Том 4. Литература XVII в.

АКАДЕМИЯ НАУК СССР

ИНСТИТУТ МИРОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
им. А. М. ГОРЬКОГО

ИСТОРИЯ
ВСЕМИРНОЙ
ЛИТЕРАТУРЫ

В ДЕВЯТИ ТОМАХ

ГЛАВНАЯ РЕДКОЛЛЕГИЯ

Г. П. БЕРДНИКОВ (главный редактор),
Ю. Б. ВИППЕР (заместитель главного редактора),
Д. С. ЛИХАЧЕВ, Г. И. ЛОМИДЗЕ, Д. Ф. МАРКОВ,
А. Д. МИХАЙЛОВ, С. В. НИКОЛЬСКИЙ,
Б. Б. ПИОТРОВСКИЙ, Г. М. ФРИДЛЕНДЕР,
М. Б. ХРАПЧЕНКО, Е. П. ЧЕЛЫШЕВ

———————————————

ИЗДАТЕЛЬСТВО «НАУКА»

МОСКВА 1987

ОГЛАВЛЕНИЕ

ВЫХОДНЫЕ ДАННЫЕ

АКАДЕМИЯ НАУК СССР

ИНСТИТУТ МИРОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
им. А. М. ГОРЬКОГО

ИСТОРИЯ
ВСЕМИРНОЙ
ЛИТЕРАТУРЫ

ТОМ ЧЕТВЕРТЫЙ

РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ ТОМА

Ю. Б. ВИППЕР (ответственный редактор)
П. А. ГРИНЦЕР, Д. С. ЛИХАЧЕВ, Н. Ф. РЖЕВСКАЯ,
Б. Л. РИФТИН, А. Н. РОБИНСОН

——————————————

ИЗДАТЕЛЬСТВО «НАУКА»

МОСКВА 1987

ОТВЕТСТВЕННЫЕ РЕДАКТОРЫ ТОМОВ:

1 — И. С. БРАГИНСКИЙ; 2 — Х. Г. КОРОГЛЫ и А. Д. МИХАЙЛОВ;
3 — Н. И. БАЛАШОВ; 4 — Ю. Б. ВИППЕР;
5 — С. В. ТУРАЕВ; 6 — И. А. ТЕРТЕРЯН; 7 — И. А. БЕРНШТЕЙН;
8 — И. М. ФРАДКИН; 9 — Л. М. ЮРЬЕВА

Ученый секретарь издания — Л. М. ЮРЬЕВА

4603000000-216
И ——————— Подписное
042(02)-87

ОТ РЕДКОЛЛЕГИИ

Том IV охватывает литературу XVII столетия. В томе прослеживается, как основной общественный конфликт эпохи — столкновение между силами, стремящимися сохранить господство средневековых устоев, и тенденциями прокладывающего себе путь Нового времени — своеобразно преломляется в литературе различных регионов мира. Существенный аспект концепции тома — раскрытие представления о XVII в. как самостоятельной эпохе в истории европейских литератур. В условиях замедленного на этом этапе культурного развития стран Востока в подавляющем большинстве литератур Азии XVII век не отграничен так четко, как в Европе, от XVI и XVIII вв. В томе анализируются сложность и противоречивость, свойственные духовной жизни XVII в. (такова она и в России, где XVII век представляет собой важный переходный период, стоящий на грани Средневековья и Нового времени), и выделяется то плодотворное и непреходящее, что выявилось в литературе этой преисполненной драматизма эпохи. Конкретный анализ уточняет, как в отдельных европейских литературах противоречия этого времени отразились в становлении направлений, в развитии и взаимодействии реалистических устремлений, стилей барокко и классицизма. Неравномерность развития, показательная для XVII в., далеко не достигла еще той степени остроты, которая станет ей свойственна позднее, в конце XVIII и в начале XX в. Так, этот процесс не захватил пока Восточную Азию. В Японии, Китае, Корее городская культура находится на подъеме, порождает целый ряд произведений, обладающих всемирно-исторической художественной ценностью. Изучение исторически конкретных форм, в которых эта неравномерность выявляется в литературах отдельных регионов мира, — одна из основных задач, стоявших перед авторами тома.

Авторская работа в томе распределилась следующим образом (по алфавиту авторов): Л. А. Аганиной написана глава «Непальская литература»; Н. И. Балашовым — часть главы «Испанская литература» (драматургия); А. Г. Барамидзе — глава «Грузинская литература»; И. С. Брагинским написан раздел «Литературы Средней Азии» (в соавторстве с У. Каримовым, А. П. Каюмовым, С. Дурдыевым, М. Овезгельдыевым); Н. И. Ванниковой — глава «Литература французских поселений в Канаде»; Ю. Б. Виппером написаны Введение к разделу «Литературы Западной Европы», глава «Французская литература» (за исключением параграфов 3, 7, 12); Введение к разделу «Прибалтийские литературы», а также Введение и Заключение к тому в целом (совместно с Б. Л. Рифтиным); Н. А. Вишневской написана глава «Индийские литературы»; Л. Г. Гинейтисом — глава «Литовская литература»; Г. Ф. Гирсом — глава «Афганская литература»; И. Н. Голенищевым-Кутузовым написаны части главы «Итальянская литература» (параграфы 4, 5, 7, 8, 9, 10, 12); А. Дадашзаде — глава «Азербайджанская литература»; Е. М. Двойченко-Марковой написаны главы «Молдавская и валашская литературы» и «Литература ранних английских поселений в Северной Америке»; А. А. Жуковым написана глава «Суахилийская литература» (совместно с В. М. Мисюгиным); В. К. Зайцевым — часть главы «Южнославянские литературы» (литература Дубровника); Л. С. Кишкиным — глава «Чешская и словацкая литературы»; Н. И. Кравцовым написана глава «Южнославянские литературы» за исключением параграфа о литературе Дубровника (в главе использованы материалы Л. Г. Гаврюшкиной); Н. Г. Краснодембской — глава «Сингальская литература»; В. И. Крекотенем — глава «Украинская литература»; В. Н. Кутейщиковой — глава «Литература испано-португальских колоний в Америке» (раздел об испаноязычных литературах); Л. Е. Куббелем написано Введение к разделу «Литературы Африканского континента»; Р. Г. Левковской написана глава «Персидская литература»; А. В. Липатовым — глава «Польская литература»; Д. С. Лихачевым написаны Введение к разделу «Восточнославянские литературы» и глава «Русская литература»; В. А. Макаренко написана глава «Филиппинская литература»; В. Н. Марковой (совместно с В. С. Сановичем) — части главы «Японская литература» (поэзия и драматургия); И. Ю. Марциной — часть главы «Скандинавские литературы» (финская литература); Е. И. Маштаковой — глава «Турецкая литература»; Е. М. Мелетинским — часть главы «Скандинавские литературы» (датская,

норвежская, исландская и шведская литературы); С. А. Мироновым написана глава «Южноафриканская литература на нидерландском языке»; В. М. Мисюгиным — глава «Суахилийская литература» (совместно с А. А. Жуковым); Л. Н. Моревым — глава «Лаосская литература»; В. С. Налбандяном — глава «Армянская литература»; М. И. Никитиной — глава «Корейская литература» (совместно с А. Ф. Троцевич); А. Н. Николюкиным написано Введение к разделу «Литературы Американского континента»; Н. И. Никулиным написана глава «Вьетнамская литература»; Э. И. Нирком — глава «Эстонская литература»; Д. Д. Обломиевским написаны части главы «Французская литература» (Корнель, Мольер, Лабрюйер); Ю. М. Осиповым — глава «Тайская (сиамская) литература»; В. В. Ошисом — глава «Нидерландская литература»; Б. Б. Парникелем написаны Введение к разделу «Литературы Южной и Юго-Восточной Азии» и глава «Литература Индонезии и Малаккского полуострова»; Г. П. Поповым написана глава «Бирманская литература»; Б. И. Пуришевым — глава «Немецкая литература»; Т. И. Редько — часть главы «Японская литература» (Введение, проза); Б. Л. Рифтиным написаны Введение к разделу «Литературы Восточной, Юго-Восточной и Центральной Азии», части главы «Китайская литература» (повествовательная проза, жанры простонародной литературы, драматургия); а также Введение и Заключение к тому (совместно с Ю. Б. Виппером); А. Н. Робинсоном написано Введение к разделу «Литературы Центральной и Юго-Восточной Европы»; О. К. Россияновым написана глава «Венгерская литература»; М. Б. Руденко — глава «Курдская литература»; А. Г. Сазыкиным — глава «Монгольская литература»; Л. С. Савицким — глава «Тибетская литература»; Р. М. Самариным — глава «Английская литература»; А. П. Саруханян — глава «Ирландская литература»; В. Д. Седельником — глава «Швейцарская литература»; Т. Ф. Серковой написана глава «Албанская литература»; Г. В. Степановым написаны части главы «Испанская литература» (Введение, поэзия, проза); И. А. Тертерян написаны глава «Португальская литература» и часть главы «Литература испано-португальских колоний в Америке» (бразильская литература); А. Ф. Троцевич — глава «Корейская литература» (совместно с М. И. Никитиной); Я. М. Упитисом — глава «Латышская литература»; Д. М. Урновым — глава «Шотландская литература»; И. М. Фильштинским написаны Введение к разделу «Литературы Ближнего и Среднего Востока» и глава «Арабская литература»; О. Л. Фишман написаны части главы «Китайская литература» (философская мысль и бессюжетная проза, поэзия); Р. И. Хлодовским написаны части главы «Итальянская литература» (параграфы 1, 2, 3, 6, 11); В. А. Чемерицким — глава «Белорусская литература»; С. Б. Чернецовым — глава «Эфиопская литература»; Т. Н. Чернышевой — глава «Греческая литература на Крите»; А. А. Шарифом написано Введение к разделу «Литературы Закавказья», И. Н. Шмелевой — глава «Кхмерская литература».

Над научным редактированием тома, помимо членов его редколлегии, работали В. М. Гацак (главы «Южнославянские литературы», «Молдавская и валашская литературы»), Х. Г. Короглы (раздел VI), Ю. А. Кожевников (глава «Молдавская и валашская литературы»), Н. С. Надъярных (главы «Украинская литература», «Белорусская литература»), Б. Б. Парникель (раздел VIII), И. М. Фильштинский (раздел V), Р. И. Хлодовский (глава «Итальянская литература»), А. А. Шариф (раздел VII).

Ученый секретарь тома — Н. Ф. Ржевская.

Литературная редакция тома осуществлялась Г. А. Гудимовой.

Унификация собственных имен, названий, специальных терминов и дат проведена М. Л. Андреевым, Н. А. Вишневской, Е. Г. Владимировой, Л. И. Сазоновой.

Рукопись книги подготовлена к печати научно-техническими секретарями издания Е. П. Зыковой и О. А. Казниной.

Библиография к тому составлена Научно-библиографическим отделом и Комплексным отделом Азии и Африки Всесоюзной государственной библиотеки иностранной литературы под наблюдением В. Т. Данченко и В. П. Алексеева — по литературам зарубежных стран и к тому в целом, В. Б. Черкасским — по русской литературе под редакцией В. А. Либман и республиканскими институтами — по литературе народов СССР под редакцией В. Б. Черкасского.

Синхронистические таблицы составлены М. Л. Андреевым и Б. Л. Рифтиным.

Иллюстрации подобраны С. И. Козловой, Ф. И. Павловой и Е. С. Штейнером (при участии авторов глав). Организационную работу вела Л. В. Евдокимова.

В ходе работы над томом его отдельные главы и разделы многократно рецензировались и обсуждались. Всем лицам и научным организациям, принимавшим участие в рецензировании и обсуждении, редколлегия тома выражает глубокую благодарность за полезные замечания и советы.

ВВЕДЕНИЕ (Виппер Ю.Б., Рифтин Б.Л.)

XVII век — сложная, бурная, преисполненная резких внутренних противоречий и одновременно очень важная, для ряда регионов переломная эпоха в развитии общественной жизни. Это период важных завоеваний в области художественного познания действительности.

В XVII в. в целом ряде регионов обостряются противоречия феодального общества и происходят заметные сдвиги внутри него. Процесс этот протекает в условиях ожесточенного столкновения противостоящих друг другу общественных тенденций и принимает в отдельных странах и регионах различные формы.

Феодальной реакции удается, например, одержать верх и затормозить развитие буржуазных отношений в Испании, Италии и Германии. Немецкие феодалы прибегают к помощи иноземных войск и ввергают страну в затяжную Тридцатилетнюю войну, стремясь подавить народное движение, принимавшее все более грозный характер. В какой-то мере сходная ситуация возникает и в Китае в 40-е годы XVII в., когда местные феодалы призывают маньчжур для борьбы с народным восстанием, охватившим всю страну.

Сугубо реакционным и вместе с тем существенным фактором в идеологической жизни Западной и Центральной Европы на протяжении всего XVII в. оставалась Контрреформация. С самого начала века католическая церковь, по-прежнему используя жестокие методы инквизиции, одновременно изыскивает новые, более гибкие средства воздействия и на народные массы, и на сознание образованной части общества. Проповедь аскетических идеалов, характерную для церковных деятелей второй половины XVI в., сменяют попытки развернуть благотворительные мероприятия и использовать пышность, великолепие, впечатляющую силу барочного искусства.

На Востоке многочисленные религиозные и религиозно-этические учения, особенно мусульманство, буддизм, неоконфуцианство, все еще продолжают определять многие важные аспекты духовной жизни общества в странах Азии.

В XVII в. развитие передовой идеологии было крайне усложнено, передовые тенденции часто противоречиво переплетались с реакционными идеями или оказывались заключенными в реакционную оболочку, что нашло свое яркое выражение, например, в литературе и искусстве барокко, занимавших важное место в западноевропейской культуре XVII в.

Неверно было бы, однако, характеризуя общественное и духовное развитие человечества в XVII столетии, преувеличивать удельный вес регрессивных тенденций. Если реакционным силам и удавалось восторжествовать, то эта победа достигалась в ожесточенной борьбе. Нередко в этих схватках верх брали передовые круги, стремившиеся к национальному и государственному объединению, к освобождению от иноземного господства, к социальному прогрессу.

Развитие капиталистического уклада в недрах феодального общества в Европе и в некоторых странах Востока вело к резкому обострению социальной борьбы.

XVII век — время народного брожения, охватывающего многие страны в различных регионах. В первой половине столетия целая волна крестьянских движений, поддерживаемых городской беднотой, прокатывается по многим странам Европы и Азии. Эти восстания охватывают не только Испанию, Францию, Германию, Россию, но и Турцию, Иран, Закавказье, Китай, Японию. Восстания, местами принимающие характер настоящих крестьянских войн, служат началом глубоких социально-политических сотрясений, раскаты которых почти одновременно в середине века слышны и на Западе, и на Востоке. В Англии происходит первая, по словам Маркса, революция «европейского масштаба» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 6, с. 115). В Китае 40-е годы — время мощной крестьянской войны, падения национальной династии Мин и маньчжурского завоевания. Крупные крестьянские движения происходят и во второй половине века (восстания русских крестьян под предводительством Степана Разина, участие крестьянства в национально-освободительном движении на Балканах, Бретонское восстание 1675 г. во Франции, серия выступлений индийского и афганского крестьянства против Моголов и др.).

В результате этих общественных движений в ряде регионов происходят знаменательные сдвиги. Так, например, центр общественной и духовной жизни Западной Европы, который в первой

половине столетия находился в Италии и Испании, в результате победы в этих странах феодальных кругов и обозначившегося после этого застоя в культуре, постепенно перемещается во Францию и в Англию. Важным историческим фактором, оказавшим заметное влияние на усиление литературных связей у восточных славян, было произошедшее в 1654 г. воссоединение Украины с Россией после национально-освободительной войны под руководством Богдана Хмельницкого. На Дальнем Востоке же, в частности в Китае, общественный кризис середины века пагубно сказался на судьбах городской культуры.

Для XVII в. характерно неравномерное развитие отдельных стран и регионов, что в условиях активно развивающихся торговых связей способствовало дальнейшему нарастанию по сравнению с XVI в. экспансии ведущих европейских держав.

Определенная перегруппировка сил происходила и в странах, стремившихся к колониальным захватам. Позиции таких держав, как Португалия и Испания, постепенно ослабевали под натиском стран, активность которых резко возросла в результате буржуазных революций (Голландия, Англия). В борьбу за колонии вступила в XVII в. и Франция. В начале века создаются первые английские и голландские поселения в Северной Америке, французские колонисты интенсивно осваивают земли в Канаде. Англичане обосновываются в Вест-Индии. Голландцы и англичане продолжают упорную борьбу с испанской империей далеко за пределами Европы, на безбрежных океанских просторах.

Особенно кипучую, неукротимую энергию развивают в XVII столетии самые многообразные голландские коммерческие компании. Голландцам удается временно захватить господство в Бразилии; они завладевают частью Тайваня, в 1619 г. основывают Батавию и другие опорные пункты на Малайском архипелаге, проникают в Австралию, Новую Зеландию, Тасманию; в середине XVII столетия появляются первые поселения голландских колонистов в Южной Африке.

Специфической чертой XVII в. как особой эпохи в истории культуры является бурный расцвет научной и технической мысли, связанный в Западной Европе с развитием капиталистических отношений. Наука обособляется от других сфер духовной деятельности человека, включая и художественное творчество, с которым она находилась еще в некоем синкретическом единстве в эпоху Возрождения, и обретает автономию. Для того чтобы представить себе достижения в самых различных областях западноевропейской науки, достаточно вспомнить такие имена, как Кеплер, Галилей, Декарт, Ньютон, Гарвей или Лейбниц. В России в XVII в. происходит накапливание практических знаний, особенно в области географии. В это время появляются переводы на русский язык иностранных научных книг и создаются некоторые собственные учебные пособия по прикладным наукам.

Тяга к естественнонаучным знаниям в эту эпоху характерна и для наиболее передовых стран Дальнего Востока. В Китае появляются своеобразные энциклопедии: «О продуктах, даруемых небом и созданных человеческим трудом» (1637; в ней был суммирован многовековой опыт развития ремесел) и «Полный свод знаний по сельскому хозяйству». В Корее возникает идеологическое течение «Сирхак» («За практическое знание»). В Японии создаются интересные работы по математике и астрономии. Сэки Такакадзу — основатель японской математической школы — занимается изучением алгебры, дифференциальными и интегральными уравнениями. Устанавливающиеся в XVI—XVII вв. связи стран Дальнего Востока с Европой также стимулируют развитие интереса к прикладным наукам.

Стремление к обобщению и систематизации накопленных знаний, показательное для культуры XVII в., находит свое выражение и в философии.

В Западной Европе в это время делается новый значительный шаг на пути обособления от религиозного сознания. Примером того служат философские системы, разрабатываемые Бэконом, Декартом, Гассенди, Гоббсом, Спинозой, Лейбницем. Философская мысль Востока в это время по-прежнему развивается по преимуществу внутри традиционных религиозно-философских учений. Заметную роль здесь продолжает играть схоластическое начало, а философские размышления во многом остаются еще замкнутыми в себе и в значительной мере оторванными от прогресса естественнонаучных знаний: философов на Востоке больше занимают общественные и этические проблемы. Именно в этой сфере заметны сдвиги, связанные с возникновением пристального интереса к человеческой индивидуальности. В странах Дальнего Востока, например, это была реакция на ортодоксальное неоконфуцианство, всячески нивелировавшее личностное начало. Борьба за признание индивидуальности шла здесь в XVII в. под флагом субъективно-идеалистического учения Ван Ян-мина (XV — начало XVI в.). Его японский последователь — Накаэ Тёдзю провозгласил в первой половине столетия автономную личность единственным началом,

формирующим человеческое познание и поведение.

Наряду с прогрессом науки и секуляризацией философии в этот период идет широким фронтом активизация церковных сил, стремящихся укрепить авторитет религии и сохранить свое влияние на народные массы.

XVII век — время дальнейшего и активного распространения мировых религий. Многочисленные миссии иезуитов насаждают христианство от Южной Америки до Филиппин и Японии, причем Филиппины были единственной страной в Азии, где миссионерам в XVII в. удалось почти полностью христианизировать население. В Японии христианство завоевало к началу века многочисленных сторонников (число неофитов к 1615 г. насчитывало около полумиллиона человек). Столь широкое распространение новой веры вызвало серьезное опасение у правителей Японии, видевших в христианстве угрозу буддизму и конфуцианству, в силу чего католичество было запрещено законом, закреплявшим почти полную изоляцию страны от европейцев. Дальнейшее распространение получает в XVII в. и буддизм, особенно в его ламаистской форме, подчиняя своему влиянию монгольские племена; укрепление буддизма наблюдается в это время и в Лаосе.

В истории большинства западноевропейских литератур XVII век представляет собой самостоятельную, особую эпоху, по своему содержанию отличную и от предшествующей эпохи Ренессанса и от последующего века Просвещения.

Литература XVII в., эпохи резкой ломки установившегося общественного уклада, таких грандиозных по своему размаху и значению исторических катаклизмов, как Тридцатилетняя война и Английская революция, кричащих социальных контрастов, утрачивает характерную для Ренессанса гармоничность мироощущения, представление о целостности человеческой натуры, о неразрывном единстве общественного и личного начал. На первый план выдвигается осмысление антагонизма между личностью и обществом, между возвышенными жизненными идеалами и реальной действительностью, изображение внутренних противоречий человека. В этом смысле писатели XVII в. развивают трагические мотивы, наметившиеся в произведениях представителей Позднего Возрождения.

Острые коллизии исторического процесса XVII столетия, глубокие противоречия, выявляющиеся в ходе борьбы за социальное переустройство, служат источником примечательных художественных открытий. Для творчества таких писателей, как Вондел в Голландии, Мильтон в Англии, Кальдерон в Испании, Корнель, Расин и Мольер во Франции, Гриммельсгаузен в Германии, показательны поиски внеличных, объективных закономерностей, управляющих человеческой судьбой. Иногда, чаще всего в произведениях так называемых «низких» жанров, в комедии или романе, эти поиски перерастают в изображение социальной среды и материальных условий, воздействующих на формирование личности. Тем самым закладываются предпосылки становления того нового типа реализма, который получает свое развитие в XVIII—XIX вв. Глубоко новаторский смысл имеют и попытки таких поэтов, как Мильтон, найти в революционных по своему духу общественных столкновениях источник возвышенной, героической романтики. Вместе с тем историческое значение этих новых жизненных явлений осмыслено поэтом с помощью проникнутых религиозным духом традиционных библейских образов. Литература барокко пытается широко использовать распространенные в художественной культуре Средневековья символы, эмблемы и аллегории и вдохновляется зачастую идеалами, почерпнутыми из рыцарских романов. Однако это обращение к доренессансной традиции сочетается в лучших произведениях барокко с острой актуальностью их проблематики, с патетическим осмыслением жизненных коллизий века и их отзвуков в сознании современников. Классицизм как художественный метод сочетает в себе ориентацию на античную культуру и ее эстетические идеалы с глубоким проникновением в душевную жизнь героя, призванного решать острые проблемы, выдвигаемые действительностью.

Так, в литературе XVII в. черты новаторские, бросающие свет в будущее, переплетаются с разработкой художественных традиций, уходящих своими корнями в глубь прошлых веков.

Своим специфическим содержанием XVII век как эпоха обладает и в ряде литератур Центральной и Юго-Восточной Европы. В таких, например, литературах, как польская, венгерская, XVII век отмечен расцветом барокко (барочное течение возникает в это время и в восточнославянских литературах: на Украине, в Белоруссии и в России). В художественном же творчестве, скажем, сербов и болгар XVII век не представляет собой эпохи с отчетливыми хронологическими рамками и специфическим содержанием, что связано с замедленным характером развития культуры этих народов, находившихся в то время под иноземным игом (упорная борьба этих народов за независимость находила художественное отражение в XVII в. по преимуществу в устной поэзии).

Постепенный переход от Средневековья к Новому времени осуществляется в это время в России. Многие из реформ Петра I были подготовлены

наиболее передовыми политическими деятелями и мыслителями XVII в. Преисполненный противоречий процесс перехода от форм, типичных для средневекового художественного сознания, к новой эстетической системе наблюдается и в русской литературе. Именно в это время зарождаются элементы социальной дифференциации литературы, формируются новые жанры, проявляется интерес к внутреннему миру личности и ее бытовому окружению.

В подавляющем большинстве азиатских литератур, существовавших в условиях замедленного культурного развития, XVII век хотя и отмечен конкретными сдвигами в литературном процессе и своеобразными художественными достижениями, но не отделен столь четко, как в большинстве стран Европы, от XVI в., с одной стороны, и от XVIII в. — с другой. Придворная поэзия, игравшая на протяжении многих веков ведущую роль в литературе Средней Азии и Ближнего Востока, к XVII в. теряет свои творческие импульсы, оставаясь замкнутой в кругу традиционных тем и форм. Однако это не значит, что в этих литературах не возникают принципиально новые явления и тенденции, связанные по преимуществу с развитием сатирико-обличительной, демократической линии.

В сложных культурно-исторических условиях протекает литературный процесс в XVII в. в Южной и Юго-Восточной Азии. В Непале, Таиланде, Лаосе, на Филиппинах и Цейлоне господствует еще весьма традиционная средневековая культура. Наряду с этим в литературе ряда народов Индии обозначаются приметы нового, которые приведут к определенным сдвигам лишь в XVIII в. Это связано как с развитием у отдельных народностей Индии освободительных тенденций, направленных против власти Моголов, так и с результатом синтеза местных и иноземных (ближневосточных) религиозно-философских и литературных традиций.

В Азии наибольшего развития в XVII в. достигли литературы дальневосточного культурного региона, особенно Китая, Японии, Кореи, в меньшей степени Вьетнама. Причины этого — большая развитость здесь, по сравнению с другими странами Востока, городской цивилизации и наличие ростков капиталистических отношений, с чем связаны, например, достижения в области демократической городской прозы в Китае и Японии. Примечательно и появление целой плеяды крупных творческих личностей в области драматургии, которая в это время обращается к наиболее актуальным вопросам современной действительности. Литературы Дальнего Востока в XVII в. в известной мере оказываются типологически наиболее близкими к западноевропейским литературам по сравнению с художественной культурой других стран Азии. Вместе с тем и в литературах Дальнего Востока проявляется характерный для культуры Азии замедленный темп эволюции. Это объясняется тем, что традиционная идеология продолжает сохранять здесь значительный удельный вес в литературном процессе в целом, несмотря на тенденцию к становлению новой литературной системы.

XVII век — важная веха на пути формирования наций и укрепления национального самосознания, что находит свое выражение и в литературе. В Европе литература в большей или меньшей степени становится средством осмысления актуальных общественных и этических проблем общенационального значения. Не все роды литературы и не во всех странах одновременно обретают это качество. Так, например, во Франции поэзия становится выразителем национальной жизни еще во второй половине XVI в., во времена Плеяды, драматургия же начинает выполнять такого рода задачи именно в XVII в., в период расцвета классицизма.

Усиливающееся деление литературы на различные по своим социальным корням направления также связано со все более глубоким и широким охватом литературой в целом многообразных сфер существования общества.

Живительным источником поэтического вдохновения в литературах ряда народов как Европы, так и Азии служила их борьба за свою независимость.

В XVII в. все больше увеличивается удельный вес национального начала и в литературах Востока. Особенно заметно это на Ближнем Востоке, где происходит распад общемусульманской литературной традиции и на ее базе формируются новые литературы, например афганская, курдская.

Важнейшую роль в становлении национальных литератур играет выработка норм общенационального литературного языка. Литература XVII в. внесла в развитие этого процесса значительный вклад, и прежде всего в Западной Европе.

В то же самое время в литературах стран Востока продолжают играть значительную роль и общерегиональные литературные традиции и языки (арабский и персидский на Ближнем и Среднем Востоке, на Кавказе, в Средней Азии, в исламизированных районах Индии и Индонезии; вэньянь на Дальнем Востоке; пали и санскрит в ряде стран Южной и Юго-Восточной Азии), хотя их начинают все более и более оттеснять живые языки отдельных народов. Вместе с тем некоторые из них, например малайский, в свою очередь, обнаруживают тенденцию к превращению в новый региональный язык.

Примеры многоязычия в творчестве отдельных писателей можно обнаружить в разных странах мира. Симеон Полоцкий, например, писал стихи на латыни и по-польски, а также создавал произведения на белорусском и русском (церковнославянском) литературных языках; известный поэт Саиб Табризи творил на фарси и азербайджанском языке; знаменитый китайский новеллист Пу Сун-лин писал свои рассказы «об удивительном» на сложнейшем литературном языке вэньянь, а в простонародных жанрах использовал живой язык провинции Шаньдун.

Часто выбор языка для конкретного произведения определялся обращением писателя к тому или иному жанру словесного искусства. Роль литературы на живых языках в ряде стран в XVII в. уже столь ощутима, что появляется большое количество переводов с общерегиональных литературных языков на местные живые языки (с пали на сиамский или на лаосский и т. п.).

В Европе, где развитие национальных языков ушло вперед по сравнению с Востоком, латынь как международный язык продолжает сохранять свое значение преимущественно в науке, философии и публицистике. В художественном творчестве XVII в. в отличие от XVI в. сфера ее применения резко ограничивается, и все же известное место в истории литературы XVII в. латынь сохраняет (например, романы «Аргенида» и «Эуформио» Барклая, выходца из Шотландии, много лет проведшего во Франции; латинские стихи таких крупных немецких поэтов, как Опиц, Флеминг, Грифиус, творчество Яна Амоса Коменского, целой плеяды польских поэтов и публицистов; роль латыни в литературной деятельности иезуитов, в преподавании ими риторики и в развивающейся под их воздействием школьной драме).

Традиционной формой литературных и культурных отношений в XVII в. остаются связи, обусловленные распространением той или иной из мировых религий. По-прежнему широко воздействие арабо-персидской литературы, проникавшей во многие страны Востока, вплоть до Индонезии, вместе с исламом; древнеиндийского словесного искусства, активно воспринимавшегося народами, исповедовавшими буддизм.

Первое знакомство с европейской литературой на Дальнем Востоке и в Юго-Восточной Азии в XVI—XVII вв. начинается с осуществляемых христианскими миссионерами переводов церковных книг. При этом в ряде стран наблюдаются случаи своеобразного синтеза религиозных догм христианства и восточных религиозно-этических учений. Таковы, например, попытки соединения христианства с конфуцианством в странах Дальнего Востока, нашедшие свое отражение в некоторых произведениях китайской философской прозы, или усвоение местных фольклорных сюжетов театральными действами, сочиненными миссионерами на Филиппинах.

Сфера распространения литературы на европейских языках в XVII в. заметно расширяется. Это связано с волной переселения европейцев на другие континенты, с открытием новых морских путей и колониальной экспансией. В землях, которые в XVII в. только начинают осваиваться колонистами, например в Северной Америке и в Южной Африке, литературное творчество ограничивается по преимуществу документальными жанрами: мемуарами, хрониками, дневниками; здесь запечатлеваются драматический ход борьбы с местным населением, его нравы, обычаи, верования. В английских поселениях Северной Америки развивается и поэзия, но она не содержит в себе нового качества по сравнению с творчеством современных английских поэтов барокко и классицизма, отчетливую печать влияния которых она на себе несет. Иначе обстоит дело в Южной и Центральной Америке, в Бразилии, Перу и Мексике. Здесь можно говорить уже о формировании самобытной литературы, возникающей на почве художественных традиций барокко, перенесенных из метрополии, и о стремлении осмыслить местную действительность, использовать фольклорное наследие индейских племен, отразить в художественном творчестве своеобразные черты складывающегося нового латиноамериканского этнопсихологического типа. Подобный синтез имел принципиальное значение для последующего развития литературы данного региона. Характерно, что в XVII в. в литературе тех стран Европы, которые именно в то время интенсивно развернули колониальную экспансию, прежде всего в литературе Англии, появляются произведения, изображающие экзотические страны (Мексику, Индию, Золотой Берег Африки), ярко описывающие столкновения европейцев с туземными народами («Героические драмы» Драйдена). Иногда при этом в произведениях, вводящих колониальную тематику, звучит осуждение расового неравенства и искреннее сочувствие порабощенному европейцами населению (роман Афры Бен «Оруноко»).

Вторжение европейских колонизаторов и торговцев в отдаленные страны Азии и военные столкновения их с аборигенами иногда оказывали заметное влияние на ход литературного процесса. Так, в результате проникновения голландцев на острова Индонезии пришла в упадок бурно развивавшаяся там городская культура прибрежных районов и вновь возобладали

более архаические тенденции, связанные с племенной культурой. Вооруженная борьба с португальскими завоевателями отразилась в сингальской поэзии на Цейлоне.

Заметно и влияние культуры Востока на западноевропейские литературы. Во второй половине XVII в. углубляются научные представления европейцев о восточной культуре. Это играет определенную роль в выработке идей и представлений европейского Просвещения.

Знаменитый французский врач, мыслитель и путешественник Ф. Бернье, проживший девять лет при дворе могольских правителей, вернувшись на родину, издал в 1680 г. книгу, познакомившую его соотечественников с Индией, ее политической историей и нравами ее обитателей. Большое познавательное значение имели путешествия Шардена и Тавернье по Персии, заметную роль в развитии интереса к культуре Ближнего Востока сыграл французский литератор Галлан. Несколько позднее, уже в начале XVII в., он опубликовал свой перевод «Тысячи и одной ночи», оказавший влияние на тогдашнюю западноевропейскую литературу.

Еще в начале века у европейских мыслителей возникает интерес к Китаю. О Китае упоминает в своих трудах Бэкон, особенности умственного склада и политического устройства китайцев идеализирует английский эссеист Роберт Бертон, автор «Анатомии Меланхолии» (1621). Известный французский философ-вольнодумец Ламот Левайе ставит Конфуция в один ряд с крупнейшими мыслителями античности — Сократом и Платоном.

Во второй половине века и во Франции, и в Англии, и в Германии появились многочисленные описания Китая и первые переводы конфуцианского канона. Обращаясь к этим книгам, западноевропейские мыслители искали на Востоке материал для обоснования своих общественно-политических теорий идеального государственного устройства. Одним из философов, проявивших особенно живой интерес к Китаю, был Лейбниц.

Как и другие его современники, он идеализировал китайские правопорядки и ратовал за обмен знаниями между учеными Запада и Востока. Одним из практических мероприятий, которое, по мнению Лейбница, могло бы способствовать осуществлению этой задачи, был его проект создания китайско-европейской академии. Он мечтал о широком культурном обмене между Востоком и Западом при посредстве России. Это обращение к России как к посреднику в установлении культурных связей между Европой и Азией не было случайным. Именно в XVII в. в самой России растет интерес к Востоку, русские землепроходцы достигают берегов Ледовитого и Тихого океанов, царские послы направляются с посольствами в Пекин и оставляют любопытные описания своих путешествий (Николай Спафарий). Интерес к Востоку отражается и в мемуарной литературе, а также в целой серии повестей о турках.

Неравномерность развития литератур мира в XVII в. сказывается и в различном характере состава художественного творчества, системы его родов и жанров по отдельным регионам и странам. Западной Европе присуще уже резкое отделение сферы словесности от религиозной литературы, отчетливо обозначившееся еще в эпоху Ренессанса. Вместе с тем понятие «литература» на Западе в XVII в. включает в себя наряду с чисто художественными произведениями также моралистику, мемуары, публицистику, переписку, предназначаемую для публичного чтения в салонах. Характерно в этой связи и то разделение, которое теория классицизма — одного из ведущих литературных направлений эпохи — устанавливает между жанрами «высокими» и «низкими» в зависимости от тематики и изображаемой сферы жизни.

У южных славян (за исключением культуры Дубровника) преобладающее место все еще продолжают занимать унаследованные от Средневековья жанры церковной литературы, но внутри этих жанров уже заметен определенный сдвиг, проявляющийся в привнесении элементов индивидуального начала в религиозную лирику. В восточнославянских литературах наблюдается сложное сосуществование старой, восходящей к Средневековью системы литературы и новых жанров с их ярко выраженной светской направленностью.

Сосуществование традиционных функциональных жанров бессюжетной прозы (жизнеописаний, докладов трону, эпитафий, предисловий и т. п.) и классической поэзии с жанрами литературы нового типа (повести и романа, драмы, простонародных жанров), в которых на первый план выступает изображение внутреннего мира героя, описание быта, характерно для литератур Дальнего Востока. В Китае, например, в целом ряде теоретических высказываний этого времени делается попытка доказать эстетическое равноправие городской повести и драмы канонической конфуцианской литературе и классической поэзии.

В литературах Ближнего Востока, Индии, Юго-Восточной и Центральной Азии в XVII в. во многом господствует еще литературная система средневекового типа.

Усиленное развитие повествовательных жанров и повествовательного начала (даже в бессюжетной прозе) характерно в XVII в. для литератур разных регионов. На Западе все большую

популярность завоевывают различные жанровые разновидности романа с его широким охватом действительности и динамичным развитием сюжета. В России широкое распространение получают переводы и народные обработки западноевропейских рыцарских романов, создаются исторические и бытовые повести, повествовательное начало вторгается и в традиционные житийные произведения. В XVII в. на Ближнем и Среднем Востоке, а также в Индии, на Малайском полуострове, Суматре, Яве широкое признание завоевывают «народные романы», тексты которых закрепляются в письменных обработках именно в то время. К тому же XVII век — эпоха расцвета городских повестей в Турции, Китае, Японии.

В XVII в. возрастает и общественная действенность литературы. Это особенно ощутимо в Европе и на Дальнем Востоке. Все чаще в художественных произведениях находят свое выражение попытки писателей отображать современную им действительность не косвенно, используя исторические сюжеты и мотивы, заимствованные из мифологии и литературного наследия прошлого, а непосредственно. В западноевропейской литературе эта тенденция получает наиболее широкое распространение в комедии и социально-бытовом романе, но проникает изредка в такой «высокий» с точки зрения тогдашней эстетической теории жанр, как трагедия.

Принципиально новаторское значение имеет поэма представителя дубровницкой литературы Гундулича «Осман», в которой монументальная эпическая тема решается на материале современных поэту военных событий.

Бытовые приметы времени ярко проступают и в русской литературе XVII в., особенно в повествовательной прозе. Аввакум создает автобиографическое «Житие» — выдающееся по своему художественному значению произведение, в котором отражаются общественные и духовные конфликты эпохи.

На Дальнем Востоке современная тема в XVII в. находит наиболее яркое воплощение в драматургии: пьесы Ли Юя и Кун Шан-жэня о последних днях минской династии в Китае; произведения знаменитого японского драматурга Тикамацу на бытовые темы, созданные по горячим следам событий. Приближение литературы к действительности обогащает ее возможности в раскрытии социальных пороков, разъедающих современное писателю общество.

Знаменателен в XVII в. и расцвет публицистики, особенно заметный в годы таких глубоких общественных потрясений, как Английская революция или Фронда во Франции, как борьба против католицизма и церковной унии на Украине и в Белоруссии, как движение раскола в России. Следует подчеркнуть и то обстоятельство, что именно в XVII в. возникает периодическая печать в ряде западноевропейских стран, в Японии и Китае, где столичная газета существовала до этого лишь в рукописном виде.

В развитии литературы XVII в. важную роль играет народное начало. Многие крупные произведения этой литературы отмечены попытками их авторов создать проникнутые сочувствием положительные образы представителей угнетенных, низших слоев общества. Особенно показательны в этом отношении герои Мольера, Лафонтена и Лабрюйера во Франции, Мильтона, творца «Самсона-борца», и Бэньяна, автора «Пути паломника», в Англии, немецкого прозаика Гриммельсгаузена, Кальдерона в Испании. Мощным средством, вдохновляющим народ на борьбу с иноземными угнетателями, были эпические поэмы, овеянные патриотическим духом, такие, как «Сигетское бедствие» Зрини, «Осман» Гундулича, «Хотинская война» Потоцкого. Монументальный образ народного героя создан в сложившемся в конце XVI — начале XVII в. на Кавказе и в Средней Азии эпосе «Кёр-оглы». В литературах Дальнего Востока появляются многочисленные жизнеописания, герои которых — актеры, народные рассказчики и умельцы (в китайской «высокой» прозе), горожане — борцы против маньчжурского войска (в китайской драматургии), народные повстанцы — благородные разбойники (в китайской и корейской повествовательной прозе).

XVII век — важная веха для многих народов и в развитии устного народного творчества. Расцветает славянская народная поэзия. Создаются болгарские гайдуцкие песни и эпические циклы, воспевающие подвиги сербских юнаков и гайдуков. Героические деяния народа в освободительной борьбе, возглавляемой Богданом Хмельницким, запечатлевают украинские думы. Народных героев, народных вождей, и в первую очередь предводителя крестьянского движения Степана Разина, воспевают русские исторические песни. Развивается ашугская поэзия в Закавказье.

В Китае заметен расцвет лирической песни и городского фольклора. Именно в XVII в. устное народное творчество начинает здесь вызывать интерес литераторов, ранее склонных пренебрежительно относиться к фольклору. Записываются, издаются народные песни, анекдоты, предания, сказы, делаются попытки имитировать формы народной словесности. Раздаются голоса в защиту фольклорных произведений, утверждается их равноправие с «высокой» поэзией.

XVII век — время фиксации народных романов на Ближнем Востоке, с этой поры они становятся

фактом письменной литературы. Усиливается внимание к фольклору и в России (запись песен для Ричарда Джемса, первые записи былин, фольклорная поэтика в лирике П. А. Квашнина-Самарина и т. п.). В Германии в начале XVII в. продолжается собирание и издание шванков, в которых заметно усиливается элемент бытописательства. Процесс этот оказал ощутимое влияние на развитие жанров рассказа и романа, и в частности на творчество Гриммельсгаузена. В XVII в. появляются и первые в Европе сборники народных сказок: «Пентамерон» итальянского писателя Базиле, «Сказки» известного французского литератора и критика Перро. Ни книга Базиле, ни сборник Перро не были простой записью фольклорных произведений. Базиле перелагал и обрабатывал сказки в духе художественных традиций итальянского барокко, а Перро в соответствии с прециозными эстетическими вкусами. Процесс сближения так называемой высокой литературы с живительными фольклорными источниками наблюдается и в поэмах Зрини и Гундулича. Широкое использование мотивов, почерпнутых из народной поэзии, сочетается здесь с творческим развитием художественных тенденций барокко.

Интересно отметить, что процессы взаимодействия литературы и фольклора в XVII в. на Западе и на Востоке во многом сходны. Подобно Перро и Базиле, Пу Сун-лин в Китае фактически поднимает сказку до уровня «высокой» изящной словесности. И в Германии, и в Китае наряду с изданием сборников народных анекдотов отдельные авторы в своем творчестве сами стремятся использовать традиции и формы народной сатиры и юмора.

Народная стихия воздействует не только на повествовательные жанры литературы, но и на драматургию. Так, Мольер, например, создавая комедию общенационального звучания, использует и развивает традиции народного фарса. Его младший японский современник Тикамацу Мондзаэмон пишет литературные драмы глубокого философского содержания в традициях народного кукольного театра. XVII век, эпоха бурных общественных коллизий и переломов, не случайно является временем расцвета драматургии в наиболее развитых литературах мира. Об этом особенно ярко свидетельствуют ее выдающиеся достижения во Франции, Испании, Англии, Голландии, Германии, Китае, Японии. Драматургическое начало проникает в XVII в. и в повествовательные жанры, например в новеллу или басню. У ряда народов, например у украинцев, белорусов, русских, именно в эту эпоху зарождается литературная драма.

Расцвет театра в XVII в. влечет за собой усиленное внимание к разработке вопросов теории драматургического искусства. На Западе это находит свое выражение прежде всего в деятельности представителей классицистического направления или писателей, так или иначе испытавших на себе влияние классицизма (Корнеля, д’Обиньяка, Буало, Драйдена и др.). Драматург и прозаик Ли Юй (Ли Ли-вэн) разрабатывает теорию китайского сценического искусства и драмы. Порой одни и те же проблемы в этой области почти одновременно занимают драматургов на разных концах Евразийского материка. Так, скажем, проблемы вымышленного героя и правдоподобия изображаемых событий в равной мере были важны и для Корнеля во Франции, и для Кун Шан-жэня в Китае, и для Тикамацу в Японии.

XVII век отмечен обострением интереса писателей к внутреннему миру героя, углублением мастерства психологического анализа; это прослеживается во многих литературах, хотя и в стадиально различных формах. Литературы Западной Европы развивают тенденции, наметившиеся еще в эпоху Ренессанса, с характерной для последней гуманистической направленностью. Новое проявляется прежде всего в выдвижении на первый план общественной обусловленности человеческой личности и ее поведения. Важнейшую роль и в литературе классицизма, и в литературе барокко играет изображение силы человеческого духа, способности человека преодолевать самого себя, находя во внутреннем мире оплот, позволяющий сохранять стойкость, верность идеалам в самых страшных жизненных испытаниях, не давать себя сломить насилию и физическим страданиям.

Активизация личностного начала в русской литературе связана с постепенным преодолением традиционного средневекового мировоззрения. Самый яркий пример тому — личность Аввакума и исключительное по силе отображение пережитой им душевной драмы в его собственном жизнеописании.

На Дальнем Востоке в известной мере аналогичные тенденции связаны с усиливающейся реакцией на неоконфуцианство, которое всячески подавляло индивидуальное начало. Для китайской, корейской, японской литературы этого времени показателен интерес прозаиков и драматургов к изображению эмоционального мира человека, могущества его страстей и силы чувственных влечений (роман Ли Ли-вэна «Подстилка из плоти», новеллы и повести Ихара Сайкаку, особенно его «Женщина, несравненная в любовной страсти», роман корейского писателя Ким Манджуна «Облачный сон девяти», драмы Тан Сянь-цзу, Кун Шан-жэня, Тикамацу). Здесь обнаруживается определенное типологическое сходство с западноевропейской

новеллистикой эпохи Ренессанса. Изображение свободы нравов сочеталось, однако, с типичным для буддизма утверждением суетности, бренности бытия, никчемности поисков земных радостей в дидактических концовках произведений.

В XVII в. создаются значительные эстетические ценности и в области поэзии. Стимулом для написания таких выдающихся произведений, как «Потерянный рай» Мильтона, как упоминавшиеся уже эпические поэмы Гундулича, Зрини и Потоцкого, как лирика Грифиуса или китайского мыслителя и поэта Гу Янь-у, были мощные общественные потрясения эпохи. Знаменательные изменения претерпевает и сам жанр героической поэмы. Так, Мильтон, например, синтезирует в своей поэме элементы эпоса, драмы и лирики.

Проникновенное отображение душевных конфликтов, вызванных кризисом ренессансных идеалов, их столкновением с враждебной действительностью, мы находим в лирике Донна, Гонгоры, Флеминга и Теофиля де Вио. Трагические события и общественные бедствия, связанные с Тридцатилетней войной, порождают волну мистических настроений, отразившихся в немецкой поэзии середины века. Мистические мотивы (но в данном случае это выражение традиционных форм художественного сознания) пронизывают индийскую лирику бхакти или суфийскую поэзию на Яве. Буддийско-даосское отношение к природе, преисполненное созерцательности, находит свое тонкое поэтическое воплощение в корейской, вьетнамской, китайской лирике. Особой выразительности достигает дальневосточная поэзия XVII в. в трехстишиях великого японского лирика Басё.

Литературная карта мира в XVII в. очень пестра: она включает регионы вроде Западной и Центральной Европы или Дальнего Востока, значительно ушедшие вперед в своем эстетическом развитии; регионы, в которых привнесенные европейцами литературные традиции лишь начинают вступать во взаимодействие с местным народным искусством, как, скажем, в Латинской Америке; регионы, где осуществляется сложный переход от средневековых к новым формам художественного сознания, например, у восточных славян; страны Ближнего и Среднего Востока, уже пережившие пору блестящего расцвета культуры и находящиеся в XVII в. в состоянии определенного упадка; и наконец, районы Центральной Азии, например Тибет, где литературы носят еще целиком средневековый характер.

Основные потоки литературных влияний XVII столетия распространяются по преимуществу с Запада на Восток. Художественные методы классицизма и барокко, широко представленные в литературе Западной Европы, воздействуют на самобытную художественную культуру Центральной, Юго-Восточной, а отчасти и Восточной Европы. Стилевые традиции персидской литературы служат предпосылкой формирования особой, своеобразной поэтической манеры в Индии. В свою очередь, влияние индийской культуры прослеживается в тибетской литературе и через ее посредство — у монголов. Воздействие ислама заметно сказывается в литературе Индонезийского архипелага и Малакки. Китайцы, японцы, корейцы, вьетнамцы в XVII в. впервые знакомятся с культурой Западной Европы. Характер и направление этих исторически сложившихся связей и определили последовательность, в которой расположен материал в томе.

РАЗДЕЛ I. ЛИТЕРАТУРА ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЫ XVII ВЕКА

ВВЕДЕНИЕ (Виппер Ю.Б.)

«XVII век» — это, как правило, не календарное понятие, обозначающее столетие в развитии западноевропейских литератур с 1600 по 1700 г., а определение самостоятельной эпохи, обладающей, однако, в разных странах различными хронологическими рубежами. Для того чтобы в этом убедиться, достаточно окинуть взором литературную панораму Западной Европы в XVII столетии. Совершенно очевидно, что такие писатели, как Мильтон, Драйден, Бетлер, Бэньян в Англии, как Опиц, Мошерош, Грифиус и Гриммельсгаузен в Германии, Гонгора, Кеведо, Гевара, Кальдерон и Грасиан в Испании, как французские классицисты Корнель и Расин, Мольер и Лафонтен, Ларошфуко и Лабрюйер, как Марино, Кьябрера или Базиле в Италии, Бредеро и Вондел в Голландии, не могут быть отнесены ни к литературе Возрождения, ни к литературе Просвещения. Их творчество представляет собой качественно своеобразный, преисполненный внутренних противоречий и весьма драматичный этап в развитии западноевропейской литературы.

XVII век подхватывает тенденции, выявившиеся в общественной жизни и культуре Западной Европы в эпоху Ренессанса, но развивает их на новом, более сложном и более высоком уровне социальных отношений. XVII век — дальнейшая ступень в обозначившемся процессе распада феодального общества и формировании развивающегося в его недрах, а временами и вступающего с ним в прямое столкновение исторически более прогрессивного и вместе с тем несущего с собой новые формы гнета капиталистического строя.

В XVII в. происходит заметный скачок в становлении капиталистических отношений и в превращении буржуазии из феодального сословия в современный класс. Именно в связи с расцветом мануфактурного способа производства можно говорить о созревании внутри западноевропейского феодального общества капиталистического уклада в настоящем смысле этого слова. Этот существенный сдвиг сопровождается все ускоряющимся упадком цеховой системы и развитием наемного труда, обезземеливанием крестьянства и ростом пауперизации, формированием крупных капиталов в результате процесса первоначального накопления и бурными вспышками колониальной экспансии, распространяющейся в XVII в. в самых различных направлениях.

Ускоренное развитие капиталистических отношений и усиление колониальной экспансии повлекли за собой в XVII в. резкие изменения в общественной структуре Запада. Соотношение сил между странами, которые обрели доступ к колониям, и странами, которые таким доступом не располагали, оказалось заметно нарушенным в пользу первых. Более того, в XVII в. обозначается весьма ощутимый водораздел между теми, лежащими на западе Европы государствами, в которых утверждаются буржуазные отношения (Англия, Голландия, а также Франция), и странами Центральной Европы (и в том числе германскими государствами), в которых феодальный строй не только сохраняет свою устойчивость, но и заметно укрепляет свои позиции. Этому способствует характерное для XVII столетия сочетание стремительности и вместе с тем неравномерности исторического развития в разных странах. Но и в лагере колониальных держав происходит перегруппировка сил. Колониальная мощь Испании и Португалии слабеет. Они оказываются неспособными выдержать конкуренцию со стороны Голландии и Англии, стран, где победу одерживает капиталистический строй. Отделение Португалии от Испании и Каталонское восстание 1640 г. возвещают конец того этапа в мировой истории, который получил название «периода испанской гегемонии». С другой стороны, хотя попытки Швеции создать некое подобие Северной империи, охватывающей Балтийское море, и терпят неудачу, она все же в XVII столетии значительно укрепляет свое международное положение и завоевывает себе место в ряду великих держав.

Не менее значительны и сдвиги, которые вызывает развитие капиталистических отношений во внутреннем укладе отдельных стран Запада. В Англии, например, этот процесс приводит к такому катаклизму общеевропейского и даже всемирно-исторического масштаба, как буржуазная революция 40-х годов. Во Франции после окончания религиозных войн XVI столетия поступательное движение истории ведет к той своеобразной перегруппировке общественных сил, которая обусловливает торжество французского

абсолютизма в XVII в. Одна из существенных предпосылок этого торжества заключается во временном отходе буржуазии от народных масс. Будучи заинтересованной на этой стадии своего развития в покровительстве со стороны королевской власти, буржуазия стремится на протяжении XVII столетия достигнуть под эгидой абсолютной монархии определенного соглашения с дворянскими кругами. В этом — одна из своеобразных общественных примет XVII в. во Франции и его отличие от XVI столетия (когда буржуазия еще не успела эмансипироваться от народных масс), с одной стороны, и от XVIII столетия (когда буржуазия решилась в конце концов на осознанное заключение боевого, антифеодального по своей направленности союза с народными массами) — с другой. Значительных успехов достигает в XVII столетии абсолютизм также в Швеции и Дании.

В этой связи необходимо отметить следующий важный момент. Западноевропейская буржуазия XVII столетия, несмотря на достигнутые ею успехи, была заметно слабее, чем буржуазный класс эпохи Просвещения. Можно указать, например, на ту роль, которую в отличие от Французской революции 1789 г. играла религиозная оболочка в общественной борьбе периода Английской революции XVII столетия; на ту опеку со стороны государственной власти и на своеобразный симбиоз с дворянским обществом, в которых, как уже упоминалось, нуждалась французская буржуазия эпохи расцвета абсолютизма; или же на сокрушительные, тяжелейшие по своим последствиям удары, которые в ходе Тридцатилетней войны испытало на себе немецкое бюргерство. Общественное поражение и обусловленный этим упадок, сопутствующий так называемой рефеодализации, оказываются в XVII столетии уделом испанской, а также итальянской буржуазии.

В XVII столетии на Западе в новую фазу вступает начавшийся в эпоху Ренессанса процесс формирования национальных государств, в рамках которых развиваются современные европейские нации и складывается современное буржуазное общество. Одновременно усиливается и неразрывно связанное с этим процессом обострение внутренних социально-политических противоречий, оказывающихся местами чреватыми революционным взрывом.

Народное брожение, характерное в целом для Западной Европы первой половины XVII в., дает в разных западноевропейских странах очень различные результаты. Оно выливается в буржуазную революцию в Англии; заканчивается во Франции неудачной попыткой осуществить в какой-то мере аналогичный по своему содержанию переворот (первый, демократический этап Фронды) и после полосы всеобщего хаоса и смятения приводит в конечном итоге к еще большему укреплению абсолютизма; служит одним из истоков грандиозной, общенационального характера катастрофы, обрушившейся на Германию в виде Тридцатилетней войны (война предоставляла немецкому дворянству возможность жестокой расправы со своим собственным крестьянством). Подавление крестьянских восстаний, охватывающих Каталонию и юг Италии в 40-х годах XVII в., позволяет также феодальным общественным кругам сохранить свое положение в Испании и Италии.

Осмысляя своеобразие XVII в. как эпохи, необходимо учитывать, что он играет во многом узловую, критическую роль в развитии того процесса борьбы между силами, защищающими феодальные устои, и силами, расшатывающими эти устои, начальная стадия которого относится к эпохе Возрождения, а завершающая — охватывает эпоху Просвещения. Эту роль можно назвать узловой потому, что именно в ожесточенных общественных коллизиях и схватках, происходящих в XVII столетии (будь то Английская революция, Фронда или Тридцатилетняя война), во многом определяются темпы и характер дальнейшего развития, а в какой-то мере и будущего разрешения этого конфликта в отдельных странах Западной Европы (он развивается относительно стремительно в Англии, постепенно и последовательно во Франции, замедленно и затрудненно в Германии, Испании и Италии).

Повышенный драматизм XVII столетию как эпохе придает и то, что общественные коллизии разыгрываются в этот исторический период в условиях резкой активизации консервативных и реакционных кругов, мобилизующих все свои ресурсы с целью повернуть историю вспять или хотя бы приостановить ее поступательное движение. Усилия консервативных кругов принимают весьма различные формы. В этой связи необходимо прежде всего назвать такое широкое и многоликое, общеевропейского характера явление, как Контрреформация. Начало этого движения восходит еще к середине XVI столетия; оно проходит, однако, через несколько знаменательных этапов. Если во второй половине XVI столетия идеал, утверждаемый деятелями Контрреформации, носит по преимуществу сурово аскетический характер, то с начала XVII в. сторонники движения, и в первую очередь иезуиты, прибегают ко все более разносторонним и гибким методам воздействия, охотно используя ради распространения своих идей выразительные возможности стиля барокко со свойственной ему пышностью, эмфазой и патетикой,

Иллюстрация:

Гелиоцентрическая схема вселенной.
Из перевода Т. Диггесом
сочинения Н. Коперника
«О вращении небесных сфер»

Лондон, 1576 г.

Иллюстрация:

Иллюстрация из сочинения И. Кеплера
«Тайна вселенной»

Тюбинген, 1596 г.

тягой к чувственности. В области архитектуры и изобразительных искусств эти тенденции достигают своего апогея в блеске и великолепии церковных сооружений папского Рима.

Сюда следует отнести и такое движение, как «католическое возрождение» во Франции, в определенной мере связанное с Контрреформацией, но обладающее и специфически национальными чертами (оно достигает особенного размаха к 1620 г. и простирается далеко в глубь XVII в.), и перегруппировку сил в дворянском лагере, обусловливающую на длительный срок сохранность феодального строя во Франции, и ту социально-политическую реакцию, которая начинается в Англии после 1660 г. в связи с возвращением к власти Стюартов и установлением режима Реставрации. Одно из центральных событий в Западной Европе XVII столетия — Тридцатилетняя война. И эта кровавая бойня, в которую оказались втянутыми западноевропейские страны, была прежде всего следствием пагубных поползновений со стороны реакционных сил, их стремления к господству любой ценой (фанатическая мечта правителя Испании Оливареса о создании мировой католической державы, намерение Валленштейна установить общенациональное германское государство «сверху», посредством вооруженного насилия, попытки немецких феодалов затопить в крови крестьянские мятежи, хотя бы и ценой иностранной интервенции, и т. д.).

XVII век представляет собой знаменательный этап и в эволюции западноевропейской научной мысли. Открытия, осуществленные в период от конца XVI в. до 80—90-х годов XVII столетия Галилеем и Кеплером в астрономии, Галилеем и Ньютоном в области физики, Гарвеем в физиологии, Декартом, Дезаргом, Ферма, Ньютоном и Лейбницем в математике, знаменуя дальнейшее развитие знаний, накопленных учеными эпохи Возрождения, возвещают вместе с тем о наступлении принципиально новой эры в развитии науки. Вместо спорадических и частных блестящих догадок и смелых прозрений теперь преобладает последовательное и подчиненное определенной системе накопление знаний в сфере отдельных отраслей науки. Основой научного познания делается эксперимент, его конечной целью — выведение из опытов и установление путем обобщения частных наблюдений объективных и точных закономерностей. Этот качественный скачок в общем поступательном движении научного познания был неразрывно

связан с ростом производительных сил и с выдвижением тех вопросов и нужд, которые были обусловлены развитием капиталистических отношений, расцветом так называемой мануфактуры, стремительным расширением торговых связей и открытием новых морских путей.

По сравнению с предшествующим столетием раздвигается круг научных интересов. В XVI в. особенно большие успехи были достигнуты в области филологии, астрономии, географии, ботаники, медицины. В XVII столетии научный прогресс охватывает все новые и новые области. Декарт, Дезарг и Ферма, разрабатывая принципы геометрического анализа и теории чисел, закладывают основу современной геометрии. Именно математика становится в XVII столетии преобладающей, ведущей отраслью науки. В эту же эпоху стремительно развивается экспериментальная физика, возникает экспериментальная химия, наступает новый этап в медицине и физиологии, закладываются основы экспериментальной биологии. Больших успехов достигают в XVII столетии и некоторые гуманитарные отрасли знаний, в том числе юриспруденция, и в частности такая специальная область, как международное право (Гроций).

Разительные сдвиги, происходившие в XVII столетии в научном познании действительности, оказывали ощутимое влияние на духовный мир современников, и среди них на представителей литературы. Многие выдающиеся писатели XVII в. были к тому же непосредственно связаны с кругами ученых и мыслителей-гуманистов (например, Мильтон, Мольер, Лафонтен, Грифиус). Целый ряд крупнейших деятелей науки (Кампанелла, Галилей, Паскаль) создали произведения, которые являются неотъемлемой частью истории литературы. Важно подчеркнуть и существование определенных точек соприкосновения в гносеологическом плане между научными и философскими исканиями эпохи, с одной стороны, и ее художественными открытиями — с другой.

Среди научных достижений, оставивших наиболее глубокий след в интеллектуальной атмосфере эпохи, необходимо выделить два момента.

Это, во-первых, развитие Галилеем, Кампанеллой и Кеплером гелиоцентрической теории Коперника. Деятельность этих ученых и мыслителей влечет за собой существенное изменение представлений о структуре космоса и о месте Земли во Вселенной. Земля перестает восприниматься своеобразным неподвижным твердым центром некоего замкнутого со всех сторон мироздания, окружающего ее. С возникновением этих диалектически значительно более сложных и гибких космологических представлений перекликается развитие аналогичных по своей диалектической сути тенденций в истолковании взаимосвязей человека с окружающим его миром. Если в эпоху Ренессанса отдельная человеческая личность и ее природные задатки выступали абсолютной мерой вещей, то для XVII столетия характерна тенденция поисков ключа к пониманию судьбы индивидуума вне его самого, в неких господствующих в действительности объективных противоречиях и закономерностях.

Второе, что следует подчеркнуть в данной связи, — это обостренный интерес в XVII в. к проблеме движения. Удельный вес диалектических по своей природе тенденций в культуре XVII в. нередко преуменьшался, эпоха односторонне изображалась как время безграничного господства метафизических и механистических представлений о действительности. На самом деле это было не так. Диалектического характера тенденции выявлялись и в точных науках (работы Галилея в области динамики, учение Декарта о движении материи как об основе существования природы, открытия Декарта, Ньютона и Лейбница, связанные с анализом переменных и бесконечно малых величин, и разработка системы дифференциального и интегрального исчисления), и в философии (в этом отношении особенно показательно учение Лейбница о монаде как единице не статической, а динамической, его восприятие мироздания как органического целого, а не механического соединения частей, его тяга к рассмотрению явлений в процессе их становления). Обостренный интерес к динамическим аспектам действительности, к преисполненному драматизма движению характеров, событий и обстоятельств, к осмыслению и воспроизведению противоречий, служащих источником этого неумолимо устремляющегося вперед жизненного потока, составляет один из важнейших элементов эстетического мировосприятия эпохи.

XVII столетие — эпоха, ознаменовавшая новый шаг вперед в преодолении былой феодальной раздробленности и в укреплении национального единства, — было отмечено настойчивой тягой к познанию объективных взаимосвязей, существующих в действительности, к систематизации ранее накопленных и вновь добываемых научных знаний. Неудивительно поэтому, что она выдвинула мыслителей, для которых показательно стремление к созданию всеобъемлющих философских систем: Декарта, Гоббса, Спинозу, Лейбница.

В XVII столетии продолжается начавшийся в эпоху Ренессанса процесс секуляризации философской и общественной мысли. Вместе с тем

Иллюстрация:

Иллюстрация из первого издания трактата Р. Декарта «Начала философии»

Лейден, 1644 г.

Иллюстрация:

Иллюстрация из «Трактата о равновесии жидкостей» Б. Паскаля

Париж, 1663 г.

материалистические тенденции, унаследованные этим историческим периодом от Возрождения, претерпевают эволюцию, видоизменяются. Один из существенных аспектов этих сдвигов выявлен Марксом и Энгельсом в знаменитой параллели Бэкон — Гоббс, развернутой ими в «Святом семействе». Классики марксизма отчетливо показали, что учение Бэкона-мыслителя, деятельность которого развивалась на рубеже XVI—XVII столетий, наивнее и архаичнее философских взглядов Гоббса, но одновременно и диалектичнее, а следовательно, по-своему и богаче. Однако развитие материализма в XVII столетии, даже если не выходить за пределы английской почвы, на этом не останавливается. Новый этап эволюции представлен именем Локка. Критика Локком теории врожденных идей и материалистические аспекты его сенсуалистической теории познания оказали заметное влияние на становление передовой философской мысли эпохи Просвещения.

Другая симптоматичная черта в развитии материализма XVII в. заключается в следующем. Сложность общественных коллизий эпохи находит косвенное выражение во внутренней противоречивости, нередко отмечающей передовую философскую мысль. Материалистические и идеалистические тенденции сочетаются не только в учении Декарта. Показательно в этом отношении и французское вольномыслие XVII столетия — своеобразное промежуточное звено между ренессансным материализмом эпохи Деперье, Рабле и Монтеня и мировоззрением просветителей XVIII в. Для философов типа Гассенди, Ноде или Ламот Левайе характерно стремление тщательно скрывать антицерковное, бунтарское ядро своего учения под плотной оболочкой ортодоксальных, благонамеренных заверений.

Развитие науки и передовой философской мысли было связано в XVII в. со значительными трудностями. Религиозная идеология продолжала оказывать мощное воздействие на общественное сознание эпохи, на становление философской, социальной, политической и научной мысли. Ярким примером тому может служить, скажем, творчество Блеза Паскаля. Глубокое раскрытие кричащих противоречий современной цивилизации облечено в крупнейшем произведении выдающегося ученого и философа, в его «Мыслях», в форму страстной апологии христианской религии. Следует вспомнить в этой связи и о той огромной роли, которую играла религиозная оболочка в политических столкновениях в Англии 40-х годов XVII в. в отличие от Французской революции конца XVIII столетия; примечателен и факт интенсивного распространения мистических умонастроений в Германии и Испании этого столетия.

Существовал далее разительный контраст

между сознанием все еще очень узкой прослойки просвещенной гуманистической интеллигенции и мироощущением остальной части населения. Глубокие корни пустил религиозный фанатизм, огромным было влияние всякого рода предрассудков и суеверий, нравы продолжали оставаться жестокими и грубыми. Широко распространена была вера в чудеса и знамения, в существование привидений и бесовского наваждения, в колдунов и ведьм. Церковь, стремясь препятствовать распространению научных знаний, поддерживала эти суеверия, поощряла погоню за «колдунами» и «ведьмами», сурово расправлялась с лицами, подозреваемыми в вольномыслии. Достаточно назвать в этой связи, оставаясь в пределах Франции, сожжение на костре философа Ванини (1619), процесс Теофиля де Вио, окутанную тайной кончину Сирано де Бержерака, травлю Мольера церковниками, казнь поэта Клода ле Пти в 1662 г., в самый расцвет царствования «короля-солнца». В Италии и Испании свирепствовала инквизиция. Сильное впечатление на умы современников — передовых деятелей культуры — не могли не произвести страдания, выпавшие на долю Кампанеллы, проведшего в общей сложности тридцать три года в тюремном заключении, и преследования католической реакцией Галилея.

В литературе XVII столетия находит отражение неуклонно возрастающий интерес к проблемам взаимосвязи человека и окружающей его действительности: социальной обусловленности человеческой судьбы, взаимодействия во внутреннем мире человека личного и общественного начал, зависимости человека от объективных закономерностей бытия, в том числе от закономерностей движения общественной жизни. Литература XVII столетия, как и ренессансная литература, исходит из представления об автономной, свободной от средневековой ограниченности человеческой личности, о ее правах и возможностях как основном мериле гуманистических ценностей. Но рассматривается эта личность теперь прежде всего как некая точка преломления находящихся вне ее самой, но воздействующих на нее сил. Осмысляя и оценивая современную действительность, писатели XVII в. соотносят эту личность и ее порывы к счастью и справедливости со стихийным движением исторического процесса, преисполненного жестоких внутренних противоречий, но неуклонно пробивающего себе путь вперед (пророческие видения, открывающиеся взору героев «Потерянного рая» Мильтона), с неумолимыми велениями государственного долга (французские классицисты), с панорамой различных социальных и национальных жизненных укладов, с которыми приходится сталкиваться герою, поглощенному поисками идеального общественного устройства («Похождения Симплиция Симплициссимуса» Гриммельсгаузена), с социальной средой, формирующей нравственный облик человека, определяющей его поведение (испанский плутовской роман, Сорель и Фюретьер, а также Мольер, Лафонтен, Лабрюйер во Франции). Конечно, изображение влияния, оказываемого общественной средой на внутренний мир человека, еще очень далеко от той всесторонности, глубины и осознанности, которых оно достигло в XIX в., во времена Бальзака и Золя; не хватает еще должных предпосылок, необходимого опыта, как чисто художественного, так и научного. И все же зачатки тех художественных тенденций, которые привели позднее к становлению «физиологического» очерка или «Этюдов о нравах» Бальзака, какими бы эскизными и прямолинейными ни казались нам эти первые искания, заключены в литературе XVII в., в творчестве Ренье, создателя «Докучного» и «Масетты», и Фюретьера, автора «Буржуазного романа», в «Гусмане де Альфараче» Матео Алемана и «Бусконе» Кеведо.

Влияние развивающегося понятия среды сказалось в разных аспектах западноевропейской литературы XVII столетия. Оно проявилось, в частности, в том принципиально очень существенном значении, которое в литературе данной эпохи обрели тема народной судьбы и образ представителя низших слоев общества. Яркое свидетельство тому — и картины народной жизни в «Симплициссимусе» Гриммельсгаузена, потрясающие своей правдивостью, и образ чистого душой искателя правды Христиана из «Пути паломника» Бэньяна, и многочисленные, насыщенные глубоким жизненным содержанием образы людей из народа в комедиях Мольера, и согретые теплом сочувствия фигуры крестьян в баснях Лафонтена, и проникновенные страницы, изображающие трагическую участь трудящихся низов в «Характерах» Лабрюйера.

Показательна также и важная живительная роль, которую в литературном развитии Западной Европы XVII в. играют традиции народной культуры. Достаточно в этой связи в качестве примера вспомнить о значении фарсового начала в творчестве Мольера, об обращении к басне Лафонтена, об издании различных обработок народных сказок (Базиле, Перро), об интенсивном использовании народных книг и шванков Гриммельсгаузеном, о широком распространении солдатских песен в Германии в годы Тридцатилетней войны.

Вместе с тем XVII век — время формирования и утверждения так называемого «светского

общества». Его специфические нравы и представления определяли, в свою очередь, содержание той разновидности литературы, за которой закрепилось наименование прециозной и галантно-героической.

Замечательные ренессансные писатели Боккаччо и Ариосто, Рабле и Ронсар, Спенсер и Шекспир (в начале творческого пути) с большой художественной силой раскрывали в своих произведениях безграничные возможности, заложенные в человеческой натуре. Но мечтам и идеалам этих писателей был присущ утопический оттенок. В огне таких мощных катаклизмов, как религиозная война во Франции 60—90-х годов XVI в., как революции в Нидерландах и Англии или Тридцатилетняя война, в соприкосновении с такими общественными явлениями, как Контрреформация и процесс первоначального накопления, со всей очевидностью выявлялись призрачные, иллюзорные стороны их устремлений. Осознание жестокого разлада между возвышенными ренессансными идеалами и окружающей действительностью, в которой верх брали враждебные этим идеалам антигуманные общественные силы, нашло свое воплощение в творчестве выдающихся представителей Позднего Возрождения (например, у Дю Белле, автора «Сожалений», и в целом ряде стихотворений, созданных Ронсаром в 70—80-е годы, в «Опытах» Монтеня, в творчестве Шекспира после 1600 г., в произведениях Сервантеса). Несомненна тесная органическая связь между преисполненным внутреннего трагизма периодом Позднего Возрождения и процессами, характеризующими западноевропейскую литературу XVII в. Последняя утрачивает многие важные качества, отличавшие мироощущение людей эпохи Возрождения, когда самоутверждение свободной, автономной человеческой личности было первоочередной исторической, а тем самым и общественной задачей. Одновременно литература XVII в. подхватывает некоторые из тенденций, обозначившихся в творчестве ее великих предшественников, и развивает их по-своему в новых условиях.

Для личности эпохи Ренессанса характерны духовная гармония, единство, слияние начал личного и общественного, обусловленное вместе с тем их нерасчлененностью. Для внутреннего мира человека, изображаемого литературой XVII столетия, показательна, наоборот, борьба, зачастую прямой антагонизм этих начал. Отсветы такого конфликта можно обнаружить и в произведениях французских классицистов (столкновение прав личности и требований государственного долга, принимающее временами объективно неразрешимый характер), и в «Симплициссимусе» Гриммельсгаузена (изображение страданий народа и его чаяний), и в «Потерянном рае» Мильтона (стихийный, чреватый внутренним трагизмом и преисполненный скрытой диалектики бунт героев против слепого подчинения авторитету как идейное зерно поэмы). Осознание непреодолимой противоречивости, антиномичности бытия — один из показательных аспектов литературы барокко.

Возросшая сложность тех условий, в которых в XVII столетии развертывается общественная и идеологическая борьба, наглядно отражается в художественной литературе эпохи. Консервативные и реакционные тенденции не играют в эпоху Возрождения такой значительной роли в общем процессе развития культуры, как в XVII в. Это результат заметной активизации консервативных кругов в области идеологии и вместе с тем радикального обновления методов их борьбы. Последний момент наглядно проявляется, как уже отмечалось, в движении Контрреформации. На рубеже XVI и XVII столетий наступает новый и очень знаменательный этап в эволюции этого движения. Католическая церковь вынуждена теперь в своих организационных начинаниях (развитие миссионерства, поощрение филантропии, создание тайных обществ и конгрегаций) и в своей агитационной деятельности, в том числе и в сфере эстетических вкусов, учитывать настроения и запросы народных масс, с тем чтобы более успешно подчинять их своему влиянию.

Углублению противоречий общественной жизни сопутствовала в XVII в. и бо?льшая разветвленность литературного процесса по сравнению с предшествующей эпохой. По сути дела, лишь с XVII в. можно говорить не просто о противостоянии в западноевропейской литературе явлений двоякого свойства — прогрессивных и реакционных, но и о зачатках сосуществования и борьбы самостоятельных, обособленных, иногда противоречиво сочетающих в себе разнородные идейно-художественные тенденции литературных направлений в настоящем смысле этого слова. XVI век не знает, например, такого четкого выделения литературных течений, какое обозначается во французской литературе первой половины XVII в., где параллельно развиваются классицизм и различные, нередко по идейной ориентации весьма далекие друг от друга разновидности барочной литературы: с одной стороны, та, которая получила наименование прециозной, а с другой — так называемая «литература вольномыслия», в которой временами находят выражение еще весьма незрелые, пародийно и натуралистически ограниченные, но все же самобытные реалистические по своей природе тенденции. При этом каждое из этих складывающихся литературных течений обладает

своей эстетической программой, своей литературной критикой (пусть эта критика и не сформировалась еще окончательно как самостоятельная отрасль словесности) и своими организационными центрами (Французская Академия, салон де Рамбуйе или различные вольнодумные кружки).

Наконец, усложнение общественной борьбы в XVII столетии обусловливает косвенно и обострение противоречий во внутреннем облике отдельных авторов. Писателей эпохи Возрождения, как правило, отличала бо?льшая цельность творческой натуры, чем их собратьев по профессии в XVII в. В эпоху, когда писали Петрарка и Боккаччо, Гуттен и Ганс Сакс, Рабле и Ронсар, Спенсер и Марло, прогрессивный и реакционный лагери были более резко и четко разграничены, чем в идеологической жизни XVII столетия. В XVII в. (особенно в сфере литературы барокко) мы имеем нередко дело с такими сложными в смысле их идейной направленности и общественного звучания явлениями, как, скажем, поэзия Донна, лирика и трагедии Грифиуса, драматургия Кальдерона и произведения, выходящие из-под пера Корнеля в 60—70-е годы.

Идеологические противоречия здесь неразрывно переплетаются с эстетическими. Так, например, у Кальдерона мы находим не только попытки сочетать и примирить такие глубоко разнородные в своей сущности тенденции, как религиозная экзальтация и гуманистические принципы, связанные с ренессансной традицией, но зачастую и весьма значительные расхождения между идейным смыслом произведения и объективными выводами, вытекающими из его содержания (между представлениями, скажем, о возвышенной общественной и нравственной миссии дворянства и жизненной правдой, свидетельствующей, что героические доблести, рыцарские подвиги аристократов крови — это уже удел одиночек, обреченных на трагическую гибель, не столько правило, сколько исключение, скорее благородная мечта, чем осязаемая реальность). Характерно и другое. В драматургии Кальдерона сосуществуют диаметрально противоположные художественные устремления: страстный пафос прямого, непосредственного поэтического утверждения жизненных идеалов писателя (например, в «Стойком принце») и более гибкие иногда по сравнению с предшественниками (с Лопе де Вега), в том числе более «шекспировские» с точки зрения своей реалистической всесторонности и полнокровности, приемы воспроизведения социальной среды («Саламейский алькальд»).

Причины этой возрастающей противоречивости многообразны. Здесь необходимо вспомнить об активизации реакционного лагеря в XVII в., приводящей зачастую к жестоким поражениям передовых кругов. На духовную жизнь эпохи не могло не повлиять и то обстоятельство, что буржуазия в XVII в. в большинстве западноевропейских стран занимала значительно более двойственное и неопределенное положение, нежели в XVI в., с одной стороны, и в XVIII — с другой. За исключением Англии и Голландии, западноевропейская буржуазия еще не была способна возглавить антифеодальный лагерь и выступить от имени всего третьего сословия. Она должна была чаще всего ограничиваться защитой своих специфических интересов. Поэтому в XVII в. на Западе мы по преимуществу имеем дело не столько с двумя резко обозначившимися враждебными лагерями, сколько с взаимодействием и единоборством трех общественных сил (дворянство, буржуазия, народные массы).

Следует отметить еще несколько примечательных моментов в литературной жизни XVII столетия. В эту эпоху литература делает существенный шаг вперед в смысле непосредственного вторжения в гущу общественной борьбы. Об этом особенно наглядно свидетельствуют периоды таких значительных социально-политических потрясений, как Английская революция и Фронда. Бурные события Английской революции вызывают к жизни небывалый расцвет публицистики. Все политические течения, участвующие в ожесточенных политических схватках за власть, начиная от роялистов и кончая диггерами, выдвигают выдающихся мастеров публицистики. Публицистическое начало оплодотворяет и творческую деятельность крупнейших представителей художественной литературы как таковой. Яркий пример тому — публицистические произведения, созданные Мильтоном в 40—50-е годы, и та важнейшая роль, которую они сыграли в творческой эволюции поэта. Что же касается Франции, то здесь публицистическая стихия нашла весьма своеобразное выражение в язвительных, острых памфлетах — «мазаринадах», как прозаических, так и стихотворных, и в определенных аспектах бурлескной поэзии, особенного расцвета достигшей в годы Фронды, в 40-е и в начале 50-х годов.

XVII век в Западной Европе — это важный этап в процессе зарождения и становления общественного мнения. Одним из характерных проявлений этого процесса было возникновение периодической печати (во Франции знаменательная дата в этом отношении — 1631 год, когда выходит в свет «Ла Газетт де Франс» Т. Ренодо). Публицистическая стихия обнаруживает себя и в таком жанре, получающем относительно широкое распространение в литературе

XVII столетия, как утопия (произведения, созданные Кампанеллой, Сирано де Бержераком, Дени де Верасом, Уинстенли и др.).

Серьезные сдвиги по сравнению с эпохой Возрождения происходят в системе жанров, культивируемых западноевропейской литературой. XVII столетие — время блестящего расцвета драматургии. Начало этого процесса восходит к Позднему Возрождению, к творчеству Шекспира, Сервантеса и Лопе де Вега. Свое дальнейшее развитие он получает в период, отмеченный деятельностью таких драматургов, как Тирсо де Молина и Кальдерон в Испании, Корнель, Расин и Мольер во Франции, Бен Джонсон и Драйден в Англии, Грифиус в Германии, Бредеро и Вондел в Голландии.

Ярко выраженный драматизм жизненного восприятия и обостренное внимание к трагическим мотивам характерны в эту эпоху и для других видов искусства, например для музыки (не случайно именно в XVII столетии возникает и получает развитие такой музыкально-драматический жанр, призванный сыграть очень важную роль в художественной культуре нового времени, как опера). Обращает на себя внимание в этой связи и усиление элементов «театральности» в живописи XVII столетия (декоративность пейзажа у французских классицистов, проникновение элементов театральной мизансцены в фигурную компазицию и т. д.).

Подъем, переживаемый на Западе в конце XVI и в XVII в. драматургией в целом и трагедией в частности (это время представляет собой после античности высшую точку в развитии трагедийного жанра в западноевропейской литературе прошлого), обусловлен несколькими причинами. Несомненно, что здесь сказался взлет народного самосознания, связанный с завершением процесса национального объединения, с окончательным торжеством государственного начала — мощным стимулом для мобилизации творческой энергии общества. Такой период в Англии приходится на конец XVI в., во Франции — на середину XVII в., в Испании — на первую половину XVII в.

Обострение и усложнение общественной борьбы, столь характерные для XVII столетия, порождая резкие сдвиги и бурные катаклизмы, создают благодатную почву для развития драматического начала в литературе. Антагонистический, зачастую на данном историческом этапе практически неразрешимый характер социальных конфликтов способствует расцвету трагедии. Западноевропейская литература XVII в. подхватывает тенденции, отчетливо обозначившиеся у Шекспира: трагическое начало, вырываясь из рамок обособленности, все настойчивее вторгается в стихию комического, придавая нередко особый, драматический привкус смеху. Взаимопроникновение трагического и комического начал можно наблюдать и в крупнейших произведениях французской драматургии («Дон Жуан», «Мизантроп» Мольера), несмотря на то что теория классицизма категорически запрещает такое смешение и всемерно стремится ему препятствовать. Трагическое начало присутствует в эту эпоху не только в драматургии, но и в литературных жанрах, до сих пор служивших по преимуществу ареной комического («Басни» Лафонтена 70-х годов, плутовские повести Кеведо и Гевары, «Симплициссимус» Гриммельсгаузена). Одновременно пристальный интерес к драматической сущности изображаемых жизненных явлений сказывается и в возрастающей тонкости психологического мастерства, в способности воспроизводить сложную и напряженную борьбу чувств, обнажать скрытые, внутренние мотивы поступков (в этой связи следует отметить не только завоевания, осуществленные замечательными создателями классицистической трагедии, но и роль, сыгранную в развитии романа «Принцессой Клевской» Лафайет).

Обнаруживается, наконец, и тот усиливающийся интерес к объективному образному осмыслению действительности с ее внутренними закономерностями, в ее преисполненном конфликтов развитии, который, как уже отмечалось ранее, пронизывает эстетическую мысль эпохи, идя на смену столь ярко выраженному в литературе Возрождения лирическому пафосу.

Не менее примечательны и успехи, достигнутые в XVII в. романом; последний приобретает все больший удельный вес, завоевывает все большее признание, в какой-то мере отодвигая на задний план новеллу, господствующую в ренессансной литературе, и заметно оттесняя эпическую поэму. Особенно симптоматичен подъем, переживаемый тем типом романа, который можно назвать социально-бытовым (испанский плутовской роман; Сорель, Скаррон и Фюретьер во Франции; Гриммельсгаузен в Германии, отчасти Бэньян в Англии). У истоков этого подъема стоит могучая фигура Сервантеса.

В западноевропейской литературе начала XVII столетня существуют явления, принадлежащие по своей природе Позднему Возрождению (попытки Опица опереться на заветы Плеяды; «ученый гуманизм» и поэзия Арребо в Дании; нидерландская разновидность маньеризма, представленная Хофтом и Хейгенсом; маньеристические тенденции в испанской поэзии времени Гонгоры). В конце века в целом ряде литератур Запада отчетливо обозначаются приметы зарождающегося просветительского реализма («Жизнь и смерть мистера Бэдмена»

Иллюстрация:

Диего Веласкес. Сдача Бреды

1634—1635 гг. Мадрид, Прадо

Бэньяна, проблески реализма новой эпохи, XVIII в., в последней комедии Конгрива «Так поступают в свете», раннее творчество Дефо и Свифта в Англии; романы Рейтера и Вейзе в Германии; предпросветительские тенденции, присущие воззрениям «современных» во Франции, и др.), появляются предвестия стиля рококо (поэзия Шолье и Лафара во Франции, творчество Аркадии в Италии). Однако художественные направления, наиболее характерные для западноевропейской литературы XVII в., — это барокко и классицизм.

