Электронная библиотека




С. Ю. Нечаев
Иван Грозный. Жены и наложницы «Синей Бороды»


Предисловие

Жен у Грозного было юридически пять (Анастасия, Мария Темрюковна, Марфа, Анна Колтовская и Мария Нагая), а фактически — четыре… Мария Нагая выглядит все же незаконной, так что ее потомство не вправе претендовать на престол…

Но тут-то и кроется очередная загадка. Борис Годунов, из «правителя» России ставший русским царем, как раз и имел все основания к тому, чтобы представить Марию Нагую и ее сына совершенно незаконными, неправильными. А значит, уже с его подачи с документами могли и поработать надежные люди, добавив Грозному лишних жен, дабы Мария и Дмитрий предстали персонами, никаких прав на престол не имеющими…

Ну нет полной ясности, хоть ты тресни! Есть летописи, почти все сочиненные гораздо позже событий, есть заинтересованные лица, вполне способные летописи подправить, есть сказочники, по тем или иным причинам разводившие турусы на колесах… А истина, полное впечатление, безнадежно затерялась в минувших веках.

Грозный, без сомнения, женщин вниманием не обходил. Но вторая половина его жизни отображена настолько туманно, что руки опускаются в попытках отделить правду от сказок. Куда уж дальше, если даже Валишевский, немало потрудившийся для разрушения многих идиотских мифов о Грозном, однажды написал следующее: «Вполне возможно, что даже опричники служили для удовлетворения таких наклонностей и вкусов его страстной и неумеренной природы, которых, по-видимому, не могли ослабить в нем ни старость, ни болезни. Возможно, что этот привычный разврат принимал иногда самые отвратительные и жестокие формы». Уж если такое писал один из самых объективных биографов Грозного, чего можно было ожидать от тех, кто слепо следует мифам, предпочитая их реальности?


Александр Бушков


Глава первая. Анастасия Захарьина

Иоанн Васильевич, прозванный Иваном Великим и вошедший в историю как Иван IV Грозный, сын великого князя Московского Василия III и Елены Васильевны Глинской, родился 25 августа 1530 года в подмосковном селе Коломенское.

Согласно бытовавшему тогда на Руси закону, великокняжеский престол переходил к старшему сыну, однако Ивану было всего три года, когда его отец очень серьезно заболел. Юрий, брат Ивана, был еще на два года младше, а посему ближайшими претендентами на трон стали младшие братья Василия, из которых в живых к тому времени оставались двое: Юрий, князь Дмитровский, родившийся в 1480 году, и Андрей, князь Старицкий и Волоколамский, родившийся в 1490 году.

Предвидя скорую смерть, Василий III сформировал для управления государством специальную боярскую комиссию, которая должна была беречь Ивана, пока он не достигнет совершеннолетия. В опекунский совет вошли князь Андрей Старицкий, князь Михаил Львович Глинский, воеводы братья Василий Васильевич и Иван Васильевич Шуйские, боярин Михаил Юрьевич Захарьин и еще несколько человек.

Великий князь Московский Василий III умер 3 декабря 1533 года, а уже через несколько недель бояре избавились от основного претендента на трон — Юрия, князя Дмитровского (он был арестован и умер в 1536 году в темнице, а его удел был присоединен к Московскому княжеству).

Опекунский совет управлял страной меньше года, после чего его власть начала ослабевать. В августе 1534 года произошел ряд перестановок в правящих кругах.

5 августа был арестован князь Михаил Львович Глинский, и он очень скоро умер в тюрьме. В этом же месяце был арестован и еще один член опекунского совета — Михаил Воронцов.

Анализируя события августа 1534 года, историк С. М. Соловьев делает вывод, что «все это было следствием общего негодования вельмож на Елену и ее любимца Оболенского».

Попытка князя Андрея Старицкого в 1537 году захватить власть окончилась неудачей. Елена Глинская, вдова Василия III, велела своему фавориту, князю Ивану Федоровичу Телепневу-Овчина-Оболенскому, схватить его. Князь Андрей бежал в Новгород, но был остановлен и вынужден сдаться. Потом его судили в Москве и бросили в тюрьму вместе со всей семьей. Там он и умер несколько месяцев спустя (11 декабря 1537 года).

А 4 апреля 1538 года скоропостижно умерла и сама Елена Васильевна Глинская, которой было всего тридцать лет.

Таким образом, будущий Иван Грозный, в три года лишившись отца, а в семь — матери, стал полным сиротой. Он неутешно горевал, а рядом, прямо во дворце, не скрываясь, веселились бояре…

— Слава богу! Прибрал, наконец, проклятую немку…

Конечно же, Елена Васильевна Глинская не была немкой. Она происходила из литовского княжеского рода, предположительно татарского происхождения, который не имел ничего общего с польским дворянским родом Глиньских, существующим и поныне. Впрочем, князь Михаил Львович Глинский, имя которого уже называлось, воспитывался при дворе немецкого императора и принял католичество. При вступлении на престол короля Сигизмунда I Старого он поднял против него восстание (как считается, стремясь создать независимую от польско-литовской короны державу на востоке Украины), а потом, потерпев поражение, бежал в Москву.

Но для русских бояр он так на всю жизнь и остался немцем, равно как немкой для них была и его племянница Елена Глинская. Удивительно, но у русских всегда было так: кто любит порядок и умеет работать — тот немец.

— Старорусских заветов не уважала, немецкие порядки завела. Аль не грех? — костерили покойную бояре.

— Грех, великий грех. И сама, срамница, с князем Иваном Овчина-Оболенским прелюбодейничала…

Юный Иван Васильевич подобные речи слышал и, гневно сжимая кулачки, шипел себе под нос:

— У-у-у, псы шелудивые… Погодите, войду в лета — всем головы поотрубаю…

Не прошло и недели после смерти Елены Васильевны Глинской, как бояре — князья Шуйские с советниками — избавились от Оболенского. Он и его сестра Аграфена были схвачены — он умер в заточении от недостатка в пище и тяжести оков, а она была сослана в Каргополь и пострижена в монахини.

Митрополит Московский и всея Руси Даниил, убежденный сторонник централизованного государства и активный сподвижник Елены Глинской, был немедленно отстранен от управления государством и отправлен в монастырь, где и умер в 1547 году.

Так называемые опекуны вели себя насмешливо и дерзко. Они нещадно разоряли государственную казну и дрались за место у трона. До малолетнего Ивана Васильевича никому не было дела. Всеми забытый и покинутый, он слонялся по дворцу и копил в себе ненависть ко всему, что его окружало.

* * *

В августе 1545 года, с наступлением пятнадцатилетия, Иван Васильевич стал считаться совершеннолетним. В XVI веке именно в этом возрасте дворянские дети поступали на военную службу, а дети знати получали низшие придворные должности. Иван Васильевич был, конечно, лицом особого рода и мог уже стать полноправным правителем обширной и могущественной державы, однако он оказался малоподготовленным к исполнению этой функции, а окружали его достаточно случайные люди.

Но вот прошло чуть больше года, и 13 декабря 1546 года шестнадцатилетний Иван Васильевич вдруг впервые высказал намерение жениться, но перед этим он заявил, что хочет венчаться на царство «по примеру прародителей».

Некоторые историки полагают, что инициатива принятия царского титула просто не могла исходить от шестнадцатилетнего юноши. Профессор Р. Г. Скрынников, например, пишет: «В действительности инициатива коронации принадлежала не Ивану, а тем людям, которые правили его именем».

Скорее всего, как считается, большую роль в этом сыграл митрополит Московский и всея Руси Макарий, который был возведен на митрополичий престол в 1542 году.

Древняя Византийская империя с ее правителями всегда была образцом для православных стран, однако она пала под ударами неверных. Москва в глазах православных должна была стать наследницей Царьграда — Константинополя. Для того же митрополита Макария торжество самодержавия олицетворяло торжество православной веры, вот он и постарался.

Выдающийся русский историк В. О. Ключевский придерживается иной точки зрения, отмечая рано сформировавшееся у Ивана Васильевича стремление к власти. По его мнению, «политические думы царя вырабатывались тайком от окружающих».

В любом случае, идея венчания на царство стала полной неожиданностью для бояр. По словам В. О. Ключевского, будучи еще почти ребенком, Иван Васильевич говорил с боярами «так обдуманно, с такими предусмотрительными политическими соображениями», что они даже «расплакались от умиления, что царь так молод, а уже так много подумал, ни с кем не посоветовавшись, от всех утаившись».

* * *

Церемония венчания состоялась 16 января 1547 года в Успенском соборе Московского Кремля. После торжественного богослужения митрополит Макарий возложил на голову Ивана Васильевича шапку Мономаха — символ царского достоинства. Потом юный царь был помазан миром, а затем получил благословение митрополита.

Считалось, что шапка Мономаха была даром византийского императора Константина IX своему внуку, киевскому князю Владимиру Всеволодовичу Мономаху, что символизировало преемственность власти русских правителей от византийских императоров. На самом деле такое происхождение шапки-символа крайне сомнительно: император Константин умер в 1055 году, когда Владимиру было всего два года, и вероятность того, что он получит Киев, была весьма сомнительной.

Как бы то ни было, сам ли или по инициативе людей, которые правили его именем, но свое совершеннолетие Иван Васильевич ознаменовал тем, что принял титул царя Ивана IV.

Царский титул имел огромное значение. Он, в частности, позволил Ивану Васильевичу занять совершенно иную позицию в дипломатических отношениях с Западной Европой, ведь великокняжеский титул переводился просто как «принц» или даже «великой герцог», титул же «царь» в европейской иерархии стоял наравне с титулом «император».

Да и в глазах самого Ивана Васильевича перемена титула стала важной жизненной вехой. Вспоминая те дни, он писал, что сам взялся строить свое царство, и «по Божьей милости начало было благим». Увенчанный царским титулом, став Иваном IV, он явился перед своим народом в роли преемника римских кесарей и помазанника Божьего на земле.

* * *

После церемонии венчания на царство родня Ивана Васильевича добилась для себя больших привилегий. В частности, бабка царя Анна Якшич (в замужестве Глинская — супруга князя Василия Львовича Глинского и мать Елены Глинской) с детьми получила обширные земельные владения на правах удельного княжества. Князь Михаил был объявлен царским конюшим[1], а его брат князь Юрий стал боярином.

Таким образом, коронация Ивана Васильевича по сути не положила конец боярскому правлению. На самом деле произошла всего лишь смена боярских группировок у кормила власти. Однако она не стала окончательной, скорее это был калейдоскоп, в котором кратковременный период господства Глинских сменился господством Шуйских, а тех… Впрочем, обо всем — по порядку.

Н. М. Карамзин по этому поводу пишет: «Он [Иван Васильевич. — Н. С.] любил показывать себя царем, но не в делах мудрого правления, а в наказаниях, в необузданности прихотей; играл, так сказать, милостями и опалами: умножая число любимцев, еще более умножал число отверженных; своевольствовал, чтобы доказывать свою независимость, и еще зависел от вельмож, ибо не трудился в устроении царства и не знал, что государь истинно независимый есть только государь добродетельный. Никогда Россия не управлялась хуже: Глинские, подобно Шуйским, делали, что хотели, именем юноши-государя; наслаждались почестями, богатством и равнодушно видели неверность частных властителей; требовали от них раболепства, а не справедливости».

С Глинскими было покончено в 1547 году. Сначала погиб Юрий Васильевич Глинский, сын Анны Якшич-Глинской, а потом и она сама пала жертвой «злоумышленного оговора» в поджоге Москвы.

Дело в том, что в июне 1547 года Москву опустошил страшный пожар. Тогда в пламени погибло около двух тысяч человек и почти все имущество москвичей. Враги Глинских поспешили воспользоваться этим бедствием для того, чтобы избавиться от них. Ивану Васильевичу донесли, что Москва сгорела не просто так, а по злому умыслу. Царь велел произвести расследование. Для этого Шуйские собрали в Кремль чернь и стали спрашивать: кто зажигал Москву?

— Княгиня Анна с детьми, — последовал ответ. — Она волхвовала, вынимала сердца человеческие да клала их в воду, да тою водою, разъезжая по городу, кропила — оттого Москва и выгорела.

Бред, конечно, полнейший. Но народ в своей массе глуп, и любая власть для черни, по сути, ненавистна. А когда народ глуп, им легко управлять, чем и воспользовались Шуйские, прекрасно понимавшие, что чернь любого готова забросать грязью, ей лишь подбрось для этого повод.

Находившийся при этом Юрий Глинский, видя, что назревает беда, немедленно спрятался в Успенском соборе. Однако разъяренная толпа бросилась вслед за ним, вытащила его из церкви и растерзала.

Писатель А. А. Бушков рассказывает: «После этого началась вакханалия — три дня разгула толпы, который никто из находившихся в Москве бояр и не думал прекращать. Разграбили дом убитого и жилища других Глинских, перебили всех холопов Глинских, какие подвернулись под руку. Сгоряча порешили и нескольких совершенно посторонних людей — “детей боярских из Северской земли”, которых кто-то назвал приближенными Глинского, а разъяренная толпа документов с пропиской проверять не стала».

Сама же Анна Глинская с другим сыном, Михаилом Васильевичем, была в то время во Ржеве. Совершенно обезумевшая чернь, не удовлетворенная убийством Юрия, на третий день явилась к царскому дворцу, требуя выдачи бабки царя и ее сына. Люди почему-то думали, что «виновники пожара» были спрятаны в покоях Ивана Васильевича. Но будущий Иван Грозный подобного обращения с собой никогда не любил. В ответ он приказал схватить зачинщиков и немедленно казнить их, а все остальные разбежались по домам. Как отмечает Э. С. Радзинский, «истинный внук Ивана Третьего, он уже понял свой народ: царство без грозы, что конь без узды».

Что, в конечном итоге, стало с Анной Глинской и ее вторым сыном, точно неизвестно. Они явно пережили восстание 1547 года, но вот потом следы их потерялись. По одной из версий, бабушка Ивана Грозного умерла примерно в 1553 году, приняв до этого постриг под именем сестры Анисьи.

Что касается Михаила Васильевича Глинского, то он бежал в Литву. Потом он вдруг оказался новгородским наместником и принялся разорять соседнюю Псковскую область, за что его поймали, отобрали все награбленное и отправили в отставку. Вскоре, примерно в 1559 году, его не стало.

* * *

После своего венчания на царство Иван Васильевич решил жениться.

А. А. Бушков по этому поводу рассуждает следующим образом: «Дело тут было не только в естественных стремлениях молодого человека. Испокон веков на Руси считалось, что подлинное совершеннолетие наступает не по достижении определенного возраста, а лишь после женитьбы (каковая может последовать даже раньше формального совершеннолетия по возрасту). Холостой человек считался вроде даже и не вполне полноценным».

Говорят, что будущий Иван Грозный узнал, что такое женщина, в тринадцатилетнем возрасте. Бояре, стремясь отвлечь наследника престола от более важных дел, наперебой устраивали ему «любовные контакты». Благодаря этому молодой человек менял любовниц чуть ли не каждый день. Всего за четыре года бояре подложили под него несколько сот девиц, которые, по большей части, были весьма искушенными в любовных чарах. Рано сформировавшийся мужчина ни от кого и ни от чего не отказывался, и в результате среди бояр сложилось об Иване Васильевиче мнение, что он любит веселых, бойких и очень страстных женщин.

Первой мыслью было искать невесту «в иных царствах», но, рассудив основательнее, эту мысль отбросили. Лишенный в младенчестве родителей и воспитанный в сиротстве, царь мог не сойтись нравом с иностранкой.

— Желаю найти невесту на Руси, — заявил шестнадцатилетний Иван Васильевич.

Митрополит Макарий с умилением ответил:

— Сам Бог внушил тебе намерение столь вожделенное для твоих подданных! Благословляю оное именем Отца Небесного.

После этого, в феврале 1547 года, был устроен полноценный смотр невест, на который свезли претенденток со всей Руси. Но сначала гонцы развезли по царству «сватьи грамоты», адресованные всему русскому дворянству. Сообщалось в них следующее: «Когда к вам эта наша грамота придет, и у которых будут из вас дочери девки, то вы бы с ними сейчас же ехали в город к нашим наместникам на смотр, а дочерей девок у себя ни под каким видом бы не таили. Кто же из вас дочь девку утаит и к наместникам нашим не повезет, тому от меня быть в великой опале и казни. Грамоту пересылайте меж собою сами, не задерживая ни часу».

Фактически относительно выбора невесты Иван Васильевич повторил тот же способ, который был употреблен при первой женитьбе его отца, Василия III, и который существовал еще у византийских императоров. Всего на просмотр было собрано примерно полторы тысячи «дочерей девок».

А. А. Бушков иронично называет это «первым в нашей истории всероссийским “конкурсом красоты”, проводимым в два этапа»: сначала наместники выискивали самых красивых на местах, а уж потом молодой царь лично вел просмотр «финалисток».

Надо думать, сами претендентки отнеслись к этому мероприятию с большим энтузиазмом — во всяком случае, те из них, чье сердце было свободно. В самом деле, наиболее удачливую из них ждал очень завидный «приз».

Из огромной толпы собранных красавиц Иван Васильевич выбрал Анастасию Романовну Захарьину-Юрьеву, и этим поразил всех. Боярышни со всего царства, кокетливо улыбаясь, всеми способами старались обратить на себя внимание царя, а он выбрал ту, скромность которой вызывала у всех лишь насмешки. По всей видимости, несмотря на всю уродливость условий, в которых протекало детство молодого человека, у него где-то в самом укромном уголке души еще слабо тлела искра — мечта о безмятежном и тихом счастье.

* * *

Итак, выбрана была Анастасия Романовна Захарьина-Юрьева.

Принято считать, что род Захарьиных был не из самых знатных, хотя на самом деле это было не совсем так. Историки Л. Е. Морозова и Б. Н. Морозов по этому поводу пишут: «Захарьины жили в Китайгороде, служили при великокняжеском дворе и постоянно присутствовали на праздниках в кремлевских соборах».

Они же уточняют, что одной из причин избрания Анастасии «могла быть ее знатность и приближенность к великокняжескому двору».

У Н. М. Карамзина относительно рода Захарьиных читаем: «Род их происходил от Андрея Кобылы, выехавшего к нам из Пруссии в XIV веке. Но не знатность, а личные достоинства невесты оправдывали сей выбор, и современники, изображая свойства ее, приписывают ей все женские добродетели, для коих только находили они имя в языке русском: целомудрие, смирение, набожность, чувствительность, благость, соединенные с умом основательным, не говоря о красоте, ибо она считалась уже необходимой принадлежностью счастливой царской невесты».

Отец Анастасии, Роман Юрьевич Захарьин-Кошкин-Юрьев, сын боярина Юрия Захарьевича Захарьина-Кошкина и боярыни Ирины Ивановны Тучковой, был окольничим при великом князе Московском Иване III, умершем в 1505 году. При дворе он появлялся нечасто, но лишь по той причине, что постоянно исполнял обязанности воеводы в каком-нибудь крупном городе.

Почему-то многие авторы пишут, что Роман Юрьевич был ничем не примечательным человеком. Однако окольничий на Руси — это второй (после боярина) чин Боярской думы — высшего совета, состоявшего из представителей феодальной аристократии. Обычно окольничие возглавляли приказы (так назывались органы центрального государственного управления) или полки. Так что «ничем не примечательный человек» — это явное преуменьшение.

Но вот дядя Анастасии, Михаил Юрьевич Захарьин, был, как бы сейчас сказали, гораздо круче. Он состоял советником при великом князе и, как отмечают Л. Е. Морозова и Б. Н. Морозов, был прозван «оком Василия III». Как мы уже говорили, тот даже включил его в опекунский совет при своем маленьком сыне Иване, так что будущий Иван Грозный был знаком с семьей будущей невесты с детства.

Отметим и такой немаловажный факт: Анастасия, ставшая первой и наиболее любимой женой Ивана Грозного, была дочерью Романа Юрьевича, и именно от этого имени возникла фамилия (точнее, прозвание) Романовы.

* * *

С происхождением этой царской фамилии хотелось бы разобраться поподробнее.

Первым достоверным предком рода Романовых считается Андрей Иванович Кобыла — боярин московского князя Ивана Калиты, правившего в 1325–1340 годах.

У Андрея Ивановича было пять сыновей: Семен Жеребец, Александр Ёлка, Василий Ивантей, Гавриил Гавша и Федор Кошка. Они явились родоначальниками многих русских дворянских фамилий. Например, Семен Жеребец стал основателем известного рода Коновницыных, Александр Ёлка — родоначальником Колычевых, Неплюевых и Боборыкиных, а от Федора Кошки пошли Романовы и Шереметевы.

Федор Андреевич Кошка умер в 1407 году, его сын Иван Федорович Кошкин — в 1427 году, а внук Захарий Иванович Кошкин — в 1461 году.

Дети Захария Ивановича Кошкина стали Захарьиными-Кошкиными. От Юрия Захарьевича, умершего в 1504 году, пошли Захарьины-Юрьевы, а от его брата Якова Захарьевича, умершего в 1510 году, — Захарьины-Яковлевы.

Юрий Захарьевич Захарьин-Кошкин, боярин с 1483 года, имел шестерых детей, одним из которых был Роман Юрьевич, отец Анастасии.

Сведения о жизни Романа Юрьевича очень скудны. Известно лишь, что он был дважды женат. От этих браков у него были дети Данила, Никита, Анна и Анастасия.

Анастасия была младшей из двух дочерей Романа Юрьевича от брака с княжной Ульяной Федоровной Литвиновой-Мосальской.

Из всех братьев Анастасии самым знаменитым стал Никита Романович, участник шведского похода 1551 года, воевода во время литовского похода 1559 года (он-то и станет потом основателем царской династии Романовых).

А. А. Бушков в свойственной ему манере пишет: «Царской избранницей оказалась Анастасия Юрьева-Захарьина, первая Романова. Впоследствии, когда династия Романовых, имевшая в обоснование своих “прав” лишь этот факт, утвердилась на русском престоле, была развернута могучая пропагандистская кампания с целью елико возможно большего превозношения романовских предков, якобы игравших немалую роль в истории России. Утверждалось даже, будто родители Анастасии и прочие ее родичи обладали уж такой любовью и авторитетом у русского народа, что это якобы и повлияло на царев выбор…

Сказки, конечно. На царский выбор могла повлиять в данном случае исключительно красота девушки, и ничто более: простите за вульгарность, но молодому человеку в постель ложиться хотелось отнюдь не с “высокой репутацией” Юрьевых-Захарьиных».

Роман Юрьевич Захарьин-Кошкин-Юрьев, отец Анастасии, умер 16 февраля 1543 года. Он был погребен в фамильном склепе Преображенского собора Новоспасского монастыря в Москве, что расположен за Таганкой, на Крутицком холме.

Современные исследования скелета отца Анастасии Романовны показали, что он имел рост 178–183 см и страдал болезнью Педжета (так называется патологический процесс в костной системе, вызванный нарушением обмена веществ).

* * *

После смерти отца Анастасия жила с матерью — княжной Ульяной Федоровной.

Будущая царица с младых лет славилась красотой. Будучи очень невысокого роста, она имела правильные черты лица, длинные густые темно-русые волосы и, предположительно, темные глаза.

Венчание Анастасии Романовны с царем Иваном Васильевичем состоялось 3 февраля 1547 года.

Посаженным отцом[2] назначили Юрия, брата Ивана Васильевича. Дружками[3] жениха стали Дмитрий Федорович Бельский и двоюродный брат Анастасии Иван Михайлович, дружками Анастасии — бояре Иван Иванович Пронский-Турунтай и Михаил Яковлевич Морозов.

Таинство совершил митрополит Московский и всея Руси Макарий. При этом он сказал: «Днесь таинством церкви соединены вы навеки, да вместе поклоняетесь Всевышнему и живете в добродетели, а добродетель ваша есть правда и милость. Государь, люби и чти свою супругу, а ты, христолюбивая царица, повинуйся ему. Как святый крест — глава церкви, так и муж — глава жены».

Казалось бы, живи да радуйся. Однако женитьба царя на неровне была очень плохо воспринята боярами. В частности, князь Семен Лобанов-Ростовский даже обвинил Ивана Васильевича в том, что «их всех государь не жалует, великих родов бесчестит, а приближает к себе молодых». Он так и сказал: «Ты, государь, нас ими теснишь, а теперь и того больше — у боярина своего дочь в жены взял… Рабу свою… И как нам теперь ей служить?»

Князь Лобанов-Ростовский был не единственным, кто именовал Анастасию «рабой». Для прямых потомков князя Рюрика, основателя государственности на Руси, она, конечно же, была худородна, и подобные речи постоянно звучали в ходе подготовки к царской свадьбе.

А. А. Бушков описывает это следующим образом: «Тут-то и началось… Анастасию “старые” бояре не то что не любили — буквально ненавидели. Точку зрения благородных господ в свое время выразил боярин Лобанов-Ростовский, который разошелся настолько, что украдкой встретился с литовским послом и начал ему плакаться […] Посол, “социально близкий”, потому что принадлежал к древнему роду, слушал с искренним сочувствием […] Ситуация была напряженнейшая».

Тем не менее сама свадьба была отпразднована с большой пышностью. И все с любопытством ждали, как поведет себя царь дальше. Прошла неделя, другая, и бояре перестали узнавать Ивана Васильевича. Прекратились жестокие забавы, не было слышно «срамных» песен, исчезли девки, наполнявшие терема дворца. Царь был приветлив и щедро помогал всем нуждающимся. Он даже выпустил из застенков многих заключенных.

Эту удивительную перемену все приписали воздействию молодой жены. В частности, Л. Е. Морозова и Б. Н. Морозов пишут: «С первых недель знакомства с Анастасией Иван не переставал ею восхищаться. Если при боярах царь позволял себе быть резким и грубым, нередко приходил в ярость, то при кроткой и нежной супруге он успокаивался и становился любящим и заботливым мужем. Жизнь его изменилась. Иван прекратил загулы и попойки с молодыми дворянами, больше стал думать о государственных делах и постепенно окружил себя умными и образованными людьми, часть из которых состояла в родстве с царицей».

М. П. Погодин расставляет акценты несколько иначе: «Добрая, кроткая жена Иоаннова, Анастасия Романова, и товарищ, ровесник его, Адашев, начали действовать совокупно с Сильвестром — и все при дворе и в государстве изменилось».

Об упомянутых Адашеве и Сильвестре еще будет сказано ниже, а пока же отметим, что Анастасия Романовна всеми силами старалась оказывать на царя благотворное влияние. Однако если ей это и удавалось, то, как показало будущее, лишь потому, что Ивану Васильевичу, скорее всего, просто нравился резкий контраст между его прежней бурной жизнью и тихим семейным счастьем.

А. А. Бушков в данном вопросе еще более категоричен: «О царице Анастасии нам известно крайне мало, но, учитывая исторические реалии, смело можно предположить, что она была не более чем, говоря на современный манер, домохозяйкой, чьи функции и права не поднимаются выше котлет и штопки носков. “Ангелом”, смирявшим гнев Грозного, она, однако, просто обязана была стать под пером романовских историографов — поскольку именно этот ее образ и работал на укрепление династии. Родственники — потомки любимейшей жены царя, единственной из всех его многочисленных супруг влиявшей на государственные дела, — это, согласитесь, нехилый имидж».

* * *

К сожалению, это была лишь временная вспышка той искорки человечности, которая таилась в Иване Грозном.

В первых числах марта в государе вдруг произошла резкая перемена, и притом без всякой видимой причины. Однажды утром он позвал к себе в опочивальню одного из дежурных бояр. Анастасия кротко заметила ему, что негоже звать мужчину в опочивальню, когда она, царица, еще лежит в постели.

Иван Васильевич цинично расхохотался и крикнул так, чтобы все слышали:

— Какая ты царица?! Как была ты Настька Захарьина, так и осталась. Захочу, сегодня же тебя в монастырь заточу, а сам снова женюсь.

Анастасия, не ждавшая от мужа ничего подобного, лишь всплеснула руками и разрыдалась.

— Вспомни, государь, — сказала она, растирая слезы, — как мы с тобой до сей поры жили. Как у нас все было хорошо, тихо да ясно.

— Да опостылела мне уже тишина эта, — резко ответил Иван Васильевич, вставая с постели. — Каждый день одно и то же. Надоело. Буду теперь жить, как раньше жил.

Молча одевшись, он вышел из опочивальни, не обращая внимания на ласковые уговоры Анастасии.

Н. М. Карамзин по этому поводу замечает: «Ни набожность Иоаннова, ни искренняя любовь к добродетельной супруге не могли укротить его пылкой, беспокойной души, стремительной в движениях гнева, приученной к шумной праздности, к забавам грубым, неблагочинным».

А потом произошло нечто совершенно ужасное.

* * *

Поведение Ивана Васильевича делалось день ото дня все невыносимее: было достаточно малейшего повода, чтобы привести царя в ярость, во всех своих действиях он руководствовался лишь капризами. Однажды Анастасия, улучив хорошее настроение державного супруга, попросила его определить на придворную службу одного из своих родственников. Эта в общем-то невинная просьба вдруг показалась царю подозрительной. Он бросился на Анастасию с кулаками, несколько раз ударил ее и потом ушел, многозначительно сказав: «Хорошо, сделаю по-твоему».

На другой день родственника царицы привезли во дворец и одели в наряд шута.

— Глумишься, государь, — только и успел сказать он.

Но тут появилась ничего не подозревавшая царица. Ей в глаза бросился шут, стоявший в углу, но его лица нельзя было разглядеть, а посему она спокойно села на свое место.

— Вот, посмотри-ка, — весело обратился к ней Иван Васильевич. — Только вчера ты просила меня определить во дворец своего родственника, а сегодня он уже здесь.

Анастасия изумленно оглянулась.

— Эй, Захарьин! — возвысил голос царь. — А ну, подь сюда!

Только теперь царица узнала в шуте своего родственника.

— Благодари царицу за милость, — крикнул ему царь. — Это она меня упросила.

Захарьин поднял глаза, в которых светился укор, смешанный с ненавистью. Он сделал несколько шагов вперед, остановился и заговорил:

— Спасибо тебе, матушка-царица! Пожаловала ты меня! Весь род Захарьиных возвысила! На том бью тебе челом. Только напрасно ты меня шутом поставила, ведь и сама шутить горазда. Уместнее пристало бы тебе шутихой быть.

Царь захохотал, а растерявшаяся Анастасия чуть не свалилась в обморок.

— Да и государь-батюшка, — продолжал тем временем Захарьин, — шутить дюже любит. И ему шутовской кафтан пошел бы…

От таких слов Иван Васильевич подскочил, как ужаленный, и лицо его свело судорогой. Возмущенно вскочили и все другие участники трапезы.

— Федька! Басманов! — прохрипел царь. — Сейчас же, после трапезы, готовь медведя!

Басманов свистнул своим помощникам, Захарьина схватили и увели.

— А тебе, душа моя, — обратился царь к Анастасии, — я давно обещал показать игру. Сегодня ты ее увидишь.

— Нет, не увижу, — топнула ножкой Анастасия. — Убить меня ты можешь, но заставить глядеть на подобные бесчинства — это не в твоих силах.

С этими словами Анастасия поднялась и, гордо взглянув на царя, удалилась. Иван Васильевич был ошеломлен. Казалось, что это не Анастасия, что кто-то подменил его кроткую, терпеливую женушку. В стольной палате стояла мертвая тишина. Никто не смел шевельнуться, и все ждали, что царь сию секунду сурово накажет строптивую царицу. Однако Иван, хоть и был Грозным, вдруг совершенно неожиданно рассмеялся и воскликнул: «Ну и без нее обойдемся!»

Гроза для царицы миновала, все облегченно вздохнули, и веселая трапеза пошла своим чередом. А через два часа на царскую площадку, огороженную высоким частоколом, вытолкнули несчастного Захарьина. Не успел тот встать на ноги, как поднялась решетка, и к нему двинулась черная тень. Бурый медведь! Огромный! Утробно заревев, зверь легко вспорол лапой землю и широко разинул пасть, показав страшные зубы. На безоружного человека пахнуло горячим смрадным дыханием. Он попятился…

Медведь играючи подмял человека под себя, и тот почувствовал, что смерть неминуема. Холод охватил его с затылка до ступней, а ум захватила одна только мысль — как выбраться из-под зверя. «Нет, из-под такого не вывернуться, уж больно здоров. Это конец», — пронеслось в голове.

И все же человек напряг все силы, резко, до хруста в суставах, дернулся вбок и выскользнул из-под мохнатой туши, откатившись в сторону. Но медведь не дал ему передохнуть. Рассвирепев, зверь поднялся на задние лапы и навалился снова. На задних лапах он казался исполином рядом с человеком, но тот и не думал сдаваться. В неравной борьбе за свою жизнь он выл от боли и ярости, пытался сбросить страшного зверя, тряс головой из стороны в сторону, совершал судорожные движения телом… Но все было бесполезно: чем энергичнее он пытался избавиться от медведя, тем крепче тот сжимал челюсти.

Через минуту то, что еще совсем недавно было человеком, лежало пластом в луже крови с неестественно вывернутой сломанной ногой и глубокой рваной раной на боку.

Иван Грозный, по обыкновению сидевший на Красном крыльце, залился хохотом и крикнул: «Хорош у меня новый шут! Вот распотешил, так распотешил!»

Это было 11 апреля 1547 года, а на следующий день в Москве вспыхнул жуткий пожар, продолжавшийся около трех месяцев и превративший две трети Москвы в обгорелые развалины.

* * *

С детства Иван Васильевич проникся недоверием к окружавшей его знати. И даже когда он подрос, это недоверие по временам продолжало прорываться наружу.

А выделял он немногих, в частности Алексея Федоровича Адашева, который был старше его и успел посмотреть мир.

Этот Адашев был сыном незначительного по происхождению служилого человека Федора Григорьевича Адашева. Впервые его имя упоминается в связи с царской свадьбой, где он был ложничим, то есть стелил брачную постель государя и сопровождал новобрачного в баню.

Тогда в бане с Иваном Васильевичем мылись его самые близкие люди — князь Юрий Васильевич Глинский, князь Иван Федорович Мстиславский, брат Анастасии Никита Романович, а вместе с ними и Алексей Адашев[4].

В 1550 году царь пожаловал Адашева в окольничие и при этом сказал ему речь, по которой всего лучше судить о его отношении к любимцам: «Алексей, я взял тебя из нищих и из самых молодых людей. Я тебя пожелал, и не одного тебя, но и других таких же, чтобы вы утолили мою печаль. Поручаю тебе принимать челобитные от бедных и обиженных и разбирать их внимательно. Не бойся сильных, губящих своим насилием бедных и немощных. Не смотри и на ложные слезы бедных, клевещущих на богатых, но все рассматривай внимательно и приноси к нам истину, боясь одного лишь суда Божия».

Во внутренних делах государства деятельность Адашева можно характеризовать словами князя Андрея Михайловича Курбского: «Был он общей вещи зело полезен».

Надо сказать, что после свадьбы царь приблизил к себе много новых людей. В 1547 году, например, боярство получили Иван Михайлович Захарьин-Юрьев, двоюродный брат Анастасии, Григорий Юрьевич Захарьин-Юрьев, ее дядя, а окольничими стали ее брат Данила Романович и Федор Григорьевич Адашев. Представители рода Адашевых никогда не входили в Думу, но для отца Алексея Адашева было сделано исключение.

Захарьины возглавили Большой и Тверской дворцы, а Федор Адашев — Угличский дворец, что было весьма высоким назначением.

* * *

Как бы ни был крут характер Ивана Васильевича, как бы часто ни менялось его настроение, по словам летописцев, «Анастасия наставляла и приводила его на всякия добродетели».

Царь с юности славился своей необузданностью, но все же иногда слушался Анастасию Романовну. Да фактически она была, наверное, единственной, кого он слушался.

Джером Горсей пишет о ней так: «Эта царица была такой мудрой, добродетельной, благочестивой и влиятельной, что ее почитали и любили все подчиненные».

При этом, как отмечает этот англичанин, Иван Васильевич «был молод и вспыльчив, но она управляла им с удивительной кротостью и умом».

По словам Н. М. Карамзина, с Анастасией Иван Васильевич «наслаждался полным счастием семейственным, основанным на любви к супруге нежной и добродетельной».

* * *

В первом браке у Ивана Васильевича было шестеро детей.

Старшими были девочки: Анна родилась 10 августа 1549 года, а Мария — 17 марта 1551 года. Обе они умерли, не прожив и года.

Дмитрий Иванович, первый русский царевич, появился на свет в октябре 1552 года.

Когда у царицы родился сын, Иван Васильевич поспешил в Троице-Сергиеву лавру, где монахи окрестили младенца. Едва кончилась зима и наступили первые весенние дни, царь занемог «тяжким огненным недугом», и в случае его кончины трон должен был наследовать младенец Дмитрий.

А. А. Бушков по этому поводу пишет: «Царь составил “духовную грамоту”, то есть завещание. Оно не дошло до сегодняшнего времени, но историки не сомневаются, что, объявив наследником престола сына Дмитрия, царь передал регентские полномочия царице Анастасии и ее ближайшим родственникам, боярам Захарьиным-Юрьевым, Василию и Даниле. Это был самый логичный шаг: оба в данном случае защищали бы не просто царицу и родственницу, а еще и свое собственное благополучие. Тут-то и началось…»

Ближняя дума, состоявшая из самых доверенных лиц, тут же принесла присягу на имя наследника. Общая присяга всех членов Думы была назначена на 12 марта 1553 года.

Церемонию проводили в передней избе царского дворца, куда царь выслал князя Владимира Ивановича Воротынского и Ивана Михайловича Висковатого с крестом. Торжественное начало омрачилось тем, что старший боярин Думы князь Иван Михайлович Шуйский отказался от присяги. «Целовать крест невозможно, — сказал он, — да и перед кем его целовать, коли государя тут нет?»

Протест князя Шуйского носил чисто формальный характер. Руководить присягой мог либо сам царь, либо старшие бояре. Вместо этого церемония была поручена князю Воротынскому, который был простым боярином.

Выступив после князя Шуйского, Федор Григорьевич Адашев обратился к Думе со следующим заявлением: «Ведает Бог, государю и сыну его царевичу Дмитрию крест целуем, но Захарьиным нам не пристало служить. Сын твой, государь-батюшка, еще в пеленицах, а управлять нами будут Захарьины, мы же от бояр уже многие беды видели».

Это означало, что Адашев-старший недвусмысленно высказался за присягу законному наследнику, но при этом выразил недоверие новым родственникам царя, Захарьиным. И его можно понять, ведь Захарьины уже готовы были учредить регентство царицы Анастасии (наподобие регентства Елены Глинской), с тем чтобы самим управлять государством в случае смерти царя. Однако высшая знать вовсе не собиралась уступать власть царице и ее родне.

* * *

А дальше произошло вот что: царевич Дмитрий умер через полгода, 4 июня 1553 года, как считается, из-за нелепой случайности. Он утонул во время поездки родителей на богомолье в Кирилло-Белозерский монастырь, расположенный на берегу Сиверского озера (в черте современного города Кириллова Вологодской области).

Утверждается, что при спуске царской семьи со струга перевернулись неаккуратно положенные сходни. Место было неглубокое, и взрослые смогли выбраться из воды, однако младенец захлебнулся, и спасти его не удалось.

А. А. Бушков по этому поводу категоричен: «Это, конечно, вздор. Младенец захлебнулся, оказавшись в воде, это верно, однако не отец с матерью его упустили из рук, а нянька. Частенько можно прочесть, будто “кормилица уронила младенца в воду”. Однако все обстояло чуточку иначе…

С борта речного судна на берег были перекинуты прямо-таки капитальные сходни, достаточно широкие и массивные для того, чтобы выдержать тяжесть трех идущих бок о бок взрослых людей. Царевича держала на руках кормилица, а уж ее с двух сторон с величайшим вниманием поддерживали под локти те самые царицыны родственники, “дядьки” Данила и Василий».

Как видим, автор прямо указывает на родного брата царицы Анастасии Данилу и на ее двоюродного брата Василия Михайловича, сына Михаила Юрьевича Захарьина — того самого, что был советником Василия III и состоял в опекунском совете при несовершеннолетнем Иване Васильевиче.

Далее А. А. Бушков пишет: «Сходни рухнули, все трое оказались в воде. Взрослым никакого вреда не случилось, а вот младенец захлебнулся… Согласитесь, это гораздо сложнее примитивного “кормилица уронила”. И прямо-таки автоматически возникает вопрос: а как вообще случилось, что обрушились эти самые сходни, тяжеленные и надежные, предназначенные не для того, чтобы капусту по ним таскать — безопасность царевича обеспечить?

Внятного ответа на сей счет история так и не дала — по крайней мере объяснений в документах того времени не сохранилось. А вот Грозный впоследствии отчего-то всерьез винил в несчастном случае… Алексея Адашева. Подробности неизвестны».

Кстати сказать, одна из летописей утверждает, что смерть царевича была предсказана Ивану Васильевичу Максимом Греком, приехавшим в Москву из Греции по приглашению Василия III для перевода древних церковных книг, которого незадолго до этого царь посетил в Троице-Сергиевом монастыре. По свидетельству князя Андрея Курбского, этот самый Максим Грек, отговаривая царя ехать на богомолье в Кирилло-Белозерский монастырь, «не посоветовал ему ехать в такой дальний путь с женой и новорожденным отроком».

Почему не посоветовал? Внятного ответа нет и на этот вопрос.

Как бы то ни было, первый русский царевич был похоронен в московском Архангельском соборе, в одной могиле со своим дедом Василием III.

* * *

Царевич Иван Иванович появился на свет 28 марта 1554 года.

Судьба этого сына Ивана Грозного в конечном итоге тоже сложилась трагически.

Он благополучно вырос, сопровождал отца в походах, принимал участие в правлении, в приемах послов, в казнях, хотя никакой значимой политической роли не играл. В 1574–1575 годах, однако, он предлагался в качестве кандидата на польскую корону, но шляхта предпочла кандидатуру трансильванского князя Стефана Батория, поддержанного турецким султаном.

Царевич Иван был женат три раза. Его первой женой была Евдокия Сабурова, второй — Параскева Соловая. Обе они были отправлены в монастырь из-за бездетности по приказу Ивана Грозного, хотя «сын об этом сокрушался».

Третьей женой стала Елена Шереметева, дочь Ивана Васильевича Шереметева, одного из немногих опытных воевод, уцелевших в годы опричнины.

Свадьба состоялась в 1581 году.

Профессор Р. Г. Скрынников по этому поводу пишет: «Третью жену, Елену Шереметеву, царевич, возможно, выбрал сам: царю род Шереметевых был противен. Один из дядей царевны Елены (Никита, 1563 г.) был казнен по царскому указу, другой, которого царь называл “бесовым сыном”, угодил в монастырь (Иван Большой, 1569 г.). Отца Елены царь всенародно обвинил в изменнических сношениях с крымским ханом. Единственный уцелевший дядя царевны попал в плен к полякам и, как доносили русские гонцы, не только присягнул на верность королю, но и подал ему предательский совет нанести удар по Великим Лукам. Боярская “измена” снова в который уже раз вползла в царский дом».

С третьей женой царевичу, наконец, повезло: она забеременела. Однако сам Иван Иванович вдруг умер, и произошло это в ноябре 1582 года, когда ему было всего двадцать восемь лет. Согласно официальной версии, он был смертельно ранен отцом во время ссоры в Александровской слободе (согласно наиболее распространенной точке зрения, ссора произошла 14 ноября, а умер царевич 19 ноября, хотя ряд источников указывает на другие даты).

Временник дьяка Ивана Тимофеева содержит следующие сведения о смерти царевича: «Жизнь его угасла от удара руки отца за то, что он хотел удержать отца от некоторого неблаговидного поступка».

Что же это был за поступок?

По одной из версий, Иван Грозный, встретив в одном из внутренних покоев свою уже ожидавшую ребенка невестку, обрушился на нее с руганью за то, что застал ее лежащей на скамье в одной исподней одежде (в нижнем платье). На самом деле, никакой ее вины тут не было: она была беременна и не думала, что к ней кто-нибудь войдет.

О том, что произошло дальше, рассказывает нам итальянец Антонио Поссевино, первый иезуит, прибывший в Москву из Мантуи в феврале 1582 года для ведения публичных диспутов о вере. Он пишет: «Князь ударил ее по лицу, а затем так избил своим посохом, бывшим при нем, что на следующую ночь она выкинула мальчика. В это время к отцу вбежал сын Иван и стал просить не избивать его супруги, но этим только обратил на себя гнев и удары отца. Он был очень тяжело ранен в голову, почти в висок, этим же самым посохом. Перед этим в гневе на отца сын горячо укорял его в следующих словах: “Ты мою первую жену без всякой причины заточил в монастырь, то же самое сделал со второй женой и вот теперь избиваешь третью, чтобы погубить сына, которого она носит во чреве”».

По словам Антонио Поссевино, возмутило Ивана Грозного (его он называет князем) следующее: «Все знатные и богатые женщины по здешнему обычаю должны быть одеты в три платья, плотные или легкие в зависимости от времени года. Если же надевают одно, о них идет дурная слава».

Получается, что Иван Иванович попытался вступиться за беременную жену, а царь в гневе ударил его острым наконечником посоха в висок. В результате перепуганная женщина потеряла плод, а царевич через несколько дней скончался.

По другой версии, причиной рокового столкновения стал не оскорбительный для Ивана Грозного внешний вид невестки, а его сексуальные домогательства к ней.

Вот как описывает эти события Н. М. Карамзин: «Сей несчастный упал, обливаясь кровию. Тут исчезла ярость Иоаннова. Побледнев от ужаса, в трепете, в исступлении, он воскликнул: “Я убил сына!” — и кинулся обнимать, целовать его; удерживал кровь из глубокой язвы; плакал, рыдал, звал лекарей; молил Бога о милосердии, сына — о прощении. Но суд небесный свершился!.. Царевич лобызал руки отца, нежно изъявлял ему любовь и сострадание; убеждал его не предаваться отчаянию; сказал, что умирает верным сыном и подданным…»

По свидетельству Антонио Поссевино, «ранив сына, отец тотчас предался глубокой скорби и немедленно вызвал из Москвы лекарей», но «на пятый день сын умер и был перенесен в Москву при всеобщей скорби».

Иван Грозный следовал за телом и при приближении к Москве даже шел пешком.

* * *

Убийство сына — вопрос, казалось бы, очевидный и для современного обывательского сознания вполне решенный. К тому же и череп, найденный при вскрытии захоронения Ивана Ивановича, оказался в очень плохом состоянии, что вроде бы подтверждало версию об убийстве царевича его родным отцом.

Однако некоторые историки стали заявлять, что различные версии об убийстве Иваном Грозным своего сына голословны и бездоказательны, что «на их достоверность невозможно найти и намека во всей массе дошедших до нас документов и актов».

И это действительно так. В различных летописях сказано, что царевич Иван Иванович «преставися», что «не стало царевича» и т. д. Но во всех этих летописях нет и намека на убийство.

Французский капитан Жак Маржерет, служивший у Бориса Годунова, вообще написал: «Ходит слух, что старшего он убил своей собственной рукой, что произошло иначе, так как, хотя он и ударил его концом жезла […] и он был ранен ударом, но умер он не от этого, а некоторое время спустя, в путешествии на богомолье».

