. А еще главной задачей Бертеми было установить, где находится русская армия и стоит ли она на месте. Удостоверившись, что противник по-прежнему пребывает в Тарутинском лагере, Наполеон в спешном порядке отдал несколько распоряжений. Вот что пишет о них В. В. Бешанов: «Главные силы были направлены в Боровск, корпус Понятовского – на Верею. Мортье получил приказ взорвать Московский Кремль и общегосударственные здания и присоединиться к главным силам. Жюно следовало подготовиться в Можайске для выступления на Вязьму».

Узнавший об этом Кутузов тотчас же дал указание 6-му корпусу Дохтурова двигаться к Малоярославцу. Для прикрытия марша с севера было выделено 20 эскадронов конницы Голицына. Туда же был направлен корпус Платова. Переход войск Дохтурова был крайне тяжелым: осенние дожди размыли дороги и испортили переправы. Поэтому русские подошли к городу, когда он был уже занят французами. Шесть раз (по другим данным, восемь раз) Малоярославец, обращенный в руины, переходил из рук в руки. За это время подошедший с основными силами Кутузов обошел город с юга и перекрыл Калужскую дорогу. Фельдмаршал сам непосредственно участвовал в боевых действиях. Его адъютант Михайловский-Данилевский вспоминал: «Он был под неприятельскими ядрами. Вокруг него свистели даже пули. Тщетно упрашивали его удалиться из-под выстрелов. Он не внимал просьбам окружавших его, желая удостовериться собственными глазами в намерениях Наполеона, ибо дело шло об обороте всего похода, а потому ни в одном из сражений Отечественной войны князь Кутузов не оставался так долго под выстрелами неприятельскими, как в Малоярославце».

Русским удалось закрепиться на южных подступах к городу. Теперь Кутузов был готов продолжать сражение, а Наполеон колебался: ведь теперь он располагал всего лишь 70 тысячами солдат против 90 тысяч русских. Он хорошо понимал, что в случае поражения катастрофа будет неминуемой. Наполеон долго совещался со своими маршалами. Все они настоятельно советовали прекратить борьбу за город. Один из них, Бессьер, так аргументировал общее мнение: «Разве не видели мы поля последней битвы, не заметили того неистовства, с которым русские ополченцы, едва вооруженные и обмундированные, шли на верную смерть». Но этими доводами убедить Наполеона было трудно. Он захотел сам осмотреть место сражения и на рассвете 25 октября отправился со свитой верхом к Малоярославцу. Внезапно навстречу ему вылетел один из казачьих отрядов Платова с копьями наперевес. С криками «ура!» казаки напали на них. Офицеры свиты сгрудились вокруг императора и вместе с подоспевшими эскадронами французской кавалерии вступили в бой. Казаки вынуждены были повернуть обратно. А Наполеон после инцидента как ни в чем не бывало спокойно продолжил осмотр. Правда вечером того же дня он вызвал к себе доктора Ювана и попросил его изготовить флакон с ядом. Видимо, утренняя атака казаков все же заставила его задуматься – попадать в плен живым он не собирался. С тех пор он не расставался с этим флаконом.

Увиденное императором на поле сражения, тоже не на шутку его обеспокоило. Французы потеряли убитыми около пяти тысяч солдат, тогда как русские – только около трех. Вернувшись после рекогносцировки, Бонапарт отдал приказ повернуть войска обратно на старую Калужскую дорогу, сказав при этом: «Этот дьявол Кутузов не получит от меня новой битвы», что означало отступление на Смоленск по разоренному и опустошенному пути. Впервые в своей жизни великий полководец отказался от генерального сражения, а его «великая армия» повернулась к русским спиной. Так в результате битвы у Малоярославца, ставшей переломным моментом в кампании 1812 года, стратегическая инициатива перешла к русской армии.

27 октября французские войска вышли на Смоленскую дорогу. Отступая, они по приказу Наполеона сжигали все деревни, села и усадьбы. До основания были уничтожены Верея и Боровск, а Можайск превращен в выжженную пустыню. Французам снова пришлось идти через Бородинское поле, где все еще хранило следы недавней ожесточенной борьбы. Тысячи гниющих на месте сражения трупов произвели на солдат Наполеона гнетущее впечатление. Сам он так же постарался как можно быстрее покинуть поле своей «победы».

А для главнокомандующего русской армией теперь самым главным было не дать Наполеону возможности собрать свои силы и создавать для его войск постоянную угрозу быть обойденными или отрезанными. Четкую задачу поставил Кутузов и перед руководителями партизанских отрядов – Давыдовым, Сеславиным, Фигнером, Ефремовым, Ожаровским, Кайсаровым, Кудашевым и другими: «Всемерное истребление противника!» Время от времени между отступавшими французами и двигавшимися параллельно им русскими частями происходили крупные столкновения. Первое из них состоялось 31 октября между Можайском и Гжатском у Колоцкого монастыря. Тогда казаки Платова уничтожили два батальона противника, захватили 20 орудий и большой обоз. Следующий удар русские нанесли 3 ноября у Вязьмы. Почти десять часов они вели упорный бой за город. Потеряв более 6 тысяч убитыми и ранеными, 2,5 тысячи пленными, французы вынуждены были поспешно отступить. А всего в подобных столкновениях наполеоновская армия потеряла около 30 тысяч человек.

2 ноября, на подходе наполеоновской армии к Смоленску выпал первый снег, а морозы достигли 12 градусов. Это усугубило панические настроения во французской армии, возникшие после поражения под Вязьмой. Кроме того, было заметно, что солдаты очень устали. Но Наполеон не дал им собраться с силами и через четыре дня приказал отступать на Оршу, к Красному. Это уже было больше похоже на бегство. Отступавшие падали от изнеможения, замерзали. Вся Смоленская дорога была завалена трупами. Наполеон приказал бросить большую часть обоза, артиллерии и снаряжения. Начался падеж лошадей, и целые эскадроны кавалерии вынуждены были идти пешком. Один из участников отступления писал: «Сегодня я видел сцену ужаса, которую редко можно встретить в новейших войнах. 2 тысячи человек, нагих, мертвых или умирающих, и несколько тысяч мертвых лошадей, которые по большей части пали от голода… 200 фур, взорванных на воздух, каждое жилище по дороге – в пламени…» Теперь в «великой армии» оставалось всего около 40 тысяч человек.

Вечером 15 ноября кавалерия Мюрата и корпус Жюно подошли к Красному. Но оказалось, что полуторатысячный французский гарнизон взят в плен и город занят русскими. На следующий день здесь началось одно из самых крупных сражений 1812 года, которое продлилось три дня. Кутузов тщательно продумал и разработал план этой операции, согласно которому удары на французов обрушились с трех сторон. Части Милорадовича теснили их с тыла и разбили корпус Богарне; войска генерала

Тормасова отрезали им дорогу отступления из Красного, а корпус Голицына в деревне Уварово вступил в бой с французской гвардией. Опасаясь окружения, Наполеон решил пожертвовать корпусом Нея и отойти по проселочным дорогам в Дубровино. При этом брошенные им остатки корпуса, побросав пушки, транспорт и даже знамена, частью разбежались, а 12 тысяч солдат и офицеров сдались в плен. Сам маршал Ней с небольшой группой солдат бежал к Днепру, а затем с большим трудом добрался до Орши. В целом наполеоновская армия потеряла в сражении у Красного 26 тысяч убитыми и пленными и лишилась практически всей своей артиллерии, в то время как потери русских составили чуть более двух тысяч человек.

Среди военных трофеев в обозе маршала Даву казаки захватили его маршальский жезл и карты Малой Азии и Индии, куда Наполеон, так и не оставивший свою давнюю мечту покорения Востока, собирался повести свою «непобедимую» армию после Русского похода. А Кутузов, рассматривая захваченные французские знамена, задумчиво произнес: «Что там? Написано Австерлиц? Да, правда, жарко было под Австерлицем; но теперь мы отомщены. Укоряют, что и за Бородино выпросил гвардейским капитанам бриллиантовые кресты… Какие же навесить теперь за Красное? Да осыпь я не только офицеров – каждого солдата алмазами, все будет мало. Не мне, русскому солдату – честь! Он, он сломил и гонит теперь подстреленного насмерть, голодного зверя…» Однако и своих заслуг Кутузов ни принижал. Уже в конце октября он имел все основания писать своей дочери: «Я бы мог гордиться тем, что я первый генерал, перед которым надменный Наполеон бежит».

В своем романе «Сожженная Москва» Г. П. Данилевский образно и точно описал завершающий этап похода наполеоновской армии в Россию: «Голодный, раненый зверь, роняя клочками вырываемую шерсть, истекая кровью, скакал между тем по снова замерзшей грязи, по сугробам и занесенным вьюгою пустынным равнинам и лесам. Он добежал до Березины, замер в виду настигавших его озлобленных гонцов, готовых добить его и растерзать, отчаянным взмахом ослабевших ног бросил по снегу, для отвода глаз, две-три хитрых, следовых петли, сбил гонцов с пути и, напрягая последние усилия, переплыл Березину. Что ему было до его сподвижников, которых, догоняя, враги рубили и топили в обледенелой реке? Он убежал сам; ему было довольно и этого».

Император Александр I и Кутузов собирались полностью окружить остатки наполеоновской армии, а потом и разбить их на реке Березине. Теперь по численности русская армия вдвое превышала французскую. 22 ноября войска под командой Чичагова подошла к Борисову и в тот же день заняла его. Теперь под их контролем оказался правый берег Березины и переправа, что закрывало французам путь к отступлению на запад и юго-запад. Наполеон впервые попал в столь затруднительное положение. Он срочно собрал военный совет, на котором Жомини предложил выйти к Борисову и переправиться там через Березину, тем более, что от Удино пришло донесение о том, что неподалеку, у деревни Студянка, обнаружен брод. Предложение было принято. Пока армия Наполеона подтягивалась к Борисову, Удино разбил авангард Чичагова и вновь захватил город. Вслед за ним туда вошла французская гвардия.

Чтобы обеспечить безопасную переправу войск через Березину, Наполеон решил пойти на хитрость. Французские саперы имитировали наведение ложной переправы у села Ухолоды. Чичагов клюнул на приманку и перебросил туда свои основные силы. А тем временем маршал Удино начал постройку переправ у Студянки. Вскоре там были готовы два моста. 27 ноября первыми через них переправились польская кавалерия Домбровского, кавалерийская дивизия Думерка и 2-й корпус Удино. В тот же день через Березину перешли войска Даву, корпус Богарне и гвардия. Когда прошедшие более 30 верст войска Чичагова и Витгенштейна вернулись к Борисову, они не решились атаковать Наполеона, так как главные силы русской армии были еще в пути.

На левом берегу мосты прикрывал корпус Виктора. Витгенштейн атаковал его. Упорный бой продолжался до позднего вечера, а ночью французы все же успели переправиться через Березину. К тому времени Наполеон уже был на правом берегу и руководил действиями своих войск. 29 ноября один из мостов, не выдержав нагрузки, рухнул, и Наполеон понял, что спасти остатки артиллерии и обозы не удастся. Одним из последних переправился маршал Ней. У переправы оставалось еще около 10 тысяч человек, которые бросались в ледяную воду за уходящими частями. В это время из леса показались казаки. Наполеон отдал приказ генералу Эбле поджечь мост и остатки второго, бросив оставшихся солдат на произвол судьбы. Их судьба его уже не интересовала, так как он не считал отставших от регулярных частей бойцами. Кроме того, он боялся, что вслед за отступавшими французами их начнет преследовать русская армия. В тот же день Бонапарт, сопровождаемый сильно поредевшей гвардией, помчался к Зембину.

Потери французской армии в боях на Березине были огромными. Назвать их точную цифру невозможно. Специалисты сходятся во мнении, что они составили около 30 тысяч человек убитыми, ранеными и пленными. Была утрачена вся артиллерия и обозы. До Зембина Наполеон добрался в сопровождении 9 тысяч человек, из которых две тысячи были офицерами. Таким образом, «великая армия» как военная сила перестала существовать. До сих пор во французском языке слово «Березина» – такой же синоним катастрофы, как «Сталинград» в немецком.

Сразу же после переправы через Березину ударили сильные морозы. Они довершили уничтожение французских войск. От холода и голода гибли тысячи, дороги были усеяны замерзшими трупами. Кое-где солдаты, чтобы укрыться от холода, даже делали себе берлоги из трупов товарищей, складывая их накрест, как бревна при постройке избы. Их одежда и сапоги превратились в лохмотья и теперь по зимним дорогам брели не остатки армии, а толпа оборванцев. Порядок и дисциплина исчезли. В одном из докладов Бертье значилось: «Вся армия представляет собой одну колонну, растянувшуюся на несколько лье, которая выходит в путь утром и останавливается вечером без всякого приказания; маршалы идут тут же, король не считает возможным остановиться в Ковно, так как нет более армии».

9 декабря первые толпы изголодавшихся и замерзших солдат вошли в Вильно. Теперь самым желанным трофеем для них были продовольственные склады. Но их разграбление длилось не долго – уже на следующий день войска Чичагова и Платова выбили французов из города. После этого русским оставалось лишь довершить уничтожение наполеоновской армии по частям. Вскоре из Вильно Кутузов доложил царю: «Война закончилась за полным истреблением неприятеля». По данным, приведенным В. В. Бешановым, из 610-тысячной наполеоновской армии, вторгшейся в Россию, на ее территории остались убитыми и пленными 552 тысячи солдат. И только 23 тысячам человек удалось в течение января 1813 года покинуть ее пределы и перебраться за Вислу.

Но Наполеон не стал дожидаться окончания трагедии. Призвав к себе маршалов, он объявил им, что ошибки его подчиненных, пожар Москвы и русские морозы вынуждают его передать армию Мюрату, а самому срочно отбыть в Париж. Там он якобы будет готовить новую 300-тысячную армию для второго похода в Россию, и, по его словам, «из своего кабинета в Тюильри он будет внушать больше почтения Вене и Берлину, чем из своей ставки». Как тут не вспомнить его стремительное возвращение-бегство из Египта в тот момент, когда стал совершенно очевидным провал военной кампании? Теперь точно такая же история повторилась и с Русским походом. И тогда и сейчас он, как всегда, находил массу веских причин для оправдания своего отъезда. А. Манфред, сопоставив события, завершившие обе эти военные кампании, писал о бегстве Наполеона из России:

«Тринадцать лет назад вслед за блистательными победами в Египте и Сирии он вынужден был возвращаться после неудачи под Сен-Жан-д’Акром по выжженной солнцем, страшной дороге сирийской пустыни. Все повторялось. Тогда было только беспощадно палящее солнце и пески, теперь – холод и снег. Он помнил рождавший ужас пронзительный клекот огромных птиц, кружившихся над отступающей армией. Теперь в его ушах не умолкал вороний грай, и, оглядываясь, он видел сотни черных птиц, круживших над растянувшейся длинной, нестройной цепочкой армией в ожидании добычи. Все, все повторялось. Молча шагая в тяжелой медвежьей шубе, в меховой шапке по промерзшей земле, окруженной лесами, он, как тогда, тринадцать лет назад, уже приходил к мысли о том, что надо скорее бросать эту обреченную армию; надо, не медля ни дня, ни часа, уходить».