Что касается реализма, то XVII век — важный и сложный этап в его развитии. Реалистические искания, обусловленные существенными сдвигами в общественной и духовной жизни Европы, вступают в этот период в новую стадию, отличную от эпохи Ренессанса. Они носят новаторский характер, содержат в себе художественные открытия, которые получают затем плодотворное развитие на протяжении XVIII и XIX вв. Заметно расширяется тематический кругозор и обогащается жанровое многообразие литературы, вовлекающей в свою орбиту все новые и новые жизненные пласты. Вместе с тем конкретное воплощение этих исканий было обусловлено острыми противоречиями, характерными для общественной и духовной жизни XVII столетия. В результате реалистические тенденции кристаллизовались в это время на Западе по преимуществу внутри литературы барокко или классицизма, развивались в первую очередь представителями их наиболее демократических по своему духу течений.

Прямые аналогии с другими видами искусства в этом отношении неправомочны. Эволюция отдельных видов искусства протекает неравномерно. Реализм как цельная, самостоятельная художественная система в XVII столетии наиболее законченное выражение получает в живописи. Ведущая роль живописи — своеобразная черта художественной культуры XVII столетия. Произведения Караваджо, Веласкеса, Хальса, Рембрандта, Вермера, Луи Ленена служили для художественной литературы того времени примером органичности в сочетании глубины одухотворенного психологического анализа с точностью и достоверностью социальной характеристики персонажей, свободы в эстетической интерпретации «природы», независимости

от условностей стилистических канонов барокко и классицизма.

В литературе же XVII в. как эпохи (т. е. как времени, следующего за позднеренессансным творчеством Шекспира и Сервантеса и предшествующего Просвещению) тонкость, проникновенность психологического анализа, с одной стороны, и полнокровность, достоверность в изображении быта, конкретной материальной и социальной среды, с другой — остаются большей частью оторванными друг от друга, не сочетаются в рамках разрабатываемого жанра, в творчестве одного и того же писателя. На рубеже эпохи Ренессанса и XVII в. появляются произведения, в которых писатель, обращаясь к изображению быта и материальных интересов, создает образы не только большой социально-обобщающей силы, но и значительной психологической емкости. Здесь в первую очередь необходимо назвать «Дон Кихота» Сервантеса. В XVII в. эта художественная тенденция пробивает себе путь прежде всего в жанрах «низовых» (с точки зрения иерархии ценностей, устанавливаемых эстетической теорией того времени): в романе (Гриммельсгаузен), комедии (творчество Бредеро, Мольера или Конгрива), в шедеврах басенного искусства (Лафонтен). Однако в целом для литературы XVII в. характерно иное. На одном полюсе здесь царит классицистическая или барочная трагедия, создающая одухотворенные образы, преисполненные значительного внутреннего содержания, но далекая от реальных условий существования простых людей. Другой полюс представлен авторами бытовых и плутовских романов.

Их творчество отличается стремлением изображать материальные условия жизни и прежде всего судьбы обреченных на лишения, обездоленных социальных низов. Основная тема пикарескного (плутовского) романа (жанра, который сыграл важную роль в развитии социально-бытовой прозы XVII в.) — это жизненный путь деклассированного персонажа, выбитого из привычной колеи патриархального уклада и брошенного на произвол судьбы в безбрежное житейское море. Попадая из тиши провинциального захолустья в бурный круговорот жизни больших городов, он вынужден вести отчаянную борьбу за существование в условиях, когда, наряду с сословными привилегиями, привилегиями рождения, все большее значение приобретает обладание денежным мешком. Рассказ о приключениях этого персонажа, нередко гротесково заостренный, позволяет авторам плутовских романов и повестей, обрисовав нравы различных кругов современного общества, обозначить многие из разъедающих его язв, придать своим произведениям яркое разоблачительное звучание. Авторы плутовских романов не боятся изображать неприглядные и прозаические стороны повседневной жизни, но делают это зачастую натуралистически упрощенно, не соединяя описания типических деталей с лепкой ярких образов. Иногда же их ограничивает специфически пародийный характер замысла произведений, направленных на развенчание напыщенности и надуманности «высокой» литературы. Лишь в XVIII в. литература в целом и роман в частности достигают значительных успехов в смысле преодоления указанного разрыва (одно из первых примечательных свидетельств такого рода художественных сдвигов — «Манон Леско» аббата Прево, произведение, в котором правдивое описание социальной среды, воспроизведение нравов деклассированных низов и поэтическое раскрытие мира чувств героя органически слиты).

Наивысшие достижения в направлении реалистического отображения действительности принадлежат в XVII в. тем писателям, которые оказываются способными насытить свои художественные обобщения глубоким социально-историческим смыслом. К числу таких писателей принадлежит Гриммельсгаузен, автор «Симплициуса Симплициссимуса». Художественное содержание этого произведения, сколь ярко ни были бы в нем выражены барочные тенденции, нельзя вместе с тем исчерпать понятием барокко. Как подчеркнул А. А. Морозов, «в силу заложенных в нем социальных устремлений Гриммельсгаузен подчинил риторические средства барокко новым потребностям осмысления и отражения действительности». Очевидно, что эти потребности — создание монументальной обобщающей картины эпохи, попытка воспроизвести и осмыслить ее трагические противоречия, с точки зрения угнетенных, бесправных народных масс, — заключали в себе чрезвычайно мощную реалистическую потенцию, обладавшую чертами, принципиально отличными от изобразительных особенностей стиля барокко.

В какой-то степени аналогичные явления можно наблюдать и в классицистической литературе, в первую очередь в творчестве писателей, особенно тесно связанных с традициями ренессансного реализма и материалистическими тенденциями философской мысли. Наиболее яркий пример тому — драматургия Мольера. В своем проникнутом духом народности творчестве Мольер развивал наиболее перспективные и богатые познавательными возможностями художественные принципы классицизма. Одновременно «комедии Мольера в силу своего демократизма расковывали эстетические нормы классицизма и по существу были почвой реалистического стиля в национальном искусстве»

(Г. Н. Бояджиев). В данной связи в первую очередь всплывает в памяти «Дон Жуан». В этом произведении, для того чтобы социально-исторически как можно более глубоко типизировать основных персонажей пьесы и тем самым полнее обнажить диалектику противоречий, пронизывающих современную действительность, Мольер целеустремленно нарушал некоторые из основных канонов драматургической теории классицизма (отказываясь от соблюдения требований единства времени и места, смешивая комическое с патетическим, расширяя число действующих лиц, необходимых для изображения общественного фона, прибегая в «высокой» комедии к прозе, вводя в речевую ткань диалект и т. д.).

Наконец, в западноевропейской литературе XVII в. существует группа произведений (как правило, романов), реалистических по своей природе, в которых воплощено столь самобытное (хотя и психологически несколько бескрылое вследствие своего суховатого эмпиризма) материалистическое понимание взаимоотношений между человеческой личностью и окружающей его средой, что их художественная структура вообще не ассоциируется со стилевыми системами барокко или классицизма. Таков, например, во Франции XVII в. «Буржуазный роман» Фюретьера (вопрос о границе этой группы произведений остается в нашей науке дискуссионным).

Для литературы барокко XVII век — это период не только интенсивного формирования, но и расцвета. Барокко особенно ярко расцвело в XVII столетии в литературе и искусстве тех стран, где дворянские круги в итоге напряженных социально-политических конфликтов временно взяли верх над буржуазией, восторжествовали, затормозив на длительный срок развитие капиталистических отношений, т. е. в Италии, Испании, Германии. В литературе барокко отразилось и стремление придворной знати, толпящейся вокруг престола абсолютных монархов, окружать себя блеском и славой, воспевать свое величие и мощь. Очень значителен и вклад, который внесли в процветание барокко иезуиты, деятели Контрреформации, с одной стороны, и представители протестантской церкви — с другой (наряду с католическим в западноевропейской литературе XVII в. богато представлено и протестантское барокко). Этапы расцвета барокко в литературах Запада, как правило, совпадают с историческими периодами активизации церковных сил и нарастания религиозных настроений (религиозные войны во Франции, кризис гуманизма, обусловленный обострением общественных противоречий в Испании и Англии первой четверти XVII в., распространение мистических тенденций в Германии времен Тридцатилетней войны) или же с периодами подъема, переживаемого дворянскими кругами (усиление оппозиции абсолютизму во Франции 10-х — первой половины 20-х годов и в годы Фронды; Англия времен Реставрации Стюартов; Германия непосредственно после окончания Тридцатилетней войны).

Принимая все это во внимание, следует, однако, учитывать, что возникновение барокко обусловлено объективными причинами, коренившимися в закономерностях общественной жизни Европы во второй половине XVI и в XVII в. Барокко было прежде всего порождением тех глубоких социально-политических кризисов, которые сотрясали в это время Европу и которые приобрели особенный размах в XVII столетии. (Поэтому оно и не было способно привести к подлинной реставрации средневекового мироощущения. Слишком усложнились по сравнению с прошлым представления о реальных жизненных противоречиях, о степени их трагичности, о значении их отзвуков во внутреннем мире человека. Не мог пройти бесследно для барочных писателей и целый ряд художественных открытий, осуществленных эпохой Возрождения.) Церковь и аристократия пытались использовать в своих интересах настроения, возникавшие вследствие общественных сдвигов и потрясений. Однако это лишь одна из тенденций, характеризующих мироощущение барокко.

Литература барокко выражает не только осознание растерянности и смятения, которые вызывают у многих представителей гуманистической интеллигенции общественные катаклизмы конца XVI и XVII в. и связанный с этими катаклизмами кризис ренессансных идеалов и представлений (религиозная поэзия барокко во Франции, творчество Донна и «поэтов-метафизиков» в Англии, мистическая поэзия в Германии и т. д.). Она не только воплощает стремление дворянства убедить читателя в своем превосходстве и великолепии, в своей утонченности и избранности (прециозная поэзия и галантно-героический роман). Крупнейшие произведения литературы барокко содержат в себе попытки творчески переосмыслить итоги кризиса, обогатить в свете его исторических уроков гуманистические представления о человеке и действительности, так или иначе отразить настроения и чаяния передовых общественных кругов.

Для литературы барокко характерно обостренное ощущение противоречивости мира и одновременно — стремление воспроизводить жизненные явления в их динамике, развитии, переходах (это относится не только к восприятию природы и изображению внутреннего мира человека,

но у наиболее крупных писателей и к воссозданию процессов общественной жизни). Представители барокко охотно обращаются к теме непостоянства счастья, шаткости жизненных ценностей, всесилия рока и случая. Оптимизм людей эпохи Ренессанса, выдвинутый ими идеал гармонически развитой личности нередко сменяются у них пессимистической оценкой действительности, а восторженное преклонение перед человеком и его возможностями — подчеркиванием его двойственности, непоследовательности, испорченности; раскрытием вопиющего несоответствия между видимостью вещей и их сущностью; ощущением разорванности бытия, столкновения между началами телесным и духовным, между привязанностью к чувственной красоте мира и осознанием бренности земного бытия. При этом внутренняя антитетичность, характерная для барочного мировосприятия, дает о себе знать и тогда, когда тот или иной писатель, принадлежащий к этому направлению, непосредственно воплощает в своем творчестве лишь одно из противостоящих друг другу контрастных начал: будь то, скажем, героические миражи прециозной литературы или натуралистическая изнанка действительности, воспроизводимая в плутовских романах. Одна противоположность как бы подразумевает другую. Ощущение противоестественной, не укладывающейся в логические рамки привычных представлений хаотичности действительности находит выражение в склонности к созданию фантасмагорических и одновременно сатирических «видений» и «сновидений». Стремление запечатлеть режущие глаз парадоксы современной жизни в адекватной сложной, зашифрованной, но отточенной форме отличает консептизм, одно из основных течений испанской литературы XVII в., — явление, показательное для барокко.

Литературу барокко отличают, как правило, повышенная экспрессивность и тяготеющая к патетике эмоциональность (в аристократических вариантах барокко они принимают характер напыщенности и аффектации, за которыми скрывается, по существу, отсутствие подлинного чувства, суховатый и умозрительный расчет); стремление раскрепостить воображение, поразить и ошеломить читателя; пристрастие к пышной образности и метафористичности (временами к иносказанию и аллегории), основанных на сближении и сопоставлении как будто чуждых друг другу, далеко отстоящих явлений, к сочетанию иррационального и чувственного; тяга к динамике, диссонансам, игре контрастов, к причудливому смешению комического и трагического. В барочной прозе мы наблюдаем склонность к усложнению сюжета и замысловатому запутыванию интриги, к освещению одних и тех же событий в разных ракурсах, с позиций различных персонажей. Изобилие запутанных сюжетных поворотов, броских сценических эффектов, переплетение возвышенного и смешного, патетики и грубоватости отличают такой характерный для барочной драматургии жанр, как трагикомедия.

Характерное для литературы барокко пренебрежение к строгим правилам и многоликость развиваемых ею тенденций в течение длительного времени давали повод считать, что это направление в отличие от классицизма вообще не имеет собственной теории. Однако это не так. У литературы барокко есть свои примечательные теоретики. Среди них выделяются Грасиан в Испании и Тезауро в Италии. В своих трудах теоретики барокко развивают учение о «быстром разуме» как основе художественного творчества. Эстетическое познание, согласно Грасиану и Тезауро, по своей природе интуитивно и независимо от законов логики. Сущность «быстрого разума» состоит в способности при помощи метафоры связывать предметы и идеи как будто несовместимые и достигать этим эффекта неожиданности. Грасиан подчеркивает также роль иносказания и зашифрованности смысла в художественном произведении (настаивать на этом принципе его побуждают во многом соображения общественной предосторожности). Тезауро, проводя излюбленное писателями барокко сопоставление жизни с театром, требует от искусства впечатляющей и красочной декоративности. Оба теоретика ссылаются на авторитет Аристотеля, но в отличие от классицистов апеллируют не к его «Поэтике», а к его «Риторике».

Аналогичные тематические, образные и стилистические мотивы обретают вместе с тем у отдельных представителей литературы барокко несходное, а временами и прямо противоположное идейное звучание. В литературе барокко обозначаются различные течения.

Одним из основных общественных факторов, вызвавших кризис и распад ренессансного гуманизма, было неуклонное развитие буржуазных отношений и укрепление социальных сил, стимулирующих это развитие. Литература барокко нередко заключает в себе художественное преломление реакции на процесс укрепления буржуазии и на распространение насаждаемых ею умственных тенденций (рационализм, философия умеренности, трезвого смысла и разумного «здорового» эгоизма, мораль «золотой середины» и т. д.). Одно из поэтически наиболее выразительных проявлений такого рода реакции, внутреннего протеста против победы абсолютизма и преуспевания буржуазии и одновременно стремления противопоставить действительности,

враждебной аристократической среде, некий идеальный, иллюзорный мир пасторальной мечты мы находим во французской литературе в романе д’Юрфе «Астрея».

Не следует, однако, думать, что подобная реакция исходила исключительно, если так можно сказать, «справа», от земельной аристократии или католиков-папистов и их идеологов. Она нередко содержала в себе и отзвуки настроений тех социальных сил, которые находились как бы «слева» от буржуазии, т. е. широких народных масс, прежде всего крестьянства, а временами и городской разночинной среды.

При этом в литературе барокко настроения народных кругов преломляются со всеми присущими их убеждениям противоречиями, иллюзиями, ограниченностью. Так, например, близкие к народно-плебейской среде мыслители и политические деятели того времени, предпринимая попытки противостоять буржуазным в своей основе тенденциям в развитии общественной жизни, настойчиво стремятся найти опору и поддержку, в частности, у дворянства и феодальной аристократии. Подтверждение этому мы находим во Франции — в гугенотском движении 10—20-х годов XVII в., в период Фронды, в деятельности некоторых вольнодумцев первой половины столетия. Тип такого рода бунтаря-вольнодумца, соединяющего в себе ненависть к господствующему обществу и надежду обрести союзников среди аристократической верхушки, ярко запечатлен Сирано де Бержераком в образе Сеяна (трагедия «Смерть Агриппины», 1653). В другом случае мировосприятие, заметно выходящее за рамки буржуазных представлений, пробивается наружу сквозь оболочку традиционных, ортодоксальных религиозных верований (творчество Вондела, «Потерянный рай» Мильтона). Наконец, писатель, изображающий современную ему действительность с позиций угнетенных крестьянских масс, может заимствовать средства для воплощения своего замысла из «высокой», далекой от народного восприятия литературы (Гриммельсгаузен).

Решающее значение имеют, однако, не эти элементы непоследовательности. Важнее всего то, что в самых крупных произведениях, пронизанных в той или иной мере тенденциями барокко, в опосредованной форме, несмотря на все присущие им противоречия (острая внутренняя противоречивость, как уже отмечалось, нередко отличает писателей, творчество которых несет на себе печать этого художественного стиля), звучат отголоски настроений и чаяний народа, и в первую очередь крестьянских масс. Об этом свидетельствуют, например, «Трагические поэмы» Агриппы д’Обинье — произведение, в котором нашел отражение не только религиозный пафос воинствующего кальвинизма, но и протест народа против опустошения страны правящей верхушкой, в котором с потрясающей силой воспроизведены страдания крестьянства и созданы проникновенные образы крестьян-тружеников. Нечто сходное можно наблюдать и в «Потерянном рае» Мильтона. Поэт Мильтон пошел объективно заметно дальше Мильтона — идеолога пуританства. Поэтическая философия истории в «Потерянном рае», с ее гениальными озарениями и стихийной диалектикой, отразила не столько непримиримый, аскетический дух пуританства, сколько всемирно-исторический и общечеловеческий размах (а следовательно, и народные истоки) того общественного перелома, который произошел в Англии в середине XVII столетия.

С другой стороны, крупные поэты, вроде Марино или Теофиля де Вио, близкие в той или иной степени аристократической среде, выходили в своем творчестве за узкие рамки дворянского гедонизма, развивая более глубокие материалистические тенденции. В их произведениях звучат отголоски передовых научных открытий времени, находят отражение весьма смелые по своей идейной направленности пантеистические мотивы, проскальзывает интерес к проблеме воздействия среды на человеческую личность.

Говоря о барокко, не следует рассматривать этот стиль как нечто единообразное на протяжении длительного отрезка времени. Литература барокко претерпела определенную эволюцию. Особое внимание привлекает различие между ранним барокко (конца XVI и первой половины XVII в.) и более поздним, относящимся ко второй половине XVII столетия. Знаменательно в этом отношении сопоставление двух выдающихся представителей «протестантского» барокко — Агриппы д’Обинье и Мильтона. В «Трагических поэмах» д’Обинье впервые открылись выразительные возможности барокко как средства художественного отображения и осмысления общественных сдвигов и потрясений. У Агриппы д’Обинье это потенциальное качество литературы барокко служит прежде всего способом выражения субъективной реакции поэта; к тому же в его произведении доминирует сатирически-негативный аспект — осуждение, отрицание ненавистных автору общественных сил и начал. Позднее в иных исторических условиях в творчестве Мильтона, создателя «Потерянного рая», возрастает способность поэзии барокко выявлять драматизм общественных катаклизмов, их объективный исторически-философский смысл, грандиозные, пусть и рисующиеся в виде туманных пророческих видений, перспективы будущего.

Показательно и сравнение творчества немецких писателей Грифиуса и Гриммельсгаузена. Грифиус в трагедиях конца 40-х и начала 50-х годов с большой художественной силой отобразил представления, порожденные общественной жизнью Германии времени Тридцатилетней войны. Жизнь эта показана в его произведениях как бы изнутри, в виде хаоса, наваждению которого способны противостоять лишь избранные одиночки-мученики, обладающие несокрушимой стоической выдержкой. Позднее (с более отдаленных исторических позиций) возникает возможность точнее, достовернее и объективнее раскрыть исторический смысл, выявить социальные корни роковой для страны общественной катастрофы. Эта возможность была осуществлена Гриммельсгаузеном в «Симплициссимусе» (1668).

Необходимо, наконец, иметь в виду и национальное своеобразие тех конкретных форм, которые обретает литература барокко в отдельных странах Запада. Если итальянской литературе барокко в целом чужды иррационалистические и мистические мотивы, то подобные тенденции отчетливо обнаруживаются в немецкой литературе первой половины XVII в., времени Тридцатилетней войны и порожденных ею бедствий. Во второй половине столетия в Германии пышно расцветает аристократическое барокко (Цезен, Гофмансвальдау, Лоэнштейн), но вместе с тем появляется фигура Гриммельсгаузена, творчество которого, пустившее глубокие корни в гущу народной жизни, и заключает в себе, как уже отмечалось, мощную реалистическую потенцию. Эта потенция наблюдается и в ряде произведений испанской литературы, принадлежащих эстетической системе барокко. Достаточно вспомнить в этой связи имя Кеведо, автора «Истории жизни пройдохи». Что касается Франции, где господствует абсолютизм, а в сфере духовной жизни сильное развитие получают рационалистические тенденции, то для нее характерно тяготение барокко к сочетанию с классицизмом. Об этом свидетельствует и творчество Ротру, и деятельность Корнеля в 40-е годы, и путь развития прециозной литературы, постепенно перерастающей в придворный вариант классицизма. Аналогичное переплетение барокко с классицизмом показательно и для голландской литературы (Хейнсий, Вондел). Характерные приметы подобного феномена находим и в творчестве английского писателя эпохи Реставрации — Драйдена. Сложно сочетаются элементы барокко с постепенно усиливающимися элементами классицизма и в творчестве Мильтона начиная с 60-х годов XVII столетия.

Принципиально важное значение имеет «Потерянный рай» Мильтона. В этом произведении, в монументальных космических видениях, в преисполненных захватывающего драматизма картинах столкновения противоборствующих лагерей, в великолепных по своей выразительности лирических интермеццо привлекают внимание элементы героической романтики — поэтического отзвука революционных событий середины века. «Потерянный рай» Мильтона воочию свидетельствует, что барочная романтика, весьма характерная для этого художественного стиля, могла питаться не только аристократически-рыцарственными и пасторальными идеалами, но и пафосом революционной перестройки общества. Живой интерес, который революционные романтики Байрон и Шелли проявляли к творчеству Мильтона, был, конечно, не случайным, а имел глубокий внутренний смысл. Знаменательно и то, что Горький в «Истории русской литературы» назвал Мильтона «первым романтиком».

Проблемы литературного барокко вызывают в течение последних десятилетий повышенный интерес. У этого обстоятельства различные причины. Прежде всего сказывается обострившийся интерес к XVII в. как эпохе в целом, к его политической и социальной истории, к духовной жизни и художественной культуре. В течение длительного времени XVII век был в какой-то мере как бы заслонен Возрождением и Просвещением. Теперь же всестороннее осмысление закономерностей и жестоких противоречий этого чрезвычайно драматичного и существенного этапа в развитии Европы все более привлекает к себе внимание ученых. По мере усиления интереса к XVII столетию происходила и переоценка литературных ценностей. Преодоление предвзято отрицательного отношения к понятию барокко как к обозначению некоего извращения «хорошего» вкуса и трезвого восприятия действительности (такие взгляды питались различными источниками: от традиционализма академических кругов и узости позитивизма до схематизма вульгарно-социологического подхода) позволило чрезвычайно расширить и обогатить представление о многокрасочности и сложности литературного процесса в Европе XVII в.

Вместе с тем в увлечении литературным барокко наблюдаются и крайности. В научном мире Запада широко распространена отвлеченно формальная интерпретация художественного своеобразия барокко, основанная на применении стилистических категорий, механически перенесенных из области архитектуры или же представляющих собой общие понятия поэтики. Такой подход, крайне размывая очертания барокко как литературного стиля, приводит к непомерному расширению сферы его воздействия как за счет Позднего Возрождения (Монтень,

Шекспир, Сервантес), так и классицизма (Расин, Мольер). Методологическая ограниченность в истолковании литературного барокко находит выражение и в еще одном направлении. Многие ученые на Западе склонны игнорировать наличие принципиально различных течений внутри литературного барокко и присущие ему острые противоречия. Они исчерпывают характеристику барокко, сосредоточивая внимание на его парадно-придворных, государственно-апофеозных аспектах, с одной стороны, и на клерикальных, религиозно-мистических проявлениях — с другой. Наконец, одностороннее увлечение ряда западных исследователей формальными ухищрениями барочных поэтов, иррационалистическими и релятивистскими мотивами их творчества тесно связано со свойственными им самим модернистскими по своей природе эстетическими пристрастиями.

Социальные корни классицистической литературы XVII в. с присущими ей рационалистической ясностью, внутренней гармонией, творческой дисциплиной, чувством меры и душевного равновесия были иными, чем у барокко. Особенно яркий расцвет классицизм пережил во Франции в годы укрепления абсолютизма (именно поэтому теория классицизма и рассматривается детально в разделе французской литературы XVII столетия). Победа абсолютизма и социально-политические последствия этого были важной предпосылкой становления классицистического мироощущения. Однако это отнюдь не означает, что следует прямолинейно сводить идейную сущность литературы классицизма к защите и прославлению абсолютной монархии. Литераторы-классицисты во Франции отражают умонастроения очень широких, и в первую очередь «срединных», общественных кругов — подъем их самосознания в результате национального объединения страны и неуклонного роста ее государственной мощи; их зависимость от аристократической цивилизации; те рационалистические идеалы, в свете которых они перерабатывали импульсы, идущие от господствующей среды; серьезные сомнения, которые овладевали ими в моменты обострения общественных противоречий, и, наконец, присущую им внутреннюю разнородность.

Эти «срединные» круги во Франции стояли за укрепление политического и экономического единства страны, за установление твердого порядка в рамках абсолютной монархии. Некогда неизгладимый след в их сознании оставили гнетущие воспоминания о религиозных войнах XVI в., а затем жизненные уроки, извлеченные во время неурядиц 10-х — начала 20-х годов XVII в. и позднее, в период мятежей и хаоса Фронды. Ради достижения своих целей «срединные» круги были готовы подчиниться в конечном итоге строгой иерархии и жесткой регламентации, которую насаждала королевская власть. Однако общность некоторых жизненно важных социально-политических интересов объединяла эти круги лишь на определенный срок в силу их неоднородности (в них входила и рядовая по своему положению часть родовитого дворянства, и так называемое «новое» дворянство во главе с «людьми мантии», и нуждавшаяся в опеке королевской власти торгово-промышленная буржуазия, и те разночинные слои, которые в периоды могущества абсолютизма оказывались в сфере влияния этой буржуазии). В недалеком будущем исторические пути столь различных социальных сил должны были разойтись и даже привести, как показало XVIII столетие, к жестокому столкновению. Вместе с тем наличие подобной неоднородности создавало почву для существования принципиально отличных друг от друга течений внутри классицизма. Факт неоднородности объясняет также, почему гражданственные идеалы, утверждавшиеся выдающимися писателями-классицистами, хотя и облекались в монархическую форму, но далеко не совпадали по своему содержанию с реальными политическими устремлениями абсолютной монархии, будучи гораздо шире и общезначимее последних.

Вклад буржуазных кругов в развитие классицизма был принципиально существенным. В свете этого обстоятельства становится понятным, почему классицизм в XVII столетии не переживает периода расцвета в Германии, Италии и Испании. Во всех этих странах, подвластных скипетру династии Габсбургов, буржуазия оказалась недостаточно сильной и была вынуждена капитулировать перед феодальным лагерем. В Германии и Италии так и не сложилось единое национальное государство. Испанский абсолютизм также не играл, по словам Маркса, роли «цивилизующего центра», «объединяющего начала общества», как во Франции, а своим деспотизмом скорее напоминал «азиатские формы правления» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 10, с. 431, 432).

Иначе обстоит дело с Англией. Бурные общественные катаклизмы, ареной которых становилась страна, служат почвой для произрастания в художественной литературе очень разных по своей идейной направленности барочных тенденций. Однако и классицизм широко представлен в английской литературе XVII столетия (особенно в годы Республики). Знаменательна и эволюция в годы Реставрации позднего Мильтона от «Потерянного рая» к «Возвращенному раю», а затем к «Самсону-борцу». Она представляет во многом путь от порывов барочной

«романтики» к тенденциям лишенного былого «космического» размаха, но одновременно менее противоречивого и более светского «гражданственного» классицизма. Мильтон, создатель «Самсона-борца», произведения, насыщенного тираноборческими идеями, выступал предвестником классицизма нового типа, той его исторической разновидности, которая получила дальнейшее развитие в эпоху Просвещения. Подобное же предвосхищение будущих художественных достижений просветительского и «революционного» классицизма находим мы в последнем произведении Расина, в его «Гофолии».

Для классицистов характерно стремление к созданию произведений монументальных, с проблематикой большого общественного звучания, к изображению героев действенных, преисполненных жизненной энергии и способных благодаря своей воле и умению беспощадно анализировать кипящие в их душе страсти, подниматься до разрешения сложных, трагических конфликтов. Отсюда и предпочтение, оказываемое теорией классицизма монументальным жанрам в литературе — эпопее, трагедии. Тяготение к монументальности сочетается у классицистов с выдвижением на первый план принципа общественной пользы искусства, его воспитательного значения. Эстетическое и этическое — категории, неразрывно связанные в восприятии теоретиков классицистической литературы. Утверждая возвышенные общественные и этические идеалы, выдающиеся писатели-классицисты не впадали, однако, в нравоучительство, в назойливую дидактику. Излюбленной темой трагедии классицизма было столкновение между личным и общественным, между долгом и чувствами. Изображая торжество сознания государственного долга над страстью и правами личности, Корнель, автор «Горация», или Расин, создатель «Береники», впечатляюще выявляли тот жестокий антагонизм, который существовал между этими началами в действительности, и тем самым глубоко проникали в суть противоречий, типичных для современного им общества. О том, с какой проницательностью и силой способна была раскрывать социальные противоречия классицистическая комедия, наглядно свидетельствует творчество Мольера.

Развитие эстетики классицизма совпадает с расцветом рационализма в философии: это явления параллельные, имеющие общие исторические корни. Теории классицизма присущ культ разума, который она объявляет единственным источником и мерилом прекрасного, противопоставляя его чувству. Для последовательного классициста ценность художественного произведения в значительной мере определяется степенью его логической стройности и ясности, упорядоченностью его композиционного членения. Этим объясняется и склонность классицистов изображать в качестве героев людей, способных даже в моменты самых тяжелых и бурных переживаний трезво мыслить, рассуждать и подчинять свои поступки велению разума.

Рационализм классицистов служит вместе с тем источником противоречий, характерных для их эстетических убеждений. Одним из существенных моментов этих убеждений был принцип «подражания природе». Он имел для своего времени весьма прогрессивный смысл, ибо утверждал познаваемость действительности, необходимость обобщения ее характерных черт. Однако искусство, по мнению классицистов, должно было «подражать природе» лишь до известных пределов, лишь в той мере, в какой воспроизведение действительности могло соответствовать представлениям художника и светской среды, с мнением которой он обязан был считаться, о разумном ходе вещей и о правилах «приличий», требованиях хорошего тона. Такой ход мысли, естественно, ограничивал возможности писателя и художника в показе повседневных примет жизни и разъедавших ее социальных язв. Не все в природе объявлялось заслуживающим воспроизведения в литературе. Теоретики классицизма настойчиво изгоняли из сферы искусства все хаотичное, стихийное, материальное и чувственное. Все это определялось ими как нечто «низменное», а следовательно, недостойное пера писателя или кисти художника. Классицизм, в силу присущих ему рационалистических тенденций, представлял собой художественный метод, отличающийся высокой степенью осознанности творчества. Теория в литературе классицизма играла гораздо более существенную роль, чем, скажем, в искусстве барокко. Следует, однако, добавить, что выдающиеся мастера классицизма, считаясь с канонами, устанавливавшимися теоретиками, вместе с тем в своем творчестве в значительной мере преодолевали догматические рамки этих канонов, выявляя сложную диалектику чувств и жизненных явлений.

Развитие классицизма проходило неизменно под знаком преклонения перед античностью. Культ античности сохраняет в классицизме унаследованную от Возрождения земную, светскую и гуманистическую направленность. Образы, почерпнутые из античной мифологии и литературы, были для великих классицистов естественной поэтической стихией, а не набором искусственных риторических украшений. Однако восприятие классицистами античной культуры отличалось специфически нормативным характером.

Иллюстрация:

Никола Пуссен. Смерть Германика

1626—1628 гг. Миннеаполис, Институт искусств

Теоретики классицизма были склонны считать идеал прекрасного неизменным и общеобязательным. Устанавливая каноны этого идеала путем освоения античного наследия, и прежде всего поэтики Аристотеля и Горация, они стремились регламентировать творчество писателей и художников, требуя от последних неукоснительного следования целой системе определенных законов и правил.

У свойственной классицистам ориентации на античную культуру была и другая сторона. Разработка почерпнутых из античной истории и литературы тем, сюжетов, образов являлась своего рода отходом, обусловленным духом эстетики классицизма (но отнюдь не уходом!), от окружающей действительности. Обращаясь к античности, писатели-классицисты осмысляли острые проблемы современности, но делали это не прямо, а косвенно, сохраняя по отношению к окружающей действительности определенную временную дистанцию. Эта дистанция, как и вообще вся совокупность античных реминисценций, вносит также в истолкование классицистами современности определенные элементы идеализации. Это очень хорошо показал Маркс в известном высказывании из «Восемнадцатого брюмера Луи Бонапарта». Правда, слова Маркса непосредственно относятся к революционно-классицистическим образам эпохи Французской революции конца XVIII столетия. Однако при всех исторически обусловленных существенных изменениях между классицизмом XVII и XVIII столетий существует и принципиального характера родство. Поэтому и характеристика, данная Марксом обращению «гладиаторов буржуазного общества» к идеям, художественным формам и иллюзиям античности, и его утверждение, что в данном случае «...воскрешение мертвых... служило для того, чтобы возвеличить данную задачу в воображении, а не для того, чтобы увильнуть от ее разрешения в действительности...» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 8, с. 120, 121), могут быть использованы в более широком теоретическом плане. Художественный метод классицизма, эстетическая и жизненная ценность которого для своего времени подчеркнута Марксом, внес весьма значительный вклад в развитие европейского искусства,

оставив в нем глубокий, неизгладимый след.

Важное значение для определения содержания XVII в. как особой эпохи в истории литератур Запада имеет проблема их периодизации.

Общественные конфликты, назревшие в Западной Европе в первой половине XVII столетия, достигают кульминации в 40-е годы. Прорываясь наружу в виде социально-политических взрывов, они создают охватывающий всю Западную Европу мощный кризис. Центр кризиса — в Англии, где происходит буржуазная революция, которая приводит в 1649 г. к казни короля и провозглашению республики. Почти одновременно (с 1648 по 1653 г.) Франция вступает в полосу гражданских междоусобиц, получивших наименование Фронды. Незадолго до этого, в 1648 г., был заключен Вестфальский мир, положивший конец кровопролитной и изнурительной Тридцатилетней войне. Мирный договор не только зафиксировал изменения, происшедшие в ходе длительной и ожесточенной борьбы в соотношении сил между ведущими державами Западной Европы, он стал существенной вехой и в истории Германии, надолго закрепив ее состояние раздробленности и господство косного княжеского абсолютизма.

Волна бурных антифеодальных выступлений прокатывается в 40-е годы по Италии и Испании. Это восстания 1647 и 1648 гг. в Сицилии и Южной Италии (последнее известно как восстание Мазаньелло, названное по имени одного из его вождей); оба они привели к установлению на короткий срок республиканского строя в Палермо и Неаполе, но затем были безжалостно подавлены. Это, далее, серия крупных восстаний в Каталонии, захватывающих почти все 40-е годы. Немаловажное историческое значение имело и отпадение Португалии от Испании в 1640 г.

Общественный кризис середины XVII в. — важный исторический рубеж: он вызывает глубокие сдвиги в социально-политической структуре стран Западной Европы и в сфере их идеологической жизни. Характер общественной, идеологической и художественной эволюции на Западе заметно изменяется во второй половине XVII в., по крайней мере в период до середины 80-х годов, если учесть, что к этому времени в жизни большинства ведущих западноевропейских стран начинается сложная переходная полоса, которая служит своеобразной прелюдией к веку Просвещения.

В первой половине столетия большую притягательную силу сохраняет Италия, былой очаг культуры Возрождения и вместе с тем страна, где раньше всего начали складываться такие характерные для художественной культуры XVII в. направления, как барокко и классицизм; ведущую роль играет литература Испании. Еще не потускнел окончательно блеск идеалов, родившихся в недрах феодального Средневековья. Воинские и рыцарственные доблести дворянства остаются основным источником, питающим воображение поэтов, романистов и драматургов, когда они стремятся воплотить в своих произведениях образ «героя». В литературе, при всей сложности взаимодействия и борьбы отдельных художественных тенденций, преобладает барокко.

Ко второй половине века центр общественной и культурной жизни Европы перемещается с юга на северо-запад. Буржуазное начало, сумевшее прочно укорениться, становится значительно весомее. Дворянство, чтобы спасти свое существование, вынуждено идти на уступки буржуазии, искать с ней соглашения. Наиболее целесообразной формой государственного устройства, лучше всего в данных условиях позволяющей осуществить эту задачу, оказывается абсолютизм. Мощь Испании сломлена, ее претензии на мировое господство рухнули. Самое могущественное государство Европы во второй половине столетия — Франция. На первый план в европейской политике выступает теперь жестокое, непримиримое соперничество между абсолютистской Францией и Голландией (сначала), а затем Англией — странами, развитие которых стимулируют происшедшие в них буржуазные революции. Силы Контрреформации вплоть до конца века не сдают своих позиций и продолжают добиваться осуществления своих замыслов. Вместе с тем и в лоне католицизма, и в недрах пуританства развиваются другие, оппозиционные по отношению к господствующим кругам обеих церквей религиозные течения, несущие на себе печать новых интеллектуальных веяний. В католическом лагере — это пронизанный духом суровой аскетической морали янсенизм. В протестантском лагере — секты, подобные квакерам в Англии, пиетистам в Германии, с характерным для них индивидуалистическим уклоном, замкнутостью во внутреннем мире личности. Что же касается передовой светской мысли этого времени, то в ней в разных аспектах развиваются материалистические и сенсуалистические тенденции (Спиноза, Локк), идеи естественного права. Она сыграла немаловажную роль в процессе становления просветительской идеологии. Во второй половине XVII в. овеянный духом воинской рыцарственности идеал «героя» сменяется более приземленным идеалом «порядочного человека». В литературе этого времени наиболее знаменательными явлениями оказываются относительный спад, переживаемый Италией и Испанией, торжество

классицизма во Франции, усиление реалистических тенденций, наряду с существованием иного рода эстетических устремлений, в Англии и Германии.

Только что обрисованные закономерности, обусловившие динамику развития духовной жизни в Западной Европе XVII в., и, если так можно сказать, географическое претворение этой динамики предопределяют (в основных чертах) и логику построения раздела, посвященного литературам данного региона. Характеристика литератур Западной Европы начинается с юга (Италия, Испания) и движется постепенно на север и северо-запад.

Взаимодействие отдельных западноевропейских литератур становится в XVII в. более интенсивным. Слава Марино носит в начале века общеевропейский характер; следы подражания его манере можно обнаружить в самых различных европейских литературах этого времени. Широко и глубоко влияние испанской литературы первой половины XVII в. Это относится прежде всего к плутовскому роману и к комедии «плаща и шпаги», а также к поэтическим исканиям Гонгоры и к трагедии. Особенно заметно это влияние в области литературы барокко. Во Франции, например, о его роли наглядно свидетельствует драматургия Ротру, а в более демократической, «низовой» сфере литературы — творчество Скаррона, и прежде всего его комедии и «Трагикомические новеллы». Печать подражания испанскому консептизму лежит на таком своеобразном произведении прециозной литературы, как переписка Вуатюра. К испанским литературным источникам в поисках сюжетного материала и творческих стимулов обращаются и писатели другого художественного склада, в том числе Корнель («Комическая иллюзия», «Сид», «Лгун» и др.). Заимствуя сюжетные мотивы из испанских источников, великий драматург-классицист преобразовывает эти мотивы, подчиняя их своим творческим замыслам. Так, в «Сиде» воспроизведение героических подвигов, совершаемых испанским рыцарем, призвано отразить широкий патриотический подъем, сопутствовавший борьбе французских армий против Испании Габсбургов, угрожавшей независимости родины великого драматурга. Отталкиваясь от сюжетной канвы пьесы испанского писателя Гильена де Кастро «Юность Сида», Корнель целеустремленно упрощает фабулу, сосредоточивая внимание не на многообразии внешних событий, а на душевной борьбе героев и ее идейной сущности.

Воздействие испанской литературы «золотого века» заметно также и в Германии, и в Англии. В скандинавских литературах XVII столетия обращение к поэтике Опица сыграло важную роль в ходе кодификации литературной речи и в процессе становления классицизма. В середине столетия примечательным явлением международного масштаба становится творчество выдающегося голландского писателя Вондела. Следы воздействия его творческих замыслов наблюдаются и в английской (Мильтон), и в немецкой (драматургия Грифиуса) литературах.

Во второй половине XVII столетия основным очагом международных литературных влияний становится Франция. Деятельность представителей Второй силезской школы в Германии пронизана стремлением подражать образцам французского галантно-героического романа. С другой стороны, неуклонно расширяется круг иноземных почитателей Буало, теоретика искусства, и возрастает авторитет французского классицизма в целом.

Хотя межнациональные литературные взаимосвязи в Западной Европе XVII столетия обогащаются и крепнут, хотя исторические сдвиги, которые происходят в эту эпоху в данном регионе, и обладают целым рядом общих черт, все же содержание и темпы национальных путей развития отдельных литератур Запада в XVII в. в целом слишком неоднородны, чтобы можно было установить применительно к ним единую, общую, как бы сквозную периодизацию. В этом отношении XVII век ближе к XVI столетию, чем к эпохе Просвещения.

Это относится и к хронологическим рамкам XVII в. как историко-литературной эпохи в отдельных странах Запада. И здесь прежде всего бросается в глаза разнообразие, несходство отдельных национальных вариантов.

Самая передовая страна Европы в смысле общественного уклада наряду с Голландией — Англия. XVII век как эпоха в истории английской литературы — это, по существу, литература периода непосредственной подготовки, свершения и «доделывания» Английской буржуазной революции. Таким образом, в данном случае речь идет о периоде, охватывающем около семидесяти лет — от 20-х годов XVII столетия, т. е. приблизительно с момента вступления на престол Карла I, последнего периода в творчестве Бена Джонсона и времени угасания непосредственных отзвуков Ренессанса в литературе, и до конца 80-х годов, т. е., говоря условно, до так называемой «славной революции» и первых выступлений на литературной арене Дж. Свифта и Д. Дефо.

На противоположном по сравнению с Англией полюсе в общественной жизни Запада находится в XVII в. Германия. Прогрессивные силы здесь терпят жестокое поражение. В Германии XVII век как эпоха — это время Тридцатилетней

войны, тот период, когда духовная жизнь страны предопределялась ходом и последствиями длительной и опустошительной военной схватки (т. е. отрезок времени от второго десятилетия XVII в., отмеченного творчеством Опица, и приблизительно до начала XVIII в.).

Промежуточное положение в смысле характера общественного развития между Англией и Германией занимает Франция. После разрухи, вызванной религиозными войнами, прогрессивные общественные силы, ратующие за национальное объединение страны под эгидой абсолютной монархии, берут верх в 90-е годы XVI в. над центробежными силами, во главе которых стоит мятежная знать, тянущая страну назад, к феодальной анархии. XVII век как историческая эпоха во Франции — это период укрепления и торжества абсолютизма, последовавший за глубоким кризисом второй половины XVI в. и предшествующий процессу подготовки и вызревания революционного перелома в XVIII в. В историко-литературном плане это период, простирающийся приблизительно с конца XVI столетия (времени формирования классицизма как литературного направления) до рубежа между XVII и XVIII вв., т. е. более или менее совпадающий со столетием как календарным понятием.

Сходное совпадение наблюдаем мы и в истории итальянской литературы. Иначе обстоит дело с Испанией. Если конец XVII в. как эпохи здесь обозначается довольно четко (он отмечен такими историческими вехами, как переход власти к династии Бурбонов и война за испанское наследство, длившаяся с 1701 по 1713 г.), то начало его может быть определено лишь с большой долей условности. В испанской литературе первых десятилетий XVII в. так сложно переплетаются тенденции ренессансного реализма с маньеризмом и барокко, что рубеж между Возрождением и следующей за ним историко-литературной эпохой целесообразнее устанавливать, проводя между конкретными явлениями разграничения типологического плана, чем стремясь во что бы то ни стало найти какую-то твердую и общезначимую хронологическую веху. В Португалии, как бы тесно ее литературная жизнь ни была связана с Испанией, периодизация литературного процесса применительно к интересующей нас эпохе носит иной характер. Закат эпохи Ренессанса здесь намечается значительно раньше и датируется довольно точно — 80-ми годами XVI столетия, когда страна теряет свою независимость и подпадает под испанское владычество. Вместе с тем существуют такие западноевропейские литературы, в которых грань между Возрождением и эпохой расцвета барокко и классицизма, а также переход от XVII столетия к веку Просвещения носят одинаково зыбкий и расплывчатый характер. Таковы, например, скандинавские литературы.

Приведенные примеры убедительно свидетельствуют, насколько, при наличии знаменательных общих черт, присущих литературному процессу в Западной Европе XVII в., его отдельные национальные варианты несхожи. Полное и наглядное представление о специфике этих национальных вариантов призваны дать монографические главы, посвященные подробной характеристике отдельных западноевропейских литератур XVII столетия.

ГЛАВА 1. ИТАЛЬЯНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА.

ВВЕДЕНИЕ (Хлодовский Р.И.)

В истории итальянской литературы границы XVII в. как литературной эпохи в основном совпадают с границами XVII столетия, хотя, конечно, не абсолютно точно.

В 1600 г. в Риме, на Площади цветов, был сожжен Джордано Бруно. Он был последним великим писателем итальянского Возрождения. Но Рим, окружавший костер Бруно, уже густо застраивался барочными церквами. Новый художественный стиль зарождался в недрах предшествующего столетия. Это был процесс длительный и постепенный. Однако и в нем имелся своего рода «разрыв постепенности», переход в новое качество. Несмотря на то что отдельные и достаточно внушительные симптомы барокко наблюдаются в Италии на протяжении всей второй половины XVI в., «настоящий перелом происходит на рубеже XVI и XVII веков, причем одновременно во многих искусствах — архитектуре, живописи, музыке. И хотя пережитки маньеризма в Италии еще продолжают сказываться и в первом, и даже во втором десятилетии XVII в., по существу, преодоление маньеризма в Италии может считаться завершенным к 1600 году» (Б. Р. Виппер).

К 1600 г. многие итальянские писатели XVII в. — Кампанелла, Сарпи, Галилей, Боккалини, Марино, Кьябрера, Тассони — были уже

вполне сформировавшимися литераторами; однако наиболее значительные произведения барокко и классицизма создаются ими лишь в первые десятилетия нового века. Рубеж между двумя эпохами прочерчивается ясно, и он был виден уже современникам. «Разрыв постепенности» отразился в самосознании культуры и породил в нем резкое противопоставление современности прошлому, причем не только греко-римской античности, но и классическому Ренессансу. «Новое», «современное» становятся в начале XVII в. модными словами. Они превращаются в своего рода боевой клич, с которым атакуются традиции и ниспровергаются авторитеты. Галилей публикует беседы о «новых науках»; Кьябрера говорит о стремлении, подобно своему земляку Колумбу, «открыть новые земли» в поэзии; самый популярный поэт столетия — Марино заявляет, что ему вовсе не улыбается «стоять в одном ряду с Данте, Петраркой, фра Гвиттоне и иже с ними», ибо цель его — «услаждать живых», а эстетик Тезауро уверяет, будто современный ему литературный язык намного превзошел язык великих тречентистов — Данте, Петрарки и Боккаччо. В начале XVII в. итальянские писатели часто говорят о превосходстве своей эпохи над временами прошедшими, о стремительности роста человеческих знаний, об абсолютности прогресса. Наиболее яркое выражение новое отношение к устоявшимся авторитетам и традициям нашло в произведениях Алессандро Тассони, поэта, публициста и одного из самых блестящих литературных критиков XVII в. Его «Размышления о стихах Петрарки» (1609) и особенно десять книг «Различных мыслей» (1608—1620) — важное звено в подготовке того «спора о древних и новых авторах», который на исходе XVII столетия развернется во Франции.

На первый взгляд может показаться, что своими прославлениями Нового времени, прогресса знаний и поэзии итальянские писатели XVII в. напоминают гуманистов Кваттроченто — Джаноццо Манетти или Марсилио Фичино. На самом деле это не так. Ожесточенная полемика с прошлым, лихорадочные поиски нового, необычного, экстравагантного, столь характерные для всей художественной атмосферы Италии XVII в., сами по себе никак не служат гарантией подлинности новаторства сеичентистской литературы. С другой стороны, отрицание культурных традиций минувшего столетия далеко не всегда предполагает у итальянских писателей XVII в. восторженное, апологетическое отношение к собственному времени. В равной мере сознавая глубокий разрыв между XVII в. и предшествующим ему периодом, такие писатели, как Тезауро и Кампанелла, совершенно по-разному отнеслись к общественно-политической действительности современной им Италии. Если иезуит Тезауро при всем своем барочном «модернизме» был политическим консерватором, разделявшим ретроградные позиции католической церкви, то неисправимый «еретик» Кампанелла, при всей своей средневековой религиозности и оглядке на «стародавние времена», стал социальным реформатором, усматривавшим даже в астрономии знаки грядущих общественных катаклизмов, призванных смести феодальный строй и утвердить на его обломках царство труда, справедливости и имущественного равенства.

Не столь резкие, но тоже принципиальные расхождения в оценках как современной действительности, так и содержания «нового» в искусстве и литературе существовали между Кьябрерой и Марино, между Тассони и Ланчеллотти, между Сарпи и Сфорца Паллавичино. В своем литературно-эстетическом содержании итальянский XVII век — период сложный, социально неоднородный и до крайности противоречивый. Он несравненно более противоречив, нежели предшествующая ему эпоха Возрождения. И это тоже находит отражение в его самосознании. Если классический Ренессанс диалектически снимал питающие его противоречия в высшей, почти абсолютной гармонии художественных образов и идеологических синтезов, то итальянский XVII век, наоборот, всячески выставляет напоказ резкость присущих ему противоречий. Он возводит динамическую дисгармоничность в структурный принцип культуры и кладет антитетичность в основу своего главного, доминирующего стиля. На смену всесторонне развитому, «универсальному человеку» итальянского Возрождения, спокойному, величественному и «божественному» в своей «естественности», в XVII в. приходит человек итальянского барокко — гедонистический пессимист, нервный, мучительно беспокойный, экстравагантный, по-средневековому раздираемый между духом и плотью, между «землей» и «небом», чрезвычайно самоуверенный и вместе с тем вечно трепещущий пред непреоборимостью Смерти и Фортуны, прячущий свое истинное лицо под личиной вульгарно-яркой театральной маски. В XVII в. даже наиболее передовые и смелые мыслители, продолжающие в новых исторических условиях традиции Возрождения, утрачивают ту внутреннюю цельность, которая была столь характерна для титанов минувшей эпохи.

Вместе с тем говорить об абсолютном упадке итальянской культуры в XVII в. — как это нередко делалось — невозможно уже по одному тому, что сеичентистская Италия продолжала оставаться частью Западной Европы, культура

Иллюстрация:

Джованни Лоренцо Бернини.
Экстаз св. Терезы

1645—1652 гг.
Рим, церковь Санта Мария делла Виттория

которой в это время находилась на подъеме, компенсируя утрату ренессансной цельности не только великими естественнонаучными открытиями, но и значительными собственно эстетическими завоеваниями. В первой половине XVII в. язык итальянской литературы все еще был языком образованного европейского общества, хотя его уже несколько потеснили французский и отчасти испанский. В некоторых областях культурной жизни Италия по-прежнему сохраняла лидирующее положение в Европе и даже завоевывала новые позиции. Последнее относится прежде всего к музыке. В 1600 г. поэт Оттавио Ринуччини и композитор Якопо Пери показали во Флоренции музыкальную драму «Эвридика», положившую начало опере, или, как тогда говорили, подчеркивая синкретичность нового жанра и его неотъемлемость от литературы, «мелодраме». За «Эвридикой» последовали великие произведения Клаудио Монтеверди: «Орфей» (1607), «Ариадна» (1608), «Коронование Поппеи» (1642). Перед человечеством открылся дотоле неведомый мир. В музыке — оперной, а также инструментальной (Фрескобальди, Корелли) — итальянский XVII век оставил много непреходящих эстетических ценностей. Итальянская музыка обеспечила стилю барокко — Монтеверди называл его «stil concetato», стиль «взволнованный», «возбужденный», — такое же почетное место в европейской художественной культуре, какое до этого заняли в ней стиль аттической трагедии, французских готических соборов и поэзии итальянского, французского и английского Ренессанса.

Существенных успехов достигла Италия и в сфере изобразительных искусств. В архитектуре, живописи и скульптуре барокко сформировалось раньше всего в Риме, где творил Джованни Лоренцо Бернини, Пьетро да Кортона, Франческо Борромини. На их произведениях художники Франции, Испании, Германии учились не только декоративности и помпезности, но и новым формам экспрессивности, воспроизведению движения, интимно-личных переживаний и умению даже в скульптурном портрете запечатлеть жизнь окружающей человека среды.

Не следует, впрочем, думать, что воздействие Италии на архитектуру, скульптуру и живопись остальной Европы ограничивалось в XVII в. сферой придворно-аристократического искусства. Еще больше, чем пример Лоренцо Бернини и Пьетро да Кортона, на европейскую художественную культуру влияли смелые эксперименты Аннибале Карраччи («Лавка мясника», «Бобовая похлебка») и могучий гений Караваджо, произведения которого ввели в итальянскую живопись XVII в. новые аспекты реального мира, более демократичные по сравнению с искусством классического Ренессанса темы, ситуации, образы. В той или иной мере «караваджизм» отразился в творчестве почти всех замечательных художников Испании, Фландрии, Голландии и особенно тех из них, кого принято называть величайшими реалистами XVII в. — Веласкеса и Рембрандта.

Выдающихся достижений добилась в XVII в. итальянская наука. На смену литературным академиям эпохи Возрождения, выродившимся в XVII в. в великосветские салоны, превращавшие поэзию в забаву и шутовство, пришли академии естественнонаучные: Академия деи Линчеи (Академия Рысей) в Риме, Академия дельи Инвестиганти (Академия Исследователей) в Неаполе, Академия дель Чименто (Академия Опытных знаний) во Флоренции. В литературной жизни Италии XVII в. они играли роль, во многом напоминающую роль философских кружков Кваттроченто. Именно с ними, как правило, было связано в это время формирование итальянского классицизма. В этом смысле для

итальянского XVII в. чрезвычайно характерно творчество Галилео Галилея — величайшего ученого и крупнейшего писателя Сеиченто, оказавшего на формирование итальянской национальной прозы влияние ничуть не меньшее, нежели Данте и Макиавелли.

Успехи итальянских музыкантов, художников и естествоиспытателей не исключали того, что в целом культура сеичентистской Италии не поднялась до уровня классического Ренессанса. Кроме того, в отличие от культуры Голландии, Англии и Франции, она развивалась главным образом по нисходящей. Если в начале XVII в., когда воздействие итальянского барокко на литературу Западной Европы проявилось с особенной силой, Джамбаттиста Марино не только был кумиром придворного общества Парижа, но и мог влиять на Теофиля де Вио и Пуссена, то в 70-е годы законодатель западноевропейского «хорошего вкуса» Буало скажет пренебрежительно:

Оставим итальянцам
Пустую мишуру с ее фальшивым глянцем,
Всего важнее смысл...

В резкой смене художественных вкусов, столь характерной для конца XVI — начала XVII в., отражались качественные изменения, происходившие в эту пору в политических, экономических и социальных структурах всего итальянского общества. Прогресс итальянской литературы был относительным прежде всего потому, что в XVII в. литература в Италии развивалась в условиях упадка экономики и, что, пожалуй, еще важнее, социальной деградации именно тех общественных слоев, которые до этого делали возможным пышное и сравнительно продолжительное цветение культуры итальянского Возрождения.

В конце XVI столетия феодально-католическая реакция ворвалась в сферу экономики и получила широкую базу для своей дальнейшей экспансии. Во главе реакции стояли папский Рим, которому удалось в XVII в. присоединить к своим территориям Феррару и Урбино, и феодальная Испания, сделавшаяся по Като-Камбрезийскому миру полным хозяином большей части Апеннинского полуострова. Только Венеция и недавно образованное герцогство Савойя сохраняли в сеичентистской Италии некоторую политическую независимость и в отдельных случаях оказывали противодействие давлению на них Испании и Рима.

Плачевное состояние промышленности и торговли, зависимость от Испании, возрастание роли церкви в экономической жизни, абсолютное обнищание итальянского населения — все это повлекло за собой существенные изменения социальной структуры Италии XVII в. и серьезно повлияло на общественную психологию как ее господствующих, так и эксплуатируемых классов. В сеичентистской Италии почти полностью исчез тот средний слой богатой, энергичной, уверенной в своих силах торгово-промышленной буржуазии, с которой была связана гуманистическая интеллигенция классического Возрождения даже тогда, когда она выражала не сугубо бюргерские, а национально-народные интересы и стремления. В XVII в. итальянская торгово-промышленная буржуазия была экономически разгромлена и раскололась. Одна ее часть разорилась и пополнила собой ряды плебса; другая тратила накопленные отцами деньги на приобретение земель, а также на дворянские титулы и звания, которые давали целый ряд привилегий, в частности освобождали от необходимости платить разорительные налоги. В Италии господствующим классом опять становится дворянство — старое, традиционное и новое, недавно оформившееся, так называемое неофеодальное. Однако класс этот не мог уже приобрести того значения, которое некогда имело феодальное рыцарство. Численный рост дворянства, усиление его общественной и административной роли в жизни итальянских абсолютистских государств сопровождались дальнейшим развитием у него черт классового паразитизма. Разрыв между господствующим классом и всей остальной массой итальянского народа в XVII в. еще более возрастает.

Упрочение позиций церкви и феодального дворянства в экономической и общественной жизни Италии способствовало расширению феодально-католической реакции во всех сферах культуры. Террор инквизиции, начатый в годы Тридентского собора, продолжался. Испанцы его поддерживали. Кампанелла долгие годы провел в тюрьме, его подвергали жестоким пыткам. В 1616 г. святая конгрегация специальным декретом запретила обсуждать и излагать учение Коперника. В 1633 г. был устроен процесс над Галилеем. Испанский губернатор Педро Толедо разогнал в Неаполе все научные общества и литературные академии, за исключением иезуитских. В XVII в. католическая церковь и испанские власти по-прежнему видели в передовой культуре не только идеологического, но и политического врага.

Тем не менее и в культурной политике феодально-католической реакции произошли в XVII в. некоторые существенные качественные изменения, позволяющие провести четкую границу между XVII столетием и Поздним Возрождением. Если во второй половине XVI в. римская церковь была занята прежде всего напряженной борьбой с «немецкой ересью», безжалостным

искоренением ренессансного свободомыслия и чисткой собственных рядов, то с начала XVII столетия она предпринимает попытки восстановить то непосредственное и тотальное влияние на науку, литературу и искусство, которое было утрачено ею в эпоху Возрождения. Феодально-католическая реакция приступает в XVII в. к построению культуры, отвечающей жизненным интересам как церкви, так и дворянства и вместе с тем способной воздействовать на сравнительно широкие народные массы. Она получает солидную поддержку со стороны Общества Иисуса, ставшего к этому времени серьезной социальной и политической силой. В XVII в. иезуиты приобрели монополию на воспитание и образование подрастающего поколения и основали свои коллегии в большей части Италии. Почти всюду их школы становились центрами пропаганды контрреформационных идей и воззрений. Именно из рядов иезуитов вышло больше всего проповедников, мыслителей и писателей, создавших ту часть итальянской литературы, которую можно назвать официальной литературой феодально-католической реакции. К этого рода литературе следует отнести прежде всего различные проявления религиозного красноречия, которое чрезвычайно процветало в Италии на всем протяжении XVII в. и приобрело, особенно в творчестве иезуита Паоло Сеньери (1624—1694), черты типично сеичентистского жанра. Жанр этот усвоил поэтику барокко, выработал собственную теорию (трактаты Франческо Панигароло и Тезауро) и, не ограничившись рамками церковной проповеди, трансформировался в описательную, так называемую «артистическую прозу», где форма уже явно преобладала над содержанием, а религиозная тема разрабатывалась на материале истории, географии, этнографии и т. п. Наиболее значительным представителем «артистической прозы» XVII в. в литературе Италии был Даниелло Бартоли (1608—1685), автор «Истории Общества Иисуса», «искуснейший и непревзойденный мастер периодов и фраз претенциозного и цветистого стиля» (Де Санктис).

Контрреформация широко и в известном смысле успешно использовала возможности стиля барокко для создания официальной, феодально-аристократической литературы, отвечающей интересам как церкви, так и господствующего класса. Но ради этого феодально-католической реакции пришлось поступиться в Италии тем нравственно-религиозным ригоризмом, который характеризовал ее культурную политику во второй половине XVI в. Эстетические теории контрреформационных перипатетиков, согласно которым литература и искусство должны ставить перед собой прежде всего религиозно-воспитательные задачи, сменились в XVII в. концепциями эстетического гедонизма. Те самые идеологи итальянской Контрреформации, которые, казалось бы, еще совсем недавно возмущались богохульной наготой «Страшного суда», оказывали теперь покровительство художникам, вводившим в свои произведения не просто подчеркнуто чувственные, но и откровенно эротические мотивы. И это не должно нас особенно удивлять. Объясняется это не только тем, что барокко с его помпезностью, красочностью, метафоричностью и риторикой могло гораздо сильнее воздействовать на воображение народной аудитории, чем строгая, собранная интеллектуальность Ренессанса. Не менее существенным оказалось и другое: в произведениях аристократического барокко чувственность выступала как одно из проявлений бренности и иллюзорности материального, «посюстороннего» мира, а эротика, как это на первый взгляд ни парадоксально, оборачивалась проповедью религиозного аскетизма. Это-то и давало возможность итальянской Контрреформации использовать мнимую безыдейность аристократического барокко для пропаганды собственных реакционных идей, обращая гедонизм маринистической поэзии и прозы против рационализма новой материалистической науки и философии.

Паразитизм, отличавший существование господствующего класса в Италии XVII в., неизбежно заражал и низы. Разоренное крестьянство устремилось в XVII в. в большие города. Там оно либо пополняло челядь старой и особенно новой аристократии, либо превращалось в профессиональных нищих, живущих за счет непроизводительных затрат господствующего класса. Для сеичентистской Италии лаццарони — фигура столь же характерная, как пикаро для Испании. Вопреки сокращению промышленности и торговли, несмотря на катастрофические эпидемии, унесшие многие тысячи человеческих жизней, в Италии XVII в. происходит интенсивный рост городов. Неаполь становится в это время одной из крупнейших столиц Европы. Население Рима увеличивается более чем в четыре раза и достигает к середине XVII в. ста сорока тысяч человек. Очень разрастается Палермо. Все эти крупные города Центральной и Южной Италии являются в XVII в. городами-паразитами. Именно в Риме, Неаполе, Палермо контрасты между кичливой, показной роскошью дворянства и устрашающей, беспредельной нищетой низов бросаются в глаза особенно резко; и именно Рим, Неаполь, Палермо становятся в XVII в. главными центрами итальянского барокко.

Между мироощущением выбитого из колеи

аристократа и взглядом на мир пикаро — взглядом, свойственным неаполитанскому люмпену, — существовали известные точки соприкосновения, и это объясняет некоторые особенности барочной прозы, прежде всего барочного бурлеска; однако в целом жизненные идеалы как итальянского крестьянства, так и итальянских городских низов пришли в XVII в. к антагонистическим противоречиям с идеологией господствующих классов. В то время как бывшая торгово-промышленная буржуазия окончательно становилась классом политически трусливым, реакционным, поддерживающим не только феодальные порядки, но и испанских завоевателей, крестьянство и городские низы Италии отвечали на все усиливающийся социальный, политический и экономический гнет бандитизмом, «скрытой крестьянской войной» (по словам Ф. Броделя), восстаниями, носившими одновременно и антифеодальный, и антииспанский, национально-освободительный характер. Неаполь и Палермо сделались в XVII в. главными центрами не только барокко, но и народных волнений, не прекращавшихся на протяжении всего столетия. Особенно широкие масштабы антифеодальное движение приобрело в Италии в 1647—1648 гг., когда городские низы, возглавляемые сперва рыбаком Томмазо Аньелло (Мазаньелло), а затем оружейником Дженнаре Аньезе, захватили в Неаполе власть и удерживали ее в течение года. Неаполитанское восстание было поддержано Палермо, где управление городом на некоторое время тоже перешло в руки восставшего народа, и серией крестьянских бунтов, прокатившихся по всей Южной Италии. В 1674—1676 гг. Сицилию сотрясло антииспанское восстание, центром которого на этот раз стала Мессина. В 1653—1655 гг. крестьяне Савойи поднялись на партизанскую войну против феодалов под знаменем возродившейся вальденской ереси.

Народные, антифеодальные движения XVII в. не смогли перерасти в Италии ни в буржуазную революцию, как это было в Англии, ни в победоносную национально-освободительную войну, как это случилось в Нидерландах. В Италии XVII в. не существовало класса, который мог бы возглавить революционную борьбу против феодализма и довести ее до победного конца. Однако это вовсе не значило, что протест итальянского народа против собственных и иноземных угнетателей оказался совершенно бесплодным, что он не отражался в итальянской литературе XVII в. и не оказывал никакого влияния на характер ее стилей. И дело здесь даже не в том, что восстание Мазаньелло получило непосредственный отклик в сатирах Сальватора Розы и в стихотворениях Антонио Бассо, поплатившегося головой за активное участие в антифеодальном движении 1647—1648 гг. Протест угнетенного народа имел значительно большее значение, он способствовал формированию итальянской литературы XVII в. изнутри, врываясь в творчество не только Сарпи, Тассони, Боккалини, но и таких, казалось бы, очень далеких от политики писателей, как Джамбаттиста Базиле. Одно из проявлений противоречивости итальянского XVII в. состояло в том, что общественное развитие этого времени содействовало не только аристократизации, но и в известном смысле демократизации итальянской литературы. Если культура итальянского Возрождения, социально-экономическая база которой была связана в основном с наиболее развитыми городами-государствами XIV—XVI вв., крестьянина, как правило, игнорировала, то так называемая рефеодализация, перенеся центр тяжести итальянской экономики в деревню, сделала всеми эксплуатируемого и угнетенного крестьянина той фигурой, мимо которой в XVII в. не могли пройти наиболее чуткие, совестливые и вдумчивые представители итальянской творческой интеллигенции. Жизнь всего итальянского общества зависела теперь от крестьянина, и это отразилось в эстетическом сознании эпохи.

В XVII в. фактом итальянской национальной культуры делается не только народная комедия масок, зародившаяся в XVI в. на периферии Высокого Ренессанса, но и волшебная сказка и «народные романы» Джулио Чезаре Кроче о Бертольдо и Бертольдино, в основе которых лежал крестьянский фольклор. Народное творчество питало и обогащало итальянское барокко, внося в него свои эстетические и жизненные идеалы. Вот почему принципиально неверно рассматривать барокко как стиль Контрреформации и связывать его только с феодальным дворянством, хотя барокко, действительно, первоначально возникло именно в тех странах, где дворянство было господствующим классом. И применительно к итальянской литературе XVII в., и применительно к итальянскому искусству этого времени мы можем говорить о двух тенденциях барокко — аристократической, реакционной и передовой, народной. То страстное, лихорадочное стремление к новому, которое, как уже отмечалось, было столь характерно для всей литературы итальянского XVII в., и особенно для итальянского барокко, питалось не только ощущением разрыва с эпохой Возрождения и ошеломляющими открытиями в физике или астрономии, но и стремлением народных, крестьянских масс к свободе и социальной справедливости. Не случайно одним из самых крупных итальянских поэтов XVII в.

стал Томмазо Кампанелла, великий писатель демократического барокко. Объясняя истоки своих новаторских идей и дерзновенных проектов, он говорил инквизиторам: «Слышатся жалобы от каждого встречного крестьянина, и от всякого, с кем я ни заговаривал, я узнавал, что все расположены к переменам». Именно связь наиболее значительных произведений итальянской литературы XVII в. с народом, с его антифеодальной борьбой лучше всего, по-видимому, объясняет тот факт, что даже в условиях почти абсолютного экономического, социального и политического упадка литература Италии не утратила своего национального содержания и продолжала создавать новые духовные ценности.

В своем развитии итальянская литература XVII в. прошла два больших периода, рубеж между которыми приходится приблизительно на середину столетия. По своей содержательности они не равны друг другу. Первый период несравненно богаче и внутренне напряженнее. Именно в первой половине XVII в. в Италии формируется классицизм, складываются различные тенденции внутри литературы барокко: маринизм, кьябреризм, демократическое барокко Кампанеллы, Базиле, Сальватора Розы. К концу этого периода создаются важнейшие эстетические трактаты, формулирующие теорию барокко.

Второй период характеризуется определенным упадком как классицизма, так и маринизма. В это время в Италии происходит стабилизация общественно-политической системы и после разгрома народных движений конца 40-х годов оппозиция реакции в литературе заметно ослабевает. В итальянской литературе второй половины века побеждает классицистическая тенденция внутри барокко, перерождающаяся в конце концов в рококо. Второй период в литературе Сеиченто проходит под знаком подготовки Аркадии. Он заканчивается в 1690 г., когда создание этой академии кладет начало новому этапу в развитии итальянской поэзии, прозы и литературной теории.

ЛИТЕРАТУРА ВЕНЕЦИИ И ПЬЕМОНТА (Хлодовский Р.И)

В XVII в. папский Рим все еще оставался одним из абсолютистских государств Италии, ведущим определенного рода светскую политику, связанным с другими государствами Европы сложными дипломатическими отношениями, вынуждавшими ее порой вступать в союз с протестантскими правительствами и обострять отношения со своим исконным союзником Испанией. В этих условиях римской церкви приходилось приноравливаться к ситуации, создавая этические, политические и даже естественнонаучные теории, которые, не вступая в формальное противоречие с догмами христианской религии, удовлетворяли бы ее насущным, светским потребностям. Особенно много потрудились здесь все те же иезуиты. Разработанная ими казуистика и широкое применение весьма характерной для итальянского XVII в. теории о принципиальной несовместимости феноменальности и сущности, чувственной видимости и якобы подлинной, трансцендентной реальности позволяли идеологам феодально-католической реакции безбоязненно заниматься самыми «еретическими» проблемами физики и астрономии, и, что было для них еще более важно, нравственно обосновывать антинародную и в основе своей глубоко антигуманную политику как светского, так и церковного абсолютизма. В период между 1580 и 1650 гг. в Италии возникла огромная литература, посвященная проблеме «государственного интереса». Почти вся она была проникнута духом Контрреформации. Апологета республики Тита Ливия, на которого ориентировался проклятый церковью Макиавелли, на рубеже XVI—XVII вв. сменил иезуитски препарированный Корнелий Тацит, в «Анналах» которого так называемые тацитисты (Ш. Аммирато, В. Мальвецци, А. Лоредано и др.) выискивали практические рецепты гибкой самодержавной политики в стиле мрачной тирании Тиберия.

Наиболее крупным и в свое время самым известным политическим писателем Контрреформации был Джованни Ботеро (1544—1617). В сочинении «О государственном интересе» (1589), написанном по схеме «Рассуждений о первой декаде Тита Ливия», он поставил целью опровергнуть их автора — Макиавелли, а также Бодена и других мыслителей Возрождения, которые, по его словам, старались «выгнать Христа и его святое евангелие из государственных советов». Ботеро попробовал подчинить политику абсолютизма нормам христианской морали и утверждал, что религия должна рассматриваться «не как средство, а как цель государства и их правительств». Однако создать теорию нравственного самодержавия он, естественно, не сумел.

Ни католической церкви, ни испанским властям не удалось в XVII в. полностью подчинить себе политическую мысль Италии. «Культурная» политика иезуитов встречала сопротивление и со стороны простых прихожан, отвечавших на создание иезуитских коллегий самыми настоящими восстаниями, и со стороны передовой интеллигенции, в литературных произведениях которой в той или иной мере находило отражение глухое, подспудное национально-освободительное,

антифеодальное брожение народных масс. В начале XVII в. в Италии сформировалась литература оппозиции абсолютизму, и именно она, а не официальная литература феодально-католической реакции выдвинула в это время самых значительных итальянских историков, политиков и публицистов.

Наиболее благоприятные условия для развития оппозиционной мысли сложились в Венеции, которая сохранила в XVII в. ту же политическую структуру, что и в эпоху Возрождения. Душой сопротивления реакции здесь стал монах Паоло Сарпи (1552—1623), назначенный в 1606 г. главным теологом республики и развернувший в пору острого политического конфликта между Венецией и Римом широкую кампанию против иезуитов и вмешательства Ватикана в юрисдикцию государства. Именно Сарпи нанес один из самых мощных ударов по идеологии Контрреформации, написав большую, восьмитомную «Историю Тридентского собора». Книга эта была издана в 1619 г. в Лондоне под призрачным псевдонимом-анаграммой Пьетро Соаве Полено и сразу же переведена на многие европейские языки.

Паоло Сарпи рассматривал идеологическую борьбу, развернувшуюся на Тридентском соборе, как центральное событие эпохи. Он даже называл Тридентский собор «Илиадой нашего времени». Однако, описывая эпопею войны Ватикана с Лютером и другими «еретиками», Сарпи последовательно и очень убедительно показал, что с Тридентского собора католическая церковь возвратилась не победительницей, а побежденной и что Контрреформация обернулась для нее «величайшей деформацией», ибо, преследуя цели чисто мирской политики, Рим не только не вернул церковь к чистоте ее исходных принципов, но и увековечил раскол христианского мира.

В «Истории Тридентского собора» нетрудно обнаружить черты, характерные для мироощущения писателя XVII столетия: противопоставление колоссальности события абсурдной ничтожности целей, преследуемых его участниками, повышенный интерес к детали, стремление показать принципиальное отличие скрытых причин от их внешних проявлений, «лица?» от «маски» и т. п., но в литературном стиле «Истории» отсутствуют признаки барокко. Как писатель Паоло Сарпи продолжил традицию гуманистической историографии. Однако он продолжал эту традицию в условиях новой исторической эпохи. Его стиль не в такой мере несет отпечаток личности автора, как стиль Макиавелли или Гвиччардини. В своей обнаженности проза «Истории Тридентского собора» тяготеет к ясности, объективности и имперсональности естественнонаучного повествования. Это проза итальянского классицизма, формировавшегося в XVII в. на основе стилевой традиции классического Ренессанса, а не маньеристского «классицизма» позднего Возрождения, послужившего отправной точкой для некоторых (классицистических) тенденций внутри литературы барокко.

К Паоло Сарпи был близок Траяно Боккалини (1556—1613), один из самых смелых, глубоких и остроумных писателей XVII столетия. Если Сарпи обличал абсолютистские тенденции в политике папского Рима, то Боккалини нападал на абсолютизм светских деспотов. Он был врагом Испании, свободолюбцем и республиканцем в духе этико-политических концепций позднего итальянского Возрождения.

Боккалини почти всю жизнь провел в Риме. Однако когда в 1612 г. его симпатии к Сарпи и ненависть к испанским завоевателям получили широкую огласку, он счел за благо перебраться в Венецию, политический строй которой больше всего соответствовал его общественным идеалам. В Венеции Боккалини опубликовал литературно-сатирическое произведение «Известия Парнаса» (1612—1613), принесшее ему славу и выдержавшее в XVII в. двадцать четыре издания.

Внешне «Известия Парнаса» напоминали тогдашние газетные листки. Это были своего рода «репортажи» в комической, причудливо-фантастической форме, повествовавшие о жизни и нравах бессмертных обитателей царства Аполлона, об их литературно-философских беседах, спорах и склоках. Боккалини широко применял бурлеск, аллегорию и всевозможные аллюзии для «изобличения в образах личностей, давно умерших, пороков людей, ныне здравствующих». Форма «Известий» барочна. Но она (и это характерно для передовой итальянской литературы XVII в.) использована для критики и осмеяния официальной культуры аристократического барокко, т. е. форм и тенденций, характерных для литературы, связанной в Италии с феодально-католической реакцией. Осмеивая контрреформационных эстетиков, осудивших Тассо за отступление от «правил» Аристотеля, Боккалини последовательно выступал против всякого рода тирании в литературе и в литературной теории. Его критика контрреформационных авторитетов шла гораздо дальше чистой поэтики. Она вторгалась в политику. Вся третья часть («центурия», т. е. «сотня») «Известий Парнаса», изданная в 1615 г. посмертно под заглавием «Пробный камень политики», была посвящена беспощадному разоблачению притязаний больной, слабеющей Испании на мировое господство. Боккалини пытался пробудить у своих соотечественников чувство

национального достоинства и доказывал, что объединенные усилия итальянских государств способны избавить страну от изнурительного чужеземного ига. В начале XVII в. такого рода идеи были достаточно дерзкими, и не удивительно, что народная молва приписала смерть автора «Известий» действию яда, якобы данного ему одним из испанских агентов.

Наиболее полно и последовательно общественно-политические идеи Боккалини и его национально-освободительные идеалы изложены в незаконченных и пока еще недостаточно оцененных «Комментариях к Корнелию Тациту», книге, над которой писатель работал с 1602 г. и которую сам он считал главным трудом своей жизни. В ней он следовал методу политического реализма Макиавелли, который, как ему казалось, состоял в том, чтобы возбуждать стремление к свободе, обнажая подлинное лицо самодержцев и показывая их истинные стремления. Мелкодержавный итальянский абсолютизм описывался в «Комментариях» с внешней объективностью, под которой клокотало негодование сатирика. Картина получилась зловещая и мрачная. В «Комментариях» оправдывалось тираноубийство. Автор восхищался Лоренцино де Медичи и грозил итальянским князьям, во владениях которых укоренились «полнейшее рабство и беспросветная беда», гневом проснувшегося народа: «Горе государям, когда народ поймет свою силу!»

Но Боккалини был еще дальше от народа, чем гуманисты итальянского Возрождения. В отличие от автора «Рассуждений о первой декаде Тита Ливия» он опасался политической активности масс. Вооруженная борьба против ненавистного ему абсолютизма представлялась Боккалини несвоевременной и исторически бесперспективной. Поэтому он всячески предостерегал народ от «демагогов», подстрекавших его на якобы бессмысленные бунты. Считая отсутствие политических свобод неизбежным следствием культурной отсталости и дикости народа, Боккалини возлагал все свои надежды на литературу, на постепенное просвещение общества. «Там, где обитают невежды, — говорил он, — существуют царства и монархии, там же, где имеется литература и здравствуют великие умы, устанавливаются республики».

Это делает понятным то упорство, с которым Боккалини-сатирик боролся против современной ему реакционной культуры. И это же во многом объясняет те барочные формы, в которые облекалась его бурлескная сатира. В начале XVII в. время для Просвещения еще не приспело. Отсутствие поддержки не только в народе, но и в разгромленной буржуазии порождало у передовой итальянской интеллигенции (даже в Венеции) чувство одиночества, которое нередко трансформировалось в исторический пессимизм и, как это ни парадоксально, в своего рода консерватизм. Этико-политические идеалы Возрождения обернулись в XVII в. иллюзиями. В Европе неуклонно укреплялись абсолютистские государства, и Боккалини при всей его гуманистической вере в слово почти панически страшился будущего.

Противоречия, характерные для Боккалини, оказываются типичными и для многих других политических писателей Италии, связанных в начале XVII в. с республиканской Венецией, в частности для наиболее интересного из них, Лодовико Цукколо. Обратной стороной бурлескной иронии и гротеска «Известий Парнаса» оказывалась педантичная серьезность так называемого утопического романа «Республика Евандрия» (1625).

Общественно-политические идеалы, запечатленные в «Комментариях к Корнелию Тациту», не могли оказать решающего воздействия на сознание итальянской интеллигенции XVII в., так как правительство Венеции, приобретя «Комментарии» у сыновей Боккалини, сделало все возможное, чтобы помешать их опубликованию в Италии (они были напечатаны лишь в 1669 г. в Женеве), но национально-освободительная, антииспанская тема «Известий Парнаса» получила довольно большое развитие в итальянской политической поэзии и публицистике первой половины XVII в., тяготевшей главным образом к Пьемонту. Тут Боккалини создал традицию.

В первой половине XVII в. савойский герцог Карл Эммануил I оказался единственным итальянским государем, решившимся оказывать вооруженное сопротивление Испании. Пьемонтские войска одержали над испанцами несколько не слишком внушительных побед, но этого оказалось достаточно, чтобы пробудить патриотические мечты у лучшей части итальянской интеллигенции и заставить ее смотреть на Турин как на возможный центр национально-освободительного движения, вдохновляемого сверху.

Хорошо понимая выгоды репутации «защитника свободы всей Италии», Карл Эммануил ревностно поддерживал и инспирировал патриотическую литературу, используя ее в интересах собственной политики. Он даже сам выступил в роли продолжателя Боккалини, написав в форме «парнасского известия» антииспанскую сатиру «Дон Хуан де Мендоза требует на Парнасе у Аполлона триумфа за победы, одержанные им в Пьемонте». В духе сатир Боккалини было написано еще несколько антииспанских памфлетов, авторство которых до сих пор не установлено.

В начало XVII в. между Италией и Испанией вспыхнула самая настоящая идеологическая война, в которой приняли участие некоторые крупные писатели, в частности знаменитый испанский романист и поэт Фр. Кеведо, опубликовавший «Парнасские вести», в которых с язвительной иронией рассказывалось, «до какой нищеты и жалкости докатились Венецианская республика и герцог Савойский», и от имени Аполлона предлагалось учредить специальные лечебницы для обанкротившихся государей. Памфлет Кеведо породил в Италии сразу несколько антииспанских сатир: «Примечания и заявления», «Примерное наказание клеветников», «Добавления к Парнасским вестям» и др. Большинство из них сочинил некий Валерио Фульвио Савойено, долгое время отождествлявшийся (но, по-видимому, ошибочно) с поэтом Фульвио Тести.

Крупным событием в итальянской политической, национально-освободительной литературе начала XVII в. стали прозаические произведения Алессандро Тассони: две изданные анонимно «Филиппики» (1614—1615), в которых зло высмеивался испанский король Филипп IV, и «Ответ Соччино» (1617), содержавший достойную отповедь генуэзскому литератору, пытавшемуся доказать «законность» притязаний Испании на итальянские земли.

В этом «Ответе» Тассони, обрушиваясь на иноземных поработителей Италии, выражал восхищение герцогом Савойи за то, что тот «оказал честь нации, доблестно выступив против тех, кто пытался попирать и угнетать ее».

Ни Тассони, ни авторы анонимных антииспанских «Известий» не были демократами. Они полагали, что освободить Италию от чужеземного ига сможет лишь союз государей, возглавленный Карлом Эммануилом. Но это не превращало их в представителей официальной литературы. На какой-то момент антииспанская политика Туринского двора действительно сделалась воплощением национально-освободительных надежд всего итальянского общества, во всяком случае на Севере, и поэтому даже в прославляющих Карла Эммануила произведениях, как правило, отражалось национальное сознание — общественное недовольство не только испанскими властями, но и всей той политической системой, которую навязывала Италии феодальная реакция. Не случайно почти все произведения в поддержку антииспанской политики Карла Эммануила издавались подпольно, нелегально распространялись во всей Италии и нередко, как то случилось, например, с «Филиппинами» Тассони, вызывали ярость властей не только в Мадриде и Риме, но и в придворных кругах Турина.

ИТАЛЬЯНСКИЙ КЛАССИЦИЗМ XVII в.
И ТВОРЧЕСТВО ГАЛИЛЕЯ

(Хлодовский Р.И.)

Классицизм возник в Италии одновременно с барокко, но на совсем иной социальной почве. Поэтически, а также идеологически он противостоял барокко, особенно барокко аристократическому. На рубеже XVI и XVII вв. классицизм в Италии складывался в борьбе как с идеологией Контрреформации, так и с эстетическими принципами маньеризма. Его общественную основу составляли средние слои горожан, связанные с промышленным производством, и потому, в отличие от феодального и нового дворянства XVII в., жизненно заинтересованные в развитии техники, а следовательно, и в научном, рациональном познании действительности. Маньеризму и формалистическому новаторству аристократического барокко итальянский классицизм XVII в. противопоставлял верность литературным традициям классического Ренессанса.