Как видим, ссора царя с сыном и смерть царевича разнесены во времени.

Только так называемый Мазуринский летописец[5] связывает смерть царевича и ссору с отцом: «Царь и великий князь Иван Васильевич сына своего большаго, царевича князя Ивана Ивановича, мудрым смыслом и благодатью сияющаго, аки несозрелый грезн дебелым воздухом оттресе и от ветви жития отторгну остном своим, о нем же глаголаху, яко от отца ему болезнь, и от болезни же и смерть».

Правда, и тут следует оговорка, что это всего лишь слухи («о нем же глаголаху»), а ссора и смерть царевича связываются опосредованно, то есть через болезнь.

Многочисленные историки XIX–XX веков судят Ивана Грозного более сурово и более однозначно. М. П. Погодин, в частности, пишет: «Ужасные свои казни он повершил умерщвлением, хоть и безумышленным, собственного любимого сына, в котором ему померещилась также измена, как в боярах: он ударил его жезлом по голове, и тот покатился мертвый на землю».

Слова Казимира Валишевского повторяют вышесказанное практически слово в слово: «Грозный вспылил и замахнулся своим посохом. Смертельный удар был нанесен царевичу прямо в висок. Преступление было совершено царем без умысла. Но оно все же перешло даже ту меру, к которой привыкли его современники».

Подобных рассказов в исторической литературе множество. Впрочем, есть и совершенно другие мнения.

У А. А. Бушкова читаем: «Теперь — о знаменитом убийстве Иваном Грозным своего сына Ивана, о котором опять-таки “все знают” (благо “каноническая версия” поддержана известнейшей картиной Репина…).

Согласно канонической версии, дело выглядело так. Иван Грозный, от нечего делать болтаясь как-то по дворцу, зашел без стука в покои супруги царевича и увидел, что она лежит из-за жары в одной только тонкой сорочке, что по нормам того времени было недозволенным нарушением приличий. Разъяренный ревнитель морали принялся колотить беременную невестку посохом, а прибежавшего на шум и пытавшегося защитить жену царевича Ивана шарахнул в висок острым концом посоха, отчего Иван и скончался (что и изображено на полотне Репина). Очередное зверство безумного садиста, одним словом…

Знатоки русской истории и русских обычаев давно уже косились на эту историю крайне неодобрительно. Дело, надобно вам сказать, происходило в ноябре — не самое подходящее время для того, чтобы расхаживать в одной сорочке (а тогдашние здания отапливались не настолько хорошо, чтобы в них стояла курортная температура). Мало того: более-менее знатная или зажиточная женщина (не говоря уж о супруге царевича и наследника трона) обычно обитала в “тереме”, женской половине, которая всегда запиралась на ключ, а ключ лежал у мужа в кармане. Кремлевский дворец русских царей ничуть не походил на коммунальную квартиру, и даже самодержец всероссийский не смог бы ненароком забрести на женскую половину. Где к тому же имелась уйма служанок, которые не допустили бы к полуодетой хозяйке никого постороннего…

В общем, эту “кухонно-коммунальную” версию запустил в свое время итальянец Поссевино, мягко выражаясь, отнюдь не благожелатель Грозного. А “смертельный удар жезлом” живописал не кто иной, как Горсей, что данное “свидетельство” несколько обесценивает.

Сентиментальный Карамзин историю с “растелешенной” супругой наследника обходит молчанием, зато живописует, как “тиран” уже не в приватной обстановке, а при свидетелях безжалостно убил сына посохом. За что? А якобы за его просьбу послать его с войском отвоевывать у неприятеля Псков. Услышав такую просьбу, царь, по Карамзину, решил, что царевич хочет свергнуть его с престола, — и рассвирепел…

В некоторых версиях фигурирует не удар жезлом, а пощечина, после которой царевич (нервный, надо полагать, как гимназистка) расстроился настолько, что умер от обиды…

Царевича, к слову, разные сказители и изображают по-разному, в зависимости от своих целей. То твердят, что он не уступал отцу в тиранстве и разврате, что они с отцом якобы даже менялись любовницами (но поскольку последнее обстоятельство появилось в книге Одерборна, веры ему мало). Другие, наоборот, уверяют, что царевич был этаким благороднейшим и гуманнейшим оранжерейным цветочком — потому и вызвал гнев сурового отца, садиста и деспота…

Был ли удар посохом вообще? Достоверно это утверждать невозможно. Дошедшие до нас русские летописи о “роковом ударе” молчат. Разве что во Втором архивном списке Псковской летописи упоминается, что царь сына “поколол” посохом после ссоры из-за Пскова — но предваряется это многозначительным оборотом: “Говорят некоторые, якобы…” Однако по той же летописи, смерть царевича последовала лишь два месяца спустя после ссоры, и летописец никак не связывает одно и другое…

Помянутый Мазуринский летописец — единственный русский источник, который как раз связывает ссору и смерть, — но и там, во-первых, употребляется оборот “по слухам”, а во-вторых, Мазуринский летописец проникнут явно антимосковскими настроениями, что тоже следует учитывать…

Исаак Масса, автор, не склонный следовать дешевым сенсациям и сплетням, написал интересную фразу: “Иван умертвил или потерял своего сына”. Столь уклончивый оборот свидетельствует, что кружили разные версии и осмотрительный голландец не торопился выбирать какую-то одну […]

Нет полной ясности даже в вопросе о количестве жен царевича. По одной версии, беременная супруга, из-за которой якобы и разгорелся сыр-бор, была у него третьей. По другой — второй (причем о ее беременности не упоминается). Ломоносов называет только двух жен царевича — и пишет, что обе еще при жизни царевича пострижены в монахини. Тогда откуда взялась третья, беременная Наталья Шереметева? Неразбериха совершеннейшая…

Лично меня настораживает другой аспект этой загадки. Практически все иностранцы (которые уж никак не могли сговориться) пишут о некоем конфликте меж отцом и сыном. О серьезном конфликте, а не ссоре из-за полуодетой жены, более подходящей для коммунальной квартиры. Практически все о нем да упоминают: и “фантазеры”, и люди более серьезные. Правда, причины приводят разные, но тенденция налицо: между отцом и сыном случился некий крайне серьезный конфликт…

Я не вывожу из этого обстоятельства никаких версий — исключительно потому, что разобраться в происшедшем вообще невозможно. Меня просто настораживает такой поворот дела: серьезный конфликт, за которым последовала смерть царевича. Никаких версий, никаких намеков: я что-то такое чую, а доказать и обосновать не берусь. Очень похоже, что мы далеко не все знаем о той давней истории и никогда уже не узнаем правды».

Итак, возможно, все-таки «от болезни же и смерть»?

В самом деле, уже в ХХ веке по поводу болезни царевича Ивана стали говорить определенно — это было отравление сулемой (хлоридом ртути). Дело в том, что в апреле — мае 1963 года в некрополе Архангельского собора Московского Кремля были вскрыты четыре усыпальницы: Ивана Грозного, царевича Ивана Ивановича, царя Феодора Ивановича и полководца Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. При исследовании останков проверялась версия об отравлении Ивана Грозного. В результате ученые тогда заявили, что содержание мышьяка во всех четырех скелетах примерно одинаково и не превышает нормы.

На основании этих результатов некоторые историки попытались утверждать, что никакого отравления Ивана Грозного не было, а имели место последствия лечения «срамной болезни» (то есть застарелого сифилиса) ртутными мазями. Аналогичным образом «заразили» и царевича Ивана, совершенно не обращая внимания на то, что никакой «срамной патологии» в останках царя и царевича не было обнаружено (хотя сифилис в запущенной стадии обязательно влияет на костную структуру).

Позднее трактовка этих результатов была изменена. Согласно последним исследованиям, ртуть — главный компонент большинства древних ядов — в костях Ивана Васильевича превысила норму как минимум в десять раз. Норма мышьяка у царевича и его отца также оказалась превышена — соответственно, в три и почти в два раза.

Вывод был сделан однозначный: имело место отравление (причем обоих) «коктейлем» из мышьяка и ртути.

* * *

26 февраля 1556 года родилась Евдокия Ивановна, но и эта дочь Ивана Грозного не прожила долго: она умерла на третьем году жизни.

* * *

Третий сын в царской семье, царевич Федор Иванович, появился на свет 11 мая 1557 года. Сам этот факт еще более усилил значимость царицы Анастасии в глазах бояр. Однако ее здоровье к тому времени уже было сильно повреждено частыми родами, а ребенок, по словам Р. Г. Скрынникова, «оказался хилым и слабоумным», недаром его прозвали Блаженным.

Большинство авторов считают, что Федор был совершенно не способен к государственной деятельности. В частности, в сочинении английского посланника Джильса Флетчера «О русском государстве» (Of the Russe Common Wealth), появившемся в свет в Лондоне в 1591 году, сказано, что Федор Иванович был «росту малого, приземист и толстоват, телосложения слабого и склонен к водянке; нос у него ястребиный, поступь нетвердая от некоторой расслабленности в членах; он тяжел и недеятелен, но всегда улыбается, так что почти смеется […] Он прост и слабоумен, но весьма любезен и хорош в обращении, тих, милостив, не имеет склонности к войне, мало способен к делам политическим и до крайности суеверен».

А вот описание Н. И. Костомарова: «Феодор Иванович был чужд всего, соответственно своему малоумию. Вставал он в четыре часа, приходил к нему духовник со святою водою и с иконою того святого, чья память праздновалась в настоящий день […] В девять часов утра шел к обедне, в одиннадцать часов обедал, потом спал, потом ходил к вечерне, иногда же перед вечернею в баню. После вечерни до ночи проводил время в забавах: ему пели песни, сказывали сказки, шуты потешали его кривляниями. Феодор очень любил колокольный звон и сам иногда хаживал звонить на колокольню. Часто он совершал благочестивые путешествия, ходил пешком по московским монастырям […] Но кроме таких благочестивых наклонностей Феодор показывал и другие, напоминавшие нрав родителя. Он любил смотреть на кулачные бои и на битвы людей с медведями […] Слабоумие Феодора не внушало, однако, к нему презрения. По народному воззрению, малоумные считались безгрешными и потому назывались “блаженными”.

Как всегда, противоположную точку зрения высказывает А. А. Бушков, который пишет: «Нельзя исключать, что царь Федор Иоаннович был далеко не так слабоумен, как о том писали при Романовых».

* * *

Биограф Ивана Грозного Р. Г. Скрынников констатирует: «Здоровье Анастасии было расшатано, ее одолевали болезни. Частые роды истощили организм царицы».

Казалось бы, и как не истощить — все-таки беременности у совсем еще молодой женщины шли в среднем раз в два года. Как следствие, в 1559 году она серьезно заболела.

Но вот А. А. Бушков рассуждает иначе, утверждая, что царица заболела и умерла «при крайне загадочных обстоятельствах». Относительно же того, что организм царицы был ослаблен частыми родами, он пишет следующее: «Историк, несомненно, механически перенес на шестнадцатый век реалии двадцать первого, когда рождение второго ребенка в семье — уже событие. В шестнадцатом веке по всей Европе было несколько иначе: женщины рожали практически каждый год (еще и потому, что детская смертность была высока: родишь четырех — один выживет). Так что шестеро детей за десять лет брака — это, по меркам шестнадцатого века, даже ниже средней нормы…

Крестьянки, имевшие 10–15 детей, и не думали умирать от “ослабления организма”, — а ведь царица, несомненно, находилась по сравнению с ними в гораздо более выгодных условиях: она и тяжелой работой не утруждалась, и ела-пила не в пример лучше».

А вот то, что к 1559 году отношения Ивана Васильевича и Анастасии Романовны заметно ухудшились, — это факт. Одна из летописей, например, даже упоминает о начавшихся изменах царя («царице Анастасии нача царь яр быти и прелюбодействен зело»).

В самом деле, отношения царя и царицы нельзя было назвать безоблачными, особенно незадолго до смерти последней. Они и жили-то практически раздельно, почти не пересекаясь. А потом, уже в 1560 году, случился очередной серьезный московский пожар, и больную царицу вообще увезли в подмосковное Коломенское.

Об этом пожаре у Н. М. Карамзина читаем: «В сухое время, при сильном ветре, загорелся Арбат; тучи дыма с пылающими головнями неслись к Кремлю. Государь вывез больную Анастасию в село Коломенское; сам тушил огонь, подвергаясь величайшей опасности: стоял против ветра, осыпаемый искрами, и своею неустрашимостию возбудил такое рвение в знатных чиновниках, что дворяне и бояре кидались в пламя, ломали здания, носили воду, лазили по кровлям. Сей пожар несколько раз возобновлялся и стоил битвы: многие люди лишились жизни или остались изувеченными. Царице от страха и беспокойства сделалось хуже».

А потом царица Анастасия скончалась, не дожив и до тридцати лет. Скончалась тихо, как бы стесняясь того, что привлекает к себе слишком много внимания.

Произошло это 7 августа 1560 года, в пятом часу утра. При этом даже самые искусные медики, вызванные Иваном Васильевичем, не смогли определить точной причины ее смерти. Естественно, тут же поползли слухи о том, что царицу отравили.

* * *

Кстати сказать, версия эта долго так и оставалась просто интересной версией, а подтверждение нашла лишь через 440 лет. Решающий вклад в решение этой загадки внесло исследование останков царицы Анастасии Романовны, проведенное в 2000 году по инициативе Т. Д. Пановой, заведующей археологическим отделом Государственного историко-культурного музея-заповедника «Московский Кремль».

Вместе со специалистами из Бюро судебно-медицинской экспертизы Комитета здравоохранения города Москвы ученые-геохимики провели спектральный анализ неплохо сохранившейся темно-русой косы царицы. Полученные результаты ошеломили.

Как известно, ртуть (Hg) — это высокотоксичный кумулятивный (накапливаемый) яд, а самым информативным материалом, отражающим концентрацию микроэлементов в организме, являются волосы. Норма по содержанию ртути в волосах человека определяется величиной 0,1–0,5 мкг/г. Токсическая доза для человека — это 0,4 мг.

У царицы Анастасии в волосах ртуть была зафиксирована в огромном количестве — 4,8 мг. Как видим, содержание солей ртути в волосах царицы Анастасии превысило токсическую дозу в 12 раз. Что характерно, загрязненными ими оказались также обрывки савана (0,5 мг) и тлен со дна каменного саркофага (0,3 мг). Это может означать лишь одно: налицо подтверждение факта отравления.

Как рассказывает Т. Д. Панова, «царица Анастасия была отравлена солями ртути, или так называемым “венецианским ядом”. Ртуть была обнаружена в останках царицы. Другие же яды: сурьма, мышьяк, свинец — в ее останках обнаружены не были».

Венецианский яд — это то, что еще Аристотель называл «серебряной водой», тот самый смертоносный нектар, о котором поэт XIX века А. Н. Майков написал:

А век тот был, когда венецианский яд,
Незримый, как чума, прокрадывался всюду:
В письмо, в причастие, ко братине и к блюду…

Знаменитый яд Лукреции Борджиа, внебрачной дочери Папы Римского Александра VI (в миру Родриго Борджиа), умершей в 1519 году! Сотни лет про него слагаются легенды, и есть из-за чего. Созданный с помощью преданных Александру VI химиков, он оказывал свое действие лишь спустя какое-то время: от месяца до нескольких лет. С его помощью прекрасная Лукреция избавлялась от надоевших любовников (а их счет шел на десятки). А вот ее отец и брат пользовались этим ядом для достижения политических и карьерных целей.

В одном из документов, составленном самим Иваном Грозным, он предполагал, что его враги «отравами царицу Анастасию изведоша». И, как выяснилось, в данном случае он был совершенно прав.

Современные ученые убеждены, что организм молодой женщины просто не мог накопить такое количество ртути даже при ежедневном использовании средневековой косметики, для которой было типично высокое содержание соединений ядовитого металла.

Изучение останков царицы Анастасии показало, что ей было не более 25–26 лет. Это означает, что родилась она примерно в 1534 году, а замуж ее выдали в возрасте тринадцати лет. Конечно, шесть беременностей для такого возраста — это очень тяжело, и организм царицы был явно истощен, но проведенное исследование ее останков четко показало: умерла она от отравления. Это не предположение, не легенда, а, как говорится, научно доказанный факт.

Это в настоящее время киллеры предпочитают пистолеты с глушителями, а в Средние века именно соли ртути были главным орудием устранения неугодных, и Русь тут, как видим, не стала исключением. В 1560 году в смерти царицы Анастасии были заинтересованы очень многие, но, к сожалению, имя того, кто стал заказчиком и исполнителем этого отвратительного преступления, мы не узнаем уже никогда.

* * *

Кому-то это может показаться странным, но Иван Васильевич очень сильно переживал смерть первой супруги. Яркий рассказ об этом сохранили многочисленные летописи. За гробом он шел, поддерживаемый своим младшим братом Юрием, двоюродным братом князем Владимиром Андреевичем Старицким и юным казанским царем Александром, своим воспитанником, так как от горя и слез еле держался на ногах, как написал один из очевидцев, «от великого стенания и от жалости сердца».

Царицу похоронили в кремлевском Вознесенском монастыре. На ее похороны собралось множество народу, «бяше же о ней плач немал, бе бо милостива и беззлоблива ко всем».

Как мы помним, Джером Горсей, проживавший в Москве с 1571 по 1591 год, утверждал, что царица была не только «милостива и беззлоблива ко всем», но и «влиятельна».

Р. Г. Скрынников с этим не согласен: «Горсей прибыл в Россию после смерти царицы и записал отзыв о ней с чужих слов. Источники не сохранили указаний на то, что Анастасия активно вмешивалась в государственные дела».

Оставив в стороне все восторженные преувеличения, явно просматривающиеся в записках Джерома Горсея по отношению к молодой царице, отметим, что своим добрым нравом Анастасия, видимо, все-таки умела в каких-то ситуациях усмирять необузданный нрав своего мужа. Конечно же, она не имела серьезного влияния на решения, принимавшиеся Иваном Грозным в сфере государственной политики, но все же была завидной женой, царь был сильно привязан к ней и всю жизнь потом вспоминал о своей первой супруге с любовью и сожалением.

Во время похорон он плакал и рвал на себе волосы. При виде такого искреннего горя плакали и многие бояре, а во время опускания гроба в могилу разрыдался даже митрополит.

Н. М. Карамзин пишет: «Никогда общая горесть не изображалась умилительнее и сильнее. Не двор один, а вся Москва погребала свою первую, любезнейшую царицу. Когда несли тело в девичий Вознесенский монастырь, народ не давал пути ни духовенству, ни вельможам, теснясь на улицах ко гробу. Все плакали, и всех неутешнее бедные, нищие, называя Анастасию именем матери. Им хотели раздавать обыкновенную в таких случаях милостыню: они не принимали, чуждаясь всякой отрады в сей день печали».

Целую неделю после похорон Анастасии Иван Васильевич провел в одиночестве, не показываясь даже самым близким. Наконец он вышел на люди, но это был уже совсем другой человек. Тридцатилетний царь сгорбился, лицо его было желтым, прорезанным глубокими морщинами. Ввалившиеся глаза беспокойно бегали и горели недобрыми огоньками.

С этого момента для Ивана Васильевича началась новая жизненная полоса, окончательно закрепившая за ним печальную славу «Грозного». Новый этап начался и для всей Руси. Как пишет Н. М. Карамзин, люди «еще не знали, что Анастасия унесла с собою в могилу! Здесь конец счастливых дней Иоанна и России: ибо он лишился не только супруги, но и добродетели».

* * *

Смерть царицы Анастасии, наступившая при обстоятельствах, позволявших предположить отравление, стала причиной резкого психологического кризиса Ивана Грозного.

Историк М. И. Зарезин по этому поводу высказывает следующее мнение: «Не успели тело царицы Анастасии предать земле, как Иван погрузился в самый грязный разгул — стал “прелюбодейственен зело”. Летописи также свидетельствуют, что именно после смерти царицы Иван сменил свой “многомудренный ум” на “нрав яр”. На наш взгляд, тайна податливости Ивана чарам своей супруги объясняется склонностью Ивана к актерству и лицемерию. Анастасия чаяла видеть супруга богобоязненным и смиренным, и он охотно разыгрывал перед ней эту роль и, возможно, даже нравился сам себе в этом благородном образе. Как это часто бывает, маска начинает диктовать поведение ее обладателю.

Если влияние Сильвестра порождено искренним суеверным испугом, то влияние Анастасии — добровольным лицедейством. Чтобы избавиться от поповской власти, Ивану пришлось скорректировать установку на 180 градусов: не сопротивление Ивана указкам своих опекунов стало причиной обрушившихся на него напастей, а, наоборот, — подчинение их воле. Чтобы снять маску добродетельного христианина, Ивану требовался лишь повод — отсутствие зрителя, желавшего видеть этот образ и готового по достоинству оценить перевоплощение. Поэтому после смерти Анастасии Иван без стеснения дает волю своим похотям. Он вовсе не переменился: просто снял личину, обнаружив собственное лицо».

А это собственное лицо царя было по-настоящему страшным. Подозревая окружающих в убийстве Анастасии, он начал первую явную кампанию террора против бояр и ближних советников (до 1560 года отношения царя с высокопоставленными придворными были уже достаточно напряженными, но о массовом терроре речи пока не шло).

Сам царь в послании к князю Андрею Курбскому написал: «С женою меня вы про что разлучили?»

Персонально в смерти жены, вызванной, по его мнению, «чародейством», царь обвинил своих советников Сильвестра и Алексея Федоровича Адашева.

У М. П. Погодина читаем: «Вдруг умирает Анастасия. Иоанн плачет, но уже через неделю пирует, и пошла писать! В смерти Анастасии обвиняются Сильвестр и Адашев и, отсутствующие, осуждаются своими врагами, которые все еще боялись, чтобы не возвратили своего влияния; враги поспешили воспользоваться открывшимся случаем для окончательного их низвержения. Чувство самосохранения побуждало их к тому, кроме ненависти. Вся пораженная пария подвергается подозрению вместе со своими начальниками и ожидает себе подобной участи. Иные спасаются бегством: бегство служит оправданием строгости и подает повод к обвинению остальных.

Иоанн начинает видеть везде изменников, неистовствует, предается разврату и становится тираном, какому история мало представляет подобных».

Биограф Ивана Грозного В. Б. Кобрин пишет: «Иван Грозный связывает свой разрыв с советниками со смертью первой жены — царицы Анастасии, прямо обвиняя вчерашних временщиков в убийстве».

Прямых доказательств, как водится, не было, кроме показаний некой польки Магдалены, жившей в доме Адашева, да и те были добыты под пыткой. Тем не менее…

Впрочем, эта история достойна того, чтобы остановиться на ней поподробнее.

* * *

Для начала отметим, что примерно в 1546 году в Благовещенском соборе Московского Кремля появился священник по имени Сильвестр. И очень скоро этот человек стал приближенным царя, его духовником и одним из главных советников.

У Р. Г. Скрынникова читаем: «Сильвестр родился в Новгороде в семье небогатого священника и избрал духовную карьеру. Из Новгорода Сильвестр перебрался в столицу и получил место в кремлевском Благовещенском соборе. Благовещенский священник выделялся своим бескорыстием. Он никогда не умел устроить своих дел. После пожара перед Сильвестром открылась возможность получить официальный пост царского духовника, но он не воспользовался случаем. Начав карьеру священником Благовещенского собора, он закончил жизнь в том же чине. Принадлежал он к образованным кругам духовенства и обладал неплохой для своего времени библиотекой. Иван немало обязан был Сильвестру своими успехами в образовании.

Припоминая свои взаимоотношения с Сильвестром, царь писал много лет спустя, что, следуя библейской заповеди, покорился благому наставнику без всяких рассуждений. Сильвестр был учителем строгим и требовательным».

В. Н. Балязин пишет: «Нетвердый умом, не имея никаких определенных убеждений и взглядов, фантазер и мечтатель, потрясенный до глубины души целым рядом несчастных событий, дерзкий и кровожадный в силе, малодушный и трусливый в одиночестве, суеверный и мистик, Иоанн всецело отдается в руки человека с железною волею, твердым умом, строгими и определенными убеждениями и непреклонным характером. Все способствовало господству Сильвестра».

Сближение Сильвестра с царем относится к 1547 году. Но очень скоро Иван Васильевич начал тяготиться опекой. Семнадцатилетний государь потом сетовал: «При Сильвестре мне ни в чем не давали воли: как обуваться, как спать — все было по желанию наставников, я же был как младенец».

Да и сам Сильвестр стал склоняться в сторону двоюродного брата Ивана Васильевича князя Владимира Андреевича Старицкого, а потом и вовсе примкнул к боярской группировке, оппозиционной царю и его родственникам Захарьиным.

Как мы уже говорили, выделял Иван Васильевич и Алексея Федоровича Адашева, да так выделял, что значение Сильвестра и Адашева при дворе создало им и врагов, из которых главными были Захарьины, родственники царицы Анастасии. Своего апогея эта вражда достигла в 1553 году, когда Иван Васильевич опасно заболел.

Биограф Ивана Грозного Б. Н. Флоря по этому поводу пишет: «Царь заболел 1 марта 1553 года. Болезнь была очень тяжелой: царь, по выражению летописи, “мало и людей знаяше”, то есть часто находился в беспамятстве. Не исключали, что он скоро умрет».

В таких обстоятельствах было принято решение составить завещание, в котором царь потребовал, чтобы его двоюродный брат, князь Владимир Андреевич Старицкий, и бояре присягнули его сыну, младенцу Дмитрию, появившемуся на свет лишь в октябре 1552 года.

Но двадцатилетний Владимир Андреевич отказался присягать «царю в пелёнцах» и заговорил о собственных правах на престол по смерти царя.

Сильвестр открыто склонился на сторону князя Владимира Андреевича. Алексей Адашев, правда, беспрекословно присягнул малолетнему Дмитрию, но его отец, окольничий Федор Григорьевич Адашев, прямо объявил больному царю, что не желает повиноваться Захарьиным, которые, без всякого сомнения, будут заправлять всем за малолетством наследника.

А. А. Бушков, характеризуя их поведение, пишет, что «Сильвестр с Адашевым к тому времени откровенно заигрались», «чересчур задрали нос и слишком много о себе возомнили».

Захарьины не остались в долгу. Биограф Ивана Грозного В. Б. Кобрин по этому поводу говорит: «Еще при жизни Анастасии ее братья “клеветаша” на Сильвестра и Адашева и “во уши шептаху” доносы и обвинения против них».

К несчастью Сильвестра и Адашева, Иван Васильевич выздоровел и уже другими глазами стал смотреть на своих прежних друзей. Равным образом, сторонники Сильвестра потеряли теперь и расположение царицы Анастасии, которой стало очевидно их нежелание видеть ее сына на престоле.

Однако царь в первое время не показал к ним никаких враждебных чувств, что принято связывать с радостью от выздоровления или с боязнью резко рвать старые отношения. В том же 1553 году он даже пожаловал Федора Адашева боярской шапкой, но через три года тот вдруг взял и умер.

А 4 июня 1553 года из-за нелепой случайности не стало наследника Дмитрия. Как мы уже рассказывали, он странным образом утонул во время поездки родителей на богомолье в Кирилло-Белозерский монастырь.

После этого царь стал еще больше тяготиться своими прежними советниками. Причин тому было много. На некоторые из них указывает В. Б. Кобрин: «Раздоры из-за Анастасии, видимо, стали лишь последней каплей в разладе между царем и советниками. Именно охлаждение в отношениях, разочарование в Сильвестре, Адашеве и других деятелях правительственного кружка могли заставить Ивана IV поверить вздорным обвинениям. Между ними и царем возникла психологическая несовместимость. И Адашев, и Сильвестр, и их сподвижники были людьми очень властными, с сильной волей. Но крайне властолюбив был и царь Иван».

К тому же, Иван Васильевич сам оказался дальновиднее всех своих советников в делах государственных: например, Ливонская война была начата им вопреки Сильвестру с Адашевым, которые призывали сосредоточиться на завоевании Крымского ханства, чтобы покончить с этим «разбойничьим басурманским гнездом».

После смерти Анастасии ее родственники обвинили Сильвестра и Адашева в том, что они царицу «счеровали» [околдовали. — Н. С.].

У В. Б. Кобрина читаем: «На чем могли основываться обвинения в околдовывании или отравлении Анастасии? Заметим, что царь Иван обвинял Сильвестра и Адашева не только в смерти Анастасии, но и в пренебрежении к ней… Мелкие неудовольствия и придворные ссоры между Захарьиными и временщиками после смерти царицы, должно быть, приобрели в глазах царя зловещий оттенок. Ведь смерть близкого человека всегда заставляет вспоминать и свою вину перед ним, и вины окружающих. Что же касается царя Ивана, то он всегда особенно охотно припоминал чужие вины. То, что казалось нормальным, когда речь шла об общении с живым человеком, воспринималось совсем по-другому, когда близкого уже нет в живых. Импульсивная натура царя Ивана могла гипертрофировать эти события».

Как бы то ни было, после смерти царицы Анастасии Сильвестр был удален от двора, постригся в монахи и жил в северных монастырях. По одним сведениям, он был сослан в Соловецкий монастырь, по другим — добровольно постригся в Кирилло-Белозерском монастыре. Как бы то ни было, в 1577 году князь Андрей Курбский в письме царю назвал Сильвестра умершим.

Что касается Алексея Федоровича Адашева, он был отправлен в ссылку в Ливонию, где стал третьим воеводой большого полка, руководимого князем Иваном Федоровичем Мстиславским и боярином Морозовым. Потом нерасположение царя к Адашеву еще более усилилось, и он приказал перевести его в Дерпт (Юрьев, ныне эстонский город Тарту), а там посадить под стражу. Арестованный Алексей Федорович заболел горячкой и через два месяца скончался. Считается, что естественная смерть спасла его от царской расправы, так как в ближайшие годы все его родственники были казнены.

В частности, в 1563 году не стало его брата, окольничего Даниила Федоровича Адашева, участника многих успешных походов русских войск. Он был казнен вместе со своим двенадцатилетним сыном.

Так и закончилась династия Адашевых.

* * *

Что касается родственников покойной царицы Анастасии, ее сестра Анна вышла замуж за князя Василия Андреевича Сицкого, который погиб в 1578 году в Ливонии, в бою под стенами Вендена.

А вот ее самый знаменитый брат Никита Романович умер в 1586 году, и именно он стал основателем династии Романовых (дедом царя Михаила Федоровича).

В 1563 году он был сделан боярином, активно участвовал в управлении государством, жил в своих собственных шикарных палатах на Варварке, а потом вдруг принял монашество с именем Нифонта. Он погребен в фамильном склепе Преображенского собора Новоспасского монастыря.

Никита Романович был дважды женат: на Варваре Ховриной из рода Ховриных-Головиных и на княжне Евдокии Горбатой-Шуйской, принадлежавшей к потомкам суздальско-нижегородских Рюриковичей. От этих двух браков у него родилось тринадцать детей, в том числе сын Федор — он же с 1619 года Патриарх Московский и всея Руси Филарет, первый из рода Романовых, носивший именно эту фамилию.

В 1613 году Михаил Федорович Романов, родившийся в 1596 году (внучатый племянник царицы Анастасии, сын Федора Никитича Романова и боярыни Ксении Ивановны Шестовой), был избран на царство, и его потомство (оно традиционно называется «домом Романовых») правило Россией до 1917 года.

Таким образом, именно благодаря браку Анастасии Романовны и произошло возвышение рода Романовых, который после пресечения московской линии Рюриковичей получил основания претендовать на царский престол.


Глава вторая. Мария Черкасская

Второй женой Ивана Грозного в 1561 году, спустя год после смерти царицы Анастасии, стала княжна Кученей, дочь кабардинского князя Темрюка. В православии она приняла имя Мария Темрюковна Черкасская, но ее жизнь оказалась еще более короткой, чем у предшественницы.

Сразу после кончины первой царской супруги бояре, окружавшие Ивана Васильевича, стали советовать ему не затягивать со второй женитьбой. Уже через неделю (14 августа 1560 года) митрополит Макарий и епископы обратились к нему с ходатайством отложить скорбь. В ходатайстве этом было сказано, чтобы царь женился, «а себе бы нужи не наводил». В этом, понятное дело, скрывался политический расчет, ведь при дворе было много людей, недовольных засильем Захарьиных, и все они надеялись, что родня новой царицы вытеснит из окружения государя семейство умершей Анастасии.

Поначалу решили искать невесту в Польше, но у тамошнего короля Сигизмунда II Августа, последнего мужчины — представителя династии Ягеллонов, были другие планы относительно замужества своей сестры Анны Ягеллонки (сам он был женат три раза, но ни в одном из браков не имел детей).

Безусловно, «польский брак» был бы очень выгоден для Руси в политическом отношении, и бояре поспешили принять меры к его осуществлению. В Варшаву отправилось особое посольство, которое должно было передать польскому королю предложение московского царя.

Сигизмунд II Август тоже был заинтересован в дружбе с Москвой, но слухи о безобразиях, творившихся в царском дворце, уже успели донестись до Варшавы, и польский король никак не мог решиться пожертвовать сестрой ради политических интересов. Кроме того, самые эти интересы выглядели довольно сомнительными. Иван Васильевич вел войну с Ливонией, русские войска побеждали, а польский король, в свою очередь, мечтал захватить часть Ливонии и вел об этом переговоры с Ливонским орденом. После перехода Ливонии во власть московского царя о возможности захвата нечего было и мечтать. А посему Сигизмунд II Август решительно отказал московским послам.

Вернее, не совсем так. Польский король не дал решительного отказа, но заявил, что не может согласиться на замужество сестры до тех пор, пока не урегулирует несколько пограничных дел. Требования его были непомерны: царь должен оставить Новгород, Псков, Смоленск и землю Северскую. Ну и запросы! Приходится отказаться от мысли стать зятем Сигизмунда II Августа, вздыхает государь. Раз он не может взять в жены эту соблазнительную девушку, придется воевать с ее страной. А раз так, Иван Васильевич написал королю, что приказал вырыть в земле яму, куда положат голову Сигизмунда после того, как ее отрубят.

* * *

После этого Иван Грозный обратил свои взоры на Кавказ. Почему бы не попробовать выбрать восточную принцессу? Тем более что все вокруг говорили, что одна из них обладает невиданной красотой. Это была дочь князя Темрюка, сына Идара (Айдара), владыки земли Черкасской (Большой Кабарды), да и возраста она была подходящего. Звали ее Кученей.

Сказано — сделано. Царь вызвал к себе одного из новых любимцев, князя Афанасия Ивановича Вяземского, и сказал ему:

— Добудь мне красавицу!

При этом глаза его сладострастно загорелись.

— Как добыть? Силой?

— А хоть бы и силой.

— Ну нет, государь, — ответил Вяземский. — Это даже тебе не удастся. Коли обидишь князя Темрюка, не миновать нам войны. А сам знаешь, что вся наша рать в Ливонии, на польской границе стоит, да против татар. Нельзя нам сейчас воевать еще и с черкесами.

— А коли так, — настоял на своем Иван Васильевич, — сделай, чтобы я увидел эту княжну. Придумай что-нибудь. Придется по нраву — женюсь на ней.

Князю Темрюку незамедлительно передали пожелание русского царя. К нему приехали послы и от имени государя пригласили прибыть в Москву вместе с красавицей дочерью. Конечно, князь был изумлен, когда ему сообщили, что московский царь, много слышавший о красоте Кученей, хочет взять ее себе в жены.

И князь Черкасский приехал в июне 1561 года в сопровождении княжны Кученей и ее старшего брата Салтанкула.

В Москве дочь князя Темрюка поселили неподалеку от Кремля, чтобы она могла отдохнуть после длинной дороги. Вскоре ее вместе с отцом и братом пригласили в царский дворец на смотрины, которые прошли успешно: царю Ивану Васильевичу потенциальная невеста очень понравилась.

Да что там понравилась! Это была высокая, стройная красавица.

Л. Е. Морозова и Б. Н. Морозов описывают ее так: «Под черными изогнутыми бровями сияли огромные темные очи с длинными ресницами, на щеках играл румянец, губы алели, точно спелые вишенки. К тому же девушка была совсем юна, не больше шестнадцати лет, очень скромна и застенчива».

Что касается скромности и застенчивости, с этим можно было бы и поспорить. Но мы не станем этого делать, ибо читатель и сам все увидит, но чуть-чуть попозже.

Когда царь ее увидел, то чуть дар речи не потерял — красота девушки затмевала все вокруг. Короче, дикое великолепие молодой черноволосой черкешенки буквально вскружила голову Ивану Васильевичу. Так Кученей стала невестой московского царя, однако свадьбу пришлось на некоторое время отложить: княжна совсем не говорила по-русски и даже не была крещена. Она выросла среди приволья гор и, по сути, умела лишь одно — лихо скакать на коне и отлично владеть оружием.

Условились о свадьбе, но перед этим княжна Кученей 20 июля 1561 года приняла православие. Крестил ее митрополит Московский и всея Руси Макарий, и имя ей дали Мария — в честь святой Марии Магдалины, день которой по церковному календарю должен был отмечаться через два дня. Кто стал ее крестным отцом и матерью, неизвестно.

После крещения по традиции княжна Кученей, ставшая Марией Темрюковной Черкасской, получила подарки: от жениха — золотой крест-складень, от царевичей Ивана и Федора — кресты, украшенные алмазами и жемчугом.

Когда Иван Васильевич объявил о своем решении взять в жены княжну Кученей, дочь Темрюка Черкасского, многие бояре стали чуть ли не хвататься за кинжалы, чтобы тут же, прямо на царском дворе, горло себе перерезать и великого позора избежать. «Вновь Орда на нас грядет!» — кричали самые отчаянные. И этих людей можно понять: нрав князя Темрюка был хорошо известен. Его сын Салтанкул тоже прославился своей лютостью и буйством, и, наверное, не было на Москве человека, с которым он не сцепился бы из-за какого-нибудь пустяка. Ну, а про то, что Кученей эта никакая не скромница и не затворница, тоже уже начали ходить всякие сплетни… Однако царь словно бы рассудка лишился: никого не слушал. Насилу уговорили его подождать, пока пройдет год со смерти царицы Анастасии, чтобы за это время хоть как-то обучить эту самую Кученей «потребным царице повадкам».

* * *

Бракосочетание состоялось 21 августа 1561 года.

В этот жаркий день с утра раздался оглушительный перезвон всех пяти тысяч колоколов московских церквей и соборов. Шум стоял такой, что, как пишет Н. М. Карамзин, «люди в разговоре не могли слышать друг друга».

После венчания в дворцовом Благовещенском соборе царь преподнес кабардинской красавице свой свадебный подарок — кольцо и платок, расшитый жемчугом.

Долго потом не утихали в царских покоях пиры и гульбища. Часто бывавший в те годы в Москве английский дворянин и дипломат Джером Горсей пишет в своих «Мемуарах»: «Обряды и празднества, сопровождавшие эту женитьбу, были столь странными и языческими, что трудно поверить, что все это происходило в действительности».

Историки утверждают, что когда Мария Темрюковна вышла после венчания из Благовещенского собора, она и тоном своим, и манерами дала всем понять, что теперь она царица, и «никто, кроме ее мужа, не смеет становиться на одну ступеньку с нею».

У Е. А. Арсеньевой читаем: «Сыграли свадьбу со всей пышностью, денно и нощно царь канителил молодую, горячую жену, а едва восставши с ложа, сыпал новыми и новыми указами, направленными против старинных родов. К примеру, ограничены были права князей на родовые вотчины: если который-то князь помирал, не оставив детей мужеского пола, вотчины его отходили к государю. Желаешь завещать брату или племяннику — спроси позволения государя, а даст ли он сие позволение? Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сразу угадать: нипочем не даст! И не давал».

Как рассказывают, отец кабардинки, хорошо знакомый с ее жестоким нравом, простодушно и весьма недипломатично пошутил: «Глядите, чтобы она ему шею не свернула!»

Конечно, шею такому человеку, как Иван Грозный, свернуть было непросто, это пока никому не удавалось, но бывшая Кученей сумела поставить себя так, что венценосный муж исполнял почти все ее прихоти. Жена мастерски умела настраивать царя против других, подталкивала его к жестоким публичным расправам, за которыми потом сама с удовольствием наблюдала с высоты кремлевских стен.

В. Н. Балязин по этому поводу пишет: «Мария с восторгом разделяла все досуги мужа. Она с наслаждением наблюдала за медвежьими потехами, с горящими глазами смотрела на то, как ломали на колесе руки и ноги одним казненным, как других сажали на кол, а третьих заживо варили в кипятке».

Казалось бы, привычные уже ко многому, придворные лишь в страхе поеживались, слыша звонкий веселый смех юной царицы, от встречи с которой никто уже и не ждал ничего хорошего.

* * *

В самом деле, новая царица оказалась прямой противоположностью мудрой, добродетельной и благочестивой Анастасии. Выросшая среди Кавказских гор и привыкшая к каждодневным опасностям, она жаждала бурной жизни. Тихое же дворцовое существование ее не удовлетворяло.

Понятно, что бояре невзлюбили новую государыню. Некоторые из них, наиболее смелые, даже говорили царю, что не пристало московской царице присутствовать на забавах и лазить на крепостные стены. Заканчивалось для них это плохо, Иван Грозный хулителей своей новой жены не щадил: все они обвинялись в «злом умысле» и заканчивали жизнь кто в ссылке, а кто и на плахе.

Итак, бояре лютой ненавистью ненавидели Марию Темрюковну, и она платила им тем же.

Иван Васильевич, словно ослепленный, ничего этого не видел. По крайней мере поначалу.

В. Н. Балязин рассказывает: «Иван восторгался новой женой: он находил в ней свое подобие, что такой и должна быть истинная царица. Он видел в безжалостности Марии Темрюковны ясное доказательство ее высокого происхождения, ибо, по его представлениям, люди царской крови должны были презирать всех, кто был ниже их по “породе”.

Царица постепенно осваивала манеры и обряды российского царского двора. Более того, у нее с Иваном Васильевичем явно имело место сходство характеров и манеры поведения.

Она легко скакала верхом на коне, участвовала в царской охоте. Мария быстро постигла все премудрости охотника — не жалеть добычу, хладнокровно стрелять и поражать, ибо в этом и состоит смысл охоты. Всякие там женские умиления и сострадания к кошечкам, собачкам и птичкам в клетках — все это было ей совершенно чуждо. В ее крови за версту чувствовались гены предков, веками устанавливавших власть и порядок, безжалостно уничтожая своих противников.

Драматург Э. С. Радзинский характеризует ее так: “Черная женщина” — с черными волосами, с глазами, словно горящие уголья, “дикая нравом, жестокая душой”… Восточная красота, темная чувственность и бешеная вспыльчивость… Во дворец пришла Азия. Восточная деспотия, насилие — азиатское проклятие России… “Пресветлый в православии”, как называл Курбский молодого Ивана, навсегда исчез».

Н. М. Пронина в своей книге «Правда об Иване Грозном» придерживается иной точки зрения: «Согласимся, характеристика, не слишком справедливая для гордых, благородных и вольнолюбивых горцев».

Извините, не согласимся. Царь явно находился под влиянием яркой диковатой красоты этой представительницы «благородных и вольнолюбивых горцев», ее черных, как смоль, кос и вызывающе-смелой манеры держаться. Она не знала ни слова по-русски (впрочем, «гордые горцы» и сейчас не особенно стремятся хорошо знать русский язык), но потом кое-как выучила язык и начала по любому поводу давать царю советы. Некоторые из них были вполне невинны и касались учреждения стражи, наподобие той, которая была у горских князей, но вот другие, и их было большинство, будили самые низменные чувства подозрительного и кровожадного государя.

В исторической литературе об Иване Грозном бытует два мнения. Согласно одному из них, из всех жен Ивана Грозного только Мария Темрюковна могла понять, а главное, реально поддержать его в трудный период становления единовластия. Только она — а для нее все бояре были лишь слугами — искренне одобряла все действия царя, какими бы жестокими, а порой даже дикими они ни были.

Эта версия имеет право на существование, так как Мария стала женой Ивана Грозного в ту пору, когда интриги усилились, а некоторые бояре предали его и перебежали на сторону многочисленных противников. В результате, царь страдал от подозрительности, а также от страшных приступов неизбежных в таких случаях тоски и уныния. Вполне вероятно, что Мария Темрюковна именно в таких случаях приходила на помощь и доступными ей средствами (пусть и не всегда цивилизованными) разгоняла тоску Ивана Васильевича, привнося мир и гармонию в его душу. Во всяком случае, хорошо известно, что царь с царицей часто вместе ездили на богомолье в отдаленные храмы и монастыри.

Н. М. Пронина в своей книге «Правда об Иване Грозном», как всегда, придерживается иного мнения. Она пишет: «Брак оказался удачным, но в сугубо политическом смысле. Что же касается личных взаимоотношений между супругами, то вряд ли осеняла их хотя бы тень любви, понимания, взаимной поддержки».

Что касается большой и светлой любви, тут судить трудно. В конце концов любовь — это волшебство и алхимия, в ее дымке ничего не видно и не понятно. Ведь даже делать для кого-то больше, нежели он заслуживает, — это тоже любовь, а это в нашем случае имело место. И поддержка тоже, несомненно, была, и понимание было. Вот только вела себя Мария Темрюковна слишком уж надменно, но царю, как ни странно, и это очень нравилось. Что же, именно такой и должна быть жена-царица? Как говорится, не факт. Да и вряд ли такой человек, как Иван Грозный, смог бы долго терпеть подобное к себе отношение.

Это и не продолжалось долго. Как утверждает французский биограф царя Анри Труайя, «уже на другой день после празднеств он начинает жалеть о своем выборе: неграмотная, мстительная, дикая, принцесса не в силах забыть о своей родине, а ее восточное воспитание не позволяет ей стать хорошей мачехой детям царя».

Конечно, утверждение про «другой день после празднеств» — это явное преувеличение, но общая мысль выражена вполне правильно. Эх, наверняка образованная и богобоязненная полячка была бы гораздо лучшей партией.

Е. А. Арсеньева пишет: «Если правду говорят, что души покойных могут иногда посещать места прежних обиталищ, то душа царицы Анастасии Романовны должна была с великой тоской взирать на свою любимую светлицу. Черкешенка Кученей не была приучена ни к какому женскому рукоделью, поскольку воспитывалась вместе с братом по-мужски. Ей нравились, конечно, красивые богатые ковры, но только восточные, с цветами и узорами, а покровы церковные и шитые жемчугом иконы наводили на нее лютую тоску».

Очевидно, что долго так продолжаться не могло. Тот же Анри Труайя называет Марию Темрюковну «суровой и жестокой». Он пишет: «Поговаривают, что она не только чувственная, порочная, лживая, злая, но и вообще ведьма. Святая вода так и не смогла омыть ее душу. Иван не любит ее, все еще думает об Анастасии, и эти мысли еще больше разжигают его ярость».

* * *

А тут еще одна проблема: этот брак Ивана Васильевича способствовал возвышению родственников Марии Темрюковны — князей Черкасских, которые начали играть слишком большую роль в русской истории.

В первый же год брака она поставила перед Иваном Васильевичем ряд условий, которые он обязан был выполнить. Одно из них — сделать стольником ее восемнадцатилетнего брата. На отказ царя Мария пообещала удавиться. Царь рассмеялся. Но в ту же ночь ее полумертвое тело вынули из петли, которую, черкешенка изготовила из длинного полотенца. Решительно настроенную царицу едва удалось спасти от смерти, и этот ее поступок настолько поразил Ивана Грозного, что он пошел почти на все уступки.