Оставив войска в Сморгони, Наполеон 26 ноября тайно уехал под именем «герцога Виченцскош», то есть Колен кура. Говорят, что по дороге на одной из кочек его возок чуть не перевернулся и император, стукнувшись головой о верх кузова, едва не вывалился из него. Ухватившись за сидевшего рядом Армана де Коленкура, он произнес фразу, ставшую впоследствии крылатой: «От великого до смешного один шаг!» А полный текст его высказывания, в котором он говорил о проигранной русской кампании, выглядел так: «Обстоятельства увлекли меня. Может быть, я сделал ошибку, что дошел до Москвы, может быть, я плохо сделал, что слишком долго там оставался, но от великого до смешного – только один шаг, и пусть судят потомки». Интересно было бы знать, как писал А. Манфред, «что же или кто же рисовался ему смешным в этой трагической, кровавой истории», написанной им на полях России.

Оставленному вместо себя главнокомандующим Мюрату Бонапарт поручил организовать сопротивление в Литве, но тому ничего сделать не удалось. Сам же император вернулся 5 декабря (18 декабря) в Париж совершенно спокойным, бодрым и энергичным. Глядя на него, по словам А. Манфреда, «кто мог бы подумать, что этот оживленный, полный задора, так беспечно смеющийся человек только что потерпел величайшее, непоправимое поражение и мчится навстречу близкому уже концу». Его, видимо, уже мало волновало все случившееся в России, поскольку русский поход он воспринимал только как проигранную партию. Не беда, будут впереди и другие, более удачные. И Наполеон уже обдумывал, как их лучше выиграть. Он был поглощен заботами и соображениями о предстоящей новой грандиозной войне.

Готовились к ней и его противники. Александр I, воодушевленный разгромом «великой армии», готов был идти до конца, чтобы покончить с «корсиканским чудовищем» раз и навсегда. Но Наполеон и не думал сдаваться. А. Манфред писал: «Его взор был обращен в будущее. Как из-под земли, как в сказке, за несколько недель родились новые полки и дивизии; они строились в походные ряды и шли на восток. Наполеону удалось создать к началу 1813 года новую армию в 500 тысяч бойцов. Но какой ценой! То были мальчики, почти дети, выданные послушным Сенатом из наборов будущих лет. Франция обезлюдела: не осталось ни мужчин, ни юношей; теперь в страшную пропасть войны уходили отроки». Однако все эти усилия уже не могли изменить положения французского императора на мировой арене. По словам того же Манфреда, «страшный удар, нанесенный империи Наполеона в России, был услышан в Германии, в Италии, в Голландии, в Испании. Всюду закипала великая освободительная война». И в новой военной кампании, начавшейся в 1813 году, Наполеону пришлось сполна расплатиться за год 1812-й и свой главный стратегический просчет – недооценку сил русской армии и русского народа. Сначала русские войска заняли Варшаву, затем Берлин. 4–5 октября 1813 года отгремело крупнейшее сражение под Лейпцигом, названное «Битвой народов», в котором Наполеон потерпел сокрушительное поражение. А 18 марта (31 марта) 1814 года союзные войска вступили в Париж. Четыре часа Александр I принимал их парад на Елисейских Полях. А непобедимый Наполеон был отправлен в почетную ссылку на остров Эльбу, вблизи его родной Корсики. Перед этим он отрекся от престола в пользу сына при регентстве его жены Марии Луизы, дочери императора Франца. Но первая его ссылка продлилась недолго…

Груши, «обернувшийся» Блюхером

Финал наполеоновских войн

Ватерлоо. 18 июня 1815 года. Последняя битва императора Наполеона I. Кровопролитная схватка продолжалась с 11 часов 35 минут дня до 20.00 вечера. Финал сражения окончательно определило внезапное для французской стороны появление на их правом фланге прусских войск Блюхера. Такую развязку должен был предотвратить маршал Эммануэль Груши, которому было поручено найти войска Блюхера, разбить и подоспеть на помощь императору. Наполеон считал, что от своевременного прибытия корпусов маршала зависит судьба не только сражения, но и всей кампании. Во время битвы при Ватерлоо он многократно задавал один и тот же вопрос: «Где же Груши?» Но так и не смог получить на него внятный ответ, как, впрочем, и помощи, на которую очень рассчитывал. Груши так и не появился со своим корпусом.

Потом последний из наполеоновских маршалов объяснит свое опоздание тем, что, не сумев обнаружить Блюхера, он слишком долго блуждал по окрестностям, тщетно пытаясь отыскать прусские войска согласно полученному приказу. Затем, преследуя пруссаков, Груши якобы сбился с пути, пошел неверным курсом, уводящим его от места решающего сражения, и тем самым предрешил разгром французской стороны.

И для самого Груши данный эпизод стал решающим в его военной карьере, новой точкой отсчета, перечеркнувшей все годы его безупречной службы и предопределившей на долгих два столетия отрицательное отношение к нему ревностных поклонников Наполеона Бонапарта.

Многие из них считали, что Груши стал для Наполеона злым роком, фатумом, судьбой. В данном случае, увы, «судьбой-злодейкой». Но так ли это? Что же в действительности произошло в окрестностях Ватерлоо 18 июня 1815 года, и почему столь долгожданный Груши вдруг «обернулся» для Наполеона одним из самых его злейших врагов – прусским маршалом Блюхером?

От артиллерийского офицера до генерала

Наполеон Бонапарт был и остается в сознании многих великим французским полководцем, гениальным военным и государственным деятелем. Будучи непревзойденным стратегом, он созидал и творил в битве. Именно она была для него той сценой, на подмостках которой вершились человеческие судьбы, приоткрывался плотный покров неизвестности, таинства жизни и смерти. Но все грандиозные достижения Наполеона не в последнюю очередь определялись не только его личными способностями, но и искусным подбором своих ближайших сподвижников. Он старался окружать себя молодыми, напористыми, талантливыми людьми, преисполненными энергией, энтузиазмом и желанием славы. Бравые молодые генералы Наполеона шли в атаку и на штурм с таким невероятным азартом, что их стремительные выходы с неизменным успехом являлись решающими в исходе сражений. Одним из них был и печально известный Эммануэль де Роберто Груши.

Будущий последний наполеоновский маршал появился на свет 23 октября 1766 года в городе Вилетт департамента Иль-де-Франс в старинном благородном нормандском семействе Франсуа Жака де Груши де Роберто, сеньора де Виллет, Кордекур и Саньи. Его отец исполнял обязанности пажа при Людовике XV и происходил из весьма знатного и древнего дворянского рода, представители которого участвовали еще в норманнском завоевании Франции и Первом крестовом походе. К моменту рождения Эммануэля род де Груши имел, как минимум, тысячелетнюю историю: первое упоминание о нем относится еще к эпохе правления Карла Великого.

Следуя традициям семьи, Эммануэль выбрал для себя военную карьеру. В неполные четырнадцать лет, в 1780 году при Людовике XVI, он был зачислен в морскую артиллерию и стал офицером. Уже в юные годы Груши демонстрировал необычайную исполнительность и четкость в следовании указаниям, чем заслужил хорошую репутацию в глазах начальства. Получив отличную базовую подготовку в Страсбургском военном училище, молодой дворянин начал службу в качестве артиллерийского офицера, однако вся его военная карьера будет в дальнейшем связана исключительно с кавалерийскими войсками. Этот человек с достаточно заурядной внешностью, обладающий обходительными изящными манерами и мягким покладистым характером, не блещущий особыми талантами, абсолютно безынициативный проявил себя как педантичный, добросовестный и скрупулезный исполнитель.

Груши был известен прежде всего своей железной дисциплиной. За это его и ценили. Наполеон поручал ему труднейшие задания и был абсолютно уверен в конечных результатах. За это и продвигал его по служебной лестнице. Свое высшее воинское звание маршала Груши заслужил честно.

Происхождение и родственные связи Эммануэля Груши впечатляли. Весьма знатных предков имела и его жена, о чем говорит ее родовое имя – Сесиль Селест Ле Дульсе де Понтекулан. Эммануэлю Груши повезло – он женился на дочери командира своей воинской части генерал-майора Ле Дульсе, маркиза де Понтекулана. Этот брак позволил сблизиться и со старшим братом невесты Луи Гюставом Ле Дульсе, графом де Понтекуланом. В будущем этот человек станет членом Конвента, сенатором Французской империи и обладателем титула пэра Франции, полученного в эпоху Реставрации Бурбонов. Обходительный и ненавязчивый в обращении, Гюстав сумел уживаться абсолютно со всеми политическими режимами. Правда, во время революции бывший граф окажется в стане жирондистов, врагов якобинцев, что создаст дополнительные серьезные проблемы не только ему самому, но и его зятю – генералу Груши.

Брачный союз молодого Эммануэля был очень типичен для старого французского дворянства. Женщина в нем ценилась, прежде всего, в качестве матери, дающей наследников и продолжателей рода, несущих эстафету чести от поколения к поколению. Сесиль де Груши оправдала все эти надежды. Она родит двух мальчиков и двух девочек. Трое из них проживут очень долго. Увы, главным в жизни детей, а потом и внуков маршала будет стремление восстановить доброе имя отца и деда, безвозвратно утраченное июньским днем 1815 года. В наши дни потомки Эммануэля Груши и его первой жены исчисляются сотнями.

А пока Груши едва исполнилось двадцать. Но это не помешало молодому военному попасть в шотландскую роту отборного гвардейского подразделения – телохранителей короля. Присвоенный ему тогда чин гвардейского суб-лейтенанта приравнивался к званию подполковника армии. Так же как и его отец, который в свое время с честью исполнял почетные обязанности пажа короля Людовика XV, он стал служить в гвардии нового монарха – Людовика XVI. Когда началась Великая французская революция, молодой Груши тесно общался с такими выдающимися умами своего времени, как Кондорсье, Кабанис, Алемберт и Бомарше – кстати, двое первых из упомянутых приходились ему шуринами.

Груши воспринял начавшуюся революцию с энтузиазмом, так как считал происходящее воплощением идей Просвещения. Вместе со своим окружением он проникся новыми представлениями о мире. Однако офицеры королевской гвардии в большинстве своем отнеслись к революции крайне негативно, и в конце концов Груши приходится перевестись в скромный армейский конно-егерский полк, который он возглавил в звании полковника. Но и здесь большинство офицеров оказались ярыми роялистами. Таким образом, потомственный дворянин из старинного рода оказался изгоем своего сословия и его положение в армии стало несколько неопределенным.

На рубеже 1791–1792 годов, согласно моде того времени, потомственный дворянин граф де Груши становится просто гражданином Груши. По этому поводу британский историк Рональд Делдерфилд высказался довольно эмоционально: «Друзья Эммануэля Груши были потрясены, услышав, что сын маркиза не только отдался делу революции, но и ушел добровольцем в армию рядовым! А молодой Груши сделал именно это, намеренно отвернувшись от богатства и привилегий, и вскоре затерялся в рядах патриотов. Ему еще раз предстоит затеряться через двадцать шесть лет, но на этот раз с маршальским жезлом в руках и во главе 33 тысяч вооруженных солдат».

В это время революционные пожары вспыхивали повсеместно, порой в самых неожиданных местах, и эпизод с молодым Груши был не столь уж невероятным, каким мог бы показаться. Вскоре даже самым реакционным и уверенным представителям изжившего себя режима становится предельно ясно, что веяния нового времени увлекли за собой не только массу недовольных из низших социальных слоев, но также и множество весьма достойных людей высшего общества.

В течение всего 1792 года Эммануэль Груши успешно воевал в составе различных кавалерийских частей против вторгшихся в страну войск антифранцузской коалиции, отличившись в боях под Монмеди и Верденом. 7 сентября того же года он был произведен в генерал-майоры, достигнув в 26 лет вершины воинской иерархии (выше генерал-майора в королевской армии мог быть только маршал Франции, звание, которое давалось исключительно за особые заслуги). Кстати, такое стремительное продвижение по службе во времена Революции встречалось достаточно часто, а нашему герою покровительствовал один из самых уважаемых и значимых сановников того времени генерал Лафайет. При этом сам Груши лично не руководил проведением ни одной боевой операции.

Теперь Эммануэль де Груши командует кавалерией Альпийской армии. Его войска успешно отражают атаки сардинцев на юго-восточной границе, а затем триумфально вторгаются в Пьемонт. Узнав о победах армии отступника Груши, герцог Ангулемский, племянник короля, пришел в ярость: «Можно понять, когда какой-то Массена, какой-то там Сульт и прочие дети мужланов служат революции, но когда это делает дворянин, маркиз… возмутительно!»

В то беспокойное время, особенно в 1792-м и 1793 году, революционное правительство часто переводило офицеров дворянского происхождения в Вандею, где началось восстание в поддержку монархической власти. Вероятно, таким образом предполагалось проверить лояльность подозрительных в социальном происхождении выходцев из высших слоев общества и исключить возможность перехода на сторону врага (бежать из Вандеи практически было некуда). Посылали в мятежную Вандею и Груши.

Несмотря на заслуги генерала перед новой властью, его семья неоднократно подвергается репрессиям со стороны революционных агрессивно настроенных масс. В начале 1793 года Груши отправляет своим родителям охранную грамоту, в которой подтверждается, что он служит в республиканской армии, не эмигрировал, поэтому имущество его семьи охраняется революционными законами и конфискации не подлежит.

В сентябре 1793 года вышел указ Конвента об изгнании из армии всех офицеров дворянского происхождения. Подобные меры вызывали недоумение и недовольство у выходцев из высшего общества. Обиженные недоверием, многие из них сами покидали армию. А генерал Груши, напротив, пытался отстоять свое право служить в армии в том чине, который ему дала революция. Но, несмотря на все приложенные усилия, 8 октября указом военного министра Бушота Груши был отстранен от должности.

Его не могли оставить на этом посту не только из-за родовитости, а еще и потому, что, как упоминалось выше, он был родственником жирондиста Кондорсе. Получив отставку, Груши отправился в одно из поместий, принадлежавших родителям его жены, в департаменте Кальвадос. Таким образом, болезненная недоверчивость и мнительность Робеспьера сделали свое дело, вызвав у многих лиц «неблагонадежного происхождения» неприятие, а то и озлобление против революционного движения и его вождей. Генерал Груши, верой и правдой служивший делу революции, впал в опалу и был изгнан из армии со строжайшим запретом приближаться к фронтовой полосе, границам и Парижу на расстояние ближе, чем на 80 километров.