Однако было бы неправильно пытаться рассматривать итальянский классицизм XVII в. только как некое продолжение Ренессанса и на этом основании видеть в классицистах начала XVII столетия своего рода запоздалых представителей культуры итальянского Возрождения. Как и барокко, итальянский классицизм XVII в. был отделен от классической поры Возрождения кризисом ренессансной идеологии. Он сформировался уже после того, как общественные, политические и в значительной мере нравственные идеалы итальянского Возрождения обнаружили всю свою трагическую несовместимость с общественно-политической действительностью Нового времени. Это существенно повлияло как на проблематику итальянского классицизма, так и на его стиль. В условиях развернутого наступления феодально-католической реакции продолжателем гуманистических и литературных традиций Возрождения выступала в сеичентистской Италии не столько гуманитарная, сколько научно-техническая интеллигенция, которая вносила в литературу и свою собственную методологию, и свое собственное, механистическое миропонимание. Общественные и собственно литературные функции этой интеллигенции на протяжении XVII столетия в Италии все время суживались (и это во многом объясняет как эволюцию итальянского классицизма, так и его отличия от классицизма французского), но именно научно-техническая интеллигенция Флоренции и Венеции выдвинула на рубеже XVI и XVII вв. титаническую фигуру Галилея.

Галилео Галилей (1564—1642) — один из основоположников современной физики — был писателем на редкость разносторонним. Изобразительное

Иллюстрация:

Франческо Вилламена. Портрет Г. Галилея

Гравюра на меди из «Сочинений» Г. Галилея.
Болонья, 1656 г.

искусство, музыка и поэзия не просто интересовали его — они настолько органически вошли в его сознание, что эстетические критерии в некоторых случаях существенно влияли на его естественнонаучные концепции. Особенно велик вклад Галилея в создание языка итальянской прозы.

Отстаивание объективного значения научных истин привело Галилея к открытому конфликту с инквизицией. Даже после того как католическая церковь официально объявила космологическую теорию Коперника ересью, великий итальянский ученый продолжал защищать гелиоцентризм и высмеивать травивших его иезуитов с блеском, превращавшим научные памфлеты в факт первоклассной художественной литературы («Пробирные весы», 1623). После опубликования «Диалога о двух главнейших системах мира — птолемеевой и коперниковой» (1632) Галилей был вызван в Рим, и по прямому указанию папы Урбана VIII против него был возбужден процесс. Под угрозой пыток инквизиторы вынудили семидесятилетнего ученого отречься от идей Коперника и публично заявить, что ему якобы ненавистны «вообще все и всякие противные святой церкви заблуждения, ереси и сектантские учения». Но отречение Галилея опозорило только церковь. Под надежным надзором инквизиции больной и полуслепой ученый создал «Диалоги о новых науках», углублявшие его естественнонаучные концепции и делающие понятным, почему народная легенда упорно приписывала Галилею знаменитую фразу: «А все-таки она вертится».

Тесно связанный с культурой и идеологической борьбой своего времени, Галилео Галилей не остался в стороне от процессов, происходивших в итальянской литературе Сеиченто. Великий итальянский естествоиспытатель XVII в. был артистом в понимании эпохи Возрождения, которая еще не отчуждала искусство от физического труда. Галилей шел к своим грандиозным физико-математическим обобщениям от техники, от ремесла, от приборов, изготовленных его собственными руками в мастерской, где он работал в тесном сотрудничестве с мастеровыми, механиками, инженерами, и это, по-видимому, больше всего объясняет не только подлинный демократизм произведений Галилея, но и то, что он не утратил еще типично ренессансного представления об абсолютной гармонии истины и красоты. Именно оно больше всего отличало автора «Диалога о двух главнейших системах мира» как от последующих поколений «чистых математиков», так и от современных ему поэтов итальянского барокко.

Однако, будучи весьма близок к деятелям Возрождения, Галилей отнюдь не являлся человеком Ренессанса. Его научно-эстетическому миропониманию свойствен тот esprit g?ometrique, который был присущ как искусству западноевропейского классицизма, так и механистической философии XVII—XVIII вв. В отличие не только от гедонистических поэтов аристократического барокко, но и от сенсуалистических мыслителей Возрождения, Галилей, минуя чувственную сторону действительности, сосредоточил все свое внимание на ее так называемых первичных качествах, ибо, как утверждал он сам в своих памфлетно-полемических «Пробирных весах», «если бы мы устранили уши, языки, носы, то остались бы только фигуры, числа, движения, но не запахи, вкусы и звуки, которые, по моему мнению, вне живого существа являются не чем иным, как пустыми именами».

Но, отвергая барочную чувственность, Галилей не принимал и барочной относительности истины. Для Галилея в высшей степени характерно типично классицистское стремление отождествить художественность, т. е. эстетическую

правду, «псевдоподобие» с однозначной, «математической» необходимостью художественного средства выражения — литературного языка, композиции, поэтического приема и т. д. Его эстетический вкус в равной мере возмущали и «смутные образы» Торквато Тассо и «напыщенные слова» современных ему маринистов. Он противопоставлял им свою классическую манеру излагать мысль «с помощью самых простых и подходящих слов», не прибегая ни к гиперболам, ни к метафорам, ни к кончетти.

Галилей нередко, особенно в молодости, выступал в роли литературного критика. В 1588 г. по предложению флорентийской академии он прочел две лекции на тему «О форме, местоположении и величине дантова Ада». В них молодой ученый анализировал «Божественную комедию» с помощью математики.

Галилей пробовал свои силы и на поприще поэзии, которая его всегда живо интересовала. В первый год преподавательской деятельности в Пизе он сочинил сатирическое «Капитоло против предписания носить мантию» (1589). Стихотворение было написано в духе бурлескных произведений флорентийского поэта эпохи Возрождения Ф. Берни, продолжавшего пользоваться огромной популярностью в демократических кругах Флоренции. Молодого Галилея увлекали также диалектальные, крестьянские комедии Анджело Беолько (Рудзанте), и он даже написал в подражание им комический диалог на падуанском наречии, в котором поселяне обсуждали свойства новой звезды, появление которой в 1604 г. взбудоражило всю Италию. В грубоватых народных словечках Берни и в крестьянских диалектизмах Рудзанте молодой пизанский профессор видел не «причудливость», как некоторые писатели аристократического барокко, использовавшие бурлеск и диалект в целях «изумления» читателя, а проявление той естественности, подлинности, ясности, к которым он стремился, строя свою новую картину мира, и которых так не хватало в сеичентистской Италии культуре господствующего класса.

Любимыми литературными жанрами Галилея были послание («Послание к Инголи») и диалог. Жанры эти были унаследованы им от гуманистической литературы эпохи Возрождения. В форме диалогов написаны главные произведения Галилея: «Диалог о двух главнейших системах мира» и «Диалоги о новых науках». Диалогическая форма, с одной стороны, позволила Галилею создать художественную иллюзию присутствия читателя при рождении истины, а с другой — давала ему возможность драматизировать повествование, вводить в него элемент борьбы, конфликта. Споры в диалогах Галилея, как правило, велись вокруг основных идеологических проблем века, и это объясняет тот широкий отклик, который они имели не только в Италии, но и во всей Европе.

Иллюстрация:

Фронтиспис из издания «Сочинений»
Г. Галилея

Гравюра на меди Стефано делла Белла.
Болонья, 1656 г.

В обоих больших диалогах Галилея фигурируют одни и те же действующие лица: Филиппо Сальвиати, Джан Франческо Сагредо и Симпличио. Первые двое — личности реальные: это венецианские патриции, близкие знакомые Галилея. Симпличио (т. е. Простак) — персонаж вымышленный. Он воплощает в себе враждебное автору реакционно-церковное миропонимание. Место действия диалогов — Венеция. Беседы ведутся в торжественной обстановке аристократического палаццо Сагредо. Место действия мотивирует известную свободу дискуссии и оправдывает ее несколько приподнятый тон. В «Диалоге о двух главнейших системах мира» вопреки запрету инквизиции обсуждается правильность учения Коперника. С художественной точки зрения этот диалог — одно из самых ярких произведений итальянской прозы XVII в. В нем в ходе длительного спора между коперникианцем

Сальвиати и сторонником системы Птолемея Симпличио хозяин дома, Сагредо (его образ построен так, что он должен порождать у читателя представление о непредубежденности, естественности и здравом смысле), убеждается в правоте Сальвиати и переходит на позиции осужденного церковью гелеоцентризма. Композиция диалога строга, а изложение мысли в нем отличается предельной ясностью. Однако это строгость и ясность не математической теоремы, а классицистской картины, по-геометрически рационалистической, но тем не менее обладающей определенной жизненной конкретностью. Галилей создает в «Диалоге» человеческие характеры, и это больше всего содействует превращению «Диалога» в подлинно художественное произведение.

Очень важным компонентом художественной системы Галилея был его итальянский язык — кристально ясный, величественный и вместе с тем сохраняющий живые формы и обороты, свойственные речи тосканской интеллигенции. Отказ от латыни как от языка научной прозы был связан с борьбой за новую, более демократическую культуру. Галилей стремился приобщить к рационалистическому миропониманию те слои итальянского общества, от которых сознательно отгораживалась современная ему академическая наука, пропитанная схоластикой и теологией.

Не менее отчетливо, чем в прозе, классицистическая позиция Галилея проявилась в его литературно-критических воззрениях. Эстетическая позиция Галилея во многом близка Высокому Ренессансу. Он всегда преклонялся перед «божественным Ариосто», восхищаясь гармонией стиха «Неистового Орландо», конструктивным совершенством композиции этой поэмы и психологической последовательностью в действиях ее героев. Это, впрочем, не мешало ему исправлять в «Орландо» целые стансы. Он оценивал Ариосто с эстетических позиций новой исторической эпохи. Как отмечал еще Л. Ольшки, поправки Галилея поразительно напоминают изменения, вносимые Малербом в стихотворения Филиппа Депорта, и обнаруживают «замечательное родство вкусов у нашего итальянского исследователя и названного французского писателя».

Насколько Галилей любил Ариосто, настолько же он отвергал Торквато Тассо. В «Рассуждениях о Тассо», а также в замечаниях Галилея на полях «Освобожденного Иерусалима» и «Неистового Орландо» на новом литературно-эстетическом этапе возродились споры, столь характерные для итальянской критики второй половины XVI в. Маньеризм, опыт которого в начале XVII в. широко использовали писатели и художники аристократического барокко, был для Галилея неприемлем. Однако именно потому, что, как все классицисты XVII столетия, Галилей исходил из требований, как ему казалось, абсолютной разумности и гармонии, его литературно-критические суждения оказывались порой не только пристрастными, но и односторонними. В «Рассуждениях о Тассо» он буквально разгромил автора «Освобожденного Иерусалима», усмотрев в поэме ничтожность фабулы и алогизм действия.

В Италии Галилей создал научно-литературную школу, которая на протяжении всего XVII в. хранила верность как его экспериментальному методу, так и его литературному стилю. К ней принадлежали математик и физик Эванджелиста Торричелли (1608—1647), первый биограф Галилея Винченцо Вивиани (1622—1703), математик Бонавентура Кавальери (ум. 1647), биолог Марчелло Мальпиги (1628—1694) и др. Но в школе Галилея постепенно утрачивается то гармоническое единство естественнонаучного и художественного познания действительности, которое было столь характерно для ее основателя.

Во второй половине XVII в. средние городские слои утрачивают в Италии всякое общественное значение. Продолжатели Галилея отходят от идеологической борьбы, превращаясь либо в «чистых» естествоиспытателей, либо в литераторов-пуристов, оберегающих ясность классицистического стиля не только от вульгаризмов и барочных неологизмов, но и от стихии живого, непрерывно развивающегося языка. Последнее было особенно характерно для Карло Роберто Дати (1619—1676), автора «Защиты Данте» и антологии «Флорентийская проза». В литературной практике Дати общественно измельчавший итальянский классицизм XVII в. слился с пуризмом Академии делла Круска.

КАМПАНЕЛЛА (Голенищев-Кутузов И.Н.)

Поэт, мыслитель и теоретик литературы Томмазо Кампанелла (1568—1639) — одна из самых примечательных и трагических фигур в истории Италии XVII столетия.

Кампанелла происходил из среды калабрийского крестьянства и с детства был обуреваем жаждой знания, которая привела его подростком в доминиканский орден. Обучившись логике и латинской грамматике, он с жадностью читал произведения отцов церкви и крупнейших схоластов прошлого — Альберта Великого и Фому Аквинского. Неизвестно, какими путями до него дошли книги Бернардино Телезия, находившиеся под запретом церкви. Система неаполитанского натурфилософа, дававшая сенсуалистическое

объяснение природы и человека, оказала сильнейшее влияние на молодого монаха. В 1687 г. Кампанелла самовольно покинул монастырь и направился в Неаполь, чтобы ближе познакомиться с учением Телезио и его последователей. Круг интересов молодого Кампанеллы в немалой степени определило его знакомство с математиком, естествоиспытателем и драматургом Джамбаттиста делла Порта, занимавшимся также астрологией и натуральной магией.

В 1592 г. Кампанелла был арестован, а рукописи его юношеских произведений конфискованы. За первым арестом последовала высылка из Неаполя с приказанием вернуться в свой монастырь. Но молодой философ дерзнул ослушаться и направился не в Калабрийский монастырь, а в Рим. Оттуда он перебирается во Флоренцию, а затем в Падую, где его снова сажают в тюрьму и после пытки препровождают в застенок римской инквизиции. В римской церкви Санта Мария сопра Минерва Кампанеллу принудили публично отречься от своих философских убеждений. Купленная такой ценой свобода оказалась недолгой, вскоре его вновь арестовывают и предписывают немедленно возвратиться на родину.

Волевая натура Кампанеллы не довольствовалась философскими спекуляциями, он рвался к действию, он хотел лично участвовать в реализации возникавших в его голове планов переустройства общества на справедливых началах. Кампанелла принимал близко к сердцу беды своей угнетенной родины. Основываясь на астрологических соображениях и предсказаниях, он ожидал, что в первом году наступающего столетия должен произойти вселенский переворот и обновление времен. Эта наивная вера заставила его приурочить к концу 1599 г. начало подготовлявшегося им восстания, целью которого было изгнание испанцев из Южной Италии и установление в Калабрии республики, «где все будут жить общиной». Кампанелла рассчитывал, что осуществление его политических замыслов положит начало социальному оздоровлению всего человечества, которое получит от него «новый закон, лучше христианского». Но восстание было предано. Кампанелла был схвачен и вместе с другими заговорщиками в цепях доставлен в Неаполь. В тюрьме он пишет исполненное горечи стихотворение, обращенное к народу, не знающему цены собственным силам и не понимающему тех, кто готов прийти ему на помощь.

В тюрьме Кампанелла проявил необычайную, титаническую стойкость и удивительное мужество. Он продолжал работать, восстановил по памяти отобранные у него сочинения и написал «Город Солнца» (1602), который лист за листом переправлял на волю друзьям. «Испанская монархия», «Монархия Мессии», «Метафизика», «Побежденный атеизм», гигантская «Теология», а также значительная часть стихотворений также были написаны в заключении. В 1626 г. по приказу папы Урбана VIII, высоко ценившего астрологические познания Кампанеллы, его переводят из Неаполя в Рим, в тюрьму инквизиции. С помощью французского посла в Риме Кампанелла бежит во Францию. Последние годы жизни (1634—1639) Кампанелла проводит в Париже в интенсивном труде. В течение этого пятилетия он написал «Рациональную философию» и «Универсальную философию», заново отредактировал и подготовил к изданию «Город Солнца» и свои ранние сочинения.

Политическая система «Города Солнца» создана под влиянием Платона, но к своему утопическому «коммунизму» Кампанелла пришел не столько из книг, сколько от действительности современной ему Италии. Он всегда считал, что необходимо «больше думать о бедных, чем о богатых», и полагал, что лишь упразднение частной собственности во всех ее проявлениях может положить конец нищете, социальной несправедливости, эгоистическому индивидуализму и произволу тиранов, прикрывающихся словами о «государственном интересе».

Идеальное государство, о котором в диалоге Кампанеллы рассказывает генуэзский мореплаватель, находится на острове Тапробане (Суматра или Цейлон) в Индийском океане. По внешнему облику Город Солнца не похож на европейские города XVI в., общими контурами он напоминает скорее города XXI столетия, как они мыслятся современными архитекторами. Это комплекс зданий под одной крышей, соединенных галереями и переходами, т. е., в сущности, город-дом. Все обитатели идеального города преисполнены «общинным духом», им чужды дурные наклонности и частнособственнические инстинкты, как и проявления индивидуализма.

Шероховатость и незавершенность первоначального наброска «Города Солнца» не должны заслонить в нем главное — острую, с проблесками гениальности мысль, ищущую выхода из социальных антагонизмов собственнического мира. Было бы антиисторично замалчивать средневековые элементы утопии Кампанеллы. Он делает даже шаг назад по сравнению с «Монархией» Данте, в которой великий флорентиец ратовал за освобождение светской власти из-под эгиды церкви. Идеал Кампанеллы — теократическое мировое государство, призванное «соединить жителей Земли в единую паству». Идеологическое единство этого государства зиждется на христианской религии, однако очищенной

Иллюстрация:

Титульный лист
из издания поэтических произведений
Т. Кампанеллы

1622 г.

от злоупотреблений. Вслед за церковным реформатором IV в. Иоанном Златоустом Кампанелла надеется установить в задуманном им государстве уклад жизни ранних христианских общин, христианского духовенства первых веков и современного монашества.

Что касается требований, которые автор «Города Солнца» предъявляет к поэзии и поэтам, то они весьма суровы и представляют полную противоположность требованиям эстетики аристократического барокко. По мнению Кампанеллы, «имени поэта недостоин тот, кто занимается ложными вымыслами». Велика власть поэзии над душами, поэтому солярии очень строги к «распущенности» стихотворцев, которая может стать «гибельной для всего человеческого рода». Назначение поэзии — сочинять панегирики и поучать. Воспевая славных полководцев Города Солнца и их победы, поэты не должны увлекаться домыслами и давать волю полету фантазии; те же, кто дерзнет «присочинить что-либо от себя, подвергаются наказанию». Только при непременном соблюдении этих условий поэтов терпят в Городе Солнца.

Стихотворения самого Кампанеллы, в значительной своей части сочинявшиеся в тюремных застенках, распространялись среди его почитателей в рукописных списках (впервые они напечатаны в Германии в 1622 г.). Кампанелла — поэт-пророк, который отвергал современную ему аристократическую литературу, чувственную и формалистическую и, стремясь к новому, «варварскому языку», опирался на некоторые народные традиции Средневековья, забытые в пору Зрелого Возрождения. Кампанелла был в XVII в. едва ли ни единственным последователем Данте, с которым его сближали не только идейная общность и сходство темпераментов, но и преемственность поэтической техники. Калабрийскому поэту нравились страстные филиппики Данте против погрязшей в пороках церкви. Подобно великому флорентийцу, Кампанелла-поэт был учителем истины, проповедником своих политических и философских идей, борцом за то, что казалось ему справедливым. Индивидуальный стиль Кампанеллы, звучание его стиха, любовь к «резким и острым» рифмам, экспрессивность и сила были выработаны в школе Данте.

Порой стихотворения Кампанеллы превращаются в маленькие трактаты и теряют экспрессивную силу, но и в этих порожденных интеллектом творениях всплывают резкие, отточенные строки. При всем своем трагизме поэзия Кампанеллы преисполнена жизнеутверждения и пронизана светом. Статистический подсчет показал бы, что самые употребительные слова в «Стихотворениях» — «солнце», «лучи», «свет», «жизнь», «надежда». «Солнечный цикл» занимает самое большое место среди его тюремных стихотворений.

Гимны жизни и всему живущему вырывались из души поэта, погребенного заживо во мраке каменного мешка. Любимое время года узника — весна, он радуется пробуждению природы, перед его мысленным взором возникает оживающий лес, птицы и звери. Форма никогда не была для Кампанеллы самоцелью, но мастерство калабрийца, столь отличное от приемов письма современных ему поэтов, оригинально и находится в единстве с социальным пафосом его поэзии.

«Поэтика» Кампанеллы существует в двух редакциях: первоначальной, написанной в 1596 г. на итальянском языке, и в сокращенной латинской авторской переработке, изданной в Париже в 1638 г. В «Поэтике» Кампанелла развивает идеи, высказанные впервые в «Городе Солнца». Он снова несколько по-средневековому ополчается против художественного вымысла

и пагубных выдумок поэтов. К сочинениям, причинившим европейской литературе наибольший вред, им прежде всего причисляются «Илиада» и «Одиссея» Гомера, «Песнь о Роланде» и другие легенды о паладинах Карла Великого, ибо все они исказили историческую истину, заменив ее соблазнительными баснями и пустыми домыслами. Всей греческой литературе Кампанелла предпочитает Лукреция, поэта научных истин. Таким образом, Кампанелла отрицает то, чему поклонялось Возрождение, и ограничивает круг полезного чтения именами нескольких латинских и итальянских писателей, из которых на первое место он ставит Данте.

Вынуждаемый внешними обстоятельствами и внутренними противоречиями своего миропонимания, Кампанелла порой менял политическую ориентацию, но в вопросах литературы он обнаруживает удивительное постоянство и верность раз навсегда выбранным идеалам. Гражданственность, историческая достоверность, служение истине и общественному благу являются теми главными качествами, которые Кампанелла-теоретик превыше всего ценил в поэзии. Он мечтал о поэзии, которая бы активно вторгалась в жизнь и в годы народных бедствий и разорения родной земли звала к борьбе, воспитывала и поучала. «Поэтика» знаменует полный разрыв с воззрениями на литературу, характерными для второй половины XVI столетия. В этом отношении ее автор вполне принадлежит эпохе Сеиченто. Однако стиль Кампанеллы самобытен и не имеет ничего общего со стилем Марино и его школы, свидетельствуя о многообразии литературного развития итальянского XVII в.

МАРИНО И МАРИНИСТЫ (Голенищев-Кутузов И.Н.)

Одним из крупнейших зачинателей литературы барокко в Италии был Джамбаттиста Марино (1569—1625). Он дал свое имя целому направлению. Для маринизма характерен сенсуалистический гедонизм, кончеттизм и чисто формалистическое новаторство (так называемый «бароккизм»), порожденное скудостью идей, отсутствием больших нравственных и национальных идеалов. Маринисты нередко прославляли напыщенными стихами того или иного политического деятеля, но политическая тема, и прежде всего тема национально-освободительная, осталась маринизму чужда. Социальной средой, породившей и поддерживавшей это направление в итальянской литературе XVII в., было неофеодальное общество, сформировавшееся в сеичентистской Италии вокруг небольших дворов ее светских и церковных князей.

Марино, естественно, был самым значительным из маринистов, однако полностью в маринизм его поэзия не укладывается. Попытки некоторых современных ученых (например, М. Сансоне) отождествить барокко Марино с «бароккизмом» и «псевдопоэзией» не могут быть признаны удачными.

Портрет Джамбаттисты Марино

Гравюра из венецианского издания «Писем» Марино,
1627 г.

Джамбаттиста Марино родился в Неаполе, в семье юриста. У него рано обнаружились поэтический талант и склонность к литературным занятиям, которые он предпочел юридической карьере. Потеряв надежду, что из сына выйдет что-либо путное, отец выгнал его из дома.

Марино секретарствует у неаполитанских аристократов, сочиняет стихи: мадригалы, сонеты, эпиграммы. Попадает за решетку, откуда его извлекают влиятельные покровители. Спасаясь от смертной казни (он подделал архиепископскую грамоту, чтобы спасти своего приговоренного к плахе друга), бежит в Рим, где поступает на службу к кардиналу Пьетро Альдобрандини. В свите кардинала Марино посещает Равенну, а затем обосновывается в Турине. В 1609 г. за «Панегирик» Карлу Эммануилу

поэт удостаивается высшей награды Пьемонтского герцогства — креста св. Маврикия и Лазаря — и с этих пор подписывает свои сочинения «Кавалер Марино». Сборник сатирических сонетов «Муртеида», в котором мишенью для насмешек Марино избрал придворного поэта Савойского дома — посредственного стихотворца Гаспаро Муртало, едва не стоил автору жизни: осмеянный рифмоплет несколько раз стрелял в неаполитанца, но неудачно. Получив приглашение Марии Медичи, Марино оставляет столицу Пьемонта и спешит во Францию. Он прожил в Париже восемь лет (1615—1623) и стал как бы звеном, связавшим итальянскую культуру с французской. Его влияние испытали такие поэты Франции, как Теофиль де Вио, Сент-Аман и Сирано де Бержерак.

В 1624 г. Марино возвращается на родину, приветствуемый повсюду как первый поэт Италии. Он произносит речь в Римской академии при огромном стечении народа. Особенно пышную и сердечную встречу устроили поэту земляки. Последний год жизни Марино проводит в родном Неаполе. Умирает он признанным метром новой поэтической школы, окруженный поклонниками, последователями, подражателями.

Выше всех своих произведений Марино ценил поэму «Адонис», которая разрослась до сорока тысяч стихов. В размерах поэмы проявилась одна из особенностей поэтов и художников барокко, которые стремились к гигантскому, полагая, будто таков путь к величественному и грандиозному. Поэма вышла в Париже в 1628 г. с посвящением Людовику XIII и с предисловием известного французского писателя Шаплена. «Адонис» имел большой успех, но после смерти Марино попал в индекс запрещенных книг — не за еретическое вольнодумие, ибо Марино всегда старательно подчеркивал свое католическое правоверие, а за непристойное содержание. Между тем, если внимательнее вчитаться в эту любопытную поэму, в ней несложно обнаружить не только эротические сцены.

Огромная поэма Марино не имеет ни внутреннего, идейного единства, ни крепко связанного сюжета. Главный интерес «Адониса» — в лирических отступлениях, из которых можно почерпнуть немало автобиографических сведений, во вставных фрагментах, представляющих самостоятельные миниатюры. Поэма декоративна, быстрые смены сцен, неожиданные появления людей и богов приближают «Адониса» к театру эпохи барокко с его математически рассчитанными чудесами. Природа в поэме не дикая и своенравная, а старательно ухоженная человеком, подчиненная геометрическому плану и расчету.

Поэма проникнута сенсуализмом и своего рода «языческим» пантеизмом. Марино следил за физическими и астрономическими открытиями своего века и, как многие писатели барокко, находился под влиянием Галилея и его «Звездного вестника». Мир кажется ему бесконечным звездным лабиринтом. Пантеистические и натурфилософские идеи в поэме и лирике Марино, возможно, свидетельствуют о его близости к Джулио Чезаре Ванини, с которым поэт встречался в Париже в годы, когда писался «Адонис».

В поэзии Марино преобладают мотивы радости жизни, но они соседствуют с мотивами быстротечности и бренности всего земного. Любовные переживания поэта неотделимы от его восприятия природы. Стихи Марино проникнуты ощущением единства и связи всего сущего — космоса, земли, человеческого сердца.

Поэтические приемы Марино многообразны. Он любит густое метафорическое письмо, часто прибегает к аллитерациям, антитезам, адноминации — игре словами, одинаково звучащими, но имеющими разные значения, ассонансам и т. д. Для того чтобы создать эффект неожиданности, Марино иногда опускает рифму, как, например, в стихотворении «Эвридика». Синтаксис Марино отягчен латинскими построениями; особенно присущ ему гипербат. Между подлежащим и сказуемым вставляются слова, их разделяющие, которые удлиняют и утяжеляют фразу. Поэзия, по мнению Марино, должна прежде всего поражать, ошеломлять читателя. Кто не способен удивить, категорически заявлял он в одном из сонетов «Муртенды», пусть берется за скребницу: его место не на Парнасе, а в конюшне. Эстетические воззрения Марино наиболее полно отразились в его письмах, написанных красочной барочной прозой, и в трех «Священных речениях» (1618), озаглавленных «Живопись», «Музыка», «Небо».

«Священные речения» были своего рода религиозными проповедями, предназначенными для чтения. В них Марино дал волю свободному полету фантазии и весьма мало заботился не только о порядке изложения, но и об ортодоксальности. «Речения» являлись вольными вариациями на библейские темы, дававшими повод для проявления неистощимого острословия и рассуждений о проблемах, волновавших его современников, в том числе о сущности, видах и назначении искусств. Основная идея Марино — взаимосвязанность и единосущность всех искусств. Живопись и поэзия для него — близнецы; поэзия есть говорящая живопись, а живопись — молчаливая поэзия.

Идея взаимосвязанности и взаимопроникновения всех искусств нашла образное воплощение

в поэзии самого Марино. В «Адонисе», отдавая дань музыкальности своего века, он стремится передать виртуозность соловьиного пения. В сборнике стихов «Галерея» (Венеция, 1620), описывая произведения выдающихся живописцев и скульпторов (Рубенса, Л. Карраччи, Бронзино), Марино ищет поэтические эквиваленты творениям изобразительного искусства. Особенно любил Марино «Магдалину» Тициана и «Избиение младенцев» Гвидо Рени; картина Рени вдохновила Марино на последний большой труд — поэму «Избиение младенцев».

«Избиение младенцев» Марино писал двадцать лет, поэма увидела свет уже после смерти автора. Колорит ее мрачный, не свойственный раннему творчеству жизнелюбивого поэта. Поэма исполнена суровым «романтическим пафосом». Ее главный герой, иудейский царь Ирод, наделен демоническими страстями. В целом религиозная поэма Марино не удалась. У него отсутствовала искренность религиозного чувства. Поэтому в «Избиении младенцев» гораздо явственнее, чем в «Адонисе», выступили худшие стороны барокко: эстетское любование красивостью вещей и различными проявлениями жестокости. Характеры и чувства персонажей, в том числе аллегорических, гиперболизированы в поэме до крайности. Но из всех произведений неаполитанского поэта «Избиение младенцев» пользовалось у современников наибольшей популярностью и оказалось наиболее живучим — поэму читали и переводили на протяжении двухсот лет. В России поэму Марино перевели дважды: прозой в конце XVIII в. (Я. Б. Княжнин) и стихами — в начале XIX в. (Иосиф Восленский).

Не было ни одного итальянскою поэта, который так сильно повлиял бы на европейскую литературу XVII в., как Марино. В самой Италии его слава жила до тех пор, пока не утвердилась в конце века новая школа — «Аркадия», которая торжественно прокляла все наследие неаполитанского поэта.

Одним из наиболее значительных и в свое время очень известных маринистов был болонец Клаудио Акиллини (1574—1640). Подобно своему учителю Марино, Акиллини отличался умением остроумно комбинировать противоположные образы, любил парадоксальную игру воображения. Широкую известность получил его сонет «Потей, огонь...», в котором он воспевает военные победы Людовика XIII над гугенотами.

Излюбленная тема болонского поэта — победа человека над стихией. Человек покоряет природу, заставляет служить себе огонь, бросает мосты через бездны, осушает болота, превращая их в цветущие пастбища, устанавливает длительный мир. Как и Марино, Акиллини часто заимствует свои сравнения из области музыки и изобразительных искусств.

Иллюстрация:

Страница из издания
поэмы Марино «Адонис»

Париж, 1623 г.

Так мастер быстрым и живым резцом
Дал крылья мрамору, смущая ветер...

Акиллини сумел передать главную особенность стиля эпохи, равно свойственную мастерам резца, кисти и слова, — движение.

Большинство маринистов были чистыми эпигонами. Они еще более механически подражали Марино, чем петраркисты XVI в. — Петрарке. С конца 30-х годов XVII в. маринизм, по сути, перестает быть явлением литературного развития Италии. Та эвфория чувственности, которая обладала известной поэтичностью в поэмах, сонетах и мадригалах Марино, сменилась у его подражателей штампами, схемами, сухой рационалистичностью, а виртуозность стихотворной формы выродилась в малозанятную формалистическую игру в метафоры, каламбуры и

необычные размеры. Эпигоны направления, усвоившие элементы поэтики барокко, в своем стремлении поразить читателей доходили нередко до абсурда, как, например, Паоло Адриани, поэт из Виченцы (середина XVII в.). Идея единосущности поэзии и музыки превратилась у него в рабское подражание музыкальному сопровождению. Он настолько подчинил стихотворение музыке, что нашел нужным разделить слова на повторные слоги, указывая их длительность певцу. Марио Беттини, иезуит из Пармы (ум. 1657), пытался подражать звукам птичьего языка. Другой маринист второй половины XVII в., Лодовико Лепорео, изобретал небывалые размеры и злоупотреблял игрой внутренними рифмами и повторами в стихах; он даже объявил, что открыл «новую ритмическую прозу», которая, впрочем, была известна еще в Средние века. Желание поразить читателя и непременно найти новое и невиданное приводило к результатам, прямо противоположным тем, к которым стремились эти третьестепенные бароккисты.

Маринизм проявился не только в поэзии, но и в прозе религиозных проповедей и романов.

Роман в XVII в. был еще совершенно новым жанром и именно поэтому особенно привлекал писателей барокко. Романов в XVII в. в Италии было написано множество; современники читали их с жадностью, их переиздавали и переводили на другие языки, но за пределы чисто развлекательной беллетристики ни один из итальянских барочных романов так и не вышел. Наиболее шумный успех не только в Италии, но и за ее пределами имели галантно-героические романы Джован Франческо Бьонди (1572—1644) — «Эромена», «Коральбо» и Джованни Амброджо Марини (ум. ок. 1660) — «Коландро безвестный» и «Верный Коландро». В романах этих фигурировали безупречные красавицы и бесстрашные рыцари, изъясняющиеся с помощью сложных метафор и изощренных сравнений. Иногда в них также появлялись волшебники, драконы и великаны. Для русского читателя некоторый интерес может представить роман Майолино Бизаччони «Димитрий Московит» (Рим, 1643), в котором излагается довольно точно и с симпатией история Самозванца.

КЬЯБРЕРА
И КЛАССИЦИСТИЧЕСКАЯ ТЕНДЕНЦИЯ
В ПОЭЗИИ ИТАЛЬЯНСКОГО БАРОККО

(Хлодовский Р.И.)

У современников Кьябрера пользовался большой славой и огромным авторитетом. При жизни он стоял в одном ряду с Марино. Когда он умер, папа Урбан VIII, который тоже считал себя поэтом и кьябреристом, приказал высечь на его надгробном памятнике: «Он открыл новые поэтические миры».

Поэзия Кьябреры принадлежала к барокко, но она представляла в литературе итальянского барокко направление особое, отличное от маринизма и не лишенное (в частности, благодаря интересу Кьябреры и его продолжателей к античным литературным традициям) некоторых классицистических черт.

Как и Марино, Кьябрера полагал, что писателю следует ошеломлять читателя, ибо «поэзия обязана заставлять подниматься брови». И, подобно почти всем барочным писателям, он изо всех сил стремился к новому, необычному, неиспробованному. Он всю жизнь экспериментировал. У него тоже наблюдается сопряжение «далековатых идей» и встречаются кончетти. Но их меньше, чем у маринистов, и они не такие вызывающие. В отличие от Марино и маринистов Кьябрера стремился обновить не столько содержание итальянской поэзии, сколько ее формы. Его внимание было сосредоточено на поисках необычных словосочетаний, размеров и метров. Искал он их повсюду, в том числе и у греков — у Пиндара и анакреонтиков, в той эллинской лирике, мимо которой прошло итальянское классическое Возрождение.

Габриелло Кьябрера (1552—1638) родился в Савоне, но учился в Риме, у иезуитов. В юности он был близок к Паоло Мануцио и Спероне Сперони, литературно-эстетические теории которых оказали на него серьезное влияние. Это они, а не только Ронсар и поэты Плеяды, как иногда утверждают, внушили не знающему греческого языка Кьябрере интерес к эллинской лирике. Молодой Кьябрера пережил несколько приключений, характерных для бурного XVII столетия, и два-три раза после очередной дуэли ему приходилось спешно менять местожительство; но в целом жизнь его сложилась спокойно и благополучно. Она была целиком посвящена литературному труду. Придворным поэтом Кьябрера не стал, однако в разные периоды своей жизни он жил при дворах Фердинанда I Медичи, Карла Эммануила Савойского, Винченцо Гонзага, папы Урбана VIII, и интересы официальной политики наложили определенный отпечаток на его творчество.

Наиболее официальным поэтическим жанром в XVII в. была так называемая героическая поэма. Она строилась по схемам «Освобожденного Иерусалима» Торквато Тассо и прославляла главным образом ратные подвиги церкви, ее борьбу против неверных и еретиков. В XVII в. в Италии было написано свыше сотни героических поэм, однако ни одна из них не поднялась над уровнем самой серой посредственности. Объясняется это, вероятно, тем, что идеалы, которыми

пытались вдохновляться их авторы, были ложными, не соответствующими историческим задачам, стоявшим перед нацией.

Кьябрера написал несколько эпических поэм: «Готиада» (1582), «Флоренция» (послед. ред. 1637 г.), «Амедеида» (послед. ред. 1620 г.), но на безжизненном фоне эпопей XVII в. они никак не выделяются. Некоторый интерес в них представляют лишь формальные эксперименты. В процессе бесконечных переработок своих эпических поэм Кьябрера изгнал из них традиционную октаву, заменив ее белым стихом. Ему казалось, что рифма «лишала свободы» даже таких поэтов, как Данте, Ариосто, Тассо («Диалоги»).

Кьябрера пробовал свои силы также в трагедии, в небольшой поэме на светские религиозные темы, в идиллии. Его перу принадлежат «Беседы», написанные пресным нерифмованным стихом и пытающиеся воспроизводить непринужденный тон горациевских «Посланий». Но славу у современников ему принесли «Героические канцоны», воспевающие «подвиги» и «деяния» итальянских государей, полководцев, мореплавателей, священнослужителей и т. д. Это были торжественные, официальные оды, в которых воспроизводилась не только метрическая (строфа — антистрофа — эпод), но и композиционная структура олимпийских песнопений Пиндара. Именно поэтому центральное место в героических канцонах Кьябреры заняли изложения античных мифов, по сути дела никак не связанные с объявленной в «Канцонах» темой. Некоторые героические канцоны получились эффектными. Таковы, например, канцона, посвященная Христофору Колумбу, канцона о победе тосканских галер над турками, канцона «На игру в мяч, устроенную в год 1618». Но в целом для од Кьябреры характерен разительный контраст между внешней, величественной, напыщенной, риторической формой и незначительностью содержания. Контраст этот весьма типичен для поэзии официального аристократического барокко.

Кьябрера на обладал высокими общественными, политическими или этическими идеалами. По словам Фр. Де Санктиса, в сознании Кьябреры «не было ничего — ни веры, ни нравственности, ни родины, ни любви». Он был только виртуозом формы. Вот почему высот истинной поэзии Кьябрера достигал не в стихотворных панегириках, а в анакреонтических песенках-канцонеттах, где условно-традиционный сюжет (жалобы поэта на холодность дамы, сожаление о недолговечности красоты и т. п.) был лишь предлогом для выявления внутренних художественных возможностей, заложенных в музыкальном звучании слова, в движении и ритме стиха.

В барочных канцонеттах Кьябреры уже предчувствовалась изысканность рококо. В XVII в. это было одно из основных направлений, в которых развивалась итальянская лирика и которое продолжат поэты Аркадии.

Патриотическая тема, почти совсем отсутствовавшая в творчестве Кьябреры, появилась у некоторых его продолжателей. Самым ярким из них был Фульвио Тести (1593—1646). Он родился в Ферраре в плебейской семье. Отец его разбогател и смог дать сыну приличное образование, обеспечившее ему возможность придворной карьеры. В молодости Фульвио Тести пылал ненавистью к испанцам и мечтал видеть Италию свободной и независимой. Его, как и всю передовую интеллигенцию того времени, воодушевили победы Карла Эммануила Савойского, и начинающий поэт сделал его своим героем. В 1617 г. Тести издал в Модене сборник стихов, которому было предпослано большое программное посвящение, адресованное Карлу Эммануилу. В нем восхвалялись победы савойского герцога. Воинственный патриотизм и пылкие призывы к чувству национальной гордости составляли содержание многих вошедших в сборник стихотворений. Особенно выделялись сделавшиеся тут же знаменитыми кватрины «Карл, великое непобедимое сердце». Молодой Тести дерзко обрушивался в них на Испанию, и герцог Моденский, испугавшись последствий, приказал конфисковать весь сборник. Издатель был арестован, а Тести, которому удалось скрыться, заочно приговорен к тюремному заключению. Но его патриотические стихотворения уже пробились к читателю. Их жадно перечитывали и они издавались подпольными типографиями. Очень популярна была написанная кватринами ода «Италия, взывающая к непобедимейшему и славнейшему государю Карлу Эммануилу, герцогу Савойскому» (она распространялась под заглавием «Плач Италии»). Ода написана от имени порабощенной Италии. Содержание ее составляют патетические обвинения Испании и ее короля в тирании, грабеже и угнетении итальянского народа. Это был своего рода политический манифест.

Тести не решился, однако, на бунт и длительный конфликт с властями. После нескольких месяцев изгнания он прислал герцогу Моденскому покаянные стихи, в которых обещал, что впредь будет лишь прославлять Испанию, «воспитательницу героев и властительницу двух полушарий». После этого поэт получил возможность вернуться на родину и в течение многих лет исполнял важные дипломатические поручения моденских герцогов в Турине, в Риме и даже в Мадриде, где его обласкали и осыпали дарами. Но жизнь свою Тести кончил все-таки

в тюрьме, куда был брошен за тайные переговоры с французской миссией в Риме.

В своем творчестве Тести следовал классицистической линии Кьябреры, но гораздо резче, чем Кьябрера, обособлял свою поэзию от сенсуалистического маринизма с его пышными, сложными метафорами. Он не сторонился любовной лирики, но заявил, что трактует тему любви несколько по-новому, ибо отбрасывает «все эти метафизические и идеальные кончетти». По словам Тести, он «излагал вещи более обычные и касался чувств простых, беря в том за пример Овидия, Тибулла, Проперция и других превосходных поэтов» (Предисловие к «Стихотворениям», Модена, 1627). Не следует, впрочем, понимать это слишком буквально. В стремлении к «обыденности» и «простоте» Тести никогда не преступал границ барокко. Он тоже сочинял торжественные, «героические» оды в духе Пиндара, вводя в них античные мифы, но предпочтение отдавал нравственным вопросам, трактуемым в духе Горация. В своих «горацианских» одах Тести осуждал придворную жизнь, противопоставляя ей тихие радости деревенского уединения. Эта традиционная тема получила в его стихах барочную окраску из-за введения в них резких контрастов — красочной роскоши и могильного мрака, золота и праха и т. д.

Нравственная тема трактовалась в произведениях зрелого Тести в ключе барочной риторики, но в лучших из них она по-прежнему перекликалась с темой Италии. В качестве примера можно указать «Эпиталаму на бракосочетание Марии Фарнезе и Франческо д’Эсте». В первой части этой эпиталамы нарисована величественно-печальная картина отчизны поэта, истерзанной войнами, разграбленной ландскнехтами и опустошенной чумой 1630 г.

С еще большим барочным трагизмом национально-патриотическая тема прозвучала в некоторых стихотворениях Чиро ди Перса (1599—1663).

Человек богатый, очень знатный и внутренне независимый, Чиро ди Перс не пожелал пойти на соглашение с действительностью, внушавшей ему глубокое отвращение, и, отвергнув самые заманчивые предложения Фердинанда III, Леопольда I Австрийского и Франческо II — герцога Моденского, прожил затворником в своем фриуланском замке. В юности Чиро ди Перс отдал дань маринизму, но затем попал под влияние Кьябреры и патриотической лирики Тести. В написанной тестианскими кватринами оде «Развращенная Италия» он с грустной иронией говорил о нравственной слабости, праздности и духовном ничтожестве своих соотечественников. Противопоставляя «современной подлости» доблесть античного Рима, он уже не связывал никаких политических надежд ни с савойским двором, ни с Францией. В стихотворениях Чиро ди Перса за привычными риторическими штампами ощущается искренняя скорбь, граничащая с отчаянием. Барочный пессимизм оказывается в них формой осознания национальной трагедии и приобретает космические масштабы, во многом предвосхищая пессимизм Леопарди.

ИРОИ-КОМИЧЕСКАЯ ПОЭМА
ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XVII в.

(Голенищев-Кутузов И.Н.)

Ирои-комическая поэзия, получившая значительное развитие в XVII в., исходила из традиции ренессансного гротеска, идущего от Пульчи и Берни, но приобрела новые черты, по-своему и художественно ярко отразив политические страсти, нравы и литературную борьбу своего времени.

Самым крупным комическим поэтом Сеиченто был уже упоминавшийся моденец Алессандро Тассони (1565—1635). Он получил образование в университетах Болоньи и Пизы, служил в Риме у кардиналов Асканио Колонна, Маурицио и Лудовизи, а в конце жизни — у герцога Модены Франческо I. Тассони много ездил по Италии и приобрел большой политический и житейский опыт. У него был независимый, задиристый нрав, и он часто ссорился со своими покровителями.

Из всех произведений Тассони наибольшим успехом у современников пользовалась ирои-комическая поэма «Похищенное ведро», изданная в Париже в 1622 г. За веселым, остроумным и живым повествованием в поэме таятся горестные раздумья над судьбами родины, раздираемой вечными войнами между республиками и тираниями, которые побуждаются к взаимной вражде то испанцами, то французами, то папским престолом. Сюжет поэмы имеет реальную основу — долгую вражду и соперничество родного города автора — Модены — с Болоньей. Содержание поэмы вкратце следующее. Между моденцами и жителями Болоньи происходят стычки и перебранки, наконец земляки поэта похищают у болонцев деревянное ведро. Ведро то отбивают свои, то снова похищают противники, пока моденцы не вешают его с торжеством как военный трофей в своем кафедральном соборе. Создается цепь комических ситуаций, эффект которых усиливается смешением высокопарного эпического стиля с буффонадой. В поэме содержится множество намеков на современные события и сознательных анахронизмов. Слава о подвигах храбрых воителей доходит до Олимпа; о несчастье, приключившемся с ведром, докладывают Юпитеру, который немедля

сзывает на совещание сонм олимпийцев. Боги спешат на совет. Литературная пародия на сочинителей эпических поэм, злоупотребляющих мифологическими сюжетами и классическими реминисценциями, превращается в острую политическую сатиру. Выезд богов, одетых по испанской моде, вызывал ассоциации с торжественными появлениями светских и церковных владык XVII в. Двор Юпитера с пышной свитой, слугами, пажами, каретами, скачущими рыцарями автор «Похищенного ведра» уподобил ненавистному ему испанскому двору.

Образ одного из главных «героев» поэмы, графа Куланьи, вобрал в себя отрицательные черты дворянского сословия. Тассони лишил своего сатирического героя всех рыцарских достоинств, которые озаряли последним светом прекрасный, но уже трагически не соответствовавший новой эпохе образ Рыцаря Печального Образа Сервантеса. Куланья задуман как пародия на Дон Кихота: он труслив, подл, фанфарон и хвастун — короче, совершенное ничтожество, не оставляющее на свой счет никаких иллюзий. И если Дон Кихот вызывал сострадание и смех, то Куланья — только отвращение.

Приемы бурлескной гиперболизации автора «Похищенного ведра» многообразны: он умело сталкивает, смешивает, чередует гротеск, пародию, буффонаду, патетику и просторечие.

«Похищенное ведро» написано октавами, но движение стиха, структура и приемы создания образов в поэме Тассони порождены поэтикой барокко. Например, пажи с загоревшими до черноты руками и лицами сравниваются с мухами, упавшими в молоко, — образ для поэта XVI в. невозможный. Часто прибегает Тассони к любимым барочными авторами сравнениям с театром, даже осиянные лучами небожители появляются в «Похищенном ведре» «на сцене этого мира».

Тассони не скрывает своих политических пристрастий и антииспанской направленности сатирических выпадов «Похищенного ведра». Политическая острота поэмы наряду с литературными достоинствами и занимательностью способствовала ее большому успеху в эпоху национально-освободительного движения Рисорджименто.

Другим комическим поэтом был Франческо Браччолини (1566—1645). В его незаконченной бурлескной поэме «Гнев богов» много выдумки, остроумия и забавных эпизодов, но нет единства замысла, остроты и тенденциозности Тассони. Браччолини тоже осмеивает назойливые возвращения к избитым мифологическим сюжетам и увлечениям классическими формами, обнаруживая изобретательность и владение искусством комической дегероизации, но мишени, по которым он бьет, — уже пройденный литературный этап.

Портрет Алессандро Тассони

1666 г. Гравюра Лоренцо Тинти

К лучшим образцам литературной пародии Сеиченто принадлежат циклы Браччолини «Сонеты при жизни Лены-булочницы» и «Сонеты после смерти Лены-булочницы», шаржирующие принятое в то время деление стихотворений Петрарки, посвященных Лауре, и вышучивающие каноны петраркистской лирики XVI в. Излюбленный прием Браччолини — описание событий мелких и смешных торжественным, высокопарным стилем и, наоборот, повествование о явлениях значительных и важных языком обиходным, нарочито сниженным.

НОВЕЛЛА И «ПЕНТАМЕРОН» БАЗИЛЕ (Голенищев-Кутузов И.Н.)

Новелл в сеичентистской Италии было написано множество. Однако, как ирои-комическая поэма и роман, они в огромном большинстве своем остались за пределами подлинно художественной литературы. Новелла была типичным порождением гуманистической, антиклерикальной культуры итальянского Возрождения, и идейная, социальная, политическая атмосфера XVII

столетия оказалась для нее явно неблагоприятной.

На унылом фоне итальянской новеллистики Сеиченто резко выделяется «Пентамерон», книга, обладающая внутренней цельностью «Декамерона» и являющаяся одним из самых ярких произведений европейской литературы XVII в. Ее автор нашел то подлинно новое, к которому в большинстве случаев тщетно стремились прочие новеллисты Сеиченто, потому что искал его совсем иными путями. В основу «Пентамерона» был положен крестьянский фольклор. Это первая в истории европейской литературы книга народных волшебных сказок, литературно обработанных в стиле барокко, но барокко особого, во многом очень отличного от маринизма.

Книга, вошедшая в историю литературы под заглавием «Пентамерон», была создана в 1634—1636 гг. в Неаполе. Первоначально она называлась «Сказка сказок». Написана она была не на литературном языке, а на неаполитанском диалекте. Автором ее был назван Джан Алезио Аббатутис. Под этим псевдонимом-анаграммой скрывался поэт-маринист Джамбаттиста Базиле.

Джамбаттиста Базиле (1575—1632) родился в Неаполе, в небогатой дворянской семье. Он был военным, придворным; служил в венецианских войсках на острове Крит, у князя Караффы, у вице-короля Неаполя герцога Альбы, у властителя Мантуи — герцога Гонзага, от которого получил титул палатинского графа. Базиле овладел ремеслом версификации как на литературном итальянском, так и на испанском языках, но его длинная поэма в октавах «Феаген» и пасторальная драма «Злоключения с приключениями» не возвышаются над уровнем второстепенной маринистской литературы. Только обратившись к темам хорошо знакомой ему с детства действительности и к сокровищнице народного сказочного творчества, перейдя с литературного языка на диалект своей родины — Неаполя, Базиле создал подлинно оригинальные произведения — «Неаполитанские музы» и «Пентамерон».

Сборник «Неаполитанские музы» (1635) принес в итальянскую поэзию причудливый, полный контрастов мир большого города, заботы, печали и нужды городского плебса. В девяти эклогах этого сборника ссорятся, сплетничают и беседуют торговки, авантюристы, проститутки, воры, городские кумушки, наивные юноши, пришедшие из деревни в столицу. Эклоги отмечены вниманием к повседневной, будничной жизни, знанием во всех мелочах быта разных слоев и сословий города.

Эклоги входят и в обрамление «Пентамерона», размещаясь между «днями», на которые он разделен. Базиле обладал способностью народных сказочников преображать и поэтизировать быт. Три из четырех эклог, которые включены в «Пентамерон», имеют названия предметов: «Чашечка ювелира», «Краска» (употребляемая ремесленниками-красильщиками), «Колодезный крюк». Употребление этих предметов самое разнообразное, их названия обыгрываются во всех возможных вариантах значений. Свои суждения моралиста, тонкие и проницательные, Базиле облекает в форму простонародных речений. Нравоучительные наставления и сентенции, которых в эклогах немало, неизменно сопровождаются легкой иронической усмешкой. Народный характер придает повествованию грубоватый образный язык горожан. Наряду с выражениями живой разговорной речи и характерными для неаполитанского диалекта испанизмами автор употребляет и ученые латинские слова.

В эклогах есть мотивы сатирические, есть мотивы, почерпнутые из рыцарских романов. Базиле потешается мимоходом над поэтами, которые берут все, что можно, у Вергилия, Овидия и Горация, скромно называя свои вирши «имитацией», тогда как налицо самый настоящий плагиат. Свою образованность и начитанность Базиле маскирует внешней грубоватостью, мнимым простодушием и наивностью. Эклоги связаны со «Сказкой сказок» глубинным родством, единым авторским взглядом на мир.

«Пентамерон» состоит из пятидесяти сказок, разделенных на пять дней и соединенных сказкой-обрамлением. Прием сюжетного обрамления стал традиционным в итальянской новеллистике со времен «Декамерона», этот же прием мы находим в сборниках сказок начиная от индийской «Панчатантры» и арабской «Тысячи и одной ночи».

Сказочный мир Базиле богат, чудесное и обыденное не отделены в нем непроходимой стеной, а, как добрые соседи, живут рядом. Чудовища, феи, ведьмы, говорящие кошки, домовые, мудрые сверчки, разумные мыши, колдуны и колдуньи представлены в «Пентамероне» по-домашнему добродушно. Людоед с женой сидят за ужином перед открытым окном, чтоб не было жарко, а поев, начинают бесконечные сплетни и пересуды. Принцы, короли и принцессы, хотя и живут побогаче прочих, по своим привычкам, интересам и даже умственному кругозору немногим отличаются от бедных жителей Неаполя.

У Базиле неисчерпаемая способность выдумывать, комбинировать и модулировать темы, он редко повторяется, удивляя богатством сюжетов и ситуаций. Одна из главных особенностей «Пентамерона» — умелое соединение трагического

и комического, иронии и чувствительности, насмешливости и фамильярности. Неаполитанскому писателю в высшей степени присущи юмор и чувство меры, которых порой недостает немецким сказкам. Базиле чуток к человеческому горю, его симпатии всегда на стороне гонимых и несправедливо обиженных. И хотя зло, подлость и вероломство нередко торжествуют в реальном мире, в его сказках в конце концов после долгих испытаний и мучений добрые, терпеливые и слабые всегда вознаграждаются.

Сказки Базиле имели дидактические цели и предназначались для самой разнообразной аудитории, включая детскую. Как и в эклогах, речь героев и персонажей сказок, впрочем и самого рассказчика, пересыпана пословицами и поговорками, ими же заканчивается обычно каждая сказка. Некоторые из поговорок встречаются и у других народов, но в этом общефольклорном достоянии много оригинального и специфически южноитальянского. Моральные сентенции Базиле не назойливы, само действие сказок должно убедить читателей в правильности народного опыта, обобщенного в пословицах и поговорках.

Язык «Пентамерона» изобилует барочными сравнениями и гиперболами. Изысканно-метафоричны описания природы: «Земля простирает большой черный картон, чтобы собрать воск, капающий со светильника ночи». Одержимые любовью принцы восторгаются красотой своих дам в выражениях, характерных для маринистской литературы. «О, бросься в огонь, Киприда; повесься Елена; вернись домой, о Флора!» — восклицает принц, пораженный красотою фей, ибо их красота ничто в сравнении с прелестью его любимой. Но на губах сказочника бродит ироническая улыбка; насмешка и преувеличения уживаются с лирическими излияниями.

Базиле воспользовался в «Пентамероне» не только народными сказочными сюжетами, близкие варианты которых мы находим в сборниках Перро и у Гриммов (как, например, золушка, кот в сапогах, спящая красавица, принцесса-медведица), но и литературными мотивами, почерпнутыми из поэм Ариосто и Боярдо, стихотворений Фоленго и Пульчи. «Пентамерон» возник в результате соединения народной сказочной традиции, городского говора Неаполя, неизвестных официальной литературе сюжетов и яркого индивидуального стиля писателя итальянского барокко.

В XVIII в. сюжетами сказок «Пентамерона» широко пользовался Карло Гоцци («Любовь к трем апельсинам», «Ворон»). Книгу Базиле очень ценил Якоб Гримм, написавший обширное предисловие к ее немецкому изданию.

ТЕАТР И ДРАМАТУРГИЯ ИТАЛЬЯНСКОГО БАРОККО. (Голенищев-Кутузов И.Н.)

ВВЕДЕНИЕ

XVII столетие — век великой драматургии, век Б. Джонсона, Кальдерона, Расина. Италия тоже внесла свой вклад в развитие сценического искусства. Она создала в XVII в. оперу и познакомила Европу со своим великолепным профессиональным театром — комедией дель арте, через школу которой прошел Мольер и многие другие комедиографы эпохи. Правда, в Италии не существовало такого органического слияния театра и драматургии, которое характерно в XVII в. для Англии, Франции, Испании. В своих лучших, наиболее высоких достижениях драматургия итальянского барокко существовала, как правило, вне профессионального театра, а профессиональный театр XVII в. сознательно обособлял себя от литературы, ориентируясь главным образом на импровизацию актера. Тем не менее преувеличивать (а это делалось постоянно) разрыв между итальянской литературой и театром XVII столетия было бы неправильно. Музыкальная драма, преобразовавшаяся затем в пышную барочную оперу, возникла в процессе развития постренессансной пасторали, а в становлении ее первостепенная роль принадлежала поэту Оттавио Ринуччини (1564—1621), близкому по своей поэтической манере к анакреонтике Кьябреры. Со своей стороны, музыкальная драма оказала серьезное влияние на формы итальянской барочной трагедии. Определенные взаимодействия между литературой и театром существовали и в пределах комедии дель арте. Ее обслуживал довольно широкий профессиональный круг драматургов, и она нередко возвращала итальянской драматургии XVII в. сюжетные схемы, формы и типы, в свое время заимствованные ею у «ученой комедии» эпохи Возрождения.

КОМЕДИЯ ДЕЛЬ АРТЕ

Профессиональный театр — комедия дель арте, или, как его часто называют, комедия масок, — появился в Италии в 60-е годы XVI в. и был одним из проявлений самодеятельной, народной культуры, существовавшей в то время на периферии культуры Позднего Возрождения. Комедия дель арте почти сразу же получила широкое распространение. Однако огромный, поистине всеевропейский успех выпал на долю комедии дель арте в XVII в., когда ее основные элементы — маска, импровизация, зрелищность — оказались необычайно созвучными эстетике барокко. Главной особенностью комедии дель арте было наличие в ней персонажей — типов — «масок», т. е. постоянных актерских амплуа, благодаря которым в разных спектаклях сохранялся

Иллюстрация:

Жак Калло. Освобождение Тиррены

1617 г.
Офорт из серии «Флорентийские интермедии»

неприкосновенным общий рисунок роли и верность определенному социальному характеру. Канон масок включает в себя маски дзани — простолюдинов и слуг, обычно крестьянского происхождения (от венецианского произношения имени Джованни). Дзани делятся на старших и младших (первых и вторых); старший именуется на севере Бригеллой, на юге — Ковьелло, младший соответственно — Арлекином или Пульчинеллой (во Франции он получил имя Полишинеля). Эти маски далее всего сохранили связь с фарсовой, буффонной традицией народных зрелищ. Трудно сказать, где возникла гротескно-сатирическая маска Капитана, олицетворявшая ненавистного народу испанского вояку matamores — «убийцу мавров». Не исключено, что эта фигура восходит через испанский театр к «хвастливому воину» латинской комедии. Юг создал в XVII в. также маски Скарамуша, любимого Мольером, и Тартальи, вобравшего в себя черты многочисленных мелких служащих испанской администрации. Людьми со средствами и положением была пара пожилых персонажей — Панталоне и Доктор. Наряду с перечисленными сатирическими масками непременными участниками труппы комедии дель арте были две пары молодых влюбленных. Исполнители этих лирических партий часто переодевались, но масок на лице не носили. Театр масок не принял литературного языка, а широко пользовался диалектами различных областей Италии.

Первоначально основу спектакля составлял сценарий, в котором излагалось краткое содержание, последовательность сцен, имена действующих лиц и ход интриги. По этой скупой канве актерам предстояло выткать пестрые узоры сообразно со своими амплуа. По мнению знаменитой актрисы Изабеллы Андреини, актер, играющий по писаному тексту, похож на попугая, в то время как актер-импровизатор подобен соловью. Очень скоро, однако, актеры придумали приемы, облегчающие импровизацию. Они заучивали наизусть целые монологи, а также отдельные выражения и куски текста, отвечающие характеру их маски, которые затем комбинировали применительно к конкретным обстоятельствам. Техника эта во многом сходна с техникой народных певцов и сказителей, которые хранят в памяти множество типических характеристик, ситуаций, оборотов и готовых стихов, перенося их из произведения в произведение в различных комбинациях. Большую помощь в импровизационной игре оказывали также сложившиеся традиции и приемы создания роли-типа. С конца XVI в. стали появляться специальные книжечки «дзибальдоне» с текстами отдельных ролей, написанные выдающимися артистами комедии масок. Так, например, Франческо Андреини (муж Изабеллы), игравший Капитана, издал книгу «Бравады Капитана Ужаса».

К началу XVII в. труппы итальянских комедиантов имели сложившийся репертуарный канон, представление о котором можно составить по первому известному сборнику сценариев, опубликованному в 1611 г. Фламинио Скала и включившему в себя помимо комедий мифологические пасторали и «царские произведения», т. е. трагедии. Такой широкий репертуар требовал образованных авторов, знающих как законы сцены, так и литературу. Поэтому при каждой труппе имелся свой постоянный драматург, который сочинял не только сценарии и отдельные пассажи, насыщая их различного рода барочными кончетти, гиперболами и метафорами, но и целые пьесы. Нередко в роли авторов, писавших для комедии дель арте, выступали

сами актеры. Актером-автором был Джамбаттиста Андреини (1578—1652). Он работал в театре масок как актер, художник, музыкант и драматург. Родом флорентиец, Андреини хорошо владел венецианским диалектом. Действующие в его пьесах гондольеры, носильщики («Венецианка»), а также введенные, помимо масок, переодетые разбойники, ювелиры, евреи, бедные дворяне, начальник полиции («Юный невольник») показаны правдиво, со знанием действительной жизни. Быть может, именно вторжение в среду условных масок такого рода персонажей и послужило причиной популярности «Юного невольника» (1620), комедии с романтическим сюжетом, пользовавшейся наибольшим успехом среди пьес Андреини. Джамбаттиста Андреини получил известность и как автор огромной барочной мистерии «Адам», оказавшей некоторое влияние на «Потерянный рай» Мильтона.

Драматургов, писавших комедии с масками, было в XVII в. множество. Укажем наиболее значительных из них. В первой половине XVII в. Верджилио Веруччи, римский нобиль, состоявший членом одной из многочисленных академий, расплодившихся в XVII в., — «Академии пришедших в замешательство», напечатал с десяток комедий в стиле театра масок. Его герои говорят на нескольких языках и на пяти-шести итальянских диалектах. Другой римлянин, Джованни Бриччо (1581—1646), именовавший себя художником, сочинял комедии в стихах и прозе. В одной из его ранних пьес, «Тартарея, адская комедия» (1614), наряду с бытовыми персонажами и масками появляются фантастические инфернальные силы. В других комедиях Бриччо можно встретить неаполитанских разбойников, дзани, мифологических персонажей, обитающих в Сицилии, близ Этны.

Во второй половине XVII в. под все возрастающим влиянием испанской сцены в театр масок вторгается трагедия. Пьесы «высокого стиля» поставлял труппам комедии дель арте Никколо Бьянколелли. В трагедии «Убийца самого себя» (Болонья, 1664) действие происходит в Англии, однако герои, среди которых есть «король македонский» и Коломбина, носят итальянские имена. Во второй трагедии Бьянколелли, «Королева-правительница» (1674), кроме дофина Франции, которому в конце концов достается английский престол, участвует и некий маркиз Дураццо, родственный персонажам комедии дель арте.

В конце XVII в. для театра масок писал еще один интересный драматург — Симоне Томадони (Томазо Мондини). Пьесу Томадони «Панталоне — обанкротившийся купец» (1693) Гольдони положил в основу комедии «Банкрот».

Иллюстрация:

Жак Калло. Дзани или Скапен

1618 г. Офорт из серии «Три Панталоне»

ЛИТЕРАТУРНАЯ КОМЕДИЯ

Если оставить в стороне комедиографов, которые входят в круг комедии дель арте, как Веруччи, Бриччо или Фламинио Скала, и обратиться к комедиографам-литераторам, то крупнейшим из них следует признать внука великого скульптора и его тезку Микеланджело Буонарроти (1568—1642).

Лучшая из комедий, написанных Буонарроти Младшим для представления при дворе великого герцога Тосканы Козимо II Медичи, — «Танча» (1611). Юмористически изображая в ней деревенскую жизнь, автор следует по стопам Рудзанте и сиенской школы. Однако в сравнении со своими предшественниками драматург Сеиченто более мягок и душевен. Буонарроти любил живую народную речь и без страха (а порой и без меры) вводил в литературный язык диалектные слова и разговорные формы. В продолжение многих лет он собирал материалы для

словаря итальянского языка Академии делла Круска и в своей драматургической практике немалое внимание уделил языковым экспериментам.

Комедия Буонарроти «Ярмарка» (1618) представляет собой цикл из пяти комедий. Предназначалась она, по-видимому, для какой-либо странствующей труппы. В «Ярмарке» нет ни запутанной интриги, ни стройного сюжета, обязательных в комедии дель арте. Это, в сущности, сцены со множеством действующих лиц, образующих шумную итальянскую толпу в праздничные ярмарочные дни. Среди них красочно и с большой энергией выписаны образы актеров, играющих на площади. Стремясь наиболее полно представить картину современного общества, драматург персонифицирует и выводит на сцену Бедность, Жадность, Обман, Лицемерие. Над всеми властвует Корысть со своими приспешниками и ее подручная — Монополия. Острее, чем в других пьесах Буонарроти, передано в «Ярмарке» ощущение социальной несправедливости, царящей в обществе.

Плодовитый и весьма популярный в Италии своего времени драматург Джачинто Андреа Чиконьини (1606—1660) находился под сильным испанским влиянием. Он сочинил около сорока пьес, сюжеты для которых брал у Кальдерона и Тирсо де Молина, Соррильи и Вильегаса, не забывая, впрочем, и отечественной новеллы Возрождения. Большим успехом пользовался долго приписываемый ему «Каменный гость», вошедший в репертуар едва ли не всех трупп комедии дель арте. Выразительна и до сих пор читается с интересом его трехактная «трагедия» в прозе «Предательство во имя чести», ставившаяся в начале XVIII в. в России под заглавием «Честный изменник».

Во второй половине XVII в., когда в итальянской литературе маринизм вытесняется классицистическим барокко продолжателей Кьябреры, итальянская литературная комедия пытается освободиться от влияния испанского театра и вернуться к правильным, классическим формам античной комедии, трансформированной опытом комедии Позднего Возрождения. Это очень характерно, например, для творчества Никколо Аменты (1659—1717), которого часто называют предшественником Гольдони. Отпечаток изменившихся вкусов публики носит также творчество драматурга и поэта из Милана Карло Мариа Маджи (1630—1699). Профессор латинской и греческой элоквенции в Палатинской школе и академик делла Круска, Маджи стал впоследствии членом Аркадии и стяжал похвалы ее видных деятелей — Крешимбени и Муратори. Его комедия «Ложный философ» варьирует тему мольеровского «Тартюфа». Однако Маджи, как, впрочем, Амента и другие драматурги второй половины XVII в., не порывал еще всех связей с комедией масок.

ТРАГЕДИЯ

Итальянская трагедия XVII в. развивается в рамках поэтики барокко. Она возникает как преодоление тех классицистических схем, которые насаждались в драматургии литературными теориями начала Контрреформации. Примечательной особенностью трагедии итальянского барокко по сравнению с драмами контрреформационного классицизма было ее обращение к темам, почерпнутым из новейшей истории и прямо из современности. В XVII в., например, иезуит Ортензио Скаммучча да Лентини сочинил трагедию «Томас Мор» (1648), Теодоли написал трагедию «Димитрий, царь Московский» (1651), а Джироламо Грациани — трагедию «Кромвель» (1671). Интересной и во многом удавшейся попыткой создания народной драмы была трагедия «Чума 1630 года в Милане» (1632), написанная священником Бенедетто Чинкванта (1580—1640).

Самыми одаренными авторами итальянского трагического театра Сеиченто были Федерико Делла Валле (ок. 1560—1628) и Карло де ’Доттори (1618—1686). У современников они пользовались сравнительно малой известностью и только с 30-х годов XX в. заняли подобающее им место в историях итальянской литературы благодаря трудам Б. Кроче, «открывшего» их творчество после трехсотлетнего забвения.

Любимая тема Делла Валле — трагические судьбы великих женщин. Драматург стремился освободиться от риторики, столь обычной на сцене XVI в.; о подвигах, страданиях и гибели своих героинь он повествует с глубоким лирическим волнением. Это авторская взволнованность сообщает свежесть пьесам Делла Валле на традиционные библейские сюжеты («Юдифь» и «Эсфирь»), разработанные бесчисленное множество раз в поэзии, прозе, живописи и скульптуре XVII столетия. Делла Валле избегает запутанной интриги, нагромождения действующих лиц; построение его трагедий строго и просто и несколько напоминает структуру оратории. Идеал драматурга — героизм, отрешенный от всего личного. Жертвенную решимость Юдифи и Эсфири автор воспевает в стихах, близких по звучанию стиху Ринуччини. Он предпочитает короткий (семисложный) стих, иногда рифмованный, чаще белый.

В 1591 г. Делла Валле начал трагедию (на материале современных, еще не утративших злободневности событий) о казни Марии Стюарт (1587). Известие о гибели претендовавшей на английский престол, поддерживаемой католиками

Иллюстрация:

Жак Калло. Сцена из II акта трагедии А. Бонарелли «Солиман»

1619 г. Офорт

шотландской королевы произвело тягостное впечатление на многих западноевропейских писателей. В Италии на казнь Марии Стюарт откликнулся целый ряд драматургов, в том числе Кампанелла. Но лучшей пьесой на эту тему было произведение, созданное Делла Валле.

В трагедии Делла Валле «Королева Шотландская» (окончательная редакция — 1628 г.) много лирических партий, напоминающих греческие хоры. Служанки, не покинувшие королеву в тюрьме и состарившиеся вместе с ней, говорят о радостном будущем, о торжестве освобождения. Внимая их словам, Мария готова поверить в несбыточное, но это лишь мгновенная слабость — отвергнув надежды, она склоняется перед неизбежным. При несомненных симпатиях автора к героине и элементах идеализации внешний рисунок образа жизненно достоверен. Мария Стюарт изображена пожилой, изнуренной женщиной, замученной двадцатилетним заключением.

Второй выдающийся трагический поэт сеичентистской Италии, падуанец Карло де ’Доттори, начал литературную деятельность как автор бурлескных стихов и ирои-комических поэм. Сатирические его произведения «Парнас» и «Осел» отмечены сильным влиянием Тассони. В молодости «за сочинение злостных пасквилей» против неких отменных синьоров и синьор Падуи поэт был заточен на семь месяцев в тюрьму.

Наряду с большим чувством юмора Доттори был наделен ощущением трагического. В ирои-комическую поэму «Осел» (1652) он вводит проникнутые подлинным драматизмом эпизоды, как, например, поединок жестокого тирана XIII в. Эццелино да Романо и его отвергнутой жены Десманизмы, переодетой в рыцарские доспехи. Монолог поверженной с коня, смертельно раненной Десманизмы представляет собой характерный образец трагической поэзии Сеиченто.

Далее автор, следуя старинной пизанской легенде, изображает раскаявшегося, ставшего монахом Эццелино. Эта и некоторые другие сцены «Осла» проникнуты возвышенным чувством, тем sublime, которое высоко ценили драматурги

французского классицизма. Доттори не классицист, но в его барочном стиле сильна та же классицистическая тенденция, которой отмечено творчество Кьябреры, Тести, позднего Чиро ди Перса.

Наиболее полно трагический талант Доттори раскрылся в трагедии «Аристодем» (1657). Действие происходит в древнем Пелопоннесе. Не зная, как спастись от гнева богов и орудия их мести — спартанцев, жители Мессении обращаются за советом к дельфийскому оракулу. Девушку-невесту, гласит ответ пифии, надлежит принести в жертву, чтобы умилостивить всевышних, при этом она должна происходить из царственного рода. Таких девушек две — дочь Аристодема Меропа и Арена, дочь Ликиска. Они тянут жребий, он выпадает Арене. По сути дела, истинная героиня трагедии — Меропа, а не ее жестокий отец. Более, чем радости брака, манит Меропу честь погибнуть ради счастья своих сограждан. Внутренне она готова пожертвовать жизнью для спасения других. Когда из города вместе с родителями убегает, спасая свою жизнь, Арена, Меропа волею Аристодема осуждается на жертву. В белых одеждах, с кипарисовой веткой в руках идет на заклание Меропа, окруженная жрецами. Звучат напутственные голоса хора:

О Меропа, займи
Средь славнейших героев место,
За родину жизнь отдавших,
Греция славится ими.
Ты, от дел людских отрешенная,
Говоришь со своими мыслями,
О земном не печалишься,
Близок час роковой, ты молчишь,
От всех огражденная, в горнице
Отвыкая от чувств земных.

(Перевод И. Голенищева-Кутузова)

Меропа примирилась со своей судьбой, но ее жених не хочет примириться с ее смертью. Чтобы спасти невесту, Поликар говорит, что Меропа ему принадлежала, а боги желали девственной жертвы. Гордый Аристодем, видя, что рухнули его честолюбивые помыслы, а царственный род поруган, закалывает дочь. Он распарывает чрево Меропы, напрасно ища доказательств виновности в утробе убитой. Эта варварская сцена была бы недопустима в классицистическом французском театре. Она восходит к ужасам, изображавшимся падуанским профессором Спероне Сперони (трагедия «Канака») и к кровавым новеллам XVI столетия Джиральди Чинтио.

Комедия дель арте, музыкальная драма, несколько талантливых трагедий Доттори и Делла Валле, наконец, сценическая музыка — таков вклад итальянского театра эпохи барокко в общеевропейскую культуру.

ТЕОРЕТИКИ БАРОККО (Голенищев-Кутузов И.Н.)

Теория барокко возникла как обобщение опыта уже существовавшей литературы. Первым издал книгу по поэтике барокко Перегрини (в 1639 г.), через три года увидело свет сочинение испанца Грасиана «Искусство острого разума», и примерно в эти же годы Тезауро набрасывает план и формулирует основные идеи трактата «Подзорная труба Аристотеля», который он напечатал только в 1655 г. Это сочинение Тезауро совершенствовал в течение четырех десятилетий и считал его главным трудом своей жизни. С 1655 до 1704 г. оно переиздавалось шесть раз, не считая двух латинских переводов.

Для теории литературы барокко трактат Эмануэле Тезауро (1591—1675) «Подзорная труба Аристотеля» так же важен, как «Поэтическое искусство» Буало для теории французского классицизма. Отвергнув «Поэтику» Аристотеля, Тезауро обратился к его «Риторике» и в ней нашел элементы, которые использовал для создания своей эстетической системы.

Тезауро утверждает, что мир поэтических созданий, порожденных фантазией, живет по своим особым законам, отличным от законов рационального мышления и логики. Основным в искусстве «быстрого разума» является остроумный замысел — кончетто. Тезауро создал довольно стройное учение об Остроумии, «о его корнях, о высшем его роде, а также о его главных ответвлениях и видах», он хотел также показать «почву, его породившую».

Остроумие произведений мастеров «нового искусства» Тезауро понимает как одно из проявлений Разума. Остроумный замысел (кончетто) есть частица божественного разума. Из двух главных качеств Остроумия — Прозорливости и Многосторонности — Тезауро особенно ценил последнее. Прозорливость проникает в затаенные свойства предметов: «...в субстанцию, материю, форму, случайность, качество, причину, эффект, цель, симпатию, подобное, противоположное, одинаковое, высшее, низшее, а также в эмблемы, собственные имена или псевдонимы». Многосторонность же быстро охватывает все эти существа и их соотношения, она «их связывает и разделяет, увеличивает или уменьшает, выводит одно из другого и с поражающей ловкостью ставит одно на место другого». Тезауро сравнивает этот процесс с искусством фокусника. Все эти свойства присущи Метафоре, которая является «матерью Поэзии, Остроумия, Замыслов, Символов и героических Девизов».

Система «быстрого разума» и вся поэтика Тезауро держатся на Метафоре. В ее высшем символическом значении Метафора становится последней целью Остроумия, которому приходят на помощь другие риторические фигуры, и прежде всего кончетто — сведение несхожего. Пытаясь установить различные виды и роды Метафор и найти некую метафорическую иерархию, Тезауро обращается не только к литературе, но и к современному зодчеству. Одной из ступеней, ведущих к постижению символической Метафоры, являются эмблемы. Тезауро рекомендует использовать эмблемы, имеющие глубокий моральный смысл, как воспитательное средство и выставлять их всюду, где бывает большое стечение народа.

Из отношения к жизни как к театральному действу проистекало требование в искусстве декоративности, яркости, неожиданности, воздействующих на все чувства человека. «Быстрый разум», или гений, Тезауро понимает как способность, аналогичную творческой способности бога. Бог в представлении Тезауро (как и Марино) — искусный ритор, дирижер, художник, создающий бесчисленные кончетти, подобно наделенным острым разумом мастерам искусства. Гениальность свойственна не только людям — она заложена и в природе. Человек, природа, бог становятся как бы в один ряд; все они божественны, все они способны к творчеству и наделены гениальностью. Ощущение этого влияния, этого единства, этих взаимных переходов — ибо между богом, природой и человеком исчезают границы — является характерной особенностью философской мысли Сеиченто. Из подобных концепций рождалось творчество итальянских маринистов и английских поэтов метафизической школы.

Тезауро привлекало все, что может удивить неожиданностью, и в том числе научные открытия его времени. В «Подзорной трубе Аристотеля» он восторженно говорит о победе человеческой мысли и изобретательности над пространством и проникновении с помощью телескопа в загадки нашей солнечной системы.

В трактате «Моральная философия» Тезауро снова возвращается к проблеме Остроумия. Остроумие требует иносказания, пользуется силой вымысла и стремится к неожиданным сочетаниям форм.

Важное место в эстетической системе Тезауро занимает проблема комического. Тезауро пришел к заключению, что в жизни трагическое и комическое не разделены (как у теоретиков XVI в.), а неразрывно связаны между собой. «Ты скажешь, — говорит он, обращаясь к предполагаемому противнику, — если остроумное противопоставляется серьезному и одно вызывает веселость, а другое — меланхолию, как может остроумие быть серьезным и серьезность — насмешливой? На это я отвечу, что не существует явления ни столь серьезного, ни столь грустного, ни столь возвышенного, чтобы оно не могло превратиться в шутку и по форме и по содержанию». Тезауро писал эти строки тогда, когда творческая деятельность Шекспира, Сервантеса и наиболее значительных писателей Сеиченто была закончена. Он оправдал то, что уже существовало, но первым заметил эти явления как теоретик.

Иллюстрация:

Э. Тезауро. «Подзорная труба Аристотеля»

Титульный лист издания 1655 г.

С начала нового столетия интерес к трудам старого теоретика барокко стал постепенно спадать у него на родине, но еще удерживался в Германии и в странах Восточной Европы, оживившись вновь с появлением предромантических веяний. К этому периоду относится русский перевод двух томов «Моральной философии», осуществленный Стефаном Писаревым в сотрудничестве с итальянцем Георгием Дандола.

Другим крупным теоретиком барокко был Даниелло Бартоли (1608—1685), вошедший в историю итальянской литературы также как мастер «артистической», описательной прозы. Для истории литературных идей XVII столетия важны книги Бартоли «Литератор» (1645) и «Досуги мудреца» (1659). Бартоли не был противником поэтики маринизма, но ясно видел недостатки эпигонов Марино. Он высоко ценил истинных мастеров барокко и защищал «замысловатый стиль», когда им умело владели умы проницательные и творческие.

Интересны рассуждения Бартоли о сущности «быстрого разума», способного, подобно молниям и зарницам, мгновенно постигать и охватывать мир «на всем пространстве от запада до востока». Однако остроумный замысел должен быть дерзновенным, а не беспорядочным. Бартоли иронизировал над излишествами «бароккистов» и сравнивал их произведения (обращаясь к излюбленнейшей барочной метафоре «павлин») с распущенным павлиньим хвостом, который ослепляет пестротой, но неудобен при движении. Автор «Литератора» советует не злоупотреблять украшательством, поскольку «в богатстве быстрого разума может таиться бедность силы суждения».

Желание найти нечто сдерживающее буйство и беспорядочную игру образов у писателей барокко явилось предвестием классицизма, возникшего как реакция на ведущее направление литературы Сеиченто. Но суровая нетерпимость теоретиков французского классицизма была чужда Бартоли, и, полемизируя с ними, он писал: «Есть люди, стремящиеся обозначать время и ограничивать цель свободному полету гениев, заключая их в темноту того, что уже найдено, как будто ничего другого и нельзя найти».

Как Тезауро и Грасиан, Бартоли разграничил область разума и логических идей и область вдохновения и поэтического гения. Превыше всего Бартоли ставил «блаженство вкуса — наслаждение писателя». Удачно найденное выражение Бартоли уподоблял божественному нектару. Бартоли были одним из тех, кто ввел в европейскую литературу понятие вкуса, столь распространенное в XVIII в., и передал последующим столетиям термин «гений». Многие из идей Бартоли (о свободе творчества, не стесняемого правилами и канонами, о гении, о выразительности и грации и др.) восприняли романтики.

С. РОЗА И САТИРА (Хлодовский Р.И)

В XVII в. сатира существовала в Италии как самостоятельный поэтический жанр. Культивировалась она главным образом в Тоскане, в среде флорентийской интеллигенции. Социальная среда, сформировавшая в первой половине XVII столетия тосканскую сатиру, была в основном та же самая, что породила классицизм Галилея и его естественнонаучный метод познания природы. Однако, принимая рационализм автора «Диалога о главнейших системах мира» и разделяя его литературные вкусы и пристрастия, авторы сеичентистских сатир лишь в редких случаях поднимались до критики идеологических, мировоззренческих основ феодально-католической реакции. Основным образцом, на который ориентировалось большинство тосканских сатириков Сеиченто, был Ариосто. Сатиры в XVII в. писались терцинами, и авторы их не столько бичевали общественные и политические пороки современной им государственной системы, сколько более или менее благодушно посмеивались над общечеловеческими недостатками отдельных конкретных личностей, изображаемых, однако, как рационалистические абстрактные «типы». Именно такой характер носили девять сатир Микеланджело Буонарроти Младшего, о котором уже говорилось как о комедиографе. Сатиры Микеланджело Буонарроти написаны превосходным классическим литературным языком, они ясно построены и часто остроумны, но мало сатиричны. По характеру идейного содержания, а также по свойственному им классицистическому стилю они близки к нравоучительным «Беседам» престарелого Кьябреры, создававшимся тоже под воздействием культурной атмосферы Тосканы.

В сатирах Микеланджело Буонарроти, как, впрочем, и в сатирах большинства тосканских писателей XVII в. — Никола Виллани, Пьеро Сальветти, Джамбаттисты Риччарди, — несомненно отразилась все более усиливающаяся оторванность передовой итальянской интеллигенции от реальных потребностей народа, ее политическая разочарованность, горькое сознание своего бессилия как-то повлиять на судьбы собственной родины. Тем не менее было бы неправильно обвинять всех тосканских сатириков XVII в. в нравственном конформизме, как это нередко делалось в зарубежных историях итальянской литературы, и утверждать, будто сами политические условия Италии XVII столетия исключали возможность существования сатиры в подлинном значении этого слова. Тесная связь тосканской интеллигенции с гуманистической традицией Возрождения обусловливала решительное неприятие сатириками Тосканы культуры аристократического барокко, что не только порождало классицистические установки в их творчестве, но и в ряде случаев перерастало в общественную оппозицию феодально-католической реакции. В этом смысле очень показательно

творчество близкого друга Микеланджело Буонарроти — Якопо Солдани (1579—1641).

Помимо поэзии, Якопо Солдани занимался правом, философией, физико-математическими науками, астрономией. Он был почитателем и последователем Галилея и написал в его защиту лучшую — четвертую — из своих сатир (1623). Против церковников, бывших в сеичентистской Италии идеологическим оплотом реакции, была направлена вторая сатира Солдани. В ней высмеивались «святые, испеченные на современный лад». Солдани убеждал своих читателей не связываться с духовенством, а держаться от него подальше, ибо разъяренные попы всегда найдут способ обвинить любого человека в ереси, чтобы затем учинить над ним жестокую расправу. В наши дни, саркастически замечает сатирик, «можно быть святым и убивать людей». Доставалось от Солдани и придворной аристократии, которую он знал превосходно, ибо был камергером великого герцога Тосканского Фердинанда II и воспитателем принца Леопольда.