Породнившись с царем, Салтанкул Черкасский, ставший после крещения Михаилом Темрюковичем, быстро приобрел силу и влияние при дворе. Более того, он вошел в круг московского боярства, женившись на дочери боярина Василия Михайловича Юрьева.

Биограф Ивана Грозного В. Б. Кобрин пишет: «По-разному говорили о том, по чьему совету царь создал опричнину. Поминали в этой связи второй брак царя. После смерти Анастасии Иван женился на дочери кабардинского князя Темрюка […], которая, крестившись, стала Марией Темрюковной. Вместе с ней приехал на Русь ее брат […], после крещения — князь Михайло Темрюкович Черкасский. Некоторые иностранцы писали, что именно Мария Темрюковна подала царю совет держать возле себя отряд верных телохранителей.

Но есть и другие известия. Так, Пискаревский летописец […] утверждает, что царь “учиниша” опричнину “по злых людей совету Василия Михайлова Юрьева да Олексея Басманова”. В. М. Юрьев и Алексей Данилович Басманов были боярами, да и происходили из старых боярских родов, их предки служили еще первым московским князьям.

Насколько можно доверять этим сообщениям? Вряд ли царь Иван так уж нуждался в чьих бы то ни было советах, чтобы начать политику репрессий и террора. Вероятно, в этих слухах (а рассказы современников передают именно слухи) отразилось подсознательное стремление перенести вину за зверские казни и убийства с монарха на его дурных приближенных, к тому же чужеземцев. Стремление неистребимое, коренящееся в монархической психологии. Спрашивается, разве иностранцы тоже поддавались гипнозу обаяния русского монарха? Нет, но они, в частности Генрих Штаден, рассказывающий о совете царицы Марии, передают лишь то, что слышали от русских людей.

Вместе с тем в этих рассказах есть общее рациональное зерно.

Василий Михайлович Юрьев приходился двоюродным братом царице Анастасии. В дальнем свойстве с ней был и Алексей Басманов: его сын Федор был женат на родной племяннице покойной царицы. В свою очередь, Михайло Темрюкович, брат Марии, был зятем В. М. Юрьева. Вероятно, зная о том, как царь любил первую жену, он решил этим браком обезопасить себя от враждебности со стороны влиятельного клана родственников Анастасии.

Таким образом, в обоих рассказах речь идет об одной и той же группе — родичах двух первых жен царя. Вне зависимости от того, насколько реальны сведения о советах этих людей, они, несомненно, стояли во главе опричнины при ее учреждении».

А вот мнение о царице В. Н. Балязина: «Вокруг нее собирались и новые люди при дворе царя: Малюта Скуратов-Бельский, Федор Басманов, Богдан Бельский (племянник Малюты), Василий Грязной, князь Афанасий Вяземский и несколько других — жестоких, алчных распутных и коварных эгоистов, не признававших никаких резонов, кроме собственной выгоды, и не ставивших перед собой никаких других целей. Эти люди и стали в скором времени главарями опричников».

Настоящее имя Малюты Скуратова было Григорий Бельский. Дореволюционный энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона дает такую справку: «Скуратовы — дворянский род, происходящий, по сказаниям древних родословцев, от польского шляхтича Станислава Бельского, выехавшего к великому князю Василию Дмитриевичу». По мнению некоторых историков, Григорий Бельский был мелкопоместным дворянином, служившим в крепости Белой под Смоленском. Есть также версия, что Скуратовы происходили из Переславля-Залесского. А вот знаменитый историк В. О. Ключевский считает, что Малюта происходит из знатного рода московских бояр Плещеевых. Как и когда Скуратов оказался в Москве, неизвестно.

После смерти митрополита Макария духовником царя стал архимандрит Чудова монастыря Левкий, родной брат Василия Григорьевича Грязного. Эти люди никогда не стеснялись в выборе средств, а митрополит Московский и всея Руси Филипп (в миру — Федор Степанович Колычев) отзывался о них так: «Полк сатанинский, собранный на погубу христианскую»[6].

* * *

Михаил Темрюкович Черкасский (до крещения — Салтанкул) объявился в Москве еще в 1558 году. Потом он воевал с крымскими татарами и отличился тем, что «истребил конный отряд», как доложил царю князь Дмитрий Иванович Вишневецкий. Породнившись с царем через сестру, Михаил Темрюкович быстро приобрел силу и получил чин боярина. По словам русского историка Н. М. Карамзина, он был «суровый азиатец, то знатнейший воевода, то гнуснейший палач, осыпаемый и милостями, и ругательствами, и побоями […], многократно обогащаемый и многократно лишаемый всего в забаву царю».

Надо сказать, что подобная характеристика этого полного противоречий человека очень верна. «Суровый азиатец» принимал самое непосредственное участие в кровавых потехах Ивана Грозного, собственноручно и с видимым удовольствием истязая и умерщвляя жертвы. Так, например, в 1567 году он лично «рассек на части» государева казначея Тютина. Впрочем, в 1571 году опала настигла и его самого (он был схвачен и посажен на кол).

Пока же Михаил Темрюкович был, что называется, на коне и его всегда беспрепятственно пропускали в покои царицы. Иван Васильевич, хоть и недолюбливал своего шурина, остерегался противоречить своенравной жене, которая, чуть что не по ней, хваталась за нож. Именно поэтому новоиспеченный боярин князь Черкасский бывал у царицы и среди дня, и заполночь, не уставая выражать ей свою благодарность.

Брат и сестра очень любили друг друга и всегда советовались, как поступить в той или иной ситуации. Михаил Темрюкович часто бывал на царевых пирах в Александровской слободе и прекрасно знал, что Иван Грозный постоянно вспоминал свою первую жену Анастасию, а «эта дикарка» (так он с некоторых пор стал называть свою Кученей) государю уже, видно, перестала быть по нраву.

В ответ на рассказы брата Мария Темрюковна сжимала кулачки и люто блестела глазами:

— Он был верен в первую ночь, когда наслаждался моим девичеством. А потом… Он часто восходит на мое ложе, но с ним что-то сталось в последнее время. Я заметила, что ему мало одной женщины. Бывает, я даже умоляю оставить меня в покое, кричу от боли, а он снова и снова набрасывается на меня.

— Но ведь тебе нравится боль, — угрюмо пробормотал Михаил Темрюкович, которому было тяжело слушать откровения сестры, не терзаясь при этом ревностью.

Конечно, он знал, что жена должна покоряться мужу. К тому же, своими многочисленными привилегиями Черкасские были обязаны именно умению Кученей ублажить своего венценосного супруга. Но теперь все шло как-то не так, и это внушало беспокойство.

— Кученей, о цветок моей души, — сказал он. — Чтобы сбылись наши мечты, тебе надо родить царю сына. Сына, звезда моя! И тогда, только тогда…

— Но у него уже есть сыновья, — возразила Мария Темрюковна. — Мой будет всего лишь третьим! Младшим! А какова судьба младшего сына, как не ждать, когда ему улыбнется случай?

— Не говори, не говори, — хитро улыбнулся Михаил Темрюкович. — Надо уметь управлять случайностями. Царевичи еще совсем дети, а дети вянут, как цветы, и мрут, как мухи.

Мария Темрюковна смотрела на брата, восхищенно приоткрыв рот.

* * *

Тем временем польский король Сигизмунд II Август, видя, что Ливония[7] как никогда слаба, решил завладеть ею. А в мае — июле 1561 года жители Ревеля (современного Таллина) отдали себя на милость королю Швеции Эрику XIV из династии Васа. Потом, согласно договору от 21 ноября 1561 года, подписанному в Вильно ливонским ландсмейстером Тевтонского ордена Готхардом Кетлером и королем Польши, Ливонский орден был ликвидирован, а Ливония стала польским вассальным государством. После этого король Сигизмунд II Август поспешил заключить со Швецией матримониальный союз: его сестра Катерина Ягеллоника была отдана в жены сводному брату Эрика XIV Юхану, герцогу Финляндскому, позднее ставшему шведским королем под именем Юхана III.


Все эти события заставили Ивана Васильевича поторопиться с началом военных действий. При этом он решил сосредоточить все силы на борьбе с Великим княжеством Литовским, установив пока мирные отношения с другими претендентами на ливонское наследство.

Биограф Ивана Грозного Б. Н. Флоря рассказывает: «Цель эта была успешно достигнута благодаря дипломатическому искусству дьяка Ивана Висковатого и боярина Алексея Даниловича Басманова, который к этому времени как руководитель русской внешней политики занял при царе то место, которое ранее занимал Адашев. Летом 1561 года было заключено соглашение о долгосрочном перемирии со шведским королем Эриком XIV».

С датским королем Фредериком II, другим претендентом на ливонское наследство, также был заключен мирный договор.

Целью похода Иван Васильевич объявил не только возвращение под власть законного монарха его старых «вотчин», незаконно захваченных когда-то рыцарями Тевтонского ордена, но и освобождение православных, живших в Великом княжестве Литовском, от власти иноверцев-еретиков. По сути, предстоящий поход царя на Литву задумывался как некий Крестовый поход, подобный походам русской армии на Казань.

План похода был хорошо продуман, но, к сожалению, все лучшие военачальники Ивана Грозного уже были преданы смерти или находились в ссылке, а посему он поставил во главе войска князя Владимира Андреевича Старицкого и Андрея Курбского, которых пока еще не уничтожил.

В результате, прекрасная армия численностью в 280 тысяч человек, значительную часть которой составляли черкесы и татары, обрушилась на Великое княжество Литовское. Среди этого разнородного войска, которое, как отмечает Анри Труайя, «несмотря на хоругви, напоминало, скорее, дикую орду», верхом на белом коне ехал сам Иван Васильевич. Впереди по его приказу несли пустой гроб, предназначенный для Сигизмунда II Августа.

Родственник короля Николай Радзивилл выступил навстречу Ивану Грозному с 40 тысячами солдат и двадцатью пушками, но неравенство в живой силе было столь велико, что после первых же столкновений литовцы обратились в бегство.

Потом русская армия двинулась на Полоцк — древний русский город, некогда захваченный врагами и превращенный в мощную пограничную крепость, закрывавшую дорогу на литовскую столицу Вильно.

Полоцк в то время был крупнейшим и богатейшим городом Великого княжества Литовского, и там армия Ивана Грозного могла рассчитывать на приличную добычу.

8 февраля 1563 года начался обстрел Полоцка тяжелой артиллерией. Огромные ядра в нескольких местах пробили стены, и в городе начался большой пожар, в котором сгорело около трех тысяч дворов. Передовые войска Ивана Грозного ворвались в город, и среди страшного пожара завязался упорный бой, шедший с переменным успехом, пока не подошло подкрепление. В конечном итоге, 15 февраля Полоцк пал.

Н. М. Пронина по этому поводу пишет: «Капитуляцию Полоцка принял лично сам царь. Рядом стояли двоюродный брат государя князь Владимир Андреевич Старицкий и бывший казанский хан Александр Сафа-Киреевич, также принимавшие участие в походе. Мы не беремся представить, какие чувства переполняли душу Ивана в тот миг, когда перед ним торжественно склонили знамена разгромленного противника, когда поднесли ключи от древнейшего русского города, вновь возвращаемого Отечеству. Вспоминал ли он прошлое? Думал ли о будущем? Лучше всего говорят об этом его собственные строки, в те же дни адресованные им владыке Макарию: Исполнилось, — писал царь, — пророчество русского угодника, чудотворца Петра Митрополита, о городе Москве, что взыдут руки его на плещи врагов его: бог несказанную милость излиял на нас недостойных, вотчину нашу, город Полоцк, в наши руки нам дал. Он был счастлив. Он был горд».

В самом деле, Иван Васильевич имел право гордиться этой победой.

В Москву тут же были отправлены повозки, груженные золотом и серебром, отобранными у самых богатых жителей Полоцка. Это был большой торговый город, город евреев — и их насильно крестили. А тех, кто отказывался, недолго думая, утопили в холодных водах Двины. Больше всех лютовали воины-татары, которые предали смерти нескольких католических священников, а их храмы разграбили и стерли с лица земли.

Так Иван Васильевич стал еще и великим князем Полоцким. После этого он предложил польскому королю мир при условии, что тот отдаст ему всю Ливонию и свою сестру в придачу. Последнее выглядит просто дико, ведь она была замужем, да и Грозный тоже был женат. Но царь сказал, что сестру короля можно держать в качестве заложницы, оказывая ей всяческое уважение.

Естественно, Сигизмунд II Август никак не ответил на подобные предложения, и армия Ивана Грозного продолжила грабить Великое княжество Литовское, угрожая уже городу Вильно. Тогда польский король, изрядно обеспокоившись, направил гонца к крымскому хану Девлет-Гирею с советом воспользоваться ситуацией и попытаться захватить оставшуюся без защитников Москву. К счастью, хан по здравом размышлении на тот момент решил не прислушиваться к совету (Москву он сожжет позднее, в 1571 году). И все же, к великой радости Сигизмунда II Августа, уже изрядно измученный походом Иван Грозный не стал развивать свое победоносное наступление и возвратился в Москву, оставив в завоеванных городах сильные гарнизоны.

* * *

На обратном пути царя встретила радостная весть — в марте 1563 года царица родила ему сына, названного Василием.

Но и этот ребенок не радовал Ивана Васильевича долго: прожив всего пять недель, он заболел и 6 мая того же года скончался. Его похоронили в царской усыпальнице в Архангельском соборе.

Принято считать, что после этого несчастья царь уже не проявлял больше к своей жене никакого интереса.

* * *

Страшный 1563 год принес еще несколько смертей. После невинного младенца Василия 24 ноября 1563 года тихо скончался младший брат царя Юрий Васильевич. Он тоже был погребен в Архангельском соборе, и его жена после этого постриглась под именем Александры в монахини (она будет убита через шесть лет).

А в самом конце года, 31 декабря, государь был крайне опечален еще одной кончиной — почтенного и славного митрополита Московского и всея Руси Макария. Слишком старый (ему было за восемьдесят) для того, чтобы противостоять царю или хотя бы упрекать его за жестокие поступки, он давно довольствовался тем, что молился о светлом будущем царства.

Биограф Ивана Грозного Анри Труайя пишет об этом человеке: «Быть может, думал, находясь подле Ивана, что над этим человеком властвует какая-то сверхъестественная сила? И не приходила ли ему порой мысль, что этот помазанник Божий в действительности посланник дьявола? Макарий без конца повторял дрожащим голосом: “Я знаю лишь дела Церкви! Не говорите мне ничего о делах государственных!” После его смерти Иван ощутил страшную пустоту — порвалась последняя нить, которая связывала его с прошлым. Не осталось никого, кто помнил бы его детство».

Митрополит Макарий был человеком выдающимся, и Иван Грозный в самом деле тяжело пережил его кончину. А потом он начал искать ему подходящую замену и совершил шаг, на первый взгляд весьма странный: попросил стать митрополитом Федора Степановича Колычева, знаменитого игумена Соловецкого монастыря, человека кристальной честности, настоящего русского святого.

* * *

Как мы уже отметили, после смерти сына Иван Васильевич уже не проявлял к жене никакого интереса. Он почти не выбирался из Александровской слободы, где им был выстроен целый город, отлично приспособленный для жизни. Как пишет Е. А. Арсеньева, оттуда он управлял государством, «и даже бывая наездами в Москве, не встречался с женой, не говоря уж о том, чтобы навещать ее опочивальню. Да она не больно-то горевала, хотя как бы считалась сурово наказанной». Да и о какой опочивальне царицы могла идти речь, если царь снова завел себе обширный гарем, в котором чувствовал себя прекрасно?

Л. Е. Морозова и Б. Н. Морозов задаются вопросом: чувствовала ли Мария Темрюковна, что ее отношения с мужем дали трещину? И сами же отвечают — неизвестно.

В любом случае, царица, не особо стеснявшаяся и раньше, в ответ тоже полностью дала волю своим диким инстинктам. В результате, прямо в Кремлевском дворце, на его женской половине, начались оргии, нисколько не уступавшие оргиям, которые происходили в Александровской слободе.

Мария Темрюковна вспомнила свою юность и снова начала носить национальный кабардинский костюм, выгодно подчеркивавший ее прекрасную фигуру, но резко отличавшийся от целомудренных одежд русских женщин XVI века. Слухи о том, что делается во дворце царицы, распространялись среди населения Москвы и, как всегда в таких случаях, принимали легендарные формы. Рассказывали, что царица показывается мужчинам совершенно обнаженная, что у нее в теремах живут тридцать любовников, которых она по очереди требует к себе, и т. д., и т. п.

Конечно же, все эти истории про «тридцать любовников» были явным преувеличением (супружеские измены для женщин в те времена считались страшным грехом, да и жить юной царице, учитывая крутой нрав ее венценосного мужа, еще явно не надоело). Хоть она и была распутница, каких мало, но мужчин на свое дворцовое ложе она вряд ли приводила. Зато вот «ее непотребные забавы с девками», как пишет Е. А. Арсеньева, не обсуждал «в Кремле только ленивый. Да и по Москве уже поползли слухи».

Любимым занятием царицы были так называемые «смотрины женихов». Это она якобы устраивала браки для своих придворных девок, приглашая во дворец молодых мужчин, осматривая их со всех сторон и решая, кто подходит на роль жениха, а кто — нет. Осмотры эти порой заходили очень далеко…

Что же касается «непотребных забав с девками», тут Мария Темрюковна давала полную волю своей безудержной фантазии и даже не думала камуфлировать это под какие-то смотрины. Е. А. Арсеньева по этому поводу пишет: «Нет, Иван Васильевич не судил жену строго — не мог, поскольку и сам некогда оскоромился подобным образом, пусть и по пьяной лавочке. Он помнил Христовы слова: “Кто без греха, пусть бросит камень!” Сам он без греха не был, а потому камня, идя к царице, с собой не брал».

* * *

Впрочем, слова о том, что Иван Васильевич уже не проявлял к жене никакого интереса, — это, пожалуй, тоже преувеличение. Он иногда приходил к ней, когда его «начинала одолевать переполненная семенем плоть». Все-таки хороша Мария была неимоверно, и на царский вкус мало кто мог сравниться с «этой дикаркой» в постели.

Да и внешние (протокольные) приличия соблюдались. В частности, царица всегда сопровождала царя в поездках, например ездила с ним на богомолье в Суздаль, в Ростов и в другие места. В августе 1569 года Иван Грозный направился в Вологду. Царица вновь поехала с ним. Лето было дождливое и холодное. На лесных дорогах, пролегавших вдоль речушек, озер и болот, стоял тяжелый туман, и во время этого путешествия царица тяжело заболела.

Потом она совсем слегла. По всей видимости, это было воспаление легких, а может быть, и что другое — кто теперь скажет точно. У постели больной постоянно находились сам Иван Васильевич, ее брат Салтанкул (он же Михаил Черкасский) и личный царский врач голландец Арнольд Линзей. Царица была в страшном жару, и ей ничто не помогало. Лишь изредка она приходила в сознание, но потом снова теряла его.

Только судороги, пробегавшие по телу, доказывали, что она еще жива. То были последние усилия души, уже готовой отлететь в мир иной. Иван Васильевич не выпускал руку жены, словно желая удержать ее подле себя.

В последнюю ночь глаза больной вдруг приоткрылись. Они так красноречиво молили о чем-то, что Иван Васильевич невольно спросил:

— Ты хочешь что-то сказать?

Царица утвердительно кивнула.

— Я умираю… И хочу вымолить у тебя прощение за все зло, которое я тебе причинила…

— Что ты, голубка моя, окстись! Ты никогда не причиняла мне зла, и тебе не за что просить у меня прощения.

— Поцелуй меня… В последний раз… В знак того, что ты меня прощаешь…

Иван Васильевич осторожно коснулся губами ее мокрого от пота лба.

А 1 сентября 1569 года Москва с изумлением узнала о смерти неистовой Марии Темрюковны.

— Отравили! Царицу отравили!

В Москве в те дни только об этом и говорили. Никто не сомневался, что она была отравлена. Но вот кем?

* * *

Л. Е. Морозова и Б. Н. Морозов пишут: «1 сентября (раньше в тот день праздновался Новый год) 1569 года она тихо скончалась. Оплакать несчастную черкешенку было почти некому. Скорбели лишь несколько прислужниц, приехавших с ней из Кабарды, да брат Михаил. Царь на людях выглядел печальным, но слез не лил, не бился и не рыдал, как по Анастасии […]

Марию отпели в соборе Александровской слободы и на траурной повозке повезли в Москву. Покоиться ей полагалось в усыпальнице великих княгинь — кремлевском Вознесенском монастыре. 4 сентября состоялись похороны, на которые собралось много народа — не из любви или уважения к усопшей, а просто из любопытства. Царь Иван с сыновьями спокойно шел за гробом».

Некоторые историки утверждают, что Иван Грозный нисколько не был огорчен смертью Марии. Он якобы даже не счел нужным притворяться, так как к этому времени уже окончательно погрузился в разврат и кровавые расправы.

В частности, Анри Труайя рассказывает: «Подозрения падают на царя: уже давно он отдалился от своей жены; она не играла значительной роли при дворе, но государя обременяла; он изменял ей и не желал видеть во дворце; кроме того, она мешала его планам женитьбы на английской королеве. Щепотка порошка или несколько капель снадобья — и дорога свободна. Вокруг царя все трепещут в ожидании, кого он назовет виновным. Бояре делают вид, что скорбят, и даже надевают траур — бархатные кафтаны без золотого шитья. После похорон в Москве Иван снова удаляется в Александровскую слободу, виновного пока не называет».

Как говорится, любое мнение имеет право на существование. Но есть и другая трактовка того, что происходило: Иван Васильевич был подавлен свалившимся на него горем. Мария умерла, и некому теперь было умиротворять и успокаивать его мятущуюся душу. А может быть, в смерти жены государь увидел нечто большее — например, неудавшееся, но кем-то коварно задуманное покушение на себя.

В полдень 1 сентября 1569 года гроб с телом Марии, покрытый шелками, несли ее брат Михаил Темрюкович, а также самые близкие царю на тот момент бояре.

У Е. А. Арсеньевой читаем: «Царь, пусть и не был так безмерно, ошалело печален, как после смерти первой жены, держался с боярами вызывающе-грозно, стращал их, что скоро прогневается и вообще всю страну заберет в опричнину:

— Изменники! Все на Польшу коситесь? О другом государе мечтаете? Знаю, ведаю, что Марья Темрюковна невзначай выпила яд, для меня приготовленный, а не то и я сам, и дети мои лежали бы бездыханны вам на радость, бояр-ре!»

Когда все не так, как хотелось бы, человеку нужно найти виновного. Как говорится, найти бы виноватых, вина отыщется сама.

А раз так, окруженный опричниками Иван Васильевич начал перебирать видных людей государства и размышлять, кого во всем обвинить и отправить на смерть.

Л. Е. Морозова и Б. Н. Морозов по этому поводу пишут: «Хотя Иван Грозный мог быть косвенно повинен в ранней смерти Марии Темрюковны, сам он так не считал. Напротив, ее безвременную кончину царь решил использовать для того, чтобы нанести последний удар по Владимиру Старицкому».

Для тех, кто забыл, напомним, что князь Владимир Андреевич Старицкий был двоюродным братом царя, и Иван Васильевич решил покончить с этим человеком, явно мечтавшим завладеть троном, обвинив его в отравлении царицы. Для этого, как выражаются Л. Е. Морозова и Б. Н. Морозов, было «сфабриковано дело», то есть придумана история о том, что Владимир Андреевич якобы пытался уговорить царского повара подсыпать в еду отраву. Получить соответствующее признание повара было делом несложным. После этого князя со всей семьей вызвали в Александровскую слободу.

В 1569 году царь назначил Владимира Андреевича командующим армией, направленной на защиту Астрахани. Получив приказ срочно вернуться, он помчался в Александровскую слободу, но уже на подъезде к ней его лагерь внезапно окружили опричники. Малюта Скуратов и Василий Грязной, нагло ухмыляясь, предъявили князю полученные под пыткой показания царского повара.

Надо сказать, что двоюродный брат царя был реальным претендентом на престол, неким «знаменем» для всех недовольных Иваном Васильевичем бояр. Однако доказательств вины князя Старицкого у царя не было. Все изменилось, когда «следствие» возглавил лично Малюта Скуратов. Главным свидетелем обвинения стал царский повар по прозвищу Молява. Он, естественно, во всем «сознался». А при нем был «найден» порошок, объявленный ядом, и крупная сумма денег — пятьдесят рублей серебром, якобы переданная ему князем Старицким. При этом сам Молява странным образом не дожил до конца «процесса».

Как видим, все было сработано топорно, зато быстро, а иного и не требовалось. Уже 9 октября 1569 года Малюта Скуратов «зачитал вины» князю Старицкому: «Царь считает его не братом, но врагом, ибо может доказать, что он покушался не только на его жизнь, но и на правление».

Владимир Андреевич, его жена Евдокия и их дети пали в ноги Ивану Грозному, стали говорить о своей невиновности, просили разрешения удалиться в монастырь.

«Предатели, — закричал царь, — вы хотели умертвить меня ядом, так пейте его сами!»

После этого он велел принести кубок с отравленным напитком.

Князь никак не решался взять его, но Евдокия с твердостью заявила: «Лучше принять смерть от царя, нежели от палача».

Владимир Андреевич попрощался с женой, благословил детей и сделал глоток. За ним выпили яду Евдокия и их дети. Пока смертоносное действие яда не наступило, все четверо принялись молиться. А затем Иван Васильевич удовлетворенно наблюдал за предсмертными судорогами. Конечно же, потом были перебиты все слуги князя и княгини.

После этого князь Старицкий был торжественно похоронен в родовой усыпальнице в Архангельском соборе Московского Кремля. В отношении имущества князя царь сделал следующее распоряжение: «А что был дали есьми князю Володимеру Ондреевичу в мену, против его вотчины, городов, и волостей, и сел… и князь Володимер предо мной преступил, и те городы [отдать. — Н. С.] сыну моему Ивану».

Однако сообщения о смерти князя Старицкого весьма противоречивы. Так, например, итальянский рыцарь-наемник Александр Гваньини в своем «Описании Московии» сообщает, что Владимиру Андреевичу отсекли голову, а польский проповедник Пауль Одерборн — что его зарезали. Немец-опричник Генрих фон Штаден, служивший в России в 1564–1576 годах, пишет, что Иван Грозный «открыто опоил отравой князя Володимира Андреевича, а женщин велел раздеть донага и позорно расстрелять стрельцам. Из его [то есть Владимира Андреевича. — Н. С.] бояр никто не был оставлен в живых».

Князь Андрей Курбский также сообщает, что опричники расстреляли жену Старицкого и двух его сыновей из «ручниц», то есть из дульнозарядных гладкоствольных ружей.

20 октября была убита мать несчастного князя Владимира Андреевича, честолюбивая княгиня Ефросинья, давно удалившаяся в монастырь (по некоторым сведениям, она была утоплена).

В живых остались двое из детей князя — сын Василий (он умер бездетным в 1574 году) и дочь Мария (она была выдана по политическим соображениям замуж за короля Магнуса Ливонского, брата короля Фредерика II Датского, и умерла в 1597 году).

Биограф Ивана Грозного Анри Труайя пишет: «Гибель Владимира Андреевича вызывает всеобщее сочувствие, и это немало удивляет царя. Никто не верит в историю об отравлении, в смерти князя все видят лишь отвратительное братоубийство, вызванное не подозрениями, а исключительно ненавистью. Государь мало придает значения тому, что говорят вокруг. Прислушиваться к мнению других — значит перестать править. Его опора не народ — Бог. А Всевышний в его глазах не судья, а партнер, может быть, даже сообщник».

«Никто не верит в историю об отравлении» — весьма странное утверждение. Впрочем, в трудах этого француза (его настоящее имя Лев Тарасов, и родился он в Москве в 1911 году) о русской истории содержится немало подобного рода странностей.

У биографа Ивана Грозного Р. Ю. Виппера читаем: «Годы 1568–1572 — эпоха казней, опал и конфискаций по преимуществу; по своим размерам и интенсивности террор этого времени далеко превосходит первый кризис 1563–1564 гг. В эту пору погибают ближайшие родственники царя — его шурин, князь Михаил Темрюкович Черкасский, брат его второй жены Марии Темрюковны, кабардинской княжны; подвергается казни двоюродный брат Грозного Владимир Андреевич Старицкий, последний представитель боковой линии московских великих князей; погибает митрополит Филипп, заступавшийся за гонимых вельмож, сам из старобоярского рода; погибают во множестве представители старой аристократии, давно находившиеся под подозрением, а также и многие видные опричники, вчерашние любимцы царя. Смертные приговоры, опалы и убийства помимо суда совершаются над изменниками. Открываются все новые и новые предатели, которые подготовляли передачу Новгорода и Пскова Литве; другие изменники, которые помогали крымцам подойти незаметно к Москве.

Те историки, которые склонны видеть в Иване IV, прежде всего, нервно-истерическую натуру, считают эту погоню за изменниками преувеличением, внушением воспаленного воображения Грозного, задерганного тяжелыми обстоятельствами жизни и потерявшего душевное равновесие. Нельзя не признать, что в казнях и опалах 1568–1572 гг. еще много неясного, есть трудно разрешимые загадки. Так, например, недоумение вызывает гибель дьяка И. М. Висковатого, человека высокоталантливого, который пользовался неограниченным доверием Ивана Грозного и чуть ли не единственный из времени “избранной рады” уцелел при первом правительственном кризисе 1563–1564 гг. В чем мог провиниться Висковатый? Судя по тому мнению, которое он подал на соборе 1566 года, он был против продолжения войны за Ливонию и, может быть, работал в пользу заключения мира с Польшей. Борьба за Ливонию, ускользавшую, несмотря на величайшие усилия завершить так удачно начатое дело, становилась для Грозного настолько больным вопросом, что уже всякое возражение в этой области он готов был принять за измену. Но, может быть, за Висковатым числилась и более серьезная вина, чем одно только открытое противоречие, вина тайная?»

* * *

Поскольку никто толком не знал, что же на самом деле произошло с очередной царицей, вскоре пошел слух такого содержания: мол, это боярин Иван Петрович Федоров-Челяднин, один из самых близких к царю людей, поддался на ляшские посулы, продался врагу и на пиру подлил в царский кубок яду. Опытный государев лекарь самого Ивана Васильевича спас, а вот Мария Темрюковна, «по ее слабому женскому естеству», скончалась до того, как ей была оказана помощь.

Чушь полнейшая, если подумать. И как, казалось бы, таким слухам верить? Но люди склонны верить слухам, особенно подкрепленным сплетнями. А сплетни — это паутина ума, вот темные слухи и летят со скоростью света.

В 1544 году Иван Петрович Федоров-Челяднин был пожалован боярством, а еще через пять лет — почетным званием конюшего (то есть стал человеком, ведавшим царской конюшней, дворцовыми экипажами, конюшенными слободами, а также сборами с купли-продажи лошадей на конских площадках). Интересно, что даже Генрих фон Штаден, не скупившийся в своих «Записках о Московии» на нелестные характеристики своих современников, писал о нем: «Иван Петрович Челяднин был первым боярином и судьей на Москве в отсутствии великого князя. Он один имел обыкновение судить праведно, почему простой люд был к нему расположен».

И вот этот честный боярин был зван на царский пир. Знал бы он тогда, чем все это для него закончится…

Профессор Р. Г. Скрынников пишет: «Царь собрал в парадных покоях Большого Кремлевского дворца членов думы и столичное дворянство… Конюшему он приказал облечься в царские одежды и сесть на трон».

Понятно было, что Иван Грозный что-то задумал, но вот что? А он тем временем преклонил колена и обратился к ничего не понимавшему боярину со следующими словами:

— А что, боярин, хотел бы ты быть царем?

Федоров-Челяднин чуть под землю не провалился, не зная, что на такой вопрос и ответить.

— А на что мне, батюшка, — уклончиво сказал он, — такими мыслями голову засорять, коли ты у нас есть! Ты на престоле сидишь — ты и царь!

— Что же, по-твоему, царь — это только тот, кто на престоле сидит? — разочарованно воскликнул Иван Васильевич. — Нет, это было бы слишком просто!

Иван Петрович Федоров-Челяднин весь сжался от страха, все еще не понимая, что от него хотят.

— Ну, боярин, посиди еще на моем месте, а потом расскажи нам, как себя почувствовал в облачении государевом?

В Большой палате на скамьях полукругом у стен тихо сидели остальные бояре и прочие приближенные к царской особе люди. Все они были в богатых златотканых одеждах и высоких шапках. И сидели все неподвижно, боясь шевельнуться; палата как будто была наполнена манекенами. Наверное, каждый думал лишь об одном: слава богу, не я оказался сейчас на месте Федорова-Челяднина.

А царевы опричники сунули тому в одну руку любимый посох Ивана Васильевича, а в другую — чарку с вином.

— Это тебе вместо державы и скипетра, — пояснил с недоброй улыбкой царь. — С собой-то я сии знаки государевой власти не ношу, в Кремле оставляю. Впрочем, как и жену мою…

Федоров-Челяднин теперь не просто сжался от страха, а весь трясся как осиновый лист.

— Ну, боярин, — продолжал Иван Васильевич, — как тебе быть царем? А хороша ли показалась тебе государыня?

Про Марию Темрюковну говорили всякое. И видели всякое. Пользуясь равнодушием мужа, в последнее время она дошла до крайности. Вопреки древним традициям, она даже показывалась на улицах Москвы в открытых экипажах рядом со своими любовниками. Во всяком случае, говорили, что это были ее любовники.

Н. М. Будаев по этому поводу пишет: «Своим главным фаворитом царица избрала Афанасия Вяземского, но так как князь приезжал в Москву не каждый день, она дарила своим вниманием многих других. Она совершенно перестала стесняться. На пирах, которые устраивались во дворце чуть ли не каждый день, она появлялась простоволосой, что в те времена для замужней женщины считалось совершенно непозволительным».

Несмотря на показное равнодушие, с которым Иван Васильевич относился ко всем слухам о разгульной жизни Марии, он следил за каждым ее шагом. Когда Малюта Скуратов передавал царю последние новости, тот лишь усмехался и говорил: «Узнаю царицу, пусть веселится, а мы за нее Господу помолимся».

У Н. М. Будаева читаем: «Ее похождения с любовниками мало его интересовали, но когда ему сообщили, что царица организует партию, чтобы свергнуть его с престола, он решил принять меры. У Марии действительно зародилась такая мысль, момент для переворота был очень удобен».

В самом деле, царство было буквально истерзано опричниками. Очевидец Генрих фон Штаден рассказывает: «Опричники обшарили всю страну […] на что великий князь не давал им своего согласия. Они сами давали себе наказы, будто бы великий князь указал убить того или другого из знати или купца, если только они думали, что у того есть деньги […] Многие рыскали шайками по стране и разъезжали якобы из опричнины, убивали по большим дорогам всякого, кто им попадался навстречу».

В ответ население стало вооружаться для защиты жизни и имущества, а правительство практически утратило контроль над ситуацией. Иван Васильевич, закрывшийся в любимой Александровской слободе, казался своим подданным каким-то призраком.

Теперь Федоров-Челяднин начал понимать, куда клонит Иван Грозный, что значит его вопрос: «Хороша ли показалась тебе государыня?» В ответ он суетливо заерзал на месте:

— То всегда было царево, не наше. Я на государыню и взора никогда не поднимал, просто ехал позади… Так, для охраны…

В самом деле, это была чистая правда. Он не раз сопровождал покойную царицу в ее поездках. Но они с Марией Темрюковной лишь пару раз «беглым словом перемолвились». Да и не до царицы ему было. Он никогда и в мыслях не имел…

— Ты, небось, думаешь, — продолжал Иван Васильевич, — что царь неблагодарный? Ты мне, дескать, услугу оказывал, а я добра не помню… А я помню, все помню. Видишь, на трон тебя посадил. Ты, наверное, и не мечтал о такой чести? Или мечтал? Говори, этого ты ожидал от короля Польского? Дурак, только я могу человека на трон посадить! Только я! И не тебя одного, но и царицу твою…

— Какую царицу? — сдавленно каркнул Федоров-Челяднин, у которого зуб на зуб не попадал от лихорадочной дрожи.

В ответ царь хлопнул в ладоши, и по этому знаку распахнулись двери, и в них втолкнули женщину в богатом боярском наряде.

— Батюшка мой, Иван Петрович! — вскрикнула она, всплеснув руками, но вдруг испуганно замерла, только сейчас разглядев, где и в каком виде восседает ее муж.

Федоров-Челяднин оторопело уставился на жену, не понимая, откуда та взялась, ведь, уезжая, он оставил ее дома.

— Поди сюда, царица всея Руси! — нарочито приветливо замахал рукой Иван Васильевич, и какой-то опричник снова грубо толкнул боярыню в спину. — Поди сюда, присядь, а ты, Иван Петрович, подвинься малость. Дай жене местечко. Зовут-то тебя как, боярыня?

— Марья… — пролепетала она трясущимися бледными губами.

— Ишь ты! — изумился Иван Васильевич. — И та была Марья, и эта. Немудрено было перепутать… А, Иван Петрович?

Тот не ответил, а Иван Васильевич зло усмехнулся.

— Как я погляжу, ты у нас вообще большой путаник. Свою жену с моей перепутал, Польшу с Московией, верность с изменой…

Лицо царя, красное от отблесков огня и волнения, перекосилось злобой.

— Ты — предатель, и уж не взыщи!

— Батюшка-государь, Иван Васильевич! Помилуй!

Но царь даже не посмотрел на трепетавшего от ужаса боярина.

— Малюта, подь сюда! Быстро!

Малюта Скуратов, шеф «тайной полиции» Ивана Грозного, стоявший рядом с троном, выхватил из ослабелой руки Федорова-Челяднина царев посох и ударил точно в левый висок. Несчастный боярин тут же закинул голову, начал судорожно сучить ногами, но очень скоро притих и вытянулся.

— Поднимайся, собака! — грубо толкнул его ногой царь.

У Казимира Валишевского читаем: «Он подозревает старого Челяднина в заговоре. Отдает его в руки палача? Нет, и этого ему недостаточно. Он сходит с трона, сажает на него опального боярина, земно кланяется ему, величая его царем. Потом вынимает кинжал и наносит несчастному старику удар… “Ты думал сесть на мое место. Так вот же тебе!..”»

Получается, Иван Грозный самолично, прямо у себя во дворце и на глазах множества людей, убил человека. А потом по его приказу все присутствовавшие в зале стали наносить все новые и новые удары по телу, даже когда Федоров-Челяднин перестал подавать признаки жизни.

Н. М. Пронина в своей книге «Правда об Иване Грозном» называет убитого «причастным к действиям оппозиции». Пусть так. Возможно, он даже был изменником. Но ведь это не было доказано, и суда над ним никакого не было. Безусловно, убивая очередного человека, Иван Грозный каждый раз преследовал какую-то цель. Безусловно, он жил «в тяжелой обстановке непрекращающихся заговоров и измен». Но разве это дает одному человеку право без суда и следствия убивать другого? Что? Цель в очередной раз оправдывает средства? В любом случае, справедливым остается правило — убитый всегда лучше убийцы.

Как пишет биограф Ивана Грозного Р. Г. Скрынников, «впервые царь своей рукой покарал “изменника” и, более того, принудил придворных участвовать в публичной расправе».

А потом совсем обезумевший царь, глядя на то, что еще минуту назад было живым человеком, осенил себя крестным знамением и сердито крикнул:

— Унесите его! Псам бросьте! Изменник и могилы не заслуживает! А платье мое выкиньте, я его больше не надену. Негоже мне с чужого плеча обноски носить, пусть они и царские.

Слова царя — закон. Труп убитого протащили за ноги по всему Кремлю на площадь и бросили на всеобщее поругание в навозную яму на берегу Неглинной.

* * *

Происходило это 11 сентября 1568 года. В тот же день главным сообщником Федорова-Челяднина был назван окольничий Михаил Колычев, который очень скоро разделил участь предшественника. Вместе с ним были жестоко убиты и трое его сыновей.

На самом деле они пострадали совсем за другое: за то, что были родственниками митрополита Московского и всея Руси Филиппа (в миру — Федора Степановича Колычева), известного своими публичными обличениями опричных злодейств Ивана Грозного. Ему самому 8 ноября 1568 года любимец царя Федор Басманов объявил о лишении сана, а 23 декабря следующего года Филипп был убит «верным псом государевым» Малютой Скуратовым.

Что же касается того, что произошло 11 сентября, Р. Г. Скрынников именует это «фарсом, устроенным в Кремле», а Е. А. Арсеньева называет причины произошедшего «чушью, не более чем разноперыми слухами, ничем особо не подтвержденными, кроме самой расправы».


Глава третья. Зиновия Арцыбашева

После смерти Марии Темрюковны Иван Васильевич занялся особым «видом спорта»: в сопровождении опричников стал совершать наезды на свои вотчины.

Князь Андрей Курбский, не желавший мириться с ролью смиренного наблюдателя подобных безобразий и перешедший в 1564 году на службу к польскому королю, в одном из писем царю охарактеризовал этих людей так «человеков скверных и всякими злостьми исполненных». Иоганн Таубе и Элерт Крузе, лифляндские дворяне, служившие у Ивана Грозного, рассказывают, что царь выбрал «пятьсот молодых людей, большей частью очень низкого происхождения, смелых, дерзких, бесчестных и бездушных парней. Этот орден предназначался для совершения особенных злодеяний».

Конечно же, эти страшные наезды оправдывались поисками крамолы. На самом же деле, после очередной трапезы пьяная орда вскакивала на коней и с диким гиканьем мчалась куда глаза глядят. Первая же вотчина, попадавшаяся на пути, служила объектом нападения. Разумеется, царя там встречали с почетом, провожали в лучшую комнату, предлагали всевозможные угощения. Но все это приводило к одному и тому же результату: государь, придравшись к какой-нибудь мелочи, приказывал своим опричникам «пощупать ребра» у гостеприимных хозяев. И тут начиналось избиение, причем щадили только молодых красивых женщин и девушек. Последних показывали царю, он придирчиво осматривал их, выбирал себе одну или двух, а остальных отдавал опричникам. После этого оргии длились два или три дня, до тех пор, пока царь не устанет. Эти наезды Иван Васильевич называл «выбором жен».

А еще после смерти Марии Темрюковны в жизни царя Ивана Васильевича появилась некая де?вица по имени Зиновия Арцыбашева, сестра дьяка опричного конюшенного ведомства Булата Дмитриевича Арцыбашева.

Этот Арцыбашев отметился в истории тем, что, будучи начальником отряда стрельцов, оскорбил польского посла. В наказе послам, отправленным позже в Польшу, было велено объяснить, что поведение Булата — это недоразумение, за которое будто бы царь на него «словесную опалу великую наложил».

Зиновия Арцыбашева была девушкой тихой и скромной, и когда государь пожелал взглянуть на ее «неприкрытую стать», она покраснела и лишилась чувств. Так ее и раздели почти донага беспамятную. Увиденное Ивану Васильевичу очень понравилось. Как утверждает Е. А. Арсеньева, «сложением Зиновия отличалась бесподобным, в глазах государя вспыхнул явный интерес, а стыдливость девушки его поразила и растрогала». Еще бы, не каждый день увидишь такую чувствительную недотрогу.

Несколько раз повторив ее имя, как бы стараясь не забыть его, Иван Васильевич сказал, что в тот день больше никого другого смотреть не будет. Пусть, мол, Зиновия придет в себя, отдохнет, а завтра он еще раз попробует с ней потолковать.

Да, похоже, запала эта скромница в государеву душу. Правда, ненадолго, так как в первую же ночь произошла весьма странная история.

Профессор Р. Г. Скрынников рассказывает об этом так: «Поставив цель, Малюта, как всегда, шел к ней напролом, не стесняя себя в средствах. Будучи верховным шефом смотрин, Скуратов безжалостно убирал с пути всех, кто мешал осуществлению его планов. Когда опричный “маршалк” (ясельничий) Булат Арцыбашев попытался сосватать Ивану IV сестру, его убили, а сестру отдали стрельцам на поругание».

Е. А. Арсеньева излагает совершенно иную версию: «Среди ночи стража обнаружила эту скромницу валяющейся под лестницей непробудно пьяною, с задранной на голову рубахою да с окровавленными чреслами. Девушка крепко спала, насилу добудились. Наутро она знай бессмысленно улыбалась, пока ее сажали вместе со всем барахлишком на грязную телегу да с позором отправляли к брату. Так и уехала из Александровой слободы, ничего не поняв, что с ней приключилось, не вспомнив, с кем пила, с кем блудила».

Понятное дело, того, кто «распочал скромницу», по горячим следам найти не удалось, хотя некоторые молодые опричники потом рассказывали, что Зиновия ходила, ничего не понимая, словно пьяная, глядела на них ласково, что-то невнятно бормотала и всячески завлекала мужчин своей девичьей прелестью. Но любой из них скорее сам бы себя оскопил, чем покусился на государево добро. Как говорится, была бы нужда, да и себе дороже…

На следующий день все ждали настоящей грозы, но царя вся эта похожая на фарс история так насмешила, что он ни на кого не осерчал. Даже беспутную Арцыбашеву отпустил мирно и не покарал ее родню, как это обычно делал, да и никакого серьезного дознания в Александровской слободе произведено не было.

Кто все это подстроил, так и осталось загадкой, хотя, как обычно и бывает, появилось немало версий. По одной из них, придумала всю эту интригу хитрая Матрена Бельская, жена Малюты Скуратова, потратившая немало сил на то, чтобы уговорить мужа выставить Марфу Собакину, его дальнюю родственницу, на государевы смотрины. Рассуждала она примерно так, как об этом пишет Е. А. Арсеньева: «Попытка не пытка, за спрос денег не берут, а выиграть можно весь мир. И выиграли же! Жаль, конечно, что у них не было собственной дочери-красавицы подходящих лет».

Впрочем, дочь-то была. Звали ее Марья Григорьевна Скуратова-Бельская, и ей было уже восемнадцать, но она только что вышла замуж за боярина Бориса Годунова.

И тогда мысль Матрены Бельской перелетела к зятю. Они немного пошептались, а потом Борис посмотрел на тещу и вдруг весь осветился потаенной усмешкой. Он все понял. Ну что за чудо-зятек — пригожий да понятливый. Матрена сжала губы, чтобы они не расплылись в предательской улыбке. Ее глупенькая Машка и не понимает, как ей повезло. Впрочем, и не надо ей ничего понимать, не надо. Ни ей, ни кому-то другому. Меньше знаешь — спокойнее спишь…

Дело в том, что у Малюты Скуратова не было прямых наследников по мужской линии. А вот трех своих дочерей глава царской «тайной полиции» пристроил весьма удачно. На старшей женился князь Иван Глинский, двоюродный брат царя. Средняя дочь Марья, как мы уже сказали, вышла замуж за Бориса Годунова, а младшая, Екатерина, — за князя Дмитрия Ивановича Шуйского, брата Василия Шуйского, ставшего царем в 1606 году.