В 1794 году по доносу арестовали его 80-летнего старика отца и отправили в тюрьму. Для его спасения Эммануэль написал письмо Мерлену де Тионвилю, одному из влиятельных депутатов Конвента с просьбой о заступничестве, но это не помогло. Он также просил вернуть его в армию в любом звании, хотя бы даже и рядовым. На это Эммануэль возлагал определенные надежды, так как после свержения в конце июля якобинской диктатуры многие прежние решения отменялись и, в частности, бывшие дворяне тоже стали возвращаться в армию. И со всем упорством и максимализмом молодости Груши повторно начинает службу в рядах национальной гвардии уже рядовым солдатом. Он не имеет права на ошибку. Каждый промах может стоить жизни, и ему приходится воевать не за страх, а за совесть. Верность Республике представителям благородного сословия приходилось доказывать собственной кровью. Словно в награду за все тяготы и несправедливости 11 июня 1795 года Груши восстановили в чине генерала дивизии. Он становится первым начальником Западной армии.

После Вандейского периода в конце 1796 года Директория назначила Груши помощником командующего армии, высадившейся на берегах Ирландии. Но ему не удалось закрепиться там. Один из исследователей отмечает: «После семи лет, прошедших между падением Бастилии и началом наполеоновских завоеваний в Северной Италии, один (и только один) из будущих маршалов на пятьдесят ярдов приблизился к цели, о которой все они будут мечтать в их более зрелые годы: о том, чтобы нанести страшный удар в сердце Англии, этого смертельного врага Франции. Когда в начале XIX века Наполеон заявил о своем намерении высадиться в Англии, лондонские карикатуристы представляли эту идею как выдуманную им самим. На самом деле это не так. Вторжение в Англию на протяжении многих веков оставалось так и не сбывшейся мечтой всех ее континентальных соперников. Во времена юности Наполеона было сделано несколько неудачных попыток высадки десанта, но дважды десант был все-таки высажен. При большем везении и лучшем руководстве операцией хотя бы в одном из двух этих случаев успех мог быть достигнут. Первой из этих экспедиций – попыткой вторжения в заливе Бантри-Бей, предпринятой в декабре 1796 года, – командовал Эммануэль Груши».

Правда, нельзя не отметить тот факт, что командующим операцией он оказался лишь волею случая. Десантом на побережье Ирландии, то есть высадкой 6 тысяч солдат с 17 кораблей с целью поднять восстание на острове, был назначен командовать генерал Гош, один из самых известных и влиятельных республиканских генералов. Однако морской шторм расстроил планы и рассеял французский флот. Только небольшая группа кораблей, с которой находился Груши, сумела подобраться к заливу Бантри у юго-западного побережья Ирландии. Груши, будучи начальником штаба и заместителем командующего, был вынужден принять на себя командование и, соответственно, полную ответственность за все свои решения и дальнейшую судьбу кампании ввиду отсутствия командующего.

Британский историк Рональд Делдерфилд пишет:

«Груши, исповедовавший республиканские принципы, делал очень успешную карьеру. Теперь он имел высокий ранг; вместе с тем он не был человеком, любившим нести ответственность. Впрочем, сам по себе этот факт не объясняет ни его служебные промахи, ни незаслуженную репутацию головотяпа… Он был храбрый «трудяга», прирожденный пессимист, вечно испытывающий тревогу. Вместе с тем он обладал достаточной бодростью духа и совестливостью, чтобы обратиться к поискам широких плеч, на которые он смог был переложить свои заботы. Он многое делал наобум, ориентируясь на свои представления о том, как нужно поступать в данный момент; увязнув же в трясине обстоятельств, что случалось с ним почти всегда, он всегда ссылался на скрупулезное следование букве приказа. Он был очень надежен в арьергардных боях, но почти не справлялся с задачами, требующими импровизации».

К сожалению, в 1815 году аналогичная ситуация повторится с пугающей точностью. Адмирал Буве, под чьим командованием находились французские корабли, ставшие на якорь в заливе Бантри, предвидел катастрофу, произошедшую таки впоследствии. Он находил эту затею рискованной, без шансов на удачу, к тому же ожидалось серьезное ненастье и шторм. Адмирал объявил, что не намерен рисковать своим флотом в течение того времени, какое понадобится Груши для высадки. Делдерфилд так описывает этот случай: «Человек, подобный темпераментному Мюрату или импульсивному Ланну разразился бы хохотом и отодвинул бы адмирала локтем и приказал бы начать высадку, но Груши был слишком большим формалистом, чтобы вести себя подобным образом. После шумной ссоры с адмиралом он заперся у себя в каюте и принялся строчить длинный и подробный рапорт. Когда он поставил последнюю точку над «i», корабли уже были во Франции. Расстроенный Гош, прочтя этот рапорт, обругал Груши «жалким писакой». И далее Делдерфилд делает вывод: «Наполеону же еще придется в предстоящие годы оценивать способности Груши в более резких выражениях. История согласилась с ними обоими».

Груши был обескуражен и подавлен неудачей, он жаждал реабилитации и просил разрешения предпринять еще одну попытку, но в его просьбе ему было отказано. Уже много лет спустя, когда он был вынужден как-то раз заговорить в Париже на языке ирландских националистов, он резко высказался по этому поводу: «Мне бы надо было схватить Буве за шиворот и выбросить его за борт!» После фиаско в заливе Бантри Эммануэль Груши был направлен в Италию, где ему пришлось воевать против союзной армии Суворова. В схватке при Нови 15 августа 1799 года французская армия потерпела сокрушительное поражение. Генерал Груши сражался храбро и отчаянно, получил во время битвы 14 ранений, у него был разрублен череп. Но в итоге был все-таки взят в плен. Великий князь Константин милостиво прислал ему своего личного хирурга, который решил, что трепанацию разрубленного черепа проводить не требуется. В противном случае все могло закончиться трагически…

Пройдет долгих восемь лет, но Эммануил не забудет благородства, проявленного великим князем, и, будучи в Тильзите, отправит Константину письмо, исполненное искренней признательности за проявленное великодушие и милосердие, в конечном итоге спасшие ему жизнь. После обмена пленными Груши служил в армии генерала Моро, действующей в Германии, и принимал участие в знаменитой битве 2–3 декабря 1800 года у местечка Гогенлинден неподалеку от Мюнхена, где Рейнско-Гельветическая армия под командованием генерала Жана Виктора Моро наголову разбила австрийцев эрцгерцога Иоанна и генерала барона Пауля Края, тем самым открыв себе прямой путь на Вену и поставив победную точку во второй австро-французской войне, закончившейся в феврале 1801 года подписанием Люневилльского мира и развалом второй антифранцузской коалиции. В этой битве, помимо Груши, отличился еще один будущий маршал – Мишель Ней, а также генералы Ришпанс и Декан. Сражение началось с атаки австрийской стороны, направившей основной удар в центр французской армии. Гренье, Ней и Груши легко отразили этот удар, в то время как оба крыла французской армии все более охватывали противника, блуждающего по незнакомым им лесным дорогам и тропинкам. Когда обходные маневры закончились, Ней и Груши, ограничивавшиеся до тех пор обороной, внезапно перешли в наступление. Моро предписал им прорвать австрийскую боевую линию и соединиться с генералом Ришпансом, который как раз в это время ударил на австрийцев с тыла. Маневр этот был выполнен как нельзя более успешно. К трем часам пополудни французы одержали блистательную победу на всех фронтах…

Под началом самого Наполеона

Перед началом боевых действий в 1806 году Груши, в качестве командира второй драгунской дивизии, был впервые лично представлен императору Наполеону Бонапарту. Первый раз ему представилась возможность отличиться перед лицом императора, что было очень важно для его дальнейшей карьеры. До этого случая Эммануэль Груши неоднократно принимал участие в значительных сражениях, внося заметную лепту в победу, но не попадался на глаза императору и потому не получил особых наград. Подобными соображениями генерал откровенно делился со своим отцом в письме. Груши был не совсем доволен своими достижениями на службе, что вполне можно понять: он уже более десяти лет командовал пехотными и кавалерийскими дивизиями, однако никак не мог войти в когорту избранных генералов, руководящих значительно более крупными воинскими соединениями.

Но ему и на этот раз не повезло: кампания против Пруссии развивалась столь стремительно, что дивизия Груши не успела завершить формирование к началу боев. Кампания 1806 года оказалась неудачной. Мир с Пруссией заключен не был, и война должна была продолжиться в следующем году еще и против России. Однако одной из самых трудных в истории французской армии оказалась зимняя кампания 1806/1807 года. Кровопролитное сражение состоялось 7 февраля 1807 года под Прейсиш-Эйлау, где дивизия Груши понесла большие потери, более 450 человек убитыми и ранеными. Во время этой битвы был ранен и сын Эммануэля Груши – 18-летний Альфонс, а под самим генералом была убита лошадь, в результате чего он едва не попал в плен. Зато после Прейсиш-Эйлау Груши был назван императором одним из лучших кавалерийских офицеров.

Во время войны 1809 года Груши назначают командующим кавалерией Итальянской армии. Его молниеносная стремительная атака приносит французам победу в битве при Раабе 14 июня. В знаменитом Ваграмском сражении войска Груши действуют против левого крыла австрийской армии. После того как пехотинцы Даву взяли Нейзидль, все больше отодвигая назад австрийский левый фланг, эрцгерцог Карл бросил в бой основную часть своей кавалерии, чтобы ликвидировать прорыв французов. Груши преградил путь австрийцам и в жестоком беспощадном бою, в котором обе стороны показали себя с лучшей стороны, проявив, несомненно, большую храбрость, самоотверженность и отвагу, оттеснил противника, чем обеспечил дальнейшее победное продвижение пехотинцам Даву. Как отмечает Эдли: «В течение этого длительного и сомнительного состязания Груши бесстрашно кидался в каждую опасность; находясь во главе своих эскадронов и действуя с порывистостью и смелостью, достойными Мюрата, он своими приветственными и ободряющими словами вдохновлял своих людей на новые атаки… Его бесстрашие на плато Нейзидль… должно было искупить множество его грехов».

Так же яростно и бесстрашно сражался Эммануэль Груши при Бородино. На Бородинском поле в 1812 году действия его кавалерийского корпуса были безупречны. Командуя 3-м кавалерийским корпусом, он выходил против центра российской позиции – Курганной высоты (или Большого редута, как называли батарею Раевского французы). Пока шли ожесточенные бои за этот Большой редут, корпус Груши находился в резерве, однако, будучи расположенным в непосредственной близости от передовой линии, нес потери от артиллерийского огня русских. Во время этой перестрелки командующий 3-м кавалерийским корпусом едва не погиб. В своих воспоминаниях Любен Гриуа, начальник артиллерии 3-го резервного корпуса, пишет: «Моя артиллерия серьезно пострадала, и вскоре два орудия были выведены из строя; большое число людей и лошадей убито. В это время генерал Груши со своим штабом подъехал на край оврага, позади меня, и я был позван к нему. Не успел я приблизиться, как враг обстрелял нашу группу и тотчас же многочисленные ординарцы и офицеры штаба были убиты или ранены картечью; лошадь генерала Груши, пораженная пулей в грудь, упала, придавив своего хозяина, которого мы посчитали мертвым, но который отделался только сильной контузией…»

После нелегкого взятия Курганной высоты корпус Груши получил приказ атаковать русские войска, находящиеся севернее поверженного Большого редута. Несмотря на сильно пересеченную местность, по которой сложно было передвигаться, кавалеристы 3-го корпуса стремительно провели атаку на 7-ю пехотную дивизию Капцевича. Одновременно с этим наступлением кавалерии Груши приходилось отбивать контратаки русской кавалерии. Евгений Богарне, руководивший всеми действиями в районе Курганной высоты, очень высоко оценил грамотные действия кавалеристов Груши. «Несмотря на препятствия местности, – писал вице-король, – генерал Груши осуществил прекрасную атаку с кавалерией дивизии генерала Шастеля, которая в этот момент поддержала левый фланг пехоты».

Весьма благосклонно отзывается в своих мемуарах о действиях генерала Груши при Бородино и граф Сегюр: «…Груши своими многократными кровопролитными атаками на левый фланг Большого редута утвердил победу и очистил равнину. Но он не мог преследовать остатки русских. Новые овраги, а за ними вооруженные редуты прикрывали отступление русских. Они яростно защищались до наступления темноты, прикрывая, таким образом, большую дорогу в Москву…» Из 4 тысяч драгун Груши из боя вышли не более 1200. Сам генерал в этом сражении был ранен пулей в грудь. Правда, ранение оказалось неопасным. Во время этой атаки пострадал не только Эммануэль Груши, но и его собственный сын – суб-лейтенант 10-го драгунского полка Альфонс де Груши. Генерал Груши поставил в известность вице-короля о том, что из-за раны вынужден будет покинуть поле боя. Он передает командование корпусом старшему среди его дивизионных генералов Лагуссе. Что же касается самой раны Груши, то, судя по воспоминаниям Кастелана, генерал «после сражения более страдал от ревматизма, чем от бородинской раны». В целом количество потерь среди командного состава 3-го кавалерийского корпуса было весьма велико, хотя и не столь значительно по сравнению с другими соединениями. Во время отступления из Москвы Груши был назначен Наполеоном возглавить уцелевшие остатки французской кавалерии, которые получили название «Священный эскадрон». Он прикрывал отступление «великой армии».

В феврале 1813 года Груши был отдан приказ снова возглавить 3-й корпус кавалерийского резерва, который начал формироваться в районе Меца. Генерал написал письмо военному министру А. Ж. Кларку, в котором отказывался руководить кавалерийским корпусом, ввиду того, что еще не вполне оправился от ран, полученных в России, и просил назначить его командующим каким-нибудь пехотным соединением. Реакция Наполеона на эту просьбу была однозначной: 1 апреля 1813 года Груши был отправлен в отставку. Все складывалось для генерала весьма неудачно – и разгромная катастрофа в России, и невозможность получить вожделенное место военачальника более высокого ранга, все это больно задевало его самолюбие. Поэтому не удивительно, что, выйдя в отставку, Груши впал в депрессию.

В июле того же года пасынок Наполеона, принц Евгений, предпринял попытку помочь генералу вернуться в армию, направил прошение Бонапарту, но император не удостоил его ответом.

После ряда поражений французов в сентябре – октябре под Кульмом и Лейпцигом, когда возникла реальная угроза вторжения войск союзников на территорию Франции, Эммануэль Груши сам подал прошение о восстановлении его в армии в любой должности. На этот раз Наполеон вспомнил о просьбе принца и назначил Груши в Итальянскую армию. Однако генерал не успел еще отправиться к новому месту службы, как получил новое назначение – возглавить кавалерию Французской армии ввиду того, что Мюрат присоединился к антифранцузской коалиции и эта должность оказалась вакантной.