Еще более резко, чем у Солдани, протест против укреплявшегося в стране абсолютизма прозвучал в сатирах Сальватора Розы, литературная деятельность которого развернулась по преимуществу в Тоскане. В отличие от Микеланджело Буонарроти Младшего Роза считал, что не разъяряться при виде пороков современного общества может лишь человек, у которого нет сердца (сатира XIII). Этот самый яркий из итальянских сатириков XVII в. вдохновлялся не столько Горацием, сколько Ювеналом.

Сальватор Роза (1615—1673) родился в Аренелла, неподалеку от Неаполя. Его отец был художником. Сальватор с детства пристрастился к живописи, поэзии, музыке, театральному искусству, но в противоположность большинству современных ему поэтов и художников он не пожелал связывать свою судьбу ни с одним из итальянских дворов. Превыше всего Роза ставил свободу, и это всю жизнь доставляло ему большие неприятности. Неаполь, «раб рабов, в котором выезжанная лошадь ценится больше человека», сделался для молодого Сальватора Розы невыносимым, и в 1638 г. он перебрался в Рим. Здесь Роза быстро приобрел популярность своими романтическими пейзажами, батальными картинами и импровизированными спектаклями, в которых он выступал в неаполитанских масках Ковьелло Патакка и Паскариелло Формика. Спектакли, устраиваемые Розой, носили злободневно-сатирический характер. В них высмеивалось папское окружение и особенно часто любимец папы — крупнейший художник итальянского барокко Лоренцо Бернини. В конце концов это навлекло на Розу гнев правительства. В 1640 г. ему пришлось бежать во Флоренцию, спасаясь от преследования могущественных врагов. Во Флоренции Роза сблизился с цветом тогдашней тосканской интеллигенции; вокруг него сформировалась литературная Академия Перкосси (Академия Ушибленных), в которой разыгрывались импровизированные пьесы и читались шутливые стихи. Тосканский период оказался в творчестве Розы наиболее спокойным и плодотворным. Во Флоренции художник обратился к жанру стихотворной сатиры. Там им были написаны сатиры «Поэзия», «Живопись», «Война».

В 1649 г. Сальватор Роза вернулся в Рим. Там были созданы сатиры «Музыка», «Вавилон», «Зависть». Роза по-прежнему смело нападал на самых влиятельных людей папского государства, и в 1654 г. против него был возбужден длительный судебный процесс. В Розе как бы воплотилось бунтарство итальянского барокко. На протяжении всей своей жизни Сальватор Роза находился не в ладах с духовными и светскими властями. Даже друзья не знали, кто он, «схизматик, гугенот или лютеранин». Но Ватикан сразу же распознал в нем врага и упорно противился опубликованию его литературных произведений. «Сатиры» Розы были изданы лишь в 1695 г. и тут же внесены в пресловутый «Индекс запрещенных книг».

«Сатиры» отразили глубочайшее недовольство Розы состоянием современной ему литературы и изобразительного искусства. В сатире второй, посвященной поэзии, он мечет стрелы против запоздалых петраркистов. С еще большей яростью нападал Роза на поэтов-маринистов за их вычурные метафоры, вымученные сравнения и кончетти:

В упряжке конской души он повез,
Им предоставив праздное пространство —
Конюшню звезд и вечности овес...
То экивоки, то кончетто тянет
Клещами, рифмы лепит кое-как
И виршеплетствовать не перестанет...

(Перевод И. Голенищева-Кутузова)

Поэзия, уверял Роза, пришла в Италии в полный упадок, ибо ее поэты, стремясь во что бы то ни стало услаждать своих погрязших в пороках читателей, забыли о том, что истинная цель поэзии — «направлять умы и обуздывать страсть» («Поэзия»).

Было бы, однако, неверно на этом основании причислять Сальватора Розу к разряду классицистов, и в строках, направленных против эпигонов Марино, усматривать отрицание всей поэзии итальянского барокко. Роза следовал поэтике барокко, он бунтовал против чрезмерности гипербол Акиллини, против пустого формализма,

но не против самого стиля. Восставая против различных проявлений аристократического барокко, Сальватор Роза отстаивал искусство, сохраняющее верность жизненной правде и нравственности. Правду же и этические задачи искусства Роза понимал в духе Кампанеллы, Базиле и других писателей итальянского демократического барокко, т. е. как правду отражения народной жизни, как настоятельную необходимость для художника постоянно напоминать обществу об истинных потребностях нищих, обездоленных и угнетенных.

Оставьте мифы у моих ворот,
Пусть стоны воплотит поэта лира
Вдовиц несчастных, нищих и сирот.

Скажите смело о страданьях мира.
Ограблены злодеями поля,
Занесена тиранами секира.

Леса и реки Крезов произвол
От бедных оградил везде запретом...

(Перевод И. Голенищева-Кутузова)

Требования, предъявляемые Розой к художнику и поэту, в значительной мере реализованы в его собственных сатирах. Он попробовал взглянуть на современную ему итальянскую культуру глазами обездоленного плебея и задавленного поборами крестьянина, и это привело его, художника и поэта, казалось бы, к парадоксальному отрицанию почти всего современного ему искусства как дорогостоящей, безнравственной господской забавы. В первой из своих сатир Сальватор Роза, который сам занимался композицией и превосходно играл на лютне, почти безоговорочно осудил всякую музыку как «вещь, недостойную свободного человека», как занятие, которому «бесстыдно посвящают себя лишь праздные и лакейские души». Он сознательно не хотел видеть, что именно музыка становилась в его время ведущим искусством Италии, и происходило это потому, что он ни на минуту не мог забыть о положении своей родины, где «дворянином плебей угнетен и ограблен». Сатирик зло обрушился на культ певиц и певцов, ибо его гражданское чувство глубоко возмущал вид богатого аристократа, швыряющего золото «вслед распутнице и кастратишке» и вместе с тем отказывающего «в жалком гроше» босому, полуголому бедняку, «валящемуся с ног от голода и нужды».

Тот же «парадокс» обнаруживается в третьей сатире, «Живопись». В ней Роза, требовавший от поэтов изображения страданий народа, возмущается широким распространением в Италии жанровых картин, «бомбаччат», реалистически изображающих нищих и оборванцев. Он с негодованием говорит о богатых заказчиках, готовых истратить на нарисованного нищего кучу денег и равнодушно отворачивающихся от подлинной нищеты. В «парадоксах» сатир Розы проявились противоречия демократического сознания в условиях феодального общества. С предельной выразительностью они обнажатся в XVIII в. в творчестве Жан-Жака Руссо.

С еще большей силой общественная, гражданская народная тема прозвучала в таких сатирах Сальватора Розы, как «Вавилон» и «Война». В «Вавилоне» Роза вспоминает о разграбленном испанцами Неаполе и в весьма непривлекательном виде изображает «зловонную клоаку» папского Рима. В сатире «Война» он снимает с военного сословия дворян, с «рыцарства», те покровы романтики и героики, которыми их окружали предшествующие поэзия и искусство. Однако для сатирика Розы война не просто не героична, она к тому же и абсурдно бессмысленна. Тут поэт итальянского демократического барокко оказывается определенным образом близок к Гриммельсгаузену и Калло. Это война, говорит Роза, гонит тысячи людей «заселять могилы Германии», это она заставляет итальянский народ приносить свою жизнь в жертву «чужим интересам и чужим химерам».

Нельзя, однако, сказать, что сатирическая поэзия Сальватора Розы полностью лишена героики. Народный идеал, с высот которого Роза судил современное ему аристократическое искусство, получил в его творчестве определенную эстетическую материализацию. В сатире «Война» изображено восстание Мазаньелло. Язвительный поэт, не нашедший доброго слова для своих собратьев по литературе и искусству, говорил о восставшем народе с неподдельным энтузиазмом и вдохновенным восторгом: «Дивись столь высокой отваге; хоть и безоружный, а сколько несправедливостей за один-единственный день уничтожил простолюдин, босяк, рыбак, малый мира сего. Дивись в худородном теле благородному духу, который, дабы не лишать свою родину славы, уравнял самые гордые головы с простым народом» («Война», 64—69). Именно в восставшем неаполитанском плебее увидел Сальватор Роза истинного героя своего времени. Его восхищало то, что изнуренные поборами бедняки бесстрашно «презирают виселицы», и он радовался, видя, как «простой рыбарь царям закон диктует» («Война», 72—75).

Положительный идеал сатир Розы в значительной мере совпадал с национально-освободительными чаяниями всего итальянского народа и придавал новую общественную глубину итальянскому демократическому барокко. Идеал этот был тем новым, что принес Сальватор Роза в сатирическую поэзию Сеиченто.

ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XVII в.

(Голенищев-Кутузов И.Н.)

Заметное место среди поэтов второй половины века занимает Франческо Реди (1626—1698), по профессии медик, поражавший современников обширностью своей эрудиции. Он разыскивал редкостные растения, ставил физические опыты и превыше всего ценил экспериментальные знания. В сонетах и стихах для музыки Реди возвращается к традициям поэтов Тосканы XIII—XIV вв., преимущественно «сладостного» нового стиля, и проявляет несомненную склонность к французскому классицизму.

В 1666 г., после заседания флорентийской Академии делла Круска (членом которой он состоял вместе с Филикайя), Реди приступает к работе над поэмой-дифирамбом «Вакх в Тоскане». Поэма почти бессюжетна: Вакх и Ариадна, сопровождаемые пышной свитой, на пути из Индии останавливаются под Флоренцией на вилле Медичи. Во время пиршества языческий патрон виноделов произносит похвалу пятистам сортам тосканских вин и провозглашает лучшим из всех вино из Монтепульчано.

«Вакх в Тоскане» — произведение ученого, озабоченного судьбами отечественного виноделия. В это время в Италии все большее распространение получали новые экзотические напитки: чай, кофе, шоколад, наносившие большой урон продукции тосканских виноградарей и виноделов. Реди уверял, что скорее выпьет кубок яда, чем отвратительную чашку черного кофе. В своей поэме Реди не устает восхвалять тонкий вкус и великолепные качества тосканских вин, которые он пытается возвеличить в глазах опасных конкурентов, грозивших подорвать одну из главных опор тосканской экономики.

Стиль Реди тяготеет к простоте и ясности классицистических образцов, хотя и не свободен от манерной игры словами, слогами и созвучиями. Он является как бы переходом от классицистического барокко Кьябреры к рококо поэтов Аркадии.

Любопытной фигурой позднего Сеиченто был Лоренцо Магалотти (1637—1712), происходивший из флорентийской дворянской семьи. Энциклопедист по своим знаниям и интересам, Магалотти развивался под сильным влиянием школы Галилея, однако, умудренный горестным опытом ее основоположника, он старался не обострять отношений с церковью и даже написал «Письма против атеизма». От Магалотти остались эссе об опытном познании природы, «Научные письма о благоухающей земле в Европе и Америке, называемой португальской глиной», сборник стихотворений «Воображаемая дама» и «Анакреонтические песенки» в духе Кьябреры. Язык научной прозы Магалотти богат и выразителен, иногда несколько манерен.

В качестве дипломата Тосканского двора Магалотти побывал в Англии, Германии, Голландии, Испании, Франции, Скандинавии и Бельгии и был как бы посредником между Италией и остальной Европой. Он поддерживал отношения со многими выдающимися людьми своего времени, состоял в переписке с Лейбницем. В письмах, дневниках и других произведениях Магалотти встречаются живые описания современных ему событий и нравов. Магалотти-политик не мог не чувствовать государственного унижения Италии, которое он пытался компенсировать сознанием культурного превосходства итальянцев.

Магалотти называют первым поэтом обоняния в европейской литературе. Он предварил «поэзию запахов» второй половины XIX — начала XX в., одним из самых ярких адептов которой стал Бодлер. Восторженно описывая разные ароматические вещества, Магалотти призывал учиться у восточных поэтов умению тонко анализировать и воспевать ароматы. Он подыскивает названия для целой гаммы запахов, чаще всего обращаясь к сравнениям с красками. Знаменитый сонет Бодлера «Природы некий храм» кажется вольным переложением стихов Магалотти.

Во второй половине XVII в. в итальянской поэзии не появилось ни одного имени, которое можно было бы поставить рядом с именами Кампанеллы, Марино, Тассони или Кьябреры. Итальянское литературоведение эпохи Рисорджименто возвеличивало Винченцо Филикайю (1642—1707) за то, что в годы политического упадка и раздробленности страны он высоким слогом воспевал итальянское единство. Однако патриотизм его был холодно-официален. Оды, похвалы, стихи Филикайи были преисполнены высокопарной риторики, причем без тени какой-либо новизны, так как форма, в которую они облекались, была заимствована у Кьябреры.

В сентябре 1683 г. армия польского короля Яна Собеского пришла на помощь осажденной турками Вене и одержала победу над войсками султана. Сражение это имело решающее значение для судеб Европы. Турки повернули назад и началось их отступление в Венгрии и на территории бывшей Австрии до Дуная. Придворный поэт Филикайя, восхваляя в патетических канцонах освобождение имперского города Вены и Священной империи (Австрийской), старается уделить как можно меньше внимания истинным виновникам победы — польским солдатам и полководцу союзных войск Яну Собескому.

Стихотворные панегирики Филикайи уснащены античными именами, мифологическими и

библейскими образами; сквозь этот риторический туман нелегко пробиться к реальной основе событий.

Филикайя принимал деятельное участие в работах флорентийской Академии делла Круска и впоследствии примкнул к римской «Аркадии».

В условиях политического застоя, государственной раздробленности страны, полной безнадежности и упадка общественной жизни итальянская поэзия к концу XVII в. мельчает, становится манерной и превращается в салонное развлечение. Все более теряя оригинальность, она подпадает под влияние французской литературы рококо и вырождается в провинциальное ущербное искусство, против которого в следующем столетии восстанут поэты и писатели итальянского Просвещения.

ГЛАВА 2. ИСПАНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

ВВЕДЕНИЕ (Степанов Г.В.)

Духовная жизнь Запада в XVII столетии отмечена рядом общих черт. Вряд ли значение этой эпохи следует сводить только к кризису гуманистических идей Возрождения. Более существенным является тот факт, что европейское общество, преодолев кризис, вступает в совершенно иную фазу развития.

Принципиально новый характер приобретают идеи и методы научного познания мира; возникают и развиваются новые философские концепции, что приводит к существенной перестройке мировоззрения вообще и художественного мировоззрения в частности.

В искусстве и литературе XVII в. конкретные обстоятельства (факты) человеческого бытия начинают играть более значительную роль, чем когда-либо. Взаимосвязь человека с окружающей его средой, противоречия внутреннего мира индивидуума и члена общественного коллектива раскрываются теперь как драматические или трагические коллизии.

Уже в эпоху великих географических открытий и колониального грабежа столкновение между эстетическими и философскими концепциями, с одной стороны, и конкретной действительностью, с другой, получило реальное выражение. Обожествленный человек Возрождения, действуя во имя и во славу церкви и короны, разрушал творения рук человеческих и проливал кровь на Американском континенте.

Старому феодальному укладу в Испании был нанесен удар раньше, чем в других европейских государствах, ибо Испания была раньше других стран вовлечена в процесс первоначального капиталистического накопления, начавшегося с открытия и колонизации Америки. Однако разрушение иллюзий патриархального «земного порядка» не означало избавления от феодального уклада. Новый класс — буржуазия, — уже сумевший создать культ рыцаря Дон Деньги, не конституировался в сильную общественную группу.

Формирование испанской нации наталкивалось на ряд трудностей, вызванных и давними историческими событиями (реконкиста), и своеобразием развития страны в XVI—XVII вв. Эти трудности становятся особенно заметны по сравнению с таким классически централизованным государством под эгидой абсолютной монархии, как Франция. Однако абсолютистские стремления королевской власти в Испании нельзя сбрасывать со счетов. Те части монархии, которые располагались на территории полуострова, часто имели только иллюзорную автономию: внутренние противоречия в автономных частях страны способствовали росту монархических настроений как среди знати, часто искавшей защиты от «своих» низов в сильной руке, так и в низах, непомерно страдавших от «своей» знати. К этому следует добавить вырождение органов самоуправления, а также уравнительное воздействие (в смысле подчинения уравнительной власти короля) католических идей. Так или иначе, режим абсолютной монархии при помощи огромного бюрократического аппарата и силой формалистических регламентаций постепенно приводил к централизации «неподдающейся» Испании.

Развитие общенационального сознания вело к упразднению обособленных областных художественных школ, столь характерных для донационального периода, и, способствуя выработке национально своеобразных форм искусства, не мешало возникновению интернациональных европейских черт в литературе, живописи и в мировоззрении.

Сильным тормозом в развитии индивидуального, в том числе и художественного, сознания и национального самопознания была церковь. Испанская церковь отличалась особой реакционностью. Церковная реформа еще не была доведена здесь до конца, когда началась Контрреформация.

Идеи Тридентского собора (аскетизм, первородный грех, чистота крови и т. д.) железным обручем сковали испанское общество. Церковь давала лозунги и формулы общественного поведения, она же разрабатывала подробнейший сценарий, в котором каждому члену общества была отведена определенная роль («каждому — свое»). В основу сценария были положены идеи: общество идеально, ибо это творение божие, а нормой поведения должно быть восхищение этим творением.

Церковь сделала все возможное, чтобы превратить литературу в служанку теологии, в проповедницу религиозной морали и абсолютистской политики. Дух критицизма подлежал изгнанию из литературы. Инквизиция, попиравшая все естественные права человека, установила свирепую цензуру, не гнушаясь прямой слежкой за писателями, их покровителями, книготорговцами и читателями.

Не менее тлетворным было влияние церкви на науку. Теологический томизм, возникший еще до реформы и развившийся в период Контрреформации, исходил из того, что материя пассивна и неопределенна и может быть обнаружена и понята через форму, которую ей дает бог. В связи с этим объяснение любого явления природы состоит в обнаружении этой формы и в толковании ее скрытого смысла. Ясно, что никакие опытные данные не нужны, а без них невозможна и наука. Отсюда — гонение на всякую научную и техническую мысль.

Если в XVI в. Испания прославилась именами Мигеля де Сервет, Луиса Вивеса, Лагуны и Уарте де Сан Хуан, рядом важных научных и технических открытий и изобретений (в области правоведения, картографии, ирригационной техники, баллистики, техники мореплавания, производства телескопов, анатомии, этнографии, антропологии, металлургии, ботаники, лингвистики, фольклора), то в XVII в. «Испания, — писал в свое время Фернандес де Наваррете, — оказалась в стороне от новой науки; наука математики рассматривалась как абстрактная наука, едва ли нужная для практического использования; вот почему в царствование Карла V и Филиппа II все инженеры были итальянцы». Хулио Рей Пастор в очерке о науке Золотого века утверждает: «В период, когда в науке подвизались Виета, Декарт, Ферма и Паскаль, испанская математическая наука сводилась к счетным книгам, а геометрия ограничивалась портновскими выкройками».

В университетах царило вопиющее невежество. Если в возрожденческий период, по общему мнению, истинным кабальеро мог называться тот, кто был широко образован, то теперь признаком потомственного дворянина стало неумение правильно написать свое имя. Мелочная регламентация университетской жизни, жупел еретичества, выдвигаемый против самостоятельно мыслящих, придирки и подозрительность по отношению к профессорам, ученым и вообще «грамотным» людям создавали неблагоприятную атмосферу для развития общественной науки и для восприятия достижений науки европейской. И все же новые идеи проникали в Испанию. Начавшийся процесс внутриевропейского обмена мыслями и идеями не могла остановить даже церковь.

В европейской, в частности во французской, литературной критике утвердилось мнение, что Испания XVII в. не знала Монтеня или, во всяком случае, относилась к нему индифферентно. Однако известно, что «политики» из окружения Филиппа IV знали «Опыты» по переводу, правда неполному, сделанному Бальтасаром де Суньига, премьер-министром, дядей графа-герцога Оливареса. В 1634—1636 гг. Диего де Сиснерос полностью перевел его первую книгу, и по рукописи этот перевод был знаком широкому кругу читателей, в том числе и Кеведо, который неоднократно цитировал «ученого гуманиста», «тонкого политика» и «ревностного католика» Монтеня.

Историкам довольно часто приходится решать проблему «величия и падения» народов, стран и цивилизаций. Однако Испания XVII в. ставит перед учеными особую задачу: объяснить не хронологическое следование «падения» за «величием», а синхронизированные процессы упадка и взлета: период экономической и политической катастрофы Испании совпадает по времени с эпохой величайшего расцвета испанского искусства. Пытаясь объяснить этот феномен, уместно обратиться к такому важному в методологическом отношении тезису Маркса: «Неодинаковое отношение развития материального производства, например, к художественному производству» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 12, с. 736). Относительная автономия эстетических явлений — один из основополагающих пунктов эстетической концепции Маркса, и о нем следует помнить при решении «испанской загадки».

Следует указать, что не все виды искусства и не все литературные жанры находились «на взлете» в одинаковой степени и сама продолжительность подъема была неодинаковой. Здесь тоже проявилась автономия «художественных производств».

XVII век — эпоха, которая в первую очередь характеризуется расцветом драматургии, обусловленным небывалым доселе подъемом народного самосознания. Славу испанского и мирового театра определили такие корифеи драматургии,

как Лопе де Вега (1562—1635), Аларкон (1581—1639), Тирсо (1583—1648), Кальдерон (1600—1681). Но «как всякая художественная система, — пишет Н. Б. Томашевский, — испанская драматургия «золотого века» имела свое начало и свой конец. Возникнув в 80-е годы XV в., она узнала годы расцвета (шестисотые годы — тридцатые годы XVII в.) и годы одряхления. К концу своего существования (пятидесятые — семидесятые годы) она выродилась в манеру».

Другой «преуспевающий» жанр — роман — достиг вершины развития в «Дон Кихоте» (ч. I — 1605, ч. II — 1616) Сервантеса (1547—1616), и в последующее время ничего равного ему не создавалось, хотя реалистические тенденции были продолжены и даже развиты.

Национальная драма и социально-бытовой роман оттеснили на второй план такие традиционные ренессансные жанры, как лирика и новелла.

По всеобщему признанию, живопись Испании XVII в. вошла в сокровищницу мировой культуры шедеврами Веласкеса (1599—1660), Риберы (1589—1656), Сурбарана (1598—1662). Но примерно с середины века на смену этим художникам приходят живописцы, в творчестве которых реалистическая направленность теряется, глохнет, сменяется поверхностной декоративностью (Кареньо де Миранда), экзальтированностью и магической фанатичностью (Хуан де Вальдес Леаль). Испанская архитектура уже в середине века отступает перед пышно затейливым стилем, который позже будет назван стилем чурригереско.

Со второй половины XVII в. можно наблюдать некоторый спад в области философской мысли: стихийно-диалектические элементы снова оттесняются метафизикой, сенсуализм постепенно теряет черты непосредственного чувственного созерцания, а материализм становится односторонним.

Членение литературы Испании XVII в. на периоды — дело сложное. В большинстве работ историко-литературного характера деление проводится по хронологическому принципу. Этапы развития литературы совпадают либо с вехами политической жизни страны («время Филиппа IV», «время Карла II», «эпоха Реформы», «эпоха Контрреформации»), либо с годами жизни наиболее представительных деятелей литературы, фигурирующих то в одиночку («эпоха Сервантеса», «эпоха Кеведо»), то группами («время Сервантеса и Лопе», «время Гонгоры и Кеведо»), то во главе школ и поколений.

Разумеется, в любом историко-литературном направлении хронология должна учитываться. Бесспорно и то, что в основу периодизации литературы может быть положен принцип выделения творчества ее наиболее выдающихся представителей, определяющих характеристические черты литературного процесса в целом. Однако вряд ли можно считать дискретно-вычленимой «эпоху Сервантеса и Лопе» (конец XVI — начало XVII в.), если одновременно она является и «эпохой Гонгоры и Кеведо».

Сервантес, «самый здоровый и уравновешенный из гениев Возрождения», и Лопе де Вега, которого по идейно-эстетическому складу «было бы естественнее отнести к гораздо более ранней и жизнерадостной полосе Ренессанса» (Б. А. Кржевский), т. е. последние возрожденцы были вместе с тем и первыми деятелями новой эпохи. От автора «Дон Кихота» ведет свое начало реалистический роман Нового времени, возникший на обломках идеального романа; Лопе де Вега — создатель социально-конкретной народно-героической драмы.

В начале XVII в. наиболее резко обнаружилась двойственная природа Возрождения. Культ природы и «конструирование» идеального человека — принципы в основе своей противоречивые, и оба они должны были подвергнуться «ревизии» под напором мировоззренческих концепций. Однако изживание устаревших взглядов не ведет к ликвидации прежних достижений. Смена принципа «натуральности» (naturalidad — в смысле соотнесенности с природой), явившегося важнейшим стимулом развития реалистического искусства, на, казалось бы, противоположный ему принцип «выдумки» (invenci?n) не предполагает обязательного и непременного отказа от правдоподобия, хотя оно и приобретало подчас весьма своеобразный характер.

Идеальный человек Возрождения не моделируется больше, но от этого он не потерял притягательности и приобрел в новых условиях культа верного слуги короля и церкви оппозиционно-полемический смысл и значение. Прежний идеал был утерян, новый еще не найден.

XVII век, эту самостоятельную эпоху литературного развития Западной Европы, определяют обычно как время расцвета барокко и классицизма. Когда об испанском XVII в. говорится как о периоде завершения Ренессанса, развития барокко и подготовки к классицизму, то понятия «ренессанс», «барокко», «классицизм» рассматриваются как однопорядковые, что вряд ли можно считать правомерным. Между тем термин «ренессанс», как и «античность», «средневековье», «современность», обозначает определенную эпоху в истории европейского общества. «Барокко» же — это частное понятие, определяющее стиль, который получил распространение в искусстве XVII в. Классицизм — специфическая концепция искусства,

выработавшая особый стиль и особые формы изображения мира.

Определяющим (не единственным, но именно определяющим) художественным принципом эпохи, во всяком случае в первой половине века, стало обращение к реальной действительности, ему были присущи черты, свойственные явлению зарождающемуся, еще не устоявшемуся. Отсюда — его стилевая неопределенность. Вместе с тем свобода от жесткой стилевой нормы может, вероятно, рассматриваться как важное завоевание в истории становления реализма.

Совершенно естественно, что новое ви?дение действительности было поливалентным в стилевом отношении. Однако стиль классицизма, рожденный строгой регламентацией классической эстетики, был мало пригоден для отражения «реального хаоса жизни». То же можно сказать о маньеризме с его формальной заданностью, вытекающей из философской позиции художников. Новое мировоззрение, в том числе и художественное, искало формы, в которые могла отлиться «трагическая ситуация XVII века» (выражение Р. М. Самарина), и находило их прежде всего в стиле барокко. Корни такого рода «трагической ситуации» следует, вероятно, искать и в кризисе прежних гуманистических идей, и в незавершенности социальных процессов, связанных с самоопределением новой буржуазной общественности, и в поразительных открытиях науки, и в губительных успехах Контрреформации. Эстетически наиболее значительные черты стиля барокко как раз и формировались в искусстве, стремившемся отразить эту «трагическую ситуацию». К стилистическим явлениям барочного характера можно, вероятно, отнести экспрессивность, эмоциональность, динамизм, контрастность, метафоричность, плюрализм точек зрения, совмещение предметов и др.

Поскольку форма испанского литературного барокко тесно связывалась с трагическим содержанием, то барочные произведения характеризовались здесь в основном пессимистическим мировоззрением, смятенностью чувств, крайностями субъективных оценок, необузданностью мысли, язвительной критикой, потерей исторической перспективы.

Понятия, получившие в критической испанской литературе название культизма (также культеранизма, гонгоризма) в поэзии и консептизма в прозе и обозначавшие явления, широко распространенные в художественной жизни XVII столетия, иногда неправомерно отождествляются. Разница между культеранизмом и консептизмом не исчерпывается различием сфер их бытования (поэзия — проза) и распределения по жанрам.

Иллюстрация:

Хуан де Вальдес Леаль.
Смерть, окруженная эмблемами тщеты
человеческой жизни

1672 г. Севилья. Госпиталь Ла Каридад

Культеранизм, в отличие от остальной литературы XVII столетия, не вводит сюжетов и тем, которые принципиально отличались бы от гуманистической ренессансной поэзии, но трактует их в особом ключе. Своеобразие его объясняется новой мировоззренческой позицией поэта и состоит в новой стилистической трактовке традиционных тем. После крушения идеалов Возрождения точкой опоры для художника становится его внутренняя, душевная гармония, ибо внешней гармонии нет не только в обществе, но и в природе. В борьбе с неведомым новым ставка делается на способность к интеллектуальному сопротивлению (неостоицизм). Стилистические приемы культеранистов (метафора, аллегория, многомыслие, параллелизм значений и т. д.) не были открытием. Учение о художественной речи как отклоняющейся от обычной создано еще Аристотелем и развито Теофрастом. Правда, сам Аристотель отмечал, что сплошь метафорическая речь становится вследствие своей неясности либо загадкой, либо варваризмом. У высокоталантливых представителей испанского культеранизма «темный стиль», неясность рождаются и как некая оппозиция оптимистической ясности художников Возрождения; у эпигонов они превращаются в «варварскую» манерность.

В лучших своих образцах культеранизм достиг определенных успехов в поисках новых средств художественной выразительности, но в силу культа формы и повышенного к ней интереса, обостренного, полемического, нетерпимого и заносчивого, чаще оказывался оторванным от искусства содержания.

В консептизме нет намеренного стремления затемнить смысл явлений, ибо смысл этот и без того темен, оккультен, сокрыт. Пафос консептизма как раз и определяется пониманием сложностей всего сущего, желанием расшифровать их при помощи «быстрого разума», использующего в этих целях слово.

ПОЭЗИЯ (Степанов Г.В.)

Крупнейшим поэтом XVII в. был Луис де Гонгора и Арготе (1561—1627). Биография великого поэта заурядна. Он родился в Кордове, где его отец исполнял почетную и выгодную должность коррехидора. Пятнадцати лет будущий поэт отправляется в знаменитый Саламанкский университет, где изучает право и совершенствуется в танцах и фехтовании. Принятию духовного сана в 1585 г. предшествовала серия любовных приключений, мелких и крупных жизненных конфликтов. Благодаря родственным связям Гонгора в 1589 г. получил должность каноника в Кордове, в 1606 г. был рукоположен в священники и вскоре стал королевским капелланом, что позволило ему жить в Мадриде. Из возможных для дворянина поприщ деятельности — «церковь, море иль дворец» — Гонгора выбрал церковь и дворец. Но главным смыслом его жизни была поэзия. Значение Гонгоры как поэта и как представителя культеранизма очень велико, влияние его художественной практики распространяется не только на современников, но и на потомков. Поэзия Гонгоры не может быть сведена к «гонгоризму» — понятию, ставшему синонимом культеранизма. Собственно, «гонгористскому» периоду в творчестве Гонгоры предшествовали два других. Первый характеризуется влиянием «божественного» Эрреры; оды и песни этого периода лиричны, отличаются необыкновенной гармоничностью (в области формы и содержания), филигранной техникой. Второй может быть назван высшим этапом в творчестве поэта. Произведения этого времени необыкновенно разнообразны по жанру (романсы, сонеты, сатирические стихотворения и т. д.), их выделяют изысканная простота, ясный стиль.

Конечно, всякая попытка разбить творческий путь такого сложного писателя, как Гонгора, на периоды неизбежно приводит к огрублению поэтической деятельности. Вехи обозначаются на основе выделения каких-то доминантных признаков содержательного и формального характера, т. е. условно, поскольку не учитываются разнообразные, важные, хотя и второстепенные, приметы творческой эволюции. Особенно трудным оказывается определение и изучение диалектической связи формы и содержания в произведениях Гонгоры, ведь речь идет о художнике, вступающем в новый — XVII — век с эстетическим и художническим опытом века возрожденческого.

Сонеты Гонгоры, занимающие важное место в его творчестве, носят явные следы влияния кастильского петраркиста Эрреры и вместе с тем отличаются неоспоримой оригинальностью, которая состоит не только в заметном усилении лирического темперамента («гипертрофия петраркизма» — так определяют его некоторые литературные критики), но и в качественном обновлении эстетических принципов и установок знаменитого итальянца. Даже в каноническую форму сонета кордовский поэт внес много нового. Новизна (по сравнению с Эррерой и другими предшественниками и современниками) проявилась в искусном семантико-синтаксическом построении строф, в оригинальном распределении слов-понятий и глагольных конструкций во фразе, в особой музыкальной аранжировке, в смелом использовании рифм. Недаром Гонгору называют гениальным архитектором сонета. Тематический репертуар его сонетов необычайно широк и разнообразен: мы встречаем у него сонеты любовные, эротические, бурлескные, сатирические (посвященные городам, странам и отдельным лицам), хвалебные (восхваляющие книги, людей, события и селения), сонеты-эпитафии, сонеты на случай и др. Чрезвычайно богат арсенал стилистических приемов Гонгоры: от неожиданных метафор и усложненных гипербол «космического» масштаба до заземленно-бытописательских миниатюр-зарисовок и интимно-разговорных интонаций. Расширение тематического диапазона, разнообразие стилистических приемов в известном смысле демократизировали сонет, сделали его более гибким, «оперативным» и потому популярным.

Ярче всего народная традиция проявилась в романсах Гонгоры, а также в его десимах, песнях и летрильях. Источником, питающим его музу, была не только кастильская анонимная поэзия, но и андалусийская, галисийская, португальская. Народность многих произведений этого жанра определяется не только прямым использованием популярных размеров, но и искусной комбинацией фольклорных строф с собственными, оригинальными, неожиданно смелым использованием традиционных народных форм для передачи нового, культеранистского содержания. По образному выражению одного

испанского литературоведа, Гонгора в своем романсном творчестве напоминает придворного музыканта, который из каприза вдруг берется за скромный деревенский инструмент, или знатока народной музыки, исполняющего ее на клавикорде в каком-нибудь аристократическом салоне. Оба эти сравнения не лишены остроумия, но они не объясняют причин широкой популярности романсов и песен Гонгоры, многие из которых органически слились с потоком подлинно народного поэтического творчества. Это слияние вряд ли могло бы произойти, если бы не близость к народному характеру мышления и чувств. Достоверная драматичность романсов, озорной юмор летрилий, лиричность песен, широкое использование всех знакомых припевок, «складность» и изумительная ритмичность способствовали успеху песен и романсов Гонгоры у демократического читателя, слушателя и исполнителя.

Что касается произведений собственно «гонгористского» периода (после 1610 г.), к которому относятся произведения «темного стиля», «Сказание о Полифеме и Галатее» и всемирно знаменитая поэма «Уединения», то не все в них сводится к вычурности, эстетству, одиозной усложненности и изысканности. В басне-сказании «Полифем» повествуется о любви сына Посейдона, циклопа Полифема, к прекрасной нимфе Галатее. Вероятно, Гонгора взял за основу вариант басни из «Метаморфоз» Овидия, а не из «Одиссеи» Гомера. История о том, что гигант Полифем преследовал Галатею, об убийстве им счастливого соперника Акида и о том, как боги, сжалившись над несчастной нимфой, превратили убитого юношу в реку («Кровь убиенного речной водою стала»), лишена той наивной серьезности и простодушного ужаса, которые отличают и басню-источник, и целую серию поэтических разработок этого сюжета не только в XVI, но и в XVII в. Другой отличительной особенностью, новинкой в разработке традиционной темы является психологическая мотивировка поступков героев. Неразделенная любовь, взаимная любовь, ревность, страдания, смерть, печаль — все эти чувства человека дублируются (а следовательно, усиливаются) сходными по настроению явлениями в неживой природе. «Психологизация» пейзажа, взаимопроникновение элементов чувства и элементов «поведения» природы, осуществляемые при помощи смелого перенесения духовного начала в природу и природного — в дух (метафора образов, метафора эпитетов), — важное достижение поэта. Психологический синтез в типологическом отношении — шаг вперед по сравнению с психологическим параллелизмом.

Иллюстрация:

Диего Веласкес.
Портрет Луиса де Гонгора и Арготе

1622 г. Бостон, Музей изящных искусств

Если в «Полифеме» трудно следить за сюжетной канвой, то в «Уединениях», по выражению одного испанского историка литературы, ее вообще невозможно обнаружить. Сюжет в обычном понимании, конечно, присутствует и состоит в том, что юноша, потерпевший кораблекрушение, достигает острова, обитатели которого устраивают в его честь празднество. Сюжет этот не только прост, но и банален, традиционен в литературном отношении. Тем более важно понять, почему Гонгора в самом «гонгористском» своем произведении, по поводу которого вот уже триста лет ведутся жаркие споры, фактически отказался от событийности. Сопоставление примитивности сюжетных ходов с красочностью описаний наводит на мысль о том, что такая диспропорция нарочита, полемична, что именно в ней кроется суть этого своеобразного манифеста культеранистской поэзии. Искусство явно одерживает верх над реальностью — бытием человека и естественной средой. Силой воображения создается новая реальность, не имеющая ограничений в пространстве и времени, открытая, незамкнутая реальность искусства. Отрыв от действительности неизбежно влечет за собой потерю национальной почвы. Вместе с

Иллюстрация:

Луис де Гонгора. «Уединения»

Титульный лист мадридского издания 1636 г.

тем поэтическое конструирование утопии может рассматриваться и как неприятие топографически конкретной Испании, не только не соответствующей идеалу художника, но и враждебной ему. Таким образом, название поэмы «Уединения» приобретает не только абстрактный символический смысл, но и конкретно-исторический. Уровень исполнения поэтического замысла столь высок, а мастерство столь совершенно и неповторимо индивидуально, что Гонгора предстает перед читателями-современниками (даже идейными противниками) и перед потомками как поэт оригинальный, как художник-новатор, сыгравший важную роль, положительную и отрицательную, в развитии испанской поэзии и составивший целую эпоху в ее истории.

Как и другие великие поэты конца XVI — начала XVII в. — Лопе де Вега и Кеведо, — Гонгора в лучших своих произведениях пытался осуществить синтез низовой и высокой поэтических традиций. Эта установка на синтезирование обоих начал была столь сильна, что, как это ни парадоксально, проявилась и в культистской поэзии Гонгоры.

Произведения Гонгоры не издавались при жизни поэта, хотя и были достаточно широко известны культурному читателю. Впервые они были опубликованы только в 1627 г.; в 1634 г. вышло Полное собрание стихотворений, которое в дальнейшем неоднократно переиздавалось.

Одним из самых известных последователей Гонгоры был Хуан де Тасис и Перальта (1580—1622). Он не обладал талантом своего учителя и являлся в какой-то мере создателем того самого манерного стиля, который способствовал дискредитации испанского культеранизма.

Слабые стороны и просто пороки «гонгоризма» еще более заметны у лишенных творческой инициативы эпигонов вроде Ортенсио С. Фарависино и Артеаги (1580—1633) и ряда других стихотворцев, следовавших за Гонгорой — «ангелом тьмы».

Испанский культеранизм, отмеченный чертами маньеризма, не сделался ведущим направлением эпохи, ибо по самой сути своей он был в значительной степени кризисным явлением, а потому переходным. Немалую роль в дискредитации «гонгоризма» сыграли один из последних великих возрожденцев, Лопе де Вега, и представители нового века — Франсиско де Кеведо, Хуан де Хуареги и многие другие антигонгористы. Борьба направлений носила столь острый и резкий характер, что Антонио Лопе де Вега охарактеризовал ее как настоящую гражданскую войну, а великий драматург Лопе де Вега в одной из своих комедий сравнил ее с войной гвельфов и гибеллинов. Солорсано, Поло де Медина, Ф. Каскалес, Эскилаче, Велес де Гевара создали целую серию унижительных прозвищ гонгористов.

Особенно хлесткими и резкими были памфлеты Кеведо. В знаменитом памфлете «Латино-культистская тарабарщина» он дает ряд образцов, характерных для «языка-гермафродита». Сатирик зло высмеивает «поэтов-зеленщиков», у которых в большом ходу «цветные» сравнения: вместо «губы» они пишут «гвоздики», вместо «щеки» — «розы и лилии», вместо «дыхание» — «жасмин». Грубое слово «петух» культист заменит галантным «пернатое сопрано», вместо «сироп» скажет «сумерки сладости», а вместо «пробковые туфли» — «потомки коры пробкового дуба».

Блестящий переводчик, оригинальный поэт и памфлетист, один из самых серьезных противников Гонгоры, Хуан Мартинес де Хуареги

(1585—1649) в трактате «Рассуждение о поэзии» жестоко критикует тех, кто произвольно меняет значение слов общенародного языка: «Предположим, что я для описания моря метафорически использую слова, связанные с понятием „книга“, и „волны“ назову „листами“, а „рыбу“ — „буквами“... В этом случае слова-метафоры, разумеется, возопили бы жалобно, увидев себя насильственно используемыми в функции, столь далекой от их значения. Листы сказали бы: „Как же мы можем стать волнами? Достаточно того, что нас перенесли однажды с дерева на книгу, а заставлять нас обозначать теперь воду — это несообразный ни с чем маскарад“».

Хуареги считает, что культисты не достойны называться этим именем, ибо слово «culto» связано с понятием «cultura», а поборники «темного стиля» портят культуру. Они стараются непременно переосмыслить обычные слова, исказить и запутать фразу и, разрушая грамматику, попирая законы языка, способны причинить страдания самому терпимому читателю. «Верх невежества, — пишет он, — проявляет тот, кто считает эти вольности подвигами и старается найти в них какое-то достоинство».

Одним из самых сильных противников гонгоризма был Лопе де Вега. Он зло высмеивал поборников «темного стиля», их пышную фразеологию, надуманные метафоры, трудный для понимания жаргонный словарь. В комедии «Филомена» приводится целый список культистских слов, а также прямо указывается, откуда исходит вся эта тарабарщина: «При дворе думают, что есть только одна наука — говорить на жаргоне и нарушать правила грамматики». В сонете «Новому языку» Лопе де Вега определяет источник «темного стиля», называя зачинателями этого направления Боскана и Гарсиласо де ла Вегу.

К числу поэтов-антигонгористов и по характеру творчества, и по личной антипатии принадлежит Эстебан Мануэль де Вильегас (1589—1669). В свое время он был хорошо известен читателю подражаниями Анакреонту, Катуллу и сборником эротических кантилен (1617). Наиболее знаменитой считается его «Ода в духе Сафо», которую М. Менендес-и-Пелайо включил в сборник «Сто лучших лирических стихотворений на испанском языке» (первое издание вышло в 1908 г.).

Противниками гонгоризма были братья Архенсола: Луперсио Леонардо де Архенсола (1559—1613) и особенно Бартоломе Леонардо де Архенсола (1562—1623), которого считают главой антикультистского движения. Оба критиковали Гонгору с позиций «хорошего вкуса». Принцип «buen gusto» был выдвинут испанскими гуманистами Возрождения и заключался в том, что нормы правильной речи, как письменной, так и устной, должны вырабатываться в соответствии с эстетическими вкусами «образцового» придворного, идеальный портрет которого дал Кастильоне. Примеры «хорошего вкуса» братья Архенсола сами дали в переводах од Горация и особенно в сонетах. Их критика Гонгоры ценна тем, что они, пожалуй, первыми увидели в великом поэте помимо «ангела тьмы» еще и «ангела света». Гонгора зарекомендовал себя не только как пустой формалист, но и как новатор. И даже некоторые наиболее резкие критики поэзии Гонгоры, попав под его влияние, сами отдали дань новому направлению, будучи вовлеченными в процесс обновления форм поэтического языка и стиля.

Кеведо в своих стихах и в прозе бывает не менее «труден и темен», чем сам Гонгора, и если в его лексике не так много латинизмов, то стремление соединить несоединимое, вызванное желанием вскрыть потаенный смысл слов-понятий (conceptos), тоже приводит автора к «темному стилю».

Хуан Хуареги в своей переводческой деятельности мог, очевидно, не обращаться к Тассо, к поэту, который гонится за словами и образами, «не имеющими, — по мнению Галилея, — естественной связи с тем, что сказано или должно быть сказано». И все же Хуареги выбирает маньериста Тассо, а не классика Ариосто. Гонгористский уклон Хуареги можно видеть не только по переводу «Аминты», кстати блестяще выполненному, но и по такому оригинальному произведению, как «Орфей» (1624).

В лирической поэзии XVII в. ренессансный дух (и формы) удерживается в большей степени, чем в других жанрах литературы. Это можно видеть на примере стихотворений братьев Архенсола, Франсиско де Риохи (1589—1659), Эстебана Мануэля де Вильегаса, Хуана де Хуареги, Бернардо де Вальбуэны (1568—1627).

Фольклорная поэзия не делает заметного шага вперед по сравнению с «фольклорным» XVI в. (лишь сегидилья получает небывалое распространение). Однако интерес к народным романсам не был потерян, о чем свидетельствуют издания романсеро в первой половине XVII в.: «Всеобщий романсеро» (1618), а также романсеро, изданные в 1621, 1629, 1637 гг. Ритмизированные стихи на народный лад пишут Родригес де Рейноса, Хуан де Салинас, Антонио Уртадо де Мендоса, Косме Гомес Техада де лос Рейес и др. Начиная примерно с середины века народные поэтические жанры оттесняются в разряд низких (комедия, фарс, интермедия), хотя в конце XV в. и весь XVI в. народная поэзия украшала роман, драму и трагедию.

Характерной особенностью XVII в. является широкое использование народного романса в качестве образца для подражания в профессиональном поэтическом творчестве. Многочисленные романсы Лоне де Веги, Гонгоры, Кеведо, Тирсо так проникнуты народной образностью, так близки к народной поэзии строем мыслей и гаммой чувств, что их трудно бывает отличить от фольклорных произведений. Нередко народный романс использовался драматургами и как основа для создания театральных пьес (Хуан де ла Куэва, Лопе де Вега, Тирсо де Молина и др.).

Эпическая поэзия, получившая развитие во второй половине XVI в. (особенно благодаря Лопе де Веге, обогатившему этот жанр рядом интересных поэм), к началу следующего столетия угасает. Последним значительным эпиком был Бернардо де Вальбуэна. Впрочем, его знаменитую поэму «Величие Мексики» (1604) больше хвалили, чем читали. Более интересна его вторая поэма — «Бернардо, или Победа в Ронсевальском ущелье» (1624). Однако и эта попытка возродить национально-патриотическое предание большого успеха не имела. Время эпоса ушло, XVII век ставил перед испанскими писателями другие задачи.

ПРОЗА (Степанов Г.В)

В XVII столетии основные функции выражения общественного сознания берет на себя, наряду с драматургией, проза.

К концу XVI — началу XVII в. закончили свое существование или доживали последние годы рыцарский и пасторальный романы. Пора утопий прошла, началась эра национальной драмы и реалистического по своим основным тенденциям романа.

Крупнейшим писателем, своеобразно отразившим сложности вступления Испании в современную эпоху, был Франсиско Гомес де Кеведо-и-Вильегас (1580—1645). Он происходил из старинного рода, представители которого не избежали национальной испанской болезни — страсти к гербам. На родовом гербе Кеведо красовалось претенциозное: «Тот, кто остановил», т. е. «Тот, кто остановил нашествие мавров». Отец его был придворным короля Филиппа II, семья проживала в Мадриде. Франсиско учился в университете Алкала де Энарес, где получил широкое образование (гражданское и церковное право, математика, медицина, политика, языки древние и новые). По энциклопедичности знаний и многогранности таланта (романист, поэт, философ, критик, богослов, переводчик, очеркист, сатирик, драматург), по превратностям политической судьбы (придворный дипломат, министр, участник заговоров, человек, переживший падения и взлеты, аресты и ссылки, в том числе четырехлетнее тюремное заключение за докладную записку королю, направленную против беззакония вельмож и в защиту народа), по индивидуальным качествам (смелость, граничащая с дерзостью, необузданность, способность легко сходиться с людьми и наживать смертельных врагов, нетерпимость к инакомыслящим, умение оценить по достоинству литературных противников) Кеведо был похож на крупных деятелей эпохи Возрождения, которые, по словам Энгельса, жили «в самой гуще интересов своего времени» и боролись, «кто словом и пером, кто мечом, а кто и тем и другим вместе» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 20, с. 347).

Существенное отличие Кеведо от титанов Возрождения — отсутствие у него оптимистической концепции природы, общества и человека. Великие возрожденцы были гармоничны как тот идеальный человек, которого они сами создали и обожествили. Кеведо же соткан из противоречий. Он реалист в том смысле, что его привлекает многогранность бытия. Он старается воспроизвести действительность во всех ее противоречиях и сложностях, но у него нет обобщающей конструктивной мысли. Склонность к философии не сделала его философом: он не отличается строгостью мышления, не владеет четкой научной методологией. При отсутствии прочной методологической основы скептицизм оборачивается пессимизмом. Вещи не таковы, какими они кажутся. Мир — ничто, а если это так, то он ничего и не стоит. Единственная реальность — это небытие. Распространив эту концепцию на область чувств и эмоций, Кеведо пришел к выводу, что не существует и моральных ценностей, заслуживающих положительной оценки. Отсюда — скептицизм, мрачность большинства его произведений.

В отрицании земного Кеведо близок к мистикам и аскетам, а следовательно, он лицо подозрительное с ортодоксальной точки зрения, ибо ортодоксия не допускает разрыва между разумом и верой. Кеведо же, отрицая силу разума, подрывает тем самым веру. Правда, он убежден, что, оперируя математическими методами, разум мог бы привести к стоящим открытиям, но в этой убежденности больше проявилась его начитанность, чем серьезное намерение пропагандировать положительные знания. Однако Кеведо удалось в какой-то мере перевести на язык искусства то, что в других странах сделали наука и философия. Он словесно представил сложность, разорванность, дисгармоничность современного ему мира. Одним из первых в испанской литературе возвестил приход эпохи,

когда «сближаются несходные предметы» (Шекспир). Уже в раннем своем поэтическом опыте, «Могущественный рыцарь Дон Деньги» (1605), Кеведо показал тот источник противоестественных метаморфоз, который создала эпоха рождающегося капитализма.

Отрицание испанской действительности эпохи невиданного доселе политического и экономического упадка определяют избранные Кеведо художественные средства — это сатира и сарказм. Начав с сатиры нравов и быта, где превалирует сатирико-юмористический тон (например, памфлеты «Родословная дураков», 1597, «Происхождение и объяснение Глупости», 1598), он переходит к гневной социально-политической сатире, образцом которой является его всемирно известный шедевр «Сновидения», написанный в период с 1607 по 1623 г. и впервые опубликованный в 1627 г. (полное заглавие — «Сновидения и рассуждения об истинах, разоблачающих лиходейства, пороки и обманы всех профессий и состояний на свете»).

В пяти сатирических новеллах-сновидениях («Сновидение страшного суда», «Сновидение ада», «Одержимый альгуасил», «Мир наизнанку», «Сновидение смерти») в фантастической форме воспроизводятся реальные ситуации, свидетельствующие о неизлечимой болезни, поразившей все звенья испанской общественной структуры. Сочувствие Кеведо вызывает лишь народ, страдающий от корыстолюбия, лихоимства, бесцеремонной наглости, просвещенного невежества, лицемерного обмана власть имущих. Народ достаточно инертный, терпеливый и от этого еще более несчастный. «Сновидения» — великолепный пример «идеологичности», «идейности» формы: общественный хаос, кризис сознания, неверие в разум, отсутствие веры, девальвация человеческих ценностей — все это находит отражение в хаотичности синтаксиса, в соединении несоединимых слов-понятий, в затемнении смысла слова, в грубой, нескромной лексике, в произвольном переосмыслении привычных понятий. Эти приемы не только создают внешнюю, барочную по своей природе стилевую оболочку, но и становятся внутренним структурным элементом самого содержания. Здесь стиль накрепко спаивается с восприятием, отражением и осмыслением действительности. Однако у Кеведо нет культа формы. Его консептизм рождается не от изощренного аристократизма, а от преувеличенной веры в могущество слова, которое будто бы само по себе может вскрыть потаенный смысл мира вещей. Гонгора и особенно его эпигоны облекают в новую форму старые ренессансные темы и сюжеты. Кеведо налагает словесную сетку на вновь открытую XVII в. действительность. Консептизм Кеведо — это не поза и не бегство в мир чистого искусства, а производное от эмоционального восприятия мозаично-беспорядочной картины жизни.

К «Сновидениям» примыкают другие сатирические памфлеты, варьирующие основную тему и мотивы этого произведения («Рассуждение о всех дьяволах», 1628; «Час воздаяния, или Разумная фортуна», 1636). «Час воздаяния, или Разумная фортуна», часто включаемая в «Сновидения», по жанру и идейной направленности может быть названа «философской повестью», предвосхитившей повести Вольтера.

Демократическая направленность и реалистические тенденции творчества Кеведо проявились в романе «История жизни пройдохи по имени дон Паблос, пример бродяг и зерцало мошенников» (краткое название ”El Busc?n“ — «Пройдоха»), который был написан в 1606—1609 гг., а опубликован в 1626 г. Первое издание (сарагосское) было весьма несовершенным, как и ряд последующих. С 1646 г. к ошибкам, неточностям и пробелам, вызванным недосмотром издателей, прибавились более существенные искажения, возникшие в результате пристрастного «досмотра» инквизиторской цензуры. Только в 1917 г. известный испанист Р. Фульше-Дельбоск сумел выпустить критическое издание «Истории жизни пройдохи», содержащее восстановленный текст оригинала.

Пикаро — это не жанровая выдумка, а социальный тип, пришедший в литературу из жизни. Принцип реалистической заданности, обусловленности героя средой и обстоятельствами предполагает изменение типовых черт пикаро в зависимости от новой среды и новых обстоятельств.

Паблос — это плут, порождение действительности Испании, вступающей в новый век. Он существует как бы вне классов, общественных групп и прослоек. Это предоставляет герою свободу перемещения не только в географическом, но и в социальном пространстве, а писателю — возможность подробно, в самых различных вариантах изучить связь между «свободным» пикаро и средой, состоящей сплошь из пройдох разных рангов, вплоть до самых высокопоставленных, которых автор переставляет в любом порядке, создавая неожиданные сочетания и комбинации.

Такое нарочитое нарушение социальной стратификации не было новинкой. Еще Сервантес в повести «Ринконете и Кортадильо» показал, что воровская братия заслуживает не более резкого осуждения, чем шайка тунеядцев-дворян. Язвительный сарказм этой удручающей печальной повести состоит в том, что воровской мирок Мониподьо выведен в ней в некоторых отношениях

даже лучше устроенным, чем так называемое «добропорядочное» общество. В воровском цехе царит дух товарищества и взаимопомощи, каждый член братства «честно» выполняет свои обязанности, у каждого твердые, хотя и превратные представления о сословной чести, справедливости и «профессиональном» долге. Кеведо в отличие от Сервантеса не конструирует социальных идиллий даже в «перевернутом» виде, ибо никаких идеальных моделей общественного устройства, по его мнению, не существует. Раннереалистическая жажда фактов удовлетворяется за счет использования объектов и явлений, извлеченных из самых низин жизни. Прежние эстетические запреты оказываются снятыми.

Сила романа не в утверждении, а в отрицании. «Роман Кеведо, — пишет К. Н. Державин, — книга горькой правды о жизни своего времени, о гримасах и язвах, обнаруживших себя на фоне внешнего великолепия той монархии, в границах которой не заходило солнце». «История жизни пройдохи» своей критической направленностью связана с сатирическим творчеством Кеведо в целом и является одним из значительных памятников обличительной прозы не только в испанской, но и в мировой литературе.

Особый род прозаических произведений Кеведо, о котором почти не упоминается в литературных обзорах, составляют многочисленные (свыше двухсот) письма, отражающие различные этапы творчества писателя (период создания «Истории жизни пройдохи», «Сновидений», знаменитых сонетов, назидательных стихотворений, благочестивейших богословских трактатов и «еретических» памфлетов), подробности литературных полемик, перипетии политической деятельности и превратности личной судьбы. Это философские письма, письма-эссе, письма-трактаты, начиненные ученой премудростью, проникнутые проповедническим пафосом, морализирующие, серьезные, шутливые, едкие. Принадлежащее перу Кеведо «Письмо Христианнейшему королю Людовику XIII» — один из первых (если не первый) европейских образцов «открытого письма».

Хотя плутовской роман уходит своими корнями в восточную новеллу, в Испании он получил оригинальное развитие и превратился в своего рода эталон европейской плутовской повести и романа. Именно этапы испанской «novela picaresca» вычерчивают траекторию развития этого жанра от народных фольклорных источников, автобиографического повествования архипресвитера из Иты Хуана Руиса (1283—1353) в «Книге о благой любви», от анонимной повести середины XVI в. «Жизнь Ласарильо с Тормеса» до серии плутовских повестей и романов XVII в.

Небольшая повесть «Жизнь Ласарильо с Тормеса», представляющая собой «натуральный» рассказ героя (или антигероя), слуги многих господ, о своих мытарствах и злоключениях, кажется, даже не претендует на выдумку (invenci?n) и по своему идейному настроению и стилевой тональности, более или менее благополучной концовке, мотивам сострадания, по примерам малых благородных поступков принадлежит гуманистическому XVI в. Однако сатирическая направленность повести, элементы затейливого острословия, простодушного цинизма, а главное — отбор жизненного материала (он сам по себе дает повод для пессимистического взгляда на жизнь) явились той основой, на которой гипертрофически развиты пикарескные приметы жанра в барочной литературе XVII в.

В известном смысле плутовской роман и повесть начала XVII столетия в лучших своих образцах («Ринконете и Кортадильо» Сервантеса, «Гусман де Альфараче» Матео Алемана, «Повесть о жизни оруженосца Маркоса Обрегон» Висенте Мартинеса Эспинеля) занимают промежуточное положение между «классической» повестью о Ласарильо и явно барочными по своим стилистическим приметам модификациями этого жанра у Кеведо и его ученика Луиса Велеса де Гевары. Разумеется, в произведениях Матео Алемана и Висенте Мартинеса Эспинеля мы замечаем и отказ от сжатости, и нагнетание хаотичности, и пристрастие к нравоучениям, и пессимистические черты мировоззрения, но в них нет ни намеренной двусмысленности, ни терзающих слух и душу невозможных совмещений слов и реалий, ни нарочитой, «идеологической» зашифрованности стиля.

Появление и развитие плутовского жанра ознаменовали приход в литературу «низового» героя, что вызвало, в свою очередь, большой интерес к novela picaresca у «низового» читателя. Массовый читатель определял в какой-то степени и общедоступный языковой стандарт. Черты замысловатости, вычурности, неестественности, которые можно заметить в «Плутовке Хустине» (1605) Франсиско Лопеса де Уведы или в диалогизированной повести «Алонсо, слуга многих господ» (1624—1626) Херонимо де Алькала Яньеса и Риверы (1563—1632), объясняются скорее недостатком мастерства и вкуса авторов, чем сознательной установкой на «темный стиль» консептизма.

Примечательным произведением пикарескного жанра был роман «Хромой бес» (1641) Луиса Велеса де Гевары (1579—1644). Он принес автору бо?льшую известность у испанского и европейского читателя, чем несколько сот сочиненных

Иллюстрация:

Иллюстрации к роману Ф. Кеведо
«История жизни пройдохи по имени дон Паблос...»
Гравюры Якоба ван Харревейна

Из издания «Сочинений» Ф. Кеведо. Париж, 1698 г.

им драм. Луис Велес родился в Эсихе (Андалусия), в семье местного идальго, который по своему «достатку» вполне мог служить Сервантесу прототипом сеньора Кихано Доброго. Получив степень бакалавра (1596) в городе Осуна, Луис Велес закончил на этом свою ученую карьеру и вынужден был пойти на службу. Начал он ее пажем архиепископа Севильи, окончил в звании королевского спальника. Остроумно-изобретательный идальго из Эсихи был мало ценим своими господами, но не раз удостаивался похвал Лопе, Сервантеса, Саласа-де-Барбадильи как личность, обладавшая талантом, литературным и человеческим.

«Хромой бес» появился в 1641 г. и в известном смысле завершает развитие «классического» плутовского романа и повести. Как во всяком значительном произведении, в нем есть черты не только традиционные, но и новаторские. К этим последним можно отнести «умножение» героя. Теперь их два: представитель преисподней Хромой бес и студент дон Клеофас Леандро Перес Самбульо, «кавалер многих сквозников на перекрестке четырех имен». При помощи двух точек зрения — бесовской и обыденной, земной — автор достигает особой стереоскопичности в изображении социальных, бытовых и «идеологических» явлений современной ему

жизни. Смена обычной для плутовского жанра формы повествования от первого лица на рассказ от третьего лица, иными словами «умножение» рассказчика, еще более усиливает стереоэффект. Фантастичность героя-беса широко использовалась в испанском фольклоре, однако Луис Велес по-своему реализует неограниченные возможности демонической личности. В частности, линейный и несколько монотонный маршрут прежних пикаро становится теперь прерывистым, скачкообразным (недаром все десять глав повести носят название «Скачки»), что дает автору-режиссеру право наиболее целесообразно отбирать материал для «Скачков» и продуманно построить сюжет вплоть до развязки. Последний «Скачок» имеет необычный для плутовской повести характер: Хромой бес попадает в преисподнюю, а его товарищ возвращается в Алькала, чтобы продолжить учение. Тон повести Луиса Велеса отличается от других произведений этого жанра отсутствием ипохондрической мрачности: о мрачном, противоестественном и даже мерзостном говорится язвительно, остроумно, озорно, но без драматического надрыва. Автор кончает повесть призывом к читателю «не слишком строго судить сочинителя».

Судя по большому числу изданий, рядовой читатель, местный и зарубежный, очень горячо принял повесть. Стилистически смягченная форма критики, «облагороженность» традиционного сюжета обеспечили благоприятный прием повести и читателями-инквизиторами, которые по долгу службы обязаны были прочесть ее с цензорским пристрастием.

Панорама испанской жизни, блестяще нарисованная Луисом Велесом де Геварой, дает представление о быте и нравах обитателей не только дворцов, но и хижин. Подробные картины жизни городского дна позволяют причислить автора к первым европейским писателям-урбанистам.

Из других писателей, работавших в этом жанре, заслуживает быть упомянутым Алонсо де Кастильо Солорсано (1589—1650), чьи произведения, наряду с книгами Луиса Велеса, были использованы в той или иной степени Скарроном и Лесажем.

Крупнейшим прозаиком Испании по праву считается Бальтасар Грасиан и Моралес (1601—1658). Он родился в небольшом местечке Бельмонте (Арагон), в семье врача. Отсутствие необходимых средств для получения образования заставило совсем юного Грасиана пойти в иезуитскую школу. Сначала в колледжах, а потом в университете Сарагосы он изучает грамматику, философию, церковное дело, богословие. В 1631 г. оканчивает специальную школу проповедников и начинает преподавать философию, грамматику и риторику в Валенсии, Лериде, Гандии и в Уэске. В Уэске при содействии богатого и весьма просвещенного идальго, дона Висенсио Хуана де Ластаносы, началась сравнительно недолгая, но блестящая литературная карьера Грасиана. Слава Бальтасара Грасиана — литератора, оратора-проповедника и профессора колледжей и университетов была столь же громкой, как и известность его в качестве постоянного нарушителя орденского устава. Уже изданием своего первого произведения «Герой» (1637) он навлек на себя гнев высокопоставленных иезуитов. Само опубликование книги без дозволения ордена считалось величайшим грехом, а создание образа идеального героя без «согласования с начальством» и вовсе расценивалось как нечто неслыханное.

Герой второй книги Грасиана, «Политик», (1640) — еще один образец идеализированной личности. Впрочем, на этот раз автор избрал в качестве прототипа конкретное лицо — храброго и очень неглупого дипломата, герцога де Ночеру, вице-короля Арагона. «Прототип» навлек на себя гнев короля тем, что выступил в защиту восставших каталонцев, был отстранен от должности и объявлен изменником, а Грасиан только чудом избежал ареста.

Выход в свет «Обходительного» (1645) завершает портретную галерею «образцовых личностей», нарисованных в назидательных целях, и продолжает серию произведений, исследующих свойства человеческого ума и природу остроумия, начатую трактатом «Искусство изощренного ума» (1642, второе, расширенное издание вышло в 1648 г.). Среди всех качеств «обходительного человека» наиважнейшим признается острый ум. Начиная с первой главы — «Хвала уму и остроумию», ум и остроумие рассматриваются как неотделимые друг от друга природные, не часто встречающиеся свойства человека, которые искусство призвано возвеличивать. Раскрытие диалектических свойств ума переносится в сферу искусства, и описываются эти свойства в терминах эстетики.

Уже в произведении «Карманный оракул, или Наука благоразумия» (1647) вскрываются причины интереса к человеческому разуму: его способность к усвоению множества разнообразных новых знаний, стремление познать еще не узнанное (то, что вызывает удивление), свойство развиваться; умение абстрагироваться от частностей; авторитет умного и много знающего человека; ум как ориентир поведения человека; использование ума на благо и во вред ближнему; размышление о вещах как способ постижения их смысла и т. д. Нетрудно заметить,

что перечисленные свойства ума и связанные с этим проблемы общественной жизни сходны с теми категориями, явлениями и особенностями духовной жизни человека, которые занимают ученых и мыслителей XVII в. Все рассуждения Грасиана носят характер морализирования, что вообще свойственно литературе XVII в. и отличает ее от ренессансной. Назидательность произведений Грасиана зиждется на глубоком знании им человеческого материала, на опыте духовника-исповедника, на наблюдениях неутомимого путешественника.

В литературном наследии Грасиана главное место занимает роман «Критикон» (1651—1657), состоящий из трех частей (они называются «Кризисы»), которые соответствуют трем периодам человеческой жизни (детство и отрочество, зрелый возраст, старость). Потерпевший кораблекрушение Критило, «рефлектирующая» личность, представитель мира цивилизации и культуры, встречает на острове св. Елены «природного человека» Андренио, обитателя пещеры, вскормленного и взращенного животными. Начинается «воспитательное» путешествие по цивилизованному миру. Грандиозная аллегория Данте, представляющего человеческое бытие в виде кругов ада, получает у Грасиана значение жизни, похожей на «реальный ад», текущей по нездешним, адским законам. Истинное, справедливое существование — только в воображении Критило, который наблюдает буйное человеческое сообщество как сторонний наблюдатель. Эту инверсию Дантовой идеи можно отнести к числу достижений новой литературы, рожденной XVII столетием.

Жизнь — великая обманщица, вовлекающая в свой поток неразумные человеческие существа, постоянно расставляющая для них сети и ловушки. В этой глубоко пессимистической концепции не остается места божественному провидению, состоящему из добра и мудрости. Идея всесилия зла, скорби и боли, подрывающая веру в промысел божий, совсем не согласовалась с официальной церковной догмой. Авантюрная канва повествования служит автору лишь формальной основой, на которую нанизываются эпизоды, почерпнутые прямо из испанской действительности, но облеченные в аллегорическую форму. Автор заставляет своего героя Андренио увидеть современную Испанию глазами непредубежденного «натурального человека» — эффектный прием, которым воспользуется Вольтер в повести «Простодушный». Моральная аллегория нередко переходит у Грасиана в символ, имеющий ясно выраженное звучание, — стилистический прием, который оказал влияние на писателей Просвещения.

В цикле произведений об уме и остроумии содержится ряд идей, важных для понимания различий между научным и эстетическим освоением действительности. Теория творческой интуиции, впервые выдвинутая Грасианом, положена им в основу его барочной эстетики. Образцы анализа свойств «быстрого разума», способного проникать в сущность предметов и явлений, превращаются у Грасиана в рекомендации для критического осмысливания произведения искусства — иными словами, ложатся в основу литературной критики.

Характерно, что теоретические концепции Грасиана как бы прямо и непосредственно отражались в языке и стиле его произведений: о сложном говорится сложно, а поскольку простых вещей нет, то сложно говорится обо всем. Стремление вскрыть «острым умом» сущность вещей, уловить связи, не лежащие на поверхности, отразилось в пристрастии к метафоричности (вообще тропеичности) и полисемии, в специфике взаимоотношений синонимии и антонимии, в достижении эффекта соединения несоединимых в обычной речи слов-понятий.

Многие произведения Грасиана отмечены влиянием Кеведо, в том числе и в стилевом отношении. Кеведо, однако, был, если можно так сказать, «стихийным консептистом», тогда как Грасиан — теоретик консептизма. Практикуемые формальные приемы приобретают в его интерпретации значение важных и необходимых инструментов эстетического освоения мира.

Творчество Грасиана — особенно «Карманный оракул» и «Критикон» — получило всемирную известность. Его произведения, посвященные свойствам человеческого разума, и в первую очередь «Карманный оракул», пользовались особенно большим успехом во Франции XVII в. Достаточно сказать, что к 1690 г. появилось шесть изданий перевода «Оракула». Этот интерес можно объяснить не только «логическим инстинктом», который приписывают себе сами французы как постоянное свойство духовного склада, но и благоприобретенной в XVII в. тягой к морализации, столь характерной для таких, например, современников Грасиана, как Лабрюйер и Сент-Эвремон. Однако логический темперамент французов не позволял им даже в переводах точно воспроизвести затемненный смысл подлинника. Если у такого переводчика, как А. де ла Уссэ, прояснение-упрощение текста вызывалось не столько стремлением логизировать его, сколько желанием порассуждать самому на заданную тему, то у такого остроумца и отличного знатока испанского языка, как Сент-Эвремон, вольности интерпретации фрагментов из некоторых произведений Грасиана шли отнюдь не от простодушия, а от концепционного смысла.

Грасиановский оригинал предполагал множественность интерпретаций, призывал читателя к угадыванию сокрытого смысла, давал простор для полета фантазии, ориентировал на сотворчество в понимании сложного. Во французских версиях интуитивизм Грасиана отодвигался на задний план либо полностью снимался — необходимость в угадывании отпадала.

В области исторической прозы (не столько научного, сколько дидактического характера) наиболее крупной фигурой после Хуана де Марианы (1536—1624), автора «Истории Испании», является Антонио де Солис и Риваденейра (1610—1686), написавший «Историю завоевания Мексики» (1683—1684). Временна?я и пространственная дистанция наложила определенный отпечаток на «Историю»: она в значительной степени отличается от хроник, составленных «бывалыми людьми». Стремление быть бесстрастным, непредубежденным повествователем удавалось не всегда и не во всем. Если описание флоры и фауны Мексики, хотя и заимствованное, уступало описаниям очевидцев только в живости и непосредственности, то в рассказе о делах и деяниях конкистадоров, и особенно в оценке конкисты индейцами, Солис очень резко отличался от многих хронистов (Лас Касас, Гарсиласо де ла Вега, Овьедо, Бернал Диас и др.). Его «История» больше напоминает поэму Бернардо де Вальбуэны «Величие Мексики», чем первые хроники-репортажи с места событий. Его произведение — это романизированная повесть о конкисте, но без жестоких подробностей и без отрицательных оценок. Официальные власти еще в начале XVII в. резко выступали против «очернения» испанской колониальной политики и сильно ограничивали свободу высказывания мнений по этому поводу. Суждения, подобные тем, которые высказывал Лас Касас, были запрещены. Деятельность конкистадоров должна была оцениваться только позитивно.

В процессе самопознания огромная роль принадлежит науке и искусству, в особенности исторической литературе. Моральный шок, который должна была пережить испанская общественность XVII в., по-разному отразился на развитии науки и искусства. Историографическая наука, которая в первую очередь и призвана способствовать осмыслению истории и человека как ее творца, была парализована; ученые в растерянности взирали на решительную ломку старых общественных норм, догм и верований. Испанские историки XVII в. как бы выключились из европейской историографической науки. Изучение и осмысление современности уступило место рассказам о совсем далеком прошлом (Франсиско де Монкада, 1586—1635, Диего де Сааведра Фахардо, 1584—1648) или об исторических событиях частного характера (Карлос Кольма, 1573—1637; Франсиско Мануэль де Мело, 1611—1666).

ДРАМАТУРГИЯ (Балашов Н.И)

К 1630 г. в испанской драме, особенно со становлением творческой индивидуальности Кальдерона, происходят сдвиги, позволяющие говорить о переходе от Возрождения к литературной эпохе XVII в. Для Испании это означало переход к драме барокко, но наряду с этим возникают также новые классицистические тенденции. Эти новые тенденции не были связаны строгой преемственностью с книжным «классицизмом» ренессансной драматургии XVI в., преодоленным национальным театром в 1590-е годы. Они также не привели в Испании XVII в. к созданию классицистического направления. Однако они сказывались в творчестве некоторых драматургов барокко, включая Кальдерона.

Переход к барокко в Испании был не прост, ибо огромное влияние сохранял Лопе де Вега и продолжавшие творить и ставить свои пьесы ренессансные драматурги его круга. Кальдерон и младшие драматурги его поколения — Агустин Морето (1618—1669), Франсиско де Рохас Соррилья (1607—1648), Антонио Мартинес (1608 — после 1650) начинали писать как поэты барокко (хотя и с оглядкой на национальный театр Возрождения); применительно же к современникам Лопе, творившим и в 30—40-е годы, вопрос о степени и о времени перехода от Возрождения к литературе XVII в. удовлетворительно не решен. Что же касается ветеранов круга Лопе, переживших его на десять-пятнадцать лет, — Антонио Миры де Амескуа (1574? — 1644), Луиса Велеса де Гевары (1579—1644) или Луиса Бельмонте (1587 — после 1650), то наука пока не располагает достаточными данными, чтобы определить и датировать стилистический сдвиг в их драматургии, тем более что и датировка их пьес остается весьма проблематичной.

Особенно сложна интерпретация творчества величайшего из младших современников Лопе, Тирсо де Молины (1584—1648) (подробно см.: «История всемирной литературы», т. III). Вопросы истолкования творчества этого представительнейшего для эпохи драматурга сплелись с некоторыми общими дискуссионными проблемами. В советском литературоведении после долгого периода недифференцированного подхода к барокко как к явлению, якобы преимущественно связанному с контрреформационной реакцией, естественно, возникла обратная тенденция, направленная, в частности, и на расширение

хронологических рамок барокко, в том числе на смещение его ранней границы — за счет литературы периода высшего расцвета Ренессанса в Испании на рубеже XVI—XVII вв. Лопе от такого переосмысления был огражден в России давней традицией, восходившей к Пушкину, к знаменитым ермоловской и марджановской интерпретациям, традицией, позже обогащенной советским театром, раскрывшим всю ренессансную взрывчатость драматургии Чуда Природы. Тирсо для советского восприятия был писателем, можно сказать, «новым», впервые изданным в 1935 г. Восприятию Тирсо в аспекте барокко или маньеризма способствовала ранняя статья Б. А. Кржевского, предпосланная берлинскому изданию русского перевода «Дона Хиля Зеленые штаны» (1923). Сам исследователь не возвращался к высказанной тогда в связи с «Хилем» мысли о том, что «герои Тирсо не имеют истории души; оторванные от драматургической ткани, они бледнеют и затвердевают в схематические фигуры». В позднейших работах Б. А. Кржевский не развивал ни положения о «лихорадочном усложнении структуры, уводящем (комедии Тирсо. — Н. Б.) далеко от Лопе», ни сопоставления Тирсо с творившим почти сто лет спустя барочным архитектором Хосе Чурригерой (1650—1725); напротив, он подчеркивал, что «Тирсо де Молина был не только современником, но и убежденным последователем Лопе де Вега, раньше других уяснившим себе мировое значение произведенной его учителем реформы национального театра». При всем том и в старой работе Б. А. Кржевского с ее крайностями было плодотворным заострение внимания на специфических новшествах известной группы пьес Тирсо. А поэт, хотя в целом придерживался принципов ренессансного театра, действительно, несколькими комедиями (особенно как раз «Хилем») и несколькими полуироническими-полуелейными религиозными драмами еще в 1610-е годы положил начало одной из маньеристских и барочных тенденций в испанском театре, подхваченных позже Кальдероном и его школой. В таких комедиях, как «Хиль» (1615), «Ревнивая к себе самой» (ок. 1622), и отчасти в таких драмах, как «Кто не согрешит, не покается» (1614?, изд. 1627), «И святой, и портной» (ок. 1628), поэт отклонялся от ренессансной художественной структуры, присущей другим его произведениям. Здесь Тирсо до некоторой степени отходит от ренессансной концепции положительного героя и чувства любви. Речь при этом идет об известной обедненности чувств героев в некоторых его пьесах-фарсах. Идя ради любви на опаснейшие эскапады, герои иногда руководствуются в большей степени, чем допускала ренессансная норма поведения положительных героев, бытовыми соображениями и также своего рода азартом игры. Это может быть объяснено условиями реальной жизни, но реальная жизнь здесь не рассматривалась с точки зрения идеала. Живое воплощение идеала уходило с подмостков.

Иллюстрация:

Портрет Тирсо де Молины.
Работа художника XVIII в.
по утраченному оригиналу
1-й половины XVII в.

Мадрид, Национальная библиотека

В комедиях-фарсах несколько тускнеет ренессансный всепоглощающий интерес к человеку, ослабевает универсально-воспитательное значение любви.

Известный маньеризм и элементы барочной игры возникают у Тирсо там, где «лопевский» вихрь интриги вокруг устройства счастья уже не вполне соответствует содержанию этого счастья. В таких пьесах, как «Хиль», ощутимы тенденции, которые восприняли Кальдерон и комедия барокко, но о барочности у самого Тирсо говорить преждевременно. Нельзя забывать органичной связи Тирсо с театром Лопе. А единство ренессансной простоты их стиля и языка таково, что испаноязычные ученые почти никогда, как бы ни было велико идеологическое искушение, не отделяют Тирсо от Лопе. Ведь по слогу дифференцировать этих поэтов пока

не научились (в тех случаях, когда авторство документально не установлено). Показательно, что в последних изданиях сочинений Лопе и Тирсо (1966, 1968), осуществленных мадридским издательством Агилара, драма «Король дон Педро в Мадриде» фигурирует в обоих случаях как бесспорное произведение данного автора. Отнесение Лопе и Тирсо к двум различным литературным эпохам и направлениям тем более рискованно, что документально не определено авторство не только «Дона Педро», но и важнейших проблемных драм вроде «Осужденного за недостаток веры» и «Севильского озорника».

Центральное явление новой литературной эпохи — творчество Кальдерона. Драма Кальдерона исключительно важна для решения теоретических вопросов барокко в литературе. Между тем за Кальдероном, забытым в XVIII столетии вместе со всем театром Золотого века «офранцуженными» (afrancesados) кругами испанского общества, закрепилась после работ А. В. и Ф. Шлегелей репутация поэта католического par exellence. Так сложилась концепция творчества Кальдерона, а с ним и искусства барокко в целом, якобы как искусства католической Контрреформации. На самом деле испанский театр барокко в своих важнейших проявлениях не был искусством реакции. Он был искусством тяжелейшего исторического периода господства контрреформационной реакции и во многом выражал протест народа и гуманистической интеллигенции против подчинения страны антинациональным интересам аристократических верхов и контрреформационной церкви, ибо реакция создавала невыносимые условия в экономической, политической и культурной жизни и вела блистательную и мощную державу к развалу.

Писатели Возрождения и писатели барокко, несмотря на черты преемственности между ними, по-разному реагировали на наступление реакции. Драматурги круга Лопе ответили на него, в общем, подобно позднему Шекспиру. То есть либо сосредоточив внимание на трагичности ситуации, в которой погибал гуманистически мыслящий или живущий в соответствии со светским духом недавнего прошлого человек: можно отыскать известное соответствие в изображении Федерико в «Каре без мщения» Лопе и Гамлета, дон Хуана в «Севильском озорнике» Тирсо и Марка Антония у Шекспира. Либо поэты ренессансного склада смотрели на черную полосу кризиса как на нечто преходящее в сравнении с ценностями, завоеванными человечеством в века Возрождения; и тогда вопреки всему создавали просветленно-мудрые произведения такого типа, как «Лучшая собирательница колосьев», «Осужденный за недостаток веры», «Благочестивая Марта» Тирсо или как комедии Лопе 30-х годов, родственные «Буре» и другим произведениям Шекспира 1608—1612 гг.

Драматурги барокко в Испании, сложившиеся в условиях XVII в. как новой исторической эпохи, хотя и испытывали воздействие ренессансного театра, шли, как правило, по другому пути. У драматургов барокко складывалось новое, неренессансное представление о гармонии — и земной и духовной, а как противостоящей земному беспорядку («confusi?n») гармонии только духовной.

Драматурги XVII в., как и в пору Высокого Возрождения, изображали торжество героев, но мыслили его по-новому, прежде всего в сфере духа. Картина мира в представлении поэтов барокко была спиритуализирована. Они не подчинялись реакции, как царству зла и бездуховности, и стремились показать духовное торжество героев. Иногда залогом этого торжества был титанизм и фантастическое напряжение страстей. Непобедимая духовность могла выразиться в любовной или религиозной экзальтации («Любовь после смерти» и «Стойкий принц» Кальдерона). И во втором случае религиозно-философское воодушевление в его евангельской самоотверженности все равно противостояло контрреформационному политическому утилитаризму. В образах героев упомянутых драм, будь то мориск Тусани? или католик Фернандо, главным был не фанатизм, а стойкость воли, упование на несокрушимость воли человека, обеспечивающую ему внутреннюю победу над неблагоприятными обстоятельствами. Эстетика эпохи допускала и отделение высокой жизни духа от мирской суеты — патетическое, как в трагедии классицизма или у Кальдерона, и иронически-шутливое, как в комедии Морето.

Противопоставление несовершенному миру сегодняшнего дня независимости воли и разума сближало драму барокко с драмой классицизма. Оба направления, взятые в большой исторической перспективе, принимали на себя миссию отстоять самосознание человека XVII в. Философская драма испанского барокко содержала не только предромантические, но и рационалистические, просветительские элементы. Еще полнее, чем у Кальдерона, они выразились в приписываемой Луису Бельмонте драме середины XVII в. «Черт-проповедник», в действии которой большое значение имеют вопросы имущественного неравенства.

При общем единстве эстетических устремлений крупнейших представителей испанского театра барокко XVII в. отдельные драматурги были художественно независимы. Объединяющее воздействие Кальдерона с известной определенностью

может быть установлено в некотором единообразии стилистического оформления стиха, которое на поверку чаще всего и имеется в виду, когда судят о стиле барокко в драме. О художественной самостоятельности свидетельствует творчество талантливых современников Кальдерона Рохаса и Морето.

Франсиско де Рохас Соррилья (1607—1648), происходивший из обедневших дворян, бросил в 30-е годы тщетные попытки добиться учено-чиновной карьеры и посвятил себя театру. Он довольно быстро приобрел известность, издал в 1640 и 1645 гг. два тома драм и успел незадолго до начала театральных гонений 1644 г. получить рыцарский крест Сант-Яго. Однако и в пору известности Рохасу доставались не только награды: в 1638 г. он получил такой удар ножом в спину, что его считали обреченным. Умер он сорока лет, так и не пережив полосы театральных гонений.

Рохас оставил выдающиеся произведения во всех жанрах испанской драмы. Он развивал комедию характеров в духе классицирующей тенденции Аларкона. Рохас считается одним из родоначальников бытописания (по-испански — «костумбризма») в комедии. Одна из его бытовых комедий, «Состязаются глупцы, или Дон Лукас дель Сигарраль» (изд. 1645), высмеивающая сватовство старика к юной девушке, произвела впечатление и во Франции, где она отозвалась довольно слабым подражанием Тома Корнеля «Дон Бертран дю Сигарраль» (1650) и известной пьесой Скаррона «Дон Яфет Армянский» (1652). Рохас создал также процветавший на протяжении полутораста лет жанр «комедиа де фигурон». Фигурон — это слуга-грасьосо, который держит в руках все нити действия. Он несколько напоминает Скаппино и Бригеллу комедии дель арте, а в облагороженном виде подобный персонаж живет в мольеровском Скапене и даже в Фигаро.

В «комедиа де фигурон» Рохаса «Вот что такое женщины» (изд. 1645) героинями являются две девушки. Старшая, Серафима, — глава дома. Власть денег свела все ее естественные чувства к капризно-деспотическому самодурству. Младшая, Матея, бесприданница и дурнушка, помешана на любовных мечтаниях. Вся инициатива сосредоточена в руках грасьосо Хибахи («горбач», на жаргоне — «дурень с торбой»). Хибаха вымуштровал подразделения женихов, выступающих по его команде. Соль пьесы — в обличении богатой самодурки, отталкивающей зрителей не осмеяньем «женишишек», которых она заставляет хором кричать «мы тебя любим!», а издевательством над беззащитной Матеей. Серафима поминутно грозит заточить несчастную в монастырь, глумливо прибавляя, что там сумеют «живо подавить ее человечность». До «Монахини» Дидро редко кто с такой ненавистью писал о пострижении как о средстве семейной расправы над девушкой. В конце пьесы Рохас нарушает сценическую иллюзию: Хибаха объявляет, что комедия кончится без смертей и без женитьб.