Борису Федоровичу Годунову, будущему русскому царю, в 1570 году было восемнадцать лет. По тем временам — мужчина в самом соку. Вот и подговорила его Матрена Бельская.

Суть интриги Е. А. Арсеньева излагает следующим образом: «Матрена и на исповеди не проболтается о том, что дерзким опричником, обесчестившим опасную соперницу Марфы — Зиновию Арцыбашеву, был не кто иной, как милый Бориска. Матрена подсунула ей наливочки… Не простой наливочки. Зиновия обеспамятела сразу, а уж потом Бориска быстренько сделал свое мужское дело. Ну и что? Невелик грех, подумаешь! От зятя, небось, не убудет, от Машки тоже, а то где бы все они были сейчас, если бы возвысились жадные, будто вороны, Арцыбашевы?»

Как все обстояло на самом деле, никто не знает. Может быть, понравившуюся царю Зиновию Арцыбашеву действительно «отдали стрельцам на поругание», а может быть, все подстроила Матрена Бельская, и девчонку с позором отправили к брату. В любом случае, опасная конкурентка была устранена, а место в сердце Ивана Васильевича осталось свободным, и на него тут же нашлась новая претендентка — родственница вездесущего Малюты Скуратова.


Глава четвертая. Марфа Собакина

История жизни Марфы Собакиной в качестве царской невесты и жены умещается в очень короткий промежуток времени — всего несколько месяцев 1571 года, когда сорокаоднолетний царь Иван Васильевич, овдовевший два года назад, решил вступить в третий брак.

Как пишет профессор Р. Г. Скрынников, «после смерти царицы Марии Черкасской Грозный не стал искать жену за рубежом, а велел переписать дворянских девок-невест по всей стране».

Смотрины происходили в Александровской слободе, куда были свезены две тысячи самых красивых и здоровых девушек. В записках Иоганна Таубе и Элерта Крузе, находившихся тогда в России, сохранились сведения об этой церемонии. Как утверждают эти лифляндские дворяне, когда привозили очередных девушек, царь «входил в комнату […] кланялся им, говорил с ними немного, осматривал и прощался с ними».

В данном случае предварительный отбор среди тысяч привезенных девиц был особенно тщательным. Как рассказывают, сначала с ними знакомились бояре, которые отбирали претенденток, соответствующих следующим основным требованиям: будущая царица должна быть высокого роста, красивая и здоровая. Весьма желательно, чтобы у нее в семье всегда рождалось много детей, что гарантировало бы ее плодовитость, а это было важнейшим соображением в престолонаследовании. Оставшихся после боярского отбора девушек в числе нескольких десятков представляли лично царю, который, согласно бытовавшей на Руси традиции, должен был подарить своей нареченной богато вышитый платок и кольцо.

Нынешние смотрины позволили отобрать сначала двадцать четыре, а затем двенадцать самых красивых и самых соответствующих требованиям кандидаток. Их, по воспоминаниям все тех же Иоганна Таубе и Элерта Крузе, осматривали уже обнаженными.

Биограф Ивана Грозного Б. Н. Флоря пишет: «Когда 26 июня 1571 года Таубе и Крузе посетили Александрову слободу, смотрины были в полном разгаре. С удивлением и интересом наблюдали немецкие дворяне за обычаями, неизвестными другим европейским странам».

Присутствовал при осмотре претенденток и врач, уроженец Голландии Элизеус Бомелиус (русский вариант — Елисей Бомелий), неудавшийся «выпускник» Кембриджского университета, приехавший в 1570 году на службу в Россию и быстро ставший любимцем Ивана Грозного. Роль врача была очень важной: он «должен был осмотреть их мочу в стакане», так как у невесты царя не должно быть не только телесных изъянов, но и болезней.

Как видим, к делу выбора очередной жены Иван Васильевич подошел максимально серьезно. Если проводить аналогию с современными конкурсами красоты, то всех «финалисток» царь, по словам Н. М. Карамзина, «долго сравнивал в красоте, в приятностях и в уме». Это значит, что с помощью одного лишь роскошного тела или смазливого личика победить было невозможно. Впрочем, тех, кто обладал одной лишь привлекательной внешностью, но ничем более, Иван Васильевич тоже не оставлял без внимания, а брал, как тогда говорили, «на блуд», а когда надоедали, наделял их кое-каким приданым и выдавал замуж, на худой конец — просто отпускал обратно к родителям.

Как известно, окончательный царский выбор, в конечном итоге, пал на Марфу Собакину.

По словам историка Т. Д. Пановой, «она действительно была очень красива».

В самом деле, судя по описаниям летописцев, свой, говоря современным языком, титул «Мисс Россия-1571» Марфа Собакина завоевала не случайно. А ведь сильных конкуренток у нее было предостаточно.

* * *

Некоторые историки полагают, что в последние годы жизни Иван Грозный «стал игрушкой в руках авантюристов типа Малюты Скуратова». Действительно, Иван Васильевич порой поддавался внушению, но относительно игрушки в чьих-то руках — это явное преувеличение, ведь рано или поздно для всех царских фаворитов дело заканчивалось плохо. Для всех, кроме Малюты Скуратова!

Свое расположение Малюте царь в полной мере доказал в 1571 году, когда его выбор пал именно на Марфу Собакину — дворянскую дочь из Коломны (триста лет спустя именно о ее горестной судьбе Н. А. Римский-Корсаков напишет одну из лучших русских опер — «Царская невеста»).

На первый взгляд такое решение царя кажется необъяснимым. Однако из чудом сохранившихся документов можно узнать, что свахами Марфы Собакиной были жена Скуратова и его дочь Мария, а сам Малюта — человек, возбуждавший во всех страх и ужас, смешанные с отвращением, — на свадебной церемонии вообще исполнял одну из главных ролей. Как говорится, ларчик просто открывался: Марфа Собакина оказалась дальней родственницей царского любимца и верного слуги.

Эта самая Марфа Собакина, по словам писательницы Е. А. Арсеньевой, «более походила на белый колокольчик, сбрызнутый росой. Сходство усугублялось тем, что точеный, чуть вздернутый носишко покрылся испариной, словно росинками.

Иван Васильевич умилился: ну что за чудесная девчонка! Вот именно что девчонка — ее красота внушала не вожделение, а светлую радость. Эту Марфу хотелось не на ложе валить, а взять на руки, посадить на колени и шептать ей сказки в розовое ушко, столь крошечное, что легонькая жемчужная сережка для него и то тяжелой будет.

«Дочка! — насмешливо и грустно подумал Иван Васильевич. — Хочу такую дочку!»

В 1571 году Ивану Васильевичу исполнился сорок один год. Вроде бы, не так и много, но выглядел он если не дряхлым стариком, то уж, во всяком случае, не добрым молодцем. Желтая морщинистая кожа обтягивала череп, на котором не осталось почти ни одного волоса. Из глубоких впадин глядели совершенно тусклые, безжизненные глаза. Да и не глядели вовсе, а сверлили каждого, кто смел приблизиться. Таковых, кстати, было немного, и даже самые близкие бояре старались не попадаться царю под руку. Но, как ни странно, в этом дряхлом по виду теле жил могучий злобный дух.

А сколько было ей? Лет пятнадцать-шестнадцать? Царю, разменявшему пятый десяток, она годилась не просто в дочери, но почти уже и во внучки. Мысль о собственной зрелости, если не сказать — близкой старости, вдруг болезненно поразила Ивана Васильевича. Если бы все три его дочери, Анна, Мария и Евдокия, не умерли в младенчестве, то две из них уж точно были бы сейчас даже старше этой красавицы, которую он намеревался взять в жены. Эх, Анне было бы двадцать два, а Марии — двадцать, и у них уже были бы свои дети…

Матрена Бельская, жена Малюты Скуратова, тотчас же сообразила, что за мысли роятся в царской голове, и проворно сунула ему в ладонь прохладные девичьи пальчики — не свои, конечно, а юной Марфы Собакиной. Иван Васильевич улыбнулся и сжал их:

— Выбор сделан. Быть тебе, Марфа, дочь…

— Коломенского дворянина Василия Собакина, — опередив мужа, снова высунулась вперед бойкая Малютина жена.

— Быть тебе, Марфа, дочь Васильева, царицей! — ласково объявил царь.

Как было обозначено потом в приговоре Священного собора, «о девицах многу испытанию бывшу, потом же царь надолзе времяни избрал себе невесту, дщерь Василия Собакина».

Некоторые называют Василия Степановича Собакина новгородцем. Например, А. А. Бушков пишет, что «Грозный выбрал себе в жены дочку обычного новгородского купца Марфу Васильевну Собакину», а Анри Труайя утверждает, что царь отдал «предпочтение Марфе Собакиной, дочери новгородского купца». А вот Б. Н. Флоря уверен, что Собакины принадлежали «к младшей отрасли тверского боярского рода». Это совсем не так. В частности, профессор Р. Г. Скрынников разъясняет, что «Собакины были незнатными помещиками из-под Коломны», но при этом — из обедневшего новгородского рода, всеми силами стремившегося снова сделать карьеру.

* * *

Главный археолог музея-заповедника «Московский Кремль» Т. Д. Панова пишет: «К сожалению, о Марфе и о ее родственниках известно мало. Известно, что они происходили из-под Коломны. Род Собакиных толком никому не был известен и выдвинулся совершенно неожиданно после того, как Марфа стала невестой царя. Именно после этого ее отец, все ее братья (в том числе и двоюродные) тут же стали занимать высокие посты при дворе».

А вообще родов Собакиных на Руси было несколько. Один из них, по сказаниям древних родословцев, происходил от «датского выходца», Ольгерда Преги, выехавшего в 1294 году в Тверь. Его правнук, боярин Данило Григорьевич Собака, выехавший в 1495 году из Твери в Москву, и стал основателем рода. Его внук, Иван Васильевич Собакин, был боярином при великом князе Василии Ивановиче. Из сыновей и племянников последнего трое были боярами, а двое — окольничими.

А вот некий Сергей Степанович Собакин (он умер в 1625 году) был стольником и воеводой в Переяславле-Рязанском, а его сын Никифор, умерший в 1656 году, — окольничим и воеводой в Пскове. Сын последнего Василий и внук Михаил тоже были окольничими. А внук Михаила, Михаил Григорьевич (он скончался в 1773 году), был сенатором.

Еще один род Собакиных происходит от дьяка Семена Васильевича (он умер в 1633 году), пожалованного за «московское осадное сиденье» вотчиной в Суздальском уезде. Эти Собакины были внесены в родословные книги Владимирской и Московской губерний.

В конце концов Василий Степанович Собакин, отправляя свою дочь на смотрины в Александровскую слободу, просто надеялся вытащить, как бы сейчас сказали, счастливый билетик, ведь конкурс был поистине огромным — две тысячи человек на место. И каждая из претенденток наверняка спала и видела себя будущей царицей…

Марфа Васильевна Собакина оказалась не только красива, но и совершенно здорова, и она, как доложили, вполне могла радовать царя еще долгие годы. И вот 26 июня 1571 года Иван Грозный объявил о своей предстоящей помолвке.

Когда это произошло, Малюта Скуратов долго не мог прийти в себя от радостного потрясения — выбор государя пал-таки на его протеже! А ведь опричник даже и не надеялся на такое счастье — оказаться пусть в дальнем, но родстве со своим повелителем.

Царь иногда снисходил до того, что называл Малюту Скуратова своим единственным другом, однако тот не заносился от подобных слов. Как отмечает Е. А. Арсеньева, «он был псом государевым, а ведь и псов люди иногда называют своими друзьями. С Малюты было вполне довольно места у ног обожаемого хозяина, он почитал себя достойным только лизать его сапог, а успех этих смотрин… ему такое и присниться не могло!» Хочешь — не хочешь, а приходилось признать, что его хитроумная жена, предложившая привести Марфу Собакину на смотрины, в очередной раз оказалась права.

* * *

Биограф Ивана Грозного Б. Н. Флоря пишет: «28 октября 1571 года он торжественно отпраздновал свою свадьбу».

Кстати сказать, в тот же день состоялась и помолвка царевича Ивана, старшего сына царя, с Евдокией Сабуровой, дочерью боярина Богдана Сабурова.

Отметим, что эта Евдокия была одной из участниц смотрин невест Ивана Грозного, но, как говорится, «не прошла сито отбора», и тогда руку девушки отдали цареву сыну. Их бракосочетание состоялась 4 ноября того же года в Троицком соборе города Александрова, шестью днями позже свадьбы Ивана Грозного и Марфы Собакиной.

Принято считать, что этот брак принес серьезную пользу роду Годуновых, поскольку Сабуровы находились с ними в тесном родстве. Царевичу Ивану было в тот момент семнадцать лет.

Однако, как мы уже говорили, вскоре после свадьбы невестка стала неугодна царю Ивану Васильевичу, и грозный свекор приказал сослать ее в монастырь, несмотря на то, что его сын первую жену очень любил. Таким образом, эта нить, связывавшая Сабуровых и Годуновых с царской фамилией, оборвалась, после чего Борис Годунов, приложив немалые усилия, обручил с другим сыном Ивана Грозного, царевичем Федором (будущим царем всея Руси), свою сестру Ирину Федоровну Годунову.

Этот брак совершился в 1580 году и послужил новой ступенью для возвышения Бориса Годунова.

А на свадьбе Марфы Собакиной с царем ее свахами были жена и дочь Малюты Скуратова, а дружками жениха — сам Малюта и его зять Борис Годунов. Это представляется очень важным обстоятельством: невеста, как мы уже отмечали, была дальней родственницей и протеже самого Малюты Скуратова — человека низкого происхождения, но могущественного фаворита царя. Породнившись же с царской семьей, он смог еще более упрочить свое положение при московском дворе.

У профессора Р. Г. Скрынникова читаем: «Скуратову удалось разрешить трудную задачу, которая была никому другому не по плечу. Свадьба с едва живой боярышней состоялась, и Малюта вступил в родство с царской семьей. Это сразу вознесло худородного опричного временщика на недосягаемую высоту».

Тему «едва живой» мы затронем чуть ниже, а пока же заметим, что, скорее всего, любовные чувства играли не самую главную роль в выборе царской невесты. Р. Г. Скрынников даже называет эту роль «ничтожной». По его словам, «терзаемый страхом перед изменой и заговорами, самодержец полагался во всем на советы верного Малюты». Немного скорректируем эти слова — в тот момент Иван Грозный во всем полагался на советы верного Малюты.

Что же касается молодого опричника Бориса Годунова, женатого на одной из дочерей Малюты Скуратова, тут фактом является то, что именно так начиналась удивительная карьера будущего (с 17 февраля 1598 года) русского государя Бориса Федоровича!

* * *

По словам Т. Д. Пановой, «мы теперь имеем возможность увидеть скульптурный портрет “Царской невесты”, о красоте которой ходили легенды». Это так, и благодарны за это мы должны быть скрупулезной работе С. А. Никитина, эксперта-криминалиста и ведущего специалиста в области скульптурной реконструкции внешнего облика человека по его костным останкам. Именно он в 2003 году восстановил портрет царицы Марфы Васильевны Собакиной в виде скульптурного бюста, выполненного в бронзе.

Она действительно была красива и молода, и как все-таки жаль, что ее судьба сложилась так трагически. Борьба за власть и придворные должности, за возможность возвыситься и обогатиться, находясь подле царского трона, шла нешуточная, и велась она постоянно. Многие попали в безжалостные жернова этой борьбы, чему примером может служить судьба новых царских родственников Собакиных. Как пишет Б. Н. Флоря, «когда царь в октябре 1571 года отпраздновал свой брак с Марфой, отец жены, Василий Степанович Собакин, был пожалован боярским саном, дядя, Василий Меньшой, стал окольничим, двоюродный брат царицы, Каллист, — царским кравчим[8], другой сын Василия Меньшого, Семен, — царским стольником[9]».

Историки отмечают, правда, что отец Марфы Собакиной хоть и успел стать боярином, но «по худости рода» не имел на это никакого права. Впрочем, он ненадолго пережил свою дочь. Как отмечает Б. Н. Флоря, «не прошло и двух лет, как Каллист и Семен Собакины были обвинены в том, что “хотели чародейством извести” царя и его детей, и были казнены вместе со своим отцом».

Несчастная царица Марфа скончалась через две недели после свадьбы. Точнее — 14 ноября 1571 года.

Биограф Ивана Грозного Б. Н. Флоря по этому поводу замечает: «Однако все предосторожности оказались напрасными. По свидетельству самого царя, невеста серьезно заболела еще до свадьбы, царь, “положа на Бога упование, любо исцелеет”, все же вступил с ней в брак, но через две недели после свадьбы новая царица скончалась. Царь полагал, что сам дьявол “воздвиже ближних многих людей враждовати на царицу нашу, еще в девицах сущу… и тако ей отраву злую учиниша”. В его распоряжении, таким образом, оказались новые доказательства того, что создание особого опричного двора вовсе не гарантирует безопасности царю и его семье».

Исцелеет… Враждовати на царицу нашу… Ей отраву злую учиниша… Эти слова выглядят удивительно, но получается, что Марфа Собакина стала «сохнуть» сразу же после обручения, и Иван Грозный сыграл с ней пышную свадьбу, когда она была уже совсем плоха.

Анри Труайя, например, пишет: «Невеста худеет на глазах, и царь решает жениться как можно быстрее, в надежде, что в его объятиях она выздоровеет».

Писатель А. А. Бушков признает, что царица умерла, «безусловно, загадочно», но с вышеизложенной трактовкой не согласен: «Попадаются утверждения, что Марфа Васильевна уже выходила за царя, будучи опасно больной, но верится в это плохо: царский брак был событием огромного государственного значения, царице выпадала важнейшая функция — стать матерью наследника, — а потому, никаких сомнений, девушку, проявившую малейшие признаки нездоровья, моментально бы “сняли с конкурса”».

В самом деле, а как же тогда все требования к здоровью невесты и плодовитости ее родни? Зачем тогда доктор лично осматривал претенденток и «их мочу в стакане»? Очевидно, что Иван Грозный не стал бы жениться на больной девушке, заботясь о том, чтобы она выздоровела в его объятиях. Не до этого ему было, да и не такой это был человек.

* * *

Свадьба имела место в Александровской слободе. Почему не в Москве? Дело в том, что 24 мая столица в очередной раз сгорела дотла и еще не восстановилась после страшного бедствия.

Свадьба 28 октября 1571 года была развеселой. Известно, например, что из Великого Новгорода прибыли целая ватага скоморохов и подводы с ручными медведями — для царской свадебной потехи.

А 4 ноября сыграл свадьбу и царевич Иван. Как видим, великие праздники следовали один за другим. Вряд ли это было возможно, если бы царская невеста была тяжело больной. Скорее всего, странный недуг свалил ее уже после свадьбы. И развивалась болезнь очень быстро, несчастная Марфа Васильевна не только не поправлялась, но чувствовала себя с каждым днем все хуже и хуже.

Иван Васильевич не находил себе места. Лицо его в те дни было искажено глубоким горем, а глаза полны слез. Он действительно был потрясен до глубины души, но до последней минуты все же надеялся на лучшее. При этом было не совсем понятно, что мучает государя сильнее — приближающаяся смерть ни в чем не повинного прекрасного юного существа или осознание того, что не все, оказывается, в мире подвластно царской воле? Скорее всего, последнее лишь усугубляло его неподдельное горе. В самом деле, мог ли такой человек смириться с тем, что высокомерная судьба в очередной раз указала ему на место, напомнила, что он не властелин, не знающий границ своих желаний и неистощимый в поиске средств для их исполнения, а прежде всего самый обыкновенный человек.

Доктор Элизеус Бомелиус, находившийся рядом, в сотый раз недоуменно пожимал плечами. Ну никак у него не получалось понять, что же такое случилось! Молодая девушка, само воплощение здоровья и свежести, вдруг ни с того ни с сего начала увядать, как цветок, который по какой-то причине перестали поливать. Голландец готов был дать руку на отсечение, что в день смотрин и в день обручения Марфа Собакина была совершенно здорова. В конце концов он же сам досконально осмотрел ее, да и исследование цвета и запаха ее урины — этот «супернаучный» метод — точно не могло дать неверного результата. Значит, что-то произошло потом. Но что? И когда? Невозможно понять, ведь новоявленная царица жила в отдельном покое царского дворца, под круглосуточным присмотром лично Малюты Скуратова и его жены, а уж они-то стерегли ее и берегли, как зеницу ока.

И все же, что могло произойти?

Ответ на этот вопрос мог быть только один: девушку отравили, как некогда отравили и первую, и вторую царицу. Но если прежние «виновники» были известны и примерно наказаны, то погубителя Марфы Собакиной еще предстояло найти.

Голландец в очередной раз посмотрел на Малюту. Да, злодей-опричник явно спал с лица и был едва жив от злобы, ведь он чуть было не стал родственником самого государя! И теперь можно было не сомневаться, что он перевернет все вокруг, чтобы отыскать то исчадие ада, которое подло уничтожило заветную мечту, да еще в ту самую минуту, когда она была так близка к исполнению. Не только Элизеус Бомелиус, но и все вокруг понимали, что теперь следует ждать новой волны жестоких кровавых дознаний, пыток и казней. Малюта Скуратов будет усердствовать и найдет, непременно найдет… Вот только кого? Настоящего виновника или, как обычно, козла отпущения?

Скончалась Марфа Собакина 14 ноября 1571 года. Ее похоронили рядом с Марией Темрюковной, второй женой грозного царя, в кремлевском Вознесенском соборе — усыпальнице для женщин из царской семьи.

* * *

Возможно, в первую минуту, поняв, что выбор Ивана Грозного пал именно на нее, Марфа Собакина и обрадовалась. Да что там «возможно» — наверняка обрадовалась. Она была на вершине счастья. Но она и предположить не могла, что борьба за право быть царицей на этом для нее не закончилась. Напротив, по-настоящему она только началась, и ценой победы будет сама жизнь девушки.

А. А. Бушков пишет: «Сам Грозный практически моментально заявил во всеуслышание, что Марфу отравили. Если чуть раньше, после смерти Марии Темрюковны, репрессий не последовало, то теперь очень быстро начались казни бояр, в числе которых почему-то оказался и брат покойной Марии князь Михаил Черкасский… Так что история эта, безусловно, темная. Особенно если учесть последующие события».

«Ей отраву злую учиниша». Похоже, что так оно и было, но вот когда Марфа Собакина почувствовала первые признаки отравления?

Историк Н. И. Костомаров указывает на то, что это произошло еще до обряда венчания, и Иван Грозный, отправляясь с невестой в Троицкий собор Александровской слободы, уже знал, что Марфу пытались отравить. То есть она еще до того, как стать официальной женой, уже была больна.

Но есть и другая версия: если бы царь видел, что его невеста больна, он бы отложил официальную церемонию до полного выздоровления Марфы, а это значит, что во время венчания она должна была выглядеть совершенно здоровой и получила яд уже после приезда из церкви. Скорее всего, во время свадебного пира.

По некоторым данным, пир как раз и был прерван тем, что новобрачная потеряла сознание. Царицу отнесли в покои, а новоиспеченный муж, он же царь всея Руси, не захотел ложиться с ней в одну постель якобы ни в первую брачную ночь, ни в последующие. Возможно, он ожидал ее выздоровления, но гораздо более вероятно то, что Иван Грозный просто не спешил переводить свои семейные отношения из категории платонических в категорию физических. И дело тут не в каком-то капризе, а в том, что, согласно церковным канонам, любой православный христианин не имел права жениться больше трех раз. Это означало, что если Марфа Собакина физически не успела стать супругой царя, потом брак можно было бы с большей легкостью признать недействительным.

* * *

Конечно же, скоропостижная смерть царицы искренне опечалила Ивана Васильевича. Прошло слишком мало времени, и Марфа еще не успела ему надоесть. Целых две недели он провел в полном уединении, не допуская к себе никого, кроме Малюты Скуратова, который по несколько раз в день доносил ему о результатах начатых им допросов и пыток.

Было очевидно, что Марфу могли извести ядом только свои — те, кому ее неожиданное возвышение стало поперек горла. Таковых, кстати, оказалось немало, и первым Малюте Скуратову пришел в голову Булат Арцыбашев. В самом деле, а вдруг это именно ему вздумалось так жестоко отомстить счастливой сопернице своей опозоренной сестры Зиновии? Понятное дело, Арцыбашева этого первым и схватили. Потом пытали и забили, само собой разумеется, до смерти, но толку — никакого.

В конечном итоге, и это факт исторический, царь сурово покарал всех, кого считал причастными к убийству своей жены. Собственно, об отравлении речь пошла сразу, и другие причины смерти даже не рассматривались. Все было предельно просто: ранняя кончина царицы породила подозрения в отравлении и вызвала гнев Ивана Васильевича, а этого было достаточно для того, чтобы в ходе так называемого «расследования» было казнено около двадцати человек.

Вот только вопрос — виновных ли? Например, Булат Арцыбашев ни в чем так и не сознался. А может быть, ему и сознаваться-то было не в чем? Ничего страшного. Как говорится, лес рубят — щепки летят…

А что, если это Салтанкул? Что, если он каким-то образом проведал, что Кученей умерла не просто так, а была отравлена? Что, если это была месть за любимую сестру? Достоверно что-либо узнать он не мог. Ну и что, что не мог? В таких делах знание — это уже потом, как бы для порядка, а начинается все с неясного предположения, которое потом оказывается опаснее любого яда и разъедает душу, словно кислота. А потом смутные подозрения превращаются в уверенность, и обратной дороги уже нет…

Впрочем, нет обратной дороги и у тех, кто решил отомстить в ответ, ведь месть, как известно, наносит вред не только тем, на кого она направлена, но и тем, от кого исходит.

Анри Труайя пишет: «Государь снова начинает говорить об отравлении, ищет тех, кто был заинтересован устранить его юную супругу. Подозрения падают на родных Анастасии и Марии — его покойных жен. Он приказывает немедленно провести расследование, но жертва уже выбрана — царский шурин Михаил Темрюкович, которого сажают на кол».

Посажение на кол — это очень больно и очень страшно. Человека насаживали на заостренный толстый кол, который потом устанавливался вертикально, и жертва под действием тяжести своего тела медленно скользила вниз по колу, причем смерть порою наступала лишь через несколько часов, а то и дней. Дикость какая-то! А ведь убитый таким кошмарным образом Михаил Темрюкович, брат покойной царицы, был царю не просто шурином, но и доверенным человеком. Однако это его не спасло: в мае 1571 года он был схвачен и посажен на кол (или, по другой версии, зарублен по дороге из Москвы в Серпухов). Его жена с шестимесячным сыном были казнены еще раньше: по приказу царя их тела бросили прямо на дворе непогребенными.

Что касается князя Темрюка, владыки земли Черкасской, то в 1570 году он был ранен в бою с крымскими татарами, а два других его сына были взяты в плен. Князь умер в 1571 году от ран, так и не узнав о трагической смерти Салтанкула-Михаила.

Не менее печальная участь постигла и другого царского фаворита — Григорий Грязной как ни клялся, что не имеет к предполагавшемуся отравлению никакого отношения, тоже был убит, а его сын — сожжен заживо.

Что касается родственников покойной Марфы, ее отец, Василий Собакин, в 1572 году постригся в монахи (наверняка, не по собственной воле), а вот двоюродные братья царицы были и вовсе казнены: Иван Васильевич почему-то посчитал, что именно они причастны к отравлению…

Т. Д. Панова, рассуждая по поводу судьбы несчастных Собакиных, высказывает следующую очень верную мысль о Руси в целом: «Однако через год после смерти Марфы о них вообще и воспоминания не осталось… кто-то был казнен, кто-то лишился своих прав…

Так ведь всегда на Руси было: если великий князь женился — родня невесты начинала занимать значительные государственные посты, когда же супруга царя умирала, то ее родственники зачастую теряли свое влияние».

Ничего себе «теряли свое влияние». В данном случае они жизнь потеряли… И при этом подозрения Ивана Грозного были совершенно беспочвенны: во всяком случае, ни малейших сведений о каком-либо заговоре со стороны Собакиных в источниках XVI столетия нет. Тем не менее болезненной подозрительности и жестокости Грозного не было предела, и уже после 1574 года в послужных списках русского двора мы не найдем ни одного представителя этого рода.

В довершение ко всему, Иван Грозный узнал, что Евдокию Сабурову, жену его сына Ивана, участь царевны никак не устраивала. Она, поди ж ты, страстно желала обязательно быть царицей, ненавидела Марфу Собакину и якобы жаждала отомстить за то, что та перешла ей дорогу к престолу. Не стесняясь, она якобы говорила об этом направо и налево, в том числе и своему молодому мужу. Ну, не дурища ли? Ведь вполне могла стать царицей, надо было только подождать, пока ее Иван Иванович взойдет на престол…

А теперь вот уже точно не взойдет. Через месяц после свадьбы Евдокия отправилась в монастырь, по дорожке, проторенной ее родственницей Соломонией[10]. Усердный Малюта Скуратов, естественно, не упустил случая поискать злодеев и среди ее родни, но Сабуровы даже под угрозой смерти клялись и божились, что ни сном ни духом не повинны в гибели Марфы.

* * *

Царицу Марфу Васильевну похоронили в Москве, в кремлевском Вознесенском соборе.

В марте 1918 года, когда большевистское правительство переехало в Москву, оно разместилось в Кремле, и Вознесенский монастырь, в состав которого входил собор, был закрыт. А в апреле 1929 года, по инициативе коменданта Кремля Р. А. Петерсона, правительственная комиссия, в которую, в частности, входили К. Е. Ворошилов и А. Е. Енукидзе, постановила снести здания Чудова и Вознесенского монастырей, чтобы расчистить место для строительства военной школы ВЦИК. После этого сотрудники Оружейной палаты, спасая некрополь русских великих княгинь и цариц, перенесли их захоронения в подземную палату рядом с Архангельским собором Кремля. Там они хранятся и по сей день.

Одна из легенд, появившаяся на свет, как это ни странно, в середине XX века и кочующая по страницам многих исторических книг, гласит, что в августе 1929 года, впервые приподняв крышку белокаменного саркофага Марфы Собакиной, люди увидели ее нетронутые тлением тело и прекрасное лицо.

Т. Д. Панова по этому поводу пишет: «Трудно сказать, почему подобные слухи укоренились в среде историков. Сохранился дневник, в котором члены комиссии по вскрытию гробниц Вознесенского собора в 1929 году фиксировали все, что обнаруживалось в процессе изучения древних захоронений. Наверное, столь необычное состояние останков Марфы Собакиной потрясло бы их и нашло отражение в документе. Но в том-то и дело, что никаких биологических феноменов тогда не обнаружили — рассказы о них появились позже и являются, увы, только фантазией».

По словам той же Т. Д. Пановой, в саркофаге Марфы Собакиной, «кроме останков, был еще обнаружен хорошо сохранившийся головной убор — волосник, украшенный вышивкой, и уникальный стеклянный кубок итальянской работы на серебряном поддоне, не имеющий аналогов в музейных собраниях нашей страны».

В 1990 году ученые провели судебно-медицинскую экспертизу с целью обнаружить следы яда химического происхождения. Но в останках не было обнаружено следов ни мышьяка, ни ртути. По всей видимости, яд был растительного происхождения.

Т. Д. Панова развивает эту мысль: «Смерть ее была неестественной […] Эксперты-криминалисты проверяли ее останки на ртуть, на мышьяк, но этих ядов нет. Но ведь, как известно, извести можно было и грибочками… Многие яды растительного происхождения трудно поддаются химическому анализу. В то время отравители старались имитировать болезнь, чтобы не вызвать подозрений. Человек болел примерно две недели и умирал».

А вот что пишет по этому поводу профессор Р. Г. Скрынников: «В Москве толковали, что мать Собакиной передала дочери через одного придворного какие-то травки “для чадородия”. Вскрытие гробницы Марфы обнаружило поразительный биологический феномен. Царская невеста лежала в гробу бледная, но как бы живая, не тронутая тлением, несмотря на то, что пролежала под землей 360 лет. Достаточно было нескольких минут, чтобы лицо ее почернело и превратилось в прах.

В истории мировой медицины случаи такого рода хорошо известны, но причины явления недостаточно изучены. Что произошло с цветущей девицей на выданье, сказать невозможно. Может быть, ее нервная система не выдержала потрясения? А может быть, девица не умерла, а лишь впала в летаргический сон и ее похоронили живой?»

Аналогичную версию высказывает и писатель В. И. Елманов. В разговоре с корреспондентом сайта Liga-press он заявил: «Сразу оговорюсь, что я не претендую на роль первооткрывателя этой догадки, которая выдвигалась задолго до меня. Скорее всего, девушке действительно дали сильнодействующее вещество растительного происхождения, из-за чего у нее и появились все симптомы болезни, а затем наступила смерть, хотя последнее тоже далеко не факт. Не исключено, что Марфа из-за специфики препарата просто впала в летаргический сон и была заживо погребена. Во всяком случае, я являюсь сторонником именно последнего предположения, но как было на самом деле, сейчас, в связи с давностью лет, остается только гадать».

Но кому могло понадобиться устранение Марфы Собакиной? Неудачливым «конкурсанткам»? Боярам и прочему окружению царя? И для чего?

На эти вопросы В. И. Елманов отвечает так: «Не забывайте старинную русскую поговорку: “Ночная кукушка дневную всегда перекукует”. Учитывая, что ночной как раз и является жена, убежден, что приближенные Иоанна всячески старались подсунуть ему девушек из своего клана, а таких в ту пору при царском дворе существовало несколько. Марфа Собакина по своему происхождению принадлежала к группе Малюты Скуратова-Бельского, поскольку была его дальней родственницей. Его клан в ту пору был настолько силен, что, по утверждению известного историка Скрынникова, кто-либо из потенциально опасных конкуренток на этот “конкурс красоты” вовсе не допускались. Например, когда ясельничий Булат Арцыбашев, тоже входящий в число опричников, но относившийся к кавказской группировке, попытался сосватать Ивану IV сестру, его убили, а сестру отдали стрельцам на поругание. Кстати, сам царь быстро сообразил, где ему искать виновников гибели своей невесты, и не случайно сразу после смерти Марфы обрушил свой гнев именно на родичей бывших двух жен — Романовых и Темрюковичей».

Итак, по версии писателя получается, что враждующая с Малютой Скуратовым группировка ухитрилась подсунуть избраннице царя неизвестный препарат растительного происхождения, в результате чего Марфа Собакина то ли умерла, то ли погрузилась в летаргический сон и была заживо похоронена. Так ли все обстояло на самом деле, трудно сказать, ибо кто может что-то утверждать уверенно, если речь идет о событиях более чем четырехсотлетней давности.

С уверенностью можно сказать лишь одно: тайна смерти Марфы Собакиной так до сих пор и не раскрыта.


Глава пятая. Анна Колтовская

Биографы Ивана Грозного Роберт Пейн и Никита Романов пишут: «Грозный был уверен, что внезапная смерть царицы Марфы — следствие ведовства, которое направлено и против него самого, и против его детей. Да, милостью Божьей он жив, но надолго ли?»

Находясь в таком взвинченном состоянии, тайно боясь всего и всех, несколько месяцев после смерти Марфы Собакиной Иван Васильевич развлекался. По-своему, конечно — нервно, с надрывом, на грани истерики. Фактически же эти месяцы прошли под знаком жесточайшего террора, когда кровь лилась реками, а казни, и раньше страшные, теперь отличались особо изощренной жестокостью.

По поводу этой расправы М. П. Погодин задается вопросами: «За что? Было ли сопротивление? Были ли заговоры? Были ли какие-нибудь покушения свергнуть ненавистное иго? Ничего и ничего. Головы летят, пытки учащаются, и все тихо, спокойно, послушно, беспрекословно».

Далее этот же историк пишет: «Где эта борьба, опять спрашиваю я? Ее не было. Все осужденные бояре несли беспрекословно свои головы на плаху, а Иван Васильевич рубил их направо и налево, пользуясь всяким предлогом или поводом — за измену, за предательство, за умыслы, за вражду, кои мерещились в его расстроенном воображении».

Наконец, царю это надоело, он немного пришел в себя и решил вступить в очередной брак. Однако православная церковь тогда разрешала только три брака, и намеченный четвертый выходил явно незаконным. Но для Ивана Грозного, как нетрудно догадаться, законы были не писаны.

На этот раз царь выбрал себе в жены Анну Ивановну Колтовскую (по некоторым данным, Анну Алексеевну Колтовскую). Кстати сказать, вопрос об имени ее отца так и остается открытым. Князь П. В. Долгоруков в «Российской родословной книге» называет ее Анной Ивановной Колтовской, а вот П. П. Семенов-Тян-Шанский в «Географическо-статистическом словаре Российской империи» — Анной Алексеевной Колтовской. Также Анной Алексеевной ее именует Н. М. Карамзин.

Она, как и Марфа Собакина, была дворянкой — дочерью сына боярского из Коломенского уезда.

По одним данным, Анна была дочерью знатного каширского дворянина, чьи предки были рязанскими боярами. А вот, например, профессор Р. Г. Скрынников утверждает, что «Колтовские были вовсе не знатными дворянами».

Анри Труайя также уверен, что 29 апреля 1572 года Иван Грозный женился на «девице незнатной» и сделал он это «без епископского благословения».

У А. А. Бушкова читаем: «В 1572 году Грозный ведет к алтарю некую Анну Колтовскую, в отношении которой историки до сих пор не пришли к согласному мнению: то ли она была дочерью кого-то из придворных, то ли происходила из столь уж худородной семьи, что ее родителей после свадьбы дочери даже ко двору приглашать не стали (хотя купцы, родные Собакиной, ко двору попали и чинами были жалованы). Более того, подвергается сомнению даже сам факт церковного венчания Грозного с Колтовской. Как бы там ни было, М. В. Ломоносов (а он был гораздо ближе к тем временам, чем историки последующего, девятнадцатого столетия) в числе официальных жен Грозного Колтовскую все же упоминает».

Относительно точной даты свадьбы Л. Е. Морозова и Б. Н. Морозов пишут так: «Свадьба Ивана IV с Анной состоялась после 29 апреля 1572 года (в этот день он получил от освященного собора разрешение на брак)».

На самом деле Анна Колтовская была праправнучкой рязанского боярина Михаила Ивановича Глебова, которому «в кормление» была пожалована волость Колтовская в Каширском уезде. В XVI и XVII веках многие Колтовские были воеводами в различных городах. Например, Артемий Иванович Колтовский (Большой) был полковым головой, а затем осадным воеводой и наместником в Рыльске. В 1583 году, будучи вторым воеводой, он участвовал в карательном походе в Казань, а через два года стал воеводой в Ряжске.

Отец же Анны Колтовской «в полону умер», так что она была сиротой и у нее не было могущественных покровителей. Во всяком случае, никто из ее ближайших родственников не имел боярского титула.

* * *

Как же происходило бракосочетание? Иван Васильевич приказал священнику обвенчать себя с приглянувшейся ему Анной. Конечно же, тот не посмел перечить самодержцу и совершил обряд венчания.

После этого царь созвал епископов и обратился к ним с такой речью:

— Святители! Злые люди чародейством извели первую мою супругу Анастасию. Вторая, княжна Черкасская, также была отравлена и в муках и терзаниях отошла к Господу. Я подождал немало времени и решился на третий брак, отчасти для нужды телесной, отчасти ради детей моих, еще не достигших совершеннолетнего возраста. Получив благословение самого митрополита, я долго искал себе невесту, испытывал и, наконец, избрал, однако чужая зависть и вражда погубили и Марфу, но она только именем была царицей. Еще в невестах она лишилась здоровья и через две недели супружества преставилась, оставаясь девой. В горести я хотел посвятить себя житию иноческому, но, видя опять жалкую младость моих сыновей и бедствия царства, дерзнул я на четвертый брак. И вот ныне я молю вас о разрешении на это и благословении.

Однако все оказалось не так просто, как хотелось бы.

Б. Н. Флоря в своей книге «Иван Грозный» рассказывает: «О всех этих деликатных обстоятельствах мы узнаем из обращения царя к участникам созванного по его просьбе Церковного собора. Созыв Собора был вызван тем, что после смерти третьей жены царь оказался в трудном положении, особенно трудном для такого правителя, как Иван IV, который постоянно ссылался на свои глубокие знания церковных канонов и постоянно подчеркивал свою несгибаемую преданность православному учению вплоть до мельчайших деталей. Дело в том, что и церковное право, и пользовавшиеся таким же большим авторитетом установления православных царей, осуждая вступление христианина в третий брак и налагая на него за это наказания, категорически запрещали четвертый брак. Запрет этот был специально подтвержден Церковным собором 920 года, созванным в связи с попыткой вступить в четвертый брак византийского императора Льва VI».

Теперь становится понятно, откуда взялась версия, что Марфа Собакина была тяжело больна еще до брака с Иваном Грозным. Прося о разрешении на новый брак, царь ссылался на то, что он якобы из-за болезни невесты «девства не разрешил», то есть фактически и в брак-то не вступал. В самом деле, что это за брак без физической близости? Так, одно название…

А. А. Бушков по этому поводу пишет: «Грозный обратился к высшему духовенству за разрешением на новый брак (в те времена жениться разрешалось только трижды). Чтобы дело прошло легче, Грозный уверял, будто “не успел” осуществить свои супружеские права, и Марфа так и умерла девственницей, что делает третий брак, с точки зрения царя, как бы и “небывшим”. Разумеется, есть сильные подозрения, что Грозный лукавил насчет “небывшего” брака».

Вникать в то, как все обстояло на самом деле, никто не стал. В результате 29 апреля 1572 года Церковный собор специальным определением позволил царю «ради его теплого умиления и покаяния» вступить в четвертый брак.

Б. Н. Флоря рассказывает: «На царя была наложена “епитимия”: в течение первого года ему не разрешалось входить в церковь (он мог быть допущен туда лишь на Пасху), во второй год разрешалось стоять в церкви с „припадающими“ — грешниками, которые должны были выстаивать службу на коленях, и лишь на третий год он мог стоять в церкви вместе с верующими, и на Пасху духовник мог допустить его к причастию. Однако все эти установления сопровождались важной оговоркой: “А пойдет государь против недругов за святыя Божия церкви, и ему, государю, епитимья разрешити”. Так как царь постоянно совершал походы против соседних государств — врагов православной веры, у него открывались возможности для того, чтобы избавиться от установленных наказаний».

Как видим, поступив так, участники Церковного собора не стали проявлять принципиальность, а безропотно покорились царской воле. Осуждать их за это нет смысла — противиться воле Ивана Грозного осмеливались немногие, и мы знаем, чем это заканчивалось. Но даже самые минимальные ограничения, наложенные духовными иерархами, царь переносил, по словам знаменитого историка русской церкви митрополита Макария, «только на самое короткое время». Отправившись в Новгород, он уже 31 мая 1572 года слушал службу в Хутынском монастыре. Правда, тогда он стоял у дверей храма, однако уже 7 августа он спокойно присутствовал в Софийском соборе на благодарственном молебне по поводу победы над татарами. В дальнейшем, вступая в новые браки, по словам все того же митрополита Макария, Иван Грозный «все это делал без всякого разрешения со стороны церковной власти и не считал нужным даже просить у нее прощения и молитв».

Впрочем, это всего лишь одна версия происходивших событий. А были и другие, согласно которым в отношениях царя и церкви не все обстояло именно так, как считал митрополит Макарий. Например, иезуит из Мантуи Антонио Поссевино, бывавший в Москве и пытавшийся склонить Ивана Васильевича к католицизму, отметил в своем сочинении «Московия», что у царя был свой духовник, который его повсюду сопровождал. По свидетельству Антонио Поссевино, хотя государь каждый год исповедовался ему в грехах, однако не принимал причастия, так как «не позволено вкушать тела Христова тому, кто женат более трех раз».

Как видим, церковные епитимии — эти духовно-исправительные меры, направленные на исправление человека — все же не остались только на бумаге.

Профессор Р. Г. Скрынников констатирует: «Высшее духовенство особым приговором засвидетельствовало, что третий брак фактически не состоялся, ибо венчанный муж девства невесты “не разрешил”. Официально было объявлено, что царицу извели ядом злые люди из окружения самого государя: “Дьявол воздвиже ближних многих людей враждовати на царицу нашу, еще в девицах сущу… и тако ей отраву злую учиниша”. Нетрудно догадаться, из какого источника шел этот слух. Скуратов внушил царю, что жизни членов царской семьи вновь угрожают его недруги — изменники и чародеи. Он вновь выступил спасителем династии. Смерть Марфы помогла Скуратову расправиться с заподозренными “ближними людьми” царя, иначе говоря, со старым опричным руководством».

Что характерно, чтобы брачное беззаконие царя пагубным образом не повлияло на нравственность народа и не стало соблазном, тот же Церковный собор вынес постановление, в котором грозил проклятием каждому, кто осмелится вступить в четвертый брак. В постановлении, адресованном «всем человецем» от бояр до простых, так и было сказано: «Да не дерзнет никто четвертому браку сочетатися», а если «кто гордостию дмяся или от неразумия дерзнет таковая сотворити», то будет «за таковую дерзость по священным правилам проклят».

Как говорится, Quod licet Jovi, non licet bovi (Что позволено Юпитеру, то не позволено быку).

Биограф Ивана Грозного Б. Н. Флоря по этому поводу пишет: «Очевидно, к тому времени, когда царь обращался к Собору со своей просьбой, у него уже была на примете новая невеста. Как отметил новгородский летописец, уже 31 мая новгородский архиепископ Леонид “пел молебны… за великую царицу Анну”…

Одновременно с этими хлопотами царь энергично занимался устройством для себя резиденции в Новгороде. С этой целью царь “с миром” посетил Новгород в декабре 1571 года. Вместе с ним в город доставили его казну, размещенную в подклетах нескольких новгородских церквей; стеречь царские сундуки приставили 500 стрельцов. Царь вскоре уехал, а в феврале 1572 года в город была доставлена основная часть его казны на 450 возах. Снова царь приехал в Новгород 31 мая с новой женой и сыновьями, а также любимыми певчими. Вместе с царем прибыл и его двор, в среде которого, по-видимому, продолжались поиски изменников. Новгородский летописец отметил: “Того же лета царь православный многих своих детей боярских метал в Волхову-реку, с камением топил”. В Новгороде царь провел два месяца».

* * *

Четвертый брак Ивана Грозного, заключенный «после 29 апреля 1572 года», был, по мнению многих историков, весьма удачен. Анна Колтовская вышла замуж за Ивана Васильевича восемнадцатилетней девушкой и, по понятиям того времени, была уже «перестарком». Но зато вся ее уже сформировавшаяся стать (не ровня подобию фигуры пятнадцатилетней девочки-подростка) буквально дышала страстью. Благодаря этому Анна сумела оказать существенное влияние на грозного царя.

Она кое-чем даже была похожа на Марию Темрюковну. Во всяком случае, как и последняя, отличалась властностью и необузданностью, которые — особенно после хилой и тихой Марфы Собакиной — очень нравились Ивану Грозному. Во многом Анна напоминала и Анастасию, и не без ее влияния, как полагают историки, именно в 1572 году опричнина прекратила свое существование.