После боя при Краоне, в котором Груши получил серьезное ранение в бедро, он вынужден был покинуть действующую армию. Но, как оказалось ненадолго…

Снова в строю

Вскоре, как известно, император отрекся от престола и Бурбоны вернулись к власти. Людовик XVIII великодушно решает сохранить за маршалами их звания и высокое положение, но такое количество высших офицеров не нужно, и многих все-таки понизили в должностях и званиях. Груши сделали лишь первым инспектором конных егерей в чине генерал-лейтенанта. Узнав об этом, генерал написал протест Людовику XVIII и в конце открыто заявил, что предпочитает подобному назначению отставку. Такая несправедливость со стороны новых властей, возможно, и послужила толчком для обиженного Груши присоединиться к экс – императору во время знаменитых «Ста дней».

Вот как описывал В. Бешанов действия Бонапарта после его ссылки на остров Эльба: «Оставаясь на Эльбе, Наполеон зорко следил за обстановкой в Европе, внешне делая совершенно равнодушный вид и играя в “солдатики” со своим многочисленным войском. Он видел, что возможность его возвращения на французский престол не исключена. Тем более, что после стольких побед и славы прозябание на затерянном в море клочке суши было не для этого дерзкого и отважного корсиканца. Сам Наполеон позднее писал: “Я не могу умереть на этом острове и кончить свое поприще в покое, который был бы недостоин меня… Все заставляет меня надеяться, что, увидя меня, армия поспешит ко мне”».

Первого марта 1815 года Наполеон решился на смелый шаг и, оставив остров Эльбу, во главе небольшого отряда в 1400 человек вернулся во Францию, чем вызвал колоссальную волну недовольства среди европейских стран, участвовавших в это время в Венском конгрессе. Груши сразу же перешел на его сторону, вернулся в армию и снова возглавил французскую кавалерию. Возвращение Бонапарта вызвало не только недовольство в Европе, но и беспорядки в самой Франции: на юге страны немедленно вспыхнул мятеж роялистов-приверженцев королевской власти. Вот туда-то и был направлен Наполеоном генерал Груши, неоднократно ранее демонстрировавший опытность и мастерство в проведении подобных полицейских операций. И на этот раз он грамотно, оперативно и стремительно подавил восстание. Однако сопротивление на этом не закончилось. Марсель еще держал поднятым белый флаг. Генерал решил избежать ненужного кровопролития и добился победы путем переговоров.

Своими успехами в улаживании конфликта Груши вновь завоевал милость императора. Он был назначен командиром резервного корпуса кавалерии Северной армии, который предназначался для защиты Франции от агрессии и нападения со стороны Пьемонта – Наполеон исполнил наконец-то давнюю просьбу и мечту генерала Груши, предоставив ему командование самостоятельным армейским корпусом. 17 апреля 1815 года Наполеон подписал указ о присвоении Эммануэлю Груши звания маршала Франции, а еще через несколько дней тот снова принял командование французской кавалерией. Наполеону в предстоящей кампании крайне не хватало опытных военачальников, способных руководить большими силами. Поэтому император решил, что называется, «по рангу» поручить новоиспеченному маршалу возглавить крупное соединение (два пехотных и три кавалерийских корпуса). Никакого опыта управления подобными массами у Груши, конечно, не имелось, однако он, как и полагается, принял приказ к исполнению. По поводу этого назначения Рональд Делдерфилд отмечает, что, если бы Эммануэль Груши «мог предвидеть будущее, он бы немедленно отказался от командования. Но Эммануэль Груши не мог знать, что впереди его не ждет ни капли славы – его ожидает только незаслуженная репутация безнадежного неудачника».

Решение о новом походе против сил антифранцузской коалиции Наполеон принял в мае-июне. Он считал, что армии неприятеля должны были быть разбиты по частям в Бельгии, на подступах к Брюсселю. Однако еще не старый, 45-летний полководец перед отъездом на фронт был уже не таким напористым и самоуверенным, как раньше.

Вместо непоколебимой веры в свою Звезду теперь в его душе поселились сомнения и неуверенность, и в одном из разговоров он даже доверительно сказал жене генерала Бертрана: «Будет хорошо, если мы не пожалеем о нашем острове Эльба». Пожалеть действительно пришлось. И не только Наполеону, но и десяткам тысяч французских солдат и офицеров, брошенных им в новую мясорубку в центре Европы, и его верному сподвижнику Груши, который, по наполеоновской легенде, будет объявлен виновным в разгроме императорских войск.

Роковая отсрочка

В начале июня 1815 года император отправился на войну, которая стала для него последней. Вот как описывает приезд Наполеона на фронт и начало новых боевых действий А. Манфред: «11-го утром он выехал в армию. 15 июня французская армия перешла Самбру у Шарлеруа и появилась там, где ее никто не ждал. План Наполеона заключался в том, чтобы разъединить прусскую армию Блюхера и англо-голландскую армию под командованием Веллингтона и разгромить их по очереди. Кампания началась успешно. 16 июня Ней по приказу Наполеона атаковал англичан у Карт-Бра и нанес им поражение. Но Ней действовал медлительно и вяло и дал англичанам уйти. В тот же день при Линьи Наполеон нанес тяжелое поражение армии Блюхера, но у него не хватило сил, чтобы полностью ее уничтожить. Дабы избежать соединения остатков армии Блюхера с Веллингтоном и полностью вывести прусскую армию из борьбы, Наполеон приказал маршалу Груши с тридцатью пятью тысячами солдат преследовать по пятам Блюхера».

Наполеон, несомненно, был непревзойденным полководцем-импровизатором. Свой основной военный тезис: «добиваться решающего перевеса в самом нужном месте и в самое нужное время» он неукоснительно выполнял во всех сражениях с самого начала своей военной карьеры. Иррациональность, спонтанность и исключительные способности к структурной, целостной оценке ситуации Наполеон использовал для решения кратковременных задач. Превосходящему количеству войск неприятеля всегда можно было противопоставить исключительную силу воздействия на армию и уверенность. В стремительных атаках он использовал скрытный и внезапный удар в том месте и в то время, где и когда противник его абсолютно не ждал.

Но после сражения у Линьи Наполеон покинул поле боя в 10 часов вечера, не отдав приказа о преследовании разбитых пруссаков. Маршал Груши, ожидавший приказа о нейтрализации сил Блюхера, с изумлением отреагировал на то, что Наполеон ушел, не оставив никаких указаний. Он отправился вслед за ним и, нагнав его у самого штаба, спросил о дальнейших распоряжениях. Ему ответили, что дальнейшие приказы поступят к нему завтра утром. Груши поскакал обратно на поле и разослал по окрестностям разведчиков. На заре или еще раньше он послал генералов Пажоля и Эксельманса вместе с кавалерией, чтобы найти противника и раздобыть сведения о продвижении прусской армии. Сделал ли он это по собственной инициативе или Наполеон дал ему на этот счет какие-либо указания, неизвестно. До восхода Груши уже вновь был в штабе. Однако единственным полученным им приказом был приказ не беспокоить Наполеона. Маршалу сообщили, что императору нездоровится.

Тем временем разбитая 16 июня у Линьи прусская армия Блюхера двигалась на север, к Вавру, за исключением довольно значительного количества дезертиров, которые спешили к Намюру. Этими дезертирами, численностью около 8 тысяч человек, были солдаты, нарушившие строй в центре, после того как императорская гвардия пробила брешь в прусской обороне в Линьи. Не выдержавшие нечеловеческих испытаний, выпавших на их долю в пылающей деревне, они бежали, одержимые одним-единственным желанием – спастись от кровопролития, даже если это означало неизвестность, голод и долгие скитания. Именно их и стал преследовать Пажоль, который в своем утреннем рапорте Груши сообщал, что следует за противником, отступающим единым фронтом к дорогам на Намюр и Льеж.

Тем временем непонятное бездействие Наполеона вызывало все больше недоумение и замешательство в рядах старших офицеров. «Наполеона, которого мы знали, больше нет, – сказал Вандам, – вчерашний успех ни к чему не приведет». Генерал Жерар тоже считал эту необъяснимую отсрочку «непостижимой и непоправимой». Наконец между семью и восемью часами к бивукам пришли приказы – Наполеон едет на смотр войск! Как пишет Чандлер, Груши «был настроен на немедленное проведение преследования Блюхера, но Наполеон настоял на том, чтобы тот сопровождал его в поездке к полю боя в Линьи, во время которой император размышлял об ужасах войны». Сопровождая Наполеона в этой поездке, Груши вновь отважился попросить у императора указаний. Бонапарту это не понравилось. «Я вам прикажу, когда настанет время», – сухо ответил он.

Закончив смотр, Наполеон некоторое время говорил со штабными офицерами и другими своими спутниками. Самым важным для него в тот момент была не угроза наступления Веллингтона или Блюхера, а состояние дел дома. Он изучил представленный ему новый состав правительства и обсудил тайные происки его членов, а также общие перспективы развития французской политики. Некоторые из присутствовавших восхищались его способностью отвлечься в такой момент; другие были серьезно обеспокоены – и, как показало ближайшее будущее, не напрасно, поскольку драгоценное время уходило безвозвратно в полнейшем бездействии. Груши все еще ждал приказа, хотя и не осмеливался больше настаивать на том, чтобы ему его отдали. В любом случае время было упущено. Было уже слишком поздно преследовать прусскую армию. Эта отсрочка, как потом оказалось, и стала для Наполеона роковой: именно она послужила главной причиной его сокрушительного поражения при Ватерлоо.

Периодически к Наполеону поступали сообщения, касающиеся пруссаков. Первым был рапорт маршала Нея, затем поступили сведения от Пажоля, все еще преследовавшего прусских дезертиров по дороге на Намюр, и от Эксельманса, сообщавшего, что пруссаков в огромном количестве видели в Жамблу. После того как донесения были изучены Наполеоном, он наконец отдал распоряжение Груши, которое состояло в том, чтобы тот начал преследование прусских войск силами правого крыла армии. Маршал получил задачу, которую было крайне трудно выполнить: он должен был найти и сковать армию, превосходящую его корпус по численности более чем вдвое. Вместе с ним должны были действовать корпуса Вандама и Жерара, дивизия корпуса Лобау и кавалерия Пажоля и Эксельманса – всего около 33 тысяч человек. Согласно указаниям, Груши должен был дойти до Жамблу, выслав разведку в направлении Намюра и Маастрихта, куда, по предположению Наполеона, должна была отступать вражеская армия, и преследовать противника. Рапорт, полученный утром от Эксельманса и сообщавший о большом количестве пруссаков у Жамблу, пролил новый свет на ситуацию, и хотя Наполеон упорствовал в первоначальном убеждении, что пруссаки будут отступать в направлении своих базовых позиций, он понял, что должен быть готов к попытке со стороны Блюхера объединиться с Веллингтоном. Император приказал Груши раскрыть замысел противника и держать его в курсе событий.

Вот что пишет Саундерс, ссылаясь на мемуары самого маршала: «Груши не очень понравились данные ему приказы. Ему не терпелось догнать пруссаков на заре, но теперь, по его мнению, было слишком поздно, и он был убежден, что теперь Наполеону лучше было бы держать армию вместе… Миссия Груши выглядела не столько загадочной, сколько опасной, поскольку его отправляли с двумя армейскими корпусами, еще не оправившимися от ожесточенного сражения в Линьи, – отправляли изолированно, несмотря на риск столкнуться с целой армией пруссаков. Корпус Тильмана, который был замечен в Жамблу, накануне легко отделался и находился в прекрасной боевой форме; корпус Бюлова, который вообще еще не воевал… сам по себе почти равнялся по численности войскам Груши. Поблизости находилось около ста тысяч пруссаков, и Груши, который первым определил их приблизительное местоположение, должен был также раскрыть их планы и уберечь основную часть армии от столкновения с ними. Он почувствовал, что может не справиться с этой задачей, и, как он пишет, попытался убедить Наполеона принять другой план».

Сам маршал вспоминал в своих мемуарах, как он напомнил Наполеону о том, что с того времени, как пруссаки начали свое отступление, прошло много часов, и что ему остается лишь следовать за их арьергардом; его собственные войска рассеяны по большой территории, и, поскольку им не приказали подготовиться, пройдет еще некоторое время, прежде чем можно будет начать преследование противника. Маршал сказал, что не считает возможным замедлить отступление Блюхера на этой стадии, а также не думает, что с 33 тысячами солдат он может нанести поражение прусской армии. «Более того, – пишет Груши в своих мемуарах, в которых всеми силами пытается задним числом оправдаться во всех своих ошибках, взвалив всю вину на Наполеона, – я отважился указать императору на некоторые стратегические причины считать нежелательной отправку меня за пределы района проведения операции основными силами армии, которыми он собирался сражаться с англичанами…»

Об этом же пишет и Слоон: «Груши… находил это поручение для себя непосильным и, под конец, объявил, что пруссаки слишком далеко уже ушли вперед, вследствие чего их навряд ли удастся еще более расстроить начатым столь поздно преследованием». И далее продолжает: «Возражения его были признаны неосновательными, и Наполеон дружески простился со своим маршалом, сознавая, однако, что возложил важное и довольно трудное поручение на человека, очевидно, не обладавшего надлежащей энергией для выполнения такового».

Все «за» и «против» Груши

Давая оценку решению Наполеона и Груши как военачальника, Чандлер вполне резонно замечает: «Совершенно необъяснимо… почему император поставил командовать правым флангом маршала Груши – талантливого кавалерийского генерала, мало знакомого с тактикой пехоты. И для него эта новая ответственность была несоразмерной с его способностями, особенно при встрече с таким искушенным противником, как старый вояка Блюхер».

Да, конечно, из-за бездействия Наполеона, не организовавшего немедленного преследования разбитого у Линьи Блюхера, пруссаки опережали в движении французов на 15 часов. Но при этом, получив приказ на преследование, Груши смог собрать свои силы только 17-го пополудни и двигался за пруссаками недопустимо медленно. Оправдания Груши (и некоторых историков, пытавшихся защитить маршала и обвинить в медлительности марша войск Груши Наполеона, плохую погоду и усталость солдат, хотя они, в отличие от прусских солдат, имели хоть немного времени передохнуть), твердившего, что его войска вынуждены были идти по размытым от дождя дорогам, а также сталкивались с другими препятствиями. Но справедливости ради надо сказать, что от Груши ничего не зависело.