Самой знаменитой пьесой Рохаса была лирическая драма чести «Никто, кроме короля» (изд. 1650). Рохас близок здесь к ренессансной традиции, в частности к «Звезде Севильи» Лопе, и в то же время поучительным образом отступает от лопевских принципов. Действие драмы отнесено к XIV в., к периоду успешных войн Альфонса XI за отвоевание юга Испании. Герой, Гарсия де Кастаньяр, — сын придворного, замешанного в интригах против предыдущего короля, с детства скрывается среди крестьян. Поэт восторженно рисует простоту крестьянской жизни; картина счастья влюбленных супругов, Гарсии и Бланки, на лоне природы очень существенна в пьесе. Гарсия узнает, что Альфонс, внимание которого он привлек щедрыми пожертвованиями на войну, хочет инкогнито посетить его, но по ошибке принимает за короля одного из грандов, ухаживающего за Бланкой и пытающегося проникнуть к прекрасной поселянке. Муж предотвращает эти попытки, однако честь его задета, а мстить королю нельзя, и, следовательно, Гарсия, совершенно уверенный в любви жены, должен убить свою верную и нежную Бланку. Современникам все это казалось естественным. Однако в драму Рохаса вкрадывается встречавшийся в трагедиях барокко элемент оперной условности и сказочной мелодраматичности. Хотя решение Гарсии, особенно жестокое на фоне развернутой перед тем идиллии, и казалось «естественным», в драме не было истинно трагического конфликта. Трагизм возник из-за путаницы. Случайность конфликта порождала надежду на его столь же случайное благополучное разрешение. Гарсия в последний момент узнает, что оскорбитель — один из грандов, тотчас убивает его, а не Бланку и получает королевское прощение.

Полезно припомнить, что в «Звезде Севильи» Лопе де Веги схожий конфликт был обусловлен преступной распущенностью монарха; подданный, застигнув короля и сделав вид, что не узнал его, бросил ему в лицо испепеляющее обличение. Монарх, отомстив чужими руками, затем был вынужден публично осудить свою низость.

У Рохаса смелость мысли полнее проявилась в собственно исторических драмах. Примером может служить «Вызов Карлу Пятому» (изд. посмертно). Драма посвящена одному из важнейших событий XVI в. — неудачной осаде Вены

Сулейманом II. Рохас концентрирует внимание вокруг одного эпизода войны — спора о том, принять ли императору вызов султана. Единодушное мнение советников — не принимать. Мотивом является не только нежелательность риска при оборонительной войне, но и отношение к неверному как к неравному. Карл, который противопоставлен Рохасом политическим деятелям XVII в., объявляет равенство людей разных исповедей: «Вера дает право на милосердие божье, но не прибавляет доблести. Какой толк, если, веруя, человек жесток, груб, тираничен! Благородство теряется не оттого, что ты не христианин...» Карл не может принять совета придворных и потому, что, по Рохасу, государь — слуга отчизны и обязан поддерживать ее честь. При всем том, не уверенный в своих силах и подавленный болезнью, Карл, и выйдя на поединок, не являет собой героической фигуры. Драматический конфликт, как в истории, прозаически разрешается внезапным отходом армии Сулеймана, которую покинули трансильванские полки.

Как и другие испанские драматурги Золотого века, Рохас обращался к странам Восточной Европы, когда писал социально-утопические драмы, изображавшие победоносные народные движения. Построенная на польском материале смелая драма «Королю нельзя быть отцом» (изд. 1640) особенно интересна для русского читателя тем, что, проделав сложный путь через переделку Жана Ротру («Венцеслав», 1647) и перевод этой пьесы А. А. Жандра, считавшегося также с испанским прототипом, она удостоилась высокой оценки Пушкина («По мне чудно-хорошо...») и строки из нее были взяты Лермонтовым для эпиграфа к «Смерти поэта» — «Отмщенье, государь, отмщенье!..» Чтобы понять всю трагическую силу эпиграфа, нужно иметь в виду, что король у Рохаса — Ротру не сумел разумно выполнить наказ: «Будь справедлив и накажи убийцу!» — и был лишен власти восставшим народом!

Многоликость и единство испанской драмы XVII в. как драмы барокко и как стойкой хранительницы ренессансной традиции выразились в творчестве Агустина Морето и Каваньи (1618—1669). Этот Протей испанского театра был автором и самых легких «игровых» комедий, и самых острых антиконтрреформационных политических драм середины века. Выходец из купеческой семьи итальянского происхождения, Морето был вынужден, как и многие литераторы того времени, принять сан (он был священником больничной церкви Сан Николас в Толедо). С его именем ассоциируются прежде всего изящные переделки чужих пьес. Выступая, теперь бы сказали, как «сценический редактор», он виртуозно переделывал отдельные пьесы и комбинировал различные произведения Лопе, Кастро, Тирсо. То, что в вечной спешке было едва набросано на бумагу Чудом Природы и его сверстниками и затем искажено репертуарными переписчиками, перерабатывалось Морето в двух направлениях: он «классицизировал» пьесы, отсекая все второстепенное — побочные действия, длинноты, устаревшие шутки грасьосо, оттачивал литературность языка; он и «бароккизировал» их — придавал чувствам и слогу манерность и пышную украшенность.

Комедии Морето были эффектны и сценичны, но блеск этот частично оплачивался утратой жизненной простоты ситуации и языка, отдалением от злобы жизни, превращением из «действа» в «игру». Например, знаменитая пьеса Морето «Презренье за презренье» (изд. 1654 — по пьесам «Мстительница за женщин» Лопе и по «Ревность лечат ревностью» Тирсо) при многочисленных ренессансных реминисценциях была комедией XVII в. в ее светски-салонном варианте. Сюжет пьесы не столько любовь, сколько изящная и замысловатая любовная игра. Пресыщенный и холодный дон Карлос полюбил графиню Диану главным образом потому, что она презрительно отвергала все ухаживания. Успеха у нее он добился тем, что сумел в соответствии с советами слуги последовательно разыграть такое же презрение к ней. Однако за этим виртуозно скомпонованным условным планом чувствуется ренессансная основа комедии. Цепь событий, которые дразнят самолюбие и тщеславие героев, играющих в любовное презрение, определена естественными чувствами, которые заранее ясны и зрителю, и здравомыслящему слуге, поэтому так уверенно устраивающему сердечные дела Карлоса. Барочная сторона комедии не только в ее условном уровне действия, а и в необходимости двух планов.

Такое раздвоение было важной проблемой литературы XVII столетия и некоторых течений литературы следующего века. Мольер и Гоцци использовали пьесу Морето, первый — в «Принцессе Элиды», второй — в «Принцессе-философе», а Мариво дал обобщенную характеристику таких ситуаций, когда «актеры притворяются».

Комедийная легкость отчасти была призвана служить автору спасительной маской, но не всегда ограждала его от преследований. Перипетии остроумнейшей и будто невинной комедии интриги «Живой портрет» (букв. «Двойник в столице», 1669) столь ярко символизировали фальшь испанской общественной жизни, что вокруг комедии развернулась баталия с цензурой, стоившая поэту жизни.

Социальный протест и антиклерикальные настроения выражались главным образом в исторических

драмах Морето, которые стилистически были ближе к ренессансному театру. В написанной по мотивам «Короля дона Педро в Мадриде» трагедии, принадлежавшей перу Лопе или Тирсо, — драме «Доблестный судья» (изд. 1657) выражен глубокий скепсис по поводу возможности справедливого суда в Испании. Еще более смелы драмы на неиспанские сюжеты — например, написанная по Лопе совместно с Л. Бельмонте и А. Мартинесом драма о Федоре Иоанновиче и Дмитрии «Преследуемый государь» (1650), о которой говорится ниже, или драма «Сноровка против интриг» (изд. 1666), где показана победа восстания в Венгрии и действие развивается под девизом «Все сметет народ восставший».

Лишь посмертно (1673) и с купюрами была издана драма «Чудесное избрание Пия V», удивительное произведение, в котором Морето не побоялся вывести на сцену вождей Контрреформации. Микеле Гислиери (1504—1572), крестьянский сын, неисповедимыми судьбами сделавшийся в 1566 г. папой, выделялся среди контрреформационных деятелей не только своим плебейством. В бесовском легионе тогдашних князей церкви он принадлежал к горстке людей, которые мыслили Контрреформацию в виде евангелического обновления католицизма. Наконец, Пий V был папой, вдохновившим объединение европейских сил против турок; он был вдохновителем морской битвы при Лепанто в 1571 г. — дня славы Сервантеса и всей Испании. В своей драме Морето учитывал и популярность этого папы у простых людей, и то, что такой герой драмы не мог вызвать неодобрения с официальной точки зрения.

Исторически действие драмы охватывает пятьдесят лет, но фактически оно сконцентрировано вокруг проблемы народного суда над возглавлявшей Контрреформацию светской и духовной знатью. Над семьей Микеле измывается Амедей Сфорца, герцог Миланский, соблазнивший его сестру и выдавший ей расписку с обещанием жениться на ней, коли ее брат станет папой. Сфорца бьет старика, отца Микеле, грозится убить жениха второй сестры за то, что тот женится на мужичке. Так же относятся к «выскочке» кардиналы из знатных семей Колонна, Фарнезе, когда Микеле занял видное положение в курии. Ноги распятия, к которым должен приложиться новоизбранный папа, смазывает ядом сам великий инквизитор. Таким образом, для драматурга Пий V — папа вопреки знати и князьям церкви, папа, избранный провидением. Ситуация соответствует преданиям о божием суде и умещается в барочную концепцию скверной действительности и противостоящей ей спиритуалистической силы. Но сам герой в своей решительной земной целеустремленности — скорее ренессансный характер.

Большую и положительную роль играет в этой драме гуманистическая интеллигенция. Даже народное амплуа грасьосо дано здесь недоучившемуся по бедности студенту Калепину (что означает «Записная книжка»). То слуга, то кучер, то бродяга, преследуемый инквизицией, Калепин — единственный человек, от начала до конца верный Гислиери. Наряду с нищим Калепином изображается и гуманист, достигший иерархических вершин, — кардинал Джованни Мороне. Вначале этот барин от гуманизма — враг Гислиери, который арестовывает его именем папы, но затем он первый и надежнейший его советник. Слывший салонным поэтом Морето потряс подмостки одной из самых смелых сцен за всю историю Золотого века. В конце драмы Мороне и новый папа обличают великого инквизитора. Бальзамом в сердца зрителей проливалось восклицание Мороне: «Я прикажу повесить его». «Ты, — обличает высокопоставленнейшего палача Пий V, — ты отравил Христа! Назначь сам себе кару». — «И смерти мало», — вынужден выдавить из себя инквизитор...

Видно, что не только за неподражаемое изящество стиля Морето был одним из любимцев простонародного зрителя. Морето отдавал себе отчет в смелости своих драм. Об этом свидетельствует «Театральная сатира» его друга Х. Кансера (изд. 1651). На упрек, сделанный Морето, почему он не сражается так, как другие драматурги, а переделывает старые пьесы, поэт отвечает: «Служат эти драмы верно / Для подкопа и для взрыва...».

С единством ведущего направления и массовостью национального театра связано распространенное в Испании XVII в. совместное написание драм несколькими поэтами. Таким сотрудничеством не брезговали Кальдерон, Рохас, Морето, причем обычно каждый драматург писал по одному из трех актов. При подобном способе творчества возникали драмы, характерные для литературной эпохи. Например, написанная совместно Бельмонте, Рохасом и Кальдероном драма «Усопший — лучший друг» (ок. 1636) типична для театра барокко. Драма туманно исторична, и ее действие, происходящее в Англии, может быть приурочено к смутным временам Эдуарда II (начало XIV в.), а благородным героем в ней выступает испанец (точнее, португалец) дон Хуан де Кастро. Это остросюжетное произведение, родственное приключенческим романам типа «Персилеса» Сервантеса, и герои то и дело подвергаются опасностям.

Заглавие точно определяет не только сюжет драмы, ее характерную для барокко идею, но и

по-народному наглядное преломление идеи. Люди разъединены, жестоки, и от живых нечего ждать помощи. Чужеземный (по драме — ирландский, исторически — шотландский) принц Роберто стремится подчинить себе Англию. Он глумится над теми, кто ему вчера помог, а сегодня больше не нужен. Народу, противящемуся тирану, принц грозит поголовным истреблением. В этой обстановке дон Хуан, отдавший все бывшее у него на чужбине имущество, дабы почтить память одного старика-англичанина, преданного принцем-захватчиком, разорен и всеми отвержен. Ни слуга-грасьосо, ни сын облагодетельствованного покойника, ни полюбившая Хуана английская принцесса Кларинда не умеют ни отстоять себя, ни помочь Хуану. Героев от казни, а заодно и Англию от порабощения спасает тот, чьи земные долги бескорыстно принял на себя дон Хуан. Являясь трижды, призрак разбивает затворы тюрьмы, умирает за дон Хуана в бою и, наконец, ведет восставшие полки к победе. Спиритуалистическая идея барокко — внутренняя правота ведет к победе — символизирована наглядно и увлекательно. О том, что «в наш век» надежные друзья «приходят только с того света», хор поет во второй, рохасовской хорнаде. У Кальдерона, в третьей, яростно разоблачен всеуничтожающий характер деспотизма и в монологе Кларинды создан гимн свободе воли.

Излюбленная идея лучших умов XVII столетия о неотчуждаемости внутренней свободы человека объединена с ренессансной поэтизацией свободы чувства женщины. От героинь Шекспира и Лопе Кларинда, женщина XVII в., отличается тем, что ее пылкие речи облекаются в форму рационалистической аргументации. При всей этой тезисности увлекательность драмы обеспечивала ей успех у самого широкого зрителя.

Многие «коллективные» драмы середины XVII в. синтезировали тенденции Ренессанса и барокко. Образчик такого рода пьес — драма Бельмонте, Морето и Мартинеса «Преследуемый государь — Несчастливый Хуан Басилио» (1650). Переделанная из «Великого князя Московского» (1606) Лопе де Веги драма вплоть до периода антинаполеоновских войн пользовалась любовью зрителя и служила испанцам источником информации о России. Главных положительных героев два. Один из них — Федор Иоаннович, чье имя (Хуан Басилио) смешано авторами с именем царя Василия Шуйского. Поэтому царь выступает как Иван Васильевич младший (в отличие от Ивана Грозного, хорошо известного испанцам); второй герой — Дмитрий, «сын» Федора по драме. В мрачной первой хорнаде Бельмонте оба героя — и мудрый безумец Хуан Басилио, и малолетний Деметрио — бессильны перед кровавыми интригами узурпатора Хакобо (Бориса). В третьей хорнаде Мартинеса прозревший под влиянием страданий Хуан Басилио осмысляет, подобно Пимену, ход истории своего бурного века и, освобожденный из тюрьмы, во главе восставшего народа побеждает Хакобо и восстанавливает справедливость.

Ренессансный дух врывается в драму во второй хорнаде, написанной Морето. Заглавная фигура здесь — грасьосо — слуга принца Деметрио Огурчик (Пепино), некий испано-русский Панург. Мученическая твердость Хуана Басилио, соединенная с плутоватой беззаботностью Огурчика и самого Деметрио, не гнушающегося взять, если нужно, в царские руки метлу и мести двор, рушит планы узурпатора Хакобо. Деметрио и Огурчик, узнанные тираном, оказываются неуловимыми для него и ускользают, обрядившись во францисканские рясы, а затем так же лихо сбросив их, когда Хакобо велит взять бойких монахов. Задорный монолог Огурчика о радостях сытой монастырской жизни, полтораста лет пленявший зрителей и дразнивший цензуру, психологически готовит победу веселого царевича и плутоватого слуги над мрачным монархом-узурпатором с его войсками, полицией и приказами об убийствах по первому подозрению.

Величайший поэт барокко дон Педро Кальдерон де ла Барка (1600—1681) принадлежал к среднему дворянству; отец его служил секретарем в одном из правительственных учреждений. Кальдерон в приглушенном варианте повторил авантюрный путь Лопе де Веги. И у него в жизни были военные подвиги, поединки, суды, церковные порицания; и он вынужден был вступить в орден и облечься в рясу, и у него ряса не обуздала любовных страстей; и он, когда было нужно, умел дать сосредоточенно-мужественную отповедь запретителям театра; и над его могилой церковные публицисты справили шабаш.

В двадцать лет Кальдерон забросил занятия каноническим правом в Алькала? и Саламанке и увлекся модными тогда литературными состязаниями, а 1623 г. датируется пьеса «Любовь, честь и власть». Кальдерон и его братья продали права на отцовскую должность, чтобы выплатить возмещение по делу о дуэли, на которой один из противников был убит. После краткого пребывания на службе в Италии и во Франции Кальдерон ввязался в Мадриде в кровавую стычку с сыном актера Антонио Вильегаса. Дело было шумным, поэт удостоился публичного осуждения в проповеди тринитария Ортенсио Парависино, которому ответил со сцены в «Стойком принце». В 30-е годы Кальдерону помогает

слава; его пьесы идут при дворе, поэту дают крест Сант-Яго и направляют в войска во время каталонского восстания.

Однако с середины 40-х годов открывается бешеная кампания против театра, направленная и лично против Кальдерона как самого влиятельного драматурга эпохи. На пять лет, с 1644 по 1649 г., закрываются театры, и на двадцать пять с лишним лет прерывается печатание томов сочинений Кальдерона. Гнев поэта выразился в народно-революционной драме «Саламейский алькальд» и в имевшем характер публицистической статьи письме в защиту поэзии, адресованном прелату, то запрещавшему театр, то осмеливавшемуся вновь заказывать Кальдерону духовные пьесы. Конец 40-х годов был омрачен новой дуэлью, смертью возлюбленной, беспокойством об оставшемся без матери сыне. Рукоположенный в 1651 г. Кальдерон сделал более успешную церковную карьеру, чем Лопе, но оказался более связанным: последние десятилетия поэт может писать либо для двора, либо духовные аутос. Еще дважды, в 1665 и в 1672 гг., Кальдерону приходится иметь дело с кампаниями за запрещение театра. Из произведений Кальдерона сохранилось 120 комедий и драм, 80 аутос, несколько интермедий и пр. Выход посмертной «Пятой подлинной части комедий Кальдерона» (1682) вызвал десятки антитеатральных проповедей и памфлетов, создававшихся прежде всего в среде иезуитов, решивших, что после смерти Кальдерона можно наконец покончить с национальным театром. Как поношение веры и добрых нравов рассматривался даже духовный театр, но по традиции, показывающей, что ренессансный дух был еще жив, главный удар направлялся против комедий.

Комедия действительно занимала видное место в творчестве драматургов барокко, которые чаще всего приспосабливали — оттачивали, формализировали, украшали — «лопевский тип» комедии, нередко перерабатывая комедии самого Лопе и его современников. Виртуозом такой переработки был Морето, но к этому же типу относится большинство комедий поэтов круга Кальдерона. Официально-церковные круги отдавали себе отчет в этой преемственности самого народного жанра национальной драмы и с таким же остервенением преследовали комедию при Кальдероне, как при Лопе.

У самого Кальдерона, наряду с комедиями преобразованного в духе барокко «лопевского типа», встречаются, хотя реже, пьесы, родственные классицистической комедии характеров, например «Опасайся тихого омута» (1649). Для комедий Кальдерона характерна связь с «драмами чести», а одна из них — «Не всегда верь худшему», написанная в 1648—1650 гг., вскоре после «Живописца своего бесчестия», служит как бы эпилогом к этим драмам.

Иллюстрация:

Портрет Педро Кальдерона де ла Барка

Гравюра XVII в.

Уже раннюю «Даму-невидимку» (1629) можно рассматривать как отражение «драмы чести» в оптимистическом зеркале. Хотя отец и братья бывали столь же ригористичны в вопросах чести, как и муж, все же девушку или вдову, на честь которой была брошена тень, предложение о замужестве могло спасти, а жену ждала только смерть. Донья Анхела, дама-призрак (букв.: дама-домовой), вдова, способна решиться на борьбу за свое счастье. Но Анхелу строго охраняют два брата. Девушку с кувшином у Лопе в роковой момент спасла слава о ее подвиге, донью Анхелу — трансцендентное вмешательство в его самой ненавязчивой форме — счастливый случай. Анхеле стоила бы жизни встреча с братом по пути из театра, куда она, закутанная до глаз, тайно ходила смотреть героическую пьесу, не подвернись тут дон Мануэль

— «ярмарочный Дон Кихот», готовый по первому слову незнакомки вступить в поединок с неизвестным. Новый случай — второй брат Анхелы, друг дона Мануэля, поспевает вовремя, чтобы разнять сражающихся и пригласить друга остановиться у него в доме. Он, конечно, скрывает, что в доме сестра, и заставляет дверь к ней шкафом с посудой. Но знаменитая дверь, воплощение условности складывающейся комедии барокко, соединяет на театре то, что было бы разделено в действительной жизни. А дальше уж беспрепятственно действуют законы комедии «лопевского типа» и вступают в игру качества испанской женщины, воспитанной в духе Возрождения. Анхелу, отделенную от спасителя тонкой перегородкой, нельзя удержать, а дон Мануэль, к ужасу слуги, решается вступить с призраком (с «домовым») в донкихотски-галантную переписку. В комедии есть ясные каждому испанцу сервантесовские ассоциации. Косме — один из наиболее близких Санчо Пансе слуг испанской комедии. Стоит только вспомнить его запас шуток, его систематику домовых, жалобы по поводу разделения между слугой и господином радостей и тумаков от призрачной дамы, причитания по поводу покражи ворованных денег.

В комедии все продумано, у каждого события есть противособытие, зритель еле успевает следить за причудливым ходом перипетий, а нити действия образуют четкий рисунок. При некоторых исходных условностях комедии поэт барокко ткет в ней весьма реальную общую картину жизни. Диалог в деталях тоже условен, но и в нем, и не только в словах мудрого глупца Косме-Санчо, мимоходом освещаются весьма существенные вопросы, занимавшие за Пиренеями и сурового Корнеля: какое чувство значительнее — охватывающее ли против воли или согласованное с нею, что выше — долг или любовь.

Комедия «Опасайся тихого омута» (1649) показывает, что за двадцать лет Кальдерон углубил реалистические тенденции в их модификациях, свойственных XVII в. Пьеса Кальдерона близка комедии нравов и бытописательным жанрам французского классицизма. Действие, насколько это было мыслимо для испанца, родившегося при Лопе, замедленно. Включение огромных монологов, повествующих о прибытии в Испанию Марии-Анны, невесты Филиппа IV, связано не только с назначением пьесы обезоружить врагов театра при дворе, но и с чисто художественными задачами. Описания были необходимы для решения возникшей перед Аларконом, Рохасом, Кальдероном задачи изображения на сцене нравов и быта. Описания давали возможность не только в беге действия, но и в широкой экспозиции развернуть такие комические образы, как дон Торибио, чванный и хвастливый провинциальный идальго-пентюх. Перед нами испанский вариант оглупленно-комического и вместе с тем реального вплоть до мелких бытовых штрихов типа, возникающего затем в произведениях Мольера (Журден), Филдинга (Вестерн), Фонвизина (Простакова). Дон Торибио хоть и пентюх, но не простофиля, а лицемерный эгоист. У него столь основательное положение, что не один только дон Алонсо закрывает глаза на его недостатки. Будет день, когда такой хам во дворянстве или в мещанстве бросит вызов взлелеявшему его сословному государству. Первую попытку делает уже кальдероновский Торибио, отпускающий по поводу габсбургской свадьбы, объединявшей ни много ни мало четыре континента, реплику, что он и не такие свадьбы видел в своей деревне... Ренессансный дух сохраняется в комедии в изображении того, как тихая девушка Клара под влиянием любви преображается в великого стратега семейных дел.

Элементы «костумбризма», включение в текст пьесы классических побасенок-притч характерны также для комедии «Не всегда верь худшему» (ок. 1650). Но главное в ней — это гуманистическое опровержение Кальдероном бесчеловечного понимания «кодекса чести» дворянской семьи, которое приводило к кровавым драмам. Если бы хоть один из героев не опомнился и не последовал под влиянием настойчивости Леоноры и благоприятного стечения обстоятельств мудрому совету «не всегда верь худшему», в комедии с избытком бы хватило поводов, чтобы все перерезали всех.

Но в жизни бывало хуже, чем в комедии барокко со свойственным ей благоприятным вмешательством случая; и недаром в творчество Кальдерона большую роль играют вызывавшие много споров «драмы чести», завершающиеся кровавой расправой над женщиной. Три из них — «Ревность, ужаснейшее чудовище в мире», «За тайное оскорбление — тайное мщение», «Врач своей чести» (переработка одноименного произведения 1620-х годов, приписываемого Лопе) — относятся к 1634—1635 гг. и одна, «Живописец своего бесчестья», — к 1648—1649 гг. Также посвящена анатомии чести приведенная к благополучному концу драма «Последний поединок в Испании» (ок. 1651—1653).

«Драмы чести» нужно рассматривать в аспекте реалистических тенденций барокко, ибо они с беспощадной прямотой обнаруживают острые противоречия в морали испанского дворянского общества того времени. Предметом этих драм чаще всего является брак без любви со стороны

женщины, выданной родителями замуж в момент, когда она обезоружена известием (обычно ложным) о гибели или об измене молодого человека, которого она втайне любила. Кальдерон никогда не изображает женщину запятнанной: жена не изменяет мужу с любимым человеком даже в помыслах, являя, в отличие от Кассандры из «Кары без мщения» Лопе, характерную для героев барокко и классицизма «декартовскую» твердость воли. Трагическая закономерность проступает у Кальдерона, как впоследствии у многих романтиков, сквозь нагромождение действий разных лиц и случайностей, реальных и в то же время роковых, обусловленных характером испанского дворянского быта. Ложное подозрение, а значит, и необходимость смыть его кровью возникают у мужа из-за зловещего стечения обстоятельств. Все сочувствие Кальдерона не в меньшей степени, чем это было у писателей Возрождения, на стороне женщины, которая у него, быть может, еще более ангелоподобна, чем у Шекспира или Лопе. К тому же Кальдерон выделяет еще одно, очень важное для него и его современников обстоятельство: героиня чиста перед богом.

Путаница в интерпретации «драм чести» возникает, если не видеть, что поведение убийцы поэт объясняет, а жертве он сочувствует. При этом Кальдероном раскрыты не только необходимость кровавой расправы с точки зрения кодекса дворянской чести, но и ее ужас и нелепость (особенно в таких случаях, когда супруг явно фантазирует, выступает как выдумщик, «живописец» своего бесчестья). Драмы Кальдерона свидетельствуют, что женщины высшего общества своей честью и честью мужа дорожили больше, нежели своим счастьем. Это относится не только к насильственным бракам, не строившимся на чувстве. В конце драмы «Врач своей чести» вдовец-убийца вызывает уважение новой невесты, предупредив ее, что его рука обагрена кровью жены. В «Последнем поединке» пылкая Виоланта говорит дону Педро: «Хотя я вас ценю, люблю, обожаю, боготворю, еще больше, чем вас, я ценю и люблю вашу честь. Итак, прощайте. Предстаньте предо мной отмстившим либо убитым». Подобные чувства не чужды и корнелевой Химене, пусть речь идет об убийстве Сидом, ее возлюбленным, ее отца, дона Гормаса.

С точки зрения кодекса чести промедление было предосудительным, но у Кальдерона даже «врач своей чести», «бешеный безумец» дон Гутьерре и тот испытывает внутреннюю борьбу и решается на убийство жены после длительных сомнений. Изображая правду жизни, Кальдерон не примирял с ней. Напротив, она была ему невыносима. В первой «драме чести» вершителем расправы над женой выведен царь Ирод, тот самый, что избивал младенцев, ища погубить Иисуса. В последней — в «Живописце своего бесчестья» — причиной мести является воображение «живописца» в прямом и переносном смысле, уверившего себя и окружающих в мнимой измене жены долго находившейся во власти похитившего её молодого человека. В осуждение мужа здесь ничего не сумели сказать ни отец жены, ни отец убитого с нею похитителя. Однако в этой поздней «драме чести» и авторская ирония, заложенная в заглавии, и сама совесть убийцы обрекают его на каиново изгнание.

Иллюстрация:

Сцена из пьесы Кальдерона
«Зверь, луч и камень»
в постановке испанского театра конца XVII в.

Гравюра 1690 г.

Нельзя игнорировать связь драм с комедиями и обязательное присутствие в «драмах чести» особого центра нравственного отсчета. Убийца и его жертва находятся не в безвоздушном пространстве: Кальдерон в каждой драме напоминает о народном неприятии и осуждении аристократической софистики чести. Устами грасьосос разъясняется нелепость регламентации убийств как применительно к дуэли, так и к семейной расправе. Даже изощреннейший «врач чести» ослеплен противоестественной софистикой и оказывается глупцом в сравнении с простым слугой, который в нескольких словах объясняет королю подлинную ситуацию и невиновность доньи Менсии. В поздних драмах Кальдерона голос людей из народа делается все настойчивее, а Хуанете, слуга «живописца своего бесчестия» в притче о слишком холодной курице, разогреваемой в слишком горячем вине,

разъясняет причину, по которой брак между пожилым человеком и насильственно выданной за него молодой девушкой так богат несчастными случайностями.

Иначе говоря, Кальдерон всем ходом «драм чести» указывал, где моральная правота, т. е. намечал путь, выводящий из трагической разорванности. Такого пути искали современники Кальдерона, например Рохас в драме «Никто, кроме короля», А. Мартинес в «Посреднике своего бесчестия» или автор «Черта-Проповедника» — одной из самых глубоких драм Кальдеронова времени. Они сохраняли свойственную «драмам чести» Кальдерона сложность ситуации, но стремились подсказать определенное решение в духе гуманистической традиции Лопе и барочной трансцендентальности, как поступал в комедиях и сам Кальдерон. Но в драмах он жестче вычертил омертвение структур испанского общества. Если у его современников и в его собственной первой «драме чести» речь шла о ревности, то в последующих могло не быть ничего, кроме дворянской спеси, никакого живого чувства, даже ревности, и больше действует мертвая софистика чести. Дон Гутьерре не Отелло. Технический план умерщвления жены столь виртуозно разработан «врачом своей чести», что уже по «обратной связи» позволяет судить о том, чем был брак в высшем обществе Испании и чем было оно само. Леденящая душу символическая картина этого общества и его бесперспективности вырисовывается в финале сцены, где монарх (Кальдерон не случайно выбрал короля дона Педро по прозвищу Жестокий) дает мести дона Гутьерре определение «мудрая» и бессильно отступает перед этой «мудростью зла»: «Я не знаю, что делать».

В «драмах чести» отчуждение поэта от изображаемого смятения и варварства проявляется в неукоснительной правильности композиции, приближающейся к классицистической во «Враче своей чести» или в «Последнем поединке». Эта правильность распространяется и на важные частности построения драм. Монолог дона Педро во второй сцене первого акта не уступает по уравновешенности стансам Сида, а параллелизм реплик в «Живописце» проведен тверже, чем в трагедиях Корнеля.

Полнее всего дух испанского барокко и гений Кальдерона проявились в философских драмах, которые в Испании XVII в. принимали форму религиозно-философской или историко-философской драмы.

Глубокая католическая настроенность Кальдерона ограничивала его поэтические возможности, но вместе с тем гуманистический характер и искренность веры объективно приводили поэта к столкновению с той официальной контрреформационной идеологией, для которой религия сама часто была средством достижения реакционных политических задач. Поэтому в религиозно-философских драмах поэт XVII в. рисковал вступить в прямое столкновение с контрреформационной церковью, подходившей к нему с подозрением и нередко запрещавшей его творчество.

Универсализм Кальдерона не имел ничего общего с «универсализмом» казенной Контрреформации, сводившимся к жажде мирового господства, но был звеном в развитии универсалистической идеи, от Возрождения, от Эразма и Монтеня — к XVII столетию, к Декарту и Спинозе. Даже в «Стойком принце» (1629), где религиозная и абсолютистская настроенность могут показаться доведенными до фанатизма, Кальдерон мыслит более универсальными, чем католицизм, категориями. В программном монологе стойкого принца Фернандо о власти ее абсолютный характер устанавливается независимо от веры («пусть ты и человек иной веры»).

С этого постулата началось Возрождение (приоритет языческой империи перед церковью в трактате Данте «Монархия»; ср. у Кальдерона ауто 1650-х годов «К Господу — блага государственного ради»), и этот постулат привел в конце концов к призыву об отделении церкви от государства. Тот же универсализм высказан Кальдероном, когда Фернандо говорит Мулею в ответ на благословение именем Аллаха: «Если Аллах есть Бог, пусть он будет тебе в помощь», — или когда в посмертном апофеозе Фернандо устраиваются любовные дела магометан Мулея и Феникс. Хотя вся драма «Стойкий принц» — страстный гимн христианскому смирению, а Фернандо во много раз более святой, чем воин, теологическая концепция здесь не августинианская, а эразмовски-рационалистическая. Благодать нисходит на Фернандо не просто соизволением божиим, но по его заслугам; причем высказано это столь энергично, как мало кто говорил со времен язычников и Пелагия: «Господь защитит мое дело, потому что я защищаю его дело».

В то же время «Стойкий принц» — это апофеоз истинного героя поэзии барокко, воля которого в самых страшных испытаниях дарует ему внутреннюю победу — над людьми, над своей любовью и над богом.

Универсализм и терпимость Кальдерона еще очевиднее в другой историко-философской драме, «Любовь после смерти, или Тусани Альпухаррский» (ок. 1633). Драма разворачивается на фоне событий Альпухаррского восстания морисков 1570 г., которому испанский патриот не мог сочувствовать до конца, ибо оно протекало

на фоне активизации политики султанской Турции в Средиземноморье и в случае успеха грозило вновь расчленить Испанию, освобожденную после восьми веков реконкисты. Кальдерон, как и Сервантес в эпизоде Рикоте в романе «Дон Кихот» или Лопе в новелле «Мученик чести», вплотную подступил к грани возможного в сочувствии морискам и в восхищении ими. По Кальдерону, испанцы повинны в восстании, введя запрет не только на веру, но и на национальный костюм и язык морисков. В ответ на скромное замечание по этому поводу испанец бьет беззащитного старика мориска; испанцы хитростью берут крепость восставших, испанское командование дает приказ о поголовном истреблении жителей, включая женщин и детей.

Весь лирический пафос драмы, а она относится к числу лиричнейших в испанском театре, сосредоточен вокруг истории несчастной любви Малеки и Тусани и мести последнего испанскому солдату за варварское убийство жены. Даже выраженная самым прозаическим образом идея драмы универсалистична и заключается в распространении на морисков поэтики рыцарской чести. Тусани, свершающий невероятное, — такой же герой барокко, как и сам стойкий принц.

Широтой взглядов, универсализмом и терпимостью отмечена и ранняя, менее художественно совершенная «Осада Бреды» (1625), где воспета благотворность перехода испанцев к терпимой политике во Фландрии («...и пусть каждый сможет спокойно исповедовать свою веру»). Универсалистична и веротерпима драма «Английская схизма» (1627), всем своим духом опровергающая антиангликанский трактат иезуита Рибаденейры, по канве которого она создана. В ее финале Кальдерон настойчиво рекомендует католическим политикам умеренность и проводит мысль о необратимости происшедших в Англии сдвигов, т. е. Реформации.

Универсализму этой группы философских драм Кальдерона соответствует разомкнутость сценического пространства. В «Любви после смерти» большую роль играет воссоздание дикой суровости «мятежной» громады гор Альпухарры, а пейзажи в «Стойком принце», особенно знаменитая картина туманного рассвета на море, ведут от барокко к Тернеру, если не к Клоду Моне:

...в это утро
Были еле отличимы
Очертанья, светотени,
Море, облака и волны.
Взгляд улавливал насилу
Видимости, а не формы...

(Перевод Б. Пастернака)

Суждение патриарха испанистики XX в. Р. Менендеса Пидаля, что к религиозно-философской драме Золотого века «нельзя подходить только в ее догматическом аспекте» и что она «заключает общую человеческую ценность, независимую от католицизма», относится также к знаменитейшей драме барокко «Жизнь есть сон» (ок. 1631). Тезис реакционной науки, будто содержание драмы заключается в заранее нам известных общих местах христианского учения, несостоятелен ни с точки зрения фактов, ни с точки зрения теории: великие произведения искусства не создаются путем простого иллюстрирования общих идей.

В число драм, направленных против контрреформационной нетерпимости, «Жизнь есть сон» ставит уже то, что она, являясь в известном аспекте также и исторической драмой (это одно из восьми произведений Кальдерона, касающихся русской и польской темы), продолжает как сюжетную линию, так и идею универсализма и веротерпимости «Великого князя Московского» Лопе, «Персилеса и Сихисмунды» Сервантеса, «Московской повести» Суареса де Мендосы и Фигероа. Кальдерон в своей драме развил дальше тенденцию Лопе, исключившего момент розни католиков и православных на Руси. Буквально теологическое понимание формулы «Жизнь есть сон» опровергнуто также в новых работах кембриджских испанистов, показавших, что эта формула не абсолютна для поэта и не распространяется на любовь.

Сомнение в земных ценностях и тяга к сверхчувственному в драме Кальдерона объясняются не контрреформационным богословским догматизмом, а распространенной в Испании XVII в. утратой уверенности в исторической перспективе и ощущением хаотичности мира, обозначившимися характерным для барокко понятием «confusi?n» («беспорядок», «смятение»). Чувство трагического неустройства жизни, проходящее через пьесы, с первых стихов делает понятным упорство, с которым проводится идея «жизнь есть сон». То же трагическое ощущение объясняет обостренное сознание «вины рождения» — греховности человека (перешедшее в два аутос Кальдерона, написанных на тему драмы и также именующихся «Жизнь есть сон»). При этом философия барокко у Кальдерона, воспитывавшая готовность мужественно встретить тяжелую судьбу, не обязательно предполагала покорность провидению. С начала драмы, наряду с темой неустройства мира, вины рождения, возникает и тема бунта, энергично высказанная в монологе заключенного отцом в башню Сехисмундо («...А с духом более обширным, / Свободы меньше нужно мне?»)

Попытки трактовать с помощью символики позднейших аутос заточение принца как необходимую ступень на пути человека к благодати опровергаются упреками Сехисмунда отцу по поводу нелепости воспитательного заточения: «Один лишь этот образ жизни, / Одно лишь это воспитание / Способны были бы в мой нрав / Жестокие внедрить привычки...».

К концу второй хорнады Сехисмундо почти совладал с инстинктами и в монологе на тему «жизнь есть сон» как бы дал барочный противовес гамлетовскому «быть или не быть». Но «перевоспитание» Сехисмундо оставалось втуне, ибо царь Басилио возвратил сына в темницу и решил передать власть чужеземному принцу. Только народное восстание ставит умудренного Сехисмундо, постигшего, что долг правителя — «творить добро», на место иноземца.

В пьесе Кальдерона идею «жизнь есть сон» надо понимать не буквально, но как символ, рожденный горьким сознанием неустройства и помогающий наиболее человечным образом подойти к решению практических вопросов. Здесь открывается еще одна сторона драмы барокко. Постигнув под влиянием любви и в ходе народного восстания против неразумного царя, что жизнь не есть действительно сон, Сехисмундо пришел к важному выводу: само подобие жизни сну, суетность эгоистического самообольщения обязывают преодолевать личные интересы ради гармонии целого. В заключительных сценах Сехисмундо действует в соответствии с таким выводом. Здесь особенно наглядно обнаруживается, что и эта типичнейшая драма барокко имеет точки соприкосновения с классицизмом. В обоих ведущих направлениях литературы XVII в. все большее значение приобретала проблема человека, считающегося с общими интересами, проблема общественного человека. Однако по сравнению с классицизмом драма «Жизнь есть сон» дает больший простор эмоциям и воображению. Ее форма свободна, а сценическое пространство не менее распахнуто в бесконечность, чем в «Стойком принце». Недаром романтиков так увлекали подобные примеры изображения человека перед лицом бесконечности.

В позднейших религиозно-философских драмах Кальдерона, начиная с «Необычайного мага» (1637), необузданность воображения несколько сглаживается. И в этих произведениях поэт продолжает передавать всю горечь и сложность современного мира («Путь полный бед. Что полон бед он — мало? / Так бед, к тому ж, друг с другом не согласных...» — «Двое возлюбленных неба», ок. 1636—1640). В духовных драмах, однако, как это ни неожиданно, все больше укрепляется нецерковное «внегрехопаденческое», даже светлое представление о человеке и о могуществе его воли и возможностей. Герой драмы «Необычайный маг» Киприан не столько легендарный епископ III в., сколько молодой ученый, подошедший самостоятельно к рациональному постижению религии. И когда дьявол подвергает его искушению красотой Юстины, то трудно сказать, печется ли он о своей прямой цели — отдалить Киприана от бога — или хочет превратить в банальный грех найденный Киприаном путь рационального познания, который вел от религии в собственном смысле слова к более свободным формам философского мышления.

Киприан со своей рационалистической логикой XVII в. стоит ближе к интеллигенту Новейшего времени, чем Фауст XVI в. у Марло. Достаточно припомнить самостоятельное аннулирование Киприаном договора с дьяволом как с не выполнившим условий контракта, защиту принципиального права мыслителя на свободный переход от одной системы взглядов к другой, наконец, апологию свободы воли и пользы сомнения.

Стойкость людей XVII в., их неподатливость бушевавшему вокруг злу и готовность отстоять человеческое достоинство воплощены Кальдероном в женском образе пьесы. Юстина неподвластна дьяволу, ибо твердо стоит на том, что хотя на волю можно воздействовать, но «принудить» волю невозможно. Именно женщина (и это могло пленить Шелли, переведшего главные сцены «Необычайного мага» на английский язык) выступает носителем высокой нравственной идеи, общей для Кальдерона и для Декарта: «Воля настолько свободна по своей природе, что она никогда не может быть подвергнута принуждению» (Декарт Р. Трактат о страстях, I, § 41).

Поздние религиозно-философские драмы Кальдерона подводят к утверждению свободы и совершенства человека, положений, не совместимых с религиозным представлением о грехопадении. Такие тенденции проникают даже в ауто Кальдерона. Особенно это заметно во втором из аутос, названных, подобно драме, «Жизнь есть сон» (1673), и в нескольких других («На великом театре мира», ок. 1633—1635; «К Господу — блага государственного ради», ок. 1650; «Ни мгновенья без чуда», 1672).

Религиозно-философская драма барокко в Испании с ее осознанием смятенности человека на пути, полном бед, принципиально отличалась от драмы Ренессанса, однако в своей гуманистической антиконтрреформационности выступала как ее прямая продолжательница. Только у Кальдерона контрреформационной идеологии духовного насилия противопоставлялась

не очевидность правоты гармонически развитых, благородных, полных жизненной силы, телесной и душевной красоты людей, как у Шекспира или Лопе, но твердость воли в поражении, смятенный и ищущий интеллект.

Особое место в творчестве Кальдерона занимает драма «Саламейский алькальд» (ок. 1645, изд. впервые в 1651 г. под заглавием «Никто не казнил справедливее»), воссоздающая с нежданной в литературе середины XVII в. силой народно-революционный пафос величайших драм испанского Возрождения «Фуэнте Овехуны» или «Перибаньеса и командора Оканьи». Именно по поводу «Саламейского алькальда» и его героя Педро Креспо Герцен сказал с восхищением: «Велик испанский плебей, если в нем есть такое понятие о законности».

Столь энергичное обращение к ренессансной традиции1 было не случайно в мятежные 40-е годы, когда народы Пиренейского полуострова, включая кастильцев, в разных формах дали отпор деспотизму и в долгой борьбе отстояли национальный театр, игравший столь существенную роль в их жизни. К этому периоду относится ряд других смелых исторических драм, таких, как пьеса Рохаса «Королю нельзя быть отцом», как написанные по Лопе «Преследуемый государь» Бельмонте, Морето и Мартинеса, а также «Господь вершит справедливость всем» Франсиско де Вильегаса.

В связи с неизученностью идеологической битвы вокруг театра в 1640-е годы и долгой недооценкой литературы следующей за Ренессансом эпохи наблюдалась тенденция сравнивать «Саламейского алькальда» с «Фуэнте Овехуной» преимущественно с точки зрения утрат, понесенных литературой разделяющие эти драмы тридцать лет. Меж тем, хотя тщетно спорить с Лопе в непосредственной передаче атмосферы революционного действия, в драме Кальдерона есть и завоевания.

Еще до того как насилие солдат и капитана дона Атайде, обесчестившего дочь Креспо, привело к вооруженному столкновению крестьян с королевскими войсками, Кальдерон отчетливо показывает в споре с военачальником в конце первого акта принципиальную непримиримость двух идеологий, и в сцене Педро Креспо и дона Лопе де Фигероа являет во плоти существование двух наций в Испании XVII в.

Кальдерон изобразил не борьбу народа с отдельным феодалом, а борьбу народа против социальной несправедливости всего абсолютистского государства. С четкостью постановки этих вопросов и с сознанием самим поэтом разрушительной силы изображаемого, характерными для XVII в. (в отличие от более спонтанного творчества эпохи Возрождения), связана и известная внешняя сдержанность Кальдерона в сравнении с Лопе: ведь крестьянского бунта в драме будто и нет. Но можно ли не считать восстанием действия крестьян, которые самочинно и организованно под руководством выбранного ими старосты (алькальда) арестовывают королевского капитана и его подчиненных, сами проводят следствие и казнят капитана, вопреки угрозе разгрома селения крупным соединением войск и несмотря на ожидающееся с часа на час прибытие короля?

В «Фуэнте Овехуна» крестьяне в гневе убили распоясавшегося феодала, мятежного по отношению к короне. В «Саламейском алькальде» крестьяне хладнокровно осудили и казнили дворянина, офицера королевской службы, притом действуя согласно собственному понятию законности. В «Фуэнте Овехуна» для наведения порядка оказалось достаточно одного следователя с заплечным мастером, в «Саламейском алькальде» известный военачальник дон Лопе де Фигероа (лицо историческое) приказывает двинуть на крестьян регулярные войска с артиллерией на изготовку и со штурмовыми лестницами.

В возмущении арестованного капитана «мужиками, взявшими власть», равно как и в гневе командующего на «алькальдишку», которого должно «забить на месте батогами», кипит не только задетая дворянская спесь, как у командора в «Фуэнте Овехуна», но и ненависть государственных чиновников к народу, осмелившемуся во имя своего понятия об идеальной законности бунтовать против законов королевства. Дон Лопе говорит Креспо: «Не знаешь что ли, что капитан на королевской службе и только я имею право его судить?»

В споре дона Лопе с Педро Креспо оба эти характера значительны, но первый представляет прошлое величие королевской Испании, второй — будущее величие Испании народной. На вопрос, кто здесь прав, отвечал уже первоначальный — вызывающий — заголовок, который дал Кальдерон своей драме: «Никто не казнил справедливее».

Когда королю показали труп казненного капитана, он возмутился, но отступил перед свершившимся фактом и очевидной справедливостью народного суда. Быть может, исторический Филипп II однажды так и поступил, но в

целом испанская правящая верхушка была не способна воспринять ни грозного предостережения, ни совета о мудрой умеренности, содержавшихся во многих пьесах национального театра XVII в. вообще и в «Саламейском алькальде» в особенности.

Анализ этого великого произведения служит естественным эпилогом истории испанской драмы XVII в. «Саламейский алькальд» символизирует противостояние ее лучших творческих достижений разрушавшейся монархии Габсбургов.

Сноски

Сноски к стр. 97

1 Драма Кальдерона представляет собой переработку пьесы, приписываемой Лопе. Анализ строфики поставил под сомнение принадлежность дошедшего текста старшего «Саламейского алькальда» Лопе де Вега; возможно, что и он является переделкой утраченной драмы Лопе. Сюжет построен на основе контаминации описания подлинного события, произошедшего в деревне Саламея в 1581 г., с XLVII новеллой Мазуччо.

ГЛАВА 3. ПОРТУГАЛЬСКАЯ ЛИТЕРАТУРА (Тертерян И.А.)

После потери Португалией национальной независимости и присоединения ее к испанской короне (1580) для страны наступает долгий период упадка. Лиссабон из столицы могущественной империи превращается в глухую испанскую провинцию; исчезает гордая уверенность в национальных силах, что так ярко запечатлелась в культуре португальского Возрождения. Духовная атмосфера Контрреформации здесь удушливо тяжела. Один за другим следуют инквизиционные процессы, коснувшиеся почти всех деятелей португальской культуры. Законы о «чистоте крови» дают возможность властям конфисковывать имущество не только торговцев и интеллигенции, в большинстве своем состоявших из так называемых «новых христиан» (т. е. потомков крещеных мавров и евреев), но и многих аристократов, не сумевших доказать незапятнанность своей родословной.

В период испанского владычества началась массовая эмиграция в Бразилию. Открытие там залежей золота и алмазов сулило большие возможности, к тому же в Бразилии не было инквизиции. Эмигрируют купцы, разоренные инквизицией, да и многие нобили, преследуемые либо просто недовольные своим положением при испанском дворе. В XVII в. начинают складываться культурные центры в Бразилии, которые уже в следующем столетии станут соперничать с метрополией.

В Португалии в этот период (1580—1640) широко распространяется подпольная анонимная литература, направленная против испанского засилия. Это сатирические куплеты, интермедии и диалоги, письма и памфлеты. Некоторые из них приписываются видным писателям, например, братьям Родригеш Лобо (из которых Мигель был осужден инквизицией, а Франсишко стал известным поэтом и теоретиком барокко). Во время крестьянского и городского восстаний на юге страны в 1637 г. из рук в руки передавались лубочные брошюры, подписанные «Мануэлиньо», популярны были также куплеты, сочиненные сапожником Бандаррой, осужденным впоследствии инквизицией.

Положение португальской интеллигенции было трудным. Инквизиционные преследования и отсутствие королевского двора как богатого покровителя писателей и художников заставляли литераторов покидать страну, колесить по свету, распыляли силы национальной культуры, придавали ей подчеркнуто провинциальный характер.

Самое значительное и характерное произведение этого периода — трактат Франсишко Родригеша Лобо (1579—1621) «Двор в деревне» (1619). (Пасторальные повести Ф. Родригеша Лобо, тесно связанные с ренессансной литературной традицией, рассматриваются в III томе «Истории всемирной литературы».) «Двор в деревне» — последняя книга талантливого и многостороннего писателя — принадлежит уже художественной культуре барокко. Заглавие связано с основной темой трактата — необходимостью создавать вокруг домов владетельных португальских сеньоров малые подобия королевского двора, которые могли бы способствовать сохранению португальской культуры и защите ее от испанской духовной экспансии. Ряд диалогов посвящен типу придворного, в котором должна была концентрироваться бытовая и интеллектуальная культура эпохи. Главы об остроумии, речевом стиле и эпистолярном мастерстве раскрывают эстетические воззрения Ф. Родригеша Лобо. Эти главы — одно из первых обоснований консептизма (что и вызвало восхищение теоретика консептизма Грасиана, назвавшего «Двор в деревне» «вечной книгой»). Для Ф. Родригеша Лобо главное в речи — «острая и изящная фраза», парадокс, неожиданное совмещение понятий, требующее напряжения ума слушателя либо читателя. При этом трудность понимания должна проистекать из сложности самой мысли, но не из формы ее выражения. У Лобо проводится четкая грань между консептизмом и культеранизмом (в Португалии чаще именуемым культизмом) — этими двумя литературными течениями XVII в., тесно соприкасающимися и смешивающимися в творчестве многих поэтов. В главе о речи писатель требует

от говорящего следования обиходному, «вульгарному» речевому потоку. «Говорить обычно — это значит говорить так, чтобы все понимали то, что говорят лучшие люди, это значит говорить без иностранных слов, и без старинных, и без редкостных, и без новых, и без вышедших из употребления, а только общими и ходовыми словами... речь должна больше зависеть от разговорного обихода, нежели от нашего ума, и потому язык называют материнским, что женщины, которые реже ездят за границу, меньше портят общую речь... правильно говорить — значит использовать точные слова и как можно меньше риторических фигур для украшения речи и меньше тропов, аллегорий, метафор, антиномасий, антитез, иронических загадок и прочего, потому что в обиходном разговоре употребляются лишь иногда антиномасии и ирония и очень редко другие фигуры». Эти максимы Лобо противоречат теории и поэтической практике культеранистов.

«Двор в деревне» с его апологией португальского языка, с его антииспанским пафосом и вместе с тем с явными следами внимательного изучения всего нового, что дала испанская художественная мысль на рубеже веков, обнаруживает сложность вопроса об испанском влиянии на португальскую литературу XVII в. Антииспанская направленность характерна не только для подпольной, но в той или иной мере и для ученой литературы того времени. Однако это не отменяет определяющей роли испанских влияний в процессе формирования стиля португальской литературы XVII в. Все литераторы писали тогда на двух языках (в том числе и Ф. Родригеш Лобо). Жанр романса (стихотворения по образцу народного романса с единой ассонирующей рифмой) широко использовался как в ученой поэзии, так и в подпольной сатире, обращение к этому жанру означало проявление патриотического чувства. Само же перенесение формы романса из фольклора в современную поэзию было художественным открытием испанцев и дошло до португальских поэтов благодаря романсам Лопе де Веги и Гонгоры. Не следует, однако, отводить португальцам исключительно роль подражателей и учеников. Буколическая традиция, например, гораздо прочнее укоренилась в португальской литературе, и Хорхе де Монтемайор, хотя и написал свою «Диану» на испанском языке, следовал за своим соотечественником Бернардином Рибейру.

В 1640 г. народное восстание привело к свержению испанского владычества и восстановлению независимого португальского государства. Основателем новой королевской династии стал герцог Браганцский. Благодаря вывозу бразильского золота новый двор получил возможность жадно наверстывать упущенное и соперничать в блеске с европейскими дворами. Строятся особняки в новом барочном стиле, роскошно украшаются интерьеры, при дворе основывается итальянская опера, устраиваются празднества с балетом и живыми картинами, пышные процессии. Создаются первые академии (Академия Единственных, Академия Щедрых и др.), где проводятся диспуты и поэтические состязания.

Но это был лишь поверхностный блеск. Португалия по-прежнему находилась в тяжелом, кризисном положении. Экономически страна почти не развивалась. Правящие классы жили за счет хищнической эксплуатации колоний и конфискаций имущества всех заподозренных в «нечистоте крови». Преследования инквизиции делали бесправным всякого человека, не защищенного титулом или сутаной (да и это не всегда помогало).

И после реставрации португальского трона продолжает существовать и распространяться подпольная литература. Характер ее постепенно меняется — антииспанский пафос уступает место чисто социальному. Уже не с восстановлением династии, а с приходом короля-мессии связываются теперь чаяния безымянных поэтов. В народных песнях складывается легенда о короле Себастьяне, который не погиб якобы в сражении с турками при Алказаркивире (1578), а скрывается где-то на острове и вернется когда-нибудь на родину, чтобы установить справедливые законы. Эта легенда в течение столетий будет передаваться из уст в уста сначала в Португалии, а затем и в Бразилии, порождая жизнеспособную фольклорную традицию.

Среди богатой сатирической литературы выделяется памфлет «Искусство воровства» (напечатан в Амстердаме в 1652 г.), авторство которого не установлено; он приписывается многим литераторам того времени. В памфлете дается широкая панорама португальского общества: от нищих и воров на большой дороге до крупных королевских чиновников, записывающих в армию несуществующие полки, а затем расформировывающих их под разными предлогами, чтобы покрыть хищения провианта и одежды.

Португальская поэзия XVII в. представлена двумя антологиями, составленными и изданными уже в следующем веке: «Возрожденный Феникс» в пяти томах (1715—1728) и «Почта Аполлона» (1761—1762). Эти антологии обнаруживают два направления. Первое — рафинированная, гонгористская поэзия. Второе — сатирическая, бурлескная. Главным средством поэтической сатиры был романс как наиболее ясный, доступный и популярный жанр. Тематика романса очень разнообразна: от сатиры политической

100

(«Крысы инквизиции» А. Серрана де Красто) до сатиры на студенческие или монастырские нравы. Одни из этих фривольных романсов, описывающих веселые похождения школяров или монахов, попали в антологии. Другие, отвергнутые составителями сборников за «безбожность и непристойность», дошли до нас в списках. Часто самые грубые бурлескные стихи писались поэтами, знаменитыми своими утонченными гонгористскими сонетами. Изощренная игра понятиями и метафорами легко сочетается в творчестве большинства поэтов века с разнузданной откровенностью бурлеска. Выделяются в этом смысле поэты-клирики фрай Жеронимо да Баия (1620—1688) и фрай Антонио дас Шагас (1631—1682). Первому принадлежит один из самых хлестких бурлескных романсов «О некоторых блаженных девах». Появление этого романса было вызвано одной из специфических черт португальской жизни, получившей печальную общеевропейскую известность. Истерическая религиозность, а также эмиграция значительной части мужского населения в колонии привели к массовому пострижению девушек. Количество женских монастырей беспрерывно росло, многие семьи предпочитали монашеский наряд неравному браку. В монастырях разыгрывались скандалы, вызванные тайными оргиями, побегами монахинь и т. п. Не случайно поведение монахинь — излюбленная тема бурлеска. Вообще же широкое распространение бурлеска с его грубой и вольной чувственностью диктовалось, по-видимому, психологической потребностью в разрядке напряженности, вызванной тяжким давлением контрреволюционной идеологии и повсеместного инквизиционного надзора.

Вернемся, однако, к ученой поэзии того времени.

Прежде всего бросается в глаза самое общее ее свойство — измельчание содержания. Большие философские темы лирики Камоэнса, возвышенная и сложная трансформация любовного переживания в сонетах Са де Миранды, острая социальность его эклог уже не находят себе подобий в поэзии XVII в. Лишь несколько, буквально несколько, стихотворений приближается к ренессансной поэзии с ее философичностью и эмоциональном накалом. В целом любовная и религиозная лирика того времени удручающе незначительна и примитивна по мысли. Огромное количество стихов, включенных в «Возрожденный Феникс» или «Почту Аполлона», выполняют описательную задачу, иногда довольно хитроумную (например, описание коня с помощью только музыкальной терминологии). Стихи напоминают экзерсис с грамматическими и стилистическими формами. Такого рода упражнениям не мешает порой даже религиозный пиэтет. Так, стихотворение Виоланты ду Сеу «Святому Педро, веронскому мученику» преследует лишь одну цель — скомпоновать все строфы из трех одинаковых ритмических и грамматических членов. Описательные стихи отличаются пышностью образов и яркостью красок (розы — это солнечные бабочки, а бабочки — поцелуи гвоздик; попугай — букет из перьев и т. п.), пристрастием к фантастической символике (всевозможным фениксам, восстающим из пепла, василискам, убивающим взглядом, саламандрам, не горящим на огне, аспидам и т. п.).

Хотя утрата былого величия португальской поэзией XVII в. очевидна, нельзя тем не менее рассматривать эту поэзию только как дегенерацию, болезнь (именно так расценивают ее большинство португальских исследователей). В словесных экспериментах португальских поэтов барокко формировалось новое качество поэтического образа, которое обогатило впоследствии арсенал мировой поэзии.

Поэты-культеранисты (или культисты) разрабатывали различные способы ретардации (вернее, как мы сегодня это называем, отчуждения) поэтической мысли, самой по себе весьма ясной и простой. Это и метафоры, и многочисленные стилистические фигуры: гипербаты, катахрезы, анаколуфы, перифразы и т. д. Все эти средства хорошо известны по стихам Гонгоры. Поэты-консептисты экспериментировали с движением самой поэтической мысли. Консепт — это образ, построенный на неожиданном соединении далеких понятий, на совмещении противоположностей. По выражению Грасиана, консепт так же услаждает наш разум, как красота — глаз, ибо позволяет мгновенно открывать связи между вещами. Консепт может быть построен на сближении реальных предметов с абстракциями, с географическими или историческими понятиями, наконец, просто на игре слов. Часто консепт состоит в неожиданном выводе, как бы выворачивающем наизнанку привычное представление. Таковы концовки стихов Виоланты ду Сеу: «...мы можем причинить такое зло, что заставляем сочувствовать саму смерть». Или: «Она (любовь. — И. Т.) убивает меня, еще не наступив. Только лишь воображая и предчувствуя ее, я обрываю нить жизни. Но что же мне делать потом, когда она вправду придет: то ли вернуться к жизни, чтобы любить, то ли любить даже после смерти».

Вместилищем консепта часто становится синтаксическая конструкция строфы. Консептисты на все лады экспериментируют с ритмическими и синтаксическими параллелизмами и антитезами. Во множестве употребляют они анафору,

101

изоколон, симплоку, добиваясь подчас искомой выразительности (Виоланта ду Сеу: «Так что нам кажется песней самый плач, так что нам кажется плачем сама песнь»). В наше время экспрессия словесной антитезы или синтаксического параллелизма хорошо известна мировой поэзии, но в открытии возможностей такой экспрессии важную роль сыграла поэзия XVII в.

Среди поэтов-консептистов, в большинстве своем лишенных индивидуальных черт, выделяется монахиня Виоланта ду Сеу. Ее стихи издавались отдельными авторскими сборниками, что было редкостью в Португалии XVII в. («Разные рифмы», 1646; «Лузитанский Парнас», 1733). Образность ее поэзии отличается интеллектуальной четкостью и точностью, а любовная лирика, вдохновленная страстью к некоему юноше, зашифрованному именем Сильвано, отмечена искренностью и волнением, пробивающимися сквозь консептистские построения. Бесспорным талантом была одарена и другая поэтесса того времени, тоже монахиня, Мария ду Сеу. В ее стихах выступает на первый план неприкрытая чувственность (столь понятная, если учесть драматизм судьбы девушки, обреченной на монашество) и озабоченность сознанием греховности и страхом перед Страшным судом.

Одной из самых ярких и характерных для эпохи фигур был дон Франсишко Мануэль де Мело (1608—1696). Знатный аристократ (родственник Браганцских герцогов), он прожил бурную и деятельную жизнь. Придворный, воин и дипломат, он выполнял важные поручения королей, побывал во всех европейских странах, участвовал в нескольких войнах, перенес опалу, тюрьму, ссылку в Бразилию. Де Мело был человеком широкой культуры, гордился тем, что «сколько живет, столько пишет». Служа при лиссабонском дворе, он посещал заседания Академии Щедрых. Военные кампании во Фландрии и Бразилии он описал в хрониках, так называемых «эпанафорах». Де Мело оставил несколько исторических трудов, серию трактатов на моральные темы (из которых один, «Письмо в наставление женатым», пользовался исключительной популярностью и выдержал четырнадцать изданий, вплоть до XX в.) и эстетический трактат «Литературный приют». Из тысячи своих писем он сам отобрал пятьсот для издания. Большая часть его стихов (а он издал при жизни несколько сборников, объединенных в 1665 г. в том «Поэтические произведения») написана по-испански, но и в сборнике «Вторая тройка муз», вышедшем на португальском языке, содержится несколько сонетов, подымающихся над общим уровнем поэзии того времени.

Подобно тому как сам де Мело являл собой тип авантюриста и остроумца, аристократа по крови и воспитанию, творчество его представляет португальскую аристократическую культуру, двуязычную, несколько поверхностную, расположенную к быстрому восприятию иноземных влияний, в идейном отношении консервативную, но сохраняющую от ушедшей эпохи национального величия патриотическую гордость. В «Литературном приюте» де Мело пытался изложить историю португальской литературы, затем он проектировал, хотя и не успел осуществить, издание антологии португальской поэзии всех времен. В стихах дона Франсишко проявилось влияние всех крупных поэтов эпохи, равно португальских и испанских. В юности он подражал Гонгоре (отвечая на упреки в трудности и неясности своей поэмы «Пантеон», он сказал: «Я сочинял книгу много часов не для того, чтобы ее прочитали за час»). Апология стиля Гонгоры содержится и в «Литературном приюте». В сборниках зрелых лет соседствуют стихи, воссоздающие непосредственность Лопе де Вега, напевность Ф. Родригеша Лобо, сложность Кеведо. В старости де Мело все чаще возвращается к традиции Камоэнса и Са де Миранды, используя ее для раскрытия темы эфемерности и быстротечности жизни («Тот, кто сказал: «Ты — прах», сказал мне правду...» — сонет «Прах есмь»). Тема эта была свойственна и испанскому и португальскому барокко.

Интересный пример столкновения национальной традиции и испанского влияния — комедия де Мело «Фидальго-ученик» (1646). Драматург, безусловно, учел опыт испанского театра, но попытался создать произведение, идущее наперекор испанской театральной моде. Правда, пьеса разделена на три акта и действие ее развивается по схеме испанской комедии. Но обстановка, характеры, коллизии куда больше напоминают ауто Жила Висенте. Комизм «Фидальго-ученика» более фарсовый, нежели комедийный. Провинциальный фидальго, желающий вести галантную придворную жизнь, его ловкий слуга, хитрая девушка и ее мать-сводня — все эти персонажи намечены в фарсах Жила Висенте. Интрига примитивна и по напряженности уступает интригам испанских комедий. Главное здесь, как и в фарсе, — комизм характеров. Тупость, неловкость, нелепость претензий провинциального искателя приключений выявляются сначала в ходе уроков, которые дают ему учителя танцев, поэзии и фехтования, а затем в жестокой шутке, учиненной над ним слугой, девушкой и ее любовником. Несколько архаичный язык и старинный размер стиха (редондилья) усиливают сходство с ауто Жила Висенте.

«Фидальго-ученик» — единственное значительное произведение для театра, созданное в

102

Португалии XVII в. В этой сфере пагубнее всего сказались особенности духовной жизни страны в эпоху испанского владычества и в эпоху Реставрации.

В целом португальская литература XVII в. не отмечена великими художественными свершениями. Она лишена того могучего национального своеобразия, которым окрашено португальское Возрождение. Разложение и упадок Португальской империи, переход Португалии на положение второстепенной державы, инквизиционный террор губительным образом сказались на судьбе португальской культуры этого времени.

ГЛАВА 4. ФРАНЦУЗСКАЯ ЛИТЕРАТУРА XVII ВЕКА.

ФРАНЦУЗСКАЯ ЛИТЕРАТУРА ПЕРВОЙ ТРЕТИ XVII ВЕКА. (Виппер Ю.Б.)

ВВЕДЕНИЕ

102

В истории Франции первой трети XVII в. отчетливо обозначаются два самостоятельных периода: конец 90-х годов XVI в. — 1610 г. и 1610 г. — конец 20-х годов XVII в. Смена этих периодов — явление характерное для общественной и духовной жизни страны в первой половине XVII столетия. Первый из них представляет собой консолидацию абсолютизма в годы царствования Генриха IV. Это одновременно и годы, когда художественный метод классицизма созревает, завоевывая ведущее место в литературной жизни Франции и выдвигая двух таких крупных писателей, как Малерб и Ренье. Второй же связан с новым обострением внутренних противоречий и с резким подъемом оппозиционных по отношению к абсолютизму сил, как реакционных, так и передовых. Дальнейшее становление классицизма и на этом этапе не прерывается. Однако наряду с ним в этот сложный период общественного брожения бурно развиваются и другие художественные тенденции — прежде всего барочные, а отчасти и реалистические (поэзия Теофиля де Вио и Сент-Амана, драматургия А. Арди, «Франсион» Ш. Сореля).

Оба названных периода в своей совокупности составляют некую переходную полосу от XVI столетия к XVII, от кризиса и разрухи религиозных войн к эпохе господства абсолютизма, от Возрождения к периоду расцвета и укрепления классицизма.

102

СТАНОВЛЕНИЕ КЛАССИЦИЗМА
ВО ФРАНЦУЗСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XVII в.

Мир с Испанией, заключенный Генрихом IV в 1598 г., и публикация Нантского эдикта знаменуют собой окончательное прекращение внутренних и внешних войн, раздиравших Францию во второй половине XVI в., и открывают период относительно кратковременного, но очевидного торжества абсолютизма.

В гражданских междоусобицах второй половины XVI столетия поражение потерпели крайние течения общественной жизни Франции. Импульсы, шедшие снизу, от наиболее демократических слоев общества, были еще слишком разрозненными, для того чтобы поколебать основы господствующего феодального строя. Потерпели неудачу и замыслы реакционных сил, стремившихся закрепить в стране состояние средневековой раздробленности. Верх взяли своего рода «срединные» социальные круги, заинтересованные на данном этапе развития в укреплении внутреннего единства страны под твердым и могущественным руководством абсолютной монархии.

Во французской культуре этого времени преобладают не полярные тенденции — религиозно-апологетические течения, с одной стороны, или атеистические воззрения, с другой, а более умеренные идейные течения, связанные с мироощущением мыслителей, выдвигаемых «новым» дворянством и ведущими кругами буржуазии. Распространение получают склонность к деизму, стремление к разграничению веры и науки, интерес к стоической философии, рационалистические тенденции.

Примечательным представителем прогрессивного лагеря во французской философии на рубеже XVI—XVII вв. является Пьер Шаррон (1541—1603). Из трудов Шаррона — священнослужителя, каноника и одновременно друга и ученика Монтеня — наибольшее значение имеет трактат «О мудрости» (1601), произведение, прокладывавшее путь вольномыслию XVII столетия. Трактат «О мудрости» был задуман Шарроном как своего рода энциклопедия человековедения, призванная создать новый свод научных познаний своего времени. Шаррон-мыслитель очень многим обязан своему учителю Монтеню. Но в трактате «О мудрости» отчетливо сказываются и новые духовные веяния, чуждые великому мыслителю эпохи Ренессанса. Это прежде всего утрата стихийного тяготения к диалектике и вместе с тем дух рационализма,

103

склонность к систематизации и нормативности. Типическое, общее предстает у Монтеня сквозь призму индивидуального. Шаррон же все время подчеркивает, что имеет дело с абстрактной и извечной человеческой природой. Гибкой и вольной композиции «Опытов» противостоит у него вплоть до мельчайших подробностей продуманный и неукоснительно соблюдаемый план. Показателен и дедуктивный характер этого плана. Шаррон последовательно стремится идти от общего к частному и конкретному.

Характерные противоречия сказываются и в идейном содержании труда Шаррона. Одним из лейтмотивов книги является призыв «следовать природе», роднящий ее с передовой мыслью эпохи Возрождения. В трактате Шаррона настойчиво пробиваются материалистические тенденции (например, в сопоставлении человека с животными или в объяснении происхождения души). Источники религиозной веры и той жизненной мудрости, которой учит Шаррон, оказываются объективно совершенно различными. Само же понятие «природа» толкуется философом значительно более рационалистически, чем Монтенем. Для Шаррона оно тождественно понятию «мировой разум».

Отчетливо выраженную рационалистическую окраску несут на себе и этические идеалы Шаррона. В основе этих идеалов, с одной стороны, лежит также унаследованный от Ренессанса культ «нашей матери-природы». С другой стороны, в жизненном идеале Шаррона с его проповедью умеренности, осмотрительности, сдержанности обозначаются и такие черты специфически буржуазного склада ума, которые были чужды создателю «Опытов».

Широкое распространение получают и идеи неостоицизма. В этом учении светские устремления — восхваление силы разума и воли, позволяющей человеку восторжествовать над своими слабостями, оказывая упорное сопротивление ударам судьбы, — сочетаются с религиозными мотивами, с верой в провидение. Неостоицизм оказал заметное влияние на становление мировоззрения французских классицистов. У истоков этого учения стоит во Франции активный деятель периода гражданских войн, парламентский президент Гийом Дю Вер (1556—1621), автор трактатов «О стойкости» (1594) и «О французском красноречии» (1594). Если к Шаррону восходит французское вольномыслие XVII столетия, то Дю Вер был прямым вдохновителем Малерба, от него тянутся нити преемственности к Декарту и Корнелю.

С годами царствования Генриха IV связан новый этап в развитии светской цивилизации. С наибольшей глубиной духовные интересы и общественные устремления французской аристократии первых двух десятилетий XVII в. отражены в знаменитом пасторальном романе Оноре д’Юрфе (1567—1625) «Астрея» (первая часть вышла в свет в 1607 г., следующие — в 1610, 1619 и, посмертно, в 1627 г.; последняя, пятая часть была написана секретарем д’Юрфе — Баро). Характерно, что речь идет о произведении, в котором барочно-прециозные тенденции сочетаются с отчетливо выраженными классицистическими чертами.

Иллюстрация:

Фронтиспис парижского издания
романа О. д’Юрфе «Астрея»

1647 г.

Рассказ о любовных злоключениях пастушки Астреи и ее возлюбленного Саладона автор переплетает с рядом других сюжетных линий и дополняет двумя десятками вставных историй. Действие многопланового и сложного по архитектонике романа д’Юрфе протекает в родных местах писателя, в Форезе, на берегах реки Линьон, и приурочено ко времени Меровингов, к далекому V в. н. э. Конечно, все это в целом исторический маскарад, и в образах, созданных фантазией д’Юрфе, на первый план выступают черты идеализированных французских аристократов

104

XVII в. Однако примечательны и попытки автора ввести в свой роман некоторые элементы исторического колорита, достоверно изобразить отдельные обычаи и верования древней Галлии. Навеянные мирным временем представления об одухотворенной жизни на лоне природы перемежаются с картинами ожесточенных баталий и описаниями военных подвигов. Одновременно д’Юрфе проявляет психологическую зоркость и интерес к тонкостям душевного анализа. Перед нами своеобразный художественный свод дворянской цивилизации на рубеже XVI и XVII вв., охватывающий самые различные ее аспекты, начиная от рыцарского кодекса поведения и кончая эпистолярным искусством и мастерством светской беседы.

В романе д’Юрфе находит свое воплощение внутреннее недовольство феодальной знати победой абсолютизма и преуспеванием презираемой ею буржуазии. Создатель «Астреи» стремится противопоставить враждебной ему действительности некий идеальный мир, мир пасторальной и галантно-героической мечты. Черты «романтического» ухода от современной действительности сочетаются в «Астрее» с нападками на представления, порождаемые развитием буржуазных отношений. Д’Юрфе, испытавший влияние идей неоплатонизма, пытается выдвинуть культ чувства и подвижнического самоотречения в противовес и враждебным ему материалистическим тенденциям, и утверждаемой буржуазными деятелями рассудочной философии умеренности.

Поэтическое содержание «Астреи» выходит за пределы субъективных тенденций ее автора. Роман имел огромный успех и оказал глубокое влияние на дальнейшее развитие не только галантно-героического жанра, но и психологической повести XVII столетия. Многие поколения молодых людей в течение двух последующих веков совершали первые шаги на пути «воспитания чувств», с упоением погружаясь в чтение «Астреи» (в том числе и Жан-Жак Руссо).

Центральным и наиболее значительным явлением в литературной жизни Франции на рубеже XVI и XVII вв. было, однако, становление классицизма. На данном этапе оно нашло самое яркое и законченное воплощение в поэзии. Крупнейшие фигуры во французской поэзии этого времени — Франсуа Малерб (1555—1628), мастер торжественной оды, и сатирик Матюрен Ренье (1573—1613). Выступая пионерами классицизма во французской литературе, они вместе с тем представляют два разных течения внутри одного направления. Между творческими позициями обоих поэтов были существенные точки соприкосновения (например, широкое использование античного наследия, рационалистические тенденции в художественном мироощущении, утверждение душевного равновесия, достигаемого ценой разумного самоограничения, признание незыблемости господствующей иреархии). В то же самое время очень многое этих поэтов и разделяло, и эти разногласия нашли выражение в ожесточенных полемических нападках Ренье на своего старшего современника.

Поэт-царедворец Малерб, создатель апофеозных од, считавший своим первейшим долгом прославление господствующей государственной власти, противостоял Ренье — писателю, который, примиряясь с существовавшим порядком, высоко ценил вместе с тем внутреннюю независимость и стремился в своих произведениях обнажать социальные язвы окружавшей его действительности. Сквозь классицистические по своей природе обобщения в сатирических характерах, созданных Ренье, проступают сильно выраженные реалистические тенденции, чуждые художественной манере Малерба.

Первое крупное произведение Малерба — поэма «Слезы святого Петра» (1587), подражание одноименному сочинению итальянского поэта XVI в. Луиджи Тансилло. Экстатическому религиозному содержанию «Слез святого Петра» соответствует вычурная и манерная форма. Сам Малерб впоследствии, став признанным вождем классицистической школы, отрекся от своей поэмы, разочаровавшись в ней. Формирование тех общественных, философских и эстетических воззрений, которые легли в основу мироощущения Малерба-классициста, относится к концу 80-х — 90-м годам XVI столетия. Тенденция классицизма в творчестве поэта окончательно оформляется между 1599 и 1605 гг., во время его пребывания в Провансе и тесного духовного общения с Дю Вером. К этому же времени складываются предпосылки и для приглашения Малерба к королевскому двору. Переезд в Париж осуществился в 1605 г. Вскоре Малерб закрепляется при дворе и завоевывает репутацию официального певца монархической государственности.

Реформа Малерба в области поэтики и литературного языка была подготовлена его предшественниками во второй половине XVI в. Однако элементы классицизма существовали до Малерба в разъединенном виде. Малерб объединил их в строго взаимосвязанную систему. Теоретические соображения Малерба-реформатора не были изложены им письменно в систематизированном виде. Он излагал их преимущественно устно, своим ученикам. Важным источником являются комментарии, которыми основоположник классицизма испещрил свой экземпляр произведений последователя Плеяды, поэта второй

105

половины XVI в. Депорта. Основные требования, которые Малерб предъявляет Депорту, — это требования, диктуемые логикой, здравым смыслом, грамматическими законами или правилами светских приличий. Малерб хочет видеть в поэтическом произведении в первую очередь последовательное, ясное изложение основной идеи, точное словоупотребление, единство тона. В отличие от Плеяды Малерб был убежден, что специфика поэтического творчества заключается не во вдохновении, не в особой душевной организации поэта, а в овладении секретами мастерства, и прежде всего поэтической техники. С этим связан характерный для Малерба культ правил (стилистических, метрических, грамматических). Малерб-теоретик активно боролся за кодификацию французского литературного языка. Он настаивал на том, что этот язык, хотя его и следует строить на основе речевых навыков высших и просвещенных кругов общества, должен быть одинаково понятным для всех слоев населения страны, и решительно боролся против проникновения в литературную речь диалектизмов, архаизмов или черт кастово ограниченного жаргона. Характерной особенностью лингвистических воззрений Малерба была тенденция к крайнему сужению словаря, так называемый пуризм. В то же время поэт-реформатор придавал большое значение уточнению смысла слов. Суровыми, не допускающими исключений правилами стремился Малерб регламентировать и стихосложение. Хотя в поэтической доктрине Малерба были сильны элементы догматизма и рассудочности, она сыграла существенную роль в дальнейшем развитии эстетики классицизма.

В поэтическом творчестве Малерба центральное место занимает политическая лирика. Ее основная тема — прославление исторических свершений абсолютизма. Лирике Малерба присуща ораторская окраска. Его оды — своеобразные торжественные речи в стихах, посвященные знаменательным событиям в общественной жизни страны. То или иное конкретное событие Малерб-поэт рассматривает обычно лишь как исходный момент. Оно интересует его не как материал для повествования, а как предмет для размышлений. Сила и художественная специфика од Малерба и заключается в стремлении к обобщению и передаче тех общих чувств и мыслей, которые вызывает у него осмысление судеб страны. Как бы риторичны и интеллектуально сгущены ни были политические стихи Малерба (к числу лучших из них принадлежат стансы «Молитва за здравие короля Генриха Великого», оды «На счастливое и успешное окончание Седанского похода» и «На поход Людовика XIII»), они отнюдь не лишены эмоциональности. Основная их тональность — приподнятая торжественность, в некоторых произведениях она приобретает помпезно-барочный оттенок. В одах Малерба находят выражение и отзвуки затаенного трагизма, вызванного противоречиями, гложущими абсолютистскую Францию, и тревогой за будущее страны.

Иллюстрация:

Страница «Сочинений» Депорта
с комментариями Малерба

Париж, Национальная библиотека

В философской лирике поэта преобладает жанр так называемых «утешений». Характерный образец жанра — стансы «Утешение господину Дю Перье по поводу смерти его дочери». Избранная тема сознательно трактовалась Малербом в общем плане, как утешение по поводу утраты близкого человека вообще. В стансах нет ни малейшего намека на описание умершей, не отмечено ни одной конкретной, индивидуальной черточки. Поэт стремится смягчить страдания друга с помощью логических доводов о необходимости подавить горе и вернуться к созидательной

106

деятельности, прибегая к проповеди стоической философии, проникнутой пафосом самообуздания и самоотречения. Композиция стихотворения также строго логическая. Она определяется не спонтанным развитием чувств, а строго последовательным течением мысли — от частного к общему. При всей своей рационалистичности стихотворение несет в себе, однако, заряд эмоциональной энергии. Основной источник этой внутренней поэтической силы у Малерба — ритм, которым он владеет в совершенстве.

Любовная лирика Малерба уступает его политическим одам и философским «утешениям». Ни тогда, когда Малерб подражал галантно-светской моде, ни тогда, когда, говоря о любви, он проявлял больше поэтической непосредственности (по преимуществу в ранних стихах), ему не удалось создать особенно выдающиеся художественные ценности. Не интимные чувства, а общественные интересы были той почвой, на которой произрастал талант Малерба.

Матюрен Ренье сочинял любовные элегии, стансы, различные мелкие стихотворения. Важнейшее место в его творческом наследии занимают, однако, сатиры. Сатиры Ренье можно разделить на две большие группы. В первой из них преобладает лирико-публицистическое начало; сатиры же второго рода, в которых изображаются социально-бытовые типы или жанровые сцены, называются обычно термином «бытовые».

Тематика лирико-публицистических сатир Ренье многообразна. И все же они поддаются определенной классификации с точки зрения проблематики. Так, вопросы социальные (основные объекты сатиры Ренье — всевозрастающая власть денег и королевский двор) выдвигаются на первый план в сатирах III, VI и XIV, философские (моральные воззрения поэта окрашены в эпикурейские тона, они несут на себе печать влияния Горация, Рабле, Монтеня и Шаррона) — в сатире V и в той, которую принято условно обозначать как XVIII. Тема общественного положения писателя разрабатывается во II и IV сатирах, эстетические же воззрения поэта наиболее полно изложены в IX, посвященной страстной полемике с Малербом, XII и XV сатирах. О чем бы, однако, ни говорил Ренье, на первый план в его произведениях, как правило, выступают размышления о природе и предназначении поэзии и о судьбе поэта. Это и есть главенствующая тема его лирико-публицистических сатир. Ее доминирующая роль связана с тем большим значением, которое отведено в сатирах Ренье (этого типа) лирическому началу. Не случайно лирико-публицистические сатиры М. Ренье были чрезвычайно высоко оценены романтиками.

Общественные воззрения Ренье воплотились не только в лирико-публицистических, но и в бытовых сатирах. Некоторые зарубежные исследователи упорно стремятся разъединить и даже противопоставить друг другу эти два вида сатир Ренье. На самом деле между ними существует теснейшая внутренняя связь. В бытовых сатирах преобладают уже знакомые нам темы. Это, во-первых, сатирическое изображение придворного дворянства эпохи Генриха IV. Во-вторых, отражение пагубных последствий крепнущей власти денег и возникающий на этой основе интерес к оборотной стороне современной действительности, к нравам деклассирующихся низов.

В своей VIII сатире, получившей впоследствии наименование «Назойливый, или Докучный», Ренье создал исключительно меткий, освещенный язвительной насмешкой образ дворянина новой формации, тщеславного светского фата. Большинство сатирических образов маркизов, придворных дворян — носителей аристократической цивилизации XVII в. — в комедиях Мольера (начиная с «Докучных») в той или иной степени восходит к творению Ренье, столь глубоко схвачены в нем характерные черты данного социального явления. Яркие, колоритные фигуры, как бы выхваченные из живой действительности, возникают и в других бытовых сатирах Ренье: в X («Смехотворный ужин»), где изображается будничная сторона жизни столичного дворянина, и в XI («Дурной ночлег»), действие которой протекает в ночном притоне.

Вершиной поэтического творчества Ренье является его знаменитая XIII сатира («Масетта», опубликованная в 1612 г.). Здесь в лице главной героини — куртизанки, превращающейся в жадную и преуспевающую сводню и прикрывающую свой истинный облик маской святоши и ханжи, — поэту удалось создать социальный характер, заключающий в себе большой обобщающий смысл. Сатира Ренье глубоко разоблачала господствующие круги современного ему общества. От нее тянутся непосредственные нити к мольеровскому «Тартюфу». Примечателен тот отточенный, изобилующий чеканными сентенциями и афоризмами стиль, которым написана XIII сатира. В «Масетте» своего апогея достигает и стремление Ренье к внутренней драматизации сатиры. Это произведение особенно наглядно свидетельствует о том, какую важную роль сыграло творчество Ренье в формировании комедии французского классицизма. Историко-литературное значение наследия Ренье этим, однако, не ограничивается. Весьма существенно было влияние, оказанное Ренье на развитие сатирического

107

и бытового романа, на зарождение бурлеска во французской литературе. В формирующейся художественной системе классицизма Ренье представляет то течение, которое было наиболее демократическим по своему духу и наиболее тесно связанным с передовыми традициями эпохи Возрождения. Но Ренье был и замечательным первооткрывателем, предвосхитившим многие из тенденций, которым было суждено обрести законченную форму и расцвести во французской литературе позднее.