Анна Колтовская была умной, живой и веселой женщиной, и эти качества с лихвой возмещали ее «худородство». Она сумела отвлечь Ивана Грозного от бесконечных казней, создала во дворце атмосферу веселья и безмятежности и, собрав вокруг себя самых красивых женщин, во всякую минуту готовых плясать и развлекать государя всем, что ему пожелается, старалась подольше удержать мужа рядом. Это ей вполне удалось, и Иван Васильевич проводил с новой царицей целые дни напролет. При этом Анна не была ревнива, смотрела на «игры» венценосного супруга спокойно, быстро откликалась на малейшие перемены его настроения, встречала его у порога с глубокими поклонами и старалась угождать во всем. Эта чисто женская тактика оказалась весьма успешной. Не задавая лишних вопросов, никогда открыто не вмешиваясь в дела, Анна Колтовская тем не менее сумела добиться очень многого.

Иван Васильевич целые дни проводил в дворцовой половине царицы. Там же он нередко принимал доклады от воевод и придворных, чего раньше за ним не замечалось. Самые близкие царю люди вынуждены были отодвинуться на задний план. Даже сам «верный пес» Малюта Скуратов временно утратил влияние, и теперь к государю в самых важных случаях можно было проникнуть только при помощи женщин, окружавших Анну.

Наглядным доказательством того, что Иван Грозный благоволил к новой супруге, послужило его завещание, написанное в 1572 году. Согласно этому документу, Анна, в случае смерти мужа, должна была получить удельное княжество со столицей в древнем Ростове, а также четырнадцать сел «с деревнями и со всеми угодьями».

А вот Колтовские не прижились при дворе: Иван Васильевич даже не стал представлять их боярам.

* * *

Согласно одной из версий, Анна вела борьбу против опричины из мести царю. Дело в том, что княжич Андрей Воротынский, ее недавний избранник, человек, которого она очень любила, был замучен опричниками в одном из московских застенков. Естественно, сделано это было по указанию царя, и девушка имела к нему личные счеты.

Может быть, это просто совпадение, но именно за время женитьбы Ивана Грозного на Колтовской были казнены или сосланы почти все главари опричнины.

Нет, конечно же, это не было простым совпадением. Анна, пользуясь своим влиянием на царя, медленно, но верно уничтожала людей, виновных в страшной смерти любимого. Она мстила за свое погубленное чувство, но одновременно с этим, сама того не ведая, вела борьбу со всей опричниной. Она руководствовалась личной местью, но в то же время приносила огромную пользу всей измученной бесчинствами опричников Руси. В результате, за год, в течение которого Иван Грозный находился под влиянием Анны, были уничтожены очень многие из тех, кто еще вчера свирепствовал в убийствах, перед кем дрожали даже самые мужественные и закаленные в боях люди. Прежде всего, был убит князь Афанасий Иванович Вяземский, любимец царя, пользовавшийся его неограниченным доверием (например, государь только из его рук принимал лекарства, приготовленные докторами). Он был обвинен в том, что вел тайные переговоры, замышляя отдать Новгород и Псков под власть польского короля, и умер во время пыток.

Были убиты и Федор Басманов, недавний царский фаворит, и его предполагаемый любовник. По свидетельству князя Андрея Курбского, Федор по приказу Ивана Грозного убил своего отца, Алексея Даниловича Басманова. В данном случае царь проявил высшую степень бесчеловечности и цинизма: он сказал, что помилует того, кто сумеет убить другого. Более молодой и проворный Федор убил отца, но Иван Грозный после этого крикнул: «Отца своего предал, предашь и царя!»

Так не стало трех самых высокопоставленных опричников. За ними последовали и другие.

Теперь малейшие попытки бесчинств со стороны рядовых опричников стали жестко караться. Достаточно было одного слова Анны Колтовской, и влюбленный Иван Васильевич без всякого суда и следствия отправлял на эшафот людей, которых еще недавно считал своими вернейшими слугами.

Историк Ю. Ф. Козлов сожалеет о том, что «история мало освещает поступок этой смелой женщины» и что «как-то в тени и незаметными остались ее попытки освободить Русь от опричнины. А ведь Анна Колтовская наравне с митрополитом Филиппом должна стоять в одном ряду борцов против террора».

* * *

Неудивительно, что Анна была очень популярна в народе, но при дворе у нее появились опаснейшие враги. Это были влиятельные прежде опричники, а также… князь Воротынский, отец ее бывшего жениха. Удивительно, но этот человек искренне считал, что именно из-за Анны был зверски замучен его сын Андрей. Весьма странное умозаключение, но факт остается фактом: князь Воротынский задумал интригу, достойную пера великого Шекспира.

Старый князь безумно ненавидел Анну Колтовскую, и ход его мыслей выглядел примерно так: его сын погиб потому, что она стремилась стать царицей и, опасаясь преследований со стороны Андрея, устранила его.

В результате князь Воротынский поклялся свергнуть ту, кого считал виновницей гибели сына. У него был племянник Борис Ромодановский, девятнадцатилетний светловолосый юноша, слегка похожий на женщину и не раз, наряженный в женское платье, пленявший молодых людей. Этот женоподобный и не отличавшийся большим умом красавец любил приключения, а посему, когда князь Воротынский призвал его к себе, легко дал втянуть себя в невероятную авантюру. Бориса в Москве почти никто не знал, и князь уговорил его проникнуть в покои Анны Колтовской под видом боярышни Ирины. Там он якобы должен был втереться в доверие царицы и приобрести влияние при дворе. На самом деле, князь надеялся, что подмена быстро раскроется и царь обвинит жену в супружеской измене, а дальнейшие последствия были легко предсказуемы. Легкомысленный Борис, не долго думая, согласился.

Князь Воротынский представил «Ирину» царю, и тот ввел «ее» в покои Анны. На первых порах все вроде бы шло по плану, но потом события, как это обычно бывает, стали развиваться совсем не по задуманному сценарию. Красавица «Ирина» с приклеенной шикарной косой приглянулась самому царю, и он подарил «ей» жемчужное ожерелье.

Борис Ромодановский не на шутку испугался, но дядя успокоил его, заверив, что царь так ослаб от бесконечных излишеств, что дальше разговоров дело не зайдет. А вот здесь он явно лукавил: если верить словам очевидцев, Иван Васильевич к тому времени был еще полон сил и энергии. Но, как говорится, цель оправдывает средства.

А вечером последовал царский приказ постелить ему постель, и трепещущая от страха «Ирина» была доставлена к Ивану Васильевичу в опочивальню.

Оставшись с царем один на один, юноша, охваченный ужасом, попятился.

— Не пугайся, моя красавица, — сказал царь, — не бойся меня.

И он тут же принялся гладить щеки «Ирины» своей шершавой рукой. Борис Ромодановский вытаращил глаза, не смея возразить.

А тем временем не привыкший встречать сопротивление царь толкнул его на подушки. Это случилось так неожиданно, что «Ирина» вскрикнула и попыталась встать, но было уже слишком поздно… Объяснения не понадобилось — Иван Васильевич сам нашел его, а поскольку это оказалось совсем не то, что он искал, его августейшие руки от изумления опустились, а рот от удивления приоткрылся.

— Ах ты, шелудивый пес! Шутки с царем шутить вздумал…

Из горла Бориса Ромодановского вырвался слабый хрип, и он, парализованный страхом, беспомощно обмяк, словно мешок. Иван Васильевич тем временем поднял с полу отброшенный посох.

— Ах ты, смерд! Рыло навозное!

Обезумевший от ужаса Борис слабо пошевелил губами, когда Иван Васильевич занес свой посох, но не успел издать ни звука. Царь сдавил охальнику горло и ударил его по голове.

— Получай, подлая собака!

Удар вышел таким сильным, что проломил Борису Ромодановскому череп и раздробил нос. В лицо царя брызнуло теплой кровью, и его жертва стала запрокидываться, хватая перекошенным ртом воздух. Молодой человек выгнулся дугой, а потом затих, съежился, увял, словно раздавленный сапогом рыбий пузырь.

После этого Иван Васильевич схватил его за волосы и начал бить головой об пол. Он продолжал бить Ромодановского даже тогда, когда тот перестал кричать. Не остановился, когда брызги крови разлетелись по стене, а на полу появилась огромная лужа крови. Он бил и бил этой ненавистной головой о пол, не обращая внимания, что на его лице с каждым новым ударом появлялись кровавые капли.

Лишь вбежавшие слуги, услышавшие душераздирающие крики, перешедшие в хрип, кое-как успокоили грозного царя. После этого он бросился к жене и вновь замахнулся своим смертоносным посохом, скользким от крови, как мыло. Но он не успел ударить, свалившись в эпилептическом припадке.

Фактически, этот припадок Ивана Васильевича спас царицу от мгновенной смерти, но не уберег от сурового наказания. Как пишет Р. Г. Скрынников, «красоты и свежести Анны оказалось недостаточно, чтобы усидеть на троне».

* * *

Безумный план князя Воротынского удался: Анну Колтовскую обвинили в заговоре против государя.

— Гореть тебе в аду за грехи твои! — закричала Анна.

— Сама сгоришь, срамница!

— К столбу привязать или на дыбу? — услужливо спросил Малюта Скуратов.

Как пишет профессор Р. Г. Скрынников, «в то время Малюта был в зените славы. Очевидно, дело не обошлось без него, и он способствовал разводу».

— Много чести, — процедил сквозь зубы Иван Васильевич. — С глаз ее долой, непотребницу, в монастырь…

Этот странный обычай насильственного пострижения как меры наказания появился на Руси в XIV веке. Он явно входил в противоречие с самой идеей монашества, то есть добровольного затворничества с обречением себя на безбрачие и отречением от всех благ мира, однако лишь укрепился в XV–XVI столетиях. В какой-то степени его можно считать благом для опального человека, которому сохраняли жизнь и надежду на помилование. Но надежда эта была слабой, а жизнь — такой, что порой и смерть была бы более желанной.

Конечно, Анна пыталась оправдываться. Но бесполезно. Иван Грозный и слышать не хотел, что она не имеет ни малейшего отношения к переодетому мужчине в ее покоях. Поняв, что оправдания бессмысленны, она начала сопротивляться, да так отчаянно, что ей пришлось связать руки и ноги: «Закрой рот, душа сатанинская! А коли супротивничать будешь, закуем в цепи».

У Казимира Валишевского читаем: «Воспитатели Ивана потворствовали его низменным инстинктам и оскорбляли его лучшие чувства. Таубе и Крузе с убеждением говорят о его “коварном сердце крокодила”. Грозный был лукав и зол. В детстве его обижали и глумились над ним. Всю свою жизнь он старался отплатить людям за эти унижения. Отсюда его безумная страсть издеваться над людьми, когда он не мог или не хотел мучить их другими способами. Он испытывал острое наслаждение, сбивая их с толку и упиваясь сознанием своего превосходства при виде их растерянности. Жалость или сочувствие в нем совершенно отсутствовали. Этим он напоминает Петра Великого. Подобная черта развилась у обоих под влиянием сходных причин. Прочтите те строки, которые Иван пишет Курбскому после победоносного похода: “Ты писал, что я тебя послал в немилости в дальние города… С Божьей помощью мы еще дальше пришли!.. Где ты думал найти покой после трудов? В Вольмаре? Мы уже дошли и туда. Пришлось тебе дальше убегать”».

А вот мнение Л. Е. Морозовой и Б. Н. Морозова: «В сентябре царь Иван развелся с Анной Алексеевной Колтовской. Чем он объяснил свое решение — неизвестно. Ведь обвинить ее в бесплодии царь не мог: брак продолжался только четыре с небольшим месяца. Очевидно лишь одно: Колтовская очень быстро разонравилась монарху. К тому же он мог считать ее незаконной супругой, с которой не следовало церемониться. Поэтому Анну по государеву приказу постригли в монахини и отправили в далекий Тихвин».

К мстительной радости еще остававшихся в живых опричников, доставить теперь уже бывшую царицу в монастырь доверили именно им. И уж они оправдали возложенное на них доверие…

* * *

Сначала Анну привезли в Воскресенский монастырь в селе Горицы (в нынешней Вологодской области).

Менее чем через год Иван Грозный приказал постричь ее в монахини под именем сестры Дарьи во Введенском монастыре в Тихвине (в нынешней Ленинградской области).

Церемонией пострижения руководил лично Малюта Скуратов.

Рано утром к Тихвинскому монастырю подъехала крытая повозка, плотно окруженная конными опричниками. Тяжелые ворота монастыря распахнулись, и через пару минут экипаж остановился перед храмом. Опричники спешились, а Малюта Скуратов отдал несколько отрывистых приказаний.

Из повозки вытащили молодую женщину, с головой закутанную в шубу. Четверо опричников пронесли ее в храм и там посадили в заранее подготовленное кресло. Шубу с нее сбросили, и монахини увидели, что женщина связана по рукам и ногам. Было очевидно, что несчастная сопротивлялась и прибыла в монастырь явно не по своей воле.

Началась служба, но женщина (а это была Анна Колтовская) оставалась безучастной ко всему происходящему. И вдруг по храму разнесся страшный вопль: «Не хочу! Будьте вы прокляты: я царица! Вы не смеете!»

Анна забилась в истерике. Малюта Скуратов, стоявший рядом с ней, выхватил из-за пояса длинный нож, обрезал конец пояса, скомкал его и засунул получившийся кляп в рот царице. Бывшей царице…

Крики умолкли, и служба продолжилась. Затем начался непосредственно обряд пострижения. На обычный вопрос, по своей ли воле постригаемая отрекается от мира и дает ли она обет строго соблюдать правила иночества, Анна не ответила: она была без сознания. За нее ответил Малюта Скуратов. А еще примерно через час царица Анна перестала существовать. Осталась смиренная инокиня Дарья.

* * *

Однако на принудительном пострижении Анны Колтовской Иван Грозный не остановился, и ее вскоре произвели в схимонахини, надев на нее схиму — черную груботканую рясу со зловещим белым черепом на груди. Ее голову также покрыл капюшон, на котором был вышит череп, и это означало смерть последних земных радостей для постриженной и полное одиночество до последнего дня жизни.

Схимонахиню Дарью поместили в подземную келью, где она и пребывала в одиночестве много-много лет. После смерти Ивана Васильевича ее выпустили из подземелья, но она продолжала оставаться в монастыре.

Иногда ее, всегда молчаливую и босую, спрашивали:

— Ты, говорят, та самая царица Анна?

Она в ответ кланялась и тихо отвечала:

— Старица[11] я Дарья, а прошлого не было.

Скончалась она 5 апреля 1626 года (по некоторым данным, в 1627 году), пережив, таким образом, своего венценосного супруга более чем на сорок лет.

Всего Анна Колтовская провела в монастырях почти пятьдесят пять лет, дожив до воцарения первого Романова — племянника царицы Анастасии.

В. И. Баделин в своей книге «Золото церкви» отмечает: «И все же Анну Колтовскую под конец жизни (умерла в 1626 году) ждали послабления. В царствование Михаила Романова великая старица Марфа[12] дважды присылала ей богатые дары».

А вот при Иване Грозном все имения у ее родных были тут же отобраны, а потом, как не без иронии пишут Роберт Пейн и Никита Романов, царь всех «на всякий случай казнил».

Примером того, как Иван Грозный расправился со всеми, кто был связан с Анной Колтовской, служит судьба молодого князя Бориса Давыдовича Тулупова. По словам профессора Р. Г. Скрынникова, «князь выдал сестру за царского шурина Григория Колтовского, брата царицы Анны, и тем породнился с семьей самодержца». На свою беду породнился…

У Б. Н. Флори читаем: «Борис Давыдович начал свою службу головой в царском полку в 1570 году. В январе 1572 года во время походов на шведов он “ездил с самопалы с государем”. Тогда же ему было дано важное поручение — отвезти в любимую обитель царя, Кириллов монастырь, огромный денежный вклад — 2000 рублей […] В 1573 году он уже упоминается как “дворянин ближней думы”, а в следующем, 1574 году был пожалован в окольничие. Тогда же он стал принимать участие в важных переговорах с иностранными послами. Для человека, принадлежавшего к второстепенной отрасли знатного рода, это была блестящая и быстрая карьера. Современник — англичанин Горсей — называет его “большим фаворитом” царя. Однако летом следующего 1575 года он был “уличен в заговоре против царя” и по приказу Ивана IV посажен на кол».


Глава шестая. Мария Долгорукая

Расправившись с Анной Колтовской, Иван Грозный окончательно перестал стесняться. До этого он все-таки придавал своим похождениям и расправам хотя отдаленный вид законности, теперь же сбросил и эту маску.

Прошел год, и неистовства вновь начали утомлять царя. Для удовлетворения своих страстей ему приходилось разъезжать, потому что, несмотря на все строгости государя, бояре всеми мерами старались не допускать своих жен и дочерей в «холостой» дворец.

В результате царь пришел к убеждению, что ему надо снова жениться. Однако опыт четвертого брака показал, что на разрешение церкви теперь надежды мало — и Иван Васильевич обошелся без такого разрешения.

В Спасо-Преображенском соборе (Спас на Бору) в то время служил священник Никита, бывший опричник, возведенный в сан по настоянию царя. Этот Никита был готов подчиняться государю во всем.

В. Н. Балязин пишет: «По канонам русской Православной церкви более трех раз никто из христиан не имеет права венчаться. На сей раз дряхлому жениху приглянулась семнадцатилетняя княжна Мария Долгорукая. Зная, что никакой Собор не даст ему разрешения еще раз венчаться в церкви, Иван договорился с настоятелем Спасо-Преображенского монастыря, протопопом Никитой, который раньше служил в опричниках, чтобы тот тайно обвенчал его с Марией Долгорукой».

В ноябре 1573 года состоялось венчание Иоанна Васильевича с княжной Марией Долгорукой (Долгоруковой).

Этот брак, пятый по счету, оказался печальнее всех предыдущих.

Имя отца Марии в источниках не упоминается, известно только то, что она происходила из рода князей Долгоруких (Долгоруковых).

Основателем рода почитается Михаил Всеволодович, князь Черниговский. Родоначальник собственно Долгоруковых — князь Иван Андреевич Оболенский (XVII колено от Рюрика), получивший прозвище Долгорукий за свою мстительность. Из рода князей Долгоруковых вышли видные государственные деятели, полководцы и литераторы.

* * *

В. Н. Балязин пишет: «Состоялось ли это тайное венчание, неизвестно. Известно только, что свадебный пир был очень веселым и на улицы Москвы были выставлены столы, заполненные хлебом, мясом и рыбой, а также десятки бочек пива и браги».

По некоторым сведениям, Иван Грозный все-таки тайно женился на Марии, но брак этот явно не был каноническим, так как бракосочетание было совершено (если, конечно, было) без разрешения патриарха.

И все же В. Н. Балязин прав: как бы то ни было, пир по этому поводу состоялся в ноябре 1573 года и был очень пышным и веселым. В Москву собрались именитые люди со всех концов государства. Все ликовали, надеясь на лучшее…

Однако после первой брачной ночи Иван Васильевич вышел из опочивальни печальным и даже удрученным.

Вот объяснение этому от Казимира Валишевского: «После первой же ночи Иван бросил ее. Одни говорят, что Грозный заподозрил ее в любви к другому. Другие же утверждают, что она оказалась уже лишенной девственности. Так или иначе, а Долгорукая погибла: ее посадили в коляску, запряженную лихими лошадьми, и утопили в реке Сере».

Анри Труайя высказывается еще более однозначно: «Новая жена, Мария Долгорукова, огорчает царя еще больше, чем предшественницы: во время первой брачной ночи он понимает, что она не девственница. Этот обман выводит его из себя — это кажется ему надругательством не только над государем, запятнан сам Бог».

* * *

Точно никто ничего не знает, но, скорее всего, дальше события развивались примерно так. Утром Иван Грозный вышел на люди с нахмуренным лицом. Никто еще не знал причины мрачного настроения новобрачного, но все насторожились, понимая, что последовать за этим может что угодно. Скоро по дворцу разнеслась весть, что царь с царицей уезжают. И вот, скрипя полозьями по свежему снегу, царский кортеж покинул Кремль и направился в Александровскую слободу. А там был обширный пруд, который назывался «царским», так как из него поставляли рыбу для царского стола. Никто тогда и представить себе не мог, зачем царь поехал в свою любимую «Александровку»…

Биограф Ивана Грозного Анри Труайя пишет: «На следующий день молодую женщину привязывают к телеге, подстегивают лошадей, и те несут ее к реке, где она тонет. Парализованная ужасом Церковь не в силах ни осудить убийство, ни благословлять бесконечные союзы царя».

Вышесказанное с трудом поддается осмыслению и вызывает массу недоуменных вопросов. И главный из них — неужели такое возможно?

Десятки людей собрались на ледяном покрове «царского» пруда, наблюдая за тем, как опричники вырубают огромную полынью. Неужто царь выразил желание половить в пруду рыбу? Это в ноябре-то? Впрочем, причуды Ивана Грозного давно перестали удивлять его подданных. И все же монаршая рыбная ловля при столь сильном морозе многим показалась чересчур странной, и к пруду быстро начали стекаться толпы любопытных.

К полудню добрая треть водоема была очищена ото льда. У края получившейся полыньи поставили высокое кресло. Солдаты окружили пруд, согнав со льда всех посторонних. А потом распахнулись ворота дворца, и оттуда показалось странное шествие. Впереди на белом коне ехал сам Иван Грозный. За ним следовали сани, на которых лежала Мария Долгорукая. Она была без памяти, но, несмотря на это, ее тело было крепко привязано к саням веревками. Шествие замыкали опричники, все в черном и на черных конях. Царь подъехал к креслу и, спешившись, уселся в него.

Тем временем лошадь подтащила сани к полынье и остановилась. Из свиты царя вышел какой-то начальный человек и, обращаясь к слободчанам, столпившимся на берегу, громко произнес: «Православные! Узрите, как наш великий государь карает изменников, не щадя никого. Долгорукие изменили царю, обманным воровским обычаем повенчали его на княжне Марии, а княжна еще до венца слюбилась с неким злодеем и пришла во храм в скверне блудодеяния, о чем государь и не ведал. И за то злое, изменное дело повелел великий государь ту Марию отдать на волю Божию».

После этих слов он подошел к саням, достал нож и уколол запряженную в них лошадь в круп. Испуганное животное бросилось вперед, через несколько секунд раздался всплеск, полетели брызги, и лошадь вместе с санями и привязанной к ним царицей погрузилась в ледяную пучину.

Зрители лишь громко ахнули. Затем наступило гробовое молчание. Все, как зачарованные, смотрели на темную поверхность пруда, где еще расходились широкие круги и поднимались пузыри. Наконец вода успокоилась, царь поднялся с кресла, снял шапку, перекрестился и сказал: «Воля Господня свершилась».

Самое ужасное заключалось в том, что никто даже не подумал о каком-либо расследовании, все было решено одной лишь монаршей волей. И речь при этом шла не о государственном преступнике, не о плененном враге, а о молодой женщине, чей брак с грозным царем еще недавно все так весело праздновали…

А. А. Бушков делает по этому поводу весьма печальный вывод: «Парадокс в том, что никакого беззакония не было. Не было, и все тут!

Беззаконие и произвол — это нарушение закона. А если закона нет? Если закона нет, нет и нарушения закона. Нравится это кому-то или нет, но именно такие, ничуть не эмоциональные формулировки и составляют основу юриспруденции».

* * *

Марии Долгорукой не стало в ноябре 1573 года. После этого в Москве настали тяжелые дни: с раннего утра до поздней ночи заунывно били колокола. Они звонили по всему городу, звонили сами собой, словно призывая на помощь, слабо и жалобно. Грозный царь снова превратился в игумена, а его приближенные — в монахов. По крайней мере так переменилась их одежда, которая у всех теперь стала исключительно черной. Опять начались бесконечные ночные богослужения в кремлевском храме Спаса Преображения на Бору, и опять за службами следовали безобразные царские оргии. Сам царь, по свидетельствам очевидцев, «превратился в собственную тень». Зато теперь он по крайней мере соблюдал внешние приличия: регулярно выходил утром в приемную палату, выслушивал доклады и накладывал резолюции, в которых стала проявляться даже некоторая мягкость, до этого совершенно чуждая Ивану IV, прозванному Грозным. А порой, прямо посреди какого-нибудь важного разговора, царь вдруг начинал плакать…

Опричники, желая хоть как-то порадовать мрачного царя, схватили Петра Долгорукого, брата утопленной Марии. Ни в чем не повинного княжича, как водится, подвергли жестокой пытке, добиваясь, чтобы он назвал «лиходея, погубившего царицу». Но, мужественно терпя страшные мучения, Петр Долгорукий неизменно отвечал: «Сестру Марию погубил лишь один лиходей — царь Иван Васильевич».

Верные псы государевы доложили о неслыханном упорстве княжича. Царь внимательно выслушал доклад и приказал: «Отпустить Петра Долгорукова в его вотчину. Да не поставятся ему в вину прегрешения его сестры, за кои он ответ держать не может».

Вроде бы были сказаны нормальные слова, но окружение царя было поражено ими. На самом деле, это ужасно, когда людей потрясает простая снисходительность, но уж, видно, царь так приучил всех к своим бесчеловечным выходкам, что другого от него и не ждали. А когда случайно видели иное, пугались. Один лишь Василий Умной-Колычев, новый фаворит царя, недавно сменивший погибшего Малюту Скуратова, лучше всех знавший изменчивый нрав своего грозного хозяина, не поразился, а решил поступить по-своему: отправился в темницу, где без чувств лежал полумертвый Петр Долгорукий, и собственноручно перерезал ему горло. А царю потом сообщил, что случилось непоправимое, и княжич Петр «скончался от неведомой хвори».

Убийца был совершенно уверен, что исправляет ошибки своего господина.

И он, по большому счету, не ошибся. Молитвенное настроение Ивана Грозного продолжалось недолго, и примерно через две недели после смерти Марии Долгорукой в Кремле началась совсем другая жизнь. Словно по приказу замолкли колокола, черные одежды вмиг исчезли, и бешеной лавиной понесся прежний разгул, вскоре превратившийся в откровенный разврат.

Оставшиеся в живых приспешники Ивана Грозного никогда еще не доходили до такой безнаказанной наглости, какая бурной волной захлестнула Москву в этот период. Насильственным смертям опять не стало числа, и все более-менее зажиточные люди в панике поспешили покинуть столицу или по крайней мере увезти из нее куда подальше жен и дочерей. Впрочем, удавалось это немногим, и число жертв кровавых расправ совсем обезумевшего царя росло день ото дня, час от часа.

Любая осмысленная государственная деятельность в царском дворце прекратилась. Все дела по своему усмотрению вершили дьяки и думские бояре. Царь же, измученный ночными попойками, вставал поздно, иногда уже после обеда. Его лицо стало совсем зеленым, и создавалось впечатление, будто он только что вышел из могилы. А его раздражительность достигла просто каких-то невероятных масштабов. Достаточно было одного неверного слова, чтобы привести государя в состояние неописуемой ярости, граничившее с полной невменяемостью.

Радость Ивану Васильевичу доставляло лишь одно: едва поднявшись с постели, он каждый раз требовал к себе «омывальщиц». Так именовались выбранные им самим красивые молодые женщины, в обязанности которых входило обмывание дряблого царского тела теплой водой и обтирание его ароматическими маслами. Иногда царь принимал эту процедуру лежа, и тогда создавалось полное впечатление печального обряда обмывания покойника.

* * *

Заканчивая печальную историю Марии Долгорукой, хотелось бы привести еще одно мнение, которое входит в явное противоречие со всеми остальными. Оно ничем не подтверждено, но интересно хотя бы тем, что наглядно показывает: в истории властвует не факт, а интерпретатор факта, а для простого читателя многочисленные интерпретаторы отличаются лишь степенью красивости и наукообразности изложения.

А. А. Бушков пишет: «Наиболее добросовестные мемуаристы […] не желавшие плодить фантазий и сами в них путавшиеся, писали обтекаемо: “Жен у царя было много”.

Другие… Другие, не унимаясь, выдумали то ли жену, то ли любовницу Грозного Марию Долгорукую — и сочинили сцену, опять-таки достойную Голливуда.

Якобы Грозный после первой ночи с новой пассией, обнаружив, что досталась она ему уже не девственницей, рассвирепел несказанно. Велел связать несчастную, положил ее в повозку, хлестнул лошадей, и “бедная Маша” утонула в реке. Некоторые, правда, уточняют — не в реке, а в озере. А Горсей, без которого и тут не обошлось, присочинил еще более жуткие подробности: оказывается, утопили бедняжку Марию в том самом озере в Александровской слободе, куда обычно Грозный и велел сваливать замученных жертв, — а потом вместе с опричниками лакомился жирной рыбкой, отъевшейся мертвечиной. Бумага, она, знаете ли, все стерпит.

Разумеется, никакой Марии Долгорукой, как и ее ужасной кончины, в реальности не существовало. Это не более чем ходячая легенда, в разных вариантах которой, кроме “Марии Долгорукой”, фигурирует еще с полдюжины разных имен».


Глава седьмая. Наталья Коростова

Итак, Марии Долгорукой не стало в ноябре 1573 года, но Иван Грозный не оставил мысли о новом браке и продолжил подыскивать себе невесту. В конечном итоге, он выбрал Наталью Коростову. Выбрал? Историк Ю. Ф. Козлов называет это иначе: «Следующей добычей государя стала Наталья Коростова».

Однако история на том не закончилась, так как царь вдруг встретил неожиданное препятствие: дядя Натальи, новгородский архиепископ Леонид, приехал в Москву и «осмелился пойти против желания Ивана Грозного», заявив царю, что скорее сам убьет свою племянницу, чем отдаст ее на поругание.

Леонид был архиепископом Новгородским и Псковским, последним главой Новгородской епархии в сане архиепископа. О его биографии сведений практически не сохранилось. Известно лишь, что 15 ноября 1567 года он был назначен архимандритом новгородского Юрьева монастыря, а в 1568 году переведен в Чудов монастырь в Москве.

После разорения Иваном Грозным Новгорода и смерти архиепископа Пимена 4 декабря 1571 года Леонид стал епископом Новгородским с возведением в сан архиепископа.

Поначалу Леонид поддерживал тесную дружбу с опричниной и пользовался доверием Ивана Грозного. В 1572 году, например, он председательствовал в Москве на Соборе, избиравшем митрополита Полоцкого.

Но вот теперь архиепископ позволил себе смелые слова, направленные против воли царя. Более того, произнес эти слова открыто, на приеме, и их слышали слишком многие. Все ждали, что Иван Грозный впадет в ярость, но, к всеобщему изумлению, царь сохранил спокойствие и даже обласкал Леонида.

А в тот же день на дворцовой площадке состоялась «оригинальная потеха». С заднего крыльца дворца опричники вынесли какой-то тюк, зашитый в медвежью шкуру, и бросили посреди площадки. Затем царские псари привели около десятка огромных злых собак и натравили их на воняющий медвежатиной тюк. Естественно, псы в несколько мгновений разорвали шкуру, а потом и зашитого в нее человека…

Это был архиепископ Леонид. Как оказалось, после приема его пригласили в стольную палату, а там связали и зашили в проклятую шкуру. Произошло это ужасное убийство 20 октября 1575 года.

Вот так «развлекался» царь Иван Грозный. Кстати сказать, это был один из его любимых видов казни — зашить осужденного в медвежью шкуру (называлось это «обшить медведно»), а затем затравить собаками.

* * *

Наталья Коростова, несмотря на сопротивление, вынуждена была поселиться в царском дворце. Как рассказывает Ю. Н. Безелянский, с ней «царь не венчался, а просто взял ее к себе в постель». Соответственно, не получила она и звания царицы. В этом смысле дядя невольно оказал ей плохую услугу.

Н. В. Иванова в своей книге «Супружеские измены» пишет: «Наталья Коростова повторила печальную судьбу ее предшественниц: спустя несколько месяцев она бесследно исчезла».

Ю. Н. Безелянский уточняет, если это можно назвать уточнением: «Через несколько месяцев совместной жизни с царем бесследно исчезла и Наталья. То ли утопили ее, то ли задушили, то ли еще что».

Короче говоря, судьба девушки так и осталась неизвестной. Возможно, что ее скелет когда-нибудь найдут в тех подземельях, которые начали исследовать в Московском Кремле, ведь именно там Иван Грозный любил хоронить людей, которых по какой-то причине было неудобно казнить публично.


Глава восьмая. Анна Васильчикова

Иван Грозный продолжал вести разгульную жизнь. При этом он совсем возненавидел Москву и почти все время проводил в Александровской слободе. Но и там у него все чаще стали случаться приступы, во время которых он превращался в человека, совершенно невменяемого. В эти минуты от него бежали все, ожидая, что вслед за очередным припадком наступит полный упадок сил, а значит, и относительный покой. А еще у царя начались галлюцинации. В частности, однажды ему вдруг показалось, что на позолоченном куполе церкви Александровской слободы сидит утопленная Мария Долгорукая. Иван Грозный перепугался и повелел немедленно провести по куполу черные полосы. Естественно, возражать никто не стал, и приказание было исполнено. В другой раз ему показалось, что на паперти храма стоит убитый по его приказу князь Афанасий Иванович Вяземский, и полубезумный царь велел поставить вокруг паперти железную ограду, «чтобы не повадно было ходить туда кому не след».

У биографа Ивана Грозного Казимира Валишевского читаем: «Грозный был дегенератом или одним из тех параноиков, психологию которых изучал Ломброзо.

Самое слабое место этого заключения состоит в том, что оно ничего не объясняет. Еще задолго до итальянского психиатра Ревелье Париз (1834) и Шиллинг (1863) пытались доказать, что гениальный человек всегда является невропатом, а часто и совсем душевно больным субъектом. Эту теорию, впрочем, можно найти еще у более старинных авторитетов — от Паскаля до Аристотеля. Сравнительно недавно один аргентинский ученый поведал нам, что все великие люди его родины были алкоголиками, нервнобольными или помешанными… Для Ломброзо и его последователей совершенно ясно, что гений Наполеона является ничем иным, как формой эпилептического невроза. Но этот вывод нам ничего не дает. Эпилептический невроз — это просто этикетка, ничего не объясняющая. Мы видим, что между таким дегенератом, как Наполеон, и таким, как Иван, существует громадная разница. Во всех поступках первого мы замечаем логическую последовательность, что отсутствует у второго. Наполеон, если он даже безумец, может действовать вполне разумно; Грозный слишком часто проявляет внешние признаки душевной болезни».

Во дворце Александровской слободы был устроен настоящий гарем, который отличался от восточных гаремов лишь тем, что находившиеся в нем женщины имели более широкие «свободы»: это значило, что доступ к ним был открыт не только параноику-царю, но и всем его приближенным. А сам Иван Васильевич уже был так пресыщен ласками своих любимиц, что ему было не до того. Он хотел чего-то другого, неизведанного, такого, чтобы, как сейчас говорят, зацепило.

По одной из версий, однажды царь заехал к своему любимцу Петру Васильчикову, у которого была семнадцатилетняя дочь Анна, славившаяся своей красотой… Государю она очень понравилась, и он предложил послать девушку к нему во дворец. Гордый Васильчиков отказался, и тогда Иван Грозный вдруг заявил, что готов жениться на Анне. Как ни странно, на другой день он на самом деле прислал к Васильчикову сватов. В подобной ситуации отказать «слишком часто проявлявшему внешние признаки душевной болезни» было немыслимо, и Анна Васильчикова стала очередной «женой» грозного царя.

* * *

Как пишет Р. Г. Скрынников, «Васильчиковы принадлежали к дворовым детям боярским, служившим по Кашире».

Кем была Анна Васильчикова? Этого никто толком не знает. Неизвестно даже, чья она была дочь. Одни, например, называют ее Петровной, другие — Васильевной, а третьи (в частности, М. Д. Хмыров в своем «Алфавитно-справочном перечне государей российских и замечательнейших особ их крови») считают ее дочерью Григория Борисовича Васильчикова, дворянина и помещика московского.

Точно о ней известно только то, что она была взята на царское ложе в начале 1575 года, сожительствовала с государем до осени 1577 года, не именуясь, по крайней мере в письменных актах, царицей, а умерла, насильно постриженная в монахини.

В некоторых источниках говорится, что Анна Григорьевна Васильчикова была дочерью костромского дворянина, но рано потеряла родителей и воспитывалась в Москве в доме князя Михаила Ивановича Воротынского, сына последнего владетеля упраздненного в 1573 году Воротынского княжества Ивана Воротынского (старшего).

С другой стороны, Григорий Борисович Васильчиков, родившийся примерно в 1555 году, был осадным головой в Балахне и судьей земского приказа. В 1587 году он ездил на встречу польского посла, оставшись при нем приставом. В том же году он был послан за границу с императорскими немецкими послами, а в 1588–1599 годах находился в посольстве у персидского шаха.

Именно у этого Григория Борисовича Васильчикова была первая жена Аграфена, а вторая — Федора, от которых родились дети Анисья, Анна, Никита и Лукьян.

Считается, что именно он был отцом «жены» царя Ивана Грозного, и его насыщенная событиями биография явно входит в противоречие с информацией о том, что Анна Григорьевна Васильчикова «рано потеряла родителей».

* * *

В XVIII веке род Васильчиковых разделился на несколько ветвей.

Старшая пошла от Семена Григорьевича Васильчикова, служившего в 1737 году в Военной коллегии. Его сын, Василий Семенович Васильчиков, был женат на дочери генерал-фельдмаршала К. Г. Разумовского Анне и имел четырех сыновей, из которых наиболее известен Алексей Васильевич Васильчиков (1772–1854), действительный тайный советник, сын которого, Александр Алексеевич Васильчиков (1832–1890), в 1879–1889 годах был директором Императорского Эрмитажа. Двоюродный брат последнего, Николай Александрович Васильчиков (1799–1867), служил в лейб-гвардии Кавалергардском полку и был декабристом.

Но наиболее известными стали представители младшей ветви рода, идущей от Алексея Григорьевича Васильчикова. Его внук Алексей Васильевич Васильчиков (1776–1854) стал сенатором, а другой внук, Илларион Васильевич Васильчиков (1777–1847), был героем войны 1812 года, в 1838 году стал председателем Государственного совета и Комитета министров, а в 1839 году был возведен в княжеское достоинство.

Из представителей княжеской ветви наиболее известны Илларион Илларионович Васильчиков (1805–1862) — генерал-лейтенант, генерал-адъютант и член Государственного совета, Сергей Илларионович Васильчиков (1849–1926) — генерал от кавалерии, и Александр Илларионович Васильчиков (1818–1881) — человек, который в качестве секунданта присутствовал на последней дуэли М. Ю. Лермонтова, за что был предан военному суду, но освобожден благодаря заступничеству отца.

* * *

Неизвестно, кто венчал Ивана Грозного и Анну Васильчикову. Неизвестно, были ли они венчаны вообще. Во всяком случае, царицей Анну не называл никто, а патриарх и епископы не признали это подобие брака. Впрочем, царь и сам особо не добивался подобного признания. По словам его биографа Анри Труайя, он взял себе Анну «в наложницы», при этом «не спросив никакого церковного одобрения».

Н. М. Карамзин по этому поводу пишет: «Не знаем, дал ли он ей имя царицы, торжественно ли венчался с нею: ибо в описании его бракосочетаний нет сего пятого; не видим также никого из ее родственников при дворе, в чинах, между царскими людьми ближними […] На этот пятый брак, равно как и на последующие, Иоанн Грозный не испрашивал уже благословения епископов и церковного разрешения».

Итак, венчания не было. Но свадьба-то хоть имела место? Тоже, как говорится, не факт. Анри Труайя, например, утверждает, что «никакой свадьбы не было». А вот профессор Р. Г. Скрынников уверен в обратном. Он пишет: «Пятый брак был абсолютно незаконен, и потому свадьбу играли не по царскому чину. На свадьбе отсутствовали великие бояре, руководители думы. На брачный пир пригласили немногих “ближних людей”. Из тридцати пяти гостей девятнадцать принадлежали к роду Колычевых. Иван Колычев был главным дружкой невесты Анны Васильчиковой, другой Колычев водил царский поезд».

Семейную жизнь любого государя всегда определяет большая политика. И небольшая — тоже, к сожалению, определяет. Ее вообще все определяет, ведь государь — это не простой человек, который может жениться на ком ему захочется.

В январе 1573 года верный Малюта Скуратов погиб в Ливонии, командуя государевой гвардией при штурме замка Вейсенштейн (ныне Пайде в Эстонии), а его место при дворе занял боярин Василий Умной-Колычев.

После смерти Скуратова Иван Грозный в отместку приказал сжечь живьем всех пленных. По меткому определению Н. М. Карамзина, это было «жертвоприношение, достойное мертвеца, который жил душегубством».

Биограф Малюты Скуратова В. И. Левченко иронизирует: «Когда же Григорий Лукьянович возглавил царскую армию во время очередной войны с Ливонией, то… погиб в первом же сражении, что хорошо характеризует его полководческие способности.

Так что умом и талантами Малюта определенно не блистал. Но, возможно, именно в этом и кроется тайна его возвышения! Грозный не терпел рядом с собой сколько-нибудь выдающихся личностей. В свое время, когда царь посетил в Кирилло-Белозерском монастыре Вассиана Топоркова, советника его деда Ивана III, и спросил, как ему добиться повиновения от вельмож, то получил ответ: “Не держи при себе ни одного советника, который был бы умнее тебя!”

Малюта брал другим — поистине собачьей преданностью. В России того времени эта характеристика не носила негативного смысла».

А вот А. А. Бушков рассказывает нам, что глава опричников «погиб честной солдатской смертью, командуя штурмом ливонской крепости». Более того, этот весьма парадоксальный автор утверждает, что Малюта Скуратов «в реальности вовсе не был монстром». Если продолжить эту логическую цепочку, можно, наверное, даже сказать, что он был вполне достойным человеком. Можно, но, как говорится, не нужно, так как сомнительно, что смерть Малюты была случайной. Слишком уж велика была всеобщая ненависть к нему. Возможно, он стал жертвой заговора пострадавших от его зверств людей, но можно предположить и другое: сам царь вполне мог распорядиться устроить этот «несчастный случай».

Как бы то ни было, похоронили «верного пса государева» со всеми почестями в «цитадели православия» — в Иосифо-Волоколамском монастыре. А сменил его новый временщик — боярин Василий Умной-Колычев. Считается, что именно он и был покровителем Анны Васильчиковой со всеми вытекающими из этого последствиями. По предположению некоторых историков, Анна была его родственницей. Но уже через несколько месяцев Умной попал в опалу, а вместе с ним — и все Васильчиковы.

Дело в том, что первое «послеопричное правительство», которое возглавляли Колычевы, не смогло умиротворить ставшую неуправляемой страну. А раз так — его вожди были обвинены в измене, в развале государства и преданы жестокой казни. Когда же все эти «новоявленные изменники» были уничтожены, Анне Васильчиковой поневоле пришлось удалиться в монастырь.

* * *

Она была пострижена в монахини под именем Дарья в Горицком Воскресенском монастыре на Белоозере. Оттуда ее перевели в Суздальский Покровский монастырь, и там она как-то таинственно скончалась.

Историк А. Л. Юрганов по поводу даты ее смерти пишет: «Никто из современных историков, ссылаясь на государевы вклады в разные монастыри по душе Анны Васильчиковой, не сомневается, что скончалась она в конце 1576 или в самом начале 1577 года».

Согласно Н. И. Костомарову, «конец ее неизвестен», а вот по словам биографа Ивана Грозного Анри Труайя, «умерла она все-таки насильственной смертью». Однако всем было объявлено, что Анна Васильчикова скончалась от «грудной болезни», хотя до брака была совершенно здорова.

Похоронили Анну в усыпальнице Суздальской девичьей обители. При этом Иван Грозный не счел нужным даже проводить ее до могилы, а после похорон был удивительно весел, как будто ничего и не произошло. Прямо скажем, довольно странно. Впрочем, настоящее отношение царя к своим женам и наложницам нагляднее всего отражается в так называемых заупокойных вкладах. Например, Троице-Сергиев монастырь получил от него вклад по царице Анастасии в 1000 рублей, по Марии Темрюковне — в 1500 рублей, по Марфе Собакиной — в 700 рублей, а по Анне Васильчиковой — в 850 рублей. Выглядит это странно, но получается, что Анну Васильчикову он любил в 1,7 раза меньше, чем Марию Темрюковну, и в 1,2 раза больше, чем Марфу Собакину.


Глава девятая. Василиса Мелентьева

Следующей, условно говоря, царской женой была Василиса Мелентьева. Почему «условно говоря»? Да потому, что официальной женой она точно не была. Для характеристики их с царем отношений историки Л. Е. Морозова и Б. Н. Морозов, например, употребляют термин «связь», да и то при этом оговариваются: «…если она, конечно, не была выдумкой фальсификатора».

Дошедшие до нас сведения об этой женщине весьма немалочисленны. Более того, они настолько скудны и противоречивы, что невозможно даже с уверенностью утверждать, что она вообще существовала. Во всяком случае, В. Г. Манягин в своей книге «Правда грозного царя» так и пишет: «Некоторые историки подвергают сомнению сам факт существования таинственной Василисы Мелентьевой, считая упоминание ее в летописи чьей-то позднейшей “шуткой” — то есть специальной вставкой».

Как бы то ни было, имя это встречается в исторической литературе, вот и мы не можем обойти его. А посему будем излагать все, как есть. Вернее, все, что об этом пишется.

После убийства князя Афанасия Ивановича Вяземского Иван Грозный приблизил к себе стремянного Мелентия Иванова (он подавал царю стремя, когда тот садился в седло). В некоторых источниках его называют дьяком, а в некоторых — Никитой Мелентьевым. Последнее, кстати, совершенно неверно, ибо, если бы это было так, его жену звали бы Василисой Никитиной, ибо фамилии в то время не практиковались.

Это был, как говорят, «пронырливый человек», завоевавший расположение царя своей готовностью, не задумываясь, выполнять по государеву приказу все, что угодно. И вот однажды Иван Васильевич, желая продемонстрировать новому любимцу особое внимание, заехал к нему в гости. Понятное дело, такое посещение стало совершенно неожиданным для Мелентия. Он, конечно же, засуетился, забегал, стал отдавать приказы направо и налево. Прошло несколько минут, и царя посадили на почетное место в горнице, а потом появилась красавица Василиса, жена Мелентия. Она внесла золоченый поднос с чаркой заморского вина. Василиса низко поклонилась, а царь поднялся, взял принесенную чарку и сказал: «Здрава будь, хозяюшка. А мужу твоему царский укор: пошто этакую красоту до сей поры от нас скрывал?»

Лицо Василисы от волнения тут же покрылось густым румянцем. Скромная жена простого стремянного не смела и мечтать о том, что вот так будет разговаривать с самим царем. А теперь милостивые слова государя открывали ей прямую дорогу наверх. А это уже было больше, чем сказка. Нетрудно себе представить, что совершенно иное впечатление произвели слова Ивана Грозного на ее мужа — Мелентия. Он уже успел приглядеться к дворцовой жизни и понимал, что теперь его спокойной семейной жизни грозит серьезная опасность. От нехороших предчувствий он весь побледнел, а лоб его покрылся испариной. Тем не менее он сдержался, отвесил очередной низкий поклон царю и сказал:

— Благодарим на добром слове, великий государь. Да продлит Господь твои лета. А насчет Василисы скажу так: негоже бабе простого стремянного пред царскими очами показываться.

Потом он повернулся к жене и строго цыкнул:

— Ступай к себе, Василиса!