Достаточно только посмотреть на карту и понять: чтобы попасть на поле Ватерлоо, Груши нужно было сначала разбить пруссаков, которые стояли между ним и полем Ватерлоо. Прусская армия тоже шла по плохим дорогам, размытым дождем, но они были ближе, а численность солдат была в три раза больше, чем в отряде Груши. Блюхер оставил один корпус сдерживать маршала, а с остальными поспешил спасать союзников и успел вовремя, хотя мог и не успеть – дороги были действительно ужасными…

У Линьи по непролазной осенней нидерландской грязи армии Наполеона носились, как по учебному плацу. Войска вражеской коалиции не успевали соединиться и разлетались от французских ударов во все стороны. Наконец, изгнав с поля боя пруссаков под командованием фельдмаршала Блюхера, император отрядил маршала Груши преследовать отступающих и отправился на охоту за последним в этой кампании противником – британцами, которыми руководил герцог Веллингтон. Встреча самой блистательной армии с самой упрямой состоялась близ нидерландского (ныне бельгийского) городка Ватерлоо. Веллингтон, как обычно, выбрал самую удобную для обороны позицию. В осенней грязи его войска, как всегда, держались до последней возможности – даже когда сопротивление выглядело совершенно безнадежным. Чтобы прорвать британскую оборону, Наполеон бросил в бой последние резервы. Гром пушек даже сквозь туман разносился на десятки новомодных в ту пору – именно революцией введенных – километров. Эту канонаду слышали Блюхер и Груши. Но выводы сделали, однако, разные…

Блюхер не зря слыл старым лисом. Приказы он, конечно, тоже исполнял, но так, что авторы приказов только диву давались. Вот и сейчас он исхитрился ночью оставить перед носом у Груши скромный арьергард, а основные силы увел на выручку союзнику. В авангарде Груши быстро почувствовали неладное. Слишком уж мало следов оставляла армия, за которой они гнались. А главное – слишком долго слышалась пальба у Ватерлоо. Если Веллингтон все еще не сломлен – не лучше ли прекратить преследование и помочь главным силам? В конце концов генералы не выдержали – обратились к маршалу напрямую. Они не только сомневались в успехе своей погони, они понимали: если британцы пересилят, бить пруссаков будет незачем. Понимал это и Груши. У Наполеона была возможность выбирать, и его маршалы действительно были цветом армии. Но за всю свою карьеру Груши ни разу не ослушался приказа. А тут приказ был прямым и недвусмысленным: гнаться за пруссаками, не дать им оправиться и перегруппироваться. Поэтому военный совет, проведенный на марше, не изменил ничего – армия Груши продолжала погоню за призраком Блюхера, с каждым шагом удаляясь от Ватерлоо. Так что помощи Наполеону не предвиделось, хотя в обычных обстоятельствах помощь бы и не потребовалась. Последние французские резервы уже почти прорвали британскую оборону. Наполеон был в двух шагах от победы. И в этот самый момент войска Блюхера вырвались на поле боя – и антинаполеоновская чаша весов перевесила. Опираться можно только на то, что оказывает сопротивление. Великая империя рухнула, когда главной ее опорой оказался человек без собственных решений, принимающий их по инерции, по давно известному и вроде бы апробированному образцу.

После разгрома у Линьи прусские войска практически не имели возможности отдохнуть, однако они достаточно быстро собрались и также быстро отошли к Вавру, где уже к полудню 17-ш Блюхеру удалось собрать основную часть своих сил. Как отмечает английский историк Эдит Саундерс: «Дисциплина и организованность позволили пруссакам сделать то, что Наполеон посчитал невозможным». К сожалению, этого никак нельзя сказать о маршале Груши и его действиях. Да, дороги были размыты, войска из-за этого двигались медленно. Однако в истории войн можно найти много примеров маршей, выполненных при аналогичных погодных условиях (и возможно, даже худших), правда, и это стоит отметить особо, благодаря решимости и решительности самого командующего и его офицеров. Перед Аустерлицем войска Даву прошли по раскисшим от оттепели дорогам, по колено в грязи, за два дня почти 140 километров, причем в первый день было пройдено почти 90 км. Скорость движения войск маршала Ланна, независимо от погодных условий, была всегда самой высокой во французской армии. Марши Суворова под Рымником и Фокшанами стоят того, чтобы быть упомянутыми здесь как пример, причем условия осложнялись тем, что, покрыв расстояния в 100 км, русские солдаты сразу же вступали в бой и выиграли оба сражения. Примеров можно приводить много, но достаточно и этих. Будучи опытным командиром, проведших в наполеоновских походах много времени, Груши не мог-не знать, какое пристальное внимание Наполеон уделял скорости передвижения армии. А, к примеру, корпус Вандама, входивший в группировку Груши, двигался со скоростью два километра в час и прошел за полдня чуть более 7 км.

Однако на этом история несчастий маршала Груши не заканчивается. В 10 часов вечера он после долгих размышлений написал Наполеону: «Сир, имею честь сообщить Вам, что я занял Жамблу и моя кавалерия находится в Совеньере. Силы противника, численностью около 30 тысяч человек, продолжают отступать… Из многих источников стало известно, что по прибытии в Совеньер они разделились на три колонны; одна, по-видимому, пошла по дороге на Вавр, пройдя мимо Сарт-а-Вален, в то время как остальные направились в Перве. Из этого можно заключить, что одна часть намерена присоединиться к Веллингтону, центр под командованием Блюхера отступит к Льежу, тогда как другая колонна с артиллерией отступит к Намюру. Генерал Эксельманс имеет приказ послать сегодня вечером в Сарт-а-Вален шесть эскадронов и три эскадрона – в Перве. Действуя в соответствии с их данными, в случае, если значительные силы пруссаков отступят к Вавру, я последую за ними, чтобы не допустить их возвращения в Брюссель и отделить от Веллингтона. Однако, если подтвердятся сведения о том, что основные силы идут к Перве, я буду преследовать их по дороге в этот город…»

Получив это донесение Груши, Наполеон, как это ни странно, не придал особого значения содержанию письма, в котором, по словам Чандлера, «приводилась правильная догадка Груши о том, что масса армии Блюхера на самом деле отступает к Вавру». Император оставил без ответа рапорт маршала. «Это страшное упущение, – отмечает исследователь, – было исправлено им только в 10 часов утра, что явилось его первой большой ошибкой, совершенной 18 июня, ибо, если бы он реагировал даже просто с обычной скоростью и осторожностью и приказал бы Груши направиться в Оэн, тогда только один корпус армии Блюхера, в лучшем случае, мог бы участвовать в битве при Ватерлоо».

Как уже упоминалось, накануне Ватерлоо, 17 июня, войска Груши вышли в поход лишь в два часа дня и продвигались с большими передышками чрезвычайно медленно. Остановившись на постой в местечке Жамблу, французский маршал получил точные сведения о продвижении прусских войск, но не сделал практически ничего, чтобы остановить их, хотя такие шансы у него, несомненно, были! Утром 18 июня, уже в день битвы при Ватерлоо, Груши отдал приказ о выдвижении только в 8 часов утра. В десятом часу утра завтрак Груши был прерван раздавшейся вдалеке канонадой. Генерал Жерар резко, но справедливо упрекнул своего командующего в бездействии и предложил немедленно идти на звук боя (это было начало битвы при Ватерлоо). Если бы Груши принял это разумное предложение, то, несомненно, догнал бы прусские войска, но он, сославшись на приказ Наполеона (дошедший с запозданием и потому фактически устаревший), настоял на преследовании армии Блюхера. Время было упущено, а вместе с тем катастрофически таяли шансы французской армии на победу.

Между тем около 4 часов утра 18 июня Блюхер приказал корпусу Бюлова – свыше 30 тысяч человек – выступить из Вавра в поддержку Веллингтона, стоявшего на плато Мон-Сен-Жан близ Ватерлоо. И хотя дороги были размыты сильным ливнем, авангард пруссаков уже к 12 часам дня сумел достичь местечка Сен-Ламбер (менее чем в 5 километрах от поля сражения). За Бюловым последовали оставшиеся корпуса прусской армии. Для прикрытия своих действий Блюхер оставил в Вавре корпус генерал Тильмана (около 22 тысяч человек) с приказом как можно дольше сдерживать французские войска.

Что ж, энергия, смекалка и решительность Блюхера заслуживают всяческого одобрения, вызывает уважение и его проницательность, чего никак нельзя сказать о дальнейших поступках безынициативного и нерасторопного маршала Груши. На протяжении всей ночи с 17-го на 18 июня Груши пытался разобраться в ситуации. В 6 часов утра он написал Наполеону: «Сир, все рапорты и собранные сведения подтверждают, что противник отступает к Брюсселю, чтобы там сконцентрироваться или дать сражение после объединения с Веллингтоном. 1-й и 2-й корпуса армии Блюхера, по-видимому, идут – соответственно – к Корбе и Шомону. Должно быть, они покинули Турин вчера в 8.30 вечера и шли всю ночь; к счастью, погода была такой плохой, что они вряд ли могли продвинуться далеко [маршал совершенно недооценил своего противника и возможности пруссаков].

Я вскоре отправляюсь в Сарт-а-Вален и оттуда поеду в Корбе и Вавр».

По мнению Жомини, Клаузевица, Шарраса и Уссе, Груши следовало сделать утром 18 июня все возможное, чтобы успеть пересечь Диль под Мустье и разместиться поближе к театру действий Наполеона. В таком случае маршал «смог бы поставить своих людей в выгодную позицию для атаки во фланг прусских войск на их пути к Сен-Ламберу…» Правда, генерал Хэмли в своей книге «Военные операции» выражает иное мнение. По его словам, Груши не мог знать, что Веллингтон и Блюхер в течение дня окажутся в Ватерлоо: он полагал, что союзники объединятся в Брюсселе. Если бы таково было их намерение, Груши, «направившись в Вавр, серьезно воспрепятствовал бы их сообщению с базой близ Лувена и либо помешал бы им осуществить их намерения, либо чудовищно осложнил бы их положение». Ошибка Груши заключалась в том, что он не смог разгадать истинные намерения противника. Однако утром 18 июня действия маршала были такими же размеренными и апатичными, как и накануне. Казалось, ничто не могло убедить его действовать побыстрее и поэнергичнее. Его соединения, в отличие от пруссаков, отнюдь не перенапрягались, выполняя приказы. Вместо того чтобы начать марш в 6 часов утра, генерал Вандам вывел их только к 8 часам, и из-за этой задержки пришлось отложить выход войск генерала Жерара до 9 часов.

Сам Груши прибыл в Сарт-а-Вален в 10 часов утра. Дружелюбный нотариус, проживавший неподалеку, предложил маршалу воспользоваться его гостеприимством и сообщил ему некоторые полезные сведения. Груши узнал, что пруссаки прошли насквозь или мимо города тремя колоннами и что они, по-видимому, направляются к Веллингтону в Брюссель. Отослав рапорт Наполеону, маршал приступил к ленчу в обществе своего гостеприимного хозяина в красивом саду загородного дома…

Тем временем в 11.35 утра у плато Мон-Сен-Жан прогремел первый орудийный залп, и сразу же загрохотали французские и английские пушки, после чего последовала атака французов на Угумон. Сражение при Ватерлоо началось… Эта артиллерийская канонада достигла Валена, когда Груши добрался до десерта – клубники на блюде. Один из полковников, зайдя в дом, прервал трапезу маршала и сообщил, что из сада слышно стрельбу. Груши вскочил, прислушался, и действительно – далеко на западе раздавался низкий грохот. В саду собрались офицеры, некоторые всматривались вдаль на запад, некоторые прикладывали ухо к земле, остальные стояли небольшими группками и обменивались мнениями. Генерал Жерар настойчиво потребовал, чтобы Груши немедленно отправился в направлении стрельбы. Но маршал ответил, что они слышали, вероятно, действия арьергарда Веллингтона при отступлении к Брюсселю. Заметив приблизившихся крестьян, он спросил их, где, по их мнению, стреляют, и они ответили, что это, должно быть, в Мон-Сен-Жане. Груши обсудил случившееся с офицерами, но не счел необходимым менять маршрут.

Между тем гул боя со стороны Мон-Сен-Жана усиливался. Поле битвы находилось от Валена примерно в 25 километрах по прямой, и видно было, как клубы дыма поднимаются над горизонтом. Становилось очевидным, что между армиями Наполеона и Веллингтона происходит ожесточенное столкновение. Генерал Жерар, при поддержке Валязэ из инженерных войск, продолжал убеждать Груши выступить в направлении стрельбы. Но генерал Бальту, командующий артиллерией, возразил, что перевезти пушки по затопленным улочкам, ведущим к Мон-Сен-Жану, будет невозможно. Последовал довод Валязэ, который настаивал, что его инженеры легко смогут передвинуть пушки. Однако Бальту это не убедило, а генерал Жерар пришел в ярость из-за бездействия Груши.

Жерар призывал Груши немедленно двигаться в сторону залпов орудий, на что маршал флегматично отвечал, что император намерен атаковать английскую армию, если Веллингтон примет бой. Потому весь этот шум его нисколько не удивляет и не затрагивает. Он прибавил, что если бы император пожелал, чтобы его войска приняли в этом участие, он не отослал бы их на такое расстояние в тот самый момент, когда идет в атаку против англичан.

В словах маршала был определенный резон, так как никаких донесений от императора о готовящемся сражении он действительно не получал. Груши решил в точности выполнять приказ Наполеона о преследовании армии Блюхера (которой, однако, не было уже у Вавра, она двигалась к Мон-Сен-Жану). Груши еще больше укрепился в своем решении, когда около 4 часов вечера получил приказ, подписанный начальником штаба французской армии Сультом, подтверждавший необходимость его войскам двигаться на Вавр. Итак, Груши не спеша двигается к Вавру, а первые прусские батальоны уже выходят на правый фланг французов, ведущих бой у Мон-Сен-Жана. Но даже у Вавра Груши действует не слишком решительно, и корпус Тильмана, имевший меньше сил, достаточно уверенно отражал все атаки французов. Только к концу дня маршалу удалось сломить упорное сопротивление пруссаков, но этот частичный успех уже не имел никакого значения. Генеральное сражение кампании 1815 года у Ватерлоо, а с ним и вся война – проиграны.

Наполеон очень хорошо понимал это. Его армия была разгромлена, а сам он выглядел безучастным усталым человеком. «21 июня Наполеон возвратился в Париж, – писал А. Манфред. – Всю дорогу в карете он был в дремотном состоянии. Иногда он просыпался, смотрел в окно, оглядывал, не узнавая, местность и снова дремал. Он чувствовал себя нездоровым, испытывал сильные боли в желудке, его постоянно клонило ко сну». Возвращение в Париж не сулило ничего хорошего. Как он и ожидал, и палата депутатов, и палата пэров, не задумываясь о завтрашнем дне, потребовали его немедленного отречения.

После Ватерлоо

После победы союзников у Мон-Сен-Жана часть прусской армии была направлена против Груши, чтобы отрезать его от границы. Груши же после боя у Вавра, еще не знавший, чем закончилась основная битва, решил, что Наполеон должен был одержать победу, и поэтому приготовился вести свои войска к Брюсселю. Но в это время из Катр-Бра прибыл гонец императора. Его привели к маршалу, который решил, что тот либо напился, либо сошел с ума, поскольку бормотал что-то нечленораздельное с диким рассеянным видом, и его долго никто не мог понять, но наконец после упорных расспросов Груши и его генералы узнали, какая катастрофа постигла Наполеона у Мон-Сен-Жана и что они сами теперь находятся в опасности и должны как можно скорее отступать. Победоносная армия Блюхера была близко и несомненно могла обрушить на них всю свою ярость и мощь.