Что касается театра, то период, когда он стал средоточием художественной жизни страны, еще не наступил. В драматургии времени Генриха IV наряду с проявлениями барокко, которые доминируют, наблюдается и дальнейшее по сравнению с творчеством Плеяды развитие классицистических тенденций. Такие писатели, как Жан Шеландр (1584—1631; речь идет о первом варианте его пьесы «Тир и Сидон», увидевшем свет в 1608 г.) и Антуан Монкретьен (1575—1621), опираясь на художественные традиции французской трагедии второй половины XVI в., стремились вместе с тем внести больше драматизма и художественной объективности в отражение и познание действительности. С наибольшей психологической глубиной и поэтической одухотворенностью предклассицистические веяния запечатлелись в пронизанных суровой стоической моралью произведениях А. Монкретьена (трагедии «Софонисба», текст которой был впервые опубликован в 1596 г. и затем радикально переделан драматургом под влиянием советов Малерба; «Лакедемонянки», «Аман», «Шотландка», увидевшие свет в 1601 г., и др.).

107

РАЗВИТИЕ БАРОЧНЫХ И РЕАЛИСТИЧЕСКИХ
ТЕНДЕНЦИЙ ВО ФРАНЦУЗСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
10—20-х ГОДОВ XVII в.

В условиях того острого кризиса абсолютизма, который разыгрался в стране после убийства Генриха IV, во второй половине 10-х — начале 20-х годов XVII столетия, в развитии французской литературы происходят серьезные изменения.

Успехи абсолютизма, достигнутые при Генрихе IV, оказываются непрочными. В первую очередь активизируются реакционные силы. Во внешней и внутренней политике правительства берут верх тенденции, противоречащие национальным интересам страны. В условиях жизни народа наступает заметное ухудшение. Усиливается недовольство в гугенотском лагере, который вновь берется за оружие. Стремление крупных феодалов использовать в своих интересах начинающуюся разруху выливается в восстание «принцев крови» (1614—1616). Постепенно брожение охватывает и социальные низы. В эти годы движущей силой гугенотской оппозиции в стране становятся севеннское крестьянство и плебейские слои населения таких городов, как Ларошель. В 1624 г. разыгрывается мощное восстание крестьян в Керси. В начале 20-х годов волнение охватывает городские низы в Париже. Среди городского населения развивается атеизм и растет число тайных обществ, возглавляемых вольнодумцами. Кульминационным моментом в социально-политическом брожении низов оказываются 1623 и 1624 гг. Затем, после прихода к власти Ришелье, положение постепенно стабилизируется. Наступает новый этап в упрочении абсолютизма.

Общественная буря, пронесшаяся над страной, не могла не найти своего отражения и в литературе. Конечно, классицистические устремления не глохнут и теперь. На эти годы приходится последний этап в творческой эволюции Малерба. Тогда же развивается и литературная деятельность двух наиболее видных учеников Малерба — Франсуа Менара (1582—1646) и Оноре Ракана (1589—1670). Особенное историко-литературное значение имеет драматическая пастораль в стихах Ракана «Пастушеские сцены» (поставлена на сцене в 1618 г., изд. в 1625 г.). Произведение Ракана написано под несомненным влиянием Тассо, Гварини и д’Юрфе. Но оно обладает и самостоятельными поэтическими качествами. Сословно-аристократические представления и религиозные мотивы сочетаются в ней с осуждением богатства, с хвалой уединению, воспеванием простоты нравов и радостей сельского существования. Основные художественные достоинства пасторали заключаются в присущем автору тонком лирическом восприятии природы (оно делает Ракана одним из прямых предшественников Лафонтена) и в поэтической свежести некоторых сцен, где сквозь пелену прециозной манерности проступают контуры бытовой комедии. В стилистическом отношении «Пастушеские сцены» неоднородны. Барочные черты переплетаются в них с классицистическими мотивами. Драматургическое построение пасторали рыхлое, и все же она сыграла заметную роль в подготовке того поворота к классицизму, который в области театра и драматургии обозначился в конце 20-х годов.

Однако в целом в этот смутный и мятежный период классицистические поиски рационалистической ясности, эстетической меры и внутренней дисциплины оттесняются на задний план иного рода идейными и художественными устремлениями. С одной стороны, на рубеж 10-х и 20-х годов приходится усиление «католического возрождения». Иезуиты и другие реакционные церковные силы стремятся разгромить движение либертинов. После сожжения на костре

108

философа-вольнодумца Ванини в Тулузе в 1619 г. нашумевший процесс Теофиля де Вио (1623—1625) явился одной из жестоких мер, предпринятых инквизицией ради достижения этой цели. Идеи Контрреформации нашли многообразное выражение в литературе тех лет. Прежде всего следует упомянуть сборник сонетов Ла Сепада «Теоремы» (1613; в нем развертывается вереница экстатических видений, которые в сознании поэта вызывает история Страстей Христовых) и нравоучительные романы Камю, написанные в апологетических целях.

С другой стороны, вновь возвышают свой голос идеологи гугенотского лагеря. На склоне лет возвращается к художественному творчеству Агриппа д’Обинье. В 1616 г. он решается наконец издать свои «Трагические поэмы». Жизненные впечатления, порожденные событиями 70-х — начала 90-х годов XVI столетия и побудившие писателя-воина взяться за перо и сочинить это гневное и величественное эпико-сатирическое произведение, оказываются внутренне созвучными событиям 10-х годов XVII в. Потрясают своей правдивостью созданные поэтом картины народных бедствий. В стихах, опаленных негодованием убежденного в правоте своего дела гугенота, бичуются коронованные деспоты и их титулованные прихвостни. Вслед за «Трагическими поэмами» д’Обинье публикует сатирическое произведение в прозе «Приключения барона Фенеста» (первые две части изд. в 1617, последующие две — в 1619 и 1630 гг.), в котором зло высмеивает дворянина новой формации, околачивающегося в столице, добивающегося подачек королевского двора.

Весьма значительные явления в литературной жизни начала 20-х годов связаны с бурным развитием во Франции этих лет движения, получившего название либертинажа, или вольномыслия. Речь идет не только о либертинаже нравов — цинизме в вопросах морали и показном безбожии, широко распространившихся в дворянской среде, но и о философии вольномыслия, гуманистической по своей природе, органически связанной с передовыми учениями эпохи Возрождения, таящей в себе мощный заряд оппозиционности по отношению к господствующим устоям. (На почве этого вольнодумного мировоззрения сформировалось широкое и многообразное в своих художественных проявлениях течение, сыгравшее заметную роль в развитии французской литературы XVII столетия.) В 10-х годах развертывает активную деятельность во Франции мыслитель-атеист Л. Ванини. В 1624 г. выходит первое крупное сочинение выдающегося французского философа-материалиста П. Гассенди, направленное против освещенной авторитетом церкви философской догмы и озаглавленное «Парадоксальные упражнения против аристотеликов». Несмотря на решительное сопротивление реакции, число бунтарски настроенных вольнодумцев продолжало непрерывно возрастать до середины 20-х годов.

На почве вольнодумных умонастроений расцветает в эти годы лирическая поэзия. Такие одаренные поэты, как Буаробер и Сент-Аман, создают свои лучшие произведения в тот период, когда примыкают к течению философски окрашенного вольномыслия. Особенно показательно с этой точки зрения творчество Марка-Антуана де Сент-Амана (1594—1661), одного из тех первых представителей литературной богемы XVII в., которые с легкой руки Т. Готье получили наименование «гротесков». Наиболее примечательные стихотворные произведения Сент-Амана овеяны пьянящим духом внутренней независимости, проникнуты ощущением полноты жизни, стремлением следовать прихотям своей фантазии, капризным велениям чувств. Именно в 20-е годы Сент-Аман создает такие шедевры барочной лирики, как ода «Одиночество» или вакхический гимн «Виноградная лоза», как бурлескная импровизация «Арбуз» или серия блестящих караваджистских сонетов, жанровых картинок, в отточенной стихотворной форме фиксирующих живописные моменты повседневного существования неприкаянной литературной богемы.

Художественная ценность последующих произведений Сент-Амана менее значительна. На рубеже 30—40-х годов Сент-Аман выступает как один из зачинателей бурлеска во французской поэзии. Такие его поэмы, как «Плавание через Гибралтар» (1640), «Забавный Рим» (1643), «Альбион» (1644), содержащие отголоски путевых впечатлений поэта, юмористические зарисовки нравов, причудливые описания природы, иронические комментарии по поводу злободневных политических событий (вроде, например, насмешливого по тону изображения перипетий гражданской войны в Англии на страницах «Альбиона»), представляют собой своеобразную стихотворную журналистику. Эти произведения, однако, растянуты, во многом легковесны. В позднем же произведении Сент-Амана, его героической идиллии «Спасенный Моисей» (1653), изощренная барочная метафоричность в духе поэтических традиций кавалера Марино служит воплощением религиозно-мистических настроений.

Центральные фигуры вольнодумного литературного движения этих лет — Теофиль де Вио (1590—1626) и Шарль Сорель (1602—1647). Теофиль был подлинным идейным вождем вольнодумной литературы в кризисную пору начала 20-х годов. Он происходил из семьи мелких

109

провинциальных дворян-гугенотов; однако вскоре оторвался от родной среды и со студенческих лет начал вести богемный образ жизни: сначала примкнул к бродячей театральной труппе в качестве драматурга, позднее стал подвизаться на поэтическом поприще. Расцвет художественного творчества Теофиля — поэта, прозаика, драматурга относится именно к началу 20-х годов.

Философские убеждения Теофиля сложились под непосредственным воздействием итальянских философов-материалистов Бруно и Ванини. В основе этих убеждений гуманистический культ природы, неотъемлемая часть которой — человек. Природа развивается по своим собственным законам, независимым от воли провидения, существование которого поэт-вольнодумец вообще отрицает. Теофиль подчеркивает обусловленность человека реальными обстоятельствами его бытия. Человек, по убеждению поэта, сформирован из «воздуха и грязи». Цель его существования — наслаждение. В каждом человеке заложена божественная искра, стремление раскрыть свои природные данные, достичь совершенства.

В отличие от своих ренессансных предшественников Теофиль настроен пессимистически. По его мнению, реальный жизненный удел человека — страдания. Общественные взгляды Теофиля проникнуты духом независимости, в них заключен протест против насилия над человеческой личностью. Поэт ненавидит королевский двор, унижающий, как он считает, человеческое достоинство, бичует погоню за богатством, возмущается сословной спесью. Человек, по убеждению Теофиля, обречен на одиночество, и судьба его преисполнена трагизма. В качестве некоего образца человеческих взаимоотношений Теофиль выдвигает идею самоотверженной дружбы выдающихся личностей. Он и сам пытался обрести такую благородную дружбу в общении со своими аристократическими покровителями. Однако, соприкасаясь со знатными меценатами и стремясь к равноправию, он постоянно испытывал горькое разочарование.

Свои эстетические взгляды Теофиль де Вио наиболее последовательно изложил в стихотворении «Элегия одной даме» и во вводной главе незаконченного прозаического произведения автобиографического характера «Фрагменты комической повести» (1623). Здесь Теофиль решительно отвергает принцип подражания древним. Он требует, чтобы литература была современной и по содержанию, и по форме. Теофиль одобряет лингвистическую реформу Малерба, но отказывается следовать за ним как за поэтом. В качестве положительной программы Теофиль выдвигает требование искренности и непосредственности художника. Поэзия должна быть дневником души поэта, достоверно отражающим его переживания.

Иллюстрация:

Портрет Теофиля де Вио

Гравюра XVII в.

В поэзии Теофиля сочетаются черты восходящей к ренессансным традициям реалистичности и барочной утонченной чувствительности и изощренности. В отличие от большинства своих современников — поэтов, замыкающихся в атмосфере салонов и дворцовых покоев, Теофиль тонко ощущает природу. В своих стихах он великолепно передает ее покоряющую прелесть и то наслаждение, которое вызывают у него игра света, переливы водных струй, свежесть воздуха, пряные ароматы цветов. Он сердечно привязан и к сельским пейзажам родных мест, где его брат продолжает трудиться, возделывая землю («Письмо брату»).

Любовные стихи Теофиля необычны для его времени. Им чужды аффектации и манерность. В них звучат отголоски истинной страсти, порывов воспламененной и упоенной красотой чувственности, неподдельных страданий. В 20-е годы лирика Теофиля все более интеллектуализируется, наполняется философским и публицистическим содержанием («Элегия одной даме»,

110

«Просьба, обращенная к поэтам-современникам» и др.).

Интересна и трагедия Теофиля «Пирам и Тисба» (1621). Драматургическое ее построение архаично и восходит к традициям Плеяды. Произведение Теофиля лишено пафоса настоящей борьбы и представляет собой некое подобие воспроизведенной в лицах жалобной элегии, серии лирических монологов. Однако идейный замысел трагедии смел. Произведение Теофиля — это страстный гимн молодости, мечтающей о счастье и бросающей вызов жестоким предрассудкам прошлого. Пьеса Теофиля дышит враждой ко двору. Монарх изображен в ней как тиран: его темные происки становятся источником злоключений и гибели героев.

В 20-е годы трагедия Теофиля должна была звучать как вызов правящим кругам. Последние и почувствовали это. Католическая реакция принимает решение погубить Теофиля и тем самым запугать вольнодумцев. Предлогом для травли поэта она использует переиздание сборника «Сатирический Парнас», куда без ведома Теофиля были включены и его ранние эротические стихотворения. Иезуиты обвиняют поэта в преступлениях против нравственности и в безбожии, инспирируют против него процесс. Его бросают в тюрьму. Два года тянется искусственно задерживаемое следствие. В тюрьме Теофиль заболевает туберкулезом. Только в 1625 г., уже после прихода к власти Ришелье, парламент выносит окончательный приговор, осуждающий поэта на изгнание. Однако здоровье Теофиля подорвано, и в 1626 г. он умирает, так и не успев развернуть свое многообещающее поэтическое дарование.

Другой крупнейший представитель литературы французского вольномыслия 20-х годов — Шарль Сорель, выходец из среды мелких судейских чиновников. Первый, ученический период литературной деятельности Сореля связан с подражанием галантно-героическому стилю и с попытками заручиться поддержкой в придворных кругах. В начале 20-х годов Сорель разочаровывается в придворной среде и сближается с вольнодумцами. Его основным вдохновителем становится Теофиль де Вио. В 1623 г. Сорель публикует свое наиболее примечательное произведение — роман «Правдивое комическое жизнеописание Франсиона».

В этом романе Сорель широко использовал предшествующие достижения французской повествовательной прозы, в частности сборники новелл, комических историй, фацетий XVI и начала XVII в. Весь этот пестрый повествовательный материал, во многом механически им объединенный, сближает одна ведущая сюжетная линия, вобравшая в себя значительное жизненное содержание. Рассказывая о похождениях молодого человека Франсиона, выходца из разорившейся дворянской семьи, Сорель создает широкую панораму современной ему французской действительности, запечатлевает провинциальное захолустье, порядки, царившие в учебных заведениях, образ жизни подонков парижского общества, нравы литературной среды, времяпровождение завсегдатаев прециозных салонов, развлечения знатных сеньоров.

Сорель стремился воспроизвести жизнь в ее неприкрашенном, грубо житейском виде — так, как видел и понимал ее он сам, обездоленный, бунтарски настроенный разночинец начала века. Сорель считал, что его цель — не только описание быта. В предисловии к своему произведению он подчеркивает сатирический характер авторского замысла, возмущается «испорченностью своего века», говорит о том, что стремится показать людям «пороки, которым они склонны предаваться», намекает, что его книги «содержат в себе вещи, которые еще никто не осмеливался произносить». В романе Сореля есть резкие выпады против аристократии, сосредоточенные по преимуществу в авторских отступлениях. С еще большей резкостью отзывается Сорель о представителях крупной буржуазии. Ничто так не возмущает Франсиона, как присущая буржуазии жажда накопления, скупость и чванство.

Философским убеждениям автора «Франсиона» свойственны откровенно вольнодумные, антицерковные и антирелигиозные тенденции. В основе мировоззрения Сореля — унаследованный им от Возрождения и непосредственно воспринятый у Теофиля де Вио гуманистический культ природы.

В истории Франсиона немало автобиографических деталей, воспроизводящих бедствия самого Сореля. Многое в облике Франсиона навеяно и Теофилем де Вио. В лице героя своего романа Сорель пытается воплотить по существу некий обобщающий образ французского вольнодумца 20-х годов XVII столетия и к тому же дать этот образ в развитии. Рассказав о судьбе юноши, внутренний мир которого формируется в столкновении с окружающей действительностью, Сорель создал своего рода историю молодого человека 20-х годов XVII в. Одновременно писатель отобразил иллюзии воинствующих либертинов в отношении оказывавшей им покровительство фрондирующей знати. Очень показательны в этом смысле идеализированные романистом фигуры Клеранта и Раймонда.

Язык, которым написан «Франсион», ярок и богат для своего времени. Вместе с тем стиль Сореля еще далек от отточенности классических образцов французской литературы XVII в., тяжеловесен,

111

изобилует архаическими синтаксическими конструкциями; не лишен он и налета натуралистической грубоватости.

Примыкая к жанру плутовского романа, «Франсион» Сореля занимает в его истории своеобразное место. От испанского плутовского романа его отличает, например, большая интеллектуальная насыщенность, сильное тяготение автора к характеристике положительных идеалов своего героя. Лучшие же образцы испанского плутовского романа, вроде «Гусмана де Альфараче» М. Алемана, более настойчивы и последовательны в разоблачении господствующего общества. «Франсион» Сореля — произведение, с наибольшей силой отразившее брожение умов в среде городского плебейства и разночинной интеллигенции на рубеже 20-х годов XVII столетия. «Франсион» остался непревзойденной вершиной и в литературной деятельности его автора. Уже в 1626 г. под давлением изменившейся политической обстановки писателю пришлось сильно смягчить текст романа. Еще более ослабленным оказалось третье издание «Франсиона» (1633). В 20-е годы творчество Сореля еще продолжало сохранять критическую по отношению к господствующим нравам направленность (пародийный роман «Сумасбродный пастушок», 1628). Постепенно, однако, Сорель отходит от художественного творчества. Получив должность историографа Франции, он начинает вести замкнутый образ жизни, занимается архивными изысканиями, составляет различные научные и нравоучительные работы. На литературной арене Сорель выступает еще раз в период Фронды (серия направленных против Мазарини политических памфлетов, начатый в 1648 г. и незаконченный роман «Полиандр»). События Фронды не прошли для писателя бесследно. Он попадает в опалу и лишается звания историографа. Последние годы жизни Сорель проводит в нищете и безвестности.

В области театра данный период отмечен расцветом трагикомедии (совершенно отодвигающей в тень «ученую», «правильную» трагедию) и фарса. Именно в 10-е и 20-е годы трагикомедия, чуждая каким-либо канонам (игнорирующая, в частности, и правила трех единств), чрезвычайно разнородная по тематике, изобилующая запутанными сюжетными поворотами и броскими сценическими эффектами, соединяющая смешное и возвышенное, грубость и патетику, завоевывает особую популярность.

Бесспорным «королем» трагикомедии был Александр Арди (ок. 1570—1632), самый плодовитый и, возможно, самый значительный из французских драматургов первой трети XVII в. Арди в течение многих лет работал в парижском театре Бургундский Отель, где на нем лежала забота об обеспечении репертуара труппы. По словам самого Арди, он написал к 1628 г. около шестисот пьес (напечатано же им было всего тридцать четыре произведения). Отдельные пьесы Арди с трудом поддаются датировке. Очевидно, однако, что в начале века Арди сочинял по преимуществу трагедии, а подавляющее большинство трагикомедий было создано им после 1610 г. В трагикомедиях, сюжеты которых он черпал у античных писателей, у Боккаччо, Сервантеса, Монтемайора и др., Арди выводил на сцену героев страстных и активных, способных отчаянно бороться за свои права и свое счастье с силами, олицетворяющими общественную несправедливость и предрассудки прошлого. Творчество Арди принадлежало искусству барокко, но сыграло вместе с тем заметную роль в становлении трагедии классицизма. Насыщенное действием, бурными конфликтами, драматическими перипетиями, оно помогало преодолевать чрезмерную риторичность ренессансной трагедии.

Первым из мастеров фарсового искусства, подвизавшихся в 10-е — 20-е годы XVII столетия, был Брюскамбиль, автор комических прологов-монологов, в которых соленые шутки забавно перемежались с цитатами из ученых трудов и церковных книг. Своей вершины плебейско-демократические тенденции французского фарса этого времени достигли в деятельности ярмарочного актера и комедиографа Табарена. В сценках-диалогах с лекарем-шарлатаном Мондором автор создал яркий образ находчивого слуги, неизменно берущего верх над своим ограниченным хозяином и высказывающего в иносказательной, а зачастую и грубоватой форме меткие и острые мысли. Деятельность Табарена была одним из источников формирования творческой личности Мольера. Ее основные этапы совпадают с подъемом, а затем спадом идейного брожения умов на рубеже 10-х и 20-х годов. Табарен появляется в Париже в 1618 г.; зенит его успеха — это 1622—1623 гг., а в 1625 г. он внезапно исчезает из Парижа и пропадает из поля зрения. С 1622 г. в Бургундском Отеле выступает знаменитое трио буффонных актеров — Готье-Гаргиль, Гро-Гильом и Тюрлюпен. Однако в фарсовых импровизациях этих актеров на первый план выступают чувственно-натуралистические элементы и развлекательные тенденции; сатирико-обличительное начало в них заметно ослабевает.

В конце 20-х годов в общественной жизни Франции происходят изменения. Взятие последнего оплота гугенотства — крепости Ларошель — важный момент на пути абсолютизма к полному торжеству. Движение вольнодумцев

112

разгромлено. Многие из его представителей переходят на сторону Ришелье, становятся приверженцами абсолютной монархии (Гез де Бальзак, Буаробер, Сент-Аман и др.). Новый этап начинается и в развитии французской литературы.

112

ФРАНЦУЗСКАЯ ЛИТЕРАТУРА 30-х
И ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ 40-Х ГОДОВ XVII в.

(Виппер Ю.Б.)

Следующий период в истории французской литературы длится с конца 20-х до середины 40-х годов XVII столетия и совпадает со временем нарастания мощи французской абсолютной монархии в годы правления кардинала Ришелье. Для литературной жизни Франции в этот период характерны стремление государственной власти и аристократической среды подчинить своему влиянию развитие языка и художественное творчество; новые успехи классицистической эстетики, распространяющей сферу своего воздействия на прозу и театр; расцвет прециозной культуры (термин «прециозность» как обозначение культуры, насаждаемой аристократической средой, произошел от французского слова «pr?cieux», т. е. драгоценный, изысканный или — в переносном значении — галантный, жеманный).

Кардинал Ришелье оказал заметное влияние на духовную жизнь страны. Он придавал большое значение пропагандистской и назидательной роли литературы и театра, стремясь привлечь наиболее талантливых писателей на свою сторону. Кардинал направлял деятельность послушных ему памфлетистов и публицистов; использовал в нужных для себя целях первую французскую газету, основанную Теофрастом Ренодо в 1631 г.; выделял значительные суммы на выплату писателям пенсий и поощрений. Наибольшее внимание Ришелье уделял театру, высоко ценя степень воздействия драматического искусства на общественное мнение.

Опекая деятелей культуры, Ришелье, а вслед за ним и другие представители государственной власти регламентировали проявления творческой активности, препятствуя развитию тенденций слишком вольнолюбивых и реалистически откровенных, с точки зрения правящих кругов. Наглядные примеры такого нажима на деятелей искусства сверху мы находим в биографиях Корнеля и Пуссена.

Подобные соображения, наряду с желанием способствовать процветанию отечественной литературы и родного языка, побудили Ришелье в 1634 г. создать Французскую Академию. Основные ее задачи заключались в работе над составлением словаря и грамматики французского языка, в обсуждении произведений, написанных членами Академии (состав их утверждался лично Ришелье), в создании безупречных с точки зрения риторики и стилистики образцов торжественной прозы. О том, как энергично Ришелье использовал Французскую Академию в случаях необходимости для вмешательства в литературную жизнь и для упорного давления на писателей, ярко свидетельствует знаменитый спор о «Сиде» Корнеля.

Французская Академия с первых лет существования играла важную роль в разработке теоретических основ поэтики классицизма. Большинство писателей, вошедших в первоначальный состав Академии, были убежденными сторонниками доктрины Малерба, поклонниками ясности, логической стройности, трезвого смысла, приверженцами основанных на твердой рационалистической почве незыблемых правил художественного творчества.

Ришелье хотел, чтобы французская литература, изображая в возвышенном тоне героические чувства и деяния, облагораживающе воздействуя на нравы, своими достижениями приумножала славу государства. Литературные пристрастия кардинала находили отзвук в эстетических запросах аристократической среды, все более закреплявшей за собой в эти годы роль верховного арбитра в вопросах художественного вкуса. Именно от аристократических кругов исходило, например, настойчивое требование соблюдать так называемое правило «приличия», ставшее со временем одним из основных канонов художественного творчества и воспрещавшее изображать то, что своей «низменностью» могло бы задеть утонченных светских читателей и зрителей. Эта же среда объявила основным мерилом художественного качества способность писателей «нравиться» своим творчеством, причем решающим критерием в оценке этой способности оказывались суждения избранной светской элиты. (Объективно же крупнейшие писатели использовали эстетическое требование «нравиться» как средство борьбы с тиранией художественных правил.) Укреплению авторитета элиты в вопросах эстетических и литературных способствовала прежде всего общественная ситуация, сложившаяся в стране. Для ведущих кругов французской буржуазии XVII столетия было характерно стремление к соглашению с передовой частью дворянства под сенью абсолютной монархии. Это временное сближение буржуазии с дворянством не могло не оказать ощутимого воздействия на развитие культуры и создавало предпосылки для сильного влияния придворно-аристократических вкусов на литераторов — выходцев из третьего сословия.

Одним из проводников подобного рода влияния были аристократические салоны, и прежде

113

Иллюстрация:

Монастырь Пор-Рояль в Париже. Конец XVII в.

Гравюра Иеремиаса Вольфа

всего самый знаменитый из них — Отель де Рамбуйе, созданный около 1610 г. Екатериной де Вивонн, маркизой де Рамбуйе; период своего расцвета салон переживает с конца 20-х до середины 40-х годов. Отель де Рамбуйе был местом встречи представителей знати, но его могли посещать и писатели — выходцы из разночинной среды, если их творчество заставляло о себе говорить и их нравы не были чересчур вольными, а взгляды вызывающе бунтарскими.

Отель де Рамбуйе, насаждая подобно другим аристократическим салонам этого времени культ изощренной светскости и галантности, оказал немалое влияние на французскую литературу XVII столетия. Способствуя развитию утонченных эстетических вкусов, аристократические салоны вместе с тем препятствовали распространению реалистических тенденций, ограничивали стремление к полноте, всесторонности и смелой откровенности в изображении окружающей действительности и ее изъянов.

Двойственна была роль, сыгранная Отелем де Рамбуйе, в развитии литературного языка. Школа светскости, которую французские литераторы прошли в первой половине XVII в., разумеется, не была бесполезной: она способствовала изысканности речевой культуры, ставшей, в свою очередь, важной предпосылкой для расцвета французской литературы второй половины XVII столетия. Вместе с тем строгий пуризм (требование «чистоты» речи), насаждавшийся салонами (его проповедовал и крупный знаток французского языка в 30—40-е годы XVII в. Клод Вожла), обеднял, обескровливал литературный язык. Для пуристов были характерны ориентация на законы разума и светских приличий; разделение слов на «высшие» и «низшие»; суровое осуждение вульгаризмов, разговорных оборотов, упоминание обыденных предметов как чего-то «непристойного»; стремление оторвать литературный язык от народных корней. В безупречном с точки зрения «правил», но приглаженном и аффектированном языке, который разрабатывался аристократическими салонами и прециозными литераторами, находило свое отражение и стремление знати противопоставить себя остальному обществу, отмежеваться от речевых навыков народных масс.

Язык завсегдатаев Отеля де Рамбуйе был вместе с тем еще далек от экстравагантной метафоричности, доходившей временами до нелепости и комизма, которая отличала речь прециозных кругов в 50-е годы и которая с такой убийственной язвительностью была осмеяна Мольером в его «Смешных жеманницах». Для языка аристократических салонов в 30—40-е годы в значительно большей степени характерны чувство меры и рационалистическая ясность. Склонность к кастовой обособленности, тяготение к барочной вычурности сочетались вначале с принятием и поощрением классицистических тенденций. Лишь с 40-х годов внутри салона

114

произошел разлад и началось размежевание между сторонниками классицистических принципов (их возглавлял Шаплен) и поклонниками барочных вкусов и идеалов, группировавшимися вокруг Вуатюра.

Другим характерным явлением духовной жизни Франции в данный исторический период было дальнейшее усиление так называемого «католического возрождения». Среди его поборников выделялся Венсан де Поль (1581—1660), священнослужитель, развернувший благотворительную деятельность среди низших слоев населения. Вместе с тем в 1627 г. было создано Общество Святых Даров, одно из самых мощных орудий в руках реакционных сил, соединявшее благотворительность с ревностным надзором за соблюдением церковной ортодоксии (впоследствии его деятельность сатирически разоблачал в своем «Тартюфе» Мольер). Агенты Общества, возглавляемого высокопоставленными лицами, вылавливали людей неблагонадежных и вольномыслящих, проникали повсюду, начиная с окружения короля и кончая мастеровыми и рабочими.

К этому же времени относится и зарождение того оппозиционного по отношению к католической ортодоксии религиозного движения, которое получило наименование янсенизма и сыграло впоследствии заметную роль в духовной жизни страны. Центром движения стал монастырь Пор-Рояль. Наиболее драматичные вехи в его судьбе на интересующем нас историческом этапе — это арест по приказу кардинала Ришелье в 1638 г. духовного вождя приверженцев Пор-Рояля, исповедника монастыря, ярого противника иезуитов аббата Сен-Сирана и осуждение папой в 1642 г. трактата «Augustinus», написанного фламандским теологом Янсением. Труд последнего содержал положения, которые составляли ядро учения, исповедуемого представителями гонимой властями секты.

Особенно важным явлением во французской культуре данного периода был расцвет рационалистической философии, связанной с деятельностью Рене Декарта (1596—1650; его основные произведения — «Правила для руководства ума», ок. 1628 г.; «Рассуждение о методе», 1637; «Метафизические размышления», 1641; «Страсти души», 1649).

Между учением Декарта и эстетикой классицизма, также проникнутой рационалистическим началом, существует глубокая внутренняя связь. Декарт не был непосредственным родоначальником художественной системы классицизма, как это иногда утверждалось ранее. Но его философия оказала заметное влияние на кристаллизацию и распространение этой системы. Особенно значительную роль в этом отношении сыграли трактаты «Рассуждение о методе» и «Страсти души».

Метод Декарта, разработанный на основе достижений современной философу науки, в первую очередь математики, учил строгой умственной дисциплине. Он побуждал опираться в поисках истины не на традиции и беспрекословное подчинение авторитетам, а на умение четко разграничивать явления, членить их путем анализа на составные части, логически последовательно идти в рассуждениях и обобщениях от простого к сложному. Книга Декарта, написанная не на латинском, а на французском языке, имела огромный успех среди современников. Подлинным рассадником картезианской логики стала вскоре школа при янсенистском монастыре Пор-Рояль. Влияние же Пор-Рояля на развитие литературы классицизма во Франции второй половины XVII в. было весьма существенным.

Этические убеждения мыслителя особенно полно отразились в «Страстях души». Декарт испытал влияние неостоицизма, и в частности моральных воззрений Дю Вера. В своем трактате философ описывает, классифицирует, оценивает различные типы человеческих чувств. И тут его метод основан прежде всего на аналитическом расчленении явлений и на сведении каждого из них к его «чистой», абстрагированной сущности. Этический идеал Декарта — в непреклонном владении человека страстями, во внутренней уравновешенности, в вырастающем на этой почве ощущении высокого нравственного удовлетворения. Декарт преклонялся перед силой человеческого духа и способностью последнего властвовать над обстоятельствами. Декарт не осуждает страсти как таковые. Они могут служить действенным стимулом поведения, вдохновлять личность на подвиги. Однако страсти должны санкционироваться разумом, соответствовать представлениям об истине и добродетели. Что же касается «дурных» страстей, то Декарт учит, как следует бороться с ними, вытесняя их из сознания и подавляя. Этическое учение Декарта о великодушии, самообладании, подчинении страстей разумному началу родственно тем нравственным устремлениям, которые воплощены в образах героев трагедий Корнеля.

Метафизическая система Декарта была подвергнута критике с материалистических позиций Пьером Гассенди (1592—1655), крупнейшим представителем вольнодумного направления во французской философии середины XVII в. Гассенди как автор работы «Против аристотеликов» (1624) был союзником Декарта в борьбе против средневековой схоластики. Вместе с тем он подвергал критике дуалистический характер философии Декарта. Сам Гассенди

115

пытался материалистически разрешить вопрос о соотношении мышления и бытия и объявлял основным источником познания чувственный опыт. В своем учении о строении материи Гассенди отталкивался от Эпикура. Он учил, что материя вечна и неразрушима, рассматривал пространство и время как объективные категории действительности. Свои этические воззрения, утверждавшие право человека на земное счастье и тоже тесно связанные с учением Эпикура, Гассенди (его «Система философии» была издана уже после смерти философа, в 1658 г.) сознательно противопоставлял аскетическому мировоззрению, которое утверждалось церковью.

В своих философских воззрениях Гассенди не был последовательным, с годами противоречия в его учении и общественных позициях обострялись. Материалистические тенденции в его философии соседствовали с уступками теологии, с признанием божественного провидения. Однако эти уступки были в значительной мере вынужденными. Противоречивость взглядов, обусловленная трудностями, с которыми приходилось сталкиваться передовой философской мысли в условиях абсолютистской Франции, показательна и для других крупнейших философов-вольнодумцев, современников Гассенди. Для Г. Ноде (1600—1653) и для Ф. Ламота-Левайе (1588—1672) характерно стремление скрыть антицерковную, бунтарскую суть своего учения под плотной оболочкой благонамеренных заверений.

Философия Гассенди оказала весьма плодотворное воздействие на развитие передовой французской литературы, но на другие ее пласты по сравнению с учением Декарта. Последователем Гассенди был Сирано де Бержерак. Важную роль сыграло учение Гассенди в становлении мировоззрения Мольера и Сент-Эвремона. В 70-е годы с философией Гассенди при помощи его ученика — путешественника Бернье ознакомился Лафонтен. В ряде философских басен, написанных в эти годы, Лафонтен популяризировал взгляды мыслителя-вольнодумца.

Влияние Гассенди на художественную литературу было связано в первую очередь с развитием реалистического начала, которое становится особенно ощутимым во второй половине XVII в., в то время как в литературе «эпохи Ришелье» его удельный вес относительно мал.

30-е и первая половина 40-х годов во Франции были временем спада лирической поэзии больших чувств. Высокие, монументальные поэтические жанры разрабатывают ученики Малерба — Ракан, Менар, Гомбо; но им не хватает внутренней мощи, отличавшей их предшественника. Несколько талантливых поэтов барочного склада выдвигают вольнодумные круги. Лирические традиции Теофиля де Вио подхватывает Франсуа Тристан л’Эрмит (1601—1655), писатель, проживший бурную, преисполненную приключений жизнь (свои юношеские годы он описал в романе «Обездоленный паж») и стремившийся сохранить независимость по отношению к королевскому двору и Ришелье. Однако в отличие от Теофиля де Вио в стихах Тристана л’Эрмита в ущерб психологической глубине нарастают черты изощренной условности, навеянные Марино.

Иллюстрация:

Франс Хальс. Портрет Рене Декарта

Париж, Лувр

Весьма самобытное явление во французской поэзии этого периода (как и следующего, охватывающего годы общественного кризиса Фронды) — творчество поэта-ремесленника Адама Бийо (известного также под именем «мэтр Адам»). Бийо был в родном городе придворным столяром герцогини Неверской. Он не получил образования, сам выучился читать и писать. Но из него било ключом поэтическое вдохновение. Слухи о поэте-столяре, сочиняющем звучные оды, стансы, рондо, эпиграммы и песни, докатились до столицы и привлекли внимание известных литераторов, придворной знати, самого

116

Ришелье. Вызывало изумление, что малообразованный человек, не освоивший премудростей культуры, не изучавший законов стихотворного мастерства, способен создавать поэтические произведения, преисполненные фантазии, искрящиеся живой мыслью, гармоничные по форме. Все это решительно не увязывалось с господствовавшими поэтическими доктринами и казалось чуть ли не чудом. Бийо несколько раз отправлялся в Париж в надежде найти могущественного покровителя и завоевать положение профессионального литератора. Но его намерениям не было суждено осуществиться. Столичные нравы его быстро разочаровали. Да и сам аристократический и литературный Париж не только с изумлением, но и с изрядной долей иронии отнесся к тому, кому дал прозвище «Вергилий с рубанком». Бийо был вынужден осесть в Невере и перебиваться, занимаясь столярным делом.

В творчестве Бийо (в свет вышли два его поэтических сборника: «Затычки», 1644, и посмертно, в 1663 г., «Коловорот») мы найдем определенные переклички с поэзией вольнодумцев. Не случайно среди тех, кто в наибольшей мере симпатизировал ему, были Сент-Аман, Тристан л’Эрмит, Вион д’Алибрэ, Скаррон. Мэтр Адам, как и другие поэты-современники, сочинял в поисках меценатов высокопарные хвалебные стихи. Он разрабатывал темы, традиционные для барочной поэзии: размышлял о всесилии смерти, о бренности человеческого существования, призрачности счастья, воспевал погоню за наслаждениями (иногда в довольно откровенной и даже грубоватой форме), славил любовь и прежде всего вино. Одна из вакхических песен Бийо завоевала народное признание и распевается во Франции до сих пор. Песенное начало вообще окрашивает многие стихи Бийо. Мировоззрение мэтра Адама пронизано ощущением резкой контрастности бытия. Его сочинения бурлескного толка расцвечены задиристым народным юмором. Однако примечательнее всего те стихи Бийо, в которых нашли художественное выражение жестокие противоречия окружавшей поэта действительности: преследовавшие его невзгоды, нищета, возмущение царящей вокруг несправедливостью и, одновременно, мечты об установлении справедливости, гордость своим трудом, осознание внутреннего превосходства над теми, в чьих руках власть и богатство. Как восклицает поэт-самоучка в одном из стихотворений:

Но пусть отмечен я — и по родным и близким —
На языке людей происхожденьем низким,
Я говорить могу на языке богов.

(Перевод М. Кудинова)

Характерно и то, что в смутные годы Фронды Бийо также счел необходимым выступить против произвола всесильного министра (стихотворная мазаринада «Колотушка Фронды», 1651). В стихах Бийо прорываются наружу непосредственные отголоски умонастроений людей из народа, в сфере художественной проявляет себя их подавленная мощью абсолютистской Франции творческая потенция, и в этом — незаурядное достоинство его поэзии.

Совсем иного рода явление в поэзии 30—40-х годов XVII столетия — расцвет различных видов светской салонной лирики — излюбленной разновидности барочно-прециозной литературы наряду с галантно-героическим романом. Прециозные поэты подвизаются в области малых лирических жанров, пишут мадригалы, сонеты, песни. Они обращаются к распространенным в средневековой литературе лирическим формам: вилланели, рондо, балладе; возрождают традиции Клемана Маро, замечательного мастера изящных и игривых стихотворных миниатюр, подражают языку и образности старинных рыцарских романов. Творчество этих поэтов лишено сколько-нибудь серьезных чувств. Стихотворения прециозных лириков чаще всего представляют собой изысканный, насыщенный гиперболами комплимент, развернутый, например, в форме сравнения красоты дамы с красотой природы, с сиянием зари, блеск которой она затмевает своим божественным видом; или же жалобные сетования по поводу бесчувственности возлюбленной, сохраняющей неприступность. Стиль прециозных поэтов отмечен печатью искусственности и изобилует приемами, которые получили распространение еще у итальянских петраркистов XV—XVI столетия, — развернутыми метафорами, броскими антитезами и гиперболами, игрой слов. Обязательная принадлежность прециозной лирики — так называемая pointe — стихотворная формула, заключающая в себе элемент эффектного острословия и являющаяся кульминационным моментом в композиции произведения.

Наиболее талантливый прециозный поэт из окружения маркизы де Рамбуйе — Венсан Вуатюр (1598—1648). Этот выходец из кругов зажиточной буржуазии сумел благодаря своей неистощимой выдумке, остроумию и тонкому вкусу стать на многие годы кумиром салона де Рамбуйе. Вуатюру в своих стихах нередко удавалось освобождаться от ухищрений риторики, от избитых прециозных штампов, добиваться чарующей естественности и легкости слога. В поэзии Вуатюра, наряду с воздействием барочной вычурности, дают о себе знать классицистические тенденции. В ней слышны поэтические ноты, предвосхищающие «Сказки» Лафонтена,

117

они прокладывают путь эпикурейским стихотворениям Шолье и Лафара, «легкой», анакреонтической поэзии рококо, творчеству Вольтера-лирика. Сам Вуатюр не придавал серьезного значения литературной деятельности и не собирался публиковать свои стихи. Они впервые были собраны и изданы после его смерти. Большой популярностью при жизни Вуатюра пользовались его письма, предназначавшиеся для публичного чтения. В письмах Вуатюра больше, чем в его стихах, сказалась склонность к барочной напыщенности и поискам надуманных эффектов.

Создавая галантно-героические романы, столь популярные во второй четверти XVII в., прециозные писатели стремились окутать пеленой героической романтики образ мышления и поведение представителей аристократической знати.

В основе этих многотомных произведений лежит, как правило, рассказ о похождениях высокопоставленных лиц, королей и принцев, об их любовных увлечениях, о бесчисленных военных подвигах, которые они совершают. Действие этих романов обычно протекает или в экзотических странах или приурочено к отдельным моментам фантастически изображаемой древней истории. Сквозь призрачные покровы этого экзотического или исторического маскарада наглядно проступают, однако, черты аристократической Франции XVII в., ее быта, ее воззрений, идеалов и иллюзий.

Французскому галантно-героическому роману присуща своя эволюция. Если в начале XVII в. особую популярность завоевывает пасторальный жанр, представленный «Астреей» д’Юрфе, то позднее (особенно на подступах к Фронде и в разгар ее событий) прециозный роман принимает более драматическую форму романа авантюрного или галантно-героического в настоящем, узком смысле этого термина (поворот в этом направлении обозначается уже в последних частях «Астреи»). Он наполняется откликами на события текущей политической жизни, изобилует описанием сражений, перипетий борьбы за государственную власть, в идеализированном свете изображает деятельность фрондирующей знати. На этой стадии развития прециозного романа наибольшим успехом пользуются произведения Гомбервиля («Полександр», 1629—1637), Ла Кальпренеда («Кассандра», 1642—1645), Жоржа и Мадлен де Скюдери («Ибрагим, или Великий паша», 1641; «Артамен или Великий Кир», 1649—1653).

Наибольшее историко-литературное значение в этот период имеет разработка теории классицизма продолжателями дела Малерба Жаном Шапленом (1595—1674), Гезом де Бальзаком (1597—1654) и Клодом Вожла (1585—1650) и утверждение классицистической эстетики в 1630—1640 гг. в сфере театра.

Иллюстрация:

Никола Робер.
Акварель из рукописного сборника
мадригалов «Гирлянда Юлии»,
преподнесенного Юлии д’Анженн,
дочери маркизы де Рамбуйе

Клод Вожла в своих «Замечаниях о французском языке» (1647) шел дальше Малерба в смысле пуристической «очистки» литературного языка и сужения его социальной базы. Для Вожла главный критерий чистоты и правильности литературного языка — это «хороший обычай». Однако под этим термином он подразумевает уже почти исключительно речевые навыки избранной придворной знати.

Что касается Геза де Бальзака, то он внес значительный вклад в разработку идеологических основ классицистического мировосприятия. Большой популярностью пользовались «Письма» Бальзака, первый выпуск которых увидел свет в 1624 г. В «Письмах» Бальзак откликался на животрепещущие вопросы общественной и духовной жизни своего времени, выступал как

118

авторитетный судья в разрешении волновавших светское общество моральных и эстетических проблем. Переписка Бальзака сочетала в себе черты литературной критики и своеобразного публицистически-риторического жанра, служившего как бы заменой политическому красноречию, пришедшему в упадок в годы господства абсолютной монархии. Перу Бальзака принадлежит также ряд трактатов. В трактате «Князь» (1631) Бальзак рисовал идеальный образ монарха, который, черпая силу в мыслях о «божественном» происхождении своей власти, одновременно строго соблюдает законность, избегая тиранического насилия, осуществляет национальное объединение страны. В своих произведениях писатель воспевал величие духа и патриотизм древних римлян, считая, что их гражданственные убеждения, их деяния должны служить образцом его соотечественникам — французам, подданным абсолютной монархии. Сочинения Бальзака, написанные тщательно разработанным, возвышенным слогом, с характерными для последнего развернутыми периодами, несмотря на несомненную зависимость от барочного стиля, сыграли важную роль в подготовке расцвета французского классицизма.

Эстетические идеи Шаплена рассыпаны в его письмах и литературно-критических эссе. По своим философским убеждениям Шаплен был сторонником Гассенди, приверженцем умеренного эпикуреизма, выдвигающего в качестве идеала принцип внутреннего равновесия и покоя. Эстетические же воззрения Шаплена насквозь рационалистичны. С его точки зрения, прекрасное — это воплощение извечных и неизменных законов, диктуемых разумом. Эти законы могут быть зафиксированы в виде непреложных канонов. Отсюда — присущий Шаплену как теоретику культ правил, обязательных для любого художника. Убежденность во всемогуществе правил неизбежно придавала воззрениям критика-классициста оттенок догматизма и педантичности. Главные предпосылки творческих достижений в литературе, согласно Шаплену, это не столько внутренний дар и богатство воображения, сколько теоретическая осведомленность писателя, его техническая оснащенность, умение логически последовательно мыслить, тщательно отбирать и координировать отдельные элементы произведения. Создавая свою эстетическую систему, Шаплен шел по стопам итальянских теоретиков классицизма XVI в. — Виды, Скалигера, для которых решающим импульсом было открытие заново в начале XVI в. «Поэтики» Аристотеля. Именно под воздействием трудов этих теоретиков у Шаплена и сложилось восторженное отношение к античной литературе как непревзойденному образцу и неизменному источнику подражания.

Шаплен обладал большим влиянием и как доверенное лицо правительства. Причем это полуофициальное положение советника по вопросам литературной политики Шаплен сохранил и во времена Кольбера, несмотря на шумный провал поэмы «Девственница», опубликованной им в 1656 г.

Наряду с Шапленом среди теоретиков классицизма, выдвинувшихся в 30—40-е годы XVII в., следует упомянуть Ла Менардьера («Поэтика», 1639) и д’Обиньяка (его основной труд, «Практика театра», увидел свет позднее — в 1657 г.).

Особенно значительны в данный период завоевания классицистической теории в области драматургии и театра. Именно в 30—40-е годы окончательно утверждается в сценической практике та система канонов и правил, которая предопределяет многие отличительные черты классицистического театра (наиболее примечательными памятниками эстетической мысли в этой связи являются предисловие Мере к изданию «Сильваниры», 1631; критические эссе Шаплена и прежде всего его письмо Годо от 29 ноября 1630 г.; материалы, связанные со спором о «Сиде» Корнеля).

Для эстетики классицизма, сложившейся в полемике с эстетическими вкусами, царившими в театре барокко, показательно четкое и жесткое разграничение литературных жанров как категорий замкнутых и неподвижных. За каждым из них закреплена своя сфера действительности. В зависимости от тематики жанры делились на «высокие» и «низкие» — создавалась их определенная иерархия. Трагедия принадлежала к числу «высоких» жанров. Ее уделом было изображение преисполненного мощных страстей внутреннего мира представителей государственной власти — царей, полководцев и их приближенных. От них ждали решения больших, имеющих общенародное значение этических и государственных проблем. Только они представлялись писателям-классицистам нравственно свободными, способными на самопожертвование и подвиг. Именно поэтому лишь они и считались достойными фигурировать в качестве трагических героев. Задача же комедии, жанра «низкого», заключалась в том, чтобы высмеивать недостатки и пороки рядовых людей. Одно из основных правил классицистической теории, правило «единства тона», воспрещало смешивать в одном произведении трагическое и комическое.

Сюжеты для трагедии, драматургического жанра, особенно придирчиво регламентировавшегося теоретиками, рекомендовалось черпать

119

или из античной литературы, или из древней истории. Таким образом создавалась временна?я дистанция по отношению к современности, жгучие проблемы которой осмыслялись не непосредственно, а косвенно. Правило «светских приличий», осуждавшее изображение каких-либо подробностей физического и материального порядка, сводило в трагедии к минимуму элементы внешнего действия (игравшего такую большую роль в барочной трагикомедии): на подмостках нельзя было убивать, драться на дуэли, давать пощечину и т. д. Классицистическая теория воспрещала также массовые сцены. С такой концепцией был связан психологический уклон трагедии. Разрешение жизненных противоречий драматурги-классицисты искали не в столкновениях широких общественных сил, а в душевной борьбе избранного героя с самим собой.

Этим объяснялись и характерные особенности классицистического спектакля в XVII в. Чисто зрелищная сторона (за исключением элементов статуарной картинности в позах актеров и в мизансценах) не играла в нем приметной роли. Основные события происходили за сценой, о них рассказывали, но их не показывали. Эстетическое зерно классицистического спектакля было заключено в декламации, в изощренной гармонии речевых интонаций и тончайшей мимической игре актеров. Это и были основные средства для достижений желанной художественной цели — раскрытия душевного мира героев.

Осуществлению той же задачи — максимальной концентрации драматического действия и сосредоточению его центра тяжести на внутренней борьбе героев — были призваны служить и знаменитые правила трех единств (времени, места и действия), упорно насаждавшиеся «учеными» теоретиками и светскими ценителями искусства. Эти правила требовали, чтобы события, изображаемые на сцене, охватывали не более двадцати четырех часов, происходили в одном месте и развивались вокруг одного центрального конфликта. В классицистической теории трех единств находило свое выражение рационалистическое представление о правдоподобии театрального спектакля, достигаемого путем сближения реального и условного сценического времени. Эта теория, утверждавшая представление о пространственном и временном единстве в действительности, обладала своими ярко выраженными положительными аспектами по сравнению с так называемым «симультанным» восприятием времени и места, еще недавно господствовавшим на французской сцене (согласно этому принципу сцена делилась на несколько отсеков; декоративное оформление этих отсеков воспроизводило разные места действия и было лишь механически объединено рампой и порталом). Вместе с тем прогрессивные эстетические устремления получали в правилах трех единств догматически однобокое воплощение, сковывавшее творческую свободу драматурга.

Необходимо отметить, что художественная практика французских драматургов-классицистов ни по содержанию, ни по форме не укладывалась временами в рамки правил, декретировавшихся «учеными» теоретиками. К тому же классицистической теории приходилось утверждать себя в борьбе с барочными вкусами. Нередко также в 30—40-е годы XVII в. в творчестве отдельных драматургов классицистические тенденции сложно переплетались с элементами барокко.

Классицистические каноны прежде всего восторжествовали в области пасторали («Сильвия» Мере, 1631). Затем, хотя во многом и формально, с ними стали считаться авторы трагикомедии. Наконец, с 1634 г. («Софонисба» Мере) начинается возрождение «регулярной» трагедии. Но это уже не прежняя «регулярная» трагедия времен Р. Гарнье или Монкретьена. Органически впитав в себя опыт барочной трагикомедии Арди, она обогатилась внутренним драматизмом.

Среди наиболее крупных представителей французской драматургии 30—40-х годов XVII в. вслед за Корнелем и помимо уже названного ранее зачинателя классицизма Мере следует выделить Ж. Ротру. Творческий путь Жана Ротру (1609—1650) — яркое свидетельство богатства и разнообразия художественных тенденций, господствующих во французской драматургии в рассматриваемый период. Ротру был современником и другом Корнеля. Однако, хотя классицистические веяния и оказали с годами воздействие на художественное мироощущение драматурга, в своей основе оно продолжало оставаться барочным. Ротру начал свою деятельность в конце 20-х годов как продолжатель традиций Арди. Его излюбленным жанром надолго стали отличающиеся сложной интригой, изобилующие причудливыми авантюрами барочные трагикомедии, сюжеты которых он заимствовал из итальянской и испанской литератур. В трагикомедиях Ротру (например, в «Преследуемой Лауре») передовые идеи и устремления, гуманистическое сочувствие личности — жертве сословного неравенства, протест против произвола власть имущих сочетаются с пессимистическими мотивами, с мыслями об относительности и призрачности жизненных ценностей, зыбкости и иллюзорности счастья. Уже в этой серии произведений Ротру сказывается

120

своеобразие творческой манеры драматурга — склонность к резким сюжетным поворотам и патетическим ситуациям, к изображению характеров страстных и импульсивных, эмоциональная выразительность слога, тяготение к лирическим отступлениям.

С середины 30-х годов Ротру начинает писать также трагедии на античные темы, соблюдая классицистические единства и подражая по преимуществу изощренной риторике Сенеки-драматурга («Умирающий Геракл», 1634; «Антигона», 1638, и т. д.). Обращаясь к комедии, Ротру обрабатывает наряду с испанскими образцами сюжеты, почерпнутые у Плавта («Менехмы», 1631; «Двое Созиев», 1636).

Комедийные произведения Ротру несут на себе отчетливый отпечаток художественного мировосприятия, свойственного барокко (смена тональностей, внезапные вспышки драматических интонаций, пристрастие к темам раздвоения личности и господства иллюзии над реальностью). Вместе с тем в них рассыпаны находки, подхваченные позднее мастерами французской комедии второй половины XVII и первой половины XVIII в. — Мольером, Реньяром, Мариво.

40-е годы — наиболее самостоятельный и зрелый этап творчества Ротру. В это время он создал свои самые известные пьесы — трагедии «„Истинный святой“ Генезий» (пост. 1645, изд. 1647), идейные мотивы которой близки в какой-то мере «Полиевкту» Корнеля, и «Венцеслав» (пост. 1647, изд. 1648). Главный герой этой трагедии отказывается от короны, ибо неспособен примирить в себе отцовские чувства и долг монарха. Хотя в обоих произведениях осмысляются жизненные конфликты, характерные для драматургии классицизма, поэтическое решение этих конфликтов в сильной мере пронизано барочной субъективностью, патетикой и пессимистичностью. Примечательна и последняя трагедия Ротру — «Козроэс» (пост. 1648). В этой трагедии ярко воплотились тревога и мрачные настроения, овладевшие сознанием драматурга перед лицом надвигавшейся смуты, представления о неизбежности жестокого антагонизма между началом государственным и началом нравственным, стремление в высоких этических качествах личности увидеть залог возможного благополучного разрешения смертоносных распрей.

Литературная деятельность Ротру оборвалась преждевременно. Будучи назначен кардиналом Ришелье в родной город на судебную должность, он погиб там во время чумы.

Вершиной драматургии и вообще всей французской литературы первой половины и середины века является творчество Пьера Корнеля. Именно в его произведениях классицистические тенденции получают свое наиболее полное художественное воплощение, а объективные противоречия окружающей действительности — свое особенно впечатляющее отражение и глубокое осмысление.

120

КОРНЕЛЬ (Обломиевский Д.Д.)

Пьер Корнель (1606—1684), один из крупнейших французских драматургов, не принадлежал к господствующему сословию, он был сыном адвоката и сам являлся членом адвокатской корпорации Руана.

Литературную деятельность Корнель начал с комедии, создав за 1629—1644 гг. восемь произведений комедийного жанра. Первые комедии Корнеля (вплоть до «Королевской площади», 1634) носят нравоописательный характер. Свои произведения драматург сознательно противопоставляет как причудливому вымыслу трагикомедии (за исключением близкого этому жанру «Клитандра», 1630), так и буффонаде фарса. При всей условности сюжетной схемы (как правило, речь идет о различного рода осложнениях во взаимоотношениях между двумя парами возлюбленных) ранние комедии Корнеля богаты наблюдениями над нравами и представлениями, показательными для привилегированной светской среды. Надо всем царят деньги. Браки определяются расчетом, соображениями выгоды. Симпатии драматурга — на стороне велений и прав сердца. Предвосхищая Мариво, Корнель-комедиограф обращается к анализу коллизий, которые возникают в душе людей, сталкивающихся с преградами, воздвигаемыми неравенством общественного положения и состояния. В некоторых других пьесах, особенно отчетливо в «Королевской площади», на первый план выдвигается образ светского щеголя, либертена и эгоиста, дорожащего превыше всего полной внутренней свободой. Утверждая эту свободу, он не щадит никого, вплоть до самых близких ему людей. В одной из пьес («Галерея суда»), правда в эпизодах побочных, Корнель бытовой достоверности ради выводит на сцену владельцев и посетителей книжной, галантерейной и бельевой лавок, расположенных во дворце Юстиции, и воспроизводит их пересуды.

Более поздняя комедия Корнеля, «Лгун» (1643), представляет собой переделку пьесы испанского драматурга Аларкона «Сомнительная правда». Между обоими произведениями существуют, однако, принципиальные различия. Корнель упрощает запутанную интригу испанского первоисточника, сосредоточивая действие вокруг центрального персонажа, придавая образу Доранта обобщающий, типизирующий смысл.

121

Склонность Доранта ко лжи и бахвальству предстает в качестве неотъемлемой черты светского общества как такового. Своим «Лгуном» Корнель закладывал основы классицистической комедии характеров.

Особняком стоит «Комическая иллюзия» (1636), произведение барочного толка, причудливый сплав самых различных драматургических жанров от фарса до трагедии. Характерен для эстетики барокко драматургический прием «сцены на сцене», играющий кардинальную роль в пьесе. Посредством этого приема воплощается ведущая идея пьесы — противопоставление скромного, но преисполненного творческих радостей существования актеров жестоким и губительным страстям, определяющим жизнь общественных верхов.

Произведения Корнеля имеют немаловажное значение на пути жанра «высокой» комедии, который вел к творчеству Мольера. Знаменательно вместе с тем, что драматические мотивы в произведениях, созданных Корнелем-комедиографом в начале 30-х годов, нередко приглушают комическое начало. Стихия народного по своим истокам смеха (наряду с гуманистической идеологией она стала одним из важнейших аспектов того художественного синтеза, который впоследствии был осуществлен Мольером), а также мотивы резкой обличительной социальной сатиры представлены в них относительно слабо.

Комедии, впрочем, и не являлись основным жанром в творчестве Корнеля. Славу ему как писателю приносят его трагедии. Своеобразие Корнеля как создателя трагедии проявляется уже в его драматургической теории. Среди его предисловий к собственным трагедиям особое место занимает разбор трагедии «Никомед». Корнель заявляет в этом разборе, что создаваемый им жанр трагедии отличается от того типа трагедии, который характеризовал в своей «Поэтике» Аристотель. Своеобразие корнелевской трагедии — в ее герое. Он не является жертвой богов и судьбы, каким был герой драматургов второй половины XVI — начала XVII в. — Жоделя, Гарнье, Монкретьена. Героя корнелевской трагедии отличает «величие смелости», он обладает стойкостью, способной вызвать удивление или, точнее, восхищение (admiration). В нем импонирует то, что он «шествует с открытым лицом», с презрением взирает на несчастье, от него не услышишь ни одной жалобы. Сострадание к герою таково, что оно «не исторгает слез», это не чувство жалости. Корнелевские герои готовы на самопожертвование, их вдохновляет жажда подвига. Они способны преодолевать со стоической твердостью духа любые испытания во имя возвышенных принципов и общественного блага. Их жизненные идеалы и являются источником той атмосферы героической приподнятости и воодушевления, которой овеяны «Сид», «Гораций», «Цинна», «Полиевкт» или «Никомед».

Портрет Пьера Корнеля

1644 г. Гравюра

Тяготение к созданию характеров из ряда вон выходящих, исключительных объясняет критическое отношение Корнеля к тому требованию «правдоподобия» образов, которое выдвигалось большинством теоретиков классицистического театра. Корнель же мотивировал убедительность создаваемых им характеров понятием жизненной истины и исторической достоверности. Вместе с тем, воспроизводя драматические конфликты, с которыми сталкиваются и которые призваны разрешать его герои, Корнель обнажал глубокие жизненные противоречия.

122

Впервые специфика творческого метода Корнеля полностью проявляется в его пьесе «Сид» (1637). Выход из трагедийного конфликта становится возможен потому, что в мире существует свободный и уверенный в своих силах человек. Именно таков Родриго, вызывающий не сострадание, а восхищение. Конечно, в «Сиде» мы сталкиваемся и с препятствиями, стоящими на пути героя, и с жертвами. Герой пьесы — виновник гибели графа де Гормаса, отца Химены. Это ведет его к разрыву с той, кто была до тех пор его невестой. Важно, однако, что гибель графа де Гормаса не является катастрофой, завершающей пьесу. Из сюжетного конфликта намечается выход, который определяется внутренним достоинством самого Родриго.

Образ человека, преодолевшего роковое стечение обстоятельств и самого себя, человека, более сильного, нежели враждебная судьба, сохраняет свое значение и для «Горация», «Полиевкта», «Родогуны», «Никомеда». Для них существенно величие героя, его превосходство над окружающим.

Герой корнелевской трагедии, например Родриго, изображается растущим на наших глазах. Из никому не известного юноши он превращается в бесстрашного воина и искусного полководца. Слава Родриго — дело его рук. Слава не достается ему по наследству, не дана от рождения. Он далек в этом смысле от феодальных традиций и является наследником эпохи Возрождения.

Для Корнеля как представителя культуры XVII в. характерен пристальный интерес к человеческой мысли. Человек действует у него после глубоких размышлений. Главное для Корнеля не в том, что сознание преобладает над бытием, а в том, что сознание принадлежит человеку, а не богу. Корнеля отличает не его идеализм, а его гуманизм. Исключительное значение в драматургии Корнеля приобретает принцип замысла, предшествующего действию. Уже в «Сиде» обращают на себя внимание в этой связи монологи Родриго и Химены: герои независимо друг от друга обсуждают ситуацию, сложившуюся в результате оскорбления (пощечины), которое наносит отцу Родриго граф де Гормас. Родриго чувствует себя обязанным отомстить за дона Диего, но не хочет лишиться и Химены. Он мучительно ищет выход из создавшегося положения, взвешивает все pro и contra и наконец решается — вызывает графа на дуэль и убивает его. Стоит вспомнить в этой связи и Эмилию, монологом которой открывается «Цинна». Эмилия ставит своей задачей «осмотреться вокруг», взвешивает то, что собирается совершить. В своих пьесах Корнель уделяет большое место спорам и дискуссиям, которые рассматриваются им как способы идейной подготовки предполагаемых поступков. И в «Горации», и в «Цинне», и в «Никомеде», и в «Родогуне» огромную роль играет столкновение различных точек зрения. Сторонники одних взглядов опровергают враждебные им концепции. Так, в «Горации» поединку братьев Горациев с Куриациями предшествует и замыкает его целая вереница дискуссий, в ходе которых обсуждается моральное право сражаться за интересы родины против друзей и родных. Важное значение в «Цинне» имеют дискуссии на политические темы, а в «Родогуне» огромное место занимают споры Клеопатры с сыновьями. С разновидностью дискуссии, целью которой является убеждение инакомыслящих, попытка заставить их отказаться от своих позиций, мы встречаемся в «Полиевкте» и в «Никомеде» (ср. диалоги Прузия и Фламиния с Никомедом).

Очень большое значение для Корнеля имело обсуждение так называемых «трех единств» в драматургии, полемика относительно того, нужно ли ограничивать время действия двадцатью четырьмя часами, место действия пределами одного помещения и концентрировать действие вокруг одного события. Принцип «единства места» сокращал пространственную протяженность изображаемого. Принцип «единства времени» отсекал будущее и прошлое, замыкал изображаемое в границы «сегодняшнего». Принцип «единства действия» сокращал до предела число событий и поступков. В произведениях Корнеля внешнее действие нередко играло относительно большую роль. Но для драматурга правило «трех единств» было не простой условностью, которой он вынужден был скрепя сердце подчиняться. Он использовал и те внутренние возможности, которые были заключены в этом эстетическом правиле. Борьба с преимущественным изображением внешнего мира предполагала более детальное раскрытие души человека, области сознания, эмоций, страстей, идей, что являлось очень значительным шагом вперед в художественном развитии. (В этом отношении чрезвычайно показательно, например, то направление, в котором Корнель переработал свой испанский источник — пьесу Гильена де Кастро «Юность Сида».) Душа человека представлялась Корнелю как бы более объемной и вместительной. В ней открывалось разнообразие чувств, желаний, влечений. Родриго, Химена, инфанта не ограничены в «Сиде» одной страстью, которая всецело владела бы каждым из них. У Химены совмещаются и любовь к Родриго, и мысль о своей фамильной чести. В Родриго сосуществуют и страсть к Химене, и преданность роду, и любовь к родине. Семейный и патриотический долг для Родриго — это не

123

трезвые веления рассудка, а прежде всего неодолимый зов сердца. Та же душевная объемность определяет характеры персонажей и в «Горации», и в «Полиевкте», и в «Родогуне», и в «Никомеде».

Корнель изображает душевный мир своих героев, выделяя его из мира окружающего. Душевная жизнь при крайней текучести внешних событий часто остается неизменной. Химена, Ираклий, Никомед остаются верны однажды принятым ими установкам, они безразличны ко всем влияниям извне. При этом, отвергая изменения в уже сложившихся характерах, Корнель не отрицает характеров формирующихся и детально демонстрирует процесс их становления (ср. образы Аттала из «Никомеда», Антиоха, Селевка из «Родогуны»).

Во внутреннем мире героев Корнеля заключены противоборствующие силы. Душа его персонажей раскрывается в драматическом конфликте. Это не сфера, в которой мирно сосуществуют чуждые друг другу состояния. Это своеобразное поле битвы, на котором сталкиваются душевные потоки. Изображение человеческой души, раздираемой столкновениями различных психических потоков, сохраняет значение и для «Сида», и для «Родогуны», и для «Никомеда», и для многих других трагедий Корнеля.

Гуманистические тенденции Корнеля сочетаются в его сознании с признанием королевской власти как наиболее авторитетной общественной силы современности. Мотивы, направленные на утверждение исторических заслуг абсолютной монархии, с особенной силой звучат в трагедиях, созданных Корнелем в начале 1640-х годов. Правда, эти мотивы не являются в трагедиях Корнеля единственными. С ними в первых трагедиях драматурга сосуществует тема неподчинения, непослушания, бунта. Характерны в этом отношении образ Камиллы из «Горация» или тема заговора против императора в «Цинне». Развитие этой темы ведет объективно к раскрытию тех общественных и духовных противоречий, с которыми был сопряжен процесс торжества абсолютной монархии. Но тема непокорности, неподчинения все же несколько отодвигается и в «Цинне», и отчасти в «Горации» на второй план.

Что касается «Сида», то в этом произведении образ самостоятельного, преисполненного гордости центрального персонажа никак не смягчен; образ Родриго, организовавшего независимо от короля сопротивление завоевателям, говорил скорее об обратном. Но «Сид» недаром был отвергнут Ришелье. Против пьесы была предпринята целая кампания, длившаяся два года, на нее был обрушен ряд критических статей, полемических заметок, написанных Мере, Жоржем Скюдери, Клавере и др. Против нее было обращено и специальное «Мнение Французской Академии о „Сиде“», отредактированное Шапленом и инспирированное Ришелье. Корнеля осуждали за то, что он не соблюдал в своей пьесе требования трех единств и особенно за апологию Родриго и Химены, за образ Химены, полный обаяния, несмотря на то что в конце концов она выходит замуж за убийцу своего отца. Нападки на пьесу до такой степени подействовали на драматурга, что сначала он замолчал на целых три года, а затем попытался учесть пожелания, которые были ему высказаны. Эта попытка не удалась полностью, так как «Гораций» также не понравился Ришелье.

Иллюстрация:

Иллюстрация к трагедии П. Корнеля
«Полиевкт»

Гравюра из парижского издания
«Сочинений» Корнеля, 1647 г.

В 30-х и в начале 40-х годов Корнель видит в абсолютизме прежде всего силу, направленную против феодальной знати с ее местничеством и партикуляризмом, содействующую объединению

124

Иллюстрация:

Сцена из II акта трагедии П. Корнеля «Андромеда»
в постановке театра Пти-Бурбон в 1650 г.
Декорации Джакомо Торелли

Гравюра Франсуа Шово, 1650 г.

страны, обусловливающую ее единство и мощь. Выдвигая уже в «Сиде» своеобразный союз своего героя с государством, Корнель противопоставляет «интересу крови» «благо страны» и «общественный интерес».

В «Горации» (1640) своеобразен образ главного героя, не рассуждающего, слепо повинующегося принятому решению и вместе с тем поражающего своей целеустремленностью. Гораций вызывает восхищение своей цельностью, уверенностью в своей правоте. Ему все понятно, все для него решено. Позиция Корнеля не вполне совпадает с позицией Горация, более близкого не к Корнелю, а к Ришелье, к реальной политической практике и идеологии абсолютизма. Рядом с Горацием в трагедии не случайно присутствует Куриаций, персонаж, принимающий чужой принцип, лишь самолично убедившись в правоте этого принципа. Торжество чувства долга перед родиной приходит к Куриацию только в результате длительных колебаний, сомнений, во время которых он тщательно взвешивает это чувство. Кроме того, в пьесе рядом с Горацием действуют и другие персонажи, отличные от него, а среди них и его прямая антагонистка Камилла. Успех трагедии в годы Французской революции объясняется как раз тем, что ее патриотический пафос, а именно ему обязана пьеса своим успехом в 1789—1792 гг., пронизывает не только образ Горация, но и образы его отца, Сабины, Куриация.

«Цинна, или Милосердие Августа» (1642) — своеобразная политическая утопия, призванная воссоздать образ идеального монарха. Таковым выступает Август, который, преодолевая эгоистические страсти, становится живым воплощением общественного разума, блага. Убедившись в этом, Цинна, смирившийся мятежник, превращается к концу действия в покорного подданного своего монарха. В «Сиде», в «Горации» действительность раскрывалась как противоречие, разрешаемое лишь отчасти. Победа героя омрачалась гибелью других персонажей. В «Цинне» никто из героев не гибнет. «Гораций» не приводил к безоговорочному торжеству одного принципа над другим. Противоположная точка зрения

125

(например, позиция Камиллы) оставалась не до конца преодоленной. В «Цинне» же в конце трагедии мы имеем дело с полным торжеством точки зрения, прокламированной Августом. Цинна, Эмилия, Максим резко отличаются также тем, что у них уже нет непреклонности. Если Гораций противостоял размышляющему герою Корнеля, то в образах Эмилии и особенно Цинны, как они рисуются Корнелю в финале пьесы, отвергается упорство, несгибаемость — персонаж становится податливым и гибким.

Отказ от разнообразия точек зрения в финале трагедии характеризует и «Полиевкта». Если в зачине пьесы еще существовали различные точки зрения даже у представителей одного лагеря (Полиевкт, Неарх), то к концу трагедии достигается полная гармония взглядов. Правда, гармония, которой завершался «Полиевкт», свободна от культа монархической власти. Эта гармония достигается путем подчинения потустороннему миру. Существенно, конечно, что главным в «Полиевкте» является не бог, а человек, вернее, отношение человека к богу, активный, смелый выбор, сделанный человеком. Герой трагедии пожелал стать христианином, вопреки приказу наместника и просьбам жены совершил, следуя предписаниям своей воли, поступок, обрекающий его на гибель.

В творческом пути Корнеля обозначается несколько этапов. «Родогуна» (1644), «Ираклий» (1646), «Никомед» (1651) — трагедии так называемой «второй манеры». В этих трагедиях наблюдается значительно больший, чем раньше, интерес к событиям внешнего мира, им свойственна большая насыщенность происшествиями, действиями персонажей. Другая особенность, отличающая трагедии «второй манеры», состоит в том, что в них появляется принцип незнания или неполного знания героями событий, совершающихся рядом с ними. Отметим, например, мотив старшинства одного из братьев в «Родогуне» или мотив путаницы с Ираклием и Маркианом, которых принимают друг за друга. В «Ираклии» третьей особенностью следует признать значительность образа негативного персонажа в отличие от «Сида», «Горация», «Цинны». В «Родогуне», «Теодоре», «Ираклии», «Никомеде» носители отрицательного начала в лице Клеопатры, Марцеллы, Фоки, Арсинои прочно утвердились в качестве решающей силы. Наличие в трагедиях «второй манеры» всех этих особенностей позволяет говорить, что творчество Корнеля все больше проникается барочными тенденциями. Но Корнель не отменяет в этих пьесах принципа приоритета внутреннего мира, не отклоняет теорию трех единств, не отказывается от категории героического. Мало того, Корнель не принимает до конца свойственное драматургии барокко представление об иррациональности объективного мира и бессилии человека и его разума перед этим миром. Он воспринимает это представление, но сочетает его с понятиями классицистическими. Идея иррациональности внешнего мира не только сосуществует у него с образами смелых, инициативных людей. Она не обрушивается на человека, а человеком создается. Вся нарочитая усложненность интриги в «Родогуне» и «Ираклии» связана с активностью человеческого ума и воли. Ее создают Клеопатра и Леонтина. Клеопатра скрывает, кто именно из ее сыновей старший, и обманывает таким образом всех. Леонтина подменяет одного младенца другим, делая одного из них царским наследником, а другого объявляя своим сыном.

Отрицательный герой в трагедиях Корнеля отнюдь не примитивный злодей, сами же пьесы, в которых этот герой действует, неверно было бы трактовать как своеобразные мелодрамы. Этого героя у Корнеля отличает значительное внутреннее содержание. Его характер не сводится к какой-то одной черте. Клеопатра не только злобна и мстительна, но еще и хитра, коварна, скрытна. Двуличие, коварство находим мы и у Марцеллы, Фоки и особенно у Арсинои. Все это персонажи, изощренные в тактике обмана, интриги. Корнель не отказывается и теперь от веры в возможности человека. Другое дело, что борьба со злом начинает представляться ему более трудной. О том, что временами пессимизм берет верх в сознании писателя, свидетельствуют образы Селевка и Ираклия. Селевк обнаруживает в мире торжество зла, насилия, ему становится известно, что его мать — убийца, что его возлюбленная мечтает о смерти его матери. Жизнь поворачивается своей негативной стороной и к Ираклию, обнаруживая непрочность, неустойчивость всего, что его окружает.

Существенно, однако, что безысходность и отчаяние все-таки не одерживают полной победы ни в «Родогуне», ни в «Ираклии», а в «Никомеде» и вовсе отсутствуют. В «Родогуне» дело не ограничивается наличием носительницы зла Клеопатры и смертью ее жертвы — Селевка. Трагедия кончается гибелью самой Клеопатры. Мироощущение Корнеля в «Родогуне» лишено ущербности еще и потому, что рядом с Селевком существует его брат — Антиох. Всесилие зла ослабляется для Антиоха тем, что он сохраняет свою любовь к Родогуне, постигая значительно глубже, чем Селевк, скрытые мотивы ее поведения. Разочарование в людях не носит всеобъемлющего характера и в «Ираклии». Смерть Фоки, торжество Ираклия и его друзей здесь совсем не случайны.

126

Вера в человека и его возможности одерживает еще более разительную победу в «Никомеде». Мало того, что в пьесе торжествуют главный герой и его возлюбленная Лаодика, отказываются от своих претензий к Никомеду его отец, мать и даже римский посол Фламиний. Мировоззрение Корнеля во второй период творчества отмечено печатью разочарования, но вместе с тем писатель открывает для себя и новые моральные ценности. Его Аттал видит, как сопротивляется народ захватчикам-римлянам, и убеждается в возможности бесстрашно отстаивать правое дело перед сильным. Эта убежденность приходит к Атталу, когда ему становится до конца ясен внутренний облик Никомеда, его брата.

Для отрицательных героев Корнеля, введенных им в трагедии «второй манеры», очень важно, что они изображаются драматургом насильниками. В своих действиях они опираются на армию, тюрьмы, используют оружие. Таковы сирийская царица Клеопатра, византийский император Фока, вифинский царь Прусий и др. Через отрицательных персонажей в творчество Корнеля входит мотив антиэтатизма, тема чуждости положительных героев государству. Если Фернандо, Туллий, Август в «Сиде», «Горации», «Цинне» завершали действие трагедии, санкционировали действия героев, то теперь государство начинало представляться Корнелю силой, враждебной положительному герою пьесы. Соответственно этому дезавуируется мысль о государстве как о сверхличной ценности, ибо интересы государства выводятся драматургом из честолюбия, жажды власти.

Трагедии «второй манеры» относятся к периоду кризиса абсолютизма во всей Европе, совпавшего с победоносной Английской революцией 1640—1652 гг. и основательно потрясшего все здание «старого порядка» и за границами Англии. Влияние Английской революции сказалось и на событиях Фронды. Корнель при этом не был, безусловно, целиком на стороне народных масс. Однако тема народного восстания, о котором он не задумывался ни в трагедиях «первой манеры», ни в «Родогуне» и «Теодоре», пьесах, созданных им до Английской революции или в самом ее начале, играет важную роль в пьесах 1646—1653 гг. — в «Ираклии», а особенно в «Никомеде», где только благодаря поддержке народных масс торжествует главный герой (создавая этот образ, Корнель вдохновлялся личностью принца Конде, идеализируя его оппозиционность королевскому двору на втором, заключительном этапе Фронды).

В трагедиях «второй манеры» немаловажное значение приобретают новые оттенки в образе положительного героя. И Антиох, и Селевк, и Родогуна, и Плацид, и Ираклий, и Маркиан, и Никомед находятся во власти тиранов. Для них характерна, однако, не только их зависимость от правителей, но и то, что они яростно сопротивляются насилию, проявляют непримиримость к злу. Цельность и монолитность, намеченные еще в образе Горация, проявляются теперь в несгибаемости героя, в его неспособности к смирению. Недаром именно во времена создания пьес «второй манеры» Корнель пишет свое предисловие к «Никомеду», трактат о трагедии, основанной на принципе героического, на восхищении человеком.

В трагедиях «второй манеры» наличествуют гуманистические мотивы. Никомед и Ираклий, Антиох и Селевк не прикрывают эгоистические страсти, подобно Фоке или Арсиное, «нуждами государства». Враждебной государственной власти Корнель противопоставляет естественное стремление человека к любви, дружбе, братской солидарности. Особенно показателен в этом отношении образ Аттала из «Никомеда». В момент своего появления на сцене Аттал занимает позицию сторонника Рима. Однако он еще плохо представляет себе соотношение сил в мире, смотрит на все глазами матери, Фламиния и Прусия. Вскоре Аттал избавляется от иллюзий в отношении Рима и Арсинои. Ему открываются ненависть Рима к подавленным народам Востока, честолюбие матери; в Никомеде же он обнаруживает поборника национальной независимости. Аттал освобождается из-под влияния Арсинои, порывает с Римом, делается другом и спасителем Никомеда.

Примечательное место среди произведений «второй манеры» занимает героическая комедия Корнеля «Дон Санчо Арагонский» (1650). И она насыщена отзвуками общественных потрясений этих лет. Корнель отстаивает в ней принцип личных заслуг как мерила ценности человека. Главный герой, благородный и доблестный воин, гордящийся своим простонародным происхождением (оно, правда, оказывается в конце концов мнимым), противопоставлен в пьесе представителям знати, преисполненным сословной спеси, движимым низменными побуждениями. Творчески смело, преступая классицистические каноны, Корнель изобразил в качестве персонажей комедии носителей государственной власти и их приближенных. Героическая комедия Корнеля и своей тематикой, и отдельными сюжетными ходами, и пылкой звучностью стихов, в которых воплощается ее идейный пафос, оказала влияние на драматургию Гюго, автора «Эрнани» и «Рюи Блаза».

Критические тенденции проступают и в произведениях «третьей манеры» (1659—1672) Корнеля, хотя и получают теперь менее выпуклое

127

и мощное поэтическое воплощение. Очень явно сохраняются следы «второй манеры» в трагедиях, переходных к «третьей манере», таких, как «Эдип» (1659), «Серторий» (1662), «Софонисба» (1663). Пьесы эти рассказывают о героях, отстраненных от власти, о людях, лишенных царского престола или впавших в немилость, но продолжающих сопротивляться своей судьбе. Сохраняется в этих трагедиях и гражданский пафос. Дирсея, Серторий, Софонисба предпочитают интересы родины своим личных интересам. Критическое отношение к абсолютизму проявляется и в таких пьесах «третьей манеры», как «Аттила» (1667), «Тит и Береника» (1670), «Пульхерия» (1672). Драматург и в этих пьесах многое не принимает в абсолютизме. Он обличает фаворитизм, всесилие министров, осуждает сосредоточенность монарха на его частных интересах, любовных увлечениях, издевается над придворной знатью с ее мелочностью, интриганством. Критике придворных нравов способствует самый жанр «героической комедии», который Корнель разрабатывает именно в эти годы.

Оппозиционные мотивы в творчестве Корнеля третьего периода делают понятным появление его трагедии «Сурена» (1674), стоящей на первый взгляд несколько особняком среди пьес «третьей манеры». «Сурена» напоминает «Никомеда» и еще раз подчеркивает, что отношения драматурга с абсолютной монархией и в последний период его жизни не были гладкими. Этой трагедии свойствен антиэтатизм. Сурена подвергается гонениям со стороны парфянского царя Орода, для которого отвоевал царский престол. Большую роль в трагедии играет любовь Сурены и Эвридики. Свою любовь герою приходится оборонять от врагов, от того же царя Орода. Любопытен центральный герой произведения и тем, что он не принадлежит к царскому роду, что он сам завоевал себе высокое звание полководца. Существенна, наконец, для трагедии тема сопротивления завоевателю. Сурена отстоял независимость Парфии от Рима. В борьбе с завоевателями он как бы продолжает подвиги Родриго и Никомеда.

Творчество Корнеля — одно из крупнейших достижений французской литературы прошлого. Именно в его творчестве французская трагедия, достигнув полной художественной зрелости, стала истинным рупором национальной жизни, глашатаем немеркнущих идеалов мужества, патриотизма, гражданственности. Глубоко национальны по своим истокам и отличительные черты формальной структуры трагедий Корнеля: зажигательная патетика их стиля, блестящее использование драматургом самых разнообразных ресурсов ораторского искусства, умение сочетать сложность и четкость композиционного построения.

127

ФРАНЦУЗСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
МЕЖДУ 1645—1660 гг.

(Виппер Ю.Б.)

Развитие французской литературы между 1645—1660 гг. связано с вызреванием, кульминацией и непосредственными отзвуками в общественной жизни страны тех глубоких, сложных потрясений, которые получили название Фронды (1648—1653) и были одним из примечательных моментов общеевропейского кризиса феодально-абсолютистского режима середины XVII столетия. События самой Фронды подразделяются на этап так называемой «парламентской Фронды» (1648—1649) и этап «Фронды принцев» (1650—1653). Важнейшая роль на первом этапе Фронды принадлежит антифеодальным по своему объективному содержанию выступлениям народных масс, изнывавших под социальным гнетом и возмущенных новым усилением налоговых поборов. Вначале движение низов поддерживала парламентская буржуазия. Однако, напуганная развитием борьбы народных масс и не уверенная в своих силах, она вскоре заключает мир с королевской властью. На втором этапе Фронды общественный кризис вырождается в феодальную междоусобицу, в попытки отдельных аристократических вельмож выторговать у королевской власти частные привилегии. К середине 50-х годов Мазарини удается достичь соглашения с мятежными вельможами и положить конец смуте.

Итогом Фронды было укрепление абсолютизма.

Страна оказалась обескровленной и истощенной; передовые общественные силы были ослаблены, и в ближайшие годы после Фронды влияние реакционной аристократической среды на политику королевского правительства резко возросло. Лишь с 1660 г. положение меняется и создаются предпосылки для активизации прогрессивных общественных кругов.

Для данного историко-литературного периода, отмеченного активизацией оппозиционных по отношению к абсолютизму сил, как реакционных, так и передовых, характерен спад в развитии классицизма и расцвет барочных тенденций в их многообразных и принципиально различных формах. Ощутимое воздействие барокко в эти годы проявляется, как уже было отмечено, и в творчестве такого писателя-классициста, как Корнель.