Василиса еще раз поклонилась и вышла. При этом она успела бросить на царя лукавый вызывающий взгляд, который из всех видов женского оружия во все времена являлся едва ли не самым сильным.

В. Н. Балязин по этому поводу пишет: «Василиса хотя и блюла все приличия, но поглядывала на царя так зазывно, что он повеселел и подобрел».

А вот Е. А. Арсеньева описывает происходившее следующим образом: «Государь случайно увидал ее среди других слобожанок и с первого взгляда ошалел. Смотрел на нее, а мысли в голове текли медленно, словно перестоявший мед. Юницы, у которых не груди, а прыщи, ему никогда не нравились. Он любил вот таких двадцатипятилетних молодок, кои цвели бы не нежной, едва расцветшей, а зрелой бабьей красотою, сознанием своей силы. Ни до, ни после Ивану Васильевичу не приходилось видеть женщины, у которой грех столь явно прыскал из глаз».

Когда красавица ушла, Иван Грозный сказал Мелентию: «Сегодня же пришли ее ко мне во дворец. Нечего ей здесь губить свою молодость».

Никита Мелентьев молча поклонился, а царь вскорости уехал.

* * *

Однако ни в тот, ни в следующий день Василиса в царский дворец не явилась. Не появился там и сам Мелентий. На третий день Иван Грозный вспомнил о нем. На вопрос, почему не видно стремянного, царю ответили, что Мелентий болен.

— А Василиса?

— Тоже сказывается хворой.

— Послать к ним лекаря, — распорядился царь. — Да приказать ему, чтобы прямо от них ко мне пришел.

Через два часа лекарь Элизеус Бомелиус явился к царю и доложил, что Мелентий точно нездоров, а вот к Василисе его, лекаря, не пустили.

— Надо бы навестить хворого, — сказал царь.

Потом он немного подумал и добавил:

— Эй, Богдан, захвати с собой фляжку вина. Ты знаешь, какого.

Обращался он к Богдану Бельскому, своему новому фавориту, который, по словам Роберта Пейна и Никиты Романова, «не имел отношения к князьям Бельским и своим нынешним положением был обязан двоюродному брату — Малюте Скуратову».

После этого царь в сопровождении Богдана Бельского и еще нескольких опричников отправился к Мелентию. Тот лежал в постели. Похоже, что последнее посещение Ивана Грозного так его потрясло, что он заболел одной из форм нервной горячки.

Новый приход царя оказался настолько неожиданным, что слуги совершенно растерялись и даже не успели уведомить своего хозяина. Иван Васильевич же прошел прямо в его спальню.

— Что, хвороба одолела, Мелентий? — спросил царь, стараясь придать своему голосу оттенок ласкового участия.

— Да, приболел вот, великий государь, — ответил больной, с трудом подняв голову от подушек.

— Ничего, ничего, мы тебя сейчас вылечим. Эй, Богдан, дай-ка ему испить нашего вина. Авось, полегчает.

Дрожа от страха и озноба, Мелентий пристально взглянул на царя, потом перевел затуманенный взгляд на ухмыляющегося Богдана Бельского и понял все.

— Государь! — дрожащим голосом воскликнул он. — Суди тебя Господь! Я твоему приказу противиться не смею. А только… Коли поднимется у тебя рука обидеть Василису, с того света приду к тебе…

Иван Васильевич, недобро сверкнув глазами, громко рассмеялся и отвернулся. В это время Бельский подал Мелентию чарку вина. Тот перекрестился и залпом осушил ее.

В одной из летописей сказано, что муж Василисы, Мелентий Иванов, был заколот опричником («мужа ее опричник закла»). Возможно, так оно и было. В любом случае, через несколько минут на постели лежал бездыханный труп.

* * *

Через два дня после похорон «безвременно усопшего» стремянного Мелентия Иванова во дворце появилась его вдова Василиса. И что удивительно, эта простая, но роскошная женщина сразу заняла там первенствующее положение.

В разных источниках ее называют и Василисой Мелентьевой, и Василисой Мелентьевной. Дело в том, что в XVI веке, как мы уже говорили, еще не знали родовых фамилий, а приказным людям и простонародью фамилии заменяло отчество. Например, того же Мелентия именовали Ивановым лишь потому, что его отец звался Иваном. А жену всегда звали по имени мужа. Поэтому Василиса Мелентьевна — это значило «Василиса, Мелентьева жена».

Так вот эта самая Мелентьева жена сумела очаровать сорокапятилетнего Ивана Васильевича, который стал беспрекословно исполнять все ее прихоти. Она, например, быстро удалила из дворца всех женщин, в которых можно было увидеть потенциальных соперниц. При этом Василиса ухитрялась все время держать царя в напряженном состоянии, не допуская его до физического сближения. Это было важно: царь явно благоволил ей, а она преследовала вполне определенную цель — сделаться царицей. И, в конечном итоге, своего добилась.

По словам Анри Труайя, с прекрасной Василисой Мелентьевой «Иван переживает свой шестой медовый месяц. Но, кажется, все матримониальные планы царя обречены».

Почему? Да потому, что о благословении со стороны патриарха не могло быть и речи. В результате Василиса так и не была венчана с царем. Во многих источниках говорится о том, что Иван Васильевич сделал ее своей женой примерно в 1575 году, но «по одной молитве, без брачного обряда».

У профессора Р. Г. Скрынникова читаем: «Вдова Василиса стала шестой женой царя, а вернее, не женой, а “женищем”. Соблюдая репутацию благочестивейшего монарха, Иван взял молитвенное разрешение на сожительство с Василисой, покорившей его своей неслыханной красотой».

Словарь Даля определяет термин «женище» так: невенчанная жена, сожительница, незаконно венчанная. А есть и более современные слова — например любовница или фаворитка.

Л. Е. Морозова и Б. Н. Морозов считают, что «вряд ли есть основания считать ее именно женой царя». По их мнению, «скорее всего, она была одной из его наложниц».

Кстати, тоже хорошее слово. Тот же словарь Даля определяет его так: незаконная жена или служанка, убирающая постель.

Итог всему этому подводит С. М. Соловьев, который в своей «Истории России» утверждает, что мы «не имеем права двух наложниц царя, Анну Васильчикову и Василису Мелентьеву, называть царицами, ибо он не венчался с ними, и в современных памятниках они царицами не называются».

Пусть так. Но тут важно не то, кто как назывался, а то, кто кем реально был. Фактически, по своему влиянию на царя красавица Василиса стала царицей. При этом, как отмечает Р. Г. Скрынников, этот «союз с незнатной вдовой» для Ивана Грозного «не связан был с какими бы то ни было расчетами».

Короче говоря, это был брак по любви (со стороны Ивана Грозного, понятное дело), но брак явно незаконный, а тщеславной Василисе нужно было лишь одно: именоваться царицей. И в достижении этой цели она проявила характер. Некоторое время она держала царя в черном теле, не позволяя ему физической близости. Это выглядит удивительно, но грозный царь легко входил в роль подкаблучника. По крайней мере на первых порах. А может быть, он так компенсировал недополученную в детстве материнскую ласку или вздыхал о своей все еще любимой Анастасии?

Как бы то ни было, меры «физического воздействия» (вернее, его отсутствия) дали свои плоды. Василиса была «зело урядна и красна», и Иван Грозный под ее чарами присмирел, как будто переродился. Почти прекратились казни, а сам царь переехал из Александровской слободы в Москву. Его припадки случались теперь крайне редко, а буйных оргий во дворце вообще не стало.

Не забыл царь и детей своей Василисы. В писцовых книгах по Вяземскому уезду XVI века сказано: «Государь и великий князь Иван Васильевич всея Руси […] поместьем пожаловал Федора да Марью Мелентьевых детей».

Случай это поистине необычный, можно даже сказать — беспрецедентный. Получается, что дети Василисы получили от Ивана Грозного поместье. По тем временам это было неслыханно щедрое пожалование (за Мелентьевыми было закреплено «в вотчину», то есть в полную собственность, полторы тысячи десятин поместной пашни вместе с деревнями, обширными лугами и лесами). Облагодетельствованные сироты убитого Мелентия нигде не служили, не имели никаких заслуг перед государством, кроме одной — их мать, вдова Василиса, стала, как бы сейчас сказали, гражданской женой покоренного ее неслыханной красотой царя.

Если это не была любовь, то что тогда можно называть любовью?

* * *

Как пишет профессор Р. Г. Скрынников, «шестой брак Грозного был счастливым, но недолгим. Он совпал со временем последних военных успехов царя и прекращения казней».

В самом деле, военные успехи Ивана Васильевича не могли не поражать. В мае 1570 года он подписал с королем Сигизмундом II Августом перемирие сроком на три года, невзирая на огромное количество взаимных претензий. В том же году датский принц Магнус был официально провозглашен королем Ливонии, дал клятву верности русскому царю и был помолвлен с княжной Евфимией Старицкой, дочерью князя Владимира Андреевича Старицкого. Естественно, Магнус приезжал в Москву, где его принимали с великой торжественностью. Фактически Ливония стала вассальным государством, и тамошнее купечество получило право свободной беспошлинной торговли в России, а взамен стало пропускать в Москву иностранных купцов, художников и техников.

А в ноябре 1572 года император Священной Римской империи Максимилиан II заключил с Иваном Грозным соглашение, согласно которому все этнические польские земли (Великая Польша, Мазовия и Силезия) отошли к империи, а Москва получила Ливонию и Литовское княжество со всеми его владениями — то есть Белоруссией и Украиной.

Биограф Ивана Грозного Казимир Валишевский пишет: «С 1554 года он вел войну со шведами из-за этой самой Ливонии. Из-за нее же шли постоянные войны с Польшей. Прерывались они только непрочными перемириями».

Теперь с этим было покончено. Вся Ливония по Двину, за исключением только двух городов — Ревеля и Риги, была в руках русских, и Иван Васильевич еще не знал, что принц Магнус уже тайно связался с его врагом — новым польским королем Стефаном Баторием (Сигизмунд II Август умер в июле 1572 года), ведя с ним переговоры о сепаратном мире. Эта измена станет очевидной лишь полгода спустя, когда Магнус, сбежав из Ливонии, окончательно перейдет на сторону Речи Посполитой.

Биограф Ивана Грозного Р. Ю. Виппер в связи с военными успехами царя даже высказывает следующее соображение: «Если бы Иван IV умер […] в момент своих величайших успехов на западном фронте […] историческая память присвоила бы ему имя великого завоевателя, создателя крупнейшей в мире державы, подобного Александру Македонскому. Вина утраты покоренного им Прибалтийского края пала бы тогда на его преемников: ведь и Александра только преждевременная смерть избавила от прямой встречи с распадением созданной им империи.

В случае такого раннего конца […] Иван IV остался бы в исторической традиции окруженный славой замечательного реформатора, организатора военно-служилого класса, основателя административной централизации Московской державы.

Ивану Грозному, однако, выпала на долю иная судьба, глубоко трагическая. Он прожил еще […] и это были годы тяжелых потерь, великих несчастий для страны».

* * *

Да, военные успехи Ивана Васильевича в те годы не могли не поражать, а вот в личной жизни вдруг произошла катастрофа.

Однажды государь принимал очередного шведского посла. Велась крайне важная беседа относительно взаимных претензий на побережье Балтийского моря, и присутствовали на этом совещании только самые приближенные люди. Вдруг посреди оживленной беседы царь резко встал и ушел. Шведский посол был в полном недоумении, ему и в голову не могло прийти, что Иван Васильевич, бросив важные переговоры, побежал на женскую половину, в Василисину опочивальню, толкнул дверь, но она оказалась заложена изнутри…

Взбешенный царь кликнул стражников, и один из них всем телом ударил в дверь. Под его немалым весом та едва не сорвалась с петель.

— Обыскать! — обрывисто приказал царь.

Он слышал только глухие удары у себя в груди и мелко дрожал, чувствуя, как его одолевает гнев.

Василиса стояла посреди опочивальни — как всегда, румяная и красивая, вот только глаза у нее были странно расширены, а ворот расстегнут. Под суровым взглядом Ивана Васильевича она вдруг побелела, замахала руками и кинулась к выходу. Однако царь ловко поймал ее за косу и рванул к себе.

Василиса упала на колени, а в это время стражники вытащили из-за полога постели трясущегося от ужаса мужчину.

Это только говорят, что вероятность быть застигнутыми врасплох лишь усиливает ощущения любовников. На самом деле, такого и врагу не пожелаешь. Хотя, с другой стороны, находясь во дворце самого Ивана Грозного, для которого жизнь человека ничего не стоила и без особого повода, можно было бы и поумерить свой пыл.

Относительно имени этого молодого красавца существуют разные мнения. Например, В. Н. Балязин пишет: «По одним известиям, это был царский оружничий[13] князь Иван Тевекелев, по другим — сокольничий[14] Иван Колычев».

В. Б. Кобрин также называет имя Тевекелев («реально существовал князь Иван Тевекелев, служивший в опричнине и ставший оружничим»), а вот профессор Р. Г. Скрынников называет другое имя: «Иван будто бы заметил, что ей приглянулся князь Иван Девтелев, который тотчас же был казнен».

Это же имя называют и многие другие. В частности, Анри Труайя пишет: «Несколько месяцев спустя выясняется, что у Василисы есть любовник — Иван Девтелев».

Историки Л. Е. Морозова и Б. Н. Морозов высказывают следующую версию: «В 1572–1573 годах в окружении Ивана Грозного действительно находился оружничий Иван Теветелев (а не Деветелев) родом из татарских мурз».

Конечно же, этот самый Теветелев-Девтелев тут же повалился на колени. Василиса же лишилась сознания и упала рядом. Потом молодой красавец, видя, что его участь уже решена, вышел на середину терема, смелым взглядом окинул дрожавшего от ярости царя и сказал:

— Государь! Винюсь перед тобой, скрывать нечего. И ведаю, что меня ждет лютая казнь. А только позволь мне напоследок правду сказать тебе. Загубил ты Василисиного мужа, губишь теперь и ее. Погляди на себя, подумай, гоже ли тебе молодую жену иметь. Лучше бы ты…

Острый конец царского посоха прервал эту речь.

— Молчи, собака!

Василиса лежала в глубоком обмороке. Царь забился в припадке. Шведский посол его в тот день так и не дождался.

* * *

По одним источникам, Василиса была пострижена в монахини. Например, Роберт Пейн и Никита Романов утверждают, что «Василису Мелентьеву сослали в монастырь в 1577 году». Профессор Р. Г. Скрынников пишет, что «по показаниям летописцев, еще совсем молодой и красивой, она была заточена в один из подгородних монастырей».

У историка Н. И. Костомарова читаем: «Три из предыдущих его жен — Анна Колтовская, Анна Васильчикова и Василиса Мелентьева — были заточены в монастырь и должны были благодарить Бога за то, что царь оставил им жизнь».

Уточняется даже, что в случае с Василисой это был один из монастырей в Новгороде. В частности, у Л. Е. Морозовой и Б. Н. Морозова написано: «Иван IV приказал неверную возлюбленную заточить в новгородский монастырь (где она вскоре умерла)».

А вот по другим источникам, Василиса Мелентьева была похоронена заживо в одном гробу со своим убитым любовником. В частности, В. Н. Балязин рассказывает, что «царь тут же, на месте, убил соперника и велел похоронить вместе с Василисой в одной могиле». Впрочем, он тут же оговаривается, что тут «легенды сливаются в один поток».

И уж совсем невероятную версию высказывает биограф Ивана Грозного Анри Труайя («его казнят у нее на глазах, сама она вешается»). Мнение В. Б. Кобрина совершенно иное («умерла она, видимо, своей смертью»).

Как бы то ни было, на следующий день в Александровской слободе происходили похороны. На окраине была вырыта широкая могила. Священник, совершавший богослужение, якобы даже не знал, кто лежит в гробах, привезенных из Кремля. Ему просто не назвали никаких имен. От имени царя Богдан Бельский передал, что поминать нужно просто «усопших рабов Господних».

За годы своего кровавого правления Иван Грозный приучил священников к повиновению, а посему во время отпевания над закрытыми гробами было произнесено такое весьма необычное поминовение. В церкви присутствовал один Богдан Бельский. Гробы были забиты наглухо, потом их вынесли и спешно зарыли в приготовленной безымянной могиле, в каких обычно хоронили самоубийц и бродяг, найденных на обочинах дорог. По распоряжению все того же Бельского, холма над этой могилой насыпать не стали.

В одном из этих двух гробов точно лежал Теветелев-Девтелев. А вот кто находился в другом? Возможно, это была еще живая Василиса Мелентьева. Во всяком случае, у В. Н. Балязина мы можем прочитать следующее: «На отпевании присутствовал один из опричников. Он стоял совсем рядом с могилой, и, когда поп перестал читать отходную, и стало совершенно тихо, ему слышался тихий шорох, доносившийся, как ему казалось, из одного из гробов. Это еле шевелилась и замученно дышала живая Василиса с кляпом во рту, вся опеленутая веревками».

* * *

В книге «Иван Грозный» Казимира Валишевского читаем: «Царь приблизил одну за другой двух наложниц — Анну Васильчикову и Василису Мелентьеву. Обе они признавались его супругами, хотя для сожительства с ними он испросил только разрешения своего духовника, понимавшего, очевидно, что для такого человека, как Иван, нужно изобретать более эластичные правила. Вокруг обеих наложниц царя создалась масса легенд. Судьба их вдохновила многих поэтов и романистов. В одной известной драме Островский выводит обеих героинь и противопоставляет их друг другу. Он изображает их соперничество из-за сердца Грозного. Может быть, здесь много фантастического элемента, но автор действительно воскрешает ту среду, в которой жили и страдали эти женщины. Автор делает Василису служанкой Анны, которая с ужасом видит, что ее соперница займет ее место в сердце царя, и говорит ей:

Мне страшно здесь, мне душно, неприветно
Душе моей; и царь со мной не ласков,
И слуги смотрят исподлобья. Слышны
Издалека мне царские потехи,
Веселья шум, — на миг дворец унылый
И песнями, и смехом огласится;
Потом опять глухая тишь, как будто
Все вымерло, лишь только по углам,
По терему о казнях шепчут. Нечем
Души согреть. Жена царю по плоти,
По сердцу я чужая. Он мне страшен!
Он страшен мне и гневный, и веселый,
В кругу своих потешников развратных
За срамными речами и делами.
Любви его не знаю я, ни разу
Не подарил он часом дорогим
Жену свою, про горе и про радость
Ни разу он не спрашивал. Как зверь,
Ласкается ко мне, без слов любовных,
А что в душе моей, того не спросит…

Быть может, Островский остается историком и тогда, когда изображает Ивана наедине с Василисой уже после того, как она формально была приближена к царю. Грозный уже пресытился и хочет ее бросить. Василиса удерживает его. Ей страшно. Она говорит о мертвецах, стоящих между ними. Ее ужас передается самому царю. Василиса просит развлечь ее. Царь отвечает, что он здесь не для забавы. Она зябнет. Иван уже держит в руке кинжал, готовый поразить ее, но, по ее знаку, снимает с себя кафтан и кутает ей ноги. Василиса хочет, чтобы Иван назвал ее царицей. Тот возмущается: «Какая ты царица? Разве я венчался с тобой, возлагал на твою голову корону?» Но она отвечает: «Зачем ты споришь с глупой женщиной? Плюнь на нее и делай то, что она хочет». Грозный и на этот раз покоряется. Она заснула. Тогда он был уверен, что она больше не слышит его, он начинает говорить ей о своей любви. Он, отваживавшийся на все, не смел ей раньше этого сказать.

Нам ничего неизвестно о причинах немилости, постигшей обеих возлюбленных царя. Быть может, Островский опять угадал это, вложив в его уста следующие слова, обращенные к Васильчиковой: «Ты похудела, я не люблю худых»…

* * *

Профессор Р. Г. Скрынников приводит интересный факт: «Падчерица Грозного Мария Мелентьева вышла замуж за Гаврилу Пушкина, одного из предков А. С. Пушкина».

Считается, что Гавриил Григорьевич Пушкин, или Гаврила Пушкин, как он фигурирует в документах тех лет, родился примерно в 1560 году. Впервые в исторических документах он появляется в 1579 году, когда женится на Марье, дочери хорошо известных нам Мелентия и Василисы. А в 1638 году он скончался, приняв перед смертью монашеский постриг.

Его наследниками стали два сына — Григорий Гаврилович и Степан Гаврилович Пушкины.

Все это выглядит весьма странно. Если бы Василиса подверглась царской опале, ее дети уж точно не удержали бы в своих руках подаренную громадную вотчину. Между тем дети Василисы Мелентьевой достигли совершеннолетия и поделили между собой землю. Во всяком случае, в вяземской писцовой книге сказано: «Марья шла замуж за Гаврила Григорьева, сына Пушкина, и тое вотчину Гаврила Пушкин да Федор Мелентьев промеж себя полюбовно поделили пополам».

Что-то во всей этой истории ну никак не вяжется…

А Гаврила Пушкин потом получил известность благодаря трагедии «Борис Годунов» (помните: «Племянник мой, Гаврила Пушкин, мне из Кракова гонца прислал сегодня»). Как известно, А. С. Пушкина всегда интересовала история его предков, и среди них он особо выделял Гавриила Григорьевича, считая его одним из самых замечательных персонажей в эпоху самозванцев.

* * *

Как всегда, парадоксально, но очень интересно мнение А. А. Бушкова. Он пишет: «Якобы царь приближает к своей опочивальне неких Василису Мелентьеву и Анну Васильчикову. По одной версии, друг с другом они не “состыковались”. По второй — соперничали друг с другом за царскую любовь. По третьей — никакой Василисы Мелентьевой не существовало вообще, а летописную запись о ней подделал Сулакадзев, мастер на такие штуки».

Сказанное нуждается в пояснении. О каком Сулакадзеве идет речь? Был такой отставной поручик Александр Иванович Сулакадзев, родившийся в 1771 году в Рязанской губернии. Но он стал известен не как офицер, а как коллекционер старинных рукописей, исторических документов и прочих «диковин», эдакий археограф-любитель грузинского происхождения. К сожалению, он был не просто собирателем. Современными исследователями Сулакадзеву приписываются многочисленные исторические подделки и сфальсифицированные приписки к подлинным рукописям.

Ю. Ф. Гаврюченков в своей статье «Русские подделки» даже называет Сулакадзева «прохиндеем от каллиграфии», «натурой стремительной и легковесной» и «фальсификатором с восточной фамилией». Он пишет: «На своей квартире он держал музей, в котором хранилось около 290 рукописей по большей части собственного изготовления […] Будучи неуемным фантазером и трудолюбивым писцом, Сулакадзев старательно заполнял белые пятна русской истории».

А вот В. Б. Кобрин хоть и называет Сулакадзева «известным фальсификатором рукописей», но все же задается оставляющим какие-то надежды вопросом: «Не было ли, однако, в распоряжении Сулакадзева каких-то неизвестных нам сегодня источников?»

Разобравшись с этим, продолжим теперь чтение А. А. Бушкова: «Совершеннейший мрак! Вроде бы Суздальская летопись говорит, что в суздальском Покровском женском монастыре похоронена “супруга царя Ивана Васильевича Анна”, — но это, тут же восклицают оппоненты, может касаться как раз Анны Колтовской, благо имена одинаковые. Им возражают: Анна Колтовская похоронена в Тихвинском монастыре. Летописи — источник, мягко говоря, своеобразный. Даже если не подвергать сомнению их подлинность и признавать, что их создатели следовали за реальностью.

Как прикажете поступить со следующим казусом: источник под названием “Мазуринский летописец” сообщает, что специально созванный Собор дал царю разрешение на четвертый брак с “царицей Анной” (речь тут может идти исключительно о Колтовской). Однако два года спустя была написана “Новгородская вторая летопись”, где сказано, что царь только что женился третьим браком на Марфе Васильевне Собакиной. Четвертый брак, согласитесь, никак не может предшествовать третьему. Обе летописи, безусловно, подлинные. Вот такая неразбериха царит в описаниях Иоанновых браков…

Ну, а что же фантазеры? Они внесли свой вклад, можете не сомневаться! Джером Горсей поведал землякам, что «тиран», оказывается, развелся с женой-черкешенкой, заточил ее в монастырь, после чего «выбрал себе в жены из многих своих подданных Наталью, дочь князя Федора Булгакова, славного воеводы, пользовавшегося большим доверием и опытного на войне. Но вскоре этот вельможа был обезглавлен, а дочь его через год пострижена в монахини».

Никто, кроме Горсея, ни о какой “Наталье Булгаковой” не упоминает, да и существование “князя Федора Булгакова” вроде бы под большим вопросом. Но Горсей, похоже, послужил первопроходцем в сомнительном мероприятии по фабрикации вовсе уж мифических “жен Грозного”. Его последователи таковых наплодили несметное количество: Авдотья Романовна, Анна Романовна, Марья Романовна, Марфа Романовна (дались им эти Романовны!), а также Амельфа Тимофеевна и Фетьма Тимофеевна. Все до одной — персоны вымышленные».

К сожалению, приходится в очередной раз констатировать, что история — это такая наука, в которой нет ничего объективного. Не то что любое мнение, любой документ можно оспорить: даже если он и является подлинником, то лишь отображает чью-то субъективную позицию по тому или иному вопросу. А где гарантия, что эта позиция верная? В связи с этим вполне обоснованным выглядит утверждение о том, что историк — это человек, избегающий мелких фактических ошибок при построении совершенно ошибочной общей картины. И уж точно недаром говорят, что никто так не изменил историю человечества, как историки.


Глава десятая. Мария Нагая

Для начала — несколько слов о Богдане Яковлевиче Бельском, двоюродном брате Малюты Скуратова и новом фаворите Ивана Грозного.

По словам Л. Е. Морозовой и Б. Н. Морозова, он был «большой охотник до красивой одежды и изысканных вещей». Эти же историки утверждают, что «среди современников возникли слухи о том, что Богдана с Иваном Грозным связывали особые отношения».

Особые? Если сказать так и при этом многозначительно ухмыльнуться, то у современного человека, уже привыкшего ко всему, может возникнуть ощущение… Впрочем, не надо никаких ощущений. Лучше оперировать фактами, а их-то как раз в этом деликатном вопросе и нет — одни туманные предположения да намеки на «порочную связь».

В любом случае, Богдан Бельский теперь постоянно находился при царе, а его главным соперником за место царского фаворита с некоторых пор стал Афанасий Федорович Нагой.

Биограф Ивана Грозного Р. Ю. Виппер характеризует последнего так: «Таков Афанасий Нагой, находившийся в Крыму в 60-х годах, когда так важно было, среди разгара Ливонской войны, сдерживать воинственный пыл татар, готовых то поддаться подкупу со стороны Литвы и броситься на Москву, то идти вместе с войсками султана на Астрахань».

Следует отметить, что Иван Грозный всю жизнь избегал вдовства. По какой-то одному ему ведомой причине он верил, что только в браке может обрести покой и спастись от греха. Как говорится, блажен, кто верует…

О настроении царя в описываемый период времени Р. Г. Скрынников пишет так: «Задумав в очередной раз жениться, он не решился устраивать новые смотрины, наподобие опричных смотрин 1570–1571 годов, а положился на вкус последнего временщика — всесильного Афанасия Нагого, сына боярина Федора Нагого. Нагие были куда знатнее Собакиных и Васильчиковых».

Да, они были куда знатнее, однако пробиться в так называемую «элиту» им долгое время не удавалось. А ведь родословные книги гласили, что род Нагих происходил от некоего Ольгерда Преги, который выехал в Россию из Дании аж в 1294 году, поступил на службу к великому князю Тверскому, принял православие под именем Димитрия и женился на родной сестре великого князя — княжне Ярославне. Его праправнук, Семен Григорьевич, получил прозвище Нога (Нага). В 1495 году он переехал из Твери в Москву и стал служить у великого князя Ивана III. От него-то, как считается, и пошли Нагие.

Отец Афанасия Федоровича Нагого тоже находился при московском дворе и, как пишут Л. Е. Морозова и Б. Н. Морозов, «был вынужден смириться с малозначительной должностью ловчего»[15].

Все коренным образом изменилось в 1549 году, когда Евдокия Нагая, дочь Александра Михайловича Нагого и двоюродная сестра Афанасия Федоровича Нагого, вышла замуж за Владимира Андреевича Старицкого, двоюродного брата Ивана Грозного. И хотя через несколько лет брака (в 1555 году) она ушла в монастырь, эта связь поспособствовала возвышению рода.

Немаловажным является и такой факт: Евдокия умерла до конфликта Ивана Грозного с Владимиром Старицким, а посему ни ее дети, ни многочисленные родственники не пострадали от царских репрессий. В результате все они имели хорошие места при дворе. Федор Федорович, например, был воеводой в Чернигове, и там, по всей видимости, у него и родилась дочь Мария, будущая последняя жена Ивана Грозного.

* * *

Почти все историки сходятся в том, что это именно Афанасий Нагой сосватал государю свою племянницу Марию. Профессор Р. Г. Скрынников, в частности, пишет: «Под влиянием Афанасия Нагого царь ввел в “удельную” думу его брата Федца, пожаловав ему чин окольничего, а позже женился на его племяннице Марии Нагой. Образовавшийся триумвират — Нагие, Бельский, Годуновы — сохранил влияние при дворе Грозного до последних дней его жизни».

По одной из версий, Федор Федорович Нагой много лет прожил в ссылке, а потом, неожиданно для себя самого, вдруг получил от Ивана Грозного приказ немедленно вернуться в столицу. Казалось бы, радоваться надо такому известию, но в те времена люди всего боялись, и их легко можно понять. Вот и Федор Федорович поначалу никак не мог себе объяснить, благодаря чему это царь вдруг снял с него опалу. Между тем, дело обстояло до банальности просто: Иван Грозный узнал о красоте его дочери, увлекся ее описанием и немедленно приказал вернуть в Москву все семейство.

Мария Нагая действительно была идеалом русской красавицы: высокая, статная, с большими выразительными глазами и густой косой ниже пояса. По словам Л. Е. Морозовой и Б. Н. Морозова, она была «живая, веселая и сообразительная», хорошо «знала дворцовый этикет, была в курсе всех сплетен и интриг». Короче говоря, она пленяла всех, кому доводилось ее увидеть. К тому же, как отмечают Роберт Пейн и Никита Романов, она была не какая-то там провинциалка, а «красавица хороших кровей».

Некоторые источники утверждают, что уже на другой день после приезда Нагого царь вызвал его к себе, обласкал, пожаловал ему подмосковную вотчину, а потом, в знак особой милости, объявил, что на днях нанесет визит.

И действительно, через пару дней у дома Нагого на дальней окраине Москвы появился царский кортеж. Сам Иван Грозный приехал верхом. На самом деле, ему уже было трудно держаться в седле, но в тот день он обязательно хотел казаться моложе своих лет, а посему лихо въехал во двор, осадил коня и без посторонней помощи соскочил на землю.

Федор Федорович Нагой встретил царя на крыльце, как полагается, с глубокими поклонами. В большой, богато убранной горнице высокого гостя ждала боярыня Нагая с подносом, на котором стояли две золотые чарки: для царя и хозяина дома. Иван Васильевич вошел, оглянулся, поморщился и, не обращая внимания на поклон боярыни, вдруг заявил:

— Неладно царя принимаешь, боярин. Я к тебе со всеми милостями, а ты меня обижать вздумал.

Сказать, что Федор Нагой растерялся, это ничего не сказать.

— Помилуй, государь, — залепетал он. — Могу ли я даже помыслить чинить тебе обиду? Да и в чем ее усмотреть изволил?

— А в том, — ответил царь, — что не кажешь мне дочь свою. А она, сказывают, красоты неописанной.

Надо сказать, что в тот момент обладательница «красоты неописанной» уже была просватана за сына одного из бояр, живших по соседству с местом, в котором Федор Нагой провел последние десять лет. Боярышня именно поэтому и не приехала в Москву, но сознаться в этом было теперь невозможно, потому что царь приказал Нагому явиться в Москву со всем семейством. Несколько секунд боярин раздумывал, как выкрутиться из сложившегося положения, а потом решительно заявил, что боярышня сильно хворает и потому выйти не может. Но Иван Грозный, как известно, не любил изменять своих намерений: он приехал к Нагому, чтобы увидеть его красавицу дочь, и это должно было произойти во что бы то ни стало.

— Ничего, боярин, — весело сказал он. — Хоть и недужна боярышня, а видеть ее я хочу. А раз так, веди меня к ней.

Боярыня Нагая настолько испугалась, что выронила из рук поднос. Чарки со звоном покатились по полу, а вино разлилось. Момент был критический. Надо было что-то срочно предпринимать, не дожидаясь, пока грозный государь совсем осерчает. И тогда Федор Федорович упал царю в ноги и покаялся, что обманул, его Марии нет в Москве.

Против ожидания, царь не разгневался. Добродушно усмехнувшись, он сказал:

— То-то, Федор! Видишь, нелегко провести меня. А теперь, шутки в сторону, сейчас же посылай за боярышней. Послезавтра опять приду к тебе, и если и тогда ее здесь не будет, уж не прогневайся…

Сказав эти слова, Иван Грозный повернулся, вышел, сел на коня и умчался, сопровождаемый многолюдным кортежем.

* * *

Федор Федорович Нагой сейчас же поскакал (нет — птицей полетел) в свою вотчину и вернулся в Москву с дочерью. По дороге Мария плакала, умоляла хоть убить ее, но не разлучать с женихом, но честолюбивый отец решил во что бы то ни стало исполнить волю царя. Да, собственно, иного выхода у него, пожалуй, и не было.

В назначенное время Иван Васильевич снова приехал к Нагому.

У Е. А. Арсеньевой читаем: «Нагие кланялись в ножки, благодарили за великую милость: опала, по всему видно было, далась им чрезвычайно тяжко, они были ни живы, ни мертвы от счастья, что воротились в столицу, — ну а Марья, по обычаю, поднесла царственному гостю чарку зелена вина на подносе».

Она была высока ростом. Низкорослые, кстати, высокому царю (ученые-антропологи потом определили рост Ивана Васильевича в пределах 179–180 см, а это по тем временам было очень много) не нравились. А еще она была полна, но именно в той степени, какая делала ее необычайно привлекательной (худые царю тоже не нравились). Тяжелая и густая коса падала ниже пояса, а большие серые глаза смотрели ласково, выявляя ум и добрую душу девушки. Лицо ее было свежее и румяное, губки пухлые, а черные брови изогнуты кокетливой дугой. И еще один важный момент: в роду Марии было много мужчин, готовых стать надежной опорой царского трона.

Короче говоря, она произвела на царя сильное впечатление.

Е. А. Арсеньева по этому поводу пишет: «Сколько ни перевидал, ни перебрал он в жизни баб и девок (иные злые шутники, слышал, приписывали ему аж тысячу растленных им женщин, что было полной нелепостью!), а все ж не видывал девушки краше, чем эта Марьюшка. Причем красота ее не била в глаз, не ослепляла, как некогда ослепила Анастасия».

Милостивым кивком Иван Васильевич выразил свое удовольствие, и Федор Нагой испустил едва заметный вздох облегчения: дело, кажется, вот-вот сладится!

Вопреки всем обычаям, царь тут же сказал Федору Федоровичу:

— Ну, боярин, сам я себе у тебя сватом буду. Полюбилась мне твоя дочь, а посему быть ей московской царицей.

Мария тут же рухнула в обморок, а ее отец низко-низко поклонился, еле удержавшись, чтобы тоже не упасть. Нагой так ждал этого момента, и вот он настал. Падать, позориться теперь было никак нельзя…

— Батюшка, великий государь! — пробормотал он, едва ворочая языком.

Царь усмехнулся и, взглянув на лежавшую без чувств девушку, сказал:

— Видно, не по нраву пришелся я боярышне. Ну, да ничего, стерпится — слюбится.

* * *

После этого девушку привели в чувство и «со всем бережением» доставили в Александровскую слободу — под венец. А свадьба была сыграна осенью 1580 года.

У Казимира Валишевского читаем: «В сентябре 1580 года, в то время, когда Баторий готовился к новой победоносной кампании, царь вступил в седьмой или восьмой более или менее законный брак с Марией Нагой, дочерью боярина Федора Федоровича».

Более или менее законный брак? Интересная формулировка, но, как ни странно, весьма верная. Историки до сих пор спорят о том, сколько всего жен было у Ивана Грозного и сколько из них были законными. К этому вопросу, кстати сказать, можно подходить по-разному.

В. Г. Манягин констатирует, что «путаница с женами царя превосходит все мыслимые размеры». А вот мнение В. Б. Кобрина: «Семь или даже “всего” шесть (если не считать формальной женой Василису Мелентьеву) браков — факт невероятный не только для царя. Думается, это был единственный случай в средневековой России за несколько столетий».

Тут даже трудно что-либо возразить. Действительно, для православной Руси брачная активность Ивана Грозного была чем-то беспрецедентным.

В. Г. Манягин рассуждает следующим образом: «Прежде всего, надо разобраться с терминами. Жена — это женщина, прошедшая тот или иной официально признанный обряд вступления в брак с мужчиной. Сейчас, например, таким обрядом является запись в книге актов гражданского состояния ЗАГСа. Для XVI века таким обрядом было венчание в церкви».

Но даже если следовать этой вполне нормальной логике, ответить на вопрос о законности брака Ивана Грозного и Марии Нагой невозможно. Тут же возникают другие вопросы: где венчались? Кто венчал? Имел ли он на это право?

Конечно же, и на этот раз церковный обряд был совершен без участия патриарха и епископов. По словам В. Н. Балязина, он состоялся 6 сентября 1580 года, и «молодых венчал тот же протопоп Никита, который ставил под венец и несчастную Марию Долгорукую, утопленную после первой брачной ночи».

Е. А. Арсеньева по этому поводу замечает: «Поп Никита… тот самый Никита, который вызвал некогда бурное неудовольствие “ведьминой дочки” Аннушки Васильчиковой и был за то мгновенно отомщен, а потом брал разрешительную молитву на сожительство с Василисой Мелентьевой, снова пригодился государю и свершил обряд венчания. За это время Никита поднаторел в своем священническом деле, уже никто не мог бы сказать, что он “круг ракитова куста венчает”, и многочисленные гости остались вполне довольны благолепием и протяженностью обряда».

Да, никто не мог сказать. Но вот почему? Потому что все было законно или потому что присутствующие боялись высказать свое мнение?

В любом случае, свадебное пиршество было обставлено очень торжественно и вино лилось рекой. Посаженным отцом Ивана Грозного, как и на свадьбах с Собакиной, Колтовской и Васильчиковой, был его сын царевич Федор, дружкой со стороны жениха — князь Василий Иванович Шуйский, дружкой со стороны невесты — Борис Федорович Годунов. Что характерно, все они один за другим стали после смерти Ивана Грозного русскими царями. Помимо Бориса Годунова, дружкой Марии стал Михаил Александрович Нагой, брат Евдокии, умершей жены Владимира Старицкого.

Профессор Р. Г. Скрынников отмечает, что «свадьба была сыграна не по царскому чину». Это значит, что этот пышный и многолюдный бал устроен не в Кремле, а в Александровской слободе, и венчание происходило в обычной слободской церкви. Соответственно, и жить новой царице предстояло не в роскошных кремлевских дворцах, а на достаточном удалении от столицы.

На другой день после свадьбы царя, 7 сентября 1580 года, его сын Федор женился на Ирине Годуновой, сестре Бориса Годунова.

Биограф Ивана Грозного Анри Труайя рассказывает: «Он выбирает Марию Федоровну Нагую, дочь одного из сановников. Одновременно его второй сын Федор берет себе в жены дочь Бориса Годунова Ирину. На церемонии двойного венчания присутствуют только самые близкие. Но молодая супруга не спасает царя от ипохондрии, наоборот, рядом с этим юным созданием он вдруг осознает дряхлость своего тела и разума».

Относительно дочери Бориса Годунова этот русский француз, конечно же, ошибается (Ксения Борисовна Годунова родится лишь через два года), а вот относительно дряхлости тела и разума — это в самую точку. Ивану Грозному в тот момент было пятьдесят. По тем временам — это очень серьезный возраст.

В связи с этим у Л. Е. Морозовой и Б. Н. Морозова читаем: «Конечно, юной девушке вряд ли хотелось быть женой страшного старика, но стать царицей, повелительницей множества подданных, казалось очень заманчивым. К тому же она знала о недугах царя — он страдал от сильных болей в спине и суставах, — поэтому в скором времени могла превратиться в самую богатую и знатную вдову в стране, а у ее родни появлялся замечательный шанс возвыситься и существенно обогатиться».

А ведь дело с соседским сыном одного из бояр совсем недавно уже было слажено: еще какой-то месячишко — и была бы она захудалой провинциальной боярыней. Нет уж, наверное, лучше быть царицей, хоть новый жених и слывет извергом.

* * *

Вскоре после свадьбы Иван Грозный повез Марию в Троицкую лавру — поклониться мощам преподобного Сергия.

Е. А. Арсеньева рассказывает: «В первую брачную ночь ее так трясло от страха, что запомнила только этот страх и боль. Не то чтобы она чувствовала отвращение к мужу… Скромница, выросшая в беспрекословном послушании воле отца, Марьюшка не заглядывалась на молодых красавцев. Но все же осмелилась — заикнулась, что жених ей в дедушки годится. Отец рассердился:

— Да что такое молодость? Что такое красота? Кто силен и славен, тот и молод. Кто могуч и богат, тот и красив.

Ну и, само собой, старинное русское, непременное:

— Стерпится — слюбится.

Не слюбилось…

Нетерпеливые ласки старого мужа не заставили Марьюшку желать их снова и снова».

И все же Мария Нагая покорилась своей участи и старалась относиться к царю хорошо. Сам он тоже был доволен новой женой. Одно лишь ему в ней сразу не понравилось: с женами царевичей, его сыновей, она вела себя, как старшая, требуя от них покорности и уважения. Это царя страшно раздражало. По словам Л. Е. Морозовой и Б. Н. Морозова, «все это не могло не отразиться на душевном состоянии Ивана Васильевича», так как «любое, даже незначительное событие способно было вызвать в нем приступ неукротимой ярости». Однажды он до того рассердился, что обещал «отдать ее псам». Конечно, Мария от такого заявления не стала лучше, но после этого между ней и царем установились весьма холодные отношения.

Постепенно венценосный муж и вовсе перестал навещать ее опочивальню. Забыл ее государь, совсем забыл. Как пишет Казимир Валишевский, «царь женил своего сына Федора на сестре Бориса Годунова Ирине и создал, таким образом, новую семью, на которой сосредоточилась его любовь».

А потом началось повторение старого. Снова ночью дворец оглашался пьяными песнями, опять в нем воцарились разгул да дикое веселье. Но теперь у Ивана Васильевича уже не было прежних сил. Случалось, что среди оргии он вдруг засыпал. А еще стал забывать имена своих любимцев: иногда называл Годунова Басмановым, удивлялся, почему за столом нет Вяземского, казненного им несколько лет назад…

* * *

А в ноябре 1581 года Мария Федоровна Нагая стала свидетельницей подлинно глубокой драмы в жизни царя: как принято считать, он убил своего старшего сына — наследника престола царевича Ивана Ивановича.

В. Н. Балязин по этому поводу пишет: «По-разному рассказывают об этом теперь, но в народной памяти отложилась такая версия убийства. Двадцативосьмилетний царевич заступился за свою беременную жену Елену, в девичестве Шереметеву, кстати, уже третью, потому что первая и вторая жены были давно в монастырях. Не терпевший „встречи“, то есть возражений, отец в пылу гнева ударил своего первенца в висок посохом. По одной версии, царевич умер мгновенно, по другой — через два дня, по третьей — через десять, но дата смерти Ивана Ивановича называется точно — 19 ноября».

Убил Иван Грозный своего сына или не убил — это, как мы уже отмечали, вопрос спорный. Всевозможных версий на этот счет высказывается масса. В частности, по одной из них, смерть эта была связана со стремлением Марии во что бы то ни стало устранить своих соперниц-невесток. Как утверждают Л. Е. Морозова и Б. Н. Морозов, «первой должна была пострадать Елена, которая уже ждала ребенка, в то время как самой Марии забеременеть не удавалось».

Согласно этой версии, Мария стала постоянно жаловаться царю на неуважительное поведение Елены Шереметевой. Поначалу Иван Грозный лишь отмахивался от жены, но потом как-то увидел свою беременную невестку в одной исподней одежде, обрушился на нее за это с руганью, даже ударил, потом в конфликт вмешался царевич Иван Иванович… Ну, а о том, что последовало дальше, мы уже рассказывали.

В биографии Ивана Грозного от В. Б. Кобрина читаем: «Смерть наследника престола вызвала недоуменную разноголосицу у современников и споры у историков. Порой находят разные политические причины этого убийства. Говорят, что царь боялся молодой энергии своего сына, завидовал ему, с подозрением относился к стремлению царевича самому возглавить войска в войне с Речью Посполитой за обладание Ливонией. Увы, все эти версии основаны только на темных и противоречивых слухах.

Похожа на правду (но тоже не может быть ни проверена, ни доказана) другая версия: царевич заступился перед отцом за свою беременную жену, которую свекор «поучил» палкой. Ясно одно: царь не имел намерения убивать сына. Он был в отчаянии от гибели наследника и даже сам наложил на себя тяжкое для властолюбца наказание: несколько месяцев именовал себя не царем, а только великим князем».

Через несколько часов после того, как ее «поучил» Иван Грозный, несчастная Елена разрешилась мертворожденным ребенком и еще не меньше недели провела в горячке. Таким образом, Иван Васильевич вмиг лишился и сына-наследника, которого он с детских лет готовил к престолу, и возможного внука. Прошло совсем немного времени, и вдова царевича приняла постриг в Новодевичий монастырь под именем Леониды. Считается, что Мария Нагая при этом лишь довольно потирала руки. А может быть, все было совсем не так. Кто может знать абсолютно точно о таких вещах; недаром же появился шутливый афоризм: «Ничто так не расширяет горизонты воображения, как достоверность знаний».

Как бы то ни было, огромное, парализующее волю горе царя длилось около месяца. Когда этот период миновал, в Грозном произошла огромная перемена: он каждый день стал ходить в храм и класть там бесконечные земные поклоны, сделал множество денежных вкладов в монастыри. Как отмечает В. Н. Балязин, «он долго не мог прийти в себя — плакал, молился и, сдается, совсем лишился и сил, и желания грешить».

А вот Мария Нагая стала ему просто ненавистна. Ну, если не ненавистна, то нелюбима — это уж точно. Как пишет профессор Р. Г. Скрынников, «после счастливых дней, проведенных со вдовой [Василисой Мелентьевой. — Н.С.], жизнь с юной Нагой, кажется, была в тягость Ивану».

Ребенок! Вот если бы у нее родился ребенок, ей нечего было бы бояться. Как бы ни сделался холоден к ней государь, он не посмеет обидеть мать царевича. Даже он, которому закон не писан, не посмеет! Эта весьма конструктивная мысль подвигла Марию к действиям, и через какое-то время по этому поводу она уже не переживала: она знала, что сама беременна и теперь-то уж точно будет настоящей царицей, одной-единственной, без всяких ненавистных соперниц рядом.