Говорят, что когда Груши узнал о поражении Наполеона, он заплакал, так как отчетливо осознал, что потомки навсегда свяжут его имя с этим чудовищным поражением. И, хотя дальнейшие действия маршала были безупречны, полководческая репутация Груши погибла безвозвратно, а его имя навсегда вошло в историю, навечно соединившись с разгромом у Ватерлоо…

После таких неутешительных новостей Груши начал действовать так, как должен был действовать раньше, когда Наполеон поручил ему преследовать прусскую армию. Сейчас, когда все погибло, маршал внезапно обнаружил незаурядную энергию, решительность и военное чутье. Действуя с необычайной энергией, он искусно маневрировал при поддержке Вандама, демонстрировавшего все свое высочайшее мужество и решительность. Им предстояло спасти правое крыло армии (Жерар был серьезно ранен во время сражения накануне днем), организованно отступить перед преследующим их противником и не только сохранить снаряжение, но и попутно позаботиться о раненых. То, что Груши сумел справиться с этим трудным отступлением, являло резкий контраст с той апатией и безынициативностью, которую он проявил до этого!

20 июня под Намюром его войска были атакованы прусскими корпусами Тильмана и Пирха. В завязавшемся сражении французы одержали победу и продолжали отход в пределы Франции. Однако этот успех ничего не мог уже изменить.

После Ватерлоо маршал Груши, войска которого были единственным в то время боеспособным контингентом армии Наполеона, был назначен правительством командующим Северной армией. Предполагалось, что он возглавит оборону Северной Франции от наступавших союзников. Но приказы императора не доходили до Груши, и все же он самостоятельно и очень быстро (!) провел свой корпус через Рокруа, Обиньи, Ревель к Реймсу и далее на Париж. При иных, более благоприятных обстоятельствах его корпус вполне мог оказаться решающим звеном в продолжение кампании 1815 года, но политическая ситуация не дала Наполеону возможности воспользоваться силами Груши.

Итак, Наполеон ждал Груши, а вместо него появился Блюхер – смерть вместо жизни. Судьба порой делает такие крутые повороты: человек рассчитывал на мировой трон, а перед ним возник остров Святой Елены. Но мог ли Груши все-таки помешать пруссакам прорваться к полю Ватерлоо или отвлечь на себя хотя бы часть войск Блюхера?

Действия Груши накануне и в день сражения при Ватерлоо многие современники и историки называют странными, загадочными и даже предательскими. По словам

Наполеона, сказанным им на острове Святой Елены, Груши мог и должен был спасти положение. Поле боя, как утверждал Наполеон, было не так уж далеко от Валена, дороги не так уж и плохи, а пруссаки вовсе не следили за ним неусыпно. Но имератор был слишком несправедлив к Груши. На самом деле ситуация была гораздо более сложной, чем рисовал ссыльный император. Поле боя находилось в 30 км, но это по прямой, и войска не могли маршировать туда напрямую, им пришлось бы идти в обход по дорогам, которые были в плохом состоянии после сильного ливня накануне. Впоследствии было выяснено, что быстро идущий человек может пройти расстояние от Валена до Планшенуа за пять с половиной часов; фактически именно такое время понадобилось гонцу, доставившему Груши приказ Наполеона, чтобы доехать до места назначения. А ведь он ехал на хорошей лошади, безо всякой поклажи (за исключением письма), то есть мог передвигаться значительно быстрее армейского корпуса, и можно предположить, что Груши смог бы добраться до поля битвы не раньше восьми-девяти вечера. Пруссаки в тот день прошли по тем же местам в Планшенуа, что заняло восемь с половиной часов, не считая задержки в Вавре. Груши предстояло пройти на три мили больше. Так что даже по самым оптимистичным расчетам, Груши не мог подойти к полю битвы раньше или хотя бы в одно время с пруссаками. Его пехотные части просто физически не могли этого сделать.

Стоит также вспомнить и о том, что не только Груши упорствовал в своем неверном решении. Дэвид Чандлер в своей знаменитой книге «Военные кампании Наполеона» рассказывает о том, что происходило накануне сражения у Ватерлоо на военном совете в Лe-Кайю. Осторожное предложение Сульта вызвать Груши было отвергнуто с презрением. Точно так же Наполеон не прислушался, назвав «чепухой», к сведениям, полученным из сообщения принца Жерома о подслушанном накануне хозяином гостиницы разговоре двух британских офицеров. Из него следовало, что Веллингтон и Блюхер планируют соединить силы во время грядущего сражения. Однако генерал Друо указал на то, что земля еще слишком сырая, чтобы пушки могли свободно маневрировать или для того, чтобы использовать рикошетный огонь против неприятеля, и предложил подождать с началом сражения еще несколько часов, чтобы немного просох грунт; Наполеон сразу согласился. Он приказал начать главную атаку только в час дня. Это решение оказалось в тот день роковым для французов. Ибо если бы утром против Веллингтона направили даже недостаточно поддержанную атаку пехоты, французы должны были бы обязательно победить, так как тогда Блюхер прибыл бы на поле слишком поздно, чтобы иметь возможность повлиять на исход битвы. Однако из-за своей крайней самоуверенности император был убежден, что «у нас девяносто шансов в нашу пользу и даже нет и десяти против нас». Но, по-видимому, упоминание имени Груши Сультом напомнило Наполеону о не сделанном ранее, ибо в 10 часов, перебравшись на ферму в Ронсомме, он наконец продиктовал ответ на депешу Груши, написанную им накануне вечером. Он был малосодержателен. «Его величество желает направить вас к Вавру, чтобы подойти поближе к нам и присоединиться к нашим операциям, поддерживая с нами связь и оттесняя, гоня перед собой те части прусской армии, которые находятся на вашем направлении и которые остановились у Вавра. Вы должны достигнуть этого пункта как можно скорее». Это не было четким приказом – отзывом, но не было и приказом продолжать независимые действия; он был послан на шесть часов позднее, чем нужно.

А вот Блюхер, которого недаром называли Стариной Вперед, сумел принять правильное решение, хотя начальник штаба старался склонить его к тому, чтобы они направили все силы против войск Груши. Какая ирония судьбы: твердолобый пруссак, как часто отзывался о немецких генералах Наполеон, сумел принять единственно правильное решение, чего не скажешь не только о не хватавшем с неба звезд Груши, но и о великом Наполеоне. Вот что рассказывает о действиях Блюхера Чандлер: «Каждый час, проведенный в бездействии у Мон-Сен-Жан, был, конечно, на пользу Веллингтону, так как головные колонны Блюхера быстро приближались к полю боя. Старина Вперед и его начальник штаба все еще препирались из-за объема помощи, которую они должны оказать Веллингтону. Гнейзенау все еще не был убежден, что под Ватерлоо развернется серьезное сражение, и он все еще хотел оставить основную массу прусских войск в окрестностях Вавра для встречи войск Груши – хотя бы до полудня. Однако его командир был тверд – по крайней мере, два из четырех имеющихся корпусов должны немедленно двинуться на соединение с армией союзников. Так и было сделано – корпус генерала Бюлова с самого рассвета взял направление на запад, к Шапель-Сен-Ламбер, и вскоре после него за ним последовал и II корпус».

В письме, написанном в 9.30 утра барону Мофлингу, Блюхер подтвердил свое первоначальное обещание поддержать Веллингтона при Ватерлоо. «Скажите от моего имени герцогу Веллингтону, – писал он, – что, как я ни болен, я пойду во главе моей армии и без задержки начну атаку против правого фланга противника, если Наполеон начнет атаку против герцога. В том случае, если французы сегодня нас не атакуют, я считаю нужным совместно атаковать французскую армию завтра». Как и обещал, неустрашимый фельдмаршал выехал из Вавра в 11 часов утра. Подскакав к головным частям корпуса Бюлова, он обратился к солдатам, призывая их поддержать его: «Ребята, не дадите же вы мне нарушить мое слово!» Гнейзенау был оставлен в Вавре следить за движением войск Груши и получил позволение самому решать, следовать ли оставшимся корпусам за Блюхером или нет. Таким образом, доблестный старый прусский воин поспешил к полю боя, проявив наивысшую верность своему союзнику и похвальное стремление к наступательным действиям.

Однако, даже если принять во внимание все сказанное выше, маршала есть в чем серьезно упрекнуть. Преследование отступающего Блюхера велось очень вяло и непростительно медленно. Во время этого преследования Груши продемонстрировал полное отсутствие личной инициативы и тактическую и стратегическую ограниченность. Несмотря на солидный военный опыт, маршал оказался совершенно несостоятельным в роли независимого командира, который должен уметь самостоятельно принимать решения с учетом складывающейся обстановки. К сожалению, каждый свой шаг маршал делал с оглядкой на Наполеона, ожидая дальнейших указаний от императора. Нет никакого сомнения, что будь на его месте такие маршалы, как Ланн, Даву, Массена, Сюше или Мюрат, то ситуация была бы иной. Действия Груши у Вавра должны были быть более решительными.

Во-первых, была плохо организована разведка, из-за чего французы не смогли получить сведений о действиях прусской армии. Если бы разведка действовала отлажено и точно определила, что основная часть пруссаков двинулась от Вавра к Ватерлоо (а не к Брюсселю, как предположил Груши), то французы могли бы преследовать Блюхера с максимальной скоростью, чтобы отвлечь на себя, по крайней мере, хвостовые колонны двух прусских корпусов, а сил у Груши для этого было достаточно. Такой удар, нанесенный во второй половине дня 18 июня, позволил бы Наполеону не вводить в бой против Бюлова корпус генерала Мутона, тем более что наступление пруссаков долгое время сдерживала Молодая гвардия. Император мог бы тогда бросить корпус Мутона против англичан, и при таком наращивании удара Веллингтон, уже на три четверти побежденный, вряд ли смог удержать свои позиции и, скорее всего, отступил бы.

Итак, непростительно медленное преследование Груши противника во второй половине 17-го и днем 18 июня, неумение наладить разведку и неспособность маршала принимать самостоятельные решения в быстро меняющейся обстановке, нерешительность атаки у Вавра фактически вывели из игры 33 тысячи французских солдат и таким образом предрешили исход не только битвы при Ватерлоо, но и всей кампании. Как писал об этом Делдерфилд: «Он канул в неизвестность где-то на марше в направлении Гемблу (Жамблу), выступив из дыма битвы и пропав в тумане полемики по вопросам военной истории. Ни один из историков никогда не мог с уверенностью сказать, что же делал Груши в течение этих сорока восьми часов, но в этот исторический миг на весь XIX век была решена судьба Европы».

Нельзя не согласиться с Чандлером, который считал, что для Груши должность военачальника оказалась «несоизмеримой с его способностями, особенно при встрече с таким искушенным противником, как старый вояка Блюхер». Маршальство Эммануэля Груши – это история упущенных возможностей.

Печальная судьба незадачливого маршала

После отречения Наполеона и второй реставрации Бурбонов маршал Груши попал в так называемые проскрипционные списки, в которых содержались имена тех, кто особенно способствовал возвращению Наполеона и был «активным сторонником и пособником узурпатора». Понимая, что с ним могут расправиться, маршал бежал из Франции. До 1820 года он прожил в США и лишь после королевской амнистии вернулся на родину. Его возвращению очень способствовал маршал Даву, который после королевской опалы был вновь призван на службу и получил от Людовика XVIII звание пэра Франции. Используя свое влияние, «железный маршал» написал королю в августе 1819 года письмо, в котором ходатайствовал за генералов Груши, Клозеля и Жиля. «Сир, – обращается Даву к королю, – убедившись во всей силе Вашей доброты по отношению ко мне, я смиренно прошу Ваше Величество помочь моим трем бывшим сослуживцам: генералам Груши, Клозелю и Жилю, и позволить им вернуться (во Францию). Оказавшись тогда в трудных и чрезвычайных обстоятельствах, которые Ваше Величество великодушно простило и забыло, я посчитал себя обязанным вступиться за них перед тогдашним министерством (во время «белого террора» 1815 года), объяснив, что вся их вина заключалась в том, что они честно исполняли мои приказы. Назначенный Вашим Величеством на высокий пост… могу ли я делать вид, что не замечаю несчастий этих людей, невольным виновником которых я являюсь. Ваше Величество, следуя примеру своих августейших предшественников, не раз проявляло свое милосердие. Попросив еще раз проявить великодушие и понимая, что это качество является главным секретом его сердца, я уверен в Вашем правильном толковании моего обращения, которое продиктовано единственным желанием объединить вокруг его трона всех бывших командиров армии, пополнив их ряды еще тремя генералами, имеющими хорошую репутацию. Возвращение их в столицу было бы полезным и свидетельствовало бы о том, что прошлое навсегда забыто и что слезы вытерты Вашей августейшей рукой и всех впереди ждет еще более счастливое будущее.

Я уверен, что мой демарш не удивит Ваше Величество и Вы истолкуете его, как проявление совести с моей стороны. Моя надежда на положительное решение вопроса подкрепляется уверенностью в том, что до моего к Вам обращения, сир, за генералов Груши и Жиля просил один принц, которого вы любите называть своим сыном и возвышенность чувств которого делает его достойным столь высокого звания…»

По словам графа Вижье, одного из биографов маршала Даву, со стороны Груши, который не замедлил воспользоваться королевской амнистией и возвратился во Францию, в качестве благодарности в адрес Даву последовали различного рода оскорбления. «Беспристрастная история, – добавляет граф Вижье, – по справедливости воздала за необоснованную клевету и каждого из этих двоих поставила на то место, которое они заслужили». Возвращение Груши домой не было триумфальным. Людовик XVIII не признал его маршальского звания, дарованного ему «узурпатором». Пришлось довольствоваться тоже очень высоким, но не столь почетным чином генерал-лейтенанта. Впрочем, о каких-либо должностях для этого сомнительного, с официальной точки зрения, человека речь не шла. Новый король Карл X, взойдя на престол в 1824 году, вообще отправил Груши в отставку.

Некоторые изменения в жизнь Груши внесла Июльская революция 1830 года, свергнувшая навсегда династию Бурбонов. Новый король-буржуа Луи Филипп признал некогда отобранные у Груши звание пэра и маршала Франции, однако никакого назначения он так и не получил. Оставшись не у дел, Груши систематизировал жизненные воспоминания, пытаясь оправдать свое поведение в трагические дни Бельгийской кампании 1815 года и много путешествовал. Во время одного из таких вояжей, возвращаясь из Италии, 29 мая 1847 года старый маршал заснул вечным сном в небольшом южном городке Сент-Этьенн. Его вдова перевезла останки мужа на традиционное место захоронения маршалов Франции – столичное кладбище Пер-Лашез.