Как бы разнолики ни были отдельные течения литературного барокко, доминирующие во французской литературе 1645—1660 гг., в последовательности,

128

с которой сменяют друг друга этапы их расцвета, есть определенная закономерность. В литературе кануна и времени самой Фронды находит своеобразное преломление политическое брожение, нарастание критических и вольнодумных настроений. Это годы, когда буйные побеги дает бурлескная поэзия в своих специфически художественных и обнаженно публицистических разновидностях. Целый поток пародий, памфлетов, сатир в стихотворной форме обрушивают охваченные духом протеста литераторы на королевскую власть и правящие круги общества (сюда относятся и многочисленные «мазаринады», непосредственно направленные против самого министра). В эти годы появляются романы, обладающие несомненными реалистическими качествами (неоконченный роман Сореля «Полиандр», 1648; первая часть «Комического романа» Скаррона, 1651). С наибольшей силой бунтарское начало этих лет воплотилось в творчестве Сирано де Бержерака. Оставили свой заметный след эти бурные и мятежные годы и в творчестве наиболее выдающихся французских драматургов середины XVII столетия — Корнеля и Ротру.

После же того как в ходе Фронды демократические силы оказываются разгромленными, положение меняется. Своего апогея достигает притягательная сила прециозности. В эти же годы Блез Паскаль работает над своими «Мыслями» — произведением, в котором кричащие противоречия современной цивилизации находят свое глубокое, проникнутое трагизмом философское осмысление.

Одной из наиболее своеобразных фигур во французской литературе периода Фронды был Поль Скаррон (1610—1660).

Причудлива была сама биография писателя. Профессиональная литературная деятельность Скаррона началась, когда он стал калекой, прикованным параличом к креслу. Именно неустанный творческий труд, активное участие в развернувшейся на рубеже 40—50-х годов бурной политической борьбе помогают Скаррону проявить огромное жизнелюбие и выдержку.

Скаррон сочиняет многочисленные лирические стихотворения, по преимуществу послания, и работает для театра — пишет фарсы и комедии. Наибольшую литературную известность приносят Скаррону его бурлескные поэмы «Тифон, или Гигантомахия» (1644) и «Вергилий наизнанку» (1649—1652). В разгар событий Фронды в лагере восставших против королевской власти из рук в руки переходят хлесткие и едкие «мазаринады» Скаррона. В годы Фронды выявляется близость писателя к одному из вождей оппозиционного лагеря, кардиналу Рецу. Дом Скаррона становится местом тайных встреч и собраний заговорщиков. После победы королевской власти Скаррон попадает в опалу и лишается материальной поддержки двора. В 1651 и 1657 гг. он издает две части «Комического романа», а затем выпускает в свет «Трагикомические новеллы». В 1652 г. Скаррон женится на Франсуазе д’Обинье, внучке известного французского поэта-гугенота Агриппы д’Обинье. После смерти Скаррона его вдова, получив доступ к королевскому двору, становится под именем госпожи де Ментенон некоронованной правительницей Франции.

Скаррон завоевал себе известность прежде всего как наиболее примечательный представитель французского бурлеска (этот жанр раньше всего сложился в Италии — в XVI и начале XVII в.) Суть бурлеска, разновидности пародийной поэзии, заключается в переложении легким восьмистрофным стихом на комический, шуточно-тривиальный лад античных мифов. В «Тифоне, или Гигантомахии» Скаррон перелицовывает миф о борьбе олимпийских богов с титанами. Поэма Скаррона полна намеков на современность. Олимпийские боги, под которыми подразумеваются правители феодально-монархической Франции, представлены в поэме как обыватели, наделенные человеческими пороками и слабостями. На поэме Скаррона лежит, несомненно, отсвет грядущих событий Фронды. Под видом олимпийских богов Скаррон изображает в комическом свете господ феодального общества, их страх за свое будущее, их никчемность и внутреннюю пустоту. Титанам поэт придает плебейский облик. При этом он не скупится и на комические детали, осмеивая их грубость, неотесанность и наивность, с самого же начала подчеркивая обреченность их бунта.

В незаконченной бурлескной поэме «Вергилий наизнанку» Скаррон придерживается сюжетной канвы «Энеиды» Вергилия, меняя лишь внутреннюю характеристику персонажей. Таким образом, бурлескное произведение Скаррона превращается как бы в подстрочный комментарий античной поэмы: писатель ставит перед собой задачу вскрыть то, что он считает условным, надуманным в этом эпическом произведении, боготворимом теоретиками классицизма. Скаррон снижает образ Энея, разоблачает его несостоятельность как эпического героя, осмеивает официальную историографию, изображающую носителей государственной власти как творцов и созидателей истории. Там, где у Вергилия господствуют рок и провидение, Скаррон видит только случайное сцепление обстоятельств.

Бурлескные поэмы Скаррона и его единомышленников (среди них следует назвать д’Ассуси и Бребёфа) имели в 40—50-е годы шумный успех,

129

потому что отражали недовольство существующим режимом, возбуждали дух неуважения к господствующим авторитетам. В современной писателю классицистической литературе герои античных мифов использовались для воспевания дворянской государственности. Скаррон же изображал этих героев в качестве вульгарных и мелких обывателей, подчеркивая в их поведении расчет, стремление к личной выгоде.

Бурлескная поэзия, однако, была далека от того, чтобы стать подлинной выразительницей народных чаяний. В «Гигантомахии» и «Вергилии наизнанку» выражена легковесность, присущая бунтарским настроениям Скаррона. Кумиры прошлого с шумом низвергались с пьедестала, но ничего нового в качестве положительного идеала не выдвигалось. Издеваясь над претензиями венценосцев, осмеивая официозный взгляд на историю, Скаррон вместе с тем вообще отрицал возможность существования высокого общественного идеала, возводил эгоизм, обывательскую мелочность и тщеславие в некие извечные качества человеческой природы.

Определенный налет натуралистичности лежит и на слоге бурлескных поэм Скаррона. Заслугой Скаррона является его стремление обогатить современный ему литературный язык, приблизить его к разговорной речи, ввести в него простонародные выражения. Однако изобилие в языке бурлескных поэм вульгаризмов, нелитературных оборотов заставляет говорить о слоге бурлескных произведений Скаррона как о некоем псевдонародном жаргоне.

Противоречиво и творчество Скаррона-комедиографа. В своих комедиях («Жодле, или Господин-слуга», 1645; «Жодле-дуэлянт», 1646; «Дон Яфет Армянский», 1652) Скаррон обращался к сюжетным мотивам, заимствованным из испанской комедии «плаща и шпаги». Эти мотивы он разрабатывал, стремясь обнажить их жизненную несостоятельность, надуманность, пародийно перелицовывал их посредством буффонады. Однако, осмеивая возвышенную романтику чувств своих аристократических персонажей и их порыв к героике, сам Скаррон не мог противопоставить этому никакого другого созидательного начала. Как и бурлескные поэмы Скаррона, его комедии принадлежат к демократическому варианту литературы барокко. Отдельные сатирические образы, созданные Скарроном-комедиографом, и его попытки использовать в качестве источника комедийного смеха народные фарсовые традиции (роль фарсового начала в комедиях Скаррона усугублялась благодаря тому, что в большинстве из них центральные роли создавались в расчете на их исполнение актером площадного, балаганного, театра — Жодле), по-своему расчищали путь для дебюта Мольера на драматургическом поприще.

Иллюстрация:

П. Скаррон. «Комический роман»

Титульный лист парижского издания 1652 г.
Гравюра Франсуа Шово

Наиболее значительное произведение Скаррона — его «Комический роман». Скаррон противопоставлял свое произведение продукции прециозных романистов. Роман Скаррона нельзя, однако, свести ни к пародии, ни к зашифрованной хронике, хотя многие его образы, вероятно, действительно списаны с натуры.

В центре романа Скаррона — деклассированный молодой человек Дестен (destin — судьба, — фр.). Его борьба за обладание любимой девушкой из обедневшей дворянской семьи, его столкновения со всесильными, богатыми врагами, посягающими на его возлюбленную, и составляют основу действия романа. Герой находит укрытие от коварных преследований вдали от столичной жизни, в провинциальной бродячей труппе. Вступив вместе со своей возлюбленной

130

в труппу, Дестен направляется на гастроли в Ле-Ман и его окрестности. Скаррон бесхитростно воспроизводит отдельные черты внешнего облика Ле-Мана, знакомит читателя с местными харчевнями, гостиными провинциальных буржуа, аристократическими салонами, живо, в юмористическом плане обрисовывает нравы обывателей городка. В лице хвастливого и задорного адвоката Раготена Скаррон высмеивает тщеславие провинциального мещанства, его увлечение отжившими рыцарскими представлениями, почерпнутыми из прециозной литературы. В облике злобного и своенравного судьи Ла-Рапиньера он раскрывает грубый произвол провинциальных судейских властей. Событиями современности навеяны многочисленные эпизоды, повествующие о бесчинствах самодуров-дворян, о насилии над беззащитными мирными жителями. Разоблачая произвол власть имущих, Скаррон с неподдельной симпатией изображает простых сельских комедиантов. Жестокостям, господствующим в окружающей действительности, он противопоставляет мир театральной богемы как своеобразный поэтический оазис.

У Скаррона сильнее, чем у Сореля, развито представление о том, что не случайное стечение обстоятельств, а определенные объективные закономерности управляют жизнью. Прошлое, настоящее и будущее в жизни героя Скаррона не оторваны одно от другого, как у Сореля, не дробятся на условно соединенные эпизоды, а, наоборот, взаимно связаны. Его герой не случайно носит имя Дестен, у него действительно есть своя судьба. Его прошлое вторгается в настоящее и обусловливает будущее. Основную же закономерность общественного бытия, с которой сталкивается Дестен, пытаясь утвердить свои права на свободу, на личное счастье, на любовь, Скаррон видит в противоречии между низами и верхами.

Возросшее понимание глубины социальных противоречий сочетается здесь, однако, с характерным для Скаррона подчеркиванием слабости обездоленных. В его произведении мы не найдем таких смелых публицистических отступлений, таких развернутых философских высказываний, какими изобилует «Франсион» Сореля. Скаррон связал своего героя с социальными низами механически. Если своих главных положительных героев Скаррон видит людьми идеальными, возвышенными, то в изображении их окружения преобладают комические и натуралистические черты. Провинциальную жизнь писатель вообще склонен трактовать с оттенком иронии. Она вызывает у него усмешку, как нечто забавное, полудиковинное.

С наибольшей силой бунтарские и плебейские черты вольнодумного движения первой половины XVII в. нашли свое выражение в творчестве Савиньена Сирано де Бержерака (1619—1655). Сирано прожил бурную жизнь. С 1639 по 1641 г. он состоял на военной службе, участвовал в сражениях, но, получив несколько тяжелых ранений, вынужден был уйти в отставку. Покинув военное поприще, он увлекся наукой и философией. Большое влияние на Сирано оказали труды Джордано Бруно, а также учение проповедника идей утопического коммунизма Кампанеллы. Затем он стал последователем Гассенди — главы материалистического направления во французской философии XVII в. Выступление Сирано на литературной арене связано с событиями Фронды. При этом характерно, что Сирано в отличие от Скаррона участвовал в борьбе на стороне противников королевской власти лишь постольку, поскольку движущей силой Фронды были передовые общественные круги. На первом этапе Фронды Сирано выступил в качестве автора резких и ядовитых политических памфлетов, направленных против королевского министра Мазарини (написанный в бурлескной манере, восьмисложным стихом, пасквиль «Прогоревший государственный министр» и прозаические «мазаринады»). После того как передовые общественные силы потерпели крушение, Сирано перешел на сторону королевского правительства. Теперь он пишет направленные против фрондеров и его бывших соратников — бурлескных поэтов (Скаррон, д’Ассуси и др.) злые и причудливые с точки зрения стиля сатирические «Письма».

Литературное творчество Сирано де Бержерака связано с обострением общественных конфликтов во Франции. Первым художественным произведением Сирано была комедия «Одураченный педант» (1647), в которой зло высмеивались поборники схоластического метода воспитания. Комедия Сирано, отличаясь барочной гротесковой гиперболичностью, заключала в себе сатирические тенденции, предвосхищавшие творчество Мольера. Последний позаимствовал из «Одураченного педанта» в «Проделках Скапена» эпизод со знаменитой репликой: «Какого черта понесло его на эту галеру!»

Наиболее значительным произведением писателя является его научно-фантастический роман «Государства и империи Луны» (1649—1650, изд. 1657), созданный в момент наивысшего подъема социально-политической борьбы в стране. Второй научно-философский роман Сирано, «Комическая история государств и империй Солнца», создавался писателем уже в период торжества аристократической реакции, в начале 50-х годов, и остался незаконченным. Умер Сирано при таинственных обстоятельствах, очевидно, в результате покушения, организованного

131

его врагами — воинствующими клерикалами.

Первый научно-фантастический роман Сирано рассказывает от имени автора о его вымышленных полетах в Канаду, а затем на Луну. На Луне герой книги Сирано обнаруживает людей, нравы которых он и описывает, включая в эти описания характеристику своих собственных представлений об идеальном общественном устройстве. Роман Сирано воспроизводит многие научные и философские достижения своего времени. Сирано излагает в нем учение Дж. Бруно и Гассенди. Он выступает как материалист, отстаивает свое мнение о бесконечности Вселенной, множественности миров, проявляет себя яростным противником схоластики, религии, церкви. Излагая свои философские воззрения, Сирано мечтает о науке, которая приносила бы человечеству ощутимую практическую пользу. Он мечтает о целом ряде технических изобретений, которые впоследствии были претворены в действительность: о летательных аппаратах — самолетах, об аппарате, способном записывать и воспроизводить звук, — будущем граммофоне и т. д.

Вместе с тем он излагает в романе в утопической форме и свои социальные взгляды, выдвигая в качестве образца общественного устройства республиканский идеал, защищая принципы равенства людей, выступая горячим поборником мира. Роман Сирано изобилует лирическими отступлениями и отличается своеобразной, романтически приподнятой манерой изложения, призванной увлечь читателя волнующими перспективами будущего.

Демократический и плебейско-бунтарский характер содержания первого научно-фантастического романа Сирано не вызывает сомнения. Преодолев противоречия и иллюзии, присущие большинству вольнодумцев этого времени, Сирано воплотил в своем произведении страстный порыв к лучшему будущему, стремление вырваться из пут косного Средневековья, мечту о раскрепощении творческой энергии человечества.

Поражение демократических сил во Франции конца 40-х годов наложило отпечаток на творчество Сирано. Пессимистическое настроение, охватившее писателя, отразилось в трагедии «Смерть Агриппины» (написанной, видимо, в 1650 г., а опубликованной в 1654 г.). В основе сюжета этой трагедии — события римской истории времени императора Тиберия (I в. н. э.). Центральным персонажем трагедии является Сеян (фигура, привлекшая в свое время также внимание английского драматурга Бена Джонсона) — сын пастуха, возмущенный несправедливостью окружающего его мира и своим зависимым положением. Политический протест соединяется у него с воинствующим атеизмом. Сеян, этот солдат-философ, как его называет один из царедворцев, — материалист, убежденный в отсутствии потусторонней жизни и насмехающийся над религиозными предрассудками. В своем безбожии он черпает стоическое мужество, которое проявляет перед казнью. Именно атеистические и материалистические заявления Сеяна и вызвали негодование церковных и аристократических кругов, потребовавших запрещения трагедии.

В «Смерти Агриппины» нашли художественное отражение объективные противоречия общественной жизни Франции времени Фронды. В своей борьбе против императора Сеян оторван от народа. Он вынужден действовать совместно с людьми, которые внутренне ему глубоко чужды и враждебны, — с аристократками Агриппиной и Ливиллой. Эти женщины вступают в борьбу с тираном по мотивам личного порядка и в конце концов предают Сеяна. Одиночество Сеяна, лишь угрожающего прибегнуть к помощи народа, обрекает его борьбу на неизбежную неудачу.

Но отпечаток бесперспективности, который лежит на трагедии Сирано, нашел свое отражение и в художественной структуре пьесы. Пессимистические настроения мешали Сирано развернуть драматический конфликт. Писатель пытался выразить свои бунтарские чувства в монологах главного героя-одиночки, в его размышлениях и декларациях, придавая тем самым этому бунтарству несколько отвлеченный характер. Вместе с тем пьеса Сирано, дышащая внутренней энергией и темпераментом, написанная мужественным и одновременно патетическим слогом, говорила о неистребимой ненависти ее автора к реакционным общественным силам.

Разочарование, охватившее писателя в начале 50-х годов, с еще большей очевидностью сказалось в «Комической истории государств и империй Солнца». Здесь намечаются, правда, черты реалистической повести, изображающей страдания и лишения, которые выпали на долю передовых людей Франции в годы засилья реакции. Сирано рассказывает в первой части своего романа о происках католических священников и представителей власти, об их стремлении задушить всякое проявление свободной мысли в стране. С большой силой описывает Сирано страшные тюремные застенки и казематы, в которых томятся жертвы произвола.

Вторая часть романа переносит читателей в область мечты, поэтической фантазии, противопоставленной мрачной французской действительности. Свои положительные устремления

132

Сирано осуществляет теперь по преимуществу в виде абстракций, отвлеченных поэтических аллегорий. Атеистические убеждения сменяются тяготением к деизму. Во второй части романа усиливаются идеалистические тенденции, проскальзывают мистические настроения. Однако и здесь встречаются эпизоды, овеянные духом протеста против социального угнетения, пронизанные большим чувством. Именно в этом романе, как отметил советский исследователь Ю. Флит, Сирано излагает теорию естественного развития материи.

В 50-е годы XVII столетия прециозность достигает своего наибольшего расцвета. Жеманство пускает все более глубокие корни и в буржуазной среде. Столичные и провинциальные буржуа, подражая нравам дворянства, заводят свои собственные прециозные кружки. Именно в середине 50-х годов и возникает сам термин «прециозность» как обозначение галантно-изощренной манеры светского обращения и литературного творчества. О популярности жеманства свидетельствует и изобилие изданий, в которых разбираются правила поведения последователей прециозности и описывается их жаргон. Таков, например, «Большой словарь жеманниц», опубликованный Сомезом в 1660 г.

Галантно-героический роман после Фронды, на заключительном этапе своего развития, превращается в зашифрованную хронику светской жизни, пересказывающую придворные интриги, устанавливающую правила галантного флирта, а иногда отличающуюся изощренным мастерством психологического анализа. Именно последнее качество присуще такому показательному образцу этой разновидности прециозного романа, каким является «Клелия» (1654—1661) Мадлен Скюдери. Под видом древних римлян писательница изображает представителей светского общества своего времени. Буало метко сказал по поводу «Клелии», что в этом произведении «нет ни одного римлянина или римлянки, которые не были бы списаны с обитателей того квартала, где живет автор романа».

Особенную активность после Фронды проявляют прециозные писатели в области «искусственной эпопеи». На протяжении немногих лет одна за другой появляются в свет поэмы «Спасенный Моисей» Сент-Амана (1653), «Святой Людовик» отца Ле Муана (1653), «Святой Павел» Годе (1654), «Аларих» Жоржа Скюдери (1654), «Девственница» Шаплена (1656), «Хлодвиг» Сен-Сорлена (1657). Поэмы изобилуют описаниями чудес, творимых небесами, нагромождением невероятных и сверхъестественных происшествий. Написаны они витиеватым слогом, со множеством надуманных, искусственных аллегорий.

Рационалист Буало в «Поэтическом искусстве» резко осудил попытки создать эпопею путем воспевания «чудес, творимых христианской религией». Единственным поэтическим источником, способным вызвать к жизни подлинно художественную эпическую поэму, Буало продолжал считать античную мифологию. Эпопея оставалась для классицистов венцом поэтического творчества. Но в своей художественной практике крупнейшие французские классицисты XVII в. не решались браться за осуществление задачи, которую сами же объявляли наиболее почетной и первоочередной. Очевидно, они ощущали, что в современных условиях к вершинам, достигнутым некогда их кумирами — Гомером и Вергилием, трудно даже приблизиться. По существу же на поприще сочинения эпопей подвизались поэты барочной ориентации. Однако из-под их пера выходили мертворожденные, псевдоисторические и псевдохудожественные «искусственные эпопеи».

Характерным образцом такого рода произведений является «Девственница» Шаплена. Над своей поэмой Шаплен работал более двадцати лет. Замысел этого произведения, призванного отобразить поворотный момент в ходе Столетней войны между Францией и Англией, возник у автора еще в 20-е годы. Не случайно, однако, что опубликовать ее первые двенадцать песен он решился именно в 50-е годы. В течение длительного времени католическая церковь использовала имя народной героини Жанны д’Арк в целях религиозно-монархической пропаганды. Выдавая Жанну д’Арк за орудие воли всевышнего, церковь стремилась обосновать легенду о союзе между феодальной монархией и народом. Шаплен тщательно придерживался насаждаемого церковью тенденциозного истолкования предания о подвигах простой крестьянской девушки-патриотки.

Печать отвлеченной нравоучительности лежит на всей поэме Шаплена. В образах и событиях «Девственницы» заключен, по мысли автора, двойной смысл — прямой и аллегорический. Так, например, Карл VII — олицетворение человеческой воли, мечущейся между добром и злом. Претенциозна и поэтическая форма «Девственницы». Поэма Шаплена написана тяжелым и выспренным слогом, лишенным проблесков поэтической непосредственности.

Ревностное соблюдение правил «ученой» поэтики не уберегло Шаплена от провала. Не помогло ему и покровительство правящих сфер. Зло высмеянная как образец надуманности молодым Буало в его ранних сатирах, поэма Шаплена стала поводом для бесконечных насмешек в литературных кругах. Впоследствии она послужила объектом пародии и для Вольтера в его

133

антиклерикальной поэме «Орлеанская Девственница».

Широкое распространение в 50-е годы получает прециозная драматургия. Прециозную трагедию и трагикомедию разрабатывают Тома Корнель (1625—1691), младший брат Пьера Корнеля, обрушившийся впоследствии со злобными нападками на Мольера, Расина и Буало, и Филипп Кино (1635—1688), перешедший затем, в 70-е годы, к сочинению оперных либретто. Прециозные драматурги 50-х годов формально соблюдают каноны классицистической теории, но по существу их творчество остается явлением, родственным барочным галантно-героическим романам. Нагромождение невероятных и неслыханных деяний, совершаемых благородными героями во славу своих прекрасных возлюбленных, сочетается у Т. Корнеля (например, в «Тимократе», 1656) с вновь возрастающим вкусом к запутанной интриге, к броским, преисполненным патетики сценическим эффектам. У Кино доминирует галантная проблематика, утонченное и приторное изображение мук и наслаждений любви. Трагедии Кино родственны романам М. Скюдери. Они также представляют собой драматизированные хроники придворного быта. (Значительно большее историческое значение имеют либретто, которые Кино сочинял для оперных произведений Люлли. Творческое содружество Кино и Люлли сыграло важную роль в становлении французской оперы.)

Положение критически и независимо настроенных писателей в 50-е годы было тяжелым. Простого подозрения в вольнодумстве было достаточно для того, чтобы сгноить человека в тюрьме.

Ярким свидетельством трагического воздействия удушливой атмосферы, установившейся после разгрома Фронды, на развитие передовой мысли служит жизненный путь физика и математика Блеза Паскаля (1623—1662). Этот выдающийся ученый, проявивший с юных лет свою исключительную одаренность, к двадцати годам уже успевший изобрести счетную машину, создать целый ряд важнейших геометрических теорем и заложить основы гидравлики, переживает в начале 50-х годов глубокий душевный кризис и обрекает себя на монастырский образ жизни.

Начиная с 1654 г. жизнь и творчество Паскаля тесно связываются с деятельностью янсенистской секты. В своих трудах янсенисты резко критиковали те казуистические принципы, которые в области этики насаждались иезуитами. Их собственные нравственные критерии отличались ригоризмом. Вожди Пор-Рояля подвергали суровому осуждению современные нравы, настаивали на необходимости для человека посвящать свои помыслы борьбе со страстями — началом в их глазах разрушительным. Один из пагубных рассадников духовного развращения они, как и пуритане, видели в театре. Янсенисты много внимания уделяли педагогической деятельности, реформе, усовершенствованию преподавания, усиленно разрабатывали, как уже отмечалось, принципы картезианской логики. Религиозные убеждения янсенистов, утверждавших, что человеческое поведение предопределено свыше, соприкасались с учением Кальвина, однако янсенисты не противопоставляли себя католической церкви, не порывали с ней, а требовали лишь частичных ее реформ.

Религиозное движение янсенистов имело под собой определенную политическую основу. Янсенисты не только выступали с критикой католической церкви, но и группировали вокруг себя представителей парламентской буржуазии и дворянской интеллигенции, недовольных абсолютистским режимом (основными руководителями движения после смерти Сен-Сирана с начала 40-х годов стали члены многочисленной семьи Арно). Чувствуя в янсенистах своих противников, абсолютистское правительство жестоко преследовало их. Оно подвергало обитателей монастыря Пор-Рояль гонениям, а в начале XVIII в. полностью уничтожило эту цитадель янсенизма. К янсенизму примыкали и воздействие его испытали многие крупные представители французской литературы. Ему сочувствовали Ларошфуко и Лафайет, с ним были связаны Буало и Расин. Янсенистское движение, однако, носило во многом сектантски-замкнутый характер. Руководители секты, объявлявшие человеческую природу греховной в своей сущности, искавшие утешения в отшельническом уединении и внутреннем самоусовершенствовании, проповедовавшие воздержание от активного общественного вмешательства в окружавшую их действительность, не могли сплотить и увлечь за собой широкие демократические массы.

Противоречивый характер мировоззрения янсенистов нашел свое отражение и в произведениях Паскаля. Однако система взглядов выдающегося ученого и мыслителя была глубже и шире учения духовных пастырей Пор-Рояля.

В тяжелые для янсенистов годы, когда над Пор-Роялем нависла угроза запрета, Паскаль выступил со своими «Письмами провинциалу» (1656). Эта серия язвительных памфлетов, направленных против иезуитов, сочетала в себе тонкое мастерство философско-теологической полемики с острой сатирой. Паскаль ставил своей целью показать, что обвинения, адресуемые янсенистам их врагами, основаны на мелочных придирках, на схоластических спорах об интерпретации отдельных слов. Начиная с IV

134

письма на первый план в произведении Паскаля выдвигается разоблачение морального облика иезуитов. Паскаль не только раскрывал лицемерный характер их учения, но и рисовал колоритные образы представителей «Общества Иисуса», скрывавших за напускной набожностью цинизм и распущенность. «Письма провинциалу» вызвали бурную реакцию и привлекли на сторону янсенистов немало сочувствующих. Произведение Паскаля принадлежит к числу таких шедевров мировой сатирической литературы, возникших в борьбе с пережитками средневекового мракобесия, как «Похвала глупости» Эразма и «Письма темных людей». «Письма провинциалу» знаменуют собой важную веху в развитии французской прозы. Написанные блестящим, преисполненным внутренней энергии слогом, уже совершенно лишенным налета педантической тяжеловесности и выспренной риторики, они расчищают путь публицистике просветителей XVIII в.

Другим крупнейшим литературным произведением Паскаля являются его «Мысли» — наброски и фрагменты незаконченного труда, собранные его собратьями по секте и изданные ими (в произвольно скомпонованном виде) в 1670 г. Свой труд Паскаль замышлял как апологию христианской религии. Но к намеченной цели выдающийся ученый стремился идти путем анализа противоречий человеческого существования. Этот анализ заключал в себе много глубоких и проницательных наблюдений, объективно уходивших своими корнями в гущу современной мыслителю действительности с ее трагическими, казавшимися ему неразрешимыми конфликтами. Паскаль обращал свой труд к вольнодумцам. Именно их он хотел переубедить и обратить в веру. Однако, пытаясь полемизировать с философами-вольнодумцами, Паскаль многое от них и усваивал. Так, в «Мыслях» можно обнаружить следы влияния Бруно, Монтеня, Гоббса.

Хотя «Мысли» в жанровом отношении не являются ни дневником, ни «исповедью», в них раскрывается не только образ мышления Паскаля, но и характер его чувств. Чеканность формулировок сосуществует в этом философском произведении с силой воображения и высоким эмоциональным накалом. Читатель чувствует, какую жгучую боль за человека испытывает Паскаль-мыслитель, как он страдает, пытаясь найти истину, слышит взрывы овладевающего им отчаяния.

Свои представления о человеке, о его внутреннем мире и познавательных возможностях Паскаль развивает в споре с рационализмом Декарта. Картезианская теория познания и этика казались ему чересчур умозрительными, схематичными. Полемизируя с Декартом, Паскаль утверждал в качестве источника познания наряду с разумом чувство, интуицию. «Сердце, — писал он, предвосхищая Руссо, — держится своего порядка, а разум своего...» Гениальный ученый не мог не отдавать себе отчета в том, какой стремительный скачок вперед совершила наука его времени по сравнению с прошлым. Вместе с тем ее состояние вызывало у Паскаля и чувство острой неудовлетворенности. Он очень болезненно ощущал оторванность научных достижений от насущных жизненных интересов человечества, неспособность науки принести ощутимую практическую пользу людям, помочь им перестроить жизнь.

Свое представление о познавательных возможностях человека, о его месте во Вселенной Паскаль выразил в знаменитом отрывке о «двух бесконечностях» — бесконечности великого и бесконечности малого, окружающих человека. Что же представляет собой человек в безграничных, то и дело ускользающих от его взора просторах мироздания? «Ничто, — отвечает Паскаль, — в сравнении с бесконечным, все — в сравнении с ничтожеством, середину — между всем и ничем».

Мысли о затерянности человека в бескрайних просторах Вселенной, о его неспособности постичь абсолютную истину вызывают у Паскаля чувство страха. Человек в его глазах «не что иное, как слабейший в природе тростник... Порыва ветра, капли воды достаточно для того, чтобы причинить ему смерть». Но человек не только слаб по сравнению со стихиями природы. Он одновременно и велик, и величие его заключается в его сознании. Паскаль прославляет силу человеческой мысли: «Человек только тростник, слабейшее творение природы; но это мыслящий тростник. Все наше достоинство заключено в мысли. Не пространство и не время, которых мы не можем заполнить, возвышают нас, а именно она, наша мысль. Будем же учиться хорошо мыслить: вот основной принцип морали».

Диалектические прозрения, которым сопутствуют, однако, характерные для Паскаля пессимистические выводы, пронизывают и наблюдения мыслителя над внутренним миром человека. И здесь внимание философа сосредоточено прежде всего на моментах динамики, текучести и противоречивости. Прозорливо вскрывая противоречия душевной жизни человека, Паскаль делает упор на иллюзиях, непостоянстве, субъективности человеческого «я».

Суждения Паскаля о социальных явлениях предопределены его резко критическим отношением к господствующему общественному укладу. Этот уклад основан на «привычке», т. е. на

135

автоматически покорном следовании традиционному порядку вещей, а не на принципах разумности и справедливости. Люди, которых наблюдает вокруг себя философ, вместо того чтобы сосредоточить свое внимание на том, что действительно представляет для них насущный жизненный интерес, движимы жаждой «развлечения» (divertissement), стремление забыться, отвлечься от неотложных, серьезных проблем бытия, обманывая себя, довольствуясь мимолетными радостями, размениваясь на мелочи.

Совершенно очевидно то огромное впечатление, которое на Паскаля-мыслителя произвели события Фронды. Осмысляя эти события, задумываясь над причинами, которые обусловили дальнейшее нарастание мощи абсолютизма, испытывая, наконец, несомненное влияние идей Гоббса, Паскаль приходит к убеждению, что общественная система опирается на силу. Но понятия «сила» и «справедливость» разъединены: господство «силы» ведет к насилию над личностью, а не к удовлетворению ее нужд и уважению прав.

Осознание этого усугубляет трагический характер той жизненной картины, которая возникает на страницах «Мыслей» Паскаля. Однако эта картина была лишь прелюдией, зачином того монументального труда, который рисовался воображению философа. Изображение жестоких противоречий человеческого бытия должно было послужить наиболее действенным доводом в пользу существования бога, наиболее веским аргументом, способным повергнуть в смятение и переубедить вольнодумцев. Основная часть незаконченного труда Паскаля мыслилась как обоснование истинности бога и апология христианской религии. Однако оценка, вынесенная историей, оказалась иной. Именно теологическая часть «Мыслей» представляется обветшалой и отжившей. Диалектические же прозрения Паскаля-философа, размышляющего о судьбах, человека, обнажающего кричащие противоречия своего времени, страстно ищущего путь к истине, продолжают волновать людей и поныне. Они важное звено в развитии французской культуры. Трагическое ви?дение мира, присущее Паскалю, перекликается с мироощущением Расина и Ларошфуко; критика автором «Мыслей» механистических сторон рационалистической философии, как справедливо отметил А. Адан, предвосхищает идеи Руссо.

Посмертная маска Б. Паскаля

135

ФРАНЦУЗСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
ПЕРИОДА РАСЦВЕТА КЛАССИЦИЗМА

(Виппер Ю.Б.)

В 60—70-е годы XVII в. абсолютистская Франция достигает вершины своего развития. Этот период ознаменован расцветом художественной литературы, выдвинувшей целую плеяду выдающихся писателей-классицистов. Творчество этих писателей, будучи одним из крупнейших достижений национальной художественной культуры Франции, оказало вместе с тем глубокое влияние на развитие европейских литератур.

В 60—70-е годы королевская власть (главным политическим советником Людовика XIV в эти годы был Кольбер) вновь перешла к попыткам содействовать развитию капиталистических отношений в той мере, в какой она надеялась использовать их для укрепления феодального режима. Войны тяжелым бременем ложились на плечи народных масс, усугубляя их бедствия и нищету. Первые походы Людовика XIV были удачными. Они усилили международное влияние Франции, присоединив к ее территории новые провинции. Своего апогея внешнеполитическое могущество Франции достигло в 1684 г., после заключения Регенсбургского договора. Лишь с конца 80-х годов абсолютистская Франция терпит одно военное поражение за другим.

При всех успехах абсолютистской монархии 60-е и 70-е годы XVII столетия во Франции не были периодом затухания общественной борьбы. Последняя находила отзвук в сфере религиозной жизни (например, в попытках приверженцев янсенизма отстаивать свои права, убеждения).

136

Оппозиционные по отношению к абсолютной монархии настроения отражались временами в произведениях отдельных представителей буржуазии, хотя последняя в целом продолжала поддерживать королевскую власть. Так, в 1663 г. была переиздана вышедшая в свет в 1653 г. книга королевского советника Клода Жоли «Сборник правил, истинных и важных для наставления короля». В ней критиковалась теория божественного происхождения королевской власти и признавалось за народом право на вооруженное сопротивление. В книге Клода Жоли содержатся элементы учения об общественном договоре.

Основной силой, противостоявшей абсолютистскому режиму, оставались народные массы. Развитие буржуазных отношений в условиях существования феодального режима было мучительным для народа. Больше половины населения Франции жило в нищете. Временами наступал настоящий голод, и тогда вымирали целые селения. Особенно тяжелым был 1662 год. Народные массы не мирились безропотно со своей судьбой. Французские крестьяне неоднократно брались за оружие. Наибольшей силы крестьянские бунты достигли в 1674—1675 гг. в провинциях Гиень и Бретань. Восставшие крестьяне, поддержанные плебейским населением соседних городов, требовали отмены феодальных повинностей. Королевской власти удалось лишь ценой жестоких кровопролитных расправ сломить сопротивление народа. Хотя восстание 1674—1675 гг. и было разгромлено, оно имело немаловажное историческое значение. Королевской власти становилось все сложнее идти по пути, намеченному в 60-х годах Людовиком XIV и Кольбером. С конца 70-х годов обозначаются симптомы того поворота правительства в сторону прямого союза с реакционными кругами, который открыто выявился в 80-е годы, в момент отмены Нантского эдикта.

Относительное равновесие сил дворянства и буржуазии, временно установившееся в стране, позволило абсолютной монархии чрезвычайно усилить свое могущество. Власть Людовика XIV, заявлявшего о себе: «Государство — это я», была неограниченной. Даже такие политические деятели, как Кольбер, без согласия короля не могли принять ни одного ответственного решения. Идя в 60—70-е годы в определенной мере навстречу экономическим запросам буржуазии, Людовик XIV продолжал ограничивать ее политические претензии.

Вместе с тем именно в годы царствования Людовика XIV теряет почву под ногами феодально-аристократическая оппозиция абсолютизму. Заканчивается процесс перерождения феодальной аристократии в покорную монарху придворную знать. Существенную роль в перевоспитании аристократии сыграл королевский двор, вытравливая из ее сознания дух былого сепаратизма.

Людовик XIV поставил перед собой задачу превратить свой двор в единственный центр политической, общественной и духовной жизни страны. Королевская власть пыталась привлечь к себе на службу всех наиболее известных писателей и художников Франции. Король назначал им пенсии и премии, брал их под свое покровительство, превращал в своего рода государственных служащих. За это они должны были прославлять своими произведениями величие абсолютистской Франции.

Стремясь придать своему двору как можно больше блеска и вместе с тем перенести свою резиденцию за пределы еще недавно охваченного мятежами Парижа, Людовик XIV начал в 1681 г. грандиозное строительство в Версале. Здесь был возведен королевский дворец (строители Л. Лево и Ж. Мансар) и разбит под руководством замечательного садовода-архитектора А. Ленотра (1613—1700) огромный парк с аллеями, водоемами, статуями и фонтанами. К украшению Версаля были привлечены виднейшие архитекторы, художники, скульпторы, садоводы и мебельщики. В его строительстве участвовали лучшие инженеры и техники, тысячи рабочих и ремесленников.

В оформлении Версаля, особенно в его внутреннем убранстве, было немало показной пышности. Однако в этом крупнейшем создании дворцовой архитектуры воплотились и многие из сильных сторон французской художественной культуры того времени. Об этом свидетельствует строгая внутренняя соразмерность грандиозного ансамбля в целом, а также разбивка парка, чарующая своими просторами, бескрайними воздушными далями и чистотой пропорций.

Для того чтобы взять в свои руки руководство всеми отраслями культурной жизни, правительство начало создавать академии. Так, по примеру Французской Академии в 1663 г. организуется Академия Надписей, а затем, в 1666 г., — Академия наук. В 1663 г. утверждается новый устав Академии Живописи и Скульптуры, а в 1671 г. учреждается Академия Архитектуры. В 1672 г. основывается Королевская Академия Музыки. Во главе ее был поставлен Жан Батист Люлли (1632—1687). В 1672 г. Люлли, ставшему любимцем короля, в ущерб многим другим театральным деятелям, в том числе и Мольеру, предоставляется монопольное право на создание музыкального сопровождения к драматическим произведениям и исполнение оперных спектаклей. Искусство Люлли (в течение ряда лет он сотрудничал с Мольером и писал музыку

137

Иллюстрация:

Версаль. Оранжерея

Гравюра XVII в.

для комедий-балетов великого драматурга) — важная веха в становлении классицистического стиля во Франции. Вместе с тем искусство, создававшееся дуумвиратом Люлли — Кино в годы их господства при дворе, было, безусловно, более официозно-парадным по сравнению с творческой линией, которую воплощали в жизнь Мольер, с одной стороны, и Расин, с другой. Что же касается политики централизации в области культуры, то показательно также осуществленное королем в 1680 г. объединение всех театральных трупп Парижа в один драматический театр, получивший наименование «Комеди Франсэз» и существующий поныне.

В 60—70-е годы, как и прежде, бурную активность проявляют писатели прециозного толка. Продолжает литературную деятельность уже упоминавшийся драматург Т. Корнель. Не иссякает творчество прециозных поэтов. Ведущее место среди них завоевывает Исаак Бенсерад (1612—1691), прославившийся в годы царствования Людовика XIV тем, что переложил четверостишиями басни Эзопа и воспроизвел посредством рондо «Метаморфозы» Овидия. Известностью пользуются также стихи А. Дезульер (1637—1694), в своих пасторалях, идиллиях и мадригалах вкрадчиво внушавшей мысли о бессилии человеческого разума, о бренности земной жизни и преимуществах патриархального существования.

Людовик XIV благосклонно относился к прециозной литературе, однако не афишировал этого. Публично наибольшего одобрения и поощрения удостаивались выдающиеся мастера классицизма — им в первую очередь присуждались денежные награды и оказывалось предпочтение при назначении на почетные должности. Вместе с тем королевская власть жестоко расправлялась с течениями общественной мысли, которые казались ей опасными. Она подавляла всякие попытки пропаганды атеизма. Так, в 1662 г. был сожжен на костре литератор-вольнодумец Ле Пти. Некоторых видных писателей, вроде Лафонтена и Фюретьера, казавшихся правительству слишком независимыми и строптивыми, король не считал целесообразным привлекать к своему двору. Деятельность других крупных писателей Людовик XIV поддерживал лишь до известных пределов. Он не позволил, например, реакционным кругам уничтожить

138

Мольера, однако «Дон Жуан» был изъят из репертуара сразу же после премьеры, а постановка «Тартюфа» разрешена только через пять лет после написания пьесы и в результате ее переработки. В 1677 г., после постановки «Федры», король возвел Расина (вместе с Буало) в сан историографа и тем самым фактически лишил писателя возможности заниматься художественным творчеством. Постановка «Гофолии» была запрещена.

В 60—70-е годы, в период расцвета классицизма, сложный синтез различных идейных веяний и эстетических устремлений (придворно-светских, учено-гуманистических и народных по своим истокам), которые лучшие представители этого направления творчески переплавляли, достигает полноты и зрелости. Изящество и блеск, воспринятые от светской среды, богатство гуманистической культуры, с ее прекрасным знанием человеческой души, с ее тяготением к логической ясности и тонкой художественной гармонии, сочетаются со все более глубоким проникновением в противоречия современной жизни, иногда перерастающим в художественное осознание их непримиримости.

Как бы ни поражали писателей-классицистов мощь и блистательные успехи, достигнутые абсолютизмом, их положительные общественные идеалы объективно оказывались выше тех политических интересов, которыми руководствовалась монархическая власть. Творчество Расина, усвоившего суровые уроки янсенизма, отражало в конечном итоге то напряженное столкновение двух взаимоисключающих тенденций — ощущения своей принадлежности к дворянскому обществу и протеста против господствующих в нем нравов, которое происходило в мировоззрении передовых людей Франции во второй половине века. Деятельность Мольера уходила своими корнями в философскую почву бунтарского по своему духу материалистического вольномыслия. Рец и Ларошфуко в годы Фронды возглавляли оппозицию королевской власти. Лафайет и Буало (с конца 60-х годов) сочувствовали преследуемым королевским правительством янсенистам. Свободолюбивые устремления, чувство внутренней независимости, а порой и прямой враждебности по отношению к облеченным властью государственным институтам позволяли крупнейшим французским писателям-классицистам 60—70-х годов XVII в. проникать в суть глубочайших жизненных конфликтов и отражать их в своих произведениях (пусть и опосредованно, в суженном до известной степени виде).

Знакомясь с творчеством Мольера и Лафонтена, Расина и Буало, Ларошфуко и Лабрюйера, следует иметь в виду и следующее обстоятельство. В период расцвета классицизма противоречия между отдельными течениями внутри этого направления имели относительно завуалированный характер. Сказывалось показательное для классицизма стремление к гармонии, к уравновешиванию противоположных начал, к синтезу разнородных идейных тенденций. Однако существование этих течений давало о себе знать и в 60—70-е годы.

Очевидно не только принципиальное различие между развлекательным искусством Кино — трагедийного писателя — и драматургией Расина, проникнутой высокими гуманистическими идеями и разоблачительным пафосом. Серьезные расхождения обозначаются также между творчеством писателей, близких янсенизму (Расин, поздний Буало, Лафайет, Ларошфуко), и литературной деятельностью вольнодумно настроенных классицистов, учеников или последователей Гассенди (Мольер, Лафонтен). Легенда о трогательном дружественном союзе, будто бы прочно объединившем Мольера, Лафонтена, Буало и Расина, опровергнута историками литературы. Творческие пути писателей, ощущавших в начале 60-х годов родство своих художественных исканий, все больше и больше расходятся. Свидетельством тому являются, например, попытки Мольера противопоставить себя трагедийным писателям («Критика „Школы жен“»), полемика Мольера и Лафонтена с картезианцами («Ученые женщины» и «Послание г-же де Саблиер»), порицание, вынесенное Буало «Проделкам Скапена» Мольера, и упорное замалчивание законодателем французского Парнаса Лафонтена.

138

РАСИН (Виппер Ю.Б.)

Расин наряду с Корнелем был крупнейшим трагедийным писателем эпохи классицизма во Франции. Но Расин представляет новый этап в развитии трагедии французского классицизма по сравнению со своим замечательным предшественником. Больше того, последний период в литературной деятельности Корнеля превратился в упорное единоборство с младшим современником. Этим обусловлено (при наличии отдельных и во многом принципиально важных черт преемственности) существенное различие в творческом облике обоих драматургов.

Если Корнель в мощных, монолитных, овеянных духом героики и пронизанных пафосом ожесточенной политической борьбы образах воспроизводил в первую очередь столкновения, которые сопровождали процесс укрепления единого национального государства, то произведения Расина были насыщены уже иными жизненными впечатлениями. Художественное мироощущение

139

Иллюстрация:

Портрет Жана Расина с гравюры Ж. Эделинка

XVII в.

Расина формировалось в условиях, когда политическое сопротивление феодальной аристократии было подавлено и она превратилась в покорную воле монарха, лишенную созидательных жизненных целей придворную знать. В трагедиях Расина на первый план выдвигаются образы людей, развращаемых властью, охваченных пламенем необузданных страстей, людей колеблющихся, мечущихся. В дрматургии Расина доминирует не столько политический, сколько нравственный критерий. Анализ опустошительных страстей, бушующих в сердцах венценосных героев, озарен в трагедиях Расина светом всепроникающего разума и возвышенного гуманистического идеала. Драматургия Расина сохраняет внутреннюю преемственность с духовными традициями эпохи Возрождения, и вместе с тем Генрих Гейне (во «Французских делах») имел основания писать: «Расин был первым новым поэтом... В нем средневековое миросозерцание окончательно нарушено... Он стал органом нового общества...».

Искусство классицизма часто односторонне и поверхностно воспринимают как будто бы рассудочное, статичное и холодное в своей идеальной гармоничности. Истина сложнее. За уравновешенностью и отточенностью формы трагедий Расина, за образами людей — носителей изысканной цивилизации, за порывом поэта к прекрасной и чистой духовной гармонии скрывается вместе с тем напряженность жгучих страстей, изображение остродраматических

140

конфликтов, непримиримых душевных столкновений.

Сложной, многогранной, противоречивой была и натура поэта. Он сочетал в себе тонкую чувствительность и непостоянство, обостренное самолюбие и ранимость, язвительный склад ума и потребность в нежности и сердечности. В отличие от размеренной, бедной событиями жизни Корнеля личная судьба Расина преисполнена драматизма и в силу этого важна для понимания творческой эволюции писателя.

Жан Расин родился 21 декабря 1639 г. в местечке Ферте-Милон, в буржуазной по своему происхождению семье судейского чиновника. Расин рано остался сиротой. Его взяла на свое попечение бабка, которая, как и другие родственники будущего драматурга, была тесно связана с религиозной сектой янсенистов. Оппозиционные настроения янсенистов, требовавших реформы католической церкви, проповедовавших нравственный аскетизм, неоднократно навлекали на них суровые гонения со стороны правительства. Все педагогические заведения, в которых учился юный Расин, находились в руках сторонников Пор-Рояля. Янсенистские наставники дали своему подопечному великолепные познания в области древних языков и античной литературы и вместе с тем стремились привить ему свою непримиримость в вопросах морали. Одно время, в начале 60-х годов, Расин был близок к тому, чтобы стать священником.

Однако уже тогда в его сознании зрели иного рода замыслы. Он мечтал о литературной славе и светских успехах, об одобрении королевского двора, который стал законодателем вкуса, средоточием культурной жизни страны. Мечте начинающего писателя было суждено осуществиться с поразительной быстротой. В 1667 г., после постановки «Андромахи», Расин уже признан первым драматургом Франции. Он получает пенсию от королевского двора, вхож в дома принцесс, ему покровительствует сама де Монтеспан, фаворитка короля. Но этому восхождению сопутствовали и осложнения, конфликты. Опьяненный успехом, Расин пишет едкий памфлет, направленный против своих воспитателей-янсенистов, на время решительно порывая с ними. У него появляются влиятельные враги среди наиболее реакционно настроенных кругов придворной знати, которых раздражают именно лучшие, самые глубокие произведения драматурга.

Наивно было бы думать, что писатель, с такой проникновенностью изображавший муки любви, не испытывал сам в жизни душевных бурь. Мы можем, однако, только смутно догадываться о тех треволнениях и потрясениях, которыми было чревато существование молодого драматурга в 60-х — начале 70-х годов, когда он без оглядки окунулся в водоворот страстей. Расин впоследствии уничтожил свою переписку этих лет и другие письменные свидетельства. Вплоть до наших дней, например, воображение историков литературы волнуют таинственные обстоятельства, при которых в 1668 г. внезапно скончалась возлюбленная Расина — замечательная актриса Тереза Дюпарк. Знаменитый драматург за несколько лет до этого переманил ее из труппы Мольера в театр Бургундский Отель, для нее он и создал роль Андромахи.

С середины 70-х годов в жизни драматурга наступает новый решительный перелом. После постановки «Федры» он неожиданно перестает писать для театра, несколько раньше примирившись и вновь сблизившись со своими старыми наставниками — янсенистами. Чем был вызван этот резкий сдвиг? Историки литературы и по сей день не могут прийти по этому поводу к единому мнению. Здесь могли сказаться и душевные потрясения, вызванные личными переживаниями, а также острые столкновения, которые разыгрались между Расином и его могущественными врагами во время и после постановки «Федры» (противники всячески пытались сорвать успех этого гениального произведения и очернить драматурга). Однако решающую роль сыграло, видимо, следующее обстоятельство. Вскоре после премьеры «Федры» король по совету своих приближенных возвел Расина в почетный сан придворного историографа, но тем самым фактически лишил писателя на длительный срок возможности заниматься литературным творчеством: новая должность не позволяла этого.

С этого момента жизнь Расина приобретает странный двойственный характер. Писатель добросовестно выполняет свои официальные придворные обязанности и одновременно замыкается в своем домашнем мирке. Он женится на представительнице добропорядочной буржуазной семьи. Его супруга, однако, не знала даже толком, как называются трагедии, созданные ее гениальным мужем, и, во всяком случае, не видела ни одной из них на сцене. Своих сыновей Расин воспитывает в суровом религиозном духе. Но писатель находит в себе силы выйти из состояния душевного оцепенения и еще раз испытывает мощный творческий подъем.

Наивысшим проявлением этого подъема было создание Расином в 1691 г. трагедии «Гофолия» (или «Аталия»). Эта написанная на библейскую тему политическая трагедия стала как бы художественным завещанием Расина потомству и провозвестницей нового этапа в развитии французского драматического искусства. Она заключила

141

в себе идейно-эстетические тенденции, нашедшие свое дальнейшее развитие в передовом театре эпохи Просвещения. Не случайно Вольтер ставил ее выше всех остальных произведений Расина. Философия истории, которую Расин развивал в своей последней трагедии, была, правда, мрачной, преисполненной пессимистических мыслей о ближайшем будущем. Но вместе с тем «Гофолия» содержала суровое осуждение деспотизма и протест против религиозных преследований. Этот протест звучал чрезвычайно остро в годы, когда правительство Людовика XIV, отказавшись от политики веротерпимости, подвергало суровым преследованиям янсенистов и протестантов. Для воплощения тираноборческих идей, звучавших в «Гофолии», уже не подходила «узкая», по определению Пушкина, форма прежних произведений Расина. Вместо трагедии с ограниченным кругом персонажей, сосредоточенной на изображении внутренней борьбы, переживаемой героями, писатель ставил теперь своей целью создать монументальное произведение с многими действующими лицами, способное передать исторический размах, донести до зрителя общественный пафос событий, разыгрывающихся на сцене. С этой целью Расин вводил в свою трагедию хор, отказывался от любовной интриги, предписываемой правилами, прибегал в V акте, нарушая указания теоретиков, к смене места действия и декораций.

Политическая злободневность и свободолюбивое содержание «Гофолии» насторожили официальные круги. Двор встретил закрытую постановку этого произведения в доме фаворитки короля де Ментенон холодно и враждебно, а его публичное представление было запрещено. Однако стареющий Расин, подчиняясь велению гражданственного долга, не побоялся еще раз поставить под удар свое с таким трудом завоеванное благополучие. В 1698 г., чувствуя, что он не вправе молчать, Расин подал госпоже де Ментенон докладную записку «О народной нищете», в которой выразительно обрисовал печальную участь страны, истощенной ненужными и разорительными войнами. Эта записка попала в руки короля, и в последние дни своей жизни Расин, скончавшийся 21 апреля 1699 г., находился, видимо, в опале.

Творческое наследие Расина довольно многообразно. Его перу принадлежат: комедия «Сутяги» (1668), остроумная, с элементами буффонады насмешка над судебными порядками и страстью к тяжбам, произведение, во многом навеянное «Осами» Аристофана и предназначавшееся первоначально для использования актерами итальянской комедии масок; поэтические произведения (здесь надо упомянуть кантату «Идиллия о мире», созданную в 1685 г.); различные сочинения и наброски — плод деятельности писателя в качестве королевского историографа; «Краткая история Пор-Рояля», написанная в 1693 г. в защиту угнетаемых янсенистов; переводы с греческого и латинского. Однако бессмертие Расину принесли его трагедии.

Один из советских специалистов в области теории литературы, С. Г. Бочаров, следующим образом и весьма удачно определил идейное своеобразие трагедии французского классицизма: «Великие произведения классицизма не были придворным искусством, они содержали не образное оформление государственной политики, но отражение и познание коллизий исторической эпохи». В чем же заключались эти коллизии? Их содержанием было «не простое подчинение личного общему, страсти долгу (что вполне удовлетворяло бы официальным требованиям)», т. е. не нравоучительная проповедь, «но непримиримый антагонизм этих начал», их непоправимый разлад. Это может быть вполне отнесено и к Расину. В сознании замечательного драматурга происходила напряженная борьба двух взаимоисключающих тенденций. Преклонение перед мощью монарха как носителя национального величия, ослепленность блеском версальского двора сталкивались с ощущением эгоистичности, аморальности нравов, порождаемых аристократической средой, с непреодолимой потребностью чуткого художника, воспитанного к тому же на гуманистических идеалах и усвоившего суровые уроки янсенистов, следовать жизненной правде.

Этот конфликт не был свойствен одному лишь Расину. Он был характерен для сознания передовых людей Франции второй половины XVII в., когда абсолютная монархия достигла зенита своего могущества и вместе с тем ее прогрессивная историческая миссия, по существу, была уже выполнена. В этих условиях указанное противоречие воспринималось как нечто не имеющее развития, разрешения, как антиномия, как столкновение непримиримых начал, и его художественное осмысление вполне могло служить почвой для создания произведений, подлинно трагических по духу.

Творческая эволюция Расина не была гладкой. Иногда драматург, очевидно, приукрашивал придворную аристократическую среду. Тогда из-под его пера выходили произведения, в которых психологическая правда оттеснялась на задний план художественными тенденциями идеализации действительности. Именно эти произведения Расина благосклонно и даже восторженно принимались аристократическими кругами. Таково, например, раннее произведение

142

Иллюстрация:

Франсуа Шово.
Иллюстрация к трагедии Расина «Британник»

Гравюра из «Сочинений» Расина.
Париж, 1676 г.

Расина «Александр Великий» (1664), своеобразный, галантно-героический роман в стихах, панегирик рыцарским доблестям абсолютного монарха, торжествующего победу над своими соперниками. Несколько условна и центральная фигура трагедии «Ифигения в Авлиде» (1674) — принцесса, которая из-за добродетельности и покорности воле родителей готова принести себя в жертву богам. Это особенно ощутимо при сопоставлении героини Расина с Ифигенией Еврипида, образом поэтически, эмоционально, значительно более глубоким. В «Эсфири» (1689) много отдельных очаровательных, дышащих лиризмом стихов. Но в целом это всего лишь обращенная к всемогущему монарху и его фаворитке и облеченная в драматическую форму почтительная и смиренная просьба писателя-царедворца о религиозной терпимости и снисхождении. Однако Расин не останавливается на этом. Он неизменно находил в себе силу пересмотреть свое художественное решение и, вновь берясь за разработку сходной темы, подняться до поэтического отображения возвышенной и грозной жизненной правды. Так, после «Александра Великого» была создана «Андромаха» (1667), после «Ифигении в Авлиде» — «Федра» (1677), после «Эсфири» — «Гофолия» (1691).

В основе построения образа и характера у Расина — унаследованная от ренессансной эстетики идея страсти как движущей силы человеческого поведения. Изображая носителей государственной власти, Расин показывает, однако, в своих крупнейших произведениях, как в их душе эта страсть вступает в жестокое, непреодолимое противоречие с требованиями гуманистической этики и государственного долга. Через трагедии Расина проходит вереница фигур коронованных деспотов, опьяненных своей неограниченной властью, привыкших удовлетворять любое желание.

По сравнению с Корнелем, который предпочитал создавать характеры цельные и сложившиеся, Расина, мастера психологического анализа, больше увлекала динамика внутренней жизни человека. С особенной силой процесс постепенного превращения монарха, который убедился в абсолютном характере своей власти, в деспота раскрыт Расином в образе Нерона (трагедия «Британник», 1669). Это перерождение прослежено здесь во всех его промежуточных стадиях и переходах, при этом не только в чисто психологическом, но и в более широком политическом плане. Расин показывает, как рушатся в сознании Нерона моральные, нравственные устои. Однако он боится общественного возмущения, опасается гнева народного. Затем злой гений императора Нарцисс убеждает Нерона в отсутствии возмездия, в пассивности и нерешительности толпы. Именно тогда Нерон и дает окончательно волю своим страстям и инстинктам. Теперь уже ничто не может его удержать.

Героев трагедий Расина сжигает огонь страстей. Одни из них более сильные, властные, решительные. Такова Гермиона в «Андромахе», Роксана в «Баязете». Другие слабее, впечатлительнее, в большей мере смятены обрушившейся на них лавиной чувств. Таков, скажем, Орест в той же «Андромахе».

Придворная среда представлена в лучших произведениях Расина как мир душный, мрачный, преисполненный жестокой борьбы. В жадной погоне за властью, благополучием здесь

143

плетутся интриги, совершаются преступления; здесь ежесекундно надо быть готовым отразить нападки, защитить свою свободу, честь, жизнь. Здесь царят ложь, клевета, донос. Основная черта зловещей придворной атмосферы — лицемерие. Оно опутывает всех и вся. Лицемерит тиран Нерон, подкрадываясь к своим жертвам, но вынужден лицемерить и чистый Баязет. Иначе он поступить не может: его вынуждают к этому законы самозащиты.

Героям, находящимся во власти разрушительных страстей, Расин стремится противопоставить светлые и благородные образы, претворяя в них свою гуманистическую мечту, свое представление о душевной незапятнанности. Идеал безупречной рыцарственности воплощен в Британнике и Ипполите, но эти юные, чистые помыслами герои обречены на трагическую гибель. Свои положительные устремления Расину поэтичнее всего удавалось выразить в женских образах. Среди них выделяется Андромаха, верная жена и любящая мать, троянка, неспособная изгладить из своей памяти воспоминания о пожаре и гибели родного города, о тех страшных днях, когда домогающийся теперь ее любви Пирр безжалостно уничтожал мечом ее соплеменников. Таков в трагедии «Митридат» (1673) образ Монимы, невесты сына грозного полководца. Женственная мягкость и хрупкость сочетаются у нее с несгибаемой внутренней силой и гордым чувством собственного достоинства.

С годами в художественном мироощущении и творческой манере Расина происходят изменения. Конфликт между гуманистическими и антигуманистическими силами все более перерастает у драматурга из столкновения между двумя противостоящими лагерями в ожесточенное единоборство человека с самим собой. Свет и тьма, разум и разрушительные страсти, мутные инстинкты и жгучие угрызения совести сталкиваются в душе одного и того же героя, зараженного пороками своей среды, но стремящегося возвыситься над нею, не желающего примириться со своим падением.

Эти сдвиги обозначаются по-своему в «Баязете» (1672), где положительные герои, благородные Баязет и Аталида, отстаивая свою жизнь и право на счастье, отступают от своих нравственных идеалов и пытаются (тщетно) прибегнуть к средствам борьбы, заимствованным у их деспотических и развращенных гонителей. Однако вершины своего развития указанные тенденции достигают в «Федре». Федра, которой постоянно изменяет погрязший в пороках Тезей, чувствует себя одинокой и заброшенной, и в ее душе зарождается пагубная страсть к пасынку Ипполиту. Федра в какой-то мере и полюбила Ипполита потому, что в его облике как бы воскрес прежний, некогда доблестный и прекрасный Тезей. Но Федра признается и в том, что ужасный рок тяготеет над ней и ее семьей, что склонность к тлетворным страстям у нее в крови, унаследована ею от предков. В нравственной испорченности окружающих убеждается и Ипполит. Обращаясь к своей возлюбленной Ариции, Ипполит заявляет, что все они «охвачены страшным пламенем порока», и призывает ее покинуть «роковое и оскверненное место, где добродетель призвана дышать зараженным воздухом».

Но Федра, домогающаяся взаимности пасынка и клевещущая на него, выступает у Расина не только как типичный представитель своей испорченной среды. Она одновременно и возвышается над этой средой. Именно в данном направлении Расин внес наиболее существенные изменения в унаследованный от античности, от Еврипида и Сенеки, образ. У Сенеки, например, Федра изображена как характерное порождение разнузданных дворцовых нравов эпохи Нерона, как натура чувственная и примитивная. Федра же Расина, при всей ее душевной юдоли, человек ясного самосознания, человек, в котором разъедающий сердце яд инстинктов соединяется с непреодолимым стремлением к правде, чистоте и нравственному достоинству. К тому же она ни на мгновение не забывает, что является не частным лицом, а царицей, носительницей государственной власти, что ее поведение призвано служить образцом для общества, что слава имени удваивает мучение. Кульминационный момент в развитии идейного содержания трагедии — клевета Федры и победа, которую одерживает затем в сознании героини чувство нравственной справедливости над эгоистическим инстинктом самосохранения. Федра восстанавливает истину, но жизнь для нее уже нестерпима, и она уничтожает себя.

В «Федре» в силу ее общечеловеческой глубины поэтические образы, почерпнутые в античности, особенно органично переплетаются с идейно-художественными мотивами, подсказанными писателю современностью. Как уже говорилось, художественные традиции Возрождения продолжают жить в творчестве Расина. Когда писатель, например, заставляет Федру обращаться к солнцу как к своему прародителю, для него это не условное риторическое украшение. Для Расина, создателя «Федры», как и для его предшественников — французских поэтов эпохи Возрождения, античные образы, понятия и имена оказываются родной стихией. Предания и мифы седой древности оживают здесь под пером драматурга, придавая еще большую величественность и монументальность

144

жизненной драме, которая разыгрывается перед глазами зрителей.

Своеобразные художественные приметы трагедии французского классицизма, и прежде всего ее ярко выраженный психологический уклон, нашли в драматургии Жана Расина свое последовательное воплощение. Требование соблюдать единства времени, места и действия и другие каноны классицизма не стесняли писателя. Наоборот, они помогали ему предельно сжимать действие, сосредоточивать свое внимание на анализе душевной жизни героев. Расин часто приближает действие к кульминационной точке. Герои бьются в опутывающих их сетях, и трагический характер развязки уже предопределен; поэт же вслушивается в то, как неукротимо пульсируют сердца героев в этой предсмертной агонии, и запечатлевает их эмоции. Расин еще последовательнее, чем Корнель, уменьшает роль внешнего действия, совершенно отказываясь от каких-либо сценических эффектов. Он избегает запутанной интриги. Она ему не нужна. Построение его трагедий, как правило, чрезвычайно прозрачно и четко.

Характерным примером той удивительной композиционной простоты, которая присуща трагедиям Расина, может служить «Береника» (1670). В этой трагедии, по сути дела, три действующих лица. Ее сюжет можно изложить в нескольких словах. Римский император Тит полюбил иудейскую царицу Беренику, но герои вынуждены расстаться, ибо законы не позволяют Титу жениться на чужестранке, носящей к тому же королевский сан. Как можно более бережно и чутко старается донести Тит эту горькую истину до сознания Береники, чтобы она поняла неизбежность, неотвратимость тягостной жертвы и смирилась с нею. С проникновенной лирической силой воспроизвел Расин душевную трагедию людей, которые, стремясь к выполнению государственного долга, растаптывают свое личное счастье. Когда герои покидают сцену, зрителям ясно: личная жизнь этих людей навсегда разбита.

Упоминание о лиризме возникает не случайно, когда речь идет о драматургии Расина. В трагедиях создателя «Андромахи» и «Федры» несколько рассудочная риторика, пристрастие к построенным по всем правилам диалектики диспутам, к обобщенным сентенциям и максимам (стилистические черты, отличающие корнелевский этап в развитии трагедии) заменяются художественно более непосредственным выражением переживаний героев, их эмоций и настроений. В руках Расина стих нередко обретает ярко выраженную элегическую окраску. С лирическими качествами стихов Расина неразрывно связана и отличающая их музыкальность, гармоничность.

Наконец, характеризуя слог расиновских трагедий, следует отметить и его простоту. Изысканные обороты галантно-придворного языка в трагедиях Расина — это лишь внешняя оболочка, исторически обусловленная дань нравам времени. Внутренняя природа этого слога иная. «Есть нечто поразительно величавое в стройной, спокойно разливающейся речи расиновских героев», — писал Герцен.

Многообразие и сложность творческого облика Расина сказались на его посмертной судьбе. Какие разноречивые, а временами и просто взаимоисключающие творческие портреты предлагают нам историки литературы, занимающиеся истолкованием произведений великого драматурга: Расин — певец изнеженной версальской цивилизации и Расин — носитель нравственной непримиримости янсенизма, Расин — воплощение идеала дворянской куртуазности и Расин — выразитель настроений буржуазии XVII в., Расин — художник, обнажающий темные глубины человеческого естества, и Расин — предтеча основателей «чистой поэзии».

Пытаясь разобраться во всех этих разноречивых мнениях и оценках и тем самым продвинуться дальше в понимании поэтической сущности творческого наследия Расина, целесообразно в поисках путеводной нити обратиться к суждениям, оставленным нам замечательными деятелями русской литературы XIX в.

Пушкин постепенно пришел к выводу об огромном общественном содержании, объективно заключенном в трагедиях Расина, несмотря на то что охват действительности в них во многом ограничен. В то время как западные литераторы (причем не только романтики, но и Стендаль) в 20-е годы XIX в. противопоставляли, как правило, Расина Шекспиру, стараясь посредством критики первого возвеличить второго, Пушкин, утверждая принцип народности литературы, предпочел в первую очередь подчеркнуть то общее, что роднит между собой обоих великих драматургов. Задумываясь над тем, «что развивается в трагедии, какова ее цель», Пушкин отвечал: «Человек и народ. Судьба человеческая, судьба народная», — и, продолжая свою мысль, заявлял: «Вот почему Расин велик, несмотря на узкую форму своей трагедии. Вот почему Шекспир велик, несмотря на неравенство, небрежность, уродливость отделки» (план статьи «О народной драме и о „Марфе Посаднице“ М. П. Погодина»).

Герцен в «Письмах из Франции и Италии» (в письме третьем) очень выразительно рассказал, как он, почерпнувший из трудов немецких романтиков совершенно превратное представление

145

Иллюстрация:

Миньяр. Портрет Мольера в роли Цезаря
в трагедии Корнеля «Помпей»

1658 г. Париж, Музей Театра Комеди Франсез

о французских классицистах XVII в., неожиданно для себя открыл неотразимое поэтическое обаяние последних, увидев их произведения на парижской сцене и почувствовав национальное своеобразие их творчества.

Герцен также отмечает наличие определенных противоречий в художественном методе Расина-классициста. Но в этих противоречиях выявляется и неповторимая оригинальность поэтического ви?дения действительности Расином. В трагедиях великого французского классициста «диалог часто убивает действие, но он сам есть действие». Иными словами, хотя пьесы Расина и бедны событиями, они до предела насыщены драматизмом мысли и чувства.

Наконец, Герцен указывает на огромную роль Расина в духовном формировании последующих поколений, решительно выступая против тех, кто хотел бы насильственно ограничить драматурга рамками условной и галантной придворной цивилизации. Герцен отмечает: «Расин встречается на каждом шагу с 1665 года и до Реставрации. На нем были воспитаны все эти сильные люди XVIII в. Неужели все они ошибались?» — и среди этих сильных людей XVIII столетия называет Робеспьера.

146

Великий драматург воплотил в своем творчестве многие замечательные черты национального художественного гения Франции. Хотя в посмертной судьбе Расина и чередовались периоды приливов и отливов славы (своего предела критическое отношение к творчеству драматурга достигло в эпоху романтизма), человечество никогда не перестанет обращаться к созданным им образам, пытаясь глубже проникнуть в тайну прекрасного, лучше познать секреты человеческой души.

146

МОЛЬЕР (Обломиевский Д.Д.)

Творчество Жана Батиста Мольера (1622—1673), одного из крупнейших писателей-классицистов XVII столетия, в отличие от Корнеля и Расина, создателей классицистической трагедии, было сосредоточено в пределах комедийного жанра. Синтезировав все лучшее, что было достигнуто его предшественниками, Мольер придал французской комедии исключительную идейную насыщенность, социальную остроту и художественное разнообразие.

Мольер родился в семье королевского обойщика Поклена (фамилия Мольер — псевдоним) и начиная с 1643 г. до самой своей смерти работал в области театра в качестве актера, постановщика пьес и драматурга. Уже в 1643 г. он создал совместно с другими поклонниками сценического искусства и актерами так называемый «Блистательный театр», в котором играл главные роли, был режиссером и директором. Из-за профессиональной неопытности большинства участников «Блистательный театр» не имел успеха в столице и распался. Мольер переселился в провинцию и с 1645 по 1658 г. играл в бродячей труппе. Провинциальный период в истории мольеровской труппы приходится на время народных волнений эпохи Фронды. Мольер воочию увидел во время своих странствий нищету народа и его мужество.

Драматургию Мольера отличает жанровое многообразие. Мольер создавал замечательные образцы и высокой комедии, и фарса, и комедий-балетов.

Для понимания места Мольера в развитии французской литературы XVII в. чрезвычайно важно должным образом оценить ту роль, которую в его творчестве играют материалистические, жизнеутверждающие традиции культуры Ренессанса.

В центре первого большого произведения драматурга, «Сумасброд» (1655), — образ Маскариля, инициативного, предприимчивого человека, неиссякаемого выдумщика, ведущего в пьесе всю интригу. Духом борьбы с архаикой проникнуты комедии «Школа мужей» (1661) и «Школа жен» (1662). Объект осмеяния в них — Сганарель и Арнольф — люди старорежимного типа. Молодые девушки Изабелла и Агнеса в начале действия обеих пьес находятся в полной зависимости от своих опекунов. Мольер показывает стремление Агнесы и Изабеллы к самостоятельности, их борьбу за право самим определять собственную судьбу. Так, Изабелла первая объясняется в любви Валеру и побуждает его похитить себя из дома Сганареля. И в «Тартюфе» (1664—1669), и в «Скупом» (1668), и в «Мещанине во дворянстве» (1670), и в «Проделках Скапена» (1671), и в «Мнимом больном» (1673) очень существенна оппозиция молодежи старикам — родителям, опекунам, встающим на пути к достижению счастья. Не менее существенно и стремление к созданию новых связей между людьми. Лафлеш («Скупой»), Ковьель («Мещанин во дворянстве»), Скапен («Проделки Скапена»), Туанета («Мнимый больной») — это персонажи инициативные, энергичные, которые действуют вопреки всему освященному традицией. Скапен создает необычные ситуации, переодевается и перевоплощается, говорит чужими голосами, пользуется чужими диалектами. Предельна и изобретательность Туанеты. В духе традиций, восходящих к Ренессансу, рассматривает Мольер, судя по его «Критике „Школы жен“» (1663), и самый жанр комедии, который он противопоставляет трагедии, концентрирующей внимание на силах, гнетущих человека, на судьбе, роке, провидении.

Наряду с изображением маниакальных характеров, характеров одной страсти, писатель создает и многоплановые образы. Поступки, продиктованные волей, перемежаются у героев Мольера с поступками, обусловленными не зависящими от воли свойствами характера. Показателен в этом отношении образ Альцеста. Альцест выступает как обличитель общественных пороков, не допускающий ни малейшей «сдержанности» в борьбе с врагами. Вместе с тем Мольер изображает его и как человека, безумно влюбленного в Селимену, вполне сознающего, что предмету его любви присущи недостатки, но не имеющего сил справиться со своим чувством. Еще более многоплановым показан Дон Жуан («Дон Жуан, или Каменный гость», 1665). Это соблазнитель женщин, убежденный богохульник и ханжа, имитирующий религиозное обращение. Развращенность, безусловно, главное свойство Дон Жуана, но оно не подавляет других его особенностей. Тартюф у Мольера не только хитрый интриган, карьерист, стяжатель, прикарманивающий состояние Оргона. Он и развратник, который не прочь приволокнуться за Эльмирой, женой Оргона. Тартюф прежде всего лицемер, прикидывающийся святошей.

147

Но, кроме того, он политический доносчик, организующий арест Оргона властями.

Распространено мнение, будто классицизм вообще и Мольер в частности как бы игнорируют динамичность человека. У Мольера есть и характеры, полные динамики. Однако эта проблема решается в произведениях французского драматурга не так просто. Так, Орас в «Школе жен» рассказывает, как под влиянием любви в человеке происходит «внезапное» и «полное изменение»: скупой превращается в щедрого, трус — в храбреца. Мысли эти возникают у Ораса в связи с Агнесой, которая из смиренного, забитого существа превращается в человека смелого и решительного. Она как бы обретает себя, освобождаясь от подчинения воле Арнольфа, глазами которого смотрела на окружающее. Изменение характера у Мольера происходит и путем его обогащения новыми чертами — возникает новое, более сложное единство. Так обстоит, например, с Дон Жуаном. В I и II актах Дон Жуан только соблазнитель и прожигатель жизни, затем, начиная с III акта, он проявляет себя также безбожником и богохульником. В конце пьесы, в V акте, Дон Жуан оказывается еще и святошей. Динамичность образа у Мольера связана иногда не столько с объективными изменениями персонажа, сколько с изменением взгляда других действующих лиц на него. Речь идет не о переломе в душе героя, а о более глубоком раскрытии образа.

Психологическое богатство, скрытое в человеке, Мольер раскрывает, вводя в свои комедии образ человека, размышляющего о жизни. Интеллектуальный герой возникает у него в противовес маниакальному характеру, который был показателен, например, для комедий Скаррона и отличался известной бездумностью. У Мольера мы встречаемся с героем нового типа. Это уже не человек, обладающий, подобно вещам, конкретными, как бы заранее предопределенными свойствами; у него есть свое отношение к миру, и в этом его своеобразие.

Интеллектуальному герою Мольера присущ своего рода универсализм отношения к действительности. Он особенно очевиден в отношении Альцеста к миру. Образ интеллектуального героя возникает у Мольера в атмосфере столкновения противоположных взглядов. Вспомним споры Ариста и Сганареля, Кризальда и Арнольфа, Альцеста и Филинта. Мысль, концепция, система воззрений становятся у Мольера объектами изображения. В пьесах Мольера мы имеем дело с фигурой оппонента, который оспаривает неприемлемую для него точку зрения. Наряду с этим мы встречаем у Мольера и личность, активно стремящуюся внушить другим определенные суждения.

Мольера нередко упрекали за героя-резонера, человека, склонного к отвлеченной декламации. Но Мольер вводил в сферу изображаемого не сами по себе декларации и сентенции, а образ мыслящего человека, защищающего продуманное суждение о людях, о вещах. При этом мысли, высказываемые резонером, всегда подавались на фоне враждебного мировоззрения. Уже в образе Ариста («Школа мужей») интересен человек, осуждающий пережитки средневековых предрассудков. Роль Ариста не сводится к произнесению длинных монологов. Он не только говорит, но и действует, воспитывая Леонору уже не в старозаветном духе. Мысли резонера у Мольера — итог многолетних наблюдений. В беседе с Кризальдом Арнольф говорит о разложении современной семьи; это заключение — плод двадцатилетних размышлений героя.

Для понимания внутренней структуры образа интеллектуального героя у Мольера показателен Альцест в «Мизантропе» (1666).

Альцест не ограничивается установлением приятного и неприятного в людях, не довольствуется констатацией их индивидуального своеобразия. Он сводит все многообразие воспринятых им явлений к единой закономерности. Он видит, что повсюду царят несправедливость, плутовство, корыстолюбие, замечает не только прямую «враждебность» злых людей, но и их «любезность», «угодливость» по отношению к людям, которых они презирают. Альцест различает среди людей, с одной стороны, «судей», с другой — «льстецов», причем особую опасность усматривает именно в «льстецах», непосредственно не творящих зло, но поддерживающих его. Именно учитывая эту всеобщую «льстивость», Альцест утверждает, что весь мир находится во власти «испорченности». Люди отличаются в большинстве своем неискренностью: речи их не выражают глубины их души. Критика, исходящая от Альцеста, касается не отдельных людей, а пороков общества в целом. Альцест ставит себя вне культуры дворянских салонов, порывает с ней.

Размышляя над творчеством Мольера, мы не можем игнорировать то новое, по сравнению с эпохой Ренессанса, что отличает мироощущение передовых людей XVII в. Огромное значение для Мольера приобретает противоречивость мира, дисгармоничность человека: Мольер ставит во главу угла «недостатки» человека, его пороки. В этом отношении особенно показательны «Школа жен», «Дон Жуан», «Тартюф». Драматург усиливает в этих пьесах злое начало. Веселое, комическое уступает подчас место мрачному или сосуществует с последним. Арнольф появляется на сцене вовсе не как комическое действующее лицо. Это человек опасный.

148

Агнесу, Жоржетту, Алена он запугивает, угрожая, что убьет их. Ален и Жоржетта падают перед ним на колени, Жоржетта молит не уничтожать ее. Подобную же атмосферу несет с собой и Тартюф, вызывающий раздоры в семье Оргона, способствующий ее разорению и аресту самого Оргона. Рушащимся, готовым вот-вот развалиться изображается у Мольера дом Оргона.

Определенные изменения в мироощущении, унаследованном от эпохи Ренессанса, происходят у Мольера и в том, что он нарушает старую схему: умный герой — глупый, комический противник. Орас, влюбленный в Агнесу, стоящий на страже свободной личности, представляется временами безрассудным, а разум оказывается на стороне Арнольфа, представителя старого мира. Конечно, было бы преувеличением трактовать Ораса только как комическую фигуру. Орас, рассказывающий Арнольфу о моральном перерождении Агнесы, обнаруживает при этом достаточно проницательности. И все же на протяжении почти всей пьесы он изображается обманутым.

В «Мизантропе» мы встречаемся с дальнейшим усилением зла. Альцест, положительный герой пьесы, недаром оказывается к концу побежденным врагами. Его обманывает возлюбленная, его грабят судьи, его подвергают преследованиям. Альцест, еще в большей степени, чем Орас, отличается от активного и преуспевающего героя, выдвинутого эпохой Возрождения. Альцест, правда, предпринимает попытки «изменить мир», надеется «очистить душу Селимены от пороков эпохи». Но попытки его воздействовать на окружающих терпят крах. Ощущение, что его проповеди бессильны, преследует и самого Альцеста. Недаром уже в I акте он заявляет, что город и двор вызывают в нем «мрачное настроение». Селимена во II акте говорит об «угрюмой печали» Альцеста. Черты трагизма, объективно выявляющегося в «Мизантропе», усугубляются еще и тем, что отрицание в этом произведении адресовано современности. Если в «Школе мужей» и в «Школе жен» носители дисгармонического начала относились к прошлому, то в «Мизантропе» — к настоящему. Обрушиваясь на льстецов и угодников, Альцест имеет в виду «теперешние нравы». Филинт пытается направить негодование Альцеста против окружающего мира, на человеческий род вообще. Он считает пороки, обличаемые Альцестом, «неотделимыми от природы человека». А Альцест как бы в противовес Филинту обращает свой гнев на исторически конкретное состояние общества, относя зло к «порокам времени».

Категория трагического, при всем жизнеутверждающем звучании произведений драматурга, при всей их неотразимой комической силе, сохраняет определенное значение и для позднего Мольера. Трагическое играет известную роль и в «Жорже Дандене» (1668). Героя этой пьесы нельзя без оговорок признать комическим персонажем, что подчеркивается сопоставлением его с образом Любена. Любен вызывает своим поведением только смех. Он выбалтывает Дандену как раз то, что должен был бы от него скрывать. Конечно, Данден временами оказывается одурачен своей женой и ее любовником, но отдельные случаи непонимания Данденом той или иной конкретной ситуации не мешают ему сознавать общие соотношения вещей в мире, отдавать себе отчет в том, какое место занимает он — разбогатевший крестьянин — в дворянском обществе. Данден видит свое бессилие перед дворянами — господами положения. Драматизм пьесы усугубляется тем, что враждебный Дандену лагерь — это мир злых и ничтожных людей. Налет драматизма ощутим и в исключительно веселой комедии Мольера «Проделки Скапена». Редкая изобретательность Скапена оказывается, по существу, ненужной, ибо все устраивается независимо от него. Пьеса заканчивается тем, что все веселятся, в то время как человеку, положившему массу труда на то, чтобы создать это веселье, радоваться нечему. О Скапене забыли те, кому он так самоотверженно помогал. Скапен остается в одиночестве.

Для интерпретации темы зла у Мольера очень важно, что герой, борющийся против негативных сил, не подчиняется этим силам даже в случае их победы над ним. Не сдается Альцест, потерпевший крушение в схватке с враждебным ему миром. Уезжая из Парижа, он заявляет, что покидает «воровской притон», и собирается искать на земле «уединенное место», где можно быть «честным человеком». Если Филинт проповедует всепрощение, то обаяние самого Альцеста именно в том, что он не согласен все терпеть. Элианта характеризует «искренность Альцеста», определяющая его «бунтарство», как нечто «благородное и героическое». Зло вовсе не представляется Мольеру печальной неизбежностью, присущей всему миру. Зло воплощено у него в образе человека, с которым нельзя примириться и с которым должно, наоборот, бороться как с врагом. Подобная концепция направлена против мироощущения барокко, отрицавшего возможность ограничения зла, его локализации в конкретном отрицательном персонаже. Вместе с тем она соответствует общим идейным установкам классицизма. Мольер, как Корнель и Расин, признавал внутренний мир человека первоосновой

149

его поведения, но он сосредоточил свое внимание на образе врага, на необходимости его сатирического разоблачения и подчеркнул при этом активность последнего.

В своих наиболее зрелых вещах Мольер изображал чрезвычайно могущественного врага. Он направил свое оружие против дворянства и консервативных кругов буржуазии, заключивших союз с церковью. Влиятельные противники Мольера, в свою очередь, стремились погубить драматурга или по крайней мере воспрепятствовать постановке его наиболее смелых пьес. И «Школа жен», и «Тартюф» вызвали ожесточенную травлю Мольера. Разрешение на постановку «Тартюфа» он получил от короля лишь после пяти лет упорной борьбы и двукратной переделки первоначального варианта. «Дон Жуан» был один раз показан зрителям и сразу же запрещен.

Наиболее опасен, с точки зрения Мольера, умный враг. Драматург сумел увидеть у врага здравый рассудок, сложную душевную организацию. Его отрицательный герой не просто комический персонаж с мелкими страстишками. Это человек, уверенный в своей правоте. Про Сганареля из «Школы мужей» никак не скажешь, что он тупое, не способное рассуждать существо. То же самое относится и к Арнольфу. Он отнюдь не глупец, вызывающий только насмешку. Персонажем, обладающим недюжинным умом, представлен у Мольера и Тартюф. В нем существенна его хитрость, его уменье приспособляться к любому изменению ситуации, быстро менять решения.

Опасным врагом изображает Мольер и Дон Жуана. Он не похож на Сганареля и Арнольфа, цепляющихся за старые формы жизни. Это человек, который ни во что не верит. Дон Жуан заявляет, что самым модным пороком общества является лицемерие — им заражены все. Его точка зрения совпадает с альцестовской. Но близость Дон Жуана Альцесту этим и ограничивается. Альцест стремится порвать с общественной системой, основанной на лицемерии. Дон Жуан хочет слиться с обществом, его окружающим. Именно поэтому он не только не протестует против лицемерия, но сам, как все, становится лицемером. Дон Жуан признается, что его религиозное обращение не что иное, как «хитрость». Оно вызвано необходимостью получить «убежище», т. е. покровительство церкви.

Представление о Дон Жуане как о чисто негативном персонаже несколько нарушается его вольнодумством, а также его поведением в отношении Дон Карлоса, которого он спасает от смерти. Но свободомыслие, щедрость, смелость Дон Жуана не имеют решающего значения. Мольер понимает связь бесстрашия Дон Жуана с предрассудками сословной чести. Что касается его безбожия, то оно носит отпечаток дворянского своеволия. Сущность безбожия Дон Жуана обнаруживается особенно четко с того момента, когда выясняется, что он способен заключить союз с силами, враждебными вольнодумству.