* * *

А 10 октября 1582 года Мария родила Ивану Грозному сына, которого назвали Дмитрием. Ребенок получился болезненным и хилым. Он часто плакал, просто изводя всех своим писклявым голосочком. Но это было ничего, практически все младенцы день и ночь орут, развивая тем самым себе легкие. Главное, в умственном отношении он получился вполне нормальным.

Профессор Р. Г. Скрынников по этому поводу пишет: «Нагие ликовали, когда у царицы Марии Нагой родился сын Дмитрий. Царевич рос как нормальный ребенок, что давало ему бесспорное преимущество перед слабоумным братом. Афанасий Нагой готов был употребить все средства, чтобы посадить на трон Дмитрия».

После родов Иван Грозный соизволил навестить жену, и в первый раз за много месяцев она, наконец, увидела его. Взяв орущего младенца на руки, Иван Васильевич бросил пристальный взгляд на нее — и Мария, лежавшая в постели, буквально обмерла, таким пустым и холодным был этот взгляд.

Согласно строгим церковным представлениям, Дмитрий был незаконнорожденным, но пока был жив его отец, никто не смел даже заикнуться на эту тему.

У Е. А. Арсеньевой читаем: «Теперь из множества ее страхов остался один — обычное беспокойство матери за здоровье дитяти. Монастырь? Какой монастырь? Не бывало того, чтобы отправляли в монастырь мать наследного царевича!

Марьюшка ни на миг не сомневалась, что царем будет ее сын. В тереме доподлинно было известно обо всех толках, ходивших при дворе на этот счет.

После смерти сына Грозный бесконечно думал над судьбой страны, и рука его не поднималась назначить наследником Федора. “Да какой из него государь, из убогого?! Пономарем ему быть, на колокольне звонить! Кому же завещать царство?”

Марьюшке рассказывали, что однажды царь, собрав своих бояр, приказал им выбрать преемника из своей среды, помимо царевича Федора. Говорили, будто царь надумал отречься от престола, удалиться в монастырь и там окончить дни, замаливая тяжкие грехи. Но умудренные опытом бояре не поверили его смирению: еще живы были свидетели знаменитого “отречения” в 53-м году, после которого столько голов боярских полетело. Дураков нет! Всем понятно, что царь своих ближних испытывает. А еще понятно, что не считает Федора достойным преемником…

Но вот же он, преемник достойный, лежит на широкой царицыной постели, спит крепким сном, то хмурясь, то улыбаясь каким-то своим, непостижимым младенческим сновидениям.

Пронеслась черная туча, закрывавшая жизнь Марьюшки! Прежде тихая, вечно испуганная, она чувствует себя теперь сильной и смелой, она даже похорошела, распрямившись духовно и видя во взглядах, обращенных на нее, непривычное заискивание и почтение. Мать будущего царя, правительница!

Как странно, что этот крошечный человечек, это слабое дитя стало ее защитником и спасителем…

Слухи о намерении царя искать себе другой жены в заморских землях, конечно же, доходили до Марьюшки, наполняя ее ужасом».

* * *

За несколько месяцев до кончины Иван Грозный заболел, да так, что почти окончательно лишился сил и его приходилось поднимать на руках.

Биограф царя В. Б. Кобрин пишет: «Организм царя был не по годам изношен. Повлияло на это состояние многое. Маниакальная подозрительность, постоянный страх за свою жизнь, уверенность в злодейских кознях собственных придворных… Все это расшатывает нервы и не укрепляет здоровье. К тому же царь Иван был развратником. По словам Горсея, лично знавшего царя, “он сам хвастал тем, что растлил тысячу дев, и тем, что тысячи его детей были лишены им жизни”. Насчет тысяч здесь, вероятно, преувеличение, но даже не сотни, а десятки — это многовато. К тому же весь образ жизни царя Ивана был исключительно нездоров: постоянные ночные оргии, сопровождавшиеся объедением и неумеренным пьянством, не могли не спровоцировать разнообразные хвори».

Говоря современным языком, у Ивана Грозного в последние шесть лет жизни развились мощные солевые отложения на позвоночнике. Они называются остеофитами и представляют собой патологические наросты на поверхности костной ткани. Развитие остеофитов сопровождается ограничением подвижности и причиняет острую боль при каждом движении. Как говорится, врагу не пожелаешь, тем более при тогдашнем уровне развития медицины.

Однако когда безмерно страдающему Ивану Грозному доложили, что царица Мария просит у него дозволения «предстать пред его очи», он грубо ответил: «Пусть сидит в своем тереме и не суется туда, где ее не спрашивают».

В результате Мария увидела своего мужа только в гробу.

У профессора Р. Г. Скрынникова читаем: «В третьем часу дня, 18 марта 1584 года, царь велел приготовить себе баню […]

Из бани царя перенесли в спальню и посадили на постель. Государь желал потешиться игрой в шахматы. При московском дворе эта игра была в моде. Иван велел позвать дворянина Родиона Биркина, искусного шахматиста. В опочивальне собралось большое общество — Бельский, Годунов, сановники и штат слуг. Государь стал расставлять фигуры, но руки не слушались его. Все фигуры стояли по своим местам, «кроме короля, которого он никак не мог поставить на доску» (Горсей). Не справившись с королем, больной лишился сил и повалился навзничь. В комнате поднялась суматоха. Одни спешили вызвать духовника, другие посылали за водкой, за лекарями, в аптеку за ноготковой и розовой водой. Повествуя о кончине Грозного, Горсей употребил фразу: «He was straingled».

Новейшие исследователи переводят эти слова так: «Он был задушен». Но такой перевод сомнителен. Царь умер, окруженный множеством людей. На глазах у них невозможно было тайно задушить монарха. Со временем по Москве распространились слухи о насильственной смерти государя. Но толковали не об удушении, а об отравлении ядом: «Неции же глаголют, яко даша ему отраву ближние люди».

М. М. Герасимов провел исследование костей царя, извлеченных из гробницы, и обнаружил в них следы ртути. Может ли этот факт служить доказательством отравления Грозного? Едва ли. Следует вспомнить, что ртутные соединения использовались тогдашней медициной при изготовлении некоторых сильнодействующих лекарств.

Горсей описал последние минуты царя со слов очевидцев. Иван испустил дух, то есть перестал дышать […]

Смерть государя поначалу пытались скрыть от народа. Тем временем Бельский приказал запереть ворота Кремля и поднял в ружье стрелецкий гарнизон».

А вот что пишет Анри Труайя: «Вокруг Кремля собралась огромная толпа, ожидая известий о своем царе. Из боязни восстания или заговора Годунов объявляет о смерти спустя сутки — к этому времени согласованы все детали передачи власти. Когда, наконец, глашатай кричит с Красного крыльца: „Нет больше государя!“ — толпа с рыданиями падает на колени. Живший в страхе почти сорок лет русский народ, несмотря на все преступления Ивана, по-прежнему считает его наместником Господа на земле. Его нельзя судить, как нельзя судить Бога. Он — отец народа и имеет право делать с ним все, что пожелает. К тому же основные удары нанесены по боярам, которых народ ненавидит. Безжалостный к предателям, знати, лжемонахам, он не так часто карал простых людей. Потеряв грозного царя, не лишится ли народ своей единственной защиты? Забыв убийство царевича, публичные казни, войну с Ливонией, нищету, в которой живет страна, ее жители вспоминают о победе над Казанью и Астраханью, завоевании Сибири. Чрезмерность во всем гарантирует ему вечную память: в России всегда отдают предпочтение сильным личностям. Страх наказания не исключает любви к наказующему, а порой и поддерживает ее. Тиран притягивает к себе сердца ужасом, который внушает».

Согласимся, очень верное наблюдение «со стороны» о России и россиянах. А главное, не привязанное к конкретному персонажу и периоду времени.

У В. Б. Кобрина читаем: «Смерть могущественного правителя, сосредоточившего в своих руках всю полноту власти, всегда вызывает потрясение у современников. Часто рождаются слухи, что покойному властителю помогли уйти из жизни. Не исключение и Иван Грозный. О насильственной смерти Грозного сохранилось немало известий. Один из летописцев, составленных уже в XVII веке, сообщает о слухе (“неции же глаголют”), что царю “даша отраву ближние люди”. Другой младший современник, дьяк Иван Тимофеев, рассказывает, что Борис Годунов и племянник Малюты Скуратова Богдан Бельский, фаворит последних лет жизни Ивана IV, жизнь “яростиваго царя” прекратили „преже времени“ и даже называет причину: “зельства (жестокости. — В. К.) его ради”. Есть аналогичные известия и у иностранцев. Англичанин Джером Горсей пишет, что царь был удушен, голландец Исаак Масса утверждает, что Бельский положил яд в лекарство, которое он давал царю.

Так ли это? Мы не узнаем никогда. Все эти, казалось бы, независимые друг от друга известия доказывают лишь одно: в России XVI века действительно ходил слух о том, что царь Иван умер насильственной смертью».

Всевозможных мнений по этому поводу можно было бы привести десятки, но, каким бы ни был на самом деле конец царя-тирана, вывод напрашивается один: его смерть открыла новую страницу истории нашей страны.

* * *

Сама Мария Нагая умерла 20 июля 1612 года. Впрочем, различные источники указывают разные даты ее смерти: 1608 год, 1610 год, 1611 год, 1612 год…

Но до этого, в 1584 году, она вместе с сыном Дмитрием была выслана в город Углич. Конечно, она надеялась, что после смерти мужа останется вдовствующей царицей, а ее сын будет назван наследником бездетного царевича Федора. Однако она просчиталась, и очень скоро ей пришлось свыкнуться с мыслью о том, что престол переходит к Федору Ивановичу, который и не думал называть Дмитрия братом. Ну, что же, пусть так, но Мария твердо решила, что ни за что не позволит разлучить себя с сыном и будет беречь его пуще глаза: ведь царевич Федор не вечен…

Так она вместе с сыном оказалась в Угличе. Туда же отослали и всех виднейших из Нагих.

В Угличе для царевича был возведен небольшой каменный дворец, но, поселившись в городе, мальчик вдруг начал страдать от приступов эпилепсии, которые его мать тщательно скрывала, тайно надеясь на то, что ее сын все же когда-нибудь получит царский венец.

А 15 мая 1591 года случилось непоправимое: девятилетний Дмитрий погиб при неясных обстоятельствах. По одной из версий, он в приступе эпилепсии сам напоролся на нож, играя с другими детьми в «ножички». Очевидцы трагедии были в основном единодушны — у Дмитрия начался очередной приступ, и во время судорог он случайно ударил себя ножом прямо в горло. По другой версии, Дмитрия приказал убить Борис Годунов, ведь мальчик был прямым наследником престола и мешал Годунову в медленном, но верном продвижении к нему.

Профессор Р. Г. Скрынников в своей книге о Борисе Годунове пишет: «Одни толковали, будто Дмитрий жив и прислал им письмо, другие — будто Борис велел убить Дмитрия, а потом стал держать при себе его двойника с таким расчетом: если самому не удастся завладеть троном, он выдвинет лжецаревича, чтобы забрать корону его руками».

Сама царица упорно придерживалась версии, что Дмитрий был зарезан некими Осипом Волоховым, Никитой Качаловым и Данилой Битяговским (сыном дьяка Михаила, присланного надзирать за опальной царской семьей), и сделано это было по прямому приказу из Москвы.

«Он, он убийца!» — кричала она, показывая пальцем на Битяговского.

Марию, естественно, поддержали ее братья Михаил и Григорий.

Толпе же только этого и было надо. Поднявшаяся по набату, она растерзала Михаила и Данилу Битяговского, а также с десяток других «предполагаемых убийц». Все тела были брошены в ров за городом. Впрочем, это уже совсем другая история…

Последние исследования тем не менее приводят доказательства, что Годунов все-таки не имел к смерти маленького Дмитрия никакого отношения.

М. И. Зарезин констатирует: «Это не означает, что у нас есть основания категорично обвинять Годунова в смерти Димитрия Ивановича. Стоит согласиться и с таким известным доводом в пользу его невиновности: в мае 1591 года Димитрий еще не представлял прямой угрозы для далеко идущих планов Бориса Федоровича. Но если бы смерть царевича открывала Годунову путь к престолу, убоялся бы он кровопролития? Не в мае 1591-го, так в другой день и год — Димитрий был обречен. Эта обреченность сквозит в реплике Флетчера, эту обреченность чувствовали и переживали русские люди. Поэтому, когда в январе 1598 года Федор Иванович умер бездетным и род Рюриковичей пресекся, в глазах народа главным виновником этой драмы стал Борис Федорович Годунов».

Естественно, была назначена следственная комиссия во главе с князем Василием Ивановичем Шуйским. Тот велел похоронить Дмитрия в местном Преображенском соборе, хотя комиссия, в конечном итоге, и объявила о несчастном случае; это значило, что царевич оказался невольным самоубийцей, а церковь к таким людям относилась с предубеждением.

Закончилось же все тем, что обвинили в «недосмотрении» за возможным наследником престола… саму Марию Нагую и ее родственников. В результате братьев вдовой царицы лишили званий и посадили, а она сама была насильно пострижена в монахини и помещена в Горицкий девичий монастырь на Белоозере. Там она получила имя инокини Марфы.

Л. Е. Морозова и Б. Н. Морозов по этому поводу пишут: «Так Мария Нагая потеряла все: сначала сына и с ним надежду вернуться в царский дворец, потом — достаточно почетное положение царской вдовы, угличский удел и, наконец, свободу. Отныне ее жилищем становилась маленькая убогая келья в далекой северной обители, а сама она превращалась в простую монахиню Марфу, обязанную молиться, поститься и истово служить Богу, чтобы получить прощение за свои многочисленные грехи».

* * *

Но со своей скорбной монашеской участью Мария-Марфа смиряться не захотела.

7 января 1598 года скончался Федор Иванович.

Биограф Ивана Грозного В. Б. Кобрин, называя его «ширококостным карликом с маленькой головкой и огромным носом», характеризует этого царя так: «Официальная легенда создала образ Федора как царя, быть может, не слишком умного, но зато почти святого, “молитвенника” и “печальника” за свою землю. Этот образ опоэтизировал А. К. Толстой в своей великолепной драме „Царь Федор Иоаннович“. Однако он же в сатирической „Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашева“ иначе характеризовал немудрого властелина России:

За ним царить стал Федор,
Отцу живой контраст;
Был разумом не бодор,
Трезвонить лишь горазд.

Шведский же король в 1587 году говорил о Федоре, что «русские на своем языке называют его “durak”. О том, что царевич патологически неумен, царь Иван, разумеется, знал лучше, чем кто бы то ни было. Неограниченную власть в огромном государстве Иван Грозный оставлял человеку, который просто не мог править — ни хорошо, ни плохо, никак». Уже на девятый день после смерти Федора Ивановича его жена Ирина (кто забыл — сестра Бориса Годунова) постриглась в монахини. А 17 февраля трон занял Борис Федорович Годунов. Как пишет Н. М. Пронина, «Ирина покидала трон, чтобы уступить его брату. И покидала вовремя. Впереди была решающая схватка…» Отметим, что со смертью Дмитрия московская линия династии Рюриковичей была обречена на вымирание: хотя у царя Федора Ивановича и родилась дочь, она умерла в младенчестве, а сыновей у него не было. Когда царь Федор, неспособный к государственной деятельности, а по некоторым данным, и слабый умом, умер, династия пресеклась, и его преемником стал Борис Годунов. С этой даты обычно отсчитывается так называемое Смутное время, в котором имя несчастного царевича Дмитрия стало знаменем самых разных партий, синонимом «законного» царя, и это имя приняли несколько самозванцев, один из которых даже царствовал в Москве.

Практически сразу же после занятия престола Борисом Годуновым по стране стали ходить слухи, что царевич Дмитрий жив. Новоявленный царь оценил нависшую над ним угрозу, ведь по сравнению с «прирожденным» государем он был никто.

Оппозиция не дремала, и уже в начале 1604 года было перехвачено письмо одного иноземца из Нарвы, в котором объявлялось, что Дмитрию удалось чудом спастись и Московскую землю скоро постигнут большие несчастья.

Конечно же, было придумано множество версий того, как Дмитрий остался жив, но и это, и то, кто же стал подходящим кандидатом на его место, — темы для совсем другой книги. В контексте же нашего повествования важно другое. То, что уже 13 октября 1604 года армия «Лжедмитрия I» форсировала Днепр чуть выше Киева и двинулась на Москву, но в январе 1605 года правительственные войска в битве при Добрыничах разбили самозванца, который с немногочисленными остатками своих солдат был вынужден уйти в Путивль. А 13 апреля 1605 года Борис Годунов, еще недавно казавшийся веселым и здоровым, почувствовал дурноту. Из ушей и носа у него пошла кровь, и вскоре он умер. Тут же начались слухи, что он отравился в припадке отчаяния. Интересно, кто-нибудь верит в подобную интерпретацию?

У профессора Р. Г. Скрынникова читаем: «13 апреля 1605 года Борис скоропостижно умер в Кремлевском дворце. Передавали, будто он из малодушия принял яд. Но то были пустые слухи».

А вот мнение автора книги «Правда об Иване Грозном» Н. М. Прониной: «Говорили, что причиной смерти был не яд, но апоплексический удар. Словом, тайна тех жутких мгновений, когда коронованный временщик-убийца судорожно захлебывался в собственной крови, и поныне остается тайной. Несомненно лишь одно: явился ли он сознательным самоубийством или же следствием только сильного нервного потрясения, но конец Бориса был ужасен».

Конечно, заявление про «временщика-убийцу» выглядит некоторым перебором. Особенно для исследователя, который за несколько страниц до этого критикует Э. С. Радзинского за то, что тот «резко отступает от господствующего среди историков мнения — мнения о том, что царевича Дмитрия никто не убивал, но сам ребенок, страдая припадками эпилепсии, случайно нанес себе смертельную рану ножом в горло». Но в целом вывод сделан вполне верный.

После этого царем стал Федор, сын Бориса Годунова, родившийся в 1589 году, юноша образованный и очень умный. Но его царствование стало самым коротким в истории России и продолжалось всего сорок девять дней. В Москве произошел мятеж, спровоцированный Лжедмитрием, и 20 июня 1605 года царя Федора и его мать Марию Григорьевну (напомним — дочь Малюты Скуратова) зверски задушили. В живых оставили лишь Ксению, дочь Бориса Годунова, но ее ждала безотрадная участь наложницы самозванца. Официально же было объявлено, что царь Федор и его мать… ну, конечно же, сами отравились. Из малодушия… Тела их выставили напоказ. Затем из Архангельского собора вынесли гроб Бориса Годунова и перезахоронили в Варсонофьевском монастыре близ Лубянки. Там же захоронили и всю семью: без отпевания, как и положено «самоубийцам».

А в 1606 году останки Бориса, Марии и Федора Годуновых были перенесены в Троице-Сергиеву лавру. Там же потом была похоронена и Ксения, умершая 30 августа 1622 года в одном из монастырей (в 1782 году над их гробницами была сооружена усыпальница).

А что же все это время делала интересующая нас Мария-Марфа, которая, как мы уже сказали, не захотела смиряться со своей скорбной монашеской участью?

18 июля 1605 года она торжественно въехала в Москву и признала Лжедмитрия I своим сыном. Вернее, была вынуждена признать. Впрочем, есть и другие мнения. В частности, Л. Е. Морозова и Б. Н. Морозов пишут: «Естественно, Марфа с радостью согласилась поддержать заговорщиков. Бывшей царице было совершенно не важно, кто назовется ее сыном, каким путем он добудет престол, как станет править Русским государством. Главное — собственное благополучие и возможность снова взойти на вершину власти».

В Москве она поселилась в Вознесенском монастыре и отдала Лжедмитрию некоторые личные вещи сына, в частности его нательный крест, которые тот стал показывать сомневающимся. Всем членам ее семьи тут же были возвращены свобода, чины и конфискованное имущество. Например, сразу же после провозглашения царем (императором Димитрием) этот Лжедмитрий пожаловал Михаилу Федоровичу Нагому значительную часть владений Бориса Годунова, включая малоярославецкую вотчину с селом Белкиным. Михаил Федорович Нагой стал боярином. Дяди вдовой царицы, Андрей, Михаил и Афанасий Александровичи, тоже стали боярами. Боярством был пожалован и сын Афанасия Федоровича, к тому времени уже умершего.

По словам Л. Е. Морозовой и Б. Н. Морозова, «добиться подобного успеха без самозванца им никогда бы не удалось».

17 мая 1606 года Лжедмитрий I был убит (его тело сожгли, а пеплом зарядили пушку и выстрелили в сторону Польши — туда, откуда он явился на русские земли), и Мария Нагая тут же отреклась от него, заявив, что признание было выбито у нее силой, а сам самозванец был колдуном и чернокнижником. Со смертью самозванца Нагие опять перестали играть какую-либо роль, и в последний период Смуты они уже мало выделялись среди других служилых людей того времени.

А царем тем временем стал тот самый Василий Иванович Шуйский, который еще совсем недавно расследовал причины гибели Дмитрия, а затем признал Лжедмитрия I истинным сыном Ивана Грозного.

В период его правления были и Лжедмитрий II, и Лжедмитрий III. Кроме того, имя царевича использовал осаждавший Москву «воевода» Иван Болотников. Затем за Дмитрия выдавал себя казачий предводитель Иван Заруцкий, бывший опекун вдовы двух первых Лжедмитриев царицы-авантюристки Марины Мнишек и ее малолетнего сына Ивана. Лишь с казнью этого несчастного ребенка в 1614 году тень царевича Дмитрия перестала витать над российским престолом. Вскоре его признали новомучеником, а Мария Нагая стала матерью святого и одной из наиболее почитаемых женщин в стране.

Василий Иванович Шуйский (царь Василий IV) был свергнут с престола и насильственно пострижен в монахи. В сентябре 1610 года он был выдан польскому гетману Жолкевскому, который вывез его в Варшаву, сделав пленником короля Сигизмунда. Бывший царь умер в заключении в Гостынинском замке 12 сентября 1612 года. А незадолго до этого умерла и бывшая царица Мария Нагая. Она была похоронена в Воскресенском монастыре в Москве.

Род Нагих пресекся чуть позже, в 1650 году, со смертью стольника Василия Ивановича Нагого.


Глава одиннадцатая. Мэри Гастингс

По словам биографов Ивана Грозного Роберта Пейна и Никиты Романова, царь «грезил об Англии, верил, что эта страна — бесценный союзник».

В самом деле, постаревшего и страдавшего от всевозможных недугов царя обуревали всевозможные фантазии, в числе которых вдруг оказалась и такая: Англия обеспечит его оружием, и «сделает это охотнее, если окажется связанной с Русью матримониальными узами».

Короче говоря, Иван Грозный вдруг решил жениться на какой-нибудь близкой родственнице английской королевы.

Анри Труайя по этому поводу пишет: «Царь снова чувствует себя на коне […] и, несмотря на недавнюю женитьбу на Марии Нагой, начинает подумывать о союзе с Британией. Почему бы гордой королеве Елизавете не выдать за него одну из прекраснейших своих подданных?»

Ирония этого вопроса очевидна. Во-первых, Иван Грозный уже был женат, во-вторых, Елизавета I, знаменитая королева Бесс из династии Тюдоров, прекрасно знала об этом и не горела желанием участвовать в подобном спектакле, да еще вместе с человеком, обладающим, мягко говоря, не самой лучшей супружеской репутацией (позже мы увидим, что она прекрасно понимала, о чем в данном случае идет речь).

Историк Казимир Валишевский утверждает: «В 1580 году Иван поручил агенту Московской компании Джерому Горсею выхлопотать у Елизаветы присылку военных припасов — свинца, меди, селитры, серы, пороху. Царь собирался начать войну с Баторием. Но инструкции, спрятанные Горсеем в сосуде с водкой, этим не ограничились. Под влиянием Бомелиуса царь более чем когда-либо желал найти в Англии нечто другое. Если Елизавета отклоняла упрямо все искания, то у нее были родственницы-невесты.

В 1581 году Горсей привел с собой три судна, нагруженные просимыми предметами. С ним вместе приехало немало цирюльников и аптекарей. Взамен Бомелиуса Елизавета прислала царю лекаря, которого она очень ценила. В России он был известен под именем Романа Елизарьева, хотя его имя было Джек Робертс. Он постарался обратить внимание царя на одну из родственниц королевы».

Сказанное выше нуждается в комментариях. Прежде всего, что такое «Московская компания»? Muscovy Trading Company (Московская компания) была основана еще в 1551 году, она обладала монополией на торговлю с Россией, и расцвета это торговое предприятие достигло именно при поддержке королевы Елизаветы. Что очень важно, коммерческие интересы компании играли немалую роль и в дипломатических отношениях между двумя странами, а посему царские и королевские миссии часто исполнялись представителями Muscovy Trading Company, у которой даже было собственное представительство в Москве (на улице Варварке).

Во-вторых, присланным Елизаветой лекарем был не Джек Робертс, а Роберт Якоби. Этот человек родился в Лондоне, обучался в Тринити-колледже в Кембридже, стал бакалавром и магистром. После обучения в Базельском университете он стал доктором медицины. В 1579 году он возвратился в Кембридж, где быстро завоевал известность и вскоре получил статус личного врача королевы Елизаветы: она высоко ценила его советы и считала выдающимся доктором, дав ему звание «домашнего врача».

Короче говоря, когда Иван Грозный попросил прислать ему хорошего лекаря, королева Елизавета выбрала доктора Якоби.

Английская королева так характеризовала его в письме Ивану Грозному: «Посылаю тебе доктора Роберта Якоби, как мужа искуснейшего в лечении болезней, уступаю его тебе, брату моему, не для того, чтобы он был не нужен мне, но для того, что тебе нужен. Можешь смело вверить ему свое здоровье».

В Москву Роберт Якоби отправился на средства Muscovy Trading Company и полгода жил на ее деньги, прежде чем в декабре 1581 года Иван Грозный, учредив Аптекарский приказ, назначил ему жалованье, причем немалое. При царском дворе доктор Якоби много занимался здоровьем царицы (считается, что он хорошо разбирался в гинекологических болезнях, так как успешно лечил в Англии королеву Елизавету). Он и здесь быстро приобрел репутацию отличного специалиста, став лейб-медиком (придворным лекарем) царя.

* * *

Британец Роберт Якоби заменил казненного отравителя Элизеуса Бомелиуса (Елисея Бомелия). Мы еще не забыли, кто это такой? По словам историка Д. В. Цветаева, «честолюбивый, бесчестный и своекорыстный, он старался поддерживать свое значение, действуя на суеверие и болезненную подозрительность Иоанна». Якобы уличенный в тайных переговорах с польским королем Стефаном Баторием, он был подвергнут пытке, а потом публично сожжен в Москве в 1580 году.

У Роберта Пейна и Никиты Романова читаем: «Роберт Якоби когда-то имел дело с семейством Фрэнсиса Гастингса, графа Гантингдона. Его дочь, леди Мэри Гастингс, показалась Якоби достойной невестой русскому государю, который пока не расстался со своей седьмой супругой. Доктор прибыл из Англии в 1581 году с рекомендательным письмом королевы Елизаветы, расхваливавшей его замечательные способности. Грозный верил Якоби безоговорочно, слушал рассказы о дворе, воспылал страстью к женщине, которую ни разу не видел. Медик представлял ее племянницей королевы. Это ни в коей мере не соответствовало действительности, но истина меньше всего интересовала и того и другого. Леди Мэри Гастингс принадлежала к одному из самых могущественных семейств Англии, ее отец некогда видел себя будущим королем».

А вот Казимир Валишевский утверждает, что Мэри Гастингс все же была родственницей королевы («ее бабка приходилась двоюродной сестрой Елизавете»).

Анализ британских источников показывает, что леди Мэри Гастингс (Mary Hastings) была дочерью сэра Фрэнсиса Гастингса, 2-го графа Гантингдона (Francis Hastings, 2nd Earl of Huntingdon, 1514–1561), а тот, в свою очередь, был сыном Джорджа Гастингса и Анны Стэффорд (Anne Stafford), которую многие называют любовницей короля Генриха VIII.

* * *

Анна Гастингс (урожденная Стэффорд), графиня Хантигдон была младшей дочерью Генри Стэффорда, 2-го герцога Бекингема, и Кэтрин Вудвилл. Она родилась приблизительно в 1483 году, и в том же году ее отец был казнен по приказу короля Ричарда III. В результате Анна оставалась на попечении своего старшего брата, Эдуарда Стэффорда, 3-го герцога Бекингема, а в 1500 году вышла замуж за сэра Уолтера Герберта, незаконнорожденного сына графа Пембрука. Через семь лет она овдовела.

Ее вторым мужем стал Джордж Гастингс (они поженились в декабре 1509 года), и в этом браке родилось восемь детей: пять сыновей и три дочери.

В 1510 году Анна оказалась в эпицентре одной очень скандальной истории. В то время при дворе короля Генриха VIII служили две дамы из рода Стэффордов: Анна и ее сестра Элизабет. Обе они были замужем. По слухам, одна из них стала любовницей короля. Вторая же, узнав об этом, рассказала обо всем зятю. Результатом стал скандал, после которого королевскую любовницу сослали в монастырь, а сестру-доносчицу отлучили от двора.

У историков нет единого мнения о том, которая из сестер Стэффорд стала первопричиной скандала, так как прямых доказательств не сохранилось (известно лишь, что любовницей короля была одна из замужних сестер герцога Бекингема). Некоторые тем не менее утверждают, что главной героиней этих событий была именно Анна, которая умерла в 1544 году.

Эта история, казалось бы, не имеет прямого отношения к нашему повествованию, но она важна хотя бы по той причине, что выводит нас на короля Генриха VIII Тюдора, которого не без оснований считают прототипом знаменитой Синей Бороды (так звали коварного мужа — убийцу своих жен, впервые описанного французским сказочником Шарлем Перро).

Английский король Генрих VIII — первый кандидат на роль прототипа этого «героя». Он действительно имел слабость часто менять жен. А женат он был шесть раз.

Его первая жена, Екатерина Арагонская, не могла родить ему сына и была отправлена в ссылку (она умерла в январе 1536 года).

Анна Болейн стала женой Генриха в январе 1533 года. Она также не смогла родить ему сына, была обвинена в супружеской измене и обезглавлена в Тауэре в мае 1536 года.

Джейн Сеймур была фрейлиной Анны Болейн. Генрих женился на ней через неделю после казни предыдущей жены, а через год она умерла от родовой горячки.

Анну Клевскую Генрих выбрал себе в жены заочно, по портрету, но вживую она королю не понравилась. Заключенный в январе 1540 года брак уже в июне был расторгнут (Анна осталась в Англии в качестве «сестры короля»).

Екатерина Говард, кузина Анны Болейн, вышла замуж за Генриха в июле 1540 года. Однако очень скоро выяснилось, что до брака она имела любовника и изменяла Генриху с Джоном Калпепером. Виновные были казнены, после чего 13 февраля 1542 года взошла на эшафот и сама королева.

Екатерина Парр к моменту брака с Генрихом уже успела дважды овдоветь. Была убежденной протестанткой и много сделала для поворота Генриха к протестантизму. После смерти короля она вышла замуж за Томаса Сеймура, брата Джейн Сеймур.

Как видим, король Генрих VIII жен менял, как перчатки, причем в двух случаях без всякого развода: просто обвинил в измене и отсек головы. Ну чем не Синяя Борода? И, кстати, в этом смысле английский король-сумасброд никого нам не напоминает?

* * *

Но вернемся, как принято говорить, к нашим баранам.

Биограф Ивана Грозного Казимир Валишевский пишет: «Иван только что вступил в шестой брак с дочерью одного из своих думных дворян Марией Нагой. Но это ничего не значило. Самому отцу царицы Афанасию Нагому было поручено с другими боярами расспросить Робертса о новой невесте».

Ну, не Робертса, а Роберта Якоби — с этим мы уже разобрались. А вот имя Афанасия Федоровича Нагого в данном контексте выглядит удивительно. Согласимся, что посылать отца своей нынешней жены искать себе новую жену — это как-то не очень comme il faut. Но Афанасий Нагой был известным дипломатом (в 1563–1572 годах он занимал должность царского посла в Крыму, был взят под стражу крымским ханом, его чуть не убили, но потом обменяли, и он с успехом участвовал в переговорах с литовскими, датскими и польскими посланниками). Фактически, это был Талейран Ивана Грозного, а про Талейрана бытовало такое мнение: «Талейран — дипломат столь искушенный, что если во время разговора с вами он получит пинка под зад, то по выражению его лица вы ничего не заметите». Примерно то же самое можно было бы сказать и про Афанасия Нагого.

Как утверждает Анри Труайя, «не моргнув глазом, Нагой слушает перечисление всех женщин знатного происхождения — незамужних или вдовых, которые могли бы заменить его дочь». Наконец, англичанин называет лучшую, на его взгляд, кандидатуру — Мэри Гастингс, дочь лорда Гантингдона.

После этого Иван Грозный немедленно снарядил в Лондон боярина Федора Андреевича Писемского, которому была поручена двойная миссия: заключить с Англией договор и разузнать об этой самой Мэри Гастингс. Впрочем, что там разузнать, бедный Писемский получил четкий приказ приступить к сватовству.

У Н. И. Костомарова читаем: «Когда отправлен был в Англию Федор Писемский, то в наказе ему было написано: если спросят, как же это царь сватается, когда у него есть жена, то Писемский должен отвечать: “Она не царевна, не государского рода, неугодна ему, и он ее бросит для королевской племянницы”. Царю Ивану не впервые было распоряжаться так сурово со своими женами».

Федор Андреевич Писемский тоже был известным дипломатом. В 1563–1572 годах он вместе с Афанасием Нагим вел переговоры с крымским ханом Девлет-Гиреем и за свои заслуги в 1571 году был зачислен в опричнину. Потом он возглавлял посольство в Англию, был наместником в Чернигове и воеводой в Пскове, участвовал в переговорах со шведами. Короче, это был опытный человек, но…

Что только не говорят о дипломатах. Якобы это люди, которые умеют так ответить, что забудешь, о чем спросил. Они всегда знают, что спросить, когда не знают, что ответить. А дипломатия — это искусство предвидения непредвиденного. Все это так, но даже самый опытный дипломат не может сделать совсем уж невозможное, то, что по определению исключено.

По поводу задачи, поставленной царем перед Федором Андреевичем Писемским, Анри Труайя пишет следующее: «Писемский должен держать в тайне от королевы матримониальные планы царя, встретиться с девушкой, попросить ее портрет “на дереве или бумаге”, посмотреть, “насколько она высока, упитанна и бела”, предупредить, что ей придется принять православие, уверить, что получит во владение земли, а если спросит о настоящей супруге царя, то отвечать, что она дочь простого боярина и от нее легко отказаться».

Казимир Валишевский к этому добавляет: «Послу поручалось рассмотреть ее хорошенько, заметить, какого она роста, красива ли […] узнать, какова ее семья. Наконец, он должен был привезти ее портрет и точную мерку на бумаге».

Более того, в обмен на этот «лестный союз» Иван Васильевич требовал, чтобы Англия помогла ему в войне с Польшей. Как пишет все тот же Казимир Валишевский, «Англия должна была помочь Ивану своей армией и флотом в борьбе с Баторием. Но он не хотел пользоваться одолжением, за политическую услугу он предлагал самого себя».

Согласимся, что все это выглядит как полный бред. Но приказ есть приказ, а приказ такого человека, как Иван Грозный, — это даже больше, чем приказ. Это вопрос жизни и смерти.

* * *

Федору Андреевичу Писемскому, понятное дело, ничего не оставалось, как ехать решать поставленную задачу. Для помощи к нему были присоединены агент Muscovy Trading Company Эгид Крью и лекарь Роберт Якоби, которому было дано особое поручение — сообщить королеве Елизавете о намерении царя тайно посетить Англию.

Как отмечает Казимир Валишевский, «Иван готовился к серьезной атаке, которая, по его мнению, должна была увенчать успехом его заветную мечту».

Писемский приехал в Лондон 16 сентября 1582 года, но первую аудиенцию в Виндзоре королева дала ему лишь 4 ноября. Правда, как отмечают Роберт Пейн и Никита Романов, «его приняли со всеми положенными почестями». На встрече присутствовали лорды, пэры, придворные сановники и купцы из Muscovy Trading Company. Русский посланник вручил королеве письмо государя и подарки от него (несколько дюжин куньих шкурок), которые она милостиво приняла, посетовав на незнание русского языка, спрашивая через переводчика о здоровье Ивана Васильевича и соболезнуя ему в связи со смертью царевича Ивана, погибшего год назад. Конечно же, вежливая королева Елизавета выразила желание когда-нибудь увидеть «своего дорогого брата» и спросила, воцарилось ли наконец на Руси спокойствие. Федор Андреевич Писемский, конечно же, заверил ее, что никаких проблем больше нет, а все преступники, раскаявшись, получили прощение государя.

По мнению Роберта Пейна и Никиты Романова, «то был лишь обмен любезностями, настоящая работа ожидала впереди».

Впрочем, подобная пустая болтовня, полностью соответствовавшая дипломатическому протоколу, могла длиться еще очень долго. А тем временем часть поручения Ивана Грозного уже потеряла свое значение. Летом 1581 года Стефан Баторий вторгся на русскую территорию и осадил Псков. Тогда же шведы взяли Нарву, затем Ивангород и Копорье. В результате царь вынужден был пойти на переговоры с Польшей и согласиться на не самые выгодные для себя условия (десятилетнее перемирие было подписано 15 января 1582 года). Естественно, московский посол притворился, что не знает об этом событии.

Казимир Валишевский уточняет: «Возможно, что его уже снабдили новыми инструкциями, предписывавшими ему добиться заключения союза, чтобы явилась возможность начать новые военные действия против Польши. Но он очутился в смешном положении, так как не хотел выступать открыто в то время, когда и посол Батория был в Лондоне и не терял времени даром. Польше, казалось, суждено было победить Россию и на поприще дипломатических сношений. Как ни старался Писемский ускорить начало переговоров, они откладывались со дня на день под разными предлогами. То придворные празднества мешали, то чума. “Не мешает же вам чума вести переговоры с поляками”, — ворчал русский посол. Он дождался отъезда поляков и только тогда догадался, что его хотят вежливо спровадить».

Тем не менее 13 декабря 1582 года переговоры возобновились. На этот раз — в Гринвиче. На них русский посол настаивал на создании военного союза против Польши, а британцы упорно говорили лишь о преференциях в торговле. Но Писемский упрямо стоял на своем, так что нечего было и думать о каком-то компромиссе, так как представителей королевы Елизаветы интересовало лишь одно — защита своей торговли на Белом море от Дании.

Чтобы добиться необходимого для этого содействия русских, она согласилась дать Федору Андреевичу в январе 1583 года еще одну аудиенцию. Там-то он и решил возобновить разговор о сватовстве. Но, приехав к месту встречи, посол был очень удивлен, увидев в Ричмондском дворце празднество. Повсюду гремела музыка, шли танцы, и создавалось впечатление, что никому нет до него никакого дела. Впрочем, королева все же оставила бал, чтобы поговорить с ним наедине, в присутствии одного лишь Роберта Якоби в качестве переводчика.

* * *

Разговор зашел и о Мэри Гастингс. Писемский выразил желание увидеть девушку и списать с нее портрет. Королева, казалось, была несколько смущена и сказала, что была бы очень рада быть в родстве с русским царем, но она слышала, что он является «известным ценителем женской красоты», а Мэри замечательна своими душевными качествами, но, к сожалению, некрасива.

— Более того, — добавила Елизавета, — она только что переболела оспой, и я не могу допустить, чтобы художник писал ее портрет в тот момент, когда лицо бедняжки покрыто следами этой ужасной болезни, пусть даже мне дадут за это богатства всего света.

После этого королева сделала вид, что интересуется условиями брачного договора, и выразила беспокойство за участь будущих дочерей английской супруги русского царя.

— Наши государи, — ответил Федор Андреевич, — обычно выдают своих дочерей за иноземных властителей.

На предложение привести пример он смог припомнить лишь единственный за несколько веков случай брака княжны Елены, старшей дочери Ивана III, с великим князем Литовским Александром. Было это в далеком 1495 году.

Говорили еще много о чем, но русский посол каждый раз сворачивал в одну и ту же сторону: а как же русско-английский союз, о котором надо было бы подумать раньше, чем о свадьбе? В ответ на это Елизавета пообещала ускорить дело, и тем все закончилось.

Безусловно, королева Елизавета I просто тянула время. Она была дочерью того самого Генриха VIII и той самой Анны Болейн, обезглавленной в 1536 году (о них говорилось выше), а дочь английской Синей Бороды, по словам Анри Труайя, была «не сторонница того, чтобы искать спутницу жизни, будучи женатым». Да и просто перспектива семейных отношений с русским аналогом отца ее никак не устраивала. В отличие от монопольного права на всю внешнюю торговлю с Москвой — но это уже был совсем другой вопрос.

* * *

Биограф Ивана Грозного Казимир Валишевский пишет: «Прошло еще два месяца, когда посол получил ответ. Он был разочарован. Королева соглашалась вступить в союз с царем и помогать ему против его врагов, но за это она требовала для Англии монополии на всю внешнюю торговлю России. Писемский еще раз проявил детскую наивность и не понял, что над ним и над его повелителем смеются.

Он стал спорить и торговаться из-за выражений документа, точно тот был не неприемлем без этого. Там предложения были названы просьбами и царь именовался кузеном королевы. Английские дипломаты соглашались переменить стиль, но не условия документа. В апреле посла пригласили на банкет, где присутствовало семнадцать сановников. Королева пила за здоровье Ивана. Когда пир кончился, русскому послу объявили, что королева даст ему прощальную аудиенцию».

Как громом пораженный, Федор Андреевич Писемский воскликнул: «Прощальную? А как же сватовство?»

В ответ ему показали газеты, в которых сообщалось о великом для Руси событии — 19 октября 1582 года Мария Нагая подарила Ивану Грозному сына, которого назвали Дмитрием.

— Пусть королева этому не верит, — попытался возражать Писемский, — это злые люди и подлые предатели придумали такую сказку, чтобы поссорить ее с моим государем. Королева должна полагаться только на письмо царя и мои заверения!

Ответом были одни лишь вежливые улыбки. Впрочем, в глубине души он и сам не сомневается, что информация верна. Хотя, с другой стороны, хорошо зная царя, он был уверен, что рождение сына не помешает тому отказаться от жены ради столь желанного союза с Англией. Эта мысль придала ему силы, и он все-таки получил разрешение лично увидеть эту самую Мэри Гастингс.

* * *

18 мая 1583 года русский посол и Роберта Якоби были приняты в летней резиденции лордканцлера сэра Томаса Бромли. В саду был накрыт стол с прохладительными напитками. Вскоре в одной из аллей появились несколько женщин. Одной из них была жена сэра Томаса Элизабет, дочь сэра Адриана Фортекью, а самой юной — та, которую посол называл про себя «царской невестой».

— Смотрите, это она, — прошептал ему на ухо сэр Томас Бромли, — и вы можете свободно ее разглядеть. Лично королева пожелала, чтобы вы увидели молодую леди Гастингс при свете дня, а не в полутемном помещении.

Федор Андреевич Писемский стал смотреть во все глаза.

— Ну, что? Вы хорошо ее рассмотрели? — спросил сэр Томас Бромли.

— Я сделал, что мне было приказано, — ответил русский посол с военной прямотой.

Роберт Пейн и Никита Романов описывают происходившее следующим образом: «Все было тщательно подготовлено, обстановка несколько напоминала рынок рабов, на котором русский посланник выступал возможным покупателем. Невесту представили ему сидящей в беседке в саду, в бывшей резиденции архиепископа Йоркского. Ее сопровождали придворные. Писемский не без трепета приблизился к ней. Джером Горсей отмечал, что она держалась по-королевски. Гость склонился к ее ногам, выпрямился, повернулся, чтобы отойти назад, но все еще в восхищении смотрел на нее. Сказал через переводчика, что видит ангела, надеется, что она будет супругой его царя. Похвалил ее дивное лицо, стать, чудную красоту».

После этого он написал отчет царю: «Княжна Гастингс росту высокого, тонкая и белокожая, у нее голубые глаза, русые волосы, прямой нос, пальцы на руках длинные и тонкие».

Как видим, в письме в Москву он ни словом не обмолвил ни о чудной красоте, ни о дивном лице.

У Казимира Валишевского читаем: «Елизавете захотелось довести комедию до конца. Она позвала Писемского и выразила свое сожаление, что ее племянница недостаточно красива, чтобы понравиться царю».

— Да и вам, я думаю, она не понравилась, — сказала королева.

На это посол ответил:

— Мне кажется, что она красивая. Все остальное в руках Божьих!

В середине июня 1583 года портрет Мэри Гастингс, предназначенный русскому царю, был закончен, и Федор Андреевич Писемский отправился обратно в Москву.

* * *

С ним ехал сэр Джером Боус, посол английской королевы. В конечном счете Федор Андреевич был не слишком недоволен итогами своей миссии, хотя на самом деле и гордиться ему особо было нечем. Но он не понимал, что, несмотря на устроенное в саду свидание, королева Елизавета и не помышляла об устройстве этого брака. Как отмечает Анри Труайя, «двор прекрасно разыграл спектакль перед русским посланником».

В октябре 1583 года Писемский и Боус прибыли в Москву. Иван Грозный принял англичанина в Грановитой палате, как доброго друга. Плохо информированный своим представителем, он был уверен, что политический союз и свадьба — дела практически решенные, и остается лишь уточнить незначительные детали.

Однако дальнейшие переговоры с англичанами пошли туго. Джером Боус оказался человеком тяжелым, резким, надменным и обидчивым.

Роберт Пейн и Никита Романов характеризуют его так: «Английского посланника выбирали тщательно. Им стал сэр Джером Боус, обладавший в высшей степени чувством собственного достоинства, высокомерный, язвительный, жесткий человек, никому не позволявший нести вздор, способный противостоять царю. Он несколько преувеличивал свою значимость, но ему предстояло иметь дело с Грозным, и это качество могло оказаться полезным. Словом, Боус был силой, с которой нельзя не считаться».

По словам Казимира Валишевского, ему «предстояла трудная задача: говорить о торговле с человеком, который ни о чем, кроме политического и матримониального союза, и слышать не хотел». Тем не менее он стал требовать подтверждения права монопольной торговли для Англии и заявил, что его страна станет помогать русским в борьбе с ее врагами, только полностью исчерпав все попытки к примирению. Он словно и не понимал, что это условие делало невозможным немедленное возобновление военных действий против Стефана Батория.

Так прошли двадцать раундов бесполезных переговоров, которые так и не привели ни к чему конкретному.

Казимир Валишевский пишет: «Об этих переговорах мы знаем из двух источников — донесений Боуса и протоколов Московского приказа. Документы эти противоречат друг другу. Английский посланник, сообщая о некоторых недоразумениях, хвалится своей ловкостью и удачей. Иван будто бы готов был вернуть англичанам все льготы и даже увеличить их. В то же время он решил окончательно искать себе жену в Англии, и, в случае отказа Мэри Гастингс, согласен остановить свой выбор на какой-нибудь другой родственнице Елизаветы. Он даже готов ехать в Лондон с этой целью и ознакомиться прежде с основными принципами протестантства. Царь строго наказывал тех из своих бояр, которые враждебно относились к Боусу. Но венцом всех успехов был договор, будто бы уже составленный и подписанный. Оставалось только вручить его посланнику, как вдруг царь умер и так счастливо доставшееся торжество рухнуло.