Находясь на острове Святой Елены, ссыльный император как-то сказал о маршале: «Груши хотел оправдаться за мой счет: то, что он говорил, столь же верно, как если бы я велел привезти мне герцога Ангулемского в Париж, и он бы выполнил это повеление. Несмотря ни на что, я уважаю Груши и именно потому называю его добродетельным врагом». – Как заметил Рональд Делдерфилд, «история обошлась с Груши безжалостно. Ей известны “генералы-удачники⁵’. Таким был Веллингтон, таким был Кромвель. В годы Второй мировой войны таким был Монтгомери. Солдаты всегда с энтузиазмом следуют за полководцем с такой репутацией. А Эммануэль Груши, напротив, был неудачником…»

И так уже получилось, что из всех маршалов Наполеон выбрал для решающей погони его, человека, который не мог нарушить приказ ни при каких обстоятельствах в силу своего характера. Железная исполнительность и безынициативность Груши оправдывали себя и оказывались востребованными и необходимыми сотни раз, но рано или поздно не могли не обернуться катастрофой…

«И наконец, – как пишет Дэвид Чандлер, – нужно воздать должное фельдмаршалу Блюхеру и его прусским солдатам. У армии Веллингтона едва ли был хоть один шанс на решающую победу в одиночку – своевременное прибытие всевозрастающего потока прусских войск на правом фланге французов, несомненно, качнуло чашу весов в пользу союзников. То, что Бюлов, Пирх и Цитен прибыли вовремя, стало почти целиком заслугой их главнокомандующего, который оставался таким же энергичным и целеустремленным, несмотря на свою болезнь».

Историю, как известно, нельзя переписать заново, но можно предполагать и гадать, что могло бы случиться, если бы обстоятельства не сложились определенным фатальным образом. Но… «человек предполагает, а Бог располагает». Наполеону в этот день действительно противостоял злой рок, череда событий, которые он никак не мог предвосхитить или изменить, повлиять на них каким-либо образом. Можно даже сказать, что сражение при Ватерлоо – мистическая загадка. Оно одинаково непонятно для тех, кто его выиграл, и для тех, кто его проиграл.

Действительно, то был день, подобный вспышке молнии, то была гибель военной монархии. Если бы в ночь с 17-го на 18 июня 1815 года не шел дождь, то будущее Европы наверняка сложилось бы иначе. Для того чтобы Ватерлоо стало концом Аустерлица, достаточно было лишь непогоды. Оказалось, что нужен был дождь, чтобы вызвать крушение целого мира. Впрочем, Ватерлоо – это еще и одно из самых своеобразных столкновений в истории. Наполеон и Веллингтон. Это были не столько враги, противники, сколько противоположности. Артуру Уэлсли Веллингтону, обладавшему недюжинным умом, сознанием долга и непреклонной твердостью, суждено было не раз прославиться в войне против наполеоновской Франции. Ему пришлось сражаться и одерживать победы над лучшими маршалами Наполеона в знаменитых сражениях при Бузако, Бадахосе и Саламанке, а под Ватерлоо – и над самим императором.

Еще более резкое противостояние было у Наполеона с Гебхардом Лебрехтом фон Блюхером, отличавшемся безрассудной храбростью, резкостью и дерзостью, граничащей с эпатажем, неутомимой жаждой деятельности и кипучей энергией. Этот прусский фельдмаршал, получивший очень скудное образование и имевший весьма смутное представление о воспитании, побеждал скорее благодаря своим природным характеристикам и звериному чутью, нежели полководческому таланту. И хотя Наполеон презрительно и насмешливо отзывался о нем на словах, в глубине души он интуитивно боялся этого безудержного свирепого невежественного кирасира. Не признаваясь даже самому себе, Наполеон, очевидно, угадывал в нем своего самого опасного врага. И предчувствие его не обмануло: последний нежданный и роковой удар, от которого Наполеон уже не оправился, нанес ему именно старый рубака Блюхер, который к тому времени уже разменял восьмой десяток лет… Как тут не задуматься о неисповедимости путей Господних и существовании некоего божественного Провидения, проявившегося в этом удивительном столкновении и пересечении обстоятельств и судеб конкретных исторических личностей?

Тем не менее, главные участники знаменитого сражения оценивали его результаты по вполне земным, реальным меркам. Впоследствии творцы наполеоновской легенды и, в первую очередь, сам Наполеон, находясь на острове Святой Елены, возложили всю вину за поражение при Ватерлоо на Эммануэля Груши. Детальное исследование историками всех обстоятельств сражения убедительно показало, что неудачливый маршал был виновен в этом лишь отчасти. Но, так или иначе, именно он способствовал тому, что в 1815 году была поставлена последняя точка в истории наполеоновских войн.

Вместо заключения

Тайна Святой Елены, или последнее пристанище для полководца без армии

Рассказ о наполеоновских войнах был бы не полным, если бы мы не вспомнили о том, что произошло, когда великий полководец лишился своей армии. Наполеон I Бонапарт был поистине личностью выдающейся – гениальный военачальник, император Франции, покоритель Европы. Перед его полководческим гением преклонялись все: и побежденные, и даже взявшие над ним верх. В течение двух десятилетий Наполеон оказывал огромное влияние на ход политической и военной жизни всей Европы.

За свою не очень продолжительную жизнь (52 года) этот великий полководец проделал стремительный путь от «маленького капрала» до покорителя Европы. Он верил в свое предначертание, в свою Звезду, и она долгое время дарила ему одну победу за другой, хранила от ран, болезней и смерти, помогала выбрать безошибочный путь и правильную стратегию. Но в 1812 году, по мнению большинства биографов Наполеона, он совершил роковую ошибку – пошел «с мечом на Русь».

В 1814 году под давлением своих же маршалов – Бертье, Нея, Удино – он отрекся от престола сначала в пользу своего трехлетнего сына, а затем – короля Людовика XVIII. При этом за ним был сохранен императорский титул и остров Эльба как пожизненное владение. Однако не прошло и года, как Наполеон совершил побег с Эльбы и торжественно вступил в Париж. Его второе правление вошло в историю под названием «Сто дней». Но, как известно, уже 18 июля 1815 года в битве при Ватерлоо собранная им французская армия была полностью разбита.

Наполеон попытался прорваться через океан в Америку, но был захвачен и объявлен «пленником Европы». Его пожизненно сослали на остров Святой Елены. Для его деятельной натуры это стало ужасным приговором – спустя шесть лет Наполеон умер.

Через 16 лет его останки перевезли в Париж, но торжественное перезахоронение состоялось лишь в 1861 году в соборе парижского Дома Инвалидов. Прах Наполеона покоится в гробнице из красного гранита, подаренной Николаем I, – так император страны, народ которой победил узурпатора, отдал последнюю дань уважения бывшему врагу.

Однако многие не хотели верить, что такой деятельный человек шесть лет прозябал на Богом забытом острове с дурным климатом. Все помнили его удивительное исчезновение с Эльбы и были уверены, что на Святой

Елене умер вовсе не Наполеон. Во-первых, многим было известно, что у императора имелось четыре двойника. Во-вторых, настораживало довольно равнодушное отношение матери к судьбе сына-узника. В-третьих, остров постепенно покинули большинство его самых преданных слуг, добровольно отправившихся с ним в изгнание. В-четвертых, в конце 1818 года жена верного соратника императора генерала и гофмаршала Анри Гасьен Бертрана написала своему другу: «Полный успех! Наполеон покинул остров!» В результате появилось несколько легенд о его чудесном спасении.

Так, утверждали, что 7 августа 1815 года, когда корабль с Наполеоном еще только направлялся к месту ссылки, в одной из альпийских деревушек появился человек, называвший себя Феликсом. Пришелец был как две капли воды похож на французского императора, и местные жители сразу же сообщили о нем начальству. Королевские жандармы тут же арестовали неизвестного и заключили в тюрьму Вьенн-ан-Дофинэ. Больше его никто не видел.

Естественно, что никаких документов об этом «страннике» обнаружить не удалось.

Другая легенда основана на показаниях секретаря префектуры города Манд Армана Маркизэ. В 1822 году до него дошли слухи, что недавно купивший полуразрушенный замок кюре Илларион, по мнению крестьян, и есть их бывший император. Маркизэ однажды сам встретил священника и лично убедился в его внешнем сходстве с Наполеоном. По непонятным причинам власть проявила странное равнодушие к загадочному пастору. Никакого логического завершения эта история не получила.

Наиболее интересной и достаточно обоснованной является история с двойником, о которой подробно пишет известный историк Глеб Горбовский. К моменту ссылки Наполеона из всех его многочисленный двойников в живых остался только Франсуа Эжен Робо. С его именем связаны сразу две версии спасения Наполеона. Согласно первой, Робо сопровождал Наполеона в ссылку, а затем они поменялись местами и император под видом слуги покинул остров вместе с другими слугами. Конечно, этот вариант наименее правдоподобен, так как англичане, осуществлявшие надзор за пленником, вряд ли допустили бы такой «маскарад». По другой версии, в 1818 году с острова неожиданно уехал генерал Гургар (именно на его место прибыл генерал Анри Бертран), а спустя два месяца Балейкур посетил некий богатый вельможа с военной выправкой, искавший капрала Робо. После их встречи Франсуа Робо со своей сестрой спешно отбыл из городка якобы для того, чтобы уладить личные дела. С тех пор никто и никогда не видел их в Балейкуре. Позднее оказалось, что сестра безбедно устроилась в Туре, а на вопрос о брате ответила, что он уехал куда-то за море – нанялся матросом. Исчезновение Робо по времени совпало с радостным сообщением жены генерала Бертрана о том, что «Наполеон покинул остров».

А накануне нового 1819 года в Вероне появился чужестранец. Он представился французским торговцем Риваром, который из-за смерти жены уехал из родных мест. В Вероне он нашел партнера и занялся оценкой драгоценных камней. Правда, все дела вел его компаньон Петруччи, а сам Ривар практически ни с кем не общался. В силу удивительного сходства с Наполеоном Петруччи в шутку называл его «императором». Согласно данным под присягой показаниям Петруччи и других свидетелей, днем 23 августа 1823 года к господину Ривару прибыл курьер, после чего обеспокоенный компаньон срочно собрался в дорогу, предварительно поручив Петруччи передать запечатанный конверт королю Франции, если он сам не вернется через три месяца. В Верону Ривар больше не вернулся. Петруччи передал письмо Людовику XVIII и был щедро вознагражден за услугу и молчание.

Куда же исчез господин Ривар? По мнению исследователей, занимавшихся этой версией, он отправился в Вену, в замок Шенбрунн, где умирал от скарлатины сын Наполеона Франсуа Карл Жозеф Бонапарт. Ночью 4 сентября 1823 года (то есть спустя два года после официальной смерти Наполеона) какой-то человек попытался перелезть через высокую ограду и пробраться в замок, но караульный заметил его и выстрелил. От пули, попавшей в живот, незнакомец скончался. Интересно, что делом «воришки» занималось французское посольство, а супруга Наполеона Мария Луиза потребовала, чтобы неизвестный был похоронен на территории замка в ничем не отмеченной могиле рядом с ее родовым склепом.

А в 1956 году стало известно, что британское правительство якобы располагает частью кишечника покойного императора, исследование которого показало, что Наполеон умер не от рака, как человек на острове Святой Елены, а от пулевого ранения – как незнакомец в саду замка Шенбрунн! Но если англичане знали об исчезновении настоящего Наполеона, то зачем же они так тщательно продолжали охранять его двойника? Тем более что узник вдруг стал очень забывчив, путался во всех известных фактах своей прежней жизни. Кроме того, у него очень изменился почерк, появилась несвойственная

Наполеону неуклюжесть. Тюремщики приписали все это воздействию далеко не комфортных условий содержания на острове. А может, просто предпочли не видеть и не слышать? Кстати, никто из посторонних, посетивших Наполеона с 1818-го по 1821 год, не был знаком с ним в прежние времена, как никто из англичан не видел вблизи знаменитого пленника до самой его смерти. Опираясь на все эти несообразности, французские историки Жорж Ретиф де ля Бретонн и Брюно Руа-Анри выдвинули гипотезу, гласившую, что в 1821 году на острове Святой Елены был захоронен не Наполеон, а бывший домоправитель императора Франческо Киприани. Это предположение было высказано в книге «Англичане, верните нам Наполеона», вышедшей в 1969 году.

С другой стороны, известен факт обращения Наполеона к своей матери и дяде, кардиналу Фешу, с просьбой прислать ему хорошего врача и священника. Государыне матушке (официальный титул Марии Летиции Ромалино, который она получила после того, как ее сын стал императором) кардинал Консальви, секретарь Пия VII, и лорд Батхерст, английский военный министр, даже разрешили подыскать «римского католического священника и французского врача с незапятнанной репутацией». Однако создается впечатление, что ни Летицию, ни Феша абсолютно не волновали профессиональные качества кандидатов. Так, вместо изъявившего желание поехать бывшего первого лекаря императора Фуро де Борегара они отправили к Наполеону никому не известного хирурга и патологоанатома Антоммарши, а из самых достойных представителей духовенства избрали корсиканского аббата Буонавиту, о котором кардинал Консальви сказал, «что от него в колонии Святой Елены не будет никакого проку».

Что же побудило родных императору людей принять решение, которое могло нанести непоправимый вред его душевному и физическому здоровью? Документы, хранившиеся в отделе рукописей Парижской национальной библиотеки, обнаруженные исследователем Фредериком Массоном, помогли пролить свет и на эту загадку: государыня матушка и кардинал Феш считали, что Наполеона на Святой Елене уже не было. В октябре 1818 года Летиция сообщила эту счастливую весть своей невестке Екатерине. Как видно из сохранившихся документов, эту мысль ей внушила некая австрийская ясновидящая, чье имя так и осталось тайной. Летиция и слушать не хотела тех, кто пытался ее разуверить в этом, и даже рассорилась со своими детьми Полиной Боргезе и Луи Бонапартом, королем Голландии. Ни в одном из писем Летиции с конца 1818-го по 1821 год нельзя найти ни одного слова сострадания к сыну. Когда же детям все же удалось ее переубедить, Наполеон уже скончался.

Большинство исследователей все же считают, что Наполеон так и не смог покинуть остров и именно его останки были доставлены в 1837 году в Париж. Но как раз после этого и пошли слухи о том, что император умер не своей смертью, потому что его грузное тело не поддалось разложению. А ведь в официальной версии причиной смерти названа язва желудка. При вскрытии присутствовали шесть английских докторов и личный врач Наполеона Франческо Антоммарши. Однако медики не пришли к согласию о ее происхождении и составили четыре отдельных отчета. Антоммарши прямо написал о «раковом изъязвлении», его английские коллеги – «о частичных затвердениях ткани, готовых переродиться в раковую опухоль». Отсюда возникла версия о смерти от рака, хотя об этом прямо не говорилось ни в одном из отчетов. Такой диагноз устраивал английского губернатора острова Святой Елены, так как он свидетельствовал о неосновательности слухов о том, что Наполеон умер, не перенеся «убийственного» климата острова.

Некоторые современные исследователи из Швейцарии, США и Канады также пришли к выводу, что французский император страдал от прогрессирующего рака желудка с поражением лимфатических узлов. Они даже признали, что если бы подобный клинический случай произошел в наши дни, медицинский прогноз был бы очень осторожным, а шансы выжить – минимальными (к тому же его отец также скончался от рака).

Однако многие исследователи не согласны с этой версией, потому что явным признаком ракового заболевания является потеря веса и общее истощение организма, тогда как вес Наполеона рос как на дрожжах и достиг 90 килограммов при росте 164 сантиметра. Поэтому до сих пор серьезно обсуждается версия отравления императора. Одним из аргументов в ее пользу является указание самого Наполеона, данное доктору Антоммарши за семь дней до его смерти, 28 апреля 1821 года: «После моей смерти, ждать которой осталось недолго, я хочу, чтобы вы произвели вскрытие моего тела… Рекомендую вам особенно внимательно исследовать мой желудок и изложить результаты в точном и подробном отчете, который вы вручите моему сыну… Я прошу, я обязываю вас со всей тщательностью произвести такое исследование… Я завещаю всем царствующим домам ужас и унижение моих последних мгновений».

У этой версии имеются сторонники, твердящие как о предумышленном (заговор), так и неумышленном отравлении. Так, в 2003 году огромный ажиотаж вызвало сообщение о продаже с аукциона в английском городе Ладлов подлинного кусочка тканых обоев из спальни Наполеона. В них было обнаружено повышенное содержание мышьяка. Тогдашняя технология производства цветных обоев включала в себя обработку химикатами, содержащими небольшие дозы мышьяка. В сухом воздухе краска практически не выделяет яд, но во влажном климате, когда обои отсыревают, плесневые грибки превращают устойчивые неорганические соединения мышьяка в летучий триметилмышьяк. Следовательно, ядовитые испарения могли попасть в организм Наполеона. Но с таким же успехом можно обвинять и винные бочки, которые для сохранности пропитывались мышьяком, а следовательно, отрава могла попасть в организм с вином, которое император очень любил.

Более аргументированной выглядит версия насильственной смерти. Многие историки убеждены, что император пал жертвой заговора коменданта острова Святой Елены Хадсона Лoy и французского графа Шарля де Монтолона, подсыпавшего ему огромную дозу мышьяка. Кстати, то, что Наполеона пытались отравить еще в то время, когда он был при власти, попытался доказать шведский токсиколог Форшвуд. По симптомам, описанным в различных документах, он установил несколько дат: 1 октября 1805 года, накануне битвы под Аустерлицем; 7 сентября 1812 года, перед началом Бородинского сражения; после победы под Дрезденом, в августе 1813 года; и в 1815 году перед битвой у Ватерлоо у Наполеона, по его мнению, наблюдались типичные признаки отравления мышьяком.

Так как прямой доступ к Наполеону имели только французы, то отравителя императора следует искать среди его соотечественников. Историки тщательно исследовали все свидетельства тех лет, дающие характеристику окружающих Наполеона людей, и остановились на личности генерала Монтолона. Почему же этот, так и не сблизившийся с Наполеоном человек вдруг последовал за ним в изгнание? Дело в том, что во Франции граф наделал немало долгов и «прославился» тем, что был замешан в каких-то грязных махинациях, а на острове он мог на время надежно укрыться, к тому же надеялся на солидный куш в завещании императора (кстати, он его и получил). Однако Монтолон делал ставку не только на Наполеона, но и на Бурбонов. Правительство Людовика XVIII все еще дрожало при одном лишь воспоминании о «корсиканском людоеде». Граф предложил свои услуги Бурбонам и начал вести двойную игру: ему удалось заручиться доверием Наполеона, снискав в то же время признание и у французского правительства. Поэтому заявление Бонапарта: «Я умираю до срока – от руки убийцы, нанятого английской олигархией» – может не соответствовать действительности. Правда, канадский писатель Бен Вейдер, автор книги «Тайна смерти Наполеона», уверен, что Монтолон состоял на службе именно у английской короны и выполнял приказы британских правителей либо просто мстил императору за связь с его женой.

Форшвуд знал, что после смерти Наполеона некоторые из его приближенных срезали несколько прядей его волос, которые хранятся в частных коллекциях у разных людей. Например, у Мэйбл Балькомб – Брукс, праправнучки Бэтси Балькомб со Святой Елены, и у известнейшего исследователя наполеоновских времен Анри Лашука, к которому волосы попали «из пакета, некогда принадлежавшего Луи Маршану, камердинеру императора». Исследования, проведенные в 1960-х годах доктором Гамильтоном Смитом в отделе судебно-медицинской экспертизы в Глазго, показали, что в каждом грамме волос из обследованной пряди содержится до 10,38 микрограмма мышьяка. Форшвуд заключил, что «данный субъект регулярно получал относительно большие дозы мышьяка». Швейцарский текстильный промышленник Клиффорд Фрэй также предоставил прядь волос и лично присутствовал при экспертизе. Результат оказался тем же. Более того, вслед за этим такому же анализу подверглись и волосы Наполеона из коллекции Бэтси Балькомб. В итоге оказалось, что норма содержания мышьяка в них была превышена почти в 15 раз!

Но результаты экспертиз могут быть опровергнуты, если допустить, что мышьяк попал в волосы Наполеона не через пищевод. Доктор Поль Гарньер выдвинул довольно интересное предположение: так как мышьяк издревле использовался как эффективное средство, предотвращающее скорую порчу разных предметов, то возможно, что владельцы драгоценных прядей посыпали им волосы. Во времена Наполеона мышьяк также входил в состав пудры для волос, им обсыпали патроны, добавляли в лекарства. А представитель главной криминалистической лаборатории Ролан Молинаро установил, что при поедании устриц содержание мышьяка в организме человека возрастает в 20–30 раз. Тем более, что сохранилась прядь волос, срезанная в детские годы Наполеона. Группа физиков из Национального института ядерной физики Италии, университетов Милана и Павии установила, что количество мышьяка в прядях императора, срезанных, когда он был ребенком, не отличается от того количества, которое обнаружено в посмертном образце его волос.

В 1982 году нейтронно-активационному анализу был подвергнут еще один локон волос императора. Более современное исследование обнаружило не только мышьяк, но и сурьму. Как известно, Наполеон жаловался на боли в желудке и принимал лекарства, содержащие это вещество. И все же ни мышьяк, ни сурьма не могли повлечь скорую смерть. Стен Форшвуд пришел к выводу, что желудочное кровотечение было вызвано «язвенным процессом, поразившим стенки желудка, что является характерным признаком отравления ртутью. Стало быть, главная причина, повлекшая мгновенную смерть Наполеона, – отравление ртутью». Как же это произошло?

Когда Хадсон Лoy, который долгое время считал болезнь императора «дипломатической», понял, что Наполеон близок к смерти, он тотчас же лично отправился на виллу Лонгвуд и привел с собой докторов Шорта и Митчела. Английские врачи, переговорив в присутствии Монтолона и Бертрана с Антоммарши, прописали больному хлористую ртуть. Ничего не подозревающий камердинер Маршан растворил десять крупиц снадобья в подслащенной воде и дал выпить императору. Вполне очевидно, что предписанная доза оказалась слишком сильной для ослабшего организма узника. Оправданием докторам служит лишь одно обстоятельство: они не знали, что у Наполеона был рак. Эта доза хлористой ртути, вне всякого сомнения, и ускорила приближение его смерти. Сама по себе хлористая ртуть не опасна, но ее нельзя давать «одновременно с поваренной солью, кисло – и основосодержащими веществами, особенно с миндальным молоком», так как в соединении с ними она превращается в ядовитую ртутную соль. А Наполеона поили оршадом, в состав которого входит миндальное молоко.

Доктор Форшвуд пришел к выводу, что отравление императора происходило в три этапа. Во время весьма продолжительного первого отравитель регулярно давал Наполеону более или менее значительные дозы мышьяка, которые постепенно разрушали его организм, а в желудке начался язвенный процесс. Во время второго этапа Бонапарту постоянно давали сироп оршада, настоянный на горьком миндале. Третий этап: император получил большую дозу безвредной хлористой ртути, и та, смешавшись с оршадом, фактически превратилась в смертельный яд. Кто настоял на том, чтобы ввести императору хлористую ртуть? Мы знаем, что это были англичане. Они уговорили Антоммарши. А вот кто включил в рацион Наполеона оршад? Англичане не имели доступа на виллу Лонгвуд. Значит, это все тот же граф де Монтолон.

Какая бы из версий смерти Наполеона не была правильной, ныне с уверенностью можно сказать лишь одно: в свой последний поход – поход в Вечность – великий полководец отправился один, без армии…

Список литературы

1. Бешанов В. В. Шестьдесят сражений Наполеона. – Минск: Харвест, 2000.

2. Вандалъ А. Наполеон и Александр I: в 4-х т. – Ростов н/Д.: Феникс, 1995.

3. Вейдер Бен. Блистательный Бонапарт: пер. с фр. – М.: Международные отношения, 1992.

4. Вернет Г. История Наполеона. – М.: ЗАО «Сварог и К?», 1997. – 616 с.

5. Горбовский А. Кто умер на острове Святой Елены? // Наука и жизнь. – 2000. – № 10.

6. Грачев В. Ф. К вопросу о французской экспедиции в Египет и восточной политике Директории и Наполеона Бонапарта в 1798–1801 годах // В кн.: Вопросы истории и новейшей истории Франции. – Рязань, 1976. – С. 86—151.

7. Джелали А. В. Секреты Наполеона. – Ростов н/Дону: Феникс; X.: Торсинг, 2004.

8. Иванов А. Ю. Тайны египетской экспедиции Наполеона. – М.: Вече, 2004.

9. Исдейл Чарлз Дж. Наполеоновские войны / пер. с англ. – Ростов н/Дону: Феникс; М.: Зевс, 1997.

10. Ланфре П. История Наполеона I. – Т. I. – СПб., 1870.

11. Манфред А. 3. Наполеон Бонапарт. – М.: Мысль, 1973.

12. Наполеон: воспоминания и военно-исторические произведения / пер. с фр. // сост. и вступ. ст. Р. Светлова. – СПб.: Б. и., 1994. – (Всемирная история).

13. Наполеон Бонапарт. Сб. ст. и док. Под ред. Н. Кравцова. – К.: Личности, 2008 г.

14. Наполеон I. Максимы и мысли узника Святой Елены: Рукопись, найденная в бумагах Лас Казиса. – СПб.: Азбука, 2000.

15. Петрунина Ж. В. Наполеон в Египте, 1798–1801 гг. // Вопросы истории. – 2008. – № 10. – С. 142–148.

16. Радзинский Э. С. Наполеон: жизнь после смерти. – М.: Вагриус, 2003.

17. Сироткин В. Г. Наполеон и Александр I. Дипломатия и разведка Наполеона и Александра I в 1801–1812 гг. – М.: ЭКС-МО: Алгоритм, 2003.

18. Слоон В.Новое жизнеописание Наполеона: ист. соч. в 2-х т. – М.: Алгоритм, 1997. – Т. 1. – 588 с.; Т. 2.

19. Стендаль. Итальянские хроники. Жизнь Наполеона: пер. с фр. – М.: Правда, 1988. – С. 317–496.

20. Тарле Е. В. Наполеон. – М.: ACT; К.: ЦНМЛ, 2011.

21. Тарле Е.В. 1812 год. – М.: Изд-во АН СССР, 1961.

22. Трачевский А. С. Наполеон I, его жизнь и государственная деятельность: биогр очерк. – СПб., 1900.

23. Тюлар Жан. Наполеон, или Миф о «спасителе»: пер. с фр. – М.: Молодая гвардия, 1997. (Жизнь замечательных людей).

24. Эрлихман В. Наполеон: человек на фоне легенды // Личности. – 2007. – № 5. – С. 5–11.

Примечания

1

По данным, приведенным врачом Аленом Жераром, общая цифра французских потерь в Сирийском походе составила 4945 человек.

(обратно)

2

Выделено курсивом: А. Ивановым.

(обратно)

3

В воспоминаниях Наполеон всегда писал о себе в третьем лице.

(обратно)

4

В третью коалицию, помимо Англии, входили Австрия, Россия, Швеция и Неаполитанское королевство. Позднее к ней присоединилась и Пруссия.

(обратно)

5

По версии историков, позолоченный крест с колокольни Ивана Великого вместе с другими сокровищами, награбленными французами в Москве, до сих пор зарыт где-то в районе Березинской переправы или покоится на дне одного из озер, находящихся у местечка Селище.

(обратно)

В. М. Скляренко, И. А. Рудычева, В. В. Сядро Наполеоновские войны

От авторов

Тайны египетского похода

Генерал в мантии академика

От замысла к воплощению

«Я смел взять, и я взял»

Стремительный захват Александрии

Путь через африканский ад

Трехцветное знамя над пирамидами

Гибель эскадры в Абукирском заливе

«Мы здесь надолго. Возможно, навсегда»

Восстание в Каире

На святой земле Леванта

Осада и взятие ЯФФЫ

Бесславный конец сирийской кампании

Реванш за Абукир

Несбывшиеся мечты об Иерусалиме и Индии, или дорога домой

Незадачливый «виновник» трафальгарской катастрофы

Трафальгар – незаживающая рана в сердцах французов

Амьенский мир, или «война без войны»

Неудавшийся план Наполеона

Противоборство держав – противоборство флотов

Маневры перед решающим сражением

Трагическая встреча у мыса Трафальгар

Судьба несчастного Вильнева

В кольце континентальной блокады

Испанский пастух на пути «Великой армии»

«Делатель королей»

Путь через Испанию

От волнений в Аранхаузе до вступления в Мадрид

Восстание в Мадриде – начало войны за независимость Испании

Испания в огне

Битва у Байлена

Взятие Мадрида

Партизанское движение «Герильерос»

Оккупированная, но не покоренная

Завершение войны

Возвращение на трон Фердинанда Желанного

Итоги войны за независимость Испании

Бородино и сожженная Москва: победа или поражение?

Нашествие

«Приехал Кутузов бить французов!»

Прелюдия генеральной битвы у Шевардино

Бородинское побоище

Ничья, победа или поражение?

Воздушный «сюрприз» для Наполеона

Трудное решение Кутузова

Приход в Москву новых «хозяев»

Так кто же и зачем сжег Москву?

«Цивилизованные» грабители

Наполеон хочет мира

Тарутинский марш, или тайный маневр Кутузова

Бесславный конец русского похода

Груши, «обернувшийся» Блюхером

Финал наполеоновских войн

От артиллерийского офицера до генерала

Под началом самого Наполеона

Снова в строю

Роковая отсрочка

Все «за» и «против» Груши

После Ватерлоо

Печальная судьба незадачливого маршала

Вместо заключения

Список литературы

Примечания

1

2

3

4

5

Оглавление

В. М. Скляренко, И. А. Рудычева, В. В. Сядро
Наполеоновские войны