Иллюстрация:

Мольер в роли Сганареля

1661 г. Гравюра Сименона

Дон Жуан пренебрежительно относится к людям: он даже не вслушивается в речи окружающих. Когда с ним беседует Дон Луис, он обращает внимание лишь на то, что тот говорит стоя, и предлагает ему сесть, как бы отвлекая его от сути разговора. Дон Жуана раздражают счастье и согласие, устанавливающиеся между людьми. Он всегда готов взорвать это счастье. Так он поступает, в частности, с Пьерро и Шарлоттой. Безоговорочно враждебным Мольеру делает Дон Жуана то, что последний в конце концов твердо идет на сближение со старыми порядками, надевая личину святоши, оказывается одним из столпов того самого общества, против которого бунтует Альцест. Мольер, впрочем, уже с самого начала пьесы изображает

150

Дон Жуана как чужого. Дон Жуан раскрывается в пьесе извне. Мы смотрим на него то глазами Сганареля, то Эльвиры, то Пьерро. Большую роль играет также и то, что Дон Жуан говорит в общем мало, предпочитая отмалчиваться в беседах с Эльвирой, с Дон Луисом. Исключение составляет лишь речь Дон Жуана, обращенная в V акте к Сганарелю, речь, обнажающая «глубинную часть» его души.

Своеобразие художественной системы Мольера нельзя полностью раскрыть, оставаясь в сфере творческого метода классицизма. Классицистическая художественная манера тесно переплетается у драматурга с элементами реализма. Реалистические тенденции угадываются уже в характере обрисовки интеллектуального героя. Этот герой обращен к внешнему миру. Достоинство человеческого ума для Мольера состоит не только в том, что ум — это основа человеческой воли. Мысль представляется Мольеру ценной лишь в том случае, если ее направленность соответствует поступательному движению самой жизни. В «Школе жен» противостоят точки зрения Кризальда и Арнольфа. Арнольф оказывается побежденным потому, что в угоду своим архаическим представлениям о мире искажает объективную истину. Он не допускает, что зависимые от него люди могут иметь собственное мнение, и считает их своего рода неодушевленными вещами. Он пытается подчинить себе чужие души, игнорируя их естественное право на суверенитет. Арнольф полагает, что внутренний мир Агнесы характеризуется только душевной простотой и недооценивает силу любви, которая преобразует все существо девушки. Основу содержания «Школы жен» составляют не только споры — разногласия Арнольфа и Кризальда. Арнольф сталкивается в пьесе и с людьми недалекими. Его соперник Орас — «сумасброд», которого несложно обмануть, себе в жены Арнольф предназначает простушку Агнесу. И все же он терпит поражение от этих людей в силу самой природы вещей. Все его мировоззрение основано на традициях, полученных в наследство от предшествующих поколений, и он оказывается неспособным подчинить себе окружающую действительность.

Культ абстрактной идеи, оторванной от реальных обстоятельств, осмеян Мольером и в «Амфитрионе» (1668). Всей своей комедией драматург утверждает, что данные сознания не всегда могут представлять конечную инстанцию истины. Данные сознания убеждают Созия, что он существует. Приступая к изображению Созия, Мольер как бы следует Декарту с его знаменитым Cogito, ergo sum. Но рационализм Декарта не принимает во внимание существенных противоречий реальной действительности. Если следовать отвлеченно рационалистическим принципам, то придется не считаться с тем, что Созий — раб, лицо подневольное. Созий живет в таком обществе, которому присуще неравенство, иерархия. В этом обществе рядом с Созием находится Меркурий, существо, обладающее таким могуществом, которого нет у Созия. И Меркурий убеждает Созия в том, что тот не существует, что Созием является он, Меркурий. Своей цели Меркурий достигает не при помощи логических аргументов, а посредством грубой физической силы. Несколько позже в той же комедии Амфитрион поддается внушению Юпитера, который требует уступить ему место мужа возле Алкмены. Конечно, Мольер на стороне Созия и Амфитриона, он понимает несправедливость притязаний Юпитера и Меркурия.

Преодоление ограниченных форм рационалистического отношения к жизни придает дополнительные смысловые акценты и «Мизантропу». Филинт более всего раздражает Альцеста тем, что критика общественного строя носит у него умозрительный характер. Осуждение Мольера вызывает и сам Альцест, поскольку тот мечтает переделать мир, основываясь только на силе своей мысли. Альцест смешон тем, что, мечтая «изменить» мир, обращается к людям, которые вовсе не желают переделывать себя и вполне удовлетворены своим существованием.

Реалистические тенденции в творчестве Мольера тесно связаны с отрицательным отношением драматурга к индивидуалистическим традициям, восходящим к эпохе Ренессанса. Совершенно новый смысл в этой связи приобретает для Мольера самое содержание комического. Объектом насмешки у Мольера оказывается замкнутость человека, его погруженность в себя. Стремясь преодолеть разобщенность людей, драматург изображает совместные действия людей, устремленных к одной цели. Примером может служить «Тартюф». Персонажи пьесы, существующие каждый сам по себе, как бы заражаются одним порывом, образуют против Тартюфа единый, наступательный фронт; фронт этот разрастается по мере развития действия пьесы, захватывая в свою орбиту почти всех действующих лиц пьесы.

Для Мольера характерен перенос внимания с внутреннего мира личности на обстоятельства, определяющие ее судьбу. Мольер близок к другим представителям классицизма в том, что он ищет причины поведения человека в нем самом, устанавливает психологические константы. Но эти константы, свойственные человеку вообще, драматург не отделяет от сословно-социальных категорий. В полном соответствии с поэтикой классицизма характер персонажа изображается

151

у Мольера как внутреннее, психологическое единство. Однако это единство получает дополнительное качество: сословно-классовая принадлежность определяет социальное содержание характера.

Показателен Дон Жуан, которому присущи психологические черты целой социальной группы. Мольера интересует в Дон Жуане склад его мысли. Дон Жуан рассматривает свои связи с другими людьми с точки зрения человека, привыкшего к воинским подвигам. Он судит обо всем, как пристало «завоевателю». Главное для него — «сразиться» с женщиной, «восторжествовать» над ее «сопротивлением», «покорить» ее. Психология Дон Жуана определяется не только его личной судьбой, но и особенностями положения, занимаемого в обществе его сословием. Дон Жуан — нигилист и циник, потому что его сословие привыкло к своеволию, аристократическому высокомерию. Он святоша, потому что его сословие связано с церковью, освящающей феодальные устои. Рассказывая о жизненном пути Дон Жуана, о его любовных увлечениях, о его вольнодумстве и возвращении в лоно церкви, Мольер постоянно имеет в виду судьбу дворянства вообще. Гарпагон не просто человек, которого отличает скупость, не отвлеченный тип скупца, кем бы он ни был — дворянином, буржуа, священником. Скупость — это не психико-биологическая, а социальная особенность, свойственная главным образом буржуа. Не менее показателен у Мольера и Тартюф. Это не человек вообще, со склонностями к плутовству или разврату. А именно лицо духовного звания или, во всяком случае, близкое к духовенству, в первой редакции пьесы, видимо, непосредственно священник. Тартюф не случайно рассуждает обо всем далеком от религиозных дел, взывая к интересам неба.

Известное равнодушие драматурга (по сравнению о Корнелем и Расином) к политическому фасаду общественного здания делает понятным довольно благоприятное отношение к комедиографу Людовика XIV, который даже защищал Мольера, правда всегда до известных пределов, от его врагов — дворянства и церкви. Вместе с тем интерес Мольера к социальной проблематике объясняет, почему его творчество не нашло полного признания в XVIII в. Творчество Мольера ведет не только к просветительному реализму, но в значительной степени — к реализму послеромантическому, социально-критическому. Просветители раскрывают мир в аспекте борьбы нового со старым («третьего сословия» со «старым режимом»). Мольер же дифференцированно подходит к «третьему сословию», различая буржуазию и народ. Однако драматург не отгораживает сословия одно от другого глухой стеной. Он обращает внимание на буржуа или зажиточного крестьянина, переходящих в состав дворянства, видит тягу буржуазии и дворянства к союзу с церковью.

Иллюстрация:

Сцена из комедии Ж.-Б. Мольера «Тартюф»

1669 г. Гравюра Жана Ленотра

Отмечая своеобразие реалистичности Мольера, нельзя обойти важную роль в его творчестве персонажей из народа. У Мольера, придающего большое значение социальной характеристике персонажа, особую роль играет образ человека из низов. Мольер не только изображает существующее, но и намечает возможности, пока еще таящиеся в настоящем. Он наделяет человека из народа независимостью суждений, подчеркивает его предприимчивость. В комедиях Мольера изобретательным оказывается именно слуга, а не господин. Слуга — субъект действия, лицо, руководящее развитием сюжета. Иногда Мольер изымает простого человека из сферы комического и делает его, как показывает образ нищего в «Дон Жуане», объектом сочувствия, отмечая при этом его принципиальность, нежелание отказываться от своих убеждений.

Уже создавая образ Маскариля, Мольер подчеркивал не только сообразительность слуги, но и наличие у него чувства собственного достоинства: Маскариль горд и обидчив. Скапен интересен не столько тем, что он плут и мошенник, сколько тем, что он помогает своему господину — старается не для себя, а для других. Заслуживает внимания и образ служанки Дорины. Она остра на язык, неуступчива. Благодаря ей мы начинаем видеть подлинные черты Тартюфа,

152

она как бы разрушает тот образ Тартюфа, который был создан другими персонажами. Но Дорина не только имеет особое мнение о Тартюфе, она организует и сопротивление против него.

Мольеровский образ человека из народа делает понятным и то предпочтение, которое оказывает драматург старине перед современностью в «Мизантропе» и в «Ученых женщинах» (1672), ибо само по себе это предпочтение как будто никак не вяжется с критическими выпадами писателя против пережитков патриархального прошлого. Мольер предпочитает старину лишь постольку, поскольку она связана с народной культурой и противостоит современной придворной культуре с ее жеманством и фальшью. Так, Альцест ставит выше современного аристократического сонета не просто старинную, а именно народную старинную песенку.

С образами слуг в творчество Мольера входят вера в человека, жизнелюбие, оптимизм. Пьесы Мольера, несмотря на изображенные в них уродливые, отталкивающие стороны жизни, являют собой замечательные образцы жанра комедии, сохраняют исключительную устойчивость атмосферы веселья и радости. Главное в людях из народа — их жизнедеятельность. Превращая слуг в основную активную силу своих комедий, Мольер имеет в виду не столько их позитивную роль в настоящем, сколько гигантские потенциальные возможности простого человека.

Творчество Мольера — это одна из вершин мировой драматургии. Оно не только оказало значительное воздействие на дальнейшее развитие французской комедиографии, но и способствовало утверждению реалистических тенденций в европейском театре последующего времени.

152

ЛАФОНТЕН (Виппер Ю.Б.)

Крупнейшим французским поэтом XVII в. был баснописец Жан де Лафонтен (1621—1695). Лафонтен — выходец из среды чиновничьей буржуазии: он родился в провинции Шампань в маленьком городке Шато-Тьерри, где его отец был «смотрителем вод и лесов». Жан Лафонтен унаследовал его должность. Его занятия лесничеством принесли ему неоценимую пользу; он глубже, чем кто-либо из французских писателей XVII столетия, знал сельскую жизнь и природу.

Лафонтен долго искал свой путь. Окончательная убежденность в поэтическом призвании сложилась у него, когда ему было уже за тридцать. Первое печатное выступление Лафонтена — переработка пьесы Теренция «Евнух» (1654). Успех этой публикации создал предпосылки для переезда поэта в Париж: родственники выхлопотали ему покровительство всесильного временщика Фуке, которому он был представлен в 1658 г. Будучи приближенным Фуке, Лафонтен написал поэму «Адонис» (1658), драматизированную эклогу «Климена», начал работу над аллегорической поэмой «Сон в Во» (1658—1661), сочинял мадригалы, послания, баллады. Во всех этих ранних произведениях Лафонтена сквозь условности прециозного стиля пробивается большое художественное дарование. Оно проявляется и в овеянных лиризмом, элегически окрашенных описаниях природы в поэме «Адонис», и во вставных стихотворениях поэмы «Сон в Во», напоминающих непосредственностью чувств, обаятельной простотой формы народные песни, и в насыщенной тонкими мыслями драматизированной дискуссии между четырьмя музами, которая составляет идейное ядро этой поэмы.

В начале 60-х годов происходят события, которым было суждено вызвать перелом в личной и творческой жизни поэта. Людовик XIV, взяв после смерти Мазарини бразды правления непосредственно в свои руки и приблизив к себе Кольбера, задумал осуществить поворот во внутренней политике абсолютизма. Одним из следствий этого поворота были арест Фуке и суд над ним. В отличие от многих других пригретых Фуке литераторов Лафонтен остался верен своему покровителю и после его падения. В 1662 г. он опубликовал элегию «К нимфам в Во», в которой выражал свое сочувствие бывшему суперинтенданту финансов, а в 1663 г. написал «Оду королю» в защиту Фуке. В аллегорически более зашифрованной форме свое отношение к делу Фуке Лафонтен продолжал проявлять и позднее, в том числе в первом выпуске «Басен», опубликованном в 1668 г. Независимый тон стихотворных посланий, в которых Лафонтен заступался за Фуке, вызвал неодобрение Людовика XIV и Кольбера. С этих пор и зарождается их упорная враждебность к писателю. В 1663 г. был вынесен приговор Фуке, осуждавший его на пожизненное заключение. В том же году Лафонтен отправился в изгнание в Лимож. Свое путешествие в Лимож Лафонтен описал в письмах к жене — блестящем памятнике эпистолярного искусства XVII столетия.

Изгнание в Лимож, из которого Лафонтен вскоре вернулся в Париж, стало переломной вехой в его творческой жизни. С 1664 г. до конца 70-х годов длится второй период литературной деятельности поэта. Творчество Лафонтена приобретает теперь отчетливо классицистические

153

очертания, причем со временем в нем все более усиливаются реалистические тенденции.

Король и в эти годы продолжал сохранять недоброжелательность по отношению к Лафонтену. Автора «Сказок» и «Басен» Людовик XIV не пытался приблизить к трону. Своеобразие места, занимаемого Лафонтеном в истории взаимоотношений французских писателей-классицистов с абсолютной монархией, было подчеркнуто Пушкиным. Говоря о литературе XVII столетия, он отметил: «Писатели были призваны ко двору и задарены пенсиями... Были исключения: бедный дворянин (несмотря на господствующую набожность) печатал в Голландии свои веселые сказки о монахинях... Зато Лафонтен умер без пенсии...». Притеснение Лафонтена Людовиком XIV и Кольбером принимало различные формы. Министр запретил публикацию «Сказок» во Франции как произведения, подрывающего авторитет церкви и религии. Доступ одному из виднейших французских писателей в Академию оказался открытым лишь в 1684 г., когда поэт, как сказал сам Людовик XIV, «дал обещание образумиться».

Вступая в своеобразную оппозицию абсолютистскому правительству, Лафонтен не видел возможности продолжать литературную деятельность, не заручившись материальной поддержкой влиятельных меценатов. Это обстоятельство способствовало распространению превратных представлений о внутреннем облике писателя. Согласно одному типу легенд, сложившихся вокруг имени Лафонтена, замечательный баснописец был будто бы человеком порочным и двуличным. Так, например, Ламартин видел в поэте-классицисте закоренелого эгоиста, хитроумного житейского практика и льстеца. Согласно другой версии (Тэн, Брюнетьер) Лафонтен был будто бы своего рода рассеянным сомнамбулом, витавшим по преимуществу в мечтах, чуждавшимся систематического труда, творившим по наитию, и именно поэтому нуждавшимся в неусыпном руководстве и опеке.

На самом деле обе эти легенды не соответствуют действительности. Лафонтен был упорным тружеником. Его «Басни» — результат кропотливейшей работы. Лафонтен прекрасно отдавал себе отчет в значении своего поэтического дела. Он был острым наблюдателем, тонким психологом, глубоким мыслителем. Басни Лафонтена говорят об основательном философском образовании, постепенно приобретенном поэтом (так, в 1670-х годах Лафонтен, ознакомившись с трудами Гассенди, стал последователем его материалистического учения). Они же свидетельствуют об остром интересе Лафонтена к перипетиям общественно-политической жизни страны, о его гражданском мужестве. Весьма часто они представляют собой лишь слегка завуалированные памфлеты на носителей государственной власти и острые политические фельетоны.

Иллюстрация:

Никола Ларжильер.
Портрет Жана де Лафонтена

Версаль

Потакая временами капризам аристократических меценатов, Лафонтен вместе с тем не давал им себя подчинить и связать. К тому же поэт старался искать опору в тех кругах господствующего общества, которые в данный момент были склонны оказывать поддержку оппозиционно

154

и критически настроенным литераторам. В 60-е годы покровительницами Лафонтена были представительницы аристократической знати, пытавшиеся сохранить верность былым фрондерским традициям (герцогини Буйонская и Орлеанская). Они считали для себя выгодным опекать деятелей литературы, не пользовавшихся благосклонностью королевского двора. В 70-е годы Лафонтен освобождается от опеки аристократической знати и пытается опереться на янсенистские круги, находившиеся в состоянии острого конфликта с правительством и ортодоксальным течением в католической церкви (г-жа де ла Саблиер).

Зависимость Лафонтена от покровителей находила отражение и в его литературной деятельности. Она толкала его на создание ряда произведений, не соответствовавших его поэтическим наклонностям. Таким поэтическим откупом, вынужденной данью янсенистским покровителям было, например, издание Лафонтеном одобренного Пор-Роялем «Сборника христианских стихотворений» (1671) или написание им поэмы «Святой Малх в плену» (1673). Благочестивое содержание этой поэмы, прославлявшей аскетическое воздержание, вступало в явное противоречие с четвертой книгой вольнодумных «Сказок» и вторым, пронизанным материалистическими воззрениями сборником «Басен» — произведениями, над которыми писатель работал тогда же, в начале 70-х годов.

Значительно больше простора своим поэтическим влечениям Лафонтен дал в прозаической повести со стихотворными вставками «Любовь Психеи и Купидона» (1669), написанной по мотивам вставной новеллы из романа Апулея «Золотой осел». Лафонтен избрал для своей повести оригинальное обрамление, повествующее о поездке четырех друзей литераторов за город в Версаль и о беседах, которые они ведут, перемежая их чтением истории любви Психеи и Купидона, сочиненной одним из приятелей — Полифилом. В Полифиле Лафонтен, несомненно, изобразил самого себя. Обращение Полифила к Наслаждению: «Я музыку люблю, игру и страсть и книги. Деревню, город — все, я нахожу во всем причину быть твоим рабом. Мне даже радостен сердечной грусти миг...» (пер. Н. Я. Рыковой) — это кредо самого Лафонтена. Широко же распространенная версия, согласно которой прототипами собеседников Полифила послужили Буало, Мольер и Расин, в настоящее время наукой отвергнута.

Лафонтен обработал древний сюжет на современной писателю лад. Он добивался стилистического изящества и изысканности изложения, пересыпал его тонко завуалированными насмешками, метившими в монарха и его окружение, стремился в духе классицистических принципов придать поступкам героев психологическую обоснованность и логическую последовательность, усиливая по сравнению со своими предшественниками мотивы чувствительного сострадания героине. И все же, сколь очевидно ни сказались в повести Лафонтена прециозно-классицистические вкусы, в ней сохранился исконный поэтический аромат народной волшебной сказки. Повесть Лафонтена оставила заметный след в русской литературе: ею вдохновлялся И. Ф. Богданович, создавая поэму «Душенька» (1778—1783), определенные отблески ее воздействия можно обнаружить в «Руслане и Людмиле» Пушкина.

Восходящие к эпохе Ренессанса мотивы гуманистического жизнелюбия особенно ярко воплотились в брызжущих озорством и остроумием, преисполненных неистощимой выдумки и искрящегося юмора «Сказках» Лафонтена (пять книг вышли в свет в 1665—1685 гг.). В своих «Сказках» поэт обращался к сюжетам, почерпнутым из произведений Петрония, Апулея, Боккаччо, Макиавелли и Ариосто, Антуана де ла Саль, Рабле и Деперье, Маргариты Наваррской, из средневековых фаблио и народных сказок. Чаще всего в качестве первоисточника Лафонтен использовал произведения ренессансных новеллистов, а из них в первую очередь Боккаччо.

Уже само обращение поэта к ренессансной традиции, пронизанной жаждой земного счастья, звучало вызовом по отношению к могущественным клерикальным кругам, которые стремились подавлять любое проявление вольнодумной мысли. Жизнелюбивые же, задорные «Сказки» Лафонтена не только свидетельствовали о тонкой наблюдательности и блестящем стилистическом мастерстве писателя. Они подрывали уважение к церкви, порождали сомнения в безгрешности ее служителей, в святости сословных привилегий. «Сказки» Лафонтена, пусть в игривой и фривольной форме, пусть с разной степенью глубины по сравнению с первоисточниками, говорили о равных правах людей на наслаждение земными благами независимо от их богатства и сословного положения. Они прославляли людей, которые добиваются осуществления своих прав на счастье, полагаясь только на собственную молодость, энергию, изобретательность, осмеивали тех, кто пытается отстаивать свои интересы, опираясь на грубую силу и накопленное богатство. Весьма знаменательны и те стихотворные новеллы, в которых Лафонтен противопоставляет крестьянам-труженикам жестоко угнетающих их дворян («Крестьянин, оскорбивший своего господина», «Сатана из страны папефигов»).

155

Лафонтен, автор «Сказок», не сразу нашел свой самостоятельный творческий почерк. Первые «Сказки» стилизованы Лафонтеном чаще всего под слог ренессансного поэта Маро. Постепенно Лафонтен вырабатывает для своих повестей оригинальную форму; используемые поэтом простонародные выражения, обороты разговорной речи, архаизмы теперь органически вплетаются в поэтическую ткань произведений. Со временем Лафонтен все охотнее наряду с десятисложными стихами прибегает к вольному размеру, с таким блеском примененному им в «Баснях».

Художественные традиции, заложенные Лафонтеном в его «Сказках», были продолжены той игривой и вольнодумной поэзией, которая получила широкое распространение в эпоху Просвещения. Достаточно напомнить в этой связи имена Вольтера, Грессе, Виланда, Богдановича или Дмитриева. Большим поклонником «Сказок» был Пушкин. Он ссылался на «Сказки» Лафонтена как на один из наиболее блестящих образцов шутливой поэзии.

Основным делом жизни Лафонтена были его «Басни». В них он вкладывал свои самые сокровенные мысли, над ними работал с особым усердием. Правда, и в баснях его поэтические возможности и реалистические задатки его таланта раскрылись не сразу в полной мере. Первые шесть книг «Басен», опубликованные Лафонтеном в 1668 г., уступают следующим пяти книгам, увидевшим свет в 1678 г. Второй выпуск басен по своему поэтическому обаянию, идейной глубине представляет собой вершину его творческой деятельности.

В гнетущей обстановке 80-х годов Лафонтен был вынужден прервать работу над «Баснями». В этот период поэт не создает значительных сочинений. Он ограничивается посещением заседаний и собраний Академии; пишет по заказу, с трудом заставляя себя взяться за перо, поэму «Хина»; пытается работать для театра.

Признаки нового творческого подъема Лафонтена намечаются в поэме «Филемон и Бавкида» (1685). Обращаясь к сюжету, заимствованному из «Метаморфоз» Овидия, Лафонтен, раздвигая рамки условно-идиллического жанра, воспел мирный, созидательный труд и душевное благородство простых земледельцев. «Посланием епископу Суассонскому Юэ» (1687) Лафонтен активно вмешивается в спор «древних» и «современных». «Послание...» ставило своей задачей обнажить противоречия во взглядах, которые отстаивали «современные», возглавляемые Перро и Фонтенелем. Лафонтен стремился показать, что «современные», склоняя на все лады слово «прогресс», по сути дела уклонялись от критики господствующего строя. Не лишенным кичливости рассуждениям «современных» о превосходстве французской нации Лафонтен противопоставлял иные, более широкие взгляды. Он утверждал, что художественная одаренность присуща всем народам в одинаковой мере. В период, когда уже полным ходом шла яростная схватка ведущих европейских держав за колонии, Лафонтен имел смелость утверждать, что и туземное население Америки, если бы ему было доступно просвещение, смогло бы поразить весь свет яркостью своей культуры.

Чем больше углублялся кризис абсолютистской Франции в 90-е годы, тем больше предпосылок возникало для возвращения Лафонтена к деятельности сатирика. В 1692 г. поэт закончил работу над двенадцатой и последней книгой своих «Басен». В целом эта книга по своим художественным достоинствам уступала предшествующему выпуску. Временами в ней брало верх нравоучительное начало. Стареющий поэт зачастую подменял художественно полнокровное воспроизведение окружавшей его действительности отвлеченными рассуждениями. Все же и последняя книга «Басен» Лафонтена заключала в себе острые обличительные тенденции. С особенной силой Лафонтен продолжал осуждать стремление абсолютной монархии искать средство для разрешения внутренних социальных конфликтов во внешней агрессии. Содержание и этой книги «Басен» не могло не обеспокоить королевское правительство. Выпустить ее в свет Лафонтену удалось лишь в 1694 г., за год до смерти.

Славой одного из величайших писателей Франции Лафонтен обязан прежде всего своим «Басням». Именно в «Баснях» особенно наглядно раскрылись отличительные черты художественного мироощущения поэта, многие из которых роднят его с Мольером и определяют его своеобразное место в классицистической литературе: интерес к низшим, подчиненным с точки зрения эстетики классицизма жанрам, стремление опереться на народную мудрость и традиции фольклора, отразить взгляды простых людей, глубоко национальный характер творчества, сатирический склад ума, склонность к иносказанию и иронической усмешке.

Лафонтен-баснописец творил в области древнего, имевшего свою многовековую традицию жанра. Используя античные образцы (Эзоп, Федр), индийские источники, традиции так называемого животного эпоса, сборники апологов, издававшиеся во Франции еще в Средние века и вплоть до первой половины XVII в., черпая в сокровищнице родной литературы (он был прилежным и внимательным читателем фаблио и «Романа о Лисе», Маро, Рабле и ренессансных

156

новеллистов во главе с Деперье и Маргаритой Наваррской, Ренье и бурлескных стихотворцев), Лафонтен значительно раздвинул привычные рамки басенного жанра.

Иллюстрация:

Жан Гранвиль.
Иллюстрация к басне Лафонтена
«Стрекоза и муравей»

Гравюра из парижского издания
«Басен» Лафонтена 1838 г.

«Басни» Лафонтена отличаются исключительной широтой в охвате французской действительности. Вся Франция второй половины XVII в., начиная от крестьянина-бедняка, добывающего себе пропитание сбором хвороста, и кончая монархом и его аристократическим окружением, проходит перед глазами читателя в баснях Лафонтена. Этот размах поэтического кругозора Лафонтена побудил одного из критиков назвать его «французским Гомером». Сам Лафонтен писал о своих «Баснях», что это «пространная стоактная комедия, разыгрываемая на мировой сцене».

Лафонтен преобразовал басенный жанр, преодолев отличавшую его аллегоричность и суховатую нравоучительность и максимально развив в нем образное, художественное начало. Многие из современников порицали его за эти новшества. Они привыкли видеть в басне некое подобие назидательной притчи. Им казалось, что стремление Лафонтена поэтически «разукрашивать» басню умаляет ее специфическую, чисто дидактическую направленность. Белинский заявил по поводу басен Крылова: «Басня не аллегория и не должна быть ею, если она хорошая, поэтическая басня; но она должна быть маленькою повестью, драмой с лицами, с характерами, поэтически очеркнутыми». Это наблюдение может быть отнесено и к басням Лафонтена. Великолепно владея мастерством лаконичной композиции и отбора художественной детали, умело используя богатство общенародного языка, гибко применяя вольный стих, Лафонтен драматизировал басню, чрезвычайно расширив ее изобразительные возможности. Действие басен Лафонтена развивается, как правило, изнутри. Движущими силами сюжета у Лафонтена-баснописца оказываются характерные для его героев (как индивидуальностей и типов) внутренние качества и побуждения. Поэтому в произведениях Лафонтена традиционный моральный урок, формулируемый или в вводных стихах басни, или в ее концовке, чаще всего оказывается у?же того идейного содержания, которое объективно заключает в себе стихотворение в целом. Зачастую этот урок и вовсе отсутствует или же вкладывается в уста того или иного персонажа, становясь средством характеристики последнего.

Повествование Лафонтена-баснописца отнюдь не безлично. Оно пронизано переживаниями и настроениями самого автора, отмечено его живейшим сочувствием обездоленным и угнетенным героям, его враждебным отношением к отрицательным персонажам. Со страниц басен встает обаятельный и многоликий образ рассказчика, сочетающего простодушие с лукавством, острый ум и неисчерпаемое чувство юмора с отзывчивостью и чуткостью. В баснях Лафонтена с особой силой раскрылось лирическое дарование писателя. Виртуозно реализуя ритмическую потенцию вольного стиха, Лафонтен передает в своих баснях многообразнейшую гамму переживаний, начиная от язвительной иронии и кончая высоким гражданским пафосом. Лирические качества басен Лафонтена особенно наглядно проявляются в их концовках. Концовки у Лафонтена — это не рифмованные прописные истины, а маленькие лирические стихотворения, сжатое выражение эмоциональной оценки рассказчиком воспроизведенных им событий. Иногда это едкие эпиграммы, иногда образцы краткого радостного песенного припева, иногда грустные элегии.

Стиль Лафонтена образен, а вместе с тем прост, точен и лаконичен. Его отличительная черта — непринужденность повествования. Басни Лафонтена производят впечатление живого, устного рассказа, непосредственной беседы автора с читателем. Это впечатление усугубляет использование Лафонтеном оборотов и интонаций разговорной речи, широкое применение им для передачи внутреннего облика персонажей приема несобственно прямой речи.

157

Велика роль Лафонтена в развитии французского литературного языка. Возможно, еще более щедро, чем Мольер, использовал он богатства французского общенародного языка. Его поэтический словарь исключительно разнообразен. Восставая против «пуризма» теоретиков классицизма, Лафонтен охотно прибегал в целях типизации к профессиональным и техническим терминам, оборотам, характерным для обыденной речи.

Творчество Лафонтена-баснописца следует рассматривать в эволюции. Уже в первых шести книгах (1668) мы найдем немало басен, содержащих сатирические выпады против господствующего общества. Мы встретим здесь басни, высмеивающие чванство и спесь аристократических верхов (например, «Дуб и тростник», I, 22), бесстыдство придворных паразитов («Муха и Муравей», IV, 3), несправедливость суда («Волк, жалоба которого на лису разбирается в суде обезьяной», II, 3), невежество лжеученых схоластов («Астролог, умудрившийся упасть в колодец», II, 13). Отдельные басни первого выпуска содержат в себе язвительные намеки на деспотический характер абсолютистской власти, насмешки над религиозными суевериями и предрассудками, разоблачают хищность дворянства и предостерегают против наивных попыток искать у него защиты прав простого человека. Уже в первой книге мы находим такую замечательную по своей правдивости и гуманистическому звучанию басню, как «Дровосек и смерть» (I, 16).

Совершенно очевидно, что с самого же начала симпатии баснописца принадлежали бесправным и притесняемым «малым мира сего». Их он учил не доверять обманчивым посулам власть имущих, распознавать эгоистические намерения последних, полагаться только на самих себя, быть цепкими и настойчивыми в борьбе за свои интересы. Вместе с тем мироощущение, воплощенное в баснях 60-х годов, еще в сильной мере пронизано рассудочностью и созерцательностью; заключенная же в них мораль несет печать суховатого и расчетливого практицизма. Политические намеки в баснях этого времени выражены по преимуществу в форме отвлеченных и поддающихся довольно широкому толкованию аллегорий. Вооружая своего читателя знанием жизни, Лафонтен учил его умению лавировать, распознавая своих притеснителей, приноравливаться к ним, добиваться успехов прежде всего осторожностью, скромной бережливостью и выдержкой. Пороки окружавшей действительности Лафонтен в эти годы во многом был склонен трактовать отвлеченно, не как проявление конкретных, исторически обусловленных социальных противоречий, а как результат неких извечных изъянов и недостатков человеческой природы.

Иллюстрация:

Франсуа Шово.
Иллюстрация к басне Лафонтена
«Лиса и бюст»

1668 г. Гравюра

В VII—XI книгах «Басен» (1678) сатира Лафонтена приобретает значительно большую эмоциональность, социальную остроту и реалистическую конкретность. Изменяется отношение Лафонтена к абсолютистской монархии. Это отражается прежде всего в заметном переосмыслении образа льва, выступающего как олицетворение носителя королевской власти. И в первых шести книгах Лафонтен иронически намекал на хищность льва-монарха, на его неспособность обойтись без помощи презираемых им ничтожных существ, вроде крысы, спасающей его от гибели. Однако в целом в этих книгах лев-самодержец представлен в благоприятном свете. Начиная же с седьмой книги образ льва окрашен резко сатирически, он воплощение необузданной жадности, жестокого деспотизма. Вместе с тем разоблачение деспотизма монархии все теснее переплетается теперь у Лафонтена с сатирой на двор и аристократическое общество в целом (например, «Мор зверей», VII, 1). В баснях 70-х годов лев все чаще выступает не в одиночестве, а окруженным толпой зависимых от него хищников, которые помогают ему в его злодеяниях, делят с ним добычу и пользуются его покровительством.

Остросатирическую окраску приобретает во втором сборнике басен изображение буржуазии. В 70-е годы Лафонтен осуждает горячку накопления и стяжательства, с сарказмом и негодованием

158

показывает разлагающее воздействие все возрастающей жажды обогащения, создает обобщающий сатирический образ невежественного выскочки-буржуа, презирающего образование, книги — все, что имеет какое-то отношение к культуре, самоуверенно полагающегося исключительно на всесилие своей денежной мошны и получающего в конце концов суровый жизненный урок («Преимущество знаний», VIII, 19).

Значительное место во втором сборнике «Басен» занимают язвительные нападки на церковь и религию. В баснях «Лев, волк и лиса», «Похороны львицы» (VIII, 3; VIII, 14) использование религиозных суеверий, благочестивого обмана изображается как лучшее средство угодить разгневанным правителям. С огромной обобщающей сатирической силой бичует Лафонтен двуличие и лицемерие церковников в басне «Священник и мертвец» (VII, 10).

В 70-е годы борьба Лафонтена с властью церкви и религии получает в «Баснях» все более глубокое философское обоснование. В басне «Гороскоп» (VIII, 16), например, Лафонтен осмеивает веру в провидение и божественное предначертание судьбы. Жизненные явления, заявляет писатель, кажутся таинственными и непонятными до тех пор, пока остаются научно не объясненными. В басне «Животное на Луне» (VII, 17), подчеркивая односторонность чисто сенсуалистических и последовательно рационалистических учений, Лафонтен говорит о том, что источник познания объективной действительности надо искать и в ощущениях, и в разуме. С наибольшей полнотой, однако, философские воззрения Лафонтена отразились в вводной басне десятой книги («Речь, обращенная к госпоже де ла Саблиер»). В этом произведении, излагая свои взгляды, Лафонтен, по существу, полемизирует с Декартом и критикует дуалистические основы картезианства.

Чем беспощаднее нападал Лафонтен на господствующие круги современного общества, тем последовательнее обращался он в поисках положительных жизненных ценностей к образу человека из народа. Именно в 70-е годы Лафонтен создает такие выдающиеся по силе воплощенного в них положительного идеала произведения, как «Крестьянин с Дуная» (XI, 7) и «Купец, дворянин, пастух и сын короля» (X, 15). В «Крестьянине с Дуная» Лафонтен противопоставляет могущественным представителям римской империи, мечтающим о мировом господстве и несущим с собой всюду, куда бы они ни ступали, ужасы войны, дух насилия и порабощения, патетический образ простого земледельца с берегов далекого Дуная, который бесстрашно выступает перед лицом своих угнетателей, горячо прославляя равноправие народов. Такой же светлый образ труженика-созидателя нарисован в басне «Купец, дворянин, пастух и сын короля».

Однако, чем глубже проникал Лафонтен в противоречия современной ему действительности, тем чаще в его баснях картины социального угнетения и беззакония, общественной несправедливости и неравенства обретали трагическую окраску. Особенно показательна в этом отношении десятая книга, и прежде всего открывающая ее в виде некоего программного вступления басня «Человек и уж». В этом замечательном произведении поэт с негодованием и горьким сарказмом говорит о бесчеловечности нравов современного ему общества, и его сатира своей разоблачительной силой и трагизмом предвосхищает смех Свифта, автора IV части «Путешествий Гулливера».

Изменения в идейном содержании басен были связаны со сдвигами в их художественной структуре. Лафонтен со временем все дальше отходил от характерной для него раньше созерцательно-иронической манеры повествования. Тон его басен становится все более взволнованно-возмущенным и страстным. Создавая свой второй сборник, Лафонтен чувствует себя уже менее зависимым от источников, дает больший простор творческой фантазии, много места уделяет публицистическим и лирическим отступлениям, авторским комментариям. В баснях Лафонтена, начиная с седьмой книги, люди все чаще заменяют аллегорические образы зверей, что также связано с нарастанием сатирических и публицистических тенденций в его творчестве.

Меняется и литературная традиция, на которую ориентируется Лафонтен. В первом сборнике подавляющее большинство басен было написано на сюжеты, почерпнутые из античной литературы, из Эзопа, из Федра. В последующих книгах писатель в значительно большей мере обращается к произведениям французских новеллистов эпохи Возрождения, к сокровищнице народных сказок и фаблио. Все чаще он использует в своем творчестве и характерные для индийской басенной традиции (Бидпай) сюжеты, изображающие солидарность и взаимопомощь животных перед лицом общей опасности.

Басня как жанр теряет у Лафонтена свои традиционные, жестко очерченные границы. Среди басен второго выпуска мы найдем и подлинные социальные комедии, и миниатюрные по размерам, но насыщенные большим идейным содержанием драмы, и остроумные фельетоны на злобу дня, и публицистически страстные памфлеты, и пронизанные глубоким чувством

159

природы поэтические идиллии, и юмористические зарисовки нравов, и яркие образцы гневной сатиры, и краткие статьи на философские темы.

В XVIII столетии художественные тенденции Лафонтена, автора «Басен», получили неодобрительную оценку некоторых просветителей. Лессинг в своих «Рассуждениях о басне» сурово осудил Лафонтена за чрезмерное внимание к художественному началу. Сам Лессинг видел основное назначение басни в максимально лаконичном и прямолинейном преподнесении назидательного урока. Однако в дальнейшем развитие европейской басни пошло в целом по пути, проложенному Лафонтеном. Особенно успешно реалистические возможности басенного искусства были использованы и развиты в своеобразных национальных условиях русскими баснописцами второй половины XVIII — начала XIX в. во главе с И. А. Крыловым.

159

БУАЛО (Виппер Ю.Б.)

Выдающийся поэт-сатирик, критик и теоретик классицизма Никола? Буало-Депрео (1636—1711) был сыном судейского чиновника, секретаря Большой палаты парламента. Первоначально он стал изучать юриспруденцию и получил в 1656 г. звание адвоката. Однако последовавшая вскоре смерть отца, который оставил после себя довольно значительное наследство, дает возможность Буало бросить адвокатуру и отдаться поэтическому творчеству. С 1657 г. начинается первый этап литературной деятельности Буало, который длится до 1668 г. Сподвижниками молодого Буало были представители вольнодумной и эпикурейски настроенной богемы. Несколько позднее, в начале 60-х годов, Буало завязывает более тесные отношения с Мольером, Лафонтеном и Расином. Влияние Мольера заметно сказывается в идейной направленности и художественном звучании произведений, созданных Буало на этом этапе его эволюции.

Молодой Буало совсем не похож на того Буало-олимпийца, рассудочного и величественного законодателя французской литературы, образ которого запечатлела легенда, сложившаяся после смерти писателя. В конце 50-х — начале 60-х годов это темпераментный и задорный публицист и поэт, охваченный духом фрондерства, непочтительно относящийся к господствующим авторитетам. Самым значительным произведением Буало на первом этапе его деятельности являются написанные им в 1657—1668 гг. девять сатир. Вдохновляясь произведениями Ювенала, Буало насыщает свои сатиры злободневным жизненным материалом. В ранних сатирах Буало бичует пороки дворянства, проклиная то время, когда впервые возникли привилегии последнего, и клеймит богачей, которые высасывают все живые соки из страны. Буало не только разит стрелами сатиры наживающихся на грабеже народа откупщиков и правительственных чиновников, но и позволяет себе довольно резкие выпады против самого Кольбера. В мировоззрении молодого Буало, отпускающего иронические замечания насчет религии и церкви, пробиваются материалистические тенденции. В качестве положительного идеала Буало выдвигает гуманистический принцип оценки человеческой личности в соответствии с ее внутренними достоинствами и заслугами перед обществом.

Наряду с общественно-этической проблематикой ведущее место в сатирах Буало занимает литературная критика. Буало-сатирик нападает на прециозных поэтов. Ему глубоко антипатична приторная условность и надуманность их художественной манеры. Враждебен он и официозным литераторам, пользующимся покровительством государственной власти. Особенно чувствительные удары наносит он Шаплену, фавориту правительства. В первой сатире, отстаивая независимость художественного творчества, Буало обрушивается на писателей, не проявляющих должной стойкости убеждений и раболепствующих перед придворной средой. В девятой сатире он продолжает осмеивать литераторов, падких на подачки правящих верхов.

Следуя за Ренье и писателями-вольнодумцами первой половины XVII в., Буало проявляет живой интерес к изображению быта простого человека. Знаменательна в этом отношении шестая сатира, представляющая собой меткое описание различных злоключений, жертвой которых из-за неустроенности столичной жизни становится скромный разночинец. Шестая сатира Буало, изобилуя реминисценциями из Ювенала, непосредственно примыкает и к широко распространенному в бурлескной поэзии жанру, к так называемым «Tracas de Paris» («Парижская суета»), стихотворным фельетонам и очеркам, посвященным изображению различных неурядиц городского быта.

Произведения молодого Буало (в том числе сочиненный им в 1666 г. остроумный диалог в прозе «Герои из романов», в котором зло высмеивается никчемность аристократических персонажей, воспеваемых авторами галантных повестей) продолжают сатирические традиции французской литературы первой половины XVII в.; вместе с тем они заключают в себе много принципиально новых черт. Буало была чужда унаследованная от эпохи Возрождения громогласная

160

Иллюстрация:

Н. Буало-Депрео. «Сатиры»

Титульный лист издания.
Лейден, Эльзевир, 1668 г.
(На титуле указаны
вымышленные выходные данные)

раскатистость смеха М. Ренье, его склонность к причудливым гротескным преувеличениям. С другой стороны, Буало стремился освободить сатиру от того налета грубоватой натуралистичности и прямолинейной буффонады, который был присущ бурлескной поэзии. Сатиры Буало дышат темпераментом, в них ярко проявляется живописное мастерство поэта, его умение делать зримым облик людей и предметов. Вместе с тем в них доминирует стремление к бытовой достоверности, иронический характер смеха, безупречная отточенность литературного слога.

Сатиры Буало имели успех; их размножали в рукописных копиях, заучивали наизусть, издавали без ведома автора. Стремясь обеспечить свои авторские права, Буало предпринял в 1666 г. официальное издание первых семи сатир. Однако, чем большую известность приобретал Буало-сатирик, тем сильнее сгущались тучи над его головой.

Со временем в мироощущении Буало начали обозначаться определенные сдвиги. Частично они нашли отражение уже в восьмой сатире, написанной в 1668 г. (т. е. после девятой; в сводных изданиях своих сатир Буало располагал произведения произвольно, не придерживаясь хронологической последовательности их создания). И здесь Буало развертывает широкую сатирическую картину пороков современной ему действительности. Однако обличение господствующего сословия в этой сатире лишено прежнего оптимистического задора. Наоборот, в этом произведении явственно звучат пессимистические и мизантропические ноты. Общественное и этическое зло представляется теперь поэту неизбежным следствием неких извечных изъянов человеческой природы. Мировоззрение писателя проникается тенденциями, родственными философскому учению Гоббса и взглядам Ларошфуко.

Новый этап в литературной деятельности Буало начинается с 1668 г. Буало сближается в это время с кружком консервативных буржуазных деятелей, возглавляемых президентом парижского парламента Ламуаньоном, а затем завязывает прочные связи в высшем свете и получает доступ к королевскому двору. Претерпевает эволюцию отношение поэта к религии. Буало навсегда сохраняет антипатию к реакционным кругам схоластов и воинствующих мракобесов. Однако о вольнодумных замашках уже не приходится больше говорить; Буало подчеркивает свое почтительное отношение к религии и втайне сочувствует оппозиционной секте янсенистов. Поэт на длительный срок забрасывает работу в области сатиры. Отныне его излюбленным поэтическим жанром становится послание. Основную свою задачу Буало видит теперь не в разоблачении социального зла, а в прославлении добродетели, в разработке воспринятой у Горация темы эпикурейского наслаждения покоем на лоне природы, в утверждении внутренних качеств, отличающих тот тип безупречного светского человека, который получил особенное распространение во второй половине XVII в. и обозначается термином «honn?te homme» («порядочный человек»). Острая, язвительная сатира заменяется моралистическими рассуждениями на отвлеченные темы. Много места Буало уделяет прославлению высокопоставленных лиц, которым он посвящает свои стихи. Особенно он стремится завоевать расположение короля, воспевая его военные начинания.

В 1674 г. Буало выпускает первые четыре песни ирои-комической поэмы «Налой» (две

161

заключительные ее песни вышли в свет в 1683 г.). В «Налое», намеренно прибегая к торжественно-высокопарному слогу, поэт рассказывает в шутливой форме о ссоре, возникшей между казначеем и каноником одной из парижских церквей из-за пустякового вопроса о том, на каком месте именно должен находиться церковный столик — налой. Свое произведение Буало сознательно направлял против того вида бурлескной поэзии, который был представлен в творчестве Скаррона. Если Скаррон в своих пародийных поэмах пользовался нарочито грубоватым, тривиально-разговорным стилем для того, чтобы разоблачить выспренность «высокой» классицистической поэзии, то Буало иронически возвышал ту действительность, которую поэтика классицизма объявляла низменной.

Конечно, Буало не был изобретателем ирои-комической поэмы. Ее прообраз мы находим еще в античной «Батрахомиомахии» («Войне мышей и лягушек»). Во французской литературе XVII в. определенные черты, свойственные этому жанру сатирической поэмы, можно обнаружить у М. Ренье (в X, XI и XIII сатирах). Однако сатирический замысел Ренье (иронически приподнятое изображение деклассированных элементов, превращающее их нравы в олицетворение пороков, разъедающих господствующие верхи общества) был гораздо более смелым. Свое наиболее последовательное осуществление этот замысел получил в XVIII столетии, на английской почве, уже не в жанре поэмы, а в драматургии и романе («Опера нищих» Дж. Гея и «Жизнь мистера Джонатана Уайльда Великого» Филдинга). У Буало сатирическое «возвышение» заурядных обывателей ближе той светско-игривой разновидности ирои-комической поэмы, которая позднее, в литературе XVIII в., с наибольшим блеском была представлена произведением А. Попа «Похищение локона». В России XVIII столетия жанр ирои-комической поэмы разрабатывали Сумароков, Херасков, Майков.

И в «Налое», и в «Посланиях» Буало выступает как мастер поэтического воспроизведения внешнего мира. Буало не стремится наполнить изображаемые им пейзажи страстями и эмоциями. Внешний мир для него — предмет спокойного созерцания и описания, источник любования чувственной красотой природы. Один из самых удачных в художественном отношении отрывков «Налоя» — описание спускающейся над Парижем ночи, когда городские улицы становятся безлюдными, а очертания предметов — расплывчатыми.

Наиболее выдающимся из произведений, созданных Буало в этот период, является его стихотворный трактат «Поэтическое искусство». Сила этого произведения не в оригинальности теоретических откровений ее автора. Художественные принципы классицизма были разработаны до Буало, он опирался на достижения Шаплена, д’Обиньяка, Рапена и других представителей французской эстетической мысли XVII в. В «Поэтическом искусстве» впервые во французской литературе XVII столетия теоретические принципы классицизма систематизированы, сведены воедино, обобщены всесторонне и полно. К тому же нормы и каноны классицизма изложены в «Поэтическом искусстве» в широко доступной и живой форме. XVII век — эпоха, когда теория литературы выделяется в самостоятельную, особую область словесности, а в просвещенных читательских кругах существенно возрастает интерес к вопросам теории. Произведение Буало отвечало, таким образом, запросам времени. Примечательно, наконец, то мастерство, с которым поэт — теоретик классицизма разрешил стоявшую перед ним задачу. «Поэтическое искусство» — это не только теоретический трактат в стихах, но и обладающее высокими эстетическими достоинствами произведение художественной литературы.

Поэма Буало отличается отточенной формой. Она написана чеканным языком, изобилует блестящими афоризмами, меткими, легко запоминающимися формулами, крылатыми словечками, прочно вошедшими в обиход французской литературной речи. Таковы, например, знаменитое определение рифмы («Пусть будет с рифмой смысл повсюду согласован. Обманчива лишь их взаимная вражда: долг рифмы — быть рабой, покорствуя всегда»), характеристика роли разума («Дружите с разумом: всегда пусть будет стих обязан лишь ему ценой красот своих») или формулировка, раскрывающая взгляд Буало на сущность комедии. Удивительны простота и лаконизм, с которыми Буало умеет в нескольких стихах наглядно изложить теоретические вопросы, обобщить большой материал, создать целый исторический очерк. Таково, скажем, предельно сжатое и вместе с тем образное изложение развития трагедии в третьей песне «Поэтического искусства».

«Поэтическое искусство» Буало — произведение полемическое. И в нем очень выпукло проявились наклонности и дарование Буало-критика. Нападки Буало направлены прежде всего против галантно-прециозной литературы, неизменно раздражающей его своим духом кастовой обособленности, своей вычурностью, своим нарочитым дилетантизмом и легковесностью. Одновременно Буало нападает и на вольнодумных писателей первой половины XVII в., избирая основной мишенью для насмешек Скаррона.

162

Бурлеск Скаррона был неприемлем для Буало, с одной стороны, в силу натуралистических крайностей и пародийной односторонности, с другой — по причине вызывающе бунтарского, плебейского духа, которым был пронизан и который с годами поэт, некогда сочинявший дерзкие сатиры, а теперь ставший официозным законодателем литературных вкусов, отверг. Враждебное отношение к тем тенденциям в литературе, которые, по мнению Буало, слишком близко соприкасались с народными художественными традициями, слишком непосредственно отражали настроения и пристрастия «плебейских» кругов, сказалось и в целом ряде других принципиально важных моментов «Поэтического искусства». Например, в осуждении Ренье за грубость слога, за употребление «бесстыдного и непристойного» созвучия слов, подслушанных в «злачных» местах; в сознательном умалчивании имени Лафонтена-баснописца; в односторонней оценке, данной наследию Мольера. Если в высказываниях частного характера Буало продолжал восторженно отзываться о творчестве великого комедиографа, то в «Поэтическом искусстве» он счел необходимым сделать следующую оговорку:

Узнайте горожан, придворных изучите;
Меж них старательно характеры ищите.
Присматривался к ним внимательно Мольер;
Искусства высшего он дал бы нам пример,
Когда б в стремлении к народу подольститься
Порой гримасами не искажал он лица,
Постыдным шутовством веселья не губил,
С Теренцием — увы! — он Табарена слил!

(Перевод Э. Линецкой)

Буало, автор «Поэтического искусства», в одинаковой мере недолюбливал и смелые, далеко идущие реалистические поиски, и различные формы литературного барокко независимо от того, шла ли речь о его типично аристократическом течении или же о других, более демократических по своей природе вариантах. Все это в равной мере представлялось ему порождением анархии, искусством бесформенным, нарушающим законы здравого смысла и хорошего вкуса.

Основная цель Буало заключалась, однако, в изложении положительной эстетической программы, в определении суммы тех законов, правил и норм, соблюдение которых, с его точки зрения, должно было стать необходимой предпосылкой создания художественных шедевров.

«Поэтическое искусство» состоит из четырех песен. Первая песня посвящена призванию поэта и вопросам литературного мастерства. Ведущая мысль этой песни — прославление разума как источника познания прекрасного, как силы, организующей литературное произведение.

Во второй песне Буало дает характеристику целого ряда лирических жанров — оды, элегии, сонета, баллады, эпиграммы, идиллии, а в заключение воздает должное сатире. И здесь отчетливо дают о себе знать черты нормативности, присущие эстетическим взглядам теоретика классицизма. Выступая в «Поэтическом искусстве» в качестве последовательного рационалиста, Буало недооценивает эстетическую значимость лирики и отводит ей относительно второстепенную роль по сравнению с драматической и эпической поэзией. Согласно убеждениям Буало, лирика призвана отражать переживания человека как частного лица, а эта жизненная сфера обладает в его глазах меньшей идейной ценностью по сравнению со сферой государственной проблематики, которая является в первую очередь достоянием драматургии и эпики.

Третья часть поэмы Буало содержит характеристику драматических жанров, трагедии и комедии, а также определение пути, могущего, по мнению теоретика классицизма, привести к достижению такой сложной и важной цели, как создание эпопеи. Именно в этом центральном разделе стихотворного трактата Буало особенно наглядно раскрываются противоречия, отличающие его эстетические воззрения. Буало-классицист убежден, что искусство, для того чтобы быть общественно полезным, должно стремиться к достижению истины путем «подражания природе», т. е. посредством отражения и осмысления объективной действительности. Задачу изучения «природы» Буало считает основной для писателя. Вместе с тем принцип «подражания природе», а тем самым и правдивости искусства, получает у него ограниченное и в значительной мере идеалистическое истолкование. Искусство, по мнению Буало, может отражать природу только в той мере, в какой она соответствует законам рассудка, иными словами, природа должна представать в произведениях литературы в некоем преображенном, очищенном виде, освобожденном от всего того, что не соответствует представлениям писателя-классициста о разумном порядке вещей.

Как и другие классицисты, Буало ограничивает познавательные возможности литературы призывом подчиняться правилу «светских приличий» и ставить своей целью «нравиться» читательской элите. В том, что принцип «нравиться» выдвигается наряду с принципом «подражания природе» в качестве одной из основных задач художественного творчества, сказывается, безусловно, понимание теоретиком классицизма того, что литературе, помимо чисто познавательных функций, присуще эмоциональное, действенное начало. Однако решение этой проблемы оказывается предопределенным умеренностью

163

социальной позиции Буало, автора «Поэтического искусства». Активное взаимодействие литературы и читательских кругов он трактует как приспособление писателя ко вкусам светского общества.

Внутренние противоречия обнажаются и в постановке автором «Поэтического искусства» дилеммы: «правда» или «правдоподобие». Вопрос заключается в том, что должен изображать писатель — факты исключительные, из ряда вон выходящие, но зафиксированные историей (т. е. согласно терминологии XVII в. — «правду») или события вымышленные, но правдоподобные, соответствующие логике вещей и отвечающие требованиям разума? Буало отдает предпочтение второй группе явлений. Его точка зрения определялась враждебным отношением к барочной литературе с ее пристрастием к чудесному, невероятному и поразительному. Критик-классицист утверждал необходимость обобщения жизненных явлений в свете ведущих идей и закономерностей. Вместе с тем эту точку зрения отличает и определенная механистичность: отсутствие представления о том, что глубокие закономерности жизненного процесса, как правило, более ярко раскрываются в характерах и обстоятельствах исключительных, чем в ситуациях, соответствующих ходячим представлениям о «нормальном» и «разумном» (мысль, обозначившаяся уже в какой-то мере в теоретических размышлениях Корнеля и со всей отчетливостью сформулированная позднее Дидро в «Рассуждении о драматической литературе»).

Четвертую песнь «Поэтического искусства» Буало посвятил вопросам писательской этики. В отличие от присущего аристократической среде восприятия поэтического творчества как непритязательной импровизации, простого украшения светского быта, Буало утверждал общественное значение литературы, подчеркивал гражданственную ответственность писателя. Здесь же Буало детализировал тот образ поэта — безупречного светского человека («honn?te homme»), который с годами стал его идеалом.

«Поэтическое искусство» Буало оказало очень большое влияние на формирование литературы классицизма не только во Франции, но и за ее пределами. Многие идеи Буало были восприняты французскими теоретиками классицизма XVIII в. — Вольтером, Мармонтелем, Лагарпом; на авторитет Буало опирались в Германии Готшед («Опыт критической поэтики для немцев», 1730), в Англии Поп («Опыт о критике», 1711), в России Кантемир, Сумароков и Тредиаковский (последнему принадлежит первый русский перевод «Поэтического искусства»).

С годами Буало вырос в фигуру, как бы олицетворяющую собой французский классицизм XVII в. На самом деле поэтика Буало, по заключенным в ней идеям и эстетическим тенденциям, у?же творческих достижений крупнейших писателей Франции, его современников — Мольера, Лафонтена, Расина. Она не обобщает исчерпывающе их замечательных художественных достижений, в которых противоречия действительности раскрываются острее и резче, чем это допускалось канонами, сформулированными в «Поэтическом искусстве». К тому же это произведение не представляет собой последнего слова и в развитии эстетической мысли самого Буало. В поздних теоретических работах, написанных на рубеже XVII и XVIII вв., Буало, исследуя природу и источники прекрасного, наряду с разумом все большее значение уделял эмоциям, чувству. В то же время он не был склонен в эти годы так безоговорочно ставить оценку художественных произведений в зависимость от вкусов и суждений современной светской элиты. Время и история представляются ему теперь более надежным и справедливым судьей.

Последний период творческой деятельности Буало связан с обострением общественно-идеологической борьбы в 90-е годы XVII столетия, когда монархическую Францию охватывает тяжелый социально-политический кризис. В это время Буало вновь возвращается к сатире, создавая ряд острых по своей идейной направленности произведений (десятую сатиру, где зло высмеиваются аристократки-жеманницы и светские ханжи; одиннадцатую сатиру, бичующую казуистическую мораль иезуитов). Несмотря на прогрессивные идейные тенденции, последние сатиры Буало, многословные и растянутые, с присущим им желчным и мизантропическим мировосприятием, заметно уступают все же его произведениям 60-х годов.

Важное место в литературной деятельности позднего Буало занимает участие в споре «древних» и «современных». Свои разногласия с «современными» Буало наиболее полно изложил в пространном труде, названном им «Критические размышления по поводу некоторых мест у ритора Лонгина» (1694). Буало был самым рьяным и упорным сторонником лагеря «древних». Его ожесточенная полемика с «современными» и их идейным вождем Шарлем Перро не только развивалась в эстетической плоскости, но и имела определенный общественный подтекст. Идеализируя древность и противопоставляя ее современности, стареющий теоретик классицизма объективно выражал тем самым разочарование в окружающей его действительности.

164

В 1701 г. Буало подготовил к печати первое Полное собрание своих сочинений. В это же время он пристально наблюдал за работой своих учеников и последователей, составлявших подробные комментарии к его произведениям. Таким образом Буало стремился укрепить за собой репутацию беспристрастного и будто бы непогрешимого и всесильного патриарха и вождя передовой французской литературы второй половины XVII в.

164

ПРОЗА 60-70-х ГОДОВ XVII в. (Виппер Ю.Б.)

Период наивысшего подъема классицизма — это и время блестящего расцвета прозы. Лирическая поэзия менее ярко представлена в литературе классицизма по сравнению с драматургией и прозой. К тому же для классицистической прозы показательно широкое распространение жанров, имеющих своеобразный философско-дидактический оттенок, — мемуаров, переписки, разных видов ораторского искусства, сборников максим, сентенций, нравоучений, «характеров», «портретов» или «мыслей». Здесь сказывается характерное для Франции XVII в. воздействие на внутренний склад людей, и в том числе на художественное мироощущение, рационалистических тенденций. В 60—70-е годы это воздействие оказалось особенно глубоким.

Среди авторов многочисленных мемуаров в этот период преобладают аристократы, бывшие участники Фронды: подчинившись феруле абсолютизма, они стремятся использовать досуг для истолкования хода исторических событий и для уточнения роли, сыгранной ими самими. Эпистолярное искусство возмещает светской среде отсутствие источников информации и удовлетворяет ее потребность в утонченной беседе и интенсивном обмене мнениями. В светских салонах былые прециозные развлечения сменяются после Фронды все возрастающим интересом к проблемам психологии, морали, к изучению страстей и определению характеров, к выяснению мотивов поведения человека и к установлению идеальных норм этого поведения. Именно в салонах принцессы Орлеанской, госпожи де Сабле и других светских кружках нарождается мода на «портреты» и «максимы» — увлечение, на почве которого произрастают литературные шедевры Ларошфуко и Лабрюйера.

В 60—70-е годы проза французского классицизма достигает своего художественного совершенства. Освобождаясь от налета помпезной риторичности, от тяжеловесной педантичности, барочной изощренности и экстравагантности, которые ей были присущи в первой половине столетия, в годы деятельности Геза де Бальзака, Шаплена и Вуатюра, она соединяет теперь логическую стройность и точность изложения мыслей с предельным лаконизмом и простотой.

Все эти качества классицистической прозы были итогом многолетних усилий, исходивших из очень разных кругов: от ученых-лингвистов и членов Французской Академии, занимавшихся кодификацией литературного языка, от светских салонов, живо интересовавшихся вопросами художественной речи, от самих литераторов наконец. Но воплотились эти качества во всем своем блеске и полноте в произведениях крупнейших французских прозаиков 60—70-х годов XVII в., в творчестве Ларошфуко, Реца, Севинье и Лафайет.

Жизнь герцога Франсуа де Ларошфуко (1613—1680) отчетливо делится на два периода. Рубежом между ними является Фронда. Первая половина жизни Ларошфуко напоминает похождения героев галантно-героических эпопей или романа Дюма «Три мушкетера». Молодой Ларошфуко был типичным представителем фрондирующей аристократической знати. Увлеченный идеалом рыцарской галантно-героической романтики, Ларошфуко вмешивается в придворные интриги, содействует любовным авантюрам королевы. В годы Фронды Ларошфуко становится одним из вождей лагеря аристократической оппозиции королевской власти. Ход событий Фронды наносит тяжелый удар политическим претензиям Ларошфуко. Начиная со второй половины 50-х годов он отказывается от активной политической деятельности, посещает аристократические салоны, занимается литературой. Герцог ведет обширную переписку, а в 1662 г. публикует свои «Мемуары». С наибольшей глубиной наблюдения Ларошфуко отразились в «Размышлениях, или Моральных изречениях и максимах» (1665).

В «Максимах» Ларошфуко осмыслил весь свой богатый жизненный и политический опыт, проявив утонченное мастерство психологического анализа, роднящего его с другими замечательными писателями-классицистами того времени, и прежде всего с Расином. В афористической форме Ларошфуко стремился дать обобщающую характеристику того эгоистического отношения к жизни, которое воспитывается в человеке новыми порядками, идущими на смену отживающему свой век феодальному миру. Создавая «Максимы», Ларошфуко хоронит порожденные феодальными традициями рыцарские представления о чести, долге, морали. Он показывает, как в новых исторических условиях эти идеалы оказываются иллюзорными. Маркс отдавал должное реалистическим и критическим достоинствам книги Ларошфуко. В письме к Энгельсу от 26 июня 1869 г. он с

165

одобрением цитирует несколько афоризмов Ларошфуко. Разоблачительный пафос этих афоризмов, развенчивающих фальшь, притворство и самоуспокаивающую ложь, привлек к ним внимание Льва Толстого, переводившего «Максимы».

Материалистические тенденции мировоззрения Ларошфуко побуждали его искать мотивы человеческого поведения в сфере практических жизненных интересов. «Все добродетели теряются в расчете, как реки в море», — таково основополагающее, ключевое изречение Ларошфуко. Интерес — расчет, определяющий по мнению Ларошфуко, поступки человека, писатель понимает первоначально почти всегда как интерес личный, эгоистический. Никаких возможностей сознательного подчинения поступков возвышенным общественным целям, слияния интересов отдельной человеческой личности с интересами более обширного круга людей, за исключением чувства семейной привязанности, Ларошфуко в это время не видит.

Позднее, в ходе доработки «Максим», точка зрения Ларошфуко претерпевает определенные изменения. Он пытается обнаружить в себялюбии не только начало, разрушающее прежние представления о добродетелях, но и движущую силу поведения, способную при сдерживающем и направляющем контроле рассудка стать источником поступков общеполезных и благотворных. Однако подобные тенденции лишь намечаются у Ларошфуко, но не разрабатываются им сколько-нибудь полно. Свое дальнейшее развитие они получают в век Просвещения, у энциклопедистов.

Излюбленный прием Ларошфуко в построении изречения — сведение понятия о какой-нибудь добродетели к определению граничащего с нею порока. Так, подвергая сомнению существование неподдельной откровенности, Ларошфуко, замечает: «Ее редко находишь, та, которую обычно встречаешь, есть не что иное, как тонкое притворство, ставящее своей целью завоевать доверие других». Дружба, по мысли Ларошфуко, есть взаимный договор, стремление щадить интересы друг друга, обмен услугами, общение, где себялюбие всегда предполагает что-то приобрести. Щедрость — это тщеславное удовольствие дарить, ибо, как утверждает Ларошфуко, «мы любим больше тот факт, что мы дарим, чем тех, кому мы дарим, и то, что мы дарим». Обобщая эти свои мысли, ставящие целью обнажить эгоистические мотивы человеческих поступков, низвести личность с возвышенного пьедестала, Ларошфуко заявляет: «Пороки входят в состав добродетелей, как яды входят в состав лекарств».

Иллюстрация:

Неизвестный мастер XVII в.
Портрет Ларошфуко

Версаль

Круг наблюдений Ларошфуко относительно ограничен. Главный их объект — жизнь его собственного социального круга — аристократии. Не случайно Ларошфуко в качестве основной движущей силы человеческого поведения выдвигает любовь и честолюбие. Многочисленные изречения Ларошфуко посвящает разоблачению лицемерия как типичнейшей черты окружающей его действительности. Таковы, например, сентенции: «Лицемерие есть знак уважения, которое порок приносит добродетели»; «Важность — это покров тайны, набрасываемый телом на недостатки духа»; «Для того чтобы завоевать положение в свете, мы делаем вид, что уже завоевали в нем это положение».

С горечью наблюдая за тем, как королевская власть разрушает столь дорогие его сердцу старинные феодальные устои, Ларошфуко видит в ней вместе с тем единственную силу, способную держать общество в повиновении и охранить его от полнейшей разрухи. Человечество, погрязшее, по его мнению, в пороках, разъедаемое волчьей борьбой всех против всех, не имеет иного выхода, кроме слепого подчинения деспотической власти абсолютизма. Черты пессимизма, мизантропии и одновременно материалистические

166

тенденции, присущие этическим убеждениям автора «Максим», роднят их с мировоззрением современника Ларошфуко, английского философа Т. Гоббса.

Вкус к работе над афоризмами Ларошфуко приобрел в салоне госпожи де Сабле, завсегдатаем которого он был. Ларошфуко довел до совершенства этот популярный в аристократической среде жанр. Его изречения предельно отточены и отшлифованы, в них нет ни одного лишнего слова, они просты и естественны по грамматическому построению, остроумны и метки, как эпиграммы.

Для Ларошфуко характерно тяготение к рационалистической абстракции, стремление придать своим изречениям универсальный характер незыблемых законов. Отсюда и определенная отвлеченность сентенций Ларошфуко, лишенных социальной конкретности и образности.

XVII век во Франции — это время расцвета мемуарной литературы. Общественная потребность в мемуарных свидетельствах обостряется в периоды, следующие за глубокими социальными потрясениями. Обильную жатву мемуаров принесла полоса религиозных войн XVI в. Нечто аналогичное происходило и после Фронды. Многочисленные мемуары, порожденные общественным кризисом середины XVII столетия, весьма разнообразны с точки зрения своих жанровых особенностей. Здесь и своего рода исторические хроники, тяготеющие к бесстрастному фиксированию внешнего хода событий, и воспоминания очевидцев, содержащие колоритные, как правило частные, эпизоды и детали исторических перипетий, мемуары-биографии и мемуары — политические трактаты, содержащие обоснование и оправдание общественных позиций их авторов. Подавляющее большинство мемуаров, возникших в середине и во второй половине XVII в., не может быть отнесено к разделу художественной литературы и представляет интерес в основном для историков-специалистов. Однако есть и исключения, а среди них (воспоминания Ларошфуко, Бюсси-Рабютена, м-ль де Монпансье и др.) первое место принадлежит «Мемуарам» Жана-Франсуа-Поля де Гонди кардинала де Реца (1613—1679).

Кардинал де Рец был самым опасным и упорным из противников Мазарини и королевского двора в годы Фронды и отличался своим стремлением в борьбе с абсолютистской монархией всерьез опереться на стихийное сопротивление народных масс. Еще в юности будущий кардинал проявил блестящее литературное дарование и острый политический ум, написав «Историю заговора графа Ж. Л. де Фиески» (это произведение, впервые напечатанное в 1665 г., было впоследствии использовано Шиллером в качестве одного из основных источников во время работы над посвященной этому сюжету трагедией). «Мемуары» же свои Рец создал уже на склоне лет (согласно новейшему исследованию А. Бертьера, в 1675—1677 гг., однако вопрос о точной датировке «Мемуаров» все еще остается спорным), когда, вынужденный пойти на примирение с королевской властью, сложив с себя сан архиепископа Парижского, он вернулся из многолетнего изгнания и жил в уединении, перебирая в памяти и осмысляя события бурного прошлого.

В «Мемуарах» Реца органически сливаются элементы пестрой и живой хроники, глубокого исторического исследования и увлекательного художественного повествования. Со страниц «Мемуаров» встает яркий и впечатляющий образ их автора. Подобно героям Корнеля, молодой Рец, натура гордая и страстная, мечтал превыше всего о славе. Однако честолюбие, веру в свою избранность и готовность достичь намеченной цели посредством любых авантюр он соединял с проницательностью и убежденностью в наличии объективных исторических закономерностей, в существовании некоего подобия «социальной механики». Суждения о Реце как о политике беспринципном, как о демагоге и интригане, преследовавшем будто бы только узкоэгоистические, своекорыстные цели, ошибочны. Его «Мемуары» свидетельствуют и о том, что он имел весьма отчетливое представление об острых противоречиях, раздиравших абсолютистскую Францию XVII столетия, что он искренне сочувствовал вольнолюбивым общественным устремлениям и отвергал тиранию. Рец, единственный из мемуаристов Фронды, понимал, что этот кризис отнюдь не был вереницей отдельных заговоров, частных политических комбинаций и сделок, что его подспудной движущей силой было мощное социальное движение общественных низов. Именно понимание этого важнейшего обстоятельства и придает размах и весомость суждениям Реца-историка.

Глубокие прозрения свойственны не только Рецу-политику и Рецу-историку, но и Рецу-психологу. Проницательно и метко раскрывает он сокровенные мотивы поведения своих соратников по Фронде. Но Рец не склонен идеализировать и щадить и самого себя. Он не скрывает своих просчетов, противоречий и слабостей. Реца интересуют и факты, и идеи, и человеческие индивидуальности. Общеизвестно мастерство Реца-портретиста. Он умеет не только рассказывать и анализировать, но и изображать. Сжатые, но очень рельефные характеристики, которые он дает отдельным выдающимся историческим деятелям — своим современникам (особенно примечательны «портреты» Ришелье,

167

Мазарини, Ларошфуко), стали «хрестоматийными». Свои психологические наблюдения Рец нередко обобщает в форме афоризмов и сентенций, не уступающих с точки зрения беспощадной точности и отшлифованности «Максимам» Ларошфуко. Вообще стиль «Мемуаров» Реца примечателен. В нем воплотились стремление освободиться от условности риторических канонов, тяготение к дышащей энергией целеустремленности и к простоте в выражении мыслей.

Не меньшую роль во французской культуре XVII в., чем мемуары, играет эпистолярное искусство. Перепиской в эту эпоху занимаются все сколько-нибудь примечательные личности — политические деятели, военачальники, светские дамы, ученые, литераторы. Светские люди и литераторы предназначают свои письма для публичного чтения и широкой циркуляции. Именно благодаря им переписка в первую очередь и становится эпистолярным искусством в настоящем смысле слова. Литераторы (например, Гез де Бальзак, Шаплен) насыщают переписку элементами художественной критики или публицистики. В руках представителей высшего общества эпистолярное искусство становится письменным выражением высокоразвитого в этой среде мастерства светской беседы.

Эпистолярное искусство во Франции XVII в. проходит несколько этапов развития. Наиболее показательными фигурами для этих этапов являются Гез де Бальзак, Вуатюр и де Севинье. Письма Бальзака — это «риторическая» стадия в эволюции классицистической прозы, когда торжественная приподнятость слога, его благозвучность, насыщенность стилистическими фигурами и гармоническая соразмерность играют еще во многом самодовлеющую роль. В письмах Вуатюра на первый план выдвигаются барочные поиски неожиданных и изощренных эффектов. В переписке Севинье классицистическая проза становится исключительно прозрачным и гибким средством выражения мыслей и чувств автора.

Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де Севинье (1626—1696), принадлежала к высшим аристократическим кругам своего времени. Переписка, которую она вела начиная с конца 40-х годов XVII в. и до последних лет своей жизни насчитывает около полутора тысяч писем. Корреспонденты маркизы де Севинье были очень различны. Среди них преобладают, однако, лица, находившиеся в оппозиции ко двору и политике, проводимой королевским правительством. Маркиза не была поклонницей Людовика XIV. Она скорее была склонна симпатизировать кардиналу Рецу и целому ряду других бывших фрондеров, она сочувствовала Пор-Роялю и преследуемым властями янсенистам. Центральное место в переписке Севинье занимают письма, которые она регулярно в течение многих лет направляла своей дочери. В этих письмах Севинье не только рассказывает о себе, не только обсуждает проблемы, касающиеся семейной жизни дочери, но и подробнейшим образом информирует последнюю о наиболее злободневных политических событиях, о придворных и столичных новостях, о примечательных новинках в области литературы и искусства. Переписка Севинье рисует очень широкую панораму общественной и духовной жизни дворянской Франции второй половины XVII в. Перед нами предстают парадные аспекты этой жизни — торжественные церемонии, празднества, охота, приемы в Версальском дворце — и ее более заурядные, а иногда и просто теневые стороны. Севинье характеризует быт бретонского дворянства, экономические затруднения, с которыми ему приходилось сталкиваться. Важным историческим свидетельством являются письма Севинье, в которых она говорит о восстании измученных непосильными тяготами бретонских крестьян в 1675 г. и о жестокой расправе над ними. Из писем Севинье мы узнаем о реакции, которую вызывали в среде провинциального дворянства (из соображений экономических маркиза нередко предпочитала жить вдали от столицы, в своих поместьях) военные мероприятия Людовика XIV, успехи и неудачи французских армий, о политической подоплеке нашумевших процессов этих лет. Некоторые письма Севинье, внимательно следившей за литературной жизнью, бывшей страстной поклонницей Корнеля и Лафонтена, представляют собой развернутые и тонкие критические эссе.

Конечно, письма Севинье сочинялись в расчете на чтение и обсуждение в салоне. Отсюда — логическая выверенность и взвешенность их композиции, подчеркнутое изящество слога. Это не значит, однако, что в письмах Севинье мы не найдем задушевных, интимных признаний, попыток более непосредственного раскрытия автором своего внутреннего мира. Отличает Севинье и тонкое чувство природы, дар, которым обладали лишь очень немногие из ее современников. Наконец, следует отметить изобразительное мастерство писательницы. Она умеет сделать зримым, наглядно ощутимым то, о чем стремится рассказать в своих письмах. Эта особенность художественной манеры Севинье давала повод некоторым историкам литературы говорить о чертах «импрессионистичности», присущей стилю писательницы.

Характеризуя развитие французской прозы 60—70-х годов XVII в., следует упомянуть и о подъеме, переживаемом церковным красноречием (именно в это время зенита своей славы

168

в качестве проповедника достигает Боссюэ, в эти же годы приобретают известность такие религиозные ораторы, как Бурдалу, Флешье, а несколько позднее Массильон). С одной стороны, это следствие тех интенсивных попыток добиться осуществления «католического возрождения», заключительные, но мощные вспышки которых столь характерны для истории последних десятилетий царствования Людовика XIV. С другой стороны, именно в это время религиозное красноречие усваивает уроки классицистической эстетики.

Крупнейшим представителем церковного ораторского искусства во второй половине XVII в. был Жак-Бенинь Боссюэ (1627—1704). Боссюэ, занимавший должность воспитателя дофина, а затем облаченный саном епископа в Мо, был, по существу, при Людовике XIV идеологическим главой ортодоксального католического лагеря во Франции, но в его типично галликанском аспекте. Боссюэ был ревностным апологетом абсолютистской власти, страстно отстаивавшим идею ее непогрешимости и божественного происхождения (трактат «Политика, извлеченная из Священного писания», написанный в 1679 г., изданный в 1709 г.). Официозную точку зрения руководства католической церкви во Франции Боссюэ упорно утверждал в непрерывной борьбе с протестантами, янсенистами и последователями квиетического учения. Свои исторические воззрения, основанные на вере во всемогущество провидения как решающей силы, определяющей судьбы человечества, Боссюэ воплотил в «Рассуждении о всемирной истории» (1681). Этот труд стал затем объектом систематической полемики вождей просветительского движения — Монтескье и Вольтера.

Как оратор Боссюэ прославился своими проповедями и надгробными речами (Анне Австрийской, Генриэтте Английской, принцу Конде и др.). Сила ораторских выступлений Боссюэ — в их строгой подчиненности определенной, четко проведенной идее, в богатстве и тонкости психологических наблюдений, в образной и эмоциональной звучности речи, выражающей самые разнообразные оттенки чувств — от элегической печали до гневной инвективы.

В 60—70-е годы XVII столетия наступает новый этап и в эволюции французского романа. Проходит увлечение многотомными галантно-героическими эпопеями с их нагромождением удивительных авантюр, напыщенностью чувств и условным историческим маскарадом. Широкое распространение получает теперь жанр более короткой повести или новеллы, в которой автор изображает современные светские нравы — непосредственно или приурочивая время действия к относительно недавнему и хорошо знакомому читателю прошлому. При этом основным принципом трактовки событий становится требование исторического и психологического правдоподобия. На общем фоне многочисленных такого рода произведений выделяются «Португальские письма» и творчество Марии де Лафайет.

С «Португальскими письмами» (1669) связана литературная загадка, которая до сих пор продолжает вызывать ожесточенные споры. Книга эта состоит из пяти писем, которые монахиня-португалка, соблазненная и покинутая французским офицером, посылает из монастыря своему возлюбленному. Подлинны они или сочинены Г.-Ж. Гийерагом, дворянином, политическим деятелем и литератором, имя которого фигурировало в королевском указе, разрешавшем опубликование вышеназванного произведения? Достоверность жизненной истории, отраженной в письмах, засвидетельствована документами. Не исключено, что современникам были известны настоящие письма Марианы Алкофорадо, которые она направляла ветреному шевалье да Шамильи. Однако есть все основания предполагать, что тот вариант переписки, который был издан под названием «Португальские письма», представляет собой оригинальное художественное творение Гийерага. Иначе трудно объяснить тесное родство «Португальских писем» с некоторыми эстетическими тенденциями, которые начали утверждаться во французской литературе с середины 60-х годов. Гийераг был другом Мольера, Буало и Расина. Художественная структура «Португальских писем» напоминает построение расиновских трагедий. В изображении автором «Португальских писем» страданий покинутой женщины, ее страсти, встречающей равнодушие, ее душевного смятения, ее ревности и уязвленной гордости слышны отголоски тех мотивов, которые прозвучали в первых шедеврах Расина.

Одно из поныне живущих произведений классицистической прозы 60—70-х годов XVII в. принадлежит перу Мари де Лафайет (1634—1693). Мари де Лафайет, хозяйка влиятельного светского салона, играла видную роль в интеллектуальной жизни аристократической среды своего времени. Ее повесть «Принцесса де Монпансье» (1662) была одним из первых произведений, предопределивших поворот в эволюции французского романа от барочной пышности галантно-героических эпопей к классицистической сжатости и простоте. Ближе к галантно-героическим повествовательным традициям роман «Заида». В 60-е годы писательница завязывает тесную дружбу с Ларошфуко. Общение с проницательным автором «Максим» оказывает плодотворное воздействие на творческое развитие

169

Лафайет. В 1678 г. писательница выпускает в свет роман «Принцесса Клевская» — один из неувядаемых шедевров классического литературного наследия Франции.

Действие «Принцессы Клевской» приурочено к середине XVI столетия, к годам царствования короля Генриха II, и протекает в кругу придворной знати того времени. Внешне роман Лафайет примыкает к тому жанру беллетризированной исторической хроники, повествующей о различных галантных эпизодах из жизни французской аристократии, который получил широкое распространение в 60—90-е годы XVII столетия. Однако глубиной идейного содержания, тонкостью пронизывающего его психологического анализа произведение Лафайет значительно отличается от других образцов этого жанра. Сюжет «Принцессы Клевской» исключительно четок по своему построению и лишен каких-либо элементов внешней занимательности. Основное внимание автор уделяет изображению внутреннего мира трех главных персонажей своего произведения. С подкупающей простотой рассказывает Лафайет о душевных переживаниях героини романа мадемуазель де Шартр, отдавшей свою руку принцу де Клев, к которому она прониклась уважением за его душевное благородство, и встретившей затем на своем пути герцога де Немур, блестящего представителя аристократической молодежи того времени.

Драматический конфликт в «Принцессе Клевской» основан на столкновении чувства и долга (что сближает этот роман с проблематикой классицистической трагедии). Подобно крупнейшим трагедийным произведениям классицизма, изображение этого конфликта в романе Лафайет психологически правдиво, проникновенно и лишено какого-либо налета дидактики. Победа супружеского долга над чувством любви предстает в романе как необходимый исход напряженной душевной борьбы, обусловленный всем внутренним складом героини. Героиня романа Лафайет — человек высокой нравственной ответственности и возвышенных представлений о личном достоинстве и чести. Измена мужу унизила бы ее в собственных глазах, нанесла бы непоправимый удар сознанию внутренней цельности, которое ей так дорого.

Центральные герои романа Лафайет — люди чистых помыслов и благородных чувств, но их судьба оказывается трагичной, и пути к личному счастью для них закрыты. Безупречно точный психологический анализ, проведенный автором «Принцессы Клевской», наталкивает на малоутешительные выводы (близкие по духу идеям янсенистов, которым писательница начиная с 70-х годов открыто выражала свое сочувствие) о пагубности страстей, об их разрушительном действии. В чем же объективные истоки того безрадостного, пронизанного пессимизмом настроения, которым, подобно «Максимам» Ларошфуко и трагедиям, созданным в 70-е годы Расином, овеян роман Лафайет?

Иллюстрация:

Гравюра с титульного листа
романа М. де Лафайет «Принцесса Клевская»

Амстердам, 1695 г.

Творчеству Лафайет чужд историзм в настоящем смысле этого слова. Аристократическая среда изображается в ее романе преимущественно под углом зрения нравственной проблематики. Это не означает, однако, что в «Принцессе Клевской» нет элемента социальной критики. Кульминационный момент в развитии внутреннего действия романа — переживания героини после смерти мужа и принятие ею решения. Рассуждения о верности памяти покойного принца — это скорее довод, к которому она прибегает для обоснования своего поступка, чем истинный мотив поведения. Дело здесь не в

170

велении абстрактного долга, а в причинах более конкретного свойства. Подлинный источник колебаний героини заключается в ее боязни доверить свою судьбу ветреному герцогу Немурскому и в страхе перед придворными кругами. Герцог же Немурский изображается автором и воспринимается героиней как самое блестящее, но и самое типичное порождение светской культуры и придворно-аристократической среды.

Подобные мотивы, хотя бы и ограниченные областью нравственных вопросов, обогащают дополнительными чертами психологический конфликт, лежащий в основе романа, и в еще большей степени сближают произведение Лафайет с такими трагедиями Расина, как, например, «Береника».

«Принцесса Клевская» знаменует начало новой линии развития романа, весьма характерной для французской литературы. Это тот тип романа, в котором глубокие жизненные обобщения достигаются по преимуществу средствами психологического анализа. В дальнейшем традиции «аналитического» или «психологического» романа, восходящие к «Принцессе Клевской», представлены такими произведениями, как «Опасные связи» Шодерло де Лакло, как «Адольф» Б. Констана. Они продолжаются и в творчестве Стендаля, не случайно очень высоко ценившего «Принцессу Клевскую» и считавшего художественную манеру Лафайет созвучной своим собственным эстетическим принципам (статья «Вальтер Скотт и „Принцесса Клевская“»).

Художественные достижения французского романа 60—70-х годов XVII столетия не ограничиваются сферой классицизма. И в годы, когда кл