Русская версия — совершенно иная. Иван будто бы сказал английскому послу, что польский король нарушил договор, захватив у него Полоцк и Ливонию. Королева должна помочь ему армией восстановить свое нарушенное право. Взамен она получит торговую монополию в некоторых гаванях. Права брабантских и французских купцов останутся все-таки за ними. Французский король послал несколько судов в Кольскую гавань. Он ищет государевой дружбы и предлагает ему прислать посольство во Францию. Этим Иван, вероятно, хотел сказать Боусу, что у него нет недостатка в выгодных связях».

В ответ Джером Боус якобы отговаривался недостатком полномочий.

13 декабря 1583 года была организована особая аудиенция у царя, на которую Боус должен был отправиться без оружия и свиты. Иван Грозный хотел поговорить с ним с глазу на глаз о волновавшем его «тайном деле». Однако (так уж получилось) беседа происходила в присутствии нескольких людей, между которыми оказался и Борис Годунов, тогдашний любимец государя, а в будущем — царь. Все эти люди, понятное дело, спали и видели провал английского сватовства, но Иван Васильевич словно и не замечал их надутых физиономий.

Роберт Пейн и Никита Романов рассказывают о реакции царя на переданный ему портрет Мэри Гастингс следующее: «Грозный остался удовлетворен портретом и решил взять ее в супруги. Согласится ли Елизавета на переход невесты в православную веру? Следовало решить и другие вопросы, но он готов был уже назначить день свадьбы. Леди больна, сказал Боус, знавший мнение об этом самой Гастингс, которая также вряд ли согласится стать православной. Государь был огорчен: “Вижу, что ты приехал не дело делать, а отказывать; мы больше с тобою об этом деле и говорить не станем”».

У Казимира Валишевского читаем: «Продолжалась комедия, начатая Елизаветой. Иван хотел знать намерения королевы относительно Мэри Гастингс, а Боус утверждал, что он приехал за тем, чтобы слышать, что будет говорить царь об этом. Припертый к стенке, посланник запутался в увертках и сказал, что Мэри Гастингс была больна и очень больна. Кроме того, вряд ли согласится она переменить свою религию, да притом из племянниц королевы она является самой отдаленной. У королевы есть еще целый десяток родственниц, более близких и более красивых.

— И кто же они такие, сказывай, — с живостью перебил его царь.

— Я не уполномочен об этом говорить, — ответил англичанин.

— Ты говорил о девицах, среди которых мы можем выбрать себе жену, но отказался назвать их. Нас не может удовлетворить столь расплывчатое заявление. Как же свататься к девице, не зная ее имени? В Англии есть, наверное, тысячи красавиц, и не все они кухарки, но не хочешь же ты, чтобы мы сами всех их разыскивали? Ты глупец и не знаешь, как должен вести себя заморский посланник!

— Я не уполномочен об этом говорить…

Выведенный этими словами из себя, Иван Васильевич пригрозил послу, что немедленно выставит дерзкого англичанина за дверь. Но на это упрямый Боус заявил, что английская королева сумеет отомстить за оскорбления, нанесенные ее представителю. Все думали, что за этим последует что-то ужасное, но царь вдруг резко успокоился. Когда англичанин ушел, он лишь устало вздохнул:

— Дай Бог, чтобы у меня самого был такой верный слуга!»

* * *

Переговоры шли еще почти два месяца — весьма бурные, но такие же безрезультатные. А 14 февраля 1584 года Джером Боус объявил, что его королева велела ему возвращаться домой «сухим путем», то есть через Францию. С потерей Ливонии это означало проезд по территории Польши.

— Ты, я вижу, пришел сюда не серьезные переговоры вести, — возмущенно закричал Иван Грозный, — а посему можешь убираться, взяв с собой все, что привез!

В ответ на это англичанин нисколько не оробел, а улыбнулся и вежливо поклонился. Три дня спустя ему был вручен проект договора, в котором говорилось, что «взамен права на монопольную торговлю две страны заключают наступательный союз с целью захватить Ливонию». В ответ на это Боус осторожно заметил, что его милосердная госпожа королева не приемлет захватнических войн.

— Но речь не идет о завоевании, — с трудом сдерживая себя, возразил Иван Грозный. — Ливония — это наша старинная вотчина.

— В самом деле? — удивился посланник.

Царь от такой наглости вскипел и топнул ногой:

— Что ты несешь, иноземец! Мы не просили твою государыню быть нам судьей в наших отношениях с другими странами!

Прощальная аудиенция была назначена на 20 февраля, однако, когда Джером Боус приехал во дворец, ему сказали, что царь болен и не может его принять.

А 18 марта 1584 года, как мы уже знаем, царь всея Руси Иван IV Грозный скончался. Ему было всего пятьдесят три года.

Казимир Валишевский пишет: «Итак, мы видели, что Иван страстно желал заключения союза с Англией под влиянием кризиса во внутренней жизни и во внешних отношениях».

А Мэри Гастингс до конца дней знакомые в шутку называли московской императрицей. К своему счастью, на Руси ей побывать так и не довелось…


Заключение

Кто не слышал о зловещем негодяе и убийце, увековеченном французским сказочником Шарлем Перро под леденящим душу именем Синяя Борода? У Перро это был человек, который одну за другой убивал своих жен, как только те осмеливались нарушить строжайший запрет: не заглядывать в некую таинственную комнату. Появлялась новая хозяйка его замка, но и она не могла справиться с любопытством и открывала дверь, к которой нельзя было прикасаться…

Сказка эта появилась на свет в конце XVII века. Она была взята Шарлем Перро из старинных бретонских легенд, в которых народная фантазия самым замысловатым образом превратила замученных Синей Бородой детей в убитых им жен. Сказку читали многие, но лишь единицы знают, что прототип Синей Бороды реально существовал.

Вот только кто это был?

* * *

Одни специалисты считают, что это был француз, герой Столетней войны и личный друг Жанны д’Арк, которого звали Жиль де Монморанси-Лаваль, барон де Рэ.

Этот человек родился в 1404 году. В одиннадцатилетнем возрасте он лишился обоих родителей, и воспитывал его дед.

В шестнадцать лет Жиль де Рэ весьма выгодно женился на некой Катрин де Туар, получив к своему и без того немалому состоянию еще более двух миллионов ливров приданого и обширные земли в Пуату. Впрочем, женой он интересовался мало и почти не уделял ей внимания, проводя все время в свите дофина Карла.

Разгоревшаяся с новой силой в 1422 году Столетняя война между Англией и Францией предопределила поприще и будущую карьеру Жиля де Рэ: он отправился воевать, дабы защитить право на корону младшего сына покойного короля Карла VI.

За боевые успехи в 1429 году (в двадцать пять лет!) Жиль де Рэ был провозглашен маршалом Франции. На свои деньги он не только набирал отряды и закупал вооружение, а еще и фактически содержал Карла, а также и весь его двор, беря на себя расходы по организации банкетов, охоты и прочих увеселений, которые так обожал дофин.

После победы под Орлеаном и коронации Карла в Реймсе Жиль де Рэ начал проявлять недовольство королем: теперь, когда все шло так хорошо, неплохо было бы начать возвращать накопившиеся огромные долги. Масштаб их сейчас измерить невозможно, но для маршала, в любом случае, все обстояло очень серьезно, так как он практически полностью истратил то, что у него было. Но новоявленный король Карл VII, как назло, даже и не заговаривал на эту тему.

Как это обычно и бывает в подобных ситуациях, Жиль де Рэ вскоре попал в королевскую немилость: сумма долга была слишком велика, а все мы хорошо знаем, что если маленький долг рождает просто должника, то большой — врага.

Кончилось для Жиля де Рэ все очень плохо. Никаких денег от новоявленного короля он так и не получил, и это вынудило его активизировать исследования по поиску рецепта превращения свинца в золото. В XV веке занятия алхимией, мягко скажем, не приветствовались. Тут же нашлись «доброжелатели», которые доложили обо всем «куда надо». И вот в конце августа 1440 года епископ Нантский уже сообщил прихожанам, что ему стало известно о гнусных преступлениях маршала. К занятиям алхимией тут же добавилось колдовство, а к колдовству — злодеяния «против малолетних детей и подростков обоего пола».

В принципе, можно было бежать в Париж и пасть в ноги королю Карлу VII, но гордый маршал не сделал этого. Он явился на суд, отверг все обвинения и потребовал себе адвоката, в котором ему было отказано. Более того, суд постановил пытать маршала, дабы «побудить его прекратить гнусное запирательство».

Теперь «признание» было лишь вопросом времени, ибо после средневековой пытки немногие не пытались умилостивить суд своей покорностью.

Рано утром 26 октября 1440 года Жиль де Рэ принес публичное покаяние в «совершенных им преступлениях», а примерно в десять часов был казнен на глазах огромной улюлюкающей толпы.

Образ бородатого великана Жиля де Рэ вскоре вошел в народные предания и трансформировался в них в ту самую зловещую фигуру, которая впоследствии была использована Шарлем Перро для своей страшилки про Синюю Бороду.

Лишь в 1992 году по инициативе нескольких французских историков был организован новый судебный процесс, в ходе которого имя маршала было полностью реабилитировано. Из архивов инквизиции были извлечены документы; из них следовало, что никаких замученных детей, кровавых экспериментов и колдовства не было.

Итак, несчастный маршал был признан невиновным и официально реабилитирован… через 552 года после казни. Он стал предметом множества научных исследований и художественных произведений и потому занял достойное место в списке «великих казненных».

Фактически версия о том, что Синяя Борода — это Жиль де Рэ, пошла от Шарля Перро, который записал несколько историй бретонского фольклора о Синей Бороде, литературно обработал их и включил получившуюся сказку в свой сборник «Сказки матушки Гусыни».

Одна из историй содержала следующую версию рождения образа Синей Бороды. Мимо замка Жиля де Рэ ехали граф Одон де Тремеак и его невеста Бланш де Лерминьер. Барон пригласил их к себе на обед. Но когда гости уже собрались уезжать, он приказал бросить графа в «каменный мешок», а испуганной Бланш предложил стать его женой. Бланш отказалась. Тогда он повел ее в церковь и там обещал ей свою душу и тело в обмен на согласие. Бланш согласилась и в тот же миг превратилась в Дьявола синего цвета. Дьявол засмеялся и сказал барону: «Теперь ты в моей власти». Он сделал знак, и борода Жиля де Рэ стала синей. «Теперь ты не будешь Жилем де Лавалем, — закричал Дьявол. — Тебя будут звать Синяя Борода!»

Как видим, еще задолго до Шарля Перро история барона де Рэ была окутана густым туманом мифов и легенд. В народном сознании якобы замученные им дети превратились в убитых жен, а необычный цвет бороды стал «печатью дьявола». Во всей Бретани Жиль де Рэ был известен под именем Синей Бороды. Все разрушенные замки около Нанта и в долине Луары, как утверждалось, принадлежали маршалу. Народ не забыл его преступлений и существенно обогатил их список. В Тиффоше задолго до Шарля Перро путешественникам показывали комнату, в которой Синяя Борода якобы резал детей и уничтожал своих жен.

Легенда о бароне де Рэ постоянно обрастала подробностями. Уже в старинных хрониках помимо убитых им детей вдруг откуда-то появились «заколотые беременные женщины», о которых первоначально и речи не было. По всей видимости, причиной тут была известная неприязнь маршала к женскому полу. А потом убитые дети пропали вовсе, зато «беременные женщины» превратились в зверски замученных жен, а их, как водится в сказках, просто должно было быть семь.

Сейчас большинство историков сходятся на том, что прототипом Синей Бороды был именно Жиль де Рэ, и об этом написаны целые тома исследований. Даже в первом русском издании сказки значилось: «В Синей Бороде Перро видели иногда историческое лицо, а именно бретонского дворянина Жиля де Лаваля, маршала Рецкого, носившего прозвище Синяя Борода». Да, нантские судьи поработали на совесть, предоставив окружающим самую простую схему, превратившую Жиля де Рэ в такого страшного, но вместе с тем и такого понятного сказочного злодея.

Кстати сказать, точно ответить на вопрос, сколько жен было у самого Жиля де Рэ, невозможно. Документов на эту тему не сохранилось. Считается, что его дед и наставник предлагал ему нескольких девушек, в том числе и совсем юных. Более того, считается, что он сам потом женился на одной из «претенденток». По некоторым данным, Катрин де Туар была третьей невестой Жиля де Рэ, но это совершенно не означает, что все остальные были им убиты.

* * *

Впрочем, некоторые исследователи считают историческими прототипами Синей Бороды совсем других людей: например, Генриха VIII, короля Англии из династии Тюдоров, правившего в XVI веке и имевшего шесть жен и несколько любовниц.

Да, Генрих VIII — это «патентованный историей» злодей. Свою первую жену, которая никак не могла родить ему сына, он отправил в ссылку. Вторая его жена, знаменитая Анна Болейн, была обвинена в супружеской измене и казнена в мае 1536 года. Третья жена умерла якобы от родовой горячки. Брак с четвертой был расторгнут через пять месяцев. Пятая жена (кстати, кузина Анны Болейн) также была обвинена в измене и казнена в феврале 1542 года. И лишь шестой жене удалось пережить короля-сумасброда и снова выйти замуж.

Иеромонах Арсений (Писарев) пишет о нем: «Генрих VIII был женат шесть раз. Судьбу его супруг английские школьники заучивают при помощи мнемонической фразы: “Развелся — казнил — умерла — развелся — казнил — пережила”».

С не меньшей иронией излагает нам эту историю Е. Коровина: «По европейским дворам уже давно ползли слухи, что английский король убивает своих жен. Как будто Генрих — злодей Синяя Борода… Да никакой он не деспот, просто не везет ему с женами! С первой, Екатериной Арагонской, пришлось развестись. Но ведь он полюбил Анну Болейн! Полюбил и хотел жениться. Ну разве он мог знать, что Екатерина умрет после развода? Правда, и с Анной Генрих расстался… Что поделаешь, сердцу-то не прикажешь — влюбился в Джейн Сеймур. Кто же виноват, что глупая Болейн не захотела дать развод? Пришлось казнить дурочку. Но и третья жена, Джейн, не долго радовала — скончалась после родов. Что делать с бабами-дурами? Какое тут счастье — одни похороны!..»

* * *

А еще прототипом Синей Бороды нередко называют царя Ивана IV Грозного, и для этого имеется немало оснований. И правда, чем, по сути, отличается наш Иван Васильевич от английского Генриха VIII?

В своей статье «Философия тиранства» В. И. Лебедев отвечает на этот вопрос: «Иногда говорят, да и пишут, что, мол, были злодеи и в других местах, не хуже наших. Особенно преуспел в такой “логике” известный популяризатор истории К. Валишевский, писавший в конце ХIХ — начале ХХ века, чьи многочисленные опусы недавно переиздавались в России. Его книгу “Иван Грозный”, откровенно говоря, противно читать. Упоминая о зверствах Ивана (умалчивать о них невозможно), он обязательно толкует о том, что так было везде, время было такое, дескать, во всех странах царствовали злодеи, так что Иван ничем особенным не выделялся. Очень много Валишевский ссылается на Людовика ХI и Карла Смелого, коих прочит чуть ли не в учителя Ивана Грозного по части злодейств.

Да, злодеи, конечно, были. Ричард III, Генрих VIII, Филипп II. Чем Генрих VIII лучше Ивана Грозного? Если в шутку, то у него было только шесть жен, а у Ивана — семь. Злодеи, которые царствовали в Европе […] злодействовали в основном тайно, исподтишка заливали яд в ухо. А Иван это делал открыто, публично. Если те действовали публично, то хотя бы соблюдали какую-то судебную форму — доказывали, что имярек изменник, что он готовил заговор. А Иван Грозный ничего не доказывал. Сложилась удивительная ситуация: воля царя стала законом. Любая воля, любое желание… “Мое желание и есть закон” […]

Вот мы говорим “Иван Грозный”, а термин “Грозный” в силу нашего эмоционального представления не имеет отрицательной окраски. “Грозный” — это он для врагов, а своим подданным он вроде строгого отца. Но в англоязычных странах он назывался не “Иван Грозный”, а “Ivan The Terrible” — “Иван Жуткий”, “Ужасный”. Это совершенно другой оттенок. И действительно, в русском сознании, как ни странно, Иван Грозный не остался синонимом чего-то жуткого или ужасного. Он бил бояр, а бояре — изменники, притесняли народ. Грозный с ними расправлялся. Вот опричнина осталась в сознании народа символом чего-то кошмарного, а сам Иван Грозный — нет. Жандармов в 1905 году называли опричниками. Теперь так называют сталинских палачей. Это синоним чего-то плохого, имеет отрицательную эмоциональную оценку. Но сам Иван Грозный остался в народной памяти положительным героем сказаний и песен. В этом проявляется один из парадоксов народного сознания».

* * *

А как же параллель Иван Грозный — Синяя Борода?

Казимир Валишевский, книгу которого «Иван Грозный», нам, откровенно говоря, читать совсем не противно, утверждает, что «в жизни Грозного женщина всегда занимала видное место».

Это, как говорится, факт исторический. Дальше возможны лишь различные трактовки этого факта. Тот же Казимир Валишевский пишет: «Царь мог служить живым примером разврата. Он успел удалить от себя трех или четырех жен. Со времени смерти Анастасии семейная жизнь его не представляла ничего поучительного. Однако как же согласовать эту распущенность царя с его постоянным стремлением вступать в новые брачные союзы? По-видимому, это совершенно противоречит ходячим легендам о целых толпах женщин, будто бы приводимых в Александровскую слободу, или о гареме, повсюду сопровождавшем царя в его поездках. Иван был большим любителем женщин, но он в то же время был и большим педантом в соблюдении религиозных обрядов. Если он и стремился обладать женщиной, то только как законный муж. Поэтому он часто комично прикрывал свои вожделения обрядом церковного брака».

А вот, например, В. Г. Манягин в своей книге «Правда Грозного царя» вступает в полемику с польским историком: «Не сумев найти подтверждений царскому блудодейству, историк стремится приписать Иоанну хотя бы многоженство. На сцену выступают пресловутые “семь жен Ивана Грозного”, созданные больным воображением западных мемуаристов, начитавшихся сказок о Синей Бороде».

Резко написано, ничего не скажешь. Удивление вызывает лишь одно: почему все сводится к спору о том, сколько женщин были официальными женами Ивана Грозного? Да, действительно, официально их было не семь, а скорее всего, «лишь» четыре, но что это меняет по сути?

Итак, подведем краткие итоги.

Первой женой Ивана Грозного была Анастасия Романовна Захарьина-Юрьева. Это факт бесспорный. И как она закончила? Умерла 7 августа 1560 года, да так умерла, что даже самые искусные медики не смогли определить точной причины ее смерти. Естественно, тут же поползли слухи о том, что царицу отравили.

Второй женой Ивана Грозного 21 августа 1561 года стала княжна Кученей, дочь кабардинского князя Темрюка. И как закончила Мария Темрюковна? Правильно, она умерла 1 сентября 1569 года, и вновь в Москве никто не сомневался, что царица была отравлена.

Третьей женой Ивана Грозного была Марфа Собакина, но ее история, как мы помним, умещается в очень короткий промежуток времени — всего несколько недель 1571 года: свадьба была отпразднована 28 октября, а 14 ноября она… Правильно, умерла, ибо кто-то «ей отраву злую учиниша».

Как пишет В. Г. Манягин, она умерла, «так и не став царской женой де-факто».

Потом была Анна Колтовская, но была ли она официальной женой Ивана Грозного? Одни говорят, что свадьба состоялась 29 апреля 1572 года, но «без епископского благословения», другие утверждают, что Иван Грозный все же «получил от Освященного собора разрешение на брак». Впрочем, какая разница? Дело в том, что брак этот продолжался только четыре с небольшим месяца, а потом Анну «по государеву приказу постригли в монахини и отправили в далекий Тихвин». Всего Анна Колтовская провела в монастырях почти пятьдесят пять лет, и скончалась она 5 апреля 1626 года, пережив, таким образом, своего венценосного супруга более чем на сорок лет.

Следующая жена, Мария Долгорукая, и женой-то, по сути, побыть не успела. Как говорят, они тайно обвенчались где-то в ноябре 1573 года, но уже на следующий день Иван Грозный, якобы увидев, что Мария уже была лишена девственности, приказал утопить ее, привязав к саням.

Потом пришла очередь семнадцатилетней Анны Васильчиковой, но и она умерла, насильно постриженной в монахини, примерно в 1577 году. И опять пошли слухи, что «умерла она все-таки насильственной смертью».

После нее настал черед таинственной Василисы Мелентьевой, которая если и не была «выдумкой фальсификатора», то уж точно не могла считаться официальной царицей. Но конец ее от этого не становится менее страшным: ее якобы застали с любовником и в том же 1577 году сослали в монастырь, «где она вскоре умерла». По другой версии, Василиса Мелентьева «была похоронена заживо в одном гробу со своим убитым любовником».

И, наконец, Мария Нагая. Их с Иваном Васильевичем свадьба была сыграна в сентябре 1580 года. Но вот венчались ли они? И если венчались, то где? И кто их венчал? И имел ли он на это право? В любом случае, Марии повезло. Иван Грозный умер в марте 1584 года, и это позволило ей дожить то ли до 1610, то ли до 1612 года.

Если перефразировать иеромонаха Арсения (Писарева), то судьбу жен Ивана Грозного школьники могут заучивать при помощи следующей фразы: «Умерла — умерла — умерла — сослал в монастырь — утопил — сослал в монастырь — убил — пережила». Причем «умерла» и «сослал в монастырь» в данном контексте уж очень походят на «была отравлена».

Ну, и чем не пресловутая Синяя Борода? И не нужно уводить читателей в дискуссию о том, сколько официальных жен было у Ивана Грозного. Равно как не нужно в главе под многозначительным названием «В поисках Синей Бороды» в качестве аргумента приводить слова Конфуция о том, что трудно найти черную кошку в темной комнате, особенно если ее там нет. Как будто «жесткое устранение» жены неофициальной и преступлением не является…

* * *

Говоря о личности Ивана Грозного, Н. И. Костомаров отмечает, что царь был одарен «в высшей степени нервным темпераментом», что он был «с детства нравственно испорченный, уже в юности начал привыкать ко злу и, так сказать, находить удовольствие в картинности зла».

Мучительные казни доставляли ему удовольствие. «Кровь разлакомила самовластителя: он долго лил ее с наслаждением, не встречая противодействия, и лил до тех пор, пока ему не приелось этого рода развлечение».

По словам Н. И. Костомарова, Иван Грозный «был человек в высшей степени бессердечный: во всех его действиях мы не видим ни чувства любви, ни привязанности, ни сострадания; если среди совершаемых злодеяний, по-видимому, находили на него порывы раскаяния и он отправлял в монастыри милостыни на поминовение своих жертв, то это делалось из того же, скорее суеверного, чем благочестивого, страха Божьего наказания».

Человек с такими дикими наклонностями не мог быть иным в своих отношениях с женщинами.

Тот же Н. И. Костомаров по этому поводу пишет: «Обыкновенно думают, что Иван горячо любил свою первую супругу; действительно, на ее погребении он казался вне себя от горести и, спустя многие годы после ее кончины, вспоминал о ней с нежностью в своих письмах. Но тем не менее оказывается, что через восемь дней после ее погребения Иван уже искал себе другую супругу и остановился на мысли сватать сестру Сигизмунда Августа, Екатерину, а между тем, как бы освободившись от семейных обязанностей, предался необузданному разврату: так не поступают действительно любящие люди».

Женитьба на Марии Темрюковне «не имела хорошего влияния на Ивана, да и не могла иметь: сама новая царица оставила по себе память злой женщины. Царь продолжал вести пьяную и развратную жизнь».

Мария Темрюковна, по словам Н. И. Костомарова, умерла, «никем не любимая». Как пишет Э. С. Радзинский, «не болела — и вдруг умерла». Естественно, Ивану Грозному тут же «вообразилось, что и она, подобно Анастасии, отравлена лихими людьми». После этого он уже жил в постоянной боязни за свою жизнь, будучи убежден, что кругом множество врагов и изменников, а посему нужно «истреблять повально чуть не весь русский народ». Он просто сходил с ума от страха и никому не верил.

Согласимся, контекст — не самый благоприятный для установления полноценных отношений с женщинами. А ту еще и смерть третьей жены — Марфы Собакиной. И опять царь кричал, «что ее извели лихие люди».

Далее у Н. И. Костомарова читаем: «Царь женился в четвертый раз на Анне Алексеевне Колтовской. Через год она ему надоела; царь постриг ее под именем Дарьи. С тех пор царь, ободренный разрешением Собора на четвертый брак, разрешал себе сам несколько супружеств одно за другим».

Потом, как мы уже знаем, была убита Мария Долгорукая. «Вслед за тем царь женился на Анне Васильчиковой; она не долго прожила с ним; конец ее неизвестен; царь после нее женился на Василисе Мелентьевой, которая также скоро исчезла».

Как бы то ни было, женолюбивый царь стал опять свободен. И опять вслед за этим пошли бесчинства, пытки, грабежи, убийства… И опять Иван Грозный «ужасно мучился, не спал ночей, метался, как в горячке». И опять он «посылал богатые милостыни по монастырям, отправлял дары и на Восток, чтобы молились об успокоении души его».

Продолжаем чтение Н. И. Костомарова: «Женившись на Марии Нагой, Иван вскоре невзлюбил ее, хотя она уже была беременна. Он задумал жениться на какой-нибудь иностранной принцессе царской крови».

В. Г. Манягин утверждает, что «в царской жизни нет ничего личного, но все направлено на благо государства». А Н. М. Пронина в своей книге «Правда об Иване Грозном» в своем восхвалении царя доходит до того, что называет его «одним из величайших русских государей» и человеком, «который всю жизнь отдал служению Отечеству».

Так и хочется добавить, что не только свою, но и жизни тысяч ни в чем не повинных людей, в том числе и нескольких законных или не совсем законных жен. Или прав в своей иронии Э. С. Радзинский: «Как государь строго, но по-отечески должен наказывать подданных за проступки и неповиновение, так и государь-муж должен карать нерадивую жену»?

Да и что оставил после себя этот «служитель Отечеству»? Бескрайнюю державу… Нищий и закабаленный народ… Полнейшее беззаконие… Тотальный страх… Но уже очень скоро и эти все «достижения» потонули в Смуте…

Казимир Валишевский констатирует: «Здесь вся мораль той эпохи, с которой связано имя Грозного: культ […] грубой силы — идеал народа. За него он мог пожертвовать всем остальным, создавая иллюзию ценности конечных стремлений и не обращая внимания на размеры жертв для их осуществления […] Он разрушал старый порядок, на создание нового у него не хватило времени. Продолжение его дела не было обеспечено. Несчастный соперник Батория […] оставил государству войну с Польшей и Великую смуту. Скоро новый напор его западных соперников отдал им в руки даже Москву, открывшую свои ворота перед призраком убитого Димитрия. Боярская олигархия подняла снова голову, пользуясь шаткостью недостроенного государственного порядка».

Впрочем, не будем вдаваться в ненужное морализаторство. Не будем вспоминать и Ф. М. Достоевского, утверждавшего, что счастье целого мира не стоит слезинки хотя бы одного замученного ребенка. Синим Бородам общенационального масштаба подобные аргументы чужды по определению, ведь они напрягают все свои духовные и физические силы исключительно во благо любимого Отечества…


Важнейшие события эпохи Ивана Грозного

1530, 25 августа. Рождение в селе Коломенское под Москвой в семье русского царя Василия III и Елены Васильевны Глинской сына Ивана (будущего Ивана Грозного).

1532, 30 октября. Рождение Юрия Васильевича, младшего брата Ивана Грозного.

1533, 27 сентября. Рождение Стефана Батория, будущего короля Польши.

1533, 3 декабря. Смерть Василия III, великого князя Московского, сына Ивана III и Софии Палеолог, отца Ивана Грозного.

1535, 9 июля. Рождение Владимира Андреевича Старицкого, двоюродного брата Ивана Грозного.

1537, 11 декабря. Смерть в застенке Андрея Ивановича Старицкого, дяди Ивана Грозного.

1538, 3 апреля. Смерть Елены Васильевны Глинской, матери Ивана Грозного.

1538, 9 апреля. Арест Ивана Телепнева-Овчины-Оболенского, фаворита Елены Глинской (он был брошен в тюрьму и там уморен голодом).

1538, апрель — ноябрь. Правление боярина Василия Васильевича Шуйского (чтобы еще более укрепить свою власть, он женился на двоюродной сестре малолетнего Ивана Грозного).

1538, ноябрь. Смерть Василия Васильевича Шуйского.

1538–1540. Правление боярина Ивана Васильевича Шуйского.

1540–1542. Правление боярина Ивана Федоровича Бельского.

1542, 3 января. Переворот в Москве (Иван Васильевич Шуйский арестовал и отправил в ссылку Ивана Федоровича Бельского и его сторонников, где они вскоре были убиты).

1542, 16 марта. Постановление в митрополиты Макария.

1542, 14 мая. Смерть Ивана Васильевича Шуйского.

1542–1543. Правление боярина Андрея Михайловича Шуйского.

1543, 28 декабря. Казнь князя Андрея Шуйского по приказу Ивана Грозного.

1547, 16 января. Венчание Ивана Грозного на царство (он стал «царем и великим князем всея Руси»).

1547, 3 февраля. Венчание Ивана Грозного и Анастасии Романовны Захарьиной (таинство совершил митрополит Макарий).

1547, июнь — июль. «Великий пожар» и восстание в Москве.

1547, декабрь. Первый поход Ивана Грозного на Казань.

1549, 27 февраля. Созыв Иваном Грозным так называемого «Собора примирения» (впоследствии такие Соборы, в противоположность церковным, стали назваться земскими).

1549, 10 августа. Рождение Анны, первой дочери Ивана Грозного и царицы Анастасии Романовны.

1549, ноябрь. Второй поход Ивана Грозного на Казань.

1550. Смерть Анны, первой дочери Ивана Грозного и царицы Анастасии Романовны.

1551, 17 марта. Рождение Марии, второй дочери Ивана Грозного и царицы Анастасии Романовны.

1551. Смерть Марии, второй дочери Ивана Грозного и царицы Анастасии Романовны.

1552, 2 октября. Штурм и взятие Казани русскими войсками. Присоединение Казанского ханства к Руси.

1552, октябрь. Рождение царевича Дмитрия, первого сына Ивана Грозного и царицы Анастасии Романовны.

1552, 8 ноября. Празднование в Москве победы над Казанью.

1553, март. Тяжелая болезнь Ивана Грозного, споры о престолонаследнике.

1553, 4 июня. Трагическая смерть царевича Дмитрия, сына Ивана Грозного и царицы Анастасии Романовны (он случайно утонул в реке).

1554, 28 марта. Рождение царевича Ивана, второго сына Ивана Грозного и царицы Анастасии Романовны.

1554, 2 июля. Завоевание Астрахани.

1556, 26 февраля. Рождение Евдокии, третьей дочери Ивана Грозного и царицы Анастасии Романовны.

1557, 31 мая. Рождение царевича Федора, третьего сына Ивана Грозного и царицы Анастасии Романовны.

1558, январь. Начало Ливонской войны.

1558, весна — лето. Московские войска заняли всю Восточную Ливонию, включая Нарву.

1558, июнь. Смерть Евдокии, третьей дочери Ивана Грозного и царицы Анастасии Романовны.

1560, 7 августа. Смерть царицы Анастасии Романовны, первой жены Ивана Грозного.

1560, декабрь. Созыв Иваном Грозным Собора для осуждения своих бывших советников Сильвестра и Алексея Адашева.

1561, 21 августа. Венчание в Успенском соборе Ивана Грозного с княжной Кученей (в крещении — Мария Темрюковна), дочерью кабардинского князя Темрюка.

1562, март. Начало войны с Великим княжеством Литовским.

1563, 18 февраля. Взятие Иваном Грозным Полоцка.

1563, 25 ноября. Смерть Юрия Васильевича, младшего брата Ивана Грозного.

1563, 31 декабря. Смерть митрополита Макария.

1564, 30 апреля. Измена и бегство в Литву наместника Ливонии князя Андрея Михайловича Курбского.

1564, 3 декабря. Отъезд Ивана Грозного из Москвы в Александровскую слободу.

1565, январь. Установление опричнины.

1566, 25 июля. Постановление в митрополиты Филиппа II (в миру Федора Степановича Колычева).

1568, 11 сентября. Убийство боярина Ивана Петровича Федорова-Челяднина.

1569, 21 января. Взятие в опричнину Ростова и Ярославля.

1569, 1 сентября. Смерть царицы Марии Темрюковны, второй жены Ивана Грозного.

1569, 9 октября. Смерть Владимира Андреевича Старицкого, двоюродного брата Ивана Грозного (царь вынудил его принять яд).

1569, 23 декабря. Убийство Малютой Скуратовым митрополита Филиппа II (в миру Федора Степановича Колычева), известного своими обличениями опричных злодейств Ивана Грозного.

1569, декабрь. Начало карательной экспедиции Ивана Грозного против Новгорода.

1570, 25 июля. Публичные казни на Красной площади в Москве.

1571, 24 мая. Сожжение Москвы крымскими татарами.

1571, 28 октября. Брак Ивана Грозного с Марфой Собакиной.

1571, 13 ноября. Смерть царицы Марфы Собакиной, третьей жены Ивана Грозного.

1572, 29 апреля. Разрешение Церковного собора Ивану Грозному на вступление в четвертый брак. Женитьба царя на Анне Алексеевне Колотовской.

1572, 7 июля. Смерть Сигизмунда II Августа, короля Польши и главы федеративного государства Речь Посполитая.

1572, 2 августа. Разгром крымских татар хана Девлет-Гирея русским войском под предводительством князя Михаила Воротынского при Молодях в 50 верстах от Москвы.

1572, сентябрь. Ссылка жены Ивана Грозного Анны Колтовской в Тихвинский монастырь под именем инокини Дарьи.

1572, конец года. Отмена опричнины.

1573, 1 января. Смерть опричника Малюты Скуратова.

1573, ноябрь. Брак (без венчания) Ивана Грозного с Марией Долгорукой.

1573, ноябрь. Убийство Марии Долгорукой.

1575. Брак Ивана Грозного с Анной Васильчиковой.

1575, октябрь. Восстановление (в измененном виде) режима опричнины. Провозглашение татарского царевича Симеона Бекбулатовича «великим князем всея Руси».

1576, 1 мая. Князь Стефан Баторий становится королем Польши.

1576, август. Низложение Иваном Грозным Симеона Бекбулатовича.

1576, конец года. Смерть Анны Васильчиковой, жены Ивана Грозного.

1577. Женитьба Ивана Грозного на Василисе Мелентьевой.

1577, 1 мая. Устранение Василисы Мелентьевой.

1577, июль — сентябрь. Поход Ивана Грозного в Ливонию.

1579, 29 августа. Захват поляками Полоцка.

1580, 6 сентября. Женитьба Ивана Грозного на Марии Федоровне Нагой.

1581, 18 августа. Войска Стефана Батория вновь подступили к Пскову.

1582, 15 января. Заключение мирного договора между Московским государством и Речью Посполитой (на 10 лет) в деревне Киверова Гора, близ Запольского Яма (южнее Пскова).

1581–1582. Поход Ермака в Сибирь.

1582, 4 февраля. Снятие осады Пскова.

1582, 19 октября. Рождение царевича Дмитрия, сына Ивана Грозного и Марии Нагой.

1582, 19 ноября. Трагическая смерть царевича Ивана, второго сына Ивана Грозного и царицы Анастасии Романовны.

1583, 28 марта. Смерть Магнуса, короля Ливонии.

1583, август. Заключение Плюсского перемирия со Швецией (на три года). Окончание Ливонской войны.

1583, осень. Переговоры Ивана Грозного с английским послом Джеромом Боусом о союзе с Англией.

1583, 15 декабря. Смерть Ивана Федорова, первого русского книгопечатника.

1584, февраль — март. Тяжелая болезнь Ивана Грозного.

1584, 18 марта. Смерть Ивана Грозного.

1584, 31 мая. Коронация нового царя всея Руси Федора Ивановича, третьего сына Ивана Грозного и царицы Анастасии Романовны, последнего представителя московской ветви династии Рюриковичей.


Литература

АРСЕНЬЕВА Е. А. Гарем Ивана Грозного. М., 2001.

БАДЕЛИН В.И. Золото церкви. Исторические очерки. Иваново, 1995.

БАЛЯЗИН В.Н. Неофициальная история России. Иван Грозный и воцарение Романовых. М., 2007.

БАХРУШИН С.В. Иван Грозный. Л., 1944.

БЕЗЕЛЯНСКИЙ Ю.Н. Жизнь и гибель принцесс. Исторические эссе. М., 2003.

БОГУСЛАВСКИЙ В.В., БУРМИНОВ В.В. Русь. Рюриковичи. М., 2000.

БОГУСЛАВСКИЙ В.В. Славянская энциклопедия. Т. 1. М., 2004.

БУДАЕВ Н.М. Присоединение Кабарды к России // Очерки политической истории народов Северного Кавказа в XVI–XX вв. (webcache.googleusercontent.com)

БУШКОВ А.А. Иван Грозный: Кровавый поэт. М., 2007.

ВАЛИШЕВСКИЙ Казимир. Иван Грозный. М., 2003.

ВИППЕР Р.Ю. Иван Грозный. М.-Л., 1944.

ГАВРЮЧЕНКОВ Ю.Ф. Русские подделки (zhurnal.lib.ru/g/gawrjuchenkow_j_f/russianpodd.shtml)

ГВАНЬИНИ Александр. Описание Московии. М., 1997.

ГОРСЕЙ Джером. Записки о России XVI — начала XVII в. М., 1990.

ГОРСЕЙ Джером. Путешествие сэра Джерома Горсея // Иностранцы о древней Москве. М., 1991.

ДОЛГОРУКОВ П.В. Российская родословная книга (в 4 т.). Репринтное издание 1854–1857 гг. М., 2007.

ЕРМОЛАЕВ И.П. Рюриковичи. Прошлое в лицах (IX–XVI вв.). Биографический словарь. М., 2002.

ЗАРЕЗИН М.И. Последние Рюриковичи и закат Московской Руси. М., 2004.

ЗИМИН А.А., ХОРОШКЕВИЧ А.Л. Россия времени Ивана Грозного. М., 1982.

ЗИМИН A.A. Реформы Ивана Грозного. М., 1960.

ЗИМИН A.A. Опричнина Ивана Грозного. М., 1964.

ЗИМИН A.A. В канун грозных потрясений. М., 1986.

ИВАН IV Грозный. Сочинения. СПб., 2000.

ИВАНОВА Н.В. Супружеские измены. М., 2008.

Иеромонах Арсений (Писарев). Именует его Грозным… более в хвалу, нежели в укоризну. 25.11.2009 (www.pravoslavie.ru/polemika/32874.htm)

КАРАМЗИН Н.М. История государства Российского. ТТ. 1–12. М., 1816–1829.

КОБРИН В.Б. Иван Грозный. М., 1989.

КОЗЛОВ Н.В. Опричнина. М., 1993.

КОЗЛОВ Ю.Ф. От князя Рюрика до императора Николая II: страницы правления государством Российским. Мордовское кн. изд-во, 1998.

КОРОВИНА Е. Развод по-королевски (

КОСТОМАРОВ Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. М., 2006.

КОСТОМАРОВ Н.И. Исторические монографии и исследования. М., 1994.

КОСТЫЛЕВ В.И. Иван Грозный. Домодедово, 1993.

КУРБСКИЙ А.М. История о великом князе Московском. Тольятти, 2001.

ЛЕБЕДЕВ В. Философия тиранства (www.lebed.com/1999/art1085.htm)

ЛЕВЧЕНКО В.И. Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский (Малюта Скуратов). Помощник Ивана Грозного (knigosite.ru/30742-grigorij-lukyanovichskuratov-belskij-malyuta-skuratov-pomoshhnik-ivanagroznogo-iv-levchenko-vladimir.html)

МАНЯГИН В.Г. Правда Грозного царя. Москва, 2007.

МАНЯГИН В.Г. Апология Грозного царя. Критический обзор литературы о царе Иоанне Васильевиче Грозном и царе Борисе Годунове. М., 2002.

МАРЖЕРЕТ Жак. Состояние Российской империи и Великого княжества Московского // Россия XV–XVII вв. глазами иностранцев. Л., 1986.

МАСЛОВ А. Тайная болезнь Ивана Грозного // Медицинский вестник. 19.07.2001.

МАССА Исаак. Краткое повествование о начале и происхождении современных войн и смут в Московии // Иностранцы о древней Москве. М., 1991.

МОРОЗОВА Л.Е., МОРОЗОВ Б.Н. Иван Грозный и его жены. М., 2005.

ПАНОВА Т.Д. Уж приготовлен яд, пощады не проси… // Знание — сила. № 7. 1998.

ПАНОВА Т.Д. Самый странный брак Ивана Грозного // Наука и жизнь. № 3. 2006.

ПЕЙН Роберт, РОМАНОВ Никита. Иван Грозный. М., 2010.

Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. Л., 1979.

ПЛАТОНОВ С.Ф. Иван Грозный. Пг., 1923.

ПОГОДИН М.П. Царь Иван Васильевич Грозный // Историко-критические отрывки М. Погодина. Кн. 2. М., 1867.

Послание Иоганна Таубе и Элерта Крузе // Русский исторический журнал. Кн. 8. Пг., 1922.

Послания Ивана Грозного. М.-Л., 1951.

ПОССЕВИНО Антонио. Исторические сочинения о России XVI века. М., 1983.

ПРОНИНА Н.М. Иван Грозный: «мучитель» или мученик? М., 2005.

ПРОНИНА Н.М. Правда об Иване Грозном. М., 2009.

РАДЗИНСКИЙ Э.С. Иоанн Мучитель // Кровь и призраки русской смуты. М., 1999.

СЕМЕНОВ П.П. Географическо-статистический словарь Российской империи (в 5 т.). СПб., 1862–1885.

СКРЫННИКОВ Р.Г. Иван Грозный. М., 2001.

СКРЫННИКОВ Р.Г. Царство террора. СПб., 1992.

СКРЫННИКОВ Р.Г. Иван Грозный. Борис Годунов. Василий Шуйский. М., 2005.

СКРЫННИКОВ P.Г. Переписка Грозного и Курбского. Ленинград, 1973.

СОЛОВЬЕВ С.М. История России с древнейших времен // Сочинения (в 18 кн.). М., 1993–1998.

ТРУАЙЯ Анри. Иван Грозный. М., 2003.

ФЛЕТЧЕР Джильс, КОТОШИХИН Григорий. О государстве русском. О России в царствование Алексея Михайловича. М., 2008.

ФЛОРЯ Б.Н. Иван Грозный. М., 2002.

ХМЫРОВ М.Д. Алфавитно-справочный перечень государей российских и замечательнейших особ их крови. СПб., 1993.

ЦВЕТКОВ С.Э. Иван Грозный. М., 2005.

ШЛИХТИНГ Альберт. Новое известие о России времени Ивана Грозного. Л., 1934.

ШТАДЕН Генрих. О Москве Ивана Грозного. М., 1925.

ШТАДЕН Генрих. Записки немца-опричника. М., 2002.

Юбилей «царской невесты» // Лига-пресс. 13 ноября 2009 года (www.liga-press.ru/news/history/tsarist-bride)

ЮРГАНОВ А.Л. Категории русской средневековой культуры. М., 1998.

ЯЧМЕННИКОВА Н. Яд из кремлевской гробницы. Статья из издания «Русская газета» (www.rg.ru/Anons/arc_2001/0223/7.shtm)


Примечания


1

Конюший — придворный чин в Русском государстве, начальник Конюшенного приказа, ведавшего царской конюшней, дворцовыми экипажами, конюшенными слободами, селами и угодьями, сбором пошлин с московских торговых бань и с купли-продажи лошадей на конских площадках.

(обратно)


2

По традиции девушку под венец должен вести отец, чтобы передать ее в руки жениха. Если отца не было (как в случае с Анастасией), то его роль на свадьбе исполнял «посаженный» отец, а это мог быть кто угодно.

(обратно)


3

Дружка — один из главных участников старинного свадебного обряда и распорядителей на свадьбе.

(обратно)


4

По традиции на свадебный пир собиралась родня, а жена Алексея Адашева Анастасия происходила из рода дворян Сатиных, которые, в свою очередь, были в родстве с одним из братьев царицы.

(обратно)


5

Мазуринский летописец. Летопись 1619–1691 годов. Летописное сказание Петра Золотарева.

(обратно)


6

Вопреки устоявшемуся мнению, у истоков опричнины стоял не Малюта Скуратов. Опричнина, как уже было сказано, была создана по совету «злых бояр» Алексея Басманова и Василия Юрьева. Именно им, а также князю Афанасию Вяземскому Иван Грозный поручил «перебор людишек» для формирования своего охранного корпуса (в результате, из двенадцати тысяч кандидатов в опричнину попало менее шестисот человек). Тем не менее именно Малюта Скуратов заложил основы политического сыска на Руси.

(обратно)


7

Ливония — «земля ливов», историческая область в Северной Балтии. С образованием Курляндского герцогства Ливонией стали называть территории современных Северной Латвии до Западной Двины и Южной Эстонии, которые перешли под власть Речи Посполитой, а позже — Швеции. Позднее термин «Ливония» был постепенно вытеснен другим — «Лифляндия».

(обратно)


8

Кравчие отвечали за стол и здоровье царя, а также за всю посуду, напитки, столовое белье и т. д. Кстати сказать, Борис Годунов прослужил кравчим три года.

(обратно)


9

Стольники на пирах принимали блюда с едой у служителей, которым было запрещено входить в комнаты царя. Во время пиров они стояли у столов.

(обратно)


10

София Суздальская (в миру — Соломония Юрьевна Сабурова) (1490–1542) — первая жена великого князя Василия III. 25 ноября 1525 года была насильно отправлена в Московский Богородице-Рождественский монастырь и пострижена с именем София.

(обратно)


11

Старица — пожилая монахиня.

(обратно)


12

Великая старица Марфа (в миру Ксения Ивановна Романова) — мать царя Михаила Федоровича, супруга Федора Романова (патриарха Филарета).

(обратно)


13

Оружничий (оружейничий) — придворный чин, отвечавший за хранение оружия, его изготовление и закупку.

(обратно)


14

Сокольничий — один из придворных чинов, стоявший во главе соколиной охоты.

(обратно)


15

Ловчий — придворный чин у великих князей и царей, организатор охоты, егермейстер.

(обратно)

Оглавление

  • Предисловие
  • Глава первая. Анастасия Захарьина
  • Глава вторая. Мария Черкасская
  • Глава третья. Зиновия Арцыбашева
  • Глава четвертая. Марфа Собакина
  • Глава пятая. Анна Колтовская
  • Глава шестая. Мария Долгорукая
  • Глава седьмая. Наталья Коростова
  • Глава восьмая. Анна Васильчикова
  • Глава девятая. Василиса Мелентьева
  • Глава десятая. Мария Нагая
  • Глава одиннадцатая. Мэри Гастингс
  • Заключение
  • Важнейшие события эпохи Ивана Грозного
  • Литература
  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно